Рубинчик Владислав Андреевич : другие произведения.

Пастырь и Змей 2 - Гроза с востока

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Змей, скрывающийся в глубинах Карпатских гор, проиграл схватку, но не оставил попыток освободиться. Теперь у него в союзниках - Хазарский каганат, и белым хорватам предстоит столкнуться с сильнейшим государством Восточной Европы...


1

   Зима в устье Волги выдалась тёплой, но снег ещё лежал кое-где на высоких крышах Итиля и в глубине сточных канав, когда 11 адара 4559 года по иудейскому календарю, в преддверии радостного праздника Пурим, бек Обадия принимал в своём итильском дворце этельберов союзных хазарам племён.
   Свет из узкого окошка падал через плечо бека на письменный стол, за которым он сидел. Ещё не высохшие чернила на пергаменте тускло поблескивали.
   - Итак, друзья Израиля, - прозвучал в тишине мягкий, шелковистый голос Обадии, - вы помогли мне утвердить свою власть и своё право во всех пределах Хазарии от Днепра до Урала. Отныне и навсегда эти земли принадлежат Господу, богу Израиля, и будьте уверены, он не оставит своими благодеяниями тех, кто помог свершиться суду его над проклятым яз... нечестивцем Яхайтагом. Чего бы вы хотели попросить от меня, милостью господней правителя хазар, в награду за вашу помощь? Истинно говорю вам: даже если дочь мою в жёны попросите - получите.
   "Конечно получим, ведь тогда наши дети будут считаться принадлежащими к твоему роду", - ехидно подумал Асай. Златокудрый и голубоглазый богатырь, христианин из древнего, ещё персидского по происхождению рода, занимавшего не последнее место в могущественном Сарирском царстве, чувствовал себя не в своей тарелке среди тенгриан и иудеев.
   Кутлуг-хан, предводитель чёрных хазар, сидевший подле Асая, пошевелился, и в нос сарирцу пахнуло смесью конского пота с человеческим и прогорклым жиром. "Господи, помилуй", недовольно прошептал он, утыкаясь в надушенный платок.
   - Мы ели соль с твоего меча, могущественный владыка, - сказал Кутлуг, поднимаясь со скамьи. Асай плотнее прижал платок к носу. Ответа за оскорбление он не боялся: низкорослый, тощий Кутлуг не продержался бы против него на ристалище и минуты.
   - Верно, и вы были хорошими союзниками. Я не забыл, как вы прошли огнём и мечом по кочевьям Яхайтага, посеяв страх в душах его воинов. Продолжай.
   - Мы взяли много добычи, и коней, и женщин, это верно. Но нас, чёрных хазар - акациров, савиров, огузов, барсилов - много, а степей, отведённых нам, не хватает. Оттого чахнут стада, и роды идут войной друг на друга за каждый источник воды. Мы хотели бы больше земли для привольного кочевья.
   - Ты получишь её, - кивнул Обадия.
   Благодарно поклонившись, Кутлуг сел. Бек перевёл взгляд на Юташа, хана мадьяр. Этот человек внушал Асаю больше симпатии: в кареглазом витязе чувствовалась примесь сарматской или аланской крови и культуры, как и во всём его народе. По крайней мере, они хотя бы мылись.
   - Юташ, твои мадьяры первыми вступили в бой с Яхайтагом и оттого больше всех пострадали. Чего хочешь ты в награду за это?
   - Одни говорят, что сила народа - в мечах, которые держат его воины, и они правы. Другие - что сила в привольных кочевьях, где могут пастись кони; правы и они. Но трижды правы те, кто говорит, что сила народа - в женщинах. Ибо к чему мечи, если ими некого защищать? К чему земли, и табуны, и богатства, если никто не родит людей, что их унаследуют? Или - я даже не знаю, что хуже - родит слабых воинов, что потеряют всё, с таким трудом завоёванное отцами? В последнее время у нас рождается мало сильных женщин, что могут стать матерями великих воинов. Потому мы хотели бы попросить десять тысяч женщин для нашего племени.
   - Мудры слова твои, однако же многого ты просишь - и всё же я обещал не отказывать вам, дорогие союзники, и в самой большой просьбе. Будет, как ты хочешь.
   - Асай.
   Взгляды серирца и иудея встретились - голубые глаза с чёрными. Асай отнял платок от носа, горделиво выпрямился, но остался сидеть. Будь Обадия тысячу раз беком Хазарии - хотя этот титул и достался ему в жестокой гражданской войне против старой хазарской знати, исповедовавшей тенгрианство и выступавшей против набирающих силу рахдонитских купцов-иудеев - он был всего лишь потомком высоко поднявшегося Булана, сына рабыни. "Когда мои предки пришли в Сарир послами от шахиншаха Бахрана, твои в лучшем случае торговали мясом на константинопольском рынке, Обадия. Не дождёшься".
   - Ты горд и силён, Асай, как и весь твой род. Последний островок знати могущественной и просвещённой Персии, не залитый арабским морем... кто знал, что из маленького ростка, оставленного в кавказских горах, в окружении диких нахов и аварцев расцветёт столь могучее древо? Просителями вы пришли ко мне, стеснённые нуждой, которую наложила на вас арабская дань. Ты показал, что можешь быть верным и могучим союзником, когда схватился один с тремя сыновьями Яхайтага и поверг их всех. Я знаю, чего попросишь ты, но всё же дам тебе слово.
   - Благодарю, просвещённый Обадия. Да, поистине, ты знаешь, чего я попрошу, потому что я уже говорил тебе об этом год назад, когда пришёл к тебе в Итиль и ты только готовился выступить против бунтовщика Яхайтага. Дай нам войска, чтобы мы могли выступить против арабов, требующих от нас высылать в Дербент рабов и зерно. Прогнав арабов из Дербента, ты обретёшь торговый город, а мы - свободу.
   - Да будет так. Итак, друзья мои и бога Израилева, я выслушал просьбы ваши, и сейчас я, кажется, знаю, каким образом я исполню их. Поглядите сюда!
   Обадия поднялся из-за стола. Мягко ступая по пушистому туранскому ковру, подошёл к стене, украшенной искусной мозаикой. Асаю уже доводилось видеть её, когда он был в Итиле в первый раз; для Кутлуга и Юташа она, кажется, была в диковинку.
   Чёрный хазарин и мадьяр во все глаза таращились на синие ленты рек, сбегавших в Гирканское и Чёрное моря, на коричневые массивы гор, на миниатюрные города, столь мастерски выделанные, что казались крошечными копиями настоящих. Будто орёл с высоты своего полёта увидел всё это и запечатлел в разноцветных камешках на стене.
   На запад от цепочки крепостей, тянувшейся наискось от верховьев Волги к месту, где Сула впадает в Днепр, располагались племена дикарей-славян. Асай знал о них только то, что некоторые из славян - вятичи, северяне, поляне - платят дань хазарам. Ах да, вроде бы они жестокие язычники, поклоняющиеся дубам, сжигающие жён после смерти мужей и пожирающие сердца убитых врагов.
   Рука Обадии указала на земли, лежавшие на север от Дуная, там, где широкой буквой "С" выгибалась дуга Карпатских гор.
   - Здесь вы обретёте то, что ищете! Славяне, живущие здесь, - жалкий, трусливый и убогий народ. Они происходят от Хама, потомка Ноя, на которого легло проклятие господне. Их земли обильны и обширны - твой народ никогда не будет нуждаться, Кутлуг. Их жёны красивы и сильны, не чета своим жалким мужьям - твои люди станут им куда более подходящей парой, Юташ, к тому же славянки рождены для рабства и оттого покорней овечек. Нам отныне дана всякая власть над ними, и мы говорим вам - идите и возьмите. С вами пойдёт кундур-хакан Йехезкель, который поможет взять их крепости и проследит, чтобы вам не причинили зла по пути.
   Глаза кочевничьих вождей загорелись. Кажется, они уже грезили сочными лугами и светловолосыми женщинами славянской земли.
   - Жалкие славяне, говоришь? Рождены для рабства? Скажи, не те ли славяне разгромили тархана Иехонию шесть лет назад так, что вернулся лишь каждый десятый? И я не пойму, как бы это помогло моему народу. Нам нужна помощь в нашей земле, а не завоевательная война в чужой, да ещё на другом краю Ойкумены, - сказал Асай.
   - Пусть они разгромили Иехонию, но я погляжу, что они сделают против десяти тысяч всадников и множества пеших воинов Кутлуга сына Шадрая! - захохотал чернохазарский хан. - Поистине царский подарок сделал ты нам, Обадия!
   - Мы давно присматривались к славянским землям, - задумчиво произнёс Юташ. - И сейчас, когда они ослаблены после тяжёлой войны с Хазарией и расколоты междоусобицами... Да, мы принимаем твой дар, Обадия. Единственным, что остановило бы нас от нападения на славян - их земли далеко, и мы потеряли бы множество воинов в стычках с другими племенами по дороге. Но под защитой тарханова войска мы ничего не боимся.
   Асай недовольно глядел на Обадию. Заметив это, бек ухмыльнулся.
   - Тогда вы свободны, доблестные Кутлуг и Юташ. Идите к своим народам и скажите им, чтобы были готовы к началу месяца нисан. К середине весны мы выступим. Асай, останься, нам нужно поговорить наедине.
   Сарирец откинулся на спинку скамьи, облокотившись на неё руками. Эльтеберы вышли, и он вздохнул свободней. Но возмущение поднималось в его душе всё сильнее. Не настолько слабы славяне, как это говорит Обадия, иначе границы Хазарии и королевства франков уже соприкоснулись бы где-нибудь в верховьях Днестра. Судя по всему, бек просто хочет вышвырнуть слишком буйных и могучих союзников куда подальше. Или расселятся там, или головы сложат - всё хлеб. Но Сарир так и не получил никаких гарантий помощи, хотя именно таковы были условия союза: авараншах помогает дому Булана и стоящим за ним радхонитам сломить сопротивление старой хазарской знати в обмен на помощь деньгами и войском. Верно говорят: "не верь иудеям, даже дары приносящим".
   Обадия открыл окно, впуская в комнату свежий волжский воздух.
   - Наконец-то эти вшивые дикари ушли, и я могу проветрить комнату, а заодно поговорить как подобает с цивилизованным человеком, - улыбнулся бек.
   "Как только ушли, сразу превратились из дорогих союзников во вшивых дикарей. Не то чтобы моё мнение о них как-то отличалось, но ты бы не выдавал своего лицемерия так явно, Обадия".
   - И всё же мне интересно: получим ли мы помощь против арабов? Ту помощь, которую ты, Обадия, обещал год назад?
   - Ты юн и нетерпелив, посланник авараншаха. Но всему своё время. Для начала - поход против славян, и понадобится твоя сарирская конница.
   - Мы не сделаем ни шагу, пока над Дербентом реют чёрные флаги магометан!
   - Ну что ты как ребёнок, - улыбнулся Обадия, протягивая Асаю документ, лежавший у него на столе.
   Сарирец взял пергамент в руки. Это было письмо, предназначенное Шломо бен Йехуде, главе сообщества радхонитов Хумраджа, столицы авараншаха, написанное на двух языках: иврите и персидском. В нём радхониты Итиля поручались за своих добрых друзей, род сарирских владык, и предписывали выдать им сто тысяч динаров беспроцентного займа. Письмо было заверено подписями Обадии и тринадцати крупнейших купцов Итиля.
   Асай просиял. Обадия глядел на него, улыбаясь: сарирец почувствал укол совести. Как он мог не поверить этому прекрасному человеку? Он дал вчетверо больше, чем просил авараншах, на условиях, о которых можно было только мечтать... На эти деньги сарирская знать усилит крепости, наймёт лучших наёмников Ойкумены, может, даже перекупит пару-тройку арабских эмиров, чтобы подняли мятеж где-нибудь в закоулках Халифата, чтобы Аббасиды распылили силы. Сарир будет свободен!
   - Мы также пришлём на помощь вам силы, десять тысяч лучших воинов или даже больше, - сказал Обадия. Но с войсками придётся повременить: славянская граница неспокойна. Как только мы усмирим их и расселим наших союзников на их землях, чтобы быть уверенными...
   - Мы поможем тебе усмирить славян, Обадия! - воскликнул Асай. Вся былая неприязнь к беку исчезла, как снег под светлыми лучами солнца, сменившись горячей благодарностью к могущественному спасителю его родины.
   - Отрадно слышать, - улыбка бека стала ещё шире. - Изо всех славянских племён только у белых хорватов есть конница. Но что она против витязей Сарира, у которых даже кони закованы в сталь? Вы отлично показали себя против Яхайтага - истинные воители, неуязвимые для мечей и стрел, настоящие боги войны! С вами мы раздавим варваров, как букашек. А потом - на Дербент, и пусть трепещат арабы, когда рати Сарира и Хазарии подойдут к их твердыне.
   - Да будет так, - Асай поднялся, протягивая Обадии руку. Бек крепко пожал её.
   - Теперь иди, юный Асай, и насладись вместе со своими воинами всеми радостями Итиля. Близится светлый Пурим, день избавления, и хоть ты и не нашей веры, но мы всё же приглашаем тебя разделить с нами его радости: каждому из твоих людей будет выплачено по десять золотых сверх жалованья. Веселитесь, празднуйте победу - а после новый поход!
   Асай вышел - нет, чуть не вылетел из кабинета Обадии, едва не стукнувшись лбом о притолоку. Бек проводил его взором.
   - Поистине, гои - стадо баранов, даже этот сарирец, который показался мне умнее прочих. Не так ли, Йехезкель?
   Из-за фальшивой стены, закрытой ковром, вышел человек, весь закутанный в чёрное. В руках у него был посох красного дерева, извивающийся подобно змее. На бледном лице Йехезкеля жили лишь глаза - серые, унаследованные им от сарматских предков по отцовой линии. Но не удаль и лихая отвага горели в них, а алчность и жестокость.
   - Истинно так, Обадия, - произнёс человек. - Гоям суждено служить нам и нашим целям. Так было, есть и будет.
   - Как твоё гадание?
   - Внутренности пленников предсказали исключительно благоприятный исход. Как, собственно, и перед твоим боем с Яхайтагом, да будет он проклят подобно Аману. Великий Змей не лжёт. Он дал тебе сил помрачить мозг мятежного Яхайтага, чтобы тот распылил свои силы и плюнул на известия о том, что огузы заходят к нему с тыла. Не поможет ли во сто крат он походу, который освободит его во славу Бога Израилева?
   - Бога Израилева... всё же знаешь, Йехезкель, я иногда думаю, правильно ли мы поступили, доверившись Змею. Не он ли искусил Адама и Еву в Эдеме? Так как знать, выполняем ли мы по-прежнему волю Бога, если мы служим, быть может, его врагу?
   - Я думаю, если он враг язычникам, то друг нам, - ответил Йехезкель. - И множество мудрецов из домов собраний, наверное, поддержали бы нас, даже знай они всю правду. Ведь дарованное его силой они, как и весь народ, воспринимают за чудо от Господа, а значит, это укрепляет как веру в него, так и могущество Израиля.
   - Ты умеешь усмирять сомнения, Йехезкель. Молю Господа, чтобы ты был прав, - ответил Обадия, осторожно выбирая слова. Признаться, он и сам иногда побаивался могучего сверхъестественного союзника, открывшегося ему и его сподвижникам. Но перспективы, которые открывал тот перед Хазарией, были слишком заманчивы.
  

2

   Много воды утекло с тех пор, как Буривой и выжившие варяги вернулись в Стольское. Теперь Нелюб отправился княжьим мечником в какой-то погост у моравской границы, а ободрич, за заслуги произведённый в сотники, был вместе с варягами и Огнеславом послан на юго-западные рубежи владений Бусова дома - в Прямиславль, город, который недавно вырос настолько, что потребовал настоящего жупана. Этим жупаном был назначен Огнеслав, а Буривой - воеводой при нем.
   Прямиславль стоял на стыке трёх границ - хорватской, тиверской и хазарской, в степях, тянувшихся к востоку от Днестра. Поначалу это бескрайнее море полыни и ковыля, где негде было укрыться от солнца, за исключением редких акаций, угнетало ободрича, привыкшего к лесам и заливам Варяжского моря. Потом он привык.
   Жилось в Прямиславле привольно. Из степи привозили коней, c запада - сталь, паволоки, золото и вина. На торжище в городском посаде никогда не смолкал разноязыкий говор - даже зимой, тем более здесь она была мягкой и больше походила на позднюю осень с её слякотью, бездорожьем, грязным снегом и инеем по утрам. Жили здесь, помимо славян, булгары, мадьяры и евреи. Собственно, Буривою впервые в жизни пришлось разбираться в хитросплетениях чужих обычаев: когда Огнеслав бывал занят, все эти общины приходили судиться к нему.
   За прошедшие годы ободричу лишь дважды приходилось браться за топор, перекованный в княжеской кузне - приходили небольшие отряды чёрных хазар откуда-то из Таврии. С ними вполне удавалось справиться силами Буривоевых кметей и городской дружины, так что варяг уже порядком изтосковался по доброй схватке.
   Славяне в Прямиславле выглядели, как потомки сарматов: черноволосые, с большими карими глазами, непохожие на сородичей Буривоя. Были они народом весёлым, любившим выпить, поесть и станцевать; вообще, как только пришла весна, на улицах не утихала весёлая музыка белохорватских сопилок, бандур и бубнов, греческих лир и ещё каких-то неведомых Буривою инструментов.
   На диво, должно быть, даже для самого себя, первым не выдержал Стейн. На Красную горку огромный нелюдимый датчанин уже катался на праздничных качелях, да не с кем-нибудь, а с первой красавицей округи - Ясновидой, дочерью Крута, одного из мелких городских жупанов. Тоненькая, как тростинка, Ясновида с чёрными косами, каждая толщиной в руку, и чувственными красными губами - словом, настоящая белохорватская дивчина - смотрелась несколько чужеродно рядом со Стейном, у которого одна рука была, как её стан. Впрочем, датчанин в ней души не чаял, даже просил Актеву сочинить вису в честь любимой. Она, кажется, тоже отвечала ему взаимностью, хотя Ярослав всё время шутил, что Стейн просто-напросто распугал всех Ясновидиных поклонников, и ей теперь не с кем гулять.
   Уже на Осенины Стейн и Ясновида сыграли свадьбу, и Крутова дочь стала полноправной хозяйкой в дружинном доме, где жили варяги вместе с Буривоем как его ближайшие сподвижники. Под её несгибаемой волей мужчины были вынуждены переставлять столы и кровати, перевешивать оружие, доспехи и щиты, мыть, чистить и выскабливать весь дом в самых невероятных местах - Буривой и не подозревал, что, например, между досок пола можно найти столько потерянных вещей. За несколько дней варяги утомились так, как не уставали после иного сражения, Актеву вообще чуть спину не надорвал. Но зато в дружинном доме и впрямь стало чище, просторнее и уютнее.
   Весной Ясновида уже ходила с заметно округлившимся животом, а на Обжинки родила крепкого малыша, такого же кареглазого, как мать. Стейн хотел назвать сына Хродмаром, Ясновида - Ратмиром в честь своего деда. После недолгого спора супруги пришли к согласию - то есть полностью и безоговорочно приняли точку зрения Ясновиды. Души в Ратмире не чаяли все варяги, но больше всех - Хальвдан, который теперь проводил все вечера, выстругивая для малыша игрушечных медведей, волков, быков и соколов.
   За Стейном последовал черёд Гриня, взявшего в жёны дочь кузнеца Власту. По примеру закадычного друга вскоре остепенился и Хальвдан, выбрав себе Ивнянку, младшую сестру одного из десятников.
   Словом, за прошедшие годы в Буривоевом доме на прямиславльском погосте стало гораздо веселее. Варяги поначалу боялись, что женщинам будет сложно ужиться между собой, но, к счастью, их опасения оказались напрасными.
   Остальные варяги, хоть и не спешили пока обзаводиться семьёй, но тоже любили ходить на вечерницы городской молодёжи. Актеву радовал народ своими висами (и на пару с Ярославом попортил, наверное, добрую половину местных девиц), Гринь показывал исконно варяжское мастерство винопития - Власта предпочитала смотреть на это сквозь пальцы. Иногда к нему в этом благородном деле присоединялся Хальвдан, но редко - Ивнянка, хоть и была тихой, застенчивой девушкой, но запах хмеля не переносила и однажды от души врезала пьяному варягу скалкой.
   Словом, жизнь шла своим чередом, и только Буривой словно оставался в стороне от всех увеселений. Он проводил свои дни в потешных поединках и обучении новобранцев, заставляя их сражаться огромными свинцовыми палками вместо мечей и рогатин. "Лучше вы сейчас будете валиться наземь от усталости, чем в бою - от ран", говорил он им.
   По вечерам Буривой садился в своей комнате и натирал доспехи или топор, задумчиво глядя куда-то в дальний угол. Ранними весной и осенью, когда Огнеслав уезжал на собрание земель, Буривой никогда не следовал за ним, предпочитая посылать Ярослава и Актеву. А зимой, на полюдье, перед приездом князя в Прямиславль, ободрич начинал пить. Пил отчаянно, опустошая бочонок за бочонком, пока не засыпал беспробудным хмельным сном. Иногда он тихо плакал или бился головой о стену, словно пытаясь выбить из головы какую-то навязчивую мысль. Время от времени варяг обращался к знахарям Прямиславля и околиц. Они окуривали его благовонным дымом, кололи лоб серебряными иглами и шептали заговоры, но, судя по тому, что раз за разом ободрич прогонял их, легче ему не становилось.
   Причину таких мучений предводителя знали все: на глазах Буривоя расцветала Векослава, с каждой их новой встречей становясь всё прекрасней. Грудь и бёдра княжны округлились, волосы заплела в девичью косу, на голову она теперь надевала венок, а на лебединую шею, помимо ожерелья из оберегов-згард - коралловые бусы. И чем дальше, тем более близки они становились с Ольгердом. Как объяснили Буривою - князь Горан ждал только окончания двенадцатилетней обязательной службы Ольгерда в храме Святовита, чтобы обвенчать их с Векославой по старому уговору.
   - И всё же я не понимаю, почему Буривой так убивается по Векославе, - сказал как-то Ярослав, когда варяги ужинали в гриднице. Ободрич не вышел к соратникам: близилось рождество Божича, скоро князь и его двор должны были заявиться в Прямиславль с полюдьем, и он снова пил с горя в одиночестве. Не то чтобы варяги не пытались как-то помочь предводителю, но он вообще не отвечал, когда с ним хотели поговорить.
   - Ну да, сколько баб на свете есть, - продолжал руянин. Ясновида смерила его укоризненным взглядом, но он, не обратив внимания, все рассуждал вслух:
   - И вообще, Дубравка лучше. Она весёлая, и за словом за кушак не лезет. А Векослава странная какая-то, молчит вечно да поглядывает так, будто все твои мысли читает.
   - Знаешь, я бы посмотрел на тебя, если бы ты был обручён с Ольгердом, - ответил Актеву.
   Все согласились с датчанином: от воеводы с его пронзительно-холодным взглядом и отрешённой жестокостью холодок по спине был даже у неунывающей Ясновиды.
  

3

   - "Ты и сейчас не поедешь в Стольское?" - ворчал Буривой, подражая голосу Огнеслава.
   "Конечно, поеду. Ведь это так мило, глядеть, как толпа толстосумов и знатных петухов несколько дней подряд балаболит ни о чем!"
   Этот ответ, данный жупану, он тоже повторял уже не в первый раз. И чем чаще бочонок меда начинал показывать дно, тем чаще варяг повторял эти слова.
   Вестник из Стольского оказался как гром среди ясного неба. Запыхавшийся, на взмыленном коне, возбужденный, он лишь передал Огнеславу, что князь велел всем жупанам явиться в столицу.
   - А что стряслось-то? - спросил его Огнеслав, немало удивленный таким вызовом.
   - Говорят, война будет! Хазары на тиверцев идут и к нам послов шлют, предлагают присоединиться. По такому вопросу вече и собирается. Князь сказал - кто не явится в столицу на зов, будет ему врагом!
   Отказавшись от отдыха, гонец только наспех пообедал, поменял коней и умчался дальше - к укреплениям, тянувшимся вдоль хазарской границы, и тамошним жупанам.
   Почти сразу же после отъезда гонца Огнеслав засобирался в дорогу. И спросил Буривоя, поедет ли он с ним или опять руянина со шведом вместо себя отправит. Буривой сказал, что подумает.
   Сейчас он сидел и пил. Больше делать было нечего.
   Отсутствие воеводы на вече, посвященном войне - это удар по чести. Одно дело весенние и осенние сборы, где решаются вопросы податей и отношений с соседями, и другое - война. Да ещё вопрос такой щекотливый: принять предложение извечного врага и замарать руки славянской кровью или отказаться и напроситься на новое Бужское сражение?
   Надо было ехать, Буривой знал это.
   "Но бей меня Проно, если я хочу снова слушать, как разодетая толпа переливает из пустого в порожнее".
   - Не обманывал бы ты себя, Буривой Вышанов сын, - внезапно раздавшийся из-за спины голос заставил Буривоя подскочить. Бросил взгляд на дверь: заперта. Воин резко обернулся, в голове помутилось от хмеля, но он взял себя в руки.
   На его кровати сидел седой старик, одетый в медвежью шкуру, причем голова медведя одновременно служила ему капюшоном. Под шкурой на старике была простая долгая ряса - всего лишь два куска полотна, сшитые вместе. С пояса, покрытого незатейливой вышивкой, свисала вереница деревянных оберегов, в руках старик держал сучковатый посох, увенчанный трезубым бронзовым наконечником.
   - Думаешь, допился до чертиков? - улыбнулся в густую бороду Буривоев гость. - Нет, успокой свое сердце. У нас, ведунов, есть свои способы попасть к тому человеку, что нам нужен...
   Буривой сел обратно на стул, повинуясь жесту старика. Было в нем что-то... неземное. И при этом успокаивающее: варяг чувствовал, как смятение в душе стихает, сменяясь отрешенным спокойствием.
   - Вот, так-то лучше. Можешь убрать руку с топора - я не убивать тебя пришел.
   - А зачем же? - только и смог выдавить из себя Буривой.
   - Проведать тебя хочу, - старик продолжал улыбаться. - Богухвал тебе, кстати, наилучшие пожелания слал.
   - Богухвал? Ты знаешь его?
   - А то! - гость Буривоя, казалось, был готов расхохотаться, хотя ободрич не видел ничего забавного.
   - Знаю ли я Богухвала? Да это я его когда-то надоумил за тобой проследить, чтоб с тобой лиха не приключилось! Оно приключилось, конечно, - улыбка на миг померкла, - но не такое, как могло произойти.
   - Ты надоумил Богухвала? Ты один из его братства?
   - И да, и нет. Среди людей меня зовут по-разному, кто Хозяином, кто Висельником, кто Батюшкой. Много имен у меня, но ты можешь звать Всеведом. Это одно из имен, данных мне такими, как Богухвал.
   Буривой почувствовал, как колотится сердце. Он догадывался, кто перед ним и что значат все эти имена. Но сознание гнало эту мысль прочь. Что могло ему понадобиться от простого воина?
   - Помнишь ли ты, что сказал тебе Богухвал? - спросил Всевед, хитро щурясь.
   - Он много чего говорил...
   - Не бойся требовать лучшего, что есть в этой земле.
   Дед, без сомнения, имел в виду то же, или, вернее, ту же, что и Богухвал. Буривой почувствовал тоску, злую, сосущую сердце - как и всегда, когда вспоминал о ней.
   - Воевода, который сражался со множеством врагов, но отказывается ехать вместе со своим господином, потому что боится девицы. Да, странных людей иногда избирает Судьба в качестве любимых игрушек..
   - Да отстаньте уже от меня со своей судьбой! - взревел варяг, грохнув кружкой о стол. Мед расплескался на скатерть. - У неё другой! Она обручена! И на кой черт ей нужен такой, как я?
   Всевед не отвечал. Глядел на эту вспышку ярости, не переставая улыбаться.
   - Ты же воин, Буривой. Должен знать: кто идет своим опасениям навстречу, тот становится победителем. А кто постоянно бежит - того они все равно настигают, только ещё с кучей бед впридачу идут...
   Буривой закрыл ладонями лицо. Ему было стыдно.
   - Второй раз я вмешиваюсь в твою судьбу, Буривой. Ты сам выбрал этот путь, ступив на него вопреки предостережениям матери - так иди до конца. В третий раз я приду за твоим сыном... и дальше его судьбу уже буду решать я. У меня свои выгоды насет того, что предсказала Судьба, и своя вражда. Не люблю, когда на свете есть змеи, которые мне не подчиняются.
   - За моим... сыном? - переспросил Буривой, остальные слова Всеведа ускользнули мимо его затуманенного хмелем разума. Да, Богухвал что-то говорил о том, кого он должен зачать... Это было связано с той ведьмой, которую растерзал грифон в Заслучье...
   Варяг поднял голову, но в комнате больше никого не было. Только чуть примятая подушка и расплесканный мед на столе говорили о том, что ему не показалось.
   Варяг глубоко вдохнул, прогоняя остатки хмеля. В голове ещё мутилось, но не настолько, чтобы утром не встать. Ободрич поднялся, пошатываясь. Открыл окно, выплеснул мед из кружки на улицу. Постоял, подставляя лицо свежему вечернему воздуху.
   Завтра он едет в Стольское. Прав был этот дед: слишком долго он, воин, бегал от самого себя. Он любит Векославу. Он хочет её увидеть. И сделает все, чтобы она не досталась Ольгерду. И уж тем более не преподнесет своему сопернику такого подарка, как неявка на военное вече.
   - Вели натопить баню. Мне прийти в себя надобно, - сказал он служанке Гранке, выйдя из своей комнаты.
   Служанка удивленно поглядела на него, но кивнула.
   Очень хорошо. Итого у Буривоя ещё где-то час, чтобы собраться с силами. Для начала, отнести бочонок назад в погреба...
  

4

   Люди стекались в Стольское вот уже несколько дней. Такого не было уже семь лет, прошедших со времени битвы на Буге. Тогда решали, покориться ли хазарам или выйти против них войском; сейчас вопрос стоял ещё острее.
   Жуткие слухи ширились, как пожар. Говорили, что в низовьях Днепра собирается огромная кочевая орда, в которой воинов больше, чем воды в море, и что они готовы идти до западного океана, в земли франков и англян. На дорогах выли волки, с небес падали звёзды, предвещая гибель многих славных воинов. Граяло вороньё на перекрёстках. Весна вообще выдалась на удивление жаркой и сухой: кое-где в южных уделах горели степи, многих людей забрали полудницы.
   - Был бы здесь Богухвал, - вздыхали люди. Но волхв так и не объявился с той осени, когда вспыхнул бунт в Заслучье, иные сказывали, что его уже и в живых нет. Новым священным князем стал Добромир из Перемышля, с ляховецкого порубежья. Он неплохо знал обряды и сказания, но таким даром утешать людей, как старый волхв, не обладал.
   Князь Горан Всеславич снова, как на грех, заболел. И здесь молва тоже усматривала дурное знамение: болезнь князя, притом не старого, предвещала поражение славянскому роду.
   - Скорее бы Ольгерд взял Векославу в жёны и сменил Горана, - говорили люди.
   - Да скоро уже, его служба в Храме истекает на ближнее Рождество Божича.
   - До Божича ещё дожить надо. Будут ли находники из степи ждать семь месяцев, пока у нас будет князь?
   О цели намеченного веча тоже говорили разное. Пока Буривой, Огнеслав, Актеву и Ярослав с отрядом прямиславльских кметей добрались до Стольского, они узнали, что хазарский каган предлагает хорватам стать друзьями, данниками, рабами; что он шлёт Горану дары или требует их; что он собирается идти войной на греков, моравов, франков, ляхов...
   - Зачем мы вообще на княжьей службе нужны, если каждый встречный-поперечный знает о делах державных больше нас? - спросил Буривоя жупан. Он явно был удивлен решением Буривоя сопровождать его в столицу вместе с Ярославом и Актеву, оставив в Прямиславле женатых варягов Но вида всю дорогу не подавал, разговаривая, как ни в чем ни бывало.
   - Вот-вот. Признаться, меня всегда это удивляло в ваших людях. Здесь каждый смерд знает, как управлять краем, водить в бой полки и справлять обряды. К чему в этом крае вообще князья, волхвы и кмети? - добавил Ярослав.
   - Ага. Степную вольницу так просто не изжить, - ответил Буривой. - С одной стороны, хорошо это: вольный, свободомыслящий народ сложнее сломать. Погляди: белых хорватов гнули готы, гунны, авары - но где сейчас все они? А потомки антов - здесь, как ни в чём ни бывало, на своих нивах да в мазанках о высоких делах рассуждают за чаркой мёда. С другой же стороны - тяжело с ними, да ты и сам знаешь - подменял же меня в потешных боях с новобранцами. Как им вдолбить, что исполнение приказа - это не рабство, а необходимость?
   Ярослав рассмеялся:
   - Да ты и сам хорош, чертяка. Сколько я тебя знаю - лет пятнадцать? А заделался державным умом только сейчас. Едешь тут да держишь высокие речи. Да ты бы сам себя не узнал, встреть тогда себя нынешнего.
   - Ну, меня-то положение обязывает. Быть сотником нелегко, знаешь ли.
   - Ага, положение. Признаться, иногда мне кажется, что здесь в воздухе что-то такое... политическое, как Нелюб говорит.
   - Давай, ещё по-гречески заговори, книжник чёртов. Меня попрекаешь мудреными речами, а сам?
   Они перешучивались, но на душе у соратников скребли кошки. Вдруг орда нагрянет в Прямиславль, пока их не будет? Как там Стейн с прочими справится? Ведь новобранцы толком не нюхали крови, как-то покажут себя против самой могущественной державы Восточной Европы? Вроде бы, под Прямиславлем никого не попадалось, кочевники скапливались далеко на юге, у самого моря. Но всё же?
   У ворот Стольского царило настоящее столпотворение: ревели волы, скрипели повозки, люди переругивались между собой и с усталыми, раздражёнными кметами, охранявшими вход. Огромная вереница растянулась чуть ли не на версту, облепив ворота, словно вражье войско. Ярослав присвистнул.
   - Может, другими воротами попробуем?
   - Ты считаешь, что там не то же самое? Нет уж, государевы люди должны входить только через Княжьи! А ну расступились, люди государевы идут! - последнюю фразу Огнеслав проревел так, что люди боязливо прянули в стороны.
   Обычно жупан, приезжая в Стольское к княжьему двору, останавливался в какой-нибудь из городских гостиниц. Спать в тереме Горана было хоть и почётно, но не слишком удобно: всё-таки строились эти хоромы для дивьих, а не для людей. Но сейчас варяги вместе со своими воинами отправились по дороге к детинцу, даже не сговариваясь. Не нужно было иметь семь пядей во лбу, чтобы догадаться - вряд ли хоть в одной гостинице Стольского сейчас найдутся свободные места.
   - Повидать бы ещё Нелюба, он ко двору поближе, пусть расскажет толком, что тут стряслось, - сказал Буривой, когда они, прибыв ко двору, привязали коней у коновязи. Руянин согласился.
   Горца варяги нашли в кузне: он правил выщербину на клинке. Отложив снарядье в сторону, Нелюб пожал руки Огнеславу и его спутникам. Впрочем, радость встречи была мимолётной: вести, которые сообщил им старый соратник, к веселью не располагали.
   - Здесь при дворе сейчас послы тиверцев, прибыли седмицу назад. С ними общались Ольгерд и воевода Кресимир, они же от имени князя и вече созвали. Князь-то плох совсем, последние пару недель вообще из покоев не выходит. Говорят, не сегодня-завтра к Велесу уйдёт. Словом, время для таких вестей - хуже не придумаешь.
   - О болезни князя мы наслышаны, - сказал Ярослав. - Годы после Богухвалова ухода ему десятилетиями стали. Но всё же, с чем пришли тиверцы?
   Нелюб помолчал, будто собираясь с силами.
   - Война. С хазарами. Снова.
   - Война? Мы только что с пограничья, там всё спокойно. Степняки держатся берега моря. По слухам, идут на запад, огибая наши укрепления по широкой дуге: скорее, на булгар, - сказал Буривой.
   - Или тиверцев. С тем и пришли послы. Говорят, зимой кто-то пустил слух, будто еврейские купцы, живущие в Турске, Гостомеле и Черне, воруют младенцев, чтобы печь хлеб на их крови. Княжьи люди перевернули все еврейские дома вверх дном и не нашли ничего подобного, но чернь чёрта с два переубедишь. Короче, по всей тиверской земле прокатились погромы, и прежде чем кметы успели вмешаться, немало евреев стали жертвами.
   - И, конечно, хазары заступились за единоверцев.
   - Заступились. Князь заплатил откуп семьям погибших, но тут откуда ни возьмись появились гонцы из Итиля. Потребовали заплатить сто двадцать мер золота итильским родственникам погибших, а во избежание дальнейших притеснений евреев - разместить на всей тиверской земле хазарские погосты. И тут же к границам тиверцев начали приближаться кочевники.
   - Н-да. Не могу отделаться от мысли, что всё это хазарами и было подстроено, чтобы подыскать повод к войне. Но при чём здесь мы?
   - Посуди сам, - Нелюба явно раздражала непонятливость Буривоя. - Тиверцы обескровлены постоянными войнами с булгарами и набегами степняков, в их земле не наберётся и десятка городов. А хазары ведут против них не меньше пятидесяти тысяч человек - вся мощь Степи обрушится на стены Турска! Не кажется ли тебе, что вести против тиверцев такие силы - всё равно что колоть орехи кузнечным молотом?
   - Северная часть земли тиверцев далеко вклинивается во владения белых хорватов, - догадался Ярослав.
   - Именно. Давненько уже хазары грезят нашей страной. Но по границе со Степью у нас сильные крепости. Иехония уже попытался подступиться к одной из них, и мы все знаем, чем он кончил. Хазары умеют учиться на ошибках. А вот на тиверском порубеье у нас такой защиты нет. Стоит тиверской земле пасть в руки степняков - и у нашего горла окажется хазарский нож в виде пятидесяти тысяч воинов в нескольких днях пути от Стольского.
   - Я так понимаю, тиверские послы просят нас о помощи? - спросил Буривой.
   Нелюб кивнул.
   - Им отказали все. Уличи и поляне платят дань хазарам и боятся выступать против них. Булгары своих извечных врагов даже слушать не стали. Остаёмся только мы - и, как сам видишь, нанести удар по хазарам для нас вполне выгодно.
   - Тогда для чего собирать вече, если здесь и так всё ясно? Хотя, признаться, пятьдесят тысяч воинов даже меня весьма пугают...
   - Во-первых, это. Во-вторых, здесь есть и хазарские послы. Говорят, что никакой опасности для нас нет, что их война - только против тиверцев. Предлагают нам часть тиверских земель, да ещё народ мутят. Многие встали на их сторону, особенно из торгового люда. Словом, завтра нам предстоит весёлый денёк, все городские кметы уже готовятся беспорядки усмирять.
   - Ну их к чертям, эти державные дела, - махнул рукой Ярослав. - Всё равно до завтра ничего не решится. Может, пойдём по чарке за встречу пропустим?
   Горец рассмеялся.
   - А ты не меняешься, руянин, как я погляжу. Сейчас, только выщербину эту проклятую уберу.
   - Давай, мы подождём, - сказал Буривой.
   Горло, пересохшее от столь серьёзного разговора, явно просило, чтобы его залили. Как, в общем-то, и голова, которая начала пухнуть уже от городского гвалта, а хитросплетения державных дел вообще ударили по ней не хуже шестопёра.
  

5

   Спалось Буривою плохо, и не только из-за того, что вырубленная в скале постель была жестковата, да и низко нависавший потолок придавал нише в стене гриднице схожесть с погребальной домовиной. И даже не потому, что в соседней нише ворочался и бурчал Ярослав: к этому ободрич давно привык.
   Его мучили сны, туманные, неясные видения, каких не было уже несколько лет. Первый месяц после терема ведьм в Заречье на нечто подобное жаловались все варяги, но постепенно эти сны - про парящего в небесах змея, лязгающего зубами у самого солнца, и полки собакоголовых чудовищ, сметающие всё на своём пути - сошли на нет. Но сейчас они, кажется, вернулись.
   Буривой видел пожарища, расползающиеся по славянским землям кровавыми пятнами, и кровь, что текла бурными реками. От одного обречённого города к другому шли закованные в сталь орды, осенённые багровыми знамёнами. Над ними вился в небесах ЗМЕЙ, щедро делясь со слугами своими голодом, горькой ненавистью и злобой на всё живущее. Отчаянно звали на помощь женщины, которых насиловали, сажали на колья и калечили, чьих детей подбрасывали на копья или пожирали живьём, разрывая тела на части. Стонали распятые на деревьях и стенах собственных домов старики, безответно взывая к далёким небесам.
   Со стороны моря шла волна, такая высокая, что её гребень перехлёстывал через горы. Разорённые войной земли становились дном Окияна, вотчиной Морского князя, потому что Мать-Земля больше не в силах была выносить эту скверну. Море рокотало, как в шторм, и в его рокоте Буривой слышал тысячи голосов - зовущих, молящих, проклинающих. В мутной, зелёной воде он видел искажённые нечеловеческие лица с неровными чёрными впадинами место глаз и ртов, и все они бормотали на неведомом ему языке...
   - Буривой! Буривой, проснись!
   Голос, который он узнал бы из тьмы других. В жуткой бессвязице, которую бубнили уродливые лица из глубины вод, он был солнечным лучом среди громовых туч.
   - Буривой!
   Чья-то рука осторожно, но настойчиво трясла его плечо. Отвратительные видения стремительно теряли свою яркость и схожесть с явью, заволакивались туманом, отдалялись...
   - Буривой! Ты проспал всё, что только можно, неужто и вече проспишь?
   Варяг открыл глаза. Первым порывом - сжать руку, вырвавшую из омута тёмных видений, прижать к губам и не отпускать никогда.
   - Векослава... Что ты здесь делаешь?
   Подавить прилив нежности оказалось сложнее, чем остановить натиск стены щитов, но Буривой справился. Выхватив из-под головы куртку, он молниеносным движением накинул её поверх ночной рубахи, вылез из-под мехов, служивших одеялом, сел на краешек кровати.
   Векослава стояла у изголовья, хихикая в кулачок.
   - Что же может делать княжья дочь в гриднице дома своих предков? Хм... Дай подумать.
   Варяг не смог сдержать улыбки.
   - Да я не об этом. Просто когда Даждьбожья внучка приходит будить простого дружинника на глазах других воинов своего отца...
   - Других воинов? - кажется, настроение Векославы было явно лучше, чем у Буривоя. - Где ты их здесь видишь, этих воинов? - она повела рукой, унизанной перстнями. - Все уже во дворе, едят. Это ты у нас завтрак проспал.
   - А дери его... - Буривой осёкся. - Хороший из меня сотник, нечего сказать. В Прямиславле я за такое заставляю новобранцев бежать пять лишних кругов вокруг ристалища, а тут на тебе.
   - Да ладно, бывает. С этим вече все как с ума посходили. Выгляни в окно: на площади перед детинцем с самого утра такая толпа, будто войско какое в осаду взяло. Кресимир с Ольгердом и так уже с ног сбились.
   - А ты?
   - Мы с Дубравкой возле отца всю ночь были. Ему очень плохо, от головной боли пьёт маковое зелье целыми кубками и всё равно заснуть не может. Челядь он к себе не пускает, не хочет, чтобы видели, как он мучается... вот, меня на кухню послал.
   Последние слова она произнесла почти шёпотом. В глазах княжны блестели слёзы, руки била дрожь. Проклиная себя за невнимательность, Буривой только сейчас заметил, как опухли её веки: Векослава провела не одну бессонную ночь.
   Буривоя словно ударило молнией. Застыл на минуту, собираясь с мыслями, бросился к княжне, обнял её - оградить от всего мира кольцом своих рук - прижал к груди, осторожно, как если бы держал в руках птицу. Он и впрямь боялся, что руки, привычные к секире и щиту, но никак не к ласке, могут переломать Векославе все кости.
   Княжна обняла его в ответ, расплакалась, уткнувшись в его плечо, до которого еле доставала, даже стоя на цыпочках. Ободрич, проклиная себя за то, что не может подобрать ни единого подходящего слова, шептал ей на ухо какую-то успокаивающую чушь, гладя по голове. У белых хорватов незамужние девицы голову не покрывали, и Буривой перебирал пальцами пряди душистых тёмно-русых волос, время от времени касаясь их губами.
   Скрипнула входная дверь. Буривой и Векослава, всполошившись, разняли руки, отстраняясь. Но глаза отвести были не в силах, так что только слепой не заметил бы связи между ними.
   Ярослав, заглянувший, чтобы позвать Буривоя к построению, слепым не был. Потому тихонько присвистнул, осторожно закрывая дверь обратно. Ни варяг, ни княжна его не увидели, но хрупкое волшебство уже было разрушено.
   - Я всё-таки пойду на кухню, - овладела собой Векослава. - И ты поторопись.
   Буривой ничего не ответил. Только кивнул, чувствуя неловкость.
   Княжна подошла к нему, положила руки на плечи. Изящно потянувшись, поцеловала Буривоя в щёку.
   - А это тебе на прощание, - снова рассмеявшись, она прошмыгнула мимо него в сени.
   Буривой стоял, глядя ей вслед и улыбаясь. В душе боролись пьянящее счастье и столь же дурманящая тоска.
   В гридницу снова заглянул Ярослав.
   - Эй, любовничек, скоро протрубят сбор. Ты выглянешь на улицу или мне Кресимира позвать?
   - Да иду я, хватит подгонять, - проворчал варяг.
   Выругавшись в душе, он принялся надевать кольчугу. День предстоял долгий и трудный.
  

6

   Вече проходило на площади перед воротами княжьего детинца. Всё свободное место между домами и стеною запрудила огромная толпа народа, прибывшего со всех концов Белой Хорватии. Буривой видел русых, в белых холщовых рубахах, чубатых подолян - данников дома Ольгерда, загорелых и темноволосых бродников с южных окраин, белокурых, похожих на северян, жителей Перемышльской земли, стройных горцев в овчиных тулупах и лихо завёрнутых шапках, с неизменными резными топориками в руках. Всё это людское море, и без того бурлившее, взорвалось дружными криками, когда отворились ворота, и ратники князя вышли, блестя шеломами и жалами рогатин на ярком солнце позднего травня.
   Буривой и Огнеслав шли во главе сотников и полусотников, представлявших южные погосты. Подле них Ярослав нёс стяг полуденных войск: на золотом полотне - пикирующий на змея Рарог. Над соколом Сварога вместо солнца сияла белая реза Крада - знак стихии Огня и южной стороны света. Такой чести удостоились варяги за победу над ведьмами и из-за благосклонности богов, пославших им на помощь грифона. Огнеслав с прямиславльскими старостами поднялся на помост к боярам, остальные воины бродничьей земли выстроились вокруг Буривоя , Актеву и Ярослава в каре, ощетинившись рогатинами. Они вышли первыми, встав с левого края импровизированного помоста, на котором предстояло выступать боярам, князю и послам, а также всем желающим от народа.
   За ними наступал черёд представителей ратей всех земель в порядке против хода солнца: рати карпатских горцев, ужгородских, перемышльских, острожских, подольских жупанов, выходя чеканным шагом, занимали свои места. Должно быть, со стороны это выглядел весьма внушительно, но Буривой отродясь терпеть не мог все эти государевы парады. Уже через десять минут варяг думал только о том, как же неудобно неподвижно стоять с секирой на плече под весело припекающим солнцем, не имея даже возможности вытереть лоб из-за полуличины на шеломе. В бою такое не замечаешь, на марше, в общем-то, тоже: можно затянуть с соратниками песню или просто считать шаги, глядя по сторонам. Но вот стоять смирно в полном облачении несколько часов - это явно придумка Трояна. Или Яги. Или Кащея. Или самого Чернобога.
   - Интересно, сколько времени все эти люди будут решать свои вопросы? - спросил Буривой у Ярослава.
   - Как боги на душу положат, - пожал плечами руянин.
   - И как же они могут положить?
   - У нас на Арконе иные веча шли по седмице. А тут народа побольше будет.
   Усилием воли Буривой подавил стон отчаяния.
   Тем временем войска закончили выходить: последними, на самое почётное для пешцев правое крыло, вышли ратники Стольской земли во главе с самим воеводой Кресимиром.
   - А где войско Святовита? - снова спросил Буривой у руянина.
   - Нам запрещено вмешиваться в мирские дела, за исключением защиты родной земли. Мы не имеем права принимать участие во всенародных собраниях, потому что не принадлежим ни себе, ни своим семьям - от чьего имени нам говорить?
   - То есть рожу Ольгерда я сегодня не увижу? Хоть что-то радует.
   - Не знаю насчёт Ольгерда, ему вообще на условности наплевать, судя по всему. Он бы и Векославу уже давным-давно в жёны взял, махнув рукой на обет девства, но это низведёт его до уровня обычного жупана. Более того, я даже не уверен, удержит ли он тогда Подолье - когда за Ольгердом перестанет стоять Храм, тамошний народ запросто может выбрать более умудрённого и покладистого удельного князя.
   - Как ты во всём этом разбираешься? Голова же пухнет.
   - Не прибедняйся. Ты же как-то научился разбираться в хитросплетениях бродничьих, белохорватских, булгарских и влашских обычаев, как только мечником стал?
   - Так там-то у меня судьи и старейшины есть...
   - Ладно, хватит. Сейчас начнётся самое весёлое.
   На помост начали выходить бояре - пёстро разодетая толпа именитых людей, имевших какое-либо отношение к Бусову дому. Каждого из них выкликали глашатаи, но имена и громкие звания, почти ничего не говорившие Буривою, слились для него в единый неразборчивый гул вместе с гомоном толпы.
   За боярами настал черёд послов - им всегда доставалась столь высокая честь в здешних землях.
   Усатые, бритоголовые, кареглазые тиверцы в красных зипунах и штанах, перемотанных ремнями, заняли место справа от княжеского престола, вынесенного на помост. Место по левую руку досталось хазарам. Раскосые, низкорослые кочевники, блиставшие варварским великолепием расшитых золотом и камнями одежд, глядели на тиверцев с презрением, те явно отвечали взаимностью.
   На несколько мгновений над сбором повисло напряжённое молчание, затем трембиты глашатаев грянули в унисон.
   - Благородный народ славянский! Перед вами наследницы славного Артамирова престола, Даждьбожьи внучки - Дубравка Горановна и Векослава Горановна с наречённым Ольгердом!
   Остаток фразы потонул в ликующих возгласах толпы: княжен в народе боготворили.
   Как и всегда, одеты Дубравка и Векослава были одинаково. На сей раз на них были красные шёлковые платья, отороченные причудливым цветочным узором, меховые накидки синего цвета с Рарогом и венки из золотых роз и лилий, казавшихся почти живыми. Великолепие наследниц Бусова дома подчёркивали сиявшие ослепительным блеском височные кольца и гривны, судя по звериному стилю и потускневшему золоту - старинной роксоланской или антской работы.
   Дубравка, лучезарно улыбаясь, приветственно махала руками и даже пару раз послала воздушные поцелуи. Каждому, поймавшему её взгляд, казалось, что эта улыбка предназначена ему; даже у суровых горцев и бродников просветлели лица.
   Векослава шла с молчаливым достоинством в осанке. Под руку её держал Ольгерд, на лице подольского жупана было написано такое счастье, что Буривой отвёл взгляд. Ярослав заметил это, но промолчал. Ободрич был благодарен ему за это.
   Княжны сели на скамью у ног княжьего престола. Ольгерд молча встал за спиной Векославы, возвышаясь над ней, как сторожевая башня.
   Наконец глашатаи объявили князя Горана Всеславича. Тот вышел, опираясь на посох, в сопровождении избранных кметов. Долгая болезнь истощила правителя, прежде времени состарив лицо, согнув стан, сделав походку неуверенной. Но в глазах Горана ещё горел тот огонь, что отличает носителя истинной власти от самозванца.
   Сев на престол, Горан поднял вверх посох, золотой солнечный крест на навершии ярко вспыхнул, переливаясь на солнце. Толпа замолчала.
   Голос великого князя, всё ещё зычный и ровный, поплыл над площадью. Лишь много позже узнал Буривой, сколь тяжело ему давалось тогда заставить голос не дрожать и не срываться.
   - Мой возлюбленный народ! Сегодня мы собрались, чтобы принять решение, плоды которого, быть может, будут пожинать внуки наши и правнуки, потому я прошу вас быть благоразумными. Тиверцы просят нас о помощи против хазар. Они - наши родичи по Артамирову корню, а хазар нам уже доводилось громить. Однако же нынче Итиль ведёт впятеро большие рати против нас, а тиверцы давно не исполняли союзничьих обязательств и не присылали дани, когда мы воевали с волынянами, древлянами и велетами. Да и стычки с тиверцами на Сирете и Тисе у нас случались. Так стоит ли нам забыть старую рознь и послать войска на помощь родичам - или принять дары хазарские и остаться в стороне? Как вы решите, корень Артамиров, так и будет. Но - ещё раз прошу вас - отнеситесь к своему решению со всей возможной серьёзностью.
   Князь замолчал. Вышли жрецы, вознесли молебны Велесу, Перуну и Святовиту, закололи петуха, окропив собравшихся его кровью. На лицах хазарских послов Буривой заметил отвращение.
   Начались прения послов. Первыми выступили хазары. Они сулили хорватам выгодные торговые договоры, отмену пошлин для гостей в Итиле, половину тиверских земель до места, где Ягорлык впадает в Днестр, и помощь степной конницы против древлян и велетов. От Горана и его народа требовалось только не высылать тиверцам подкреплений, поклясться на мечах в вечной верности Хазарии и не препятствовать торговле радхонитов в Стольском.
   Горан и бояре слушали молча, на площади тут и там возникали пересуды. А ведь и вправду - хазары богаты и могущественны, радхониты поставляют дешёвый товар, на поддержание крепостей на Буге уходит много денег и воинов, которых в случае союза с каганом можно будет перебросить на другие границы - против тех же заносчивых велетов, покушающихся на Перемышль, или поднимающих голову моравов, что вместе с дальними родичами - чёрными хорватами - давно грезят выходом к солевым шахтам Карпат...
   На лицах тиверских послов читалось отчаяние. Что могло их маленькое княжение предложить такого, что могло бы сравняться с этими посулами? Сейчас их прогонят взашей под насмешки веча, хорошо если не вздёрнут на ближаёшем дубе. И два могущественных народа поведут разговор, решающий судьбу земель от Сяна до Днепра, уже без них...
   В голосе выступавшего следом за хазарами главы тиверского посольства чувствовалась боль и унижение. Надломленным голосом он просил белых хорватов забыть о распрях и - даже не выслать войска на поддержку - принять в своей земле обездоленных тиверцев, когда падут стены их городищ. И помнить воинов, что предпочли умереть, но не сдаться степной орде, защитить их могилы и семьи перед лицом нового могучего союзника Белой Хорватии.
   Когда он умолк, князь дал народу час на размышление. Стоя на солнцепёке, Буривой слушал, как переговаривается между собой многотысячная толпа. Речь хазарина посеяла семена сомнения во многих сердцах. Хотя хазар и не любили, выгоды от союза казались слишком весомыми, чтобы на них наплевать.
   От бормотания и жары ободрича начало клонить в дрёму. Он, кажется, и впрямь прикорнул, стоя в строю и переминаясь с одной затёкшей ноги на другую: высокий гул трембит, отметивший окончание часа, ударил по варягу, словно ушат холодной воды.
   На помост поднялся представитель ремесленников Перемышля.
   - Нам ведомо, что хазарские ремесленники весьма искусны в создании большого количества вещей, пусть и не слишком высокого качества. Они могли бы научить нас ставить производство на поток, а мы их - создавать подлинные творения искусства. Также нас весьма беспокоят велеты. Каждому известно, что они народ буйный и высокомерный, считают себя выше всех родов славянских и презирают любые искусства, кроме войны. Если перемышльская земля падёт в их руки, это будет конец всем нам. Потому я полагаю, что нужно согласиться на условия хазар: обезопасив одну границу, князь лучше сможет защитить нашу.
   Одобрительный гул перемышльцев был ответом ремесленнику. Горан медленно кивнул, поднимая посох - звал следующего человека из народа. Ольгерд скривился, будто от зубной боли.
   За выступлениями прошёл ещё один час. Почти все говорившие поддерживали хазар: южанам нравилось избавление от угрозы постоянных вторжений из степи, подоляне грезили Киевом, городом своих давних противников-полян, ужгородцы, как и перемышльцы, надеялись отвадить старых врагов. С первого взгляда могло показаться, что вече явно на стороне итильских послов, но Буривой подметил одну вещь.
   Все говорившие были либо торговцами, либо ремесленниками, либо простыми земледельцами, редко бывавшими за пределами своих селений. Воины молчали, угрюмо сжимая оружие, молчали и кузнецы с коневодами - хранители древних знаний, и городская знать. А на Ольгерда вообще было страшно смотреть: с каждым выступавшим в поддержку Хазарии он становился всё мрачней. К тому моменту, когда Горан снова ударил посохом, показывая, что выступления простого люда окончены, жених Векославы выглядел так, будто готов прямо сейчас выхватить меч и зарубить всех сторонников Итиля на месте и всех их домочадцев заодно.
   - Позволь сказать слово, княже, - сказал Ольгерд, когда последний из представителей общин спустился обратно в толпу.
   Горан кивнул.
   Широкими шагами, от которых помост ходил ходуном, Ольгерд вышел вперёд.
   - То, что я только что услышал, наполнило моё сердце таким гневом, что только древние законы, запрещающие проливать кровь на вече, мешают мне сейчас обнажить клинок! - зарычал он.
   Гордых белых хорватов это, кажется, задело за живое. Толпа взорвалась:
   - Давай, обнажи!
   - Чего орёшь-то?
   - А ходить к Векославе тебе древние законы не запрещают?
   Ольгерд снёс оскорбления молча, угрожающе возвышаясь над морем неблагожелательных лиц. Горан с силой ударил посохом, призывая народ к спокойствию.
   - Благодарю, княже. С твоего позволения, я продолжу. С каких пор мы, белые хорваты, сделанные Творцом из лучшей глины, покупаемся на столь дешёвые посылы? Почему мы вообще позволяем себе задуматься, как нам поступить - идти на помощь братьям по крови или склонить колени перед торгашами из Итиля? Почему, когда этот немытый кочевник предложил нашему князю принести ему клятву верности, его сердце тут же не пронзили тысячи стрел? Бус, которого Визимер пытал семь дней и ночей, убивая его детей на его глазах, не произнёс ни слова покорности, даже когда готы пригвоздили его ко кресту. Так или нет? Так что же я вижу - кровь Буса превратилась в воду? Белые хорваты забыли своего великого предка? Поистине, он сейчас стыдится вас, как и другой Бус - сын нашего Горана Ясна Солнышка вместе со своим братом Мирославом: они погибли в бою с теми, кто сейчас выдвигает нам условия как ни в чём не бывало. Вы желаете знать моё мнение? Вот оно: наши князья - потомки Даждьбога, Артамира Сокрушителя Римлян и Буса Несломленного. Их князья - потомки продавцов мяса на самаркандском рынке. О чём вообще разговаривать хорватам с хазарами? Побили их раз - побьём и другой! Наши свары с тиверцами - наше дело, хазарам нечего совать в них свой нос. Сами разберёмся. А сейчас я говорю: если вы всё же плюнете на своих предков и впустите хазар в свои города - я не желаю знать такого племени. Мы с моими воинами-подолянами уйдём отсюда прочь и ляжем костьми в бою с кошерищами! Так, мои воины?
   - ХЭЙ! ХЭЙ! ХЭЙ! - выкрикнули в ответ ратники с Подолья, перемежая каждый выкрик ударами копий о щиты.
   - Ольгерд! Ольгерд! Ольгерд! - послышались одобрительные выкрики из толпы. Жидковатые - подольского жупана не любили в народе. Но всё же кажущееся единодушие было разрушено.
   - А он неплох, - признал Ярослав.
   Буривой кивнул. При всей нелюбви к Ольгерду, варяг вынужден был признать: его горячая речь всё же задела суровую воинскую душу.
   - Позволь и мне молвить слово, княже, - вышел из воинских рядов воевода Кресимир.
   - Позволяю, - судя по голосу, Горан уже начал уставать. Вече шло уже несколько часов, солнце давно миновало полдень, и если даже Буривой порядком приморился, чего уж было ожидать от больного правителя.
   Престарелый Кресимир поднялся на помост, чуть подволакивая левую ногу. Воеводе было уже за пятьдесят, но он всё ещё был крепок телом и разумом. Ясные серые глаза глядели с задором прирождённого воина. Вообще, возраст воеводы выдавали лишь застарелые шрамы, испещрившие его тело, и обильная седина в усах и на чубе.
   - Дорогой мой народ, - начал Кресимир, и толпа, взбудораженная резким выступлением Ольгерда, враз притихла. - В первую очередь, хочу попросить вас не гневаться на моего воспитанника Ольгерда Рудомировича: в нём говорят порывистая юность и гордыня непобедимого бойца. Это плохие черты, но сейчас не об этом. Я не буду никого порицать и обвинять, предлагаю лишь поразмыслить. Хазары говорят, что дадут нам войска против наших врагов. Но с каких пор мы настолько ослабли, что не можем защитить себя сами? И разве не известны хазары своим вероломством? Чем закончили многие могучие князья, доверившиеся Итилю? Спросите о том ветер, гуляющий на руинах их городищ. Договоры ничего не стоят для кошерищ. Они могут нам посулить сколько угодно земли, хоть всю Тиверщину с Приморьем впридачу: всё равно отнимут. Мы уже бивали хазар - неужели не побьём ещё раз?
   - Да вам, кметям, лишь бы мечами махать, а о простых людях вы вообще не думаете! - донеслось из толпы. Выкрику вторил согласный ропот.
   - Отчего ж не думаем. Думаем, да ещё как. Вот вы, искусники перемышльские, говорили, что хотите узнать секреты хазарских ремёсел. А не думали ли вы, что они вас попросту разорят? Хазарские мастерские выпускают кучи некачественного товара, который, впрочем, настолько дёшев, что его не жаль выкинуть и купить новый. В том-то и заключается всё их искусство. Пустите хазарские поделки на рынок - и каждому ремесленнику придётся тягаться с десятком хазарских, снижая цены и наплевав на качество. Где ныне искусство греков из городов по Змеиному морю, и сарматов, и авар? С вашим будет то же самое.
   - За наши товары хазары будут платить полновесной монетой! - возразил кто-то.
   Кресимир горько усмехнулся.
   - А знаешь ли ты, друг, что в заморских землях делают с фальшивомонетчиками? Им заливают в горло металл, из которого сделаны фальшивки. К чему я это говорю? А вот к чему!
   Он снял с плеча увесистую сумку на перевязи.
   - Уж не знаю, к скольким ещё набольшим белохорватской земли сей ночью приходили столь же занятные гости, как и ко мне. В этой сумке их, как они выразились, щедрые дары. Задаток: больше я должен был получить, если выступлю против тиверцев. Признаться, первым моим желанием было зарубить дарителей к чертям собачьим, но чтобы победить врага, бывает куда удобней ввести его в заблуждение. Так вот: как вы, должно быть, слышали, хазары обманывают урманских и киевских купцов, подсовывая им фальшивые монеты. Неужто, думал я, нынче они проявили несвойственную им щедрость?
   Узловатые пальцы Кресимира выудили что-то из сумки. Когда воевода поднял руку вверх, Буривой увидел половину золотой монеты.
   - Здесь насечки, указывающие на её подлинную ценность, но отсюда их не видно. Просто посмотрите вот на что!
   Он повернул монету рассечённой стороной к площади. Луч солнца вспыхнул на железных внутренностях фальшивого арабского динара: золотым в "даре" хазарских послов было только напыление.
   - Добрых пять сотен увесистых монет и ни одной настоящей. Вот цена хазарским обещаниям и дарам! Вот какого они действительно о нас мнения - считают, что мы настолько тупы, что даже не сможем отличить полновесную монету от поддельной. Так скажите мне, люди Белой Хорватии, какие могут быть договоры с Хазарией?
   Зачерпнув полную горсть разрубленных монет, Кресимир швырнул её в ошарашенную толпу. Люди хватали половинки, рассматривали, передавали из рук в руки вместе с оскорблённым гомоном.
   Развернувшись к побледневшим, изменившимся в лице послам кагана, воевода швырнул сумку им под ноги. Железные динары рассыпались по доскам помоста, тяжело звеня.
   - Вот мой ответ вам, лжецы из Итиля!
   Тысячи голосов заговорили, как один:
   - Кресимир дело говорит!
   - Кресимир! Кресимир!
   - Обманщики!
   - Мошенники!
   - Ублюдки!
   - Попалим хазар!
   - Смерть кошерищам!
   Лица людей загорались гневом. Кое-кто рванулся было к помосту, явно намереваясь стащить оттуда послов кагана, но смутьяны наткнулись на сомкнутые щиты кметей.
   Горан снова постучал посохом - раз, затем другой. Вече немного утихомирилось, хотя оскорбления в сторону хазар всё равно раздавались то тут, то там.
   - Ты обманул моё доверие, хазарин, - сказал князь. - Что ты можешь сказать в своё оправдание?
   - Что я скажу в своё оправдание? - повторил за ним глава посольства. Он вышел вперёд, выпрямился, снял с головы шапку, обнажив копну длинных прямых волос, заплетённых в косы по степному обычаю. Лучи клонившегося к закату солнца, светя хазарину из-за плеча, бросали тени на его глубокие глазницы и огромный крючковатый нос; вкупе с мертвенно-бледной кожей посла это делало его похожим на упыря.
   - Избранный народ не оправдывается перед скотом! Вы кичитесь тем, что победили десять тысяч наших воинов - но сейчас на вас идёт сто тысяч! Мы раздавим вас, как вшей. Мы сожжём ваши клоповники, которые вы называете городами. С нами - Господь, Бог Израиля, который мышцей своей повергнет в прах ваши лживые кумиры, которые не творили неба и земли. Узрите же силу, которую даёт Господь избранным своим!
   Посол взмахнул руками. Поднялся холодный, пронизывающий ветер, пахнущий могильным смрадом. Невесть откуда поднявшаяся туча затмила солнце.
   Голос хазарина, усиленный тёмным чародейством, гремел подобно грому.
   - Я Йехезкель бен Ноах, кундур-хакан, третий в Хазарии и первый среди мудрецов нового Сиона в Итиле! И вот вам, нечестивцы, слова Господа моего и вашего:
  

- Я отдам тебя в наследие сынам Степи, и построят у тебя овчарни свои, и поставят у тебя шатры свои, и будут есть плоды твои и пить молоко твое.

Я сделаю Стольское стойлом для верблюдов, и сынов Бусовых -- пастухами овец, и узнаете, что я Господь.

Ибо так говорит Господь Бог: за то, что ты рукоплескал и топал ногою, и со всем презрением к земле Израилевой душевно радовался, --

за то вот, Я простру руку Мою на тебя и отдам тебя на расхищение народам, и истреблю тебя из числа народов, и изглажу тебя из числа земель; сокрушу тебя, и узнаешь, что я Господь.

Так говорит Господь Бог: за то, что Хорватия и Тиверщина говорят: "вот и дом Иудин, как все народы!",

за то вот, Я, начиная от городов, от всех пограничных городов его, красы земли, открою бок их

для сынов востока и отдам его в наследие им, вместе с сынами Артамировыми, чтобы сыны Артамира не упоминались более среди народов.

И над славянами произведу суд, и сокрушу кумиров ваших, и узнают, что я Господь.

  
   Йехезкель замолчал, явно наслаждаясь страхом, охватившим вече. Тонкие губы колдуна скривила презрительная ухмылка. Буривой чувствовал, как колотится сердце, а ноги предательски дрожат. И даже места для ярости не оставалось: лишь усталость от тяжёлого дня на солнцепёке.
   Кажется, сейчас боялись все, таким грозным выглядел хазарский заклинатель. Сейчас он бросит ещё одно жуткое заклинание, и весь город, дерзнувший восстать против избранного народа, охватит чума...
   Медленно, явно преодолевая страх, Векослава поднялась со своего места. Голос её сначала дрожал, но потом начал набирать уверенность - и княжна тараторила, будто боясь, что сейчас горло снова ей изменит, и явно намереваясь высказать всё, что думала, до этого рокового мига.
   - Впечатляет, хазарин. Судя по тому, что я увидела, могущество твоего бога примерно сравнялось с фокусами, которые в нашей стране показывают на ярмарках факиры, развлекая праздных гуляк. Я бы дала тебе монетку, но Кресимир с тобой уже расплатился. Зачем ты пришёл сюда? Сеять раздоры между славянскими родами? Ты помог их загладить. Искать союза с нашим домом? Ты получил войну. Испугать нас мнимым могуществом твоего бога, который даже не смог защитить собственный храм от разрушения, а народ - от расселения? Так вот тебе мой ответ - я, Векослава Горановна, дома Бусова, колена Артамирова, рода Даждьбога, не боюсь твоего Яхве и призываю на помощь богов моего народа. С нами гнев Перуна, и могущество Святовита, и мудрость Велеса, и искусство Сварога, и жизнетворное сияние Хорса Даждьбога! Ты не имеешь власти на землях славянских - и будешь повержен, как все, кто приходил к нам с мечом. Это говорю тебя я, женщина княжеского рода, а мы все немного провидицы!
   С каждым словом Векославы оцепенение ужаса отступало, понемногу ослабляя хватку своих когтей. Хрупкая девушка и хазарский колдун стояли друг против друга, глаза в глаза - и чернокнижник съёживался под её взглядом, как снеговик на солнце. Буривой глядел на Векославу по-новому: та, которую он успел полюбить больше жизни, хоть и боялся признаться в этом даже самому себе, теперь казалась ему не просто застенчивой девушкой, хоть и высокого рода. Сейчас она выглядела богиней - не зря кровь Сварожичей текла в её венах. Всё естество варяга затопила любовь, но не та, которой обычно мужчины любят женщин. Он поклонялся дочери князя, был готов пасть перед ней на колени, целовать подол её платья. Если бы сейчас она, взмахнув рукой, сотворила цветы, деревья, озёра и реки, подобно Живе, танцевавшей перед Сварогом, он бы ни капли не удивился.
   Хазарин злобно зашипел Пальцы Йехезкеля почернели, ногти удлинились на глазах, став похожими на птичьи когти. Он сложил пальцы в щёпоть, выкинул вперёд руку, чернота сползла по пальцам, сплетая когти в одну стрелу, сотканную из мрака. Стрела сорвалась с его пальцев, метя в сердце Векославы.
   Ольгерд одним прыжком встал между княжной и хазарином. Ярко вспыхнул знак Святовита на его груди; стрела ударила в него, вспыхнула багровым пламенем, рассыпалась на искры, бессильно упавшие на доски помоста.
   - Взять их! - воскликнул Ольгерд. Несколько подолян, покинув строй, бросились к хазарским послам.
   Вышедшая из оцепенения толпа взревела от ненависти, рванулась вперёд, норовя смести стену щитов. Несколько человек получили по буйным головам древками копий, но народный гнев не утихал.
   - Благородный народ Белой Хорватии! - воззвал к вечу Кресимир. - Не уподобляйтесь в мерзости поступков хазарам, ведите себя достойно даже с такой швалью! Какие бы не были послы, а они неприкосновенны. Если в ваших сердцах горит злоба, вступайте в ополчение - и выплесните её на врагов в честном бою!
   На помосте явно завязывалась стычка. Подоляне, выставив рогатины, угрожающе придвигались к хазарским послам. Йехезкель угрожающе выставил руку, растопырив пальцы.
   - Ещё один шаг в мою сторону, и я превращу вас в вопящие от боли куски подыхающей плоти, - прохрипел он.
   - Да заткнись ты уже, - презрительно бросил Ольгерд, делая шаг вперёд. Кундур-хакан взмахнул рукой, подольский жупан выхватил меч. Раздался хруст разрубаемых костей; хазарин округлившимися от боли и ужаса глазами глядел на обрубок, в который превратилась его кисть.
   - Как видишь, я тоже умею превращать людей в бесполезные куски мяса, и мне даже не нужно для этого колдовать. Да чего вы стоите, как истуканы? - это уже подолянам.
   Кмети рванулись вперёд. Йехезкель пронзительно свистнул, поднеся ко рту пальцы здоровой руки. Снова налетел леденящий ветер, из-под плаща колдуна повалил чёрный удушливый дым, полностью окутав его тело. На миг воины опешили, закашлялись. Дым рассеялся через пару ударов сердца, но Йехезкеля на месте уже не было.
   Других послов, брошенных на произвол судьбы, охватила паника. Дрожа как осиновый лист, бормоча нечленораздельные оправдания, они падали на колени перед подолянами, кмети вязали им руки и тащили прочь с помоста в детинец.
   - В поруб их на ночь, а потом выпроводить из Стольского к чертям собачьим! - отрывисто скомандовал Ольгерд.
   Вече бушевало так, что Буривой удивился, откуда в них ещё осталось столько сил. В хазар полетели камни, кости и грязь; не окружи их подоляне, люди бы разорвали послов на части.
   Горан в который раз за день призвал народ к тишине.
   - Итак, люди мои, я полагаю, что всё уже ясно. Моё мнение таково: войне с хазарами и помощи тиверцам быть, и пусть перед нами встанет вся степь - им придётся познакомиться с нашей сталью!
   Восторженный гул был ему ответом. Весь народ слился в едином порыве - ярости и благородной ненависти к врагу; женщины кидали вверх венки, дети танцевали, хлопая в ладоши, горцы завели боевую песню, воины кричали, колотя копьями в щиты. И лишь Буривой по-прежнему завороженно глядел на Векославу.
   - Эй, ты живой вообще? - спросил его Ярослав.
   - Ты видел... её?
   - Видел, видел. Что я скажу - если бы все мужи оружные были у нас такими, как она, мы вовек не знали бы поражений. Но что-то ты впечатлён сильнее, чем кто бы то ни было.
   - Ещё бы. Прости, я должен идти...
   - Стой! Буривой, ты куда? С ума, что ли, сверзился?
   Но ободрич не слышал его. Покинув строй, стремглав бросился к помосту, расталкивая кметей. Его провожали возмущёнными возгласами, кто-то даже толкнул его в спину древком копья - варягу было плевать.
   Двумя прыжками взлетев на помост, Буривой оказался перед Векославой, всё ещё стоявшей на ногах. Только сейчас княжна поняла, какая опасность ей грозила, её трясло, взгляд затуманился. Казалось, она сейчас упадёт в обморок.
   - Стоять! - рявкнул кто-то из кметей на помосте.
   В грудь Буривою нацелился добрый десяток рогатин. Ольгерд, провожавший взглядом вереницу хазарских послов, резко развернулся, направился к варягу, выставив свой огромный воронёный меч.
   Глаза Векославы вначале расширились от испуга, но затем она радостно всплеснула руками и рассмеялась - совсем как обычная девушка.
   - Уберите копья, - сказала она, пытаясь сделать голос построже. Но скрыть радость у неё получилось плохо.
   - Что здесь происходит? - недовольно спросил Ольгерд. Буривой ничего не ответил. Опустился перед Векославой на одно колено, не спуская с неё глаз, завороженно любуясь длинными ресницами и враз повеселевшим взглядом. Что делать дальше, он представлял смутно. Зачем он вообще сюда сунулся?
   Не до конца сознавая, что делает, повинуясь какому-то бессознательному порыву, он протянул ей свою секиру. На вытянутых руках, рукоятью вперёд - как человек, приносящий присягу.
   - Я ещё раз спрашиваю, кто дал тебе право приблизиться к княжне? - повторил Ольгерд, занося меч.
   - Опусти оружие, - донёсся голос великого князя. - Ты же всадник Святовита. Уважай присягу. Воин, ты же именно этого хочешь? Присягнуть моей дочери?
   - Да, великий княже, - прошептал Буривой.
   - Смелее, девушки Бусова дома не кусаются, - рассмеялся Горан. - И, кстати, твоё лицо кажется мне знакомым. Как твоё имя?
   - Я Буривой из земли ободричей. Несколько лет назад меня и моих людей привёл сюда Богухвал. Кресимир направил нас в Заречье, а сейчас я служу мечником в Прямиславле.
   - Так вот, значит, каков ты, отважный воин. Я слышал о тебе. Векослава, полагаю, ты же не откажешь ему в своём покровительстве?
   - Нет, - одними губами прошептала княжна, краснея как маков цвет.
   Набрав воздуха в лёгкие, Буривой начал говорить - будто река прорвала плотину. Он не замечал, как притихло вече за его спиной, вслушиваясь в его слова затаив дыхание.
   - Векославушка! Ты истинная наследница богов, столь же мудрая, и отважная, сколь и прекрасная. Сегодня, когда ты выступила против кошерища, мне казалось, что ты действительно Жива или сама Лада, но никак не простая девица, хоть и знатного рода. Прости, я не гусляр и не сказитель, мои руки - для секиры, а не струн, а речь - для приказов, проклятий и застольных песен, в то время как ты поистине достойна славословия из тех, которые возносятся богам. Я заговариваюсь, несу несусветный вздор вроде того, что несут люди из греческих былин - не серчай, выслушай до конца. Пусть моё оружие будет порукой твоей чести. Все, что совершу я на этой войне и на будущих, позволь посвятить твоему имени!
   Векослава, покраснев ещё гуще, широко улыбалась, прижав руки к груди. Ни дать ни взять - сейчас запищит и запрыгает на месте от радости. Впрочем, княжна сдержалась. Мигом вновь обретя достоинство, подобающее наследнице престола, она шагнула к Буривою. Попыталась взять в руки секиру, чуть не уронила. Ободрич осторожно подхватил её под щековину. Кажется, никто этого не заметил, кроме них двоих. Векослава заговорщически подмигнула варягу: мол, теперь это наша маленькая тайна.
   - Благодарю тебя за эту честь, добрый молодец. Я принимаю твою присягу и обещаю быть достойной её отныне и впредь. Да охранят тебя боги, и прими это в знак нашего завета.
   Сняв с шеи золотую гривну, она осторожно надела её Буривою. Когда её руки сомкнулись на его шее, варяг не удержался - нежность ударила в голову, как вино, коснулся губами запястья.
   "Может, она не заметит", - подумал варяг. Но Векослава, снова улыбнувшись, ласково потрепала его по щеке.
   "Неужели и она может чувствовать то же, что и я?" - спрашивал себя Буривой, подымаясь на ноги. - "Да нет, навряд ли: что может быть между княжной и простым воином?"
   Стоило Буривою сделать шаг в сторону, как на помост взобрался совсем ещё юный рыжий паренёк, судя по характерной одежде - горец. Рухнув в ноги Векославе, он дрожащими руками протянул ей свой резной топорик.
   - Примимоёоружиенашавозлюбленнаякняжнаипозвольмнесражатьсявоимятвоё! - выпалил отрок единым махом. Векослава нахмурила лоб: кажется, она не поняла ни слова.
   - Просто сделай с ним то же самое, что с Буривоем, - сказал Горан.
   - Я принимаю твою присягу, добрый молодец...
   -...Л-л-левко.
   - Левко, и обещаю быть достойной её отныне и впредь.
   Сняв с руки перстень, она протянула его горцу.
   А сзади напирали ещё люди со всех краёв хорватской земли. Подоляне и перемышляне, ужгородцы, горцы и бродники преклоняли колени пред Векославой, которая, бросив вызов колдуну, мигом стала воплощением несгибаемой воли Артамирова колена. Буривой, первым присягнув Векославе, сделал то, что хотели сделать многие, но не находили смелости. Княжне протягивали ножи, копья, топоры, она уже не успевала повторять предписанных слов - просто касалась руками оружия и голов присягающих. Раздарив все кольца и цветные ленты из волос, дочь Горана ещё и не уставала извиняться перед всё новыми и новыми людьми за то, что ей нечего им дать.
   - Кажется, Векослава, у тебя теперь есть настоящая младшая дружина, - улыбался Горан.
   Княжна замерла на миг. Ведь это была не детская игра: несколько сотен молодых мужчин Белой Хорватии и впрямь были готовы умереть за неё, и теперь их связывали совсем не шуточные узы. Оглядевшись в поисках Буривоя, поймала его взгляд, отошла так, чтобы встать спиной к нему, чувствуя за плечами поддержку ободрича. Незаметно для толпы их руки переплелись - впервые за несколько лет.
   Новоприсягнувшие глядели на Буривоя как на предводителя, и варяг с ужасом подумал, что, если их запал не угаснет до завтра и они явятся на первый воинский сбор, ему придётся учить их ратному ремеслу, причём очень ускоренным темпом - ведь война уже была не то что на пороге, а в сенях.
   Вече ещё храбрилось, распивая мёд и отплясывая воинственные танцы, а на главной башне княжьего детинца уже ударил огромный барабан - первый раз, второй, третий. Ему ответили барабаны на стенах Стольского, им - на отдалённых укреплениях.
   Со скоростью звука ширился по землям от Сяна до Днепра протяжный, гулкий рокот сотен барабанов - обычай, унаследованный белыми хорватами от далёких предков, кочевников-сарматов. Где-то далеко на юге катилась к славянской земле огромная людская волна, угрожающая тиверцам, а теперь и белым хорватам. Страна Бусова дома готовилась к войне.
   - Что же с нами будет? - шёпотом спросила Векослава, закидывая голову назад, почти касаясь Буривоевой груди.
   - Война, такая, какой не было со времён аварского нашествия. Не бойся. Мы выстоим. Железо острит железо, и у нас оно покрепче будет, будь их хоть в сотню раз больше.
   - Когда ты так говоришь, мне хочется верить, что так и есть.
   - Спасибо.
   - Буривой?
   - Что?
   Векослава развернулась к нему лицом, сжала его руку своими ладонями.
   - Я... тебя... буду ждать. Живым. - последние слова были явно не тем, что ей хотелось сказать изначально.
   - Я обязательно вернусь, - шепнул ей Буривой на ухо, поражаясь своей храбрости. - Я вернусь... любимая.
   Подняв глаза, он пересёкся взглядами с Ольгердом. Огромный Святовитов всадник отвёл взгляд, стиснув зубы. Больше, кажется, никто не заметил их маленького разговора.

7

   Золотой щит Хорса сиял в выцветшем небе, выжигая бескрайнюю степь. Была середина червня-месяца, самый разгар лета, а оно выдалось непомерно жарким даже по меркам степи. Не поливай Изяслав себе голову из фляги через каждые полчаса, его уже давно хватила бы полудница, и заросли мальв, в которых он прятался, никак бы не помогли. Благо, воды здесь, в полуверсте от берега Змеиного моря, было более чем достаточно. Жаль, пить её нельзя.
   Приложив руку к глазам, Изяслав вглядывался в дрожащее на горизонте марево. Поросший мальвами и ракитником пригорок всего в несколько шагов высотой - не боги весть какой наблюдательный пост, но на ровной, как стол, степи и такого обычно не сыскать.
   Привычным движением улич проверил туль со стрелами. Пятьдесят штук, срезни и бронебойные, все как на подбор. Здесь, в степи, где днём с огнём не сыскать подходящего деревца, чтобы вырезать из него древки, каждая стрела на вес золота. Впрочем, визгливые смуглые кочевники на маленьких косматых коньках, которые вчера встретились улицким бойникам, щедро поделились стрелами с собратьями Изяслава. Больше никакой толковой добычи с них бойники не взяли, но с паршивой овцы хоть шерсти клок.
   Уже две седмицы миновало с тех пор, как невиданная прежде кочевая орда, разбившая лагерь между устьями Южного Буга и Днепра, начала высылать конные разъезды за Южный Буг. Это были не привычные Изяславу буртасы или аланы. Нет, эти люди были уродливые, дурно пахнущие карлики на таких же карликовых конях, даже не годившихся славянам под седло, вообще мало смахивали на людей. Улич понятия не имел, какого они роду-племени, да его это и не слишком волновало.
   Этот кусок земли - от устья Южного Буга до владений тиверцев на Днестре - принадлежал им, бойникам-волкодлакам из земли уличей. В земле князя Доброгоста ещё помнили старинный обычай, по которому молодым парням, которым жениться ещё рано, а дурь в голове уже играет, надлежит не просто жить всем вместе в отдельном доме на краю селения, а скитаться как можно дальше от родных земель, выживая за счёт того, что им удавалось найти или украсть. Этих людей и называли бойниками или волкодлаками - второе, потому что их покровителями были Велес в личине Волчьего Пастыря и Мокошь в личине Воительницы-Яги. Среди них отсеивались слабые духом и телом, неспособные к воинскому делу мужчины, недостойные продолжать род.
   Бойники из земли уличей веками уходили именно сюда, в степь. Жили в потаённых землянках отрядами по десять-двадцать человек вместе со жрицами Яги - молодыми девушками, что были брошены родителями или просто лишились их. Эти жрицы считались сёстрами бойников и одновременно их жёнами. "Жену" братства, в которое входил Изяслав, звали Загляда, это была грудастая черноволосая девица, в род которой, судя по узкому разрезу глаз, явно затесался какой-то степняк. Обычно она проводила ночи с каждым из бойников по очереди, но пять дней назад Изяслав убил четверых степняков за одну стычку, и Загляда вознаградила его, позволив войти к ней раньше положенного срока.
   Жизнь бойников состояла из охоты и разбоя: нападали на кочевья мелких племён, забредавших сюда в поисках места для выпаса стад, или на отдалённые тиверские выселки. Обычно старались обходиться без крови, ограничиваясь похищением хлеба или угоном скота, но раз на раз не приходился.
   Как правило, в степи отрокам племени уличей предстояло провести около двух лет, примерно с четырнадцати до шестнадцати. Изяславу на следующие Громницы должно было стукнуть семнадцать, как и большинству его собратьев. Засиделись они здесь, пора было уже вернуться в родные края и наконец жениться, но пока что никому из них этого не хотелось. В отряде Изяслава были самые отчаянные бойники, некоторые из которых всерьёз намеревались посвятить этому всю жизнь. Многим попросту было некуда возвращаться.
   Именно они начали войну с передовыми разъездами кочевой орды после того, как узнали, что ведут её хазары. На хазар у Изяслава давно был зуб, даром что уличи вообще-то платили кагану дань.
   Нападать из засады на дикарей с костяными стрелами, свято убежденных, что воюют с духами, было весело. Перепуганные крики на непонятном гортанном языке, хрип рассечённых срезнями глоток, истошный визг раненых коней звучали для Изяслава краше самой сладкой музыки. Кочевников становилось всё больше, они шарили повсюду от Буга до моря, даже выжгли несколько схронов - но всё равно пока что война разворачивалась в пользу бойников.
   Впервые в своей жизни они не грабили, а убивали по-настоящему, как взаправдашние взрослые воины. Опасность опьяняла, и лишь Изяслав и ещё несколько человек неустанно предупреждали собратьев:
   - Это только первые ласточки. Хазары шлют всякую шваль, тех, кого не жалко потерять в разведке. Скоро реку перейдут конные латники, и тогда нам придётся бежать или скрываться.
   - Или продолжать войну там, куда они идут, - сказал как-то Изяславу Богдан, предводитель другой бойничьей шайки.
   - Или так, - согласился тогда с ним Изяслав.
   Им обоим было за что ненавидеть кошерищ. Псы кагана, что время от времени приходили в земли уличей "вершить суд" и собирать подати, смотрели на славян как на песок под своими ногами. Вообще, как правило соплеменники Изяслава прятались от хазар в лесных схронах, но вот Изяславу с Богданом не повезло: они жили в единственных крупных городах улицкой земли - Пересечне и Острожце, откуда бежать было некуда.
   Семь лет назад кошерища шли войной на белых хорватов. На Буге их войска потерпели сокрушительное поражение, и один из эльтеберов, вовремя сбежавших с боля боя, решил отыграться на уличах. Нагрянул к ним с внеочередным полюдьем.
   Уличи, рассеянные, слабые и малочисленные, принесли слишком мало, и тогда эльтебер велел выгрести всё, что только можно будет найти. И тысяча чёрных хазар действительно выгребла всё в Острожце и Пересечне.
   Богдан тогда стал единственным в семье, кто пережил голод: хазары забрали единственную корову и всё зерно до последнего мешка. А Изяслав больше никогда в жизни не видел своих сестёр.
   Вокруг них собрались такие же "городские" бойники с точно такими же воспоминаниями. Если для жителей лесных хуторов хазары были стихийным бедствием вроде суховея или паводка, то для Изяслава с Богданом стали заклятыми врагами.
   Отдалённый раскат грома вырвал Изяслава из раздумий. Он приподнялся на локте, вглядываясь в нараставшую на горизонте тучу. Туча вела себя очень странно: ни единой зарницы, зато в такт с ударами грома сотрясалась земля.
   Слева и спереди донёсся протяжный свист, затем ещё один. Изяслав ответил тем же.
   Свист слева повторился: прерывистая, дрожащая трель. "Все сюда".
   Пригнувшись, улич бросился бегом. Пост позвавшего его соратника - рябого паренька по имени Борис - находился на единственном деревце в округе, можжевельнике высотой сажени в три, росшем у небольшого родничка.
   Когда Изяслав прибыл туда, он заметил, что Борис не один. У можжевельника было ещё несколько бойников, все из отряда Богдана. Они прерывисто дышали, отдуваясь после бега.
   - Чего стряслось? - осведомился Изяслав. - Почему вы не на своих постах? Испугались тучки?
   - Это не туча, - подтвердил опасения улича один из богдановых бойников.
   - Хазары перешли Буг. Идут по степи широкой цепью, не спрячешься, - добавил другой.
   Сердце Изяслава ёкнуло. Доигрались!
   - Свистите всех, кто откликнется. Идём к буеракам. Там решим, что нам делать, - нашёлся он.
  

8

   "Буераками" бойники называли пересохшее русло какой-то речушки, что когда-то впадала в Змеиное море. Сейчас оно превратилось в длинный, узкий, поросший акацией, можжевельником и дикими розами овраг, узкий, длинный и извилистый. В самой широкой части, некогда бывшей устьем реки, он был чуть больше сотни саженей в ширину, охватывая небольшой мелководный залив.
   Глубокие и укромные "буераки" были излюбленным местом сбора бойников. Там, в стенах оврага, было вырыто множество пещер, где они укрывались на зиму. Такой себе маленький потаённый городок, который с теплотой вспоминали бывшие бойники, когда становились полноправными мужчинами.
   Путь до "буераков" занял добрых четыре дня - четыре дня бега со смертью наперегонки. Хазарское войско шло степью, как пожар. Дрожала земля под десятками тысяч сапог, бежали переполошённые суслики, хорьки и прочая степная живность. Воздух почернел от воронья. Иногда Изяславу казалось, что он чует удушливую вонь мириад немытых тел, которую доносил до него ветер.
   Отряд Изяслава, в который вливалось всё больше и больше людей - измождённых, загнанных, часто израненных - ночами прятался в оврагах или зарослях кустарников. Мимо них то и дело пролетали, вздымая клубы пыли, передовые отряды. Уже не небольшие, по десятку-полтора людей, нет - каждый из этих отрядов по отдельности стоил настоящего войска, в иных было по доброй тысяче кочевников.
   - Куда это они прут, в таком-то количестве? - недоумевал Богдан. - Их здесь хватит, чтобы вычерпать шлемами весь Южный Буг!
   - А черти их знают, - отвечал Изяслав. - Может, на тиверцев или белых хорват, а там дальше - к болгарам или ромеям. Ясно одно: это поднялась вся Степь.
   Они бежали вместе с испуганными животными, то и дело прячась от огромных конных отрядов, углублявшихся в степь, как щупальца неведомого чудовища. Путь, который занял бы дней десять, прошли за четыре дня. Тут было не до войны: только бы укрыться в "буераках" и переждать идущую грозу.
   "Буераки" встретили их гробовым молчанием.
   Сотня человек, спустившись по изрытым пещерами склонам, застали только выжженный овраг, набитый телами чуть ли не доверху.
   Кровь уже успела высохнуть, тела лежали без погребения - изуродованные, исклёванные стервятниками, столь обнаглевшими, что бросались на людей.
   Тысяча трупов, обглоданных и уже начавших разлагаться на жарком летнем солнце - там, где ещё недавно кипела жизнь. Сожжённые, вырубленные, выкорчеванные кустарники и цветы. Буераки теперь выглядели загнившей раной на теле степи.
   Изяслав упал на колени. Его безудержно рвало. Глаза застилали слёзы.
   "Мы пришли слишком поздно", - билась в голове одна-единственная мысль. Должно быть, один из передовых отрядов хазарской орды, обогнавших их, налетел на убежище бойников. Судя по телам коней и кочевников, застывшей крови и валявшимся тут и там засеченным мечам, щитам и копьям, без боя они не сдались. Но утешения в этом не было.
   - Весь цвет нашей молодёжи, - прошептал Богдан. - Что же будет с нами теперь?
   Изяслав окинул взглядом своё войско. Сотня бойников, вооружённых чем попало, смертельно уставших, истощённых. Капля в море против человеческой саранчи.
   - Не знаю, что будет с нами теперь, - ответил он. - Но я понял одну простую вещь: нельзя убежать от бури, но можно с достоинством встретить её, как наши братья. Останемся здесь ненадолго, чтобы предать мёртвые тела морю. А потом - пойдём туда, где найдутся люди, готовые биться с хазарами!
  

9

   Массивную, приземистую трёхэтажную башню, нависавшую над днестровскими порогами, называли Трояновой или Влашской. Мало кто помнил, из-за чего, хотя чужеродность её архитектуры для славян бросалась в глаза.
   - Её построили римляне. Давным-давно, во времена Артамира, наверное. Здесь был наблюдательный пост на самой границе их тогда ещё великой державы, - сказал Звонимир Карине, когда она спросила его об этом.
   Черноволосая влашка тогда улыбалась, проводя тонкими пальцами по древним камням. Когда-то здесь жил её народ, во времена, когда сюда ещё не успели нагрянуть сперва готы, потом гунны, а после них и славяне. Некоторые юноши в селениях влахов, давным-давно покорённых кто болгарами, кто тиверцами, ещё мечтали о мести находникам и возвращении земель между Дунаем и Днестром, но ей было всё равно. Она любила Звонимира, и не только за то, что он сделал её из челядинки княгиней вопреки воле бояр и веча.
   Кое-кто говорил, что именно женитьбой на женщине низкого рода князь накликал беду на Тиверский край. Звонимир развесил их на деревьях. Во время войны предводителя не ругают.
   А война шла, шла уже третью седмицу, и пока надежды всё не было. Хазары шли вверх Днестром, сжигая всё на своём пути. Первыми пересекли Днестр мадьяры, обложили Черн и Гостомель, разорили нивы и сады - зима обещала быть голодной. Остальные силы хазар пока шли по левому берегу Днестра, явно намереваясь ударить по Турску. Тиверские отряды сражались отчаянно, но врагов было слишком много.
   Белые хорваты медлили. О войне с Хазарией тут же прознали все их старые враги, на Перемышль выдвинулись велеты, на Ужгород - моравы, в подольских землях разбойничали древляне, и Карине думалось, что здесь не обошлось без каганова золота. Говорили, что Ольгерд уничтожил велетов и выдвинулся к Ужгороду, с древлянскими шайками успешно справляются заставы, ополченцы и кмети скапливаются у тиверских границ. Скоро Бусов дом должен был выступить, но Карина боялась, что к тому времени, как хорваты расправятся с набросившимися на них со всех сторон ворогами, помогать уже будет некому.
   Пока что единственными иноплеменными воинами, пришедшими с подмогой в Тиверскую землю, была сотня бойников из земли уличей. Волошка видела их предводителя от силы пару раз и то мельком. Признаться, он её пугал. В его серых глазах горела отчаянная решимость, решимость человека, которому нечего терять, который ищет лишь смерти. Княгиня не знала, что именно сломало этого совсем ещё юного отрока, у которого только-только начал пробиваться пушок над губой, но его отчаянные удары по превосходящим силам врага и полное наплевательство на раны говорили сами за себя.
   - Гостомель и Черн держаться, мадьяры связаны в плавнях, - доложил он Звонимиру, вернувшись из очередного рейда. Три передовых отряда мы уничтожили. Пока что правый берег между Бычьим урочищем и Турском чист.
   - Добро, - ответил князь. - У людей ещё будет время добраться до укрывищ в предгорьях. Можешь отдохнуть и залечить раны.
   - Некогда, - отрезал Изяслав.
   Уже через час он и его бойники, оседлав подаренных Звонимиром коней, пересекли Днестр, умчавшись следить за основными силами хазар. Князь лишь горестно вздохнул.
   - Горячие головы, жалко, если они погибнут. Однако же приказывать им я не властен, они не воины и даже не ополченцы.
   В гридницу ворвался запыхавшийся гонец.
   - Княже, прибыли новые беженцы с левого берега! Горят Куренцы. Хазары в двух днях пути!
   - Помоги нам боги, - вздохнул Звонимир.
  

10

   Медленно догорал летний закат, в вишнёвых садах, окружавших Турск, трещали сверчки. Этим садам оставалась последняя ночь: завтра они будут вырублены и выкорчеваны, чтобы у врага не было укрытия между Днестром и валами Турска.
   Стоя на вершине Трояновой башни, Карина беззвучно плакала - то ли от страха, то ли от боли за свой любимый сад. Подошёл Звонимир, легонько коснулся губами загорелой шеи, бережно опустил на плечи княгини подбитую мехом накидку, обнял тонкий стан.
   Они не говорили ничего, просто смотрели вдаль, на другой берег Днестра, с минуты на минуту ожидая, что над горизонтом поднимутся столбы дыма, а за ними покажется чёрная, угрюмая туча человеческой саранчи. Паромы на реке скрипели, перевозя последних беглецов с того берега.
   - Турск выстоит, свет очей моих. Я клянусь, - сказал Звонимир.
   Когда он говорил подобным тоном, в это хотелось верить. Карина обвела взглядом северную столицу тиверцев, их самую надёжную твердыню на правом берегу Днестра. Княжьим домом служила, конечно же, Троянова башня с облепившими её хозяйственными постройками; весь этот княжий двор окружала деревянная стена, по которой свободно мог пройти всадник. Эта стена была возведена ещё на римском фундаменте, так что подкопаться под неё было очень сложно - народ Трояна строил на совесть.
   За стенами княжеского двора высились дома горожан, крытые соломой, а у кто побогаче - черепицей или тёсом, а ещё дальше, за высоким валом, укреплённым частоколом и торчащими брёвнами, до самого берега реки располагался посад в сени тех самых вишнёвых садов. Посад тоже будет сожжён завтра. Так велит война.
   Эти укрепления казались столь значительными, что и впрямь никакой армии их не одолеть. О том, что пред хазарами пало множество ещё более могучих крепостей, Карина сейчас вспоминать не хотела.
   В эти дни, наполненные страхом и отчаянием, даже самая безумная надежда была на вес золота.
  

11

   Утро пахло ещё не успевшим выветриться дымом сожжённых хат турского посада. Дружинники работали до боли в спине, разрушая труд множества поколений, но дело того стоило - теперь между Днестром и валами первой линии обороны тянулось полторы сотни саженей абсолютно голого, выжженного пространства, на котором хазарские рати стали бы великолепными мишенями для лучников. Под руководством Изяслава здесь также были вырыты ямы с кольями, основательно прикрытые дёрном, и другие подарки для степняков.
   Жара стояла невыносимая. Ветер со стороны моря принёс не облегчение, но гарь пожарищ и тучи пепла, падавшего на головы и плечи воинов, словно снег. Рать Йехезкеля бен Ноаха не оставляла на левом берегу Днестра ни единого двора целого.
   - С юга нам ничего не грозит, - сказал Звонимир на воинском совете. - Благодаря отчаянным действиям бойников и лесной стражи мадьяры, стоящие под Гостомелем, боятся даже по нужде от своего стана отойти. Не знаю, сколько это продлится - защитников Гостомеля превосходят десять к одному, благо, мадьяры не слишком искусны в осаде - но пока что нашей проблемой являются только хазары и кавары на левом берегу.
   "Только. Можно подумать, нам их не хватит: против двух тысяч защитников Турска сорокатысячная вражеская рать", - горько подумал тогда Изяслав.
   Судя по всему, Йехезкель хотел перейти Днестр в районе Турска, взять городище, чем полностью сломить сопротивление тиверцев. С самого утра, притаившись на правом берегу реки, Изяслав наблюдал, как хазары готовятся к переправе.
   Днестр здесь протекал по широкой равнине, правый берег был ненамного выше левого, но всё же лагерь степняков был прекрасно виден уличам и тиверцам, выжидавшим в вырытых вдоль реки шанцах. Разбитый чуть ниже порогов, примерно в полутора верстах к юго-востоку от Турска, он был больше всех городов, когда-либо виданных Изяславом. Над морем кибиток и юрт высились роскошные шёлковые шатры тарханов и эльтеберов. Ржали кони, ревели вьючные волы, стучали молотки простых воинов, сколачивавших лодки и осадную снасть.
   На берегу строились, вернее, сбивались в гурьбу для атаки те, кому предстояло погибнуть первыми. Это были заросшие, грязные, вшивые, давно обезумевшие от тяжёлой жизни и беспросветного рабства дикари с самых дальних северных границ каганата. Балтская, финно-угорская, иранская, славянская и тюркская кровь так давно и безнадёжно смешалась в их венах, что эти люди даже не помнили, какого они роду-племени. Когда-то и они были гордыми и свободными, но хазарское ярмо въелось в их души, выдавливая всё высокое бесчеловечным гнётом. Вместо доспехов они носили в лучшем случае ободранные овчины, вооружены были чем попало - кто дубинами, кто обожжёнными в огне кольями, кто каменными топорами. Они скалились в сторону тиверского берега гнилыми зубами, выплёвывая ожесточённые проклятия: всю свою бессильную ненависть к поработителям дикари готовы были выплеснуть на славян.
   Зарокотали барабаны, хрипло завизжали трубы, защёлкали кнуты, из кустарников выпорхнули переполошённые птицы. Грубо сколоченные лодки сталкивали на воду, бросались в реку, на ходу запрыгивая в них, набиваясь по десять-пятнадцать человек в маленькие однодревки. Несколько лодок пошло ко дну сразу же; отчаянно барахтаясь в воде, дикари бросались кто к сородичам, которые грубо отпихивали их вёслами, кто на берег - и в их сердца впивались хазарские стрелы. Дальний берег окрасился кровью.
   - Так они друг друга перебьют, и нам ничего не останется, - ухмыльнулся Изяслав.
   - Твои бы слова да Богам в уши. Лучники, поджигай! - рявкнул командир передового отряда тиверцев, тридцатилетний сотник по имени Горазд.
   Тиверцы и уличи принялись раздувать угольки и обматывать стрелы паклей.
   Сотни лодок наконец оказались на воде. Днестр закипел от ударов вёсел. Передовые челны неумолимо приближались к середине реки, а в тылу всё спускались на воду новые и новые однодревки.
   - Да сколько же их там собралось переплывать? - прошептал Богдан.
   - Тысячи три, наверное, - спокойно ответил Горазд. - Более сильные войска они пока бросать не будут.
   Изяслав осмотрел берег. Всего в передовой отряд входило восемьдесят бойников (они всё же несли потери) и триста тиверцев.
   - Восемь на одного? А чего так мало? - рассмеялся он, поднося огненную стрелу к корзинке с углями.
   - Погоди пока, - остановил его Горазд.
   Хазарские лодки миновали стремнину. До берега оставалось меньше полусотни саженей; уже можно было разглядеть чумазые, круглые лица со злобными маленькими глазками.
   - Готовьсь! - крикнул сотник. По всему берегу вспыхнуло четыре сотни маленьких огоньков, пальцы напряглись на тугих тетивах.
   Сорок саженей до лодок.
   Тридцать пять.
   Тридцать. Уже слышно хриплые, надсаженные гортанные голоса. Вёсла бьют всё чаще. Дикари берутся за маленькие луки, кладут на тетивы стрелы с кремневыми и костяными наконечниками...
   - Пли!
   На утлые однодревки обрушилось Пекло. Из зарослей кустарника, из вырытых траншей и потаённых укрытий выпорхнул огненный рой. Стрелы впивались в цели безошибочно. Мохнатые овчины и жир, которым дикари покрывали тело, вспыхивали ярким, обжигающим синим огнём. Пламя растекалось по просмоленным бортам лодок, дикари вопили от страха и боли, бросались в реку, сбиваясь с направления...
   - Пли! - снова приказал Горазд.
   И снова, спустя несколько ударов сердца:
   - Пли!
   Пламя ширилось с лодки на лодку, казалось, что горит сама вода. Славяне стреляли не целясь: в такой тесноте куда ни посылай стрелу, всё равно попадёшь.
   Лодки теряли управление, сталкивались, кроша борты и вёсла друг друга. Дикари метались как загнанные звери, охваченные безотчётным ужасом: на славянском берегу их ждала невидимая смерть, на лодках бушевало безжалостное пламя, а от своих отделяла водная гладь, при том, что плавать почти никто из них не умел. Да и убили бы их свои же на том берегу...
   На середине реки воцарилось жуткое столпотворение. Дикарей, спрыгивавших в воду, засасывало в водовороты или нечаянно зашибали вёслами напиравших сзади лодок, пламя перекидывалось с челна на челн, с одного человеческого тела на другое. Ветер переменился, и теперь течение относило хазар вниз по реке к левому берегу. Несколько отчаянных храбрецов с кольями и дубьём всё же достигло тиверского берега. Стоило им ступить на прибрежную гальку, как в них тут же впивались калечащие жала срезней.
   Отчаянно барахтаясь против течения, побросав каменные топоры, всё больше хазарских рабов пыталось выплыть к славянам; на их головы пал смертельный ливень, и воды Днестра окрасились кровью. Обгоревшие и пронзённые стрелами тела камнем шли ко дну.
   - Сегодня рыбам и водяным достанется так много кошерищ, что они заговорят по-хазарски! - рассмеялся Горазд, и триста восемьдесят славян дружно подхватили этот смех. Торжествующий, залихватский смех победителей.
   Дикари слушали этот смех, доносившийся со стороны врагов, которых они так и не увидели. Последним, что они чувствовали перед тем, как пойти ко дну, потерять сознание от ожогового шока или получить стрелу в голову, был суеверный страх. Не люди ждали их там, на другой стороне Днестра. Это были демоны, невидимые, неосязаемые, безжалостные и оттого вдесятеро более смертоносные. И они молились полузабытым, давно отвернувшимся от ним богам, прося дать хоть какую-то защиту от ужасного морока.
   Чистое, безоблачное летнее небо и яркое солнце равнодушно глядели на их мучения. Стенания рабов и вырожденцев богов не трогают, сколько б те не надрывали глотки в напрасных мольбах.
   На хазарском берегу снова заиграли трубы. Не так призывно, как в первый раз. Самые дальние лодки, ещё не успевшие попасть в водоворот огня и крови, спешно подались назад.
   - Сигналят отступление. Мы выстояли! Этот день наш! - Богдан выпрямился, радостно подняв кулак. Берег огласили радостные крики, и лишь Горазд не разделял общего веселья.
   - Не хвали день до заката, - сказал он.
   В хазарском лагере вновь застучали молотки. То и дело доносился пронзительный скрип телег.
   - Изяслав, ты видишь лучше всех. Что они там делают? - спросил Горазд.
   Улич поднялся в полный рост, щурясь и прикрывая глаза ладонью от солнца, светившего прямо в лицо.
   - Везут какие-то камни. И огромные брёвна, некоторые выдолблены с одного конца.
   - Пороки, - прошептал Горазд.
   - Что? - не понял Богдан.
   - Приспособления, чтобы метать камни. У нас такие тоже есть, но замучаемся сюда их тащить, да и не добьют они до того берега. А вот кошерища, кажется, не поскупились на лучших осадных дел мастеров. Словом, скоро нам придётся уходить. Говорил же я, не стоит хвалить день до заката, а сейчас и полудня ещё нет.

12

   Черн держался уже третью неделю. Без какой-либо надежды, давно окружённый, находившийся теперь в глубоком тылу, город стоял насмерть - просто из отчаянного упорства. Стоял, связывая собой добрую половину мадьярской орды.
   От домов и садов, некогда окружавших южную тиверскую столицу, ныне не осталось даже воспоминания: на их месте были теперь разбиты шатры и юрты Юташева войска. Сиротливо глядел на кочевников сданный десять дней назад внешний вал. Он стоил мадьярам трёх тысяч жизней, в том числе Асога, племянника Юташа. Одиннадцать атак отразили черняне, прежде чем восемь брешей, которые уже нечем было заделывать, и шквальный обстрел из камнемётов не заставили их отступить.
   Тогда Юташ надеялся, что воля защитников Черна сломана и проклятый город наконец сдастся на милость победителя. Но эти славяне дрались с отвагой загнанного волка.
   На узких улицах города выросли заграждения - сначала из брёвен, бочек и камней, затем бреши в них начали закрывать трупами. Удушливый запах тления, висевший над жаркими улицами, вкупе с непрерывным жужжанием мух и граянием стервятников придавали городу ещё больше сходства с помесью преисподней и чумного барака.
   Мадьяры растаскивали баррикады копьями и баграми, но за ближайшим углом тут же вырастала новая. Каждое окно и каждая крыша грозили людям Юташа смертью: не стрела и не дротик, так камень или горшок с кипятком. Вместе с мужчинами мадьяры замечали на баррикадах и женщин, и даже детей, хотя большая часть мирных жителей, кажется, всё же была вывезена из города прежде чем его успели обложить.
   Жаркие схватки за каждый дом, проулок и перекрёсток в Черне стоили Юташу ещё седмицы времени и полутора тысяч человек. Даже когда ни единого защитника на улицах не осталось, на пути мадьяр всё ещё стоял княжий детинец - хорошо укреплённая круглая крепость на холме в западной части города. Защитники щедро усыпали склоны холма гвоздями и вырыли в них волчьи ямы, куда падали мадьярские воины. На стенах были и камнемётные машины, едва ли не более мощные, чем у самих мадьяр. Говорили, что женщины Черна отдали для них свои волосы. Юташ не знал, правда ли это, но то, что работали почти непрерывно, забрасывая его войска то тяжёлыми булыжниками, то кувшинами с зажигательной смесью, заставляло его думать, будто засели в крепости отнюдь не люди.
   Впрочем, не думал ли он точно так же и раньше, глядя, как на отвратительных баррикадах из трупов бьются простые горожане, даже не ратники, вооружённые чем попало - косами, цепами, кузнечными молотами, просто тяжёлыми палками? Это было невозможно само по себе. Любой, кому хоть немного доводилось командовать, сказал бы, что прирождённый воин стоит трёх-четырёх ополченцев, и это по самому слабому счёту. А здесь на стороне мадьяр, помимо выучки, было и многократное численное превосходство, но всё равно раз за разом их войска откатывались назад, теряя лучших удальцов Степи на этих вымощенных телами улицах. Юташ лично видел, как девчушка лет пятнадцати, ровесница его старшей дочери, подхватила камень размером в три своих головы и швырнула его в грудь сотнику Чабе.
   Сотник был живым героем преданий: своего первого врага он убил в семь лет, в тринадцать уже ходил в свой первый набег вместе со взрослыми мужчинами, в пятнадцать выжил в бою против восьми человек, убив троих и тяжело ранив всех прочих. У него было три жены, несметные для его положения богатства и сотня бесконечно преданных молодцев, в двадцать один год он уже пировал в юрте Юташа среди умудрённых военачальников. Тот, кому пророчили великое будущее, погиб от камня, брошенного девичьей рукой, за седмицу до двадцать второго дня рождения... в другое время Юташ бы оценил эту изящную насмешку Иштена Слагающего Судьбы. Но сейчас гибель Чабы просто повергла его в отчаяние. Даже по Асогу он так не кручинился. Тот слишком явно претендовал на его место, да и погиб с честью - трое кметей подняли его на рогатины, когда он первым ворвался в пробитые тараном городские ворота. А Чаба... он даже не мог теперь попасть в чертоги небесного воинства.
   "Хотя, почему нет? Это же явно была не простая девушка. Простые девушки не взбираются на груду трупов, чтобы метнуть камень. Нет, она явно бабака, злая ведьма, отродье самого Чёрного Эрдёга, как и все эти проклятые славяне!"
   Гонцы от тархана Жольта, стоявшего под Гостомелем, приносили такие же безрадостные вести. Хоть Гостомель и был куда меньше Черна, держался он едва ли слабее: Жольт даже не смог окружить его полностью. Все отряды, которые мадьярский военачальник посылал, чтобы перекрыть дороги на Турск и на запад, вглубь страны, пропадали без вести в лесах и оврагах тиверской земли. Однажды ночью яворы, в изобилии росшие вдоль злополучных трактов, украсились обезображенными телами сгинувших воинов: неведомые убийцы отрезали им уши, пальцы, выкололи глаза, вспороли животы и обвязали тела кишками крест-накрест, как ремнями. Причём, судя по застывшим гримасам неописуемой боли на лицах, с некоторыми это сделали живьём.
   Воинам Жольта, даже самым отважным, хватило всего один раз увидеть это, и уже ничто не могло заставить их провести хоть одну ночь вне укреплённого лагеря. Не помогали ни посулы, ни угрозы, ни даже показательные казни.
   - Обадия солгал нам, - прошептал Юташ. - Славяне отнюдь не слабые, бессильные земледельцы, которым легче гнуть спины, чем защищать свою свободу.
   Конь эльтебера неспеша брёл вдоль подножия холма, на котором стоял черновский детинец - разумеется, на почтительном расстоянии. Защитники всё же выпустили несколько стрел в Юташа и его охранников, но даже те из них, что долетели, попросту безобидно звякнули о панцыри. Осматривая стены, изрядно потрёпанные за два дня постоянных приступов, но всё ещё крепкие, он чувствовал, как мысли становятся всё мрачней и мрачней.
   - "Славянки сильны телом, но рождены для рабства и оттого покорней овечек", - теперь эти слова бека Обадии звучали для вождя мадьяров как жестокая издёвка. Нет, про их силу хазарин не солгал. Любой настоящий мужчина хотел бы заделать ребёнка девке, отправившей к праотцам самого Чабу: от такого брака запросто мог бы родиться новый Аттила. Но вот пойди ещё до этих славянок доберись.
   Напротив городских ворот, где когда-то была вечевая площадь, Юташ натянул поводья. Здесь вповалку лежали людские и конские трупы, которые не успели убрать с последнего приступа. Между тел неторопливо прохаживались стервятники. Над всем этим сиротливо вздымался обугленный остов осадной башни, которую тиверцы закидали горшками с маслом, а потом осыпали градом огненных стрел. Когда-то на вечевую площадь выходили фасады богатых боярских и купеческих домов, теперь от них тоже остались только обгоревшие балки да кое-где покосившиеся стены. Вообще во всём Черне, кажется, не осталось ни единого целого здания.
   Юташ смотрел на ворота детинца, изрядно погнутые и изрубленные, но всё ещё целые. Охрана замерла на почтительном расстоянии.
   "Интересно, на сколько времени у этих эрдёговых отродий хватит пищи и воды? Если им вообще ещё нужно есть и пить, конечно... Крепость не очень велика, вряд ли она вместит больше двух сотен бойцов, даже если не считать мирных жителей. Но всё же - сколько мне ещё терять лучших сынов моего народа, пока Йехезкелю, идущему на белых хорватов, достаётся вся добыча и слава?"
   Острый нюх эльтебера уловил странный звук со стороны детинца. Что-то такое, чего не должно было быть. Юташ напрягся, махнул рукой охране - мол, будьте настороже.
   Звук повторился - будто кто-то таскал камни. Тиверцы разбирали завал, которым укрепили ворота? Что за чертовщина?
   Над крышами надвратных башен поднялся дымок - две еле заметные серые струйки на фоне медленно темнеющего вечернего неба.
   И тут же ударил по нервам резкий лязгающий звук упавшего засова. Искорёженные ворота распахнулись, в свете луны блеснули острия копий.
   - Раздери их Эрдёг! Вылазка! - закричал Юташ.
   Конная лавина ринулась вниз по холму. Совершенно бесшумно - копыта, судя по всему, обмотали тряпками.
   Первым желанием Юташа было пришпорить коня, бросившись наутёк, но он подавил в себе этот малодушный порыв.
   - Быстрее ко мне, охрана! - проревел он, кладя стрелу на тетиву. - Встретим этих дьяволов здесь!
   И тут же, оценив расстояние до охранников и скорость, с которой приближалась славянская конница, Юташ понял: не успеют.
   Будь он первым среди равных, как некогда его предки, такого бы не произошло: Юсташа бы всегда окружали верные соратники. Но отношение к предводителю как к недоступному божеству, насаждаемое предками Юташа среди мадьяр по хазарскому образцу, нынче сыграло злую шутку с эльтебером.
   Юташ спустил тетиву: лунного света для прицельной стрельбы было вполне достаточо. Стрела вонзилась в шею одному из славянских всадников первой линии. Тиверец завалился в седле, его конь поотстал, но на место убитого тут же встал другой всадник.
   Вытащив из сагайдака новую стрелу, вождь мадьяров понял, что уже не успеет её выпустить: из задних рядов конной лавины в Юташа полетело несколько сулиц.
   "Ну вот и всё... пришла пора умирать. Наследник Аттилы не опозорит свой род, бежав от врага".
   Первая сулица угодила в коня. Благородное животное рухнуло на колени, хрипя, заливаясь кровавой пеной. Вторая сулица пробила Юташу грудь, выйдя из спины.
   "А ведь я прожил неплохую жизнь. Жаль только, что поверил Обадии", - успел подумать Юташ, прежде чем агония помутила его рассудок.
   Стекленеющими глазами он глядел, как славянские всадники вышли в левый бок его охране, так и не успевшей к Юташу. Смели их сокрушительным таранным ударом, как ветер сносит палую листву, и, не сбавляя галопа, ринулись дальше, через сожжённый город, к мадьярскому лагерю за полусрытым валом.
   Всадников было не то чтобы много - от силы три десятка. Ворвавшись в мадьярский лагерь, они убили часовых, подожгли несколько шатров, изрубили верёвки и рычаги камнемётов, переполошили коней и умчались обратно. О том, что в самом начале дерзкой вылазки они убили одного из трёх военачальников Йехезкеля, защитники Черна в тот вечер так и не узнали.
   Наутро тела Юташа и его охранников обнаружил Елек, один из его военачальников; обеспокоенный тем, что наутро никто не заиграл сбор, он отправил соглядатаев к стенам детинца, всерьёз рассчитывая увидеть там голову хана над воротами.
   Весть о гибели предводителя разнеслась мадьярским лагерем, как лесной пожар, несмотря на то, что Елек пытался это скрыть. Тарханы сцепились между собой, кое-где дело доходило до драк, и славяне на стенах черновского детинца удивлённо глядели, как их враги рубят друг другу головы.
   Кто-то послал гонцов к Жольту под Гостомель, кто-то - за Днестр к Йехезкелю. Под вечер кочевники собрались на совет: оставаться им в хазарском войске или уходить обратно в свои степи, взяв со славян откуп. На совете тарханы снова передрались, но решить ничего так и не смогли; масла в огонь подлили черновские всадники, повторившие ночную вылазку.
   Большое войско без предводителя подобно телу без головы: от его силы нет никакой пользы. Один за другим тарханы снимались с лагеря и уходили домой, некоторые принимались за разбой, прорываясь в слабо защищённые западные уделы тиверской земли. Их рогатинами и стрелами встречали местные ополчения. Жольт снял осаду с Гостомеля; мадьярское войско превратилось в рыхлое сборище тархановских ополчений, никак не связаннных между собой.
  

13

   Всю ночь напролёт Изяслав слушал, как стучат на хазарском берегу молотки и визжат пилы. Йехезкель строил новые лодки и собирал камнемётные орудия.
   Алое солнце вставало из-за перистых облаков, кроя небо золотистыми мечами.
   - Сегодня прольётся кровь, - произнёс Изяслав.
   - И это будет наша кровь, если не уберёмся отсюда сейчас же, - сказал Горазд, указывая рукой на хазарский берег. Выстроившиеся для переправы войска кишели на нём, как муравьи. Угрюмые, жестокие кочевники верхом на лохматых конях, закутанные в чёрные меховые бурки, злобно скалились в сторону Турска. Над морем чёрных бурок, кожаных шлемов и багрово-красных стягов со щитом Соломона вздымались камнемёты.
   - Я почему-то не вижу лодок, - удивился Богдан.
   - Потому что они будут переправляться вплавь, - ответил сотник.
   Заскрипели камнемёты, вскинулись и опустились перевитые верёвками длинные плечи. Над речной гладью взмыло несколько десятков тяжёлых камней. Треть из них с шумным плеском упала в воду, остальные с глухим треском рухнули в прибрежные кусты, подняв клубы удушливой пыли. Над водой поплыли истошные крики боли: несколько камней нашли свои цели.
   - Назад! - приказал Горазд.
   Уличи и бойники бросились к воротам города, петляя между волчьими ямами и капканами, прикопанными землёй. Несколько лучников осталось, чтобы вытянуть из-под камней пострадавших товарищей.
   В Турске заиграла побудка. На хазарском берегу возле камнемётов суетились наводчики и заряжающие, осторожно поворачивая тяжёлые рамы, досыпая больше камней в мешки-противовесы или наоборот, доставая из них лишние.
   Следующий залп укрыл каменными ядрами добрую половину поля между краем реки и городским валом. Не успей Горазд отвести воинов, им было бы не сдобровать.
   Стоя на валах возле южных ворот, Изяслав глядел, как первые хазарские всадники входят в реку. Кочевникам было не впервой пересекать воду вплавь таким образом, благо, тяжёлых доспехов они не носили. Да и маленькие степные коньки были куда легче, чем богатырские скакуны тиверцев и хорватов.
   Под прикрытием камнемётов, не дававших тиверцам высунуться из Турска, чёрная конная лава враз преодолела Днестр, сделав то, что вчера стоило таких потерь лесным дикарям.
   Заполонив берег, чёрные хазары бросились на приступ. За их спинами уже переправлялись через реку на наспех сколоченных лодках и плотах пехотинцы с баграми и крючьями для частокола.
   Истошный, дикий визг гибнущих коней наполнил воздух: первые всадники с разбегу влетели в волчьи ямы. Обожжённые колья пронзали незащищённые конские подбрюшья, капканы ломали животным ноги, люди летели вверх тормашками под копыта своим товарищам или в те же ямы. Натиск всадников захлебнулся, чёрная волна откатилась назад, оставляя за собой соратников, отчаянно бранящихся на родном гортанном языке или просто стонущих от боли и ужаса.
   Князь Звонимир наблюдал за ходом боя с укрепления на самом опасном участке - южных воротах. Грифон скалился на его стальном нагруднике, ветер развевал перья на шлеме, рука спокойно сжимала рукоять меча. Звонимир казался невозмутимей скалы - поразительное самообладание для столь юного возраста. Он глядел на кровавый хаос, воцарившийся на равнине, таким же невозмутимым взглядом, каким вчера - на пламя над водами Днестра, уничтожившее хазарские лодки. Князь выжидал. Сейчас, сейчас, пусть паника охватит всю кочевую орду, пусть сильнее прорастут в душах сомнения...
   - Пли! - вскинул он руку вверх.
   Тысяча стрел сорвалась с тугих тетив. Длинные составные луки славян и сами по себе били дальше, чем кочевничьи, предназначенные для стрельбы из седла, а здесь даже целиться было не нужно - даже слепой попал бы в это людское море сотней стрел из ста.
   Сомнения и неуверенность переросли в панику. Чёрные хазары Кутлуг-хана по большей части были выходцы из диких языческих родов, ставших на сторону Обадии из-за застарелой вражды с Яхайтагом, но никак не по большой любви к оседлым, городским белым хазарам, отвергшим веру и обычаи предков. Они пришли сюда за добычей и землями для поселения, данными Обадией в награду - а получили жестокий отпор, и это ещё даже не ступив на земли белых хорватов. Им говорили, что здешние люди слабы, жалки и покорны, а они оказались могучими воинами, совершенно плевавшими на численное превосходство противника. И кочевники, охваченные ужасом и отчаянием жестокого разочарования, сейчас думали только об одном - уйти, сбежать с этого залитого кровью, оглашаемого предсмертными криками поля, скрыться от ливня стрел и камней, и пусть этот Йехезкель ругается, как хочет.
   Чёрные хазары бросались наутёк, на берегу возникло столпотворение, многие бросались в воду - но опытному воеводе хватило бы одного взгляда, чтобы понять: не всё так просто. Сотники и тарханы выкрикивали гортанные приказы, щедро подкрепляя их затрещинами и ударами кнутов. Сзади накатывали новые волны конницы, уже миновали середину реки лодки лесных дикарей, на хазарском берегу начинали мостить гать, чтобы переправить по ней тяжёлую конницу и осадные машины. Хазарская орда взялась за Турск всерьёз.
   Утреннее солнце на миг закрыла туча. Затем налетел порыв ветра, по рядам защитников Турска пронёсся испуганный вздох: туча обернулась огромным, сине-чёрным всадником на косматом коне. Ветер нёс его в сторону городища, кривой скимитар покинул богатые ножны...
   Чёрные хазары огласились радостными криками, заблестели на солнце клинки, загарцевали горячие кони.
   - Тенгри-хан! Вы видели? Сам Тенгри-хан скачет по небу на битву! Боги даруют нам победу! - передавали из уст в уста, и страх растаял, словно снег под лучами солнца.
   - ВПЕРЁД! - взревел Кутлуг-хан, пришпоривая коня. За ним в едином порыве ринулась в новую атаку чёрная орда.
   Волхвы на башнях Турска не дремали. Воздевали руки к небу, распевая ведовские формулы, принесли в жертву петуха, окропив его кровью головы защитников. Всадник, сотканный из туч, начал блекнуть, расплываться, вскоре он растаял совершенно - но это уже не могло остановить чёрных хазар, мчавшихся к стенам Турска в свирепом воодушевлении, обтекая волчьи ямы и капканы. В небе стало черным-черно от коротких хазарских стрел. Тиверцы пригибались за щитами и парапетами башен, не имея никакой возможности выстрелить в ответ; то тут, то там со стены с криками срывались защитники, поражённые насмерть.
   Кочевники налетели на вал с яростью штормового прибоя. Взмыли в воздух сотни арканов, цепляя за брёвна частокола. Тиверцы рубили их, но на месте каждого разрубленной верёвки тут же оказывалось десять. Чёрные хазары, спрыгивая с коней, лезли на стены, сжимая в зубах длинные кривые ножи.
   - Давайте котлы! - приказал Звонимир. Женщины, старики и челядь из тех, кого не успели отправить в горные убежища, перевернули прямо на головы степнякам несколько чанов с кипящей водой. Ошпаренные хазары срывались вниз с пронзительным, почти собачьим визгом. Нападавшие откатились, оставляя усыпанный трупами вал, но это уже не было паническое бегство. Хазары отступили спокойно и организованно. Войско растянулось вдоль южной стены; фланги Кутлуговой рати выдвинулись вперёд, обтекая Турск с запада и востока.
   - Горазд, Изяслав, на Речные ворота, Волошка - на Смердовы! Не дайте им окружить город - скомандовал Звонимир.
   - Ну вот сейчас будет жарко, - усмехнулся в усы старый Горазд.
   Уличи бегом бросились к восточным - Речным - воротам, в воздухе свистели стрелы. Двое бойников были ранены, но не слишком тяжело.
   На Речных воротах стоял лишь небольшой отряд, неспособный дать хазарам столь же сильный отпор, какой они получили на Столичных.Когда бойники и отряд Горазда достигли их, стены и вал уже были облеплены, как муравьями, сотнями лезших вверх хазар. Несколько котлов с кипятком делу не помогли.
   - Прочь луки! Беритесь за рогатины! - кричал Горазд, из всех сил стараясь перекричать гвалт, поднятый хазарами.
   Изяслав снял с подставки тяжёлое копьё с крестовиной, взвесил его в руках, примеряясь. Над гребнем частокола прямо напротив улица высунулся раскосый каварин в капюшоне и с ножом в зубах.
   - А ну брысь отсюда, опудало! - улич засадил ему промеж глаз, кочевник рухнул вниз с глухим воем. Поддев остриём рогатины петлю аркана, обхватившую острие одного из брёвен, Изяслав скинул аркан с частокола, пока новый враг не вздумал по нему взобраться.
   Снова засвители стрелы, тиверский кмет лет двадцати возле Изяслава рухнул замертво, ещё несколько защитников Турска отделались ранениями.
   "Пронесло", подумал бойник.
   - Чёрт бы знает, что было, если бы они полагались на меткость, а не на кучность, - сказал Богдан, сшибая рогатиной очередного врага.
   Изяслав кивнул.
   Кавары бросились на приступ с утроенным остервенением. Несколько кочевников всё же взобрались на стены там, где защитников было меньше; возле дальней башни у самых Хорватских ворот закипела схватка.
   - Богдан, возьми двадцать удальцов и скинь их обратно! - распорядился Горазд.
   А затем схватка закипела и на Изяславовом участке. Кочевника, вылезшего точно там же, где первый убитый Изяславом враг, улич сшиб ударом рогатины в самый кадык, но пока его копьё было занято, прямо возле бойника на стену запрыгнул рослый хазарин, стремительно выхватил нож из зубов, полоснул по шее ближайшего защитника Турска.
   Развернувшись к Изяславу, он злобно ощерил гнилые зубы. Бойник замахнулся рогатиной. Хазарин рухнул с разрубленной головой, улич еле успел остановить копьё, чтобы не пронзить товарища, убившего кочевника ударом со спины.
   Его толкнули так, что он чуть не рухнул с боевого хода, чудом удержавшись на ногах. По аркану, который Изяслав не успел спихнуть, почти что взлетел хазарин с разукрашенным лицом и двумя кривыми ножами в руках. Взмахнув ими, как ножницами, он снёс голову ближайшему тиверцу, закрутил смертельный водоворот, тесня сразу троих славянских воинов. Тиверцы подались назад под градом стремительных ударов; один бойник сделал выпад, хазарин стремительно взмахнул одним из ножей снизу вверх, начисто срезав ему запястье вместе с мечом.
   - Эй, плясун! - ткнул хазарина рогатиной Изяслав.
   Вернее, попытался ткнуть: кочевник метнулся в сторону, рогатина Изяслава просвистела мимо. Улич потерял равновесие, кривой клинок просвистел над его головой - не пригни её бойник в последний момент, тут бы ему и конец.
   Выпустив из рук бесполезное копьё, улич прыгнул вбок на хазарина, толкнул его плечом. Кочевник сбился с ритма, оступился, Изяслав от души врезал ему лбом по широкой круглой харе, выхватил из-за голенища нож, ударил врага в шею - раз, ещё раз, ещё и ещё.
   Волчья натура, которую призывала в каждого бойника жрица Мокоши в обряде посвящения, взыграла в уличе. Он завыл, зарычал, бросаясь на хазар. Подхватив в другую руку брошенный танцором с мечами кривой скимитар, Изяслав налетел сразу на троих кочевников, вслепую полосуя двумя клинками бараньи овчины и грязные тела. Хазары ошеломлённо подались назад, налетая на тиверские мечи и топоры.
   Улич поскользнулся на залитых кровью досках, снова чуть не упав. Волчья ярость погасла. Он огляделся, утирая рукавом пот с лица.
   На их участке хазарская лавина откатывалась назад, утратив былое воодушевление. Степняки ещё отстреливались, но, кажется, потери немного поумерили их пыл. Стены городища устояли на всём протяжении: славяне добивали или скидывали вниз последних смельчаков.
   Загрохотали боевые барабаны - сначала глухо, потом всё громче и упорней.
   Изяслав поглядел на реку там, где переправлялись хазары. Сердце его упало: на берегу уже скопилась новая орда - лесные дикари с каменными топорами, которых гнала в спины тяжёлая хазарская пехота. За лодками, на которых они переправились, ниже порога не было видно речной глади, да к тому же в Днестр всё дальше и дальше врезалась чёрная коса гати. Осадные машины и тяжёлая конница, что должны были двинуться по ней, угрожающе возвышались над морем чёрных шлемов и знамён.
   Солнце ещё даже не достигло зенита, а Изяслав уже смертельно устал.
  

14

   Переправа была достроена, тяжёлая конница и осадные башни двинулись на тиверский берег. Асай глядел, как последние сотни хазарского войска втягиваются на узкий мост, блестя жалами копий.
   Турск был взят в кольцо, Кутлуг снова и снова бросал на приступ отряды лесных дикарей, заполонивших весь берег между валом и рекой. К вечеру тиверцам станет неудобно оборонять вал, и они будут вынуждены отступить за бревенчатые стены детинца. Да, славяне неуступчивы и отчаянно храбры, но есть же предел и их упорству!
   Под мерный перестук барабанов к южным воротам Турска двинулась сотня дикарей, таща заточенные брёвна. В спину им дышал отряд каварских конных лучников, который, кажется, ставил своей целью не столько прикрывать пехотинцев, сколько не давать им разбежаться.
   Вал Турска был усыпан трупами, как палой листвой. Защитники давно должны были смертельно устать - но снова и снова на головы наступавшим хазарам лилась смола и сыпались стрелы.
   За спиной Асая кто-то кашлянул. Это был его денщик, сарирец Рустам.
   - Асай, тебя вызывает... этот. Говорит, срочные вести.
   - Передай ему, что сейчас прибуду.
   "Этим" сарирцы называли Йехезкеля бен Ноаха. Когда они были уверены, что их не слышат, тархана называли и более обидными прозвищами - Нечистым, например.
   Йехезкель принимал посланцев в огромном шёлковом шатре, расшитом пятиконечными звёздами и каббалистическими знаками. Асая передёрнуло, когда он вошёл. Как, впрочем, и всегда. Бледная кожа кундур-хакана и его скрипучий голос были и сами по себе неприятны, а его занятия только углубляли отвращение.
   Как и пришитые тарханом после возвращения из Стольского пальцы. Асай не знал, откуда хазарин взял их, но от одного вида новых пальцев Йехезкеля его воротило. Зеленоватые, словно гниющие, пришитые грубыми нитями, неестественно, словно с запозданием, шевелящиеся... Брр.
   Асай поклонился бен Ноаху. Молча, чуть согнув поясницу. Большего он в его глазах не заслуживал.
   - А вот и наш витязь, - произнёс Йехезкель.
   Тархан сидел, скрестив ноги, на кошме. Свечи, горевшие вокруг бен Ноаха, бросали неясные отсветы на вычерченные на полу разноконечные звёзды. С помощью одной из них Йехезкель сегодня вызвал морок, поднявший в атаку чёрных хазар; другие пока ждали своего часа, и Асаю даже не хотелось знать, каково их действие.
   Возле кундур-хакана стоял посланец в одежде вестового. Выглядел он загнанным и уставшим.
   - Этот человек принёс плохие вести. Юташ погиб, и мадьяры разбредаются. Пойди и собери их, и возьми наконец эти проклятые Черн и Гостомель, - сказал Йехезкель.
   - Значит, вот каковы твои прирожденные рабы? - спросил Асай. - Убить одного из самых удачливых эльтеберов, превратить многократно превосходящее войско в стадо баранов - это называется легким походом?
   Йехезкель дернулся, словно от удара плетью. Кажется, он и сам не ожидал от славян подобного сопротивления.
   - Сколько мы положили под этим проклятым Турском, Йехезкель? Под Чарном и Гостомелем, я так понимаю, то же самое. Не слишком ли жжется подарок, дарованный эльтеберам Обадией?
   Чернокнижник ещё промолчал, собираясь с мыслями.
   - Погибли жалкие рабы, такие же, как и сами славяне; Юташ же поплатился за свою самонадеянность. Но ты приведешь под стены их городов своих сарирцев, а затем, предав их огню, вернешься сюда - и тогда Хамовы сыны узнают, какова ярость каганата!
   - Иногда, чтобы погасить шторм, в бушующие воды выливают кипящее масло, и ярость гасится яростью, - ответил Асай. - Я выступлю по твоему приказу, Йехезкель. Но смотри, чтобы и моих сарирцев не постигла судьба тех, кого вы называете пылью под ногами кагана.
  

15

   Уже месяц пехота белых хорватов во главе с Кресимиром стояла на Днестре, который в северном течении, изгибаясь к западу, служил границей между домом Артамира и тиверцами. Несколько раз передовые кочевчничьи отряды пытались пересечь речку, их встречали стрелами и копьями. То и дело прибывали беженцы, влача на повозках и мулах нехитрый скарб, рассказывая о бесчинствах хазар. У хорватов руки сами собой сжимались на древках копий, но без конницы Ольгерда шансов у них не было.
   А Ольгерд запаздывал, сражаясь на западных рубежах против велетов и моравов, объединившихся против своих извечных врагов, купившихся на хазарское золото. Через десять дней после начала серпня приехал гонец из-под Ужгорода, говорил, что Божьи всадники разбили моравов и без отдыха скачут к днестровским рубежам. Войско воспряло духом, хотя тревожные слухи о том, что Ольгерд снова может запоздать, всё ещё ходили между людьми - и раз за разом становились всё настойчивее.
   Буривой стал тысячником - на него, как на вождя, смотрели не только кметы из Прямиславля, но и молодые парни со всех концов Белой Хорватии, принесшие присягу Векославе. Теперь они были младшей дружиной княжны, хоть и состояли, как и всё ополчение, в подчинении Кресимира. Буривою никогда не доводилось командовать таким количеством народа, но белохорватская молодёжь оказалась на удивление неплохим войском. Привычка держать строй уже была у них отточена в забавах "стенка на стенку", как и чувство локтя. Привычные к суровой жизни в горах, они были выносливы, смекалисты и сильны. Единственное, что хромало, так это дисциплина. Гордые горцы никак не могли взять в толк, что предводителя в бою нужно слушаться беспрекословно, и к рабству это никакого отношения не имеет. Впрочем, времени, чтобы научить белых хорватов повиноваться, тоже было достаточно.
   Ольгерд вернулся поздно вечером. Выглядел он словно демон или восставший мертвец: на лице - запёкшаяся кровь и чад, глаза налиты кровью, руки и шея иссечены, доспехи выправлены на скорую руку. На Станице Святовита, которую нёс перед ним знаменосец, красовалось две прорехи от стрел. Божьи всадники и боярские конники, которые шли за будущим зятем Горана, выглядели немного лучше: кажется, они хотя бы успели выспаться после ожесточённой борьбы сначала под Перемышлем, потом под Ужгородом.
   - Как мы против велетов выступили, так никто не видел воеводу спящим, - встревоженно рассказывал Буривою Огнеслав. - В каждой битве он бросается вперёд, наплевав на строй и на собственные приказы. Не защищается, ничего, лишь знай себе рубит своей оглоблей во все стороны, головы так и сыплются наземь, словно горох. Под Ужгородом передовой полк моравов бежал от него одного, мол, одержимый да ещё и заклятый, ни стрела ни рогатина не берут.
   - Так может, и впрямь заклял кто? - спрашивал ободрич.
   - Да не поймёшь. Он и раньше нраву крутого был, а сейчас вообще как с цепи сорвался. Пленных велетов насадил на колья вдоль межи, пленным моравам велел выжечь один глаз и отсечь правую руку. Плоскиня отказался приказ выполнять, так он его зарубил - Плоскиню, с которым который год вместе служит! Говорят, смерти ищет Ольгерд, оттого и не бережётся. Гложет его изнутри что-то, а что - не разберёшь. Оттого и последние искорки человечности растерял.
   На собранном глубокой ночью совете Ольгерд и Кресимир велели войскам готовиться к выступлению на рассвете. Не то чтобы белые хорваты не были рады наконец покончить с месячным бездельем, но всё же сердца многих даже самых отчаянных воинов грызла неясная тревога.
  

16

   Ранним утром, едва колесница Хорса успела выехать на небесную твердь, в белохорватском лагере уже били барабаны. Недовольно ворча, на ходу завтракая хлебом и солониной, пешцы занимали места в строю. Стоило туману рассеяться, залечь рваными клочьями по оврагам, как конница, а за ними и пешцы, двинулись через Днестр.
   Над славянским войском взвились знамёна, призывно запели флейты. Ольгерд велел не таиться, чтобы оттянуть от Турска как можно больше войск, и никто не таился. Дивными цветами расцвели перевитые лентами стяги, пешцы вовсю горлопанили песни, иные весьма похабного свойства. Впереди рати, по выжженной равнине, среди разорённых деревень, мчались глашатаи, оглашая окрестности громогласными криками:
   - Идут белые хорваты! Дом Буса идёт на помощь своим сородичам по Артамирову колену! Коварные захватчики, бегите сейчас, пока не пал на вас гнев сынов Хорса Даждьбога!
   Повсюду взгляды белых хорватов натыкались на опустошённые рощи, выжженные и вытоптанные поля, груды черепов на перекрёстках, осквернённые придорожные капи, и сердца славян наполнялись безотчётным гневом. Несколько передовых разъездов, встретившихся им, были вырезаны безо всякой пощады.
   С высоты птичьего полёта войско белых хорватов было похоже на стальную змея с огромной головой, извивающегося среди зелёных полей. Первыми - в голове шли триста всадников Святовита в тяжёлых латных доспехах, покрытых священными символами. За ними - тысяча двести конных бояр в доспехах попроще, люди славных родов, многие из которых вели свой род ещё от сарматских воителей. Эти могли как спешиться, чтобы сподручней было орудовать двуручными мечами или тяжёлыми шипастыми палицами, так и поражать врагов из седла огромными копьями, которые держали двумя руками без щита, на степняцкий манер. С боков их прикрывало пятьсот наёмников-булгар - конные лучники во главе с ханским племянником Омуртагом, искавшим ратной славы вдали от родных мест.
   За конницей чеканила шаг пехота - тело "змея" ощетинившееся блестящими чешуйками рогатин. Десять тысяч ополченцев в подбитых железом кожаных куртках и просторных штанах, перевитых кожаными ремнями, в руках - огромные щиты, закрывавшие тело.
   Итого на битву против Йехезкеля шло двенадцать тысяч сильных воинов - весь цвет земель от Сяна до Роси. Немногие князья родов славянских могли выставить подобную силу, но против хазарской орды даже она казалась песчинкой в море. Бен Ноах нагрянул в тиверские земли с шестьюдесятью тысячами человек, и даже при самом благоприятном раскладе сил враг превосходил хорватов с тиверцами втрое, а то и вчетверо. И многих терзали страхи и сомнения, хотя мало кто дерзал в этом признаться.
   Заночевали в оврагах у берегов Днестра, выдвинулись снова ни свет ни заря. Солнце жгло немилосердно, всё чаще попадались сожжённые деревни и успевшие начать гнить трупы, над которыми тучами вились мухи и вороньё. Около полудня попался довольно большой отряд буртасов или кавар: пытались выследить белохорватское войско. Булгары Омуртага отогнали их ливнем стрел, конница рвалась в погоню, но Ольгерд остановил их.
   - Пусть бегут и скажут своим, что мы уже близко. Засаду здесь устроить негде - слева река, справа сплошные луга с маленькими рощами, где войско не спрятать. А чем больше сбежится к нам, тем легче будет Звонимиру под Турском, если он ещё держится.
   На полуденный привал остановились в чудом уцелевшей яблочной роще, спускавшейся к самой реке. Небо затянуло тучами, прошёл небольшой дождь, прибив дорожную пыль и жару. Буривоя разморило, и он задремал - но тут раздался призывный визг труб. Ободрич вскочил, ошалело хватаясь за секиру.
   - Собирайтесь по сотням! Стройтесь и выступайте к холмам впереди! Огромное войско в двух часах пути! - взывали к войскам глашатаи.
   - Целый день звали и вот дозвались... Однако же, что-то они быстро, - недовольно пробормотал Ярослав.
   Буривой ничего не ответил. Молился, чтобы скорее наступила битва, и ярость берсерка прогнала мерзкий, липкий страх.
   Поле битвы было благоприятным для славян. Широкий тракт, который в Белой Хорватии называли Тиверским, а в Тиверской земле, соответственно, Хорватским или Соляным, тянулся над крутым речным берегом. Так что по левую руку неторопливо нёс синие воды Днестр, по правую - тянулась гряда невысоких холмов, где спрятал свою конницу Ольгерд.
   - Воины, заградительный строй! - рявкнул Кресимир, забили барабаны, отбивая ритм. Пешцы растянулись поперёк Соляного тракта и его обочины. Первый ряд - на одно колено, рогатины упереть в землю, второй ряд - прикрыть их щитами, копья поверх щитов, третьему ряду готовиться сменить первых и вторых. Задним - готовить луки и стрелы. Построение, которое успели отточить за несколько месяцев выучки.
   Половина пешцев вместе с конницей укрылась в холмах - осыпать врагов стрелами с фланга, окончательно сведя на нет превосходство в численности и маневренности.
   На солнце снова наползли облака, пока что не слишком густые, но духота сулила неплохую грозу вечером. Значит, нужно было управиться до заката...
   Впереди, в неверном мареве, дрожащем над пыльной дорогой и заросшим седой полынью полем, заклубилась пыль. И почти сразу же задрожала земля, перепуганные птицы выпорхнули из зарослей кустарника.
   - Ну вот и идут. Сомкните щиты! Держите строй! Покажем грязным кочевникам, как дерутся хорваты! - призывно закричал Кресимир.
   Войско отозвалось единым боевым кличем, пять тысяч копий взметнулось к небу, чтобы через миг снова опуститься в боевой готовности.
   Буривой пригнулся, выглядывая поверх щита. Он стоял с краю у самой подошвы ближнего холма, на самом угрожаемом участке, где его не прикрывали щиты соратников. Дружина Векославы заняла своё место возле Буривоя, в первом ряду, вместе с остальными варягами, прикрывавшими воспитанников справа. Синее знамя с Рарогом и знаком княжны - перевитой подснежниками резой Ветер - слабо подрагивало в такт дрожи земли.
   Из клубов пыли показались передние ряды - перекошенные злобой широкие лица под грязно-чёрными капюшонами, кривые клинки наголо, смуглые жилистые руки на тетивах коротких луков. Над морем голов - бунчуки, заменявшие тюркам знамёна. Один, два, три...
   - Всего пятнадцать тысяч головорезов? Да они издеваются, не иначе. Остальные, видать, побоялись выйти! - закричал Кресимир, заходясь смехом.
   В двух полётах стрелы от хорватских рядов кочевники застыли, как вкопанные, туго натягивая поводья коней. Вперёд выехал всадник, явно занимавший далеко не последнее положение среди своих. Его тело защищала не шерстяная накидка поверх панцыря из стёганого войлока, а настоящая кольчуга скандинавской работы, при бедре висел добрый прямой клинок, изогнутый лук богато украшен резными костяными пластинами, на шее сияла золотая цепь.
   - Славяны! Или есть среди ваша кое-кто достойный говорения с посланцами трёх сыновей Тенгри из наибольших? - славянские звуки и построение предложения давались кочевнику на диво неплохо, но чувство речи оставляло желать лучшего.
   - Нет, мы своих свиней дома оставили! - крикнул ему Кресимир. Белые хорваты дружно рассмеялись.
   Посол оскалился.
   - Кутлуг-хан от чёрных хазар здеся, и Джавлук-хан от буртасов здеся, и Алп-хан от карабулгар здеся. Три мощных хана против вас тут, а за нами крепкота хазарина, кто есть царь царей. Высокий хакан в белой башне дал нам власть над вы и вас в качестве рабов, но рабы в наш юрта едят досыта, и их женщины рождают сыновей детям Тенгри, которые в полном праве. Уйдящий от здеся и получайте сытость и счастье, или продолжите застилайте путь и встретьте смерть в отсутствии прославления, потому что в смерти вы всё равно будете в обслужении у наша!
   Молчание было ответом хазарскому послу, и не только потому, что его было достаточно сложно понять. Белые хорваты, от Кресимира до последнего смердова сына, на последние гроши купившего жало для рогатины, были глубоко оскорблены подобной милостью.
   Наконец воевода нашёлся:
   - Поистине, нам не понять друг друга - вольным детям небес и дикарям, привыкшим пресмыкаться. Любой человек в нашей земле, хазарин, только рассмеётся тебе в лицо в ответ на такое предложение, хотя ты, безусловно, находишь его очень щедрым. Ты предлагаешь нам есть досыта, если мы станем вашими рабами - но мы лучше будем догрызать последнюю заплесневелую корку на свободе. Ты говоришь, что возьмёшь наших женщин в полноправные жёны - но в нашей стране мы не считаем женщин собственностью, которую можно давать кому-то по своему усмотрению. Боги родные, да на твоих вонючих, кривоногих, косноязычных молодцев, к тому же ценящих женщин ниже скота, ни одна даже самая завалящая дурнушка не посмотрит! Наконец, ты говоришь, что в посмертии мы будем прислуживать вам. Что же мы можем сказать на это? Идите сюда и попробуйте убить нас, прежде чем хвалиться!
   Последние слова Кресимир буквально выплюнул в лицо посланнику Степи - вместе со всем презрением вольного человека к рабу, хоть и высокопоставленному. Хазарин сморщился, будто раскусив что-то кислое.
   - Твоя сделала своё избирание. Славяны умирать прежде заката. Мы сказали.
   Развернув коня, посланник направился к своим. В глубине кочевничьих рядов пронзительно заверещали трубы.
   - Да пребудут с нами боги, - прошептал Ярослав, вместе с другими варягами стоявший возле Буривоя.
   Конная лавина бросилась вперёд, поднимая тучи пыли из-под конских копыт. На расстоянии выстрела от славянских рядов степняки спустили тетивы, помчались вдоль стены щитов, посылая в славян целый рой коротких чернопёрых стрел, одна за другой. Стрелы впивались в щиты, застревали в плотных кожаных куртках, впивались в землю, кое-где падали на землю первые убитые, но основной строй белых хорватов всё ещё держался.
   Поравнявшись с холмами, кочевники пошли на второй круг, снова осыпав славян градом стрел. Основные силы хазар продвинулись чуть вперёд.
   - Сейчас будет третий заход, - сказал воинам Буривой, - а потом они отступят, чтобы дать роздых коням, против нас же выступят свежие отряды. Я бился с аварами, знаю эти повадки. Хорошо ещё, что простору для них мало, не развернёшься. В ровном поле нас бы взяли в клещи и осыпали стрелами со всех сторон.
   Смертельный хоровод снова выпустил в белых хорватов несколько сотен стрел, снова собрал кровавый урожай - но не столь большой, как ожидалось. Небольшие прорехи в стене щитов тут же заделывались, раненых и павших уносили, на их место заступались новые бойцы.
   Хазары отошли назад, размыкая круг. Передовые конные лучники направились к холмам, пытаясь обойти белых хорватов с тыла. Что ж, там было кому о них позаботиться.
   Славяне стояли, как ни в чём не бывало преграждая путь. Стряхивали стрелы со щитов и доспехов, провожали отходящие передовые отряды оскорбительными замечаниями по поводу их сожительства с кобылами и собаками. И лишь Кресимир стоял под воеводским стягом, мрачный как туча.
   Теперь в передних рядах оказались бахадуры - знатные воины в посеребрёных, покрытых зернью и эмалью тяжёлых панцирях. Опустились исполинские копья, задрожала земля - цвет степей ринулся в таранную атаку.
   Сзади в небо ударил ещё больший рой стрел, на головы славян пролился стальной дождь. Бронебойные стрелы прошивали щиты, шеломы и куртки, впивались в тела. Кровавые ручейки, сливаясь между собой, потекли с обрыва в Днестр. Где-то в центре рухнуло знамя одной из сотен; возникла испуганная суматоха, стрелы степняков собрали ещё более обильную жатву. Стяг быстро подхватили, но слабое место в стене щитов уже образовалось.
   Бахадуры налетели на строй с яростью штормовой волны. Затрещали, ломаясь, копья, зазвенели клинки. Из задних рядов славянского войска в чёрную массу степняков ударил град длинных стрел, прошивавших кольчуги, конники валились наземь под ноги своим товарищам. Степные скакуны истошно визжали от боли, налетая грудью на рогатины, вставали на дыбы, сбрасывая седоков. Натиск хазары сохранили лишь в центре, где поредевшие сотни смешались под ударом стальной лавины, опасно подавшись назад. Строй изогнулся, как лук; увидев это, воевода Кресимир лично бросился в бой, рубя хазар и их коней, вдохновляя воинов своим примером.
   Первого своего противника в этот день Буривой убил так легко, что тот, по видимости, даже не понял, что с ним стряслось. Конь крайнего слева бахадура с размаху налетел сразу на две рогатины, поднялся на дыбы, истекая кровью. Буривой, прыгнув вперёд, рубанул секирой коня по задним ногам, животное тяжело повалилось, хазарин скатился с седла, чтобы в следующий миг быть растоптанным катившейся сзади волной железных подков.
   Второй хазарин, сломав копьё о щит Ярослава, схватился за меч, но ударить не успел - секира Буривоя отсекла ему ногу и глубоко врубилась в бок коня.
   А затем Буривой перестал подмечать отдельные детали. Просто рубил, сперва закрываясь щитом, а потом отбросив его, перехватив по привычке топор двумя руками. Рубил коней и людей, предаваясь тому, что умел лучше всего в жизни...
   Перед славянским войском уже вырос целый вал из иссеченных людских и конских тел. Сзади накатывали новые и новые волны, задние ряды обоих войск посылали стрелы через головы товарищей, но интенсивность боя уже начала спадать. Обе стороны устали, славяне, которых превосходили числом, отошли немного назад, но и лучшие силы тяжёлой конницы, предназначенные для того, чтобы взломать вражеский строй, изрядно утомились.
   Всё больше и больше степняков, гонимые жаждой наживы и славы, ломились вперёд, создавая в "голове" войска беспорядочное столпотворение, бывшее великолепной мишенью для лучников, а в "теле" - наоборот, слабые, разрежённые участки.
   "Сейчас бы ударить с холмов", - подумалось Кресимиру. И точно: загудел рог справа и немного сзади сил, защищавших проход вдоль берега, взметнулись знамёна с Рарогом над заросшими можжевельником и полынью вершинами. На гребне гряды блеснула сталь - и на незащищённые хазарские ряды снова обрушился град стрел. Лучники били не целясь: стреляя по этой смешавшейся массе, промахнуться было невозможно.
   Рог загудел снова. Холмы огласились радостными криками: плотно сомкнув строй, ощетинившись рогатинами, свежие силы засадного полка шли в атаку. Несколько сотен степняков попытались остановить их. Без толку: мощь конного разбега терялась, когда они гнали коней вверх по крутым склонам. Пронзаемые стрелами и рогатинами, хазары катились вниз, как горох.
   - Вперёд! Оттесним их! - заревел Буривой, разрубая грудь очередного боевого коня.
   - Вперёд! - пронеслось вдоль всего строя.
   И утомлённые, озлобленные, жаждущие мести за павших товарищей белые хорваты бросились вперёд, толкая перед собой завалы мёртвых тел, выбивая из седел, закалывая и рубя опешивших хазар. Зажатые между Днестром с одной стороны и неумолимо наступавшим засадным полком с другой, да ещё теснимые грудь в грудь внезапно перешедшими в контратаку защитниками тракта, передовые отряды кочевников окончательно смешались. Славяне наносили удары не глядя - просто молотили павших духом противников, как пшеницу.
   В третий раз прозвенел рог, и снова, как и полтора часа назад, в начале схватки, задрожала земля. Это Ольгерд бросил в бой затаившуюся до поры за холмами конницу.
   Булгары Омуртага расстреливали рыхлую середину хазарского войска, завершая окружение передовых степнячьих частей. Всадники Святовита и бояре, набирая смертоносный разбег, ударили в тыл, где ждали своего часа, чтобы вступить в бой, ханы трёх племён и их родичи. Пройдя, как нож сквозь масло, через вставших у них на пути бахадуров, не обращая внимания на бивший им в лица рой стрел, белохорватские конники обрушились на тарханов Кутлуга, Джавлука и Алпа.
   Силы кочевников всё ещё превосходили славянские, но стойкость белых хорватов и неожиданность их ударов сыграли своё. Среди передовых отрядов, отрезанных от командования и почти полностью окружённых, степным пожаром ширилась паника, они кричали в ужасе, плакали, падая в ноги белым хорватам, молили о пощаде - но никто не получил её.
   - Наши сородичи, которых вы жгли живьём, точно так же просили вас! - отвечали врагам славяне, прежде чем добить их.
   Численное превосходство ничего не значит, если войско пало духом - таков первый и непреложнейший среди законов военного дела. И ничто не спасло Кутлуга-хана, когда один за другим падали в кровавую грязь бунчуки подвластных ему племён. Ольгерд сцепился с ним, и огромный меч предводителя священной конницы снёс эльтеберу кусок черепа первым же ударом.
   К закату солнца, когда небо вновь затянули иссиня-чёрные тучи и на землю пали первые тяжёлые капли дождя, конница Йехезкеля, брошенная им против белых хорватов, прекратила своё существование. Степняки беспорядочно разбегались, преследуемые воинами Ольгерда; немногие вернулись к родным кочевьям, чтобы там их всё равно настигла жестокая кара, которая в Хазарии ждала воинов, проигравших битву.
  

17

   Гостомель догорал в клубах чёрного и сизого дыма. Дымный порошок, похожий на тот, что используют греки для своего огня, работал прекрасно, особенно когда мешочки с ним крепились к огненным стрелам вместо пакли.
   Асай глядел, как в детинце, охваченном огнём, его мадьяры добивают последних защитников города.
   Собрать заново деморализованную толпу, в которую превратилось войско мадьяр, оказалось делом не из лёгких. Бывшие воины Юташа теперь до смерти боялись славян, едва ли не больше, чем хазарской кары - а это многого стоило. Но Асай не зря вёл свой род от древних полководцев Персии, что когда-то вели в бой бесчисленные полки своих шахиншахов. Несколько показательных казней сделали своё дело: теперь под рукой сарирца было десять тысяч отборных степных воинов, не считая собственных солдат.
   Окончательно авторитет Асая взмыл до небес, когда он взял Черн. Сарирец велел обнести город насыпью из брёвен и деревянного мусора и поджечь. Детинец окутал удушливый дым, вдобавок повеявший с моря ветер перебросил пламя на деревянные стены. Защитники Черна сгорели живьём, хотя ни один из них так и не сдался врагу.
   Захватив Черн, Асай тут же выдвинулся на Гостомель, не давая войскам роздыху. Три тысячи мадьяр и пятьсот сарирцев мчались всю ночь, чтобы обрушиться на защитников города в сонный предрассветный час. Гостомельцы расслабились с тех пор, как мадьяры отступили от их города, и не ожидали внезапной атаки, так что меньше чем за час воины Асая перебили большую часть защитников. Тех, кто укрылся в детинце, сарирец велел обстрелять огненными стрелами с громовым порошком: немного этого порошка дал ему Йехезкель.
   Взрывы разнесли в щепки крыши башен, погрызли ворота не хуже таранов. Затем сарирцы врубились в них тяжёлыми секирами, ворвались в детинец, понеслись по улицам, рубя всех на своём пути. От искр вспыхнул пожар, быстро охвативший остатки укреплений. К полудню всё было кончено.
   Теперь вся тиверская земля до самого Турска лежала беззащитной перед кочевыми ордами.
  

18

   За эти жуткие дни Изяслав успел растерять всех людей, к которым успел привязаться.
   Сначала погиб Богдан, на второй день осады. Тогда лесные дикари вышибли восточные ворота и ворвались в город. Богдановы бойники на воротах оказались окружены. Как бы храбро не бились они, пытаясь прорваться к своим, врагов было слишком много. Вся стена была завалена трупами и залита кровью, лесные дикари заплатили тремя-четырьмя своими за каждого Богданова бойника, но что толку, когда налицо двадцатикратное превосходство?
   Ворвавшуюся в Турск вслед за лесовиками конницу встретили камнемётами и стрелами, отбросив назад, но держать вал смысла уже не было: силы защитников неумолимо таяли с каждым приступом. Отступая за стены детинца, славяне даже не смогли отбить тела павших соратников. А хазарские пехотинцы, разведя костры под самым валом, нанизали тела тиверцев на огромные вертелы, обжарили и предались омерзительной трапезе, дерясь за лакомые куски, словно псы.
   Тиверцы глядели на это, с трудом сдерживая тошноту, с ненавистью сжимая оружие. И лишь старый Горазд оставался спокоен. Он говорил, успокаивая соратников:
   - Лесовики таким образом честь павшим врагам воздают. Мол, съев сердце отважного противника, получишь часть его отваги. Они ещё и чаши из голов сделают. И обереги из костей. Мы-то от этих обычаев отреклись давно, а вырожденцы эти - нет.
   Легче Изяславу не стало, но безотчётную ярость, подмывавшую его спуститься со стен и броситься на врагов, он подавил. Если сейчас погибнуть, гибель Богдана и его воинов останется напрасной. Пока держат тиверцы хазарскую рать, до тех пор стоять другим родам славянским, может, и соберут войско для отпора.
   Хазары бросали на стены Турского детинца всё новые и новые силы. Место дикарей с каменными топорами заняли дружины покорённых славянских и аланских князей с камнемётами и осадными башнями, затем - наёмники со всех концов света, от заснеженной Скандинавии до пустынь Хорезма. Смуглые, закутанные в тюрбаны хорезмиты принесли под стены тиверской столицы громовой порошок, который взрывался, разбрасывая землю и камни на десятки саженей вокруг. Этим же порошком обрабатывали стрелы, превращая их в смертоносные снаряды, разнёсшие настил всех башен детинца. Впрочем, потом защитники Турска наловчились поджигать огненными стрелами бочки с этим порошком. Несколько взрывов, таких мощных, что в Трояновой башне повылетали стёкла, столь обильно засеяли изувеченными телами улицы перед стенами, что приступов в тот день больше не было.
   После Богдана погиб сотник Горазд. Это было семнадцатого дня серпня-месяца, когда хазары подвели сразу три осадных башни к трём стенам детинца. Одну тиверцы успели поджечь, но две другие, дорвавшись до стен, извергли несметные полчища лесных дикарей и скандинавских наёмников. Последние, привычные к осадам и приступам, уже могли бы захватить надвратную башню и открыть ворота, но сотник, перекрыв своим грузным телом проход, почти час рубился с варягами, кроя их отборной руганью. За это время тиверцы успели отразить приступ на другой стене и обойти варягов с тыла, сбросив их вниз. Крепость была спасена, но пожилой сотник получил столько ран, что через час отправился в чертоги Велеса.
   Но самые ужасные новости для защитников Турска принёс следующий после гибели Горазда день. Около полудня с юга подошло новое войско из пешцев и конницы, в том числе тяжёлой, с огненным мечом на стягах.
   - "Мадьяры! Мадьяры пришли, разорив все срединные земли! Значит, пали Черн и Гостомель, опустошены нивы и виноградники, погиб край тиверский. Горе, горе нам, видящим последние дни славного рода!" - такие слухи ширились между тиверцами, и даже князь Звонимир выглядел омрачённым.
   На разорённую тиверскую землю опустилась скоротечная летняя ночь. Смертельно усталые защитники спали вповалку в крепостном дворе, постелив плащи на землю, не снимая доспехов и не убирая оружия: хазары могли напасть и под покровом тьмы. Из гридницы доносились стоны - там лежали тяжелораненые. За ними присматривали женщины, оставшиеся в крепости: ведуньи, знахарки и служанки княгини Карины. Впрочем, помочь они сейчас могли разве что заговорами, молитвами и добрым словом: лекарства второй день как кончились.
   "Сколько же нам осталось?" - спрашивал себя Изяслав, меряя шагами крепостную стену. Двадцать шагов от ворот до башни, поворот, двадцать шагов назад. И так всю стражу, благо, летом они короткие. Он очень устал, хотя боялся себе в этом признаться.
   "Мне скоро к Велесу. Там и отдохну".
   Улич глядел вниз, на тёмную равнину, по которой щедрой рукой были рассыпаны жёлтые звёздочки костров. Иногда ветер доносил грубые голоса степняков, конское ржание и мерный перестук кузнечных молотов. Ночью хазарский лагерь казался на диво мирным.
   - Знаешь, Изяслав, там, внизу, где сейчас только выжженное поле и степнячьи палатки, там ещё недавно росли вишнёвые сады. Там, в этих садах Звонимир катал меня на качелях в березоле-месяце. И там же он признался мне в любви... Наверное, это было в прошлой жизни.
   Бойник вскинулся переполошённым зверем. Первым его порывом было метнуть засапожный нож за спину, откуда донёсся нежданный голос. Он глубоко вдохнул, заставляя себя успокоиться. Нервы ни к чёрту.
   - Княгиня? - спросил он, чувствуя себя ужасно глупо. Да, разумеется, это была она, стояла на стене, положив натруженные руки на зубец, глядела куда-то вдаль. Ветер с Днестра развевал тонкое платье Карины, прибивая его к точёным ногам, гибкому стану и полной груди. Больше на ней не было ничего, как и ни на одной из женщин Турска.
   Даже головной платок она пустила на повязки. В обычное время разгуливать так на глазах у тысячи мужчин было бы позором, но сейчас никому за этими стенами было не до похоти.
   И всё же Изяслав невольно залюбовался стройной, загорелой влашкой-княгиней. Её красоту не портили даже мешки под глазами и обрезанные по-мальчишески волосы: как и все турские женщины, Карина отдала свои косы под канаты для камнемётных орудий.
   - А кто же ещё? - ответила она, мягко улыбнувшись.
   В её присутствии Изяслав чувствовал себя неловко. Она куда выше его по положению, принадлежит к другому роду и при этом безумно красива... Язык улича, обычно весьма словоохотливого, словно присыхал к гортани.
   - Я знаю, что обо мне говорят. Не бойся, я тебя не заколдую. Не все влашки ведьмы, только некоторые.
   Улич покраснел.
   - С твоей красотой тебе не нужно никакого колдовства, княгиня. Много ли было мужчин, чьё сердце не было у твоих ног, стоило им лишь мельком увидеть тебя?
   Карина снова рассмеялась:
   - А ты как соловей разливаешься. Чай, все девицы без ума. Мы таких любим.
   - Да нет никаких девиц. Одна Забава была, и той уже нет.
   - Забава? А что с ней?
   Изяслав рассказал жене Звонимира об обычаях бойников и о резне, устроенной хазарами в Буераках. Карина слушала, не перебивая, лишь кивала головой, когда улич запинался - мол, продолжай.
   Раньше воспоминания об этом ранили калёной стрелой, наполняя сердце смесью печали и безотчётной ненависти. Эта ненависть питала его все эти недели, заставляя ходить в безумные вылазки, вступать в бой с превосходящими силами врагов, жестоко расправляться с пленниками. В сердце словно поселилась ненасытная ламия, питавшаяся страданиями и кровью, питавшаяся - и не способная насытиться. Но сейчас всё было как-то... иначе. Изяслав чувствовал, как колотится сердце, предательски дрожит голос, в уголках глаз собирается предательская влага...
   Княгиня подошла к нему ближе, положила руку Изяславу на грудь.
   - Я даже под кольчугой чувствую, как колотится твоё сердце. Не терзай себя. Того, что было - уже не вернуть. Ты каждый раз заново переживаешь гибель твоих друзей, подтачивая силы, отравляя собственную душу. Большего подарка врагу и сыскать нельзя. Подумай: твои погибшие друзья наверняка хотели бы, чтобы ты был счастлив. Несмотря ни на что. Когда-нибудь эта война закончится, придёт пора засевать поля, строить дома и растить детей - а ты что же, так и будешь жить ужасами прошлого?
   - Поля... дома... дети... Твои бы слова да Богам в уши, княгиня. Между нами и счастливым завтрашним днём - вон то море походных костров, вся силища хазарская. Мне уже не сеять и не строить, и скоро увижу я своих павших братьев среди звёзд, пирующими за Велесовым столом.
   - Не говори ерунды, - строго сказала влашка, схватив его руку.
   Склонившись над ней, она начала водить пальцами по Изяславовой ладони.
   - Пусть я не ведьма, но кое-чему меня всё-таки учили. Смотри, друг: вот твоя линия жизни, через всю ладонь тянется. Она обрывается, не доходя до запястья - погибнуть тебе ещё не старым, в славном бою, но не сейчас. Прежде тебе предстоит жениться, и стать отцом, и править огромным домом. Так что не падай духом. Не здесь тебя настигнет роковой удар.
   - Но как я спасусь, по-твоему? Мы окружены бесчисленными полчищами, и силы наши на исходе, и опустошена тиверская земля. Выход отсюда лишь один - пленником в рабском ошейнике, но я лучше умру, чем соглашусь на такое.
   - Быть тебе пленником, но не меча, а девичьей красы. Это, опять же, будет не здесь. А как ты спасёшься - мы все спасёмся - я, право же, не знаю. Просто вижу. Не так уж сильна я в чародействе. Уж ненастолько, чтобы приворожить Звонимира, как о том бояре тиверские судачат. Мужайся, Изяслав. Даже самая долгая ночь не может длиться вечно.
   Она крепко сжала его руку. Повинуясь минутному порыву, Изяслав поднёс её пальцы к губам.
   Звонко рассмеявшись, Карина мягко, но настойчиво освободила руку. Помахав уличу на прощание, направилась дальше по стене, бесшумно, по-кошачьи, ступая босыми ногами по настилу. Должно быть, ободрять других воинов.
   Изяслав улыбался, глядя ей вслед. Слёзы текли по его щекам, но это не были слёзы отчаяния и скорби, как раньше. Впервые за долгие дни он чувствовал, что в сердце хрупким подснежником распускается надежда.
   В синей предутренней дали били барабаны - все громче и ближе. И в ответ на этот бой зашевелился, ожил хазарский лагерь, призывно запели рожки, послышались приказы, десятники принялись расталкивать сонных воинов. Но не к новому приступу готовились хазары - войска строились на противоположной от Турска стороне, разворачивая знамена, собираясь в боевые порядки. Хазары готовились встретить нового противника, идущего с северо-запада.
   Сердце Изяслава забилось чаще. Неужели после стольких кровавых дней белые хорваты наконец пришли на помощь тиверцам?
  

19

   Барабаны в белохорватском лагере били не умолкая. До рассвета было ещё далеко, даже роса не успела выпасть, но воины уже строились походным порядком.
   Эти несколько дней слились в памяти Буривоя воедино. После битвы во Влашских воротах Ольгерд дал войску всего один день отдыха, чтобы похоронить мертвецов и перевязать раны. Потери белых хорватов были сравнительно невелики - три сотни ополченцев и восемнадцать всадников убитыми, ещё столько же тяжело ранеными. Но всё же войско сократилось почти на семьсот человек, при том, что их по-прежнему превосходили числом.
   Белые хорваты снова шли по выжженной земле, то и дело налетая на передовые отряды хазар. Всё чаще помимо кочевников попадались банды лесных дикарей, уже присматривавших себе места для нового поселения. Но нашли они только копья и мечи Ольгердова войска.
   Последняя ночёвка вообще выдалась очень короткой: рассчитывая только на внезапность, Ольгерд хотел затемно напасть на хазарский лагерь, посеяв панику в степнячьих рядах. Сгоняя предрассветную дрёму, Буривой окликами загонял подчинённых в некое подобие строя.
   Белохорватское войско шло походным строем под ясным звёздным небом. Разведчики доложили, что хазарский лагерь лежит к югу от Турска, и Ольгерд велел воинам сойти с тропы, чтобы выйти хазарам во фланг и тыл. Теперь конница шла степью, среди волн ковыля, которые гнал куда-то за виднокрай лёгкий южный ветер. Травы здесь были так высоки, что доставали всадникам до самых стремян.
   За конницей выдвинулась и пехота, то и дело чихая от метёлок ковыля, лезших в нос. От утренней прохлады кметы зябко поёживались и кутались в плащи, Овраги и холмы затянуло белой шалью тумана. Небо начало сереть - едва заметно, но всё же Ольгерд велел воинам торопиться.
   - До хазарского лагеря ещё не меньше десяти вёрст, а вы тянетесь, как улитки! Вперёд, если хотим ударить затемно, потому что днём в чистом поле у нас шансов не будет!
   Ветер нёс семена одуванчиков и тонкую, мокрую от росы паутинку. Буривою, уже привыкшему к степному приволью, хотелось упасть в эти травы и просто лежать, глядя в звёздное небо, но приходилось лишь угрюмо топать вперёд и вперёд, заодно подгоняя подчинённых.
   На востоке запылал край неба, где-то в рощице запел ранний жаворонок. Конница белых хорватов дала коням шпоры, пешцы тоже ускорили шаг. Время стремительно истекало.
   К Ольгерду примчался разъезжий, на взмыленном коне.
   - Воеводы! Хазары знают, что мы здесь. Огромная рать покинула лагерь!
   Взмахом руки Ольгерд остановил войско. И тут же, словно в подтверждение его слов, на алое пламя на востоке наползла чёрная туча. Ветер донёс отголоски рёва боевых труб и ударов в барабаны.
   - Прознали, суки, не зря у них этот Йехезкель колдун, - выругался Ольгерд.
   Он приподнялся в стременах.
   - Войска, стоять! Рогатины к бою!
   Пешцы остановились, колонна спешно принялась развёртываться в строй. Сомкнулись щиты, опустились копья.
   - На нас идёт вражеская орда. Мы шли навстречу грозе, мы желали этого веча клинков - и вот оно здесь. Там - он указал мечом на восток - идут люди, которые не знают никакой пощады. Они как саранча, оставляющая за собой пустыню - столь же ненасытны и столь же многочисленны. И мы пришли сюда, чтобы стать стеной на пути у этой саранчи, которая иначе опустошит не только тиверскую, но и нашу землю!
   Войско взорвалось оглушительными криками одобрения. Пешцы колотили копьями в щиты, топали по земле, кричали.
   - А теперь делайте то, зачем мы пришли! Держите строй и не знайте жалости, пока Днестр не выйдет из берегов, переполненый вражеской кровью!
   "Ага, или нашей", подумал Буривой, перехватывая секиру поудобней. Актеву, Стейн и Ярослав наводили порядок по сотням Векославиной дружины: теперь они стояли в самой середине строя.
   - На нас, я гляжу, сейчас самые сливки попрут, - сказал Хальвдан, поправляя шлем.
   Нелюб поглядел на него, явно собираясь поддеть, но тут грохот барабанов, и без того нароставший, стал просто оглушительным.
   - Им нет числа, - ошеломлённо прошептал Ярослав.
   - Кто это тут обделался? - насмешливо потянул носом Актеву. - А ну не трясись, осина валькирий, мне в строю возле тебя стоять неудобно!
   Руянин промолчал, проверяя тетиву лука.
   - Хотя, признаться, тут и мне самому не по себе, - буркнул неугомонный датчанин. - Всё же рановато мне в Вальхаллу, как ни крути.
   Неверными тенями на горизонте виднелись шатры и палатки хазарского лагеря, ещё дальше еле угадывались в тумане башни Турска. И всё поле между белыми хорватами и палаткмами степняков было затоплено бескрайним морем чёрных знамён с красной Соломоновой звездой. Передние ряды вражеской рати - те самые дикари из лесов и болот верховий Итиль-реки - бежали в первых рядах, улюлюкая, размахивая каменными топорами, дубинами и копьями. Их злые, заросшие, размалёванные лица скалились рядами гнилых зубов. Дикари лаяли и огрызались на червлёные щиты славянского войска. Над морем бараньих папах, стёганых халатов или просто голых по пояс немытых тел реяли уже знакомые алые стяги. Барабаны отбивали бешеный ритм, дикари мчались на белых хорватов, как гончие, которых натравили на добычу.
   - Вот уж точно "Утро псового лая", - сказал Нелюб.
   - Ага. Удачное название. Лишь бы "вечер потрясения" таким же говорящим не оказался, - ответил Буривой.
   Дикари налетели на стену щитов. Одних их уже было больше, чем всего белохорватского войска, но они были слишком плохо вооружены и разрозненны. От их копий и топоров было немного толку в тесноте рукопашной схватки, скверное болотное железо ломалось от ударов по кованым щитам и стальным шлемам.
   Нанизываясь на рогатины, ловя грудью стрелы, налетая на ножи и топоры, дикари испуганно смотрели в светлые глаза своих врагов - и ни находили в них ни капли сострадания или ненависти. Они просто делали своё дело. Отчаянно упирались в землю ногами и древками копий, раз за разом поднимали и опускали смертоносную сталь, будто молотя зерно.
   Залитые с головы до ног вражеской кровью, но не уступающие и пяди земли белые хорваты казались сошедшими с небес богами войны. Червонное золото разгорающегося рассвета отражалось в их глазах, зажигало слепящим огнём копья и мечи. Капли росы на броне переливались тысячей мелких самоцветов, синие знамёна соперничали с пронзительным утренним небом, а скалившийся на них Рарог - с восходящим солнцем. Сами боги, неуязвимые, не ведающие боли, страха и усталости, презирающие восточную роскошь хазарских владык, стояли здесь, на зелёном поле в далёком краю - и дикарям оставалось только умирать, умоляя о пощаде хотя бы в будущей жизни.
   - Что они там бормочут? - спросил Ярослав, вытаскивая меч из живота очередного лесовика.
   - Что у них трое жён, двадцать детишек и куча болячек, так что их лучше избавить от жизни как можно скорее! - ответил Стейн.
   Рогатины первого ряда давно стали бесполезны, и горцы теперь орудовали своими резными топориками, а жители равнин - короткими широкими ножами. Буривой, как всегда прикрывая свой отряд справа, наносил широкие калечащие удары топором, до поры до времени сдерживая неукротимую ярость.
   Из второго и третьего рядов поверх голов товарищей белые хорваты по-прежнему кололи копьями, из тыла дикарей осыпали стрелами-срезнями. Строй, несколько загнутый по флангам, стоял нерушимо: если кто-то и падал на землю, на его место тут же вставал другой.
   Дикари в ужасе отхлынули назад, оставляя горы трупов на примятой траве. Над полем кружилось вороньё, призывно закликая Желю с Карной. И многим действительно виделась мрачная дочь Мораны, что плясала среди облаков, свирепо размахивая мечами и время от времени прикладываясь к чаше в виде черепа, до краёв наполненной кровью. Кто-то рыдал, стоя на коленях среди изувеченных тел, кто-то стремглав бежал прочь, чтобы получить в спину безжалостную стрелу.
   Хладнокровно опустив свой топор на голову просившего пощады лесовика, Актеву произнёс:

- Вражеский натиск

Вендами сломлен,

Мерот с ног собьётся

В Навь провожать

Скреллингов павших.

О нашей победе

Слух разнесётся

Среди всех народов,

В Мидгарде живущих!

   Единодушный одобрительный ропот был ему наградой.
   - Уже Навь, а не Хель? Привыкаешь к славянскому языку, - похлопал его по плечу Ярослав.
   - Да всё равно на шведском висы легче слагаются. Но не поймёт же никто.
   Воевода Кресимир, объезжавший строй на коне, заслышал разговор. Поравнявшись с Актеву, склонился к нему и сказал:
   - Хорошие слова, варяг. Но не слишком ли рано ты хвалишь день? Смотри, едва успело взойти солнце, и утру псового лая ещё не конец.
   Действительно, уже снова трубил набат и били барабаны. Конные лучники из числа мадьяр и чёрных хазар, не бывших во Влашских воротах, мчались по полю, на скаку натягивая тетивы. Сотники и полусотники стегали плетьми бегущих вспять дикарей, сгоняя их в новую гурьбу, как пастух отару овец. Лесовики шли в новую атаку, а за их спинами широким полумесяцем, выступающим далеко за фланги белохорватского войска, наступала конница.
   - Приготовиться к обстрелу! - закричал Кресимир, и тут же с тетив сорвались первые чёрные стрелы.
  

20

   В ставке Йехезкеля царило непривычное возбуждение. Обычно тарханы в его присутствии помалкивали, подавленные жуткими способностями кундур-хакана, но сейчас все предводители сгрудились вокруг огромной чаши, возбуждённо переговариваясь.
   Вода, до краёв наполнявшая испещренную символами бронзовую чашу, то и дело колыхалась, вздрагивала, начинала бурлить. Тогда Йехезкель встряхивал над ней руками, повторяя наговор на незнакомом Асаю языке.
   В гадательной чаше Йехезкель увидел войска белых хорватов, ещё когда они снялись с лагеря, именно поэтому хазарин и успел поднять на бой свои войска. Сейчас верхушка хазарской армии глядела, как бьётся со славянами "утро псового лая".
   Гоня в спину лесных дикарей, конные лучники осыпали белохорватское войско стрелами. Каждый, кто хоть на миг высовывался из-за щита, падал, пронзённый кочевничьей стрелой; под прикрытием конных лучников дикари, осмелев, врубились в передние ряды. Хорватская пехота пока не отступала, но той единодушной сплочённости, которой они встретили первый натиск хазар, уже не было: дикарей просто сдерживали щитами, время от времени нанося удары вслепую.
   Асай видел, как конные лучники начали огибать белохорватское войско с флангов, угрожая взять его в кольцо. В лагере Ольгерда протрубили сигнал: уже построенная конница вступила в бой.
   На левом фланге белохорватского войска по хазарским конным лучникам ударили дунайские булгары. Хоть и уступающие числом, они были куда более маневренны; постоянно перемещаясь по полю боя, действуя как единое целое, они постепенно уводили хазар от белохорватской пехоты.
   На правый фланг, не прикрытый щитами, удар пришёлся более сильный: не все отряды успели развернуться лицом к противнику. Впрочем, начавшийся было хаос был остановлен ударом Святовитовых всадников и боярской конницы. Зажатые между молотом конницы и наковальней пехоты, кочевники потеряли преимущество маневренности. Могучие славянские кони разбрасывали их, как пехоту, длинные тяжёлые копья пронзали навылет. Смяв хазар, хорваты погнали их по полю, смешивая ряды. "Утро псового лая" несло сокрушительные потери.
   - Хорошо, хорошо, - произнёс Йехезкель. - У них больше нет резервов, а день только начинается. Асай, веди в бой "День помощи"! До полудня эти жалкие рабы подохнут все до единого!
  

21

   Разрубив очередной череп, Буривой огляделся по сторонам. Врагов вокруг не было: уцелевших конных лучников отогнали на левый фланг, где встретили стрелами, сулицами и снарядами камнемётов. Дикари откатились, перестраиваясь и собираясь с силами. Можно было отдохнуть.
   Буривой устало опёрся на секиру, снял шлем. Платком вытер кровь и пот с лица, затем почистил топорище. Солнце вставало всё выше, уже начинало припекать, и варяг порядком вспотел в своей кольчуге.
   - Четырнадцать, - похвастался он подошедшему Ярославу.
   - На троих ты меня обошёл. А Актеву хвалится, будто убил пятьдесят.
   - Разве что только в мечтах. Даже если бы и впрямь стольких кошерищ убил, их всё равно что колосьев на ниве.
   Закалённые суровой жизнью в горах, с детства привыкавшие держать строй в потешных боях "стенка на стенку", белые хорваты выстояли, хотя опытный взгляд Буривоя уже отмечал прорехи: поредели ряды изрядно, наверное, не меньше тысячи человек покинуло строй убитыми или тяжелораненными. Хазар полегло гораздо больше: у ног славянских воинов образовался целый вал мёртвых тел, земля превратилась в чавкающее под ногами кровавое болото, обильно засеянное телами, стрелами и оружием. Но день был ещё впереди, и у Йехезкеля было по-прежнему множество свежих, рвущихся в бой воинов.
   А белые хорваты порядком устали: сколько часов уже провели на ногах. Воевода Кресимир, обезжая войска, перешучивался с воинами, подбадривал их, но было видно, что и самому ему не помешало бы отдохнуть: у Кресимира были разбиты нос и верхняя губа, да и в глазах уже не чувствовалось того огонька.
   - Как думаешь, мы уйдём отсюда живыми? - спросил Буривой руянина.
   - То ведомо одному Свентовиту. Сейчас по нам, как я понимаю, ударит "день помощи", а это уже не сброд, из-под палки согнанный со всех закоулков каганата. Это военная знать и наёмники, закалённые в десятках сражений. Первый их натиск мы, скорее всего, выдержим.
   - А дальше?
   - Говорю же, одному Свентовиту ведомо. Не хочу загадывать так далеко. Но знай на всякий случай: я рад был тому, что прошёл с тобой огонь и воду, друг.
   Буривой пожал ему руку.
   - И я рад тому, что ты был со мной. Что вы все были со мной. Нам будет о чём рассказать на Велесовом пиру.
   Руянин улыбнулся одними уголками губ. Поднял меч, придирчиво осматривая на солнце верное лезвие. На нём красовалось две или три зазубрины.
   - Эх, только вечером точил. Ну что ты будешь делать.
   Буривой не ответил. Глядел вперёд, туда, где готовился к выступлению "день помощи".
   Наёмники с Кавказа, Хорезма и арабских стран, составлявшие ядро второй линии, и впрямь были не чета лесным дикарям и бедным степнякам-каварам. Их чешуйчатые панцыри жарко горели в солнечных лучах, оттеняя суровые, смуглые, обветренные лица. На поясах - кривые скимитары, за спинами - круглые щиты в затейливых узорах, в руках - длинные, роскошные, украшенные накладными серебряными пластинами составные луки, бившие на двести шагов, куда дальше славянских. С флангов их прикрывали всадники из богатых кочевничьих родов, нетерпеливо сжимая в руках резные луки и изящные метательные копья. В самом центре строя, за несколькими рядами шлемов, словно башни над крепостной стеной возвышались на своих исполинских конях сарирские катафракты, блистая зернью и золотом на воронёных доспехах. Над ними реяли самые большие флаги в "Дне помощи": один уже знакомый Буривою, со щитом Соломона, второй - стяг Сарира, белый с золотым крестом и орлом. Кажется, там был предводитель.
   Этим воинам предстояло обескровить белых хорватов, заставить их смешать ряды и податься назад. Тогда пришёл бы черёд "Вечера потрясения" - избранных отрядов тяжёлой конницы, что должны были прорвать вражеский строй, а затем и "Знамени Победы", последней линии, добивавшей обессиленных и подавленных противников. Такая манера ведения боя была хорошо знакома Буривою: точно так же сражались авары, с той лишь разницей, что опирались не на наёмников, а на дружины покорённых славянских, германских и влашских князей.
   В который раз за утро раздались мерные удары барабанов, и Буривой поспешил укрыться за щитом. "День помощи" двинулся вперёд спокойным, уверенным шагом. Сейчас он подхватит, как волна плавник, остатки "утра псового лая" и ударит по славянскому войску...
   Ободрич стиснул зубы, смерть ещё никогда не казалась ему настолько близкой. Да и многие в белохорватском войске уже слышали в вышине хлопание лебединых крыльев, на которых вилам предстояло отнести павших в Златой чертог.
   С мига на миг на головы белых хорватов должен был пасть смертоносный дождь стрел, пущенных из длинных луков. Но тут Буривой почувствовал, как под ногами задрожала земля.
   Выглянув из-за щита, он увидел то, отчего взволнованно ахнуло всё белохорватское войско.
   Расправив все знамёна, прямо на середину хазарского войска по полю мчалась конница, и ветер развевал разноцветные плащи. Опустились тяжёлые копья, покинули ножны длинные франкские клинки...
   - "Что творит этот Ольгерд? С таким же успехом можно просто броситься на мечи", - подумал Буривой.
   Растоптав лесных людей, конница белых хорватов врезалась в ряды "Дня помощи" с яростью штормовой волны. Опешившие, не ожидавшие такой самоубийственной атаки хазарские пешцы даже не успели поднять щиты, и первые ряды были попросту опрокинуты, сметены, словно буйным порывом ветра. Пронзительно визжали длинные трубы, созданные специально, чтобы пугать коней: славянские скакуны были к ним привычны, а вот степные - нет.
   Это был безумный, отчаянный, самоубийственный удар, из тех, за которые сначала вешают оставшихся в живых командиров, а потом слагают о них песни. Чуть больше двух тысяч конных, из которых по-настоящему привыкли к верховому сражению меньше трёхсот, вступили в бой с войском, в котором было вдвое больше выросших в седле степняков. Но строй хазарского войска выгнулся, словно лук, один за другим падали кроваво-красные стяги, разбегались, из-под копыт, бросая щиты и скимитары, устрашённые враги...
   Ольгерд сейчас сам походил на демона насилия. В иссеченном шлеме и изрубленном доспехе, с головы до ног залитый кровью, он рубился в первых рядах. Его исполинская фигура на таком же огромном белом коне была видна отовсюду на поле битвы; он бился с яростью одержимого - как говорили, точно так же он сражался и под Ужгородом и Перемышлем. Его огромный меч давно затупился о десятки скимитаров, щитов и шлемов. Теперь он размахивал им, как дубиной, круша кости и черепа. Вокруг него падали замертво его соратники, понемного сужалось кольцо друзей вокруг предводителя Святовитовой конницы, небо потемнело от стрел и сулиц, но ему было всё равно - с прежней настойчивостью он пробивался туда, где реяло над "днём помощи" два командирских знамени.
   Конница белых хорватов прорубила в хазарских рядах глубокую, но узкую просеку. Войско кагана понемногу начало приходить в себя от первого шока: возвращались в строй ударившиеся было в бегство пехотинцы, начали смыкать фланги конные лучники.
   - Их же сейчас окружат! - крикнул Кресимир. - Вперёд! Покажем им, на что спосбны славяне!
  

22

   - Назад! Всем отойти назад! И пошлите кого-нибудь к Йехезкелю, пусть бросает в бой "вечер потрясения"!
   Славянский предводитель, этот жуткий великан в ржавых от крови доспехах, казалось, один стоил целого войска, а ведь за ним в бой шли и другие воины - на белых конях, с горящим на солнце оружием они казались богами или демонами. Никогда Асаю не было так сложно сохранять необходимое полководцу хладнокровие, как сейчас, когда он вынужден был смотреть, как один ряд его войска за другим падает под натиском белых хорватов.
   Будь в этой степи хоть один завалящий холмик, чтобы сарирцам набрать разгон, всё могло бы пойти немного по-другому. Но на войне не бывает такого, чтобы всё шло так, как хочется.
   Тяжёлая конница Асаевых сородичей сшиблась со всадниками Святовита среди охваченных паникой хазарских пеших дружин. Конные лучники стреляли славянам в спину, но их маневренность была ограничена из-за этой безумной атаки славянской пехоты: пешцы, смешав конным лучникам их танцы полукругом, безжалостно рубили коней, усиливая и без того охватившее передние ряды столпотворение. Да и не слишком помогали стрелы: Асай видел, как один из славянских всадников, сброшенный с коня, оставшийся с одной тяжёлой шипастой палицей, наносил удары вслепую, обратив в бегство целый десяток мадьярских пешцев. Три стрелы застряли в плаще у него на спине, шлем был разрублен, ещё одна стрела торчала из живота, но белый хорват упал только после того, как сарирский всадник на полном скаку нанизал его на пику.
   К лицу Асая метнулось стальное жало. Сарирец едва успел закрыться щитом, острие метательной сулицы, прошив его насквозь, высунулось в двух пальцах от переносицы хазарского полководца. Сила удара чуть не вышибла его из седла.
   - Слава тебе Господи, - облегчённо выдохнул он.
   - Высокий тархан, ты не ранен? - озабоченно спросил у него знаменосец.
   - Нет. Эй, подать мне новый щит!
   Предводитель славян мчался по полю боя степным смерчем, и от Асая его сейчас отделяло всего три ряда пехотинцев. Сарирцы во главе с заместителем Асая, Рустамом, сцепились со славянами чуть дальше, но исполин в кровавых доспехах вместе с несколькими соратниками прорвался сквозь вражеский строй. Асай ни на миг не сомневался, кого именно он выбрал своей целью. Рука сарирца словно сама собой сняла с плеча длинный выгнутый лук, богато украшенный резными серебряными пластинами, другая потянулась к сагайдаку, нащупала приятную гладкость древка стрелы.
   Из боя вырвался сарирский всадник. Он где-то потерял ножны, копьё, шлем и щит, золотые, как у Асая, волосы слиплись колтуном от пыли, пота и крови. Марван был ранен - рассечена щека, наспех обломанное древко стрелы в наплечнике.
   - Асай, наёмники на левом фланге бегут, дьявол их дери! Эти варвары так смешали лёгкую конницу, что треклятые мадьяры, не разбирая сторон, помчались сквозь собственные ряды. Сейчас там настоящий Армагеддон!
   - Как видишь, у нас не лучше, друг, - спокойно ответил Асай. - Я велел послать за подкреплениями. Если этот Йехезкель не полный идиот, он вышлет тяжёлую конницу.
   Славянский исполин ударил иззубренным мечом по щиту очередного пехотинца. Тот разлетелся в щепки. Чудовищный, под стать хозяину, конь лягнул несчастного так, что он отлетел назад, на мечи следующей линии, безвольно повис на лезвиях, пронзивших его насквозь. Воспользовавшись замешательством, другой славянский воин тут же врубился в хазарский строй.
   Асай поднял лук, спокойно положил стрелу на ложе, оттянул тетиву, отпустил. Славянин рухнул с коня, из его глаза торчала краснопёрая стрела.
   - А ты навыков не теряешь, - сказал Марван.
   - Что есть, то есть, - ответил Асай, доставая из сагайдака новую стрелу.
   - И всё же я не понимаю. Сначала мы понесли ужасно несоразмерные потери под Черном и Гостомелем, простояли чуть ли не месяц под Турском, который меньше поместья моего отца, сейчас наши ряды смешали вчерашние крестьяне, которых к тому же чуть ли не втрое меньше... что с этими варварами не так?
   - По всем канонам военного искусства они вступили в безнадёжный бой. Но, видишь ли, у этих язычников нет книг, а значит, и узнать, что им давным-давно полагается быть разбитыми, славянам неоткуда.
   Резко переменившийся ветер принёс с собой запах гари. Кажется, почувствовал это не только Асай: множество голов повернулись назад, и из множества глоток вырвался испуганный вздох.
   В небо поднимались удушливые клубы густого дыма: горел хазарский лагерь. Ворота Турска были открыты нараспашку, но людям, метавшимся в ужасе среди охваченных пламенем палаток, дела до вражеских укреплений не было. Лишь бы спастись.
   Тиверцы предприняли вылазку из своего города, не оставив на стенах, судя по всему, ни единого человека. Пан или пропал - прогнать захватчиков или сгинуть всем до единого.
   - Мы проиграли, Марван. Даже если выиграем этот бой - мы его проиграли. Мы сражаемся за деньги, союзники кагана - за добычу, лесовики из страха, а они бьются за родную землю. Так же, как бьёмся мы с арабами, из века в век.
   - Не ты ли говорил, что никогда нельзя терять надежды?
   - А я и не теряю. Просто констатирую факт. У нас вполне достаточно сил, чтобы отбросить их сейчас и даже наконец взять этот треклятый город, но обладать этой землёй по-настоящему нам не светит никогда.
   Рука Асая дрогнула, и стрела-срезень, посланная им в военачальника славян, попала тому в наплечник вместо того, чтобы вспороть горло. Исполин повернул к нему голову, вперив в сарирца жуткий взгляд налитых кровью глаз. Железные шпоры впились в окровавленные бока белого коня, шип на груди скакуна сшиб предпоследнего воина, стоявшего между белым хорватом и сарирцем. Последний предпочёл убраться сам. Асай не винил его.
   - Повернувшийся ко мне, падаль, и издыхать! - проревел славянин на ломаном хазарском.
   Асай обнажил скимитар, чуть трогая своего коня. Всадников вокруг славянского полководца осталось не больше десятка, остальные, отрезанные от предводителя, по-прежнему бились с сарирцами. Синее знамя с золотым кречетом почти поравнялось с сарирским, Марван уже сцепился с каким-то славянином. Да, сейчас они вполне могут попросту задавить свиту военачальника числом, повергнув главное вражеское знамя, да вот будет ли от этого толк?
   Два полководца кружили друг возле друга, как волки, придирчиво отыскивая слабые места. Вождь славян был одержим схваткой, безумно силён и отчаян - но в этом и была его слабость. Ложная атака может вывести его из равновесия, тогда славянина получится вышибить из седла или даже прикончить одним удачным ударом. К тому же он ранен и устал... наверное.
   Размышления Асая прервал могучий удар сверху вниз. Рука сарирца рефлекторно подставила дол скимитара, персидская сталь жалобно застонала под чудовищным мечом варвара. Будь Асай чуть слабее, клинок просто-напросто вывернуло бы у него из руки, и славянину бы ничего не помешало раскроить его череп, как глиняный горшок.
   Они сцепились мечами, варвар давил на рукоять, силясь довести удар до конца - и Асай с ужасом понял, что он куда слабее славянина, даже уставшего. А знает ли вообще этот язычник, что такое усталость? Быть может, ему и этого не обяснили?
   Нет времени на раздумья. Асай рванул клинок на себя и вверх, одновременно пришпоривая коня. Меч славянина со скрежетом сорвался вниз, бедро сарирца как кипятком ошпарило, но варвар на миг подался вперёд, открываясь для удара.
   Асай рубанул скимитаром наотмашь, намереваясь снести язычнику голову. Славянин пригнулся в седле, удар сарирца пришёлся по переносице шлема. Асай почувствовал, как под клинком хрустнула кость.
   Резко отдёрнув руку с мечом, сарирец рубанул сверху вниз, рассекая шлем вместе с головой славянина. Военачальник варваров застыл в седле, так и не успев снова поднять меч. Чудовщное оружие, выскользнув из враз ослабевшей руки, с глухим звоном упало на землю. Вслед за ним завалился в стременах и его хозяин.
   Всё ещё не веря в свою удачу, Асай быстро отскочил назад и вбок. Добрый сарирский жеребец налетел на белого коня славянского знаменосца; широкий рубящий удар Асаева скимитара снёс его голову. Подхватив славянское знамя, сарирец поднял его над головой.
   - Варвары потеряли своё знамя и своего предводителя! Вперёд, победа близка! - прогремел он, надеясь, что его услышат в суматохе боя.
   Марван повернулся к нему, победоносно взмахнул клинком. Гибель полководца и потеря знамени означает поражение даже у самых диких народов...
  

23

   Буривой не помнил, как он оказался так близко от хазарских стягов. Лица, руки и тела врагов слились в одну бесформенную массу, визжащую, кричащую, тянущую к нему и его друзьям сотни отвратительных щупалец. И он рубил эти щупальца, вгрызался топором в бесформенную чёрную плоть, вынуждал навеки замолчать верещащие глотки.
   Возле него рубились варяги, а за ними прорывалась вглубь вражеского строя и вся дружина Векославы. Остальные отряды пехоты остались далеко позади, но это было и не важно - всё равно строй рассыпался на отдельные схватки. Кажется, такой манер боя в этих краях называли "галасом" и вообще весьма сильно любили.
   Впрочем, это было неважно. Важны были топор в руках, враги впереди и плечо соратника рядом. И, конечно, пелена кровавого безумия вкупе с отточенными до бритвенной остроты чувствами: звериным берсерковым чутьём Буривой ощущал, откуда придёт очередной удар, и уходил от него прежде, чем сталь опускалась. И всегда бил в ответ, прорубая тяжёлым топором доспехи, как горняк проламывает киркой скалу.
   Где-то впереди тоже кипел бой. Кажется, Ольгерд с небольшим отрядом прорвался к самому хазарскому предводителю. Впрочем, у ободрича было не слишком много времени задумываться об этом - чудовищная масса "Дня помощи" то и дело пыталась достать его новыми и новыми когтями и щупальцами.
   Он остановился, только когда по белохорватскому войску прокатился испуганный вздох. Поднял глаза вверх, чуть не получил скимитаром по шее - вовремя взмахнул топором, кровь из разрубленной руки брызнула на и без того замызганную кольчугу. Поверх леса голов, мечей и знамён, изрядно поредевшего, но всё ещё внушительного, Буривой увидел, как падает синий стяг с золотым кречетом из рук убитого Святовитова всадника, как подхватил его высокий, хоть и пониже Ольгерда, статный богатырь в богато украшенных доспехах и торжествующе поднял над хазарами, а потом швырнул куда-то назад.
   Отхлынувшие было кочевники снова устремились вперёд, словно прибой, набравший силу с новым порывом ветра.
   - НЕ ОТСТУПАТЬ!!! - заревел ободрич, сам поражаясь силе своего голоса.
   - Мы разбиты! - крикнул кто-то.
   - Если ты разбит, иди сюда, и я соберу тебя обратно! Вперёд! Пока мы живы - есть надежда! Отобьём знамя!
   И Буривой издал громкий, утробный рык, злобно скалясь в глаза хазарам. Стремительным выпадом врубился в следующую линию щитов, секира растрощила щит, отсекла руку, глубоко врубилась в тело. Ободрич отпихнул труп врага ногой, шагнул вперёд, рубя секирой по сторонам.
   - ЗА МНОЙ, У КОГО НЕ ЗАЯЧЬЕ СЕРДЦЕ!!! СМЕРТЬ КОШЕРИЩАМ!!!
   Секира опускается на железный шлем, рассекая тело хазарина по самую яремную ямку.
   - ВПЕРЁД!!!
   И вопреки всем законам войны белые хорваты, даже потеряв знамя, бросаются на врага, зажжённые яростью ободрича. Они хватают руками скимитары и щиты, напарываются телами на копья, лишь бы достать врага, потеряв оружие, бьют и душат голыми руками. Ярость обречённых встаёт против натиска взбодрившихся было хазар - и натиск захлёбывается, степняки вновь подаются назад, хотя на флангах славян и удаётся потеснить.
   И молча глядит Асай, как к нему прорывается новое славянское чудовище - пеший воин с огромным топором, по пятам за которым следуют ещё несколько безумцев, столь же сильно упоённых смертельной схваткой. Глядит, выжидая. Тетива лука натянута до упора.
   До славянского воина пятьдесят шагов.
   Сорок.
   Тридцать.
   Каждый шаг - взмах чудовищной секиры. Каждый взмах секиры - фонтан крови. Видать, правду говорят, что в славянских ратях бьются демоны. Тот поверженный всадник, а теперь этот воитель с секирой - явно из их числа. Ну что ж, на демонов у христиан есть свои средства. Пусть бегут от них идолопоклонники и иудеи, но крещённого человека силам зла не одолеть!
   "Да воскреснет бог, и да расточатся враги его, и да бежат от лица его ненавидящие его. Как тает воск пред лицом огня, так да погибнут бесы пред лицом любящих господа, и знаменующихся крестным знаменем..."
   Двадцать шагов. Уже девятнадцать. С такого расстояния стрела прошьёт тело насквозь.
   Рука спускает тетиву.
   Воин бросается вперёд, толкая всем своим телом очередного противника. Сбитый с ног, он падает на землю.
   В голове у него торчит Асаева стрела. Славянин поднимает глаза на Асая - эти налитые кровью белки уже знакомы сарирцу.
   Но есть одно "но".
   Во взгляде убитого Асаем всадника была жажда смерти и иссушающая ненависть ко всему живому. Это был живой мертвец, жаждущий утешиться в обьятьях смерти - и этих объятий он и искал, отчаянно врубаясь в хазарский строй.
   А этот славянин был, кажется,безотчётно весел. Он улыбался, скаля зубы, и словно насмехался над попытками Асая убить его. Он радовался жизни, радовался секире в руках, безнадёжной битве и поддержке товарищей, и уходить на тот свет явно не торопился. Если его предшественник просто не берёгся в бою, то этого, казалось, откровенно смешили любые попытки достать его.
   "Да будет воля твоя, господи, и на земле, как на небе".
   Впервые в жизни Асаю стало страшно.
   Плевать. будь ты хоть трижды демоном, тебе не устоять перед натиском боевого коня. Обнажив скимитар, ещё алый от крови славянского предводителя, Асай изо всех сил вонзает шпоры в бока скакуну. Ветер бьёт в лицо, срывается под ногами земля. Сумасшедший славянин даже не пытается убраться с пути - становится, расставив ноги чуть шире плеч, секира перед грудью, чуть наклонена вперёд.
   Асай поднимает меч, конь стрелой мчится на славянина, сарирец опускает клинок - и удар чудовищной силы вышибает его из седла. Перелетая через холку вверх тормашками, Асай роняет меч, перед глазами всё кувыркается и плывёт. Звериный рык славянского воина и истошный, полный боли хрип раненого коня сливаются воедино, конь взбрыкивает задними ногами, славянин кубарем катится по земле. Асай падает наземь где-то посреди славянских рядов, боль впивается в тело сотней огненных стрел.
   Последнее, что видит сарирец прежде, чем тьма окутает его разум - синее с золотым соколом знамя, снова подхваченное кем-то из славян.
  

24

   В мёртвом безветрии дым от горящих шатров поднимался вверх, к безоблачному синему небу. Кони, спущенные тиверцами с коновязей, перепуганно метались по лагерю, внося ещё больше хаоса в и без того жуткое столпотворение. "Вечер потрясения" попросту перестал существовать: поймать коней не представлялось возможным, а сражаться на земле белые хазары были явно непривычны.
   - Вы только бегущих добивать умеете? - смеялся им в лицо князь Звонимир, щедро раздавая смертельные удары. Изяслав и выжившие в жутких днях осады бойники не оставались внакладе: наконец-то виновникам гибели их братьев можно было воздать за всё. Отчаяние и готовность умереть превратились в пьянящую радость победоносной схватки: враг, ещё вчера казавшийся несокрушимым, оказался болваном на глиняных ногах, и уличи смеялись, истребляя степняков.
   Сквозь ряды хазарской гвардии Звонимир с Изяславом пробивались к шатру в самой середине лагеря, огромному, расшитому золотом и пятиконечными звёздами. Путь им преградило пятеро хазар в глухих шлемах и тяжёлых панцирях. Славяне поотстали, сражаясь с хазарами в кривых "переулках" между шатрами.
   Князь и улич, не сговариваясь, стали спиной к спине, выставив вперёд мечи - Звонимир свой, Изяслав - вручённый ему меч погибшего Горазда. Стражники хазарского предводителя придвинулись, сомкнув тяжёлые щиты в человеческий рост, выставив скимитары в щели между щитами. На чёрном бархате, которым были обшиты щиты, особенно ярко выделялась алая Соломонова звезда. Из шатра доносилось хриплое пение.
   - Сдюжим вдвоём-то? - опасливо спросил Изяслав.
   Звонимир не ответил. Потому что стражники перешли с шага на бег, смекнув, что в ближайшую минуту на помощь к этим двоим славянам никто не придёт.
   Первый стражник налетел на них с разбегу, намереваясь сбить с ног ударом щита. Увернувшись, Звонимир перехватил меч двумя руками, нанося колющий удар сверху вниз. Изяслав отскочил в сторону, напал на крайнего стражника справа, не прикрытого щитом товарищей. Тот развернулся к уличу, нарушив строй, и Звонимир вклинился в прореху, нанося широкие рубящие удары. Полетели искры, послышался звон стали, хрип разрубленной глотки.
   Пение стало громче, задрожала земля. Откуда ни возьмись появилась туча, закрывшая солнце. К палатке начали стекаться ещё хазары, многие вполне ещё здоровые, но и славяне устремились на помощь своему князю. Завязалось побоище.
   Туча разрасталась. В её сердце образовалось завихрение, словно там зарождался смерч; словно в доказательство этой мысли повеял ветер, побежала поземка из пыли, песка и мусора. То тут то там мусор закручивался в круговороты.
   Новый порыв ветра, столь сильный, что не просто задирал плащи и поднимал облака мусора, а чуть ли не сбивал с ног, принёс с собой отвратительный, кисловато-приторный запах тлена.
   - Могильный смерч! - закричал Звонимир, силясь перекричать грохот схватки.
   - Что? - спросил Изяслав.
   - Могильный смерч, заклинание, которое против нас уже применяли когда-то чёрные колдуны. О нём говорится в наших преданиях - туча, ветер, приносящий могильный смрад. Когда он закончит, с небес прольётся трупный яд, и по полю боя пройдёт смерч, поражающий чумой, от которой мы падём ослебевшими тут же, а скончаемся в страшных муках через пару часов!
   - И что нам делать!
   - Убить того, кто колдует, пока не поздно!
   Отбив очередную атаку, Изяслав огляделся. До шатра, откуда доносилось хриплое пение, было не так уж далеко. Ветер крепчал, запах тлена становился всё сильнее. Времени на раздумья не было.
   Отбив очередной удар хазарского стража, Изяслав швырнул меч в ножны, схватился обеими руками за верх щита, вскочил на щит ногами, оттолкнулся от них. Этот прыжок он потом вспоминал всю жизнь.
   Перелетев через опешившего стража, на лету выхватив меч, улич оказался в нескольких шагах от полога шатра. Стремглав устремился к нему, откинул полог, и застыл как вкопанный.
   В чёрном заклинательном чертоге, которым и был шатёр, ковры, по-видимому, устилавшие пол, были собраны в рулоны и свалены у стен, обнажая земляной пол. На полу была вычерчена звезда о множестве углов, в каждом из которых горело по свече и были начертаны неведомые Изяславу символы. В центре звезды кружился, хрипло напевая, человек в чёрном плаще.
   В спину улича что-то ткнулось, боль обожгла грудь, но ненависть, не находившая выхода месяцами, вспыхнула в его душе ярким пламенем. Вот он, первый враг, предводитель чёрных полчищ и проклятый колдун, повинный во множестве бед уличей и тиверцев!
   Не обращая внимания на боль, которой отдавался каждый вдох, Изяслав прыгнул, замахиваясь мечом. Прямо перед ним оказалось лицо - по-старчески сморщенное, зелёное, уродливое. В спину вонзилось ещё несколько стрел, но в глазах военачальника хазар Изяслав увидел страх.
   Он понял, что прежде чем улич падёт замертво, он успеет нанести смертельный удар.
   Меч Изяслава с лязгом вошёл в череп кундур-хакана. Мир вокруг закружился, бойник, выпустив меч из рук упал прямо на бьющегося в агонии Йехезкеля, растрощив его кости своим немалым весом. Они рухнули на пыльный пол, нарушая чародейский узор. Хазарин хрипел от боли, сплёвывая кровавую пену, и бился под уличем, силясь скинуть его, но вскоре затих.
   "Я сделал всё, что мог", - подумал Изяслав, проваливаясь в чёрную бездну. Странно, он ожидал увидеть свет Велесовых чертогов...
  

25

   Тучи, ненадолго закрывшие солнце, развеялись столь же быстро, как и появились, хотя в небе ещё долго висело кольцо жёлтых перистых облаков вокруг солнца, пылавшего в самом зените. Хазарское войско разваливалось на глазах, теряя свою монолитность и слаженность действий после гибели полководца. Наёмники складывали оружие, не желая понапрасну умирать в заведомо проигранной битве, конница кочевников отступала, яростно отстреливаясь. Лишь остатки племенной знати подчинённых хазарам народов, гордые степные воители, для которых отступление было немыслимым позором, продолжали сопротивляться и умирать под славянскими мечами. Флаг с Рарогом, подхваченный Кресимиром, метался по полю боя почти до заката.
   Лишь когда солнце успело изрядно покраснеть, а летняя жара - посвежеть, пало последнее хазарское знамя, и войско белых хорватов разразилось усталыми, но радостными криками. Преследовать бежавших с поля боя не стали: не было сил. Победа, которой на рассвете даже не ожидали, всё-таки свершилась: степная рать, невиданная со времён аварского вторжения, была рассеяна. Тиверцы и хорваты обнимались и братались на радостях, а из захваченных в хазарском лагере припасов уже готовился праздничный пир. Рано было перековывать мечи на орала: по тиверской земле рыскали многочисленные отряды врагов, недобитые после Турской битвы, погибло множество народа, разорены были пашни и пастбища, да и заклятые враги-болгары готовы были попытаться добить тиверцев. Но сегодня хотелось глядеть в будущее с надеждой.
   Святовитовы всадники, изрядно поредевшие, покинули поле боя, унося своего предводителя. Говорили, что Ольгерд ещё дышит, хотя Буривою верилось в это с трудом. Кто выживает после такого удара?
   Хазар погребли в единой братской могиле, их брошенные стяги принесли в жертву Перуну и Святовиту. Спустя несколько лет на вершине Хазарского кургана пробился чистый источник - говорили, что это слезы тех, кого каган согнал на верную погибель в славянскую землю, и кто теперь обречен вечно скитаться на чужбине, не имея возможности вернуться к своим родовым огнищам. А в Сарире говорили, что это души Асая и его погибших витязей рвутся наружу ключевыми водами, чтобы хоть дождем пролиться над мраморными мостовыми столицы авараншаха.
  

26

   С высоты Клятвенной скалы открывался вид на все Стольское и окрестные земли, уже вызолоченные наступившей осенью. Победоносное войско белых хорватов вернулось домой, кметы были распущены по домам, на полях уже давно успели убрать урожай. Наступала пора свадеб, праздников и веселья, ещё более остро ощущавшегося оттого, что было переплетено оно с тяжестью утрат.
   Священное пламя горело на жертвеннике, радостно потрескивали угли, щедро политые маслом. Буривой и Векослава стояли, взявшись за руки - теперь, когда Буривоя чествовали как победителя, они могли не скрывать своих чувств.
   - Пред лицом богов и предков наших, пред священным огнем-Сварожичем, что всякую клятву и всякое слово на небеса возносит - согласны ли вы, Буривой и Векослава, стать единым целым? - торжественно спросил волхв Добромир, подняв руки к небесам.
   - Согласны, - столь единым голосом произнесли эти слова новоявленные жених и невеста, что, не удержавшись, рассмеялись. И улыбался с ними суровый волхв, и князь Горан Вышатич, отец Векославы, от которого наконец отступила его болезнь.
   Жених и невеста бросили в огонь по горсти зерна и плеснули туда вина из чаши. Пригубив из неё по очереди, пустили по кругу, среди присутствовавших здесь бояр и волхвов хорватских.
   Сияли и Изяслав с Дубравкой, о чем-то перешептываясь. После победы к Изяславу пришли гонцы от собравшегося в Пересечне веча, которое хотело видеть вместо старого князя нового - прославленного воина, победителя хазар. А сам юный улич не сводил глаз с Дубравки - и непреклонная княжна, кажется, отвечала ему взаимностью.
   "Уличи теперь отложатся от хазар и станут нашими союзниками, да и тиверцы надолго запомнят свое спасение", - думал Горан, любуясь молодежью. Впервые за семь долгих лет, прошедших со дня гибели Буса и Мирослава, его сердце радовалось по-настоящему. Впереди было ещё множество битв и испытаний, ибо таков удел человеческий - но каждому в эти дни хотелось верить в лучшее.
  
   25 февраля 799 года.
   Полиэтническое государство на территории современного Дагестана. Большую часть его населения составляли аварцы и тюрки, но знать происходила из персов, вынужденных покинуть свою родину во время арабского вторжения.
   Нечто похожее говорили впоследствии достойные потомки хазар - немецкие священники, благословлявшие экспансию своих феодалов на земли поморских славян.
   Титул правителя Сарира.
   Йехезкель цитирует книгу пророка Иезекииля, главу 25, стихи 3-11, с незначительными изменениями - оригинальный текст направлен против Моава, Сеира и сынов Аммоновых.
   Буривой имеет в виду не мифы древней Греции, а классические пасторальные романы античности вроде "Дафнис и Хлоя", широко известные и в Средние века. Славяне, как и скандинавы, были отнюдь не такими дикими варварами, как их часто представляют, потому знакомство Буривоя, пусть и поверхностное, с подобной литературой не является чем-то странным.
   Примерно там, где сейчас молдавское село Косоуцы напротив украинского города Ямполь (Винницкая область).
   На месте нынешного Кишинёва.
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"