Фролов Игорь Александрович : другие произведения.

Негасимов и другие

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:

   Вернувшись из армии, я не узнал страну. Все ускорялось и перестраивалось. Теперь можно было тунеядствовать и спекулировать, не боясь наказания, и так же безнаказанно говорить все, что ты не мог сказать какие-то два года назад. Мой полученный до армии диплом инженера с тисненым гербом на синей обложке казался мне атавизмом эпохи индустриализации и пятилетних планов. Сойдя с трапа самолета, перенесшего меня из-за гор и пустынь, я вступил в эпоху индивидуальной свободы.
  
   С собой я привез две вещи - деньги и план построения великой жизни. Деньги в новых условиях начали быстро таять. Когда есть возможность поить девушек шампанским, кормить икрой черной осетровой и персиками, возить исключительно на такси, а розы дарить по старинке - букетами, - то золотое дерево солдата превращается в голый куст задолго до наступления законной осени. И когда через несколько месяцев в моем ранце показалось дно, я понял, что наступило время построения великой жизни. По упомянутому плану сделать это я мог только одним способом - написать роман про оставшуюся за горами войну. Такой роман, чтобы под его тяжестью прогнулся мир. "Да, пусть этот мир прогнется под моей войной", - думал я, шагая по городу, - руки в карманах камуфляжной куртки, в ее нагрудном кармане - японский плеер, и в ушах молотом по барабанным: "Группа крови на рукаве, мой порядковый номер на рукаве, пожелай мне удачи в бою, пожелай мне..."
  
   Под эту музыку, уже почти нищий, я и трудоустроился. Вряд ли можно назвать трудом полставки слесаря в маленьком дошкольном учреждении. Это была почти синекура - я чинил сломанные стульчики и шкафчики, вставлял дверные замки, вешал гардины и выполнял прочую мелкую работу, которой было совсем не много. Работал вечерами, когда оба этажа маленького дома пустели, - только поварихи на кухне еще звякали и брякали, укладывая в сумки сэкономленный за день казенный провиант, да сторож (вот синекура полная) обходил коридоры и комнаты, принимая здание под охрану...
  
   Сторожем здесь служил недоучившийся студент медицинского института - бросил на пятом курсе после двух "академов", окончательно убедившись, что больные люди - не его призвание.
  
   - Да и здоровые тоже, - сказал он в первый мой рабочий вечер, когда мы обмывали знакомство. - Помню, привели нас в гинекологию, там все парни рвались к смотровым креслам, едва головой в распяленных пациенток не залезали, - а я как глянул в зеркало, меня чуть не вырвало...
  
   - В какое зеркало? - не понял я.
  
   - Да не в такое, - махнул он рукой на висевшее на стене зеркало. - Ладно, проехали, не в зеркале дело. Я с тех пор смотрю на девушек и насквозь их вижу, мимо внешней красоты - сразу внутренности - почки, кишки, каловые камни, - и содрогаюсь. Так и уродом моральным стать недолго, до патологии дойти...
  
   Звали его Патрик. Неважно, как нарекли его родители, он откликался только на это имя, только им и представлялся. На мой вопрос, уж не ирландец ли он, Патрик обиженно пожал плечами:
  
   - При чем тут Ирландия? Это мой будущий сценический псевдоним.
  
   Вечер нашего знакомства продлился в ночь, вторая бутылка наполняла нас святым духом любви и доверия, и Патрик открыл мне свою тайну, о которой, по его словам, знали единицы. Бросив институт, он устроился в этот скрытый во дворах, окруженный забором и старыми тополями домик, чтобы вызреть в нем, как в коконе, и выпорхнуть уже во всей красе сразу под юпитеры и софиты. Цель его была конкретна - он хотел стать солистом группы "Веселые ребята". На дежурствах Патрик пел, оттачивая голос (который, должен признать, у него был, но скорее оперный бас, чем эстрадный фальцет), и отращивал волосы - к моменту созревания вокальных данных волосы должны были достичь такой длины, чтобы после химической завивки превратиться в шар мелких кудряшек.
  
   - Как у Макаревича, что ли? - спросил я.
  
   - Как у Гнатюка! - обиделся Патрик. - Конечно, как у Хендрикса! Символ музыки свободного мира!
  
   Я хотел напомнить про Анджелу Дэвис, но не стал.
  
   Пока же Патрик мыл свои советские волосы хозяйственным мылом, потом жестко спутывал, натирая полотенцем, и уже массажной щеткой придавал получившемуся колтуну форму вздыбленного попугайного гребня.
  
   Патрик открылся мне, я в ответ рассказал ему о своих творческих планах, и мы решили, что соединение наших устремлений пойдет на пользу обоим. Я стал оставаться вместе с Патриком на его дежурства. Вечерами, когда солнце светило в окна старшей группы на втором этаже и его красные косые полосы лежали на паласе, я сидел посреди комнаты на маленьком стульчике за маленьким столиком с псевдопалехскими маками на фанерной столешнице и стучал по хилым клавишам печатной машинки "Москва". Вокруг меня вдоль стен на таких же маленьких стульчиках сидели куклы в коротких платьицах и белых трусиках, - расставив ноги и подняв руки, они слушали, как поет Патрик. Он пел на первом этаже в комнате младшей группы, и его густой горячий голос поднимался по лестнице на мой этаж и колыхал оконные шторы. Поначалу я не мог писать под это пение, которое прерывалось на любом месте песни и начиналось сначала. Но скоро привык и уже не обращал внимания, как не обращал его на шум дождя, ветра, листвы за окном. Удивлял только выбор репертуара - вместо того, чтобы учить песни "Веселых ребят", Патрик перепевал пластинку "По волне моей памяти", которую он постоянно крутил на старом проигрывателе "Аккорд". Скоро я знал все песни наизусть, иногда, отвлекшись от сочинения текста, подпевал вполголоса: "Тихо плещется вода, голубая лента". Патрик хотел поехать с этими песнями к их автору, чтобы Тухманов, пораженный провинциальным чудом, рекомендовал бы его в тот самый вокально-инструментальный ансамбль.
  
   - Но почему ты не поешь песни "Веселых ребят"? - не понимал я.
  
   - Потому что они мне не нравятся, - отвечал Патрик. - Зато у "Ребят" есть слава и деньги.
  
   За ползимы, пока не решившись на роман, я написал две маленькие повести. Первая, по-хемингуэевски простая, - про один эпизод войны; вторая, стилистически изощренная, - непонятно про что. Это был всего лишь прикорм, который я бросил в литературные журналы, чтобы критики успели обсудить два текста и представить нового гения читателю, тогда как гений будет вдумчиво писать свой роман. Но пока я сочинял план романа, заполняя записные книжки в прогулках по городу, в котором уже пахло весной, из журналов начали приходить отказы. От каждого письма уши и щеки мои горели так, словно в конвертах были не редакционные бланки со стандартно вежливым: "к сожалению, мы вынуждены..." - а оплеухи и пощечины. Когда количество отказов сравнялось с количеством уведомлений о получении, я понял, что мой блицкриг провалился. Патрику я ничего не сказал, чтобы не пугать его. Говорил, что жду ответов, журналы всегда тянут. Он успокоенно пел, а я валялся на вечернем солнечном паласе, как на пляже, окруженный куклами, и, слушая, как он поет, думал, что делать, и так уплывал в дрему.
  
   Иногда к нам заглядывала сестра Патрика. Она была участковой медсестрой, а наш дом стоял на ее участке. Вот она и заходила по пути. Творческая натура, она рисовала, писала стихи, много читала и любила поговорить со мной о литературе и почитать мне свои стихи, сидя на паласе в позе русалочки на датском камне.
  
   Она была чернявой, кудрявой, круглолицей большеглазой хохотушкой, и звали ее Лизой. Но, произнося свое имя, она как-то нежно присвистывала, и получалось "Лиса". Мне нравилось это имя.
  
   Ей нравилась моя проза. Вернее, она говорила, что нравится. В каждый свой приход просила что-нибудь новенькое и читала машинописные листки, лежа на животе на пушистом паласе, и ее босые ноги медленно и нежно трогали друг друга, явно приглашая мою руку включиться в их игру. Но я не решался. Она была старше меня на два года, замужем, имела ребенка, и ее брат пел на первом этаже.
  
   Как-то раз ранней весной, когда только начал таять снег, она ворвалась возбужденная и рассказала, что ходит на квартиру к народному поэту, ставит его жене капельницу.
  
   - Это шанс! - воскликнула она. - Дай мне что-нибудь небольшое, я ему передам почитать, он поможет, рекомендацию в издательство напишет, а то и в Союз писателей в Москву пошлет!
  
   Я вяло отбивался:
  
   - Не хочу я попрошайничать. И потом, он поэт, а у меня про войну...
  
   - Он - участник войны, был ранен, вот как раз поймет! - горела она.
  
   И я сдался, решив, что судьба не может посылать целого народного поэта просто так. Выбрав из повести про войну две машинописные странички с эпизодом боя, я вручил их посланнице.
  
   Она ушла, пообещав вернуться через два часа. За это время во мне воскресли прежние мечты - я чувствовал, как из дома, в котором жил поэт ("Тут недалеко, перекресток Ленина и Достоевского", - сказала она, убегая), распространяется волна удивления. Я видел, как он поднимает телефонную трубку, звонит кому-то в Москву и читает в трубку мои строки...
  
   Лиса пришла и тянула время, рассказывая, какая у поэта квартира, какой он сам вблизи - большой и седой, как белый медведь, как он и она, пока в вену его жены по капле точился кавинтон, пили чай с шоколадными конфетами в виде разных морских ракушек - она даже не думала, что такие бывают!.. Наконец, насладившись моим терпеливым мучением, перешла к главному.
  
   - В общем, дала я ему твои листочки. Вот, говорю, друг моего брата пишет, не могли бы вы взглянуть. Он взял. Знаешь, взял двумя пальцами, брезгливо так, а на лице читалось - ох и надоели вы мне...
  
   - Я же говорил! - с досадой воскликнул я. - Не надо было!
  
   - ...Взял он листочки и ушел в кабинет, неся их двумя пальцами перед собой, как дохлую мышку за хвост. Вышел через несколько минут, держа их уже двумя руками, и сказал: да, это, конечно, писатель...
  
   Она сделала паузу.
  
   - Ну и? - не выдержал я.
  
   - ...А дальше он так задумчиво, глядя в окно, сказал: а раз он писатель, то пусть дальше мучается. Писатель должен мучиться...
  
   - И все?
  
   - Не все. На прощанье он посоветовал отнести рассказы в "Вечерку", там есть литературная страница. Хочешь, я отнесу?
  
   Конечно, я отнес свои тексты сам. Вошел в Дом печати, поднялся на третий этаж, нашел в коридоре редакции отдел культуры, постучал. Но редактора литальманаха на месте не оказалось, и его соседка вежливо предложила мне оставить рукопись на столе - "только телефончик написать не забудьте...".
  
   Редактор позвонил через неделю и пригласил меня на разговор. Когда я вошел в кабинет, за столом, что был в прошлый раз пуст, сидел усато-бородатый, большеухий и большеротый человек в больших, как окна, очках и без одного переднего верхнего зуба.
  
   - Ну что вы мне опять принесли? - тряс он листком. - Почему опять так безграмотно?
  
   - Так... Не русский же я... - бормотал сидящий на краешке стула человек, которого я не сразу заметил за стоячей рогатой вешалкой с висевшим на ней пальто.
  
   - Да и я, как вы можете догадаться, всего лишь россиянин! Но если решили писать по-русски, пишите грамотно! Или пишите на родном и отдавайте переводить!
  
   Когда удрученный автор ушел, я шагнул вперед и представился. Редактор преобразился - он перестал топорщить бороду и широко - в пол-лица - улыбнулся, поднимаясь навстречу и протягивая руку.
  
   - Негасимов, - сказал он. - Александр Францевич...
  
   И, усевшись, мы начали разговор.
  
   - Сразу хочу спросить, - сказал он, - кто вы по профессии?
  
   - Врач, - неожиданно для себя соврал я.
  
   Наверное, я назвал профессию, представители которой дали великих писателей. И я не боялся разоблачения, потому что был уверен - мы видимся первый и последний раз. Какие такие провинциальные газеты, куда я пришел?
  
   - Странно, - сказал Негасимов. - Тогда я не понимаю, откуда в вашем тексте столько этих ужасных техницизмов?
  
   - Я еще окончил авиационный институт, - сказал я правду.
  
   - А, значит, еще и авиационный? Когда это вы успели? - пробормотал Негасимов. - И все же, мне кажется, вертолет на пуанты встать не может, это вы перегнули...
  
   - А вы, наверное, поэт? - насмешливо спросил я, уже готовый встать и уйти.
  
   - Ну, в общем, да. А что? Не любите поэтов?
  
   - Люблю. У них мышление специфическое. Как у женщин. А женщин я люблю...
  
   - Не сердитесь, - сказал Негасимов. - Мне ваши тексты понравились. Только... нет ли у вас чего-нибудь... как бы точнее сказать... человеческого, что ли?
  
   - Не про войну? - уточнил я. - Есть. Но это вы точно не напечатаете. Вот, пожалуйста...
  
   И я протянул ему несколько машинописных страничек.
  
   - Беса? - прочитал вслух Негасимов. - Это по Достоевскому? Заметил, вы - писатель филологический, аллюзии всякие... Ладно, я прочитаю, позвоню через несколько дней.
  
   Но телефон зазвонил, когда я, придя из редакции домой, раздевался в прихожей.
  
   - Послушайте, господин Набоков! - возбужденно кричал редактор. - Я когда начал читать и понял, о чем вы, с ужасом ждал, когда же вы все испохабите! Но вы прошли меж дождевых струй! И пусть меня уволят, но я это напечатаю!
  
   - Вы с ума сошли! - радостно кричал я в ответ, царапая ключом холодильник. - Вам этого не дадут сделать! Я же просто так дал, не в расчете на печать! Вам никто не позволит, даже и не пытайтесь, - а то я вообще стану нон грата в местной прессе! И вы вместе со мной!
  
   - А вот поглядим! Нет, нам определенно надо выпить водки!..
  
   Конечно, этот рассказ не напечатали. Негасимов показал мне верстку снятой полосы, на которой был мой рассказ с оставленным окном для рисунка. В этом окне замредактора начертал стремительно: "А. Ф.! Ваш протеже, конечно, гений, но не для нашей газеты!"
  
   - Гордитесь хоть этим, - сказал Негасимов. - И давайте что-нибудь не столь щекотливое.
  
   Я принялся писать и написал три рассказа. Один за другим они были отвергнуты замредактора. В творчестве и ожиданиях минуло лето, канул сентябрь. Негасимов бесновался - такого с ним не было никогда, он всегда публиковал кого хотел.
  
   - Это мистика! - горячился он, когда я приходил в редакцию. - Наверное, что-то не так с вашей кармой. Дошло до того, что, когда я набираю ваше имя, мой компьютер зависает! Я - убежденный атеист и реалист, а вы шатаете основы моего мира! Пришла пора выпить водки...
  
   Наступил октябрь. Мы с Негасимовым пили водку. Патрик к нам не присоединился, но и не пел. Негасимов, войдя и поздоровавшись с открывшим ему сторожем, вежливо спросил у него, нет ли в здании ремонта, и в ответ на удивление пояснил, что на подходе к зданию ему показалось - рабочие поют. Уже наверху, получив мои объяснения, Негасимов долго сокрушался, хотел спуститься и принести извинения, но потом решил, что так будет еще хуже, и смирился.
  
   За окнами лил дождь. Опрокинув в большой рот рюмку, Негасимов сказал:
  
   - Я, между прочим, на вашу "Бесу" стихотворение написал, вот...
  
   Он достал из кармана сложенный вчетверо листок, развернул, протянул. Я взял. Стихотворение, написанное большими, наклоненными в разные стороны буквами, начиналось со слов "Звуки приплывают по воде", дальше говорилось про таинственный сад и запретный плод.
  
   - Это вам, - сказал Негасимов. - Дарю.
  
   - Спасибо, - сказал я, продолжая смотреть в листок, по которому буквы брели, как мигрирующие в поисках воды грустные слоны, носороги и гиппопотамы.
  
   - Это страшная вещь, - сказал Негасимов, опрокинув очередную рюмку. - Теперь, обнимая свою дочь, я думаю, чтобы ей не попался такой змей, как вы...
  
   - Не я, а мой лирический герой, - сказал я.
  
   - Да бросьте, - махнул в меня рюмкой Негасимов. - Это обманка для критиков и читателей, а уж мы-то с вами знаем... Так что замред правильно сделал, что не пропустил. Плохо только, он теперь в каждом вашем тексте видит опасность. Его нужно чем-то отвлечь... - говорил он, глядя в оконный струящийся размыв. - Мысль крутится... Когда-то давно я видел какой-то фильм. Там еще Гундарева играла. Помню кадр - она сидит у окна, дождь, осень, по окну вода течет... Понимаете? Вот что-то такое нужно написать... Представляете ощущение? Напишите такое, отвлечем внимание цензора...
  
   Он говорил, говорил, говорил, прерываясь только на рюмку. Мы лежали на паласе в позе римских патрициев на пиру.
  
   - Схема моего сближения с автором проста, - говорил Негасимов. - Сначала я влюбляюсь в текст, потом в человека. Вас, - он крутанул лежавшую между нами пустую бутылку, - я уже люблю...
  
   Бутылка, покрутившись, указала горлышком на Негасимова.
  
   - Я тоже вас люблю, - сказал я и икнул.
  
   - Но на брудершафт мы пить не будем, - глядя на бутылку, сказал Негасимов. - Останемся на "вы", так вернее...
  
   На следующий вечер, глядя в запотевшее окно, я вспомнил про Гундареву в неизвестном мне фильме. Сев за столик, всосал своей китайской ручкой чернил из пузырька, придвинул чистый лист и написал первое, что пришло в голову: "Октябрь уж наступил". Нарисовал на полях профиль Пушкина, потом профиль Негасимова, который оказался вылитым пушкинским бесом из "Работника Балды", и продолжил. Рассказ написался за ночь. На следующий вечер переставил куски местами, отрезал, добавил, ночью отпечатал и утром отнес в редакцию.
  
   Негасимов был в восторге:
  
   - Именно об этом я и говорил! Импрессия! Надеюсь, что зам ничего не поймет и пропустит! А вообще про что это? Если вдруг спросит...
  
   - Про то, как я с парашютом первый раз прыгнул, - сказал я и ушел спать, оставив Негасимова перечитывать рассказ с учетом полученной ориентировки.
  
   До выхода Литальманаха был еще целый месяц, оставалось только ждать. В это время Лиса решила, что ее брату тоже не помешает помощь в восхождении на вершины славы. В нашем учреждении, конечно, было пианино, а у Лисы была подруга Лика, когда-то окончившая музыкальную школу по классу фоно и, что важно, недавно расставшаяся с мужем.
  
   - У нее теперь до фига свободного времени, - добавила Лиса и аргументировала в ответ на гримасу брата: - Она научит тебя аккомпанировать собственному пению, а то что за певец, который даже "Собачий вальс" не может сбацать!
  
   Она привела Лику на дежурство и увела меня - чтобы не мешал им заниматься. Но на следующее дежурство Патрик попросил меня остаться.
  
   - Кажется мне, - сказал он, - что эта учительница музыки хочет не только музыки. А я не хочу, я все либидо сублимировал в горло! Потом за все отыграюсь - сам знаешь, сколько у нас, певцов, поклонниц, есть из кого выбрать...
  
   Я остался. Сначала мы втроем пили вино. Лика встряхивала длинной соломенной гривой - она вообще напоминала веселую лошадь - от осанки и длинного лица до радостного ржания, - много говорила, обращаясь то к одному, то к другому. Патрик явно нервничал - наверное, ему было жалко терять время и хотелось петь. Я, правильно понимая свою задачу, ненавязчиво налаживал контакт - то невзначай касаясь мизинцем своей руки мизинца ее, то коленом - ее коленки. Она не убирала. Когда наступило время решений, я встал и, пожелав им хорошо позаниматься музыкой, пошел на свой второй этаж. Мимо меня пробежал Патрик, крикнул Лике, что только дверь закроет, а мне прошипел:
  
   - Не спи!
  
   Я не спал почти час. Лежал на полу на двух положенных поперек матрацах, читал и правил новый рассказ, иногда отрываясь и прислушиваясь к звукам снизу. Было тихо - никаких фортепианных гамм. Через час лестница заскрипела. Она скрипела так осторожно, словно по ней поднимался грабитель. Я затаил дыхание и ждал. Она вошла на цыпочках, встретила мой взгляд, спросила "не спишь?". Ее ненакрашенные ресницы были мокры.
  
   - Представляешь, - сказала она, садясь рядом по-турецки, - я так и не смогла уговорить Патрика позаниматься. Он сказал, что нужно настроиться, помедитировать. Лег, закрыл глаза и через минуту захрапел! Как это называется?
  
   Потом она рассказывала про свою неудачную семейную жизнь. Я с тоской слушал обязательную программу, иногда встревая и пытаясь увести ее в сторону. Но лишь когда, сочувственно кивая, я начал поглаживать ее коленку, она замолчала. Сидела, прислушиваясь к моим пальцам. Вдруг засмеялась сквозь слезы, спросила:
  
   - Как думаешь, я его совсем не интересую?
  
   - Понимаешь, у него сейчас любовь с музыкой, - сказал я. - Не расстраивайся.
  
   И, сев рядом, мягко, по-братски, привлек ее к себе. Она доверчиво склонилась.
  
   ...Через несколько минут, когда все одежды валялись на полу, она, вцепившись в мои волосы, закричала так, будто ее зарезали.
  
   - А-а, ч-черт! - крикнула она, зажмуриваясь. - О-о, г-господи!
  
   - Я, я! - неожиданно для себя переходя на нелюбимый немецкий, зарычал я.
  
   Потом внезапные любовники отдыхали, лежа на матрацах, - они разошлись, как льдины, но сдвигать было лень.
  
   - Ты же не думаешь, что я бэ? - сказала она, водя пальчиком по моим губам.
  
   - Ну что ты, - искренне ответил я. - Какая же ты б...? Ты б... не видала...
  
   - При чем тут б...? - вскинулась она. - Я имела в виду бревно! Не показалась ли я тебе холодной? Уф! Б...! Как ты мог такое подумать! Нет, ну надо же, я - б...! Ну, спасибо!
  
   Она отвернулась.
  
   - Так я же и говорю, - успокоил я. - Не понял только, зачем шифровать такой знаковой буквой? Какое же ты бревно? Ты такая темпераментная, я еле сдержался, когда ты закричала.
  
   - И не сдерживался бы, - сказала она. - Сегодня можно...
  
   "А вот вам", - подумал я, складывая за спиной фигу.
  
   Была дождливая осенняя ночь, когда я проводил ее домой, - она жила недалеко, но путь через лабиринт дворов был извилист.
  
   На следующее дежурство она пришла снова. Потом еще. И еще. А ночью, когда, проводив, я садился за свой маленький письменный стол, она возвращалась телефонным звонком, чтобы говорить, говорить...
  
   Незаметно пролетели две недели. Я вдруг обратил внимание, что полностью утратил одиночество. Лика теперь была со мной всегда - если не телом, то бесконечными телефонными разговорами. Однажды я заикнулся, что мне нужно поработать, - мол, завтра должен отдать последнюю редакцию рассказа в "Вечерку", там никак не пропускают рассказ, требуют редактуры, а я не могу сосредоточиться.
  
   - "Вечерка"? - радостно встрепенулась Лика. - Чего же ты молчал?! У меня там друг работает, правая рука главного редактора!
  
   - Негасимов? - на всякий случай спросил я. - Александр Францевич?
  
   - Нет, его Валера зовут. Завтра позвоню, и уже послезавтра тебя напечатают! - сказала она и приблизилась, мерцая очами.
  
   На следующий день она сообщила:
  
   - Я позвонила Валере, он все обещал сделать. Правда, ногу недавно сломал, оказывается, но он по телефону с главным договорится.
  
   - Спасибо, - сказал я. - Но, может, не надо? Редактор сам разберется, а то как-то неудобно...
  
   - Не думай об этом, - прошептала она, закрывая своей ладошкой мой рот. - Я все устроила, наслаждайся жизнью...
  
   Но наслаждение мое быстро убывало, утекало в какую-то щель, образовавшуюся в моем бытии.
  
   - А то ты не знаешь, в какую, - говорил Патрик. - Бери пример с меня, я все силы бросил на достижение цели и скоро буду на вершине. А ты застрял, попал в капкан. Я читал, что в таких случаях волк отгрызает свою конечность...
  
   Я и сам чувствовал, что Лика отклоняет меня от великого пути, на который я едва ступил. Но и никаких конечностей отгрызать не хотелось, тем более что мне, в общем, нравились наши скользкие барахтанья, ее развратное бесстыдство, с которым она изображала куклу, принимая в белых трусиках кукольные позы и представляясь механическим голосом:
  
   - Меня зовут Суок, мальчик. У меня нет сердца, но есть что-то другое...
  
   Я хотел ввести наши отношения в нормальное русло - когда женщина есть один из элементов твоей свободы, а не прикованная к тебе тачка с обязательствами.
  
   На очередном свидании я попытался объяснить ей поэтику своего существования.
  
   - Понимаешь, я, как Ихтиандр, - говорил я, - выныриваю на воздух, в жизнь, чтобы не атрофировались легкие. А так в основном я дышу жабрами, я все время под водой своих фантазий, я опускаюсь на самое дно и ищу самую главную жемчужницу, чтобы вскрыть ее и извлечь самую главную жемчужину...
  
   - Ты ее нашел, просто не понимаешь, дурачок, - ответила она, раздеваясь и кидая мне в лицо бюстгальтер, который попал чем-то твердым прямо в глаз.
  
   Еле сдержав крик, я грустно улыбнулся и сказал, растирая глаз:
  
   - У меня страшно болит голова.
  
   - Сейчас пройдет, - бурно дыша, она скидывала туфли.
  
   - Не пройдет, - сказал я, сморщившись. - Это на всю ночь, я знаю.
  
   Она остановилась и растерянно смотрела на меня. Я не мог смотреть ей в глаза и прикрывался ладонью, изображая страдание от головной боли. Гордо взмахнув длинными соломенными волосами, она отвернулась и начала одеваться.
  
   - Надеюсь, ты меня проводишь?
  
   - Не могу, - сказал я, чувствуя надвигающуюся свободу. - Еще светло, добежишь. А я прилягу (помедитирую - хотел добавить, но сдержался)...
  
   - Вот ты, значит, как? Все, я больше не приду! Слышишь? Я больше не-при-ду!
  
   Я молчал, сжимая пальцами виски. А когда внизу хлопнула дверь, немного выждав, спустился, выглянул осторожно, потом вышел в осеннюю желтую сырость и закурил с облегчением. Патрика не было, он теперь приходил, когда она уходила.
  
   - Ваши кошачьи крики мешают петь, - говорил он, - разрушают мою звуковую гармонию.
  
   Я вдыхал дым пополам с холодным мокрым воздухом и чувствовал, как возвращается вытесненное женщиной свободное одиночество. Когда звякнула калитка и послышались легкие шаги, я вздрогнул, решив, что Лика передумала меня покидать. Но это была Лиса. Она слегка запыхалась, щеки ее горели, глаза смеялись.
  
   - Красную шапочку вызывали? - спросила она, показывая на свой красный кокетливо скошенный берет. - Я на минуточку. Вот, пирожки пекла, решила вам занести. Братец здесь?
  
   - Братца пока нет, - сказал я, отчего-то радуясь ее появлению, - но пирожки я приму...
  
   - Есть с луком-яйцом, есть с мясом, а есть с яблоками, - доставала она теплые свертки и вкладывала их мне в руки, касаясь моих пальцев своими.
  
   - Может, зайдешь, чаю попьем? - предложил я.
  
   Она посмотрела на часы, на небо, на меня, и когда я понял, что она согласна, звякнула калитка.
  
   Это вернулась Лика.
  
   - Ты думал, я уже не приду? - сказала она, улыбаясь. - А я пришла, анальгин тебе купила, вот. - И, будто только заметив Лису, повернулась к ней: - Приветики, а ты к брату?
  
   - Зачем анальгин? - спросила у меня Лиса недоуменно.
  
   - Голова у него заболела, вот я и сбегала, - быстро отвечала Лика, пока я соображал, как себя вести. - Ух ты, пирожочки принесла? Кому? Муж на дежурстве, что ли?
  
   Лиса не ответила, достала сигарету, закурила. Сделав несколько глубоких затяжек, спросила у меня:
  
   - Так ты напечатался в "Вечерке"?
  
   - Вот, жду, - сказал я.
  
   - Уже скоро, я договорилась, - встряла Лика.
  
   - Нет, ну вообще! - вскинула глаза к небу Лиса. - Ты-то с кем могла договориться?
  
   - С кем надо, с тем и договорилась! - гордо встряхнула гривой Лика. - И все же ты как тут?
  
   - Да вот, по вызову, - сказала насмешливо Лиса, выдыхая дым подруге в лицо. - У пациента голова заболела от кое-кого, пришлось помощь оказывать. Анальгин ваш уже не нужен, можете его сами съесть.
  
   - Пирожками лечишь? - кивнула на свертки в моих руках Лика. - Петя бедный на дежурстве надрывается, а его жена другим мужикам пирожки носит, на Петины деньги, между прочим, испеченные...
  
   - Дура ты, Лика! - сказала Лиса, и я увидел, что она уязвлена. - Как была в детском саду кусачей злючкой, так и осталась.
  
   - А ты была ревой-коровой, чуть тебя укусишь, сразу в крики и к воспитательнице...
  
   Я стоял с пирожками в руках и не знал, что предпринять. И тут - на этот раз спасительно - звякнула калитка.
  
   По дорожке, выставив вперед бородку и закинув сумку на ремне за спину, стремительно шел Негасимов. Сумка его тоже позвякивала. Подойдя, он поклонился дамам, пожал мою теплую от пирожков руку и сказал:
  
   - Я звонил, но никто не отвечал. Решил без предупреждения - дело неотложной важности. Но, я смотрю, вы заняты?
  
   - Мы с подругой уже уходим, - сказала Лиса, беря Лику за рукав, будто боясь, что та убежит. - А пирожки вам как раз пригодятся...
  
   - И анальгин утром в самый раз будет, - Лика сунула мне в карман упаковку таблеток.
  
   И они ушли вдвоем мирные и дружные, взявшись за руки.
  
   - Весело живете, - заметил Негасимов. - Глядя на вас троих, я целый рассказ сочинил. Хотите, сюжет подарю? Назовите его "Негасимов и другие"...
  
   - Что, нужен новый рассказ? - сказал я. - Опять отвергли?
  
   Но на этот раз Негасимов принес добрую весть. Он разлил водку, мы выпили, закусили пирожками - Негасимов, несмотря на свою хрупкость, откусывал полпирожка сразу, - и, налив по второй, он рассказал мне, что альманах подписан в печать и выйдет через неделю.
  
   Поискав в себе радость, я не обнаружил ее. Было даже немного обидно, что этот рассказ преодолел цензуру. Получалось, что я снизил накал гениальности, добавил посредственности, которая и удовлетворила чуткого, как канарейка, замредактора.
  
   - Неужели никаких замечаний? - спросил я с надеждой. - Там всякие намеки есть...
  
   - Не знаю насчет намеков, но зам сразу по прочтении подписал. Значит, вы сумели обмануть, усыпить внимание...
  
   Чтобы отогнать последнее подозрение, я спросил, работает ли у них некий Валера, правая рука главного редактора, он еще недавно ногу сломал, - говорят, он меня пролоббировал.
  
   - Что он сделал? - поперхнулся водкой Негасимов.
  
   - Ну, в смысле, слово замолвил...
  
   Негасимов захихикал.
  
   - Валера, который сломал ногу, - сказал он, - это наш шофер, и в литературе он главному не советчик. Даже не как тот полотер...
  
   Через неделю выпал снег и вышла газета с моим рассказом. Я читал себя утром, вернувшись домой от киоска. Газета пахла белой свежестью. На подзаголовочном коллаже силуэт, очень похожий на мой, сидел за столом у окна, в котором стояли силуэты заснеженных деревьев. Я читал свой рассказ недолго - строки, которые я мог перечитывать в машинописи бесконечно, загнанные в газетные колонки, вызывали чувство отторжения. Я вдруг увидел, как отвратителен мой рассказ, - испачканные сахарным сиропом слова липли к губам. "Какой позор!" - шипел я, скользя по тексту боковым зрением, чтобы не видеть и не понимать.
  
   Позвонил Негасимов, поздравил, спросил, счастлив ли я, удивился моей реакции.
  
   - Первый раз вижу человека, который хочет скупить весь тираж не для раздачи знакомым, а для самосожжения, - сказал он расстроенно. - И что теперь, мне ставить на вас крест как на писателе? Только я задумал издавать журнальчик...
  
   - Не знаю пока, - сказал я, - может быть, я отравился литературой, посмотрим. Но вам я благодарен безмерно!
  
   Вечером на дежурстве Патрик усугубил мой скепсис. Прочитав рассказ, он сказал:
  
   - Странно. Сколько с тобой общаюсь, никогда не подозревал в тебе такой густой шизофрении...
  
   На мои просьбы уточнить, что он имеет в виду, Патрик мялся, перечитывал, но уточнить так и не смог.
  
   - Не знаю, - сказал он. - Не по-человечески как-то... И быстро - читаешь, будто с горы на лыжах мчишься, а что внизу ждет, не знаешь...
  
   Я удивленно перечитал рассказ и увидел, что он был написан черепахой. От такой путаницы стало еще хуже.
  
   Позвонила Лиса, поздравляла и восхищалась - сравнивала рассказ почему-то с гладиолусом. Я немного воспрял - гладиолус был все же лучше, чем черепаха на лыжах, - и пожаловался, что Патрик поставил мне диагноз.
  
   - Слушай его больше! - утешила Лиса. - Он за всю жизнь только одну книгу прочитал, про Витю Малеева в школе и дома, на которой, видимо, и надорвался как читатель.
  
   Позвонила Лика.
  
   - Поздравляю! - сказала она. - Хочешь, я приду, и ты сможешь меня отблагодарить? Ведь это благодаря мне ты стал настоящим писателем...
  
   - Благодарю, - сказал я. - Но сейчас у меня болит голова. Я скоро вас приглашу отметить это событие - всех причастных...
  
   - И Лису с пирожками? - ехидно спросила Лика и бросила трубку.
  
   Я облегченно вздохнул.
  
   После публикации моего рассказа Патрик вдруг перестал петь и ходил задумчиво.
  
   - Теперь пора, - однажды сказал он. - Я созрел. Ты стал писателем, я должен стать певцом. Нужно ехать в Москву к Тухманову, пока Новый год к горлу не подступил, а то ты за зиму в Переделкино переберешься, а я отстану навсегда...
  
   - Какое там Переделкино? - удивился я. - Сам же говоришь - шизофрения.
  
   - Так это и есть признак гениальности. Ты не для народа писатель, а для писателей, они тебя скоро примут, вот увидишь. И мне нужно торопиться, чтобы нам вместе взлететь. Чувствую я, ракета у нас одна на двоих, как бы не получилось так, что ты улетишь, а я останусь.
  
   Была суббота, и Патрик дежурил с утра. Валил снег, улицы были белы, пушисты и глубоки. Я пришел к обеду и застал Патрика в возбужденном ожидании.
  
   - Это знак! - сказал он, показывая на летящий за окном снег. - Посиди здесь, я вернусь через час.
  
   И, ничего не объясняя, он оделся и канул в белую глушь.
  
   Через два часа в дверь постучали. Я спустился, открыл и замер. Передо мной на крыльце стоял красноносый клоун в одежде Патрика. Клоун был в кепке с помпончиком, из-под которой в обе стороны торчали облачка волос. На кепке и на волосах лежал снег. Клоун был грустный и злой одновременно.
  
   - Молчи! - воскликнул он и вошел. - Надо помыть и расчесать...
  
   Он снял кепку, стряхнул снег, и вместо клоуна я увидел перед собой грустного спаниеля.
  
   - Что с тобой? - сказал я, кривя и кусая губы, чтобы не рассмеяться. - Тоже шизофрения?
  
   - Ну "химка" же! - с отчаянием выкрикнул Патрик, взбегая по лестнице. Волосы его взлетали и опадали в такт. - Видишь, фигня какая-то получилась, а не шарик...
  
   Он вымыл голову и расчесал ее массажной щеткой, но мелко завитые волосы не желали стоять дыбом, образуя негритянский шар, - только пышно свисали по бокам головы.
  
   - Джузеппе! - горестно восклицал Патрик, ероша волосы перед зеркалом. - Асисяй! Все кончено! В таком виде не то что в Москву - здесь на улицу нельзя показаться! Сейчас проулками пробирался, хорошо хоть снег...
  
   Через час мучений и стонов Патрик сдался и позвонил сестре. Он всегда обращался к ней, когда не знал, что делать. И она всегда его спасала. Вот и теперь Лиса не оставила брата в беде. Через час она пришла и привела с собой Лику. Оказалось, Лика сама стригла своего мужа и, по словам Лисы, стала настоящим мастером.
  
   - Я ей настойчиво советую переквалифицироваться в мужского парикмахера, - не удержалась Лиса от шпильки. - Грудью в шею потыкаешься - и замужем уже...
  
   Но Лика не обиделась. Она достала из сумки футляр, открыла - там лежала черная электрическая машинка с насадками, ножницы, расческа, - разложила все на столе, предварительно расстелив белую тряпочку, - и движения ее были плавными и экономными, словно она готовилась к хирургической операции.
  
   - Ну? - сказала она, стрекоча ножницами в воздухе. - Клиент созрел?
  
   Из комнаты вышел Патрик, прижимая волосы руками. Девушки смеяться не стали, усадили его на стул, обернули простыней, поставили перед ним снятое со стены зеркало, в котором отразилось опрокинутое, полуобморочное лицо клоуна перед казнью, - и Лика занесла над его головой звонкий сверкающий стрекот. Но прежде она погрузила в унылую шапку волос свои цепкие руки, пошевелила пальцами, потянула и сказала:
  
   - Все ясно. И куда ты с такими волосами собрался? Они же слабенькие, корни не держат, волос падает под своей тяжестью, тут никакая "химка" не поможет. Кальция не хватает твоему брату, - повернулась она к Лисе. - Пеки ему пирожки с глюконатом...
  
   И, защемив между указательным и средним большой клок волос, отхватила его двумя щелчками. Хлопья падали на простыню. Патрик сидел с закрытыми глазами, и мне казалось, что он сдерживает готовые брызнуть слезы.
  
   Мы с Лисой вышли покурить, чтобы не видеть, как Патрик превращается в лысого мужика, - приговор Лики не оставил ему надежд даже на короткую прическу.
  
   Снег все валил. Мы стояли на крыльце и смотрели, как прямо на наших глазах растут белые шапки на ветвях, заборах, подоконниках, перилах балконов, крышах...
  
   - Зима пришла... - сказала Лиса. - Давайте отпразднуем?
  
   - Приход зимы? - спросил я.
  
   - Вообще все, - сказала она. - Зиму, твой рассказ, лысину Патрика... Петя сегодня дежурит, сын у бабушки...
  
   - Может, Негасимова позвать? - предложил я. - Как-никак он мой крестник...
  
   - А может, не надо? - помолчав, сказала Лиса. - Вы с ним потом отдельно в вашем бомонде отпразднуете. А мы сегодня просто посидим - в самом начале зимы. Да и братцу сейчас чужие глаза как соль на рану...
  
   И мы пошли сквозь набухшее снегом пространство в ближайший магазин, купили водки для мужчин и ликер "Амаретто" для женщин, колбасы, сыра, шоколада и вернулись как раз к окончанию операции.
  
   Патрика не удалось увидеть лысым - сразу после стрижки он с помощью Лики повязал на голову детскую пеленку в уточках и зайчиках на манер банданы. Но похож он был не на пирата, а на человека, с которого сняли скальп, - оранжевые зверушки на белой косынке походили на пятна проступившей крови, - и на лице скальпированного было страдание.
  
   - А что, - сказал я, - так даже лучше, образ нетривиальный, а то сейчас на эстраде все "химкой" трясут...
  
   - Не трави человека, - строго сказала Лика. Она неотступно следовала за Патриком, готовая, наверное, подхватить его, если он начнет падать. - Не так просто расставаться с надеждой, не знаю, понимаешь ли ты... - И она многозначительно посмотрела на меня.
  
   Я радостно промолчал и, звякнув пакетом, прошел в кабинет налаживать праздник. Лиса пошла за мной.
  
   В тот вечер Патрик напился. Косынка-пеленка скоро съехала ему на затылок, обнажив бело-синюю поверхность, и Лика, вжимая его лицо в свою грудь, целовала сотворенную ею лысину и утверждала, что шишки его головы говорят о его музыкальной гениальности. Патрик не вырывался, только поворачивал лицо так, чтобы дышать. Играл магнитофон. Наши с Лисой руки нежно боролись под столом на ее бедре. Когда моя рука убегала и скользила в сторону главной тайны, ее рука, выждав немного, спохватывалась, догоняла и возвращала нахальную беглянку.
  
   - Давай потанцуем? - склонившись к моему уху, шепнула Лиса хрипло.
  
   - Не могу встать, неудобно, - сказал я, направляя ее руку к причине моего неудобства.
  
   - Какой меч! - восхищенно простонала она. - Я теряю сознание...
  
   Лика уже целовала безвольного лысого певца, оседлав его колени и зажав его голову локтями. Доносившееся чавканье создавало полную иллюзию поедания хищником жертвы. Руки жертвы вяло лежали на талии хищницы.
  
   Мы с Лисой танцевали под доллановскую "Леди в голубом" - и песня вела нас, сплетенных, извивающихся, как две змеи, из кабинета - сначала в коридор, а потом в большую комнату. На паласе лежал голубой прямоугольник фонарного света, в котором плыла тень летящего снега, - и эта тень накрыла нас.
  
   Лиса была податлива и восторженна.
  
   - Ты гений, - говорила она, когда мы выныривали и лежали, отдыхая в тени снегопада. - Ты станешь знаменитым, я знаю...
  
   Ближе к полуночи я проводил ее домой. Когда спускались по лестнице, услышали из кабинета крик Лики.
  
   - А, ч-черт! - крикнула она. - Ч-черт, вот черт!..
  
   И я не понял, это был крик наслаждения или отчаяния.
  
   После Нового года Патрик и Лика поженились. Я не мог поверить в реальность этого события.
  
   - А как же музыка? - спрашивал я Патрика. - Скоро волосы отрастут, как же Тухманов, слава, поклонницы?..
  
   - Чушь, - отмахивался Патрик. - Мистика или нет, но когда я волос лишился, у меня словно глаза открылись - какой я к черту певец? Только по пьяни "Ой, мороз, мороз" орать - это я могу и в семье делать.
  
   Иногда я бывал у них в гостях. Лика ходила передо мной торжествующе - в коротком халатике, в пушистых тапочках. Глядя на ее щиколотки, я даже смутно завидовал Патрику.
  
   - Семья - это истинно мужское, - говорил он, моя в раковине посуду. - Я был таким идиотом!
  
   Он уволился из сторожей, сказав, что займется настоящим делом, - у Лики есть связи. Я занял его место, чему был очень рад. Стояла хорошая долгая зима. Я сидел в тепле за маленьким столиком и писал череду маленьких рассказов ни о чем. Зима была похожа на вечность, и рассказы получались под стать ей - время в них стояло или медленно вращалось. Иногда я думал, что это куски из будущего романа, и тогда они начинали немного нравиться мне, окутанные контекстом неизвестности, как огоньки в ночи.
  
   Ко мне приходил Негасимов, показывал верстку затеянного им журнальчика. Журнальчик был тонкий, но это не смущало его редактора, - он говорил, что литературный пейзаж должен быть прозрачен, чтобы всех было видно.
  
   Негасимов ждал от меня новых рассказов для журнальчика, но я не признавался, что пишу, ссылаясь на непроходящее отвращение к своему печатному слову.
  
   - Клин клином вышибают! - кипятился Негасимов, расплескивая водку. - Вы должны писать, а не лечить вашу контузию прикладыванием мягкого женского к одному месту! Вам мало того, что женщина сгубила вашего друга?
  
   - Почему сгубила? - удивился я. - Мне кажется, он счастлив, говорит, делом занимается...
  
   - Делом? - усмехнулся Негасимов. - Не хотел я вам говорить, да и ваш несчастный друг просил не выдавать... Встретил я его недавно на сипайловском рынке - вы там не бываете, - ботинки искал себе зимние. И купил вот эти, хорошие, югославские, - у вашего друга, между прочим. Да-да, он торгует там прямо из баула. Смутился, меня увидев, объяснять стал, что это временно, да я-то знаю...
  
   Я молчал, потрясенный. Негасимов был доволен произведенным эффектом.
  
   - На этот раз предназначенный вам снаряд попал в него, - сказал он. - Но если вы будете столь же беспечны, постригут и вас...
  
   Уходя, Негасимов попросил меня поклясться, что начну писать прямо сейчас, как только закрою за ним дверь.
  
   - Ни дня без строчки! - воскликнул он, вываливаясь на крыльцо. - Только пишите уже о жизни, а не о женщинах!..
  
   Я пообещал. Закрыл за ним дверь, поднялся в большую теплую комнату с пушистым паласом, сел за свой маленький столик, зарядил в каретку чистый лист и напечатал, не задумываясь:
  
   "...Стояла долгая хорошая зима. По четвергам ко мне приходила Лиса. Она стучалась и, когда я открывал, весело спрашивала:
  
   - Кому тут плохо? Медсестру вызывали?
  
   Целуясь, мы поднимались по лестнице на второй этаж. Перед большой комнатой с пушистым паласом она отставала ненадолго и появлялась уже в белом халате на голое тело. Колени и бедра ее были холодны с мороза". Я блаженно потянулся и посмотрел на часы. Уже наступил четверг.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"