Стрекалова Татьяна Андреевна : другие произведения.

Глава 13 "Жола Вакра"

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Птица-надежда осторожно опустилась на плечо и с жалостью заглянула в глаза...

  
  
   - Что за имя - Жола Вакра? -
   Кто-то из проезжих вякнул.
   - Да Анжол! - другой орёт. -
   Так привык честной народ.
  
   Ростом Жола невысок,
   И сложеньем коренаст,
   Иней бороду посёк.
   И, толкуют, Жола - Гназд,
  
   С той же спесью - фу ты, ну ты!
   Слышал Дормедонт Пафнутов...
  
  
   В прежние годы Дормедонт Пафнутьич пред зятем лебезил да заискивал. Потому как - богатый деловой дочкин муж подмогой служил, ступенькой к положению. Но со временем, как сам в силу вошёл - ломаться начал, зятька в сторону пихать.
   Зятёк тоже своенравен родился. Давал порой тестю знать, кто лошадьми правит. И бывало - чёрный от злости, тяжело слезал Дормедонт Пафнутьич в облучка и с поклоном зятю вожжи подавал. От поклонов этих нутро ныть начинало, и сердце посасывало. Потому с Агафьиным муженьком держался Дормедонт куда как чопорно. Но нынче, за весть золотую - расцеловал в обе щеки.
   И зятя, и сына среднего. Молодцы ребята! Не только слабость у врага нащупали - а потрудились-проверили, поездили, людей поспрашали. Чрез десятые руки отыскали человека нужного - Жола Вакра такой есть - и слили ему сведенья брильянтовые тонкой струйкой прямо в подставленную чашу! Туда, куда надо!
   Попался Гназд. Дальше можно не тревожиться. За всё получит. Его вина пред Дормедонтом, конечно, никакими яхонтами не окупится, но душу потешить горестями супостата - в наслаждение! Да и как знать? Что там натворил у Гназдов старший зятёк? Кого задел, обездолил? Может, такого наворочал, что сами родственнички приведут связанного молодца к законной жене да и вручат Дормедонту уздечку? Вот он покуражится!
   От радости такой совсем Лаван разнежился и старшенькую свою по голове погладил:
   - Ну, дочка! Вот и на нашей улице праздник! Глядишь - и получишь муженька! Слыхала новость?
   Гаафа слыхала. И кабы не так подробно - разделила бы общее торжество. Но братец расписал наглядно, что живёт ненавистный муженёк не с гулящей, а с женой. Женой так и величает! А зять, прибывший в дом тестя вместе с супругой, не счёл нужным умерить цветистость слов и маслянистость взгляда, рассказывая о сучкиных красотах. Чем сестрицу Агафью в досаду ввёл. А в досаде сестрица злая становится и ей, Гаафе, гадость всякую в уши капает. А Гаафе и без неё жизнь соломенная давно невмочь.
  
   Агафья, своенравно подбоченясь, похаживала по горнице. Хмыкала, в зеркала поглядывая:
   - Ну, теперь после домашних плёток опадёт её краса, как вишен цвет. Она поплачет! И поделом! Нечего у моей сестрицы мужа отбивать. А то вон Гаафа сколько лет горюет! - она усмехнулась, покосившись на старшую. Потом, помолчав, задумчиво сквозь зубы цедить пошла, уже не глядя:
   - Однако вряд ли муж к сестрице вернётся. Он и раньше-то её не жаловал, а теперь, когда кралю его лупцевать начнут - никакой поруб не удержит его, выручать кинется. Коль на разрыв со своими пошёл - тут чувства сильные. Видать, любит. Да и то - разве сравнишь нашу Гашу с девкой той? Боюсь, батюшка - не видать Гаафе супружника. Сбежит.
  
   Раз, другой сказала Гата в таком духе. И с каждым разом всё неподвижнее становилась старшая сестра, всё напряжённее. Так и сидела - как каменная. Глаза вниз, лицо застывшее. Пальцы - в край лавки впиваются. Уста мертвы. А что на душе, внутри - про то лучше не знать.
   Пока не наговорилась семья, не обсудила дела да планы - всё молчала Гаафа, точно нет её. А потом вдруг - точно смыло с неё оцепенение. Шевельнулась, ожила - и даже взгляд повеселел. Неожиданно подняла голову и легко так спрашивает:
   - А что, батюшка - поди, ведь, и правда - могут Гназды своего наказать эдак?
   - Да лучше ничего не придумаешь, - откликнулся отец.
   - Тут и овцы целы, и волки сыты, - согласился братец, - я б именно так и сделал.
   - Пожалуй, - пробормотал зять, растерянно глядя куда-то в окно - и затем в сомнении головой покачал, - только я бы так просто кралю не отдал...
   - Уж ты бы! - не удержалась Агафья, но, метнув на сестрицу взгляд, язык прикусила. Гаафа даже не заметила. Она всё что-то думала про себя, глаза же, и так неброские - точно исчезли с лица. Да и лица-то не было. Только странный клёкот из-под запечатанных уст слышался.
  
   Считай, не ошиблось Лаваново семейство. Именно такое, как и предполагали они - жёсткое - решение приняли Гназды, сойдясь в доме батюшки Трофима Иваныча, когда на закате дня в крепость въехали сани о двух лошадях, а из саней вышел ни кто иной, как Жола Вакра, в Смоле Гназдов правая рука: счёл нужным прибыть самолично в виду особых обстоятельств.
   Не в привычку было Вакре метельными лесами кататься. По неюным годам и наличию лавочки - всё больше за прилавком он сиживал, а что бразды держал от многих путей, нити от многих сетей - на то талант, мелкой торговли не в помеху. И если в одном месте аукалось - тут же с другого конца ему отзывалось. На самом стрежне, на перекате - укрепился Жола. Кряжист был, тяжек Жола - зато с места не сдвинешь. Надёжен. И не только ста́тью. Потому дела на подручных оставил: такие вести следует сообщать из первых уст.
   - Не было ещё, - обронил между слов горько, - чтоб Гназд - против Гназдов. А ведь это, мои уважаемые - первая птичка. Как бы за ней стайка не порхнула? Это - силе Гназдовой конец!
   По бабке Гназдом был Вакра.
  
   Когда-то в молодости езжал он в крепость на все свадьбы да похороны, да и без похорон родню не забывал. Но это когда было! Нынче молодые Гназды сами к нему хаживали. Где какое дело - поддержкой заручались, советы слушали. Только и он был человеком. Ошибался порой Жола Вакра. Старел Жола Вакра...
  
   - Все узлы вздыбились, вся связка упёрлась, дела мимо скользят... - жаловался за вечерней трапезой Жола совсем сникшему Трофиму Иванычу и горестно висок потирал. - Слухи, толки... и твердят одно и то же, без расхождений: видели вашего младшего... на заимке с кралей, и краля своя, из Гназдов...
   - А может, не он? А на крале - написано, кто она? - вздымался надеждой Трофим Иваныч, - может, ложь и навет? А, Анжолий Анисимыч? Ну, как могли столь многие видеть его? Чай, не выставлялся. Поди, заберись на заимку.
   - Может, и так, да подельники сомневаются, мол, нелады у Гназдов, стоит ли на слово верить... Пока ещё - колеблются, пока ещё отговориться можно... а только пошатнулась твердыня - и никак не утрясается. За неделю уже трое руки умыли... Вот что человечьи наветы творят! И не знаешь против этой карты козыря! Надо строго зло пресекать. Чтоб, вякни кто - его бы носом ткнуть: сам убедись... И чтоб было куда ткнуть!
  
   Кабы не Гназдова честь - может, уже и не поднялись бы Трофимычи. Набегались. Да и Зар бы в сердцах рукой махнул. Страшно за девку на заимке, срамно вспоминать - но что с ней делать-то теперь? Ну, отыщешь бедолаг, ну, захватишь - и куда их? Живут и живут, глаза б их не видали, а домой привезёшь - под замком всю жизнь держать? А если Стах благоверную свою привезёт, как братья советуются, и будет жить та ворота в ворота - что ж это за казнь египетская!
   Но долг - есть долг.
   - Стерпится... - угрюмо пробурчал Иван.
   - Обкатается... - горько вздохнул Николай.
   - К старости, - уточнил Фрол. А Василь и говорить не стал: уж больно сдавливает горло горе.
   - Не поеду я... - опустил взгляд брат Пётр. - Что мы, в самом деле, на своего, как на зверя... Да и руку нынче зашиб. Да и родителей одних оставлять грех... Вон, батюшка, Трофим Иваныч, с добрых вестей аж занемог.
  
   Так что - собрались наутро с большой неохотой четыре брата и Зар. Вервия заготовили, коней оседлали, пустились в скорбный путь.
   Далеко-далеко забрался младшенький. Никогда б не сыскать его Гназдам, кабы не любезный тесть. И не один день следовали снежным путём, и ночевали то по знакомым стоянкам, а то по постоялым дворам. Двор за двором. А по дворам - народ пришлый. Когда людям долго глаза мозолишь, кто-нибудь да углядит. Мир - он велик, да тесен...
  
   - Что-то рожа знакомая... - пробормотал, толкнув соседа под локоть, один незаметный человек, сидящий за столом в Пле́сненской харчме. - Узнать бы, кто такой?
   Сосед тоже оторвался от ложки, внимательно посмотрел на Василя, который оживлённо толковал с харчмарём.
   - Пожалуй, похож... - согласился задумчиво. - Но не тот...
   - А я думаю, тот, - медленно проговорил другой. - Не, не тот, кто Хлочева коня продал - а тот, который ребят в Смоле на Известковой порешил... С тех пор только и выглядываю по дворам да харчмам - наконец-то встретились! Наше счастье, в лицо ни тебя, ни меня не видал он. А ты что ж - не запомнил его в воротах-то?
   - Ко всем приглядывался, - с досадой поморщился собеседник, - да в утренний час народу полно, разве упомнишь...
   Он перевёл взгляд на прочих Трофимычей и вдруг оживился:
   - И вон тех, вроде, видел... Ишь ты! Лихо разъезжают. Будто про них пули нет... Хоть бы для приличия рожу повязали. Нет, даже обидно, право слово! Не уважают!
   - А потому что похоронили. На Известковой, небось, только по слухам узнавали, да позже, а слухи, сам понимаешь... Надо поинтересоваться, кто такие.
  
   Харчмарь оказался словоохотлив:
   - Так это же Гназды! Народ известный.
   У товарищей вытянулись лица:
   - Мы чего, с Гназдами связались? - переглянулись они.
   - Может - ну их?
   - Да не могу я - ну. Я Хлочу на крови клялся. Он ко мне с того света придёт.
   - Да и я пуп дедовский помянул... А если ошибаемся?
   - Не ошибаемся. Нюхом чую.
   - Эх, придётся разбираться. Пятеро. Многовато. Куда ж они двигают?
   - Давай-ка так: я им в попутчики прибьюсь. А ты ребяткам свисни - пусть поторопятся.
  
   И на унылой зимней дороге пятерым молодцам не давал скучать обаятельный забавный мужик. Шустр, невысок, живая улыбчивая физиономия, глазки с прищуром, внимательные. Словцо весёлое вставит, шутку отмочит. Гназды похохатывали и уже по-свойски с ним перебрасывались:
   - Ну, ты, Коштику, горазд байки травить!
   - Не отравлю - угощайся, ребята, у меня ещё сто пудов!
   - Цены тебе, Коштику, нет. Сам-то далёко путь держишь?
   - Я-то? Да лишь бы держался, упадёт - плечико подставлю...
  
   Как он оказался рядом, они толком не помнили. На дороге всякий народ. А этому в ту же сторону. С той же размеренностью.
   Промеж собой Гназды помалкивали. Да и что говорить? Всё давно обговорено. А про дорогу впереди вспоминать не хочется: до того погана, что пусть лучше Коштика чего смешное скажет.
   Уговаривать Коштику не надо. Знай, небылицы сыпет да прибаутки роняет. И не только прибаутки. Вскоре после развилки глянул на него Фрол и заметил озабоченно:
   - Эй, Коштику! А рукавица-то где? Морозно...
   - Да вот она, - снисходительно откликнулся Коштика и ленивым движением сунул руку за пояс. И тут же, дёрнувшись, захлопал себя по тулупу:
   - Ой... И правда, куда ж она делась-то... За кушак заткнул же... Вот беда...
   - Обронил?
   - Похоже на то... - пробормотал тот смущённо. И заоглядывался, вывернувшись в седле. Гназды тоже назад обернулись. Дорога лежала во всей своей чистоте и непорочности.
   - Вернёшься? - сочувственно спросил Никола. - Снег не сыплет, не занесло. Без рукавицы худо.
   - Дурная примета, - скривился спутник и, подумав, махнул рукой:
   - Да ладно... Запасные есть...
  
   Есть так есть. Без запаса не ездят. Достал Коштика новые, белой овчины, рукавицы и снова спутников потешает. А одну непотерянную, чёрную, в торбу сунул. Потом достал её зачем-то, потеребил - и снова в торбу... И опять достал... Из-за этого приотстал слегка.
   Всё бы ничего - только вот, едва свернули в сторону Гражи - беда с ним приключилась. Услышали Гназды вопль за спиной, обернулись разом - видят, рухнул приятель, перекосив седло, с лошади да так грянулся о землю, что встать не может. Балагурить, вишь, ловок, а во время соскочить - ловкости не стало. Лежит, охает.
   - Не выдайте, добрые люди, - стонет, - всем прикладом упал...
  Гназды спрыгнули с коней, поспешили к нему:
   - Как это тебе угораздило-то?
   - Ох!.. - восплакался весельчак. - Все печёнки отбил, селезёнки отшиб... рука - хрясть! - пополам... вон... в сугроб отлетела... ох!..
   - Да на месте твоя рука, - склонился над ним Иван, ощупывая опытными пальцами. - Кажется, даже не сломана - ушибся, разве что... Дай, рёбра гляну. Вот тут больно?
   - Вяяя! - заорал Коштика дурным голосом.
   - Ну, а тут?
   - Вяяя!
   - Ох... - вздохнул Иван, - ты, Коштику, прям кошка драная. Терпи уж. Грудь не сдавливай, вздохни!
   Коштика глубоко вздохнул.
   Иван приподнял бровь:
   - Вздохнул? А чего не орёшь?
   На секунду Коштика растерянно уставился на него, потом кротко прошептал:
   - Терплю...
   Иван чуть внимательнее посмотрел на него и головой покачал.
   - Давай-ка мы тебя, Коштику, - предложил со всей заботой, - в седло подсадим, да попробуешь ехать. До постоялого двора дотянешь - там отлежишься. Ну, что там, ребята, с седлом? - обернулся Иван к братьям.
   - Всё в порядке, - отозвался Василь. - Подпруга ослабла, седло сползло. Давай, дружок, постарайся на лошадь влезть. Не на дороге ж тебе лежать. Ну-ка, обопрись... - он бережно подвёл руку под плечо приятеля.
   - Вяяя! - что есть мочи завопил тот.
   - Ну, держись, тут выбирать не приходится - придётся кое-как, а ехать, не то замёрзнешь... Доставим уж тебя до Гражи, хоть самим, - Василь тяжело вздохнул, - надо в сторону...
   Подошедший Фрол с осторожностью подхватил мужика снизу:
   - Давай потихоньку...
   - Вяяя! - взвыл Коштика.
  
   Понемногу его приподняли на конскую спину, он закатывал глаза, бесчувственно стекал вниз и даже не пытался ухватиться за луку. Но поперёк седла его всё-таки положили . Он висел, как мешок. И лишь при озабоченных словах Николы: "Привязать надо, не упал бы. Вервия хватит", - медленно зашевелился и простонал:
   - Не надо. Не упаду.
  
   Гназды запрыгнули на лошадей:
   - Ну, что ж? Трогаем не торопясь...
   В последний раз Зар обернулся через плечо на покидаемую местность, как увидел: из-за леса на повороте показался всадник. Он нёсся во весь опор и налету размахивал красным платком.
   - Стой! - донёсся до Гназдов истошный крик.
   Гназды в недоумении разглядывали молодца.
   - Что за голубь? - пробормотал Фрол. При медленном их шаге тот вскоре нагнал их.
   - Постойте! - повторил он запыхавшимся голосом и подъехал вплотную. Гназды и вовсе смежили ход, сдерживая лошадей.
   - Здравствуйте, люди добрые! - бодро отчеканил всадник и ярко улыбнулся.
   - Здравствуй, добрый человек, - выжидательно отозвались те, - чем обязаны?
   - Огоньку не найдётся? - радостно проговорил он, - беда, понимаешь, какая: трубку в снег уронил, еле отыскал.
   - Чего ж? Можно и огоньку, - согласился Зар.
   - А табачку, а?
   - Ну, куда ни шло - можно и табачку...
  
   Пока раскуривали трубки, кони переступали ногами, крутились на месте...
   - Больной, что ль, у вас? - сочувственно спросил молодец, сладко затягиваясь.
   - Да вот, - с досадой поведал Зар, - расшибся мужик... может, сломал чего... до жилья надо доставить.
   - Беда, беда, - почмокал тот.
   Тут неожиданно умирающий подал голос:
   - А ты не в Гражу ли, добрый человек?
   - Туда! - охотно отозвался любитель табака.
   - Дай, прибьюсь к тебе, - слабо шевеля языком, попросился тот, - за табачную понюшку. Освобожу от хлопот этих добрых людей, а то им не в Гражу - им в сторону надо...
   Ситуация складывалась немного странно, но, хотя начал Иван слегка хмурится, поглядывая на Коштику, всерьёз Гназды всё ж не насторожились: уж больно много всякого случается в дороге...
  
   Насторожились, едва, простившись с бедным Коштикой и его товарищем, свернули в сторону, на лесную просеку. Сразу обступили их столетние ели до небес, полные мрака и безмолвия. Громадные колючие лапы провисли под многопудовыми пластами снега, скопленного за зиму. Под лапами во всех направлениях в мехах и кружевах переплетённых веток расходились-сходились низкие сводчатые коридоры. Здесь притихли человеческие звуки и пришли звуки лесные. Суетное мирское чутьё уступило тому исконному, которое вовек не подводит зверя. Зверь принюхался: что-то в лесу было неправильно...
  
   Гназды никогда не были лёгкой добычей.
   - На нас охота, - едва слышно произнёс Иван. Но и без него услышали: с неуловимыми шорохами приближается опасность. Она имела свой звук, запах и вкус. И дыхание, и прикосновение. И не узнать её было нельзя.
   Спрыгнули с коней, стегнули их подальше в лес, сами укрылись за стволами. И вовремя. Враг пошёл палить разом. Враг приблизился со стороны дороги, прячась за деревьями. Гназдов с ними разделяла просека. Взвизгнули пули - и увязли в вековых еловых телах. И поползли с сонных лап снеговые пласты, и всей тяжестью обрушились на кружевные своды. Внезапно поломан, лесной мир загрохотал, затрясся, а просеку мгновенно застлал дым, так что ничего в нём не разберёшь.
   Гназды сперва не отвечали. Застыли, слились со стволами. Застыли и враги. Наскоком не вышло, приходилось выжидать. Чутко слушать и смотреть, подлавливать любое движение. Человек не камень. Человек живой. Рано ли, поздно - выдаст себя. На каждое шевеление следовал одиночный залп. И с той, и с другой стороны. Затянулось надолго. Кто первым устанет и даст промашку. Плохо было, что не знали Гназды, сколько против них. Они уже приблизительно представили себе их число, не так уж и много, человек семь, но все ли здесь? Не отделилась ли часть злой силы и мягким осторожным шагом, пользуясь громом выстрелов, не заходит ли в спину? И конечно, занимало, кто она, эта сила. Какого лешего ей надо. Впрочем, занимало куда меньше, чем вопрос, отчего шевельнулась вон та ветка: то ли ком снега свалился, то ли... Тоже самое и ту сторону занимало. Куда больше, чем жажда мести за кровного побратима. Нерушимое разбойничье слово проговорили они когда-то, и связало их слово в пожизненный союз. Из него выход один лишь: в войско праотцев, тех самых, которые на этом свете сроду за сохой не ходили, ходили только тёмной ночкой на лихое дело. И потомки следовали обычаю: сбивались в ватаги, резали руку, кровь с чистой водой в чаше мешали, пили -кровью клялись... Уж такая порода. А нарушить слово - не моги и помыслить: войско-то не спит, всё видит. Теперь и Хлоч в войске, и трое побратимов. Ждут. Из-за них и лезли молодцы под Гназдовы пули. Высунешься прицелиться, а Гназд уже целится. Ты в него, а он в тебя. Кто скорей. А Гназды скорые.
  
   Скорые-то, скорые, а и у них промашки. Что толкнуло Василя? Переступил, и казалось - в снегу незаметно. Лучше хотел упереться - на ж тебе, ногу высунул. По ней и ударили. Сапог прошили. В первый миг даже не понял. Будто и боли-то не было... А только мир поплыл, и в голове звякнуло удивленно: "Что? Это всё?"
   Вцепился он в кору ногтями, чтоб вбок не выпасть, медленно сполз по ёлке. Снег ярко окрасился, радостно. Он то исчезал куда-то, то возвращался. И лес вокруг - то исчезал, то возвращался. И то место за просекой, где весело и победно упал с еловой лапы белый ком - тоже возвращалось. Лёжа в красном снегу, Василь поднял ствол и прицелился. И хорошо прицелился. Там, видать, от подбитого не ждали...
  
   Как стало супостатов одним меньше, примолкли они на миг. А потом выстрелы засвистели частые и не самые прицельные: стрясали снег с таких далёких макушек, в какие и попасть чудно́.
   - Что-то придумали... - пробормотал Иван. - Не жалеют пороху.
   Выстрелы-то участились, а вот места, откуда те, сразу приметились. Не то, чтобы являлись одной точкой - нет, был разброс, и широкий, но возникало ощущение, что разброс тяготеет к постоянному месту. И таких мест четыре. А не шесть. Или показалось?
   - Рассыпчатей прежде палили, - заметил Азарий.
   - Да они в обход двинули! - осенило Ивана. - Двое покрались! Только вот - в какую сторону... - и горько выдохнул:
   - Эх, Васику! Отойти бы вглубь - а тебя ж не бросишь!
  
   С вражьей стороны принялись палить из-за развилки громадного дуба, что простирал над просекой крючковатые ветви в подвесках сухих скукоженных листьев, полных снега. Те заслоняли развилку и сбивали с толку. А сверху, видать, недурно просматривалось то, что могло скрываться за сугробами. Малейшее движение - залп. И потерявший сознание Василь оказался куда как яркой мишенью: что может быть ярче крови на снегу. Своим к нему не подобраться: из-за дерева носа не высунешь. Пропасть бы молодцу. А только враг в него не стрелял. Убитым счёл.
  
   Оттуда, с развилки, драной кошкой вопил и улюлюкал Коштика. Раны у него разом все зажили, умирающий голос куда как ожил, и прибаутки сыпались, по десятку к каждому выстрелу. Но, сколь ни старался, ни те, ни другие в цель не попадали. Гназды хранили спокойствие. Фрола в какой-то миг ещё подмыло ответить, но Иван напомнил:
   - Не языком...
   И то верно: что порох, что праведный гнев - трать бережно, и только в цель.
  
   Коштике тоже бы силы не в слова всаживать, да уж больно пёрло наружу озорство. Натура будоражила. Не было в нём надлежащей мрачной серьёзности. И чего к Хлочу прибился?
  
   Правда, и весёлость - штука полезная. К примеру, противника отвлечь и раззадорить, на промашки подбить. В сердцах чтобы щедро жахал на полку порох. Рано ли, поздно - кончится. Во всяком случае, ему, Коштике, уж пора бы дорожить этим добром. Да и товарищам. Уж больно рьяно и увлечённо грохочут и хохочут...
   Хохочи, не хохочи - а чем Гназдов покоробишь? И прицепиться-то не к чему: куда ни кинь - молодцы. Но знала кошка - всего обиднее, когда за душевную помощь - чёрная неблагодарность. Хороший повод. Ори себе из-за развилки дуба:
   - Что, сердобольные? Пожалели убогого? Это я вам ещё не все сказки рассказал. Самая смешная у меня - про слезливых олухов, что ко всякому вранью - с разинутым ртом!
  
   Гназды как не слышали. А чего слушать? Обидно, конечно, но не обидней, чем видеть раненого Василя и ощущать полную беспомощность. А что куражится кошка и шапкой над развилкой дразнится - так ясно, на палке шапка: больно резво попрыгивает, даже для весёлого Коштики. Да и не дурак он - башку выставлять.
   - Прилежней, ребята, слушай, - бросил своим Иван. - Слева-справа... Снег-то скрипучий. А лес частый. Успеем, перекинемся.
  
   Как ни орал Коштика, и как ни палили из-за просеки - а безмолвия зимнего леса уничтожить не удалось. Промеж залпов и кошачьих воплей - слышно было, как мягко падают комья снега, шуршат колышимые ветром ветки дерев. И приметную человечью поступь уловить представлялось вполне возможным. Слушай только.
  
   Гназды слушали. И услышали. Не поступь, не снежный хруст, не тихий шаг, а два громких выстрела слева. Один - и сразу второй. Гулко раскатилось - и близко совсем. "Враг!" - дёрнулась душа. И туда же дёрнулись стволы ружей. Оказалось, запросечным молодцам только того и надо.
   Двоих в обход отправляя, уговорились: вы, ребята, с тылу подберитесь и бейте, кого успеете, а как оставшиеся к вам развернутся - мы дружно навалимся. Потому, не осторожничая более, разбойнички из-за ёлок повыскакивали, и Коштика на дубу уже не шапкой на палке, а лихой башкой высунулся. Ну, тут же и получил. И полетел, сердешный, с высокой развилки, налету разворачиваясь по-кошачьи, с таким оглушительным: "Вяяя", - какого сроду не издавал.
   Не вышел наскок. Сходу сообразили Гназды, к чему дело идёт, и ружья успели назад перевести, ибо слева хоть и палили всерьёз - а не по Гназдам. По лихим молодцам. В единый миг один рухнул, тут же второй. А третьего Иван порешил. И всё. Рассеивался среди потрёпанных ёлок пороховой дым, и воцарялась прежняя тишина. Ни выстрела.
  
   Несколько мгновений осознавали Гназды тишину... Похоже, взаправдяшняя. Доверяясь нюху, Иван опустил ствол ружья, приказал братьям:
   - Ну-к, бдите на всякий случай, - а сам, оставив спасительное дерево, побежал к Василю. Из-за другого дерева выскочил Азарий. Вдвоём принялись перевязывать пострадавшего. Голенище пришлось разрезать. Скрученным платком придавили сочащуюся кровью рану, плотно замотали в полосы рваной ветошью. Нашлась у Ивана ветошь за пазухой. Тётка Яздундокта, спасибо, навязала. А он ещё брать не хотел:
   - Да на что? В сраженье, что ль, идём? Ну, сунь в тороку, раз тебе так надо...
   - Нет, не в тороку, не спорь с тёткой, а за пазуху, благо изнутри кафтана жена подшила, не поленилась, вот и уважь, - сварливо настаивала та, - и чтоб под руками всегда была: не знаешь, когда настигнет. Бывает, и до тороки не дотянутся...
   Вот ведь премудрая старуха! Всем четверым племянникам насовала. И каждый всласть попрепирался. Не любят молодцы, когда тётки учат.
  
   Василь до того ослаб, что шевельнуться не мог. Без конца теряя сознание, он смотрел туманными глазами на брата и друга, а видел ли - поди разбери. Пытался что-то произнести, а уста даже не размыкались. Большей же частью уносился в свои зубчатые красно-чёрные видения, и из этих видений как будто кто-то уже отвечал ему...
   - Ничего, потерпи, братку, - ободряюще бормотал Иван, накручивая на его приподнятую ногу ветошь, - с Гназдами всякое случалось, а ничего, выкарабкивались... Рана твоя не страшная... только крови много ушло... обойдётся, краше прежнего будешь... щас притихнет руда... а там и заживать начнёт... - и тревожно позвал, - слышь, братку?
   Василь не отвечал.
   - Васику! - заглянув в потусторонние глаза, позвал Зар. А потом не удержался. На чёрную бороду упала тяжкая капля и застыла сосулькой.
   - Чего стоите?! - рявкнул на братьев Иван. - У кого крепкое что есть?
   Никола спохватился, бросил ружьё, вытянул из-за пазухи баклажку:
   - Вот, Иване, самая, что ни на есть... - и опять в ружьё.
   Иван открыл закатанную в войлок посудину и, каплю за каплей, стал осторожно цедить Василю в рот, раздвигая пальцами губы.
   - Ничего... - приговаривал он со всем спокойствием, какое наскрёб внутри. - Обойдётся.
  
   Никола и Фрол глядели в оба, но ёлки шевельнулись не за просекой, а слева, откуда только-только раздавались выручившие Гназдов выстрелы. А ещё раньше еловых шорохов прозвучал издали знакомый голос:
   - Братцы!
   Гназды ушам не поверили:
   - Меньшой?!
   - Стаху?!
  
   Стах оказался не один. Следом из снеговых лап выступил невысокий мужичок в сером полушубке и, остановившись, разглядывал честно́е собрание внимательными, весёлыми - и тоже серыми глазами. В этот туманный февральский день всё вокруг казалось серым. Серое небо, серая чаща, серый истоптанный снег, серые стволы деревьев - серые стволы ружей... Лишь красное пятно на снегу выпадало из общего бесцветья. А ещё слабый свет намечавшегося заката.
  
   - Ты откуда тут, Стаху! - пошли сыпать вопросами Гназды.
   Младшенький руками развёл:
   - Да едем себе, слышим - стреляют... Вот, прошу жаловать, - кивнул он на спутника, - Харитон, хороший человек. Верный глаз, верная рука. И душа. Вы-то какими путями?
   - А мы про твою́ душу, братку, - без обиняков сообщил Иван.
  
   Что ж? Разве не знал Стах, чем увенчается его встреча с братьями. Знал. Однако вышел к ним. В лихую пору всё другое прочь - иди на выручку, а там что Бог даст.
   - Чай, не враги... - промолвил Стах, не опуская взора.
   - Потому и говорю, как есть, - вздохнул Иван. - Веди в хоро́мы, - и тихо пояснил, - беда у нас...
   - Чего? - дрогнул Стах.
   - Василь ранен.
   Только сейчас, приблизившись, рассмотрели молодцы лежащего Василя и багровое пятно под ним. Стах рванулся к брату и растерянно замер. То, что он видел, казалось невероятным - и хотелось развести его руками, прервать, как дурной сон. Разве мог быть живой и добродушный Василь таким серым и неподвижным, точно слеплен из окружающего снега...
   Стах в ужасе взглянул на Ивана.
   - Бог милостив... - хмуро проговорил тот.
   А Харитон посмотрел - и, ни слова не говоря, выбрался на просеку и зашагал в том направлении, откуда оба пришли.
   - На санях мы... - пояснил Стах при вопросительном взгляде старшо́го.
  
   Фрол тем временем ружьё закинул за плечо.
   - Молчат, - проговорил задумчиво. - Если кто и остался, побоится себя обнаружить.
   И добавил:
   - Лошадей надо поискать. Куда их понесло...
   - Погоди, - остановил его Иван, - два татя в обход пошли. Где-то притаились.
   - Если двое - тех уж нет, - неожиданно уведомил всех Стах.
   Гназды озадачено уставились на него.
   - Обоих уложили, - подтвердил Стах. - Харитон не промахивается. А первого я: узнал его...
   - Узнал?
   - Узнал. Помните, вы сказывали, что приключилось у вас в Смоле...
   - Вот оно что... - растерянно переглянулись братья.
  
   Потом Фрол с Николой двинулись в лес, проваливаясь по колено, покрикивая и посвистывая. По глубокому снегу и лошади далеко не ушли. Хозяев они знали и вскоре, как смолкла стрельба, потянулись обратно. Тут их Гназды и перехватили.
   - Четыре... - отметил Никола, - где Иванова-то?
  
   Иванову чубарую лошадь увидели на просеке, когда привели Гназдам найденных. Возле неё стояла Стахова кобыла и ещё два незнакомых коня, впряжённые в сани. Те оказались полны сена, Стах и Зар осторожно укладывали туда Василя.
   - Вечно моя в сторону уходит, - буркнул Иван и, оглядевшись, с ружьём наизготове пересёк просеку.
   - Поберегись, Иване, - тревожно напомнил Никола.
   - Прикрой, - не оборачиваясь, бросил Иван.
  
   Четыре тела он нашёл сразу. И наклонился над одним:
   - Знакомая рожа, - отметил мрачно. - Откурился, стало быть... - Гназд пошарил убитого. В ладони оказался полный кисет.
   - Ишь, запасливый... - горько усмехнулся Иван. - Ничего ловчей просьбы покурить не придумал. А вывернись оно - чем бы открестился? Ладно, - решительно швырнул кисет обратно в растрёпанный полушубок убитого. - Волки, понятно, не курят, но и нам из поганых лап не надобно. Отравишься ещё.
   А вот оружие всё забрал. Заодно выгреб деньги, какие нашлись: волкам уж точно ни к чему, а нам пригодится. Хотел снять рожок с порохом, а тот пустой.
   - Вот чего нахрапом попёрли, - процедил снисходительно. - Продержаться не надеялись. Что ж им спокойно-то не жилось?
  
   Не жилось... Видать, заждались их в нездешнем воинстве. Грешные души уже бродили где-то в тамошних весях, и лишь Бог им теперь был судья. С четверых поснимал Иван, что нашлось, а вот пятого не было. От высокого дуба с тремя торчащими из ствола ножами, по которым явно и вскарабкался Коштика, в мелкий ельник вёл кровавый след.
   Иван поколебался, но подумал о пустых рожках и, свистнув Николе, всё ж двинулся туда. Никола подбирался левее, а позади о правую сторону, видя такое дело, ещё и Фрол поспешил.
  
   Коштика не дополз до еловой опушки всего ничего. Упал разбитой головой в снег и лежал, как мёртвый. Однако, не мёртвый. Жизнь потихоньку цедилась из него, питая сугроб, но ещё оставалась в теле, ровно настолько, чтоб мог он порой осознавать окружающий мир и слабо шевелить языком. Гназды ощупали его и отобрали от греха нож и пистолет, потом, особо не чинясь, рывком перевернули на спину. Разбитая голова Коштики затылком хлопнулась в снег. Из груди вырвался короткий хрип.
   - Что, кошка? - негромко бросил ему Иван. - Отвякался? Покаешься перед смертью? Кто ты есть-то? Раб Божий Константин? Как в церкви помянуть? - и наклонился перекрестить, понимая беспомощность его руки.
   Тут Коштика возымел вдруг такие силы, что прилей они ему минуту назад - и нож бы сумел метнуть.
   - Нет! - вякнул изо всех оставшихся лёгких, - прочь крест! Я в воинство пойду... ждут меня...
   - И кто ж там тебя ждёт?
   - Хлоч! Ужо придём к вам! Страшитесь! - от натуги в груди его тяжело булькнуло, через края губ выступила кровь.
   - Эх! - горестно вздохнул Иван, распрямляясь. - Ну, и дурак же ты, Коштика! Что ж? Воюй... Служи бесам... Идём, ребята. Долго не протянет.
   Гназды отошли порядком, когда Флор оглянулся. И тут же возбуждённо похлопал по плечам братьев, кивнув на Коштику. Тот медленно тянул ко лбу руку, из последней мочи творя крестное знамение. Затаив дыхание, братья проследили движение неуклюжей руки. Оно и отняло остатки жизни. Коштика судорожно дёрнулся - и рука замерла, не дойдя до живота.
   - А то и помянуть... - задумчиво пробормотал Фрол, более не оборачиваясь к разбойничку. Пусть лежит. Волки приберут.
  
   - Хлочевы ребята, - известил Иван своих, догнав уже медленно двинувшиеся сани. Вздрогнув, Стах повернул голову:
   - Хлочевы? - и задумался. Они с Хартикой сидели возле укрытого попонами Василя, прижимаясь к нему боками, дабы согревать, прочие Гназды двигались верхом.
   - Бросаем вражьих коней, - заметил Фрол, - а жаль... Конечно, поди, ищи их по лесу...
   - Не из-за коня ли за нами охота? - помолчав, тихо проговорил Стах. В безветренном покое леса, где лишь полозья скрипели да тукали копыта, товарищи услышали и удивлённо воззрились на него.
   - Сказывай, - после некоторого ожидания предложил Иван.
   Сказывать Стаху не хотелось. Но пришлось. Раз такое дело, скрывать нельзя.
   - По весне я Хлоча порешил, - признался он. Гназды вытаращили глаза:
   - Это как же?
   - Застрелил, - спокойно разъяснил младшенький. - А коня забрал. Поездил и продал. Перекрасил, подмазал, где надо, но...
   Иван головой покачал:
   - Да... Озорник ты у нас... Значит, никто не знал, а конь тебя выдал? Зачем взял-то?
   - Нужда была...
   - А с Хлочем у тебя как вышло? Напал он, что ль?
   - Напал... - процедил Стах и отвернулся. Товарищи посмотрели на него - и больше спрашивать не решились.
  
   По описаниям Жолы Вакры дорогу Гназды себе представляли. Так вот - по просеке, а у двойной сосны с обломанной макушкой - налево. Но при отгорающем закате и густеющих сумерках приходили на ум сомнения. Задержала молодцов баталия, что и говорить! Не то, что до лесной заимки - до сосны-то засветло не добраться. А в ночном лесу все макушки одинаковы. Кабы не младшенький...
  
   - Кабы не младшенький, - уже совсем во мгле признался Фролика под скрип полозьев, - лежать нам вместо хлочевых ребяток... Я, братцы, если честно - думал уж, не выйти нам из лесу...
   - Так и так бы не вышли, кабы не младшенький: щас у костра б ночевали, - заметил Никола. - Не будешь же каждую сосну ощупывать.
   - Кабы не младшенький, - возразил Фрол, - не у костра б щас ночевали, а волокуши вязали. Как ты кстати, Стаху, с санями!
   - Кабы не младшенький, и Василь бы уцелел, и сосна б не понадобилась, - напомнил Иван, головы не повернув. А повернул - Зар.
   Помедлил немного Зар и произнёс поначалу с подъёмом:
   - Спору нет, Стаху: благодарность вам с Хартикой, и поклон превеликий, спасли вы нас, это я признаю...
   Тут от чувства не смог он удержаться и добавил с восхищением:
   - Вообще, ребята - как вам угораздило рядом оказаться? Что подвигло в путь тронуться? Просто Бог принёс! - и отметил уважительно, - Стах - он вообще всю жизнь только всех и спасает! Призвание!
   Проговорив это, смолк он и разом обмяк. Взор затуманился и отвратился. Помолчав, Азарий продолжил уже тихо и вяло:
   - Харитону я вдвойне благодарен, потому как человек он сторонний, и, кроме доброй души, не было у него причин за нас ратовать. А тебе, Стаху, так скажу: кесарю кесарево. Вины твоей я не прощаю.
  
   Мимо плыли начинающие темнеть и оттого казавшиеся ещё громаднее и грознее вековые ели. Сани колыхались по ухабам, как лодка на волнах. Или как люлька. Впору укачать. Василя, кажется, укачало. Раненым всегда спать хочется, но сон этот дурной, и поддаваться ему нельзя. И Стах теребил брата и всё что-то говорил ему. А тут аж подскочил:
   - Погоди, Зару... я ведь с тем и еду... - и, спохватившись, за пазуху полез:
   - Да вот, гляньте, новость у меня.
   Суетливо пошарив, он вытащил небольшой прямоугольник. Гназды выжидающе посматривали, как меньшой разворачивает скоробленный лист. С минуту братец напряжённо в него таращился. Потом с досадой свернул:
   - Ничего не видать впотьмах! Завтра, ребята, я вам её зачту. А щас - вы уж мне на слово поверьте. Такое дело, понимаешь...- и сообщил озабоченно. - Тесть пишет... Дочка померла.
   Прозвучало буднично, и, слушай кто в задумчивости - мог бы и не заметить. Но Гназды подпрыгнули в сёдлах.
   - Какая дочка-то?! - вскричали вразнобой четыре глотки.
   - Вот то-то и оно... - уныло вздохнул Стах. - Потому и еду. Ехал, то есть. Теперь-то обождать придётся... - он обернулся и подтянул тулуп, укрывая Василя.
   Василь лежал, как неживой. В полуприкрытых, будто плёнкой застланных глазах отражалась неясная высь.
   - Долго ещё? - спросил Иван.
   - Да нет... - Стах закрутил головой, следя за мелькающими сквозь ветви сизыми просветами.
   - Да вон она, уж видна, - подал голос молчаливый Хартика, - сосна-то...
   Рукавицей он указал в темноту. Гназды молча проследили за ней - и переспросили:
   - Сосна?
   - Сосна, - кивнул Харитон. - Вон, макушка ломаная...
   Гназды почтительно повздыхали:
   - Ну, и глаз у тебя, товарчу!
   Тот хмыкнул:
   - Да я и не глядя знаю, где свернуть...
  
   И точно. Свернули. Только тускло серела впереди расплывчатая полоска, не будь её - как в чернила бы окунулись. Но полоска тлела где-то под глухо бухающими копытами, порой еловые лапы проползали по склонённым головам и покорным спинам, а за шиворот обваливался ком снега - и это убеждало, что вокруг не мир иной, а обычный лес, а впереди обычный путь, который рано ли, поздно кончится. Хотя тишина стояла потусторонняя. Разве что потрескивало временами: то ли ветки, то ли мороз...
   Фролу тишина пришлась не по сердцу. Что, в самом деле, за гробовое безмолвие - прямо мурашки пробирают. Он поёрзал в седле, покашлял. Потрепав рукавицей лошадь по загривку, негромко заметил:
   - Волков-то не слыхать... я к тому, что пороху мало...
   - Так чего им тут? - пожав плечами, небрежно обронил Харт. - Заняты...
   Фрол быстро зыркнул по сторонам и понизил голос:
   - Стары люди говорят, у волкулаков так заведено. Кого съедят - тот ихний... Вот про какое воинство-то кошка поминал... Прикопать бы нехристей, да не до того...
   - Все под Богом, - угрюмо изрёк Иван. - Кресту твоему поклоняемся Владыко... - в задумчивости проговорил он слова молитвы и размашисто перекрестился. Вслед за ним - остальные. Стах осенил знамением Василя. Лес вокруг пощёлкивал множеством ночных звуков.
   - Иди с крестом - ничего не страшись... - добавил старший. И опять обступила шепчущая тишина. Что, конечно, лучше пурги. Снег мерно хрустел под копытами.
   - Ничего, - вымолвил наконец Стах, сквозь хруст и густой морозный воздух прислушиваясь к дыханию Василя. - Тут покой нужен, пища добрая, красное вино. Уж мы с Лалой братца вы́ходим...
   Азарий вспыхнул:
   - Мы с Лалой... - едко передразнил, дёрнув головой. - Может, мы́ с Лалой? Уж как-нибудь без тебя справимся. А ты со своей драгоценной поедешь разбираться! И если жива - привезёшь!
   Стах тоже вспыхнул и дёрнул головой. Подавшись к Зару, даже рот раскрыл - но только зря ледяную струю хапнул. Сказать нечего. Да и что толку - говори, не говори... И вообще - не до разговоров: Василь ранен...
   - Что ты сразу о плохом, Азарие? - примирительно встрял Фрол и, кривясь, усмехнулся, - жива...
   - А ты сразу о хорошем, - съехидничал Зар и проблеял, - померла...
   - Ну-ну, ребята, - усмехнулся Иван, - не время, не место цепляться. Поживём - увидим.
   И обратился к меньшому:
   - Ты бы, Стаху, поведал, каким чудом тебя тесть нашёл? Как письмо-то к тебе попало?
   - Да Харитон привёз, - пожал плечами тот.
   - Верно. Я, - подтвердил Харт.
   - А к тебе как?
   - А мне передал Жола Вакра...
  
   С ближней ёлки сполз и рухнул пласт снега. И неудивительно: когда разом вздрогнут четыре здоровых мужика, тряхнёт не только ёлки.
   - Что?! - дружно изумились Гназды. - Жола Вакра?
   Стах с испугом глянул:
   - А что?
   - Что-что! - всклокотали братья.
   Иван сокрушённо промолвил:
   - Неделю назад Жола Вакра пребывал в Гназдовой крепости и не торопился её покидать... Давно письмо-то получили?
   - Вчера...
   - Не мог же он раньше нас сюда попасть! - зашумели Гназды. - И про дочку словом не заикался!
   - Неладно, - отметил Иван. - Ты сам-то видел его?
   Харитон покачал головой:
   - Нет. Парнишка наш передал. Но я его выспросил, что да как. На санях, говорит, мужик в шубе подъехал. Широкий, невысокий, с пегой бородой.
   - Похоже, - заметил Фрол.
   - Похоже-то, похоже, - пробормотал старшой, - да мало ль на свете пегих бород... Жола - тяжёлый: легко с места не рванёт...
   - А если не Жола, тогда тать, - пошли толковать Гназды. - Знал, что Жола нам свой. И как про меньшого проведал? И зачем встрял?
   Стах безвольно опустился в сани. И пока рассуждали братья, ни слова не молвил. И только когда были высказаны все домыслы, и повисло удручённое молчание, приподнялся вновь, и жалкая надежда просквозила в голосе:
   - Но даже если не Жола... ведь это всё равно могло оказаться правдой?
   - Могло, - подумав, согласился Иван.
   Младший глянул коротко и голову уронил.
   - Оно, конечно, грех кому смерти желать... - сочувственно посмотрел на него старший. И добавил:
   - Только враги же...
   Надежда, что ещё с вечера парила над головой Стаха и блистающим оперением освещала весь утренний путь, осторожно опустилась на плечо и с жалостью заглянула в глаза. Минувшей ночью они с Лалой еле заснули, взбудораженные письмецом, что перед закатом притащил к ним окутанный морозным облаком Харт. Он долго отогревался у жаркой печки, с заиндевелых усов капало. Грамотку вручил не сразу - сперва молчком борща похлебал. И то сказать - ради особого случая, все дела побросав, не поленился в лесной студёный путь: коня запряг, в сани поклажи нагрузил: уж коль ехать, так не попусту, запас всегда пригодится: что когда обещал - вот и кстати... Воз привёз - вздохнуть требуется. Стах с Лалой, тоже молча, сидели с ним за столом и ждали, что скажет. Чуяла душа - неспроста приехал.
   Что за новость - Хартика в целом знал, хоть грамотку и не распечатывал: не ему грамотка - Стахию Трофимычу. Так и начертано, со всеми прилагающимися росчерками и загогулинами: видно, что сведущий человек писал. Не сам тесть. Но печать тестя. Печать Харитон хорошо знал. А её Дормедонт Пафнутьич столь ревностно хранил, что никакой тать, кроме него самого, не доберётся.
   - Поглядим, что понаписал... - пробормотал удивлённый Стах, ломая печать. Харт всё ещё помалкивал, пряча глазки и улыбки. Хорошо, что с порога не объявил. А то б и про борщ забыли.
   Когда прочёл Стах витиеватые письмена на хрусткой и весьма помятой бумаге - долго сидел неподвижно, в неё вперившись и боясь шелохнуться: а ну, развеется видение! Затем, силы подсобрав, медленно повторил во всеуслышание:
   "Дражайший зять наш Стахий Трофимыч Гназд! Должны довести до вашего сведения тяжёлое и сокрушившее несчастное наше семейство происшествие, отчего ныне пребываем в слезах и печалях, ибо в день десятый месяца февраля единокровная наша дщерь почила в бозе, отойдя в мир иной. Просим со всею открытостью и почтением, любезный зять, поспеши проститься с усопшей, ибо бренное тело держим на холоду в ожидании твоего приезда, и, ежели не сможешь прибыть, будем в горькой тоске, которая и так снедает нас до того, что усугубляться некуда. Пред лицом великой скорби да забудутся былые распри, и единственно хотелось бы заключить тебя, бесценный зять, в родственные объятия и пожелать благополучия и здоровья, на том да пребудет с тобой всемогущий Господь.
   Писано в день десятый месяца под вечер в пятом часу писарем села Гущина со слов преданного твоего тестя Дормедонта, сына Пафнутьева, и заверено его печатью".
  
  Евлалия бессильно сползла на лавку.
  Харитон только усмехнулся:
   - Да. Именно это парнишка и передал.
   - Так ты знал, разбойник, и молчал! - вскричал Стах и ударил его в плечо.
   - Ты погоди радоваться-то, - урезонил дружка Харт. - Какая дщерь-то, не сказано. Чудно́. Почему бы Дормедонту сразу не уточнить, мол, супруга твоя верная? Или хотя бы сестра меньшая?
   Верно. Столь блистает порой оперение птицы-надежды, что застит взор. Тенёт не замечаешь.
   - Чудно́-то, чудно, - нервно затеребил макушку Стах, и невзначай вцепился в клок волос, словно в разноцветный сверкающий хвост, ибо не хочется отпускать её, птицу. - Да что возьмёшь с сокрушённого родителя? Позабыл...
   - Может , и позабыл... А написано складно. Излагал, явно, будучи в разуме. Да и писарь мог подсказать...
   - Писаря всякие бывают. Мог бы, конечно, повнимательнее, из уважения к скорби, но чрез него эта скорбь, что ни день, проходит - омозолело. Надобно поехать - и всё разузнать...
   Лала так и взметнулась с лавки:
   - Поехать?! А схватят?!
   - Это верно, Стаху, - покачал головой Харитон. - Тебя уж раз чуть не поймали. Ну как заманивают?
   - Но выяснить-то надо. Поберечься тщательней... Что за дщерь-то померла?
   - А померла ли?
   Евлалия тихо ахнула и закрылась передником.
   Стах сперва застыл на месте - потом разом заклокотал:
   - Ну, что ты городишь, Харту?! Какое родительское сердце не устрашится такими вещами шутить?
   - Дормедонт может... - заметил тот. - Ему никого не жаль.
   Стах задумался.
   - Так не бывает, - изрёк он, наконец. - Кого-то должно быть жаль. И чем сильней ненавидит тварь весь мир - тем болезненней своих любит. В противовес. А тут - бедняжка, с детства гонимая. Кого и любить-то?
   - Какого лешего он её замуж вытолкал? - поразмыслив, обронил Харитон. - Жила бы при батюшке...
   - Соблюсти правила хотел... Старшая. За ней младшая, - и добавил со злостью. - Вот у них самая ведьма! Вот на чьих бы похоронах погулял всласть!
   Обида никогда не оставляла его. Углубившись в воспоминания, зацепился за мысль:
   - А что это он так подобрел вдруг? Всё, пишет, прощу... Пред лицом великой скорби... Впрочем, ежели и правда скорбь - поверить можно. И в любовь, и в прощение...
   - Стаху! - отчаянно стиснула пальцы Лала.
   - А куда деваться, Лалику? - Стах ласково привлёк её и обнял. - Покоя-то не будет. Разведаю. Ведь если она... Ну, что ты за меня так боишься?
   - И я боюсь, - наставительно встрял дружок. - Есть, чего.
   - Да что ж я, пред очи явлюсь, что ль? Покатаюсь, поспрашиваю... платком лицо повяжу... За столько лет не поймали.
   - Я понимаю, неймётся тебе. Но впопыхах можно глупостей наделать. Ну, подумай - расставили они своих, примерно знают, когда тебя ждать, и тут начинает по селу разъезжать молодец с повязанным лицом, один такой на всю округу, да про покойницу расспрашивать.
   - Так поосторожней же можно. По селу пешком походить. А случись чего - отобьюсь.
   - Да не успеешь шагнуть - лошадь уведут! Нет, Стаху, ты погоди. Одному тебе не след. И больно взбудоражен - аж голову сносит. Пожалуй, я с тобой. И не верхом, а по-мирному: купить, там, чего, товар показать... В Здаге прибарахлимся... И, вроде барышники, двинем. Заодно этого Дерьмедонта навещу. Как он там без меня... Забыл, поди.
   Стах был настроен весело. Даже чересчур. Надо бы серьёзней, сдержанней: смерть, как-никак, да и вообще бабушка надвое сказала. Но изнутри клокотало и пёрло нечто такое, что молодец рад бы внутрь запихнуть, а оно выплёскивается и бьёт фонтаном.
   - Дерьмедонта? - переспросил дружка́. И расхохотался.
   А Лала загоревала.
   Гназд обернулся и порывисто притянул её за плечи:
   - Ну, что ты плачешь?
   - Страшно... - всхлипнула та, утираясь передником.
   - Не пугайся ты! Обойдётся! - давай уверять её Стах. - Мало ль выпадало нам опасностей? Утри глазки. Смотри, какую Хартика шутку отчебучил.
   Лала вконец разревелась. Он даже растерялся:
   - Что ж ты заранее на худое настроилась? - пробормотал озадачено. Кому бы ни радоваться новости, и ни гладить по пёрышкам яркую птицу, как Лале! Кому бы ни выталкивать молодца за порог:
   - Ступай! Узнай! И торопись: чем раньше уедешь, тем скорей решится судьба!
   Гназд в смущении смотрел на неё и не умел подобрать слов. Оттого простовато и обыденно напомнил:
   - Ну! Молись - и справлюсь. И харчей собери нам на дорогу. Перед рассветом тронем.
  
   Ночь у них была хорошая. Обострение чувств сотрясает и воспаляет не только душу. И Харт на лавке о другую сторону печки не создал препятствий. Пока они елозили и возились на лежанке, временами свешивая голову и на него поглядывая: спит, не спит - он кряхтел и переворачивался с боку на бок, а как понял, что уж больно долго шуршат, поднялся, влез в доху и, выходя в двери, буркнул:
   - Пойду лошадок проведаю... и вообще... всё ли в порядке...
   Во дворе мело. Снег взвивался, его несло с севера на юг, словно расчёсывали белую гриву лошади. Харитон постоял под защитой сарая, наблюдая, как хвост громадной диковинной птицы летит мимо и захлёстывает в двери. Высунулся, глянул на крышу. Крышу вьюга и вовсе трепала, вот-вот сорвёт и унесёт в небеса, и на трубе подскакивала, вздымала крылья, топорщила перья и извивалась длинной павлиньей шеей призрачная птица. Птицы надежды.
   - Эх, бесценная! - с досадой крякнул Харт. Подумав, схватил навозину в налипшей соломе и запустил в паву. Только что мареву навозина! Дёрнуло ж её разыграться в последнюю ночь!
  
   Впрочем, к утру сирена сложила крылья, смирила перья - и что твой путеводный ангел, полетела над заваленным сугробами лесом, куда намела́ снегу, отглаживая тропу. Не в сторону Проченской артели, откуда Харт прикатил, а в сторону противоположную. Лошадки дружно и весело бежали до блеска расчищенным путём, и вот уж за белым узором ветвей скрылся седой от намороженных накатов тын и надвратное оконце, из которого провожали ускользающие сани тревожные глаза Лалы.
  
   Поначалу, когда сани только тронулись, та стояла в распахнутой шубке в распахнутой калитке, и Стах, без конца на неё оглядываясь, пару раз грозно рыкнул.
   Рычал, конечно, от заботы: продует же, глупую! Как вот её одну оставишь, когда не понимает краля необходимой осторожности. Поберечься надо, за тын не выходить! Умолял всё утро - теперь только терзайся. Терзания все чувства и забрали. А нет бы - полюбоваться. На влажные глубокие очи под выгнутыми бровями. Разомкнутые взволнованные рдяные уста и румянец с морозу. В последний раз бы наглядеться на прекрасное лицо. Да не до того.
   - Запри засов! Не смей выходить! Запахнись, продует!
  
   Не переча властному рявканью, с третьим она угодила ему сразу. Со второго рыка торопливо исполнила второе. А потом - со вздохом и первое. Щенок же, возбуждённо заливаясь, мочился на все запреты под каждой ёлкой, то и дело выскакивал в собственнолапно прокопанную лазейку под калиткой и мчался вслед саням и лошадкам, вперегонки, потому что весело же это - мчаться вперегонки, и даже забегая вперёд! А потом вспоминал про пропахшую печкой и щами хозяйку и рвался назад, а потом спохватывался: хозяин без него, того гляди, пропадёт, а вместе-то они кого хочешь завалят - и бросался догонять... И так сто раз. А то и двести. Или триста. Или что там по собачьему счёту... Пока, в который раз метнувшись, не обнаружил: простыл санный след - и, устало вернулся в опустевшую конюшню, на привычную солому, где стало не тесно, зато зябко и скучно. Лежи теперь на этой соломе и думай, как там всё дальше и дальше, размётывая снег, мчит-уходит лёгкая тройка, и нет ей ни удержу, ни препятствий.
  
   Препятствий не было почти до самого поворота на большак. Сонные леса, от покоя которых слипались глаза, обещали остаться позади, ещё б чуток - и нестись бы молодцам по широкому тракту в сторону Гражи, да Бог не судил: где-то впереди прогремел выстрел. Лошади прянули. Мужики спрыгнули с саней, огладили взволнованную тройку, отогнали к ёлкам. Тут же ударил второй выстрел - а там и пошло. Друзья переглянулись. Дело худо, хоть назад поворачивай. И повернули бы: чего встревать в чужие битвы? Мир велик. Нашлись бы другие пути. Мало ль кто озорует? Уже и молчаливо согласились друг с другом: уйдём от греха. Так бы и ушли, кабы не кобылка.
   - Ты чего, Дева? - тревожно окликнул её Стах, когда, будучи пристяжной, дёрнулась та в ельник на длинной постромке. - Кудай-то она? - пробормотал растерянно. И, утопая в снегу, потащился следом. В колючем лапнике застал трогательную сцену.
  
   Давненько Девица дома у Гназдов не жила. А когда жила - малолеткой была. А нынче подросла. Принюхалась из ёлок. И разом гнедой позабылся. Резко и призывно запахло могучим чубарым конём. И принесло ж его к просеке, когда кобылка в ёлки ткнулась. А может, сам занюхнул блаженный новый аромат - и из глубин леса вышел. И стояли они теперь нос к носу - и расстаться не могли, и даже далёкие выстрелы не разогнали амуров. Или как раз и согнали, перепуганных, в еловые дебри. А тут, на радость им, две одиноких лошадиных души... Решают порой человечью судьбу лошадиные души.
  
   - Иванов конь! - ахнул Стах.
   Тут и Харт подбежал. Оглядел чубарого, спросил:
   - Не мог ошибиться? Точно?
   - Мне ли не узнать? - пробурчал Стах, трепя коня по холке и по кру́пу.
   - Стало быть, - сдержанно изрёк Харитон, - твой брат здесь...
   Это дело меняло. Не убегать надобно теперь, а наворот мозговать. Глянули - поняли друг друга без слов. Коренного привязали, а прочие сами не уйдут - и пошли, вытаскивая ноги из глубокого снега, в том направлении, откуда чубарый приблудился. Оно чётко определялось.
   Брести, без конца проваливаясь то в жёсткий наст, то в рыхлый сугроб (намела, птица!), да ещё после долгого барственного покоя в санях, было тяжко. Но, пробираясь от ёлки до сосны, от сосны до ясеня, понемногу они приближались к полю битвы, предположительно заходя Ивану и тем, кто с ним, в тыл: выстрелы слышались теперь сбоку. И понятно, заходя в тыл и пытаясь разузнать обстановку, стараешься шуршать как можно тише, и хорониться за каждой ёлкой. И видать, куда как бережно хрустели молодцы настом, ибо чужой хруст уловили первыми. И замерли, как выпи на болоте. Что до Харитона, охотского сына - так ему привычка с пелёнок. Но супостата узнал Стах. И едва узнал - разом вся мозаика в картину сложилась. Без разведки понял, кто против кого, и почему. Мимо него, увязая в снегу, брёл знакомый сапожник с Известковой улицы. Только здесь он выглядел очень далёким от сапожного ремесла. А следом слышался ещё скрип снега. Их было двое. Только двое - это молодцы уловили. И, чуть пропустив первого, дождались второго - и Стах выстрелил. А Харитон поддержал. Известно: Харитон не промахивался.
  
   - Этим тоже, видать, - выслушав Стаха, ухмыльнулся с высоты седла Иван, - в воинство стало невтерпёж...
   - Нет, надо было не полениться, - в сокрушёнии чувств осмелился перебить старшего Фрол, - в каждого по заточенной осине вколотить. Езди теперь по этим лесам да думай...
   - А ты не думай, - посоветовал тот. - Держи про запас щепу насмоленную да трубку кури. От дыма тварь бежит. А случись чего - в един миг костёр запалишь. Да свой, не навьи козни. Ему верить можно. Кто ж подступится? - и тут же пошарил себя по поясу, буркнув, - от разговоров твоих самого потянуло.
   Раскуривая трубку, заметил:
   - Её ж вечно курить не надо. Поддержал огонь - и на покой. Дорожный человек без трубки не ездок. Дорожному человеку трубка - что мать родная в родном дому. Поддержит и утешит. От костра к костру - всегда с тобой печка. Дровишки, знай, подкидывай, да в поддувало дыши. С ней и сырой валежник распалишь. Разве огниво сравнится! - и под тоскливый шорох леса задумчиво добавил:
   - Всегда так люди жили. И прадеды... И их прадеды... И их...
   Поддавшись сладости отеческого дыма, мужички сами не заметили, как сунули трубки в рот. И верно: от взлетающих в небо огоньков повеселее стало, и ощеренные волкулаки разом куда-то сгинули. А когда ещё крест с тобой - куда Хлочеву воинству воевать! Зря зубами только щёлкают.
  
   Путь, накануне где разметённый белоснежной птицей, а где проторенный борзой тройкой, умиротворял и смягчал чувства, плавность его дурманила голову, редкие звёзды терялись в снежных кронах, и никто из Гназдов не мог бы сказать, сколько прошло времени. Один Харитон знал это точно. Уж такая привычка. Он и заметил, обыденно и лениво, на миг выпустив трубку изо рта:
   - Всего ничего осталось... Вот щас повернём, а там и зимовье...
   - Слава Богу! - очнулся слегка сдуревший Зар. - Щас, Василь, устроим тебя... - и с седла наклонился над санями, - щас к печке сразу... горячего похлебать... у сестрицы-то наверняка есть.
   И тут же попрекнул Стаха:
   - Как же ты сестрицу-то мою одну оставляешь? Разве можно в такой глухомани! Да волки тут. Да разбойники.
   Стах, у которого и без того за кралю сердце болело, только зубы стиснул. И вдруг прислушался. И не он один. Едва замолк горячий ропот Зара, к возникшей тишине прислушался Харитон. А следом и все Гназды. Что-то новое пошло пронизывать воздух. Очень далёкое и чуждое лесам. В безмолвии подбирались они ближе, и чуждое проступало явственней.
   - Живое... - едва шевельнул губами Никола. Флор истово закрестился и запыхтел трубкой.
   - Не волк, - заметил Харт.
   Скоро они увидели большое и тёмное пятно в серебристом мареве леса. Оно едва улавливалось даже чуткими глазами, зато поскрипывало и вздыхало уже отчётливо. Через несколько саженей Харитон остолбенел:
   - Да это лошадь!
   Верно. На краю просеки, скрытая порослью осин, к стволу оказалась привязана лошадь с санями. Она хрупала овсом в мешке, прилаженным к морде, потому к приветственным ржаниям её не тянуло. Но при виде мирной нестрашной коняги мужики похолодели. До зимовья было рукой подать, вон крыша снежная, и зубчатый тын темнеет. Все с ужасом переглянулись.
   - Жола Вакра? - прохрипели вразнобой.
   Птица-надежда разом грохнулась оземь со свёрнутой шеей. Стах яростно стегнул лошадей.
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"