Фрейдлин Станислав Юльевич : другие произведения.

Искры на рельсах

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:




   Глава I
  
   На девятом канале началась реклама.
   Сперва появился вполне себе такой симпатичный пейзаж с небом, травой, деревьями и домиком посередине кадра. Ничто, как говорится, не предвещало. И вдруг картинка начала стремительно складываться, словно была нарисована внутри картонного ящика. Крышка неба свалилась на стену сада, обе опрокинулись на днище травы, затем свернулись пополам, и еще, и еще. Казалось, неведомый математик, начертавший формулу мироздания, счел ее слишком громоздкой и стал последовательно сокращать: раз-два, раз-два, числитель, знаменатель... Вот уже полностью исчез ландшафт, а скоро и от домика ничего не останется. Закрываются створки шкафа, затем и он сам складывается в один лист. Падает, подогнув ножки, стол, слой за слоем сворачивается ковровая дорожка. Стены, пол, потолок схлопываются, как на шарнирах, и так покуда все видимое пространство не сжимается до миниатюрного телефона-раскладушки, который и сам тут же закрывается и повисает в абсолютной пустоте. Вот она, кульминация, нулевая точка сюжета - и что же? После мгновенной паузы раздается звонок, красивая девушка открывает телефон и с улыбкой подносит его к уху.
   - Алло.
   Вот, значит, из-за чего весь сыр-бор.
   Борис Яковлевич усмехнулся, отключил звук и пошел на кухню сварить себе кофе. Снова раздался звонок - на этот раз уже в дверь. Борис Яковлевич нахмурился. Сегодня он никого не ждал. Или это старший по дому явился за своей помесячной данью? Еще же вроде не пятнадцатое. Звонок повторился. Борису Яковлевичу пришлось вернуться в салон (здесь куда уместнее смотрелось бы "проследовать в переднюю" или, скажем, "в прихожую", однако в наскоро слепленных тридцать-сорок лет назад "амидаровских" квартирах - израильском аналоге хрущевок - такие излишества отсутствуют напрочь, и входные двери ведут сразу в жилую комнату: по-советски зал, а по-израильски салон). Итак, Борис Яковлевич вернулся в салон и открыл дверь. На пороге стоял незнакомый человек лет тридцати с небольшим, по всей видимости, русский (в кавычках или без).
   - Борис Яковлевич? - осведомился он приятным баритоном и, получив утвердительный кивок, продолжил. - Меня зовут Миша, я журналист. У меня к вам дело.
   - Чем могу служить?
   - Э-э... так сразу и не скажешь. Вы позволите?
   Борис Яковлевич нехотя впустил незнакомца. Тот прошел в салон, сел на диван и машинально уставился в телевизор, где все еще шла реклама.
   - Так по какому делу вы ко мне?
   Хозяин квартиры уже сидел в кресле напротив, положив ногу на ногу и нервно поигрывая приспущенным шлепанцем.
   - Видите ли, Борис Яковлевич, - начал гость. Он вдруг вспомнил себя на родительской даче, еще там, на доисторической родине, ранней весной, когда нужно отгребать снег, чтобы талая вода не подмыла домик. Странное, сродни мазохизму, стремление городской интеллигенции стать "ближе к земле" или, что прозаичнее, закусывать зимой "своими" огурцами. А в конце зимы взять термос, бутерброды, сесть в электричку, потом идти километра три - по заснеженной степи, по территории садоводства - до своего участка, перелезть через забор (калитка безнадежно заметена), откопать лопату... И вот он стоит с подветренной стороны домика, перед снежным чудовищем, которого предстоит уничтожить, и крякает, и плюет на руки, и все думает, с какой бы стороны начать. Но скоро такая раскачка становится неуместной, нельзя затягивать паузу...
   - Вам это может показаться странным, - заговорил незнакомец, - но... я ищу сюжет.
   - Сюжет?! - вытаращил глаза Борис Яковлевич и перестал шевелить тапком.
   - Да, сюжет. О человеке, остановившем поезд. И я знаю, что вы имеете к этому некоторое отношение.
   Борис Яковлевич озадаченно наморщил лоб.
   - Очень странно, - проговорил он. Движение тапка возобновилось, но уже по другой траектории. - Вы, случаем, не литератор по совместительству? Что вы собираетесь делать с этим сюжетом?
   Незнакомец провел рукой по шее, словно отирая пот, нащупал цепочку с магендавидом и стал машинально ее теребить.
   - Э-э, как вам сказать... (Ну давай уже, скажи как-нибудь, придумай что-то нейтральное, безличное, ты ведь не станешь ему рассказывать, как необходим тебе этот грохот и стон покореженного металла, и лязг, и скрежет, искры на взбесившихся рельсах, под откос, наотмашь, ну же...)
   - Видите ли, я сам пока не знаю. Все зависит от того, в каком виде существует этот сюжет: книга или только замысел. В любом случае меня привлекает сама идея. Человек, пытающийся остановить поезд - это ведь, в некотором роде, метафора поединка с самой судьбой... Когда находишься в заведомо проигрышном положении, но все равно продолжаешь бороться. Здесь и абсурд, и надежда... Если хотите, еще одна трактовка мифа о Сизифе.
   Борис Яковлевич слушал и морщил лоб. Поскольку эта гримаса брезгливого недоумения появится у него еще не один раз, следует описать ее как можно более детально, раз и навсегда, дабы впредь не тормозить повествования.
   Привычка морщиться по разным поводам и с разными оттенками чувства на искаженном лице всегда была присуща русской интеллигенции. Особенно этим отличались тонкие персонажи Чехова в полемике с режущими правду-матку героями Горького. Однако Борис Яковлевич (несомненно, принадлежавший к русской интеллигенции именно в силу того, что был евреем) переходил в этом деле все мыслимые границы. Когда он слышал нечто неприятное, вызывающее внутренний протест, его глаза неудержимо влекло куда-то в район темени, словно они желали улететь на небо, в райские чертоги духа, подальше от той пошлятины и ахинеи, которую нес в этот момент собеседник. Но глазам, этим печальным узникам черепной коробки, не дано покинуть своих глазниц (максимум - выпучиться или закатиться), и вот, как будто желая помочь им и взять нелегкую миссию на себя, ползут наверх брови и собирают кожу лба в мучительные складки. Дальше начинают подниматься скулы и верхняя губа, они ведь тоже не могут оставаться в стороне, и скоро все лицо приобретает выражение человека, одновременно страдающего жестоким кариесом, и съевшего целую ложку вассаби. Примерно такая картина должна представать внутреннему взору читателя при упоминании того, что Борис Яковлевич сморщился или смял физиономию. С таким выражением он и сидел во время нашего описания, как старательный натурщик перед портретистом.
   - Интересный подход у вас, молодой человек, - сказал он. - Обычно прежде берется текст, а потом к нему пишется толкование. Этим методом еще наши мудрецы пользовались и, представьте себе, до сих пор работает. А у вас все наоборот. Вы придумали концепцию - между нами, довольно-таки банальную - и теперь приходите ко мне за текстом. А зачем он вам? Вы и так уже все про него знаете: неравная схватка с судьбой, миф о Сизифе, что там у вас еще. Пойдите лучше, поделитесь своими соображениями с машинистом тепловоза или диспетчером. У них большой опыт в останавливании поездов, интересно, что они вам скажут.
   Гость нахмурился. Его все больше раздражал этот маломерный человек со скукоженным лицом и беспорядочно торчащими волосами. Еще больше злил идиотизм собственного положения. Но назад пути не было.
   - Понимаете ли, Борис Яковлевич, - сказал он, - у меня работа такая - статьи писать. Сейчас я готовлю материал о людях, способных на борьбу с собой и с жизненными обстоятельствами. Я понимаю, что это немодно, нестильно, отдает "джеко-лондоновщиной", но, тем не менее, продолжает быть актуальным в нашей новой стране ("Черт возьми, я еще не разучился импровизировать" - подумал он про себя). И, что немаловажно, я пишу для интеллигентных людей, много читающих по-русски, для которых обращение к литературным сюжетам и персонажам вполне естественно и, более того, служит визитной карточкой, знаком принадлежности к определенному кругу. Этот человек, остановивший поезд, мне нужен, вероятно, для одной только фразы, в качестве ссылки на литературный источник, но это очень важно. Учитывая временной и культурный контекст, я не могу апеллировать, скажем, к летчику Мересьеву. Тем более мне не подойдут голливудские стандарты в виде больного СПИДом негритянского мальчика из Гарлема, который изобрел эксклюзивную методику чистки обуви, открыл свое дело, заработал миллион долларов и попал на первую полосу "Wall street journal". Мне нужна современная проза для умных людей, где тема преодоления выражалась бы метафорически, а не в качестве образцово-показательной биографии. Если у вас этого нет или вы находите нелепой саму затею, то так и скажите, и мы на этом закончим.
   "Пропади оно все пропадом", - подумал он. - "Знал бы, с кем связался... Проще самому сесть и написать".
   - Хм... Как, говорите, вас зовут? - спросил Борис Яковлевич. Он уже выпрямил лицо, оставив наморщенным один лоб. Тапок на большом пальце ноги задумчиво двигался в темпе медленного вальса.
   - Миша, - отозвался молодой человек.
   - Миша. А почему вы решили обратиться именно ко мне?
   - Мне посоветовал знакомый.
   - Интересно. Кто, если не секрет? Это ведь, получается, и мой знакомый тоже.
   - Это Славик Фридман. Он сотрудничал с вами в бытность политическим обозревателем "Курьера".
   Борис Яковлевич выпрямил спину и потянулся.
   - Славик, Славик... Постойте... А, да, вспомнил. Очень толковый парень. Приятно было работать. Он все там же?
   - Нет, - ответил Михаил, - газета закрылась. Да и политика перестала здесь быть политикой. Впрочем, как и в России.
   - Да уж, да уж... Кофе хотите?
   - Не откажусь.
   - Пойдемте на кухню.
   "И что я ему сразу про Славика не сказал?" - думал Михаил, следуя за хозяином дома. - "Никак не привыкну, что в Израиле просто так никто ни к кому не ходит. Надо непременно от Ивана Ивановича. А лучше от Ицика Шмуликовича".
   - Я все же не уверен, что смогу вам помочь, - говорил Борис Яковлевич, расставляя на столе чашки. - У меня действительно имеются три рассказика на интересующую вас тему, то есть о людях и поездах... Вам черный?.. Однако нужного пафоса вы там все равно не найдете. Я бы даже сказал... передайте спички... спасибо... что главные герои - сплошные неудачники. Поэтому... не знаю.
   - А вы их сами написали? - спросил Михаил.
   - Нет, я только предложил тему.
   - То есть?
   - Погодите, сейчас расскажу.
   Борис Яковлевич сел, налил кофе, поднес свою чашку к губам и застыл, устремив зачарованный взгляд куда-то вдаль, сквозь тонкую вуаль водяного пара, совершающего свое фигурное катание над лакированной поверхностью кофе.
   - Это было лет десять назад, еще там, - заговорил он. - Я преподавал на факультете журналистики и вел что-то вроде литературной студии. Знаете, всякий студент-гуманитарий мыслит себя не иначе как писателем или философом. Я же пытался научить их хоть как-то дисциплинировать свои лихорадочные порывы. А заодно отвести неуместную литературщину из их собственно журналистского творчества. И вот однажды, встречая на вокзале кого-то из своих родственников, я случайно оказался свидетелем небольшой сценки. В зале ожидания, прямо напротив меня, сидели парень и девушка. Судя по разговору, она уезжала навсегда, и юноша был весьма этим расстроен. Они не походили на влюбленную пару - скорее, это молодой человек был влюблен, и вот теперь, с отъездом барышни, у него рушилась последняя надежда ее завоевать. Поэтому между ними происходил один из тех тягостных и одновременно бессмысленных диалогов, какие всегда бывают в подобных случаях. Словно бы за полчаса разговоров можно устроить то, чего не удалось за весь период знакомства. И тут молодой человек произнес такую фразу: "Знаешь, я тогда так и не решился выскочить из трамвая. А теперь чувствую, что мог бы остановить поезд".
   Борис Яковлевич подул на чашку и сделал несколько маленьких глотков.
   - Дальше вы и сами можете догадаться, - продолжал он. - Девушка принялась уговаривать парня не мучить себя, потом еще что-то говорила, он растерянно кивал. Потом пришел поезд, забрал девушку вместе с ее чемоданами и ушел, так никем и не остановленный. Собственно, зацепила меня даже не сама история - тут как раз таки все слишком ясно - а вот именно эти слова: теперь я чувствую, что смог бы остановить поезд. Короче, на следующем занятии я предложил своим студийцам сочинить на основе этого небольшой рассказ. Из того, что они мне написали, я сразу же отмел всяческие попытки придумать продолжение либо, наоборот, начало к исходной сценке. Мне хотелось услышать другие истории, о других людях, но таких, которые, каждый на свой лад, могли бы произнести все ту же ключевую фразу. В конце концов, я выбрал три показавшихся мне наиболее интересными рассказа и отнес их в редакцию литературного альманаха "Блик".
   Михаил внимательно слушал, ковыряя ложечкой кофейную гущу.
   - Вопреки своему полусамиздатовскому существованию, - говорил Борис Яковлевич, - а может, наоборот, благодаря ему, "Блик" считался, простите за пафос, наиболее прогрессивным литературным явлением нашего города. Эдаким, знаете, элитным клубом, созданным в противовес местной писательской организации с ее бесконечной деревенской сагой. Моих учеников в этом альманахе тоже иногда печатали, так что проблем с публикацией не было и на этот раз. Все три рассказа вышли в одном из ближайших номеров. Редактор даже какое-то предисловие умудрился написать. Вот, собственно, и вся история. А что касается вашей просьбы... Знаете, я и сейчас нахожу эти рассказики по-своему милыми, но... поверьте, они только внешне соответствуют критериям вашего поиска и вряд ли вдохновят на написание статьи об успешной адаптации в Израиле.
   "Какой статьи?" - чуть было не ляпнул Михаил, но вовремя спохватился. Он глубоко вздохнул и посмотрел собеседнику прямо в глаза.
   - Борис Яковлевич, я все же хотел бы прочесть. Дадите?
   - Дело хозяйское, - пожал плечами тот, - читайте. Только мне надо найти этот номер. Можете пока пройти в салон.
   - Нет, спасибо, я здесь посижу. Можно закурить?
   - Да, только окно откройте.
   Борис Яковлевич направился из кухни, но обернулся в дверях. Лоб его снова был наморщен.
   - Я вас однако еще раз попрошу, - сказал он. - Я понимаю, вы уже настроились... И все же не пытайтесь найти то, чего там нет.
   Михаил высунулся в окно и зажег сигарету. Над городом сгущались летние сумерки. Воздух, обычно кажущийся желтым, приобретал теперь серо-голубой оттенок. "Не пытайтесь найти то, чего там нет", - повторил он про себя. Наверное, тот парень на вокзале тоже искал то, чего нет. А чего ищет он, Миша? Отчего он уверен, что вот сейчас прочтет книжку, и щелк! - в голове переведутся нужные стрелки, и все пойдет так правильно и ясно. И откуда эта мутная тоска без имени и рода? Почему она так расползается и крепнет сейчас, когда пятна окон и фонарей все отчетливее на фоне чернеющего неба, а тексты, которые так долго искал, уже почти в руках? Что они ему дадут, кроме лишнего повода возненавидеть себя и окружающий мир?
   - Вот, нашел.
   Михаил обернулся (сколько он так простоял? Пять минут? Полчаса?). Борис Яковлевич держал слегка потрепанный том в бумажном переплете, напоминающий "толстый" журнал, только с черно-белой обложкой.
   - Можно взглянуть?
   - Да, пожалуйста. Только, извините, оригинал я вам не дам, он у меня в единственном экземпляре. Пойдемте, я сделаю копии.
   Мужчины вернулись в салон. Оба теперь молчали. Было ясно, что диалог между ними закончен, и лишь некоторый технический момент мешает сменить декорации и перейти к следующему акту. На сцене было тихо. Телевизор по-прежнему показывал что-то беззвучное. Слышалось только жужжание машины, сочетающей в себе принтер, сканер, факс и копировальный аппарат.
   - Вот, держите. - Борис Яковлевич протянул гостю пачку листов.
   - Спасибо. Я верну, когда прочитаю.
   - Оставьте, - поморщился Борис Яковлевич. - Пустяки.
   На этом они расстались.
  
   Когда Михаил вышел на улицу, уже совсем стемнело. Припаркованная на обочине старая Мазда пискнула и мигнула фарами. Михаил сел в машину, бросил отпечатанные листы на пассажирское кресло и завел двигатель. Странно, но по поводу успешного визита к Борису Яковлевичу не возникало даже чувства удовлетворения. Словно полученные тексты давным-давно полагались ему, и только там, в верховной канцелярии то теряли соответствующий запрос, а найдя, не знали, в какой департамент его определить, то требовали еще какую-то бумажку...
   Выехав на шоссе Аялон, Михаил набрал номер.
   - Привет, Шерлок Холмс, - возник в наушнике голос Славика Фридмана. - Как успехи?
   - Да, вот, еду сейчас от твоего профессора. Представляешь, у него действительно оказалось то, что я искал. Целых три рассказа.
   - Ого! Поздравляю. Ты, что ли, домой к нему заявился? Надеюсь, не стал ссылаться на меня?
   - Именно это я и сделал. Иначе он вообще не хотел со мной разговаривать.
   - Блин, Миша, ты в курсе, что получишь по шее? Кто тебя просил?
   - Да ладно, расслабься. Наоборот, он очень хорошо на тебя отреагировал. Сказал, что ты толковый парень.
   - Вон как. Ну и что, ты теперь доволен?
   - Не знаю, надо почитать. Я потом их тебе тоже закину.
   - Окей. Ладно, удачи, детектив.
   - Ялла, бай.
   Примерно через двадцать минут Михаил подъезжал к своему дому, так же, как пару часов назад подъезжал к дому Бориса Яковлевича. Дешевые районы одинаковы во всех городах земли обетованной, так что порой перестаешь понимать, где находишься. Одинаковы узкие улочки с карманами для парковки, которые вечно забиты, и каждый лепится, где может, а одинаковые полицейские потом выписывают штрафы на одинаковых бланках, оставляя их на лобовом стекле под "дворниками". Одинаковы дома периода массовой застройки - кубики под серо-желтой "шубой", с нелепой стойкой на ножках-столбах. Кажется, они здесь расположились на время, и вот однажды услышат зов, выстроятся в колонну и двинутся маршем куда-нибудь на север, в очередной "район развития". Одинаковы их обитатели: крикливые "марокканцы" и вечно хмурые "русские". И у Михаила такая же холостяцкая квартира, как у Бориса Яковлевича, только поменьше. И теперь у обоих есть три рассказа о людях, которые хотели остановить поезд.
   Михаил наскоро поужинал и сел читать.
  
  
  
   Герман Пох. Шоколадка.
  
   Аня проснулась как обычно - на спине. Так происходило всегда, в какой бы позе она ни засыпала. Различались только способы пробуждения: насильственный, по будильнику, и естественный - по внутреннему зову. Естественный способ означал, что сегодня воскресенье. "Воскресенье: девочкам печенье, а мальчишкам дуракам - толстой палкой по бокам" - пронеслось у нее в голове. Эта прибаутка вела родословную даже не из ее детства, а из маминого, и скоро перейдет по наследству дочери.
   Аня улыбнулась и, не открывая глаз, потянулась во все стороны, словно желая занять как можно больше места в пространстве и таким образом компенсировать свою миниатюрность. Она сделала глубокий вдох, выгнула спину мостиком, вытянула ноги вперед, а руками стала раздвигать невидимые створки, обозначавшие границу между сном и явью. Вдруг ее правая рука уткнулась во что-то мягкое. Получив... нет, не толстой палкой, а тонкой рукою в бок, что-то мягкое заворочалось и замычало человеческим голосом. Аня резко открыла глаза и повернула голову вправо. Теперь она окончательно проснулась и вспомнила, что произошло накануне вечером.
   Роман заявился под своим всегдашним природным кайфом - слишком оживленный, чтобы поверить в его трезвое состояние. Аня тоже когда-то не верила, потом привыкла. Роман был одним из немногих, кому позволялось сваливаться на голову без телефонного звонка, но с горящими глазами и каким-нибудь свертком под мышкой. На этот раз он держал бутылку сухого вина, пакет фруктов и до неприличия пестрый букет цветов ("До сих пор не знаю, какие твои любимые, но думаю, что здесь они есть"). Обычно он приносил какой-нибудь диск или книгу, иногда - шоколадку для Аниной дочки, а тут... Что за романтическая муха его укусила.
   Он прошагал на кухню и объявил, что скоро уезжает. Далеко и надолго, возможно, навсегда ("Прощаться, что ли, пришел" - покосилась Аня на вино и цветы). За восемь лет их знакомства Аня успела привыкнуть к любым странностям в поведении своего приятеля. Ее ласково-ироническая улыбка всегда была наготове: ну-ка, что у тебя на этот раз? Так, идя в цирк, вы заранее готовы удивляться, просто до последнего момента не знаете, чему именно. Собственно, ничего странного в выходках Романа вроде бы и не было - Аня знавала людей куда более сумасшедших. Удивляла, скорее, порывистость и безоглядность, сопровождавшая его вроде бы обычные действия, отчего любое из них могло обернуться сюрпризом. Так ведут себя дети, но ему-то скоро тридцатник.
   Роман разлил вино по бокалам и провозгласил:
   - За тебя.
   Аня поймала себя на мысли, что они до сих пор ни разу не пили вместе.
   - Знаешь, Анют, - сказал Роман, отпив из бокала, - друзей начинаешь ценить, когда их нет рядом. Вот я еще не уехал, а уже понимаю, что мне тебя будет очень не хватать.
   Ане стало неловко. Она решила расспросить его, куда и зачем он едет, но не успела: Роман, как бы выразился ее младший брат, "выпал на умняк".
   - Есть до фига любителей порассуждать о дружбе между мужчиной и женщиной, - начал он. - Я считаю неверной саму постановку вопроса. В дружбе пол вообще не важен. Мы, прежде всего, люди, а уже потом мужчины или женщины. А дружат между собой именно люди. То есть, пол конечно может обусловить некоторые нюансы отношений. Скажем, при тебе я стараюсь не матюкаться, руку подаю при выходе из автобуса. Но это не значит, что я за тобой ухаживаю.
   - Тогда почему находятся те, кто отрицает саму возможность мужчины и женщины быть друзьями? - спросила Аня.
   - А, это интересный вопрос, - еще более оживился Роман. - Потому что они изначально противопоставляют дружбу и секс. Дескать, разнополые друзья рано или поздно не выдержат и переспят. И в этот самый момент их дружба накроется медным тазом. Это полная ерунда. Как будто одним половым актом можно запросто перечеркнуть все то важное, что связывает людей между собой. Разумеется, секс по дружбе лишен того мистического ореола, который бывает у влюбленных. Но уж во всяком случае, это более естественно, чем трахаться в первый же день знакомства.
   Аня озадаченно смотрела на товарища. Ее приподнятая бровь и едва заметный наклон головы вопрошали: куда тебя несет, Остап?
   - Всему виной - наш вульгарный платонизм, - вещал Роман, наполняя бокалы. - Мы почему-то привыкли думать, что все возвышенное по определению лишено материи и плоти. Нам непременно надо оказаться "выше любви". Что наша нежность, наша дружба сильнее страсти, больше, чем любовь - помнишь? А между тем, даже классическая мужская дружба насквозь телесна. Все эти объятья до хруста костей, брежневские поцелуи, шуточные бои. У меня, например, есть друг, которого я редко вижу. Так вот, когда мы встречаемся, он от радости дергает меня за бородку, по одной волосинке, что твоя жинка эпилятором. Знаешь, как больно. А я ему щулбаны ставлю. Такая у нас любовь братская. Просто мужчины по природе брутальны, вот они и выражают чувства доступными им способами. И сексом они друг с другом не занимаются не потому, что это испортит их дружбу, а потому, что это противоестественно (речь, понятно, о натуралах). А вот женщина - совсем другое дело.
   Глаза Романа бесстыдно позеленели. Голос обогатился кошачьими интонациями.
   - Женщина - существо хрупкое, нежное. Она вдохновляет мужчину на ответную нежность. И руку ей хочется не пожать, а вот так погладить . Или поцеловать.
   Роман аккуратно подкрепил свои слова действиями. Он смотрел на Аню глазами доброго сказочника, являя собой эротический вариант Оле Лукойе. Аня с удовольствием влепила бы ему пощечину, но он уже и так прижимал ее руку тыльной стороной к щеке.
   Ах ты, негодяй, думала Аня. Решил меня напоследок по-дружески трахнуть, да? Теоретическую базу под это дело подвел, не поленился. Неужели тебе не понятно, что одно мое слово - и ты уберешься отсюда сейчас же вместе со своим дурацким букетом... Но ты такая ласковая сволочь, а у меня, как назло, так давно никого не было...
   Роман продолжал мурлыкать что-то о женской красоте. Аня решительно отодвинулась от стола, пересела к нему на колени и заткнула рот поцелуем. Он взял ее на руки и отнес в комнату.
  
   До рождения дочери Аня успешно занималась дизайном интерьера. Еще в студенческие годы она делала вещи, по которым сразу становилось ясно, что эти чудесные голубые глаза даны ей не только для красоты. Причем редкое умение всматриваться и видеть помогало Ане разбираться не только в линиях и формах, но и в людях. Обмануть ее, запудрить мозги обычно не удавалось никому. За исключением тех случаев, когда она сама того хотела. Благоразумная и практичная, Аня порою сама отправляла свою крышу в чартерные рейсы. Жизни без любви и творчества она себе не представляла. И так вот однажды долюбилась до замужества. Ее избранником оказался молодой студент, все достоинства которого сводились к хорошим генам. Через год родилась чудесная малютка Ксю. Девчонкам не повезло. Папаша, он же муженек, офигел от происходящего совсем не по-детски и сломался. Признался, что допустил ошибку и свалил подальше от обделанных пеленок. Месть Анюты была страшной, но, между нами, девочками, справедливой. Парниша был с позором изгнан из университета и хорошо попал на деньги. Должно быть, теперь одно упоминание имени бывшей жены вызывает у него приступы острой импотенции. Самой же Ане, покуда она шаг за шагом уничтожала своего благоверного, было попросту не до депрессий. И вообще она выкарабкалась на удивление молодцом. Поняв, что растить малютку ей придется одной, она завязала с работой по найму и на муженьковские отступные, полная новых идей, открыла собственный рекламный бизнес. Все пережитое не испортило ей ни фигуры, ни характера. Впрочем, характер у нее и раньше, как у большинства одаренных людей, на подарок не особо тянул. Роман оказался в числе тех немногих, кому это не мешало.
   Они познакомились в Техническом университете (бывший Политех), где только что открыли специальность с очень привлекательным названием - "Дизайн архитектурной среды". Оба, в числе еще двадцати раздолбаев (в основном детей художников), стали обитателями дивного богемного островка в море сплошных технарей. Аня только что окончила школу и еще толком не знала, кто она. Роман был на четыре года старше и строил из себя Джима Моррисона. Аня до сих пор помнит свое негодование по поводу лохматого чучела-мяучела, нахально пялившегося на ее ноги. Впрочем, надолго его взгляд не фокусировался ни на одном объекте, и по-настоящему Роман заинтересовался Аней только во втором семестре. Начал, конечно же, клеиться, но Аня быстренько обрисовала ему контуры их дальнейших отношений - дружба. Роман согласился, но с фигой в кармане, прекрасно зная, что дружба возникает сама по себе, а не в качестве компромисса, навязанного женщиной, которая не хочет с тобой близости, но ты ей все же чем-то интересен. Окей, детка, - подумал он, - и не такие крепости брали. Я не тороплюсь.
   Между тем время шло, а дело не выгорало. Аня откровенно дразнила Романа и водила его за нос. Он психовал, несколько раз порывался "все ей высказать", но ограничивался лишь убийственными комментариями по поводу очередной ее пассии. Постепенно он, незаметно для себя самого, вошел во вкус и смирился с вынужденной ролью друга, ибо удовольствие от общения с Аней становилось сильнее, нежели разочарование от того, что она до сих пор с ним не спит. Тем более что эту нишу прекрасно заполняли другие, более сговорчивые, девушки. С годами изменилась и Аня. Она стала теплее и мягче с Романом и однажды призналась ему, что на самом-то деле находит его очень привлекательным мужчиной, но уж больно ненадежным. Роман на секунду вообразил себя и Аню в виде супругов и понял, что она права. Он бы тоже не смог вынести ее упрямства, максимализма и прочего, что делает человека желанным лишь в умеренных дозах. Позже, слушая Анин рассказ о расправе над бывшим мужем, он, хоть и поддерживал ее со всей искренностью, однако подумал невольно: "А ты та еще штучка: проглотишь и не подавишься... лучше с тобой дружить".
   Так они и дружили, пока в их отношениях окончательно не наступило гармоническое равновесие. Улеглись юношеские страсти-мордасти, пропало желание что-то друг другу доказывать, утихли ветры, поднимающие со дна всякую муть, и между Романом и Аней установилась та простая и ясная нежность, о которой, быть может, и написали когда-то "возлюби ближнего своего". Казалось, тонкий эротизм будет лишь украшать эту целомудренную картину, дразнить взгляд едва различимой рябью на поверхности воды, волновать холодком от легкого прикосновения, но... Пришел Роман и, откупорив бутылку Савиньона, выпустил джинна наружу, довел градус до максимума, снял остаток с их общего счета. То есть, почему он - вместе они это сделали, оба. Но Аня лежит и молчит, а он сейчас проснется и что-нибудь скажет, наверняка какую-нибудь глупость. Не хватало, чтоб еще в любви признался. Лучше бы сразу исчез, вот так: фьють - и половина кровати пуста, и жить на свете хорошо и просто.
   Роман снова зашевелился, раскрыл чуть опухшие веки, повернулся, сфокусировал взгляд на Ане и спросил:
   - Я не храпел?
   - Не знаю, - опешила Аня.
   - Значит, не храпел. Иначе ты бы знала.
   - Угу. И ты бы тогда проснулся в зале (Аня начала свою любимую игру в бяки-буки).
   - Жестокая.
   Он помотал головой, словно отряхиваясь, и спустил ноги на пол. Аня тоже собралась вставать.
   - Погоди, - остановил ее Роман. - Я почищу зубы и вернусь. Хочу тебя поцеловать.
   - Ишь ты какой. Тогда мне тоже надо почистить зубы.
   - Нет. Тебе я принесу яблоко.
   Он встал и, сверкая белым упругим задом, направился в ванную.
   - Дис ист дер морген дана-а-ах! - разнесся по квартире его лошадиный баритон.
   Аня выскользнула из-под одеяла, оделась и прошла на кухню. На столе по-прежнему стояла недопитая бутылка вина и тарелка с нарезанными фруктами. Аня быстренько убрала вчерашних свидетелей и стала готовить завтрак. Из ванной доносились оперные арии в сопровождении оркестра льющейся воды, бульканья, хрюканья и еще бог знает каких звуков. Наконец прозвучал финальный аккорд и спустя несколько секунд тишины, так и не дождавшись аплодисментов, из ванной вышел Роман в сценическом костюме Адама. Заметив Аню на кухне, он удивленно хмыкнул и направился к ней. Она уперлась ему руками в грудь, не давая приблизиться вплотную.
   - Помнишь сказку "Три поросенка"? - спросил он.
   - Ну...
   - А помнишь, как их звали? Давай, я тебе на ушко скажу. - Он коснулся носом ее маленького уха и забормотал: - Них-Них, Пох-Пох и Нах-Нах, - а сам потихоньку заслал ей в тыл свои руки-шпионы, скользнул ими по гибкой спине, по округлой попе...
   - Ро-ма! - отчеканила Аня и стукнула его кулаками в грудь. - Аллес! Иди одевайся... Нах-Нах.
   -Эх, - вздохнул Роман, слепил плаксивую мину и поплелся в спальню.
   Когда он вернулся на кухню, Аня уже приготовила яичницу, бутерброды и кофе.
   - Давай, - кивнула она на стол, - будем восполнять калории.
   Роман снова вздохнул. Он бы с удовольствием их еще пожег, эти калории.
   Некоторое время ели молча.
   - Куда ты все-таки едешь? - первой заговорила Аня. - Ты вчера так и не рассказал.
   - Да уж, - усмехнулся Роман, - не до того было. Еду в Новосибирск.
   - Странно, - пожала плечами Аня. - Ладно бы, в Москву или в Питер, а так... шило на мыло.
   - Ну, в общем-то, да. Хотя... ты ведь знаешь, меня здесь ничего не держит. У тебя хоть дочка.
   Роман говорил правду. У него действительно не было здесь ни семьи (только, отец с матерью, оставшиеся в поселке, где он родился), ни постоянной работы. Он творил на дому, выполняя заказы от разных фирм или частных лиц. Иногда на него разом падали крупные суммы, иногда он по нескольку дней сидел без денег, но все равно оставался убежденным фрилансером, с усмешкой поглядывающим на "офисный планктон".
   - И что, - спросила Аня, - в Новосибе у тебя все это будет? Ты откроешь пенсионный счет, женишься?
   - Нет, - ответил Роман, - все останется, как есть. Мне нравится такая жизнь.
   - Ну и зачем тогда ехать?
   Роман посмотрел на Аню с хитрым прищуром киношного Ильича.
   - А ты что, не хочешь меня теперь отпускать?
   - Еще чего! - фыркнула Аня. - Не воображай себе слишком много. Просто ты сам говорил, что у тебя здесь любимая девушка. Она тоже с тобой едет?
   Роман сразу же помрачнел.
   - Никуда она не едет. Она здесь, - он постучал себя по груди, - а я у нее неизвестно где.
   - Но... ты хоть пытался что-то сделать?
   Он покачал головой.
   - Ничего я не пытался. И не собираюсь.
   - Странно, - сказала Аня, - ты никогда не был похож на мазохиста.
   - Как бы тебе объяснить... - Роман наморщил лоб. - Ты знаешь меня, Анют. Ты знаешь, что я всего привык добиваться сам, в том числе женщин. И именно это делает все мои достижения похожими одно на другое, и на достижения других - тоже. Ты формулируешь задачу, оцениваешь обстановку, просчитываешь ходы, выбираешь время и хоп! - действуешь. И тогда либо выигрываешь, либо готовишь следующую попытку, либо корректируешь задачу. Все это отработанно, поставлено на конвейер и предсказуемо до тошноты. Новый заказ, новая вещь, новая баба... Удовлетворение - да, но не счастье.
   - Ты и меня также добился? - спросила Аня.
   - Ну как ты можешь! - возмутился Роман. - Ты ж мне как родная.
   - Тогда это инцест.
   - А иди ты! - Роману было и смешно, и обидно за свой неразделенный пафос. - Ты то ли не понимаешь, Анют... мы можем снова заняться любовью прямо сейчас, можем через год, можем вообще никогда этого больше не делать - при этом были, есть и навсегда останемся близкими людьми. Просто сейчас мы с тобой узнали друг друга еще с одной стороны. Так долго и так тесно общались, а до сих пор не видели, как наши причиндалы выглядят вместе.
   - О да, - отвечала Аня, - и теперь, когда увидели, стали намного лучше понимать друг друга. А что же все-таки с этой девушкой? Как ее, Бэла?
   - Да. С ней мы тоже настоящие друзья. И мне хочется, чтобы и любовь у нас тоже была настоящей. Даром свыше, а не плодом примитивных манипуляций под названием "ухаживание". Чтобы она выросла в чистом поле, под солнцем и дождями, а не в лаборатории на химических удобрениях. Мне хочется, чтобы однажды мы посмотрели друг другу в глаза и поняли, что больше не расстанемся. Что раньше как-то жили друг без друга, а теперь не можем. И не хотим.
   - Может быть, этот момент еще не наступил? - спросила Аня.
   - У меня он давно уже наступил, - ответил Роман. - Я и раньше подозревал, что болен ею неизлечимо, а тут однажды посидели мы с ней в кафе, поговорили душевно, я ее проводил. А она в то время где-то на Взлетной жила, то есть черт те где. Мог бы на автобусе домой поехать или на такси, но знаешь... после нее - вообще никого видеть не хотел. Поперся домой пешком, через все эти гаражи, стройплощадки. Шел и всю дорогу вслух повторял: "хочу быть с ней". Кругом ни души, темнота, ветер, степь монгольская. А я - как испорченная пластинка: "хочу быть с ней". Быть с ней. Так просто и так много. Твердил это как заклинание, но так и не наколдовал ни хрена.
   - Н-да, на тебя это непохоже.
   Аня смотрела на Романа чуть исподлобья и трогала кончик носа указательным пальцем. Обычно так поправляют очки на переносице. Но Аня очков не носила, и у нее этот жест неизвестно откуда взялся и так вот забавно мутировал (ну сниму я очки, а умище-то куда?).
   - Мне все же думается, - продолжала она, - что одним шаманством тут не поможешь.
   - Анют, я понимаю, к чему ты. Надо действовать, добиваться... Но я сознательно не хочу использовать с Бэлой те же приемы, что и с другими девушками. Любовь - она либо есть, либо ее нет. Все попытки ее "вызвать", кстати, и есть натуральное шаманство. К тому же, это низводит женщину до положения лота на аукционе. Кто лучше брачный танец исполнит, перьями блеснет, сопернику рога обломает, с тем она и пойдет. А своей головы, своего сердца, что ли, нет? Нетушки, не хочу я, чтобы Бэла доставалась мне в качестве приза победителю. Я хочу, чтобы она меня любила, понимаешь?
   - Но она-то хоть знает о твоих чувствах?
   - Знает. И видно, что ей это очень приятно. Ее вообще трудно в чем-либо упрекнуть. Она ценит меня, даже любит по-своему. Называет "мой дорогой" или "милый поэт", а мне от этого только хуже. Она ведь вкладывает в эти слова совсем иной смысл. Я смотрю в ее честные глаза и ощущаю себя законченным психом. В них такая ясная гармония, такая симпатия ко мне... и такое искреннее непонимание, как это можно - зациклиться на одном-единственном человеке, сосредоточить на нем всю энергию своей души. Это ведь и правда ненормально. Все равно, что не читать никаких книг, кроме одного любимого автора.
   - Ну, - усмехнулась Аня, - ты тоже не отказываешь себе в удовольствии... почитать разные книги.
   - А что мне делать! - воскликнул Роман. - Будь она моей, я бы совсем по-другому себя вел. Вот у тебя сейчас, я уверен, тоже никого нет. А иначе фиг бы мы с тобой...
   - Хорошо, что ты это понимаешь. Так может и у нее кто-то есть?
   - Не знаю. Я пытался это выяснить: и исподволь, и прямо - бесполезно. Молчит как партизан. Думал, может, как-то через знакомых. В нашем кругу, ты в курсе, все про всех знают, сплетни разные... И тоже ничего. Все чисто.
   Роман выдохнул и резко опрокинул в себя содержимое своей чашки, словно там был не кофе, совсем остывший к тому времени, а водка или коньяк. Аня тоже вздохнула.
   - Вот что, Ромка, - сказала она, - послушай старую боевую подругу. Пока девушка свободна, она может флиртовать направо и налево, быть со всеми любезной и загадочно улыбаться на мужские расспросы о личной жизни. До тех пор, пока какому-нибудь молодцу не удастся затащить ее в постель. Заметь, у старого друга шансов на это больше. И если он сделает это хорошо, а насчет тебя я уже не сомневаюсь, то у нее может сработать... назовем это инстинктом верности. Даже не будучи по уши влюбленной в этого мужчину, она все равно начинает считать его своим, а прочие проекты сразу же замораживает. У нас с тобой особый случай, но в основном все происходит именно так. И если в этот момент не наделать глупостей и все не испортить, то у тебя, по крайней мере, есть шанс. А так ты просто мучаешься.
   - Анют, мы опять пришли к тому, с чего начали, - сказал Роман, глядя в сторону. - Не хочу я затаскивать ее в постель, чтобы она меня за это полюбила. И потом... господи, о чем мы вообще рассуждаем! Бэла сопротивляется любым, даже самым невинным, моим попыткам прикоснуться к ней или поцеловать. "Ромочка, не надо" - ты бы слышала, как она это говорит.
   Он хотел еще что-то добавить, но лишь беззвучно пошевелил губами и покачал головой. Аня только теперь заметила, что на лбу у него морщины.
   - Устал я, Анька, не могу больше. Валить отсюда надо, вот что. Жаль только, что с красавицей твоей не попрощаюсь. Где она, кстати?
   - У бабушки. Да ты подожди, она ее скоро приведет.
   - Нет, мне уже пора. Скоро поезд.
   - Так ты сегодня едешь? А где вещи?
   - Я же на разведку сначала. Квартиру снять, насчет работы пробить. Первое время у друзей поживу. Пока все мое имущество - вон в той серой сумке. Всегда б так было.
   Роман встал из-за стола и направился в прихожую. Аня за ним.
   - Ты меня извини, Ань, - сказал он, обуваясь, - Все эти откровения...
   - Это ты меня извини. Сама спросила.
   Роман выпрямился, взял Аню за плечи и долго смотрел ей в глаза.
   - Ну... бывай здоров, товарищ дорогой. Люблю тебя.
   - Я тебя тоже люблю.
   Они обнялись и замерли неподвижно, прижавшись друг к другу.
   - Звони.
   - Обязательно.
   Роман вышел из подъезда и широко зашагал по направлению к остановке. Требовалось миновать весьма замороченный перекресток с несколькими светофорами, принцип работы которых оставался непостижим для человеческого разума. Законопослушные, но неопытные пешеходы застревали здесь минут на пять, и только Роман знал, как поймать зеленую волну. Как только дождешься сигнала, сразу беги. Правая полоса движения, левая, потом, перпендикулярно, еще две. И пусть на последней уже загорается красный человечек - все равно беги, машины поедут не сразу. Главное - не сбавлять темп.
   Бежать, бежать. По тротуару, по пешеходному переходу. По улицам, городам, странам. По пересеченной рельсами местности. По прошлому, по настоящему. По судьбам своим и чужим - бежать. Не жалеть, не оглядываться, не возвращаться. От смерти не уйти, но можно хотя бы измотать ее бегством.
   Роман чуть ли не на ходу запрыгнул в троллейбус, прошел в середину салона и широко расставил ноги, чтобы не упасть. Через полчаса он будет на вокзале, а еще через пять - в Новосибирске. Первым делом надо будет зайти к Николаю, а тот позовет Серегу. Неплохо бы, кстати, и Яну навестить, эту гимнастку, что садится "на веревочку". Значит, умеет раздвигать ноги на сто восемьдесят градусов - идеальная женщина. А завтра звонки, встречи, превращение людей в заказчиков, а образов и мыслей - в денежные знаки. Новосибирск - город шумный, в нем не слышно биения твоего сердца.
   - Жэдэ вокзал, - металлически объявил водитель.
   "Же дэвок зал", - повторил Роман, выйдя из троллейбуса. Же - по-французски "я", значит, водитель француз. И наверняка грузинского происхождения - "дэвок". Вот какой джигит, дэвок он, понимаешь ли, зал. Я тоже много кого зал, так что теперь - кричать об этом на весь троллейбус?
   Роман потянул на себя тяжелую дверь, вошел внутрь и сразу же отправился к подземному проходу на пути.
   Вокзал - исторический заповедник. Промежуточная станция между кочевым и оседлым существованием человека. Для одних он часть города, для других - продолжение рельсов и шпал. А у кого-то собственная голова - перекресток железных дорог.
   До отправления оставалось десять минут. Поезд нетерпеливо сопел и вздрагивал вагонами. Роман показал проводнице билет, паспорт и поднялся по ступенькам. Внутри было душно и тесно от человеческой массы. На ближайшие несколько часов этим людям, в обычной жизни таким разным, уготована общая на всех судьба. Судьба пассажиров и случайных попутчиков, рассказчиков и слушателей, покупщиков разной хрени у глухонемых торговцев и мучеников закрытых дверей в пределах санитарной зоны. Судьба зависших между городами.
   Роман забросил сумку наверх и сел, ожидая, когда мир за окном двинется и поплывет из одной бесконечности в другую. Слева от него, в боковой нише, обосновалась молодая семья. Высокий парень с пышной шевелюрой держал на коленях девочку лет примерно трех. Напротив сидела молодая женщина, такая же хорошенькая, как ее дочь, рыжая и немного курносая. Парень достал плитку шоколада, поломал ее сквозь обертку, раскрыл и положил на стол. Девочка взяла кусочек и повернулась к папе с требованием "Ам!". Тот нарочито широко раскрыл рот и даже запрокинул голову, чтобы получилось еще натуральней. Девочка положила шоколадку на его высунутый язык, и он захлопнул челюсти так, что действительно получилось "ам". Девочка заливисто рассмеялась, потом взяла еще дольку и снова потянулась к отцу.
   Роман смотрел на них, как заколдованный. Откуда он это знает? Где это было и с кем? Ну конечно, это ведь они с Бэлой. Не с Аней, не с Леной - с Бэлой.
   Они встретились у библиотеки и пошли вниз к Речному вокзалу. Последние полгода они виделись до обидного мало. Весна, совсем ранняя, холодила ветром, но уже позволяла одеться чуточку изящнее.
   - О, у тебя прикольный берет.
   - А у тебя прикольная шляпа.
   - Спасибо. У меня для тебя кое-что есть.
   Роман вытащил из кармана пальто плитку горького шоколада.
   - Держи. Твой любимый.
   - О классно. Ломай.
   - Зачем? Возьми домой.
   - Да ну, дома еще есть. Это нам с тобой.
   "Нам с тобой". Только шоколад? Все остальное так и будет врозь?
   - Что, прямо на ходу? Может, присядем где-нибудь?
   - Некогда, Рома.
   Он поломал плитку на дольки, раскрыл и передал Бэле. Она сняла перчатки, взяла одну дольку и тут же потянулась к нему. Роман чуть наклонился к ней, взял шоколадку в зубы и попытался заодно коснуться губами ее руки.
   - Ай, - засмеялась Бэла, взяла еще кусочек и положила себе в рот.
   Они шли широким быстрым шагом, как будто убегали от кого-то или наоборот догоняли. Бэла что-то рассказывала, смешно картавя, когда на ее языке таял шоколад. Роман не успевал проглотить свою дольку, как Бэла снова тянула руку к его губам. Ее тонкие пальцы замерзли и покраснели. Он хотел о многом сказать ей. О том, что устал все время торопиться. О том, что хочет всегда согревать ее руки. О том, что между их встречами нет ничего, кроме бесконечного ожидания в отвратительно липкой массе километро-часов. Но шоколад во рту склеивал язык и мешал говорить. А Бэла, как будто не желая ничего слушать, кормила его снова и снова.
   - Все, солнышко, спасибо, я закурю.
   После шоколада сигарета казалась горькой и противной.
   - Ой, как папе вку-усно, - пропела рыжая курносая девушка.
   Поезд тронулся.
   Роман ощущал в горле ком, а во рту - вкус шоколада и никотина.
   Куда летишь ты, птица-тройка, дай ответ. Нет ответа. Не знают его ни птичник, ни троечник. А может, в этом маленьком черном квадратике и заключена вся сладость мира? И эта озябшая рука, которая тянется к твоим губам, и есть любовь? И этот шоколад, и эта рука, и ласковый взгляд из-под берета - что, если они будут преследовать тебя всюду, где бы ты ни спрятался, хоть на другой планете? Ведь будут же. А если так, то зачем, зачем?
   Поезд ускорял ритм, сбиваясь на стрелках.
   - Все, Дашенька, кушай сама, папа больше не хочет.
   Роман сам не заметил, как схватил сумку, выбежал в тамбур и изо всех сил, словно желая выкорчевать его с корнем, обеими руками рванул стоп-кран.
  
   Михаил размял руки, повращал головой и перевернул страницу.
  
  
  
   Николай Растопчин. Вечер холостяка

In the shuffling madness
Of the locomotive breath
Runs the all-time loser
Headlong to his death.

Ian Anderson

  
   Сегодня он решил устроить Вечер Холостяка. Жена в очередной раз уехала в деревню к родителям, так что можно делать вещи, которых она сроду не понимает, а потому лишь обламывает своим присутствием. Пить чай из кружки, предназначенной для полива цветов. Водить кота на прогулку в соседний двор (свой ближе, но в соседнем интереснее). Целый день не включать телевизор. Вместо этого читать книжку, которая первой попалась по пути из зала на кухню. Не отвечать ни на какие вопросы и ничего не произносить самому... И слушать хард-рок. Настоящий, с сырыми, пахнущими плотью корнями, уводящими в блюз и джаз. Без Led Zeppelin, ребятки, вы ни хрена не поймете в тяжелой музыке. А лучше-ка начните с Хендрикса. Что? Говно ваша "Ария"!
   Вот он, первый признак надвигающейся старости - агрессивное желание наставлять молодежь на путь истинный. А как иначе? Они только вылупились, а он десять лет прожил в Столице Мира, которую только заевшиеся снобы могли называть провинцией. Вот у него тут сейчас - провинция. А там он тусил с молодыми поэтами и музыкантами, пил портвейн, расширял сознание, клешевал джинсы и морочил голову девушкам. Ах да, еще учился и работал. И неважно было, кому сколько лет и кто чего слушает. Потому что все они, циничные и голодные обитатели межлестничных пролетов, вышли из одной и той же матки Ильича, а теперь - свобода! - вытанцовывали каждый на свой манер. И всем, и ему в том числе, хотелось никогда не становиться старше. Он закончил университет, защитил диплом, а карнавал все продолжался. Родители звали домой, но дом уже давно был здесь, в Столице Мира.
   А потом как-то внезапно и скоро ушел дед, а за ним и бабушка. Живые, они очень уютно вписывались в его безбашенную жизнь. Летом, после экзаменов, он на два месяца приезжал к родителям и конечно навещал стариков. Вместе они, тремя поколениями разом, ездили на дачу с ночевкой, как и десять, и двадцать лет назад, на той же самой отцовской "копейке". Только теперь он, вроде как взрослый, пил с дедом пиво и тайком от матери стрелял у него папиросы. Казалось, дедушкин табак никогда не кончится, а в их с бабушкой квартире так и будет висеть отрывной календарь с рецептами настоев и отваров, худеющий в течение года и мгновенно набирающий вес под бой курантов, в ночь на первое января. Но вот он застыл в одном положении, с однажды не оторванным листом, и только настенные часы продолжали по привычке тикать, не понимая, кому они отсчитывают время в пустой квартире. А потом и у них села батарейка.
   А квартира... Квартира стала главным маминым аргументом в пользу возвращения домой. За нее теперь втридорога платить надо, никто не прописан, а ты там по съемным углам, а зарплата маленькая, и жена студентка, а если эту здесь продать, то там ты и комнату в коммуналке не купишь... Мать все вздыхала в трубку, а он слушал молча и думал, что еще и поэтому лучше, если б дедушка и бабушка были живы. Ты начинаешь стареть, когда уходят те, по сравнению с кем ты бы всегда оставался салагой. А что портвейн раньше был вкуснее, и музыка круче - это уже потом, потом...
   Поначалу ему было даже интересно. Родной город сохранял черты красного пролетария, у которого после "совка" работы становится все меньше, а запоев, согласно закону сохранения (или жанра?) - все больше. И он здесь - как заезжий гастролер, из вежливости заглянувший в местный краеведческий музей. Откуда-то то и дело являлись лица бывших знакомых (мало ли - школа, кружки, секции). Они пристально вглядывались в него, пытаясь вспомнить, где встречались раньше, а он и сам не помнил, да и не хотел. Первое время шла притирка на новом месте, поиск работы, разведка магазинов, замена сантехники. Он вдруг поймал себя на мысли, что никогда раньше не занимался домом, потому что дома-то и не было, а теперь есть, и хорошо бы в нем что-то поделать, замазать, прибить. На работе платили неплохо, жена тоже устроилась, и в квартире стали появляться даже какие-то вещи. Вот так вчерашние бунтари становятся буржуями, вяло констатировал он. У самовара я и моя Маша. Даже кот заметно прибавил в весе.
   А потом как водится, тараканами из щелей, полезли вопросы: кто я, что здесь делаю, кому это нужно и зачем. Он и раньше задавал их себе, но тогда это было по кайфу и называлось философией, а сейчас... Сейчас вдруг стало как-то мучительно и отчего-то стыдно. А еще ему никак не давало покоя одно странное противоречие. Глухое, почти таежное одиночество и фатальная невозможность побыть одному. Причем последнее слагаемое угнетало даже похлеще первого. Поэтому Вечер Холостяка предполагал у него совсем не то, чем обыкновенно занимаются дорвавшиеся до мнимой свободы мужики. Не пьяный гудеж с приятелями, а то, что он, на бухгалтерский манер, называл внутренней инвентаризацией.
   Пару раз он уже устраивал себе такое, когда жена была в отъезде. Но даже и тогда он не смел дотрагиваться до старой картонной папки с капроновыми завязками, где в засушенном виде хранилась его память. Быть может, догадывался, что, однажды дернув за веревочку, он выпустит на волю дремлющих призраков, которых никогда, никогда уже не сможет загнать обратно, и они, оголодавшие, сожрут его целиком, со всем его мнимым благополучием. Но сейчас он вдруг понял, что и в архиве, и в черном ящике они не дадут ему покоя, что разбитое когда-то зеркало само найдет и посмотрится в тебя, и потому лучше сразу - обоими глазами в опрокинутую бездну, а там уж как бог даст, или кто там у них всем этим рулит...
   Он присел на корточки перед книжным шкафом и отворил дверцу. Там за ней, на самой нижней полке, среди конспектов, ксерокопий и журнального андеграунда ("Забриски Пойнт", "Изи Райдер", "Контр Культ Ур'а") покоилось его прошлое, перетянутое жгутом-веревкой и запертое на замок. У каждого в шкафу свой скелет. Десять лет он собирал остановившиеся мгновения и рассовывал их по углам. Стихи, рисунки, записки... Его временные жилища в Столице Мира превращались в музей, экспонаты которого были понятны ему одному, ибо люди, связанные с ними, постепенно исчезали из его жизни. Перед отъездом на малую родину он собрал все эти слепки реальности воедино, часть уничтожил, а остальное поместил в серую, из бумажного вторсырья, папку с надписью "Дело N" и увез с собой. Два года он к ней не прикасался, и вот теперь...
   Картонный лист отмахал несколько веков назад и открыл карту звездного неба, до сих пор не известную астрономам. Это они с подругой сидели как-то вечером на подоконнике, облокотившись на откосы, ногами друг к другу, и рисовали звезды, а затем соединяли их в невиданные фигуры, которым тут же давали имена. Так появилось созвездие Крыши-которая-поехала, Голова Гнома-Скопидома, созвездие Южного Косяка...
   А вот записка, переросшая в целую поэму. Однажды он зашел к своей однокурснице Ленке за книгой, но не застал ее дома, а на следующий день во время лекции написал ей записку: "Я вчера к тебе заходил, только встретил меня твой муж". Ленка сразу уловила стихотворный ритм и продолжила: "Ну и врезал мне рамой в глаз ни за что, ни про что совсем". На самом деле ленкин Шурик был органически не способен ударить кого-то в глаз, даже когда нужно было, однако тема злого и ревнивого мужа сразу зацепила и понеслась, не всегда, впрочем, следуя логике характера: "А вообще-то он был в пиджаке. Даже чаем хотел напоить". Позже, войдя во вкус, они стали сочинять уже специально - и всегда на лекциях. Две строчки он, две строчки она. "Хрен тебе, смерть! Хрен вам, страданья! Хрен тебе, вся моя страна! И на обломках мирозданья напишут наши имена".
   Смешные братик и сестренка. Вы сами-то помните имена друг друга?
   Нет, похоже, выпить все-таки придется. Он прошел на кухню, открыл шкаф и вытащил двухлитровую банку кедровой настойки собственного приготовления. Достав воронку и отмерив себе ровно "чекушку", вернулся в комнату, налил четверть стакана и выпил не закусывая. Снова взял в руки папку.
   Далее шли заметки к "Новорусскому словарю", задуманному еще в начале девяностых. Тогда улицы городов, больших и малых, были как плесенью покрыты "коммерческими киосками" (как будто бы есть некоммерческие), в народе их называли "комками". Их владельцы, не отличавшиеся ни интеллектом, ни вкусом, давали им имена одно нелепее другого. Он записывал их в блокнот, иногда тут же придумывая толкование. Например, "Аяс - подобострастная реплика, воспроизводящая манеру XIX века с целью моделирования беседы двух сударей. А кто-с? - А я-с!" Этот словарь должен был стать выражением классовой неприязни автора к недоделанной буржуазии того времени. Но он его так и не закончил. А буржуазия постепенно доделалась, понаоткрывала новых магазинов, более пафосных, понаотправляла детей на учебу за границу, поснимала с себя идиотские малиновые пиджаки, но культурнее от этого не стала. На одно из таких он теперь работал сам.
   Еще одна порция, и снова без закуски. Что там у нас дальше? Рукописная книжка самоделка, стилизованная под "Жизнь замечательных людей". Автор - Х. У. Мочалки-Подмухой. Это друзья сочинили ему ко дню рождения балдежную биографию, добавив предисловие, библиографический список, иллюстрации - все как полагается. Только вместо ЖЗЛ написали на обложке ДБЛ - "Да, были люди..." Да, были. Да все и вышли. А те, что остались, ходят с потухшими глазами и молчат.
   Он выпил снова, сел на подоконник, открыл окно и закурил. Дым почему-то не шел на улицу, а наоборот заполнял собою комнату. А кедровка уже неслась по кочкам, заплетала ноги, затопляла мозг. Теперь уже все, хана, за что ни возьмись, что ни извлеки из своей папки-памяти, все будет биться и кричать тебе в лицо: меня больше нет, нет, где ты был, когда меня не стало! А ты обхватишь голову руками, зажмуришься, закачаешься и застонешь: оставьте меня, я не знаю. Не тоска это даже, не пьяные сопли, а какая-то чудовищная нелепость, абсурд. Если это была моя жизнь, почему от нее осталась только бумага?
   Вот несколько портретов, его портретов, набросанных углем на ватман тогда еще начинающей художницей Наткой. Худое лицо, длинные волосы, романтический флер - разве теперь это он? Для чего жил этот юноша бледный со взором горящим? Для чего собирал свою коллекцию зорь и ветров? Чтобы, в конце концов, упасть в эту черную дыру, город воров и мусорья? Чтобы выполнять тупую работу на тупого хозяина? Чтобы изредка бухать с Новаком - единственным оставшимся в городе приличным музыкантом (остальные давно разъехались)? Нет-нет, здесь какая-то ошибка, разводка, подмена. Кто-то украл его настоящую, полную звуков и красок жизнь, а ему подсунул чужую, фальшивую. Когда это произошло? В тот ли момент, когда он сел в поезд на Мухосранск, и проводница захлопнула дверь? Или когда покупал билет в один конец? А может, еще раньше? Не знаю. Я не знаю, кто меня засунул в этот вонючий вагон, я не знаю, кто меня из него выкинул. Я знаю одно: я нахожусь не там, где мне нужно быть. Либо поезд ушел без меня, либо я не должен был никуда ехать.
   В чекушке оставалась последняя порция, и он выпил ее прямо из горлышка. Он был уже совсем пьян, однако пошел и нацедил еще, матерясь и расплескивая. Вернулся, снова взял папку, но понял, что больше не в силах видеть ее содержимое. С каждого листа смотрел на него беспечный зеленоглазый юноша, улыбался и говорил: чувак, я тебя не знаю. Он сидел на полу и тупо перебирал свои древние свитки. Каждый из них мог бы увести вдаль, открыть Америку, запустить цепную реакцию в реторте алхимика, стать первой страницей романа. Но ни один так и не был начат. Вместо этого - сотня крохотных тупичков на пути к Великому Тупняку. Шаг влево, шаг вправо - какая разница! Попытка взлететь - только жалкий прыжок на месте. Никто не станет стрелять, ты уже труп. Никто не станет ловить тебя - ты и так никому не нужен. Можешь занять самое лучшее место, распихать куда хочешь свое барахло, сходить в ресторан, в сортир, покурить в специально отведенном месте или даже плюнуть в окно. Только не спрашивай проводника, куда мы едем. Это не имеет значения, потому что поезд все равно уже не остановить.
   На самом дне папки лежала почти рассыпавшаяся тетрадь. Ее можно было бы назвать дневником, если бы не принципиальный отказ автора от обычной повествовательной манеры в пользу галлюцинирующего потока сознания, удержать который, впрочем, удавалось ненадолго, и тот неизбежно рассыпался в навязчивые диалоги с самим собой. Он не стал ничего читать - только переворошил страницы от конца к началу. На титульном листе красовалась старательно выведенная и закрашенная шариковой ручкой гигантская буква Я. И внизу, помельче, вроде подзаголовка: Полное собрание заморочек. Он глянул и дьявольски расхохотался. Я - полное собрание заморочек, вот кто я. Я мог стать любой птицей, какой захочу, но сам предпочел ковыряться в собственной голове, как крот, а когда иссяк, то плюнул на все и уполз в нору. Кто мне теперь виноват? Никто. Есть только я и мое прошлое. Не узорчатый ковер среди книг и коллекции бабочек, а пустые рельсы в том месте, откуда поезд уже ушел. Он уже с трудом стоял на ногах, но привычка витиевато выражаться и тут не покидала его. Поезд ушел. Теперь эта фраза приобрела свой истинный зловещий смысл.
   Он с трудом протолкнул в себя очередные пятьдесят грамм. На секунду в его сознании всплыли кадры из фильма "Стена", где главный герой в отчаянье крушит все, что попадается под руку. А что, и правда - взять да расхерачить эти чертовы декорации: телевизор, компьютер, что здесь еще символизирует новый быт... Но нет, что вы, это же, на хрен, кровно зарабо-отанное, это же потом жа-алко будет... Ничтожество, неудачник - даже разрушать не способен, даже по пьяни. Ну, поддайся ты хоть раз порыву, похерь свое благоразумие, выпрыгни из себя! Не можешь? Ну и пошел тогда спать!
   Он почти на ощупь добрался до спальни и, не раздеваясь, рухнул на кровать лицом вниз. В голове сразу же завелись маленькие вертолетики, подхватили, закружили, понесли... Неизвестно, сколько он так летал, а только очнулся уже на остановке трамвая. Железноколесный, электрический, тот приближался, равнодушно лупя в темноту круглыми фарами. В салоне, едва освещенном, оставалось одно свободное место - как раз для него. Пассажиры молчали. Он сел и стал смотреть в окно. Подошла кондукторша. Она ничего не сказала, но он почувствовал ее присутствие. Достал деньги, протянул ей и вдруг... увидел, что у нее нет головы. Он резко повернулся к соседу слева - смотри, мол - но и тот оказался безголовым. Он оглядел остальных пассажиров - у всех вместо голов торчали одни обрубки, но они, как ни в чем не бывало, сидели, шевелили ногами, почесывались. Он стал озираться по сторонам, снова выглянул в окно и только тут заметил, что все головы лежат на земле вдоль трамвайных рельсов. Они кувыркались в грязи и кровавой каше, наскакивали друг на друга, смеялись и корчили рожи. Он в ужасе вскочил и бросился к выходу, но безголовые не пускали его, хватали за руки и ставили подножки.
   Он заорал нечеловеческим голосом и проснулся. Сердце бешено колотилось, голова раскалывалась от боли. Он долго не мог сообразить, где находится и что с ним произошло. С трудом придя в себя, он поднялся с кровати, проковылял на кухню, налил из чайника воды и долго пил, сопя, почти задыхаясь. Легче не стало. Он налил еще стакан и вернулся в комнату. Хотел зажечь свет, но понял, что глаза не выдержат. В полумраке были едва различимы разбросанные по полу бумаги, опрокинутая бутылка из-под настойки и пачка сигарет. Поезд ушел - снова прошумело у него в голове. Он еще немного посидел, уставившись в одну точку, и вдруг зашипел ядовито: А вот хрен тебе, железяка чертова! Может, и закричал бы, но на крик не было сил. Уж я-то тебя тормозну, о-ох, как тормозну! Неизвестно еще, кто кого.
   Он оделся, взял ключи и вышел из дому. Идти быстрым шагом не получалось. Кровь больно стучала в виски, руки дрожали. Он с трудом поймал сигаретой маленький огонек. Ну-ну. Посмо-отрим... Город, заспанный и равнодушный, дышал утренним холодом и не понимал, куда и зачем движется по его лабиринту одинокая мужская фигура. Может, еще не поздно? Может, он застрянет где-нибудь между продуктовым рынком и железной дорогой, раздобудет на опохмелку, вернется домой или уснет прямо на улице?
   Нет, поздно. Старина Чарли уже умыкнул тормозной рычаг, и поезд не остановить и даже не замедлить.
   Железная дорога рассекала городу брюхо пополам и вдоль. Пахло мазутом, железом и угольной пылью. Город N, город Ничто, здесь даже запах серый. Он шел прямо по шпалам, пыхтя сигаретой, как паровоз. Это вам не по трамвайным рельсам гулять, пионеры. А? Дети рабочих... Готовы к труду и обороне? Сейчас тут будет внеплановая остановка. Ту-тум, ту-тум. Ту-тум, ту-тум. Берегись, поезд, я уже иду. Кто из нас остановится в последний момент?
   Он приближался к станции. Рельсы стали множиться и ветвиться. Поезд запутывал его, пугал расходящимися путями-тропками. "Кемеровский на второй в шесть пятнадцать кемеровский", - донеслось из ниоткуда. Голос этот, бесстрастный, гулко-потусторонний, казался миражом в пустыне, где по чьей-то прихоти пролегал Великий Железнодорожный Путь. Кому звучал он в предрассветных сумерках? Самому себе? Задремавшему обходчику? Безумцу, идущему по шпалам?
   Вдалеке начал нарастать гул. Человек на рельсах оскалился и ускорил шаг. Вызов брошен, секунданты раскланялись, начался обратный отсчет времени. Большие пальцы повернуты вниз, трибуны жаждут крови. Шанс обрести свободу, хотя бы на миг.
   Поезд приближался. Завидев противника, издал пронзительный боевой клич. Ноги сами собой остановились и задрожали. Или это задрожала земля? Навстречу неумолимо неслась огромная страшная сила, с которой он наконец-то встретился один на один. Нет, это слишком. Он отпрянул в сторону и сбежал с насыпи. Машинист, увидев, что человек сошел с рельсов, отпустил тормоза.
   И это все? Теперь назад, домой, в клетку, в летаргический сон?
   Нет уж, увольте, господа.
   В один миг он вскочил на насыпь, наклонил голову вперед и с диким воплем бросился на врага.
   Знаете, с таким же треском лопается спелая тыква, когда работник овощного отдела раскалывает ее надвое большим ножом. Но в этот момент на железной дороге не было никого, кто бы это слышал.
  
   Михаил отложил страницу в сторону, встал из-за стола и немного походил по комнате. Затем потер пальцами виски, включил торшер и пересел с бумагами на диван.
  
  
  
   Иосиф Зерман. Партизан.
  
   - ЗАЛЕЧИ, - едва выцедил из себя Лысый, почти не открывая рта, голосом сдавленным и придушенным.
   - Да я не буду наверно, - замялся Костя. - Мне еще в рейс.
   - Ой, да хуле ты миньжуешься, - бросил Ермоха, подсаживаясь в круг. Наоборот, сконцентрируешься. Давай, за маму, за папу.
   - Мож, тебе паравозика? - предложил Лысый уже нормальным голосом, потому что выдохнул.
   - Да не, я так дерну.
   - Ну как знаешь. Только подлечи.
   Костя наслюнил мизинец и покрутил об него кромку папиросной бумаги возле самого уголька. Затем приложился к мундштуку, туго затянулся и, вдохнув еще воздуха, протолкнул дальше в легкие молочного цвета дым, пряный и терпкий, как тысяча и одна ночь. Посидев неподвижно несколько секунд, он выпустил его уже почти прозрачной струйкой и передал папироску Ермохе. Тот пропустил мундштук между пальцами, сложил из ладоней домик с трубой, поднес его ко рту и мощным вакуумным насосом втянул сидящего там зеленого джинна, отчего огонек засветился ярче и с треском пополз от кончика папироски к ее основанию.
   - С такими легкими подводным плаваньем заниматься, - заметил Лысый.
   Сидящий далее молчаливый Напильник сжал кулак, лизнул пару раз ложбинку между указательным и средним пальцем и подался к Ермохе, давая понять, что хочет паровоза.
   - В обратку, - попросил он.
   Ермоха поджал язык кверху, чтобы не обжечься, взял папироску горящим концом в рот и придвинулся к Напильнику. Между ними образовался короткий вибрирующий мостик из дыма. Со стороны выглядело, будто гигантский воробей кормит своего птенца. Напильник раздулся как пузырь и щелкнул зубами - хватит. Остаток дыма сиротливо расплылся в воздухе.
   - А еще такой анекдот, пацаны, - снова заговорил Лысый. - Про тебя, кстати, Костян. Короче, машинист ведет состав, вдруг видит - парень девку прямо на шпалах пежит. Он - гудок, те - ноль внимания. А поезд на всей скорости идет.
   - Ты, хорош базарить, потухнет щас! - крикнул на него Ермоха.
   Косяк снова был в руке Лысого. Он судорожно затянулся, выдохнул и продолжал:
   - В общем, машинист по тормозам, сигналит, матерится, а тем двоим по барабану. Только жопа над рельсами прыгает.
   Где-то я уже слышал этот анекдот, - подумал Костя. - Только концовку не помню.
   Над сидящими в круге рыцарями повисло доброе зеленоватое облако. То ли они сами надули его своей папироской, то ли оно сошло к ним с неба в знак благословения и покоя.
   - Короче, машинист пересрался весь, пар, свист, искры на рельсах - поезд останавливается в полуметре от этих двух, а они все шоркаются. Машинист из кабины выпрыгивает, кричит: вы чо, бля, совсем охренели, что ли!
   - Вы чо, бля, совсем охренели, что ли! - раскатистым эхом отозвался голос бригадира Геннадича. За секунду до этого он зашел в кандейку, потянул носом и сразу понял, что здесь происходит.
   - Вам чо тут, бордель - анашу курить?
   Зеленое облако скукожилось и забилось в дальний угол.
   - О-о, какие люди, - протянул Ермоха с наглой ухмылкой. - Ты чо, Геннадич, в борделе другим занимаются.
   - Ты мне еще рассказывать будешь, чем там занимаются, - огрызнулся бригадир. - Ты компрессор перебрал? А хуле сидишь? Дай сюда!
   Он попытался отобрать у Ермохи косяк, но тот быстренько передал его Напильнику.
   - Геннадич, ну ты чо наезжаешь в натуре сразу? Скажи по-человечьи: пацаны, дайте дернуть пару раз, разве ж мы тебе откажем.
   Ермоха был классным слесарем и никого не боялся.
   - Ладно, с тобой отдельный разговор будет, - махнул на него Геннадич. - А вы давайте за работу. Ну, а ты чего, - обратился он к Косте. - Нашел, с кем связываться. Ты же вроде серьезный парень - на хер оно тебе надо! - Он брезгливо покосился на пепельницу с выпотрошенным из папиросы табаком. - У тебя выезд через полчаса, иди, готовься.
   Костя поднялся, оглядел присутствующих и со словами "удачи, пацаны" направился к выходу.
   - Смотри, рычаги не перепутай, Шумахер, - напутствовал его Лысый .
   Костя не оборачиваясь показал ему средний палец и вышел на улицу.
  
   СОЛНЦЕ было еще высоко, когда Иннокентий Палыч запер калитку, подергал ее на всякий случай и, взвалив на спину небольшой рюкзак, зашагал по дороге. Над дачным поселком "Юбилейный" масляно колыхалась густая, почти осязаемая жара, и Иннокентий Палыч поминутно доставал из кармана застиранный платок, чтобы отереть пот с лица и лысины. Он спешил на станцию. Дорогу до правления сада он знал хорошо, а вот дальше... Вроде как третий поворот налево, а может, и не третий. Раньше Иннокентий Палыч насчет дороги вообще не переживал, зять возил его на своей машине вместе с дочкой. А теперь они разошлись - ни зятя, ни машины. И чего не жилось. Иннокентий Палыч, уж на что строгий человек, а с зятем ладил хорошо. И на рыбалку вместе ездили, и водку пили. А дочь допилила. То то ей не так, то это не эдак. А теперь говорит, я на твою фазенду на электричке ездить не буду. А кто будет? Известно кто - старый больной Иннокентий Палыч. Пешком по жаре. Конечно, иной раз и сосед может подвезти. Но ведь не всегда же. Вот сегодня - привезти-то привез, а назад раньше уехал, дела у него в городе. Как хочешь, так и добирайся. А чтоб на электричке - это совсем в другую сторону, не как на машине. То есть железная дорога - вон она где, это коню понятно. Но надо же еще на станцию выйти, и не по полям, а по дороге. А ее найти сперва надо.
   Иннокентий Палыч остановился, вынул из рюкзака пластмассовую бутылку с чаем, отпил, поморщился и зашагал дальше. Сейчас бы пивка холодненького. Может, на станции продают. С пивком железнодорожная станция становилась еще вожделеннее, так что Иннокентий Палыч ускорил шаг, невзирая на жару. За поворотом показалось правление сада. Раньше оно было в другом месте, а это построили недавно, лет десять назад. Дальше шли участки, тоже сплошь новые. Их сразу видно: дома выше, деревья ниже, не выросли еще. Раньше-то люди скромнее строились: домики маленькие, деревянные, все одинаковые. А теперь каждый выпендриться норовит. Понаотгрохали хоромов двухэтажных, с мансардами. Откуда у людей деньги.
   На третьем повороте Иннокентий Палыч свернул налево. Улица называлась Березовая, хотя берез на ней почти не было. Через сто метров дорога забирала круто вправо, а на станцию вроде бы прямо. Может, потом будет поворот налево, - подумал Иннокентий Палыч и пошел дальше. Пару раз он уже добирался на дачу на электричке, когда у зятя была старая машина и часто ломалась. Но это когда было. Разве ж теперь упомнишь.
   Дорога между тем тянулась прямо вдоль электрических опор, пустая и равнодушная к заботам Иннокентия Палыча. По обочинам кое-где росла конопля, да желтые одуванчики сонно кивали каждому встречному. Поворота налево все не было. То есть были узенькие улочки, разделяющие ряды дачных участков на равные промежутки, словно зубцы гигантской расчески, но вряд ли хоть одна из них вела к станции. Та дорога - Иннокентий Палыч помнил это наверняка - была присыпана щебнем и вообще вид имела солидный и обнадеживающий. С другой стороны, топать дальше прямо - тоже смысла нет, это явно не туда. Иннокентий Палыч с минуту поколебался, махнул рукой и повернул в первую попавшуюся улочку. Она оказалась слишком короткой и вскоре уперлась в глубокий овраг. Тупик. Чертыхаясь и проклиная все на свете, он повернул обратно. Надо бы кого-то найти и спросить дорогу. Но сегодня, как назло, будний день - ни машин, ни людей. Он снова остановился. Ноги начинали гудеть, и пить хотелось нестерпимо. Отхлебнув из бутылки противно теплого чая, Иннокентий Палыч медленно просканировал местность. Может, хоть кто-то появится. Неужели все такие занятые? Работают. Какая на хрен работа - все заводы стоят.
   Вдруг, словно сжалившись над бедным стариком, откуда-то издали донеслись человеческие голоса. Иннокентий Палыч прошелся чуть вперед. Прислушался. Нет, ему не почудилось. Он явно различал раскатистый мужской баритон, гармонично дополняемый визгливым женским хохотом. Иннокентий Палыч прошел еще немного - смех стал еще громче. Он приблизился к забору и заглянул через калитку. В глубине участка был виден дом из красного кирпича с двухскатной крышей. Справа у забора, на границе с соседним наделом, был построен деревянный навес, затянутый по бокам вьющейся декоративной фасолью. Голоса звучали оттуда.
   Иннокентий Палыч толкнул калитку.
  
   КОСТЯ вышел из кандейки и поплыл над землей будто на воздушной подушке. Ничо так, накрыло, - подумал он. - Давно не курил.
   На отправочных путях станции, в ожидании тепловоза, стоял грузовой состав вагонов на пятнадцать. Интересно, чего мы сегодня везем. Хорошо, если бы коноплю. Можно еще догнаться по дороге. Идея насчет пятнадцати вагонов конопли, вполне легально перевозимых по российским железным дорогам, уже сама по себе была смелой. Так масштабно Костя прежде не мыслил. А тут он еще представил себе, как они с машинистом прямо на ходу перелезают из тепловоза в вагон, чтобы отсыпать себе на косяк, и его пробило на ржач. А потом, так же, через верх, лезут обратно в тепловоз, потому что если остаться и покурить в вагоне, то уже не остановишься и выдуешь его весь. Потом на товарной станции: где еще один вагон, было же пятнадцать? - А хрен знает, отцепился по дороге. Хе-хе, нормально пацаны прокатились.
   Костя зашел на территорию тягового депо. Дежурный как-то странно посмотрел на него и ничего не сказал. От этого взгляда Костя сразу же очнулся и обнаружил, что не просто идет, а еще шатается и хихикает, и вообще выглядит как полный распиздяй. Так и впалиться недолго. Он утвердил шаг и снова попытался вспомнить, чем заканчивается анекдот, который кайфоломщик бригадир так и не дал дослушать, про машиниста и парочку на рельсах. Нет, не помнит.
   Справа показался склад дизельного масла, а за ним резервуар для хранения каустической соды. Костя свернул на экипировочный путь и увидел тепловоз, стоящий над смотровой канавой. Возле него суетилось несколько работников комплексной бригады. Машиниста среди них не было. Костя со всеми поздоровался, обошел машину спереди и спустился в канаву. Машинист Серега стоял с запрокинутой головой прямо под второй колесной парой и проверял, достаточно ли смазки на шкворнях.
   - Здорово, Серег, - окликнул его Костя.
   - А, здорово, коли не шутишь, - ответил тот и снова задрал голову.
   - Как дела?
   - Да вот. Стержень у гребнесмазывателя сбился. Надо сказать бойцам, чтоб поправили.
   - Может, помочь? - предложил Костя.
   - Э... не сейчас. Ты футбол вчера смотрел?
   - Не, начало только. Уснул.
   - Ну и правильно. Наши блин... сами играть не умеют и другим не дают. А я из-за них не выспался ни хера.
   По серегиному лицу можно было догадаться, что он вчера первым делом хорошенько принял, а уже потом не выспался. Костя что-то промычал, выражая сочувствие.
   - А тебя, значит, поздравить можно, - продолжал Серега, вытирая руки. - Ты у нас теперь помощник машиниста первого класса, а? Можешь сам уже поезда водить.
   - Да, - улыбнулся Костя. - Вот получу корочки - сразу пузырь поставлю.
   - Хе... Пузырь, по ходу дела, я тебе сам раньше поставлю.
   - В смысле. За что? - не понял Костя.
   - За то, что ты меня выручишь, - хитро подмигнул Серега. - Пойдем-ка, вылезем.
   Они поднялись по ступенькам смотровой канавы и пошли вдоль экипировочных путей в сторону пескохранилища. Через открытые ворота было видно, как сырой песок подается в загрузочный патрубок сушила при помощи тарельчатых питателей непрерывного действия. Красота да и только.
   - Короче, брателло, - Серега обнял Костю за плечо, пахнув перегаром и жевательной резинкой. - Как насчет прокатиться пару часиков в одного?
   Костя отшатнулся и посмотрел на него ошалелым взглядом.
   - А что, ты ведь уже можешь. Тем более, от Тракторного разъезда до самого оборотного идем почти без остановок, и дорога спокойная. А я бы покемарил в задней кабине. А то, как зомби, сплю на ходу.
   - Так это... - пробормотал Костя. - Запрещено ведь.
   - Да ла-адно ты какой правильный, - махнул рукой Серега. - Кто там проверять будет. До Тракторного-то конечно вместе поедем. А там пересядем по-тихому, ну и... ты за главного, короче. На предпоследней станции звякнешь на мобилу, я приду. А? Что скажешь?
   - Да я не против конечно, - сказал Костя. - Лишь бы не впалили.
   Он заметно волновался.
   - Не ссы, братуха, все будет пучком!
   И обрадованный Серега с размаху хлопнул Костю по плечу - пожалуй, слишком сильно для человека, измученного бессонницей.
  
   ИННОКЕНТИЙ Палыч толкнул калитку. Опытный взгляд садовода сразу отметил, что участок запущен и неухожен. Он пошел по тропинке в сторону навеса. Там, за маленьким столиком сидел крепко сбитый мужчина лет пятидесяти и две женщины, обе где-то в районе тридцати восьми, сорока. Одна - худая крашеная блондинка базарного типа, другая - брюнетка с немного восточной внешностью. Ее открытое платье старательно выпукляло подернутые целлюлитом, но все еще не лишенные аппетитности формы. Вторая женщина была одета в спортивный костюм, а на мужчине были джинсы и расстегнутая почти до пупа рубаха.
   - Здравствуйте, - сказал Иннокентий Палыч.
   - Здорово, отец, - степенно, по-барски окая, приветствовал его мужчина.
   - Здрассьте, - тихо прошелестели женщины.
   - Ребятки, не подскажете, как отсюда на станцию выйти?
   Мужчина сделал участливое лицо начальника, идущего навстречу пожеланиям трудящихся, и простер влево могучую руку.
   - Вон ту дорогу, что по-над забокой, знаешь?
   - Конечно, знаю, - ответил Иннокентий Палыч, - по ней же пришел.
   - Во-от. Как выйдешь на нее, иди в сторону правления. И как она начнет влево забирать, ты не поворачивай, а иди прямо. А потом направо повернешь, и там уже по прямой.
   - О, а я как раз от правления шел, - радостно воскликнул Иннокентий Палыч. На душе сразу полегчало, и конечно захотелось поведать этим замечательным людям всю историю своих злоключений. - А потом смотрю: что такое - дорога вправо пошла. А там, оказывается, налево свороток был, я и не заметил. Если б не вы, по ходу, заночевал бы здесь. Да-а. Правильно говорят, мир не без добрых людей.
   - А как же, - согласился мужчина, - конечно. Все должны помогать друг другу. Ты присядь, отец, отдохни, а то замаялся, поди.
   - Ох, и правда.
   Иннокентий Палыч крякнул и опустился на стул.
   - Может, пивка? - предложил мужчина. - Лилёк, принеси из дома еще один стакан.
   Блондинка в спортивном костюме молча поднялась и вышла.
   - Меня, кстати, Митяем зовут, - протянул руку мужчина. - За стаканом Лиля пошла, а это Света.
   - Очень приятно, - кивнула восточная красавица.
   Иннокентий Палыч тоже представился.
   Вернулась Лиля со стаканом, и Митяй наполнил его "Жигулевским".
   - Я чуть-чуть, - сказал Иннокентий Палыч. - Голова что-то разболелась.
   - Голова болит? - вскинул брови Митяй. - Так на, таблетку выпей.
   - Да ладно, я до дому дотерплю, - запротестовал, было, Иннокентий Палыч.
   - Нет, отец, - возразил Митяй с чувством. - Боль терпеть нельзя. Врачи говорят. Держи, у меня еще есть.
   Он извлек из кармана маленький стеклянный цилиндр, заткнутый пластмассовой пробкой, откупорил его на ощупь и так же, не глядя, что делает (глаза смотрели на собеседника и проверяли производимый эффект), вытряхнул ему на ладонь продолговатую оранжевую таблетку. В этот момент Света вдруг выпучила глаза и открыла рот, но прежде, чем успела что-то сказать, Иннокентий Палыч опрокинул в себя пилюлю и запил пивом.
   - Вот спасибо, ребята. Что б я без вас делал.
   - На здоровье, отец, на здоровье, - царственно откинулся на спинку стула Митяй. - Ну. Чем вообще в жизни занимаешься?
   - Я-то? Пенсионер. А до этого сорок лет отработал на станкостроительном заводе. Да. На станкостроительном заводе.
   - Станки значит строил, - сказал Митяй. - Это хорошо. Без станков никакая промышленность работать не будет.
   Женщины тоже замычали и закивали головами. По данному вопросу наблюдался полный консенсус.
   У Митяя в этой жизни было одно призвание - всем нравиться. Потому на всякую реплику собеседника он обязательно отвечал что-нибудь приятное и положительное, закруглял, понимаешь, и резюмировал. Говорил он певуче и плавно, наслаждаясь тембром своего голоса. Родись он лет сто назад - и быть ему купцом второй гильдии с окладистой бородою и степенностью во взоре. Но он родился во времена стиляг, носил прическу а-ля молодой Лев Лещенко, закрашивал седину и одевался подчеркнуто небрежно. Своими тараканьими усиками и пивным брюшком он напоминал видавшего виды ресторанного лабуха из какого-нибудь курортного городка и в душе чувствовал себя артистом. А сам преподавал гуманитарную дисциплину в техническом вузе, побаивался жены и погуливал налево.
   Воздух все еще оставался горячим, но под навесом жара ощущалась не так сильно. Разговор за столиком тянулся плавно и широко, ко взаимному удовлетворению сторон. Митяй ругал правительство, чиновников и депутатов, но президента не трогал. Иннокентий Палыч поддакивал, а сам все поглядывал на Свету. В какой-то момент Лиля, сославшись на усталость, ушла в дом, но он этого даже не заметил. Света ему определенно нравилась. Чем-то она напоминала медсестру из санатория, куда сравнительно молодой еще Иннокентий Палыч ездил по профсоюзной путевке. Такая же сисястая брюнетка с миндалевидными глазами. Иннокентий Палыч все думал, как бы к ней подкатить, но за весь сезон так ни разу и не решился, робел. Потом, конечно, жалел, особенно, когда мужики в компании начинали хвастаться своими похождениями. Сейчас-то он уже б не упустил ее, да что толку. Его время ушло. Эх, прощай, моя молодость, - думал Иннокентий Палыч, склонившись над пивом, чей вкус напоминал ему горечь напрасно прожитых лет.
  
   НА ТРАКТОРНОМ разъезде Серега дал Косте последние указания, выпрыгнул из кабины и пошел по направлению к вагонам. В боковом зеркале Костя увидел, как он поднялся по лестнице, махнул на прощанье рукой и скрылся в задней кабине.
   Костя только теперь осознал, что ему предстоит вести состав в одиночку. Он потянулся, размял шею и ощутил вторую волну конопляного прихода. Вдалеке зажегся зеленый сигнал светофора. Костя отпустил тормоза, перевел реверсионную рукоятку в положение "вперед" и, дав длинный гудок, повернул штурвал контроллера на одну позицию вправо. Поезд будто постоял мгновение в нерешительности и тяжело сдвинулся с места. Картинка в лобовом окне стала медленно приближаться. Костя добавил тяги. Железная дорога цепляла взгляд и уводила его вдаль, до самого горизонта. Утробный гул в кабине лишь усиливал ощущение плавности и какой-то абсолютной безусловности движения. Да-а, - подумал Костя, - А ведь и правда: жизнь - дорога. Сейчас эта мысль явилась ему подлинным откровением. Она была такой объемной и глубокой, что заполнила собою все пространство его мозга, не оставив места даже для слов, при помощи которых можно было бы как-то ее развить. Костя попытался еще пошевелить извилинами, но только похлопал глазами и повторил: В натуре дорога. Бля-я.
   Из кабины рельсы казались двумя тонким нитями, и непонятно было, как такой большой тепловоз может на них устоять. Костя на секунду представил, как он падает и переворачивается, но тут же отогнал от себя эту мысль. Все будет пучком, как говорит Серега. Эта адская машина твердо стоит на ногах и слушается каждой его команды. Она не остановится, пока он сам того не захочет. Что-то подобное ощущаешь за рулем автомобиля, но там масштабы не те. Костя положил руки по обе стороны пульта управления и где-то внутри, скорее даже внизу живота, ощутил дразнящее томление воли к власти.
   Он вдруг вспомнил Оксану, девушку, за которой давно и безуспешно ухаживал. Он весь уже измучился, несколько раз порывался послать ее ко всем чертям, но никак не мог. Утешало только то, что ее ухажеры, его соперники, были не в лучшем положении. Оксана блюла себя свято и доставаться никому не спешила. Хотя Костя был уверен, что она должна предпочесть именно его. Ну, в самом деле, он ведь не баран какой-нибудь. Молодой, а уже почти машинист. Непьющий, зарплата нормальная, льготы разные. Одно слово - железнодорожник. Звучит гордо. Все пацаны ему завидуют. И главное, к ней-то как относится. Ведет себя культурно, руки не распускает. Пар спустить он всегда найдет с кем, а ее бережет. Чего еще надо. Сроду не поймешь этих баб.
   Черноокая красавица материализовалась из воздуха и проплыла перед ним. Она грозила ему пальчиком и хитро улыбалась. Конечно, она давно для себя все решила, просто надо фасон соблюсти, цену себе набить, поиграться с ним, а уже потом вознаградить сполна за терпение. А как иначе? Ничего, подруга, покобенишься немного и будешь моей, - подумал Костя и начал мысленно раздевать возлюбленную. Хотелось это сделать медленно, с паузами Станиславского, но, блин, о чем вы, ребята. Воображение неслось бешеным конем и не оставляло девушке никаких шансов на прочувствованный стриптиз. Уах! - и вот она уже стоит перед ним в чем мать родила, распустив роскошные волосы и прикрыв ими грудь и низ живота. Красота ослепила его и чуть не свалила в обморок. Ему показалось, что он никогда прежде по-настоящему не видел голых девушек, то есть видеть-то видел, но не осознавал до конца, что они голые. Как же многого он не понимал в жизни!
   Он все любовался и любовался ею, пока не понял, что зашел слишком далеко. Как-никак он ведет локомотив с вагонами, а делать это с поднятым на дыбы хозяйством как-то несолидно. Костя попытался сосредоточиться на дороге, но образ любимой девушки уже совсем распоясался, тряс перед ним титьками и вертел попкой. К тому же это сидячее положение и вибрация на стыках. Магистерский жезл застыл в положении часового и на команду "вольно" не реагировал. Да, теперь уже не удастся спустить это дело на тормозах. Придется действовать. Если не я, то кто.
   Костя расстегнул ремень, спустил до колен штаны и мозолистой пролетарской рукою обхватил свой могучий елдак.
  
   ИННОКЕНТИЙ Палыч отчаянно ерзал на стуле. Не может быть. Ему ведь уже семьдесят пять лет, какого черта. Последний раз это случилось с ним лет двадцать назад, еще жива была покойная супруга Зинаида Петровна. Он уже и забыл, что это такое. Может, он ошибся. Может, это опухоль какая или при ходьбе натер. Хотя, если натрешь, болеть должно, а не штаны оттопыривать. Вот зараза-то...
   - Митяй, где у тебя туалет? - просипел Иннокентий Палыч, не узнавая собственного голоса.
   - А вон за той яблоней, увидишь.
   Иннокентий Палыч вылез из-за стола и, наклонившись вперед, поковылял на полусогнутых куда ему указали. Митяй проводил его удивленным взглядом.
   Заперевшись изнутри на крючок, Иннокентий Палыч рывком снял штаны и обомлел. Так и есть. Стоит, подлец. Как у мальчишки двадцатилетнего! Иннокентий Палыч настолько отвык наблюдать свое достоинство в таком виде, что даже подумал на секунду, будто это не его вовсе. Ага, не его, а чье же еще. Дяди Васино, что ли? Он попытался опустить упрямую штуковину принудительно, но она только пружинила и, распрямившись, ударяла о низ живота. Что ж теперь делать? Как же назад-то? Ты, значит, идешь, а это безобразие впереди тебя, дорогу указывает. Вот стыдоба!
   Иннокентий Палыч присел на толчок в надежде, что как-нибудь пройдет само. Он конечно не мог слышать разговора в беседке.
   - Чего это с ним? - спрашивал Митяй, пожимая плечами. - Пиво вроде свежее. Живот что ли прихватило?
   - "Живот", - передразнила Света. - Пониже у него кое-что прихватило!
   - Чего такое?
   - Чего-чего, - продолжала издеваться Света. - Ты зачем ему Виагру дал?
   - Какую Виагру, - все еще не врубал Митяй. - Я ему от головы дал. А Виагра у меня в другом кармане. - Он запустил руку в джинсы и извлек точно такой же пузырек, заткнутый пластиковой пробкой. Несколько секунд тупо смотрел на него, а потом громко расхохотался, похрюкивая и утирая слезы.
   - Ржет он теперь, осел, - не унималась Света. - На хрен ты ее вообще с собой брал? Ты же нормальный мужик, у тебя и так работает.
   - Ну Светик, - заворковал Митяй. - Ты же знаешь, Лиля в нашей компании человек новый. Мало ли что... А я уже мужчина в возрасте, - добавил он кокетливо.
   - Вот именно. В возрасте, а ума нет. Ну и брал бы в упаковке, чтоб не перепутать.
   - Ага, - возразил Митяй. - А вдруг бы из кармана выпало, все б увидели.
   - Точно. Всем интересно, что у тебя в кармане. Один имидж, блядь, на уме.
   Пристыженный Митяй молча сопел.
   - Светик, - наконец позвал он вкрадчиво.
   - Чего?
   - Ты это...уважь дедушку.
   - Что-о?! - Света яростно качнула своей необъятной грудью. - Совсем охренел, да? У него же песок из задницы сыпется!
   - Так то ж из задницы, - резонно заметил Митяй. - А спереди все очень даже ничего.
   - Даже не думай! - обрубила Света. - Накормил деда Виагрой - сам с ним теперь и ебись!
   - Ну Све-ета, - заканючил Митяй. - Я не могу, я же мужчи-ина.
   - Ты скотина.
   - Све-Та, - Митяй произнес это так выразительно, что дальше все было понятно. В его тоне звучала уже не просьба, а предостережение, еще чуть-чуть - и угроза. Мол, смех смехом, а решаю-то здесь я, не забывай. В определенном смысле выбора у Светы действительно не было. Ее единственный сын, балбес и начинающий алкоголик (весь в папашу), учился в том злополучном техническом вузе, и если б не Митяй с его связями, давно бы оттуда вылетел, да и вообще бы не поступил. В подобном положении, как можно догадаться, находилась и Лиля. Митяй брал натурой, красноречиво намекая, что деньгами было бы дороже. Так что Света и в самом деле от него зависела. Она конечно все равно могла бы упереться (насчет дедушки-то уговора не было), но тут сказалась ее природная блядовитость, помноженная на женское любопытство: со стариками она еще не пробовала.
   - Черт с тобой, - прошипела она. - Но знай: я тебе этого не прощу.
   Из-за яблони показался Иннокентий Палыч. Он шел, по-прежнему согнувшись вперед и выпустив рубаху из штанов - маскировал приключившийся с ним конфуз. Остановившись у навеса и стараясь не поворачиваться передом к собеседникам, он откланялся (то есть еще сильнее отклячил пятую точку) и произнес:
   - Я это... пойду, пожалуй.
   - Не-не-не, - замахал руками Митяй. - Куда ж ты в таком состоянии! Тебе отдохнуть надо, отец. Зайди в дом, приляг на полчасика, вон Света тебя проводит, правда, Света?
   Света выбралась из-за стола и принялась нарочито медленно одергивать сползшее наверх платье. Иннокентий Палыч открыл рот, но она уже взяла его за руку, как маленького мальчика, и кокетливо вильнув филейной частью, повела к дому. Напоследок он кинул на Митяя беспомощный взгляд, и тот ему блудливо подмигнул.
  
   ПОЕЗД мчался во весь опор, рассекая напополам пространство Среднерусской возвышенности. Обе половинки отлетали каждая в свою сторону, проносились мимо боковых окон и исчезали навсегда под песню "My Heart Will Go On" в исполнении Селин Дион. Она звучала совсем как в кино, только в пять раз быстрее. А на самом носу тепловоза, блаженно раскинув руки и пустив по ветру длинные волосы, распласталась голая Оксана, подобная Астарте на корабле финикийцев. А он, Костя, пристроился сзади и...
   И двигает поршнем, и гонит клапан вдоль оси, и толкает этот чудный мир вперед, к светлому будущему. И пусть покуда в роли Оксаны выступает его правая рука, именно она задает ритм дизельному агрегату, колесам - всему поезду. Да что там! Вся Вселенная танцует под аккомпанемент оркестра клавишно-пенисных инструментов, руководимого Костей. А он сидит и дергает рукою, как тромбонист, нажравшийся Экстази. И льется над миром дивная мелодия всепобеждающей рукотворной любви.
  
   НА ПОРОГЕ дома появилась довольная Света, потянулась и расслабленной походкой направилась к беседке. За ней, спотыкаясь, шел Иннокентий Палыч. Митяй с чувством глубокого удовлетворения вытянулся в шезлонге, водрузил ногу на ногу и картинно свесил с подлокотника свою волосатую руку. Он мыслил себя лукавым гением порока и покровителем разврата и чрезвычайно нравился себе в этом качестве. Теперь, организовав очередную, пусть небольшую, но все же оргию, он томно взирал со своего ебливого Олимпа на бедного Иннокентия Палыча, прошедшего огонь, воду и медные трубы Светиных ласк.
   А Иннокентий Палыч был похож на пуэрториканского бомжа, чудом выжившего в пьяной драке и, едва придя в себя, узнавшего, что случайно украденный им лотерейный билет выиграл пятьдесят миллионов. И что виски за счет заведения. Он мотал головой, смеялся, всхлипывал, хаотично двигал руками и подергивал левым глазом. Брюки его по-прежнему горделиво топорщились, но его это, похоже, больше не занимало.
   Света с невинным видом уселась за стол и разлила по стаканам оставшееся пиво.
   - Ну, отец, - провозгласил Митяй, высоко подняв стакан. - За твое омоложение!
   Иннокентий Палыч никак не отреагировал. Он все еще пребывал в трансе.
   - А что, - продолжал Митяй, - это только начало. Потом волосы на макушке начнут расти, морщины разгладятся.
   - Чего? - потусторонне пролепетал Иннокентий Палыч.
   Светлана тоже застыла и уставилась на Митяя, забыв проглотить набранное в рот пиво.
   - Отец, - торжественно произнес Митяй, положив ему на руку свою потную ладонь. - Прости, что сразу тебе не сказал. Да ты бы все равно не поверил. Эта таблетка - не от головы (прочувствованная пауза). А от старости.
   - Как? - выдохнул Иннокентий Палыч.
   - А вот так. Видишь: хрен уже стоит, это первый признак. Дальше - больше.
   - Так что же, я теперь...
   - Нет-нет, ты конечно можешь передумать, - поспешил успокоить Митяй. - Придешь домой, выпьешь таблетку аспирина и все прекратится. А не выпьешь - дальше будешь молодеть.
   У навеса показалась зевающая Лиля. Она как будто только проснулась. Света тут же подскочила, схватила ее под руку и потащила к дому, уже на ходу начав что-то шептать на ухо.
   - Что-то я про эти таблетки никогда не слыхал, - сказал Иннокентий Палыч. Он уже слегка очухался, и в его голосе появились нотки недоверия.
   - Ха, - Митяй многозначительно сделал бровями. - Так и станут тебе их в аптеке продавать. Представляешь, что тогда начнется! Каждому ведь охота помолодеть, начать жить заново. Снова постарел - еще одну выпил, и так хоть вообще не умирай. Население резко подскочит, еды на всех не хватит, ресурсов опять же. Начнутся войны, голод, каннибализм. Конец света! Так что это все держится в строжайшем секрете.
   Иннокентий Палыч понимающе кивнул.
   - И потом, - продолжал Митяй, - даже если б ни от кого не скрывали... Одна такая таблетка стоит сто тысяч долларов.
   - Мать честная! - ахнул Иннокентий Палыч.
   - Вот-вот. Так что купить ее может только тот, у кого денег немерено и связи нужные. А это известно кто. Понимаешь, о чем я?
   Иннокентий Палыч не понимал, но на всякий случай кивнул.
   - Сионистский заговор, - пояснил Митяй и торжественно поднял палец.
   Иннокентий Палыч судорожно пытался вспомнить, кто такие сионисты. Когда-то ведь знал. В армии замполит рассказывал, да и парторг на заводе. А как в стране все рухнуло, так это слово даже из телевизора исчезло. Помнил только то, что это вроде империализм и расизм.
   - Нет, ты не подумай, в целом я к этому народу нормально отношусь, - добавил Митяй. - У меня даже друзья среди них есть. Но то простые люди, они ни в чем не виноваты. А вот элита ихняя... Ты понимаешь, как они хитро придумали, - почти шептал он, перегнувшись через стол. - Завладели технологией, наладили секретное производство и распределяют среди своих. А на тот случай, если кто вдруг узнает, заломили такую цену, что и подходить не захочешь. Для них сто тысяч - копейки, а для нас...
   Иннокентий Палыч слушал, затаив дыхание.
   - Понимаешь, это как пропуск в тайное общество, - продолжал Митяй. - Только для избранных. Есть у тебя бабки - получай бессмертие. А остальные - быдло, им не положено. И знаешь, к чему это все? - Митяй приблизился к самому уху Иннокентия Палыча и зловеще прошептал: - Мы все поумираем, а они станут миром управлять. Вот так.
   Он снова откинулся на спинку стула, сложил руки на груди и устремил вдаль свой насупленный взор. В этой дали отчаянно умирали чумазые дети, а злобные сионисты, дьявольски хохоча, потирали руки и жрали свою проклятую мацу.
   - Да-а, - сказал Иннокентий Палыч, помолчал немного и вдруг подскочил словно ужаленный. - Митяй! Это что же получается! Сколько я тебе должен-то?
   - Оставь, - вяло пошевелил рукой Митяй. - Ничего ты мне не должен. Мне самому даром досталось. Я на этом заводе работаю.
   - Да ты что! И где он?
   - У нас в городе. Закрытая зона. Замаскирован под гражданский объект. Больше я тебе ничего сказать не могу - подписку давал, ты уж извини. Нас там знаешь, как проверяют? Но мы все равно тащим. Рискуем, конечно, но тащим. Вот ты как думаешь, сколько мне лет?
   - Ну... около полтинника, - сказал Иннокентий Палыч.
   - Э, - усмехнулся Митяй. - Мне уже восемьдесят семь. Потому я тебя на ты и называю, не думай, что я невоспитанный.
   - Да я не думаю. Так ты тоже, значит?
   - Конечно. Только это партия пробная была, совсем помолодеть не удалось. Но так тоже ничего.
   - И на войне был? - спросил Иннокентий Палыч.
   - А как же. Я таблетку эту как раз для товарища берег, однополчанина своего. Мы с ним еще на фронте потерялись, с тех пор я его ищу. И в газеты писал, и на передачи тоже. И вот недавно нашел, представляешь. Повез ему таблетку, ну, думаю, сейчас мы с ним, как в старые годы. Но не успел. Помер мой товарищ, не дождался. А больше-то у меня никого нет. И таблетка эта мне больше ни к чему.
   Митяй тяжело вздохнул и отхлебнул из стакана.
   - А ты, Палыч, оказался чем-то на моего товарища похож. Бывает. Дай, думаю, помогу хорошему человеку.
   Иннокентий Палыч утирал слезы.
   - Друг... Я тебя никогда не забуду. Как мне отблагодарить тебя?
   Митяй улыбнулся.
   - Живи и будь здоров. Это для меня лучшая благодарность.
   Иннокентий Палыч встал и порывисто обнял своего благодетеля.
   - Никогда не забуду, - повторил он.
   Митяй взял его за плечи отстранил чуть-чуть и спросил, лукаво прищурившись:
   - А что, Палыч, как Светка-то? Хороша?
   - Ай! - махнул рукой Иннокентий Палыч и чуть не разрыдался.
   Митяй потрепал его по плечу. Вечер удался.
   Иннокентий Палыч шел по дороге и не мог поверить, что все это действительно произошло с ним. Вот какие люди на свете есть, думал он, глотая слезы. Сколько зла в одних и сколько добра в других. Ведь он его первый раз в жизни видел. И можно сказать, жизнь подарил. Иннокентий Палыч вдруг остановился и хлопнул себя ладонью по лбу. Какой же я дурак! Даже не записал его адрес, телефон. Ну ничего, по крайней мере знаю теперь, где его дача.
   Дорога забирала влево, но и прямо она продолжалась тоже, только не так отчетливо: с примятой травой и колеей поуже. Сюда-то и надо было тогда идти, а он тогда направо пошел и заблудился. Да разве ж это заблудился! Ведь какого человека встретил. Вот она, судьба, значит. Вся жизнь пронеслась перед глазами Иннокентия Палыча. А ведь у него тоже больше никого нет. Дочери наплевать, жена умерла. Эх, Зинаида Петровна. Не дожила ты до этого дня. Сейчас бы выпила таблеточку, помолодела. Уж как бы зажили тогда с тобой. Совсем по-другому, лучше в сто раз. Ведь он, бывало, и матом на нее ругался, и руку иной раз подымал по пьяному делу. А теперь бы не стал. И за старые дела прощенья бы попросил. А так... На хрена ему теперь эта молодость. С шалавами путаться, вроде Светки этой? Зиночка, покойная - та скромница была, лежала себе тихонько, посапывала. А эта... жопой вихляет, орет, как перепуганная - тьфу! Срам.
   В штанах у Иннокентия Палыча снова зашевелилось. Он покосился вниз и проворчал: "Иди на место. Хорош тебе на сегодня". Предмет хозяйственного назначения не стал особо возражать - действие Виагры проходило.
   Солнце неудержимо клонилось к закату, расплываясь красными пятнами вдоль линии горизонта. Иннокентий Палыч вышел на пригорок и внизу увидел железную дорогу. По ней, разрывая плотную тишину июльского вечера, несся грузовой состав. Тяжело дышащий локомотив тянул за собой трехэтажные платформы, сплошь заставленные автомобилями. Странно было видеть, как новые машины, умеющие передвигаться самостоятельно, ехали на поезде, словно пассажиры. Однако внимание Иннокентия Палыча привлекло другое. Последний вагон состава был закрытым, и на его борту красовалась эмблема марки Мерседес: круг, разделенный на равные доли тремя расходящимися из центра лучами. Было в нем что-то жуткое и завораживающее. У Иннокентия Палыча этот знак смутно ассоциировался с чем-то неправедным, мафиозным, и в то же время притягательным, но недоступным. Его мгновенно осенило.
   - Вот он, ихний тайный знак, - прошептал он. - Этот, как его... синанистский.
   Свет, пролитый Митяем на белую бумагу иннокентипалычевского разума, стал теперь, словно в таинственной фотолаборатории, трансформироваться в зримые очертания, сперва расплывчатые, затем все более четкие, со всеми деталями и подробностями. Иннокентий Палыч провожал взглядом уходящий поезд с печатью зверя на хвосте и все понимал. Это ОНИ во всем виноваты. Это из-за них миллионы людей во всем мире умирают стариками. Они захватили бессмертие и заставили служить себе саму вечность. Они отняли у него жену и надежду на спасение. Но он отомстит. За себя и за всех отомстит. За тех, кто не дожил, не дождался. Кто проворонил свою жизнь, упустил шанс, не сказал нужных слов, не попросил прощенья. За тех, кого лишили возможности вернуться и все исправить.
   Иннокентий Палыч круто развернулся и зашагал назад, к дачному поселку. Теперь он знал не только, кто виноват, но и что делать. Ветер остервенело терзал макушки осин, поднимал дорожную пыль и швырял ее в лицо Иннокентию Палычу. Но тому было все нипочем. В груди его разгорался священный огонь, а на участке, в сарае, за штабелями досок, лежало несколько динамитных шашек, которыми он когда-то собирался глушить рыбу.
  
   А ПОЕЗД все мчался и мчался по степи и, казалось, конца не будет ни этому перегону, ни Костиному половому акту. Его правая рука совсем онемела, и он задействовал левую. Хорошо бы успеть до тоннеля, а то за ним уже станция, и надо будет звать Серегу. Вот впереди уже показалась похожая на влагалище черная дыра. Костина рука ускорила темп.
   И вдруг... у самого въезда в тоннель... что-то или кто-то... Как будто человек сидит на корточках и чего-то копошится над рельсами. Костя нажал гудок. Человек на секунду оглянулся и закопошился еще быстрее. Что за черт. Костя машинально потянул левую руку на себя и понял, что держит ею не кран машиниста, а свой собственный. Он выругался, переложил свою гордость опять в правую руку, а левой выключил контроллер и привел в действие автоматические тормоза. Снова поменяв руку, он переместил кран вспомогательного тормоза в крайнее положение и одновременно нажал педаль песочницы, чтобы избежать проскальзывания колес. Поезд начал неуклюже тормозить, но момент был уже упущен. До тоннеля оставалось всего метров тридцать, когда:
   - Гляди, Зиночка. Сейчас мы им устроим... ананистский заговор, блядь, - сказал Иннокентий Палыч, поджег фитиль и чуть не кубарем скатился с насыпи.
   - Оксаночка моя, - горячими губами прошептал Костя и последним, решающим движением дернул себя за елдак.
   Раздался взрыв.
   Второй вагон подпрыгнул, накренился влево, ударился о внутреннюю стену тоннеля и снова встал на рельсы. Ударная волна передалась по вагонной цепи взад и вперед, достигла кабины тепловоза и вошла в резонанс с волнами сотрясающего Костю оргазма. Поезд остановился.
   Костя еще не успел застегнуть штаны, когда к передней кабине подбежал охреневший Серега.
   - Че за хуйня? - спросил он хриплым спросонья голосом.
   Костя молчал, по-прежнему сжимая рукой свое обмякшее хозяйство. Теперь-то он вспомнил, что ответил машинисту тот парень из анекдота, который рассказывал Лысый, когда они курили.
   Простите, сэр. Один из нас должен был остановиться. Я не мог.
  
   Этот листок был последним. Часы показывали половину второго ночи. Михаил почувствовал, что смертельно устал за сегодня. Он с трудом заставил себя пойти почистить зубы и расстелить постель.
   А ведь в сущности, если поезд идет в правильном направлении, то его и не нужно останавливать. Только где оно, это правильное направление. Вот ты остановишь поезд - а куда потом ехать. А вдруг снова не туда. И снова - дергаться, тормозить. Можно придумать тысячу способов остановить поезд, но лучше бы найти один-единственный способ не ошибаться. Только существует ли он вообще. А что, если именно в тот момент, когда ты думаешь, будто нашел его, ты как раз и сбиваешься с пути. Замкнутый круг.
   Ничего, прорвемся. На другую сторону. На ту сторону зеркального стекла.
  
  
  
   Интерлюдия
  
   - Ну и как ты думаешь: кто из них действительно остановил поезд?
   Они сидели у Славика на кухне и пили чай с вареньем из киви. На свободном, третьем по счету, стуле лежали отксерокопированные листы литературного альманаха "Блик".
   Славик не знал, что ответить. Он читал много и с удовольствием, мог отличить хорошую книгу от плохой, но совсем не владел приемами литературного анализа, считая это уделом специалистов. Его раздражало, когда знакомые принимались с умным видом судить об искусстве, то и дело употребляя всевозможные "измы". Он с удовольствием прочел рассказы, которые пару дней назад принес Миша, но ему и в голову не приходило задумываться, кто там из героев действительно остановил поезд. Что значит действительно, если все истории выдуманы.
   - Ну не знаю, - сказал он, - я с этой стороны как-то не рассматривал. А что, это важно? Каждый по-своему остановил. Тот же Роман из первого рассказа. В последний момент раздумал и никуда не поехал.
   - А ты уверен, что он остановил поезд ради Бэлы? - спросил Миша. - А может, ради... ну, скажем, Нины.
   - Какой еще Нины! А шоколад?
   - Шоколад... Моя младшая сестра тоже кормила меня в детстве шоколадом. Это совсем другая любовь. Ради нее не нужно останавливать поезда.
   - Но он сделал это.
   - Славик, пойми, я не спрашиваю тебя о том, дернул ли он стоп-кран. Я спрашиваю, способен ли он на поступок. Роман, я тебе ручаюсь, еще на вокзале вспомнит, что у какой-нибудь Оли обалденно красивые глаза, и что он давно собирался подарить ей альбом Procol Harum, под который пять лет назад представлял ее в голубом платье. И будь уверен, он подарит ей и Procol Harum, и это голубое платье, прочтет свои стихи, переспит с ней и пойдет тормозить очередной состав. Такие люди, когда им попадает шлея под хвост, готовы останавливать локомотивы целыми пачками, но уже через пять минут все их паровозы преспокойно разъезжаются по своим делам.
   - Ну, если тебе важна основательность, то тогда, наверное, герой "Вечера холостяка". Уж он-то остановил - так остановил.
   - Казалось бы, да. Только что за смысл тормозить поезд таким способом, после которого тебя самого уже не будет. Для кого ты, спрашивается, это сделал. Да и сделал ли вообще. То, что поезд остановился, люди повыскакивали, скорая приехала, менты - это только видимость. На самом деле состав как шел, так и идет по трупам таких вот безымянных героев. Увы, он не первый и не последний.
   - Ну, тогда не знаю, - пожал плечами Славик. - Последний рассказ вообще невозможно воспринимать всерьез. Какой-то наркоманский стеб. Хотя я посмеялся от души.
   - Действительно смешно, - согласился Миша. - Но там тоже есть, над чем подумать. Ты не находишь?
   Славик развел руками.
   - Ну если тебе так хочется... Там все - сплошная галлюцинация. Дедушка боролся с несуществующим врагом, даже не боролся - мстил. Мстил за свою бездарно прожитую жизнь. И то, что он при этом зацепил грузовой состав - чистая случайность. Мало ли где еще можно усмотреть печать зверя и сионистский заговор.
   - Да, ты прав, но меня больше заинтересовала тема помощника машиниста. Человеку свойственно тешить себя иллюзией собственного могущества. Ты думаешь, что вся энергия мира сосредоточена на кончике твоего фаллоса, что реальность - это женщина, которую ты имеешь, и чем громче ты гудишь, тем быстрее все разбегаются, чтобы освободить тебе путь. А на самом деле ты движешься туда, где тебе проложили рельсы, и ровно до тех пор, покуда хватает солярки, если еще раньше какому-нибудь очередному борцу с мировым злом не придет в голову пустить тебя под откос. А ты в это время просто сидишь и дрочишь в кабине тепловоза.
   - М-да, Миша, как-то безрадостно у тебя все. Выходит, поезд невозможно остановить.
   - Погоди, мы еще не все варианты перебрали.
   - Как не все? По-моему, больше никого не осталось.
   - Есть еще сам Борис Яковлевич.
   - Вот здрасьте, а он тут причем?
   - Видишь ли, Славик, - сказал Миша, помолчав, - у меня серьезное подозрение, что никаких Поха, Зермана и Растопчина не существует. Профессор сам сочинил все три рассказа и приписал их вымышленным авторам. Обычная литературная мистификация.
   - Дичь какая-то. С чего ты взял?
   - Ну, во-первых, стиль. Хотя новеллы разные, меня до сих пор не покидает ощущение, что их писал один человек. Во-вторых, фамилии авторов. Слишком уж они говорящие. Слишком явно соответствуют содержанию произведений.
   - Не знаю, Миш. По поводу стиля - ничего удивительного, если писали ученики одного и того же мастера. А что касается имен авторов... Понятно, что это псевдонимы. Ну и что: Борис Яковлевич действительно мог их сам придумать. Или предложить этим ребятам, чтобы придумали. Это еще не значит, что их вовсе не существовало.
   - Да я собственно и не настаиваю. Но ты сам видишь, что цикл рассказов о людях, останавливающих поезда, - это авторский проект самого Бориса Яковлевича, пусть даже выполненный его учениками. Сам же он этакий демиург, мастер игры. Задал условия и заставил других действовать соответственно. Вряд ли он преследовал при этом сугубо учебные цели.
   - Почему нет?
   - Слишком была видна его личная заинтересованность, вовлеченность во все это. Когда я изложил ему цель своего визита, он сразу же напрягся. На мои слова о том, что попытка остановить поезд - это, мол, противоборство с судьбой, он весь сморщился и заявил, что метафора банальна. Но другой там попросту нет. И вряд ли тот, кто берется составлять или писать книгу, станет делать это на заведомо плоской метафоре. Тут явно был не эстетический, не научный интерес, а жизненная необходимость. Он рассказал мне историю, которая якобы натолкнула его на мысль дать задание ученикам. И по тому, как он об этом говорил, я догадался, что он был не свидетелем той самой сцены на вокзале, а ее непосредственным участником. Это его поезд, а не чей другой, зашел куда-то не туда, и он теперь не знает, что с ним делать. Но главное - он не желает подпускать к нему посторонних. Уже согласившись дать мне почитать эти рассказы, он несколько раз попросил меня не искать то, чего в них нет. Иначе говоря, не лезть со своими собственными интерпретациями. Потому что это означало бы залезть к нему в душу.
   Славик глубоко вздохнул и покачал головой.
   - Странный у тебя конечно ход мыслей... Ты хочешь сказать, что Борис Яковлевич тоже решил остановить какой-то там свой поезд и затеял для этого литературную игру.
   - Именно. Но и у него в итоге ничего не получилось. Во всяком случае, душевного покоя он не обрел.
   - Получается, ты зря к нему ходил?
   Миша поковырял ложкой варенье.
   - Зря, Славик, ничего не бывает. Я понял одну важную вещь. Нет таких книжек, по которым можно было бы научиться останавливать поезда. И не должно быть. Потому что если кто-то уже остановил поезд до меня, то мне здесь уже нечего делать. Надо не искать героя, а самому им становиться. Все очень просто.
   Славик встал из-за стола, собрал чашки и понес их в раковину.
   - У тебя навязчивая идея старик, - произнес он, не оборачиваясь. - Мне даже как-то не по себе, если честно. Смотри, не наделай глупостей.
   - Я их и так уже достаточно наделал, - Миша, криво усмехнулся. - Теперь уже все равно: одной больше, одной меньше.
  
  
  
   Глава последняя
  
   А в четверг позвонил Славик и сказал, что Мишку забрали в полицию. Мне показалось, что я ослышался. У Мишки сроду не было проблем с законом, если не считать штрафов за неправильную парковку - и то редко, а тут сразу арест.
   Оказывается, он пьяный позвонил в Управление железных дорог Израиля и сообщил, что в пассажирском поезде Модиин - Кирьят-Шмона заложено взрывное устройство. Те немедленно передали это в полицию. Движение по железнодорожной ветке (центральной, кстати) остановили в оба направления, вызвали саперов, стали искать бомбу - не нашли. Зато Мишку быстро вычислили и задержали. Он ничего не отрицал и не сопротивлялся и вообще вел себя так, будто ему на все наплевать. Это все, что Славику удалось выяснить.
   - Я в Малой Праге, - сказал он. - Если хочешь, приезжай.
   Я поехал. Сам не знаю, зачем поехал. Может, сказалось пионерское воспитание: если товарищ попал в беду, нельзя сидеть сложа руки. Надо что-то делать, даже если сделать ничего нельзя. Ну, в самом деле, что мы могли. Внести за Мишку залог? Это не Америка. Написать ему положительную характеристику? Трудолюбив, морально устойчив. Глупости. Нет здесь такого - "отмазать". Разве что ты министр или депутат, и то не всегда. А уж тем более, если дело касается общественной безопасности. В Израиле, где постоянно что-то взрывается, к таким шуткам относятся серьезно. Так что Мишкины неприятности только начинались. Максимум, что я мог - это разговорить Славика. Он и в уголовном праве лучше разбирается, и Мишку давным-давно знает, еще с России.
   Малая Прага находилась на улице генерала Алленби, недалеко от побережья. В этом районе старого Тель-Авива традиционно тусуются туристы, богемные личности, разного рода чудики и гомики. Бродвей, одним словом. Войдя в кафе, я сразу увидел Славика. Он сидел низко на стуле, сгорбившись и вытянув ноги далеко под стол, и внимательно изучал содержимое кружки, словно там, на дне, под толщей темного пива, крылись ответы на все вопросы. Я присел рядом и заказал светлого. Молчание Славика тяготило меня. В конце концов, кто здесь мог хоть что-то сказать, если не он.
   - Так что? - попытался я начать разговор. - Как его угораздило-то?
   Славик как будто не услышал вопроса, но хотя бы очнулся от моего голоса. Он перевел растерянный взгляд с кружки на меня и заговорил:
   - Знаешь, я познакомился с Мишкой еще на первом курсе. Мы и сейчас большие друзья, хотя меня порой бесят его выходки, но тогда... как братья, понимаешь. Даже внешне были похожи. Я когда первый раз к нему пришел, его сосед по коммуналке увидел меня и спрашивает: это твой брат? А Мишка мне потом говорит: а что, дядь Саша прав, давай ты действительно будешь моим братом. В девятнадцать лет, Даник, это событие мирового масштаба, вспомни себя молодого. Потом мы, конечно, то отдалялись друг от друга, то снова сближались, но такого ощущения уже не было. Побрататься можно только один раз, просто не сразу понимаешь, что это навсегда. И вот теперь, когда он отмочил свой главный номер, мне кажется, будто я тоже к этому причастен и в чем-то виноват. Ведь я давно замечал, что Мишка не в порядке.
   - А что с ним было? - спросил я.
   - Ты не поверишь, насколько все просто. Шерше ля фам.
   - Во как. - Я почесал лоб. - От него что, подруга на этом поезде уехала?
   - Крыша от него уехала, Даник. Далеко и надолго. Это еще в России началось. А поскольку Мишка - человек, мягко говоря, неординарный, то и крыша у него двинулась по такой хитровыплетенной траектории, что без бутылки не разберешься. А здесь уже окончательно слетела.
   Славик отхлебнул пива, поставил кружку на стол и снова ушел в себя.
   - Значит, влюбился, - констатировал я, чтобы вернуть его за стол переговоров.
   Он кивнул.
   - В нее трудно было не влюбиться. Одно имя чего стоило - Аделаида. Впрочем, ее, кроме Мишки, никто так не называл. Ада, Адель, Деля - вариантов хватало. Она тогда училась заочно на первом курсе журфака и уже работала. Вот на какой-то пресс-конференции они и познакомились. Оба писали на тему культуры, так что часто попадали на одни и те же спектакли, выставки. Город-то небольшой. Оттуда он ее домой провожал. Я тоже не раз ее видел. Красивая девушка. Такая, знаешь...
   Славик наморщил лоб, подыскивая слова.
   - Вот ты представляешь себе израильскую певицу Ахиноам Нини? Она же Ноа.
   - Конечно, много раз ее видел.
   - Ну вот. Как, по-твоему, она красивая?
   - Да, безусловно.
   - А ты не замечал в ней ничего такого... как будто лошадиного?
   - Да, - засмеялся я, - и правда что-то есть. Но ей это не мешает. Даже наоборот.
   - О! - Славик выразительно поднял палец. - Этот момент я и хотел с тобой прояснить. Потому что в массовом сознании лошадиное - значит уродливое. Во всяком случае, не женское.
   - Ну... на то оно и массовое, - снисходительно хмыкнул я. - Мы ведь не рассматриваем карикатурные формы, типа... челюсть вот такая (я помотал рукой у лица), или фигура как у мужика.
   - Карикатурные формы уродливы в любых вариантах, будь они хоть кошачьи, хоть ласточкины. Я говорю не о физическом сходстве с животным, а... вот как иногда смотришь на человека и думаешь: если бы мы ставили детский спектакль про птиц и зверей, то этот бы играл волка, а тот - медведя. Сам себе не можешь объяснить, почему, но - чувствуешь.
   - Понимаю.
   - Так вот, Ноа в этом спектакле точно играла бы лошадку. Тут и третий глаз не нужен. Лицо удлиненное, зубки крупные... Гомеровская красота, эпическая. У Ады прообраз тот же, но все намного утонченней. По ней так сразу и не скажешь, откуда эти ассоциации с лошадью. Порода, видимо, чувствуется. Достоинство, благородство, свобода внутренняя. Это невозможно изобразить, выжать из себя, это - дар. Или есть, или нет. У нее есть. Потому и взгляд такой - открытый, ясный, как сверхновая звезда. Мишка сказал, что в эти глаза невозможно врать.
   - А ты, я смотрю, тоже к ней неравнодушен, а? - заметил я.
   - Я ж тебе говорю, невозможно было устоять. Но я так - просто выделил ее из толпы, восхитился и все, а Мишка - тот запал конкретно. Хотя нет, не сразу. Поначалу она его больше как человек привлекла. Мишке вообще требуется общение на высоком уровне, ему трудно угодить. А с Делькой как-то сразу получилось. Не то, чтобы она оказалась интеллектуалкой по жизни. Просто обладала врожденным иммунитетом к пошлости и фальши. За километр чувствовала, в том числе в искусстве. Тут у них с Мишкой полное взаимопонимание вышло, даже если вкусы не совпадали. Часами могли говорить, взахлеб. И к людям у нее такое же чутье было. Ты сам знаешь издержки нашего ремесла. Возня, интриги. Тот еще гадюшник. А она любой фуфел моментально просекала, даже не всегда понимая, чтО это и как следует реагировать. Бывало, начнет Мишке рассказывать: так и так, мол, вызвал начальник, глаза масляные, чушь какую-то несет... Мишка чуть со стула не валится: Да он же, козел, домогается тебя! А она ему: Я так и подумала, - и смеется. Он ее за этот смех расцеловать был готов. Вообще, Мишка поначалу, можно сказать, полюбил Дельку ушами. Она ведь тогда совсем девчонка была, красоты своей толком не понимала. Одевалась как попало, сутулилась. Но он ее очень скоро разглядел. Потом уже, намного позже он ей сказал: знаешь, я бы полюбил тебя, даже если б ты была мальчиком. Но как хорошо, что ты девочка!
   - Ого, - засмеялся я.
   - Да, - Славик тоже улыбнулся. - Ее вообще тогда многие пацанкой считали. Видишь, люди часто путают женственность с обычными бабскими штучками. С болтливостью, суетностью, выпендрежем, манипуляторскими замашками. У нее ничего этого не было, просто органически отсутствовало, Даник. Поэтому ее периодические ухажеры со всеми своими понтами сразу же терялись, они просто не знали, что с ней делать. А Мишка знал.
   - Послушай, - сказал я, - а откуда тебе известны все эти подробности?
   - Хм, хороший вопрос. Дело в том, что Мишка еще тогда обладал одним характерным свойством. Он никогда не рассказывал, с кем и как он спит, считал это не по-мужски. Зато свои сердечные муки расписывал во всех красках. Такая у меня роль была - душеприказчик в жилетке. Иной раз уже сил не было его слушать, но если он начинал, то все - уже не заткнешь. Потом, когда мы уже разъехались, он стал мне длиннющие письма писать. И как только не лень было. Ну и опять же - мильон терзаний. Так что я в курсе.
   - Погоди, Славик, каких терзаний. Я так понял, что у них все хорошо начиналось. И шансы у Мишки были.
   - Видишь ли, существовала одна проблема. Мишка был женат. Он Адельке сразу об этом сказал. Ну сказал и сказал. И вот через пару месяцев она его вдруг спрашивает: почему, мол, ты, Миша никогда не ходишь на всякие концерты-выставки с женой? А он ей: не хочу. Она подумала и говорит: у тебя, наверное, наступил с ней период охлаждения. Знаешь, обычная такая фраза из области вульгарной психологии, на уровне бабского журнала. Мишка сразу же обломался и сник. В принципе, чего он еще хотел от восемнадцатилетней девочки. У нее элементарно не могло быть собственного суждения по такому вопросу - ну она и воспользовалась готовой формулой. Уж мог бы понять. Или прямо ответить: я хожу сюда не с ней, потому что с тобой. Ну, куда там. Всю эстетику ему, видишь ли, попортили. К тому же, Ада невольно поставила вопрос, который рано или поздно все равно бы возник сам по себе: а что дальше-то делать? Бежать разводиться? Вроде бы еще не все так плохо в семье, а здесь ничего толком не началось. Познакомить ее с женой, принять в круг друзей семьи и таким образом легализовать? Не этого он хочет. Лучше оставить все как есть, а там посмотрим.
   Проходит еще пара месяцев, и Мишка вдруг решает оставить журналистику: супруга не работает, денег мало. А это значит, что видеться с Адой по работе, то есть вроде как само собой, уже не получается. Надо чего-то мутить, врать жене, назначать тайные встречи - по сути, превращать Дельку в любовницу. Она, конечно, не в восторге, ему тоже неприятно, он вроде пытается, но выходит скверно. То у него что-то срывается, то у нее. Даже просто в парке погулять. А насчет того, чтобы остаться наедине, и уже сам понимаешь - вообще никаких вариантов, негде. И зима. Однажды вроде жена уехала на пару дней, Мишка обрадовался, все продумал, но тут его шурин, первокурсник, приперся с ночевкой.
   - Шурин?
   - Ну да, брат жены. Куда его денешь. Да и не хватало Мишке цинизма для всего этого. Короче, сплошные невезения. И тут, буквально на следующий день после очередного облома, поехал наш друг куда-то на трамвае. Вот, значит, очередная остановка, а напротив еще одна, в обратную сторону. И на ней тоже останавливается трамвай - встречный. Он заглядывает туда и видит Аду. Оба сидят у окна друг напротив друга. Она тоже видит его, делает вопросительное лицо и чуть привстает: ну что, мол, побежали? Он упирается руками в колени, приподнимает жопу и смотрит. Между ними буквально метр воздуха, два слоя стекла и секунда на раздумье. И вот пока они так друг на друга пялились, Мишкин трамвай закрыл двери и поехал. Оставался еще момент, когда Мишка мог закричать и броситься к выходу, пока трамвай не разогнался. Его бы обматерили, но выпустили. Но он и этого не сделал. А тут и второй трамвай поехал.
   - М-да, - сказал я.
   - Как он этот трамвай потом вспоминал, Дани-и-ик. - Славик уронил голову в ладонь и покрутил ею, зарываясь носом между пальцами. - "Я должен был выскочить из этого трамвая, почему я не выскочил, почему я такой тормоз". Короче, рвал волосы на всем, где они только растут. Он же не мог это обыкновенно воспринимать - сразу ему символ. А символ тут сам понимаешь какой. Но это уже позже, когда мы разъехались, и он стал мне письма писать. А тогда он только повздыхал, решил, что не судьба, и смирился.
   - Вот так просто взял и смирился?
   - Ну да. Он, понимаешь, тогда еще сам не определился, любит Аду или нет. А для него это было принципиально. Он так ее высоко себе поставил, что сам потом не мог допрыгнуть. Он решил, что Ада - та девушка, с которой уж если начинать, то бросить ради нее все к чертовой матери. А он не был готов. В общем, Мишка решил, что они и дальше будут друзьями, и вроде как успокоился. А через полгода получил выгодное предложение из другого города и уехал туда вместе с женой.
   - И все? - спросил я.
   - Да нет, не все. Еще по пиву?
   - Давай.
   Славик помахал официанту.
   - Тави од штайм... Он страшно тосковал по нашим пенатам, - продолжал он. - Раза два, а то и три в год приезжал на несколько дней, был возбужден, лихорадочен, много курил. Говорил, что никак не может надышаться этим воздухом, что его всего распирает. Причем здесь курево - непонятно, ну да ладно. Каждый раз он пытался встретиться с Адой. Но она то была в отъезде, то меняла номер телефона, то просто ссылалась на занятость - короче, ничего не получалось. Вот они раз не встретились, вот второй... А при частоте Мишкиных приездов это значит, что они не виделись уже год. И Мишка в конце концов возопил. Захрапел бедный, забил копытом - карету мне, карету. А куда с этой каретой - черт его знает, потому что у Ады самый быстрый самолет и самый короткий день. Так или иначе, в очередной раз Мишка ей дозвонился, сообщил, что скоро приедет, и что надо обязательно увидеться, а то беда просто, писец, сколько можно, блин. Могу себе только представить, какое там отчаяние было в голосе - ну, в общем, у Ады время нашлось. Он прилетел весь в огне, как Змей Горыныч, и закричал всеми тремя головами, что любит ее, жить без нее не может и только сейчас это понял.
   - И что?
   - Вот и я про то же: и что? Нарисовался - люблю - а какие собственно предложения? На что ты рассчитывал, парень? Что она бросится к тебе в объятья, зарыдает и будет ждать, как верная Пенелопа, Пер Гюнт ты хренов? Мишка ведь оставался женатым человеком, жил в другом городе. А роль любовницы заезжего гастролера была для Дельки не то что даже неприемлема по моральным соображениям - просто непредставима. Конечно, Мишка был внутренне готов к переменам: семейная жизнь совсем разладилась, на работе тоже пошло как-то не так... Но ведь он ей ничего об этом не сказал.
   - Почему?
   - А вот - философия такая. Мишка понимает любовь не иначе как в мистическом, религиозном даже смысле, считает ее проявлением божественного духа. Ему надо чудес и знамений. Бах, трах! - море расступилось, вода стала вином, засияла звезда Аделаида. Вот тогда он запряжет и поедет. А классический вариант: девушка повелась на красивые ухаживания, отдалась, согласилась выйти замуж и через пару лет, окруженная теплом и заботой, прониклась благодарностью и типа "полюбила" - это его не устраивает. Для него это метод Сальери, усрачка. А Мишка признает только дар. Любовь - дар свыше. А если ее нужно добиваться, добывать, как руду, значит, бога нет. А раз бога нет, значит, все дозволено. "Все" в Мишкином понимании - это пьянство, блядство и рок-н-ролл. Так он и мечется всю жизнь между будуаром и молельней.
   Славик снова замолчал. У меня появилась запоздалая мысль, что мы находимся в людном месте, и нас могут слышать. И хотя Славик старался говорить тихо, а из-за стойки бара звучала музыка, мне все равно стало немного неуютно. Я огляделся по сторонам, но не обнаружил никого, кто предположительно мог бы понимать русский. За столиком напротив сидела пожилая пара европейской внешности, но и те, судя по разговору, были "румынами". На нас никто не обращал внимания.
   - Так что Мишка? - спросил я.
   - А что Мишка? Он, конечно, и не ожидал, что Ада в ответ на его излияния сразу же кинется за ним на край света. Но, судя по его рассказам, поведение Дельки не давало даже малейшего повода для оптимизма. Ни тогда, ни позже. Нет, она была очень приветлива с ним. Всячески давала понять, что ценит его талант, интеллект, опыт. Говорила, что гордится им. Интересовалась его мнением. Радовалась, когда он отвечал ей тем же. Однако все его попытки перейти эту грань натыкались на мягкое, но очень настойчивое сопротивление. Поцеловать ее можно было только один раз и только в щеку. Проводить до дома - нельзя ни в коем случае. Казалось бы, чего такого. Мишку это больше всего обижало. Последний раз он провожал ее, когда они еще вместе работали. Скорее всего, у нее кто-то был. Такая девушка не может быть одна. Мишка сам вообще не хотел об этом думать и спрашивать боялся. Короче, он уехал домой ни с чем. Я думал, он и это переживет, но ни фига. Знаешь, пока он там сидел у себя и вспоминал, как они с Делькой бродили по улицам нашего города, можно было еще подумать, что он гоняется за призраками. Тем более, он все никак не мог с ней встретиться, естественно, накрутил себя чуть не до истерики... Но вот он наконец-то ее увидел: она все та же, его подруга Ада, только теперь совсем расцвела, похорошела, нашла себя. Он глянул и окончательно потерял голову. А то, что осталось, начал обильно посыпать пеплом и колотить о стены. Понимал, что эта чудесная девушка могла бы принадлежать ему, что был когда-то шанс, но он его сам упустил. Вот тогда-то он и принялся по каждому поводу поминать этот свой злосчастный трамвай. Я не выскочил, я не выпрыгнул, полетели клочки по закоулочкам. А тут, как назло, еще одна беда. Когда они с Адой только познакомились и всюду бывали вместе, где-то на очередной журналистской тусовке Мишка столкнулся с одним газетчиком, и тот, пьяный, подмигнул ему хитро и говорит, кивая на Аду: "А девчонка-то на тебя явно запала. Вишь, как смотрит. Э-э, проказник". Мишка тогда посоветовал ему не лезть не в свое дело ну и забыл об этом благополучно. И вот теперь он узнает, что этот парень погиб, разбился на машине. И именно Ада ему об этом сообщила. Ну, жалко, конечно, ясно дело, но ведь они с этим парнем даже друзьями не были. Но Мишка и тут по-своему повернул. Знаешь, что он мне сказал? "Да, был во всем мире один-единственный человек, который считал, что Ада меня любит. А теперь и его не стало".
   Мы переглянулись, покивали друг другу и вздохнули почти хором.
   - А еще через полгода Мишка взял и развелся с женой, - продолжал Славик. - Просто в один прекрасный день заявил, что больше жить с ней не может.
   - Прямо как мусульманин, - усмехнулся я.
   - Да, те хоть три раза говорят... Жена собрала вещи и вся в слезах укатила к родне, так и не поняв, что произошло. Мишка хотел рассказать об этом Дельке при встрече, но у нее опять там что-то не срослось, и встреча не состоялась. А еще через какое-то время Мишкины родители всерьез засобирались в Израиль. Кстати, я к тому времени уже месяца три как уехал. И Мишка сразу же за эту идею ухватился, не раздумывал почти. Он, видимо, почувствовал к тому времени, что жизнь его окончательно зашла в тупик, и хотел каких угодно перемен. Начал потихоньку учить иврит, читать разную литературу: Юриса, Телушкина, Голду Меир. И под влиянием всего этого в его и так неспокойной голове случился настоящий переворот. Не скажу, что это происходит с каждым на его месте, но, в общем, случай классический. Мишка, рожденный в семье атеистов, крещеный в юности и позже увлекшийся индийскими примочками, наконец осознал себя евреем. А это, как ты знаешь, легко не дается. Его заколбасило по всему мясокомбинату. В принципе, он прошел тот же путь, что и наши сионистские деятели почти сорок лет назад. Он, конечно, не сидел в отказе, его не пасло КГБ, но ощущения, я думаю, были те же самые. Он каждый вечер произносил Шма Исраэль (кроме этого все равно ничего не знал), топал пешком из Египта, закалывал себя мечом вместе с защитником Масады, бежал из Испании в Голландию, защищал Дрейфуса и оплакивал жертв Катастрофы. Он писал мне письма про то, как собирается приехать сюда и строить развитой сионизм. Я пытался его как-то отрезвить, но... сам понимаешь. И это были еще только цветочки. По-настоящему его начало переть, когда у него созрел план насчет Ады.
   - То есть?
   - Вот слушай. Я уже говорил тебя, что Мишка с самого начала признался ей, что женат. Примерно тогда же он сообщил ей и о своем частичном еврействе. Не специально, а так, к слову пришлось. Ну, честный человек, сразу решил обо всех своих недостатках предупредить. Делька ему отвечает: знаешь, а я тоже немножко... Он, конечно, обрадовался: вот, еще что-то общее между ними нашлось. И стали они с тех пор играть в евреев. То перед йом-кипуром пожелают друг другу хорошей записи. Все, конечно, думают, что речь идет о записи на радио или на ТВ, вопросы начинают задавать. То поинтересуются друг у друга, каковы новости в мировом правительстве. А однажды Мишка пришел и объявил Аде, что отныне будет разговаривать с ней на особом языке, называется "аделаидиш". В общем, веселились ребята. И когда у Мишки случился его персональный еврейский ренессанс, он об этом вспомнил. Вспомнил и ухватился прямо-таки мертвой хваткой. Решил уговорить Дельку поехать в Израиль.
   - Хорошо, но что бы это поменяло? Раз, ты говоришь, она его не любила.
   - Да, но надежда умирает последней. Мишка помнил тот период, когда она в принципе могла его полюбить. Он хотел начать все заново, выполнить перезагрузку. Израиль открывал новые горизонты во многих отношениях. Мишка собирался уехать первым, обустроиться немного, выучить иврит, найти работу. А потом встретить новую репатриантку Аду и взять ее под свое крыло. У нее там никого не было, и он хотел стать для нее всем. Доказать ей, что он умеет не только говорить. Сделать все, чтобы ей понравилось там. Конечно, она и в этом случае могла его не полюбить, но так, по крайней мере, ему бы не пришлось сокрушаться, что он не выскочил из своего трамвая.
   - И что, она согласилась ехать?
   - Ну что ты, он стал так сразу - с места в карьер. Спугнуть боялся. Начал потихоньку вести сионистскую пропаганду, да так искусно, что работникам Сохнута еще поучиться надо. То статейку какую-нибудь пришлет, то ссылку на еврейский интернет-ресурс. То упомянет походя, что ICQ израильтяне изобрели. Потом сказал, что сам подумывает о репатриации (хотя давно уже надумал), стал говорить ей по телефону разные слова на иврите. И ты знаешь, Ада начала отзываться. Сказала, что тоже давно мечтает побывать в Израиле, что ей очень нравится, как звучит иврит, Миша, скажи что-нибудь еще, и так далее. Процесс пошел, Мишка воспрял духом. Изменился тон его писем. В них зазвучала такая, знаешь... размеренная поступь маккавейского воинства. Фразы стали скупыми и лаконичными, с интонациями по нисходящей. Он сказал мне, что и Дельке теперь пишет в таком же стиле, без стонов и воплей, а только, дескать, парой выразительных штрихов напоминает ей, как много она значит для него, и как он горд и счастлив этим. Взятый Мишкой на вооружение библейский стиль, кстати, повлиял и на его отношения с Богом. Мишка, ясное дело, не был готов стать религиозным евреем и выполнять все запреты и предписания Торы, но его мировоззрение постепенно складывалось во все более четкую картину, ориентированную по вертикали. Внизу находился он сам и весь остальной мир, а наверху - Всевышний, который вот-вот приведет его в землю Израиля, соединит с братьями по крови и даст ему Аду в жены и спутницы и будет он стоять с ней под хупой. Не абы как, а прям "под хупой", ему это особенно нравилось.
   - Погоди, какая хупа. Он же только по отцу... Ему не положено.
   - Да какая разница, Даник. Он все равно об этом не знал. Важно, что любовь к женщине и любовь к Израилю сошлись у него в одной точке. Все происходящее обретало в его глазах мистический смысл. Все его страдания должны были вознаградиться в ближайшем будущем. Он верил в это безоглядно. И вот наступил момент истины. До Мишкиного отъезда оставался примерно месяц. Он позвонил Аде, сказал, что все решил, что напоследок хочет навестить всех своих старых друзей, и что надо обязательно встретиться. Ада сказала, что по такому случаю конечно, без проблем. Мишка подготовил речь, продумал разные варианты диалогов и припас на крайний случай аргумент: необязательно ехать сразу на ПМЖ, можно сначала по туристической, а понравится - останешься. Жизнь полна приключений, надо использовать все шансы...
   Славик замолчал. Он взял стакан и наклонил его так, что пиво достигло самого края, еще чуть-чуть - и прольется. Затем стал медленно вращать стакан, следя за тем, чтобы кромка пивной волны с кокетливо взбитой пеной не уходила наружу, за стеклянный край, но и не откатывалась назад, ко дну.
   - Ну и? - спросил я нетерпеливо.
   Славик как ни в чем не бывало вернул стакан на стол и заговорил снова.
   - Существует такая вещь - Закон о возвращении. В нем четко прописано, кто может получить израильское гражданство, а кто нет. Аде нравилось ощущать себя "немножко еврейкой", но этого "немножко" оказалось недостаточно, чтобы иметь право на репатриацию. Вроде бы ее прабабка по отцу, которая умерла еще в Украине... Документы не сохранились. Да и потом - четвертое поколение, не о чем говорить. Мишка, разумеется, никогда раньше об этом не задумывался. Раз сказала, значит, еврейка. Тем более, у нее ярко выраженная средиземноморская внешность. Мишка говорил, что именно такой представлял себе Суламифь. Но это вряд ли бы убедило израильского консула и чиновников МВД. Вся Мишкина конструкция рухнула в один момент.
   Славик цыкнул уголком рта и постучал пальцами по столу.
   - Как же так, - возразил я, - ведь он мог жениться на ней, подождать годик и вместе уехать.
   Славик покачал головой.
   - Для Мишки это было бы, как он сам выразился, бежать впереди тепловоза. Он уже тогда начал использовать эту свою... железнодорожную терминологию. Кем они реально были друг другу? Старыми друзьями, которые видятся один-два раза в год. Мишкины терзания не в счет - это его личное дело. И тут здрасьте: выходи за меня замуж, поехали в Израиль. Нет, он хотел, чтобы Ада ехала сама, независимо от него. Хотел встретиться с ней, словно впервые, там, среди иерусалимских камней, вместе бродить по северным лесам, показать ей марсианские горы на юге, дождаться момента, когда они оба поймут, что все, теперь навсегда, амен, let it be, понимаешь. Женитьба могла стать определенным этапом их отношений, но только не условием.
   - Да, но других вариантов у Мишки все равно не было, - возразил я. - Максимум, она бы отказалась от его предложения, ну так он и так ее давно потерял.
   - Согласен, можно было использовать последний шанс. Я ему об этом, кстати, говорил уже здесь, когда он приехал. Лучше бы я, конечно, молчал.
   - Соль на рану?
   - Да не то слово! Знаешь, человек, потерпевший неудачу, всегда ищет себе наиболее удобное объяснение. И если оно при этом кажется еще достаточно убедительным, он успокаивается и прекрасно живет дальше. Мишка, если б хотел, мог найти себе кучу оправданий. Он как честный человек не хотел заводить романа с Делькой, пока был женат. Он уехал в другой город, чтобы прокормить семью. Ада его не любила. Она не смогла поехать в Израиль по вполне объективным причинам. Ну что делать - не судьба. И Мишка, между прочим, сам же вслух выдвигал себе эти аргументы. И... тут же раскидывал их по полу, как ребенок - башню из кубиков. Говорил, что сам во всем виноват, что никогда не мог сделать решительного шага, что он тормоз и размазня. На мое предложение лететь к Аделаиде ближайшим рейсом отвечал, что это глупо, поздно и бесполезно. Когда я указывал ему на явное противоречие: или делай что-нибудь, или успокойся - соглашался, что его поведение непоследовательно, и так нельзя. И тут же добавлял, что вот так сидеть и понимать, что сам себе создал абсурдную ситуацию - это тоже не круто и по-лузерски. Его заморочки накладывались одна на другую, перемножались, возводились в куб - я уже просто не мог это выносить. Мишке требовалось какое-то действие, что-то, на чем бы он мог разрядиться. Он не хотел смириться с тем, что произошло, и должен был как-то ответить. Отколоть номер. Наделать максимум шума при падении. Совершить что-нибудь, пусть не имеющее отношения к его истории, но адекватное ей по масштабам и степени абсурдности. Притянуть за уши судьбу и изнасиловать ее в особо сюрреалистической форме. Все то, что он вскоре обозначил фразой "остановить поезд".
   - Почему именно "остановить поезд"? - спросил я.
   - Ну, Мишка же считал, что на нем долг висит - выскочить из трамвая. А тут еще проценты набежали. Трамвай эволюционировал в поезд, который ушел не туда и который теперь нужно догнать и остановить. Но как типичный русский интеллигент и одновременно еврей-талмудист он должен был сначала прочитать об этом книжку. Вдохновиться чьим-то примером. И он с маниакальным упорством начал прочесывать художественную литературу в поисках соответствующего сюжета. Но то ли на эту тему до сих пор ничего стоящего не написано, то ли он плохо смотрел, но такая книжка все не находилась. Мишка и меня подключил к поиску, спрашивал, не встречал ли я где чего. Как будто работу искал: мол, я все понимаю, но ты поспрашивай. И однажды я вспомнил, что фраза "остановить поезд" вроде бы промелькнула в речи одного моего знакомого, русскоязычного специалиста по пиару. Мишка буквально схватил меня за грудки и стал требовать его координаты. Я их попросту не знал - наше знакомство ограничивалось одним интервью, которое я брал у него для "Курьера". Знал только имя - Борис Ройтман. Тогда Мишка сам пробил его по своим каналам - благо, связями он обзавелся довольно скоро - и не нашел ничего лучше, как припереться к нему прямо домой. В тот же вечер он мне позвонил и сказал, что взял у этого профессора даже не один, а целых три рассказа о человеке, остановившем поезд. Звучало невероятно, но я подумал, что с такими сумасшедшими людьми, как Мишка, как раз таки вполне могут случаться подобные совпадения, и решил ничему не удивляться. Через пару недель он притащил эти рассказы мне и чуть ли не силком заставил их прочесть, а потом настойчиво допытывался, кто же из героев, по моему мнению, действительно остановил поезд. Впрочем, он уже сам для себя решил, что никто. Я попросил Мишку оставить мне телефон Бориса и вскоре позвонил ему, чтобы объясниться, во всяком случае, убедить, что это не я дал Мишке его адрес. Тот заверил меня, что все в порядке, молодой человек показался ему вполне симпатичным, хоть и немного странным, но, к сожалению, он ничем не смог ему помочь. Я удивился и спросил о рассказах, якобы написанных его учениками. Мой собеседник на том конце провода, похоже, поперхнулся и после серии нечленораздельных звуков сообщил, что он не давал Мишке никаких рассказов, никогда не вел литературных студий, и если молодой человек принес откуда-то ксерокопии какого-то журнала, то явно не от него. Я извинился, сказал, что, должно быть, произошло недоразумение, и повесил трубку. Мне все стало ясно.
   - Что ясно? - спросил я. - Где он их взял?
   - Он их сам написал, Даник. Решил, видимо, не ждать милостей от природы. Раз не получается найти, значит, надо создать. Не исключено, что вначале он задумал написать только один рассказ. Но поскольку в его голове окопался целый батальон маленьких чертиков, которые спорят, шумят, перебивают друг друга, и у каждого свое мнение насчет того, как надо тормозить поезда, то у Мишки в итоге получилось целых три рассказа, хотя могло бы и пять. А уж добавить в программе Word элементы журнального оформления страницы не составляет никакого труда. Я еще раз перечитал его тексты и больше уже не сомневался. И этот зайнер-дизайнер Рома, и безымянный самоубийца, и онанист Костя, и даже злосчастный Иннокентий Палыч, если абстрагироваться от сионистского заговора - это все Мишка в своих различных ипостасях.
   - Предположим, но зачем ему было нужно скрывать свое авторство?
   - Чтобы приписать объективность собственным галлюцинациям. Дескать, это не я придумал - останавливать поезда, - люди давно это делают, вот: три разных человека написали. Мишка не то, чтобы лгал, он создавал свою версию реальности. Он даже предусмотрел вариант, что кто-то усомнится в существовании тех трех авторов, и поспешил спихнуть все на Бориса Яковлевича. Мол, я согласен, что, тут возможно, мистификация, но я не причем, это все он. Ты понимаешь, да, какая изощренность.
   - Удивительно, как все накручено, - покачал головой я. - Хотя, в общем, это обычное дело - искать утешения в собственных фантазиях.
   - Да ладно бы он этим удовлетворился. Так ведь нет же. Он снова опроверг самого себя, доказывая мне, что ни один из героев свою миссию не выполнил, поезда не остановил и он, Мишка, должен теперь сделать это один за всех. Мне оставалось только догадываться, что он еще натворит, но я все же до последнего момента был уверен, что для Мишки "остановить поезд" - это всего лишь метафора. А он взял и буквально позвонил на железную дорогу и ляпнул про бомбу.
   - Хотите еще пива?
   У нашего столика стояла симпатичная официантка и улыбалась. Она явно привыкла получать игривые комплименты от здешних посетителей, но мы только рассеяно помычали и отвернулись. Она сложила на поднос пустые стаканы и ушла.
   Славик помолчал с минуту и снова заговорил.
   - После нашей последней встречи у меня, как ни странно, возник вопрос. Где и как я слышал от Бориса Ройтмана фразу насчет остановки поезда. Так, мелочь, но вот, поди ж ты, заморочился. И знаешь, что я вспомнил? Борис Яковлевич рассказывал о непростых отношениях между Израилем и католической церковью. Ватикан, как ты знаешь, пытается канонизировать Папу Римского Пия XII, а Израиль напоминает, что в годы второй мировой войны тот никак не осудил массовое уничтожение евреев. Конечно, в Италии это не приобретало таких чудовищных масштабов, но был, как минимум, один случай, когда понтифик мог вступиться за невинных людей. В один из дней войны поезд увозил из Рима в Освенцим больше тысячи человек, прямо из-под носа у Папы. А он и пальцем не пошевелил, чтобы его остановить. А теперь, Даник, почувствуй разницу. Или остановить поезд ради спасения человеческих жизней. Или годами носиться с трамваями и поездами в зачумленной голове, не замечая ничего вокруг.
   - Нет, Славик, тут я с тобой не согласен, - сказал я. - Мне кажется, эти вещи нельзя сравнивать. По-твоему, Мишка должен был вспомнить о шести миллионах погибших в Катастрофе и на этом фоне устыдиться собственных переживаний? У каждого свой поезд, они не делятся на большие и маленькие.
   - Да, но некоторые этот поезд себе придумывают, а сами при этом не способны даже оторвать задницу от скамьи запасных.
   - И теперь ты сажаешь их на скамью подсудимых. Славик, ты несправедлив. Иногда человека просто парализует. Неужели ты сам никого не любил и не знаешь, как это бывает?
   - Нет-нет, мы ни любим, - вдруг залепетал Славик, изображая бухарский акцент. - Мы... женитц хатим.
   - Ну все, Славик наезжает.
   - Да не наезжаю я, Даник! Я только хочу сказать, что если любишь женщину, надо или действовать, или вести дневник. А не устраивать по этому поводу... сицилийскую песнь.
   - Послушай, ты не такой циник, каким хочешь казаться.
   - А я вообще не циник. Я романтичный болван.
   - Я этого не говорил, - сказал я.
   - Что значит "сказал я"! Это я сказал! А ты - всего лишь мое отражение.
   - Что-о! Это ты мое отражение! Вот сейчас я высуну язык - и твой тоже вылезет.
   - Да пошел ты!
   - Да пошел ты сам!
   ..................................................................
   - Так, ну-ка замолчали оба! Ты посмотри что - совсем из берегов вышли!
   Знаете, если вовремя не прикрикнуть на мои внутренние голоса, они чего доброго перейдут на сапожный мат и вообще передерутся между собой. Меня тогда сочтут смутьяном и шизофреником и перестанут пускать в "Малую Прагу". А я очень люблю это кафе, наверное, потому что до сих пор не побывал в большой, настоящей, так сказать, Праге. Так что с ними построже надо, с голосами-то.
   Позвольте, уважаемый автор, какие такие внутренние голоса? Вы нам только что про Мишу толковали, про его несчастную любовь и все такое.
   Да, было, не отрицаю. Но... видите ли, Миша - тоже мой внутренний голос.
   Да вы что! А Борис Яковлевич?
   Вот насчет него не уверен, хотя... тоже не исключаю.
   Прости, дорогой читатель, я все это время морочил тебе голову. Посмотри, кто там летит в вышине? Сказочная птица? Свинцовый дирижабль? Самолет Тель-Авив - Новосибирск? Нет, это всего лишь я повис над тобою, держась зубами за ветку. И если ты спросишь меня, откуда взялось столько персонажей, и куда они теперь все подевались, я замашу руками, как ветряная мельница, и закричу что есть мочи: это я, я придумал! - выпущу ветку и полечу вниз, к твоим ногам, читатель, которого я придумываю себе прямо сейчас, ударяя по клавише. И нет здесь ни царей, ни героев, ни машиниста, ни пассажиров, ни Гога, ни Ван Гога. А есть только маленький человек с непокрытой головой под открытым небом.
   Зачем я все это делал? Зачем плел канитель, наводил мороку, нанизывал бисер? Быть может, затем, что одному сердцу это слишком много любви? Может, если разделить, то будет легче? Но теперь мои двойники, мои союзники рассыпались, разлетелись по воздуху, и вот я остаюсь один, в пустоте, почти абсолютной, если не считать моего сотового телефона-раскладушки, как в рекламе, помнишь? Мне ничего не остается делать, я набираю номер.
   - Алло.
   - Привет.
   - Приве-ет. Как твои дела?
   - В этой повести ты единственная, кто на самом деле существует.
   - Что-что? Тебя плохо слышно.
   - Ничего. Как ты? Что нового?
   - Да даже не знаю как-то... Работала в предвыборном штабе. Потом в Италию ездила. Фотки тебе скину. Хотела с Вовой английским заняться, да так и не собралась... Да, кстати, я же скоро в Израиле буду. Правда, по делу. По грустному делу. Там у вас эта авария страшная. Автобус с русскими турагентами. Двадцать четыре человека.
   - Под Эйлатом? Да, это ужасно.
   У меня не получается искреннего сочувствия. В такой момент я не могу думать о смерти.
   - Ты приедешь. Ты... в Израиль. Мне даже не верится.
   - Да, на два дня всего. Мне нужно написать материал для портала. И фотографии сделать. Буду в страшной запарке.
   - Да... Ну ничего, нам хотя бы немного пообщаться. Вечерком. Я тысячу лет тебя не видел.
   - Ой, нет, не получится. Я даже не уверена, что смогу поспать ночью.
   - Ну... как же так... хм. Слушай, у меня идея. Я на машине. Она старая, но еще резвая япона мама. Давай, я буду везде тебя возить. Ты даже не обращай на меня внимания, работай себе. Поцелуешь меня потом в аэропорту, перед самым самолетом, окей?
   - Нет, нет, дорогой. Нас будут возить, везде сопровождать, каждый шаг расписан. Правда.
   - Я все равно приеду.
   - Не надо, прошу тебя. Будет только хуже. Солнышко, я тебя правда люблю, но встретиться с тобой не смогу.
   Да, я знаю. Это в целом легко сказать, что мы все несемся по кругу со скоростью, несовместимой с жизнью, и свист в ушах мешает нам слышать друг друга, и надо бы порой хоть на миг остановиться, понять, что никакого ветра нет, расправить потрепанные ресницы, и тогда, быть может, сквозь них станет различим цвет наших глаз. С этим ведь никто не спорит. Но как можно отменить уже назначенную встречу, на все забить, подвести людей, тебе же с ними еще работать, да, конечно.
   Я все понимаю. Пожалуй, я сам всегда появляюсь не вовремя и не вместо. Сколько лет уже я лечу к тебе на раздутых парусах с распахнутым воротом, распугивая окрестных котов свой дикошарой песней. И всякий раз, с одним и тем же звоном, бьюсь о твое фатальное отсутствие.
   Научи меня угадывать тебя. Научи попадать тебе в тон. Сядь за рояль, спой мне голосом, глубоким, как море, голосом, который я так люблю.

О чем ты думаешь, когда меня не слышишь?

Я здесь, с тобой, и тишина вокруг.

О чем ты думаешь, когда меня не слышишь?

Лист на ветру

Взлетает

И падает на землю.

  
   Спой на русском, потом мы вместе разучим это на иврите.
   Не споешь.
   Не потому, что не умеешь играть на рояле, а просто потому что.
   У нас с тобой всего-то ничего прошлого и неизвестно, есть ли будущее. Хуже, что у нас нет настоящего. Нам нечего разделить. Я слишком неповоротлив, чтобы успевать за тобой. Мои узловатые руки, руки великана, судорожно мечутся в воздухе и хватают пустоту там, где, казалось, только что была нежность и красота и обещанное счастье. Кем обещанное? Всевышним? Он сотворил тебя с такой любовью, что остальному миру уже ничего не осталось. Старый ревнивец, он ни за что не отдаст мне тебя. Сколько еще так будет? Две тысячи лет? Вечность? Где та земля, которая соединит нас?
   - ...а потом я приеду уже в отпуск. Спокойно, без запарок. И с Виолкой, кстати, повидаюсь, и с тобой... Ты меня слышишь?
   - Да.
   - А почему молчишь?
   - Так.
   - Ну... не грусти. Мы еще обязательно встретимся.
   Да. Мы обязательно встретимся. Как-нибудь в другой раз. Когда закончится столетний дождь, который обновит и умоет нас. Когда веселые раки на горе Арарат свистом возвестят наступление солнечных дней.
   Когда я остановлю поезд.
   И я закрываю телефон, как ты, читатель, закрываешь теперь эту книгу.

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"