Я шёл получать пенсию. Это дело долгое и ответственное. Сегодня одни только сборы заняли не менее часа. Опять потерялись очки. Вот прямо какая-то чертовщина: с вечера лежали в футляре, а с утра уже нет. Весь дом перерыл - тщетно. Хотел уже было идти, просить у соседа, да вовремя увидел лопату. Только тогда вспомнил - это ведь я вчера котёнка закапывал! Задавил бесхозную животину какой-то лихач и бросил мне под калитку, чтобы в следующий раз колёса не пачкать. А может, это не он, а кто-то из брезгливых прохожих. Мол твоя территория - тебе и за порядком следить.
Нет, не те люди пошли! Мальчишкой я знал на этой улице всех. Не только людей, но даже собак и кошек. Жизнь была нараспашку. Женили и хоронили, детей в армию провожали всем обществом. А теперь? Давеча встал напротив меня какой-то нерусский хлыщ на чёрной машине и давай приставать:
- Где здесь, отец, Мнацаканов Миша живёт? Полный такой, армянин, золотом занимается?
А хрен его знает, где? Отвяжись, человек, занят я. Не видишь? - яму копаю. Безлюдье у нас. Отгородились соседи от жизни заборами да воротами. Когда-никогда поднимутся жалюзи, выплюнут иномарку, а кто там за окнами? - поди, разгляди: может, Колька Петряк, может, дети его, может внуки? Может, нет уже того Кольки, закопали по-тихому. Кто ж по нынешним временам будет старого деда на похороны звать? Нерентабельно это. Больше штуки в гроб не положит, а ну как сожрёт на две?!
В общем, нашёл я свои очки под старым орехом. Снял, наверно вчера, чтобы с носа не падали и положил на видное место. Да так и забыл. Хорошо хоть лопату занёс.
Иду я себе, опираюсь на тросточку, посматриваю на часы. Хочется управиться до обеда, да разве успеешь дотелепать такой ходовой частью? Беда с этим тромбофлебитом! Три шага шагнул - перекур, иначе совсем упадёшь. Боль такая, что ноги не поднять. Через железную дорогу я давно не ходок: ни под вагоном пролезть, ни до подножки тамбура не добраться, ни даже через рельсы переступить. Это в детстве я летал напрямик, через железку: восемь минут - и в школе. Ещё успевал по дороге камешки подфутболивать. Теперь вот приходится делать крюк до ближайшего подземного перехода. Хм, до ближайшего! Их тут поблизости два и оба ближайшие, что туда, что сюда - полтора километра.
Ну, вот, светофор опять не работает! Смотрит на меня красным глазом и не моргает. Машины потоками в обе стороны, ну хоть бы одна падла притормозила! С двух попыток добрался до островка безопасности. Выбрал момент и дальше трусцой... еле успел! Выскочил на тротуар, нога по траве поехала и так болью скрутило, аж искры из глаз! Да что ж это за день такой невезучий?!
Вслепую дошёл до заборчика, опёрся на него. Стою отдыхаю, а сам себе думаю: и откуда бы здесь взяться траве? Так нет, вроде бы видел, под ногой зеленела и запах...
Тут слышу, кто-то за плечи меня обнимает, и голос знакомый:
- Санёк, это ты, что ли? Хоть бы бляха предупредил, что в шутку. Я и зарядил с разворота...
Смотрю и не верю глазам: да это же Колька Лепеха, которого мы схоронили лет тридцать назад. Он первым из нашего класса в гору пошёл. В том смысле, что кладбище у нас на горе.
Вот тут-то я и смекнул, что тоже стало быть помер. То ли от машины не увернулся, то ли сердце вразнос. А Колька - он у меня
типа предсмертных воспоминаний.
В общем, стою я, жду продолжения, а их, эти воспоминания, будто заклинило. Лепёха не пропадает, на цырлах танцует, в извинениях рассыпается. Что типа стоял он, последней спичкой бычок прикуривал, а тут - я его в спину! Окурок сломался, спичка напрасно сгорела - налицо материальный ущерб. Но если б он знал, что это моя светлость...
Ещё бы он, падла, не извинялся! Тоже, наверное, помнит, как в рыло от меня получал. Я хотел было подсчитать, на сколько ящиков он меня наказал, когда мы в подшефном колхозе огурцы собирали. Но вовремя вспомнил, что о покойниках плохо не говорят. Вот когда закопают, тогда буду и я таким же, как он, а пока есть надежда, что скорая откачает, нужно держать язык за зубами.
Потом, наконец, сгинул Лепёха. Не исчез, как рассказывали по телеку очевидцы, пережившие смерть, а сдёрнул на полусогнутых. Сказал, что водички сейчас принесёт, чтоб я морду свою умыл. Он жил здесь неподалёку - направо четвёртый дом.
А я, значит, стою в подвешенном состоянии. Можно сказать, между жизнью и смертью. Кровища из носа самая натуральная, под глазами свербит, наливается, быть к вечеру темным очкам. В переносицу, падла, попал! И главное знаю, что все это фикция, что лежу я сейчас в реанимации, и врачи надо мной колдуют. А хочется догнать стервеца и отвесить ему полновесный подсрачник. За "нечаянно" положено в бубен!
Потом это дело мне надоело. Что толку вот так вот стоять? Тросточку потерял, очки черт его знает где. Пластиковая карта? Какая тут нахрен карта, если я в грязной майке, линялых спортивных штанах и китайских кедах?! Сходил за пенсией называется! Не вернуться ли мне домой, пока ноги не возражают? Может успею увидеть кого-нибудь из родных? А то всех вместе: бабушку, дедушку, маму? Ради такого дела можно и помереть!
Повернулся я, моп твою ять! - асфальт с главной дороги будто грейдер ножом смахнул! На ней ни единой машины, только цыган на бричке лошадку свою нахлёстывает. Поравнялся со мной, чёрным взглядом в душу заглядывает. Цыгане - они ж, говорят, с чёртом запанибрата. Прознал наверно падлюка, что перед ним натуральный покойник, или как его? - привидение. Ан, нет! - поравнялся и говорит:
- Эк тебя, пацан, угораздило! Ты бы голову запрокинул, да пару минут так постоял. Сопли б и успокоились.
И дальше - цок, цок!
Ну, что ж, думаю, дельный совет. Я и сам его знал, да с детства забыл. Лет сорок в сопатку не получал.
Перешёл через улицу, прислонился к тополю у обочины, в небо смотрю. Там синь без единой слезинки насквозь просматривается. Кобчик на горизонте сужает круги. Пыль, как табачный дым, языками стелется над листвой. Кажется, прищурю глаза - каждую молекулу воздуха рассмотрю. Хорошо! Только домой надо, а то не успею. Как у них там? Прямой массаж и будьте любезны пожаловать на зассанную кровать!
Иду я и удивляюсь. Насколько все же духовный мир точней материального! Я уже и помнить забыл, какие деревья росли у забора "Заготконторы", а память услужливо всё преподносит, в мельчайших подробностях. И тополёк белолистый, и вербу кривую, и клён-недоросток, родившийся сам по себе там, где ларечек пивной страждущих привечал. Вытряхивал какой-нибудь работяга мелочь из кармана фуфайки, да обронил кленовое зёрнышко.
Ноги-то, ноги как радуются! Надоело им, бедным, шлифовать поверхность земли, так и норовят разбежаться, подпрыгнуть, чтобы нижнюю ветку руками достать. Только я воли им не даю. Поспешаю, но марку держу: негоже солидному человеку изображать из себя кенгуру. Здесь каждый шаг, как зарубка на сердце.
Вот у этих деревянных ворот, откуда выходит одиночная железнодорожная колея, продавались новогодние ёлки. Паровоз подгонял большой грузовой вагон, экспедитор снимал пломбу и - кому что попадёт. Из-за одного только запаха стоило в очереди стоять! Нам с дедом не везло. Ёлочки попадались настолько худые и жидкие, особенно с северной стороны, что приходилось покупать две. Дома их связывали стволами, и получалось нечто приемлемое, за игрушками дефекта не видно. А их в нашем доме было - не сосчитать! Дед доставал с чердака большой зелёный сундук, и начиналось творчество.
Нет уже той колеи, на металлолом разобрали. И деревьев тех тоже нет. Сейчас на том месте ряды коммерческих магазинов. Вместо складов "Заготконторы" четыре оптовых базы одного и того же хозяина. Единственное, что было здесь до меня и останется после - это огромная лужа. Сколько разных организаций пытались её засыпать! Сколько вбухали денег в щебёнку и гравий! А она все стоит в прежних границах. Зимой радует пацанов, а летом лягушек. Разгонишься, было дело, когда на ней лёд встанет - и преешь без всяких коньков на подошвах своих кирзачей!
Я, честно сказать, и забыл, что помер. Так оно все натурально, как будто в кино "шесть дэ". И запах тебе, и цвет, и полный эффект присутствия. Вон угольной пылью как потянуло! А чё удивляться? Паровоз под парами стоит. Отсюда не видно, какой. Наверное, "эрка". И состав за ним длинный-предлинный. А вдоль вагонов осмотрщик идёт - дядька Ванька-покойник. Он жил по соседству, на другой стороне нашей речушки. Молоток у него в правой руке, а в левой - маслёнка. Подходит к колёсной паре - стук по бандажу, стук по буксе. И так у него ладно все получается! Молоточком крышку открыл, масла долил - следующий вагон. Всё видит, всё слышит, всё замечает. Это же дядька Ванька тетрадку мою нашёл и деду отдал. Я её на платформу под бревна засунул, сверху корой прикрыл. Лети, - думаю, - моя двойка, подальше от нашего дома! А он углядел. Вот и сейчас, скользнул по мне взглядом, будто сфотографировал, и подбородком кивнул: давай, мол, пострел, пока безопасно.
- Здравствуйте, дядя Ваня! - сказал я на всякий случай, и нырнул под вагон.
А голос у меня тонкий-претонкий, ещё не ломается.
На железной дороге я тоже когда-то знал каждого. И со всеми здоровался. А попробуй пройти мимо! Во-первых, дома будут проблемы, а во-вторых, самый первый телевизор на нашей улице появился в депо. Назывался он несолидно - "Комбайн", но зато по нему показывали кино про майора Вихря. Всех телезрителей Красный уголок не вмещал. Одних только взрослых - по три кандидата на стул. Пускали и нас, пацанов, если общество было не против. Одним разрешали полежать на полу в проходе, других разворачивали с порога:
- Потом приходи. Когда папка научит шапку сымать.
Да, времена! Никаких тебе омбудсменов, а дети всегда под присмотром.
Дядь Ваня пошёл дальше. Я слышал его шаги и стук молотка. Вспомнил, как лет тридцать назад, видел его, угасающего. Чуть ли не каждый день. Он был жёлтый, худой и очень страдал от боли. Уже не хватало сил управляться с домашним хозяйством. Все, кроме него, знали диагноз - рак. Другой бы криком кричал, требовал врачей и уколов, а этот терпел. Вместо наркотиков, предпочитал рыбалку. Сидел на своём самодельном стульчике, да таскал пескарей для кошки. Все прибыток семье.
Как-то утром проснулся - соседка в калитку стучит:
- Иди. Дядька Ванька зовёт.
Зашёл к нему в хату. Лежит мой сосед, в потолок смотрит. Увидел меня, встрепенулся:
- У тебя,- говорит,- Сашок, дед вроде как плотником был?
Ты острогай мне дощечку поглаже, чтобы с краю огородиться. А то я с кровати падаю.
Просил ещё закурить, да только не вышло. Бабы вцепились в руку, вытолкали взашей.
Ну что ж, думаю, надо уважить. Достал с чердака липовую дощечку. Прошёлся шерхебелем, вывел фуганком уровень, загладил шлифовальной машинкой. Назад возвращаюсь - заказчика нет. В морг увезли.
Эх, жизнь! Не скажешь, что так уж она и коротка, а всегда чего-то не успеваешь. Кто покурить, кто попрощаться, кто получить пенсию.
Я вынырнул из-под вагона и замер, не успев выпрямиться. Ни за что б не поверил, что узнаю по голосу этого пса! Звали его, как и добрую половину собак с нашей улицы, Мухтаром. После выхода на экраны знаменитого фильма с Никулиным в главной роли, все как-то в одночасье переименовали своих Шариков, Полканов и Рексов. Не избежал этой участи и наш Музгарко. К новой кличке быстро привык. Природная сообразительность, плюс какое-никакое созвучие. Вот только не тянул он на своего киношного прототипа. Ну, дворняга дворнягой! Черно-белый, с рыжим лохматым загривком. Был он старым, слепым и доживал свой век в дровяном сарае. Собачьим умом, Мухтар понимал, что уже никуда не годится, но очень хотел доказать, что он ещё ого-го! На чужаков громко не лаял - боялся, вдруг прилетит камень, а откуда, не уследишь. Зато на своих отрывался по полной. Меня, к примеру, чуял метров за сто. Выйдешь бывало на край насыпи, а он уже давится гавом, исходит слюной. Я на него не обижался. Наверное, понимал, что когда-нибудь стану таким же, как он. Калитку откроешь, окликнешь его: "Мухтар, да ты что ж, дурачок?" И он - ну извиняться! Ползёт по земле, наяривая хвостом, и белыми пятнами глаз в душу заглядывает. Да! Жила когда-то в этом месте любовь, а теперь - одна ностальгия.
Дом я узнал издали. Таким он и был в дни моего детства. Две комнаты, коридор и небольшая прихожая укрыты в зарослях винограда. Из трубы вьётся дымок, отбрасывая лёгкую тень на серебро крыши. Без более поздних пристроек, есть в нем гармония воплощённого замысла.
В открытые ёмкости у края железной дороги, из цистерн сливают жидкий гудрон. Две смоловозки ожидают погрузки. Возле сторожки суетится и спотыкается дядя Вася Культя. Он ремонтирует тэн, а напарник готовит шланги. Под ногами пузырится земля. Я всегда обходил это место, а сейчас иду напрямик. Дяде Васе нужно подать руку, извиниться за прошлое.
Его прозвали Культей из-за согнутой в кисти правой руки. Она у него до плеча в глубоких белёсых шрамах - посекло на фронте осколками, и хирурги добавили. Тем не менее, этой рукой он вполне управлялся: мог из ружья стрелять и, даже, стакан держал. Был ли у него дом? Этого я не знаю. Мне почему-то всегда казалось, что он навсегда приписан к смоле. Ночевал дядя Вася в железнодорожной теплушке, снятой с колёс и поставленной на высокий фундамент специально для сторожей.
Мальчишки - народ, по сути своей, жестокий. Леху Звягинцева, который носил корсет, мы дразнили "Горбатым". Сорокалетний даун с соседней улицы был для нас "Сашкою - дурачком". Деда Корытько, с пробитою насквозь шеей, из-за дефектов речи, мы за глаза называли "Кугук", или "Кецеке".
Никому на моей памяти дядя Вася не досаждал. Но появилась у нас, пацанов, забава "громить Культю". Летом, когда темнело, мы вброд пробирались на островок, намытый течением между двух рукавов реки (Он граничил с нашим участком и был продолжением огорода). Оттуда сторожка, как на ладони, метрах в пятнадцати по прямой.
Когда внутри угасал свет, мы начинали бросать комья земли. Считалось особым шиком попасть по железной крыше. Кончались эти погромы всегда одинаково. Дядя Вася долго терпел, потом выскакивал на порог с берданкой в руке и громко палил в воздух. И мы убегали против течения речки, сбивая о валуны босые ступни.
Сколько ему сейчас, сколько мне? Впрочем, какая разница? Время идёт только вперёд, нет у него минусовых значений. И то, что я сейчас вижу - только дань благодарной памяти.
Все у дяди Васи наладилось. Темно-зеленый "ЗИС" с чёрной цистерной в кузове, встал под погрузку. Шофёр, пережёвывая окурок, одною рукой поправляет шланг, другой вытирает пот.
Жарко. На растущих поблизости деревцах - чёрный налёт сажи. Судя по зелёным плодам, сейчас середина весны.
Культя идёт к рукомойнику, подтягивая штаны. Увидел меня, обрадовался:
- Здорово, барчук (он всех барчуками дразнит), кто это тебя так?
Я что-то порываюсь сказать, но он недовольно перебивает:
- Слушай сюда! Ты слишком не торопись. Не до тебя там. В общем, дождись, когда дед успокоится. Скажешь ему потом, что цемента мешок стоит. Ребята хотят рупчик. Ну, давай! Запарка у нас.
Мягкая пыль лежит на дороге тонким ковром. Ей припорошены лужи. Двадцать шагов - и я дома. И тут до меня доносятся громкие возгласы.
- Степан, ты прости, Степан! - с надрывом кричит незнакомый голос.
- Вон, сволочь пошёл! - свирепо орет дед.
Все верно. Ему, похоже, не до меня. Сторонюсь, отхожу к забору.
Пьяный мужик в расхристанном пиджаке, спотыкаясь, летит на дорогу. Поднимается, падает на колени.
- Ты бей меня, бей, только прости!
- Сволочь! Какая же ты сволочь! - дед толкает его прочь от двора и почему-то плачет.
Вот тут моя память ошиблась. Этот случай я помню, даже знаю, что сейчас происходит. Человек, который стоит на коленях - бывший полицай, недавно досидевший свой срок. Когда-то он выдал немцам мою бабушку. Сказал, что её муж коммунист, бывший председатель колхоза и воюет сейчас в Красной Армии.
А потом моя мама и бабушка прятались у людей в погребах до самого конца оккупации.
В прошлый раз я видел все это, стоя в проёме распахнутой настежь калитки. А теперь мне её не открыть...
Я присел на бревно, лежащее у забора, которое было у нас вместо скамейки и засопел от обиды. Не такой я представлял эту встречу, нет, не такой. Лепеха узнал, дядя Ваня узнал, Культя поздоровался, а дед прошагал мимо. И бабушка хороша!- слышит же, как Мухтар разрывается? Хоть бы вышла, проведала, кто там? Полвека считай, не виделись! Так нет, возится со своими борщами...
И тут мне реально жрать захотелось. Так захотелось, что хоть криком кричи. Только я это желание в себе придавил. Пожрать я и в больнице успею, когда в лица родные напоследок взгляну.
А над головой листочки трепещут. Яблоня "белый налив" роняет излишки плодов. Два воробья сорвались с дерева на дорогу. Волтузят друг дружку, как оглашенные - бабу не поделили.
Тут слышу - мой дед возвращается. Шоркает чёботами, как я поутру. Увидел меня, рядом присел. Ну думаю, сейчас что-нибудь скажет. А он только хмыкнул, да за цигаркой полез. Такая вот, лирика. А что ему? Он наверно, в прошедшем времени, где видит меня каждый день. Эка диковина - внук. И ведь не скажешь, типа того, что я, мол, сейчас помираю, что попрощаться пришёл. Да что там слова? Просто сидеть рядом - это уже счастье. Пахнет от него дымом костра, жареными семечками и табаком. Настоящим табаком, а не разным говном в пачках по сто рублей.
Любил я смотреть, как дед курит. Он тогда "Любительские" предпочитал. Выбьет из пачки одну, постучит мундштуком по ногтю, разомнёт между пальцами, ещё постучит. И все это степенно, не торопясь. Потом достаёт серники. Чиркнет, прикурит, пыхнет два раза - и тоненькой струйкой дыма гасит горящую спичку.
Сколько ему осталось? А это, в зависимости от того, сколько сейчас мне. Он умрёт летом, когда я окончу школу, и уеду в Ленинград с направлением. Буду сдавать экзамены в училище имени Фрунзе, потом в Институт Водного транспорта, а поступлю в мореходку. Дед будет лежать на кровати у печки и говорить:
- Сашка не подведёт, он молодчага!
А уже перед смертью скажет, что видел меня в форме капитана дальнего плавания.
Не в настроении он сейчас. За прошлое сердце болит. Повздыхал, покашлял, и нараспев произнёс:
- Ох, черт его зна-ает!
А больше ничего не успел. Паровоз у щита начал пары спускать. Тут говори, не говори - друг друга ни за что не услышишь. Хоть и сидишь рядом.
Вдруг чувствую руку на голову кто-то мне положил, аж мурашки по коже и в глазах темнота. Прям какая-то волна узнавания. Я сразу понял, что это бабушка, в чьих же ещё руках может быть столько любви и ласки? Оглянулся - точно она, молодая ещё, на целую голову выше меня. Рукой машет, домой мол пора, деда тоже зови.
Послушно иду во двор. В этом времени я не хозяин, а безропотный исполнитель. По дороге глажу рукой родную калитку, которую разобрал и сжёг в прошлом году. Берег до последнего, это ведь все, что у меня оставалось в память о детстве.
Бабушка за спиной конкретно наезжает на деда. Куда до неё паровозу!
- Тю на тебя! Куды ж ты поперся, старый дурак? У него же глаза залиты, а нет бы ножом ширнул?
- Да черт его зна-ает!
Завидев меня, кот чухает на чердак, а куры, наоборот, бегут к загородке. Я им частенько траву приношу, всегда наливаю воду. У меня много обязанностей.
Скандал за спиной не утихает. Прихожу деду на помощь:
- Там дядя Ваня, что со смолы, про цемент говорил.
Бабушка поворачивается ко мне:
- Ой, горе ж ты луковое! Да кто ж тебя так? А если бы глаз вышиб?! Майку то всю изгваздал, а ну-ка сымай!
И не поймёшь, кого ей сейчас жальче, то ли меня, то ли майку?
Дед у калитки вставляет свои пять копеек:
- Бьют меня, так я ж и добрый!
Вот такое оно прощание. Ни вздохов, ни слез, ни платочков. Кажется, эти люди живут, и собираются жить вечно. И я тоже впрягаюсь в эту реальность, хоть в душе понимаю, что она может оборваться прямо сейчас.
Бабушка толкает меня в шею, склоняет над рукомойником. По позвоночнику льётся струйка тёплой воды.
- И в кого ж ты такой неслухмянный? - в сердцах повторяет она.
Для неё нет мелочей, и порядок вещей незыблем. Если завтра придут девчонки из школы и скажут: "Ваш Саша сегодня был грязным", она всегда может ответить:
- Брешете, сучки! Я сама ему шею мыла!
Всегда поражался умению бабушки содержать в чистоте дом, двор, огород. Даже на кладбище возле её памятника всегда образцовый порядок. Как будто выходит она по ночам из могилы цветы поливать и пропалывать сорняки. И ведь бываю там от Пасхи до Пасхи, раз в год. У деда, к примеру, часами муздыкаешься, а у неё? Вырвешь пару сурепок, листву подметёшь и все.
-Ну-ка, сбегай, воды принеси, - бабушка шлёпает меня по спине мокрой ладонью, - да курям не забудь налить! А я пока хлеба нарежу и накрою на стол. Деда дождёмся, сядем снедать.
Хватаю ведра. А что ж тут не бегать? Огород у нас вона, какой громадный! И это не только потому, что я сейчас такой маленький. Нет забора, что делит его по меже. Вместо него дорожка, мощёная камнем. От кого загораживаться? В другой половине дома живут бабушка Паша с дедом Иваном. А это, как ни крути, родная сестра моей бабушки. Мчусь вдоль кустов винограда туда, где нацелился в небо колодезный журавель. Ступни обнимают тёплые камни, узнавая каждый на ощупь. Откидываю железную крышку. Пускаю солнечный свет туда, где бьют родники. С нижних колец свисает зелёная чёлка мха. Любуется, как песчинки танцуют на пузыре, рвущейся на волю, воды.
Ну, здравствуй! А я уж не чаял напиться твоей живительной влаги. Мои руки ничего не забыли. Отвожу ведро к дальнему краю, резким движением врезаю его в глубину. Закольцованное пространство порождает глухое эхо. Мне кажется, этот колодец понимает, что его уже нет. Что он снова увидел мир только волей моего разума. А ведь когда-то с него начинался дом. Здесь в каждом замесе раствора есть и его частица. Кольца вырвали, а яму засыпали, когда мамка сошла с ума. Так приказали ей голоса. Я тогда в море ходил и, приехав её навестить, столкнулся с уже свершившимся фактом.
- Да что ж ты так долго? Ведро что ли упустил?
Кричу:
- Я сейчас!
Бегу, перебираю ногами. Чтобы ведра не цеплялись за камни, их приходится приподнимать. Гримасы возраста. Малому тяжело, а старому тяжко. Ну, попал! Что творится в моей голове?! Прошлое становится настоящим, а настоящее прошлым. Но, черт побери, как оно хорошо! Если это и есть смерть, поклон ей до самой земли. А если ещё и успею пожрать...
Вот я в доме. Ставлю ведра на лавку, закрываю деревянными крышками. Дед уже за столом. Влажный седой чуб гладко зачёсан. Левая нога согнута в колене и убрана под себя. На ней он сидит, привык после ранения. Бабушка орудует уполовником. Разливает по мискам свой знаменитый борщ. Когда на нашем краю кто-нибудь умирал, готовить поминальный обед приглашали только её. Сегодня и мне доведётся вспомнить его вкус.
Там - значит, в конце огорода. Я помню. Это тоже когда-то было моей обязанностью.
Вылетаю из кухни. Стремглав бегу по дорожке. Не мною придуманы правила этого времени. Не мне их нарушать. Чего я сейчас больше всего боюсь, так это сфальшивить. На душу налип неприятный осадок. Пусть временно, но я занимаю чужое место.
На столе дымятся тарелки. Дед ждёт. Протягиваю ему зелёный стручок. Боясь не успеть, налегаю на ложку. Бабушка округляет глаза.
В детстве я не любил борщ. Ценил его вкус, но выхлёбывал только юшку. Смотрел на капусту, понимал, что это капуста, но не мог проглотить. Сырую - за милую душу, а варёную никогда. Брат Серёжка однажды сказал, что "они похожи на червяков". С тех пор, как отрезало.
Теперь же, на глазах у семьи, происходило чудо. Я вымахал всю тарелку и попросил добавки.
- Ты, часом, внучок, не сказился? - осторожно спросил дед.
- Знатный сегодня борщ! - промычал я его словами.
Бабушка застыла у печки, прижав кулачки к груди. В её карих глазах светилось тихое счастье.
Потом была картошка толченка с румяной котлетой. После неё - "какава" на молоке. В хрустальной розетке розовело варенье из айвы...
В общем, я наелся от пуза. Погостил, попрощался. Только жаль, не увидел маму. Серёга-то... хрен с ним. Заходил на прошлой неделе. Все такой же круглый, вальяжный. Ну ещё бы! Ветеран МВД, старший следователь шестого отдела. Мент поганый, короче. Ничего не наворовал на старость! Ну разве что писатель Бушков про него книжки писал. Так книжками сыт не будешь.
- Письмо Надя прислала,- бабушка словно читает мои мысли. - Жалуется, что не пишешь ты ей.
- Вот приедет - ухи тебе надерё-ёт! - ворчливо зевает дед. - Пойду я, прилягу. Мне сегодня в ночную.
Он работает охранником при железной дороге. Ну там, где лес разгружают.
Честно сказать, я и не знаю, что делать. Визит непозволительно затянулся. Что они там, совсем охренели? Не идти ж в таком виде в реанимацию, требовать главврача? "Да кто ты, скажут, такой?"
Но у деда Степана есть готовый ответ на все:
- Давай, милый друг Гандрюшка, уроки учить, стишок повторять. Смотри мне, проснусь, проверю. И письмо матери напиши!
И то правда! Пойду хоть узнаю, какое сегодня число.
Глава 2. Первое несовпадение
Комната, где мы с Серёгой всегда учили уроки, называлась "большой". Четыре светлых окна, белёные стены. В центре под лампочкой круглый стол, покрытый зелёной бархатной скатертью. Слева от входа шкаф, буфет и небольшая койка. У правой стены - широкий комод и никелированная кровать. Из украшений - домотканый ковёр "дорожка" из грубой цветной шерсти. Стулья не в счёт. Они кочуют из комнаты в комнату и даже во двор. Красивые стулья, с ажурными гнутыми спинками. У меня на чердаке сохранился один.
Портфель я нашёл там, где ставил его всегда, с левой стороны от комода. Не успел вынуть дневник, слышу -Мухтар заливается. Весело лает, звонко, не иначе, свои. И бабушка от порога:
- Иди, там тебя Витька зовёт! - шёпотом, чтоб деда не разбудить.
На носочках иду в прихожую. По пути успеваю взглянуть на "численник" - в меру упитанный отрывной календарь. На нем красная дата 21 мая 1967 года. Да тут и учиться всего ничего! Обуваю шлёпки без задников, бегу к калитке.
От всех пацанов с нашего края, Витька Григорьев отличается тем, что не умеет свистеть. Подойдёт ко двору и начинает из себя извлекать: у-р-р-р, у-р-р-р. Тоненько так: у-р-р-р! Вот буква "р" у него всегда лучше всех получалась. Натуральная трель! А кличка у Витьки совсем неказистая - Казия. Она ему очень не нравится. Когда его так называют, он всегда кидается в драку и естественно получает. Ещё у Витьки глаза темно вишнёвого цвета и точно такой же румянец на смуглом лице.
- Че надо? - спрашиваю.
- Лепёху пойдёшь смотреть?
- А чё на него смотреть?
- Так помер он, в речке утоп. Нырнул головой об карчу - она его книзу и потащила. Дядьки достали возле моста. Все лицо, говорят, камнями побито. Так пойдёшь? Его из морга должны сейчас привезти.
Я не поверил:
- Брешешь!
- Спорим на шелобан?
- Ладно пошли, проверим.
- Тогда рогатку возьми.
- Это ещё зачем?! - я искренне удивился.
- Заодно воробьёв постреляем. Их на путях много!
С недавнего времени я трепетно отношусь к каждой маленькой жизни, поэтому вру:
- Нет у меня рогатки. Резинка порвалась.
Путями в те годы у нас называли железнодорожное полотно. Витька бежит впереди, я отстаю. Негоже мне старику, водиться с такой мелюзгой, хоть это и друг детства. В жизни ему очень не повезло: мама, папа, дедушка, бабушка - все оказались идейными пьяницами. Детям в этой семье было негде учить уроки.
Витька умер от пневмонии, не дотянув до своих сорока. За месяц до смерти зашёл, попросил сохранить пакет. Там была книга Владимира Гиляровского с вырванной первой главой, фотография дочери, две отцовских медали и единственная тетрадка с пятёркой по арифметике, которую он хранил с первого класса.
- Ты чё, оглох? Кто говорю тебя?
Прогоняю воспоминания. Кажется, Витька спросил про фингал,
или про два? - не знаю, в зеркало ещё не смотрел.
- Он, - отвечаю, - Лепёха.
- Да ты чё? А когда?
- Пару часов назад, жив и здоров был.
Слово какое: был, быльём поросло... мимо могилы Лепехи я всегда захожу на погост. Не то, чтоб скорблю, просто останавливаюсь, вспоминаю о нём что-то хорошее. Как он, к примеру, в четвёртом классе задачки в уме решал. Быстрее всех! Отличники рты разевали. Или как в финальной игре на первенство города Колька единственный гол закатил. А теперь... это что ж получается? - целый пласт из моей памяти брошен коту под хвост? Колька погиб, не успев стать наркоманом. Похоронят его теперь в конце старого кладбища, там, где сейчас автозаправка. Если конечно Витька чутка не соврал. А похоже, что не соврал: идёт мой дружбан, скорбно пинает камни. У перекрёстка остановился, дождался меня и говорит:
- Если б вы сегодня не подрались, он бы сейчас живой был.
У меня аж дыхание перехватило, слезы на глаза навернулись.
Знал бы мой старый друг, как он сейчас прав! Дети - это маленькие боги, а жизнь делает из них взрослых.
Во дворе у Лепёхиных настежь открыта калитка. Из грузовой машины мужики выгружают обитый бархатом гроб. Пространство возле глухой стены беленой саманной хаты, зарастает траурными венками. Приходят люди, слышится женский плач. А вот самого Кольку из морга не привезли, в этом Витька сбрехал.
- Тут и без нас тошно, - сказал я ему. - Врачи ещё будут вскрытие делать. Долгая это песня. Пойдём-ка лучше домой. Уроки надо учить - завтра ведь в школу.
- На похороны пойдёшь?
- Нет.
- Из-за фингалов?
- Нет.
- А почему?
Я глянул в его глаза и честно сказал:
- А потому, Витька, что я сегодня тоже умру.
- Тю на тебя! - он сунул руки в карманы штанов и зашагал прочь.
Наверное, не поверил.
По дороге домой я старательно воспроизводил в памяти всё, что когда-то читал о предсмертных воспоминаниях. Угасающий мозг чередует фрагменты минувшей жизни, как видеомагнитофон, поставленный на обратную перемотку. Не завтрак - обед - ужин, а ужин - обед - завтрак. Если верить общеизвестной теории, это не мой случай. Нет ускоренного движения, ожидаемой хронологии. Этот видик заклинило. Плёнка смакует один небольшой фрагмент. События в нем трактуются очень свободно, помимо моей воли. Нет, это не оригинал, а как говорят музыканты, вариации и фантазии на тему прошедшей жизни. Значит, что? - спросил я себя, - значит будем смотреть правде в глаза, мозг мой давно умер. В своём настоящем, я уже бездыханный труп без надежды на реанимацию. Эх знать бы, что это так хорошо, давно б наложил на себя руки.
Мысли метались, перескакивали с одного на другое. В последние годы я проштудировал множество книг о человеческих душах. Ну, что с ними бывает после того как. Надо же знать, что ожидает за гранью, когда стоишь на черте? Читал, даже, о попаданцах, хоть это и несерьёзно. Не теория, а массовый бзик.
Набрёл как-то в поисках чтива на лежбище воинствующих фанатов. "В вихре времён" называется. Подобрал подходящую книжку, пью кофе, смакую. Интересно написано, образно, зримо! Как будто бы человек из нашего времени попал на приём к товарищу Сталину. Я, было дело, в том времени растворился, чувствую даже аромат табака "Герцеговина Флор". И тут отрывок кончается - начинаются комментарии.
"Э-э-э, Вася, - пишет один, в форме красного комиссара на аватарке, - тут ты неправ! К товарищу Сталину так просто не попадёшь! Вот тебе ссылка на систему его охраны. Ознакомишься, завтра придёшь".
"Автор! - орёт другой, - с какого ты хрена нацепил на героя погоны?! Ты разве не знаешь, что в сороковом году..."
В общем, с ладошку текста - десять страниц комментариев. Перелистал я эту бодягу, дальше читаю. А там тот же отрывок, но с учётом пожеланий трудящихся. И главный герой размыт, и запах табака испарился. Плюнул я от досады, ушёл и больше не возвращался...
Вот и со мной так. Закружил этот вихрь времён и бросил неизвестно куда. Все вроде, как было, а чего-то важного не хватает. Будто тот хмырь, в форме красного комиссара, глянул на мою жизнь из-под стекляшек пенсне и строго сказал Господу:
- А зачем тут Лепёха?! Тут никакого Лепёхи быть не должно!
Хорошо хоть Витька оставил в его первозданной дурости. Догоняет меня и как ни в чем ни бывало:
- Спорим, я этим камнем в дерево попаду? - разгоняется, и "пыром" его - шарах!
Голыш, естественно, полетел, хрен знает, куда.
- Эх ты, - говорю, - рохля! Учись, пока я живой.
Подобрал подходящий кругляш, щёчкой его подрезал, чуть не попал! Не докрутил малость.
Так и дошли до мостика через речку. Ему прямо, а мне направо.
Иду мимо смолы, подбиваю итог своим мысленным изысканиям.
Тому, что сейчас происходит со мной, есть только одно разумное объяснение - я уже умер. Моя душа привыкает сейчас к своему новому состоянию. Скоро она улетит, а пока находится в том времени, где ей было когда-то комфортней всего. Не случайно ведь в домах, где кто-нибудь умирает, люди на девять дней занавешивают зеркала. Значит, и мне столько отпущено.
Ладно, примем на веру. Теперь, что касается смерти Лепехи. Человеческий разум - он тебе, что хошь нарисует. Взять того же Витю Григорьева. Он, когда в стационаре с белой горячкой лежал, так клялся потом и божился, что видел три тыщи рублей одною бумажкой.
* * *
Я вернулся домой в дурном настроении. Вспомнил, что технический паспорт положил в шкаф, под белье. Серёга, наверное, обыскался! Ему ведь в наследство вступать. Похоронит меня и прямым ходом к нотариусу, застолбить своё право. Будут ему расходы и головная боль.
Мухтар чесал задней лапой свой рыжий загривок. Он не лает, когда отдыхает дед. Бабушка во дворе мыла посуду.
- Куда это вы галасвета? - спросила она.
- Да Колька Лепёхин утоп, мой одноклассник.
- Ай-яй-яй! - всплеснула руками она. - Вот горе! Это не той Лепехин, что наспроть Чаленкиных жил? Тоже, наверное, неслух. А матери каково? Сколько раз тебе говорили, чтоб на Лабу ни на шаг...
Я проскользнул в дом. Дед проснулся. Он стоял на пороге большой комнаты и слушал радио. Женский голос рассказывал о реакции в мире на решение Стокгольмского Международного трибунала по расследованию военных преступлений - признать США виновными в агрессии против Вьетнама.
- Ни фига себе! - вырвалось у меня.
Дед обернулся и строго сказал:
- Тише!
Наивные новости того наивного времени. Де Голль наложил вето на вступление в ЕЭС Великобритании, по требованию ОАР, ООН выводит своих миротворцев из района египетско-израильской границы. Сейчас бы это звучало, как бред сумасшедшего.
Когда зазвучал концерт камерной музыки дед посмотрел на стол. Там не было ничего, кроме чернильницы.
- Уроки до сих пор не поделал? Ох и будет тебе хворостина!
- Сейчас сяду.
- Ну, добре.
Я вытряхнул из портфеля все содержимое, перелистал дневник. Трояков мало, как и в былые годы, иду хорошистом. Посмотрел расписание на понедельник. Стандартный набор: русский язык, литература, математика, история, география...
Любопытно взглянуть, а вот делать не хочется ничего. Может, ну его на фиг? - мелькнула спасительная мыслишка, - несолидно мне, старику, уроки учить.
А хворостиной по заднице очень солидно?! - возмутилось моё чувство долга, - ты что сюда, жрать пришёл? Давай-ка не будем расстраивать деда. Тебе же упрямства не занимать. Пусть эти девять дней и для него будут праздником.
Итак, русский язык. Открываю учебник, нахожу упражнение 629. Читаю задание: "Образовать действительные причастия настоящего времени". Мама моя, а это ещё что такое?! И компьютера нет под рукой, не погуглишь. Перелистываю страницы назад. Хорошо хоть, все правила выделены жирным курсивом.
Через сорок минут разобрался. Взял авторучку. Стоять! Низзя!
Вспомнил, что наша Надежда Ивановна в этих случаях ставит пару. Для неё существует только обычная ручка с железным пером. Все остальное изымается на уроке с вызовом родителей на ковёр.
Открываю тетрадь и сразу же ставлю кляксу. Я давно разучился писать от руки, все больше на клаве. Вспоминаю уроки чистописания. Тренируюсь на черновике. Дело пошло.
"Высоко над цветущими полями нашей страны реют чудесные птицы". Прерываюсь, подчёркиваю "ущ"...
К ужину я успеваю сделать только русский язык. Деду сегодня к семи. Надо нажарить семечек, собрать тормозок, потому так рано
садимся за стол. На улице день, а куры уже забираются в саж, рассаживаются по жёрдочкам. У них свой режим. Дед дожёвывает котлету, выпивает компот. Сейчас скажет:
- Вот закончишь четверть без троек, возьму на дежурство!
Я прикидываю отпущенный срок. Нет, не получится. Мне улетать, а ему возвращаться в могилу.
Жизнь - это череда парадоксов. Я так и не успел прочитать его письма, которые дед писал бабушке с фронта. Они всегда лежали в буфете, в верхнем выдвижном ящике, аккуратная стопка, перетянутая резинкой от какой-то микстуры. Сначала я думал, что это кощунство, а потом, когда бабушка умерла, мать сожгла их на островке. Так сказали ей голоса.
Дед никогда не рассказывал о войне, а ведь был он в составе группы, которая брала Паулюса. Когда я учился в восьмом классе, его вызывали в военкомат, чтобы вручить медаль "За отвагу". Награда искала его ровно двадцать пять лет с того самого дня. Он ведь жил под другой фамилией. Под той, которую вспомнил в военном госпитале через четыре года после войны. Был Дронов, а стал Дранёв.
Дед ушёл на работу, а я долго ещё сидел за столом. Писал, считал и учил, пока не услышал: "Ложись спать, полуночник!" А уже перед сном подумал, что если свершится чудо, и меня все-таки откачают, надо будет написать завещание. Прежде всего, спрошу у врача, куда подевались мои очки.
* * *
Утро моего детства. Только бабушка знает, что это уже утро. Время она чувствует без будильника. За ставнями ни проблеска света, а она уже на ногах. Скрип кровати в маленькой комнате и её вечное "О-хо-хо". Она начинает греметь заслонками, вьюшками и чугунными кольцами нашей уютной печки. В доме не холодно. Просто надо готовить обед.
Я все это слышу. Наверное, полчаса таращу глаза в темноту. Мои биологические часы настроены на прежнее тело, на то, что уже без души. Очнулся от страха. Первая мысль: где я?! Потом отлегло, понял, что не в больнице. Разве смог бы я там лежать на левом боку с ущемлённым-то сердцем? Так что вчерашний день я не заспал, даже помню, что дед сейчас на дежурстве. Хотел было встать, стишок повторить, да одолела дума. Вот хочется мне понять, а будет ли день вчерашний считаться как полный из отпущенных мне девяти, ведь почти до обеда я был ещё жив?
По всему выходило, что будет. И тут я поймал себя на подленькой мысли, что это несправедливо. Хотелось урвать, как минимум, ещё двенадцать часов.
- Может годочков полста? - спросила моя совесть. - Ну ты братец и жлоб!
Я долго ворочался, прикидывал так и эдак, и честно ответил себе, что нет, не хочу. Какое же это детство, если в душе ты старик? - эрзац, недоразумение! Вот если бы все забыть? А с другой стороны, для чего же тогда я жил?
Ладно, время рассудит. Меньше спишь - дольше живешь.
* * *
- Гля! - удивилась бабушка, увидев меня на пороге, - проснулся ни свет, ни заря! Ещё ночь на дворе, чи ты на ведро?
В детстве Серёга закрывал меня в тёмном шкафу и рассказывал разные ужасы. С тех пор я боюсь темноты. Бабушка это знает и всегда выставляет на ночь ведро, которое называют "поганым".
- Стишок хочу повторить, - брякаю от балды.
И это почти правда.
- Ну, сейчас я водички поставлю.
Она и сегодня помоет мне шею тёплой водой. Я могу помыться и сам, под умывальником, но не буду этого делать. Пусть все идёт, как идёт. Зря я, что ли, уроки учил? Мне важней выяснить главное - настоящий этот мир или нет? Что это за время, в котором мы сейчас существуем? А самое главное, куда подевался я? Ну, я... это точно такой же мальчишка, но немного другой. У него не болит память о будущем.
- Бабушка!
- Аю? - ласково спрашивает она.
Я чуть не спросил: "Почему ты не чувствуешь, что меня подменили?" Но вовремя спохватился:
- Бабушка, а какая она, душа?
В этом вопросе всё - помнит ли она свою прежнюю жизнь, нравится ли ей новый памятник из белого мрамора, правда ли, что на Пасху умершие навещают свои дома?
Для неё это, кажется, перегруз. Бабушка садится на стул, складывает руки на фартуке.
- Душа... это, внучек, котомка, в которую люди собирают любовь. У кого-то она большая, у кого-то не очень, у кого-то вообще одна видимость. Чем больше собрал, тем легче идти.
- А почему тогда душа часто болит?
Бабушка глядит на меня внимательно и серьёзно.
- Есть значит, чему болеть. Бывает такая боль, которая лечит.
Я хочу ещё что-то спросить, но ей уже не до меня. В кастрюле вода закипела.
- Ох, светает уже, а я тут с тобой калякаю языком! Сбегай, внучок, ставни открой, да выпусти курей из сажка.
К возвращению деда, я сидел с помытою шеей и пил кипячёное молоко. Его покупал я. Точней, не совсем я, а тот, кто ещё вчера завтракал за этим столом. Такое вот раздвоение личности. Один, оседлав тросточку, шкандыбает за пенсией, а в это же самое время, другой его экземпляр идёт в магазин. Но память об этом факте осталась только у бабушки. Это она давала, семьдесят две копейки, споласкивала трёхлитровый "битон". Бабушка здесь, молоко здесь, куда подевался тот, кто его покупал? Задать бы учителю природоведения эту задачку на сообразительность.
- Ты ещё не одевшись? Смотри, опоздаешь! - дедушка входит в комнату и тоже садится за стол.
И то правда, в школу ж к восьми! По армейской привычке, одеваюсь предельно быстро, и пары минут не прошло, а на мне уже синий костюмчик, голубенькая рубашка и красный галстук. Выскакиваю во двор. В спину несётся торжественный звук горна и девчоночий голос по радио: