Аннотация: Всё заметает солдатская вьюга. Лишь двое бредут по ней, не зная, куда она выведет и какие смыслы подарит для жизни и смерти...
Рассказ был опубликован в журналах "Реальность Фантастики" и "Меридиан"
Всё заметает солдатская вьюга из взмерзших капелек крови, крупинок махорки и пороховой пыли. Приправлена ветром перемен, с четким запахом спирта и дуновением надежды. Заволакивает поля сражений, закрывает глаза мертвым, хоронит их, унося с собою души, средь которых уже начались братания. Подхватывает последний вздох, доносит слова, слетевшие с губ, до родных и близких, чтобы знали. Чтобы помнили.
Лишь два человека, кутаясь в промокшую, пропахшую гарью одежду, ползут от мертвого к мертвому, собирая патроны. Один - почти старик - чуть подволакивает ногу и морщится каждый раз, когда неудачно задевает об разбросанное оружие или упавшие тела. Другой - более молодой и сильный - беспрестанно оглядывается по сторонам. В глазах его застыл страх, а губы дрожат и шепчут бессвязно.
Оба ранены. Один - в тело, другой - в душу.
- Хватит, Михалыч. Хорош. Набрали больше, чем расстрелять успеем. Уходить надо, - молодой говорит тихо, голос его дрожит, а руки дергаются.
- Тебя бы расстрелять, - беззлобно ругается Михалыч. Задевает ногой о чью-то винтовку, чертыхается, замирает. - И куда уходить будем, Гришка?
- Назад. К своим.
- Те свои тебя положат как чужого. Ты ж дезертир.
- А ты сдать меня вздумал? - на миг в глазах Гришки появляется страх вперемешку со злостью. Рука неосознанно тянется к винтовке. Михалыч ухмыляется и отворачивается.
- Сам себя сдашь. Нервный больно.
- Прорвемся.
- Ты б так при атаке думал.
- Да хватит уже! - молодой сам пугается своего вскрика. Вьюга разносит его далеко-далеко по округе, но лишь мертвые слышат.
- Ну пойдем, Гришка, - Михалыч встает в полный рост и идет назад. Туда, где свои.
- Сдурел?! - вновь кричит тот, но уже тише. - Совсем сдурел, старый? А ну ляг! Ляг и ползи, говорю!
Он уходит всё дальше и вот уже силуэт начинает расплываться и пропадать.
- Подожди! - Гришка вскакивает, спотыкается, падает, едва не напоровшись на торчащий из руки мертвого штык, и тут же, забыв об этом, бежит догонять Михалыча.
Бушует солдатская вьюга. Воспоминания покрываются ледяной коркой, страх вымораживается, отвага не горячит кровь. Лишь спокойствие и равнодушное оцепенение. Двое бредут среди мертвых, да и сами от них недалече. Михалыч, несмотря на боль в ноге, шагает быстрее своего спутника. Тот мысленно не здесь, а потому бредет еле-еле, и старшему приходится подстраиваться под его шаг, останавливаться, чтобы догнал.
- Я что первый, кто струсил? - спрашивает Гришка внезапно. Голос глух, но чувствуется в нем затаенное несогласие.
- Не первый, - Михалыч не оборачивается. - Да и не последний. От этого легче чтоль?
- Нет, - говорит Гришка, хотя на самом деле да.
- Ну а что тогда?
- Я о матери вспомнил. Я у неё один остался.
- И что? Побежал искать?
Гришка молчит, насупившись. Затаил обиду и злобу, хотя чувствуется, как она волнами разбегается от него, теряясь среди вечной вьюги. Разбивается о скалу спокойствия Михалыча. А тот рассуждает дальше. Извлекает слова и складывает их в соответствии с мыслью.
- То не беда, что ты о матери вспомнил. Обычное дело о родных вспоминать, перед смертью. То беда, что ты ею трусость свою прикрываешь. Кабы была у тебя храбрость, то жизнь готов был бы отдать, лишь бы враг до матери не добрался. А ты бежать удумал. Смалодушничал. Слишком себя любишь, не привык за счастье драться. Один в семье был?
- Один, - отзывается Гришка.
- Вот то-то и оно.
- И что теперь, клеймить меня всю жизнь будут?
- Да кому ты нужен. Расстреляют и всё, - смеется Михалыч. - И матери твоей придет письмо, не о том, что погиб героем, а что смалодушничал. Что, дескать, не воспитала она достойного сына отечества, - он кашляет, останавливается, сплевывает и стоит с открытым ртом, вдыхая прогорклый морозный воздух. Снежинки залетают в рот и тают. Хочется пить.
- А у тебя семья есть, Михалыч?
- Да кто ж его знает.
- Это как?
- А так. Эвакуировали всех, а я на фронте. Писем никаких не доходило. Может - живы, а может - уже и того, - вновь сплёвывает и заканчивает жестко, с оттенком горечи. - Не важно сейчас это. Смирился я уже, что нет их. И всё. Воевать легче. Похоронил заранее, и душа не болит. И не страшно. А коль закончится всё хорошо, домой вернусь, и живы они окажутся, то это ж ещё больше счастья.
- Странный ты, Михалыч.
- Страннее видали. Глянь-ка, а то у меня зрение не очень, чего там вдалеке светит?
- Не знаю, - Гришка прищурился. - Свет какой-то.
- Ровный?
- Ровный.
- Значит фонари. В ту сторону заворачивай.
- А вдруг фашисты?
- Тебе не все одно сейчас? Люди же.
- Какие люди? Звери.
- Не наговаривай. Звери токмо ради еды убивают. Пошли.
Метет в лицо солдатская вьюга. Застилает взгляд, закрывая проблеск света. Бьет в глаза ледяной крошкой, заставляя наклоняться вперед. Ничего нет, кроме неё, и кажется, что так целую вечность будет, пока не упадут Гришка и Михалыч. Да и когда упадут - всё одно. Разве что никто этого не увидит.
А в какой-то момент, будто сдавшись, расступается, и вываливаются солдаты в спокойствие и тишину морозной ночи. Будто бы и не вьюга то вовсе, а лишь стена отделяющая благополучие мира от безнадеги войны.
- Гляди, Михалыч, деревня.
- Сам вижу.
- Чудная только.
- Вот то-то и оно.
Дома выстроились аккуратными рядами. Поблескивают стекла. Повсюду чистота и уют, словно нет рядом войны, а Михалыч с Гришкой вывалились из совсем другого мира.
И тишина. И улицы пустынны. Лишь где-то вдали, спрятавшись в теплом хлеву, мычит корова.
- Не наша деревня, Гришка.
- Я - городской.
- Да не. Совсем не наша.
Михалыч показывает пальцем на табличку с номером дома. Номер обычный. Две цифры - три и четыре. А название улицы вычерчено никак не кириллицей.
- Фашисткая, - говорит Гришка.
- Откель знаешь?
- Немецкий учил.
- Грамотный значит. Что написано?
- Яблочная улица.
- Понятно.
А Гришке не понятно. Он уже и позабыл о своём проступке в прошлом. Сейчас мысли его стукаются друг об друга и путаются, скатываясь в клубок. Только неясно за какую потянуть, чтобы распутать.
- Откуда ж фашисткая? Мы ж под Тулой были. Откуда там фашисткая деревня?
- Не знаю. Да только вот она, - Михалыч хмурится. Щурится, вглядываясь в чужие буквы, а затем снимает с плеча винтовку. - Держись настороже.
Гришка, путаясь в ремне, торопливо вооружается и поглядывает по сторонам. Всё тихо.
- Куда? - спрашивает шепотом Михалыча.
- Туда, - кажет тот пальцем. - Не слышишь чтоль?
Молодой напрягает слух и различает где-то вдали голос. Ровный, четкий, привыкший руководить и подчинять.
- А зачем нам туда? - Гришка сглатывает. - Еду найти и дальше, к своим.
- К своим успеется, - Михалыч вновь кашляет и сплевывает на снег. Слюна буро-желтая с комочками слизи. - А пока к чужим сходим.
Он поворачивается и идет, не оглядываясь на спутника. Тот поначалу крадется к дому, намереваясь разжиться чем-нибудь, а потом, тихо выругавшись, бросается за удаляющимся Михалычем. С ним спокойней.
Вьюга не ушла безвозвратно. Она где-то рядом воет, не способная проникнуть внутрь деревни, но никто не слышит её плача-угрозы. Все внимают человеку в черном.
Он стоит посреди площади внутри квадрата таких же "черных" людей. Вокруг толпятся, судя по одежде и позам, жители деревни. Они внимательно слушают и, кажется, мысленно находятся не здесь, а там, куда их ведет человек в черном.
- О чём говорит? - спрашивает Михалыч.
Гришка морщит лоб, вслушивается в чужую речь, тщась различить смысл.
- О Солнце.
- Так ночь же.
- У них крест, свастика который, это древний символ Солнца.
- Про свастику чтоль рассказывает?
- Нет. Про то, что немцы избранный богом народ и Солнце им принесет удачу.
- То-то я гляжу, они тогда с утра пораньше напали, - Михалыч сплевывает. Красноты, кажется, уже больше. - Только про это говорит?
- Нет, про то, что Солнце вскоре будет вечно светить.
Михалычу сейчас хорошо. Они сидят на лавке, за углом дома и слушают человека в черном. Просто сидят и слушают. И даже нога не болит - удалось её удачно пристроить.
- Говорит: взорвут Луну с помощью ракет, и она солнце закрывать перестанет. Вроде так, хотя я не уверен, - Гришка тревожно смотрит на Михалыча. Тот, запрокинув голову, в звездное небо.
- Вона как удумали. Слушай, Гришка, а ты случаем не шпион?
- Чего?!
- Не кричи. По-ихнему разумеешь, про свастику знаешь, вот и завел меня сюда.
- Да ты ж сам впереди шёл, Михалыч.
- Но к своим-то ты меня звал, али нет?
Гришка молчит, не зная, что сказать. С тем, что он трус и дезертир - худо-бедно свыкся, а вот что его ещё и к шпионам причисляют - это уже другое дело. Это уж точно несправедливо.
- Я к тому, - продолжает Михалыч, - Что ежели ты шпион, то давай сейчас пойдем, ты меня сдашь, в лагерь отправят, но так хоть выживу. А то ведь неизвестно как иначе повернется.
- Да не шпион я. Студент. Филолог.
Пауза, во время которой Михалыч искоса поглядывает на Гришку. Затем вздыхает и отворачивается. Только тут студент замечает, что винтовка товарища направлена на него.
- Ты чего? Ты меня? Ты...
- Тихо, - обрывает Михалыч. - Обознался, с кем не бывает. Ну коли ты не шпион, студент, то пошли, значит, Луну спасать. Мне парторг говорил, что бога нет. А раз нет, никто этих, - кивок за стену. - Не выбирал.
- Их там человек двадцать охраны только. Да и может я чего не так перевел?
- Опять трусишь?
- Да не трушу я. Но как мы вдвоем? Зря только ляжем. Надо к своим пробиться и доложить.
- Складно говоришь. А всё одно, пошли. Свои далече, а мы тут. Рядышком.
Все заметает солдатская вьюга. Страх и сомнения укрыты решимостью, а холодное дыхание смерти не различить средь морозного воздуха. Оттого и не страшно. Твердая корка спокойствия покрывает Михалыча, а Гришка, глядя на него, спрятал подальше свой стыд. Все можно исправить.
- Ты, Гришка с той стороны заходи, а я с этой останусь. Нога болит далеко ходить. Гранаты есть у тебя?
- Да, - связка оттягивает руку.
- Возьми себе парочку, а мне остальные оставь.
Гришка не спрашивает зачем. Догадывается, гонит эту мысль от себя, но не спрашивает, чтобы удостовериться. Надеется, что ошибся.
- И деревенских не трогай, - напутствует Михалыч. - Ни к чему.
- Хорошо, - Гришка кивает, затем, вытянувшись по струнке, отдает честь и идет в обход дома.
- Студент, - плюётся Михалыч. Но беззлобно. Скорее даже весело.
Винтовка выцеливает человека в черном, да только выстроились рядом с ним защитники. На себя удар оттягивают.
- Ну и принимайте, - бормочет Михалыч, выстреливая.
И тут же, с другой стороны дома доносится второй выстрел. У старшего - убитый, у младшего - раненый.
- Молодо-зелено, - охотничий азарт охватывает Михалыча, который выискивает черную фигуру среди упавшей на землю, но враз вскочившей и заколыхавшейся толпы. Стреляет ещё раз, но мажет. Приговаривает наставительно. - Луну они взорвать удумали, ишь чего. А спать когда? А с девками кувыркаться? А яблоки у соседей воровать? Нет, брат-фашист, так дело не пойдет.
Гришка, тем временем, пристреливается. Ещё двоих кладет - раненными или убитыми, не разобрать. Но и немцы не сидят спокойно. Командира прячут в ближайший дом, охрану выставляют, а сами рассыпаются по кустам-канавам и крадутся к стреляющим. А вперед себя, словно стадо, гонят огромную толпу деревенских. Те боязливо жмутся друг к другу, оглядываются по сторонам, то один, то другой падает и отказывается идти.
- Заварили, кашу, студент! - кричит Михалыч.
- Целый котел! - отзывается Гришка.
- Вот то-то и оно, - и отцепляет гранату.
Солдатская вьюга бьет по разбитым окнам, задувая внутрь дома. Наметает на головы снежно-стекольную крошку. Доносит звуки выстрелов и немецкую речь. Иногда, наперекор вьюге, влетают и пули. Впиваются в противоположную стенку и застывают навеки в спокойствии.
- Чего брешет? - спрашивает Михалыч.
- Предлагает сдаться. Жизнь обещает.
- Добрый какой, - дыхание перехватывает, но спустя секунду отпускает. - Ну что, студент, спасли мы Луну?
- Не знаю, - Гришка пожимает плечами, быстро вскидывает винтовку и стреляет в ночную темень. - Может и не они взрывать собирались. Может просто рассказывали людям, чтобы не пугались, когда случится. А может, вообще просто так сказали. Для пропаганды.
- А я всё-таки думаю, что спасли, - Михалыч кивает своим мыслям. - Вот ты, Гришка, молодой. Тебе ведь мечтать положено. Мечтаешь?
- Мечтаю, - помедлив, соглашается тот.
- О девках поди? - слово это - "девки" - звучит у него по-доброму. Почти ласково. Гришка же не отвечает. Делает вид, что не расслышал, но Михалычу не нужен ответ, он продолжает свою мысль. - О девках тоже хорошо мечтать. Чему бы нет? Дело-то молодое. А я вот думаю: победим мы фашистов и отстроим страну заново. И мои все живы окажутся. Настроим своих ракет, но только чтобы не взрывать, а чтобы на эту самую Луну полететь или ещё куда дальше. И будут они стоить ну три копейки. Как на трамвае скататься. И вот, правнук мой или праправнук отправится на Луну. Прилетает, выходит, смотрит как там всё и думает - "А вот если бы не дедушка, не было бы ничего". Красиво, а?
- Красиво, - соглашается Гришка.
Они разом вскакивают, стреляют, а затем падают на дощатый пол, вжимаясь. Пули проносятся мимо, засыпают товарищей щепками, свистят пронзительно.
- Ты вот что, студент, ты главное запомни: Воронов Василий Михалыч. Если что, разыщи моих, скажи, отец Луну спасал, - смех Михалыча переходит в кашель.
- Чего удумал? - спрашивает Гришка. - Куда я денусь? Да и дом окружили.
- Сейчас разокружат. А ты побежишь. Я всё одно не жилец уже, - сплевывает и становится видно, что слюна ярко-алая.
- Сам дезертиром обзывал, а теперь бежать принуждает. Я останусь.
- Дурак ты, студент. Хоть и умный, а дурак. Когда вместе со всеми воюешь - тогда и погибнуть не жалко. А когда один остался - главное выжить.
- Я не один.
- Сейчас будешь.
Михалыч, подтягивает к себе ближе связку гранат. Прицепляет часть к поясу, а остальные в руках держит.
- Ползем к выходу. Я выбегаю, кидаю, а тут и ты бежишь, пока прячутся. Ясно?
- Не брошу я тебя.
- Дурень. Погибнешь, а семье никто не сообщит.
Гришка молчит. Он понимает, что Михалыч прав. Что геройство сейчас не нужно и ни к чему. Геройствовать выпало старшему. А ему выпало постараться выжить, что труднее. Свой шанс Гришка сегодня уже упустил, а потому то, что ему надо сделать, ещё больше бьёт по совести.
- Понял? - переспрашивает Михалыч.
- Да, - бурчит Гришка.
- Вот и отлично. Поползли.
Все заметает солдатская вьюга. Заметет она и следы той чудной тропы, что вывела Михалыча и Гришку из-под Тулы, прямо в немецкий тыл. Скроет силуэт, бредущий назад, к своим. Разметает по всей планете слова Михалыча. Луна достанется одним, ракеты по три копейки другим, а правнуки третьим.
Гришка ковыляет, опираясь на винтовку, как на костыль. Попали всё же в ногу, когда убегал. Не все отвлеклись, на Михалыча с гранатами. Гришка помнит его ухмылку, его рассуждения, желание во что бы то ни стало победить. Видит, словно наяву, прямую спину, и шаг широкий, с отмашкой.
Всё останется в памяти, и никакая вьюга не укроет этот образ. Да она и не собирается.