Ртищев Пётр Николаевич : другие произведения.

Смущенье духа

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:


   РТИЩЕВ Пётр Николаевич
  
   СМУЩЕНЬЕ ДУХА
  
   (Исторические фантазии, повесть)
  
  
   Часть 1. БОБЫЛЬ
  
   1.
  
   Вечерняя мгла степенно поглощала зримое земное. Редким звёздам удавалось просочиться мерцающим холодным светом сквозь пелену облаков. Близилась ночь, опускаясь прохладой на раскалённую июльским солнцем землю. Природа замирала, и только нестерпимый комариный писк раздавался отовсюду. Прохожие, нелепо размахивая руками в отчаянной попытке уберечь себя от сонмищ кровососов, пробирались закоулками к своему жилищу. Тут и там раздавались шлепки по щекам и шеям, сопровождаемые нелицеприятным бормотанием. Налитые кровью брюшки назойливых насекомых лопались, безнадёжно разливая по сорочкам свою добычу. Но на этом мелкие неприятности у человечества не заканчивались. На шеях несчастных жертв вздыбливались волдыри, ужасно зудящие от укусов.
  
   Дурманящий аромат любки двулистной1 разносился легким тёплым ветерком вблизи ветхого трёхэтажного строения странноватой архитектуры времён борьбы с излишествами. Слабое его дуновение приносило избавление, увлекая за собою комаров. И тогда несчастный мог перевести дух, шумным вдохом вобрать в себя ночные запахи и с удивлением обнаружить, что мир не так уж плох.
  
   Сергей Пахомович Прохоров, взяв за обыкновение просиживать вечерами возле подъезда, развлекал себя смертоубийством вредоносных насекомых. Вооружившись свёрнутой в трубочку газетой он неистовствовал вокруг себя. Орудие убийства уже заметно разлохматилось. Оно густо было усеяно прилипшими лепёшками комариных трупиков и кровяными пятнышками. Прохоровым овладел азарт. Он с остервенением колотил и колотил в темноте то по самому себе, то по скамейке, отдаваясь без остатка поглотившему его делу. Глуховатые удары, сопровождаемые покрякиванием, раздавались в ночной тиши. И не было видно конца развернувшейся баталии.
  
   - Шёл бы ты уж домой, старый хрыч, пока я тебя кипятком не окатила! - неожиданно раздалось сверху. - Вот Ирод! И ночью от него покою нету!
  
   Сергей Пахомович от неожиданности вздрогнул. Злейший враг - Гуманоидша, как он прозвал свою соседку - нашла повод лишний раз кольнуть его самолюбие. Вот уже какой год кряду он в непримиримой борьбе с ненавистным семейством. Всё началось лет пять назад, когда Гуманоид - мужская половина противника, - малый у которого начисто отсутствовало чувство стыда, бесцеремонно определил место для стоянки своего автомобиля в неогороженном палисаднике, прямо под окнами. Там, где каждою весною Прохоров высаживал клубни любки двулистной, ароматом которых наслаждался допоздна вечерами на протяжении лета. Наблюдая за порхающими над цветами ночными бабочками он всячески боролся в этот момент с тягой к спиртному. И иногда ему удавалось осилить себя. Тогда, далеко за полночь, он входил в жилище с чувством выполненного непосильного долга.
  
   К этому странному цветку он привязался после того, как узнал, что клубни его годны для приготовления целебного киселя, поддерживающего жизненные силы. К тому же, после настоя, кисель превращался в настоящее любовное притворное зелье, которым стареющий Сергей Пахомович, не мог себе позволить манкировать.
  
   А между тем борьба с ненавистными Гуманоидами завязалась нешуточная. И когда всё же удалось отстоять своё право на вечерний моцион, тогда и началась затяжная война, методы которой сводились к мелким пакостям с обеих сторон.
  
   - Ну, ведьма! Однако язычок бы прикусила, а то не ровен час и того... - пробормотал Прохоров, с сожалением поднимаясь со скамьи и направляясь в подъезд, освещённый подслеповатой лампочкой. Но ночная тишь не скрыла его бормотанья от острого слуха тех, для кого оно не было предназначено. На вражеском балконе в плотном сероватом пятне смутно угадывался сам Гуманоид.
  
   - Оскорбление личности?! Люди - будьте свидетелями! - немедленно полилось сверху. - Я напишу, куда следует, попляшешь ты у меня на старости лет. Сгною!!!
  
   Но Прохоров уже скрылся в подъезде и не вслушивался в стандартный набор прелестей, сулящих ему нескучную жизнь до гробовой доски. Он медленно поднимался к себе на этаж с чувством злорадства, ибо понимал, что Гуманоиды распаляя себя в этот поздний час, рискуют провести бессонную ночь.
  
   Потыкав ключом у замочной скважины, прежде чем вставить его по назначению, Прохоров неожиданно обнаружил, что дверь в квартиру открыта. "Никак склероз подъедать память начал, уж и дверь не закрываю", - досадуя, подумал он. Привычным движением руки Сергей Пахомович нашарил выключатель и прихожая озарилась ярким светом, но через мгновение лампа под потолком замигала и вскоре потухла. В то же время луна, наконец освободившись от опёки облаков, облила своим бледно-фиолетовым сиянием пол и стены небольшой холостяцкой квартирки. Причудливые, шевелящиеся тени, ожили и заколыхались по стенам. Листья деревьев затрепетали под усилившимся ночным ветерком, и тёмными бесформенными пятнами отразились округ в квартире Прохорова. Сделалось не по себе. Леденящий холодок пробежал вдоль позвоночника, и пожилой холостяк с опаскою стал пробираться к следующему выключателю. Ближайший располагался на стене у кухни. Нащупав его он клацнул им, но засиженный мухами матовый плафон под потолком был мёртв. Сергей Пахомович почувствовал, как под его жиденькой шевелюрой кожа на черепе стала приобретать характер гусиной шкурки.
  
   Неожиданно до его слуха донёсся едва уловимый плеск, какой бывает, когда добрых размеров карп играет на заре в глубоком озере. Плеск этот доносился из ванной комнаты. На цыпочках, стараясь не издавать ни малейшего шума, он двинулся к ванной. Предательски скрипнула рассохшаяся паркетина, и Прохоров на минуту замер, вслушиваясь в тишину. Он с ужасом ожидал повторения загадочного плеска. Но ничего больше не услышал. Звенящая тишина придала ему решительности.
  
   Наконец приблизившись к ванной, Сергей Пахомович обнаружил, что из-за неплотно прикрытой двери пробивается узкая полоска света. Ему почудилось, что за нею протекает какая-то посторонняя жизнь, абсолютно немыслимая в его квартире. Звуки, похожие на те, что издаются купальщиком по нос опустившим лицо в воду и пускающим пузыри, всё явственнее доносились до него. Постояв некоторое время в нерешительности перед дверью, Прохоров резко дёрнул за ручку.
  
   В ванной, до краёв наполненной испускающей пар водой, возлежал Гуманоид. Его сразу признал Сергей Пахомович по густейшей смоляной растительности на груди и резко скошенному лбу. Собственно за эти два компонента он и был награждён сим именем. Гуманоид лениво повернул голову и на его омерзительном лице тут же возникла похабная улыбочка:
  
   - Ну, чего ты на пороге встал? Сквозняком потянуло. Ты, Пахомыч, или сюда, или отсюда. Не видишь что ли, чем я тут занимаюсь?
  
   У Прохорова отнялся язык. Он, под долгим пристальным взглядом бесцветных, рыбьих глаз Гуманоида, ощутил у себя во рту присутствие некоего постороннего предмета, а вовсе не языка. Предмет этот был сух, тяжёл и неповоротлив. К тому же сознание слегка помутилось. Окружающее приняло излишне плавные формы и заструилось. Сергей Пахомович зажмурился, встряхнул головою, издав длительный звук: "Бу-у-рр-рр", и вновь размежевал веки.
  
   Ванная была пуста. Мало того, она была абсолютно суха, без малейших признаков того, что в ней минуту назад плескался ненавистный сосед. И только на полу виднелись мокрые следы босых ног, ведущие наружу из маленькой комнатки. Прохоров, не решаясь прикасаться к выключателям, чиркнул спичкой. Бледно-жёлтый свет выхватил из тьмы ведущие вглубь квартиры следы. Спичка догорела и всё вновь погрузилось в темноту, разрезаемую сиреневым лунным светом, струящимся из окон. Прохоров чертыхнулся и схватился за мочку уха обожженными пальцами. Несколько мгновений спустя, привыкнув к темноте, он с удивлением обнаружил, что следы очень хорошо видимы в слабом лунном освещении. Казалось, что над ними сгустилось фосфористое сияние. Не мешкая, он двинулся следом за Гуманоидом. Но того нигде не было. Прошлёпав мокрыми ногами до балконной двери он исчез. То есть, возможно он никуда не исчезал, но следы возле двери прервались и больше их нигде не было, как и самого врага-соседа.
  
   - Что за чертовщина такая? - к пустоте обратился Прохоров, и его, самим собою неузнаваемый глуховатый голос, безнадёжно потерялся в ватной тишине ночи. Постояв ещё несколько времени он отправился на поиски половой тряпки подтереть лужицы. Отыскав её под раковиной Сергей Пахомович в очередной раз был ошарашен происходящим в собственной квартире: мокрых следов как ни бывало! - Да что ж такое творится-то сегодня?! - возопил он, и в сердцах бросил на пол тряпку, после чего вяло потащился на кухню.
  
   В темноте, отыскав огарок стеариновой свечи, он достал из шкапчика бутылку портвейна, а из урчащего холодильника тарелку с нарезанным сыром. Сыр, по всем признакам, приготовлен к закуске был заблаговременно, даже более чем. С течением времени он подсох, как-то изящно выгнулся, местами даже скрутился и теперь вид имел не очень. Но хозяин сим предметом не был озабочен. Он откупорил бутылку, и липкая чернильная жидкость заструилась в стакан, освещаемый жиденьким свечным пламенем. Не мешкая, Сергей Пахомович выпил, пожевал в задумчивости сыру и глянул в окно. Он отчётливо осознал в этот момент, что сегодняшнее наваждение - это ещё не конец. Что произойдёт ещё нечто, что заставит его немногочисленные волосы на голове зашевелится.
  
   За окном к этому времени появились признаки заскучавшей природы. Подул ветер посвежее прежнего. Мутные, тяжёлые облака засуетились в своём движении на восток, обнажая луну. Сделалось светлее. В отдалении мерцали сполохи мимо идущей летней грозы. В открытую форточку ворвался поток свежего воздуха. Хлипкая рамка окошечка вздрогнула, затрепетала и через мгновение отворяясь во всю ширь с силой ударилась о косяк. Стекло пронзительно звякнуло, но не разбилось. Прохоров безучастно наблюдал за беснующейся форточкой, но неведомая сила удерживала его на стуле возле наполовину опорожнённой бутылки. Следующий порыв ветра был стремительнее прежнего, и звон разбившегося стекла вернул Прохорова в действительность. Нет, он не прикрыл форточку выйдя из оцепенения, он наполнил до краёв стакан остатками портвейна, и медленными глотками выцедил его.
  
   Вино благотворно воздействовало на расшатавшееся душевное состояние Сергея Пахомовича. Не отрываясь от пляшущего пламени свечи он ощутил постепенное возвращение былого равновесия. Но, как это нередко бывало с ним в подобные минуты, появилась потребность в общении. А вот поговорить-то было не с кем в этот час. Жил он один, так и не обзаведясь семьёю. Смолоду, отличаясь рассудительностью, он пришёл к заключению, что жертвовать собственной волей ради эфемерного семейного благополучия по меньшей мере неумно. Ему трудно было представить себя хоть на йоту ущемлённым в собственных желаниях. Терпеть возле себя некое существо, у которого, возможно, помимо его собственных имеются какие-то свои жизненные интересы, было выше его сил.
  
   Лет 35 назад, по окончании армейской службы, двадцатилетним юнцом, переполненным желаниями, он окунулся в блуд. Вскоре, по медицинским показателям, это полюбившееся занятие пришлось оставить. Тогда-то, наскоро залечив пенициллином вполне прогнозируемую заразу, он подумал: " А не пора ли остепениться? Находят же что-то люди в семейной жизни...". Глаз пал на продавщицу из молочного - Наденьку. Её небесно - голубые глаза сводили его с ума. Всегда чистенькая, в накрахмаленном сиреневом колпаке и такого же цвета фартуке она ловко орудовала за прилавком, пробуждая неуемные желания вчерашнего бойца, два долгих года лишённого близости с женщиной. И вот однажды подкараулив её после закрытия магазина он решил форсировать события:
  
   - Наденька, меня лишили ума ваши лазоревые озорочки, - начал было он погружаясь в глубину её глаз, но тут же был отрезвлён услышанным в ответ. "Озорочки" её, сначала несколько удивлённые, приняли презрительное выражение и оценивающе окатив ими молодого человека она протянула:
  
   - Чего-чего-о-о? Шёл бы ты, паря, лесом. Про какие это ещё озор... лазор... Фу ты! Щас милицию позову! За оскорбление на 15 суток захотел? - сказала, и пошла дальше. А ошарашенный Сергей ещё долго стоял на месте размышляя о том, что же он такого брякнул.
  
   С того времени пришло убеждение, что женщина - это существо к человеку имеющее отношение весьма отдалённое. Что живёт оно своею, неведомой жизнью, не подвластной человеческому пониманию. И потребность возникает в женщине только в часы растревоженной похоти. В ином качестве общение с эти существом немыслимо. "Ну, а если появятся дети, - разжигал он далее свою фантазию, - то малые крупицы внимания жены ко мне улетучатся и обратятся на потомство. И что тогда? - прогнозировал Прохоров, - безудержные скандалы, претензии... Одним словом, петля тогда". Так бобылём и коротал Сергей Пахомович свой век на шестом десятке лет, оберегая себя от женского вторжения. Мужчина он был обыкновенный, без серьёзных изъянов, но и без выдающейся стати. Обычная славянская физиономия лопатой, бесформенный мясистый нос, толстые губы с вечными заедами в уголках рта, серые, с зелеными вкраплениями глаза и высокий лоб. Вот собственно какой облик имел теперешний увядающий Прохоров.
  
   После тридцати он вдруг стал испытывать разрушение гармонии привычного мира. Бессознательно он ежевечерне всячески отдалял свой приход домой. Неуютная холостяцкая квартира навевала тоску. Порою, он слышал детские голоса или звон перемываемой посуды на кухне, а то и женский плач. В эти минуты делалось нестерпимо, и он вырывался на улицу в поисках забвения. Ну, а забвение приобреталось только утешительным портвейном. Иногда, уже подходя к дому после работы, он долго стоял возле старых лип в ожидании мало-мальски знакомого собутыльника в надежде найти в нём родственную душу в коей и растворить свою тоску. Нередко вечер заканчивался в отделении милиции или вытрезвителе, и тогда это было, как ни странно, лучшим его продолжением. Появлялось ощущение иллюзии востребованности в этом мире - оказывается ты ещё кому-то нужен. Тебя везут казённым транспортом в вытрезвитель, затем оттуда в отделение, с тобой о чём-то говорят, увещевают, требуют... Ему было приятно осознавать себя частичкой этого механизма, где ему отводилась пусть не самая почётная, но вполне заметная роль.
  
   Нельзя сказать, что он на все эти годы полностью лишил себя женщин. Они периодически появлялись у него, какое-то время жили, но убеждаясь в бесперспективности продолжения отношений, бесследно исчезали. И потом ещё долгое время Прохоров, влив в себя изрядную дозу вина, звонил в ночи этим несчастным женщинами, и безудержно плакался на свою судьбу. И те, страдая от собственной неустроенности, зевая в телефонную трубку, вынуждены были выслушивать полупьяный бред недавнего сожителя, быть может в надежде когда-нибудь возобновить эти странные отношения. Ведь Сергей Пахомович был совсем неплохим, как им теперь казалось по прошествии времени, человеком. Хотя совсем недавно его патологическая жадность и чрезмерная любовь к себе самому доводила бывших партнёрш до исступления.
  
   Промелькнул ещё десяток лет и Прохоров стал обнаруживать нешуточные изменения в своём организме. И изменения эти вовсе не способствовали укреплению его. Но он не спешил оздоровиться. Вновь и вновь вращался диск телефона, и теперь покинувшие его женщины оповещались о скорой его кончине. Ему было невдомёк, что некоторые из них обзавелись собственными семьями, погружены в житейские проблемы, проблемы собственного мужа и детей, и теперь им совсем не с руки выслушивать о его приближающейся смерти. Он сулил своим бывшим знакомым отказать всё своё имущество, когда придёт срок покинуть мир. Только бы его выслушали. Некоторые из женщин с трудом вспоминали, кто этот Сергей, так бесцеремонно врывающийся в их жизнь поздним вечером. У иных возникали проблемы с мужем после таких разговоров. Но Прохоров звонил и звонил, не подозревая, что кроме интересов его собственной жизни у других могут свои.
  
   Время пролилось, и вело отсчёт на шестом десятке его жизни. Уже не мог он позвонить былым подругам. Никто не выслушивал его малооригинальные монологи о неизбежно приближающейся смерти. Дружки-собутыльники для этой цели не годились, да и количеством за последние годы заметно поубавились - смерть подобрала многих из них. И тогда он стал говорить. Выпив, он говорил с воображаемым оппонентом, спорил, что-то доказывал, жаловался... Когда появлялось желание выплеснуть эмоции, воображение рисовало Гуманоида или его жену, иногда, когда его вдруг тянуло пофилософствовать, тогда собеседник возникал в виде вдумчивого пожилого профессора, что часто мелькал по телевизору, а когда приходило время поплакаться, то вспоминалась Наденька...
  
   Так протекала его жизнь до этого вечера. Теперь же приключилось невообразимое. То ли галлюцинации, то ли... Нет, не может быть! Возникла было мысль наведаться к Гуманоиду и проверить: действительно ли негодяй плескался в его ванной или ему померещилось? Но он гнал её подальше, осознавая крупицами оставшегося разума предполагаемую опасность подобного предприятия.
  
   Свеча догорала. На полу повсюду валялись осколки разбившегося стекла. В его рванных гранях играл тусклый свет, усиливающийся в те мгновения, когда небо озарялось сполохами. Никогда не стиранные занавески колыхались ветром, дующим в разбитую форточку. В отдалении послышалось завывание бродячего пса. У какого-то автомобиля сработала сигнализация, и ночь наполнилась пронзительным воем. Так продолжалось несколько минут: вой собаки и сигнализации будили ночь. Затем всё неожиданно оборвалось. Наступила абсолютная тишина. Даже не было слышно шороха листьев. Фитиль свечи догорел, и кухня вновь погрузилась в темноту. И в этот момент пронзительная трель электрического звонка зубной болью вонзилась в его мозг.
  
   На пороге стоял Гуманоид. Его волосатые, свисающие женскими грудями телеса, прикрывала синяя майка. Тренировочные штаны пузырились на коленях. Глубоко посаженные глаза глядели насмешливо и одновременно злобно из-под нависшего лба на растерянного Сергея Пахомовича. Обеими руками сосед держал увесистый рогожный куль.
  
   - Пахомыч! У тебя что, ванная не работает? Ты зачем это у меня банный день устроил? - вполне дружелюбно начал он. - Да ещё и без спроса. Вот сколько живём соседями, а всё понять тебя не могу. Вроде мужик ты ничего, только вот вывих этот цветочный житья не даёт. Ну-ка посторонись чуток, - решительное движение вперёд вынудило Прохорова отступить. По-стариковски семеня он проводил в прихожую незваного гостя. Тем временем Гуманоид охнул, и с явным облегчением пристроил свою нелёгкую ношу в углу прихожей.
  
   - Ну, вот! Пускай здесь постоит денёк-другой, - добавил он.
  
   - Что значит: постоит! - наконец оправился Прохоров. - Ты чего это здесь у меня раскомандовался, да ещё и склад устроил! Не позволю! Мало того, в голом виде тут разгуливал, заплывы в моей ванне устроил. Что это такое?! - Сергей Пахомович пнул звякнувший мешок, и, почувствовав нестерпимую боль в большом пальце ноги, возопил:
  
   - Да, что там такое-то у тебя, мерзавца эдакого?!
  
   - Не кипятись, Пахомыч, не кипятись. Так, три пудика металла одного... Говорю же тебе: завтра-послезавтра заберу. Не убудет же от тебя. Сделай милость соседушке, оно глядишь впоследствии-то, добром и обернётся за твоё понимание.
  
   За спиною ненавистного ночного посетителя послышалась какая-то возня. Прохоров скорее почувствовал, чем смог различить в полумраке лестничной площадки, приближение Гуманоидши.
  
   - А-а-а! Вот ты где, окаянный! Кой чёрт тебя принёс к этому выродку? На Москве-то, что деется, что деется! У церкви в Котельниках листы воровские висят, чернь бунтовать зовут. А как иначе? Харч, да и всякое дело мастерское стало дорого. Посуди сам, - продолжала она обращаться к мужу, не замечая, казалось, присутствия Прохорова, - в прежних летах сыту бывали мы вдвоём хлебом с одного алтына, а теперя харчу на одного покупаю аж на 26 алтын!
  
   - Молчи, дура! Не видишь, с Пахомычем разговор веду важный, - оборвал Гуманоид не в меру распустившую язык супругу.
  
   - Сам дурак набитый! Молчать мочи нету! Нынче всякий духовный и военный и судебный чин, презрел государево правление, да воровским промыслом овладел!
  
   - Вестимо, коррупция... - вставил Гуманоид.
  
   - А ты, исстари, как был никчемный, таковым и остался! Обнищали, одолжали, а ему хоть бы хны!
  
   Прохорову показалось, что кроме этой парочки на лестничной площадке есть ещё кто-то, притаившийся в сумраке тусклой лампы.
  
   - А это кто там! - не обращая внимания на возникшую перепалку меж "голубками", крикнул он.
  
   Возникло шевеление и из темноты показался человек. Торопливо сняв с головы какую-то замысловатую тряпицу и кланяясь, незнакомец отозвался:
  
   - Здесь я, бачка, Рушан я, тутошний торговый человек. Лавка моя, знаешь, тут неподалёку, - гаденько улыбаясь, пробирался он ближе к Прохорову. - По делу, бачка, зван моя. К тебе, к тебе, зван моя.
  
   - Это ещё зачем? Зачем поганый сей тревожит меня ночною порою? - возвысив свой голос, и не узнавая в нём появившийся властный металл, вопрошал Сергей Пахомович. - Кто посмел будить?!
  
   Гуманоид оробел под яростным взглядом соседа, вдруг расправившим плечи и принявшим вид человека, явно находящегося в силе. Впрочем он быстро справился со слабиной и зловеще прошипел:
  
   - Смотри-ка, раскудахтался! Цыц! Это ты, вор первейший, учинил на Москве цену хлебу дорогую пред прежней! Ты, изменник, на Руси опять смуту затеваешь! Солдата утешить нечем - жалования, окромя воровской медяшки, в казне нет - а ему сердечному уж какой год воевать ляха приходится. А этому трава не расти. Ну-ка, служивые, ратуйте, кто в Бога верует! Хватайте вора - разорителя казны государевой!
  
   В прихожую набежал, невесть откуда взявшийся народ. Потеснив татарина, прижавшегося к дверному косяку, люди рванулись к Прохорову, норовя схватить его. Из-за их спин послышался истошный бабий визг:
  
   - Ратуйте, люди добрые! Это же дьяк2 приказной Большого дворца! Вор первейший! Это он, с Милославским да Ртищевым учинил разор на Москве! Хватайте его! А вот и деньги воровские, в мешке схороненные!
  
   Чьи-то грязные руки потянулись, к пристроенному Гуманоидом в углу кулю, разорвали тесьму, и на пол посыпались медные кругляки.
  
   - Ага! - злорадствовала Гуманоидша, - машина ему наша помешала! Рушанка, сведи его на денежный двор, там пускай прибьют лиходея к стене, а то и руки отымут. Ведите, люди добрые!
  
   Множество рук схватили несчастного, и прежде чем вытолкать наружу, изо всей мочи швырнули его на угол косяка. В глазах потемнело, окружающий шум стал недосягаем сознания Прохорова, и он повалился на пол, рядом с развязанным денежным мешком.
  
   1 - Platantanthera befolia - ночная фиалка, днём не пахнет.
   2 - здесь, секретарь канцелярии.
  
   2.
  
   По пыльной Кузнецкой улице, под полуденным палящим солнцем, тащилась повозка с силосной кладью. Запряжённая парой валов она время от времени издавала пронзительный скрип. Рассохшиеся колесо испускало его. Возница клевал носом, подрёмывая, нисколько не заботясь о маршруте. Он не сомневался: что бы ни случилось, а приученные долгой изнуряющей работой животные всё же добредут до места назначения.
  
   - Вот она жизня наша, что колесо это, крутится, крутится поскрипывая, а толку - пшик, - двое, судя по платью один человек торговый, другой стряпчий3 , возлежали на соломе в бричке, подливая себе из жбанчика в глиняные кружки ядреный квас. Выпряженная пара стреноженных гнедых паслась неподалёку на выгоне за конюшенной слободой, пощипывая траву у дороги. Спасаясь от множества мух и слепней холёные кони хлестали себя по бокам мётлами длинных хвостов. Тяжёлые головы были опущены до самых копыт, и только изредка они поднимались, дабы окинуть мутноватым взглядом действительность, перенасыщенную человеческими страстями. - Ты, Тимофей Михалыч, как сам-то думаешь, а? - продолжал тот, кого смело можно было отнести к людям торговым. Это был человек лет за 30, с одутловатым, расплывшимся масляным блином грубым лицом, украшенным спутанной бородой. Комплекции кряжистой, с заметным брюшком, по всему видать никак не озабоченный своим внешним видом, мужик.
  
   Тимофей Михайлович Прохоров, стряпчий, вхожий к верховным людям и даже к самому окольничему Ртищеву, жуя соломинку, провожал взглядом повозку, и думал о чём-то своём. Человек этот был тех же лет, что и разместившийся рядом приятель. Только вот вид его был почище: узкое лицо, умные карие глаза, аккуратно подстриженная борода, богатая одежонка. Казалось, он не расслышал, но настырный торговец не отставал:
  
   - Тимофей Михалыч! Чего молчишь? Ты вот, что себе мыслишь, кабы не война с ляхами, тогда что? Гляди, как торговлишка моя оживилась...
  
   - Эх, Лука! Вестимо дело: кому война, а кому и мать родна! - наконец отозвался Прохоров. - Опять дело к смуте идёт. Забыли отцов завет...
  
   Времена были неспокойные. Неудачные ратные дела с Польшей, да ещё и моровое поветрие подкосило людишек. А тут и финансовое расстройство. Войску платить нечем, вот Ртищев и насоветовал: вместо серебра медными монетами расплачиваться со служивыми. А по окончании большой смуты всего-то полсотни лет минуло. И в самодержцах уж не Михаил, от которого худого ничего не могло проистечь, а сын его, Алексей, входящий в силу властелин.
  
   А как забыть мятежи 1648 года? Лишь только возникнет какое брожение на Москве, так сразу же находятся те, кто начинает мыслить. Чего в обычное время не делают. Да и не следовало бы им сим занятием утруждать себя, ибо размышления их сводятся к заимствованию иноземного, не прививаемого на русской земле. Избегая новых начал, боярские люди, пытаясь сохранить старину и привить заморское, на долгое время оставили народ без уложения. Да и государево око замутилось, и те кто при чинах расхолаживаться себе позволил, и повеяло лихом.
  
   - А помнишь, Лука, как окрестные луга распахали и черни животину не куда выгнать стало? Ведь не бывало сего прежде. И чем всё кончилось? То-то, - Тимофей Михайлович назидательно поднял палец вверх. - А всё отчего? От неуёмности лихих чинных людишек, да сопливости государя.
  
   - Я так думаю, Михалыч, - почесав в затылке отозвался Лука, - пока начинающаяся смута изойдёт надось и о себе помыслить.
  
   - О чём это ты?
  
   Лука из-за пазухи достал тугой кошель. Развязав его он из нутра извлёк серебристую монетку и протянул её приятелю.
  
   - На-ка, глянь.
  
   Прохоров недоумённо повертел в руке монетку, зачем-то попробовал на зуб и недовольно изрёк:
  
   - Чего тут смотреть? Ефимка, как ефимка 4, у меня таких в ларце изрядно бывало...
  
   - Эх! Михалыч! Медяшка эта портученная! Вот гляди, - Лука достал увесистую медную пластинку из штанин, и продолжил вразумлять приятеля, - фунт медяшки нынче по 12 копеек. Начеканить из него можно полушек аж на 10 рублёв. А если ефимок, да ртутью натереть их под серебро, то за одну такую аж 42 копейки дают. Из двух-трёх пудиков меди большим денежным человеком станешь! А ты говоришь: "изрядно бывало...".
  
   - Ополоумел ты совсем, Лука! Олова расплавленного хлебнуть захотел? Да за такие воровские деньги знаешь что бывает?
  
   - Я-то знаю. Только забыл ты, что мужик я торговый, всё заранее вижу. На Москве разор. Стрелец5 какой-то на Лубянке глотку дерёт, народ малочинный к царю в Коломенское двинулся. Что-то будет... А мы бы под шумок начеканили бы прорву деньжат... - Лука мечтательно закатил глаза, и незаметно подсунул Прохорову свой вытертый местами кошелёк. Сам же неторопливо поднялся с брички, якобы размяться. - ШуткЩю я, Тимофей Михалыч, шуткЩю. Только вот, задолжал ты мне денег немало, а тут, не дай Бог, смута опять. Что тогда?
  
   Прохоров не обратил внимания на поднимающиеся клубы пыли там, где с четверть часа протащился воз с силосом. И напрасно. Это быстро приближалась, из-за деревянной городской стены со стороны Коломенского, толпа разгоряченной черни возглавляемая стрельцом безумного вида. Поравнявшись с бричкой стрелец поднял руку и толпа остановилась.
  
   - Кто таков! - рыкнул детина, направив указательный палец на Прохорова. - Почему тут?
  
   Из толпы выбежал какой-то шустрый малый, по виду татарин, и на тонких кривых ногах заковылял к Прохорову.
  
   - А ну, Рушанка, пощупай того, что в бричке, учини ему сыск. Где-то видал я его, вспомнить не могу, - голосом, не предвещающим ничего доброго, добавил стрелец.
  
   - Так это же Тимошка Прохоров, стряпчий у Ртищева, первый зачинатель по воровским деньгам, - откуда-то сбоку раздался спокойный голос Луки. - Хотел меня втянуть в своё воровство - деньги ртутить. У него и кошель имеется, вот истинный крест!
  
   - Изыди, поганец! - крикнул Прохоров Рушанке-татарину, бесцеремонно шарящему у него на груди. - Чистый я!
  
   Но ловкий Рушанка извлёк кошелёк и бросил его подошедшему ближе стрельцу, за которым напряженно гудела толпа. Прохоров почувствовал приближение развязки, развязки скорой и безжалостной.
  
   - Не дайте напрасно погибнуть!..- голос его потонул в нарастающем гуле черни. В мгновение ока он был стащен с брички, и множество ног прошлись по его телу...
  
   3- здесь, ходок по делам, законник.
   4 - немецкая серебряная монета, полушка - четверть копейки.
   5 - стрелец Кузьма Ногаев, активный участник "медного" бунта июля 1662 г
  
   3.
  
   Сергей Пахомович неимоверным усилием открыл глаза. Серые сумерки наступающего утра сочились через окно. В разбитую форточку врывался затухающей хрип автомобильной сигнализации. Батарея разряжалась... Собачьего лая не было слыхать. Видимо, отбрехав положенное, пёс забился в какую-нибудь щель, где и провёл в полудрёме остаток ночи.
  
   Обнаружив себя у открытой двери, валяющемся прямо на пороге, Прохоров неприятно удивился: стало быть пить стал без оглядки. Он с трудом поднялся и направился в ванную, ощущая всё нарастающую боль во лбу. Глянув в зеркало - отшатнулся. Лоб пересекал безобразный шрам, сочащийся сукровицей. Кровью были забрызганы сорочка, брюки... Кое-как обмыв себя холодной водой и повязав голову мокрым полотенцем, он направился в комнату.
  
   Тяжело опустившись на диван он вознамерился хоть немного вздремнуть. Но не тут-то было! Налетевшие в разбитую форточку комары, почуяв добычу, устремились к жертве из своих убежищ в плафонах люстры. С писком, перерастающим в рёв, толпами они закружили вокруг его головы, выбирая местечко получше, куда можно было бы безнаказанно впиться. Прохоров безнадёжно застонал, обхватив свою ноющую голову руками. В бессилии он почувствовал невероятный прилив жалости к себе. Глаза налились влагой, и через мгновение две горячие струйки заструились по его небритым щекам.
  
   "Нет, так долго продолжаться не может. Кто же устроил мне такую жизнь? - задался вопросом он, и тут же нашёл ответ. - Известно кто! Гуманоид проклятый!".
  
   Стремительно рассветало. Солнечные блики заиграли в немытых окнах соседнего дома. Порхающие твари прочищали свои глотки в хоровом пении. А заспанные люди потихоньку выползали из своих логовищ, спеша на службу. Наступало утро грядущего дня.
  
   Убедившись в том, что поспать не удастся, Прохоров, одержимый неожиданно возникшей мыслью, поспешил в ванную. Встав на колени он пошарил под нею рукой и через некоторое время извлёк топор. Топорище было влажным от вечно протекающей воды. "Когда я прокладки-то заменю? А лучше так и вообще краны новые поставить", - проскочила редкая хозяйственная мысль, попутно той главной, что заставила подняться его с дивана. Сам топор был густо покрыт оранжевым налётом ржавчины, и Сергей Пахомович с сомнением покачал голой. Взяв тряпицу он тщательно вытер лезвие топора и оно приняло вполне сносный вид. Приободрённый, он отправился на кухню, смутно помня, что где-то здесь у него был напильник и точильный камень.
  
   Спустя полчаса топор выглядел вполне приемлемо, одним словом, готовым к употреблению. Злое замыслил Сергей Пахомович Прохоров. Завернув приготовленное орудие в газету он вышел в подъезд. Поднявшись на этаж выше, к квартире, где обитали Гуманоиды, он притаился. Его чуткий слух отметил, что угасающие завывания автомобильной сигнализации утихли, но атмосфера города наполнилась новыми шумами. С каждой минутой нарастал поток двигающегося транспорта. Утренние сумерки насыщались сизыми выхлопами автомашин, по воздуху распространялась вонь проснувшегося человечества, вытесняя нежные ароматы ночи.
  
   Так постояв некоторое время, Прохоров вдруг осознал, что не знает своих дальнейших планов. Он не представлял себе развитие событий, если на пороге появится Гуманоид. Что тогда ему делать? Как объяснить своё присутствие у двери соседа в этом нелепом виде с топором в руке. Сергей Пахомович несколько обмяк и медленно начал спускаться к себе на площадку. "В конце концов, ведь не комар же этот Гуманоид, а обыкновенная дрянь в облике человеческом, - вяло думал он. - Разве смог бы я расколоть ему черепушку? Хватило бы духу на убийство? Вряд ли. И что тогда?". Он на минуту представил себе эту сценку, и впервые с вечера его потрескавшиеся губы растянулись в улыбке.
  
   Но у себя дома, на кухне, хлопоча возле газовой плиты с парой яиц для глазуньи, он возвращался к предполагаемому убийству. Вновь и вновь он прокручивал варианты злодеяния, и с каждым разом ему всё менее и менее казался безумным этот план. Он уже не находил веских причин для отказа от него. Колебался только в выборе орудия убийства: быть может вместо топора задействовать нож, или увесистый булыжник? Предвкушая мщение он взволновался. Холодные ладони покрылись леденящим потом. Он без нужды стал вышагивать по кухне, рисуя страшные картины убийства.
  
   Размышления его прервались раздавшимися сзади шаркающими шагами. Бессонная ночь, натянув нервы Прохорова до звенящего предела, сделала из него крайне импульсивного человека. Схватив с подоконника топор, который так и остался завёрнутым в газету, он резко обернулся и ринулся в направлении кажущейся опасности.
  
   - Пахомыч! Дверь откры...- в полумраке прихожей стоял Жора, местный забулдыга, а иногда ещё и слесарь-сантехник. В одной руке он держал авоську, другой придерживал перекинутую через плечо сумку с инструментами. - Ты чего, Пахомыч? Это же я - Жорж. Дверь у тебя настежь, я и зашёл. Ночью-то слышь, в стояке у твоего соседа, как ты там его называешь, Гумн.., Говн... Тьфу, ты чёрт!
  
   - Гуманоид, - Прохоров тупо разглядывал вошедшего, и почему-то никак не мог вспомнить: кто он такой есть, этот обладатель наглой физиономии с прилипшей папироской к нижней губе. Но всё же на всякий случай пристроил свёрток с топором у табурета, на который намеревался сесть.
  
   - Во-во, он самый! В общем без магарыча не обошлось, - и он победоносно поднял позвякивающую бутылками авоську, на уровень глаз. - Гляди какой фарт. Я грешным делом думаю: не пора ли диверсии какие устраивать на трубах, чтоб после чинить их за бутылку? Одно плохо, люди говорят скоро дом под снос пойдёт. А что с головой-то, Пахомыч? Спьяну что ли в дверной проём не вписался? Ничего пройдёт. У меня частенько так бывает.
  
   Без лишних слов Сергей Пахомович достал два гранённых стакана. Обжёгшись о ручку, он поспешно поставил на сальную клеёнку стола сковороду, с подгоревшей яичницей. За окном занимался день. Но Прохорову не надо было спешить, как многим другим обывателям, с утра по делам. Он пробивался случайным заработком, доступным любому, кто не обременял себя глубокими раздумьями на сей счёт. Иногда с рогожкой он бродил возле станции метро, выискивая тех любителей пива, кого не заботил вопрос: куда пристроить порожнюю тару. А бывало, он шёл вдоль железнодорожного полотна и подбирал в придорожных кустах куски медного контактного провода, небрежно выброшенных монтёрами-путейцами. Случалось, что выбирался в пригород, на громадную городскую помойку, куда он беспрепятственно проникал, добыв себе это право у местного помойного короля. Поживившись чем-либо из найденного он спешил в пункты приёма вторсырья, а вырученных денег, как правило, всегда хватало на бутылку портвейна и нехитрую закуску.
  
   Жизнь такая его вполне устраивала. Иногда он с содроганием вспоминал, как ещё совсем недавно, два-три года тому назад, каждодневно с похмелья нёсся на службу в проектное бюро. Разместившись у кульмана, вычерчивал пунктиры и кругляшки проектируемых городских коммуникаций, посматривая на часы в надежде, что время сжалится и ускорит свой дообеденный бег. Обед приносил облегчение, ибо основная его компонента состояла из спасительного портвейна. И тогда жизнь становилась вполне сносным занятием
  
   - Слушай, Жора, вот у тебя так бывает, как - будто странные события с тобой происходят? - заедая выпитый вермут, осторожно спросил Прохоров у неожиданно возникшего, несколько туманного, знакомого. - Вроде видений...
  
   - Ха! Сколько хочешь, - чиркнув спичкой и прикурив окурок, отвечал он. - Тут, как-то по случаю, махнул я коньяку. Менял прокладку в кране у одного профессора, ну, знаешь, в сталинском доме, там где публика почище живёт, так вот, говорит он мне после: "А не дёрнуть ли нам, Георгий, по маленькой?". "Какой вопрос, - говорю, - конечно же дёрнуть". Ну, наливает он, значит, мне из какой-то склянки, наподобие флакона из-под одеколона, только большого такого размера, рюмашку. Но, видать, рожу-то я скорчил, так он тогда говорит: "Вам, Георгий, доза может показаться малой, но предупреждаю - напиток коварен". Наливает стакан. Я не раздумывая вливаю его в себя, говорю ему так небрежно: "Мерси", и домой. А вот дома-то всё и началось. Прилёг я отдохнуть, а немного погодя, когда уж задрёмывать начал, показалось будто бы всё в таком молочном цвете. Глаза открываю, и действительно, кругом белым бело. Смотрю, вроде и не в коморке своей я лежу, а прямо на белом разделочном столе, на вроде тех, что в морге стоят. А где-то рядом, чувствую, анатом нож точит, резать готовится. Струхнул я основательно, вермуту добавил с полбутылки, всё и прошло... Ну, что, ещё по стакану?
  
   - Наливай, - хмуро отозвался Прохоров. - А вот, Жора, не приходила мысль в твои пропитые мозги убить кого-нибудь?
  
   - Убить? Нет. Убить желания не возникало. Я по натуре смирный человек, безвредный. За то и участковый меня терпит. Вот жёнка меня частенько порывается грохнуть.
  
   - Ты женат?
  
   - А как же. Знаешь как говорят: "Оженился дурень, да взял придурковатую, не знали шо робить, так сожгли хату". Это про меня и мою Верку. Знаешь её? Уборщицей по подъездам ходит.
  
   - А что, и дети есть?
  
   - Есть. Уж лучше бы не было, - откупоривая вторую бутылку мрачно проронил Жора. - Старший в тюрьме, четвёртый год уж пошёл. Выпьет - свирепеет. Вот и подсел. А как не подсесть, коли делирий алкогольный - это по - умному белая горячка так называется - совсем безмозглым сделал его. Чуть что, сразу за нож или топор хватается. А дочь, прости Господи, шалава подзаборная, и говорит не хочу о ней... Маленькие-то были хорошими, а как соку набрали, так такие изверги получились, что хоть святых выноси...
  
   "Вот так фокус! Оказывается детки вон какими бывают, - подумал Прохоров. - Может и хорошо, что Бог детей не дал, оберёг меня от позора людского и мук душевных", - а вслух сказал:
  
   - Тебя, да Верку твою, в своё время стерилизовать надо было. Всё же вреда меньше окружающей среде. Пальцем наделают непонятного кого, а невинные страдают.
  
   - Ха! Может ты и прав. Оно же по пьяному делу зачиналось, - разливая остатки вина по стаканам быстро согласился Жора.
  
   "Топор, опять топор, почему Жора про топор вспомнил? - пытался уловить связь в затуманенном сознании Прохоров. Тёмная мысль, однажды поселившаяся в его голове не давала покоя. - Совсем не обязательно топор. Хорошо бы по самую рукоятку всадить нож в брюхо Гуманоида".
  
   - Ещё бы, не прав. Давно это было, Жора. Ещё тогда, когда я не опустился до нынешнего своего положения, то книжки почитывал. Вот послушай-ка, - Прохоров прикрыл глаза и продекламировал:
  
   "Кто в брак вступает второпях,
   Не позаботившись о доме,
   Тот будет скоро весь во вшах,
   Как оборванец на соломе"6
  
   - Это про тебя, Жора, про тебя. Что ты мог дать чадам сопливым своим? Образование? Воспитание? Наконец, гены? Конечно же нет! Впрочем, я недалеко от тебя ушёл. Хотя одно радует: не останется после меня потомственной дряни, на вроде той, что ты сотворил. В этом-то Всевышний должен что-то положительное узреть, а значит за прегрешения мои простить, - и опять, вспомнив о грехе, он мысленно вернулся к недавним событиям. Снова представилась лестничная клетка у двери Гуманоида и замелькали возможные варианты замышляемого убийства. Прохоров наметил себе место за тем косяком, который становится невидимым за открывшейся наружу дверью. Встав возле него, он двумя руками крепко сожмёт топорище, завёрнутое в газету, и будет ждать появления на пороге ненавистного врага. Но что делать с Гуманоидшей?! Как что? Надо втащить в квартиру труп, позвать её, как бы на помощь, и, воспользовавшись суматохой, крепенько приладить обухом её по затылку. А может и ножом. Да, лучше ножом! Сзади, в почку, очень удобно будет его вонзить.
  
   "Стоп! Это что же, я убийцей сделаться захотел? Прожил жизнь, жизнь бесполезную, после окончания которой ничего не останется на грешной земле, ни добра, ни зла. Но ведь жизнь безвредную! И вот умыслил я злодеяние страшное совершить. Как же это я решился-то?! - с ужасом осознал Прохоров. - В летах я всё же. Здоровье уж не того. Как там у Шекспира: "Нестарый человек - почти мертвец: тяжёл, недвижен, бледен, как свинец". Про меня это он так завернул. И что же, на старости лет лихо учинить? Нет, никогда!".
  
   - Что-то, Жора, никак я припомнить тебя не могу, идентифицировать, так сказать, - Прохоров поставил опустевший стакан. На клеёнке стола повсюду во множестве виднелись фиолетово-розовые круги, оставленные их донышками. Нетвёрдой рукой разливаемое вино продолговатыми лужицами скапливалось в складках и выбоинах клеёнчатой материи. Кроме мух, ползающих по столешнице и оставляющих на своих маршрутах полоски следов из вермута, в разбитую форточку влетело несколько ос. Некоторые из них проникли внутрь опорожненных бутылок, и, оказавшись на их дне, отяжелели от вина. Слипшиеся крылья, никак не давали возможности выбраться несчастным насекомым наружу. Те же осы, что благоразумно отказались от добровольного заточения в стеклянной тюрьме, нашли для себя много приятного в этих небольших сладких озерцах. Порою они перелетали от одного к другому, и собутыльники невольно в напряжении следили за их полётом, готовясь уберечь себя от непредсказуемой атаки опьяневшей нечисти.
  
   - Пахомыч, что-то не нравишься ты мне. Не приболел ли случаем? Намедни ты же звал меня прокладки заменить. В ванной у тебя кран течёт. Да, как погляжу, и стекло в форточку надо вставить. У меня есть, вечером занесу, коли при памяти буду. А нет, так завтра поутру, - несколько растерявшись ответил Жора. - Пойду я потихоньку. Припомнить он не может. За эти годы сколько вместе выпито было, а он не помнит. Ну, ты даешь!
  
   "Ванная! В ней же ночью Гуманоид плескался, а после какие-то деньги, люди, дверной косяк... Что это было? Обычная белая горячка, допился, называется. А может и не горячка. Неужели Гуманоид мог до такой мерзости дойти? Возможно ли такое? Бред! А я сам? Убийство замыслил. До последней ручки дошёл. Что же дальше-то будет...".
  
   - Куда ты? Останься, - попросил Прохоров поднявшегося Жору. - Это я так... Слушай, а не знаешь ли ты, поблизости не живёт татарин, Рушаном зовут?
  
   - Как же не знаю. Палатка у него. Водкой палёной торгует. Дёшево отдаёт, но пойло забористое. А ты разве у него не отоварился?
  
   "Всё сходится! Все персонажи ночного действа существуют в реальности. Значит, подлость Гуманоид заранее подготовил, всё просчитал, организовал. И вовсе это не белая горячка! Но причём здесь времена древние? Похоже на 17-й век, как раз бунт медный начался".
  
   - Нет, - Прохоров отмахнулся от осы, тщательно собрал со дна сковороды растопленное масло корочкой хлеба. - Ты, Жора, деда моего помнишь? Так он мне рассказывал, что кто-то из пращуров наших, при царе Горохе ещё, в какой-то денежной афёре участвовал. То ли жуликов отлавливал, то ли его с поличным брали? Точно не упомню. Так видения ночные на эту тему были, на историческую. И татарин этот был, и Гуманоид... Тебя вот только не было, - усмехнулся он разжёвывая хлеб. - Добавлять-то будем?
  
   - Гони монету, а я - к Рушанке, останешься доволен, - Жора молниеносно подскочил, принял деньги и скрылся за дверью. Прохоров же, тяжело опустив голову на руки, почувствовал, как его сознание погружается в дрёму. Сказывалась бессонная ночь. Но в то же время, как только мысли его стали спутываться, одной из мух вздумалось проползти по лежащей на столе руке. Щекотание лапок заставило мозг Сергея Пахомовича собрать воедино разбежавшиеся мысли и он приоткрыл глаза. В то же мгновение он в ужасе отпрянул от собственной руки, беспрестанно отряхивая её. Ему почудилось, что на безымянном пальце её обосновалась не просто муха, а муха-гигант, что называется муха с большой буквы. Размеры её достигали хорошего огурца из тех, что произрастают в парниках. Испуганно озираясь, он обнаружил её на подоконнике, возле высохшей колбасной очистки, с незапамятных времён брошенной там. Он отчётливо разглядел светлые волоски на груди чёрно-бурого тела. Они вызывающе шевелились, закрывая жёлто-красное брюшко.
  
   Воздух, с усилием втягиваемый трахеями мухи, издавал характерный звук, на подобие того, что слышится, когда нетрезвый купчишка с блюдечка изволит кушать чай. Пара колбообразных жужжалец беспрерывно вибрировали, и в этом тяжёлом дыхании на фоне жужжания слышалась неведомая, завораживающая мелодия. Муха внимательно наблюдала за человеком. В её фасеточных глазах множеством дробилось отражение Прохорова. С усилием собрав его воедино он увидал в отражении недоумённую, покрытую жёсткой щетиной, опухшую свою физиономию. Но главное это то, что в глазах мухи читался даже не укор ему, за проявленную нелюбезность, но истинная злоба.
  
   Почувствовав исходящую от насекомого опасность, он машинально нащупал, заблаговременно у стула поставленный топор, и взял его в руку. С величайшей осторожностью приподнявшись, Прохоров медленно двигался к подоконнику, занося топор над головою. Муха не сводила, навивающих ужас, своих разумных глаз с приближающегося безумца. Она вся как-то сразу подобралась, напружинилась готовясь к отражению атаки. Наконец истребитель насекомых решился и со всей мочи опустил топор на подоконник. Раздался хруст треснувшего дерева, но муха в последний момент изловчилась, и перелетела на стол, поближе к пустым бутылкам.
  
   Примостившись возле лужицы вермута она открыла игольчатые челюсти - привычного хоботка не было видно. Грозно зыркнув на Прохорова муха принялась за трапезу. Но что это?! Из открывшегося рта появился бледно-розовый язычок! Он быстро-быстро задвигался и муха принялась лакать вино, словно котёнок молоко. К жужжанию и шумному дыханию присоединилось чавканье. Такого надругательства над собственным разумом Сергей Пахомович вытерпеть не мог. К тому же он оказался во власти азарта, сродни тому, давешнему, что охватил его во время битвы с комарами.
  
   Разбитое стекло посыпалось на пол. Из бутылочного заточения наконец выбрались осы. Свирепо жужжа, в силу своих, осиных особенностей благодарности, они устремились к хозяину с явным намерением нанести ему урон. Отмахиваясь, Прохоров поспешил укрыться в ванной, не выпуская топора из рук. Он чувствовал с ним единое целое, и не представлял уже себя без этого смертоносного оружия. Холодок гладкого, местами почерневшего, топорища внушал уверенность.
  
   Тяжело дыша, он живо представил себе картину тотального завоевания квартиры всеми этими мухами, осами, а впоследствии, ближе к вечеру, комарами. Они несметными полчищами, проникая через разбитое стекло, влетают на кухню и распространяются по всему жизненному пространству. И не только вытесняют его, Прохорова - истинного хозяина здешнего обиталища, но и нападают, стремясь всячески уничтожить. "Господи, что же делать?", - в отчаянии вопрошал он, и неожиданно явственно услышал внутри себя, исходящий извне, но никем более не слышимый, голос: "Живёшь ты, человече, чрезмерно долго. А, кто долго живёт - видит зла много. Устал ты. Упокоить душу время пришло. Возрадуйся, ибо "день смерти лучше дня рождения"7.
  
   6 - Шекспир. Король Лир. А.3, сц. 2.
   7- Экклезиаст 7, 2.
  
   4.
  
   Тимофей Михайлович, оставленный толпою, лежал в разодранном платье у обочины. Лука, подхватив его под мышки, волоком притащил обвисшее тело к бричке. Прислонив безжизненного приятеля к колесу, он достал квасу и плеснул его на тряпицу. Влажный лоскут материи, положенный на лоб Прохорова, вернул его к жизни. Послышался слабый стон. Приоткрыв глаза, побитый стряпчий жалобно позвал:
  
   - Лука, это ты?
  
   - Я, Тимофей Михалыч, я. Здесь более никого.
  
   - Что это было, Лука? Как же это ты...
  
   Но Лука не отвечал. Почуяв неладное, он поспешно скрылся во дворе покосившейся хибарки, что стояла неподалёку. Проворно перебирая коротковатыми ножками он скрылся за хлипкой калиткой в зарослях полыни. Из-за поворота, того, за которым не прошло ещё и часа, как скрылась повозка с силосом, появились конные. Отряд в полторы сотни стрельцов с копьями довольно быстро двигался, поднимая клубы пыли. Соцкий, ехавший впереди на сером в яблоках жеребце, осадил, пристально всматриваясь в поверженного Прохорова.
  
   - Михалыч! Прохоров, ты что ли? - спрыгивая с коня крикнул он. Подоспевший служка - ярыжка8 из стрельцов перехватил поводья, и соцкий приблизился к стряпчему.
  
   - Жданов! - только и смог вымолвить окровавленными губами Тимофей Михаёлович.
  
   - Вот канальи! - в сердцах бросил соцкий. Это был довольно молодой, лет 30 красавец. Природа одарила его громадным ростом и недюжинной силой, но напрочь лишила чувства малейшего сомнения в чём-либо то ни было. Во всём его бравом облике - за поясом пара пистолетов, - ощущалась сила державная, под натиском которой никак не устоять возмутившейся голи. Но в лучистых глазах этого человека не было заметно ума - главного условия наличия этой силы. - Кто ж тебя отделал так? Да я за тебя, не за Алексея Михайловича, а за тебя с изменниками до смерти биться буду! Суд они любить не хотят. Воры! Многую кровь пролили. Мальчишку, старика Шорина, схватили, оговор на отца учинить принудили. Вора на Москве не хотеть и не быть! Иду суд вершить с молодцами моими. В Москве-реке топить смутьянов зачну.
  
   - Не чини убийства, - простонал Прохоров. Из-под разорванного на его груди кафтана виднелся нательный кипарисовый крестик. Взяв его ослабевшей рукой, он слабым голосом добавил. - МЩки, мЩки Спасителя, что без вины принял, в сердце у тебя должны быть. Прислушайся. Не умножай греха, побойся Бога.
  
   - Ну, нет, дружище ты мой дорогой! Сколько эта смута продолжаться может? То в латинскую веру православную превратить враги норовят, то не по исстари заведенному порядку жизнь устраивают, а теперь вот чернь баламутить вздумали. А всё к одному: имения шпыням9 городским отдать в разорение. А у нас охотники до зипунов всегда найдутся. Попомни моё слово: дождёмся разбоя страшного. Вот она предтеча Большого Воровства, охочих до богатой разгульной жизни набежит, куда тогда податься?
  
   Между тем Тимофей Михайлович, испив квасу, почувствовал себя немного лучше. Уже окрепшим голосом он сказал:
  
   - Пришло время антихристово. Люди сказывают, что отпадение Рима папского и западной Руси в унию - вот они знаки антихристовы. А теперь и восточная Русь от православия отпадает! А всё от перемен законов церковных и гражданских. Нахватались грамоте у монахов малороссийских. Вон она, зараза-то, откуда прёт. Тьфу ты, прости Господи! Где ж это видано: яйцо курицу учит, а?! Старикам указывают как им по жизни мыслить. Ересь новая воцарилась по церквам: пение единогласное учинили, да ещё учить стали в храмах божьих! Плетьми бить, но не убивать только. Ведь человеку российскому без намордника никак нельзя. Это понимать надо. И намордник сей старуха Ольга ещё привезла из Византии. А внучок её расстарался: привил основательно. Вот уже 700 лет в православии без изменений живём, как старики завещали. Без веры никак нельзя, она любого вора, худое умышляющего, верёвкой связывает и удерживает от разбоя. Боюсь я, Жданов, что все эти исправления в укладе к расколу приведут...
  
   - Ты, Михалыч, хулу понапрасну на Ольгу с Владимиром не возводи, - помрачнел Жданов. - А за самодержца, тебя, Василия Шорина я людишек поучу, будь спокоен. Долго помнить соцкого Степана Жданова будут! - выкрикнул он, сверкая угольными глазами, и вскочил на коня. Отряд галопом поскакал за своим предводителем чинить расправу. И кто попадёт под горячую руку соцкого: тять ли, а то и просто случайный обыватель, найдёт вечное успокоение в эти неспокойные дни медного бунта.
  
   Как только улеглась пыль за скрывшимися стрельцами, из своего убежища показался Лука. Он осторожно подошёл к бричке с опаской глядя на Прохорова, пытаясь угадать его намерения. Прохоров сидел на траве, прислонённый к колесу. Зажмурив глаза, он предоставил лучам июльского солнца, иссушить раны на лице. Нечаянный шорох вынудил его повернуть голову.
  
   - Тимофей Михалыч! Прости за ради Христа. Бес попутал. Сам не знаю, как и выскочило из меня такое. Не иначе, как антихристовы проделки, - но глаза Луки выдавали неискренность слов его. Он всё ближе и ближе подходил к обездвиженному приятелю, намереваясь реализовать задуманное. Наконец, присев на корточки рядом, он прошептал:
  
   - Ты, Тимошка, должен не жить. Много недоброго пришлось тебе повидать на своём веку, пора и о душе задуматься. И умереть ты должен сейчас и здесь, а имение твоё, вместе с жёнкой, ко мне перейдёт. Так-то вот! Жёнка-то у тебя сообразительная, не чета тебе дурню, - сказавши, он схватил обеими руками за горло Прохорова и придавил его к земле, упёршись коленом в грудь. Но стряпчий был готов к такому повороту событий. Единственное, что несколько его обезоружило, так это известие о коварстве Ирины, "верной" супруги своей. Именно поэтому он немного замешкался. Однако собравшись, он выдернул из-за голенища кинжал, и вогнал его по самую рукоятку в бок противника. Лука, всё ещё не ослабевая хватку, остолбенел, вращая налитыми кровью глазами. Казалось, он не мог понять, что вдруг такое произошло. Отчего это нарушился порядок вещей. Странное безразличие стало овладевать им. Будто бы он вовсе и не тот человек, который сейчас подлым умерщвлением своего давнего знакомого, намерен решить задуманное приобретение. Ему почудилось, что видит он себя со стороны верхом сидящего на приятеле Прохорове. Точнее не себя, а какого-то излишне грузного малого с бандитской рожей. И малый этот нехорош, и надо бы помочь Михалычу, отшвырнуть его подальше. Но Прохоров и сам справляется; похожий на Луку толстяк заваливается со стоном набок:
  
   - Обманула, подлая баба! Сговорились супротив меня. Как же это, Михалыч? Что же теперь будет-то?
  
   Прохоров отполз к другому колесу брички. Прислонился к нему, и уже оттуда, с безопасного расстояния, откашлявшись сказал:
  
   - Ничего, Лука, не будет. Помрёшь ты, как собака в мучениях. Принудил ты меня великий грех на душу взять. Не отмолю теперь.
  
   По Москве разнёсся колокольный звон. Все сорок сороков зашлись в тревожном набате - предвестнике расправы над смутьянами. Прохоров перекрестился, и безнадёжно повторил:
  
   - Нет, не отмолю греха, не простит Он мне ...
  
   Лука не отвечал. Он не воспринимал происходящего в окружающем мире. Кровавым мраком опускалась на него завеса смерти. Уходящее сознание фиксировало лишь только то, что происходило в эти мгновения внутри него самом. Ломящая боль в боку утихла, и только новое ощущение чего-то твёрдого, постороннего беспокоило его. Вскоре он привык к холодящему кленку, и ему даже стало приятно от того, что так быстро утихла боль и теперь наступило вполне сносное бытие. Ему вдруг вспомнилось его недавняя разбойничья жизнь в Керженских17 лесах, где сошёлся с гонимыми раскольниками. Здесь вынашивались планы захвата Москвы, казни патриарха... Пришлось видеть ему и самосожжения, которые отнюдь не вдохновили его на продолжение раскольнической жизни, и отправился он на худой кляче ближе к родной Москве, к брошенному воровскому ремеслу, что однажды отравив душу уже никак не оставит её до скончания отмеренного века. Одним словом, примкнул к шайке и пошла прежняя круговерть.
  
   Когда был под Ярославлем прибился к ним один вор по прозвищу Смолец. Смолец этот был охоч петуха подпустить кому ни попадя. Оттого и прозвище то получил. Бывало издали любовался, как языки пламени пожирали деревянные строения, и никак не мог оторваться от поганого зрелища. Однажды привёл он гунявого мужика в разодранном зипуне. Мужик тот по первому делу ведро водки выставил да два десятка отменных рыбин стерляди на уху приволок. После поведал жалостливую историю. Ломает, мол, спину всякая разная человеченка всею артелью на фабрике у живоглота Замухина, полотнишко дрянное ткёт. А Замухин тот - скотина лютая, за всякую провинность в колодки. В колодках скучно, не поозорничать с молодкой тебе, ни вина испить. Вот артелью и порешили извести того Замухина с белу свету.
  
   Выпили разбойнички водочки, закусили ушицей стерляжьей, затылок почесали и согласились артели той помочь в воровстве. Под покровом ночи вошли во двор мануфактуры, караульных зарезали не раздумывая, подступили к казённой палате. Лука в конюшню кинулся, тягловую силу уберечь от смерти страшной. Смолец же запалил с четырёх углов, а прочие вломились в хоромы хозяйские.
  
   Зимухина тёпленьким взяли. Руки ноги порубали, бросили помирать. Добро какое было в лес к себе унесли, артельные же, кто подался неведомо куда, а кто пополнил собою шайку...
  
   Мысли путались в голове несчастного Луки. Он стал вдруг зачем-то приспосабливаться к этой новой жизни, жизни с кинжалом в боку. Мало того, в глубине сознания промелькнула мысль, что с кинжалом жить много выгоднее, чем без оного. Ведь теперь при случае всегда можно будет воспользоваться им. Поймав себя на этом заключении Лука блаженно улыбнулся и испустил дух.
  
   8 - ярыжка - бойкий человек.
   9- надсмешник.
  
   ***
   По прошествии без малого десятка лет Жданов, поседевший, немало обрюзгший воинский начальник, возвратившись из похода с Волги-матушки, предался тихой, затворнической жизни. Былую спесь сдуло время очередной смуты. Крови людской в эти годы пролито было изрядно. Не прислушался он к напутствию Прохорова не чинить убийства. В считанные дни многие тысячи в эти июльские, а затем и августовские дни были преданы смерти. Кровь поначалу горячила молодого соцкого. Спустя несколько времени, заматерев, с неуёмной жаждой деятельности, он с предчувствием чего-то радостного, светлого, отправился с воеводой Долгоруким на Волгу усмирять клятвопреступников.
  
   К тому времени в Астрахани, Симбирске, Самаре и прочих окрестных селениях воцарилась пьянственная, нестройная жизнь. Голутьба, почуяв вольницу порушила чины и вела свой, казацкий образ жития. Донской казачишка, Стенька Разин, необычайно удачливый вор, увлекаемый безудержной жаждой к распутному занятию, грабил берега бусурманские на Каспии. Ртов на Дону прибавилось - малороссийские крестьяне, гонимые неустроенностью в своих землях - ринулись обживать казацкие степи. Всё явственнее ощущалась бескормица, и казачество, вспомнив воровское дело, кинулось опустошать прибрежные земли. Но челны их не могли многократно выходить в море. Астрахань стояла на их пути, и царский воевода не допускал безнаказанного грабежа персиян. И тогда Стенька оборотился вглубь Руси по великой реке.
  
   Наступили тёмные годы бесчинств. Боярские и другие чинные люди безжалостно лишались живота. Посылаемые на усмирение воров немногочисленные стрелецкие отряды истреблялись в горниле бунта. С толпою убийц сладить нельзя было, впрочем, царь намерения такого и не имел. К этому времени дух Степана Жданова ослаб. Бесчисленные жестокие казни подломили его.
  
   Однажды зимою 70-го года, когда уже близился конец разгульной братии, к Долгорукому был доставлен удивительный вор. Это была еритик - старица, крестьянская дочь Алёна. Служа Разину она своим ведовством народ портила. Ведьма-то она было ученой, что, как известно по поверью, хуже прирождённой. После смерти мужа примкнула к ворам, обнаружив наклонность к пакостному ремеслу.
  
   Собрав все заговоры и коренья, её, по приказу воеводы, заперли в избе. Долгорукий подал знак, и крепко сбитый стрелец Федька Хохлов - плутоватый малый, пряча ухмылку в спутанной смольной бороде, бросил зажжённый факел в солому. Стожок был заблаговременно раскидан у стены. Пламя занялось, загудело. Чёрным дымом заволокло морозное небо. Померкло малиновое солнце. Вскоре послышался истошный вопль старицы. Жданов не стерпел, закрыл уши, такова была сила этого звериного отчаянного крика умирающей в страшных муках Алёнки.
  
   С того времени соцкий почувствовал, что внутри него что-то надломилось. Тот незримый стержень, что изначально есть в каждом из рождаемых, не выдержал. Именно этот стержень обуславливает силу душевную. Вот только, по прошествии жизненных испытаний, далеко не каждому удаётся сохранить его.
  
   Вскоре был отловлен главный вор - Стенька, дело было закончено. Зотов не мешкая вернулся в Москву. Здесь он узнал, что приятель его Прохоров, долго хворая после памятных летних дней медного бунта, тихо скончался. Давненько уж зарос его могильный холмик, став почти невидимым, сглаженный временем. Перед смертью так и не смог стряпчий простить подлую супругу свою Ирину. С той самой поры, как он зарезал купчину Луку, ни разу он с ней не перемолвился. Украдкой посматривая из своего больничного угла на растущее её брюхо, он терзался сомнениями: кто же истинный отец будущего наследника?
  
   Как бы то ни было, родился крепкий паренёк, увидеть которого Тимофею Михайловичу в этой жизни уже не случилось. Но Зотов, окончательно подавленный зрелищем казни братьев Разиных на Красной площади, частенько наведывался к Ирине на Поварскую. Только её общество, в уютном домине возле кормовой дворцовой слободы, позволяло ему отвлечь себя и забыть на время истошный крик Фрола, Стенькиного брата, обезумевшего от вида крови главного вора: "Слово государево!". И в повисшей тишине спокойный голос Стеньки, измученного мастерами Земского приказа, с уже отсечёнными конечностями, в ответ: "Молчи собака!". Мгновение - и отрубленная голова покатилась в солому.
  
   Здесь же у Ирины, утопая в её округлостях, под мерцание светильца10, он забывался в ночи. Поутру, зачерпнув мёду, он предавался безделице. Шёл за каменную стену, и по Знаменке спускался к торговой пристани на Москве-реке. Его забавляла чернь. Отчаянно торгуясь за ненужную дрянь, вдруг какая-нибудь молодка лезла грязными пальцами себе в рот, вытаскивала из-за щеки серебряную полушку, а то и копейку. Отерев её о своё платье, она с сожалением расставалась с нею, получая взамен, по большей части, никчемную рухлядь. Никого не удивляло, приспособление рта под кошелёк. Московский карманный вор уже в те времена прослыл одним из самых искусных в мире.
  
   С некоторых пор полюбились зрелища на торговых площадях иного рода - торговая казнь, вот что волновало его потухшее воображение. Но после того, как однажды в одном из подвергаемых экзекуции он узнал стрельца Федьку Хохлова, в прошлом служившего под его началом, стал избегать эти представления. Федьку, связанного и избитого, приволокли на торгу, и как последнему татю резали ухо. После чего, отчаянно кричавшего вора взгромоздили на спину слуги палача, да так ловко, что Федька не мог даже пошевелиться. Палач, дороднейший, с колоссальным брюхом детина, смочил в соляном рассоле свежей воловьей кожи кнут, приблизился. На конце кнута болтались три хвоста из невыделанной лосиной кожи, острые, как бритва. Короткий взмах и слабые завывания татя перерастают в вопль, обезумевшего от боли человека. Кровь брызжет из-под хвостов-лезвий, орошая подобравшихся поближе к зрелищу зевак. Помощник ведёт счёт: "Двадцать три... двадцать четыре... Полно!". Несчастного сбрасываю на землю, под ноги торговцев, и те с усердием принимаются пинать полуживого Хохлова. Федька - малый не промах, как только почувствовал свободу от пут, вскочил на ноги - откуда силёнки взялись, - и под свист толпы, что есть мочи бросился прочь. Плод доброй науки горел на спине, а в случае не усвоения урока в следующий раз кроме экзекуции тюрьма, Сибирь...
  
   Такая вот судьба в прошлом удалого ратника, а ныне базарного татя. Степан поёжился. Уж больно быстро время переделывает людей. Кто бы мог подумать ещё совсем недавно о таких метаморфозах?
  
   Зотов брёл вдоль реки, изредка заходил к целовальнику испить мёду, а то и пива имбирного, и под вечер возвращался к Ирине. Поиграв с шустрым мальчишкой, названным Тимофеем в память отца, он задавал из раза в раз один и тот же вопрос: "Так кто же ты есть, паршивец, Тимофей Тимофеевич или Лукич?", - гаденько смеялся и тащился в светёлку, щупать Ирину. Так, по капле истекала его жизнь; жизнь выброшенного на обочину человека. Но когда придёт время помирать, ему сделается невыносимо страшно расстаться с этой бессмысленной жизнью. Он, обезумев, будет вымаливать у Бога, чёрта, дворовых людей и Бог весть кого о пощаде. Ему нестерпимо жалко станет покинуть мир, которым мало дорожил в годы истребления холопов на Москве да казачишек на Волге-реке. А теперь, растратив мужество, он цеплялся за остаток дней, взывая к Всевышнему.
  
   10- светильце - ломпадка, ночник
  
   5.
  
   - Пахомыч! Ты где есть-то? - донёсся до слуха пробуждающегося Прохорова Жорин голос. Сергей Пахомович зевнул, встал на четвереньки, опираясь на ванну, поднялся. Дверь распахнулась, на пороге стоял Жора с неизменной папироской во рту. - Пойдём, я у Дементихи малосольными огурчиками разжился. С полкило старая перечница выдала. Я ей, сквалыге, на прошлой недели бачок унитазный починил, так она теперь... Ты чего это опять, Пахомыч? Бутылки поколотил, подоконник...
  
   - Наливай. Чего там у тебя? Водка? Плесни на два пальца, - Прохоров смахнул со стола осколки стекла на пол. - Задремал я тут, пока ты прохлаждался.
  
   Приятели выпили, захрустели огурцами. После непродолжительного молчания Жора спросил:
  
   - Пахомыч, вот ты вроде мужик умный, скажи мне такую вещь: отчего это Верка моя, второй год талдычит про войну? Притащится вечером домой со своими швабрами да вёдрами и начинает: лишь бы, говорит, не было войны, а так, говорит, всё сдюжим. Чего она там сдюжить собирается - не знаю, но каждый день про войну талдычит и талдычит, на мозг капает. А оно знаешь как, по капле-то даже такой твёрдый умишко на вроде моего, разъесть можно. Ты газетки почитываешь, - Жора скосил глаза на пол, где кроме прочего мусора валялась газета, в которую раньше был обёрнут топор, - может чего знаешь?
  
   - Хм! Оно, Жора, так тому и быть. Странного ничего нет, что баба твоя талдычит о войне. Бабы - они же не люди, они существа особые. Чуют на уровне звериного инстинкта. Как не быть войне? Очень даже быть! И быть ей скоро, - Прохорову, после выпитого, как это обычно с ним бывало, потребовалось говорить. - Причин я усматриваю две. Первая в разрушении культурологического поля. Об этом после. Вторая же причина заключается в разрушении привычного нашего обиталища. Англосаксы и прочие немцы, не без нашей посильной помощи, создали условия на планете, когда среднегодовая температура стала неуклонно возрастать. Тают Арктические льды. Опреснённая вода Гольфстрима, охладившись уже не опускается вглубь - она же легче. Прекращается циркуляция, а значит не видать тёплого ветра на Европу и американское побережье. И что дальше? А дальше, Жора, как это не прискорбно осознавать, вместо Европы с Америкой образуются сплошь и рядом Сибири. В Африке засуха сожрёт чёрненьких аборигенов. И куда всей этой толпе податься? К нам, Жора, к нам. У нас-то и территория пока всё ещё имеется, и океан Северный более менее тёплым станет. В тайге, чём чёрт не шутит, пальмы произрастут.
  
   - Ну ты и сказанул: пальмы! - недоверчиво вставил собутыльник.
  
   - Именно, пальмы. Жрать - оно всем требуется, не только нам с тобой. Наливай, что ли, - мрачно отозвался Прохоров. - Вот она резня когда начнётся. А главное - это то, что всё это мгновенно произойдёт. Ты думаешь зря что ли америкашки воинственными такими заделались? Почву себе готовят. Не желают, понимаешь, на манер чукчей или эскимосов жить. Им, поганцам, комфорт подавай. А он только у нас и останется. Да и прочие планетарные запасы опять же у нас.
  
   - Да-а-а, - протянул Жора. - Ну, а вторая причина?
  
   - Совсем простая. Что есть содержание всемирной истории? Отношение главных действующих лиц к Вселенной и внешнему миру, то есть к религиозно-культурной составляющей. Кроме того сформированное отношение между всеми людьми, а это уже компонента общественно-политическая, - Прохоров всё больше оживлялся, найдя в лице забулдыги, благодарного слушателя. Жора в восхищении таращил глаза, ровным счётом ничего не понимая, но звук непонятных слов ласкал его слух. Ему казалось, что его принимает, этот странноватый Пахомыч, за ровню. А как же иначе? Ведь говорит он на эту мудреную тему с ним, с Жорой. И спрашивая о второй причине, он не забыл, выпуская струйку табачного дыма изо рта, придать своей физиономии глубокомысленный вид.
  
   Тем временем Прохоров продолжал:
  
   - Когда-то на Земле возникли первые культуры: китайская, индийская, вавилонская, египетская и прочие. Эти первые цивилизации развивались успешно до тех пор, пока были замкнуты. Как только возникло взаимное проникновение культур, силы самобытных цивилизаций ослабли. И где теперь египетская? Нету! Может ты слыхал чего о вавилонской? Что такое китайская и индийская? Прорва народу живущего на скотском уровне. А что такое мы? У нас, русских, ушёл уж дух славянский. Сначала его поляки испустили, потом балканские жители, теперь вот мы. Вот она, ржа иноземная-то и подточила нас. Бери теперь кому не лень, тёпленькими. Раньше хоть народишко наш всё бунтовать норовил. Как только засомневается в законности царя, или притеснение вольнице своей почует - сразу бунтовать. На Дон, Волгу-матушку зипуны имать с купчишек да дворян служивых.
  
   - Да неужто, Пахомыч, война?! - не хотел верить Жора. - Неужто баба моя верно калякает? Вот и наш народ по Москве чего-то бродит с плакатами. Бузит.
  
   -Война, Жора, война. Слабых в этом мире бьют. В чём сила российская? В свинстве! Беспролазная грязь цементирует русскую цивилизацию. Всякая там герань на балконах, да подметённые бульвары - это не про нас. Залог нашего здоровья - здоровья нации - антисанитария. Возьми цыганёнка, вымой его с мылом, и что на выходе получится? Болезнь получится, смертельная болезнь, Жора. Помрёт этот цыганёнок. Вот мы и загибаемся от всех этих иноземных введений, как тот цыганёнок. Издревле так повелось, что обязательно на Руси реформатор объявится, у которого в башке одно - подсмотреть и перенять чего заморского. Вот он - результат...
  
   Глаза Прохорова увлажнились. Ноздри трепетали. Ему, ослабленному выпитым, представилась в эти минуты вся глубина падения собственной страны. Пьяная жалостливая слеза показалась на щеке. Втянув в себя воздуху он продолжил теребить наболевшую рану:
  
   - Нету. Нету, Жора, стержня в людях. Всё колеблемся. Был такой пруссак по фамилии Бисмарк, так он предупреждал, что колебания несоизмеримо хуже любой политики. Любой, Жора! Плохой ли, хорошей, ошибочной или верной. Главное не застаиваться. Творить. А мы, что же? Мы, Жора, спим... У нас, у таких, как мы с тобою, с утра всё пьянС. Вся Россия в этом сос... состоянии пре... пребывает, - речь Прохорова заметно окрасилась характерными деталями, присущими захмелевшему человеку. Теперь он мог только совсем простые слова выговаривать без труда. Они безнадёжно вязли меж зубами и языком, окрашиваясь невнятным мычанием. Появились неоправданные длинноты в монологе, лёгкое переключение с одной темы на другую. Сказывался итог застолья: опустевшая бутылка под съеденные огурцы. - Вот ты можешь спросить: а почему, соб... собственно, так устроено всё это? Это всё... Ну, вообще... А потому, дорогой мой, что человек животное тер ... тер ... территориальное. Он метит округ себя. Границы там всякие и прочее... Время антихристово грядёт! Вот что, Жора. Ант... антихрист-то он кто? Он... Он... границ-то он не знает! Теперь вот живёт в нас, во.. во всех нас... в каждом...
  
   Очнувшись, от охватившего его лекторского восторга, Сергей Пахомович не обнаружил сидевшего напротив слушателя. Тот, видимо устав от умной беседы, перешедшей в сумбур, ушёл, а Прохоров этого и не заметил. Он всё мычал, пытаясь выстроить стройным рядом пришедшую в голову мысль, но чего-либо вразумительного не удавалось. Она неотвратимо ускользала и он, поняв безнадёжность затеянного строительства, с трудом поднялся из-за стола. Стоя возле него Прохоров пытался придать устойчивости телу. Ему вдруг почудилось, что покачивающие ветвями деревья за окном сделались несоизмеримо большими в сравнении с окружающими предметами. Переплёт оконной рамы скукожился до размеров маленького крестика, а вот тополиный ствол за стеклом занял всю перспективу. По корявой коре, он отчётливо это видел, вверх деловито полз муравей. Он нервно шевелил усиками проверяя свой маршрут и довольно быстро продвигался к вершине. В пьяном мозгу отображение мира приняло искажённый вид "обратной перспективы". Это новое видение было непривычно, оно утомляло и пугало. Прохоров закрыл глаза и энергично потряс головой. Сквозь щёлки приоткрытых глаз он силился получше рассмотреть муравья, но рама уже приняла свои обычные размеры и насекомого стало не видать.
  
   В ванной, он отыскал брошенный топор, и, пробираясь вдоль стены коридора, на заплетающихся ногах отправился в комнату. Пристроив возле дивана топор завалился спать. Мутное сознание кружило, путало обрывки мыслей. Прохоров почувствовал, что проваливается в бездну тяжёлого сна, но вдруг явственно услышал, как и тогда в ванной: "Помни и возрадуйся, день смерти, лучше дня рождения. Пришло твоё время". Но теперь этот голос не испугал его. Он отнёсся к нему равнодушно, как к факту давно и всем известному. "А не пойти ли тебе куда подальше?", - пробормотал Прохоров, повернулся на бок, и стены обшарпанной комнатёнки огласились могучим, с завыванием пьяным храпом.
  
   ***
  
   Поутру, основательно проспавшись, Сергей Тимофеевич встал с твёрдым намерением остановить запойное безумство. Он уже не мог твёрдо сказать: когда же оно началось? День, ночь - всё слилось и перемешалось клубком в его жизни.
  
   Окинув мутными глазами запущенность квартиры, он с тяжёлым чувством поплёлся в ванную. Глянув в треснутое зеркало над умывальником - окончательно огорчился. Отражение было не очень: помятая одутловатая физиономия, наметившиеся мешки под глазами, множество розовых аллергических пятен - не придавали ему энтузиазма.
  
   После ванны и бритья он методично стал втирать в щёки остатки былого трезвого благополучия - подсохший крем. Раздавленный тюбик с трудом изрыгнул желтоватую сантиметровую колбаску, пахнущую чем-то чрезвычайно не приятным. После окончания процедуры, Прохоров с удовольствием отметил, что теперь в зеркале наблюдается вполне приемлемая для окружающих физиономия.
  
   Прибыток сил породил желание деятельности. Голова прояснилась, и на ум стали приходить дельные мысли. Одна из них взывала к систематическому труду на благо собственного кармана. Порывшись в хламе, что за время пьянства в изрядном количестве скопился возле шкапа, он отыскал старенькую записную книжицу. Снял трубку телефона, на удачу позвонил старому приятелю, однажды возвысившемуся в чинах.
  
   На другом конце провода сняли трубку, но почему-то молчали. Ни "алло", ни "да" Прохоров не услышал, и только чьё-то сопение доносилось до его уха.
  
   - Алло, алло! - не выдержал Сергей Тимофеевич странного поведения абонента. - Мне бы Бориса Натановича, если можно.
  
   - Кому он понадобился, - донёсся, сквозь треск и дребезг никудышней линии, нелюбезный голос.
  
   - Здесь Прохоров! - бодро ответил Сергей Тимофеевич, окончательно уверившись в том, что разговаривает с приятелем.
  
   - Какой Прохоров? Вы вообще-то куда звоните? - незамедлительно отозвался раздражённый голос с другого конца линии.
  
   - Как это какой? - удивился Прохоров. - Тот, который Сергей Тимофеевич!
  
   В ответ опять послышалось довольно продолжительное сопение. Затем, после того, как Борис Натанович издал поочерёдно звуки, сначала "м-мм-мм", затем "гм-гм-гм", он окончательно ошарашил Прохорова:
  
   - Ну и что?
  
   - Как что? - недоумевал он. - В кои веки старинный знакомый звонит, а ему в ответ: "Ну и что?". Не по-людски как-то это.
  
   - По-людски, по-людски, - невозмутимо послышалось в трубке. - Случилось что? Сколько времени не объявлялся: года два-три?
  
   - Случилось, - безнадёжно констатировал Прохоров. Он уже не был уверен в том, что получит приятельскую поддержку. - В полной заднице пребываю. Вышел из запоя, а в мире окружающем, полная разруха.
  
   - Понятно. И ты, значит, сразу же вспомнил про Борю Уваровского? Похвально, похвально...
  
   Сергей Тимофеевич озлился. Разговор явно не получался. Предположить отказ он мог, но форма его не укладывалась в русле такого диалога. Подавив в себе раздражение он миролюбиво сказал:
  
   - Боря, ты же хват по воровским делам известный. Быть может чего и придумал бы для меня? Я не прихотлив. А то как-то утомился по помойкам шастать.
  
   - Паспорт у тебя есть? - наконец, после неприятного балансирования, разговор стал приобретать вполне конкретные формы.
  
   - Есть! - с готовностью отозвался Прохоров.
  
   - Через час десять минут быть надлежит тебе по адресу, записывай, - беглые каракули запрыгали в записной книжке. - Записал? Без опозданий - накажу. Всё, отбой!
  
   Прохоров прислонился к раздвижной двери метровагона с надписью: "Не прислоняться". На одной из створок дверей, какой-то шутник, соскоблил белые буквы, и читалось теперь : "Прислоняться". За окном, в шуме и грохоте мчащегося электропоезда, мелькали металлоконструкции кронштейнов, кабельные линии на консолях, какие-то чугунные боксы. "Надо же, - невольно удивился Сергей Тимофеевич. - Оказывается ещё кто-то работает в этой жизни. Поезда ходят, свет горит. ЧуднС!".
  
   Прикрыв глаза, он пытался представить себе встречу со своим старинным приятелем - Уваровским ,- с которым судьба свела его ещё в институтские годы. После окончания учёбы им суждено было некоторое время прослужить в одной проектной конторе. Так распорядилась комиссия, определяющая дальнейший ход трудовых будней молодых спецов.
  
   Уже через год, Борьке свезло. Если Прохоров, от бесчисленных командировок по Среднерусской равнине, начал заглядывать в бутылку, то Уваровский как-то не заметно сделался ГИП-ом11, а по окончании обязательного срока работы по распределению, возвысился до начальника отдела.
  
   Незаметно подошло время российской смуты. Толпы народу высыпалось на площади. Чего- то горланя, до конца не понимая по какому поводу, чернь, в очередной раз руководимая кем- то безжалостным, изрыгала жизненную энергию в пустоту. Но не Уваровский! Его коварный ум готовил сюрприз для руководства проектной организации.
  
   Акционирование! Вот путь к обогащению. Обзаведясь ваучерами - дьявольской выдумкой правителей - сатанистов, - Борис Натанович, ещё в недавнем прошлом активная особь стада под именем КПСС, сделался главным держателем акций института. Двенадцатиэтажное здание, в обмен одних бумажек (ваучеров) на другие (акции) плавненько поменяло владельца. Надо было видеть матёрого мужичину - директора института, когда его оповестили о том, что с текущего времени он в этом здании никто. Глупо хлопая глазами, он никак не мог взять в толк, что ныне не он здесь полновластный хозяин, а сопливый некто, поднаторевший в хитросплетениях нового мироустройства.
  
   Прошло время, и Уваровский вообще перестал появляться в стенах проектного заведения. Пока Прохоров утешался спиртным, энергичный приятель не дремал. Он, в русле образовавшихся общественных течений, неожиданно всплыл в одном из предвыборных штабов. Накануне всенародного выбора Самого Главного в стране, он вдруг замелькал по телевидению. Чего-то вещая про блага, те что посыплются на нас с Запада, он, сладенько улыбаясь, демонстрировал их на себе самом. Тончайшей выделки костюм, массивные дорогущие часы и прочие атрибуты он обещал всем, кто проголосует за, имярек.
  
   Имярек не выбрали. Избрали в российские цари другого. Ещё более худшего. Но на благополучии Уваровского это никак не сказалось. На некоторое время он вообще выехал из страны. Изредка появляясь в разваливающемся государстве, он ловко обстряпывал очередное дельце, и, пополнив свой бюджет, спешил выехать обратно, от греха подальше. Вот и теперь, совершенно случайно застал его Прохоров в старой квартире, которую тот уже практически продал, и по надобности забежал, дабы уладить последние формальности с новым хозяином...
  
   Прибыв точно в срок по указанному адресу, Сергей Пахомович в нерешительности остановился у дверей небольшого московского особняка. Помявшись, он нажал кнопку звонка. Дверь отварилась и на пороге появился вооружённый человек в доселе невиданной Прохоровым униформе. Сверив паспортные данные с записью в журнале, он пропустил его внутрь, напутствуя на плохом русском, куда следует пройти.
  
   - Это что же такое - Прохоров что ли? - за столом сидел Уваровский, не пытающийся скрыть неприязнь, вызванную Сергеем Пахомовичем. - Да-а! Что время делает с людьми. Нет-нет, здороваться не будем! Не хватало педикулёзом обзавестись ещё. Погоди пока. Нет-нет не садись и не прислоняйся ни к чему! Сейчас тобою займутся люди.
  
   Через мгновение в кабинет вплыло нечто невообразимое. Существо, по всем признакам женского пола, стремительно уменьшило окружающее пространство. Далеко выступающий бюст дополняли три внушительные складки под ним, подчёркиваемые эластичным платьем в обтяжку. Остальные части тела этого чуда не фиксировались сознанием. Они были как бы смыты, не выразительны...
  
   - Паспорт, - бросила она Прохорову, и с омерзением приняла потрепанный документ из его рук. - Две-три минуты, Борис Натанович, и всё будет готово, - тут же перевоплотилась фурия в саму любезность, и выпорхнула, насколько позволяла порхать её чудовищная тучность, из кабинета.
  
   - Стой где стоишь, и не шевелись. Вот конверт. В нём деньги. Отныне ты директор уймы предприятий. Не скрою, предприятий-помоек. Делать ничего не надо. Раз в месяц будешь связывать с Ариной Валентиновной - ты её только что видел - и приезжать за деньгами, куда скажет. Оплата сдельная. За каждую помойку 100 монет в месяц. Покуда повесим на тебя восемь штук. Считать умеешь? То-то. Кто бы мне такие предложения делал. Красота! Валяй дурака да копейку получай. Кроме того, - продолжал Уваровский, - от меня тебе ещё 500 монет, дабы привёл себя в божеский вид: подстригся бы что ли, костюмом обзавёлся и т.д. Понятно?
  
   - Понятно, - хрипло выдавил из себя Прохоров, стойко снося выпавшие на его долю унижения.
  
   - Позже Арина Валентиновна предложит тебе постоянную форму деятельности. Возглавишь наше детище - Контору Гибких Систем. Ну, это разговор будущего, совсем другой уровень. Бывай здоров. Паспорт заберёшь у Арины, распишешься, где надо и прочее, - Уваров махнул рукой, давая понять, что разговор окончен.
  
   "Заматерел, ох! заматерел Борька, - с восхищением и, в то же время, глубоко ранившей обидой, подумал Прохоров. - Как он со мною, а? А на что я собственно рассчитывал? Радуйся, что вообще разговаривает с таким оборванцем. Что-то будет. Ухо надо держать востро". Деньги взял, а затем как-то всё бочком-бочком, нет не вышел, выскользнул ужом из кабинета.
  
   Время ускорило свой бег. Привычный быт сменился навалившимися заботами. По прошествии месяца Прохорова нельзя было узнать. Посвежел, окреп, принял вид респектабельного господина. Даже Гуманоидша не решалась задевать его теперь вечерами, когда Сергей Тимофеевич, не изменяя своей привычке, вдыхал ароматы ночных цветов. К их благоуханию прибавился запах маттиол, высаженных в начале лета, и только теперь расцвётших. Как и прежде, под магическим розоватым лунным светом, ночные бабочки были заняты своим делом - опылением. Мерцание их крылышек действовало успокаивающе на расшатанное многолетним пьянством здоровье Прохорова.
  
   Дни были насыщены суетой устройства помещения по размещению штаба Конторы Гибких Систем. Решено было обосновать резиденцию в престижном месте. Для этого была арендована огромная комната в здании, где в былые времена трудились профсоюзные чиновники. За ненадобностью больше отстаивать интересы трудящихся, чиновный люд был распущен, а оставшиеся помещения с немалым прибытком сдавались новообразованным общественным слоям - предпринимателям, коммерсантам, разного рода жуликам...
  
   Работа кипела. Ошалев от масштабов финансовой деятельности, Прохоров постепенно вникал в особенности этой теневой жизни. С одной стороны он наблюдал невиданное доселе неустройство людей, нехватку самого необходимо, элементарного, наконец, не выплату заработной платы о чём каждодневно вещало телевидение, а с другой стороны, в то же самое время астрономические суммы пополняли записанные за ним банковские счета. Будучи не только директором, но и главным бухгалтером всех учреждённых под него предприятий, он со всё возрастающим ужасом, осознавал необратимость случившейся в стране катастрофы.
  
   В силу своих обязанностей он регулярно, изо дня в день, подписывал бумаги - платёжные поручения - пестрящие немыслимыми цифрами сумм. Деньги поступали от каких-то компаний, в сложнословных названиях которых значились "нефть", "газ", "металл" и какие-то ещё мудрёные словечки. Арина Валентиновна, опекунша Прохорова, готовила платёжные документы, и деньги, не задерживаясь на счёте, отправлялись предприятиям, в названиях которых преобладали слова написанные на латинский манер, с неизменной приставкой в конце ltd.
  
   Однажды он узнал, из неосторожно оставленного Ариной ежедневника на столе, новый адрес своего патрона. Тот выкупил себе на Ходынке квартиру, в фешенебельном многоуровневом квартале, воздвигнутом одновременно со всей необходимой для городской жизни инфраструктурой. Прохорову врезался в память адрес, а кроме того коды замков на входных дверях. Не нужная, на первый взгляд, информация гвоздём засела в его мозгу. И если бы пришло в голову кому-либо разбудить его среди ночи и справиться об адресе Уваровского, то Сергей Тимофеевич без запинки отрапортовал, будь в том необходимость.
  
   Дни проходили в заботах переустройства офиса. Из одной большой комнаты, посредством лёгкой раздвижной ширмы, получилось две, и в той, что поменьше теперь за столом восседал Прохоров. Были заменены светильники, устроен зеркальный подвесной потолок, отделаны новомодными панелями стены... И во всей этой деятельности активно участвовал местный электрик - Александр, безотказный парень, но, как это обычно у нас бывает, не прочь по поводу, да и без оного, выпить. Этот человек обладал очень своеобразным внешним видом, его выражение лица - лица постоянно плачущего ребёнка, - не могло не вызывать сострадания. Сострадания не мотивированного, ничем не обоснованного. Мать-природа что-то сделало с этим лицом, недодала какого-то хрящика ему или другого важного элемента, и теперь у окружающих создавалось ощущение, что Александр вот-вот захнычет. Возникало желание утешить несчастного, чем-нибудь потрафить ему. И чудо происходило, когда кто-либо предлагал ему "дёрнуть по маленькой" в лице происходили перемены: оно не надолго становилось светлым, без малейших признаков приближающейся плаксивости. Прохоров коротко сошёлся с электриком, иногда забегал к нему в коморку, что располагалась в подвале, изредка перекусывал каким-нибудь варевом, приготовленным на старенькой плитке, болтал о том о сём...
  
   Время мелькало, и у Прохорова притупилась, возникшая поначалу тревога о небезопасности деятельности. В небе закружился уже первый снег, а опасения его не подтверждались. Всё шло своим чередом. Деньги приходили, деньги уходили, и каждый месяц Арина Валентиновна аккуратно приносила конвертик. С каждым разом он всё распухал и распухал, а подписываемых бумаг становилось всё больше и больше. Материально Сергей Пахомович почувствовал независимость, и это новое ощущение ему нравилось. Жизнь насытилась неиспытанной ранее составляющей, и вернуться к пьянству пока не тянуло. Погрузившись в анализ своих собственных внутренних ощущений он пришёл к заключению: так и надо жить!
  
   К концу года Прохоров решился на сюрприз. На базаре он приобрёл ёлку, коробку с игрушками и в весёлом расположении, насвистывая песенку про ёлочку, ту, что родилась в лесу, спешил к себе в офис. Со временем отношения с Ариной Валентиновной потеплели и у Сергея Тимофеевича стали иногда проскакивать тёмные мыслишки на её счёт. Ему подумалось, что можно было бы позволить себе приударить за нею. Он, ещё несколько недель назад, навёл о ней справки, и убедился в том, что такое количество добра всё ещё оставалось невостребованным. Справедливо полагая, что Арина всё же человек, а человеку человеческое не чуждо, он решил, что преуспеть в этом направлении весьма возможно. Заблаговременно были куплены коробочка конфет, глиняная бутылочка бальзама к кофе и теперь оставалось только выбрать время для атаки. Повод был найден. Ведь не секрет, что наряжать кого-либо или чего-либо - это излюбленное занятие дам любого возраста, как, собственно, и любой комплекции.
  
   Заходя в офисное здание, он не обратил внимания на вооружённых людей снаружи и внутри. Поднявшись к себе на этаж, он опять увидел нескольких автоматчиков, один из которых окликнул Прохорова:
  
   - Товарищ! Гм! Гражданин, - поправился он, - где здесь Контора Гибких Систем?
  
   - Что? Как, как вы сказали? - опешил Прохоров, лихорадочно просчитывая возможные варианты. - Я знаете ли, видимо не на тот этаж попал, я заказ выполняю для фирмы одной, ёлку вот к Новому году...
  
   - А! - с пониманием отозвался боец. - Хотя бы таблички развесили. А то не знаешь кого брать-то надо.
  
   - Да-да, - деревянным голосом отозвался Сергей Тимофеевич, и поспешил к лифту, оглушённый поворотом событий. Но на выходе из здания также стояли люди в камуфляже и проверяли у всех выходящих документы. "Влип! - пронеслось в его голове, продолжающей лихорадочно искать выход из ситуации. - Куда же податься?!". Отчаяние овладело им. Совсем не хотелось менять образ жизни, к которому привык. И менять его не на прежний, запойный, а на неведомый, лагерный.
  
   Без нужды прохаживаясь по вестибюлю, привлекая весёлые взгляды многочисленных сотрудников других офисов своим нелепым видом, Прохоров, наконец вспомнил про Сашку - электрика. Как был с ёлкой в руке, он кинулся к нему в коморку, что располагалась в подвале.
  
   Готовя нехитрый обед из концентратов на миниатюрной плитке, электрик несказанно обрадовался Прохорову. В последние дни перед праздником было много грязной работы снаружи, на ветерке. Приходилось развешивать электрические гирлянды по стенам дома, ползать по обледеневшей крыше, рискуя свалиться на землю. Теперь же открывалась возможность поплакаться Сергею Тимофеевичу в жилетку на свою нелёгкую долю. Наружности Александр был субтильной, и чрезмерные нагрузки давались ему нелегко.
  
   Помешивая ложкой, дымящееся коричневатое варево, он констатировал:
  
   - Ну, дядя Серёжа, ты прямо как дед Мороз, с ёлкой.
  
   - Пожалуй, - согласился Прохоров, обдумывая, как бы лучше объяснить свое появление здесь. Помявшись, начал глубокомысленно издалека. - Знаешь, Сашка, что такое семейная жизнь? Нет, Сашка не знаешь! И правильно делаешь, что не знаешь. Жена - это такое... такое, - мысленно вообразив себе Гуманоидшу, Сергей Тимофеевич выплеснул весь скопившееся годами яд. У молодого парня от удивления открылся рот, как же это можно в одной квартире жить с подобным монстром на протяжении нескольких лет, и оставаться живым. Ему совсем не обязательно было знать в эту минуту, что Прохоров закоренелый холостяк. Наконец наступил конец повествованию несчастного семейного жития и Прохоров приступил к главному. - Если ты не возражаешь, я бы у тебя до утра здесь, в халупе твоей перекантовался. А то домой что-то не хочется.
  
   - Конечно! Только наружу нельзя показываться. Охранники заругают. А туалет здесь же, - Сашка кивнул на стоящее в углу ведро. - Утром вынесешь. Я как напьюсь, так частенько здесь остаюсь. А что, дядя Серёж, может по маленькой?
  
   - Нельзя мне. Свое я уж всё отпил. А ты можешь, - он протянул парню купюру. - Только пропуск возьми. На проходной люди какие-то в камуфляже. Террористов ищут что ли. Давай, беги. Я послежу за твоей похлёбкой.
  
   - Выключи через минут пять, - преобразившись в лице, Сашка схватил шапку и выбежал за вожделённой водкой.
  
   Прохоров погрузился в мрачные мысли. Стало ясно, что Уваровского берут "за жабры", а отсиживать за его деятельность предстоит ему - Прохорову. Такая перспектива не очень-то устраивала его. Но что он мог предпринять? Все компании зарегистрированы на него, нотариально всё заверено и подтверждено. "Стоп! Я же недееспособен. Алкоголик я. Это всякий подтвердит. Та же Гуманоидша, наконец! - спасительная мысль пронзила его. - Только бы по-настоящему не запить. Сейчас нужен трезвый ум. Как только охрану снимут, сразу же в паспортный стол с заявлением. Так, мол, и так, обнаружил пропажу паспорта. Почему раньше не заявлял? Так не знал, что потерян он. Надобности-то в нём нет каждый день. А про нотариуса вообще ничего не знаю. Какая-то толстая тётка, таскала меня пьяного куда-то. Чего-то подписывал. А как не подписать, коли наливают и всяческое уважение оказывают? С радостью подписывал. И в таком вот духе. Выкручусь. А Борька никуда не денется. Это он так думает, что я не знаю, где берлога его нынче. Всё знаю. Как утихнет дело, так опять объявлюсь. Слава Богу, кое-какая копейка у меня есть. Месяца на три-четыре хватит", - найдя решение Прохоров повеселел, воспрянул духом и, пристроив ёлку в углу коморки, принялся её наряжать.
  
   11-ГИП - главный инженер проекта.
  
   6.
  
   Занесло Тимошку Прохорова, недоросля без малого 20-ти годов, в Немецкую слободу. Слоняясь без дела, добрёл он вдоль Яузы до Андрониева монастыря, затем перебрался через обмелевшую Чечору, а тут и показалась шёлковая мануфактура Паульсена. Дивился отрок, словно в другой мир попал. Никогда ранее не видывал такого, чтоб дорога пылью не клубилась, чтоб по своей воле хозяин чисто мёл окрест своего владения, а хозяйка с утра хлопотала в палисаднике, лелея никчемные цветики.
  
   Проходя мимо питейного заведения Прохоров был изрядно смутён. Какой-то улыбчивый купчишка, вынув фарфоровую трубку изо рта, ласково поздоровался и махнул рукою, приглашая его к столу разделить с ним кружку вина. Тимошка почуял подвох: уж не насмехаться ли вздумал иноземец над убогостью его? Остановился, закатал рукав и погрозил благочинному немцу кулаком. После подтянул штаны, и со всех ног, под хохот немногочисленных прохожих, разодетых в невиданные платья, кинулся вон со слободы.
  
   Нёсся он быстро так, что не заметил, как очутился на Воронцовом поле. Здесь была своя, привычная жизнь. Май буйствовал, пробуждал силы природы, насыщая воздух запахами полевых цветов, навоза и нечистот. Переведя дух, Прохоров заметил в стрелецкой слободе, расположившейся здесь же у деревянной городской стены, людское брожение. Заламывая шапки, стрельцы поочерёдно, а то и наперебой друг другу, кричали хулу полковникам.
  
   - Братия! нет сил терпеть кабалу врагов зложелательных - полковников! - взобравшись на перевёрнутую бочку, вопил стрелец в прохудевшем кафтанишке. - Покуда не скинем упырей сих, не будет житья нам! Не покидать ли нам, братия, начальников наших с колоколенки?
  
   - Любо, любо! - одобрительно гудела толпа. Лопнуло терпение служивого люда. Используемые полковниками на работах по устройству собственных огородов, лишаемые ими же до половины государева жалования и хлеба, отпускаемого на содержание полков и караулов, а пуще того, привлечение для собственных нужд тягловой стрелецкой силы - привело к брожению. Кормящиеся с собственного промысла стрельцы обнищали. Полковники же, напротив, жирели, всё глубже погружаясь в разнузданность.
  
   Смуты сотрясали Русь. Соляной бунт, медный, Стеньки Разина буйство, теперь назревало новое лихолетье. С завидной периодичностью умы московские заражались воровской мыслью. Слабость боярской верхушки, её неспособность к управлению таким сложным механизмом, как государство Московское, привела к новому методу управления - управлению посредством изощрённой хитрости. А хитрость, как известно, орудие слабого. Опираясь на людей бесталанных, не крепких духом, государственный аппарат представлял из себя к этому времени пирамиду ничтожеств. Образовался переизбыток людей готовых считать, но не способных что-либо производить. И вот армия счетоводов, возомнив себя созидателями, с головою увлечённо предалась интриге - вечной русской забаве. Забыв, что озаботиться-то следовало тем, что считать, а кому - всегда отыщутся.
  
   Отсутствие сильной руки в государстве - предтеча волнений. К 82-му году образовалась странная администрация. Бабье царство, со всеми своими царицами и царевнами, венчалось двумя малолетними царями. Царевна Софья с боярином Милославским плели коварную сеть интриг супротив царицы Натальи Кирилловны и царей - полумёртвого Ивана да сопливого Петра. В этой игре не последняя роль отводилась и стрельцам. Воровские речи в рядах недовольных военных нашли плодородную почву. Кое-кого под горячую руку с колоколенки всё же сбросили. Некоторых на копья подняли. Одним словом, буянство приняло законченный воровской вид...
  
   Тимошка послушав смелых речей кинулся на Поварскую, к себе домой. Обветшало родовое гнездо. Престарелый Зотов со двора уже не выходил, жил приживальщиком, из жалости оставленный Ириной. Да и сама она заметно сдала за эти двадцать лет. Хозяйство не процветало, а Тимошка не выказывал каких-либо талантов на этом поприще, как собственно и в других делах покуда не проявил себя.
  
   - Дядя, Степан! Чего на Москве-то деется? - с порога крикнул он.
  
   - Знаю, - отозвался пятидесятилетний старик Жданов. - Полно мутить этим бабам государством-то, о монастыре нелишне помыслить. Плуты снова голову подняли. Знаю я этих Хованских*. Они, черти, теперь раскольников потянут, а стрельцам, дурням медноголовым, не остановиться покуда башки им не посекут. Однажды воровство учинив, так и покатишься по этой дорожке. Нет, чтоб в благочестии жить, так они, поганцы... эх! Ты бы, Тимоха, пивка бы мне имбирного, а? - переходя на шёпот, озираясь по сторонам, добавил бывший соцкий. - Жажда измучила старика. Не дай сгинуть!
  
   - Я тебе покажу: пивка! - послышался рык Ирины. - Ишь, дармоед! Много ты денег дал, чтоб пивком, да ещё имбирным баловаться, а?!
  
   Зотов в испуге вжал голову в плечи и, сгорбившись, поплёлся восвояси. Тимофей с жалостью проводил удаляющуюся спину во всём виноватого приживальщика. Ему хотелось ещё поговорить о виденном, но мать погнала своего полюбовника, и теперь занять ему себя было нечем.
  
   Между тем события в государстве развивались своим чередом, по исторически выверенному пути. Смута, как собственно и предыдущие, к сентябрю, к самому Новому году утихла. Хотя её круги ещё в течение года и расходились по Руси, но пик её был пройден летом. Дело это оказалось стрельцам "за искус12". Не помогло провозглашение вольницы холопам, дабы заручиться поддержкой всей Руси, её просто не брали - не выгодно. На Дону чернеца Иосифа, да Кузёмку Косого с воровскими письмами не приняли, и повеявший было Разинский дух вскоре выветрился.
  
   Близились иные времена. Рушился древний уклад Руси Великой. У попов раскол, в народе изничтожились родовые связи, да и в нравственности наметилось послабление - жён благочестивых взаперти теремов держать перестали. Тучей надвигалось Петровское время - время кардинальных перемен российской самобытной цивилизации.
  
   Что сталось с Тимошкой в эти годы постоянно тлеющей революции - неведомо. Известно только, что как подошёл срок оженила его Ирина, и вскорости наполнился дом на Поварской гомоном детишек, исправно приносимых плодовитой невесткой.
  
   Между тем смуты не оставляли Московское государство в преддверии нового столетия. Такова особенность людей его населяющих. Как только появился повод - государь объявился на чужой стороне, с немцами сложился, бросив на долгие месяцы Москву, - так Софья из Девичьего монастыря удумала грамотками мутить некрепкие умы стрелецкие. Этим бедолагам, принуждённым шастать по Руси от Азова до литовской границы, страсть как желалось в Москве объявиться. В домах своих пожить, каким-никаким промыслом заняться, да заодно и немцев побить, от которых православие в конец закоснело. А тут нелёгкая, в лице государей, снова гонит полки в поход, да так, чтоб ни под каким видом в Москве стрельцы те не были. В особенности досаждал неутомимый Пётр - зачатый от антихриста, сын еретический, как полагали стрельцы. Совсем ожидовел, окаянный, без того не может уж, чтоб в который день крови не испить. Пока не изопьёт - и хлеб не естся. Учинилось шатание, а с ним и воровство. Мелкие стычки с блудоносными13 солдатами генералиссимуса - предводителя потешных полков Ромодановского, - терпеть власть намерения не имела.
  
   Все годы существования государства Российского учат, что не может революционер кровью не залить сопротивление. И тысячами полетели с плеч долой головы стрелецкие. Самолично царь-реформатор чинил расправу, отсекая их у взбунтовавшихся служивых людей. Начало было положено у Покровских ворот. Молодой царь любил пошутить. Вешая стрельцов напротив кельи Софьи в Новодевичьем монастыре, Пётр велел троих из них разместить в самой близости от окна, а в руки вложить им челобитные. И трупы эти долгое время не убирались распространяя смрад, каждодневным напоминанием - власти не от Бога не бывает, а посему зри, и помни, что случается с ослушниками. Тяжёлая мысль давила обывателя в эти годы ...
  
   Прошло время и совсем одряхлевшая Ирина развлекала себя позорищем14 казней, как некогда её приблудный сожитель. Странная страстишка чудесным образом передалась ей под старость лет, овладев её ослабевшим умом. Видимо есть в человеке эта поганая черта - насладиться страданиями ближнего, тем и утешиться. Осознать, что кому-то не в пример тебе скверно живётся в эти самые минуты, и успокоиться.
  
   К зиме 1705 года навезли стрельцов из Астрахани сотни три-четыре, из тех кто предался непослушанию. Мутить людей по Волге принялись они, призывая восстать за старину. Ненавистное брадобритье, мерзкое немецкое платье, но главное - отмена старой веры, будоражило головы. И обнаружила она как-то среди хмурых бородатых лесовиков одно юное, лишь только пушком тронутое, до боли знакомое лицо. Присмотрелась и обмера. Был это внук её Алёшка, младший сынишка непутёвого Тимошки, где-то сгинувшего в Крымском походе на хана.
  
   Заголосила, кинулась в ноги конвою, хватаясь за полы куцых немецких кафтанов солдат. Пинали старую, посмеивались, ведя несчастного, как телка, обезумевшего от страха Алёху, к колесу. Мучительную смерть примет парень, так и не понявший чего сам-то хотел от бунта. Пустил тогда кто-то слух, что девок теперь замуж выдавать будут только за немцев. И покатились свадебки по Астрахани, куда нелёгкая занесла Алёшку по торговым делам с купчишкой-армянином, к которому в помощники определился ещё в Москве. Запил, загулял стрелецкий народ отчаянно. И вот однажды, тёмной ночью собрались пьяною толпой у Никольской церкви пошуметь. Кто-то из заводчиков этого дела вспомнил: нет, мол, государя на Москве, со шведом бьётся. Города опустели, люди в них малые нынче. Самое время за старину постоять. Кинулся народ через Пречистинские ворота в Астраханский Кремль начальников да немцев побить. Ударил набат - распалённые стрелецкие головы разве остановишь? Покололи ненавистных людишек небольшим числом, задумались. Тут же избрали в старшины кого поумнее. Эти умные люди смекнули, что без казачества не обойтись в затеянном деле, и снарядили гонцов на Дон. Тут-то и подвернулся Алёшка, и в пьяной компании отправился исполнять воровской замысел...
  
   Крутилось колесо ломая кости стрелецкие. Стон стоял вселенский над Москвою мучеников и жён их, пригнанных солдатами на казнь, дабы учёней были впредь. Дон не поддержал Астраханского бунтарского порыва супротив "богов кумирских"15, и смута задушена была вскоре. Зачинщики и прочие кто с ними был принимали теперь смерть мученическую через колесование. Не пришлось мечте неслуха Алёшки сбыться - сделаться гостем да учинить торговлю шелками персидскими на Москве.
  
   Слегла Ирина не на шутку. Доплелась до Поварской в разодранном салопе - в лице ни кровинки. Дворовые люди услыхали страшную весть, закручинились. Сказала хозяйка:
  
   - Ох, за грехи мои тяжкие припала на меня кара Господня, а с нею и болезнь на голову ослабевшую мою, - не в себе была. Вспоминала Тимофея да Луку-прелюбодея. А к вечеру прилегла после молитвы и больше не поднялась. Три дня молчала к еде питью не притрагивалась. А поутру четвёртого дня отошла во сне.
  
   Остался ещё внук - Мишка. Этот малый был постарше, посмышлёнее. Службу государеву исполнял в Уфе, у башкирцев. Ох, не спокойно было в эти времена в магометанской земле. Знать не всех зачинщиков воровского Астраханского предприятия изловили. Взволновалась Башкирия. Султаном обзавелась. А тот в сношения вступил с Крымским ханом, с Константинополем, да к горским народам подходец выискал. Муть не шуточная поднялась на поверхность. Любо показалось единоверцам от Руси в независимости определиться. Явился собственный хан, а это уже тревожно для Москвы стало.
  
   В феврале 1708 года сидел Мишка в Терской крепости под началом воеводы Вельяминова, нужду терпел. Лютый ветер кружил мелкие снежинки нагоняя в умы осаждённых тоску смертельную. Ощущался недостаток провизии, да и порох был на исходе. Пощады ждать не приходилось. Разыгрался народец - не остановишь. Султан не на шутку расходился - жёг слободы, в полон брал, а то и рубил нещадно русские головы. Выручил Апраксин - воевода Астраханский, наголову разбил басурмана.
  
   Но искра воровства пала на размягчённые умы. Мятеж порохом разгорался и запылали русские селения. Уже и татары казанские пристали - сила крепла, множилась. А причина одна - людодёрство да подать не посильная. Ничто не меняется в природе человека! На протяжении столетия смуты осеняли землю русскую по одной и той же причине: не умение, точнее даже не желание увидеть очевидного - много дешевле предупредить болезнь, чем после головы рубить доведённым до "последней ручки" подданным. Теряет чувство самосохранения тот, кому волею случая удалось сделаться богатеем - боярин ли он или гость, а то и повелитель, муж государственный. Не ведают того, что притеснения, порою абсолютно ненужные, а чинимые только ради собственного развлечения, приводят на Руси к одному и тому же концу. И неважно, иноверцев к ногтю или своих, православных, а исход один - бунт.
  
   Усмирили. Утихли башкирцы, но Дон - вот где немалая сила бунтарская собралась. Множась сходцами16 казачество крепло на хребте государства, которому средства потребны были совсем для иного - близилась война со шведом. Но новый Стенька - атаман Кондратий Булавин опоздал с очередным воровским движением, упустил момент Астраханского бунта. За то и поплатилось казачество. Но сколько сил, сколько жизней людских истреблено понапрасну! Откуда Руси, да и всему миру славянскому, набрать соков жизненных, дабы пережить последствия смущения духа людского?!
  
   Мишку начальники заметили. Больно лют был стрелец до живота басурманского. Уехал он в Москву с поручением, да так более и не вернулся на службу. Примкнул к разбойникам, тем кто на большой дороге промышлял под руководством кое-кого из видных Московских жителей.
  
   От жизни такой иногда находила на Мишку хандра. Тосковал по прежним удалым походам, когда теперешнее воровское ухарство почиталась за доблесть государевой службы. Доходили слухи, как успешно шло усмирение казачества на Дону, и рвалось сердце его в степи, страсть как хотелось казачишек поучить, но выбранная стезя заказала путь к государеву делу. Впрочем хандра не задерживалась в крепком Мишкином теле, и выходил он на дорогу грабить да убивать. Тем и жил, а как кончил он жизнь свою гадать не приходиться. Известен путь вора: сколько верёвочке не виться...
  
   12 - не по зубам
   * - Хованский - князь, воевода стрелецких войск, вёл свою игру, главный подстрекатель стрельцов.
   13-чисто выбритое лицо
   14-зрелище
   15- деревянные личины для сохранности париков (накладных волос).
   16-беглые крестьяне.
   17 - Нижегородского края.
  
  
   7.
  
   Ближе к вечеру следующего дня Прохоров решился выйти наружу из своего убежища. Темнело рано, и уже бледноватый лунный свет брезжил сквозь огромные окна вестибюля. Охрана была снята ещё накануне, но, как говорят, бережённого Бог бережёт, и Сергей Пахомович выждал в коморке до вечера, на всякий случай.
  
   За прошедшие сутки он много перебрал возможных ходов в создавшемся положении. Посетовал, что заранее не предусмотрел, как это делают истинные жулики, минимум два запасных варианта. И теперь с опаской пробирался он по морозной Москве к дому, предвидя засаду. В окрестностях, перехватив вечно пьяненького Жору, он долго не отпускал его, тщательно выведывая, не наблюдалось ли чего подозрительного возле дома в последнее время. Получив заверения в том, что всё спокойно, как на кладбище, только вот у Дементихи опять бачок потёк, Прохоров, наконец, двинулся в свою берлогу.
  
   Наскоро перекусив, он благоразумно рассудил, что утро вечера мудренее, и завалился спать. Сон долго не приходил. Ворочаясь и тяжело вздыхая, он задавался одним и тем же вопросом: что же дальше, как жить? Ответа не находил. Наконец далеко за полночь тяжёлый, неспокойный сон овладел им. Снилась какая-то дрянь, о которой, проснувшись ранним утром, Прохоров забыл. Но неприятный, раздражающий осадок, оставленный сновидениями, остался. Как не силился, но вспомнить содержание обрывочной цепи дремотных явлений он не мог, чем сильно необъяснимо тревожился..
  
   Выпил несладкого чаю, успокоился. И тут в его памяти всплыли строчки из неосторожно брошенного Ариной ежедневника. Борька! Вот кто ответит за его переживания! Вот кто пусть думает, как ему жить дальше! Только Борьку голыми руками не возьмёшь. Здесь подходец нужен неординарный.
  
   Прохоров пошарил под кроватью и извлёк из-под неё пыльный, давно забытый уже, топор. Отерев его, он попытался вложить орудие в старый, потёртый портфель. Тщетно. Уж слишком велик был топор. Немного поразмыслив, он решил заменить его другим, пусть не столь эффектным, но не менее грозным инструментом - молотком. Клацнул замок, и Прохоров зачем-то приподнял несколько раз портфель на вытянутой руке, как бы взвешивая его. После, удовлетворённо хмыкнув, он поспешил в прихожую. Время не ждало, нужно было торопиться действовать. Но что-то вспомнив, он вернулся обратно. Вынув свой замусоленный паспорт из шкафа, он отнёс его в ванную, где припрятал в укромном месте возле сливной трубы. Завтра, только завтра, после того, как с Борькой разберётся, он подастся в милицию сдаваться: так мол и так, каюсь, не углядел, паспортину утерял, казните, а лучше милуйте...
  
   На выходе из подъезда он столкнулся с Гуманоидом. Тот, что-то буркнув, шмыгнул мимо по лестнице. Встреча эта поубавила уверенности в задуманном. Вспомнились летние безумства у дверей соседа. В нерешительности потоптавшись на улице, он всё же преодолел сомнения и поспешил к метро.
  
   Снег валил вторые сутки. Дворники не справлялись с сугробами. А тут ещё и пронзительный ветер задул. Скверная погода вынуждала прохожих прятать лица в воротниках. Собравшаяся было толпа чего-то требующих граждан быстро редела. Но к весне, когда живительные соки пробудят в человеках жажду деятельности толпа вновь обретёт себя. Время смут - весна да осень - принесёт одним развлечение, другим разор, а третьим, кого меньше всех, благо.
  
   Причин взбаламутить толпу предостаточно. Вот здесь, меж подстриженных кустов акации раньше петляла тропа - кратчайший путь к метро. Зимним вечером, как только луна проливала голубой поток на землю, возвысившиеся над кустами снежные шапки возгорались магическим мигающим огнём. В тишине, под скрип снега, вдыхая морозный, пусть не совсем чистый московский воздух, приятно было неспешно пройтись. А теперь здесь не было ни тропы, ни кустов, ни мерцаний таинственного снежного света. Вместо всего этого возвышался забор, огораживающий территорию на скорую руку выстроенного фешенебельного дома. Ну, как при этом не возникнет обида у людей, которых некто с лёгкостью лишает привычных жизненных мелочей. И зреет, зреет готовность обывателя при удобном случае выразить недовольство, которое, при умелой манипуляции, имеет все шансы перерасти в бунт...
  
   Прохоров торопился. Он боялся, что план им задуманный, рухнет из-за его нерешительности. Казалось всё против него: случайная встреча с Гуманоидом, погода, не прибавляющая, твёрдости духа, бессонная ночь... Главное - это действовать нахрапом. Стремительно, без оглядки, иначе дело совсем плохо может кончиться. Смахнув налипший на ресницах и бровях снег, Сергей Тимофеевич спустился в метро.
  
   Наконец, вынырнув наружу, Прохоров оказался на Ходынке - поле, хранящем страдания тысяч москвичей-ротозеев жаждущих зреть коронацию царя в недоброй памяти 1896 г. Сверив адрес, он нашёл нужную дверь. Набрал секретный код и проник в жаркое подъездное нутро. И вот она - цель! - дверь Уваровского, обитая чёрным дерматином. Нахлобучив шапку поглубже на глаза, Прохоров поднял на уровень груди портфель, позвонил. Он знал, что Борька может узнать его, глянув в глазок, но рассчитывал, что с момента их летней встречи, да ещё и в зимнем одеянии, он заметно изменился. За дверью послышался шорох, и Сергей Пахомович почувствовал, что сейчас Уваровский рассматривает его в глазок. Напряжение сковало его, в голове бился вопрос: "Узнает или не узнает?".
  
   - Кто это там? - наконец донёсся глуховатый голос из-за двери.
  
   - Из товарищества собственников жилья, беспокою вас, - хрипло отозвался Прохоров заранее подготовленной фразой.
  
   - У вас что же, дело какое ко мне?
  
   - Точно! Дело, - бодро продолжал Прохоров. - Книжки абонентские разношу. Оплачивать услуги чтоб...- не так уже уверенно продолжил Сергей Пахомович. Ему думалось одной фразы будет достаточно для того, чтобы Борька впустил служащего домой.
  
   - Положите в почтовый ящик, после заберу, - осторожничал Уваровский.
  
   - А в ведомости кто у меня распишется? Пушкин что ли? - начал злиться Прохоров, тряхнув портфелем. Как не странно эта раздражённость, а главное вид потёртого портфеля ослабили бдительность Бориса Натановича. Он открыл дверь, и недовольным тоном проговорил:
  
   - Ну давайте ваши бумаги. Ещё и не сделали толком ничего, а уже деньги подавай! Где там у вас расписы... - не успел он кончить фразы, как сильным толчком в грудь был отброшен вглубь прихожей. За ним проворно проник и Прохоров. - Что такое?! - завопил Уваровский, но осёкся, как только увидел молоток в руках незнакомца.
  
   - Не ори, Боря, - спокойный голос вошедшего ещё больше навеял ужаса в растревоженной событиями последних дней психике дельца. - Нынче я без педикулёза, то бишь вошек, как ты изящно позволил себе выразиться. Нынче я к тебе по делу.
  
   - Ты?! Прохоров, это ты?! - не верил своим глазам Уваровский.
  
   - А ты полагал, что я уже тю-тю, спёкся? Не-е-т, браток, так дело не пойдёт! Ты, что же это, гад, под танк дружков бросаешь, а?
  
   - А-а...- безнадёжно махнул рукой Уваровский. - Брось, Серёга. Арина вон уж второй день в обезьяннике мается. Надо же было кого-то брать, вот её и взяли. Твою работу выполняет, кстати. А ты думал за что это тебе деньги платили-то? То-то и оно, за это самое. А теперь вот Арина отдувается. На харчишках казённых в весе поубавит, я думаю. Пойдём на кухню, - добавил хозяин, и скосил глаза на орудие Прохорова, после чего сказал - Убери молоток. Не враги же мы с тобою в конце концов. Оба в дерьме оказались.
  
   На кухне Уваровский достал из холодильника тарелочку с кружками нарезанного лимона, а из шкапика на стене, початую бутылку коньяку. Прохоров осмотрелся. Просторная кухня была оборудована всем необходимым для городской холостяцкой жизни. Жена Уваровского в Москве не показывалась со времени их отъезда, и Борис Натанович хозяйничал сам. Кухня была устроена прагматично, и, в то же время, отделана дорогим деревом, придающим ей вид уютного кабинета фешенебельной ресторации, что вполне соответствовало вкусу хозяина.
  
   Плеснув в пузатые фужеры смолянистой янтарной жидкости, Уваровский с наигранной бодростью произнёс:
  
   - Ну, э- э -э, Серёга, вздрогнем!
  
   Прохоров с сожалением проводил взглядом коньяк, медленно исчезающий в недрах Уваровского, но сам не прикоснулся к своей порции. Между тем хозяин смачно поедал нарезанный лимон, то и дело издавая одобрительные звуки. Борис Натанович с годами стал отмечать эту появившуюся особенность - кряхтение, мычание, долго тянущиеся "э-э-э", и, ловя себя за этим занятием он каждый раз с неудовольствием констатировал: "Старею...". Однако ничего не предпринимал, что могло бы помочь ему покончить с этой привязавшейся привычкой. Он справедливо полагал, что борьба с новоявленными речевыми особенностями, как с составляющей приближающийся старости, бессмысленна. Природу не обманешь. А потому мирился, а иногда с каким-то вызовом, всячески выпячивал, в немалой степени раздражающие окружающих, звуки. В особенности, разговаривая с кем-нибудь по телефону, он взял себе за правило что-нибудь жевать. Не просто жевать, а затеять, к примеру, ужин. Специально подгадывая время своих телефонных разговоров с трапезой он, порою, доводил своих абонентов до белого каления, вынужденных вслушиваться в невнятные фразы Бориса Натановича. Его чавканье проникало в мозг несчастного, разрушая терпение. Люди, с которыми он разговаривал, поначалу сдерживались, но с течением времени, по мере продолжающегося процесса поглощения пищи и связанных с ним звуков, вели себя, как ему казалось, неадекватно. Некоторые из них, с раздражением в голосе, стремились поскорее завершить разговор, иные и вовсе начинали грубить. Недоумевал Борис Натанович, отказываясь понимать, что такое невинное занятие, может кому-то досаждать. Ведь разговаривают же люди за столом в ресторации, так отчего же не могут они спокойно отнестись к его слабости? Впрочем те, кто в немалой степени зависели от Уваровского вынуждены были терпеть, принимая его чудачества, как неизбежное зло.
  
   - У-м- м-м! Посуди сам, на кой хрен ты мне нужен? М-м-м! Саакян, паршивец, навёл! Я ему недавно на горло наступил. Одну компашку от него увёл и переключил на себя. То есть не на себя, конечно, а на тебя, на Контору Гибких Систем. И весь денежный поток пошёл ко мне, фу ты! к тебе. Да там даже не поток, а океан. Сам должен знать, что подписывал. Вот Саакян и навёл. Это жучок один финансовый. Мы как-то одно время вместе работали. Потом стёжки-дорожки разошлись. Родственников уж больно много у них, у Саакянов и прочих. А это значит, что ради этих родственников под монастырь подвести в любой момент может. Во главе угла родственные узы, а уж потом всё остальное. Злопамятным стервец оказался. Сдал налоговикам; нанял бойцов, думал меня возьмёт. Сейчас! Так я ему и дался. Там ты сидишь - пьянь и обормот, с которого и взятки гладки. А ты, вишь, какой шустрый малый оказался! Арину, уж такую ушлую тётку - клейма ставить негде, вместо себя определил. А это, Серёжа, должен сказать, дорогого стоит, не ожидал, удивил, старина. Несмотря на необразованность твою дремучую, ты оказался не так глуп. Сочетание не часто встречающееся. Вот собственно и всё. Арину-то ещё сутки подержат, да выпустят. Нет у них ничего против неё. Скинет килограммов 10 вот и все её потери. А вот как с тобой-то быть? - отрывисто сыпал Уваровский. Выбил из колеи его этот внезапный визит, и теперь он никак не мог собрать в единую точку свои мысли. Всячески оттягивая выяснение цели Прохорова, он в привычной манере пытался просчитать все возможные последствия этой странной встречи. Только поняв их, эти цели, хозяин мог выстроить достойную оборону. Чем чёрт не шутит, ведь и последнее отребье, если оно относится к людям, способно на пакость. В его цепкой памяти всегда находилось место для хранения событий умертвления тех или иных заметных фигур. И не всегда убийства были тщательно разработаны. Зачастую жертвами преступлений становились достойные люди, погибая от рук ничтожеств, руководствующихся какими-то своими мелочными резонами. Порою поводом для такого убийства являлась, казалось бы, смехотворная сумма денег. Анализируя причины, побудившие человека убить, Уваровский приходил к выводу, что главным толчком для осуществления задуманного является оскорбление. Обычное оскорбление, задевающее неведомые глубины психики, способно из насекомого сделать монстра. Вот этого-то проснувшегося непредсказуемого монстра он сейчас и опасался в Прохорове-букашке. Один вопрос: как долго он может преобладать, этот монстр?
  
   - Со мной всё просто, Боря. Выдаешь выходное пособие, и мы разбегаемся. Завтра сдамся по поводу утерянного паспорта. Может и потаскают немного, а может и нет. Если по наводке работают, то продолжения не последует. Главное достигнуто: Контора уничтожена. Время ремиссии заканчивается, душа гореть начинает. Денег отвали, чтоб на длительное пьянство хватило.
  
   - Эх, Серёга, пропащая душа. Сколько тебе надобно-то?
  
   - Давай, милок, побольше. Как вспомню про институт тобою украденный, так аж руки чешутся, удавить сами тянутся.
  
   - Нашёл, что вспомнить. Уж давно продано наше славное учреждение. И денежки где надо покоятся. А тебе сколько ж надо-то? Ну, Серёга, думаю тысчонке тебе за глаза хватит.
  
   - Нет у меня настроя такого - веселиться здесь с тобой. Сказано: денег давай много, так чтоб до смерти пропить не смог.
  
   - Жить-то тебе сколько осталось? Так, с гулькин нос. Бери тысячу, ей-Богу и половины просадить не успеешь.
  
   - Нет, Боря, гони сотню тысчонок. Такая сумма вполне меня утешит.
  
   - Да ты сбрендил, никак?! Сто тысяч долларов?! Куда тебе такая прорва деньжищ?
  
   - Сказано: на пропой. Не торгуйся. Это такой мизер, что стыдно говорить. Ведь ты, Борька, организатор воровства. Я же лишь слабая жертва собственной алчности. Там где надо не полные идиоты сидят - разберутся. А я тебя сдать ещё сегодня успею. Так что мизер этот, всего лишь небольшая часть накладных расходов...
  
   - Мизер?! Да я эти деньги выстрадал! Я ночами не сплю, всё схемы сочиняю, как бы это так украсть половчее. А тут приходит ухарь с молотком и нагло так заявляет: сто тысчонок! Да ты хоть отдалённое представление имеешь о той финансовой цепи, что родилась вот в этой башке? - Уваровский энергично постучал себя по лбу согнутым указательным пальцем. - Ведь у меня нет образования финансового. Ты это не хуже меня знаешь. Я сам, сам дошёл до всего! И теперь, приходит бандит, и заявляет...
  
   - Демагогия, Боря. Кончай базар. Гони пособие - и баста! Иначе вколочу в эту умную башку одну мудрую мысль, вот этим инструментом, - Прохоров повертел для наглядности молотком.
  
   - Я таких сумм дома не держу, - хмуро буркнул Уваровский.
  
   - Брось! На пиво с коньяком мелочишко-то какое-никакое требуется. Дома он не держит. А ну, гони монету! - рявкнул Прохоров. Лицо приобрело медный оттенок, желваки на скулах заиграли, вкупе с налитыми кровью глазами вид его принял свирепый характер. Но Борис Натанович не потерял присутствия духа, к тому же подкреплённого доброй порцией коньяка. Он твёрдым голосом, уставившись в переносицу Прохорова своими тёмными глазами, ответил:
  
   - Ты что же это думаешь, стервец, что вот так просто пришёл ко мне домой и снял копейку в лёгкую? Это ты вот так думаешь? То же мне - шантажист выискался! Эх, Пахомыч! Обитание твоё на помойках, как однако, мозги замусорило. Ты что же, полагаешь я испугался молотка твоего? Да я разговариваю с тобою только из жалости. А ну, пошёл вон! - в заключении гаркнул он. Наконец перед ним открылась сущность противника, он понял его намерения. Намерения эти низки, противник неумён и абсолютно в себе неуверен. А значит и церемонится тут нечего.
  
   Прохоров неожиданно струхнул. Слабое присутствие духа, навеянное утренними размышлениями, улетучилось. Мимолётная встреча с ненавистным соседом, скверная погода и железная воля Уваровского сломили его. Да и как иначе? Борис Натанович относился к той категории людей, кто не мог равнодушно взирать на всё то, что плохо лежит. За грех почитал он такого рода равнодушие. А, как известно, лежит в нашей стране плохо всё. Его гибкий, развитый ум постоянно находился в работе. Он созидал многоуровневые комбинации, приближающие развязку: окончательное разорение государства, и, наоборот, своё собственное обогащение. Странное дело, ему совершенно не было жалко собственной страны. С некоторых пор он ощутил себя в ней этаким засланным казачком, действующим во благо мирового прогресса. Он окончательно уверовал в то, что чем хуже будет России, тем лучше будет всему остальному миру, а, значит, в конечном итоге и самой России. Только прежде, чем наступит это светлое завтра, сначала необходимо пережить годы разрухи. Чем скорее наступит разруха, тем быстрее последует и процветание. Должен сработать всем известный принцип: раньше сядешь - раньше выйдешь.
  
   Нельзя сказать, что Уваровский искренне верил в эту теорию, всячески поддерживаемую зарубежными "доброхотами". Будучи далеко неглупым человеком он осознавал, что у "доброхотов" совсем другие цели, но на теперешнем этапе планы его с их деятельностью идеально совпадали. А раз так, значит всегда можно отыскать в глубинах сознания оправдание деяниям. Тем более, что они, эти деяния, так способствуют пополнению собственной мошны. А занятие это требует немалой концентрации воли.
  
   - Ладно-ладно, Боря. Это нервишки мои расшалились, - пролепетал Прохоров. - Сам должен понимать, что пережил я. Тысчонка, так тысчонка. Как говорят: с паршивой овцы, хоть шерсти клок. Ты уж прости меня, пожалуйста, - совсем уж униженно, с заискивающей улыбкой раздавленного раба, добавил он.
  
   - М-м-м, э-э-э... - ноздри Уваровского нервно раздувались, глаза блистали. Было заметно, что немалых усилий ему требуется сдерживать себя. Плеснув коньяку в фужер он поднял его на уровень глаз. наблюдая игру света. Коньяк колыхался оставляя на стекле маслянистые разводы. - А ты, убогий, даже малости себе позволить не можешь? - наконец простил он ничтожного раба.
  
   - Не могу, Борис Натанович, - с жалостью ни столько к себе, а сколько к тому, что не может составить компанию такому значительному человеку, не имеет возможности ублажить его, обманывая ожидания. Сожаление это явственно проступило на его лице, и природу его Уваровский безошибочно угадал. Он молча смотрел на Прохорова и с явным наслаждением наблюдал всю глубину падения этого человека, его ничтожность в сравнении с самим собою. А ведь когда-то начинали вместе, и неизвестно, как распорядилась бы судьба в дальнейшем. Впрочем, очень даже известно. Всё было предначертано изначально. Натура русского человека устроена так, что если нет в ней защиты от винной всепоглощающей зависимости, то ничего путного из него не получится. А зависимость эта повсеместная. Оттого-то так легко играть на русском поле в столь разорительные финансовые игры. Разве что у последней черты русский мужичок почешет у себя в затылке, а черта эта, отсутствие ежедневной рюмки. Забота "доброхотов" в том и заключается, чтоб не дай Бог допустить трезвого славянина приблизиться к ней - этой последней черте. Тогда смута перерастёт в бунт, а бунт - это явление с малопредсказуемыми последствиями. В таких условиях украсть чего хоть и не затруднительно, но сопряжено уже с риском для собственной жизни. Слаб, слаб наш человек к духу винному, оттого беды его и проистекают.
  
   - А не можешь, так и нечего тут засиживаться. То же мне - столяр, - ехидно ухмыльнулся Уваровский. Он достал из внутреннего кармана пиджака, висевшего тут же на спинке орехового стула, внушительных размеров портмоне. Немного порывшись в его внутренностях Борис Натанович извлёк наружу тоненькую пачку купюр. Пересчитал деньги и небрежно кинул их на стол. Веером они раскинулись по его поверхности. - Уж лучше сразу в унитаз их спустить, чем тебе давать. Всё вреда меньше.
  
   Прохоров подобострастно хихикнул и неловко спрятал деньги где-то в складках одежды. Уловив, что злоупотреблять гостеприимством негоже он поспешил удалиться. На прощание Уваровский руки не подал, а только слегка подтолкнул визитёра за порог, и не говоря ни слова шумно захлопнул за ним дверь.
  
   По пути домой, Сергей Пахомович решил всё же не сдаваться паспортистам. Коли доберутся до него, то тогда и обнаружится пропажа документа. Это будет выглядеть правдоподобнее, с одной стороны, а с другой - не буди лиха, пока оно тихо. Судя по всему, этот Саакян должен быть удовлетворён содеянным, и продолжения не последует. А раз так, то и опасаться нечего. Время покажет. Главное суеты не разводить до поры до времени.
  
   ***
  
   - Что-то давненько не видать вас, соседушка, - пропел знакомый ненавистный голос. - Прямо запропастились в последнее время А вас тут ждут дожидаются. Это ж надо такое! - не удержалась Гуманоидша, подбоченившись. - Второй час приличный человек мается, а этому хоть бы хны. Шляется по помойкам, всякую заразу в дом несёт, - она намеренно игнорировала перемены в облике Прохорова, произошедшие в последнее время.
  
   - Когда ты уже сдохнешь, а? - машинально отозвался он, не удержался и настороженно спросил. - Кто дожидается-то?
  
   - Ах ты пьянь, подзаборная! Да я тебя переживу! Ещё на твоей могиле нагажу! Обязательно, и не раз, нагажу, - не на шутку расходилась Гуманоидша в своих обещаниях, но в дверном подъездном проёме показалась Арина. Её помятый вид, слегка поправленный небрежным макияжем на скорую руку, вызывал сострадание. Щёки заметно впали, глаза потемнели и лихорадочно блестели, пальто, требующее чистки, безнадёжно обвисло на осунувшихся плечах, изящные полусапожки покрылись слоем грязи, на колготах образовались стрелки. В общем вид был затрапезный, не женственный, несмотря на немалую цену наряда.
  
   - Сергей Пахомович, я к вам.
  
   - Прошу, - коротко ответил он и, провожаемый неодобрительным взглядом Гуманоидши, завёл гостью к себе в квартиру.
  
   Как только за ними закрылась дверь, Арина резко повернулась, взяла за грудки Прохорова и прижала его к косяку.
  
   - Ты это чего же, а? - дыхнула она зловонием давно не чищенных зубов. - От работы отлыниваешь?! Я тебе деньги платила, чтоб ты на нарах отсиживал, когда время придёт? Платила! А ты? Ах ты, паскудник! - Арина больно ударила Прохорова коленом в пах. От неожиданности Сергей Пахомович взвыл. Такого натиска он никак не ожидал, чем не преминула воспользоваться разъярённая фурия. Она размахнулась, намереваясь одарить согнутого пополам Сергея Пахомовича, увесистой оплеухой. Но не тут-то было! Прохоров пришёл в себя, и уже во всеоружии встретил грозящую опасность. Рука была жёстко отбита, нападавшая ойкнула от боли и бессмысленно уставилась на плетью повисшую конечность. Прохоров проскользнул мимо, схватил за шиворот Арину, не выпуская из другой руки заветного портфельчика с молотком, и поволок неповоротливую тушу к себе в спальню. Странно, но жертва совсем не сопротивлялась. Кинув её на постель он повалился рядом. Быстро забегали дрожащие пальцы по пуговицам. Скомканная одежда падала на пол. Угрюмое сопение раздавалось с обеих сторон. Через некоторое время жертва сдалась. Впрочем, кто из этих двоих в этот момент был жертвой, сказать трудно.
  
   Немного погодя, отвалившись друг от друга, они с недоумением смотрели на давно не беленный, испещренный трещинками, потолок. С улицы, доносились приглушённые крики детей, забавляющих себя сооружением снежной бабы. Однажды кем-то заведённый жизненный порядок продолжался своим чередом, и теперь, внезапно охватившее их безумство остывало. В привычное русло укладывались мысли. Отдышавшись Арина хрипло прошептала:
  
   - Не помню уж, когда со мной случалось нечто подобное.
  
   Прохоров молчал. Он не мог взять в толк, каким образом строить отношения с этой опасной тёткой. Чего можно ждать от неё? С другой стороны: чем чёрт не шутит! Быть может замутить чего, авось что путного и выйдет. Раздумья прервал холодный голос Арины:
  
   - У тебя ванная-то в этой берлоге есть? Помыться бы надо.
  
   "Не-е-т. От этого экземплярчика самой "женственности" лучше держаться подальше, - мысленно прервал он свои сомнения. - Не ровен час до цугундера доведёт. Да и возраст мой уж далеко не романтический. Поберечься надо бы". Он тоскливо смотрел на удаляющийся обвисший целлюлитовый зад, и мысленно представил себе перспективу каждодневного его плавания туда-сюда по квартире. Мысль эта была невыносима.
  
   Арина была в ванной и Прохоров, накинув халат, с отрешённым видом вслушивался в доносившийся плеск воды. Ему также хотелось поскорее смыть непривычные новые запахи, оставленные телом женщины. Запахи эти были ему неприятны и он с нетерпением дожидался очереди смыть их под струями воды. Арина не торопилась. После двух проведённых ночей в камере она, в свою очередь, старательно пыталась избавиться от, казалось, что уже навеки, впитавшейся грязи. Она тёрла и тёрла до появления красноты своё пухлое тело, найденным пучком мочала. А ей всё чудился затхлый тюремный запах немытых человеческих тел, замешанный на страданиях, что затерялся в её бесчисленных складках удивительной тучности.
  
   Шлёпая мокрыми босыми ногами по паркету, она вплыла в комнату.
  
   - Полотенец-то какой чистый есть, или простынь, на худой конец?
  
   Прохоров молчал. Он ошалело смотрел на мокрые следы, оставляемые ножищами дамы, столь неожиданно возникшей здесь у него в квартире. Эти следы напомнили ему те лужицы, что возникли памятной летней ночью. Тогда привиделся ему Гуманоид, бесцеремонно хозяйничающий тут. А потом... потом набежали люди, подброшенный медных денег мешок, Рушанка - татарин, владелец похабного ларька, ещё кто-то. Ах да! Гуманоидша, собственной персоной. Теперь вот опять она возникла сегодня на пороге. Арина здесь, в ванной, следы. Деньги от Уваровского. А после, не ровен час, служивые и об косяк. Всё повторяется!
  
   - Кгм! - Прохоров почувствовал, что в горле у него, как в горячей пустыне - пересохло так, что ещё немного и нёбо покроется трещинами. - Ты... ты живая или ... - неуверенно произнёс он, по достоинству оценивая "сырность" Арининых телес.
  
   - А ты потешный, поганец, - с заметным сожалением отозвалась она, оборачиваясь в простынь, сдёрнутую с матраца. Накрутив её в несколько слоёв вокруг себя, она стала похожа на индианку. - Ну, как я тебе?
  
   -Как, как... Так, что даже под пиво не пойдёт, - мрачно отозвался Прохоров. - Тебе бы на киче месячишко посидеть, вот тогда бы толк был.
  
   Арина потемнела лицом. Она вспомнила, что её привело сюда. Игривое настроение мгновенно улетучилось. Долгие годы унизительного забвения научили её многому, и страшной мести в том числе.
  
   Характер Арины ковался суровыми буднями небольшого мордовского городка. Родившись в Рузаевке - городишке, где всё население так или иначе было связано с железной дорогой, - она рано познала разницу между теми кто в залитых электрическим светом вагонах мчался в Москву и собою - вокзальной кассиршей. Счастливцы уносились в неведомый город-мечту, а она оставалась тут, возле грязи привокзального рынка, засыпая в ночи под свистки электровозов и грохот колёс транзитных составов. Это было время, когда сомнительного свойства материя употреблялась ею в каждодневный рацион. Время, когда стали появляться первые признаки чудовищной полноты - плода её переживаний и питания кое-как.
  
   Арину не любили. Есть такой тип необаятельных людей вызывающих неприязнь даже у родителей. Впрочем она довольно скоро порвала с ними, как только смогла самостоятельно зарабатывать на хлеб. К обоюдному удовлетворению Арина съехала в комнатку, что сняла у подслеповатой старухи неподалёку от вокзала. Жизнь протекала по замкнутому кругу: дом - работа. И всё. Дома - выживающая из ума старуха, на работе - презренные людишки, а меж этим грязь привокзальной площади. От такой жизни хотелось выть, и она частенько, обняв подушку, орошала её слезами, когда становилось невмоготу.
  
   Но вот однажды ночью к ней в закрытое окошечко кассы осторожно кто-то поскрёбся. Как обычно, она приготовилась что-то нелюбезное сообщить страждущему, но почему-то удержалась. На неё смотрели весёлые карие глаза слегка подвыпившего пассажира. Он ничего не просил, он только улыбался и протягивал ей в окошко вялую розу с уже кое-где облетевшими лепестками. Чего-чего, а цветов в её жизни не было никогда. Пусть даже преподнесённых так, в шутку.
  
   Пассажиром был Уваровский, чёртом занесённый в эту дыру. "Полагаю, прекрасная дама не откажет путнику... - начал было он, но осёкся и, изменившись в лице, сказал совсем другое, совсем не то, что планировал ранее, - э-э-э, путнику, дабы сопроводить его до стольного града? Э-э-э, так сказать, разделить тяготы путешествия по Российской действительности". - "Отчего же не разделить", - ответил кто-то внутри неё, она могла поклясться, что не могла так спокойно произнести эти слова, перевернувшие жизнь. Кому принадлежал этот внутренний голос она не могла сказать, да сильно и не мучилась этим вопросом. Видимо её двадцатипятилетнее женское начало в отчаянии прокричало за неё. Кто знает? С того времени тучность её стала прирастать, как на дрожжах...
  
   Но поутру, как только проникло яркое солнце сквозь мутное вагонное окно, Уваровского ждало разочарование. Подле него колыхалось тело рано стареющей, как это обычно происходит у полных особ, девки. И тело это даже смутно не напоминало ему того сахарного ощущения, кое испытывал он в минуты, когда усердно мял его в ночи. В особенности омерзительными показались ему чёрные усики, по которым гулял солнечный лучик, проникший меж неплотно задёрнутыми занавесками. В такт стука колёс он скользил то по щеке, то по верхней губе, высвечивая столь гадкую деталь на лице девушки. Волоски их были редки и чрезвычайно толсты, отнимая своей формой последние крупицы женственности. Такое лицо скорее подошло бы солидному дядьке-вахтёру, но никак не миловидной девушке. Впрочем миловидной её назвать было нельзя, ну, если только в изрядном подпитии.
  
   Что-то остановило Бориса Натановича от немилосердного поступка: погнать прочь от себя эту девицу. Поразмыслив, он решил её приобщить к своим делишкам и ни разу не пожалел об этом в дальнейшем. Арина ни на что не претендовала, была по-собачьи предана и своей исполнительностью порою изумляла искушённого дельца. Она знала, что её ожидает, если не дай Бог лишится покровительства этого могущественного человека...
  
   - Ты хоть понимаешь, недоносок, что в лице моём приобрёл смертельного врага себе? Ты своёй тупой башкой отдаешь малейший отчёт в своих действиях иль нет?
  
   - Молчи, вахлачка17, - спокойно отозвался Прохоров. - Время сбора камней минуло. Пора разбрасывать. Застоялся мой организм в состоянии ремиссии. Пора, мать, пора. Труба зовёт. В бездну, в пьянство...
  
   Арина презрительно окинула Сергея Пахомовича долгим взглядом. Ничего не сказала, засобиралась. Одевшись, она ненадолго задержалась в прихожей, у пыльного зеркала, и в это время раздалась пронзительно длинная трель электрического звонка.
  
   На пороге стоял Жора. Его растерянная физиономия несколько встревожила Прохорова, и он не обратил внимания, как Арина с трудом просочилась меж его вечным собутыльником и косяком двери.
  
   - Тебе чего?
  
   - Тут, Пахомыч, такое дело, - начал Жора, - тут, понимаешь, помощь требуется. Пойдём, что ли, - вконец потерявшись махнул он рукой.
  
   - Какая помощь? Недосуг мне, - хмуро отозвался Прохоров, намереваясь закрыть дверь.
  
   - Ты погоди! Соседка твоя помирает. Надо бы снести её на улицу, к неотложке. Скрутило старуху, аж жуть. Пойдём.
  
   "Гуманоидша! Вот оно как, Бог шельму зрит и никогда не оставит без наказания! Ох, ох, прости Господи, это я так, ненароком...", - подумал Сергей Пахомович украдкой неистово крестясь.
  
   - Вроде ходила с утра, ничего была, я у неё ещё сдуру на пиво стрельнуть хотел, так она меня к тебе послала, да присовокупила к этому кое-чего такого, что и не слыхивал ранее, - говорил Жора пока они поднимались на этаж выше. Входная дверь была открыта. В коридоре стояли брезентовые носилки, на которых лежала Гуманоидша. Синеватые губы и заострившийся нос не придавали оптимизма в исходе дела. Казалось она была мертва, и только по едва видимым вздрагиваниям век Прохоров заключил, что конец ещё впереди. Гуманоид находился здесь же в состоянии прострации. Хрупкая сестричка со скорой больше хлопотала над ним, со смоченной в нашатыре ваткой, чем над его супругой.
  
   Приятели молча взяли носилки и поволокли их к машине. На узких лестничных маршах было крайне неудобно, в особенности на поворотах. Приходилось проявлять верх изобретательности, чтобы не уронить Гуманоидшу.
  
   - Докторица говорит: инсульт. Вроде не пила, а оно смотри как поворачивается. Болезни всё те же, - прерывисто сообщал Жора. Обливаясь потом в сердцах бросил:
  
   - Надо же сколько сала наела!
  
   Наконец они выбрались наружу. Возле санитарной машины стояла Арина, любопытства ради задержавшаяся. Увидав Прохорова она хмыкнула, резко повернулась и пошла прочь. Колючий ветер гонял в воздухе снежную пыль и нещадно холодил приятелей.
  
   - Ну, что Пахомыч, по такому случаю-то, а?.. - вопросительно протянул Жора.
  
   - Можно.
  
   - Нужно, Пахомыч, нужно! - обрадовано подхватил выпивоха. - А то ты какой-то неправильный сделался. Который месяц тебя наблюдаю: костюмчик, портфельчик... Тьфу! Срамота!
  
   - Возьми чего-нибудь полегче. Вина возьми. Да не у Рушанки! Ну его с этим пойлом. Сходи в магазин, - протянул Прохоров услужливому сантехнику купюру. Жора с благоговением принял деньги: такого достоинства бумажек он давненько не держал в руках.
  
   - Может и пожрать чего... - неуверенно предложил он.
  
   - Давай и пожрать что ли, - махнул рукой Сергей Пахомович, окончательно решившись погрузиться в запой. Запой, который вряд ли будет продолжительным, он чувствовал это. Ему помнились слова того голоса, что однажды явственно слышал он. Зажился, ох! зажился Прохоров. Пора, как говорят, и честь знать...
  
   Прохоров медленно, тяжело ступая по давно не мытым ступеням, поднялся к себе в квартиру. Мрачные предчувствия овладели им. Неизбежность приближающегося пьянства давила, плющила остатки воли. И уже настал момент, когда благоразумие начало одолевать порыв безумства, но тут расторопный Жора, словно бесёнок из табакерки, возник в прихожей, позвякивая авоськой.
  
   - Пахомыч, взял пойла лёгкого - портвейна, но аж шесть флаконов. Как думаешь хватит?
  
   Прохоров вздохнул, отогнал прочь сомнения и уже бодрее зашагал на кухню. На скорою руку сервировав столик нехитрой закуской собутыльники приступили к привычному действу.
  
   - Вот ты, Жора, как мыслишь себе, отчего это народ наш так нестоек к запаху спиртного, а? Быт его так заел что ли? Нет, Жора! Условия жизни здесь ни при чём, - заедая сыром выпитый стакан чернильной жидкости приступил к давно забытым разглагольствованиям Сергей Пахомович. - В наших мозгах укоренился неверный посыл, мол, первичны скверные условия существования, а пьянство, как таковое, вторично. На самом же деле наоборот: никчемная жизнь наша проистекает из пьянства. А это значит, что потребность в вине в нас заложена на генетическом уровне.
  
   - Как это? - Жора вновь наполнил стаканы.
  
   - Обыкновенно. Россия, как внутриутробный бабий орган, всё чего-то рожала, рожала, целую тысячу лет, рожала. Нарожала прорву народу, а потом вдруг родить чего-нибудь путного и не смогла. Оплодотворять оказалось некому. И что произошло? Да ничего необычного! Матка, она же должна плодоносить, предназначение у неё такое, вот она и родит. Но что, Жора, что она производит на свет божий? Ха! Миому она производит!
  
   - А это что за зверь такой? - всполошился сантехник, услыхав новое для себя слово.
  
   - А-а-а... - протянул Прохоров беря в руки стакан. - Дрянь такая, вроде опухоли. Штука пакостная, бесполезная и шибко вредная. Вот мы, все населяющие эту территорию - Россию - и есть самые настоящие миомы. И бороться с нами можно исключительно одним методом - эмболизацией18. А это значит, что требуется перекрыть пути поступления к нам живительных соков. Путь же через мозги лежит, т.е. надо взять и запломбировать их. Вот вино этому делу очень успешно способствует. Включился механизм самоликвидации, тот, что на генном уровне запрограммирован, вот людишки и пьют горькую. Природа решила избавиться от нас, русских, уж больно вредным народцем мы оказались.
  
   - Пахомыч! ты это брось, уж чего это ты так-то вот... Не может того быть! Да ведь мы же ещё того, покажем кому надо кузькину мать! Мы ещё поживём! - патриотизм взыграл в Жориной крови. Размахивая руками он сильно рисковал остаться без вина, над рядком бутылок которого то и дело проносились его растопыренные пальцы. - Это всё америкашки подлые душат нас, сам говорил. Но нет, Россия не кончилась! Покоптим ещё небо, - собутыльник пожевал губами, постепенно приходя в себя, и неуверенно продолжил:
  
   - Я слыхал, что детки какие-то родиться начали. Не такие, как мои ублюдки, а особенные. Ты ничего не знаешь?
  
   - Индиго. Якобы эволюционный скачок произошёл. Это всё от вырождения людского. Дошли мы, Жора, до последней ручки, вот мать-природа и учудила. Произвела на свет наиболее приспособленные особи. У мух так происходит. Вырождаются, вырождаются, а потом бах! и появляется поколение ещё лучше пращуров. Мухи, они такие твари. Вот и люди так же. Но мухи они...
  
   К Прохорову постепенно начали возвращаться давно забытые ощущения. Он перестал воспринимать Жорино присутствие. Ему казалось, что сидит он на кухне один, смотрит в окно, за которым в хаотичном хороводе лихорадочно бились гонимые холодным ветром снежинки. Опускались сумерки, постепенно накрывая тёмным саваном заснеженный город. Включились уличные фонари, высветив из наступающего мрака опостылевшую действительность. И в их свете ему вдруг померещилось что-то странное, что промелькнуло за окном. В темноте, на выступе перед окном, просматривались очертания кого-то неизвестного. Этот кто-то, размерами с обычную городскую ворону беспрестанно отряхивался от налипшего снега. И тут ухо Прохорова уловило знакомое лёгкое жужжание. Оно было приглушено оконным стеклом, но обострившийся слух Сергея Пахомовича не мог спутать его с каким-либо другим. Да, сомнений быть не может, за окном сидела муха, и её фасеточный глаз внимательно осматривал Прохорова.
  
   Что-то необычное показалось ему в ней. Нелепый горб на спине мухи - вот, что привлекло его внимание. Неожиданно горб этот зашевелился и Прохоров понял, что видит он вовсе не горб, а ещё одну муху, только значительно меньше. Она беспрестанно скребла своими мохнатыми лапками по хитоновому панцирю его старой знакомой, успевшей с лета значительно подрасти.
  
   В висках пульсировало, россыпь мелких капелек пота выступила на лбу. В голове прозвучала давно слышимая где-то фраза: "День смерти лучше дня рождения". Прохоров почувствовал, что это конец, вот она смерть на подступах, за заснеженным окном в виде злобной мухи, облизывающей свои игольчатые челюсти кошачьим бледно-розовым язычком. Скрежет лапок о панцирь нарастал, переходя в грохот. Близился час, когда грохот сделает невыносимым дальнейшее существование. Ещё минута и несчастный Сергей Пахомович лишился чувств.
  
   Но возвращение мухи не подействовало отрезвляюще на него, как это было минувшим летом. Напротив, он усилил уничтожающий спиртной напор. Не прошло и трёх дней усердного пьянства, как всевышний сжалился над ним, прибрал к себе. Закончился бренный путь последнего из Прохоровых, бобыля, человека некудышнего без царя в голове. Презрев иллюзии на свой счёт он сделал выбор. Выбор не мужественного человека. Умереть - это не всегда выбор человека твёрдого, скорее совсем наоборот.
  
   И прав был Уваровский, не успел он пропить своего выходного пособия. Так и остались деньги у сливной трубы под раковиной вместе с паспортом. И только уже значительное время спустя, Жора, меняя вскоре вселившемуся жильцу умывальник, случайно обнаружил целлофановый пакет с богатством собутыльника. Долго, очень долго он ходил после днями напролёт навеселе, всякий раз добрым словом поминая Пахомыча. Это был единственный человек на земле, кто хранил о нём память в своих затуманенных мозгах.
  
   17- мужиковатая, грубая женщина.
   18- суть метода заключается в перекрытии маточных артерий, вследствие чего миома без притока крови мгновенно отмирает (сохраняющий орган метод в России широко не распространён ввиду косности медицинского сообщества)
  
  
   Часть 2. ДЕЛЕЦ
  
   1.
  
   Давид Вульман не был удачливым торговцем. Даже тогда, когда началась война шведа с полудикой Русью он не сообразил на этом деле погреть руки. Долго таскался он за войском Карла кормясь маркитантством. Как только походная жизнь наскучила, поразмыслив, решил перебраться в Нарву-крепость и там поискать торгового счастья. Но и здесь, заведённая торговлишка рейнскими винами не имела успеха. Солдаты шведского гарнизона предпочитали пивоварню Кугеля - ушлого немца, освоившего выпуск местных сортов пенного хмельного напитка.
  
   К августу 1704 года невесёлые мысли о прибытке оставили Вульмана. Иные заботы - заботы о сохранности живота - возобладали в умах жителей. Русские войска опять осадили Нарву - свой старый град, под шумок Большой смуты столетней давности прибранный к рукам шведами - и началась резня. Нет, не может человек долго сидеть без любимого занятия - смертоубийства. Внутренняя пружина толкает его совершать это преступление, фарисейски обозначенное ратным подвигом. И в очередной раз, как говаривал классик, "свершилось противное человеческому разуму и всей человеческой природе событие"*. А настолько ли оно противное, это событие? Весь жизненный опыт свидетельствует об обратном. Каждое поколение, не испытавшее на собственной шкуре всех "прелестей" войны, неуклонно движется к ней и в конечном итоге развязывает её. Где в этот момент пребывает хвалёное человеческое воображение, коим не наделено на грешной земле никакое иное существо? Что затмевает его? Быть может некие космические силы управляют помыслами человечества? Как бы то ни было, к августу означенного года подошло время расплёскивания людской энергии попусту, в никуда...
  
   Давид отыскал себе укромное местечко в подвале за старым хламом в надежде отсидеться пока не кончится вакханалия. Русский солдат свиреп оказался в ту пору. Никак не мог остановиться от чинимого истребления всех подряд: неприятельского гарнизона, мирных жителей, детей... Не мог он простить "конфузии", нанесённой в этих окрестностях четыре года тому назад. Тогда малочисленное войско Карла (как тогда считали, наделённого "посланничеством свыше") обратило Петровы полки в позорное бегство. Столпившись на мосту, ничего не соображающие в панике люди падали в осенние воды быстрой Нарвы. Затем и вовсе, мост не выдержал - рухнул, и тысячи отступающих оказавшись в воде стали лёгкой мишенью. Самодовольные шведы, в стальных касках и кожаных панцирях, стояли на берегу и палили из ружей в торчащие из воды головы. Упражнение забавляло, словно в уток на охоте разряжали стрелки свои ружья. Кровью окрасились воды, уносящие трупы людей к холодному морю.
  
   Но, как это часто случается на войне (фортуна - девка непостоянная) неизбежен час расплаты за былую удачу. Самому царю пришлось усмирять разошедшееся воинство - заколол собственноручно одного из своих, и только после этого бесчинства пошли на убыль. Но Вульман не спешил выбираться наружу. Он вспомнил, как ещё в Стокгольме у него был разговор в портовом кабаке с одним знакомым шкипером, ходившим в Архангельск за пенькой, звериными шкурами да мёдом.
  
   - Что, торговля не идёт? Не там торгуешь, Давид, - говорил он, раскуривая длинную трубку. - Торговать надо с Русью. Они же как дети, ничего не смыслят в цене. Дремучий народ. Одно нехорошо - царь их вашего брата-еврея не почитает. Всех поголовно к плутам причисляет и не пускает к себе в страну.
  
   - А если скрыть, что еврей я? - зачем-то спросил Вульман, подливая вина из кувшинчика - шкипер угощал.
  
   - Хм! Тогда возможно. Только ведь узнают, когда ты Моисею своему молитву воздавать зачнёшь. А узнают - голову отсекут. Нет, не надо тебе к этим варварам подаваться. На такое гиблое предприятие дерзать заказываю тебе. И думать не смей! Хорошо если сразу казнят, а то ведь поизмываются сначала. Лютый, ох, лютый народ этот...
  
   Что-то теперь будет. Мозг Вульмана лихорадочно искал пути спасения и не находил их. По-русски он немного знал, больше по-польски. Было время, когда довелось ему бывать у ляхов подолгу по своим коммерческим делишкам, вот и нахватался.
  
   Наконец в подвал ввалились пьяные завоеватели. Человек пять-шесть с ружьями в окровавленных дранных камзолах. Они неспешно начали рыться в соломе, заглядывать в пустые бочки, переворачивать хлам в надежде отыскать чего-нибудь, чем можно было бы поживиться. Вульман сжался, затаил дыхание, но сильнейший пинок тупого носка сапога вернул его к суровой действительности, к незавидной участи поверженных.
  
   - Братушки! ПСляк я, пСляк! - возопил он. - Не своей волей, пленник - пСляк я!
  
   Солдаты слегка попинали его без особого усердия. Утомлённые боем, уставшие уже от бесчисленных избиений поверженного врага, оставили его, спеша на поиски чего-нибудь более существенного. К вечеру Давид выполз наружу. Дым клубился над приземистыми башнями городка, закрывая опускающееся тусклое солнце. Пламени с крыш домов не сбивали - ждали пока само прогорит. Стало трудно дышать. По кривым улочкам шли обезумевшие от страха жители Нарвы. Неся спасённый скарб в узлах уцелевшие женщины с детьми брели прочь, подальше от этого кошмара. Но сегодня выпало на долю несчастных не только испытание потерей жизни ближних и имущества. Тут и там от многочисленных костров отделялся какой-нибудь пошатывающийся солдат и, подобравшись к толпе понуро бредущих, выхватывал себе женщину. Чего-то нечленораздельно мыча мужик бесцеремонно срывал одежду с молодки. Под телегой распластанная пленница принуждённо терпела срам. Но были и такие, кто понимал: чему быть, того не миновать. И те с лёгкостью пускались в пьяный блуд, справедливо полагая, что победителю полагается приз, и противиться этому извечному правилу войны по меньшей мере глупо.
  
   Вульман неуверенно направился к костру, возле которого вповалку храпели воины, а те что бодрствовали пили вино, и вино это было его, Вульмана. "Вот оказывается для кого я старался", - горько подумал он.
  
   - Ты кто таков будешь? - строго донеслось от костра. - Ну-ка, подойди.
  
   - ПСляк я - виноторговец. Швед в полон забрал, всё вино отобрал. Русский - молодец. Из тюрьмы освободил. Теперь я тут.
  
   - Вино говоришь? Уж не это ли? - ухмыльнулся русский вояка. Вульман, заискивающе улыбаясь, кивнул. Солдат захрустел неспелым яблоком, спросил:
  
   - Зовут-то тебя как?
  
   - Давидка я, Уваровский, - выпалил Вульман первое, что пришло на ум. Окончательно утвердившись в своём перевоплощении добавил, - пСляк.
  
   - Уваровский? Из воров что ль? - захохотал солдат и дружелюбно добавил. - Иди к огню, выпей вина. Вишь какая польза от солдата русского: швед отобрал начисто, а мы нешто нехристи какие, мы возвернули. Малую толику себе, а остальное возвернули, - взрыв солдатского ржанья разорвал ночь, уносясь к чёрному небу.
  
   Так иудей Давид Вульман сделался католиком Давидом Уваровским. Немалые мытарства испытал он пока добрался до Москвы. Прибился к Устюжской чёрной полусотне, вблизи Поварской улицы у самой городской стены, за которой виднелось Кудрино. Здесь же, неподалёку обитали и Прохоровы, впрочем к этому времени заметно поубавившиеся в числе.
  
   * - Л.Н. толстой "Война и мир" т.3 ч.1.
  
   2.
  
   Борис Натанович тупо, в невесёлой задумчивости ещё некоторое время рассматривал дерматин захлопнувшейся двери. Сгорбленный, навевающий жалость, а вместе с ней и презрение, Прохоров удалился из его жизни и удалился навсегда. Из подъезда повеяло холодком и он, поёжившись, наконец вышел из оцепенения, вздохнул, в сердцах плюнул, после чего поплёлся на кухню. Налил коньку - хлопнул рюмку, и уже привычная в эти последние дни меланхолия охватила его.
  
   - М-н-да! - невольно вырвалось у него. Пожевав лимон он опять наполнил рюмку до краёв. Ему припомнилось, как много лет назад, будучи откомандированным в Воронеж он накоротке сошёлся с Цудиновичем Ромуальдом - потребность в проектных согласованиях свела их. Цудинович заведовал местным архивом и не отказал Уваровскому, однажды обратившемуся к нему со странной просьбой - разрешить покопаться в старых бумагах любопытства ради.
  
   Результат изысканий вылился в довольно крупный улов. Уваровский обнаружил несколько сот писем, написанных ещё в 18 и 19 веках. Переписка губернаторства была обширна и велась не только меж адресатами Российской империи, но и корреспондентами находящимися далеко за её пределами. Борис Натановича не интересовали тексты писем - всё сплошь чепуха, обыденность, но марки на конвертах - вот мечта филателиста.
  
   Обзаведясь электрическим чайником он подолгу над паром держал конверты и добыча отлеплялась - старинные марки в целости и сохранности пополняли его коллекцию. Впрочем, никаким филателистом Уварский не был. Но он чувствовал стоимость этих пожелтевших прямоугольников, и справедливо полагал, что найдутся люди без малейшего сожаления готовые расстаться с порядочной суммой, дабы заполучить их.
  
   Будучи уже в Москве он снёс одну из них в антикварный магазинчик на Кузнецком, где приняли её, как совершеннейшее сокровище и отвалили немалых денег. Именно эта Воронежская коллекция и стала тем капиталом, что так был необходим во времена скупки ваучеров, а после и акций родного института. Цудинович же, как выяснялось позже, на такую мелочь - марки, внимания не обращал. Его прельщали ценности поувесистее. В архиве хранились автографы людей значимых, вплоть до наградных указов Екатерины-2. Здешние именитые люди не забывались повелительницей - периодически обласкивались. Так вот эти-то указы благополучно впоследствии были перевезены им в Израиль - его новое место жительства, где без труда проданы какому-то жучку, имевшему тёмные ходы к закрытым аукционам. Много позже эти указы всплыли на свет божий, но Ромуальд Цудинович к этому скандалу уже не имел ни малейшего отношения.
  
   Вот она суть человека высшего разума! Всегда, в любые времена мозг его постоянно в работе, в поиске путей обогащения на, казалось бы, никому не нужных, незаметных бумажных лоскутках. Нужно только пораскинуть мозгами и цель повержена. Нет, мало кто способен был из бывших знакомых Уваровского на невинные хитрости, так скоро ведущие к успеху. Но теперь новые люди окружали его, и у каждого из них была своя история пройденного пути к заветной цели. Чем необычнее она была, тем успешнее слыл её рассказчик.
  
   Цудинович не исчез из поля зрения. Как-то случайно они встретились в Швейцарии, где каждый из них забавлял себя прогулками в Альпах. Быть иначе не может - после в трудах проведённого года, а лучше сказать месяца или двух, всегда требуется отдых. Вот оба жулика и пребывали в праздности, а состояние это лучше всего обретается, по их мнению, именно в этой горной местности.
  
   - В Воронеже я, Боря, по глупости оказался, - глотнув пива пустился в воспоминания Цудинович. - Затащили меня, молодого, несмышлёного на какую-то вечеринку, или правильнее сказать, сборище. Затащил-то кто? Известно: друзья-евреи, кто ж ещё. А дело было сразу после того, как чехов усмирили. Когда ж это было-то? В 68-м что ли? - Уваровский кивнул и подозвал официанта. Было ясно, что засели они в кафе небольшой горной деревушки надолго. Цудинович продолжал:
  
   - Выпили какой-то дряни, то ли Рислинга, то ли Ркацители, но выпили много. Орать чего-то начали об удушении свободы, то да сё. А я же, Боря, только университет закончил, филологом сделался. Папаша в одну редакцию партийную меня уже пристроил - тот ещё жох был. Да! Кончилось всё Воронежским архивом. Такие, брат, дела!
  
   Между тем принесли подкопчённых свиных рёбрышек с зелёным горошком, ещё пару пива. Горный воздух, изумительные альпийские виды, лёгкий хмель - всё способствовало неспешной беседе двух старинных приятелей. Хорошо быть в спокойной, сытой Швейцарии с тугим кошельком в кармане и ни о чём не тревожится. Завтра будет так же покойно, как сегодня и так много, много дней вперёд.
  
   Приятно было наблюдать за ловкими движениями официанта с всегда радостным выражением лица, лица идиота. Только с таким умиротворённым взглядом, постигшим неведомый смысл бытия, человек мог с отрешением употребить себя в каком-либо деле. Складывалось ощущение, что человек этот, с грудой блюд на руке, старается быть глупее, чем есть на самом деле, тем самым скрывая от постороннего разгаданный им смысл. Но в чём же смысл? В том, что годы упорных тренировок сделали из этого малого непревзойдённого подавальщика закусок любителям горного воздуха и пива? Если так, то не мелковато ли предназначение этого человека?
  
   - Ну, да Бог с ним, с Воронежем этим. Ромуальд не в обиде. Хе-хе! Кое-чего прихватил я из этой ссылки на первый случай. Ну, я тебе другую историю расскажу. Приходит тут ко мне один малый, из армян. Я их вообще-то не жалую, опасный народец. Недаром говорят: где один армянин был, двум евреям делать нечего! Но тут соблазнился, уж больно идейка пакостная. Объясняет: так мол и так, пришло время биоактиваторы народу покупать. А это, Боря, "дурофоны", если по-простому говорить. Показывает мне квадратик такой пластиковый, говорит: "Посмотри на свет и всё увидишь". Посмотрел я на этот квадратик, а внутри него восьмёрка проглядывается. Оказывается восьмёрка эта нанесена токопроводящей краской, а в месте пересечения другая, изоляционная краска. Объясняет мне Саакян - это фамилия того армянина, - что это такой колебательный контур, который вырабатывает колебания в противофазе испускаемым организмом. Приложи квадратик на запястье, подержи минут 7-10 и биополе человека корректируется колебаниями этого контура. Бред сивой кобылы. К тому же у меня башка тогда раскалывалась, нервничать начал, хотел уж послать куда подальше его, а он мне и говорит: "Ты прежде приложи, а потом посмотрим". Ну, я и приложил. Через 10 минут, как огурец. Саакян ржёт, поясняет: "Всё дело в самовнушении. Каков его механизм - никто не знает. А нам какая разница? Главное помогает. А что помогает: контур или сам себе человек - это вторично. Главное чтоб копейку платили". Наделали этих квадратиков с десяток миллионов. Заводик был на примете у него, который выкупить срочно требовалось. Какой-то секретный, оборонный заводик. Ну, я денег и дал, чтоб купил. В производство не вникал, знал только, что себестоимость почти никакая, близка к нулю, а продавали "изделия" за настоящие деньги. За год я 100 раз вернул деньги, выплаченные за заводик! Так-то вот. Я тебе адресок того Саакяна дам. От меня скажешь. Ловок негодяй, до неимоверности! Может чего и замутишь с ним.
  
   - Однако, Ромка, чем мозговитее воплощённая идейка, тем больше ненависти возбуждает она во всех этих... - Борис Натанович замялся, подбирая определение "всем этим".
  
   - Во всех остальных, Боря, в них проклятых, ни на что не годных, - подсказал Цудинович. - Но Саакяна остерегись. Я с ним по-хорошему расстался, а после наши стёжки-дорожки разошлись. Не из лучшего материала слеплен этот Саакян...
  
   Взгляд Цудиновича помутнел и теперь нельзя было понять смысл его. В последнее время так с ним бывало. Вдруг неожиданно нахлынет волна меланхолии, закружит, завертит его мысли и унесёт их чёрт-те куда. Ему в такие минуты начинала казаться своя жизнь неким холопским вывертом. Он остро осознавал, что события проистекают своим, неведомым ему, чередом, касательства к которым не имеет, как тот лакей до господских дел. И хотя это было не совсем так, Романа Цудиновича никак нельзя было причислить к людям этого низкого звания, но отделаться от ощущения, что тебя кто-то использует в своих грязных делишках он не мог. Тут же ему лезли в голову тревожащие мысли: как жить, что делать и нужно ли дальше изнурять себя заботами воротилы? Главное для чего всё это, эти хитроумные комбинации изощрённого ума дельца, эти бесконечные тревоги по добыванию средств и проч.? Зачем этих средств надобно сбирать в таком количестве, ведь малой толики с его счетов хватило бы для покрытия бюджетного дефицита какого-нибудь альпийского городка? Так нет, с упорством Сизифа он не покладая рук разрушает свой мир души ради презренного металла, понимает, что разрушает неотвратимо и безвозвратно, но остановить раз заведённый порядок не в силах. Но кто завёл этот порядок? Кто это тот, что изо дня в день использует его в своих коварных планах? Нет, на этот вопрос он ответа не находил. Однажды принятое решение погрузило его в лавину особого мира, управлять в котором собою он потерял способность. Лавина несла его в себе увлекая всё глубже в бездну и выхода из неё он не видел. Там, глубоко в душе он понимал, что с этим кем-то надо бороться, надо бросить сжигающую его потребность накопительства, и в эти минуты просветления его отрешённый взгляд нельзя было понять. Он объяснял себе, что деньги - это вовсе и не деньги, в привычном понимании обывателя, а инструмент достижения целей. Что цели эти достигаются тем легче, чем больше денег. Возрастающее количество денег ставило всё новые и новые цели. Он чувствовал, что из этого бесконечного круга человеческой тщеты нужно выбираться, как можно скорее, но не видел способа спасения. С каждой новой успешной финансовой операцией ему не делалось лучше, напротив, он мрачнел и думал о том, что на старости лет образовалось порядочное количество людей в высшей степени неприятных, если не сказать опасных. Именно ввиду их наличия он вынужден был оставить своё "любезное отечество" и приискать себе место потише.
  
   Размышления эти в одночасье изменили его облик. Лицо сделалось непроницаемым и продолжить разговор с ним Уваровский не смог. Там, в горной деревушке они поспешно и расстались...
  
   "Д-а-а, Саакян Сурен, как там его, Арменович, что ли? - горько усмехнулся воспоминаниям Уваровский. - Замутить-то мы замутили, а вот после нехорошо получилось". Всплывшие события прошлого взбодрили. С высоты минувшего времени они казались приглаженными, где-то даже забавными. Ощущение неизбежности расплаты притупилось под воздействием коньяка, остатки которого он вылил в рюмку. Но то и дело крупицы здравомыслия терзали, наметившийся было, душевный покой. Чего ждать от мстительного Саакяна теперь? Вряд ли он удовлетворится разрушением воровских контор. Злобному армянину может потребоваться и кровь, его кровь - Бориса Натановича Уваровского, вот чем следует озаботиться.
  
   - Сваливать надо, Боря, - вслух сказал он, и голос гулко отразился от стен кухни. - И подальше, в Америку, например, пока ещё не поздно.
  
   Напрасно Борис Натанович тревожился на счёт Саакяна. Тому было уже не до него - земля горела под его ногами. Сделав заказ на Уваровского хитрющий Сурен Арменович упустил из виду, что вероятность стать объектом пристального изучения недавних подрядчиков подскакивала до критического значения. Теперь он был поглощён спасением своих средств, а главное, легализацией их в странах, выбранных им для предполагаемой жизни в дальнейшем. Времени катастрофически не хватало. Опытные жулики, а по совместительству государственные служащие, наседали. Приходилось скрываться. "Что за чёрные времена наступили? - с горечью думал он. - Ещё пяток лет назад такие дела обстряпывались в лёгкую - уникальные заводики воровал. А тут? Эх! Недаром воры говорят: жадность фрайера19 сгубила!".
  
   Но Борис Натанович не знал о возникших сложностях у мстительного партнёра, а потому торопился обезопасить себя, как можно скорее. Но тут мысли его прервала трель звонка во входную дверь. Уваровский осторожно, на цыпочках подошёл к ней, глянул в глазок. На пороге стояла верная Арина. Борис Натанович не спешил её впускать к себе, он размышлял: нужна ли ему эта особа в нынешних условиях или нет. С одной стороны преданные люди никогда не мешают, с другой - обуза. "Впрочем, какая она мне обуза, - подумал он. - Вполне созревшая дура, только для того и годная, чтоб прикрыться ею в тяжкую минуту".
  
   - Чего тебе? - наконец отозвался хозяин.
  
   Арина встрепенулась и умоляющи сложив у груди руки пролепетала:
  
   - Это я, Борис Натанович, Арина. За указаниями я пришла.
  
   - Ступай покуда. Понадобишься - сам найду, - коротко бросил Уваровский с возрастающим любопытством наблюдая за нею в глазок.
  
   Между тем Арина в нерешительности переминалась с ноги на ногу. Она никак не хотела уходить, оставаясь в пугающей неопределённости. Ведь её божок - Борис Натанович должен ей что-то сказать, приказать наконец. Не может же он, после того что произошло, так просто сказать: "Ступай покуда". И всё. Как же быть, что делать ей теперь? На лице явственно проявилось невыносимое страдание несчастной, раздавленной событиями последних дней, женщины. Уваровский видел это страдание, это глупое недоумение вперемешку с собачьей преданностью, и тихо отчего-то радовался. Ему показалось потешным последовательное изменение выражения её лица. Ожидание сменилось мольбой, затем испугом, а после читалось тупое успокоение пережитым. Её губы едва слышно прошептали: "Хорошо", а сама она, нелепая, покорная, жалкая, тяжело вздохнув, смахнула накатившую слезу и медленно побрела прочь.
  
   Борис Натанович с удовольствием отметил в себе улучшение настроения. В гостиной его ждало любимое массивное кожаное кресло. Как только он расположился в нём, так до его слуха донеслись откуда-то из-за стены тягучие звуки болеро. Мелодия Равеля пробудила в нём острый приступ одиночества. Он вдруг осознал, что его безбедное существование проистекает вдали от родных, от их участия, теплоты. Он вспомнил свою истеричную жену, озабоченную борьбой с приближающейся старостью. Ежеминутно мысли её были заняты "подтяжками лица", "урезанием живота", "подправкой век, сглаживанием морщин". Всё остальное не имело смысла в её жизни. Каждое утро начиналось с тщательного изучения своего отражения в зеркале. И как только обнаруживался новый прыщик, или того хуже, наметившаяся морщинка в доме воцарялась гнетущая атмосфера. Волей-неволей вину на себе ощущали все, даже кошка забивалась подальше с глаз долой.
  
   Тут же она звонила каким-то тёткам, и те тащились с уймой приспособлений способных продлить иллюзию свежести. На всю эту безделицу тратилась прорва денег, и Уваровский уже озаботился их сохранением. К тому же не внушал доверия сын. Он уже давно произрос во вполне созревшего балбеса, напрочь отказавшегося от обучения чему-либо, и посвятившего себя "бизнесу". Бизнес этот заключался в проматывании денег из тех, что успешно воровались папой в России.
  
   Неожиданно сосед-меломан прервал музыку. В наступившей тишине у Уваровского промелькнула мысль: "А не смотаться ли мне в Крым, пока суд да дело?". Почему в Крым, он не знал, но мысль эта настолько понравилась ему, что мешкать со сборами он не стал. Справившись по телефону когда ближайший самолёт до Симферополя, он тут же собрался и вызвал такси.
  
   19- фрайер, здесь не опытный (жарг.). В воровском мире люди делятся на воров и фрайеров, т.е. не воров.
  
  
   3.
  
   Плохолюдное войско фельдмаршала Миниха тащилось по степнистому южному краю. Сверху похожее на длиннющую гусеницу, оно медленно втягивалось в безлюдную пустошь. Глаз не хватало узреть границы заросшего ковылём пространства. В его недрах текла своя жизнь. И как только смолкал скрип колёс и топот многочисленных ног войска, так до уха доносились звуки той жизни. Множества птиц, мелких зверей, насекомых, словно оркестранты в яме копошились в степи создавая музыку. Но как только войско двигалось дальше гармония разрушалась и уже нельзя было разобрать ничего кроме нескончаемого шума человеческих масс.
  
   Ближе к полудню было объявлено о привале. Невозможно было двигаться через степь днём: майское солнце выжигало последние силы ратников. Оттого большая часть пешего пути одолевалась по ночам, да ранним утром.
  
   Выпрягав худосочную лошадёнку Кирилл Уваровский полез в тень под бричку. Это был чернявый малый лет 25 с хорошо развитым торсом. Его чёрные глаза светились лукавством и всякому казалось, что такому ухарю палец в рот не клади. И этот всякий не обманывался в предположении. Провести Кирилла было непросто, и это качество весьма выгодно отличало его от отца. Последние годы Давид Уваровский жил наобум, надёжного дела не имел отчего в средствах постоянно ощущалась скудость.
  
   Продажа конской упряжки съедала всё время Кирилла в отцовской лавке. То ли товар был не тот, толи место не торговое, словом, не шло дело. Да и шорники цену заламывать начали, так что совсем худо стало. Помыкавшись, Кирилл решил, что с упрямым папашей не сладить и подался на военную службу. Благо императрица Анна Иоанновна набор рекрута учинила.
  
   Будучи человеком грамотным, определился он сразу в унтер-офицерском чине. Сообразив что к чему он очень скоро прибился к службе обозной. По прошествии двух лет, поднаторев в премудростях снабжения войска провиантом , свинцом да порохом, Уваровский - младший ожидал производства в офицеры. Но тут случился очередной поход в Крым и бумага с представлением затерялась где-то в недрах канцелярии.
  
   - Эй! жив что ли? - кто-то легонько пнул по ноге Кирилла.
  
   - Чего надо? - недовольно проворчал Уваровский. Перед ним стоял приятель Кохен - ротный начальник обозного охранения. Будучи шведом по происхождению он постоянно был объектом гаденьких шуточек. Не давали ему забыть доброхоты о лаврах короля, разбитого и бежавшего в Турцию. Кохен стойко сносил эти уколы, выдавливал из себя жалкую улыбку и молчал. В душе же скапливалась злоба, и дай ему воли в этот момент, то напомнил бы он о славных временах шведского оружия.
  
   - Спишь всё. Так и всю войну проспишь, бездельник, - невозмутимо отозвался Кохен попыхивая длинной фарфоровой трубочкой. - Человек приходил. Говорит Гнилое море показалось. Говорит охотников кричат, башни татарские разорять. Шёл бы, размял себя что ли. Вон детина какой, а всё под телегой прохлаждаешься.
  
   "Хм, - подумал Кирилл глядя на долговязого гунявого Кохена, - может действительно? Чем чёрт не шутит, может фарт какой, а может наконец и в офицеры произведут".
  
   Он осмотрелся вокруг. От растянувшейся колонны православного воинства в сторону беспрестанно отлучались служивые, макушки которых тут и там выглядывали из ковыля. Чем дольше армия находилась в покое, не двигалась вперёд, тем явственнее доносилось зловоние от обочин. Дуновение ветра всякий раз усиливало его и натура нежная вряд ли могла долго выдержать такое испытание. Но в душах русских ратников заподозрить наличие тонкой организации никак было нельзя, а значит духа воинского вонь человеческая выбить не могла.
  
   - Пора офицером быть, - подлил масла в огонь хитрый швед, уловивший тень сомнения на лице обозника. - Без баталии какой офицер? Видимость одна.
  
   Вот он Перекоп! Оборонительный глубокий ров протянулся вёрст на семь от Азовского до Чёрного моря. Подъехав ближе к одной из башен Уваровский разглядел озлобленных янычар посылающих с высоты проклятия на головы русских. Но тут вперёд вырвался вертлявый казачишка с красным знаменем и неожиданно пронзительно заверещал:
  
   - Сим знаменем победиша!
  
   И взялись русские за истребление осаждённых. Так началась очередная битва за Крым в конце мая 1736 года. Уваровский, вместе с донскими казаками на рассвете 30 мая ворвался в лагерь, что раскинулся шатрами вблизи Козлова. Какой-то по пояс обнажённый татарин, с перекошенным лицом кинулся на Кирилла. Занесённая над головою сабля не испугала его. Он хладнокровно направил пистолет в грудь нападавшего и спустил крючок. За щелчком собачки не последовало выстрела. Осечка! И тут же клинок засвистел над головою. В последний момент Уваровский прикрылся рукой. Дрянная оказалась саблишка та! Скользнула по рукаву, выдрав клок его, а заодно стесав лоскут кожи. Кирилл рухнул и, теряя присутствие духа, откатился подальше. Он лихорадочно пытался достать застрявший за поясом другой пистолет. Дрожащей рукой он наконец вырвал его и наставил дуло на врага. Ствол ходуном ходил в его руке. Никак не мог он придать твёрдости ей и избавиться от смертельной опасности.
  
   Но второй пистолет был ещё раньше разряжен им. Уваровский не помнил когда и в кого. Он бесполезно нажимал на спусковой крючок тщетно ожидая выстрела. Меж тем татарин приблизился. Его налитые кровью глаза горели сатанинским огнём в предвкушении умертвления неверного. Сейчас, сейчас найдёт выход его ненависть. Ужас сковал Кирилла. Он совершенно бессмысленно зачем-то стал показывать татарину руку. Вот, мол, погляди, как ты меня исполосовал. Чего же более? Я повержен, меня пожалеть надо бы. А ты чего же это?
  
   - Оставь меня! Прочь! - выкрикнул он и зажмурился, в последнюю секунду увидав поднятую вверх саблю. Мозг отсчитывал мгновения: одно, два, три... Вот ещё одно и... Уваровский открыл глаза и с удивлением обнаружил у себя в ногах корчащегося татарина. Сквозь пальцы, зажимающие рану на груди, сочилась кровь. Метко пущенная казачья пуля нашла цель. Кирилл повертел головой и увидал в отдалении ухмыляющегося урядника-донца. Тот деловито перезаряжал ружье и выглядывал острым глазом новую жертву.
  
   Придя в себя Кирилл туго перевязал разодранным исподним рану и кинулся за ушедшими вперёд казаками. Влекомые неистребимой хозяйственной жилой донцы вскоре разбрелись по брошенным жилищам в поисках поживы. Воинский порыв ослаб сразу после того, как появилась более значимая цель. К тому же основное войско не поддержало успешного казачьего рейда. Пришлось отступить, оставив сотню убитыми. Только через неделю в составе основных сил Уваровский вновь оказался в Козлове. Теперь местечко было оставлено неприятелем. Но это было даже лучше. В лагере нашлось несметное число брошенного провианта, пороха, свинца. Кирилл очень скоро обнаружил золотую и серебряную посуду, россыпи жемчуга. Нет, теперь от обоза никуда. Забот прибавилось с распределением кошта неожиданно свалившегося на армию. Как тогда говорили: "Своя лошадь к неприятельским яслям привязана".
  
   Успех требовал своего развития. Фельдмаршал Миних решил идти на Бахчисарай. Но Кирилл Уваровский больше не искушал судьбу. Почувствовав некоторую слабость в здоровье, вследствие жары и пустячной раны, он сказался больным. И до конца многомесячного похода по степям Украины Кирилл не покидал обоза. Не было той силы, которая смогла бы заставить его отказаться от безопасной обозной жизни во имя "подвига". Какая глупость - искушать себя смертью!
  
   Его теперь волновала сохранность трофея, запакованного в несколько бочонков. Он больше думал о том, как по возвращении из похода покончить с военной службой. Рука слишком быстро зажила, и по немощи получить отставку будет сложно. А это значит, что употребить жемчуг ещё будет на что.
  
   К концу лета армия заметно поредела. Десятками тысяч убитых и умерших от болезней был отмечен её путь. То и дело в воинстве подымался ропот, да и в генералитете не было единства. Фельдмаршал Миних опасался брожения умов, вымотанных бесконечным походом, людей.
  
   Однажды вечером Кохен, заметно осунувшийся за время кампании, пришёл к Уваровскому в обоз. Молча шагая рядом с бричкой, с которой редко когда поднимался Кирилл, он неодобрительно покачал головой и сказал:
  
   - Что-то, Кириллка, ты совсем плохой стал. Упадок духа - верная смерть на войне. На-ка вот фикалку, повеселись, - он достал из кармана глиняный свисток. - Федька-каптенармус изрядно искусен мастерить всякую дрянь.
  
   Уваровский отмахнулся от Кохена, как от назойливой мухи. Последние дни он был морально раздавлен тяготами войны. В который раз он проклинал тот день, когда ему в голову взбрела безумная мысль записаться в армию. Кохен давно заметил это его настроение и всячески пытался поддержать дух своего товарища.
  
   - Один человек приходил, - начал он, раскуривая свою закопчённую фарфоровую трубочку, - говорит фельдъегерь сбирается депешу императрице доставить. Отряд при том фельдъегере будет. Начальник отряда того - поручик Миллер, - произнеся эту фамилию Кохен многозначительно поднял вверх палец и замолчал. Он шёл и ждал, когда Кирилл не вытерпит и начнёт расспрашивать его об этом Миллере. Но Уваровский не проявил интереса к какому-то Миллеру, настолько он был поглощён жалостью к себе, что безразличие к окружающему накрепко сковало его ум.
  
   Кохен подождал ещё немного, обиженно поджал тонкие губы, продолжил:
  
   - Надобно думать, как себе полегчить. Миллер тот - приятель мой давнишний. Какой-никакой кошт определить ему, так он тебя в отряд и возьмёт. А там, в Петербурге, сам сообразишь, что делать надо. Всего пути недели две. А Клопов, уж давно косится на тебя - отпустит не задумываясь. Нет таких начальников, чтоб бездельников любили. Отпустит Клопов, не сомневайся, - Уваровский слушал и думал: "Ох, и ушлый мужик этот Кохен. Верно говорит ведь. И Клопов - царёк обозный, не полюбил меня. Того и гляди учинит пакость какую-нибудь. Может через него подлого и не производят меня в чин?". Между тем Кохен продолжал:
  
   - Знаю я, что чаши золотые есть у тебя. И мне и Миллеру иногда вино пить приходится. Негоже, чтоб офицер из оловянной кружки столь благородный напиток потреблял.
  
   "Чаши - чепуха, главное вырваться из этого ада кромешного. Пусть устроит, а я уж дальше сам как-нибудь. Вырвать чин и в отставку. Нельзя болезному такому ратным делом истязать себя", - думал Кирилл. Ловко соскочив с брички - откуда прыть взялась? - он выбил днище у одного из бочонков и достал два золотых кубка.
  
   ***
  
   Петербург Кириллу не понравился. Осенняя распутица, пронизывающий балтийский ветер, сырой воздух - всё это не способствовало появлению жизненных сил. К тому же время, когда верховная власть переходила по замысловатой ломанной линии родства было не самым лучшим периодом империи. На исходе десятилетия русского безмолвия, которому предшествовала сочинённая пронырами толпа государей, власть держалась интригой, а сменялась переворотом. Уваровский очень быстро почувствовал новую для себя среду столицы - среду, где изо дня в день люди пожирали друг друга. Другой же мир им представлялся нелепостью. Близость абсолютной власти формировала особый род ума, всячески извращая его. Оттого-то так и мельчал имперский народец.
  
   Анна Иоанновна - злобная мужеподобная бабища предавалась запоздалым удовольствиям. Содержание двора чуть ли не в десять раз превысило аналогичные расходы великого Петра. И это при том, что доходы государства упали в разы. Насыпавшиеся из разных углов немцы ударились в блуд и мотовство. Веселясь на доимочные деньги обираемого народа верховники приближали время бунтов. Снаряжались вымогательные экспедиции, имения выставлялись на правеже, а в тюрьмах морили голодом колодников. Крестьянинец пошёл по миру. Недород, моровое поверье, пожары... Такое вот за бабой получалось житьё в эту пору.
  
   Употребив жемчуг из погребца* и кое-что из татарского золотишка Кирилл очень быстро был произведён в офицерский чин. В делах, нехорошо пахнущих, он ощутил себя как рыба в воде. Обивавшему пороги канцелярий ему казалось, что не в государственных учреждениях он находится, но в какой-то сувенирной лавке. Точнее не сувенирной, а ювелирной. Но не бездонными оказались две почтовые сумы вывезенные из Крыма на подъездоке**. Татарский трофей быстро таял, а всех намеченных дел провернуть не удавалось. С отставкой вышла заминка.
  
   Определившись в фельдъегерскую службу - скорую гоньбу - он незамедлительно был отправлен с депешей в Уфу. Тогда как раз воровской башкирец начал изводить башкирца верного. И не только башкирца, но и запылали русские деревни в тех краях. Какой уж год подряд неспокойно протекала жизнь. А когда башкирцам невмоготу стало одолеть русских, так они - поганцы - позвали Абу-Хаира, хана киргизского. Прельстился глупец сомнительной честью быть главою воровского сброда.
  
   Вот в этакое шальное время и принуждён был Кирилл Уваровский службу почтовую исполнять. Как ни старался он прибиться к месту потеплее, никак не получалось. И только по осени 1740 года, заматеревшему капитану русской фельдъегерской службы, наконец удалось испросить отставку ввиду "внутренней немощи". Вернулся он в Москву, в дом отца, что врастал стенами в землю вблизи Поварской, а тут слух: императрица обожравшись занемогла. Посмеивался московский народец, приговаривая: "Оно так, оно иначе и быть не могёт. Бог шельму метит, а пометив - изведёт".
  
   И пошла октябрьская круговерть. Три недели измывался над престолом Бирон по смерти Анны, а затем доблестный Миних руку приложил к развернувшейся вакханалии. И кто из них был гаже, судить трудно. Вновь власть, словно теннисный мячик над сеткой, замаячила перед охочими до неё людьми. Есть такая порода одержимых, для кого нет слаще в миру ничего, кроме её, власти. И ради неё способны те люди на всякую подлость, и находиться вблизи тех людей, ох! как опасно.
  
   * - дорожный ларец.
   **- запасная лошадь в походе.
  
   4.
  
   На привокзальной площади было пустынно. Немудрено: январь не лучшее время для посещения Крыма. Солнце не показывается, а колючий ветер гоняет по асфальту мелкую снежную крупу. Борис Натанович поёжился. Настроение было ни к чёрту. В последний момент, изменив решение лететь самолётом, он сутки мучился в вагоне то от невыносимой жары, то от нестерпимо холода. Проводники службу несли скверно. Наконец поздней ночью с трудом удалось погрузить себя в беспокойный сон, и тут же бесцеремонные пограничники-таможенники растолкали его.
  
   "Какого рожна попёрся в Крым? - терзал он себя. Вспомнил столпотворение на Ленинградском шоссе возле Химок. Какие-то люди с плакатами перегородили дорогу в Шереметьевский аэропорт. На их злобных лицах читалась отчаянная решимость - последняя капля переполняющая народную чашу терпения. В той толпе выделялся слегка подвыпивший малый, который в непосредственной близости от такси с Уваровским, угрюмо молчал с отрешённым видом. Затем он неожиданно бросился на колени и простёр руки в свинцовое зимнее небо. Взор его бессмысленных глаз лихорадочно бегал по медленно ползущей снежной туче. И когда она закрыла собою холодное солнце он дико заорал: "Доколе холодища эта будет! Что они там себе думают?! Нет мочи больше терпеть! Долой антинародных правителей!!!". Уваровский вздрогнул. Он понял, что вряд ли доберётся сегодня до самолёта и скомандовал шофёру: "Разворачивайся! На Курский вокзал поедем"...
  
   Окинув пустынную площадь, он поднял воротник лёгкого плаща и направился к одинокой фигуре, маячащей возле старенького автомобиля на стоянке такси. Этот человек пристально глядел на приближающегося Уваровского и, наконец поняв, что в лице прохожего можно обрести клиента-пассажира, встрепенулся:
  
   - Н-не уг-угодно ли вос-воспользоваться транспортной ус-услугой? - слегка заикаясь, спросил он Уваровского. - Других такси н-нет. Дураков нема торчать тут с утра до вечера на ветру. Дорого не возьму. Куда ехать-то?
  
   - К морю, - рассеянно отозвался Борис Натанович.
  
   - Угу, - отозвался шофёр и ловко распахнул переднюю дверцу. - Сзади не очень удобно, так что лучше вперёд садитесь.
  
   Уваровский глянул и оценил шутку водителя. Заднее сиденье отсутствовало, а вместо него валялся разный автомобильный хлам. Меж тем таксист продолжал расспросы:
  
   - В санаторий или частным сектором интересуетесь? - усевшись за руль шофёр странным образом прекратил заикаться. Видимо, обретённая уверенность за рулём, как-то способствовала прекращению проявлений речевого дефекта. Уваровский подумал: "Может снять комнату или избушку? Всё же какое-то разнообразие". Вслух сказал:
  
   - Думаю снять чего-нибудь...
  
   - Ха! Вам страшно повезло. Разрешите представиться: Дронов Сергей Сергеевич - знатный житель южного побережья и обладатель элитного жилища. Чистенько, уютно, у самого моря. Весь набор услуг в частном домике. Очень дёшево, - сыпал таксист. Уваровский решил присмотреться к нему и обнаружил подле себя малого лет 45, с заметным животиком, но во вполне приемлемой для его возраста форме.
  
   - Ты отчего такой кучерявый? - невольно фамильярно отозвался Уваровский, уже решивший остановиться у болтливого таксиста. - В твоём возрасте плешь уже полагается.
  
   - Так воздух-то крымский! - Дронов также уловил эту перемену в попутчике, и заметно повеселел. В такую пору сдать комнату постояльцу - большая удача.
  
   Машина, фыркая охлаждённым двигателем, помчалась вон из города в направлении Перевала. Вскоре показались заросшие низкорослым дубком горы и скорость движения заметно снизилась - для подъёма старому драндулету требовалось неимоверное усилие. Забираясь всё выше и выше автомобиль испускал из утробы всё больше сизых клубов дыма, а двигатель всё натужнее ревел. Уваровский с сомнением посмотрел на Дронова, в тревожном напряжении всматривающегося вдаль.
  
   - Слушай, знатный житель, телега твоя она как вообще-то, доедет?
  
   - Никуда не денется, - в голосе не чувствовалось уверенности. - Главное до Перевала доползти, а там с горки она покажет прыть, не сомневайтесь.
  
   И вот, когда казалось уже, что Перевал для развалюхи - это недосягаемая мечта, взору открылось необъятное море. Глазам стало нестерпимо больно, и Уваровский невольно зажмурился. На мгновение из-за облаков выплыл жёлтый диск солнца. Этого мгновения было достаточно для порождения мириад бликов, отражённых водной поверхностью. Море сверкало, искрилось на лёгкой волне, и эта завораживающее зрелище притягивало взгляд слезящихся глаз Бориса Натановича. Он уже не думал о том, что напрасно страдал в поезде. Его манила стихия своими таинствами.
  
   - Элитное жильё такого же уровня, как этот твой "лимузин"? - ехидно поинтересовался Уваровский.
  
   - Обижаете. Домишко мой от татар ещё достался. Помните, наверное, как товарищ Сталин справедливость послевоенную устанавливал? Вот бывших хозяев куда-то в Азию переселили, им там удобнее век коротать, а отцу моему, фронтовику между прочим, избу выделила власть. Вот с тех пор и живёт наш род в бывшем татарском логовище, - ответил Дронов. - А нынче хозяева объявляться стали. Бузить начинают по весне, аккурат перед курортным сезоном. Кто-то с огнём в Киеве играет... История она ведь уважения к себе требует. Не следовало бы забывать её.
  
   Позади осталась Алушта и вскоре горб Аюдага возвысился впереди, окаймляющий с запада Партенитскую долину. Сильный боковой ветер порождал неприятные ощущения у Бориса Натановича. То и дело казалось ему, что ненадёжный автомобиль сдует с дороги. Но опытный "возница" притормаживал где надо, и окончание муторной поездки близилось.
  
   - Вот и приехали уже.
  
   Машина свернула с трассы и покатила с горки набирая скорость. В отдалении у самого моря показались многоэтажные корпуса санаториев. Дронов увидел исказившиеся в кривой ухмылке лицо Уваровского и поспешил пояснить:
  
   - Нет, нам не к этим городским трущобам. У нас другое дело - уединение и комфорт.
  
   И действительно, машина через некоторое время свернула на плотно утрамбованную грунтовую дорогу. Петляя меж виноградников она вывела к довольно странному строению. Внушительных размеров перекошенный дом с подгнившими стропилами предстал перед глазами Бориса Натановича во всём своём увядающем виде. Тут и там произрастали корявые старинные инжиры, величественный грецкий орех возвышался перед окнами, осеняя своей могучей кроной небольшой дворик. Узловатая лоза, вплетённая в хлипкую металлическую конструкцию, создавала живую виноградную беседку. Но не сейчас - летом. Теперь же, в голом виде беседка эта была только жалким её скелетом.
  
   Дронов уловил тень сомнения в лице потенциального постояльца. Опасаясь лишиться столь редкого заработка в это время года, он спешил сгладить возможные неприятные впечатления.
  
   - Взгляните на ап-апартаменты, - к нему вновь вернулось заикание. - У меня да-даже вода есть, - торопился выложить он все преимущества быта своего жилища.
  
   - Вода? - удивился Уваровский. - Это как - вода? Её что же, могло и не быть?
  
   - Вот именно! - почему-то по-детски обрадовался Сергей. - Я только в этом году трубу провёл, - и с гордостью добавил: - А ка-какой сортир - вечно бы си-сидел в нём!
  
   Уваровский усмехнулся и вошёл за хозяином внутрь дома. Ему отводилось две небольших чистеньких комнатки с видом на море. В открытую форточку врывалось спокойное, тяжёлое дыхание стихии. Небольшая волна накатывала и с шумом возвращалась обратно, увлекая за собою всякую дрянь, что в достаточном количестве скопилась на берегу.
  
   - Хорошо, - согласился Борис Натанович, окидывая взглядом комнаты. Убогость их подчеркивалась невпопад расставленной мебелью: диваном, предназначенным для спанья, шатающимся обшарпанным столиком и потемневшим от древности шифоньером, по всему видать доставшимся от старых хозяев. - Однако, Серёжа, спартанские условия здесь у тебя.
  
   - Ч-чем богаты, как говорится, тем и ра-рады. Может винца с дорожки?
  
   - Не откажусь, - отозвался Уваровский. После бессонной ночи, проведённой в поезде и полуторачасовом путешествии через горы в драндулете у него в голове стоял страшный гул.- Надеюсь вино настоящее?
  
   - Вино совхозное, Массандровское. Есть му-мускат, портвейн. Ч-что пре-пре-дпочитаете?
  
   - Ты неси, а там разберёмся.
  
   К двум кувшинчикам вина Дронов подал нарезанного толстыми ломтями отварного мяса кабана. Пояснил: егерь, приятель его, первейший браконьер, вот и снабжает иногда. Смакуя вино Уваровский почувствовал, как постепенно возвращаются к нему силы, а с ними и приятное расположение духа.
  
   Под вечер Борис Натанович порядком надрался и уже смутно помнил, как порывался окунуться в море. И если бы его не удержал благоразумный Сергей от заплыва, то неизвестно, чем мог закончиться этот вечер. Дотащившись с помощью хозяина до дивана он провалился в глубокий сон, а поутру в немалой степени удивился - похмелья почти не ощущалось.
  
   Выйдя во двор он с удовольствием набрал в лёгкие свежего воздуха. Облачность рассеялось и на небо взбиралось яркое оранжевое солнце. День обещал быть сносным. Опёршись на парапет бутовой кладки он решил понаблюдать неспешно пробуждающуюся жизнь посёлка. Но она не спешила с пробуждением: кривая улочка была пустынна. Постояв несколько времени он увидал какого-то помятого малого с полиэтиленовым мешочком в руке. Тот медленно плёлся по дороге наверх поминутно останавливаясь, дабы перевести дух. Его хмурая, небритая, заметно опухшая физиономия не оставляла каких-либо сомнений в том, как им был проведён вечер накануне.
  
   Наконец, утомлённому с раннего утра пешеходу стал невмоготу бесконечный подъём. Он остановился и зашвырнул пакет подальше, к кедру, что с незапамятных времён рос у дороги. Упав на выпирающие из земли корни пакет лопнул, и из его нутра высыпались картофельные очистки, яичная скорлупа, а в завершении вылилась какая-то слизь. Теперь стал ясен маршрут раннего "труженика", и лежал он к мусорным бакам, что в сотне метров располагались далее.
  
   Ветер подхватил освободившийся от груза мешок и понёс по воздуху. Уваровский проследил за траекторией его полёта и вскоре удостоверился, что она оказалась весьма короткой. В ветвях громадной софоры он застрял, трепыхая порванным парусом. Борис Натанович повертел головой и с удивлением отметил, что софора облеплена синими, красными, и просто прозрачными такими же лоскутами. Кроме того, в вышине маячили ещё мешки. Увлекаемые воздушными потоками они то поднимались выше, то резко шли на снижение к земле, где становились добычей ветвей инжира, ореха, акации. Иногда можно было обнаружить их внутри кипарисовой пирамидки. Словом, куда не кинь взгляд, везде виднелись обрывки полиэтилена - плода цивилизации.
  
   Между тем в завершении содеянному "утренний" малый помочился тут же, на обочине дороги и побрёл обратно с чувством исполненного долга. Уваровский хотел что-то крикнуть ему об антисанитарии, но вовремя остановился. Он уже наблюдал нечто похожее в Каире, где аборигены для мусора определили самое удобные по их мнению место - крышу собственного дома. И тогда уже понял, что есть люди, даже целые народы, которым не мыслится жизнь вне помойки. Бороться же с этим явлением столь же бессмысленно, как и требовать от дикаря знаний уличного движения.
  
   - Я готов, - донеслось сзади. Уваровский вздрогнул от неожиданности, обернулся. Сергей стоял с рюкзаком в явном ожидании указаний постояльца.
  
   - Куда это ты? - на всякий случай спросил Борис Натанович.
  
   - Как куда? - удивился Дронов. - Вчера же до-до-говорились. Мидий нарвать, может краба взять, если будет. Забыли?
  
   - Да? И что же надо делать?
  
   - К морю надо идти.
  
   На берегу, облачившись в неопреновый костюм и прихватив сетку, Сергей кинулся в набегающую волну. Волны эти были пока небольшими, но уже задуло с востока - предтеча надвигающегося шторма. Пловец, энергично работая руками, стремительно отдалялся от берега. Метрах в пятидесяти он прекратил движение вперёд, что-то сверил по меткам на берегу и ушёл вглубь пучины. Вскоре его голова вновь показалась на поверхности, и опять, набрав побольше воздуху он погрузился на дно.
  
   По прошествии четверти часа, может чуть больше, Сергей вышел на берег. Сетка была набита отменными мидиями.
  
   - Натаныч! - клацая зубами от холода позвал Дронов. - Там в рюкзаке бутыль с вином есть.
  
   Уваровский поочерёдно достал из видавшего виды мешка сначала металлический противень, затем дрова, и только после - двухлитровую пластиковую бутылку с вином.
  
   - Опасаюсь я, как бы не случился со мною "синдром Дронова", - отхлебнув добрый глоток и приходя в себя, сказал Сергей.
  
   - Чего-чего не случился?
  
   - "Синдром Дронова". От чрезмерного употребления в заднице зуд образуется, а то и кишка вывалиться наружу норовит, - пояснял Дронов, с трудом снимая с себя прилипший к телу мокрый костюм. - Очень не приятное ощущение.
  
   - Геморрой что ли? - догадался Уваровский.
  
   - У кого геморрой, а у кого "синдром Дронова".
  
   Сергей ловко соорудил костёр меж камнями, приладил противень и вскоре зашипели на нём мидии. Испуская водяные пузыри створки начали приоткрываться, и нежнейшая плоть моллюска обнажилась.
  
   - Вам как лучше: подкоптить или только слегка прихватить? - переворачивая мидии спросил Сергей.
  
   - Хм. Полагаюсь на твой вкус, - ответил Уваровский, выхватывая подгоревшую мидию со стального листа. Отправив себе в рот мякоть он закатил глаза, - м-мм, божественный вкус. Ну-ка, передай мне бутыль, - и тёмный Таврический портвейн забулькал, вливаясь в глотку Бориса Натановича.
  
   - Краба нет. Рыбы нет. Дно мёртвое, даже медуз нет. Вот по весне - другое дело, живность появится, тогда и кормёжка поинтереснее будет.
  
   Борис Натанович приложился к горлышку и его несколько помутневшее сознание отметило, что жизнь крымская ему приходится по душе. Но где-то в глубине сознания завёлся маленький червячок сомнения: а разумна ли такая жизнь? И тут же в мозгу молоточком застучало: не разумна, не разумна... Однако Уваровский решил не сдаваться. Он передал опорожнённую бутыль Дронову и с сожалением произнёс:
  
   - Что-то, Сергей Сергеевич, скуповат ты нынче на вино.
  
   Дронов молча пошарил в рюкзаке и извлёк ещё один сосуд с вином. Вино это было светлее, рубинового оттенка, и производило впечатление напитка благородного.
  
   - Мускат. На десерт взял, - пояснил он, передавая сосуд Уваровскому.
  
   - Запаслив шельмец! - восхитился Борис Натанович. - Сергей Сергеевич! Надо же было так назвать человека. Я тут недавно общался с тёткой одной - в школе директорствует. Так она говорит: как только в первый класс детки приходят и среди них появляются все эти Андрей Андреевичи, Семён Семёновичи и прочие, так жди какой-нибудь пакости. Ну кому ещё в башку взбредёт чадо своё назвать по имени отца? То-то! А как там пословица гласит? От осинки не родятся апельсинки, что ли? Вот и мучаются училки в начальных классах, выправляют набекрень мозги повернутого человечка.
  
   Дронов усмехнулся, промолчал. Он то и дело чертыхаясь хватался за мочку уха чтоб остудить обожжённые пальцы. Створки мидий раскалились так, что пора их было уже снимать с противня, чем он себя и занял. Уваровский подхватывал моллюсков и с жадностью поглощал их, запивая мускатом. Какое-то время спустя, насытившись он обратил внимание, что море заметно переменилось. Ветер усиливался. Гладь морская, на сколько хватало глаз, покрылась пенными бурунами. Море кипело, разыгрывался низовой шторм. Короткие волны обрушивались на берег, рассыпаясь мелкими брызгами. Бушующая стихия не отпускала. Борис Натанович окаменел от вида разворачивающейся картины. Дронов же, тонко уловив состояние сотрапезника, старался не вспугнуть нахлынувших чувств. Он знал, так бывает, когда приехавший издалека городской житель вдруг столбенеет, осознав величие природы. В эти светлые минуты душа его освобождается от копоти человеческих страстей. И не надо ему мешать, нарушая таинство этого единения.
  
   - Однако зябко становится, - констатировал Сергей. Вода помутнела. Бурые волны со всё возрастающим грохотом продолжали терзать прибрежные камни. - Завтра в горы пойдём, на Яйлу, - и сказано это было им таким тоном, будто бы не Уваровский проявил желания глянуть на красоты Крымские с горы, а он - Дронов заправляет тут его помыслами. Впрочем, Борис Натанович возражать не стал и молча побрёл за удаляющимся Дроновым.
  
   С утра пораньше Дронов растолкал жильца. С трудом разодрав слипшиеся веки Уваровский бессмысленными глазами уставился на суетящегося хозяина что-то запихивающего в рюкзак.
  
   - Пора, пора, Борис Натанович, - бросил Сергей через плечо, - горы зовут.
  
   Уваровский решительно не желал прерывать утренний сон. Он хотел было уже послать к чёрту затею с восхождением на гору, но почувствовал, что сон не возвратится, а перспектива маяться весь день у холодного моря не прельщала его. Всё же недовольно пробормотав что-то о проклятой жизни и Дронове - паршивце, всячески усложняющему её, он со стоном поднялся. С мыслью о том, что пора прекратить дегустацию вин он поплёлся в ванную. Увидав в мутном зеркале своё отражение он окончательно утвердился в решении дальнейшего воздержания от пития. На него глянула порядком изношенная физиономия с множеством цветовых оттенков в самых неподходящих местах: нос сделался сизо-красноватым, под глазами образовались кубовые пятна, а на щеках явственно проявились розоватые прожилки. Давненько он не наблюдал себя такого "красивого". "Однако Саакян расстарался на славу! Нет, пора брать себя в руки! Схожу на гору и в Москву. Надо делом заняться", - решил он и приступил к утреннему туалету.
  
   Мысль о том, что в теперешнем его облике чувствовалась рука Саакяна несколько успокоила. Всякий человек склонен считать виновным в собственных неудачах или просто внутреннем дискомфорте кого угодно, только не себя. Не исключением был и Борис Натанович.
  
   Наконец путники тронулись. Пологий подъём, лишь они взошли в лес, стал заметно круче. Широкая тропа петляла меж корявыми низкорослыми дубками сплошь покрытыми мхом. Стелящимся можжевельником были усеяны пространства среди деревьев. Изредка попадался самшит, в стародавние времена высаженный здесь каким-то чудаком, выделяющийся алыми ягодами, но большей частью лес был замусорен сухостоем. Птицы тут и там, заслышав шорох прошлогодних листьев, срывались с ветвей и шумно уносились ввысь. Уваровский чувствовал себя много лучше прежнего. Он бодро шагал, держась за спиною Дронова, могучие, чуть опущенные плечи которого, вселяли уверенность. Но очень скоро начинающий турист почувствовал лихорадочное биение сердца. Дышать стало трудно и он поминутно останавливался перевести дух. Пот застил глаза.
  
   - Что, сало потекло? - раздался насмешливый голос Дронова. Казалось, что подъём никак не сказывался на его физическом состоянии. Дыхание было ровное, лёгкий румянец проявился на щеках и только капельки пота слегка оросили его лоб и виски.
  
   Уваровский не ответил. Он с трудом передвигал ноги со свистом втягивая в себя воздух. Казалось, сердце поднялось выше и застряло комком где-то в глотке, перехватив дыхание. Подъём становился всё круче. На едва различимой тропе появился снег. Плотный его покров был довольно скользким и приходилось прилагать усилия чтобы не скатиться вниз.
  
   - Ещё сотня метров и будем на Дьвольской вершине, - подбодрил Дронов. - Нет, до Яйлы не дойдём. Иначе ты, Борис Натанович, всё сало сольёшь.
  
   Уваровский, разиня рот, пытался восстановить дыхание. Окружающее расплывалось, какие-то жёлтые круги маячили перед глазами. Наконец кое-как справившись с собою он ответил:
  
   - Ты, скалолаз, скажи мне: за каким лешим мы попёрлись на эту гору Дьявольскую?
  
   - Э-э! Натаныч! Сердце-то твоё никуда не годится. Тебе по хорошему-то с утра пораньше каждый день взбегать надо бы на неё. Глядишь мышцу сердечную и натренировал. Вы же, черви кабинетные, не понимаете, чем чревата жизнь Московская. Это уже после, перекошенные инсультом с палочкой бродят такие на вроде тебя по равнине, думают, что таким образом восстановятся. Нет, Натаныч, ты ко мне приезжай почаще, так я тебя на ноги в два счёта поставлю. Ну, двинули?
  
   Четверть часа спустя Уваровский наконец почувствовал великое облегчение: вершина Дьявольской горы была покорена. На ватных ногах, не чувствуя под собою земли он ковылял к краю.
  
   - Стой! - крикнул Дронов. - Не подходи к обрыву, камни там живые.
  
   - Как это: "живые"?
  
   - Сыпучие. Встанешь на такой и поедешь вниз. А там, между прочим, полтораста метров. Лет двадцать назад малец один слетел отсюда. Каким-то чудом жив остался. На можжевеловые заросли упал. Сёйчас в охотхозяйстве работает, вроде ничего мужик, но не без странностей.
  
   Уваровский не стал испытывать судьбу. Остановившись в десятке метров от обрыва он увидал перед собою с километровой высоты величественную чашу моря. Вся его поверхность была испещрена белыми бурунами волн, и казалось, что они застыли в неподвижности, как на картине. Не было ощущения движения их к берегу.
  
   - Вот это да! - невольно вырвалось у него. Дронов усмехнулся.
  
   - Нравится? - Сергей неспешно развязал рюкзак и достал из него провизию, аккуратно обёрнутую в фольгу. - Жена "тормозок" приготовила, - пояснил он, отвинчивая крышку термоса.
  
   "Жена, - подумал Уваровский, - что-то я её за эти два дня ни разу не видал. Приходящая, видимо", - решил он и навсегда забыл о её существовании.
  
   Борис Натанович, восстановившись от изнурительного подъёма, почувствовал новый прилив сил. Спроси его сейчас: за каким, мол, рожном ты попёрся на гору, и он нашёл бы что ответить. Его сознание стало заполняться новым чувством - сладостной эйфорией. Все эти Саакяны и прочие выветрились из его памяти, они не досаждали ему более. Какими-то мелкими, никчемными тварями показались бы они ему, если вдруг кто-либо напомнил о них в эту минуту. Вот, значит, для чего он приехал в Крым! Вот для этого мига восторга, что посетил его и вскоре растворится. Но ощущение от него ещё на долгое время останется в его душе.
  
   Неожиданно, неведомым чувством, Уваровский ощутил на себе пристальный взгляд, взгляд недобрый, хищный. Он резко обернулся и встретился со зло прищуренными глазами Дронова. В их стальном блеске мелькнула лютая ненависть, с дремучих библейских времён поселившаяся в неимущих людях ко всем прочим. Бездонной пропастью отражалась в этом прищуре невозможность понимания меж этими людьми: Дроновым и Уваровским.
  
   - Пора, Сергей Сергеевич, возвращаться, - невольно вырвалось у Бориса Натановича. Дронов не ответил. Он неторопливо собрал остатки трапезы, сложил их в рюкзак и медленно двинулся по едва приметной тропе вниз. Его ссутулившиеся покатые плечи уже не казались Уваровскому плечами, за которыми можно было бы в трудную минуту найти убежище. Скорее наоборот, за ними таилась опасность, ту, которую он пока не мог осознать, но смутно чувствовал её приближение.
  
   5.
  
   На склоне лет вздумалось Кириллу Уваровскому чудесить. Наладив посредством мздоприимства работу неуказной фабрички в Покровском он лиха не ведал. Подумывал уже собственной пристанью на Москве обзавестись, чтоб товары сподручнее можно было перевозить. На седьмом десятке лет Уваровский был ещё крепким, жилистым старичком годным хоть куда! Время от времени позволял себе возлияния, которые мало вредили крепости его тела. Однажды спьяну, он женился на дворовой девице Оленьке - скромной, приветливой работнице по дому. Свадебку учинил с размахом - неделю из запоя не выходил весь его работной народец. Протрезвев же решил дело это повернуть вспять и выдать Оленьку замуж за собственного каретника. Но дело не пошло. Разбирательство дошло до Синода.
  
   А Синод не внял тому, что, мол спьяну оженился, за ипохондрической болезнью. Что никак, мол, не упомнит венчанья, мол, не было и вовсе такового, а была лишь шутовская выходка. Затребовал забрать жену от каретника и жить с нею, а нет, так в монастырь на покаяние, может на старости лет ума прибудет за крепкими стенами. Имущество же отписать по закону - супруге. Пришлось смириться...
  
   А тут час от часу не легче. Нагрянула нежданно-негаданно полицейская команда в Покровское с регистратором - лютым старикашкой ещё той закалки. Описал тот регистратор фабрику неуказную, повелел изъять станы и несчётное множество рулонов тафты да другой материи. Как опечатал всё, послал гонца до начальства, испросить разрешения на приобщение к казне воровской продукции и на розыск зачинщиков такого непотребства. Гонца того верные люди Кирилловы изловили, палками били. Пока дух не испустил солдатик.
  
   Что делать дальше, Уваровский никак ума приложить не мог. Между тем люди верные, недалёкого ума оказались, пока хозяин размышлял, они медлить не желали. Испив ведёрко другое водочки двинулись они к избе купца Парамонова, у которого квартировал регистратор. Зашибли старика, под горячую руку и купцу досталось на орехи, да и команду кольями разогнали. А после пришло похмелье...
  
   Прознав про то Уваровский закручинился. Но тут услыхал, что рекрут набирается в очередной поход на Крымского хана, дабы оторвать от Порты полуостров и сделать его независимым государством. Шёл 1769 год...
  
   - Ты что же это, дед, никак на войну собрался, - поручик с любопытством разглядывал Уваровского, высокого жилистого старика, прибывшего на сборный рекрутский пункт.
  
   - Какой я тебе дед, сопляк! Ты как говоришь с капитаном гоньбы?! Запорю мерзавца!
  
   Поручик с удивлением поднял глаза на взбеленившегося старика, явно пребывающего под хмельком, и приказал двоим солдатикам из своего отряда:
  
   - А ну-ка, братцы, сведите его в полицию. Пусть там пощупают старичка этого, такого затейного, понимаешь, дедка.
  
   Взяли под руки Кирилла Уваровского и больше никто его уже не видел. Сгинул он где-то на пути в полицию: то ли подкупил тех солдатиков, то ли сбежал куда, только больше не появился он у себя в доме на Поварской никогда.
  
   ***
  
   В последующие без малого полтораста лет жизнь потомков Уваровского примечательной не была, как, впрочем, и жизнь предшествующих поколений. Вся та же суета по устройству быта, обзаведением семьёй и добыванием хлеба насущного, которой озабочены были жители обширнейшего земного пространства - Российской империи. Каждый по своему, в силу прирождённой хитрости или ума, преодолевал годы лихолетья - войн, бунтов, а то и восстаний. Да, именно восстаний! Это было замечательное во всех отношениях событие, когда изгнав француза, вдруг русское аристократическое офицерство мгновенно поумнело и возомнило себе, что пора создать республику на Руси. Никак ни меньше! Именно республику, наподобие французской, подглядев устои которой в Париже просвещённые люди решили насадить то же и у себя дома. Да так насадить, чтоб лишить на веки вечные животного счастья мужика. Впрочем, Уваровских эти смутни не коснулись. Жили они в Москве и до столичных событий им дела не было.
  
   Только в июле 1915 года, Николай Уваровский, далёкий потомок Давида Вульмана, проявил себя на изломе времён. Будучи на фронте заведовал он телеграфным хозяйством пехотного батальона. Лицо его было слегка припорошено этаким налётом кретинизма, по которому легко в толпе угадывается натура непредсказуемая. Человеку стороннему, при встрече с неизвестным обладателем подобного лица, хотелось быстрее скрыться, как говорится, от греха подальше. Именно от греха, так как предчувствие надвигающейся беды внезапно овладевало им. Но был один тип - поручик Румянцев, - которому общество Уваровского никак не досаждало. Наоборот, он всячески искал его. Впрочем, поручик был редкостным мерзавцем, из тех беспринципных людей, коих на Руси во все времена водилось в достаточном количестве. Таким было абсолютно безразлично при ком нести службу, лишь бы кусок был пожирнее. И Румянцев этот, когда придёт время самой разрушительной смуты за всю русскую историю, найдёт себе применение при новообразованных порядках. Но произойдёт это несколько позже, не сейчас.
  
   - Коля! - крикнул поручик, - постой, погоди! Куда, ваше благородь, путь держит?
  
   - Да вот, депеши разношу, - меланхолично ответил Николай.
  
   - Чего новенького отцы-командиры пишут? Может приказ о моём переводе? Оно всем хочется быть поближе к "солнцу".
  
   Уваровский развернул телеграфную ленту:
  
   "Начальник 1-й пехотной запасной бригады. 8 июля 1915 года N 7383 Чугуев-Лагерь.
   Командиру 31 пехотного запасного батальона.
  
   Ни от кого не тайна, что каждый жид всевозможными средствами подло стремится освободиться от военной службы, даже совершенно посторонние честные люди обличают их в подделке и никогда раньше, как теперь, нравственный облик этого народа ещё не определился с большей ясностью; в то время, как русский солдат с глубоким чувством патриотизма, сознавая свой долг перед Царём и Родиной, самоотверженно проливает свою кровь на поле брани, жид своими ухищрениями всячески избегает встать в ряды русской армии на защиту своей родины, надеясь таким образом обмануть всех; а после окончания войны снова начнёт требовать равноправия, якобы за действительное участие в защите отечества вместе с русскими людьми.
  
   С особым усердием офицерам необходимо теперь же приняться за искоренение этого жидовского зла в русской армии, заражающего также и русского солдата; не устрашающими мерами, не угрозами надлежит действовать в этом случае, а только живым словом и убеждением, приводя неопровержимые доказательства вредности и бесполезности их ухищрений, разъяснить им, какую пропасть они роют себе и своему племени..."*
  
   - Вот это новость! - присвистнул Румянцев. Его лицо оживилось, усиленная работа мысли читалось на нём. - Послушай, прапорщик, ты можешь придержать эту информацию? Кстати, кто подписал? А! командующий бригадой генерал-лейтенант Жданович! Известная личность.
  
   - Часа на два смогу. А зачем? - на лице Уваровского резче обозначились черты идиотизма. Так всегда бывало, когда ему вдруг взбредало в голову о чем-либо думать.
  
   - Информация, Николаша, денег стоит. Понимать надо. У нас что, евреев в расположении войск мало? Каждый рубликов по сто выложит, чтоб уберечься от гонений. Предупреждён, значит, вооружён - не дураком сказано. Ну, чего стоишь? Барыш пополам, пошли!
  
   Уваровский как-то неуверенно поплёлся вслед за энергичным приятелем. Приказ был секретным и разглашать его раньше времени было чрезвычайно опасно. К тому же предназначался он исключительно для ознакомления офицеров. За такие дела можно и головы лишиться. Но был он, ко всему прочему, человеком безвольным, легко впадающим в зависимость. Румянцев знал эту его особенность и частенько пользовался слабостями приятеля.
  
   - Первым делом в гостиницу к Вексельбергу. У него и ресторация, и девочки... - в сладком предчувствии закатывал глаза Румянцев. - Наговорим, что расстрельная команда ожидается из Чуева по душу иудеев. В общем главное - это страху нагнать, тогда и сбор будет знатный.
  
   - Послушай, Румянцев, а хорошо ли это? - сомневался Уваровский.
  
   - Нехорошо! - весело откликнулся поручик - Ой, как нехорошо-то!
  
   - А ты знаешь, Румянцев, во мне ведь тоже капля жидовской крови течёт. Пращур мой- Давид Вульман - из шведских евреев, - помолчал и добавил: - А ты, значит, доходец с евреев решил поиметь?
  
   Спокойный голос озадачил поручика. Ещё минуту назад он разговаривал с человеком податливым, как глина - лепи из него чего душе угодно. Теперь же рядом вышагивал другой, именно этого человека интуитивно и опасался случайный прохожий вдруг встретившийся на его пути. Румянцев резко обернулся и увидел чёрное жерло револьвера наставленного на него.
  
   - Ты, ты чего это, Коля? Я же это так просто, пошутил. Понимаешь? Пошутил это я так. Я ничего против всех вас не имею. Я, если хочешь знать, сам из жидов! - под конец выкрикнул он. - Ещё мой дед в Киеве на Крещатике цирюльню держал.
  
   - Топай. В штабе разберутся кто кого за что держал.
  
   - Ну, Коля, ты и гад! - невольно вырвалось у Румянцева. - Я же к Вексельбергу тебя позвать намеревался. Угостить хотел. У него нынче сете. Знаешь, такие тоненькие ломтики оленины в масле обжаренные. Вкуснотища! К хересу, нет! - к мадере - что может быть лучше, назови! - пытался он отыграть обратно.
  
   Уваровский был непреклонен. Его давно мучил вопрос с положением еврейства в России. В особенности он терзался после начала войны, когда Янушкевич - начальник генерального штаба русской армии, по большому счёту человек весьма неумный, углядел в жидах первейших врагов. Гонения на евреев начались невиданные. Их размах принял такой характер, что даже ярые антисемиты сочли за благо откреститься от его деяний. Мало того, они призывали обезумевшего вояку охладить пыл, но циркуляры в начале войны шли и шли... То фельдшеров с докторами убрать из лечебниц дабы вреда не наносили, то население выселить из района боевых действий, то ещё какой мудрый приказ. Одним словом, неспокойные времена для иудейского племени наступили. И Уваровский, чувствуя родство с древним народом, испытывал душевную боль от всех этих, по большей части, несправедливых гонений...
  
   До штаба они так и не дошли. Румянцева никак не устраивала перспектива предстоящих разбирательств, в особенности в то время, когда он со дня на день ожидал перевода в бригаду. Он глянул на жаркое июльское солнце, закатывающиеся за горизонт и ощутил, как повеяло вечерней прохладой. И эта прохлада придала ему решительности. Ведь не станет этот поганец стрелять ему в спину - рассудил он и со всех ног кинулся в ближайший лесок. Уваровский не стрелял. Он довольно ухмыльнулся и пошёл дальше, думая о том, что хорошо бы поучить таким образом побольше этих медноголовых русских офицеров. Чтоб не повадно им было измываться над сынами Израиля. И снова его лицо, сделавшись сосредоточенным, приняло привычное для окружающих отвратительно-пугающее выражение.
  
   *-Архив русской революции, тт 19-20.
  
   Часть 3. Бунт.
  
   Поезд тащился третьи сутки по путанному, замысловатой линией, маршруту. Выехав из Симферополя по расписанию он покатил не привычным путём в Москву через Запорожье и Харьков, а зачем-то свернул на Николаев, позже его занесло в Херсон, и только на исходе второго дня пути он наконец въехал в Россию. В плохо протапливаемом вагоне кроме Уваровского ехали ещё два пассажира, какая-то ветхая старушонка сопровождала в Москву шустрого мальчонку, то ли внука, то ли правнука, уж и сама не знала за давностью прожитых лет. Больше попутчиков не было.
  
   Уваровский, измученный бесконечной ездой и голодом - взятые в дорогу продукты были давно съедены, а ресторан не работал, стоя у вагонного окна размышлял о жизненных превратностях. Дронов долго уговаривал остаться ещё на недельку, из Москвы доходили невнятные слухи о неспокойствии, о вылазках экстремистов и каких-то фантастических новообразованных партиях, но Борис Натанович твёрдо решил ехать. Он давно приучил себя не отслеживать политическую жизнь страны, дабы не повредиться рассудком. Из новостей его интересовали только биржевые сводки да ещё объявления о поздравлениях с днём рождения. Эти объявления его забавляли. Ему чудным казалось, как люди добровольно перед всем белым светом раскрываются, демонстрируя своё, с одной стороны, подобострастие (поздравляющие), а с другой неукротимую спесь (поздравляемые). В особенности веселился он, когда встречалась знакомая фамилия какого-нибудь однокашника или бывшего сослуживца, спешащего о себе пискнуть на всю ивановскую. Уж подноготная этих субъектов ему была хорошо известна! Слаб, ох, слаб человек, особенно в пору зрелого возраста, когда каждому хочется осознать себя значимым. И не только осознать, но и донести эту значимость до всех тех, кто ещё способен читать, пачкающийся типографской краской, газетный листок.
  
   Прежде, с десяток лет тому назад, он с удовольствием брал в руки томик какого-нибудь известного автора. Но листать его принимался с конца, с изучения комментариев. Вот где переполняющий его сарказм находил выход! Что может быть потешнее потуг умника - доморощенного набокововеда, пытающегося отыскать потаённый смысл в деяниях небезызвестного Сирина. Уваровский пытался представить себе ход мыслительных процессов незадачливого исследователя-филолога всерьёз изучающего плевок этого самого Сирина, тот, что пролетел мимо урны. И выстраивалась целая теория познания, а что собственно хотел этим сказать автор?
  
   Курский вокзал встретил зловонием своего чрева. Привычных скамеек почему-то не было и люди во множестве разместились на загаженном полу. Измученные лица пассажиров мелькали тут и там перед взором Уваровского, не понимающего, что же произошло за последние три недели его отсутствия. Он вдруг увидал громадные узлы, какие-то фанерные чемоданы, перевязанные брезентовыми лямками, и даже, в сваленной куче вещей ему показался старинный саквояж, в общем всё то, что могло быть использовано для перевозки скарба куда-то бегущих людей. Из каких таких потаённых щелей были извлечены все эти старинные вместилища важных жизненных мелочей - неведомо. Складывалось ощущение всеобщего безумия, вдруг охватившего москвичей. Эдакая пандемия чемоданных настроений.
  
   Вырвавшись на свежий воздух, Уваровский с удивлением отметил, что по Садовому кольцу не мчатся автомобили беспрерывным потоком. Так, иногда какой-нибудь на бешенной скорости лихач проскочит и - тишина. На стоянке такси - пусто. Хотел уже двинуться к метро, как вдруг взвизгнули тормоза и какой-то "левак" хамовато спросил:
  
   - Тебе, папаша, куда надо?
  
   - На Ходынку.
  
   - Триста.
  
   - Чего так дорого? Всегда сотней обходились, - слегка удивился Уваровский. Водитель насмешливо посмотрел на него и коротко добавил:
  
   - Долларов.
  
   - Да ты, милок, сбрендил видать. На метро я поеду, - не на шутку рассердился Борис Натанович. - Катись себе сам.
  
   - Метро, папаша, уж третий день как закрыто. Ты в каком погребе отсиживался? Имей в виду, через полчаса меньше чем за тысячу не повезу. Иначе, - водитель кивнул на здание вокзала, - ночевать здесь будешь, с беженцами. А нет, так национал - оппортунисты тебе быстренько башку оторвут. Ну, едешь что ли?
  
   Уваровский смекнул: что-то неладное в стране произошло, пока он по горам шастал. Больше не раздумывая он уселся рядом с шофёром.
  
   - Кто-кто мне башку оторвёт?
  
   - Национал - оппортунисты. Олигархические прихвостни. Ублюдки, каких свет не видывал.
  
   Машина вырулила на Садовое кольцо. Вечерние сумерки быстро съедали погибающий город. Мелкие снежинки медленно кружили в воздухе, а опускаясь на капот автомобиля превращались в крошечные водяные капельки. На обочинах в неимоверных количествах скопился грязноватый снег. Да и само полотно шоссе утопало в снежной болотистой жиже, казалось, коммунальные службы вымерли. Немного отъехав от вокзала Уваровский заметил толпу вооруженных молодых людей возле разграбляемого продовольственного магазина. Некоторые из них, оторвавшись от закуски, с удивлением смотрели на мчащийся одинокий автомобиль.
  
   - А-а! чёрт! - водитель пытался максимально ускорить движение на скользком февральском шоссе. Колымага взревела, прохудившимся глушителем, и быстро отдалилась от опасного места. Кто-то из толпы вскинул автомат и пули зашелестели по асфальту рядом с машиной. Отъехав на безопасное расстояние шофёр прокомментировал:
  
   - Выморозки законченные. Сволота. "За Великую Речу Посполиту от Атлантики до Тихого", так они себя называют. Эти ни перед чем не остановятся. Гаже оппортунистов, - и добавил: - По Хорошевскому шоссе не проедем. Позавчера бомбовоз Ту-2220 на площади Восстания упал. Завалы страшные. Высотку тамошнюю, как ветром сдуло, а от зоопарка рожки да ножки остались... По Ленинградке прорвёмся, а после через Песчаную улицу. Там вроде тихо...
  
   Между тем, свернув с Садового они выскочили на Тверскую. Проезжая мимо Елисеевского магазина Уваровский заметил, что стеклянные витрины его разбиты, мало того, бронетранспортёр, наполовину въехавший через окно, так и застрял, брошенный экипажем, внутри громадного торгового зала. Полки давно были пусты - мародёры не дремали. Видно было, что несколько дней назад здесь разворачивались нешуточные события.
  
   - Ты вот что, дядя, ты не обессудь, если чего. Оно знаешь как бывает? Шальная пуля какая залетит - и того. В общем, коли убьют тебя, то на обочине скину тело, как знаешь. И расплатился бы ты пока затишье.
  
   Уваровский глянул на шофёра. Он с удивлением обнаружил, что парень лет 30 был облачён в бронежилет, а на голове его красовалась немецкая каска, времён второй мировой войны. Взгляд воспалённых бессонницей глаз был устремлён вперёд, куда-то значительно дальше, чем это требовалось дорогой. Он что-то с опаской высматривал на небольшой площади возле Белорусского вокзала. Над ней довольно низко кружил вертолёт. Сбавив скорость они медленно подкатили к площади. И тут, со стороны Лесной улицы в небо взмыла ракета. Вспышка, и вертолёт вздрогнул, задрожал, завертелся вокруг собственный оси, стремительно приближаясь к земле. Страшный взрыв потряс окрестности. Памятник Горькому рассыпался в прах и только голова изваяния Алексей Максимовича ядром устремилась ввысь. Достигнув наивысшей точки своего полёта она на мгновение замерла и рухнула на крышу близстоящего дома. Скатилась по пологой крыше и до весны зарылась в грязном сугробе...
  
   - Был "Крокодил"21, и нет "Крокодила", - мрачно изрёк странный водитель, и помчал дальше по Ленинградскому шоссе. - ПЗРК22 - это тебе не шуточки. Ни хухры-мухры.
  
   - Послушай, не кажется ли тебе, что для извоза не самое лучшее время сейчас? - стараясь быть спокойным спросил Уваровский.
  
   - Кажется. Дочка у меня церебральная. Немцы берутся операцию сделать. А она денег стоит. Сорок тысяч. Вот и приходится баранку крутить.
  
   - Немцы? А как же ты выбраться планируешь отсюда?
  
   - Запросто. В Питере тишина. Машина на ходу, тут всего-то семьсот вёрст. А там даже самолёты летают в Европу. С бензином только проблема, но по 10 долларов за литр достать ещё можно.
  
   - Вот ты меня туда и отвезёшь, - тут же решил Борис Натанович, - не обижу.
  
   - Десять тысяч, - коротко отозвался таксист. - Деньги вперёд.
  
   - Идёт, - не торгуясь согласился Уваровский и немного успокоился. Теперь по крайней мере появилась хоть какая-то определённость в его дальнейших шагах. Вспомнив об Арине он добавил: - Я наверное с женщиной буду.
  
   - Ещё десять, - живо откликнулся шофёр.
  
   - Ну, ты и мироед, - незлобиво вставил Борис Натанович. - Послушай, а с чего всё это вдруг началось-то?
  
   - А оно и не кончалось. Вот уж сто лет, почитай с 1914, даже нет, с 1905 года безостановочно воюем. Как с япошками начали, так и не останавливаемся до сих пор. То с немцами, то с американцами, а то и со всем миром разом. А внутренние брожения они всегда на Руси усиливались, как только враг иноземный проявлялся.
  
   Доехав до Сокола машина развернулась у грузинской церкви и покатила по Песчаной улице, вскоре переросшей в улицу Куусинена. Водитель включил приёмник и салон наполнился шипением атмосферных помех. Буркнув: "Новости сейчас должны быть", - он покрутил ручку настройки и, поймав нужную волну, Уваровский услыхал голос диктора : "Друзья! В эфире единственная радиостанция Московского государства "Обновление русского духа". У микрофона её бессменный ведущий Максим Депенер. Послушайте последние известия. Вчера, сейм Балтийско - Питерской республики обратился к властям Эстонии с просьбой о включении земель бывшего С.Петербурга и Ленинградской области в состав сопредельного государства на правах волости... Парламент Японии принял постановление о выделение 273-х миллиардов йен на нужды ускорения натурализации народов провинции Сахалин. В ходе дебатов высказывалось опасение о принявшей угрожающий характер эпидемии Эмбола23 в сахалинской резервации для русских. Есть мнение о том, что японскими спецслужбами было произведено преднамеренное заражение населения. Передвижные крематории не справляются со всё возрастающим числом погибших... Великий Кавказский Халифат предупредил о неотвратимой ответственности Всевеликого Войска Донского за развернувшейся геноцид инородцев на Дону. По последним данным за предыдущую неделю было истреблено более 17 тысяч лиц нерусской национальности. Кроме того, Халифат затребовал от Московского государства 114 триллионов долларов США за нанесённый вред кавказской цивилизации в течение столетий гнёта горских народов... Из последних новостей. В адрес сейма Балтийско - Питерской республики 2-го февраля пришла поздравительная телеграмма от президента США. В ней говорится о коллективном разуме питерцев, в связи с принятым решением сейма, и об уверенности, что в составе Эстонии демократизация молодого государства примет необратимый характер... Последствия ядерных взрывов в Сибири изучаются мировой общественностью. Пока не ясно, какова обстановка в районе городов Омск, Томск и Новосибирск. Сведения поступают противоречивые. Эксперты сходятся во мнении, что радиоактивное облако накрыло территорию Восточной Сибири и Казахстана площадью не менее трёх миллионов квадратных километров. Мировая общественность высказывает озабоч ...
  
   - Апокалипсис. Сон. Страшный сон, - пробормотал Борис Натанович, когда голос диктора внезапно оборвался на полуслове и салон вновь наполнился треском эфира. - Не пойму: кто с кем воюет?
  
   - Это не война, а элементарное истребление, - глухо отозвался шофёр. - Нет нам места в этом мире...
  
   - Вон видишь поворот налево возле метро? Нам туда, - указал рукой Уваровский. Машина сбавила ход и тут до их слуха донёсся грохот гусениц. С Беговой на полном ходу выскочил на улицу Куусинена танк. Не вписавшись в поворот, он подмял на своём пути газетный киоск и устремился прямо на них. Башня чуть повернулась, ствол пушки немного опустился, выбирая цель.
  
   - Дёру! - крикнул водитель и выскочил на ходу из, ещё не остановившейся, машины. Уваровский замешкался, его мозг отметил приближающееся жерло пушки, а после жёлто-красный огненный сноп. Больше Борис Натанович уже ничего не видел.
  
   20-бомбардировщик стратегической авиации.
   21-боевой вертолёт Ми-24.
   22- переносной зенитно-ракетный комплекс.
  
  
   Эпилог
  
   Арина с трудом пробиралась через развалины Пушкинского музея. Лидия Никифоровна, наполовину парализованная её новая подруга, та, которую покойный Сергей Пахомович Прохоров люто ненавидел и именовал не иначе, как Гуманоидшей, насоветовала податься к Храму Христа Спасителя. Здесь, у остова некогда громадного сооружения хорошо подавали. Особенно не скупились африканцы, из объединённых сил ООН. Правда они любили прежде изрядно подтрунить над несчастной побирушкой, но после щедро одаривали мелочью. А вот грузинцы, те не подавали. Эти ходили петухами, презрением окатывая нищих, а иногда и не гнушались отнять, собранного за день подаяния.
  
   Арине некуда было податься. После авианалёта какого-то русского безумца на жилые кварталы города она лишилась жилья. Не зная того, что Прохорова уж нет в живых, она решила найти у него убежища. Тут и подвернулась Гуманоидша, у которой муж где-то сгинул в первые дни Последней Русской Смуты. Приютила беженку у себя и нарадоваться не могла - одной выжить в кошмаре окончательного распада Руси было невозможно.
  
   Наконец показался остов храма. Великое множество нищих стекалось сюда со всей Москвы. Густою толпой они пристраивались у закопчённых стен и до позднего вечера сидели в надежде на добычу. Отыскав глазами знакомую скрюченную старушку - коллегу по новому ремеслу, Арина пробралась к ней. Пристроившись рядом, она молча вынула из котомки нехитрые побирушечьи причиндалы - кусок картона с надписью "Помогите, люди добрые!", гнутую эмалированную миску под подаяния и крошечный узелок с провизией. Тяжело вздохнула и принялась ждать, авось сегодня повезёт, не обнесут...
  
   К обочине подкатил радиоавтомобиль. Выпустив облачко вонючего фиолетового дыма он встал неподалёку от церкви. Тут же из его репродукторов понеслось: "Друзья! У микрофона Макс Депенер - диктор народного радио "Обновление русского духа"! К международным новостям, дорогие мои! Из сообщений мировых информационных агентств стало известно о злодейском умерщвлении Мокшанского царя Стёпы Первого. Убийство произошло в его резиденции, что расположена в местечке Краснослободск. Аналитики с уверенностью утверждают, что это дело рук головорезов из отряда "Единая Русь", пытающихся объединить народы мокши, эрзянцев и прочих в общее Мордовское государство. Вашингтон уже выразил опасения, что объединение народов приведёт к эскалации антидемократических настроений. Администрация Белого дома намерена не допустить каких-либо объединений на территории бывшей России... Сообщение из Токио. Сегодня аннигилирована последняя партия из 457-ми тел инфицированных лихорадкой Эмбола23. Наконец снят карантин в провинции Сахалин. Парламент решил направить выделенные средства на натурализацию в сумме 273-х миллиардов иен на создание мемориала погибшим. И это логично - натурализовать, к сожалению, больше некого. По оценкам экспертов всего от эпидемии погибло около одного миллиона человек... К внутренним событиям, друзья! Вчера, во второй половине дня, подполковник Смит - заместитель командующего международными силами Северного района Московского государства - принял председателя нашего правительства г. Колорадского. На встрече обсуждались вопросы внешней и внутренней политики. По итогам переговоров г. Колорадский дал пресс-конференцию. В частности на ней он призвал москвичей делать пожертвования на восстановление городского водопровода. Далее он сделал объявление; включаю запись: "Миряне! Призываю вас - людей Московских - скинуть оковы ереси христианской и влиться в лоно истинного Моисеева учения, развитого и усовершенствованного в сурах Магометанства. Жду вас в пятницу 9 мая в Северо-Восточном храме, что, по благословению Господ - истинных богов наших, размещен ныне в бывшем здании театра Советской Армии. Люблю вас, миряне! До встречи, чада мои!".
  
   "Боже, - подумала Арина, - ведь пятница уже завтра. Никому нет дела до 9 мая, будто бы его никогда и не было в 45-м". Она не вслушивалась в скороговорку Депенера, торопливо глотающего окончания фраз. Он спешил донести до слушателей всю глубину перемен, обрушившихся на головы несчастного населения с конца января. Когда это было? Казалось, так давно, что уже и не верилось: была ли вообще когда-нибудь другая жизнь?
  
   Арина мысленно погрузилась вглубь своих невесёлых мыслей. В голове всплывали обрывки новостей Депенера. Какой-то Стёпа Первый злодейски умерщвлён. В Мордовии движение за объединение. А как там престарелые родители в Рузаевке? Окинула взглядом себя. В носу защипало. Щемящее чувство жалости к себе проснулось в ней. И вызвано оно было обвисшим на тощих плечах платьем, некогда с трудом надеваемым на тучные телеса её, так сильно за последнее время она уменьшилась в размерах. Вряд ли кто смог бы узнать её теперь из бывших знакомых: Уваровский или Прохоров. Впрочем, увы, оба вовремя покинули этот мир. Она сидела и не замечала, как в трёх шагах от неё остановился молоденький капрал из ООН - вских сил. С характерных грузинских акцентом он гортанно проорал:
  
   - Ты почему не кланяешься, оглобля неотёсанная?! - пьяно пошатываясь, он постукивал по крагам гибким прутиком. - Ползком ко мне!!
  
   Арина вздрогнула. Кровь ударила ей в лицо и запульсировала, загрохотала в висках. Машинально подобрав с земли первое, что попалось в руку - метровый обрезок арматуры, она поднялась. Твёрдо сжав его в ладони она решительно двинулась на военного. И тот, опешив от такой наглости, инстинктивно сделал шаг назад, но Арина, несколько занеся руку назад неожиданно сделал выпад. Как заправская шпажистка она выставила правую ногу вперёд, слегка присела и ржавый, заусенцем обострённый конец куска железа, стремительно вошёл в горло капрала, поверх бронежилета. Забулькало, захрипело, заклокотало, но Арина не могла понять что происходит. Она видела, упавшего перед ней на колени человека, с торчащим из горла прутом, и не замечала его. Она не осознавала происходящего, пытаясь усилием воли стряхнуть наваждение и вернуться в действительность. Так продолжалось до тех пор, пока кто-то сильной рукой не схватил её за плечо.
  
   - Беги, дочка, на Ленивку. В угловом доме на стене дыру неприметную увидишь. Ныряй в неё. Спросят если, кто, мол, будешь, ответь: Гавриловна прислала. Поняла? Ну, беги, - знакомая старуха легонько подтолкнула её. - Беги же!
  
   И тут Арина очнулась. Она прихватила свой узелок с нехитрой снедью и со всех ног кинулась к указанному месту. Вот и Ленивка. Отыскав пролом она юркнула вовнутрь здания. Постояв немного в полумраке Арина заметила у дальней стены небольшой стол, за которым сидел какой-то человек и внимательно рассматривал неожиданно возникшую гостью. Серый поток дневного света струился через маленькое слуховое окошко под потолком. Нет, это было не окошко, а отверстие, пробитое снарядом небольшого калибра и теперь умело заделанное куском полиэтилена.
  
   - Напылила-то, напылила, - раздался недовольный голос из глубины полуподвала. И действительно, серый световой луч густо насытился крошечными частичками всяческой дряни. - Кто такая? Натворила чего?
  
   Арина тяжело вздохнула и прошептала: "Ох, натворила. Гавриловна меня направила". Почти невидимый в сумерках страж поднялся из-за стола и направился в угол помещения, где кучей свален был разный хлам. Раскидав его он коротко бросил: "Иди сюда, кулёма". Арина подошла и увидала под ногами чугунную крышку люка, которую незнакомец приподнял, ловко орудуя лопатой. Отодвинув тяжёлый притвор в сторону он встал на колени и вынул наружу ещё одну крышку, потоньше, и сразу яркий электрический свет ударил в глаза Арины. Он шёл из недр глубокого подвала, в который вела приставная металлическая лестница. "Полезай" - сказал дядька. Теперь, на свету Арина разглядела его. Это был типичный нищий, среди сотен каких она толкалась ежедневно возле разрушенного Храма. Грязные лохмотья, давно не стриженные волосы, небритое лицо. Он сделал нетерпеливое движение и Арина, неуклюже переступая по перекладинам лестницы, медленно начала спускаться вниз. "От Гавриловны!", - крикнул страж в подвал и закрыл крышку.
  
   Достигнув дна Арина осмотрелась. Подземелье было оборудовано под совещательную комнату. Здесь стоял большой стол, за которым расположилось человек десять, прервавших какой-то разговор и теперь с любопытством разглядывающих её. Так продолжалось несколько времени: Арина смотрела на собравшихся, а те на неё. Наконец, один из них строго сказал:
  
   - Говори!
  
   - Солдата я уби-и-и-ла-а-а! - невольно голос её задрожал, слёзы брызнули из глаз. Размазывая их по лицу она не могла сдержать рвавшиеся из груди рыдания, по бабьи заголосила. Но странное дело, присутствующие вдруг как-то все разом подобрели. В их глазах заиграли озорные огоньки, довольство читалось на их лицах.
  
   - Ну-ну, - сказал кто-то и подошёл к ней со стаканом воды в руке. - Выпей-ка вот. Сядь где-нибудь здесь и помалкивай пока, - обернувшись к другим произнёс: - Продолжай товарищ Коршунов.
  
   - Кгм, - прочистил горло тот, кто по всему видать являлся т. Коршуновым. Это был довольно молодой человек, совсем немного за 30, хорошо развит физически с ярко-розовым румянцем на щеках. Этот румянец нелепо смотрелся на фоне убогой подвальной обстановки, и, казалось, Коршунов понимая эту несуразность, немного стеснялся своего пышущего здоровьем вида. - Товарищи из Мурманска обещали в течение недели подготовить две диверсионные подводные лодки мельчайшего класса. Экипаж два человека. Группа разработчиков из Сормово изготовила три десятка портативных ядерных устройств мощностью до 15 килотонн каждое. Срок годности их к сожалению ограничен - производили работы, можно сказать, в домашних условиях. Использовать их непременно надо до 5 июля текущего года...
  
   - Не верю я в эту затею, - раздался голос с конца стола.
  
   - Не перебивать! - оборвал его тот, кто дал стакан воды Арине. Судя по всему он был здесь за главного. - Террор, только террор может остановить окончательное разрушение славянского этноса. История не знает примеров столь стремительной деградации цивилизаций. В считанные недели мы рухнули и приблизились к скотскому состоянию. То, что сделали наши товарищи в Восточной Сибири - это ошибка, но ошибка работающая. Китайцы остановлены, впрочем, и нам там делать в ближайшие сотни лет нечего - уж очень грязные заряды были использованы. Но всё же результат есть! Не верит он в затею! На плотах, на вёсельных лодках пересечём Атлантику и вобьём в глотку дьявола заряд! - главный был явно одержим. Во власти бешенства пребывал он. Никто не смел возразить ему в эти минуты. Успокоившись, он резко бросил: - С вами отдельный разговор ещё предстоит. Отчего задержка с отправкой переговорщиков на Дон? Вы чего дожидаетесь?! - вопросы повисли в тишине.
  
   - Разрешите продолжить? Итак, мы планируем провести акцию в Нью-Йорке и Вашингтоне в период с 20 июня по 4 июля. День Независимости - это последний срок. Ожидаем уничтожение до трёх миллионов населения. Породив хаос на Американском континенте мы ослабим внешнее давление на нас. Что касается Европы, то нами уже посланы семь групп смертников с зарядами в Ригу, Цюрих, Берлин, Мюнхен, Вену, Амстердам, Осло. На днях акции состоятся. Одним словом, если нам суждено погибнуть, то погибнем мы всем скопом, - Коршунов перевёл дух и продолжил: - Что касается внутреннего террора, то нами подготовлен план уничтожения Колорадского во время мессы, или как там теперь у них называется это сборище, в театре Советской Армии. Эту акцию, товарищи, позвольте посвятить Дню Победы. У меня всё.
  
   - Спасибо. О посвящении акции возражений, думаю, не будет. О внутреннем терроре отдельно погорим после завершения всего намеченного. В правительстве, как изволите видеть, до 70% сидят прежние люди. Не люди - акулы. Я наблюдал эти существа. Вспори ей брюхо и она начинает жрать свои собственные кишки. Так и эти. Нужно разработать детальный план уничтожения всех политически значимых фигур. Что касается иуды Колорадского, то против его уничтожения в экстренном, так сказать, порядке руководство движением не против. Действуйте т. Коршунов, тем более, что так удачно складываются обстоятельства по его ликвидации. Деньги на реализацию всего намеченного получите чуть позже, сегодня вечером. Далее. По сведениям источника в правительстве, стало известно, что тайные переговоры с Халифатом завершены. Их результат - передать на Кавказ две тысячи тонн золота из запасов, доставшихся от прежней власти. Такая вот компенсация за вред нанесённый горцам. Золото транзитом переправить планируется по Каспию арабам. Допустить этого мы не должны... На этом разрешите завершить нашу встречу. Следующее совещание 10 июля.
  
   Арина сидела, прижавшись спиной к кирпичной стене, в руках жалкий узелок, и не верила собственным ушам. Значит есть люди, которые не считают, что Россия кончилась. Есть сопротивление, а значит надежда на жизнь. Она всхлипнула и глупая улыбка, улыбка счастливого человека, растянула её губы.
  
   23 - загадочное вирусное заболевание с летальным исходом в 90% случаев, впервые зафиксировано в Африке.
  
   КОНЕЦ
  
   Москва, февраль-май 2005 г.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   71
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"