Царицын Владимир Васильевич : другие произведения.

Вкус коньяка

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:

  ВКУС КОНЬЯКА
  Повесть
  1.
  Я смотрю на себя в зеркало только когда бреюсь. Маленькое зеркальце для бритья размером с сигаретную пачку. Оно в черном кожаном футляре и всегда лежит в ванной на полочке. Такое же маленькое, но без футляра и с отколотым уголком есть на даче. У меня только два этих зеркальца. Бриться, не глядя на свое отражение, не умею. Умел бы, не было бы у меня ни одного зеркала.
  Как все люди иногда хожу в парикмахерскую. Сажусь в кресло перед огромным зеркалом, где я весь, и закрываю глаза, делаю вид, что дремлю, а может, и дремлю по-настоящему. Меня стригут, а я не контролирую процесс стрижки, не хочу смотреть, мне все равно, каков будет результат. Мне все равно, как я выгляжу. Хорошо, что ходить в парикмахерскую можно раз в два-три месяца. А вот бриться приходится ежедневно. Пробовал не бриться, неделю не брился, снова начал. Привычка? Да, наверное... Нет, не то сказал, для меня бритье не привычка, это ритуал, который... от которого не могу отказаться. Это память. Память о Зое. Зоя не любила, когда я отращивал бороду. Поэтому я бреюсь. Поэтому, а не потому, что привык. Бреюсь, но стараюсь не смотреть в глаза тому, кто там, в зазеркалье.
  Не люблю свое отражение. Его не должно там быть. Но оно есть, и я его ненавижу. Помню, как первый раз ударил по нему. В ванной висело большое зеркало. Разбил его в дребезги и кулак разбил в кровь. Когда собирал осколки с пола, видел в них, сверкающих ртутью, фрагменты и фрагментики ненавистного лица.
  
  Я мертв. Я давно мертв. Уже десять лет.
  Говорят, человек жив, пока жива память о нем. Обо мне некому помнить. Уже давно, десять лет... Нет памяти обо мне, значит, и меня нет. Моя память жива, но это моя память. Живы те, о ком я помню. Жива Зоя, Мишка сынок жив, его жена Светлана, моя невестка. Внучка моя единственная, Лизонька, жива, ей теперь уже одиннадцатый пошел. Все живы. А я мертв.
  Сегодня побрился, кофе попил. Дома невмоготу, стены давят. Вообще, в своей городской квартире я живу мало. Обмолвился, существую... В конце прошлого года вышел на пенсию, зиму пересидел, а по весне перебрался на дачу. Практически там все время и бываю. И на работу меня не тянет. Ни сколько. Уговаривали остаться, мог бы еще работать и работать. Специалистов моей квалификации и моего опыта теперь единицы остались. Кто в коммерцию подался, чтобы семью прокормить, кто постарше - на пенсии, как я, многие поумирали. Уговаривали. Не захотел оставаться. Насиловать себя не захотел - надоело видеть вокруг себя тех, кто хочет жить и радуется, что живет. Сам я живу по необходимости. Опять оговорился, существую...
  В город приезжаю только за продуктами да за пенсией. Иногда приходится задерживаться, если с бывшей работы звонят, просят проконсультировать, о встрече просят. Да и коммунальные платежи надо сделать. То, се. В основном совмещаю все дела в одной побывке. В этот раз я задержался на неделю.
  
  - Опять на дачу собрался, Сереженька? - ласково поинтересовалась соседка Анна Егоровна, Аня, Зоина подруга. Поставив пакеты на пол у ног, она копалась в своей косметичке, пытаясь среди тысячи дамских мелочей отыскать ключ от входной двери. - Смотрю, ты с сумкой дачной. И одет по-походному.
  Я вынужден был остановиться.
  - К своим схожу, а потом на дачу.
  - Меня бы с собой взял...
  Интересно, куда?
  - Анюта... - начал я.
  - Я у Зоиньки давно не была.
  - Так сходи, кто тебя не пускает? - немного раздраженно сказал я.
  - Может, вместе сходим? - не унималась Анна.
  - Извини. - Я стал спускаться.
  - Когда ждать в следующий раз? - крикнула она мне вдогонку.
  Я остановился, закурил, хоть и не хотел курить, и снова поднялся на площадку. Ключ Анна уже нашла, но дверь не открывала, надеялась, что я вернусь.
  - Анюта, мы же с тобой уже не раз говорили на эту тему, - укоризненно сказал я ей. - Ну не жди ты меня, вообще не жди, ждешь - только время зря теряешь.
  - А у меня его много, времени-то. Мне его не жалко терять! Авось, дождусь когда-нибудь. Своего счастья дождусь. - Она подбоченилась, выпятив вперед большую грудь. Анна моложе меня, но тоже уже пенсионерка. Хотя, выглядит молодо, в самом соку баба.
  - И все-таки. Ты вон, - я кивнул на ее бюст, - жизнью пышешь, тебе нормальный мужик нужен. А я ненормальный, я мертвый. Меня вообще нет здесь, я там.
  - Вернуться уже пора, Сереженька. Десять лет прошло все-таки.
  - Да, десять... Извини.
  Я снова пошел вниз, услышал ее тихое:
  - Я буду ждать.
  Я почти бегом выскочил из подъезда. Я всегда пытался убежать от Аниных взглядов и намеков, а порой она говорила напрямик:
  - Я одинокая, ты совсем один живешь, а время нынче тяжелое. Вдвоем-то легче будет.
  - Мне и одному не тяжело, - отвечал я.
  - И квартиры у нас на одной площадке, - продолжала она. - А огород? У меня-то его нет, я целыми днями свободна, а ты свой огород запустил, небось, совсем. Зарос, небось, твой огород. Я бы...
  - Не печалься Анюта о моем огороде. Не зарос он. Все там, как положено.
  - Да не в огороде дело, Сереженька, - не унималась Анна. - Нельзя одним прошлым жить.
  - А я и не живу...
  - Живешь. Обманываешь себя и всех вокруг. Мертвым прикидываешься. А жизнь идет, уходит жизнь. Ты подумай: вокруг тебя люди. Может, им надо что-нибудь от тебя. Ты можешь им дать это, а не даешь. Может, ты кого-то из них счастливым сделать сможешь.
  - Несчастный человек никого не может счастливым сделать, - возражал я.
  - А ты счастливым стань. Попробуй...
  - Все, Анюта, закончили разговор, - резко обрывал я ее.
  И убегал.
  От нее и от себя.
  Я не хочу никого делать счастливым и сам не хочу им быть. НЕ-ХО-ЧУ! Мне лучше одному со своими воспоминаниями. И вообще - какое мне дело до других?! Какое мне дело до живых?!
  
  Живых на кладбище мало. Каждый молча занимается своим делом. Тишина, почти полная тишина, как и положено на кладбище. Только дятел где-то на вершине сосны деликатно, но настойчиво долбит ствол. Такая тишина, такие покой и умиротворение мне нравятся.
  Я вообще люблю одиночество. Даже не люблю, а считаю его единственно приемлемым для себя. Почему я не схожу с ума? По логике вещей уже давно должен был. Но ум мой ясен и ясно все, что я в состоянии вспомнить. А помню я каждую мелочь, до старческого маразма далеко еще. И тело мне досталось хорошее. Крепкое здоровое тело, качественное. Во мне нет явной хроники. Все органы работают исправно. Я даже печень не посадил за два месяца беспробудного пьянства, случившегося вслед за тем, когда я потерял все.
  Здесь у меня два захоронения, и они рядом. В одной оградке сын с невесткой и внучкой. Три могилки под одной плитой. Рядом оградка, где Зоя лежит. Там есть свободное место - для меня.
  Но я не тороплюсь лечь рядом.
  Сначала очень хотел. Когда вышел из запоя и мало что ощущал кроме жгучего чувства одиночества и страха перед ним. Решив покончить со всем этим, достал с антресолей заветную шкатулку, где лежала отцова бритва, трофейная немецкая, привезенная с фронта. Я никогда не брился ею, не умел, просто хранил как память. Кроме этой бритвы в шкатулке лежат две медали - за отвагу и юбилейная, за победу над Германией в Великой Отечественной Войне - и орден Боевого Красного Знамени, удостоверения на право ношения наград и свидетельство о смерти. Это все, что осталось от папы.
  Взяв бритву, как сомнамбула пошел в ванную, открыл краны, лег, даже не раздевшись, только закатал рукава рубашки, и резанул отцовской бритвой по левому запястью, потом переложил бритву в левую руку и перерезал вену на правой руке. Я лежал в теплой воде, истекая кровью, а одиночество никак не хотело меня покидать. Я ждал свой конец, надеясь, что умру и встречусь с теми, кто покинул меня два месяца назад. Я был тогда уверен, что встречу их, что мое одиночество закончится, когда я умру. Но оно не закончилось, просто оборвалась ненужная мне жизнь со всеми ее мыслями, воспоминаниями и одиночеством. Я умер, словно провалился в сон без сновидений. Но сон мой был совсем кратким. Я очнулся, казалось, через мгновенье. Одиночество было со мной.
  Анна, это она не дала мне уйти. Почуяла что-то, что ли? Кликнула, взбудоражила соседей-мужиков. Переполошила весь подъезд. Выломали мою дверь, вызвали скорую...
  Других попыток покончить с собой я больше не делал. Мертвым когда был, ничего не видел - ни света в конце тоннеля, ни доброго боженьку в белой рубахе и с нимбом над головой, ни моих родителей, ни жены, ни сына - ничего и никого. Я и раньше в загробную жизнь не верил, а как побывал там, понял: пока человек жив, пока у него голова работает, пока мысли в ней есть - только тогда все существует, материальное и духовное, а когда мысли уходят, все исчезает.
  Я не хочу, чтобы исчезли мои воспоминания.
  И они со мной.
  
  - Здорово, батёк, - слышу я Мишкин голос в своей голове.
  - Здравствуйте, Сергей Владимирович. - Это Светлана.
  - Привет, дедуля!
  Когда Лизоньки не стало, ей годик только-только исполнился, она только гугукала и улюлюкала. И некоторые слова: папа, мама, дай... А теперь говорит вовсю, ну, конечно, ей же уже почти одиннадцать. Голосок звонкий как колокольчик.
  - Здравствуйте, мои родные, - вслух сказал я. - Или так не принято? Приветствую.
  Их слова, обращенные ко мне, я сам же и придумываю, а голоса вспоминаю. Голос внучкин придумал, мне кажется, что у нее он должен быть именно такой - звонкий и радостный, со слегка заметной картавинкой, как у Зои в детстве. Мы ведь с Зоей еще в детском саду познакомились. Потом в одной школе учились до шестого класса. Потом нас жизнь развела и уже позже, когда нам по двадцать было, мы снова встретились. И уже не расставались.
  - Ну, как вы тут? Соскучились? Не верю. Недели не прошло, как я у вас был. В жизни-то и месяцами не виделись. Дела у всех были. Работы, заботы.
  Они молчат деликатно, смотрят на меня со своих фотографий. И улыбаются. Рады, что я пришел.
  - Рады снова видеть меня?
  Молчат...
  Ну, ладно, хватит придумывать! я же материалист.
  Захожу в оградку к Зое.
  - Привет, любимая, - говорю я жене. - Посижу немного, потом листья опавшие соберу с твоей могилки... Закурю, ты не возражаешь?
  Зоя не возражает и не осуждает, что я снова вот уже десять лет курю. Начал, когда остался один. Не знаю почему. Вроде бы нет у меня тяги к курению, а вот курю...
  Сажусь на скамейку, с нее мне видно и Зою, она изображена белым на черном камне надгробья, и сына со снохой, и внучку Лизоньку - ее детскую круглую мордашку. Прислоняюсь спиной и через ветровку и рубаху чувствую холод железных прутьев оградки. Закуриваю.
  - Ну, что тебе рассказать? - спрашиваю, - Маслят нынче много. Второй слой богаче первого. Сейчас от вас - на дачу. Завтра с утра в лес схожу. Рябинка твоя стоит - вся в гроздьях, рыжая. Как ты. За розами ухаживаю, не ленюсь. А виноград этим летом весь осы поедят. Гнездовище их нашел на чердаке. Там два таких огромных кокона, просто страшно смотреть, и десятка полтора маленьких, с Лизонькин кулачок. На зиму спать улягутся, буду что-то делать с ними. Иначе не видать урожая. А может, и не буду ничего делать, зачем он мне, виноград? Пусть едят, весь не съедят. Не они, так воришки все лозы пообдерут. Я же урожай почти не снимаю. Так, растет для красоты... Что еще? Да! Банда у нас дачная объявилась. Бомжи, наверное. Цветной металл воруют. Вилки, ложки алюминиевые тащат...
  Я разговаривал с Зоей, понимая, что это я уже рассказывал. Говорил и старался не смотреть ей в глаза. Но решился все-таки. Взгляд Зоиных глаз был чуть-чуть насмешливым.
  - Ну, чего уж там, - признался я жене, - знаешь ведь все. Про нас с Анной. Оправдываться не буду, сегодня опять разговаривали и... ну, в общем, как на женщину, я на нее сегодня посмотрел. Нет, не думай, ничего такого... я тебя не предам. Ты всегда будешь у меня единственной. Ведь тебя никем заменить нельзя. Да и не нужно мне этого. Правда.
  Мне показалось, что выражение Зоиного лица слегка изменилось, насмешка исчезла. Улыбается, но без насмешки, счастливо.
  - А может, мне рядом с тобой лечь? - спросил я. - Может, есть там что? Там, где ты? Может, тогда я просто не разглядел? Не увидел? Ответь, Зоинька. Ответь, единственная моя!
  Зоя молчала. Молчала и по-прежнему улыбалась. Вот и пойми! Она и при жизни была не очень-то разговорчивой. Молчит, и думай что хочешь, угадывай ее ответ.
  - Устал я. Одиноко мне. Ты там, я здесь. Разве можно вот так... десять лет порознь? Знать бы, что встретимся на том свете, не стал бы резину тянуть. Знать бы... Помнишь, в командировки уезжал. На неделю, на месяц. Мне эти разлуки вечностью казались. А тут - десять лет! Ну, что молчишь? Опять молчишь... Эх, знать бы...
  Я сгреб опавшие листья с могил в полиэтиленовый мешок, унес на свалку. Потом тряпицей, смоченной "карачинкой", протер портреты сына, невестки и годовалой Лизоньки. Хоть и чисто все с виду, но пыли налетело. Протирая Зоино изображение, невольно залюбовался им. Мастер был хороший. Выбивая Зоин портрет на черном камне, перенося изображение с фотографии, он не схалтурил, смог передать то самое выражение ее лица, которое я знал и помнил, которое любил и которое было на фотографии. Это была моя любимая фотография. Как всегда, я подловил Зою неожиданно. На фотографии моей жене тридцать лет. Почему-то я всегда помню ее тридцатилетней, хотя мы с Зоей с одного года и теперь ей столько же, сколько мне - шестьдесят. А когда упал и разбился этот самолет, в котором они с Мишкой, Светланой и Лизонькой летели из Иркутска, возвращаясь из гостей от Светланиных родителей, ей было пятьдесят. Но помню я ее всегда только тридцатилетней. Высокая, яркая, красивая. Она не была болтушкой. Может, поэтому мы так понимали друг друга? Без слов. Я всегда знал, хорошо ей или плохо. А Зоя, тут и говорить нечего, она знала меня, как облупленного. Иногда бывало, я только подумаю, а она говорит слова, которые я сказать хотел. И наоборот - я скажу что-то, а она мне: "Только что хотела тебе сказать именно это". Часто одновременно произносили одну и ту же фразу. Скажем одно и то же и расхохочемся. Но вообще Зоя редко смеялась, только улыбалась. Нежно, с любовью, как на той фотографии...
  
  Нам было по тридцать, Мишке шел шестой год.
  Мы отдыхали на Одесских лиманах. Втроем, семьей.
  Славное было время! Вообще славное, не только для нас троих, для всех людей, живущих в Советском Союзе. Практически каждый советский человек мог позволить себе летом отдых на море. На нашем море - на Черном, на Балтийском... Украина, Латвия, Грузия были республиками, и никто не тянул одеяло на себя. Никто не считал, что русские покушаются на их суверенитет, про визы никто и не слыхивал.
  Мы жили в кемпинге, в белом пластиковом трейлере. Завтракали, обедали и ужинали в общей столовой, расположенной на возвышенности, метрах в ста от кемпинга. Фрукты были на столе постоянно. Но мы еще и покупали, в основном арбузы. За копейки, на рубль три штуки, молдаване привозили. Арбузы такие - просто прелесть! Один к одному, но небольшие - величиной вполовину волейбольного мяча. Кончиком ножа коснешься темно-зеленой поверхности, мячик с треском раскалывается пополам, а внутри - прохладная и сахаристая ярко-красная мякоть, шкурка тонкая, а косточки в арбузе не коричневые, а абсолютно черные. Таких арбузов я больше не ел нигде.
  После завтрака мы шли на лиман, который был где-то в километре от кемпинга. Возвращались к обеду и снова туда, на море, до самого ужина. Мы купались в теплой воде лимана, жарились на солнце, объедались арбузами, разговаривали о важном и о всякой пустяковой всячине. И после ужина мы шли на лиман, любовались закатом. В кемпинг возвращались, когда было совсем темно. В трейлере мы только ночевали. Если бы с нами не было Мишки, если бы мы с женой поехали в отпуск одни, чего на самом деле никогда не случалось, только тогда, когда Мишка был совсем маленьким, и была жива моя мама, то, возможно, в трейлере мы бы с Зоинькой проводили времени много больше, чем на море.
  Это были незабываемые дни. Если сказать, что в тот отпуск мы сблизились и стали единым целым, это будет неправдой. Мы всегда были единым целым, настоящей семьей, какую не часто встретишь, но в те дни наше единение достигло предела и такого уплотнения, что казалось, нет силы, способной разрушить наш мирок, оторвать нас друг от друга. Мы даже сны с Зоей видели одинаковые. В них всегда были мы втроем - я, она и наш Мишка.
  Этот отпуск мы откладывали два года. Я завершал проект, сроки поджимали. Потом мотался по командировкам - то в Москву для различных согласований и утверждений, то на место планируемого "объекта", на север Западной Сибири. А у Зои была своя работа, и так совпало, что и у нее в то время была запарка, и ей приходилось ездить в командировки. Не так часто как мне, но тоже приходилось. Мишка был чуть ли не брошенным на произвол судьбы. Я возвращался из очередной командировки, уезжала Зоя. Приезжала она, нужно было ехать мне. Иногда и одновременно отсутствовали. Хорошо, соседка Аня выручала. У них с мужем детей не было и Мишка что называется, прописался в квартире напротив.
  Но вот все заботы остались позади, я взял путевки в Сергеевку с семидесятипроцентной скидкой от профсоюза, и мы у Черного моря на лиманах.
  Наш отпуск был похож на сказку. Мы наслаждались обществом друг друга, наверстывали упущенное для личной жизни, отданное работе время. Мы бездельничали, впитывая в себя солнечную энергию и морскую соль, и в неимоверных количествах потребляли витамины и промывали почки арбузами. Много фотографировались. В основном я фотографировал Мишку, Зоя не очень любила фотографироваться, точнее, совсем не любила, говорила мне, что в жизни она выглядит лучше. Я не спорил, я знал это, но всегда старался исподтишка щелкнуть затвором и запечатлеть мою любимую в тот момент, когда она не подозревала, что я снимаю.
  Вот она выходит из воды, как Афродита из пены морской, только не обнаженная, а в купальнике. Волосы струятся по загорелым плечам.
  Вот она ест арбуз, зачем-то подставив ладошку, чтобы арбузный сок не капал на серый, образованный колотыми ракушками песок.
  Вот стоит, нагнувшись, грозит Мишке пальцем, за что-то отчитывает нашего непоседливого сына. Может быть, Мишка не хотел вылезать из воды. Его звали, а он делал вид, что не слышит родительского зова. А может, увлекшись поисками ракушек, совершенно не похожих на те, которые уже собраны им в немалом количестве, ушел далеко по берегу, и его пришлось искать, крича на весь пляж. А может, еще чего натворил. Мишка похож на обгорелую головешку с копной белых, выгоревших на солнце волос. Он стоит, насупившись, и смотрит себе под ноги, делает вид, что внимает и раскаивается, а сам между тем шевелит пальцами ног и с интересом наблюдает, как песок просыпается меж ними. За просеиванием песка сквозь пальцы очень интересно наблюдать, даже взрослому. А Зоины кудри превратились в расплавленное золото. Они тяжело стекают вниз, полузакрыв Зоино лицо, и между вьющимися прядями проглядывают солнечные лучики. Жаль фотографии черно-белые, не могут передать этот оттенок. Но я помню его. Я помню каждую искорку в Зоиных волосах.
  Как я любил ее волосы! Как сильно я любил ее! Нет, не любил, не в прошедшем времени. Люблю. Любил тогда, люблю сейчас. Моя любовь вечна. Но в то время мы были похожи на молодоженов, любовь расходилась от нас волнами, и эти волны были, наверное, осязаемы, они были видны. Мы свою любовь не прятали от посторонних. Пусть видят все, как мы счастливы!
  
  Часто мне вспоминается одна супружеская пара преклонного возраста, которая отдыхала в Сергеевке в одно время с нами. Вернее, когда мы приехали, они уже там были. Крупный мужчина с тяжелой нижней челюстью Жана Габена, но в отличие от знаменитого француза не седой, а почти лысый, и миниатюрная его супруга в старомодной соломенной шляпке с вуалью и с белоснежной косичкой, сложенной восьмеркой, и тонкой тугой змейкой кокетливо и трогательно выглядывающей сзади из-под шляпки. Им было лет по шестьдесят, может немного больше, но тогда они казались нам очень старыми. Они все время издали посматривали на нас. Почти сразу, на второй день, стали кивать нам головами, приветствуя. Мы кивали им в ответ. Однажды старики подошли к нам.
  - Простите великодушно, - обратился ко мне Жан Габен. - Вот мы с Машенькой смотрим на вас, наверное, вам уже надоело столь пристальное внимание с нашей стороны?
  - Да нет, ничего, смотрите, если хотите, - я пожал плечами.
  - Вот смотрим на вас и спорим.
  - И о чем спор? - улыбнулся я.
  - Я утверждаю, что вы - молодожены. А Машенька возражает. Они не могут быть молодоженами, говорит она, их сыну уже лет пять. Ведь это ваш сын? Ваш общий?
  Я утвердительно кивнул головой.
  - Разрешите наш спор, молодой человек, - вступила в разговор супруга Жана Габена. - Наш отдых через неделю закончится, мы с Ванечкой уедем, да так и не узнаем, кто из нас прав.
  - Меня зовут Сергеем, - представился я.
  - Как славно! - воскликнула старенькая Машенька, всплеснув маленькими ручками, посмотрела на мужа и улыбнулась, немного смущенно, даже виновато, словно внезапно устыдилась своей радости. Я, честно говоря, сразу не понял, что ее так обрадовало. Может, то, что мое имя совпало с названием курорта?
  - ...а это моя жена, Зоя, - продолжил я. - Мы в браке уже более шести лет. Нашему сыну Мише в этом году будет шесть.
  - Вот! - Машенька снова посмотрела на Ванечку. - Я же говорила, я всегда бываю права. А ты спорил. - Она повернулась ко мне. - Простите, Сергей мои эмоции. Нашего сыночка тоже зовут Сергеем. Он военный. Майор. - Добавила не без хвастовства: - Служит на Тихоокеанском флоте.
  - Не майор, а капитан третьего ранга, - поправил жену Иван. - Это я был майором, когда ушел в отставку.
  - Какая разница? - возмутилась Мария. - Погоны у вас одинаковые, по одной большой звезде на каждом в двух просветах. Только кители у вас с сыном разного цвета. У Сереженьки черный, а у тебя синий был. И еще зеленый. Но погоны...
  - Ну ладно, Машуня, не будем вдаваться в подробности. Молодым людям совершенно не интересно, какого цвета у нас с Сергеем кители и по скольку звезд на наших погонах.
  - Хорошо не будем, - покладисто согласилась Машуня и спросила у Зои, подмигнув: - Часто с мужем спорите? - и, не дождавшись ответа: - А мы с Ваней, так постоянно. Что нам старикам еще прикажете делать? На солнце долго нельзя находиться, для здоровья вредно. Телевизора в вагончике нет. На танцы уже не ходим - у меня ноги больные. Да и не умеем мы современные танцы отплясывать. А вальсы тут не играют. Все бу-бу-бу, да бу-бу-бу. Вот и смотрим вокруг, наблюдаем, что увидим интересного - спорим об этом. Я вот, например, сразу заметила: ваш сынуля - ваша точная копия. Ваша общая копия. Он и на вас, Зоинька, похож, и на Сережу. Нос ваш. И губки, когда улыбается. А глаза Сережины. Серые, и взгляд отцов. А Ванюша говорит, не могут супруги, у которых сын, считай школьник, так смотреть друг на друга. Это молодожены. А сын - не сын, а племянник чей-нибудь. Видишь, говорит, она рыжая... Ох, простите, Зоинька!
  - Ну и рыжая. Что такого?
  - Я тоже так думаю: что такого? Я ведь, Зоинька, тоже в молодости рыжей была. Не такая яркая, как вы, побледнее оттенок был, но тоже рыжая. А потом вот побелела вся. Меня в школе дразнили "рыжухой", в детстве. Я и подумала, вдруг вам не понравится, что Ваня вас рыжей назвал. Вы его простите, он же у меня солдафон, хоть и бывший.
  - Я не обиделась, - улыбнулась Зоя. - А Сережа меня "золотой" называет.
  - Правильно он вас называет. И меня Ваня до сих пор "своим золотцем" зовет... Так вот... А о чем я говорила? Ах, да! Так вот, Ванечка говорит: она - рыжая, а парень у нее шатен. А мальчик, который с ними - как одуванчик. Беленький. А вообще-то Ваня подумал, что вы молодожены, потому, что вы смотрите друг на друга так, словно совсем недавно вместе. С любовью. Вам, Зоинька нравится так смотреть на своего мужа, а ему на вас смотреть нравится. Это заметно. Бросается в глаза. А вот мы с Ваней вместе уже сорок лет. Надоели друг другу - хуже горькой редьки. Иной раз, глаза бы мои его не видели.
  - Болтушка ты, Мария, - усмехнувшись, сказал Иван и обнял жену за плечи. Они посмотрели друг другу в глаза и улыбнулись. В улыбке этой была любовь и нежность. Им нравилось улыбаться и так смотреть. Так смотрят молодожены. Эта совсем не молодая пара была похожа на молодоженов. И было совершенно не важно, что им уже за шестьдесят и что их взрослый сын служит на Тихоокеанском флоте в чине капитана третьего ранга.
  Так что же их удивило в нас? Ведь они были такими же, как мы - вечными молодоженами, и они так же любили друг друга, как любили друг друга мы с Зоей.
  Мы еще пообщались немного со стариками в тот день, и каждый следующий день мы встречались и разговаривали. Вплоть до их выезда с курорта. Некоторые наши взгляды на жизнь совпадали, некоторые отличались. Разными были наши профессии, судьбы. Мы жили в разных городах. И все-таки мы были похожи.
  Когда Машенька с Ванечкой уезжали, мы пошли их проводить.
  - Вы, ребята, оставайтесь тут, отдыхайте на полную катушку, - сказал нам Ваня на прощанье. - И вообще, оставайтесь такими всегда. Влюбленными, похожими на молодоженов. Вот состаритесь, станете такими нудными и противными как мы с Машей. И свет вам мил не будет.
  - Останемся, - пообещали мы с Зоей в один голос.
  - Главное, не забывайте о главном, - сказала Маша. - А главное - это любовь.
  И они стали забираться в автобус. Ваня бережно поддерживал Машу под локоток. Они уселись с нашей стороны и стали смотреть в окно. Машенька подмигнула Зое, а Ванечка поднял вверх сжатую в кулак руку, мол, давай, парень, не подкачай! Но пасаран! Они не пройдут. Они - это привычка, разочарование и равнодушие. Держитесь друг за друга, и... счастья вам, ребята!
  - Счастья вам, - услышал я тихое Зоино пожелание старикам. Эти же слова хотел сказать и я.
  Маша с Ваней отвернулись от окна и с улыбкой посмотрели друг на друга. Автобус тронулся и они уехали.
  Где сейчас Ванечка и Машенька? Живы ли? Да нет, вряд ли, тридцать лет прошло. Им бы сейчас уже за девяносто перевалило. Наверное, лежат где-нибудь на кладбище. Рядышком, в одной оградке. Всю жизнь рядом прожили, теперь лежат рядом. И впереди - вечность. Или вечное забвение.
  
  А что такое вообще - вечность? Может, вечность - это самообман? Может, нет никакой вечности? Слово такое существует, а сама вечность - понятие условное. Вот я подумал: забвение. Забыть - значит, не помнить. Вечность связана с памятью, она ею ограничена. Забвение - предел вечности, ее край, ее конец. Нет памяти - нет вечности. Люди придумали вечность, изобрели лекарство от страха перед смертью, перед неизбежностью конца жизни.
  Человек рождается и в полубеспамятстве проживает детство. Там мало чего хорошего, в нежном возрасте, поэтому о смерти мыслей нет. Младенец живет помимо своей воли. Он не хотел появляться на свет, за него решили другие. Младенец становится ребенком, и, не задумываясь, по инерции ползет, потом идет к юности.
  Наступает юность и перед человеком открываются мириады удовольствий. Удовольствий сомнительных и удовольствий истинных. Удовольствий доступных и удовольствий, к которым нужно стремиться. Вместе с возможностью их получения возникают мысли о том, что не успеть получить их - катастрофа. Ну, не то чтобы катастрофа, жалко бывает, когда не получаешь того, что получить можешь. И вот они! Внезапные и непрошенные, но закономерные мысли о смерти, и как следствие - обо всем вечном и бесконечном.
  Бесконечность неба и того, что выше, за ним - бесконечность космоса. Летишь на космолете или просто так, пешком, то есть мысленно - и нет конца и края. Здорово! Здорово, если нет конца. Стало быть, не треснешься об него, об этот конец, вставший стеной на твоем пути, не воткнешься в него своей восторженной головой и не разобьешься, а будешь продолжать лететь в бесконечности пространства, размышляя о бесконечность времени.
  Бесконечность времени. Оно, время, было, есть и будет. И никогда не кончится! И ты сам в этой бесконечности. Вполне конечный. Но ты уже сознаешь, что рано или поздно умрешь. И твои мысли начинают дергаться и буксовать на месте. Как так - тебя не будет, а бесконечность останется?
  Потом ты взрослеешь и начинаешь методично реализовывать предоставленные тебе удовольствия. Их все меньше и меньше, непознанных, непопробованных. Непроверенных. Большинство истинных удовольствий становится не то чтобы сомнительными, но, скажем так - не главными, которыми можно легко пожертвовать. Или так: ну, попробовал, и что? Попробую еще раз, если будет время и представится возможность, а не попробую, так и черт с ним!
  И снова о времени. Оно бесконечно, но ты-то? Ты - всего лишь малая частичка бесконечности, твоя жизнь - орт. Единичный вектор на бесконечном информационном поле других единичных векторов. Мысли уже не буксуют, они вязнут. Тебе становится душно и страшно. Ты не хочешь быть вектором. Да и не вектор ты, а так - штришок без стрелочки. И ты придумываешь ее - бесконечность жизни. А в принципе - что ее придумывать? Ее уже давно придумали. Кто-то, прошедший такой же путь, испугавшийся и с испуга придумавший. Поверив, успокаиваешься. Есть бесконечность космоса, есть бесконечность времени и ты сам, твоя жизнь (о, счастье!) бесконечна. Бестелесная, но все-таки!
  Сказки! Все это - сказки. Я проверил на практике. Я был мертвым. Это как во сне, когда спишь без сновидений. Уснул ночью, проснулся - утро. Где ты был? Тебя не было. Но спишь - ладно, смерть - другое.
  Я вскрыл себе вены и дождался прихода смерти. Зачем-то запомнил, когда в ванной снимал часы и клал их на стиральную машину - без четверти десять. Минут пятнадцать, наверное, умирал. А когда очнулся было двенадцать, мне сказали потом. Меня не было два часа. А где я был эти два часа? Меня не было в этом мире, но и в том я не побывал. Я не видел ничего, я не слышал ничего, я не чувствовал того, что со мной происходило. Этих двух часов не было в моей жизни. Был миг беспамятства. Или смерти. Я был мертв два часа, и за эти сто двадцать минут ничего не видел. Никакой бесконечности. Из семи тысяч двухсот секунд не секундочки бесконечности. Вывод - бесконечность существует только в ограниченном пространстве черепной коробки человека.
  Поэтому я не спешу в могилу. Тогда все закончится, тогда эта пресловутая бесконечность исчезнет.
  Думаю и не понимаю, зачем так часто хожу на кладбище? Ведь моя жена, сын, внучка, невестка, мои папа и мама - они не здесь. Они в моей голове, значит, всегда со мной. Тогда что это? Традиция? Но меня сюда тянет. Почему? Потому что здесь мои воспоминания обретают некую осязаемость, реальность что ли, словно они выходят из меня и превращаются в живых людей. И я общаюсь с ними, как с живыми. Дома, на даче, просто на улице, я думаю о своих родных, вспоминаю их. А здесь я с ними общаюсь, разговариваю. Обращаюсь к ним и слышу их ответы. Придумываю, конечно. Не они отвечают мне, я сам отвечаю на свои вопросы.
  Наверное, те, кто пришел сюда к своим усопшим, как я, те, которые возятся на соседних могилах, слышат мои тихие монологи и думают, что я, скорее всего сумасшедший.
  Может быть, они правы и я действительно сошел с ума?
  
  - Пойду, - сказал я Зое. - Надо еще к родителям зайти.
  К папе с мамой я реже хожу. Наверное, это нехорошо. Ведь я тоже помню о них и люблю. Но как-то без надрыва и боли. Все правильно. Так и должно быть. Родители уходят раньше своих детей. Так положено, это закон природы. Старые умирают, молодые живут дальше, а когда приходит их черед, продолжают жить их дети. Но каждый закон имеет исключение. Это исключение иногда бывает фатальным и ставит под вопрос нерушимость и логику закона.
  На мне закон природы в очередной раз споткнулся и выдал исключение.
  
  - Прощай, - говорю я Мишке. - Пойду попроведую деда с бабкой.
  
  Отца я не знал, вернее, не помнил. Он умер, когда мне было два года. В сорок восьмом. Осколок, который сидел с войны у него под сердцем шевельнулся в очередной раз, встал плохо... отца не удалось спасти. Папе было в сорок восьмом сорок восемь лет, он - ровесник века, прошлого века. А мама с тысяча девятьсот девятнадцатого, она была младше своего мужа на девятнадцать лет.
  Мама умерла в семьдесят четвертом, успев поняньчиться с внучком, но, не успев вдоволь насладиться статусом бабушки. Когда ей было пятьдесят четыре года, врачи обнаружили у нее неоперабельную опухоль головного мозга и отправили на инвалидность.
  Маму всю жизнь мучили головные боли, а начались они после контузии, полученной ею осенью сорок первого, когда эшелон, в котором она вместе со своей мамой (мамин папа воевал; он погиб в том же сорок первом) и с родителями моего папы, моим дедушкой и двумя моими бабушками, эвакуировалась из-под Воронежа на Урал. Все трое старших погибли, а мама уцелела. Может быть, для того, чтобы она смогла дождаться мужа с войны, и чтобы я появился на свет.
  После вынесения врачами смертного приговора, мама прожила ровно год. Она не знала, что должна умереть. Ей не сказали, сказали только мне. Странно, но головных болей в этот мамин последний год у нее не было совсем. Словно природа подарила ей этот год без боли, хоть немного загладив свою вину за отнятую жизнь. Мама сначала принимала прописанные ей лекарства, а потом, несмотря на мои увещевания, прекратила.
  - Что зря травиться? - говорила она. - Зачем себя химией пичкать? Я совершенно здорова, ты же видишь. Никогда так себя хорошо не чувствовала.
  Боль пришла внезапно, и уже никакие лекарства не могли ее унять. А за болью пришла скорая смерть.
  
  Мама и папа лежали в одной оградке.
  Когда я хоронил маму, мне стоило огромных трудов решить вопрос о подхоронении, добиться, чтобы маму похоронили рядом с мужем. Это не было моей прихотью, мне не трудно было побывать и там и там, но так велела мама. Свою волю она не перед самой смертью объявила - в последние дни она говорить не могла. Но раньше она часто напоминала мне о своем желании. Говорила:
  - Мы же с Володей, папой твоим, считай и не жили вместе совсем. Поженились перед самой войной, двадцать первого июня сорок первого года. Володя сразу почти на фронт ушел. И до последнего дня воевал. Даже, когда его ранило в сорок четвертом, в госпитале подлечился чуток и снова на фронт. На побывку даже не приезжал. Вернулся в сорок пятом, год вместе прожили, а потом - ну что это за жизнь? Все больше по госпиталям. Выпишется, и снова на лечение. Как тебя родить умудрились, удивляюсь... Вот умру, рядом меня похорони. Хоть тогда мы с мужем моим вместе будем.
  Папина могила находилась недалеко от ворот на новом тогда кладбище, а когда умерла мама, оно, кладбище, ушло далеко вперед, тупо вклинившись в лесной массив. Между папиной и маминой смертью прошло более четверти века. Люди не хотели хоронить близких далеко и всеми правдами и неправдами втискивали своих покойников в промежутки между существующими захоронениями. Оградки громоздились одна на другую, не оставляя проходов. Многие могилки, которые никем не посещались, со временем сровнялись с землей и на их месте могильщики рыли новые ямы, натыкаясь на истлевшие доски гробов и черные кости покойников. Могильщикам платили "за вредность" и они помалкивали. Администрация кладбища получала свою долю. Все шло-ехало пока на старом участке кладбища не стало тесно как в трамвае в часы пик. Директора кладбища сняли за какую-то провинность и поставили нового, а новый казался честным малым, но я так думаю, что совершенно честных людей не бывает, тем более совершенно честных директоров кладбищ. Вновьназначенному директору просто-напросто пришлось разрабатывать и осваивать новые способы заколачивания левых денег, так как старые способы использовать уже было невозможно ввиду полного отсутствия свободного пространства.
  Площадка за папиной оградкой была довольно большой, но директор произнес категорическое "нет", а могильщики просто послали меня по известному адресу, пояснив, что возиться с костями они не желают и не будут, если даже я от директора разрешение получу. Их и директор старые могилы ворошить не заставит. А если кому-то это занятие по душе, пусть берет лопату и копает могилу сам. Я бы взял, но директор кладбища был против, разрешения давать не хотел. Я уже было отчаялся, но мне посоветовали идти в горисполком. Я взял отцовы награды и пошел. Председатель горисполкома оказался фронтовиком. Он не знал моего отца и не встречался с ним на войне, воевал на другом фронте. Но он был фронтовиком и понимал то, что сейчас мало кто понимает. Вопрос решился очень быстро, достаточно было одного звонка.
  
  Я убрал могилки, протер портреты, положил у надгробья четыре алых гвоздики, мамины любимые цветы. Какие цветы любил папа, я не знал. И любил ли он вообще цветы? Мама об этом ничего не говорила.
  "Надо бы покрасить оградку, - подумал я. - В следующий раз приду, не забыть взять краску и кисть.
  Я не разговаривал вслух по своему обыкновению - через одну оградку справа от меня сидел на скамейке пацан лет четырнадцати-пятнадцати в темно-синей ветровке с капюшоном на голове. Когда я пришел, его не было, он появился почти следом за мной. Сел на скамейку и с сердитым видом стал наблюдать за моими действиями. Почему-то я не захотел говорить со своими родителями при нем вслух, наверное, боялся напугать парня, он ведь мог решить, что я псих.
  Я поколупал ногтем краску на остроконечных прутьях оградки, и понял, что это бессмысленное занятие, для того, чтобы подготовить оградку под покраску, нужен шпатель или лучше металлическая щетка. Надо взять щетку, она у меня есть на даче.
  Пацан не уходил, ждал, когда уйду я, бросал из-под капюшона недовольные взгляды. Может быть, он хотел побыть наедине с тем, кто там был похоронен, может, он хотел поплакать в одиночестве? А может, еще что. Так или иначе, но мое присутствие его явно раздражало. Я не стал ему мешать.
  Но почему он на кладбище один, подумал я, ведь маленький же еще? Ну, не то, чтобы совсем уж маленький. Просто обычно подростки на кладбище одни не ходят.
  Я не стал выяснять, почему пацан один и к кому он сюда пришел, вышел из оградки, закрыл калитку и стал пробираться к воротам. На пацана я не оглядывался. Что он мне? Да и отвечать на мои вопросы он вряд ли бы стал, а если бы и ответил, то наверняка грубостью. Такова современная молодежь.
  
  У меня имелся печальный опыт общения с подростками.
  Однажды, два года назад, я шел с работы домой. Я немного задержался - надо было закончить кое-что срочное, да и к тому же возвращаться в пустую квартиру мне в тот вечер как-то особенно не хотелось. Было уже что-то около девяти часов вечера, и на улице стояла темнота, а в сквере, который подходил вплотную к моему дому фонари тускло светили только по периметру. Тогда тоже была осень, но не такая как сейчас - золотая и теплая с прозрачным небом, - а серая и дождливая. В беседке в глубине сквера я услышал глухие звуки борьбы и девичий голос:
  - Отстань, придурок! Говорю же - не дам! Куда лапу свою грязную тянешь, урод? Не трогай, кому сказала!
  Я решил вмешаться.
  - Молодые люди, - обратился я в темноту, - Чем это вы тут занимаетесь?
  У меня была зажигалка. Я поднял ее над головой и, выщелкнув язычок пламени, осветил им небольшое пространство беседки. В глубине беседки на лавочке сидели двое - парень и девица, обоим лет по шестнадцать, а то и того не было. То, что парень хоть сколько-то испугался, утверждать было бы глупо, он даже не казался удивленным, а только раздосадованным. А девица, та вообще пьяненько или обкурено ухмылялась и, по-моему, ей было по барабану мое заступничество. Но отступать было поздно.
  К своей глупости, по сторонам я не осмотрелся.
  - Тебе чего надо, старый? - парень сделал угрожающее лицо. - Вали отсюда, пока не накидали.
  - А почему так грубо? - удивился я и миролюбиво предложил: - Оставь девушку в покое, и мы разойдемся по-хорошему.
  - Ха-ха-ха! - зловеще рассмеялся парень. - По-хорошему? По-хорошему не получится. Ты нарвался, дедуля. - И он поднялся со скамейки. - Щас я тебя мочить буду. Ветеран хренов!
  - Гарик, не убивай ты этого дедушку, - без особого энтузиазма, но со смешком посоветовала парню девица. - Вишь, он и так уже обосрался от страха. Пусть по-тихому валит к своей бабушке. Ха-ха! Бабушка рядушком с дедушком.
  Я разозлился. Вот и вмешивайся после этого в дела молодежи! Вот и вставай на защиту "оскорбленной невинности"! Интересно, что не хотела давать эта веселая девица своему приятелю? Наверное, совсем не то, о чем я подумал вначале. В руке девицы чадила самокрутка, в беседке пахло "дурью".
  Огонек погас. Я щелкнул зажигалкой снова и увидел приближающегося парня, он как-то дико, со странной полуулыбкой смотрел поверх моего плеча. Я интуитивно обернулся, но увидеть того, кто стоял за моей спиной, не успел - получил удар чем-то тяжелым по затылку и упал, вырубившись.
  Без сознания я был недолго, минут пятнадцать примерно. Примерно, потому что когда очнулся, часов на своей руке не нашел, их с меня сняли, и сняли естественно эти самые молодые люди. Примерное время беспамятства высчитал дома. И вообще, когда я очнулся, то кроме пропажи часов обнаружил, что все мои карманы вывернуты, а молодых людей - след простыл. Пропали все деньги, сигареты и зажигалка, которой я освещал поле несостоявшейся битвы с подростками. Ключи от квартиры не взяли - и то хлеб. А паспорт я с собой никогда не ношу.
  С тех пор я в дела молодежи не лезу, тем более, в разборки. Всегда обхожу шумные компании стороной. И не потому, что опасаюсь за свою жизнь, просто не вижу смысла менять мир, который уже давно и бесповоротно рушится на моих глазах. Лучше уж оставаться в своем мире. Мой мир - мир воспоминаний - всегда неизменный, он не рушится, потому что не реален. И мой нереальный мир воспоминаний лучше того, который меня окружает в действительности.
  
  Дача моя находится в двух остановках от кладбища, если ехать на маршрутке. Маршрутки ходят достаточно часто. Обычно я доезжаю из дома до кладбища, оставляю посторожить сумку с продуктами старушке, торгующей цветами у часовенки и захожу к своим. Вернувшись, забираю сумку, дав моей "сторожихе" десятку, и еду дальше. Такой расклад устраивает нас обоих. Старушка всегда одна и та же. Ее зовут Инной Яковлевной. А вообще-то она и не старушка вовсе, лет ей, наверное, не больше, чем мне. Правда выглядит она... на свой возраст, даже чуть старше.
  Инна Яковлевна всегда на своем посту - у часовни. Как часовой. И цветы у нее всегда свежие. Наверное, она берет их оптом у какого-нибудь кавказца, но ежедневно и понемногу, чтобы продать пока они не завяли.
  Поначалу я таскался с тяжелой сумкой по кладбищу. Однажды, это было поздней весной в одну из суббот мая пять лет назад, она окликнула меня, когда я проходил мимо:
  - Молодой человек!
  Я сразу и не понял, что это мне. Я - молодой человек? Но рядом не было ни одного парня, вообще - ни одного мужчины. Значит, это меня незаслуженно обозвали молодым человеком. Я оглянулся.
  - Да-да, вы, - подтвердила цветочница. - Задержитесь на минуту. У вас есть минута времени?
  - Чего-чего, а времени у меня полно, - ответил я (не помню, может быть, просто подумал) и подошел к женщине.
  Если бы не корзина с гвоздиками, стоящая у ног, ее можно было принять за одну из посетительниц кладбища, одинокую вдову. Одета она была во все черное, как женщина, недавно лишившаяся мужа, а выглядела, как вышедшая на пенсию школьная учительница.
  - Простите, - извинилась она смущенно, - я давно обратила на вас внимание. Я здесь все время вот... торгую цветами. Заметила: вы всегда выходите на остановке, идете на кладбище, через час возвращаетесь и едете дальше на той же маршрутке...
  Я молча ждал, что она скажет дальше.
  - Тяжелая сумка... Вы можете оставить ее, не носить. У меня оставить. А как выйдете с кладбища, заберете.
  Я пожал плечами.
  - Боитесь, что украду? - неверно поняла она мое молчание.
  - Нет, не боюсь. - Я поставил сумку рядом с цветочной корзиной. - Там нет ничего особо ценного. Продукты в основном.
  - Продукты в наше время самое ценное, - грустно сказала она.
  Я усмехнулся, подумав, что самое ценное - это то, на что не повесишь ценник.
  - А цветы?
  - Цветы? - не понял я.
  - Где вы покупаете цветы, когда идете на кладбище?
  - В переходе метро.
  - Вы можете покупать цветы у меня. Я вам по той же цене, что в метро продаются, отдам.
  - Договорились, - пообещал я, - в следующий раз куплю у вас.
  Вернувшись от своих, я протянул ей десять рублей.
  - Зачем? - испугалась она. - Я не из-за денег вам предложила покараулить сумку. Я же все равно здесь стою. Мне не сложно...
  - Возьмите, - настаивал я, - вы же не от хорошей жизни цветами у кладбища торгуете. Значит нуждаетесь.
  - Я, правда... я...
  Ей было явно неловко, но она все-таки взяла деньги. Позже, разговорившись, я узнал, что Инна Яковлевна действительно бывшая учительница, а какая пенсия у школьных педагогов? Плюс ко всему она живет одна и еще умудряется помогать несовершеннолетнему племяннику, который остался бездомным сиротой при живых родителях, живет в общежитии и учится на гидротехника на первом курсе водного института. Он тоже где-то подрабатывает, но денег все равно не хватает.
  Иногда, возвращаясь с дачи в город, я вез с собой овощи для Инны Яковлевны. И виноград.
  
  2.
  Я не строил ее, эту дачу, мы с Зоей купили ее готовой. И купили мы ее с виноградником, которому было на момент покупки уже десять лет. Это был один из первых виноградников в сибирском садоводческом братстве. Бани на участке не было, а виноградник был. Виноградник! Сейчас только ленивый не занимается виноградарством. А в те далекие времена, когда он был основан, даже в тот год, 1990-й, когда мы стали счастливыми обладателями дачи, виноград был настоящей экзотикой. Естественно мы не знали о нем ничего. Как ухаживать? Как бороться с болезнями? Как укрывать на зиму? И надо ли укрывать? В какие сроки поливать и чем кормить? Куча вопросов, и не у кого узнать. Мы даже не знали названия сортов, которые росли в нашем теперь уже винограднике. Только черный и зеленый. Кстати, я и сейчас не знаю, к какому сорту относятся мои лозы, знаю только, что называть виноград зеленым неправильно, он - белый.
  Прежний хозяин дачи скоропалительно уехал в Израиль, а покупали мы дачу у его дочери, оставшейся пока в России до получения диплома, на которую папа оформил доверенность и которая так же, как и мы о винограде не знала ничего.
  - Может, Сережа, - неуверенно предложила Зоя, - снесем эти городушки, выкорчуем эти страшные и непонятные образования из листьев и стеблей, а на освободившемся месте посадим малину. Малина, она как-то... привычней.
  Позже я узнал, что "городушки" называются шпалерами, а образования из листьев и стеблей, если их облагородить и постоянно следить - не что иное, как виноградный куст, имеющий строго определенную структуру, состоящую из штамба, лоз, побегов, пасынков и пр.
  - Зоинька! - запротестовал я, сразу же ощутив к винограднику некое расположение, близкое к чувству родства. - Как это - снесем? Ты что? Вырубать виноградники - это чистый вандализм! У меня рука не поднимется.
  - Ну, страх же какой! Ты только посмотри.
  Действительно, виноградник был в запущенном состоянии. С осени его, по-видимому, обрезали на плодоношение, но за все лето за ним никто не следил - не проводил зеленую обломку, посынкование, не освобождал штамб от порослевых побегов и волчков. Куст превратился в зеленого монстра. Урожай, само собой получился небогатый, кисти - маленькие с мелкими невызревшими ягодками бледно-зеленого, травянистого цвета. Правда местами ягодки попадались бусые, так и не ставшие черными.
  - Какой может быть виноград в Сибири? - продолжала Зоя. - Только вот такой. Не будет он у нас плодоносить. Ну, зачем нам он? Хочешь винограда - купим на рынке.
  - Нет, - упорствовал я. - Через мой труп.
  - Но мы же не знаем ничего о винограде!
  - Узнаем. Я через "книгу-почтой" закажу литературу, проштудируем и все будем знать. Я не думаю, что это так сложно, выращивать виноград. Подумаешь - виноград. Невелика наука. Разберемся!
  - А кто им заниматься будет? Я? Мне и в огороде дел невпроворот будет. Не забывай, что в неделе только два выходных, и не каждую субботу с воскресеньем мы с тобой отдыхаем. Может, ты на Мишку рассчитываешь? Парню девятнадцать лет, до винограда ли ему? Ему в институте учиться надо. И с девушками знакомиться. Мишке девятнадцать...
  - Ты уже говорила. Я запомнил.
  - Молодец, что запомнил. Ты что, хочешь лишить мальчика возможности общаться с девушками?
  - Я буду заниматься виноградом, - уверенно заявил я. - Не хочу лишать мальчика женского общества.
  - Ты? А кто будет баню строить?
  - Построю, - менее уверенно пообещал я.
  - Ну и... - Зоя тряхнула рыжими кудрями и махнула рукой, - и занимайся своим виноградником.
  - Ну и буду! - засмеялся я, и мы с Зоинькой поцеловались в знак разрешения нашего шутливого спора.
  Так виноградник стал моим. А вместо бани я соорудил душ.
  
  - Здорово, сосед! - излишне радостно, что говорило о неискренности, приветствовал меня косой Вася. - Целую неделю тебя не было.
  - Здравствуй, Василий, - хмуро ответил я на его приветствие и стал поспешно открывать замок на своей калитке.
  Ключ в замке как назло заело. Надо бы подержать замок в керосине и накапать в скважину машинного масла. Впрочем, если бы даже замок открылся моментально, это бы меня все равно не спасло от разговора с соседом, он уже подошел к забору, разделяющему наши участки, цепко взялся за верхнюю прожилину, словно намеревался ее выломать и, настроившись на длительный и обстоятельный разговор, начал:
  - Что, заедает? Приржавел, небось, замок-то? Неделю им не пользовались, он и приржавел. Давеча дождик шел, а у тебя замок не укрытый. А ты слышь, ты его в керосине подержи, замок, он откиснет. Должон откиснуть. Керосин, он ржу хорошо разъедает. А потом ты эта, в скважину маслица машинного накапай.
  - Спасибо за совет, - как можно более вежливо ответил я, костеря про себя проклятый замок.
  С Василием мы не дружили. Я его недолюбливал. Он не сделал мне ничего плохого - никогда не посягал на спорные территории, не строил на границе своего участка сооружений, которые могли бы бросать тень на мой участок, всегда выкашивал траву вдоль забора на своей стороне и вообще - был идеальным садоводом и идеальным соседом. Но вот из-за этой идеальности я его, наверное, и недолюбливал. Все было у Василия как надо. Грядок, которых я никогда не считал на Васином огороде, было такое количество, что если бы я поставил себе задачу все-таки пересчитать их, то наверняка сбился бы со счета. Участок его был в три раза больше моего - соток восемнадцать, не меньше. Все грядки располагались на Васином участке в строгом соответствии с огородной наукой, были одинаковыми по размеру, аккуратно обрамлены дюралевой полосой, подняты над землей на нужную высоту и сверху, наверное, казалось, что это не огород, а военное кладбище. Дорожки между грядками были выложены красной тротуарной плиткой. Вообще, весь Васин участок был распланирован и расчерчен идеально ровными дорожками. Постройки стояли вдоль забора, который граничил с леском, пространство освобождалось под грядки. Даже картошка росла у Васи на особенных грядках, специальных. Дом был прочный, из калиброванного бруса. Из такого же бруса были срублены летняя кухня и баня. Вася как-то уже давно приглашал меня попариться в своей баньке, но я отказался, солгав, что у меня больное сердце и париться мне нельзя. Я ни разу не бывал у соседа в гостях. Предполагаю, что и в бане и в доме и в летней кухне у него царит такой же порядок, как и в огороде.
  - Сегодня у нас что? - спросил Василий, хотя наверняка знал, что сегодня у нас четверг. Спросил, чтобы я ответил и чтобы разговор продолжился. Он из своего опыта знал, что только я открою свой замок, тут же уйду в дом, и выманить меня оттуда будет сложно.
  - Сегодня у нас четверг, - ответил я.
  - А, ну да. Мои завтра приедут...
  "Мои", то есть "его" - это Васина дочь с мужем. Жена Васи косого приезжает редко, я так думаю, что она постоянно сидит на рынке и торгует тем, что выращивает на огороде муж - цветами, зеленью, овощами, фруктами, ягодами. У Васи много чего растет на участке. Чем занимается Васина дочка и кем она работает, я не знаю, я, если честно признаться даже имя ее постоянно забываю, так как и папа и муж редко называют ее по имени, зовут либо "Эй" либо никак. А зять у Васи милиционер. Зовут его Олегом. Вася все время кричит ему на всю дачу: "Олежка, подай то. Олежка, принеси сё. Иногда Олег приезжает на тестеву дачу в милицейской форме с капитанскими погонами, переодевается и пашет как батрак с утра до ночи двое выходных суток. Я вижу, что ему это совсем не нравится, но он все равно пашет. Вася для зятя непререкаемый авторитет.
  - ...Завтра к вечеру мои приедут. Однако картофель копать пора. Картофель нынче уродился знатный. О! - Вася сжал кулак, серый от плохо отмытой земли и большой, как крупный корнеплод, который он и пытался изобразить. - Один к одному. Мой любимый размер.
  Так ослик Иа говорил, подумал я, силясь повернуть ключ в замке.
  - Ведер сто пятьдесят мы нынче с Олежкой накопаем, я думаю, - продолжал Василий, - будем этой зимой с картохой!
  Как и со всем остальным, подумал я. И еще подумал: будто бы у тебя, Вася, когда-то было иначе. Хотел сказать об этом вслух, но промолчал, понял, что если скажу, мои слова будут истолкованы Васей как зависть. А я не завидовал. Но и не радовался за соседа, мне было все равно, какой у него в этом году будет урожай.
   Ключ, наконец, повернулся, я облегченно вздохнул. Вытащив замок из петли и повесив его тут же, на перекладину калитки, я, было, двинулся к дому, но Вася успел ухватить меня за рукав ветровки.
  - Чё скажу...
  Я попытался высвободить свой рукав из цепких Васиных клещей, но сосед держался за рукав крепко.
  - Ворюги совсем оборзели, - доверительно сообщил он. - Средь белого дня по дачам шарятся. Ну, не то чтобы днем, вечером, но до темноты еще. Я вчера от соседа слева шуганул. Пацанье, лет по пятнадцать. Гляжу, теплицу дюралевую курочат. По-деловому так, как у себя дома. Я им: кто такие? А они: пошел на х..., старый дурак. Это ж надо же! Я за берданкой в дом сбегал, с крыльца как шарахнул!
  - По детям из ружья стрелял? - ужаснулся я.
  - Да солью, солью. Не дробью же! Я бердану свою с патронами солью заряженными всегда наготове держу. Жаль, не попал! А может, и зацепил кого чуток, вдогонку стрелял. Увидали меня с берданкой, как дунули через забор. А я как бабахнул с двух стволов! Соседу подсолнухи побил. Ха-ха-ха! Два подсолнуха самых больших солью скосил, одни бадылки торчат. Но зато парник ему отстоял. Надо мне с него пузырь стребовать. Да... Это надо же! - скорбно вздохнул Вася. - Детишки, цветочки жизни. Не дети они, а сволочи конченные. Пожилого человека на х... посылать!
  - Сволочь - это ты, Вася! - зло сказал я.
  Василий посмотрел на меня пристально своими разными глазами. Один глаз у Васи стеклянный, поэтому его и зовут все косым Васей. Левый глаз ему выбили в детстве из рогатки, Вася мне сам об этом рассказывал. Кстати, его супруга тоже слегка косит. Может и у нее один глаз стеклянный?
  - А ты меня, Сергуня чего сволочишь? - Вася, наконец, отпустил мой рукав и подбоченился. - Я с ворюгами сражался, между прочим. Чужое, между прочим, добро сберегал.
  - Они - дети!
  - И что с того? - искренне возмутился Вася. - Может, перевоспитывать мне их посоветуешь? Может, им, засранцам, надо объяснить, что чужое брать нехорошо? Чё молчишь? Вот изловлю какого-нибудь малолетнего расхитителя частной собственности и тебе отконвоирую на перевоспитание. Вот ты и давай, перевоспитывай. - И добавил презрительно: - Интеллигент несчастный.
  Потом он сплюнул вязкой желтой слюной, оторвался от забора и вразвалочку зашагал по направлению к кухне.
  Я не обиделся на Васю за "несчастного", на правду обижаться глупо. На "интеллигента" я тем более не обиделся. Я всегда относил себя к интеллигентным людям, а Вася, подозреваю, никогда и не догадывался об истинном значении слова "интеллигент", считал его ругательным.
  Я не сразу прошел в дом, чтобы переложить продукты из сумки в холодильник. Поставил сумку у крыльца, сел в винограднике в плетеное кресло, не сняв с него клеенчатого чехла, закурил.
  
  Короткий разговор с соседом, так внезапно обратившийся ссорой выбил меня из моего обычного состояния равновесия.
  Именно так - равновесия, а не покоя. Покой нам только снится. Кому - нам? Нам - это всем кроме меня. Мне и во сне неспокойно. Я не часто вижу сны, и было бы лучше, если бы я их не видел вообще. Сны, которые хуже яви, они всегда возвращают меня в прошлое. Не в то прошлое, когда я был счастлив, а в то, когда слово "счастье" потеряло для меня всякий смысл. Я знаю, что сплю, силюсь проснуться и не могу, сны сильнее меня. Вернее, даже не сны, а сон. Он всегда один и тот же. Я знаю, чем он закончится, а потому не хочу, чтобы он продолжался. Не хочу, но ничего не могу с собой поделать. Мой сон - черная дыра, которая держит меня своим мощным неземным притяжением.
  
  Я в ангаре.
  Там светло, горят не только фонари, прицепленные к фермам, покрытым толстым слоем жирной пыли. Лохмотья пыли свисают с ферм и с колпаков фонарей. Фонари горят тускло, но по периметру ангара дополнительно установлены на ядовито-желтых стойках прожекторы. Они и освещают ангар, пол которого усеян трупами и фрагментами тел. Трупы уложены так, чтобы между ними можно было пройти, и разминуться двоим, идущим навстречу. Где-то здесь лежат те, кого я должен найти. И опознать? Нет. Нет, нет и нет! Я не хочу этого!! Я надеюсь, что те, кого я ищу, живы. Зоя. Миша. Лизонька. Светлана. Я почти уверен в том, что все они живы. Где-то в глубине сознания угрюмо и молча затаилось знание о том, что живых в ангаре нет и быть не может, но я все равно надеюсь. Ищу и не могу найти. Трупов много, кажется, что их тут тысячи, хотя уже известно, что в самолете было сто тринадцать пассажиров и шесть членов экипажа. Я в ангаре один. Брожу среди мертвых, смотрю на них. Некоторых, это совершенно точно, я уже видел и не раз. Они уже встречались мне, я проходил мимо. Я оглядываюсь. Точно - вон там лежал пожилой мужчина с аккуратно подстриженной седой бородой. Он похож на Хемингуэя, и это конечно из-за бороды. Именно над ним я стою сейчас. Снова смотрю себе под ноги, но там не седобородый, а совсем юный длинноволосый парень. Он совсем не похож на того старика, который лежит в четырех трупах от того места, где я остановился. Я спутал? Да, я спутал. Снова оглядываюсь, но на месте Хемингуэя лежит длинноволосый парень, а подо мной труп седобородого. Я иду дальше и снова натыкаюсь взглядом на парня. На того самого парня. Он совсем юный, намного моложе моего Мишки. Мишка! Мне хочется крикнуть, позвать его, но голос не повинуется мне. Мишка, мальчик мой! Где ты? Зоинька! Лизонька! Ми-ша! Вдруг я понимаю, куда мне надо идти. Туда, в конец ангара! Мне хочется бежать, но я не могу. Я только смотрю в ту сторону. Смотрю, и мне кажется, что там горит яркое рыжее пятно Зоиных волос. Или я вижу его... Зоя! кричу я. И вдруг осознаю, что моя жена, сын, невестка и внучка... мертвы. Я отчетливо осознаю, что в ангаре нет живых людей. Я понимаю это, и у меня в груди образуется ледяной ком. Это оно, то самое затаившееся знание. Оно вытеснило надежду.
  
  Я просыпаюсь, и холодное чувство одиночество овладевает мною полностью. С ним мне предстоит начинать новый день. А пока я лежу. Лежу и мысленно повторяю свой сон, вспоминаю свои бесконечные блуждания среди растерзанных и изуродованных, изорванных в клочки тел и словно воочию вижу рыжий костер Зоиных волос в дальнем углу ангара.
  Он приснился мне, этот рыжий костер.
  Там, в ангаре я сначала узнал Мишку. Рядом с сыном лежало то, что осталось от Светланы и Лизоньки. А тело Зои я нашел в другом месте. Я долго не мог найти ее. Я смотрел по сторонам, ища взглядом свое "золото", ведь в свои пятьдесят лет Зоя почти не поседела. Седых волос было мало, они были не заметны, и Зое еще не пришлось подкрашивать их хной. "Надо начинать краситься, - говорила она мне. - Скоро потихоньку стану превращаться в старуху". "Да брось ты! - смеясь, отмахивался я. - Какая из тебя старуха? Ты у меня самая молодая и самая красивая. Не дают покоя седые волоски? Давай я их по одному повыдергиваю. Их у тебя - по пальцам пересчитать можно". "Да! - смеется она в ответ, соглашаясь. - Мы с тобой очень медленно старимся. Как думаешь - может, мы будем жить вечно?.."
  Сначала я узнал Зоинькину одежду, долго всматривался в мертвые и ставшие вдруг какими-то незнакомыми и чужими черты лица, а когда понял, наконец, что это именно она, Зоя, лежит передо мной, обомлел - Зоины волосы были совершенно белыми. Как у Машеньки, Ванечкиной жены...
  Я ненавижу свой сон, но еще больше я ненавижу эти минуты после сна. В эти минуты я лежу совершенно обессиленный, опустошенный и думаю об отцовской бритве. Снова резануть по запястьям и...
  Я пересиливаю себя, сжимаю зубы, встаю и начинаю что-то делать. Все равно что, лишь бы не думать о сне.
  Когда мне бывает совсем невмоготу, я сажусь в винограднике, если я на даче, и пытаюсь выбросить из головы все мысли. Смотрю на лозы и грозди, любуюсь. Иногда это получается - не думать, а просто смотреть и любоваться. Накатывается истома. Я либо снова засыпаю в кресле, провалившись в беспамятство как в пропасть, и тогда уже не вижу сон, либо через какое-то время просто успокаиваюсь и постепенно вхожу в обычное для себя состояние равновесия. Равновесие для меня - это, когда я мысленно общаюсь со своими родными как с живыми. Словно мы на расстоянии, но обмениваемся мыслями как телепаты. Я даже почти верю в то, что наша разлука временна, как моя командировка, которая рано или поздно закончится, и мы снова встретимся. Этот обман - спасение от безумия или от повторения попытки уйти из жизни.
  Виноградник - мой зеленый психоаналитик.
  
  Ссора с Василием что-то разбудила во мне. Злость, может, даже ненависть. Я думал, в моей душе нет места ненависти к кому-либо, кроме меня самого и к жизни вообще, к самой сути бытия. Оказалось, что есть.
  Я сидел на кресле и курил. В моем винограднике всегда царит полутень. Не полная тень, а именно - полутень. Надо чтобы солнечный свет проникал сквозь шатер из листьев, падал на грозди и на те листочки, которые внутри. Для этого виноград прореживают. Без солнца виноград не живет, солнце ему необходимо. Потому и лоза растет так быстро, метров до десяти за лето - к солнцу тянется.
  Времени было около полудня. Солнце стояло высоко, но по-осеннему светило косо. Лучи били во фронт и пробивались сквозь прореженною мною листву. Белый цвет боролся с зеленым; побеждал все-таки зеленый. Крупные черные и светлые, ставшие янтарными грозди винограда висели в просветах беседки. Там, где лучи впивались в них, каждая ягодка горела как маленький фонарик, а вся гроздь казалась нереально красивой елочной игрушкой из детства.
  Такое зрелище успокаивает. Но я долго не мог успокоиться.
  "Вот же гад! - думал я о Васе. - В детей из ружья стрелять! Это ж кем надо быть? И правильно я его сволочью назвал. Конечно, у многих из нас за последние полтора десятка лет мозги в голове повернулись и как попало легли, а кое у кого и вытекли совсем, но не стрелять же в детей! Какими бы волчатами они не были!"
  Я ни разу, наверное, за всю свою шестидесятилетнюю жизнь не был так зол как сейчас. И уж точно я никогда раньше не испытывал ноющей боли в левой половине груди. Словно это именно я получил в бок заряд соли из Васиной берданки. Неужто, сердечко дало-таки сбой?
  - Эй, сосед! - услышал я Васин зов. - Подойди к забору, мириться будем...
  С соседями надо жить дружно, вспомнил я Анины слова. Но мириться с Васей сейчас у меня не было никакого желания.
  - Да пошел ты... - тихо, чтобы не усугублять конфликт, буркнул я и, подхватив сумку, пошел в дом разбирать продукты.
  Набив холодильник снедью, я переоделся в дачное, вскипятил чаю, не спеша, почаевничал с бутербродами и пошел в огород, посмотреть - что там у меня наросло. За неделю, что меня не было на даче, много чего здесь наросло, в особенности сорняков.
  Вася словно ждал меня.
  - Ну, что, Серега, будем мириться?
  Я пожал плечами, этот жест можно было истолковать и как согласие и как полное безразличие с моей стороны, что мне все равно - будем ли мы с Васей врагами на всю оставшуюся жизнь или останемся, как он совершенно ошибочно полагал, друзьями не разлей вода. Вася посчитал, что я согласен.
  - Стало быть, мир! - радостно сказал он, протягивая мне поверх штакетин грязную клешню и подмигивая живым глазом.
  В принципе я и не был против мира, хоть и худого, но который все-таки лучше доброй войны. Тем более, снова вспомнил Анютины слова о дружном сосуществовании с соседями, подумал: "дружно, не дружно, но и враждовать глупо".
  - Да мы с тобой, Василий, и не ссорились по большому счету.
  - Ну да, - легко согласился косой Вася. - Подумаешь: ты меня сволочью обозвал, а я тебя интеллигентом! Квиты.
  Все правильно - Вася считал слово "интеллигент" оскорбительным.
  - И все-таки ты неправ, сосед, - решил переубедить меня Василий. - Грабителей наказывать надо. Дети они там, не дети, одно слово - грабители. Я с утра до ночи на своем огороде горбатюсь, даже не ем толком. Так, перехвачу чего-нибудь и снова - воронкой кверху. А им чё? Им насрать. Раскурочили месторождение цветного металла, унесли, продали алюминий с дюралем по дешевке и сосут свои чупа-чупсы. Тебе-то, Сергуня, хорошо, у тебя на огороде одни деревяшки. Парник и тот деревянный. У тебя тащить нечего. А я даже вилки с ложками в потайное место прячу, как со двора ухожу. Дожились, да? Вилки с ложками от этих сво... - Вася как-то странно, немного испуганно взглянул на меня (правда, этот, как мне сперва показалось испуг, я увидел только в его стеклянном глазу), сплюнул и закончил иначе: - Свободы им шибко много дали. Хорошо бы эту свободу пообкорнать малость.
  - В тюрьму, что ли всех пересажать?
  - В колонию для несовершеннолетних преступников. А что?.. Был бы у меня зять нормальным ментом, мы бы их всех... - Вася мечтательно поднял полувзгляд в небо.
  - А он у тебя что - ненормальный?
  - Кто? - Вася вернулся с небес на землю.
  - Зять.
  - А-а-а, зять... Да какой он, к чертям собачьим, мент? Так - старший помощник младшего писаря. По кадрам он. Да и вообще - тютя-мотютя. Ни рыба ни мясо. Ну, ладно, что мы все о моем зяте, да об этих воришках?.. Чё скажу! На "Косом мысе" масленков - прорва! Я кажное утро туда бегаю. За масленками. Вилки, ложки попрячу, капканы между грядок поставлю...
  - Капканы? - я даже отпрянул.
  - Ага, - отмахнулся Вася, - на волка, у меня два капкана имеется... Так вот: масленки. По полной корзине приношу. По две бы корзины носил, да боюсь дом надолго оставлять без присмотра. Там их, масленков этих на "Косом мысу" - хоть литовкой коси. Я уже семь двухлитровых банок накосил. Тьфу, блин - намариновал... Завтра с утра давай сбегаем? Часиков в восемь, ага? Завтра у нас пятница, народу к вечеру понаедет много. А в субботу с утра - все в лес помчатся, все вытопчут. ...Эй, ты чё?
  Я, повернувшись, пошел прочь. О чем можно разговаривать с человеком, который стреляет по детям из ружья как в тире по мишеням и ставит на них капканы? Воевать не буду, но и дружить с такой сволочью не хочу. Не только говорить, а даже слушать противно.
  
  "Косой мыс" - это небольшой, вытянувшийся с юго-востока на северо-запад островок. Он расположен не параллельно, а под углом к береговой линии водохранилища. Поэтому и называется "косым". А "мысом", потому что осенью, когда уровень воды в искусственном море падает, островок соединяется с берегом, на котором расположено наше садовое общество песчаной отмелью и становится частью материка. "Косой мыс" весь порос облепихой, боярышником, редким тонким сосняком и маленькими, словно игрушечными елками. Из грибов тут только маслята и немного поганок.
  Сюда ходят не только дачники. И из города грибники приезжают, доезжают на машинах по отмели до кромки так называемого леса.
  Тихую охоту я люблю, потому что она тихая. Я наслаждаюсь тишиной и покоем. Мне не важен трофей, мне важна и приятна возможность побыть одному, побродить по лесу, где мне знаком каждый кустик, каждое деревце. Они родные мне - кустарники и деревья. Лес меня принимает, он дарит мне то самое равновесие, о котором я говорил, если я его вдруг теряю. Мне хорошо в лесу, даже в таком не частом, полупрозрачном на высоте человеческого роста, так же хорошо, как на кладбище или в беседке виноградника. Если предположить, что мне вообще может быть хорошо.
  А другого леса поблизости нет - все застроено дачами и коттеджами. Много земли москвичи скупили. Лесной массив на участки нарезали, забором огородили и сторожей с собаками поставили. Живу, считай в лесу, а до леса - свободного, не арестованного, не охраняемого - на автобусе полчаса ехать надо. Вот и хожу на "Косой мыс".
  Сегодня опять видел сон.
  В пять часов утра проснулся, полежал, помучился, взял лукошко и отправился на "охоту".
  Косой Вася еще спал, во всяком случае, дым из трубы его летней кухни не шел. Слава богу, подумал я, а то увязался бы за мной. "Косой мыс", хоть и не особо большой, но я уж постараюсь в нем уединиться. А если мелькнет меж кустов Васина желтая куртка гаишника, в которой он постоянно ходит "косить масленков", уйду куда-нибудь в сторону.
  
  В конце сентября в половине шестого утра в лесу еще темно, идти туда рановато. Ничего не видно - ни грибов, ни прочей окружающей красоты. А на берегу моря (мы называем наше водохранилище морем) уже светло. Островной лесок темнеет бугром за светлой песчаной отмелью. Он тих и таинственен, к нему ведет почти белая дорога из песка. Лес манит к себе, но я останавливаюсь на берегу. Сажусь на перевернутую шпонку, брошенную и ничейную, кормой лежащую у самой воды и закуриваю. Эта шпонка валяется здесь уже не один год. Она никому не нужна, потому что деревянная. Была бы дюралевая, ей бы уже давно нашлось применение.
  Волна лениво лижет серый песок берега, легко шлепает по заднему тупому борту лодки. На воду и на огонь можно смотреть бесконечно, и трудно оторвать взгляд. Эти субстанции завораживают, как маятник метронома в кабинете психоаналитика. Я долго смотрю на воду, забыв о сигарете, зажатой между пальцами, пока окурок не начинает жечь их. Я бросаю окурок и зарываю его в песок ногой. Только раз и затянулся. Новую сигарету не закуриваю, не хочется. Хоть и рано еще, иду по косе в лес, иду не спеша. Никто не догоняет меня и из лесу не доносится ауканье.
  Василий не наврал - маслят действительно хоть косой коси, они начинаются от самой кромки леса. Много переросших - это те, которые вчера не были замечены грибниками, стремящимися поскорей пробраться вглубь леса, туда, где маслят столько, что можно присесть на корточки и резать, резать, резать, не сходя с места, пока не наполнятся их корзины, ведра и полиэтиленовые пакеты. А потом отнести свой трофей на дачу или к машине, запастись новыми емкостями и вернуться к халяве. И снова резать и резать, а то и драть с землей и с грибницей. А потом мариновать и складывать в двухлитровые банки. У Васи косого таких банок уже семь штук. И это для Васи не предел, надо еще, надо много еще! Человеческая жадность не знает границ. Меня этот факт всегда злил. Понимаю, что кое для кого тихая охота - не удовольствие, а промысел, а кое для кого - может, один из немногих способов заработать деньги. Понимаю, но все равно злюсь. Возможно, просто я не люблю людей.
  Не люблю? Пожалуй, нелюбовь - это не то слово. Нелюбовь может быть тождественна ненависти. Ненависти к людям во мне нет. Раздражение. Вот правильное слово - раздражение. Люди меня раздражают. Не всегда, иногда. Но часто. Своей суетностью, своим желанием подпрыгнуть повыше и ухватить побольше, своим постоянным и неистребимым стремлением к чему-то. К чему? Да ясно к чему - к жизненному благополучию. Люди хотят быть благополучными, поэтому суетятся. Мне суетиться не к чему, мне ничего не надо, мне вообще ничего не надо от жизни, кроме того, чтобы меня все и навсегда оставили в покое. Я раздражаюсь от мелькания и мельтешения человеческих лиц и поступков. Поэтому я скрываюсь от людей - прячусь под шатром виноградника или ухожу в лес. Я не ищу встреч с живыми, а мертвые всегда со мной. Они рядом. Они сопровождают меня.
  Слава богу, мой ночной кошмар развеялся окончательно, и я снова могу общаться со своей семьей.
  
  - Деда, смотри сколько грибов! Это поганки? Они такие скользкие! - слышу я звонкий голос Лизоньки.
  - Это маслята, - отвечаю я внучке. - Я научу тебя разбираться в грибах. Мы всегда будем вместе ходить в лес по грибы, и ты научишься со временем отличать съедобные от ядовитых.
  - Деда, иди сюда! - зовет она. - Скорей! Здесь столько много маслятов. Деда, ну иди же! Вот сюда, где колючие кусты с желтыми ягодками.
  Я иду на Лизонькин зов и вижу полянку в зарослях облепихи, усеянную светло коричневыми и золотистыми конусообразными шляпками маслят.
  - А давай не будем их срезать, - предлагает Лизонька. - Они так красиво растут. Как цветы!
  - Хорошо, не будем, - соглашаюсь я и, налюбовавшись вволю красочной картинкой, иду дальше.
  В лесу светлеет быстро, потому что сосенки невысокие и растут редко.
  - Я бы ему морду набил, - говорит сын. Я понимаю, это он про Васю косого.
  - Ты считаешь, он бы что-то понял?
  - Плевать. Понял бы, не понял - таких уродов, как наш сосед-куркуль надо наказывать.
  - Возможно, ты прав, сынок, - задумчиво говорю я.
  Мишка не был знаком с Василием, даже ни разу его не видел. Когда мы с Зоинькой покупали дачу, соседи на том участке были другие. Вернее, не было никаких соседей - участок был брошенным после пожара. Почему-то он пустовал и не продавался много лет. То ли у хозяина не было денег на строительство нового дома, то ли он ждал, когда земля станет дорожать, чтобы продать свой участок подороже. Не знаю. Косой Вася купил этот участок лет восемь назад. Да, точно, в сентябре девяносто восьмого. Вся страна не могла прийти в себя после августовского дефолта, и именно в это время Вася стал новым владельцем участка. А к октябрьским праздникам на этом участке уже желтели свежей олифой срубы дома, бани и летней кухни и уже были завезены чернозем, перегной и навоз для будущих грядок.
  Я присел на пригорок рядом с ровненькой ярко-зеленой елочкой и почти физически ощутил, что Зоя села рядом и положила голову мне на плечо. Ее волосы коснулись моей щеки.
  - Зоинька, любимая...
  - Давай просто помолчим, милый, - услышал я тихий шелест ее слов, сбежавший с верхушки ели, под которой я сидел к нижним ее веткам. Или это ветерок тронул мохнатые зеленые лапы, они качнулись, и одна из них ласково пощекотала мне щеку своими неожиданно неколючими хвоинками.
  - Давай...
  
  Когда мы только купили эту дачу "Косой мыс" никто не посещал. Он еще и Косым мысом-то не назывался. Потому что не был никаким мысом, а был просто островом. Воды в нашем искусственном море было гораздо больше, чем сейчас, порою ее было даже очень много. Островок был совсем маленьким и, казалось, что находится он очень далеко от берега. Само собой, никакой песчаной отмели не было и в помине. Летом добраться сюда можно было только на лодке или вплавь. Осенью уровень воды падал, остров становился визуально больше и ближе, и к нему можно было пройти вброд. Никто кроме нас с Зоинькой вброд на остров не ходил. Зачем? У дачников всегда много дел на своих участках, а грибов тогда здесь не было. Вообще никаких, даже поганок. Почему они появились позже?
  Этот остров был нашим с Зоей островом. Нашим и больше ничьим. Мы считали его своим. Даже летом мы часто здесь бывали, добираясь вплавь. Нас тянуло сюда. Какая-то непреодолимая сила толкала нас на форсирование водной преграды, отделяющей остров от Большой Земли. Зоя умела плавать, но плохо. Сначала она плавала совсем плохо, потом с каждым заплывом стала плавать все лучше и лучше. Я знал, Зоинька с детства побаивалась глубины. Однако желание посетить "наш" остров пересиливало ее страх. Собрав всю свою волю, она по-собачьи плыла рядом со мной, стараясь смотреть только вперед - на остров - или на меня. Нам нужно было проплыть какую-то сотню метров, и мы превратимся из рядовых дачников, владельцев шести соток в хозяев собственного острова. Я подбадривал ее, и она плыла. Выбравшись на берег острова, мы отдыхали и шли в лес. Странно, но комаров и прочего гнуса тогда здесь не было, наверное, на пустующем острове им нечем было питаться.
  Мы на время становились бесконечно одинокими, но и бесконечно счастливыми островитянами. Мы ощущали себя жертвами кораблекрушения, выброшенными штормом на необитаемый остров, еще более необитаемый, чем остров Робинзона Крузо. Здесь не было ни души, только бабочки порхали над нами, да речные чайки качались на волнах у берега. Этот остров принадлежал лишь нам двоим. Но мы были не Робинзоном и Пятницей, тоскующими по соплеменникам, мы были мужчиной и женщиной, которые любят друг друга, и которым в эти минуты никто из соплеменников не нужен. Нам казалось, что мы одни на многие тысячи километров и нам было легко и весело от ощущения оторванности от цивилизации. И нам было совершенно не важно, что в ста метрах от нас, на оставленном нами берегу стоят дачные домики, что там есть и наш домик, что там, вдали копошатся на своих огородах люди, наши соплеменники. Их не было для нас. Мы были одни. Я и моя золотая Зоинька.
  
  - Ты помнишь, любимая? - спрашиваю я у нее, улыбаясь своим воспоминаниям.
  - Я помню, - отвечает мне моя Зоя-ёлка, и я чувствую, что и она тоже улыбается. Немного смущенно.
  
  Мы были одни на острове. Мы бродили между елками и сосенками, и нам представлялось, что мы - исследователи диковинной земли, подаренной нам судьбой. Над нами порхали не банальные капустницы, а райские птицы. Сосенки и ели обратились кокосовыми пальмами и секвойями. Заросли облепихи и боярышника - неизвестными экзотическими кустарниками, переплетенными лианами. Одуванчики становились розами. Остров был нашим Раем, а мы с Зоей - Адамом и Евой, уже вкусившими от запретного плода. Рай опускался на нас, а мы опускались на землю. Мы любили друг друга исступленно и неистово. Наверное, те времена были временами нашей второй молодости и не проходящей любви.
  В этом лесу мне знакома каждая полянка.
  
  - Ты помнишь?
  - Я все помню, любимый...
  
  Я выбирал маслят только среднего размера. Уважая старость, не брал переросшие грибы со светло-бежевой шершавой на вид шляпкой и с темной, почти зеленой губкой снизу. Пусть спокойно доживают свой короткий грибной век. И молодежь оставлял - пусть немножко подрастут. Пусть поживут. Правда, жить им, и молодым и старикам, оставалось совсем недолго - лес наполнялся хрустом ломаемых веток и разноголосым ауканьем. (И что аукать? раздраженно думал я, ведь заблудиться на "Косом мысу" невозможно, тут даже слепой найдет дорогу назад). Сейчас эти аукальщики нещадно прошерстят лесок и унесут домой все, что смогут отыскать съедобного, а несъедобное распинают и раздавят подошвами ботинок и сапог.
  Всегда ли я был таким? Таким, как сейчас - раздраженным и раздражающимся? Нет, не всегда. Когда живы были мои родные, я не замечал ничего негативного вокруг. Не замечал? Пожалуй, это не верно, я ведь не был слепым и глухим. Замечал, конечно, но не придавал этому особого значения. Все люди, окружающие меня, и все их поступки по большому счету были мне глубоко безразличны, так же глубоко, как небезразличны были мне мои родные - их жизни, их слова и мысли. Какое мне было дело до радостей и печалей других людей? Может быть, поэтому у меня никогда не было настоящих друзей, только приятели? Семья заменяла мне все. Но и приятели не считали меня букой, они думали, что я - легкий и положительно сориентированный на мир человек. Не скандалист, не склочник. Со мною можно было поговорить о чем-то отвлеченном, поиграть в шахматы, выпить после работы по кружке пива. А для сокровенного всегда можно найти другого, истинного друга, который с удовольствием тебя выслушает и примет участие в твоей судьбе.
  А я жил в своем мире, и мне там было хорошо. А потом этот мир рухнул, и я рухнул вместе с ним, оставшись в живых, но превратившись в нелюдимого и желчного старика. Самое странное - я это понимаю, но ничего не желаю менять в своем существовании.
  Или не могу? Пожалуй, и то, и другое - не могу и не желаю.
  Когда я выходил из лесу, мне встретились три грибника, шедшие навстречу - женщина и два мужчины. Один молодой, второй постарше.
  Женщина с любопытством заглянула в мое неполное лукошко.
  - Что, нет грибов? - удивилась увиденному.
  - Почему нет? - усмехнулся я. - Есть. Нарезал сколько надо на жареху. Хватит.
  Мужчины недоуменно переглянулись. Они искренне полагали, что природа не просто щедра для всех и каждого, а что она всецело принадлежит им одним, поэтому и забирать у нее можно все, что она дает. Не столько, сколько надо, чтобы удовлетворить собственный аппетит и кое-что оставить другим, а все.
  Я снова раздражаюсь.
  
  Было уже девять часов утра, когда я вернулся со своей "охоты". Идя по проходу мимо Васиного образцово-показательного участка (пошел бы другой дорогой, но к моему участку другого прохода нет), я, конечно же, заметил Васю, задумчиво склонившегося над грядкой, и попытался, не вступая в разговор, который, я понимал, обязательно станет продолжением ссоры, тихо пройти мимо. Но Вася меня тоже заметил.
  - А, интеллигент! - чуть ли не радостно, окликнул он меня. - Вернулся с "Косого мысу"? Масленков напластал? А я тут спецом для тебя одного сопливого масленка приберег. Хотел сам его замариновать, но вспомнил наш с тобой вчерашний базар и сразу про тебя подумал.
  - Что за чушь? Ты, Василий...
  Я осекся на полуслове. Вася шагнул в мою сторону, и я увидел за его спиной паренька, прикованного наручником к укосине крыльца Васиной бани. На парне была темно-синяя ветровка с капюшоном, он стоял, опустив голову, и капюшон закрывал лицо. В его фигурке мне почудилось что-то знакомое.
  - Ты что творишь, Василий? - зло сказал я. - Да за такое...
  - А чё? Стрелять ты мне не велишь, так я его в плен взял. И наручники зятевы пригодились. Забирай ворюгу, перевоспитывай. Только наручники я тебе не дам, самому надо.
  Я без разрешения ворвался на Васину территорию.
  - А ну отстегивай немедленно!
  Вася ухмыльнулся и пошел освобождать пленника. Отстегнул наручники и, крепко обхватив мальчишечью тонкую руку, подвел парня ко мне.
  Точно! Это был тот самый пацан с кладбища.
  - Держи крепко, - посоветовал косой Вася, - он прыткий сопляк.
  Пацан насупившись посмотрел на меня и сказал с вызовом:
  - Держи крепче, как тебе этот косой мудак советует. Только я один хер убегу! Держи, не держи.
  - А я и не собираюсь тебя держать, - возразил я спокойным тоном. - Я тебя завтраком накормить хотел.
  - Ага, - кивнул Вася, - покорми его еще. Он враз и перевоспитается.
  Я вскинул голову на Васю-тюремщика, зло посмотрел в его настоящий глаз, но говорить ничего не стал.
  - Пошли, - сказал я пацану. - Мой участок рядом. Сейчас чаю вскипятим. У меня колбаса есть, сыр. А может, яичницу пожарим? Тебя как звать-то?
  - А что?
  - Прежде, чем за один стол есть садиться, надо познакомиться.
  - Ну, Мишкой меня звать, - шмыгнув носом, ответил пацан. Я вздрогнул. - А что это ты дядя такой добрый? Мальчиков, небось, любишь? Если приставать будешь, я тебе сам такую яичницу организую! Мало не покажется. Понял?
  Василий трубно заржал за нашими спинами. Я опять не стал на него реагировать.
  - Нет, Миша, - сказал я, - приставать я к тебе не буду. Я не гомосексуалист и не педофил, если ты это имеешь в виду.
  - Ничё, - обнадеживал Василий, - он тебя, Сергуня в педики быстро произведет. Очень даже запросто, и не заметишь, как закукарекаешь. Ежели либезить перед ним станешь. Эти масленки - сопливые, да не в меру и не в ту сторону развитые. Эх, блин! Хотел я его на кол посадить у калитки. Было такое желание. Вот бы чучело хорошее получилось! И другим ворюгам - наука, всем бы сразу ясно было - мой участок грабить нельзя. А то... колов много тут врыть можно...
  
  3.
  Мой юный приятель, спасенный мною из Васиного заточения, ел с поражающей воображение скоростью. Через минуту с того момента, как я поставил на тополевый кругляш, служащий мне подставкой под горячее шкворчащую салом сковородку с четырехглазой яичницей, вилка в последний раз чиркнула по днищу сковородки, и в ход пошел ломоть хлеба. Миша выписывал им по сковородке хитрые зигзаги, собирая последние миллиграммы моего нехитрого угощения. Странно, но его жадность и торопливость в еде меня нисколько не раздражала. Напротив, мне было любопытно наблюдать за тем, как он ест. Я даже мысленно пережевывал те куски, которые должен был прожевать Миша, но, торопясь, проглатывал их целиком.
  Я довольствовался бутербродом с сыром и большой чашкой кофе с молоком. А потом закурил и стал наблюдать и слушать, как Миша ест и швыркает чаем, от кофе он отказался, предпочел чай - без молока, но с сахаром. Сахара положил в свой бокал пять ложек.
   Мой сын Мишка никогда не швыркал - ни чаем, ни супом - ничем, ел аккуратно и культурно. Специально мы его никогда не учили правильно есть, он видел, как едим мы, и всегда делал так же. А может быть, просто наш сын никогда не был таким голодным?
  - Дано голодаешь? - спросил я у пацана сочувственным тоном.
  Он удивленно взглянул на меня и промолчал, потянулся за бутербродом. Проглотил его в два приема, допил остатки чая и, откинувшись на спинку стула, спросил:
  - Закурить дашь?
  - Нет, - покачал головой я. - Сколько тебе лет?
  - Шестнадцать.
  - Врешь, небось? Прибавил пару годков?
  - Да нет. Правда, шестнадцать.
  - Выглядишь на четырнадцать.
  - Шестнадцать, бля буду!
  - А почему ругаешься?
  - Кто ругается?
  - Ты. Материшься как сапожник.
  - А-а-а... Случайно выскочило. А что, сапожники все матерятся?
  Я усмехнулся и не нашел, что ответить.
  - Ну ладно, дай закурить-то! - снова попросил Мишка. - Чего жмотничаешь? Раз уж пожрать дал, так и закурить давай.
  Я достал из шкафчика жестяную круглую коробочку, в которой держал дешевые карамельки без фантиков. Раньше в этих жестянках продавали леденцы-монпансье. Теперь такие коробки не у многих сохранились, их обычно выбрасывали, ведь всегда можно было купить новую коробку леденцов. Но кое-кто коробку оставлял и хранил в них что-нибудь, например, пуговицы. Моя мама держала в ней пуговицы, а я позже вернул жестянке ее первоначальное предназначение.
  Я открыл крышку, расписанную красивыми яркими цветами, и дал Мише две конфеты.
  - Курить тебе рано, хоть и шестнадцать. На вот - вместо сигареты.
  Мишка не стал отказываться, засунул обе карамельки в рот, но не стал их сосать, а моментально разгрыз. Сам налил себе еще чаю, не забыв положить туда сахар - пять чайных ложечек с горкой.
  - Ты к кому приходил?.. На кладбище, - спросил я.
  Мишка как-то странно на меня посмотрел. И вдруг тоже меня вспомнил.
  - А-а-а, так это ты там был! То-то я смотрю, портрет знакомый. Вот так встреча! Кстати, я свое имя назвал, а ты не представился. А ведь за одним столом сидим, между прочим.
  Я удивленно посмотрел на Мишку.
  - Ты ж сам говорил: прежде, чем за один стол садиться, надо познакомиться, - напомнил он мне мои слова.
  - Правда, - согласился я, - говорил. Извини, что забыл представиться. Меня зовут Сергеем Владимировичем. Можешь называть меня дядей Сережей.
  - Дядь Сереж, дай сигаретку...
  - Не дам. Конфеты ешь. Но тоже не переборщи. Зубы заболят. Так ты, Миша мне не ответил. Ты к кому на кладбище приходил?
  - К родакам своим.
  - К родителям?
  - Ага.
  - Так ты сирота?
  - Ага.
  - Твои родители... они умерли?
  - Ну, ты даешь, дядя! Их живыми в землю зарыли.
  - Извини, я не то спросил. Я хотел узнать - умерли они своей смертью или... - Я замолчал, осознав, что говорю что-то не то. Зачем это я спрашиваю мальца о том, как умерли его родители? Я хотел снова извиниться, но Миша не дал мне этого сделать.
  - Слушай, Сергей Иванович, - начал он, сверкнув глазами. Я только сейчас увидел, что они у Мишки черные, как спелые смородины. Или как виноградины из моего виноградника.
  - Владимирович, - машинально поправил я.
  - ...Владимирович. Ты, Сергей Владимирович, чего ко мне со своими дурацкими вопросами лезешь? Тебе не один ли хер?
  - Извини, - повторил я.
  Мы помолчали. Мишка с тоской посмотрел на пачку сигарет, лежащую на моей стороне стола. У меня даже мелькнула мысль разрешить ему взять одну сигарету. Но Мишка, тяжело вздохнув, взял из коробки карамельку и захрустел. Он хрустел конфетой и швыркал сладкий чай. Мы оба молчали, и наше молчание затянулось. Никто из нас не решался его прервать. А может быть, говорить больше было не о чем?
  Наконец Мишка дошвыркал чай и встал.
  - Спасибо тебе дядя Сережа за хлеб-соль, а так же за конфеты. Конфеты у тебя - полное говно. Дешевка. А яичница... Ладно, пойду я.
  - Далеко?
  - Куда глаза глядят, - скорбно и излишне наигранно ответил Мишка. И шмыгнув, добавил еще более наигранно: - Куда мои глазыньки несчастные глядя-а-ат.
  Но уходить он не торопился, его черные "глазыньки" метались по углам дома, что-то отыскивая.
  - А может быть, останешься? - неожиданно для самого себя, предложил я.
  - Зачем? - удивился он, но моего ответа ожидать не стал, снова сел за стол и спросил: - До обеда?
  - Можешь и до ужина оставаться. Или до утра. В принципе, завтра утром мы с тобой можем по грибы сходить. На остров. То есть, на мыс. Я сегодня ходил, но много не брал, только одному на раз пожарить... Если хочешь.
  - А может, дядь Сереж ты меня усыновить собрался? - ухмыльнулся Миша, и его ухмылка показалась мне неприятной.
  - Честно сказать, подобных мыслей у меня не было, - раздраженно ответил я.
  Ответил, но мне сразу же почему-то стало неловко. Словно меня обвинили в том, чего я не совершал, более того - даже не думал этого совершать. Но если бы подумал?.. Да ну, ерунда какая-то! Бред... Косой Василий предложил мне перевоспитать этого пацана. А мне это нужно? Когда я увидел Мишку, прикованного наручниками, с опущенной головой, такого щуплого и беззащитного, у меня просто не было иного выхода, как спасти его. Я вырвал Мишку из цепких Васиных лап, а что с ним делать дальше - не знал. Накормил, напоил. Теперь что - пусть идет и продолжает грабить дачников? Я не знал, что делать...
  Чтобы как-то скрыть свою растерянность, я достал из пачки новую сигарету и стал разминать ее пальцами.
  Мишка снова ухмыльнулся и, не очень стараясь быть убедительным, зевнул:
  - Поспать бы. Умаялся я что-то. Считай, не спал этой ночью.
  - Ложись, - кивнул я на свою кушетку и сказал невпопад: - Утро вечера мудренее.
  Мишка очень внимательно на меня посмотрел и убежденно сказал:
  - Если ты не педик, дядя Сережа, значит лох. - И, скинув ботинки, которые были бы впору мне, а от Мишкиной ноги отличались размера на четыре, увалился на кушетку и отвернулся к стене. Через мгновение он ровно засопел. Спал ли он? Или притворялся?..
  Я вышел во двор и снова уселся в кресло, стоящее в винограднике. Зачем мне все это нужно, думал я, зачем мне этот пацан? Что я могу ему дать? Моя душа - мертвая пустыня. И сам я мертвый.
  
  Я проснулся, потому что замерз - все-таки конец сентября, хоть и необычайно теплый нынче сентябрь.
  Мишки в доме не было. Его вообще нигде не было. Вместе с Мишкой из моего дома пропали все продукты - тушенка, рыбные консервы, сахар, макароны, рис, гречка, чай, кофе. Короче - все. Даже конфеты, которые он обозвал говном и те мой юный друг не побрезговал забрать. Вместе с раритетной коробкой. Осталась только перловка, да немного соли, и кое-какие специи. Да! Еще четыре буханки хлеба он мне оставил. Все продукты Миша сложил в мою дачную сумку и унес с собой. Больше у меня, по его мнению, брать было нечего. Вилки и ложки у меня стальные, а сталь не ценится так, как алюминий. И вообще - как правильно отметил Вася косой - цветных металлов у меня на участке не имеется, стало быть, тащить у меня нечего.
  Спохватившись, я похлопал себя по нагрудному карману брезентовой штормовки, которую носил на даче. Бумажник был на месте, но все же я достал его из кармана и пересчитал наличность. Все правильно - полторы тысячи и мелочь.
  Потом я снова более внимательно осмотрел дом и обнаружил еще одну пропажу - старенький красный "Panasonic" с перемотанным скотчем корпусом. Кассетный магнитофон-радиоприемник всегда стоял на подоконнике. Он был нерабочим. Когда-то давно я изредка пользовался им - слушал радио, - но нечаянно уронил и он сломался. Я пытался починить не особо нужную мне вещь, но единственное, что смог - заклеил трещину скотчем. В технике я разбирался слабо.
  Зачем Мишке поломанный кассетник? Наверное, спешил, не проверил. Хотя кухонную тумбу и холодильник он проинспектировал достаточно тщательно.
  Я не очень расстроился, оценив нанесенный беспризорником Мишкой урон. "Panasonic", тем более, нерабочий, был мне не нужен - я давно уже собирался его унести на общественную дачную свалку. Продукты... Ну что - продукты? У меня оставались хлеб и перловка, на огороде было полно овощей, а на "Косом мысе" - маслят. Смерть от голода мне не грозила. Пусть унесенные продукты станут платой за мою лоховитость (или лошарность? как правильно?) и полным расчетом с Мишкой. Да, я рассчитался с ним.
  Мне стало даже вроде бы спокойно. Неясная, плохо объяснимая, плохо формулируемая тяжесть исчезла из моей груди.
  Вроде бы...
  Вдруг мне захотелось есть. Я вспомнил о маслятах и сделал себе жареху. Подсолнечное масло мне Мишка, слава богу, тоже оставил. После обеда, который можно было считать ужином, я пошел в огород заниматься сорняками, которые терпеливо дожидались меня.
  - Чё, отпустил суразенка? - ехидно поинтересовался косой Вася, который, мне казалось, никогда не покидал своего рабочего места на огороде. В отдалении ковырялся в земле батрак Олежка, уже сменивший милицейский наряд на одежку дачника. Он кивнул мне. Его супруги, Васиной дочки, которую никак не звали, не было видно, но из летней кухни доносилось позвякивание посуды.
  Я не стал отвечать Васе.
  - Еще и гостинцев целую сумку дал, - продолжал Василий. - Чё, и сумки не жалко?.. Я видел, как он от тебя шел - чуть пополам от тяжести не сгибался.
  Я плюнул и на Васю и на свои сорняки и ушел в дом. Собрался и отправился на "Косой мыс". И не маслята мне были нужны, не за пропитанием я туда отправился - я хотел уединиться. По вечерам за грибами никто не ходил. Это завтра с утречка все ринуться за трофеем, а на сегодня - охота закончилась. Я даже корзинку с собой брать не стал...
  Ночью мне приснился сон.
  Другой сон.
  
  Я у ангара.
  Не в ангаре, а у ворот. Я не захожу туда. Мне только взяться за ручку двери, врезанной в голубые облупившиеся ворота, но я не берусь за нее. Что-то мешает мне это сделать, моя рука повисает в воздухе. Какая-то чужая мысль (а может быть, все-таки, моя?) вползает в голову, и я слышу: "Постой, не торопись, к мертвым ты еще успеешь. Ты кое-что не сделал здесь, по эту сторону ворот". Неожиданно мелькает тень. Боковым зрением я замечаю - это кто-то невысокий и худой. Подросток или щуплый человек. Я поворачиваю голову и вижу - пацан. Определяю это по угловатой фигуре и резким движениям. На нем темная ветровка с капюшоном и рваные джинсы. И ботинки, они хлябают, потому что велики. Я не вижу его лица, оно скрыто капюшоном, но я узнаю - это тот самый пацан с кладбища. Мишка. Я вспоминаю - паренька зовут Мишка, у него такое же имя, как у моего сына.
  - Мишка! - кричу я. - Постой, Миша.
  Он не останавливается, даже не оборачивается на мой зов, он убегает.
  - Стой! - кричу я и бегу вслед за ним.
  Я никак не могу его догнать - прыткий парень! Мы бежим по каким-то грязным, заваленным мусором и заставленным старой мебелью улицам, мимо каких-то полуразвалившихся деревянных домов. В некоторых местах проход так узок, что приходится перепрыгивать через кучи и старые диваны. Из диванов торчат ржавые пружины. Бревна, из которых сложены дома, от времени стали даже не серыми, а черными. Нижние венцы мокрые, по ним расползлась зеленая плесень. Из окон этих развалюх на меня смотрят люди. В основном они страшные, эти наблюдатели - кривые, косые, не бритые, с волосами, торчащими серыми тусклыми клочками в разные стороны. Грязные и, наверное, дурно пахнущие. Они молчат.
  Мишкина узкая спина не удаляется, я ее вижу постоянно, она дергается из стороны в сторону, но расстояние между мной и беспризорником никак не сокращается. Наблюдатели вышли из своих домов. Они стоят кучками у дверей и смеются. Косой Вася здесь же, в одной из групп. Он смеется громче всех и указывает грязным пальцем на меня:
  - Глядите, люди добрые! Интеллигент бежит. Он гомик, между прочим. И педофил. Он домогается до этого сопливого масленка.
  Я очень хочу остановиться и дать Васе по морде, но мне некогда останавливаться, мне нужно обязательно догнать беглеца Мишку. Обязательно. Иначе, и я уверен в этом, произойдет что-то страшное.
  - Мишка, стой! Я не сделаю тебе ничего плохого, - кричу я, и Мишка вдруг останавливается.
  Это происходит не потому, что он устал и не потому, что поверил моим словам - просто дальше некуда бежать. Впереди глухая стена, стена из красного кирпича. Это стена ангара и она уходит влево и вправо в бесконечность.
  - Не подходи, дядь Сереж, - угрожающе говорит Мишка, и я вижу в его руке нож. - Не подходи, убью.
  - А мне все равно, - говорю я. - Мертвого убить невозможно.
  - Не тронь ребенка! - слышу я сзади злобное разноголосье. - Слышишь, сука! Руки вверх! Хенде Хох! Щас ты у нас попляшешь, старый пидор! Щас мы тебя на шашлык пустим.
  Я поворачиваюсь. Ко мне приближается толпа странных фигур. Косого Васи среди них нет и это не наблюдатели. У них нет лиц, вместо них - гладкие серые пузыри, обрамленные капюшонами, и мне совершенно не понятно, чем они говорят. Им нечем говорить, у них нет ртов. Но я слышу их злобные голоса. Я не боюсь их, мне совершенно не страшно. Во мне зреет злость. Странные фигуры приближаются, но я, сжав кулаки и зубы, иду им навстречу. Вдруг безликая толпа превращается в еще более безликую серую массу. Руки, ноги, тела, головы без лиц - все перемешивается. Серая масса обволакивает меня, сковывает мои движения. Я бью кулаками по резиновой вязкой пустоте и знаю, что мои удары не наносят ей никакого вреда. Больно только мне. Чем сильнее я дергаюсь, тем мне больнее, тем плотнее обволакивает меня своими резиновыми щупальцами мой безликий противник. Мне становится тяжело дышать. Я сейчас утону, захлебнусь этой серостью. Из последних сил пытаюсь освободиться, поворачиваю голову и смотрю туда, где стоял Мишка. Он там по-прежнему. Стоит и широко раскрыв свои черные, виноградные глаза, глядит на меня.
  В его глазах-виноградинах ужас.
  - Нет! Дядя Сережа!..
  
  Я проснулся весь в холодном поту. Простыня обвила мое тело, затянувшись петлей на горле. Видимо я метался во сне, сражаясь с этой жуткой инфернальностью. Размотав простыню и сбросив ее на пол, я закурил и вышел на крыльцо. Небо было высоким и очень звездным. Как в августе.
  
  Я продержался на даче до понедельника.
  Васин зять с супругой, которую никто никак не звал, в пятницу вечером уехали в город, увозя тяжеленные сумки с урожаем овощей, авоськи с банками маринованных маслят и охапки астр - видимо все на продажу. Вася как каторжный вкалывал в огороде, готовя грядки, отработавшие сезон к зиме. Со мной он заговаривать не пытался. Обиделся? Решил объявить мне бойкот? Ну и слава богу! Или еще лучше - черт с ним! Мне его обида и бойкот на руку - никто не мешает моему одиночеству. И моим мыслям.
  А мысли были о сне.
  Это был другой сон. Впервые за десять лет я видел другой сон. Не скажу, что это обстоятельство меня обрадовало. Один кошмар сменился другим - всего-то! И все же я думал о своем новом сне. Зачем он мне приснился? И будет ли продолжение? Или мой новый кошмар будет повторяться? Или не будет? Может быть, сон этот - реакция на редкое необычное событие в моем монотонном существовании? На всплеск неожиданно проснувшихся эмоций? Не увижу я больше этого пацана наяву - и не будет сна?
  А ведь по большому счету я думал не о сне - я думал о моем новом юном знакомце. Казалось бы - что о нем думать? Пожалел беспризорного воришку, расхитителя, как говорил Василий, частной собственности. Пожалел, накормил, а он наплевал на мою жалость и на мое участие, стырил мои продукты и вернулся к привычной вольной жизни. А впрочем, что я знаю об этом ребенке? Что он сирота, и что его родители похоронены рядом с моими. Так может, это все ложь? Может, его родители живы? Живут и ничего не знают о преступном ремесле своего сынишки? А может быть, его и не Мишкой зовут вовсе? Может, он и тут наврал? Может быть...
  Выходит, что я ничего о нем не знаю.
  Почему я ничего не выяснил у Мишки кроме его имени? (Буду называть его пока Мишкой). Так почему я не поговорил с ним начистоту?.. Потому, что это мне было не надо. Мне и сейчас это не надо. Но мне той же ночью приснился странный сон, новый сон! А вот теперь мучают эти мысли. Почему?
  Что бы я ни делал, чем бы не занимался, я постоянно ловил себя на том, что думаю о Мишке. Кошмарный сон больше не снился, но едва я оказывался в винограднике и бросал взгляд на ядреные черные кисти, мне вспоминались Мишкины глаза. И меня что-то хватало за сердце. И становилось как-то тоскливо. Я ощущал себя не так как обычно. Что-то во мне изменилось. Я обманывал себя, думая, что не понимаю - что во мне изменилось? На самом деле, я прекрасно понимал, что со мной.
  Я решил уехать в город, потому что оставаться здесь было невмоготу. Разыскивать Мишку я не собирался, а если бы и возникло такое желание, я даже не представлял себе, с какой стороны приступать к поискам.
  У калитки я опять застопорился с замком - так и не удосужился подержать его в керосине, и теперь он закрывался с усилием и не до конца, а потому ключ из скважины не вытаскивался. Вася оказался рядом со мной, по-видимому, не специально, он что-то выпалывал у забора.
  - Чё, обчистил тебя, масленок? - поинтересовался он беззлобно, даже как-то сочувственно.
  Я не ответил, хотя отсутствие иронии в Васином вопросе меня слегка удивило. И еще меня удивило, что Вася решил прекратить бойкот. Видать, его распирало желание поговорить, пообщаться, и сообщить кому-то, любому, хотя бы и мне, какую-то новость. Я не ошибся.
  - Все, - объявил Вася, - кончилась у них лафа. У сопляков этих. Олежка, он знаешь у меня кто? Я сам не знал - скрытный, ментяра!
  Мне было все равно, кем был зять у Васи.
  - Он у меня казак, оказывается!
  - Ну и что? - вырвалось у меня случайно.
  - А то, - оживился Василий. - Я ему рассказал о том, как эти ворюги средь бела дня... Он, Олежка, мне и выдал: я, мол, казак. И обещал со своими договориться. Чтобы они, казаки, стало быть, его соплеменники, или как там? Чтобы они наш дачный кооператив под охрану взяли. Ну, если конечно, дачники не зажопятся эту охрану оплачивать... Думаю, не зажопятся - всех это ворье достало уже. Думаю, большинство проголосует "за". Не все ж такие сердобольные интеллигенты, как ты. А казаки - они ребята крутые. Поймают кого, малолетний там, не малолетний - нагайками засекут. И из ружей палить будут. И уж у тебя разрешения не спросят!
  Все-таки злорадство поперло из Василия буром. Слава богу, ключ вытащился и я, не попрощавшись, ушел.
  Надо отыскать Мишку, решил я. Но как?
  - А виноград-то у тебя знатный! - завистливо бросил мне в спину косой Вася. - Продавать повез?
  
  - Это вам, Инна Яковлевна, - сказал я, протягивая моей добровольной "сторожихе" ведерко с виноградом.
  - Да зачем? - по своему обыкновению стала отказываться она, - не надо. Что вы, Сергей Владимирович, в самом деле?
  - Берите, берите. Племянника угостите и сами поешьте вволю. Я в следующий раз еще привезу, - пообещал я и подумал: - "Если останется что после набегов Мишкиных друзей и прожорливых ос".
  - Зачем так много-то? Самим ведь надо.
  - Берите. У меня винограда много. Лето хорошее было, длинное.
  - А вы на могилки пойдете? Я смотрю, вы с астрами.
  - Пойду... - Я помолчал. - Розы уже отошли. Только астры.
  - Так я, пока вы ходите, виноград из ведерка в пакет переложу. Вы назад пойдете, я вам ведро отдам. А ведро я помою...
  
  Побывав у Зои, Мишки, Светланы и Лизоньки, я зашел к маме с папой. Положив цветы, прошел к той могилке, где три дня назад увидел беспризорника Мишку. Захоронение было явно старым. Оградки почти не было - две стороны ушли в землю почти по самые верхушки прутьев, одна сторона оградки была отломана и валялась рядом. На металлическом сто лет некрашеном столбике-обелиске не было фотографии, вместо нее - табличка, надпись читалась с трудом. Но я сумел прочитать: Порфирьев Иван. Отчество разобрать не смог, только первую букву - "И". Иванович, а может - Ильич. А может еще как. Имен на букву "И" немало у русских, а судя по фамилии, похороненный был русским. Год рождения - 1889. Год смерти - 1981. Мне стало ясно, что про родителей Мишка наврал. Если и мог быть усопший в 1981 году на девяносто втором году жизни Порфирьев Иван, то только дедом, а то и прадедом. А скорей всего Мишке он не был ни кем. Тогда что тут делал пацан? Я вспомнил, что очень мешал ему, находясь рядом. Мишка смотрел на меня с неприязнью, почти с ненавистью. Он ждал момента, когда я уйду. Зачем? Чтобы что?
  Я посмотрел вокруг и увидел кучу листьев рядом с обелиском. Сверху кучи лежало кое-что, что было мне хорошо знакомо - крышка от жестяной коробки из-под леденцов-монпансье. Я взял ее в руки и рассмотрел. Да, действительно, та самая крышка - моя. Хотя, близнецы у моей крышки, несмотря на то, что она - раритет, наверняка существовали. Найдя палку, я разворошил листья. Под кучей был тайник - врытый в землю сундучок с крышкой. И крышка и стенки сундучка снаружи были обиты рубероидом, замка не было. Я откинул крышку и не поверил своим глазам - на дне сундучка лежал мой "Panasonic", а под его ручку был просунут лист бумаги, вырванный из тетрадки в клетку и сложенный в несколько раз повдоль. На листе было написано неуверенным детским почерком: "Сергею Владимировичу".
  Я развернул адресованное мне письмо.
  Дядя Сережа! - было написано в нем.
  Это я.
  Извини, не удержался, взял эту чахотку. Хотел взять только жратву. Без ничего уйти не мог. А то меня (густо зачеркнуто) накажет (еще более густо зачеркнуто) старшой.
  Радиолу починил. Я умею. Там делов-то было (зачеркнуто) ерунда. И батарейки поменял. Теперь она работает. Можешь пользоваться.
  Не поминай лихом. Михаил.
  Ниже приписано:
  Если вдруг решишь меня искать, не трать время. Всю жратву, которую я у тебя украл, уже съели и высрали, а радиолу я вернул.
  Здесь я больше не появлюсь. Курок я сделал новый в другом месте.
  Я включил "Panasonic", он и, правда, работал. Потом перечитал Мишкино письмо еще раз. Если не принимать в расчет детскую постановку фраз и несколько ненормативных словечек, в целом письмо было написано грамотно - со знаками препинания и без орфографических ошибок.
  Я всегда считал себя самодостаточным человеком, не нуждающимся ни в чьем совете и ни в чьей помощи. Более того - обратиться к кому-либо с вопросом было для меня равносильно унижению. Я думал, что я все знаю о жизни и об ее бюрократически-ведомственных лабиринтах. Куда и к кому нужно обращаться для того, чтобы кто-то, на основании чего-то (чего?) начал поиски человека? Кто должен этим заниматься? Милиция? Что требуется от меня? Заявление? Но кто я такой, и примут ли у меня это заявление? Да и станет ли милиция заниматься поисками пацана, про которого известно лишь то, что ему шестнадцать лет и что зовут его Михаилом? Даже фамилия неизвестна. Нет, не станет милиция искать Мишку. В стране тысячи, а может быть и сотни тысяч беспризорников, которых и имена-то неизвестны.
   Чем больше я думал на эту тему, тем больше осознавал, что я не имею никакого представления, что делать? Ясно, в милиции меня даже слушать не станут, лучше туда и не соваться. Искать самому? Где? И как? Целыми днями торчать на кладбище? Но Мишка ясно написал, что "курок" он сделал в другом месте, и не факт, что этот "курок" на кладбище. (Я знал, что такое "курок", это тайник). Была вероятность, что Мишка будет продолжать свои набеги на дачные участки. Но пока я буду его выслеживать на территории садоводческого общества, насчитывающего более двух тысяч участков, появятся Олеговы друзья-казаки с нагайками и ружьями, заряженными солью и тогда уж точно банда, к которой прибился Мишка переключится на другое общество. И тогда - ищи-свищи. Хотя... и так - ищи-свищи.
  Вечером раздался звонок в дверь. Гостей я не ждал. Кроме попрошаек-беженцев, погорельцев, адвентистов седьмого дня и коммивояжеров, предлагающих за малую цену совершенно ненужный мне товар, в мою дверь звонить было некому.
  На пороге стояла Анна.
  - Здравствуй, Сереженька. А я смотрю - у тебя окна горят. Что рано приехал? Не ждала.
  - И правильно делала, - по обыкновению, грубовато, чтобы остудить Анютин пыл, сказал я.
  И вдруг меня осенила мысль. Я вспомнил, что у Анны был или есть брат. Старший или младший? Какая разница? Был бы жив сейчас. Он работал (или работает) в органах, вот только не помню в каких. Ощутив себя лживым подонком, я склонил голову набок и вкрадчиво спросил:
  - Чашку чаю выпьешь?
  Спросил и увидел, как вспыхнули радостью ее глаза.
  - Выпью, - быстрее, чем я успел закончить вопрос, согласилась Анна. - С удовольствием выпью! - и захлопотала: - Может, пирожков принести? Только они холодные, я к обеду пекла. Или по-скоренькому блинов напечь?
  Она смотрела на меня чуть ли не с мольбой.
  - Принеси, - скупо улыбнулся я, заставил себя улыбнуться, став самому себе еще более противным, - пирожки. Мы их в микроволновке разогреем.
  - Я с ливером пирожков напекла. Да много...
  Мы сидели на кухне, пили свежезаваренный мною чай, ели Анютины пирожки и разговаривали о разном - в основном о том, что наросло у меня в огороде и о том, какие сложности возникают у человека, занимающегося разведением винограда в суровых климатических условиях Сибири. Разговор был мне скучен, но я подробно рассказывал Анне о том, как планирую укрывать виноград на зиму, и думал над тем, как бы удачней и плавней перейти к цели своего приглашения и завести разговор о ее брате. Этот момент никак не мог наступить. Окончив один рассказ, я замолкал, но через некоторое время Анна, которая тоже не знала, как себя со мной вести, спрашивала меня о чем-то еще, и я снова мучительно соображал о переходе к главному, рассказывая о неинтересном и скучном и поглощая ее пирожки.
  А пирожки были у Анны удивительно вкусные. И маленькие - на один жевок. Я не пробовал Анютиных пирожков со времен, когда была жива Зоинька. Анна бывала у нас. Часто. И с пирожками и с блинами. И вдруг я подумал, что в последний раз Анна была в моей квартире ровно столько же времени, сколько я не ел ее пирожков. Ведь в день вылета моей семьи в Иркутск Анна приходила к нам попрощаться и приносила целый тазик пирожков. Большую часть Зоя взяла в дорогу (от Иркутска надо было еще на поезде до места, где жили Светланины родители добираться), немного я оставил себе. Съел их в тот же вечер... Да, Анна не была в моем доме десять лет. Если конечно не считать того случая, когда она, руководя мужиками-соседями, ломающими мою дверь, вместе с ними ворвалась в мою ванну, наверное, помогала мужикам вытаскивать меня оттуда, вызывала по телефону скорую... А потом, выйдя из больницы я даже не поблагодарил Анну за то, что она спасла мою никчемную жизнь. Напротив, я был зол на нее за это. Сначала, а потом... потом мне стало все равно.
  - Тебе бы не мешало ремонт сделать, Сереженька, - сказала вдруг Анна, после очередной заминки в разговоре, скептически разглядывая потемневшие потолочные углы моей кухни и пятно над плитой.
  - Да-а-а, - я неопределенно пожал плечами.
  - А что? Давай? Я тебе помогу, - живо предложила она. - Белить и обои клеить я умею. И не только. Я много, чего умею, меня жизнь многому научила...
  - В другой раз, ладно? В другой раз поговорим об этом. А сейчас... - я замолчал. Мне показалось неудобным переходить к обсуждению своего вопроса. Анна все поймет. Поймет истинную причину моего внезапного к ней расположения и приглашения к чаепитию. - Сейчас... Прости, что-то я устал сегодня.
  - Умаялся на огороде? - усмехнулась Анна, с укором посмотрев мне в глаза.
  - Устал, - я не сумел выдержать ее взгляда и опустил их на тарелку с последним из принесенных Анной пирожком, одиноко лежащим на ней посредине.
  - Что ж, отдыхай. - Анна явно обиделась. По-моему она хотела остаться.
  Я проводил ее до двери, проклиная себя за свою деликатность. Чертова деликатность! Говоришь прямо - плохо. Начинаешь деликатничать - еще хуже получается. Я не решил своего вопроса, но вообще отказаться от своей идеи я не мог. Поэтому следующим утром я стоял у Анютиной двери и нажимал на кнопку ее звонка.
  
  4.
  - Отдохнул, Сереженька? - приторным голосом и с издевкой пропела Анна. - Восстановил силы?
  - Ань, у меня дело к тебе, - без предисловий начал я, со вчерашней деликатностью и нерешительностью было покончено. - Серьезное дело. Мне помощь требуется. Квалифицированная.
  - Ну, если моя квалификация тебя устроит, - прыснула Анна, - я не против. - И посерьезнела, увидев решительность в моем взгляде. - Вот таким, как сегодня, ты мне нравишься. Заходи. Помогу, чем могу.
  Я шагнул вслед за Анной через порог.
  - ...А то мямлишь что-то, - говорила она, не оборачиваясь, идя из прихожей в комнату; у Анны была однокомнатная квартира. - Хочешь сказать, а не решаешься. Я вчера сразу поняла - проблемы у тебя. Иначе не предложил бы чайку погонять. - Она повернулась: - Я понятливая, Сереженька. И терпеливая... Проходи, садись на диван. Или в кресло. Куда хочешь.
  Я сел в кресло и осмотрелся. У Анны я никогда не бывал. Она была Зоинькиной подругой, не моей, даже не нашей общей.
  Анина единственная комната сверкала чистотой и обволакивала уютом. Небольшой портрет Николая, Аниного мужа, умершего от инфаркта лет семь или восемь назад висел на стене. Анна перехватила мой взгляд, сказала:
  - Я тоже помню Коленьку, как ты свою Зою. Помню. И всегда буду помнить... Так что у тебя за проблемы? - перешла она к делу. - Какого рода помощь тебе нужна?
  - Понимаешь... - Я задумался, не зная с чего начать.
  - А давай-ка, Сережа, рассказывай мне все. С самого начала. - Анюта была умной женщиной, она верно угадала причину моей заминки. - С самого начала всегда проще начинать рассказ о своих проблемах. И картина тогда получается полной, и не надо ни к чему возвращаться.
  - С начала?.. Ну, что ж... В четверг, после того, как мы с тобой встретились на лестничной площадке, я тогда уезжал на дачу...
  Я рассказал Анне все - о своей первой встрече с Мишкой на кладбище, о дачных расхитителях цветных металлов, о косом Васе, стреляющем по детям из ружья и ставящим на них капканы. Рассказал о том, как освободил пацана, и как тот в благодарность украл все мои продукты. Об отремонтированной магнитоле. Даже про сон свой, кошмарный и, как мне показалось - вещий - рассказал.
  - ...Если я не разыщу его, пропадет парень. А парень-то хороший. Ведь вернул мне мой старый "Panasonic", да еще и отремонтировал. Вытаскивать его надо из банды. Пропадет парень. Родителей нет у него, а если есть, то пьянчужки какие-нибудь. Пошел по кривой дорожке. "Старшой" у него какой-то. Бьет его, наверное, воровать заставляет. Он, Мишка этот, ему шестнадцать всего, а он уже курит. Да и выпивает, небось. Глядишь, и на иглу сядет. Рано или поздно сядет. Пропадет паренек. Жизнь свою, не начавшуюся сломает...
  Анна слушала мой рассказ и глядела на меня широко открытыми от изумления глазами.
  - А ведь ты вернулся, Сережа, - сказала она. - У меня не получилось, а этот мальчишка смог.
  - Что? - не понял я. - Вернулся? А, да не в этом дело! Пацана спасать надо. Я потом... разберусь в себе.
  - Разберешься... Но почему ты решил, что я могу тебе в чем-то помочь? Я ведь женщина, и немолодая к тому же...
  - Я помню, у тебя брат... Он жив?
  - Брат? Который? У меня двое братьев. Оба живы. Правда, Леше уже восьмой десяток, он на Байкале живет, в Дудинке. А, я поняла. Ты о Гоше. Ну, конечно! Только он тоже уже от дел отошел совсем. В отставке, и уже давно. У меня ведь оба брата - старшие. Кстати сказать, с Гошей вы одногодки.
  - Он в милиции работал?
  - В прокуратуре. Следователем. Когда перестройка эта дурацкая случилась, в прокуратуре такая кутерьма началась! Новые пришли, старикам пинком под зад дали. В общем-то, Гоша стариком тогда еще не был, но все равно - из старой гвардии. Одним словом - съели его. Еще бы работать да работать, но не захотел. И ранения к тому же. Вообще-то, ранения - это так, для убедительности отставки.
  - А сейчас чем Георгий занимается?
  - Какой Георгий? А, Гоша. Его не Георгием, его Егором зовут. Егором Егоровичем. Гошей - только я, да Леша, наш старший брат... И мама так звала. Когда к обеду нас всех кликала, так чтобы не путаться. И чтобы папа, Егор, шел. И чтобы Гоша не говорил, что его не звали... Ну, ладно, я как всегда увлеклась. Ты меня разговорил. Я и обрадовалась, трещу без умолку... Что ты спросил? Чем сейчас Гоша занимается? А садовод-огородник, как и ты. Но, думаю, кое-какие связи у него остались. А не поможет делом, так хоть посоветует, что нам с тобой делать, как Мишку твоего искать. - Я отметил, что Анна сказала не "тебе", а "нам с тобой", сочтя и себя причастной к поискам Мишки. - Сейчас позвоню ему. У него телефон всегда в кармане, он с ним не расстается никогда.
  Анна достала из выдвижного ящика тумбочки, на которой стоял телефон потрепанную записную книжку и, отыскав нужную страничку, набрала одиннадцатизначный номер брата.
  - Алё, Гоша?.. Узнал? Здравствуй, братик. Ты где?.. Понятно. Что звоню? Нужен ты мне. - Анна бросила быстрый взгляд на меня. - Твоя квалифицированная помощь нужна.
  
  Гошино лицо я никак не мог воссоздать в своей памяти, как ни пытался, сидя у себя дома и ожидая его прихода. За десятилетие своего добровольного затворничества и нежелания общаться с себе подобными я совершенно забыл, как он выглядит, но едва я открыл дверь и увидел на пороге Анну с братом, удивился - как это я смог забыть черты лица человека, как две капли воды похожего на Анну? Гоша был коренаст и широк в кости. Темно-серые глаза смотрели внимательно и чуть-чуть насмешливо. Короткий бобрик седых волос и более крупный нос - пожалуй, это было единственным его отличием от сестры. Мужественности в лице отставного прокурорского следователя было маловато. Но и бабьим это лицо назвать было нельзя.
  - Здорово, Серега! - без церемоний, как старому знакомому (впрочем, так оно и было, Анна знакомила нас лет двадцать назад, и потом мы с ним встречались пару раз), сказал Гоша и протянул для рукопожатия широкую и твердую, задубевшую от упражнений с лопатой, граблями и прочими сельскохозяйственными, и не только с сельскохозяйственными инструментами руку дачника.
  - Через порог нельзя! - сказала Анна и протолкнула брата в мою прихожую. Мы прошли в гостиную. Я предложил кофе и, получив утвердительный ответ, пошел на кухню за кофейником. Сливки, сахар и печенье я заранее поставил на журнальный столик у дивана.
  - Может коньячку по чуть-чуть? - неуверенно предложил я, вернувшись с кофейником в руке.
  - Можно. И даже не по чуть-чуть. Только позже. Итак, - Гоша был деловит и собран. - Нюрка мне в двух словах поведала о твоем желании разыскать этого... Мишу?
  - Да, он назвался Мишкой. И потом... письмо подписал.
  - Ну, это еще ничего не доказывает. Давай сюда письмо.
  Я отдал Гоше-Егору Мишкину записку.
  - Ага, - сказал Гоша, внимательно прочитав письмо, - это уже кое-что.
  - А что вы там, в письме нашли такого, э-э-э... заслуживающего внимания?
  - Не "ВЫ", а "ТЫ". Зови меня, Серега, Гошей. Или Егором. Как хочешь. А увидел я там вымаранные слова. Пасты твой Мишка не пожалел, но специалисты разберутся, что там было написано. В двух случаях явно матерки вымараны, а вот насчет "старшого"... Думаю, сначала пацан написал погоняло их предводителя.
  - И что нам это дает?
  - Многое. Если даже таких погонял среди бомжовых царьков несколько, в чем лично я сомневаюсь, все равно - сектор поисков сужается. Еще... говоришь, цветным металлом промышляют ребятки?
  - Да, - кивнул я. - Бомбят наших дачников - только шум стоит.
  - Это тоже в нашу пользу. Я имею в виду место, где эта бригада промышляет, их территорию. У них ведь, у бомжей, четкое деление территории. Даже войны междоусобные случаются иногда. Сейчас... - Гоша извлек из чехла, пристегнутого к брючному ремню, мобильный телефон и набрал номер. - Але, Платон? Здравствуй сыщик! Шибко занят? Не шибко? Это хорошо. Нужен ты мне, Платоша. Подскочешь?.. А прямо сейчас, коль не шибко занят. Куда? Запоминай. - Гоша продиктовал мой адрес. - Да. Нет, не к сеструхе. Рядом квартира, напротив. Все, жду.
  Гоша убрал телефон в чехол и пояснил:
  - Платон - мой молодой товарищ. Ну, как молодой?.. Не юноша уже, полтинник скоро. Отличным опером был когда-то, между прочим. Хотя, почему - был? Он и сейчас отличный сыскарь. Я Платошу уже около тридцати лет знаю, вместе работали. Правда, он не в прокуратуре, в уголовном розыске службу нес. Я в отставку ушел, а он еще какое-то время послужил и тоже ушел, свое собственное частное сыскное агентство организовал. Меня к себе звал, но я уже огородничеством на тот момент плотно занялся, бросать не захотел. Привык к земле, тягу какую-то к ней, родимой, ощутил. Да и... Понимаешь, Серега, устал я, от суеты этой устал. Хочешь, байку одну расскажу?
  Я пожал плечами.
  - Был один такой правитель в древности. Надоело ему страной править, и отошел он от дел, стал капусту на своем огороде выращивать... Как его звали-то? Запамятовал. Не напомнишь?
  Я не решился блеснуть эрудицией, отрицательно качнул головой и приготовился слушать известную мне, да и, наверное, многим, если не всем и каждому легенду.
  - Ну и не важно, - отмахнулся Гоша и продолжил: - Так вот. Приходят однажды к нему люди и зовут взад: приди, мол, помоги нам, зашиваемся мы совсем без тебя. Никто, так как ты с государственными делами разбираться не умеет. А он: да что вы мне все про дела государственные? Вы гляньте, какая у меня капуста растет!.. Вот и я так же. Капуста, баклажаны-кабачки разные. В любом деле отличных результатов достичь можно, если к нему с душой. И оно, дело это, любимым станет. И это новое, ставшее любимым, то старое, которое прежде было, заменить сможет. Да...
  Гоша задумался. Я заметил в его глазах дремучую непроходимую грусть. И интонация Гошиного голоса была неправильной, в нем звучали неверные нотки. Гоша лгал. И, по-видимому, он лгал самому себе.
  - Но с Платоном мы связи не теряем, - помолчав, сказал Гоша. - Он позванивает, я его иной раз консультирую...
  - А чем его агентство конкретно занимается?
  - Чем конкретно? Да тем же, чем и другие детективные агентства. Слежкой за неверными супругами в основном.
  - И что, это приносит какой-то доход? - Я так спросил, потому что был очень далек от современной жизни.
  - А то! Ревнивые мужья готовы выложить кругленькую сумму, чтобы уличить своих женушек в измене. А если уж их сомнения оказываются беспочвенными, так вообще денег не жалеют. Да и клиентов женского пола у Платошиного агентства хоть отбавляй. Их, баб ревнивых, наверное, даже больше, чем мужиков. Такое впечатление, что народ наш взбесился вдруг, что мужья и жены друг другу стали изменять направо и налево, а верить и верность хранить вообще перестали. Одним словом, Платоша не бедствует. От клиентуры отбоя нет. Живет да радуется... - Гоша снова загрустил.
  - А что, он только такими делами занимается? - спросил я, упреждая новую паузу в разговоре.
  - Ну почему только? Не только. Заказы разные бывают. Человека разыскать, например. Вот как твоя ситуация. Или негласная проверка фирм на предмет благонадежности. Серьезного ничего, - вздохнул Гоша и полез в карман за сигаретами, ища глазами пепельницу. Она стояла на нижней полке журнального столика, я поставил ее перед Гошей. Сам тоже закурил, спросив разрешение у Анны. Она не была против.
  - Курите мальчики, - улыбнулась Анюта. - Я привычная. Коля, муж мой, всю жизнь дымил как паровоз. А Гоша, как в гостях у меня, тоже...
  Я понял причину Гошиной грусти. Заниматься слежкой за неверными мужьями и женами, проверять одну банду спекулянтов по заказу другой, точно такой же, ему было совершенно неинтересно. А в прокуратуру его так и не позвали. Я смотрел, как Гоша нервно курит, и думал: если бы его позвали работать в прокуратуру даже сейчас, когда ему уже шестьдесят, он бы нашел на кого оставить свой огород и моментально бы забыл о капусте.
  
  Платон позвонил в мою дверь через пятнадцать минут, когда я из кухни нес вторую порцию кофе. Я поставил кофейник на столик и пошел открывать дверь. На пороге стоял высокий (на полголовы выше меня) господин приятной наружности, хорошо и дорого, насколько я мог судить, одетый. Или как сейчас принято говорить: "прилично упакованный". Он был слегка полноват, но ровно настолько, насколько это было приличным. Прическа его была безукоризненной - волосок к волоску. И пахло от него хорошим парфюмом, наверное, дорогим. Я подумал, что Платон совершенно не похож на сыщика, скорее - на преуспевающего коммерсанта. Впрочем, продажа услуг, даже таких специфических - это ведь тоже коммерция. В руках у Платона был кейс.
  А может, это не Платон? Ну, что-то совсем не таким я представлял себе бывшего оперуполномоченного уголовного розыска, а ныне частного детектива. Может, просто квартирой ошибся человек?
  Гость мазнул взглядом по моему лицу, посмотрел через мое плечо и, увидев в глубине комнаты Гошу, снова вернул взгляд ко мне, скупо улыбнулся и спросил:
  - Сыщика вызывали?
  - Проходите, пожалуйста. - Я отошел в сторону, пропуская гостя в дом. - Можете не разуваться...
  - Спасибо, - сказал Платон и улыбнулся, а мне стало неловко оттого, что я практически сразу понял - Платон и не собирался снимать обувь. Как я отстал от жизни! Анна была в домашних тапочках, а Гоша разулся, переобувшись в мои шлепанцы. Он-то не коммерсант, Гоша - такой же, как я - крестьянин, можно сказать.
  - Давай-давай, Платон, - крикнул Гоша. - Ждем.
  - Здравствуйте Анна Егоровна, - галантно поклонился Платон Анюте. Она улыбнулась ему в ответ, как старому знакомому, так оно и было. Гоше Платон крепко пожал руку. Потом Гоша представил меня Платону, а Платона мне. Платона звали Платоном Арсеньевичем Печниковым, но мы договорились называть друг друга по именам, потому что обстановка вроде как неформальная и все тут свои.
  Мы расселись, я налил Платону кофе.
  - Значит так, - сказал Гоша. - Не будем терять времени. Оно у Платона дорого стоит. Да, Платоша? Ну, ладно. Чтобы, как говорится, из первых уст - давай, Сергей, рассказывай.
  Я подумал о том, что если время у директора сыскного агентства стоит очень дорого, то хватит ли моей пенсии вкупе со всеми сбережениями оплатить его услуги, но, отбросив эту мысль как второстепенную, стал подробно в очередной раз рассказывать о своем знакомстве с беспризорником Мишкой и о том, чем оно закончилось.
  Мишкина записка лежала на столике, и Платон уже успел ознакомиться с ее содержанием, не беря в руки. Когда я закончил, Платон раскрыл кейс, достал лупу, взял записку со столика и долго рассматривал Мишкины каракули. Потом стал изучать записку на просвет, потом снова через лупу. Рассматривал он не только вымаранные слова, но и все остальные.
  - Если требуется, эксперты могут дать официальное заключение по записке, - сказал он, взглянув на меня, - но я уже и сам все разобрал. И кое-что понял.
  - Официального заключения не надо, - покачал головой я. - Мне пацаненка найти нужно. Срочно. Как можно скорей. Скажите, Платон - что вы увидели в записке? И что поняли?
  Платон пожал плечами, мол, как прикажете, и стал рассказывать:
  - Первое вымаранное слово - "отдуплит". - Я непонимающе посмотрел на него, он пояснил: - Известное и довольно часто употребляемое в определенных кругах словцо. "Отдуплит", значит "накажет", "отругает", но, более всего это слово ассоциируется с нормативным словом "побьет". А точнее, изобьет до полусмерти. Мало пацану не покажется. Слово в конце, извините, Анна Егоровна, - Платон виновато посмотрел на Анюту и, понизив голос, сказал: - Это слово "херня". Признаюсь, я даже слегка смягчил его, - незаметно подмигнул он Гоше. - Мальчонка, вам, Сергей, матерщинник тот еще попался. Слова "жратва", "высрали" он матерками не считает, даже вымарывать их не стал...
  - Ну не тяни резину, Платон, - поторопил его Гоша. - Давай о кликухе. Она же - ключ к началу поисков. Я прав?
  Платон улыбнулся и почти с нежностью посмотрел на Гошу.
  - Кликуха известная - "Чемодан".
  - Ну... - пожал плечами Гоша, - ну и что? Мне это прозвище ни о чем не говорит.
  - Оно и понятно, Гоша. Ты же не при делах. Тебе все о зловонном "дне" нашего современного общества знать без надобности. А вот мне приходится. Не часто, но иногда приходится контактировать с разной сволочью. И погоняло "Чемодан" мне кое о чем говорит.
  - И о чем?
  - О том, что дело это, Гоша, не совсем простое. Мы же в частном порядке работаем? Раз уж ты ко мне обратился. К тому же, как я понял... - Платон скептически посмотрел на мою "антикварную" мебель, выцветшие обои и трещины на потолке, - при отсутствии достаточного количества денежных средств для вложения в операцию по...
  - Для какого такого вложения? - грозно надвинулся на Платона Гоша, не дав ему договорить. - Ты что это имеешь в виду?
  - Нет, нет, - замахал руками Платон, - я не о своем гонораре. Как ты мог подумать? Я же понимаю - не тот случай и не тот клиент. Я о другом.
  - О чем?
  - О расходах. Возможно, придется платить выкуп.
  - Кому? Бомжам? - Гоша буквально рассвирепел.
  - Я же говорил - дело это не такое простое, каким кажется. Чемодан не бомж. Нет, бомж, конечно, но непростой. У него достаточно серьезное уголовное прошлое. Почти авторитет. До авторитета чуть-чуть не дотягивает. Потому и руководит не обычной бандитской или воровской группировкой, а командой, составленной из бомжей и беспризорников. Кстати, могу показать его досье, у меня с собой.
  В руках Платона появился ноутбук, он достал его из кейса. Я сдвинул чашки на край журнального столика, освобождая место, но Гоша махнул рукой:
  - Не надо. ...Ну и что с того?
  - У Чемодана все по-взрослому. Дисциплина. Все малолетки повязаны и не рыпаются. За любую провинность - побои и начет долга. Долг неукоснительно отрабатывается, но не уменьшается, наоборот - растет. И пацаны от своего "благодетеля" не убегают, боятся. Беглецов другие подопечные Чемодана отлавливают и казнят. Натурально. Пацаны, считай, рабы у Чемодана. Только слово "раб" он им не на лбу метит, как некоторые придурки, а на спине. Лица не портит, сволочь.
  - Ужас! - воскликнула Анна, я увидел в ее глазах слезы. Я был поражен рассказом Платона не меньше ее, а может быть, даже больше.
  - Средневековье какое-то, - промолвил я.
  - Реалии современной жизни, - спокойно возразил Платон.
  - Что за сказки ты тут нам рассказываешь? - возмущенно спросил Гоша. - А менты? Они что, до сих пор не могут прикрыть эту банду? Или они ничего не знают о том, что в городе творится?
  - Еще как знают.
  - Так почему ж не садят?
  - Чемодан им платит. Регулярно.
  - Вот, бля! - Гоша в сердцах стукнул кулаком по столику, едва не расколов его. - Дожились, мать их! Перестройщики хреновы! Новая волна! Взяточники гребаные. Беззаконие полное!
  - Я бы сказал: беспредел, - заметил Платон.
  Все мы на минуту замолчали.
  - А выкуп? - спросил я Платона. - Ты говорил о возможности выкупа... Он большой? У меня есть кое-какие сбережения.
  - Много? - нехотя поинтересовался Платон.
  - Двадцать пять тысяч, - смущенно ответил я.
  - Этого думаю, может хватить. - Платон пристально взглянул мне в глаза. - Если, конечно, речь идет о долларах.
  - О рублях, - потерялся я. - Двадцать пять тысяч рублей.
  - Во! - Гоша протянул через стол в направление Платона большой ядреный розовый кукиш, потом показал его мне. - Вот вашему Чемодану, а не доллары. Ни рубля, паскуде!
  Платон пожал плечами, и стал, не спеша убирать в кейс свой ноутбук и лупу.
  - Так, Платон, - вдруг резко успокоился Гоша. - Колись: компромат на нашу доблестную милицию у тебя имеется? А главное - на ее руководителя, на генерала Ершова. Да ладно, можешь не отвечать, и так знаю, что есть. Прижмем взяточника - никуда не денется. Отдаст нам своего подельника.
  Платон защелкнул замок кейса, поставил его у ног, нарочито медленно поднялся из-за столика, застегнул пиджак и проверил стрелки на брюках. Они были безупречны.
  - Гоша, - сказал он спокойным голосом, - я в такие игры играть не буду. Мне лицензию потерять - раз плюнуть. Ершову раз плюнуть. Ты же понимаешь, что даже не в этом взяточнике дело. Все оттуда, - Платон указал пальцем на мой растрескавшийся потолок, - сверху идет. Рыба гниет с головы, и не мне тебе про это рассказывать. Мы с тобой - никто. На мой компромат Ершову плевать с высокой колокольни.
  - Что-то ты расплевался, Платон, - укоризненно произнес Гоша и продолжил успокаивающе: - Ладно, сядь, не ершись. Тьфу блин, слово-то какое нехорошее! Не петушись. Во! Так оно и то лучше, благозвучней... Давай лучше подумаем, что тут сделать можно. Спокойно, без взбрыкиваний. Ну, признаюсь, загнул малость. Возраст, скидку делай.
  - Вот именно - возраст! Бывший следователь городской прокуратуры с большим стажем работы, а предложения высказываешь - первокурсник юридического института и тот такие необдуманные слова говорить не стал бы. В условиях тотальной коррупции... - Платон не стал продолжать. Он достал из кармана красивый кожаный портсигар, вытащил коричневую сигарету и закурил.
  - Коррупция, - проворчал Гоша. - Ну, понятно, коррупция... Сказал слово "коррупция" и вроде как все сам себе объяснил. И можно успокоиться, и не делать ничего. Коррупция... Да понимаю я, Платоша. Века пройдут, новые поколения вместо нас жить будут, города вместе с людьми умрут, новые построят, а коррупция останется. Она вечна. - Гоша вздохнул. - Но ведь надо же что-то делать. Хотя бы свои интересы отстаивать. Как-то по-хитрому... Что скажешь, Платоша?
  - Думаю.
  - Думай, - разрешил Гоша и сказал мне: - Доставай свой коньяк, Серега. Вместе думать будем. Коньяк, он для улучшения мозговой деятельности - первое средство. Допинг, так сказать. Анют, ты как?
  - Я и без вашего коньяка от одного Платошиного рассказа как пьяная, - отказалась Анна и с тревогой посмотрела на меня.
  Все в порядке, взглядом ответил я ей, не переживай - не сорвусь. Анна не знала, что после того запоя, когда я пытался свести счеты с жизнью, я года три не прикасался к спиртному. Потом зачем-то попробовал, но ничего не ощутил - ни отвращения, ни желания повторить. Ничего. Словно рюмку чистой воды выпил после литровой бутылки минеральной - совершенно ненужная организму добавка.
  - Тогда три рюмки на стол ставь, - распорядился Гоша.
  Я выставил из бара бутылку "Арарата" и три рюмки. Кстати сказать, у меня только три рюмки и было - все, что осталось после запоя десятилетней давности - остальные поразбивал в пьяном беспамятстве.
  - Я тоже - пас, - сказал Платон, туша окурок. - Да и вы, Сергей с выпивкой подождите. Нам сейчас фоторобот Михаила составить надо.
  - Куда-то поедем? - спросил я.
  - Никуда не надо ехать. Все необходимое в этом ящичке.
  Он снова открыл кейс и достал ноутбук, раскрыл его, пробежался пальцами по клавишам, и на экране появилась болванка человеческого лица.
  - Начнем?
  
  Когда все мои гости ушли, я отнес грязные чашки на кухню, вымыл их, потом вернулся в гостиную и налил себе коньяку из бутылки, которая так и осталась нераспечатанной - до нее дело не дошло...
  
  - Потом выпьем весь твой "Арарат". Как Мишка отыщется, так и выпьем, - сказал Гоша и успокаивающе добавил: - Отыщется, отыщется. Если Платон за дело взялся, то он его до конца доведет. Доставит тебе Платон Мишку, а дальше уж - твое дело, Серега. Он ведь, пацан этот - к воле привыкший. Может и не захотеть с тобой жить.
  - Со мной? - Я удивился.
  - Конечно с тобой. - Гоша странно на меня посмотрел: - А иначе, зачем ты всю эту канитель затеял?
  - Просто вытащить парня из трясины хотел. Спасти...
  - Ну и вытащишь с помощью Платона, вырвешь его из грязных лап Чемодана, а дальше что? Как спасать будешь? На расстоянии, что ли?
  Я не знал, что ответить.
  Платон, уходя, протянул мне свою визитную карточку. "Частное сыскное агентство "Платон" - золотыми буквами на черном.
  - Там мои рабочие телефоны, - сказал он. - Номер мобильного на обратной стороне визитки. Но это так - на всякий случай. Пару ближайших дней мне не звоните, я буду занят поисками Михаила и решением вопроса с Чемоданом. Кроме того, мне и другие заказы отрабатывать нужно. - Добавил: - Если у меня к вам какие-то вопросы возникнут, я сам позвоню.
  - И что мне делать?
  Платон с тоской посмотрел на мои выцветшие обои и ответил:
  - Ждите...
  
  ...Я поднес коньяк к губам и уловил его запах. Изредка выпивая раньше, в те дни, когда этого требовали традиции, я не ощущал запаха коньяка. Или не пробовал ощутить? Я сделал небольшой глоток и подержал коньяк во рту, ощущая его приятную вяжущую крепкость. Мне понравился вкус коньяка. Словно я впервые его попробовал.
  Бутылку я убрал в бар - не то чтобы от греха подальше, просто привык к порядку. Каждая вещь должна лежать на своем месте.
  Отпивая коньяк маленькими глотками, я прошелся по своим трехкомнатным хоромам, критически осматривая каждый угол. Да, ремонт моему запущенному жилью не помешал бы. Неожиданно решившись, я пересчитал всю свою наличность - в кошельке и в загашнике - быстро собрался и отправился в хозяйственный магазин, который находился в моем же доме на первом этаже.
  Проконсультировавшись у продавцов и закупив, как мне думалось, и как они сказали, все необходимое для ремонта, я вернулся, чтобы заняться непривычным и неизвестным мне делом. Раньше мы с Зоинькой сами ремонт никогда не делали - приглашали бригаду отделочников из моего института. Но сегодня мне вдруг показалось, что с ремонтом я справлюсь. Что там может быть сложного? Теоретически я знал, что надо делать. И продавцы-консультанты из "Домоцентра" подсказали, что за чем идет. Начну, а там разберусь...
  Поднимаясь по лестнице с большим полиэтиленовым ведром водоэмульсионной краски и запасной дачной сумкой, из которой торчали рулоны обоев, я встретил на лестничной площадке Анну. Она куда-то собралась, выходила из своей квартиры. Удивленно взглянув на мою поклажу, Анна спросила:
  - Никак ремонт собрался делать, Сереженька?
  - Ну да... ремонт. Не селить же парня в этом... свинарнике.
  - Я рада, что ты решил заняться ремонтом, - расцвела она улыбкой. - Давно пора. И вообще, я очень рада переменам, тому, что с тобой происходит. В тебе... Я помогу тебе ремонт сделать, как вчера обещала. Сейчас только за морковкой на угол сбегаю. Вот хотела немного капустки заквасить. Не в зиму, а так - сейчас поесть. В зиму-то еще рано капусту квасить. Хватилась, а морковки у меня нет. Сейчас сбегаю и сразу к тебе. Я мигом, Сереженька. Ты пока готовь все. Переодевайся в рабочую форму.
  - А может, не надо, Анюта? - неуверенно стал отказываться я. - Что ты в самом деле, зачем? Что, у тебя своих дел нет? Капусту вот солить собралась... А я сам как-нибудь управлюсь.
  - Вот именно - как-нибудь. Ты, Сережа, парень что надо, но не мастеровой. И Зоинька помню, мне говорила, что у тебя руки немного не из того места растут. Не обижайся только. Ты же теоретик, Сережа. В институте своем, наверное, теоретиком работал?
  - Проектировщиком.
  - Ну, вот! А я на стройке чуть не всю жизнь проработала. Сметчицей в строительной конторе, потом контролером заказчика. Все строительные операции знаю, так как контролировать качество надо было. Научилась многому. А потом дома свои теоретические знания на практике применила. Я знаешь, сколько этих ремонтов домашних переделала? Никогда маляров не нанимала, все сама. Опыт есть. Я даже подрабатывала иногда маляршей. Так что мы с тобой за пару дней все сделаем. Ну, не все - основное. Потолки покрасим и обои поклеим. А кафелем на кухне и в ванной уж потом займемся.
  Я понял, что если сейчас откажусь от Анютиной помощи, она может обидеться. Точно обидится.
  - Ты и плитку клеить умеешь? - якобы заинтересованно спросил я.
  - Умею. Что там сложного-то?.. А знаешь, капуста подождет, не к спеху. Сейчас переоденусь и приду.
  
  До конца этого дня мы с Анной занимались заделкой трещин и снятием старых обоев. Заделку трещин какой-то пастой взяла на себя Анюта. Она сама приготовила эту мазуту из сухой шпатлевки, что я купил в магазине, добавив в нее какой-то порошок, принесенный из дома и разведя ее белой мутной водичкой, эту водичку она тоже взяла из своих запасов. Она сказала, что это эмульсия.
  Я с нескрываемым восхищением следил за Анютиной работой. Ловко это у нее получалось! Трещины сначала увеличивались и расширялись под ее шпателем, а потом исчезали, замазанные мазутой; оставались только сырые, но быстро высыхающие и светлеющие кривые полосы. Вскоре мой потолок перестал быть трещиноватым, а стал полосатым, как зебра. Как выгоревшая на солнце зебра.
  - Сегодня в конце дня загрунтуем на раз, - сказала мне Анна со стремянки, - когда ремонт просохнет, а завтра еще раз покрасим, и будет у тебя идеальный потолок.
  - А полосатым он не останется? - поинтересовался я.
  - Не-а. Ровным будет. У тебя не самый плохой потолок, из тех, которые мне доводилось шпатлевать и красить. Я думала - хуже будет.
  Я занимался обоями. Бумажные обои снимались легко, их даже смачивать, как советовала Анюта, не пришлось - с легким потрескиванием они отлетали сами, нужно было только найти правильное место и потянуть. Видимо, клей пересох до такой степени, что потерял все свои свойства. Или изначально был некачественным. Только у самого потолка обои держались крепко, их приходилось отскабливать шпателем.
  Анна спросила:
  - Ремонт шабашники делали?
  Я ответил:
  - Институтская бригада. Только тогда мне стариков у директора выпросить не удалось, старики в квартире самого директора ремонт делали. Он мне молодых дал, только что принятых.
  - Халтурщики. Обои на сопли приклеили, а поверху пэвэашкой прошлись.
  - Как это на сопли?
  - Это я образно.
  Чтобы не распыляться, и не оставлять меня без жизненного пространства, было решено первым этапом отремонтировать гостиную и прихожую, они были наиболее запущенными и совершенно непонятно почему. Впрочем, понятно почему - в спальне я только спал, и то не постоянно, чаще в гостиной на диване. В прихожей раздевался, а на антресолях в прихожей у меня хранилось все дачное и вообще все, чем я пользовался. Я частенько туда лазил. Конечно, самой грязной у меня была кухня, но кухня - это потом. Надо было еще плитку закупить, старая вся растрескалась и потускнела, а некоторые плитки, отвалившиеся, были приклеены на пластилин моей отнюдь не умелой рукой.
  Войдя во вкус и немного поразмыслив, мы с Анной решили охватить ремонтными работами еще одну комнату - ту, которая была Мишкиной, пока мой сын был еще холостым. Потом Мишка стал взрослым, научился зарабатывать деньги, женился, и они со Светланой, работая на одном предприятии - в НИИ биологии - получили служебную квартиру и стали жить в ней, откладывая деньги на покупку собственного жилья. Живите здесь с нами, говорили мы с Зоей, но Мишка уперся, он был сторонником самостоятельной жизни и справедливо считал - лучше почаще приходить к родителям в гости, чем постоянно находиться рядом с ними и демонстрировать друг другу разные поколенческие взгляды на быт. В принципе мы с Зоей разделяли мнение сына, но все-таки вакуум, который возник с его переездом в служебку, сильно нас тяготил. Мишкина комната стала моим кабинетом.
  Теперь она снова станет детской, только принадлежать она будет другому Мишке.
  Мишкину комнату мы и отремонтировали первой, а потом перешли в гостиную.
  
  По мере завершения первого этапа ремонтной эпопеи в моей душе стало нарастать какое-то беспокойство, тревога какая-то. Мне бы радоваться, что моя запущенная квартира все больше и больше приобретала вполне благоустроенный вид, становясь светлой и словно бы новой, а я тревожился. Скажу больше - боялся. Зачем обманывать самого себя, я сразу понял, что эта тревога - не что иное, как обыкновенный страх. Да я боялся, но вот чего? Боялся, что не справлюсь с тем, что задумал? Боялся, что ошибся, не рассчитал своих сил? Снова в который раз подумал: а надо ли мне это все? Смогу ли я заменить беспризорнику Мишке...
  Заменить!
  Заменить. Изменить. Поменять! Вот оно ключевое слово! Я боялся перемен в своем спокойном, мрачном и безрадостном, но спокойном существовании. Ведь я ничего не хотел менять. Мне было так привычно, почти комфортно в моем одиночестве. Я с каким-то тупым удовлетворением занимался самоистязанием, душевным мазохизмом, мучил себя воспоминаниями, страдал и тихо ждал конца. А теперь все изменится. Мне нужно будет не существовать, а жить. И это было самым страшным. Жизнь меня страшила. Хочу ли я жить? Прежде всего, мне нужно было ответить на этот вопрос. Нужно было. Но я не находил ответа...
  - Ну, вот и все! - торжественно объявила Анна, слезая со стремянки, притерев поверху последнюю полосу обоев. - Сейчас нижнюю часть обработаю, и все - принимай работу.
  Закончив с полосой, она отошла на середину гостиной и придирчиво осмотрела потолок и стены.
  - А что? Вроде нормально получилось, - задумчиво произнесла она. - Ты как считаешь?
  - Просто замечательно! - похвалил я, с трудом оторвавшись от своих мыслей.
  - Не то чтобы, но жить теперь здесь можно. Вполне... Ну что? Пойдем в спальню, Сереженька? - Анна потянулась, как кошка, посмотрела на меня и хитро улыбнулась, перехватив мой, наверное, испуганный взгляд. - Не бойся сосед, я имела в виду лишь то, что вещи, которые мы из гостиной и кабинета в спальню перетащили надо назад заносить. Мебель расставлять надо. Благо мебели и вещей у тебя немного, быстро управимся... А ты что подумал?
  - Ничего...
  - Да. Ничего... - Анна грустно вздохнула и повторила по слогам: - Ни-че-го.
  Мы занялись мебелью. Работали молча, оба ощущая возникшую напряженность. Первое, что я сделал, когда моя стенка встала на свое законное место, принес из спальни Зоинькин портрет и демонстративно поставил его на полку, словно хотел дать понять своей добровольной помощнице, что в этом доме есть место только одной женщине. Выглядело это скорей всего несколько грубовато, но Анна совершенно спокойно отнеслась к моему поступку, не обиделась, даже плечами не пожала - взяла чистую влажную тряпочку и бережно протерла портрет, хотя пыли на нем я не заметил. Потом она деликатно ушла на кухню и стала там, тихо напевая, перемывать мое стекло - сохранившиеся рюмки, фужеры и хрустальные салатницы. Я всегда считал Анну умной женщиной, такой она и была на самом деле - умная и все понимающая. Мне стало немного стыдно. Я хотел подойти к ней и попытаться объяснить свое поведение, но вовремя понял, что этого делать не надо.
  - Завтра займемся кухней, - распорядилась Анна, закончив с посудой, красиво расставив ее в серванте, сверкающую, словно только что купленную. - Деньги на кафель у тебя есть?
  - Деньги есть.
  - Значит, поедем и купим. Тебе что-то в бежевых тонах подойдет, гарнитур у тебя темноватый. Темно-коричневый. Надо, чтобы плитка светлая была. В нашем "Домоцентре" такой расцветки, как я ее вижу, нет. Надо в "Практик" ехать.
  - Я не могу из дома выходить, - возразил я. - А вдруг Платон позвонит?
  - Хорошо, я одна съезжу. - (Я знал - у Анны была старая "Нива").
  - Как это одна? Плитка же тяжелая.
  - А! - Анна махнула рукой. - В "Практике" грузчики погрузят, им за это деньги платят. А здесь ты перетаскаешь. А я вместо тебя у телефона посижу... Я сейчас посчитаю, сколько тебе на кухню плитки надо, а тебе - задание.
  - Слушаю внимательно.
  - Шкафы снять, и в гостиную - вот в этот угол. Туда же тумбы, стол и табуретки. И всю старую плитку отодрать и на помойку снести. Вопросы есть?
  - Вопросов нет!
  - Посуду не побей. Сначала ее перенеси.
  - Будет сделано!
  
  Когда Анюта ушла, я не сразу приступил к выполнению задания. Сел в кресло и закурил. Хотел налить себе коньяку, но передумал. Я смотрел на Зоинькин портрет и вслух спрашивал ее:
  - Зоинька, Зоинька... Что бы ты сказала мне? Что бы посоветовала? Если бы могла...
  И тут неожиданно раздался телефонный звонок. Я рывком снял трубку:
  - Алло?
  Из трубки доносилось какое-то потрескивание и тихий гул, похожий на стон.
  - Алло? - повторил я. - Алло? Кто это? Алло?.. Зоя!
  Связь прервалась. Я сидел и ощущал, что мои руки дрожат мелкой дрожью, а по спине, по позвоночнику струйкой стекает холодный пот. Пот тек и по моему лицу. Я осторожно положил трубку на рычаги, вытер платком лицо и подумал:
  "Так, наверное, сходят с ума".
  Второй звонок прозвучал меньше чем через минуту. Это был Платон, его голос:
  - Алё! Сергей?
  - Владимирович, - машинально добавил я и тут же спохватился, услышав, как Платон хмыкнул: - Да, да! Это я, Сергей. Здравствуйте, Платон. Слушаю вас.
  - Я звонил вам минуту назад, но вы меня не слышали. Со связью что-то, наверное.
  - Да. Со связью... Как наши дела, Платон? Что нового?
  - Дела наши отлично. Вот едем с Михаилом к вам.
  - Как... едете?..
  - На машине. У меня "Лексус", если это вас интересует, Сергей... Владимирович. Михаил говорит, что тоже купит себе "Лексус". Обязательно "Лексус". Говорит, что "Мерседесы" ему не нравятся. А к отечественным автомобилям у него вообще резко негативное отношение. Шустрый парень, между прочим. Такой точно автомобиль купит раньше, чем права сумеет получить.
  - Значит, едете... - я не знал, что говорить.
  - Будем минут через пятнадцать. Если в пробке не застрянем. Но... не должны. Вроде машин немного сегодня. Так что - ждите.
  - Жду.
  Я положил трубку и заметался по комнате. Через пятнадцать минут... Накормить ведь Мишку надо! Я бросился к холодильнику и уже подбегая, вспомнил, что с этим ремонтом совершенно забыл о продуктах. Сегодня днем мы с Анной жарили картошку и доели всю колбасу. Молоко тоже допили. В холодильнике у меня - шаром покати! Что, опять картошку жарить? Я побежал к Анне.
  - Анюта, выручай...
  
  5.
  - Может, останетесь с нами, Платон? - спросил я.
  Платон посмотрел на часы:
  - Дела. Работа стоит.
  - Так ведь время уже позднее. Какие могут быть дела в десять часов вечера? - удивился я. - Какая работа?
  Платон усмехнулся:
  - Самая работа в моем агентстве начинается после десяти часов вечера. Вы же, Сергей осведомлены о специфике моей работы. Днем конечно тоже работа имеется, но самый сенокос - именно вечером... Ну, все, ушел. Проводите меня.
  У двери Платон сказал:
  - Не думаю, что вам будет легко с Михаилом. Он уже три года бомжует. Привык. Убежать может. Не знаю, чем вы его удержать сможете. Надо очень постараться.
  - Я постараюсь. Я что-нибудь придумаю... А как вам удалось Мишку у Чемодана отнять?
  - Сначала компромат на Чемодана нарыл. Компроматом и взял.
  - Так вы же говорили, что этот... Ершов...
  - А я Чемодану пообещал в случае чего не генералу Ершову компру на него передать, генерал и сам все про Чемодана знает, а кое-кому другому. - Видя, что я ничего не понимаю, пояснил: - Я пообещал Чемодану сообщить всем его "рабам" и прихлебателям некоторые интересные моменты из его биографии. Кое-какие фактики о пребывании Чемодана в местах не столь отдаленных. Эти фактики получить, признаюсь, непросто было. Но зато - эффект потрясающий.
  - А что это за факты?
  - Не грейте голову, Сергей. Зачем вам это? Занимайтесь-ка лучше парнем. Его, правда, спасать надо. Парень, уж больно хороший. Я бы хотел такого сына иметь. Но... бог не дал. Две дочери.
  Платон подмигнул и ушел, а я вернулся в гостиную. Анна на кухне собирала на стол, а Мишка, засунув руки в карманы ветровки, бродил по комнатам, осматриваясь.
  - А ничего хата у тебя, дядь Сереж, - похвалил он, увидев меня, - Жить можно.
  - Теперь можно, - откликнулась с кухни Анюта. - Ты бы Миша посмотрел на нее пару дней назад. Берлога, а не квартира.
  - Баба твоя? - тихо спросил Мишка, кивнув на дверь кухни, и снова похвалил: - А ничего еще, бабец. В самом соку! Лет сорок, небось? - Хамовато и как-то очень по взрослому сказал.
  - Анна Егоровна - моя соседка, - возразил я. Получилось, словно оправдываюсь. Я даже разозлился на себя.
  - Нормальная такая у тебя соседка, - заговорщически подмигнул мне Мишка и плюхнулся в кресло. Его острые коленки выперлись из дырок на джинсах, а рука сама собой потянулась к пачке "Явы", лежащей на журнальном столике. Я отобрал у него сигареты и сунул их в карман. Мишка рассмеялся: - А у меня свои есть! - и вытащил из кармана "Мальборро".
  - Богато живешь, - хмуро сказал я.
  - Угощайся! - широким жестом предложил Мишка.
  - Курить вредно, - поучительным тоном сказал я.
  - Ага, - согласился Мишка, - еще как. - И сунул сигарету в рот.
  - А знаешь...
  - Не-а, не знаю. - Мишка вытащил из кармана дешевую китайскую зажигалку, намереваясь прикурить.
  - Давай, вместе бросать, - предложил я. - Вместе - оно как-то легче будет.
  Мишка хотел возразить. Наверное, он хотел сказать: "Тебе надо, ты и бросай", но из кухни нас позвала Анюта:
  - Мальчики! Руки мыть и за стол. У меня все горячее.
  Мишка спрятал зажигалку, а сигарету аккуратно вставил назад в пачку. Кивнул мне, пошли, мол, коли зовут.
  Анна расстаралась на славу.
  - Ни фига себе! - присвистнул Мишка, оглядев яства на столе. - Под такой закусон не грех и пропустить по стопарику.
  Чего тут только не было - маринованные грибочки, соленые огурцы и помидоры, огурцы и помидоры свежие, зелень, сало, колбаса, сыр, разогретые в микроволновке блины, открытая банка шпрот. Короче - все, что имелось в Анютином холодильнике, перекочевало на мой кухонный стол. На плите, на большой сковороде пыхтело и вкусно пахло мясом и луком что-то под крышкой. У меня у самого потекли слюнки.
  Я пропустил мимо ушей Мишкин намек выпить. Впрочем, и сам он тут же забыл о своих словах, скорей всего, сказал это в шутку. Сначала Мишка ел жадно, запихивая в себя все подряд, без всякой последовательности, но потом как-то сразу вдруг угомонился, внимательно посмотрев на нас, увидел, что мы с Анной наблюдаем за ним, взял вилку в левую руку, а нож в правую и стал есть медленно и красиво. Было заметно, что питаться культурно его когда-то научили, и это знание из его памяти не стерлось.
  - Не поедем завтра в "Практик", - объявила Анна.
  - Конечно, - согласился я. - А почему?
  - Завтра мы поедем в "Дом одежды". Мишеньке надо бы слегка приодеться.
  - Ну, вы даете, ребята! - оторвался Мишка от жаркого. - Мне что, надо бога благодарить за то, что он надо мной сжалился и другую жизнь подарил?
  - А почему с такой иронией? - спросил я.
  Мишка снова занялся жарким, проигнорировав мой вопрос.
  Отужинав, мы перешли в гостиную.
  - Посуду сами помоете, - сказала Анна, - не маленькие. Только смотрите, долго не засиживайтесь. Завтра пораньше встанем, я завтраком вас накормлю и - в "Дом одежды" за покупками. Не забыли?.. Ну, ладно, пойду домой, пожалуй, отдыхать. Наломалась я сегодня с твоими обоями, Сережа. Проводи меня...
  - Конечно, конечно, - согласился я. - Иди, отдыхай. Мы тут с Мишей сами справимся...
  - Я помою посуду, - вызвался Мишка и отправился на кухню. Зашумела вода в кране и зазвякала посуда.
  - Спасибо тебе. - Это я уже у двери Анюте сказал. - Даже не знаю, как мне тебя благодарить.
  - Не знаешь? - улыбнулась Анна и сказала тихо, чтобы Мишка не слышал: - А ты подумай. Может, и придумаешь - как.
  И ушла. А мы с Мишкой остались одни. Я убрал остатки продуктов в холодильник, а Мишка перемыл всю посуду, даже сковородку отскреб. Было уже довольно поздно, но Мишка сказал, что спать - еще совершенно детское время. Я не знал, чем его занять. Если сказать честно, я еще не совсем был готов к роли опекуна. Боюсь сказать - к роли отца, хоть и приемного.
  - У тебя что - телевизора нет? - удивленно спросил Мишка и поглядел на полку, где должен был находиться телевизор, а вместо него там стоял большой портрет моей жены.
  - Нет... - замялся я, промямлил неубедительно: - Сломался, и я его выбросил. - Признаться, что я продал телевизор во время запоя, кажется, поменял на бутылку водки, мне было стыдно. - Хочешь, завтра поедем и купим?
  Мишка пожал плечами:
  - Как хочешь. Можно и без телевизора обойтись. А вообще-то зря ты его выбросил. Его наверное починить можно было... А это кто?
  Я понял, о ком Мишка, ответил:
  - Это моя жена, Зоя. Зоя Алексеевна.
  - А где она?
  - Умерла. - Я достал из шкафа свой семейный альбом. - Вот, хочу тебе своих показать. Здесь мы все вместе...
  - А это твой сын? - спросил Мишка, ткнув пальцем в фотографию своего тезки.
  - Да.
  - Значит, я угадал?! - обрадовался Мишка.
  - Угадал.
  - В принципе, не сложно было допетрить. Твой сын на тебя похож. Копия. Глаза одинаковые. Только у него глаза просто серьезные, а у тебя серьезные и... грустные. А почему твой сын с тобой не живет? У него своя семья? Или поругались?
  - Он тоже умер.
  - Что? И жена и сын?
  - И внучка. И жена моего сына. Они погибли в авиакатастрофе.
  - Значит ты совсем один? - Мишка смотрел на меня с искренним сочувствием. Да, он не притворялся.
  - Совсем, - ответил я и полез за сигаретой, достал и стал ее разминать в пальцах. - Они давно погибли. Десять лет назад.
  - Понятно. Я сразу понял, что с тобой что-то не так. А как звали твоего сына?
  - Его звали так же, как тебя. Михаилом. Я звал Мишкой. - Я закурил. Мишка по-прежнему смотрел на меня с сочувствием.
  - Понятно, - снова повторил он. - Ты же вроде хотел того...
  - Чего? - не понял я.
  - Курить бросать.
  Я затушил окурок.
  - Давай спать укладываться. Мыться будешь?
  - А то? Помылся бы с удовольствием.
  Пока Мишка отмокал в ванне, я постелил ему в комнате сына на Мишкином диванчике-лягушке.
  
  Я долго не мог уснуть. Мишка слышал, как я ворочаюсь. Он зашел ко мне в спальню и сказал с порога:
  - Я еще не решил, останусь у тебя или нет.
  - Я тоже, - ответил я.
  - Дядь Сереж!
  - Что?
  - Ты меня взял, чтобы у тебя снова Мишка был?
  - Нет не поэтому... Иди спать. Тетя Аня обидится, если мы к завтраку опоздаем.
  - Я к завтраку? Да не в жись! Лучше вообще спать не буду, чтобы завтрак не проспать. А что у нее на завтрак? Ты не в курсе?
  - Иди, ложись, обжора!
  
  Затянувшееся бабье лето, судя по всему, закончилось. Осень ворвалась в город молниеносно, решив, наверное, одновременно - и затопить его и выстудить. Холодный ветер с севера пригнал серые свинцовые тучи, а вместе с ними - ни на минуту не прекращающийся дождь и промозглую холодрыгу. Правильно придумала Анна приодеть Мишку. Сначала мы хотели оставить парня дома. Что ему мокнуть и мерзнуть в старенькой ветровке и дырявых кроссовках? Но Мишка безапелляционно заявил:
  - Купите еще что-нибудь не то. Вы же люди пожилые, не знаете, чего сейчас молодежь носит.
  - Замерзнешь.
  - Я привыкший! - сказал с гордостью. - И у меня кровь горячая. Я даже зимой в этой ветровке ходил.
  Покупку одежды для него Мишка уже воспринимал как само собой разумеющееся, о благодарности господу богу он больше не вспоминал.
  - Может, не в "Дом одежды", а в секонд-хенд? А, теть Ань? - спросил он, усаживаясь рядом с Анной на переднее сидение. Я упал сзади, "Нива" у Анны была пятидверая.
  - В секонд-хенде вещи стильные продаются, - продолжал Мишка. - Новые почти шмотки. Прямиком из-за границы. И деньги сэкономить можно. Вот эта вот ветровка, - он подергал себя за синий рукав, - оттуда, из секонд-хенда. Мы, пацаны, между прочим, там все одеваемся.
  - Я, конечно, не Рокфеллер, Миша, - подал я голос сзади, - денег у меня не так чтобы очень много, но экономить на тебе в мои планы не входило. Купим все в "Доме одежды". Наше отечественное, прочное и новое.
  - Сейчас в наших магазинах не только отечественное продается, - поддержала меня Анна. - Импортного много. Даже больше, чем нашего. Купим, что понравится, лишь бы не Китай.
  Почему не Китай, подумал я, разве китайские вещи не качественные? Они всегда были качественными. Например, теплое китайское белье. Мишке, наверное, нужно купить комплект, учитывая приближение зимы. Почему: лишь бы не Китай? Как раз китайское белье... Впрочем, что я знал о современной жизни? Ровным счетом ничего. Я в магазинах-то, в которых одежда продается, не бывал уже лет десять. Больше десяти лет. Я вообще не знал - что где продается и что надо купить, а чего покупать не стоит. Покупками ведала Зоя. А потом я вообще ничего себе не покупал, донашивал старое. Носил, а оно не снашивалось. Как и я сам.
  - Если у Сергея Владимировича денег не хватит, - продолжила Анна, - я добавлю. - И посмотрела мне в глаза в зеркало заднего вида. Посмотрела со значением, словно хотела сказать: "И даже не думай возражать!". Я послушно промолчал, а Мишка повернулся к Анне, серьезно так на нее посмотрел и произнес с какой-то торжественной, даже пафосной интонацией:
  - Вы очень добрая женщина, тетя Аня. - И добавил: - И красивая.
  Анна снова взглянула на меня в зеркало. Я отвел глаза.
  - А вот Сергей Владимирович не разделяет твоего мнения, - Анна потрепала Мишку по темным волосам, держа руль одной левой. Машиной она управляла виртуозно.
  - Разделяет, - возразил Мишка. - Только не говорит об этом. Ничего, скажет.
  - Ты так считаешь?
  - Уверен. Обязательно скажет. То, что вы очень красивая женщина, может не заметить и не сказать об этом только лох.
  Анна прыснула, а я подумал: "Мишка совершенно прав. Только вот в чем? В том, что я лох? Или..."
  Я заметил, что Мишка обращался к Анне на "вы" еще вчера за ужином. А мне он по-прежнему тыкал. Может, это и правильно? Мы-то с ним уже старые знакомые. Впрочем, "ты" он мне стал говорить с первой нашей встречи.
  И еще я заметил, что он перестал материться.
  
  Я даже не предполагал, что вещи для подростков теперь так дорого стоят. Да вообще - любые вещи. Мы купили Мишке брюки (правда, он больше хотел бы себе джинсы, я заметил, как Мишка с грустью смотрел на джинсовые ряды), пару сорочек, джемперок, осенние туфли (а скоро надо будет покупать зимние!), пуховик, вязаную шапку и кое-что из белья. От теплого белья Мишка отказался наотрез. Рассчитавшись на кассе, я понял, что о покупке телевизора можно теперь даже не мечтать. Чертов ремонт! Сожрал всю мою заначку. Надо было обои выбирать подешевле. Непрактичность с моей стороны была очевидной. Надо учиться жить на пенсию вдвоем. Или подумать о подработке. А что? Думаю, что в институт меня возьмут с радостью. Хотя бы для того, чтобы я передал свой опыт молодым. В последнее время институт шел в гору, заказов у них было много, в том числе от зарубежных фирм. Прорвемся!
  Мишка переоделся во все новое прямо в примерочной кабинке. Когда он оттуда вышел, Анюта ахнула:
  - Вот это Мэн!
  Мишка даже повзрослел и стал выглядеть на свои шестнадцать.
  - Ну, как? Нравишься ты себе в своем новом обмундировании? - спросил я у него. - Сейчас еще в парикмахерскую заедем.
  - Нормально, - ответил Мишка, глядясь в зеркало.
  - Не надо ему в парикмахерскую, - запротестовала Анна, - ему лохматому лучше. Правда, Мишуня? - И она взлохматила его густую и пышную после вчерашнего мытья гриву.
  - Да ты что? - не мог согласиться я, - разве можно ходить такому заросшему? Это просто неприлично. Его же в школу не примут.
  - Ну, если только немного подровнять...
  - В какую школу? - Мишка удивленно взглянул на меня, оторвавшись от зеркала.
  - В самую обычную школу. Учиться же надо. Образование получать.
  - Вы что смеетесь? - Мишка переводил испуганный взгляд с меня на Анну и снова на меня. - В какую школу?
  - В среднюю школу. Недалеко от нашего дома находится школа...
  - В седьмой класс что ли? Я ведь только до шестого доучился. Я в школу не пойду. Хотите, чтобы там надо мной все смеялись, как над переростком тупым? Хрен! Не пойду я ни в какую школу. Хрен вам всем в дышло!
  - Ты почему ругаешься, Мишуня? - всплеснула руками Анюта.
  - Извините, тетя Аня. Это я забылся. Больше не буду. - Это у Мишки прозвучало по-детски. - Но в школу я все равно не пойду. Нашли Буратино! Я лучше снова к Чемодану в Мертвый город уйду.
  - В Мертвый город? - переспросил я.
  - Да хоть на край света! Только не в школу.
  - А чем ты собираешься заниматься?
  - У Чемодана?
  - У меня.
  - А я тебе еще вчера вечером сказал, что еще не решил, останусь с тобой или нет! Захочу - уйду. Я свободный человек!
  - Свобода - это осознанная необходимость. Причем, необходимость заниматься не только тем, что хочется лично тебе, но и тем, что нужно от тебя обществу.
  - Ну, ты умный!
  - Стоп, мальчики! Не ссорьтесь, - встала между нами Анна. - Поехали домой. Приедем, пообедаем, а после обеда все и обсудим. Кто у нас свободный, а кто умный. И что дальше делать будем.
  Мишка насупился и всю дорогу не разговаривал. Анна пыталась несколько раз с ним заговорить, но Мишка не отвечал, смотрел в забрызганное грязью боковое окно "Нивы" и думал о чем-то своем, никому не ведомом. Возможно, он взвешивал на одной чашке мысленных весов полуголодную свободу, а на другой - зависимость от общества в моем лице и, чего уж теперь, в лице Анны. А может быть, он вспомнил про пачку Мальборо, забытую и оставленную им в кармане ветровки, которую мы без сожаления выбросили в мусорный контейнер во дворе "Дома одежды" вместе с драными джинсами и кроссовками и размышлял теперь над тем, как здорово и сладко было бы сделать пару хороших затяжек.
  Когда мы, оставив "Ниву" во дворе под окнами, поднимались по лестнице, Мишка вдруг сообщил нам с Анной:
  - Учиться мне ни к чему. Специальность у меня уже есть. Так что, на шее вашей сидеть не буду.
  - И какая у тебя профессия, если не секрет? - Я чуть было не спросил: "уж не связана ли эта профессия с добычей и сбытом цветных металлов?", но вовремя себя осадил.
  - Я в электротехнике разбираюсь, - заявил Мишка. - Батя научил.
  - Это здорово! - с жаром откликнулась Анна. - Это на самом деле здорово. Так ты у нас мастеровой оказывается? А у меня недавно утюг перегорел. И пылесос вот-вот умрет. Как кстати получилось, что ты в электричестве разбираешься! Может, посмотришь, а Мишунь? Нет, правда!
  - Посмотрю, - деловито пообещал Мишка, - чего бы не посмотреть? Пока вы, теть Ань, обед готовите, я и посмотрю. Пойдемте сразу к вам.
  - Пошли.
  Я один вошел в свой дом и сразу кинулся к бару за сигаретами. Закурил.
  Что-то не так! Что-то не так я делаю. Я разозлился на Мишку за то, что он не захотел идти в школу. А имею ли я право злиться на него за то, что он не желает выглядеть переростком среди своих сверстников? Да и вообще - глупость сморозил! У Мишки ведь ни документов, ничего нет. Как бы я его в школу определил? И вообще - кто я ему? Надо вначале усыновлением заняться. Или опекунством... Как там это называется? И как делается? Кто это все оформляет?
  Как много вопросов! А ответов-то нет. Пока нет, их искать надо. Видать, снова Гоше звонить придется.
  Но, прежде всего надо решить главный вопрос. Мы вместе с Мишкой, или так - временно?
  
  - Расскажи нам, кем были твои родители? - спросила Анна у Мишки после обеда. - И вообще, расскажи о себе. Мы же про тебя ничего не знаем...
  Мы пообедали у Анны. Зачем таскать продукты из одной квартиры в другую, даже если эти квартиры на одной площадке? Это было бы нелогично. И все-таки я ощущал некую неловкость. Получалось, что это именно я подкинул Анне такой "подарок" - беспризорника Мишку и кучу забот вместе с ним. Правда, было заметно, что эти заботы Анне не в тягость, напротив - она вдруг вся засветилась, стала веселой и щебетала без умолку. На Мишку она насмотреться не могла и все подкладывала и подкладывала в его тарелку лучшие кусочки. Изредка я бросал на Анну короткие оценивающие взгляды. А ведь она и, правда, очень красива. Ей уже шестой десяток, а выглядит лет на сорок. Присутствие Мишки повлияло на ее внешность? Навязанные заботы о пацане ее омолодили? Явились чем-то вроде эликсира молодости? Или она всегда была такой, а я этого не замечал? Ну да конечно была. Я просто не хотел замечать очевидного. А Мишка сразу заметил. В самом соку, бабец, сказал он. Я вдруг ощутил что-то, похожее на укол ревности. Только не понял к кому - к Мишке, к Анне или к ним обоим?
  - Ну, что, расскажешь? - повторила Анна.
  - Не интересно.
  - Не хочешь вспоминать? - догадался я.
  Мишка посмотрел мне в глаза и вдруг начал:
  - Мама умерла, когда я родился. Отец меня один воспитывал. Он электромонтажником был. На заводе работал, а потом завод закрыли и всех распустили. Батя стал в каком-то сервисе работать и на дом работу брал часто. Ремонтировал всякую бытовую технику. Меня учил. Учись, говорил, Мишка, пока я живой. Учись профессии. Тебе жить. Как знал... - Мишка шмыгнул носом, но не заплакал. По-видимому, плакать его отучили уже давно. - Как знал батя, что скоро умрет... Он не только профессии меня обучил. Он мне книги покупал. Говорил - читай, в книгах много чего полезного есть. И в школу меня хорошую устроил. В платную. Школа искусств. Там меня всякому обучали, не только арифметике и русскому языку. Женщинам и старикам место уступать, правильно разговаривать учили, есть красиво. Даже танцам бальным учили. Но танцы я не очень... Зато на мандолине играть выучился. - Мишка изобразил, как он левой рукой зажимает струны на грифе, а правой, в которой держит воображаемый медиатор, быстро-быстро ударяет по ним. - Батя на гитаре играл классно. А я на мандолине. У нас с ним дуэт неплохой получался... Теперь я разучился, наверное, играть на мандолине. Три года ее в руки не брал. Да и бати нет.
  - Он болел? - сочувственно спросила Анюта, - твой папа?
  - Не-а. Никогда не болел. Может, и болел, только я об этом не знал ничего. Батя всегда веселый был. И бодрый. Никогда на здоровье не жаловался.
  - Что же с ним произошло?
  - Не пришел с работы однажды. Потом ко мне пришли с этой его работы и сказали: твой отец умер. Что-то с сердцем.
  Мишка замолчал.
  - А потом что?
  - Потом меня в детский дом определили. Баба какая-то с мужиком пришли и увезли меня. В детский дом этот... Только я оттуда сбежал. Там воспитатели - все извращенцы. Один старый пидарас... ой простите теть Ань. Короче, стал один воспитатель ко мне подкатываться. Я старшему пожаловался, но у них там походу... у них там... все они такие. Еще били и в холодную комнату сажали. В общем, сбежал. Ну, а потом... - Мишка замолчал и задумчиво посмотрел в окно. За окном темнело, сегодня на улице и днем-то не особенно светло было.
  - Потом ты с Чемоданом встретился, - предположил я.
  - Не-а. Чемодан - это уже потом... Сначала я домой пришел. Ну, туда, где мы раньше с батей жили...
  - А там уже другие люди живут, - задумчиво молвила Анна.
  - Да, - вздохнул Мишка. - Только не живут. Работают. Теперь вместо нашей с батей квартиры - офис фирмы, той самой, в которой батя работал. Не офис - шарашка какая-то. Одна там секретутка сидит, а что за дверью - не знаю, закрытая дверь. Мне секретутка сказала, что здесь теперь офис фирмы, дополнительный какой-то. Что батя мой фирме много денег был должен, вот фирма квартиру и забрала. Я тогда маленький был, расплакался. Она меня чаем с печеньем угощать стала. Я сомлевший был, сразу после карцера детдомовского. Ну, уснул нечаянно. А когда проснулся, в квартире, в офисе то есть, та баба, что меня в детдом отвозила, этот старый пидор (простите, теть Ань) и два мента. Поймали преступника беглого, суки гребаные! - Мишка так разволновался, что не заметил, как выругался. Мы с Анной промолчали.
  - Снова в детдом отвезли, - продолжил Мишка свой рассказ после недолгого молчания, - а там карцер меня ждал уже. Но в карцере кроме меня еще один пацан парился, новенький, он недавно в детдом попал. И сразу почти - в карцер. Его... неважно, как его зовут. Короче, мы с ним на пару дернули. Он-то меня в Мертвый город и привел. И с Чемоданом познакомил. А дальше... - Мишка задумался, потом повернулся ко мне и сказал: - Дальше ты дядя Сережа знаешь. Работал на Чемодана, воровал алюминий и всякое другое. Потом вот здесь оказался. С вами... У вас.
  - Надеюсь, к Чемодану возвращаться не хочешь.
  Мишка неопределенно пожал плечами и так же неопределенно ответил:
  - Поживем - увидим.
  
  Мишка допоздна смотрел телевизор у Анны в квартире, а мы с Анютой сидели на моей кухне, пили чай и разговаривали, планировали дальнейшие действия в отношении нашего приемыша. Сам не понимаю, как Мишка стал не только моим, а нашим, нашим с Анютой. Втянул я ее в это дело! Втянул, но почему-то теперь не жалел об этом. Теперь мне стало даже приятно, что мы вот так по-семейному сидим с Анютой на кухне и разговариваем о том, что делать дальше. Я даже на время забыл о тех, кто мне всегда был дороже всего на свете. Нет, не так, не забыл. Просто понял - то, что произошло в моей жизни десять лет назад, произошло действительно десять лет назад. А десять лет - это много. Не так много, чтобы забыть, но достаточно для того, чтобы перестать думать постоянно о тех, кого нет.
  - Жалко парня, - грустно говорила Анна, - хлебнул горюшка.
  - Да. А отец, наверное, у него был настоящий человек. Мужик, который трудностей не боится. И не раскисает от неприятностей... - (произнося эти слова, я подумал о себе: а сам-то я мужик?) - Если бы не сердце, если бы жить остался - такого же настоящего человека из Мишки воспитал бы.
  - Я вот что подумала... Странно все это.
  - Со смертью Мишкиного отца?
  - Да. А потом - с квартирой.
  - Ну, насчет смерти Мишкиного папы мы ничего не выясним. Три года назад человек умер... А вот с квартирой - тут явно Мишкины права нарушены. Да не только с квартирой. Он до совершеннолетия пособия получать должен и вообще... Я не знаю, но мне кажется, что если копнуть в этом направлении, да поглубже, много чего откопать можно. Да бог с ней, с квартирой! Нужно как-то Мишкины документы восстанавливать. Ему уже шестнадцать. Паспорт ему надо. Без документов - вроде как нет человека. Без документов ни один человек государству нашему не нужен. А Чемодану нужен.
  - Да... - Анна задумалась.
  - Вот только с какого конца это дело раскручивать начинать. Пойду, наверное, завтра в собес. Или лучше в мэрию?
  - Слушай, Сережа, мне одна мысль в голову пришла. Только ты не обижайся...
  - А что такое?
  - В прошлом году ко мне сватался один человек. Мужчина...
  - Ну, ясно, что не женщина, - съязвил я, сам не понимая, зачем это делаю.
  - Я же просила не обижаться.
  - Да я и не обижаюсь, что мне-то? Просто так сказал. Вылетело. Прости...
  - Нет, ты не просто так сказал. Тебе об этом мужчине неприятно слышать.
  - Почему это неприятно? Мне все равно!
  - Да?.. Жалко... Ну, ладно. Так вот: этот человек...
  - Мужчина, - подсказал я. Анна укоризненно на меня посмотрела и продолжила:
  - ...он работает в мэрии. Курирует работу то ли собеса, то ли комиссии какой-то. Не помню, но связана его работа с социальной защитой материнства и детства.
  - Матери у нас нет, - возразил я.
  - Зато есть ребенок... дитя, можно сказать. И сирота... Кстати, Гоша Николая Петровича тоже хорошо знает. Он-то, братик, меня с ним и познакомил.
  - Николай Петрович? Ну, теперь-то нет никаких сомнений, что это мужчина. - Я никак не мог остановиться. Что это со мной? Понимал, что надо успокоиться, но меня несло. - И чем закончилось его сватовство? Судя по всему - ничем. Почему?
  - Тебя ждала! - сердито ответила Анюта.
  - Зачем? Я же тебе советовал не ждать.
  - Советовал. А я ждала. Надеялась на что-то. Идиотка. Теперь вижу - зря. Все - зря!
  Я посмотрел Анюте в глаза и увидел слезы. Зачем? Зачем я это делаю, зачем говорю эти слова, нехорошие слова, злые, зачем я делаю ей больно?
  - Прости... - я взял Анютины руки в свои. - Нет, правда, прости. Извини... Я сам не знаю, что говорю. Прости меня, Анюта.
  Анна освободила одну свою руку, достала носовой платок и промокнула глаза.
  - У тебя сигареты есть? - спросила она.
  - Сигареты? - удивился я. - Зачем тебе? Ты же не куришь.
  - Иногда курю. Редко...
  - А мы с Мишкой бросили.
  - С Мишкой? Значит, нет у тебя сигарет?
  - Есть. - Я с неохотой выпустил Анютину руку, сходил в гостиную, достал из бара пачку "Явы" и вернулся на кухню.
  Анна закурила. Курить она не умела совершенно. Сделав затяжку и поперхнувшись дымом, затушила окурок в пепельнице. Я закуривать не стал, опростал пепельницу в помойное ведро, туда же выкинул почти полную пачку, и даже зажигалку выбросил. Пепельницу вымыл под краном.
  - Так что там с Николаем Петровичем?
  - Кусаться не будешь?
  - Не буду. Обещаю.
  
  Николай Петрович был довольно импозантным мужчиной примерно моего возраста, неплохо сохранившимся, но с большими залысинами и седыми висками. Одет он был дорого и при галстуке. Он долго и бесшумно размешивал ложечкой сахар в чашке с чаем, не отпивая. Размешивал и слушал наш подробный рассказ. Чай уже давно остыл, а Николай Петрович все мешал и слушал. На его чиновничьем лице красовалась мертвая, по-видимому, привычная маска спеси. Мне он не понравился с первого взгляда, и я засомневался, что он захочет нам помочь.
  Гоша тоже был здесь, они с Николаем Петровичем приехали вдвоем. Гоша уже выпил вторую чашку кофе.
  Была уже, считай, ночь - двенадцатый час. Мишку мне с большим трудом удалось оторвать от Аниного телевизора и уложить спать в своей (теперь своей, то есть его) комнате.
  Мы с Анной закончили рассказ, а Николай Петрович закончил размешивать сахар. Сделав маленький глоток, он сморщился, словно в чашке был не сладкий чай, а концентрированный лимонный сок, отодвинул чашку от себя и сказал:
  - Думаю, дело это не будет таким уж сложным. Поднимем архивы, восстановим или разыщем свидетельство о рождении. Паспорт он получит. Как вы говорите фамилия этого молодого человека?
  Мы с Анной переглянулись.
  - Звать Михаилом, - ответил я, - а как фамилия... мы, честно признаться, у него не спрашивали. Не пришлось как-то.
  - И где он проживал с отцом? Адреса его вы тоже не знаете?
  - Нет, но завтра, когда Миша проснется, мы будем знать все - и бывший адрес и фамилию.
  - Уже сегодня. - Николай Петрович приподнял манжет белоснежной сорочки и посмотрел на часы.
  - Что? - не понял я.
  - Я говорю, что уже первый час ночи. Не завтра, а сегодня.
  - А, ну да.
  - Итак, - продолжил Николай Петрович, - Паспорт не проблема. Но вот вопрос! - Чиновник с залысинами, которому не понравился мой чай, потому что он был холодный, впрочем, по его же собственной, чиновника вине, пристально посмотрел на меня: - Вы хотите стать опекуном, этого юноши, Сергей... э-э-э Владимирович?
  - Да. Я.
  - Вы, насколько я понял из рассказа, на пенсии? И каков размер вашей пенсии? Это не банальное любопытство.
  Я подтвердил что, мол, да - я пенсионер и назвал сумму, которую (слава богу!) получаю регулярно.
  - Других доходов не имеете?
  - Я отрицательно мотнул головой и, запоздало вспомнив про дачу, сказал:
  - Дача есть. Я на ней виноград выращиваю. И еще много чего.
  - На продажу?
  - Нет, для себя.
  - Дача, это хорошо, - кивнул головой Николай Петрович. - Я понимаю - овощи там, витамины всякие. Дача - это замечательно. И жилищные условия позволяют, но вот ваши доходы... Боюсь...
  - Я устроюсь на работу, - перебил я его. - Меня возьмут на хорошо оплачиваемую работу.
  - Уверены?
  - Уверен, - без тени сомнения в голосе ответил я, хотя полной уверенности в этом вопросе у меня пока не было. А может, я и не нужен уже в институте? Может, если меня и возьмут, то только вахтером в институтский гардероб?
  Николай Иванович пожал плечами:
  - К тому же ваш возраст...
  - Колян! Кончай комедию ломать, - встрял доселе молчавший Гоша. - Мы же понимаем - не все так просто и проблемки тут кое-какие имеются. Но проблемки же, не проблемы! Мишке до совершеннолетия пару годков осталось. Он и теперь уже вполне самостоятельный парень. Вон - всю бытовую технику Анюте отремонтировал. И Сереге магнитофон починил. Рукастый парень, мастеровой. Мы тут все ему поможем на ноги встать - и я, и Анюта, и Серега... Сергей Владимирович. Мы все - как одна семья. Парню с нами хорошо будет. Мы все скопом ему поможем. А в детских домах и интернатах что делается! Ты же знаешь.
  - Знаю, Егор, знаю. Но ведь закон...
  - Тю! Закон! Я зачем тебя среди ночи поднял и сюда привез? Чтобы мы с тобой в спокойной обстановке, без бюрократии, так сказать, все вопросы обсудили и порешали. И почему я к тебе обратился? А потому, что уже два десятка лет тебя знаю. Как порядочного человека, которому судьбы людские не безразличны. Как друга тебя знаю.
  - Егор, я все понимаю, но закон существует.
  - Законы, Колян, они только при советской власти работали. Да и то не всегда. Ты вспомни обстоятельства, при которых мы с тобой познакомились. Тогда закон упирался тебе в живот. Он был не на твоей стороне.
  Наверное, это был припасенный Гошей на самый крайний случай сверхмощный удар, и этот удар оказался наиболее действенным. Николай Петрович слегка сник, и вся его спесь куда-то вмиг подевалась. Он хлебнул чая и сказал:
  - Отличный у вас чай, Сергей Владимирович.
  - Может, подогреть в микроволновке? - предложил я. - Или давайте, я вам свежего налью.
  - Нет-нет, - запротестовал Николай Петрович, - чай ваш и холодный вполне замечательный. Кроме того... - он снова приподнял манжет рубашки.
  - Так что, Коля? - поинтересовался Анютин братик, наблюдая за тем, как Николай Петрович оклемывается после нокдауна.
  - Что - что? Завтра позвоните, - он повернулся от Гоши в мою сторону, покопался в кармане и положил на стол передо мной визитную карточку, - позвоните мне, Сергей Владимирович, на работу. Скажете фамилию Миши и его прежний адрес. И номер того детского дома. А я вам сообщу, какие документы вам надо мне поднести, чтобы начать оформление опекунства.
  - Значит, сделаешь? - не спрашивая, а, практически утверждая, сказал Гоша.
  - Конечно.
  - А как быть с законом?
  - Ты прав, Егор - нет таких законов, которые невозможно бы было обойти.
  Николай Петрович ушел, а Гоша остался.
  - Давай коньячку тяпнем, - предложил он.
  Я принес свой "Арарат" и мы выпили по рюмочке.
  - Сделает Николай Петрович то, что обещал? - спросил я Гошу.
  - Конечно, сделает, - заверил меня он. - Куда он денется? На нем в восемьдесят пятом статья висела, лет эдак на десять мог присесть. А я его вытащил. Вчистую статью отвел. Прошел Колян свидетелем. Такое не забывается, Серега, и такую услугу отрабатывать надо.
  Мы выпили еще по одной, и Гоша заявил:
  - Теперь вам, ребята, придется меня на ночлег определять. Выпил, за руль не сяду, а тащиться через весь город на попутке или такси в первом часу ночи боюсь. Преступность нынче - сами знаете. Так кто мне приют даст? Анюта? Сестричка родная?
  - Оставайся у меня, - предложил я. - У меня квартира трехкомнатная. Места полно. Я тебе в гостиной на диване постелю.
  Когда Анна ушла, Гоша мне поведал:
  - Это Колян из-за нее, из-за Анюты кочевряжился. Он же к ней в мужья набивался, а она его отшила. Не понравился он ей. Или еще чего. - Гоша со значением поглядел на меня. - Этот его выпендреж - что-то вроде мести был. Хотел, чтобы Анюта его поупрашивала малость. А вообще-то Коля Первачев - парень неплохой. Был бы говном, я бы сразу унюхал и не стал бы его тогда, в годы стагнации и социалистического мракобесия от тюрьмы спасать.
  - Честно, он мне не очень понравился. Лицо у него какое-то... чиновничье, - поделился я с Гошей своими впечатлениями о Николае Петровиче.
  - Ха-ха-ха, - рассмеялся Гоша. - А какое лицо должно быть у чиновника? Только чиновничье. Это у них профессиональное. Поработай в мэрии с его - и у тебя точно такое же будет. Нет, Серега, Колян - парень что надо. Правда. Не все чиновники - козлы. И еще... - Гоша на минуту задумался. - Знаешь, что, Серега?
  - Что?
  - Завтра я с Платошей пересекусь и мы с ним покумекаем на предмет той фирмочки хитрой.
  - В которой Мишкин отец работал?
  - Да. Никакого криминала в смерти Мишкиного папы, думаю, нет, а если и был, то мы вряд ли что сейчас по прошествию трех лет откопаем. Хотя, можно и в этом направлении поработать. Только вот бесплатно Платоша работать не любит. Он одну работу для нас бесплатно выполнил, не будем пользоваться его добротой. А вот насчет квартиры с этими ремонтерами потолкуют как надо. Не имели они права квартиру себе забирать за долги. Кстати, эти долги еще доказать надо было. Видать кто-то хорошо на лапу получил. Да хоть бы и были долги! Умер человек - и его личные долги с ним в могилу ушли. Разберемся. Вернуть квартиру, может и не вернут, а вот рыночную стоимость с них стребовать вполне возможно. У Платоши, понятно, одни сыскари работают, у него нормальное, абсолютно легальное агентство без примеси криминала, но за небольшой процент он может нанять серьезных ребяток, с которыми иногда сотрудничает, чего греха таить. И все будет - тип-топ. И Платон свою долю получит, и мы средства на Мишкино образование раздобудем. А что - разве плохо?
  - Неплохо, - согласился я.
  
  Вопрос с Мишкиным паспортом и с моим опекунством решался достаточно быстрыми темпами. Николай Петрович Первачев дело затягивать не стал и вскоре я смог согласиться со словами Гоши, что "Колян - парень что надо". Правда, я подозревал, что работает Николай Петрович не за совесть, а за страх. Вернее - по обязанности. Так сказать, отрабатывает старый долг. Но отрабатывал он его честно - регулярно позванивал и информировал меня о том, как идет дело. К концу октября я должен был стать опекуном. Мишке я, естественно, сразу же рассказал о своих планах. Он посмотрел на меня загадочно и спросил:
  - А ты, дядь Сереж жалеть потом не будешь?
  Я улыбнулся и молча покачал головой. И даже не задумался о том, что Мишка имел в виду.
  Когда встал вопрос о фамилии, Мишка пожелал оставить свою.
  - У тебя какая фамилия? - спросил он.
  - Иванов, - ответил я гордо, а Мишка расхохотался.
  - Ты почему смеешься? - немного обиделся я.
  - А моя - Петров. Ха-ха-ха! Шило на мыло чего менять? Была бы у тебя другая фамилия, какая-нибудь звучная, например - Путин, я бы не возражал. А Иванов... - Мишка вдруг перестал смеяться, посерьезнел: - Мой батя Петровым был. И я Петровым останусь. - И немного погодя: - А ты что, дядь Сереж, обиделся?
  - Да нет, - ответил я. - Ты правильно решил.
  - Извини, если обиделся...
  - Да нет, - повторил я, - все правильно.
  Вскоре Мишка уже хвастался перед Анной своим новеньким паспортом. На фотографии у него была короткая стрижка. Мишка вдруг сам изъявил желание подстричься перед тем, как идти фотографироваться на паспорт, мне даже не пришлось его уговаривать. Наоборот, нам с ним пришлось уговаривать Анюту, которой Мишка нравился лохматым.
  - Сейчас же так модно, - сопротивлялась она.
  - Ничего не модно, - авторитетно заявлял Мишка Петров. - Это сто лет назад было модно.
  - Преступление - такую шевелюру кромсать!
  - Теть Ань, мне эти лохмы самому надоели. В глаза лезут. И чего это я на паспорте буду как беспризорник какой-то?
  Это подействовало.
  Паспорт мы обмыли втроем - Мишка, я и Анюта. Пили чай с огромным тортом из магазина. Анна предложила испечь свой фирменный медовик, но Мишка сказал, что любит магазинные торты. Чтобы крема много было, и чтобы крем был обязательно масляным.
  А вот с Мишкиной квартирой возникли проблемы. Выяснилось, что фирма, отобравшая у Петровых квартиру, то ли обанкротилась, то ли еще что-то. Короче, той фирмы уже не было и в помине, а квартира, незаконно выведенная из жилищного фонда, снова была в него введена и, оказавшись в руках муниципалитета, передана в порядке очереди многовнучатому инвалиду-фронтовику. Дело казалось совершенно безнадежным. Я махнул рукой и сказал Платону:
  - Не жили богато - нечего и начинать. Что, Мишке жить негде?
  - Я все же поищу, - задумчиво сказал Платон.
  - Кого? Кого ты искать хочешь? Нет же этой фирмы.
  - Фирмы-то нет, а людишки наверняка живут и здравствуют. Чует мой сыщицкий нос, рыло у них в пушку, аж ноздрей не видать. И думаю там не только административные правонарушения. Мой нос криминал чует за версту.
  - Ну, как хочешь, - пожал я плечами, - если нос... Только знай, я на Мишкины квартирные деньги не претендую. И сам как-нибудь его на ноги поставлю...
  Мы с Мишкой решили так: навыки кое-какие у него, несомненно, есть, но профессию получить все же надо. И Мишка нехотя пошел в вечернюю школу. Сначала нехотя, а после - ему понравилось, буквально после первого же занятия. А потом, по окончанию вечерки - мы так решили - он продолжит обучение в училище или техникуме, в колледже по-теперешнему. Естественно, этот колледж должен быть с электротехническим уклоном.
  Сам я тоже бездельничать не стал. Как и решил - пошел в институт и переговорил с директором. Он был согласен меня взять, хоть с того самого дня, когда я к нему пришел, но я договорился о неделе отсрочки, чтобы завершить дачный сезон и постараться, как можно сильнее сблизится за это время с моим подопечным.
  И мы действительно сблизились. Во всяком случае - мне так казалось. Мы с Мишкой ездили на дачу. Собрали все, что там можно было собрать, подготовили дачу к зиме. Виноградные лозы обрезали и уложили в траншею, перекрыв ее деревянными щитами. Оставалось только приехать попозже и присыпать щиты опилками и затянуть полиэтиленом, но это потом, когда заморозки будут сильнее. Занимаясь чем-нибудь, Мишка часто замирал, услышав голоса, вытягивал шею и оглядывался. В его глазах я замечал беспокойство. Наверное, он боялся встречи со своими приятелями из прошлой жизни. Но встреча эта ему не грозила. Васин зять решил вопрос со своими соплеменниками-казаками, и теперь в нашем дачном обществе наступили тишь да гладь да божья благодать. Кражи цветных металлов резко прекратились, подручные Чемодана видимо облюбовали другое товарищество землепашцев и собирателей кореньев для своих набегов.
  С Васей косым я не встречался в эти дни. Его зятя, Олега, и его дочь, которую никак не звали, видел, но разговаривали мы с ними мало. Олег сказал, что тесть захворал, радикулит. Надорвался, выполняя продовольственную программу семьи. Ну и слава богу! Нет, не то, что надорвался и захворал, а что мы с ним не встретились. Либо поругались бы снова, либо вообще - подрались бы.
  Закрывая дачный сезон, пригласили Анюту. Жарили шашлыки из свинины, запивая их квасом, который всегда ставила Анюта. Мангала у меня не было, Мишка изготовил его из кирпичей и листов кровельного железа.
  Воду уже отключили и мы с Мишкой ушли мыть посуду на берег. Между нами произошел откровенный разговор.
  - Дядь Сереж...
  - Что?
  - А почему ты на тете Ане не женишься?
  Я даже опешил.
  - А что, должен? - спросил, не найдя ничего другого.
  - Она же тебя любит.
  - Ну... - замялся я, - это, знаешь ли... не факт.
  - Да любит, любит, - Мишка махнул рукой. - Это же видно невооруженным взглядом. Любит и хочет, чтобы ты на ней женился.
  - Ну, хорошо, пусть так, любит. Но ведь это не значит, что я обязательно должен на ней жениться. Для этого надо, чтобы и я... А ты что, хочешь, чтобы мы жили вместе?
  Мишка пожал плечами. Я догадался:
  - Ты, наверное, хочешь, чтобы у тебя была настоящая семья? Но разве нам с тобой вдвоем плохо?
  - Нормально. - Мишка взял стопку перемытых тарелок и молча направился назад к дому. Я пошел следом, вытирая на ходу вилки и ложки полотенцем. Уже подойдя к калитке, Мишка остановился и, не оборачиваясь, но, зная, что я стою за его спиной, сказал: - Просто у меня никогда не было мамы.
  Я взял его за плечо и тихо сказал:
  - Я подумаю над твоим предложением.
  - Мальчики! - крикнула Анна от крыльца. - Я уже все вещи упаковала и все остатки урожая собрала. Пора ехать, поздно уже.
  Когда мы приехали домой (ездили мы конечно же на Анютиной "Ниве"), Анна поехала в гараж, а мы с Мишкой, нагруженные сумками, пошли к себе. Анна позвонила в нашу дверь минут через двадцать. На ней не было лица.
  - Что стряслось, Анюта? - обеспокоено спросил я.
  - Беда у меня, Сереженька.
  - Что? Что случилось?
  - Лешенька умирает. Жена мне его только что позвонила.
  - Кто умирает? - не понял я.
  - Леша. Брат мой самый старший. Который на Байкале живет. Я, Сережа, туда должна ехать.
  - Конечно, конечно. Я сейчас соберусь, - захлопотал я, - провожу тебя. А как с билетами? Ты на самолете? Ну, конечно же, на самолете. А что с ним, с Алексеем Егоровичем?
  - Рак у него. Последняя стадия. Молчали... Леша не разрешал своей жене мне сообщать, чтобы не расстраивать. А теперь... - И она заплакала.
  Анна уехала к умирающему брату, а мы с Мишкой остались одни и сразу ощутили - как нам ее не хватает. Ее слов, ее смеха, ее теплоты. Одиночество нахлынуло на нас обоих. Я был очень хорошо знаком с этим чувством. Но теперь оно было немного другим. Нет - совершенно другим. Я вдруг осознал, что мы были семьей. Мы - это я, Мишка и Анюта. У меня появилась новая семья. И это меня теперь не пугало.
  С понедельника я вышел на работу, а Мишка продолжал ходить в свою вечернюю школу. Настали томительные дни ожидания. Анна изредка нам звонила из Дудинки.
   Мишка скучал по тете Ане. Сильно скучал...
  
  6.
  Директор положил мне оклад шесть тысяч. А потом - в зависимости от результатов, по закрытию проекта, которым я буду заниматься. Результат придется ждать долго, я это знал. Быстрых проектов не бывает. Шесть тысяч - деньги небольшие, но вместе с моей пенсией это уже десятка. Проживем, думал я. Как показало дальнейшее, я очень сильно ошибался. Нехватка денег стала ощущаться сразу. Отработав неделю, я написал заявление на аванс.
  Десять тысяч в месяц - это мало на двоих. Крайне мало. А ведь совсем недавно мне хватало одной пенсии. Еще и оставалось. Да, я явно преувеличил свои финансовые возможности. Не рассчитал. Какой тут к чертям собачьим телевизор, если каждый раз в супермаркете, прежде чем взять продукт и положить его в корзину внимательно изучаешь ценник? Мишкиной пенсии, положенной ему по закону тоже было недостаточно. Капля в море. Я даже подумал поискать еще какую-нибудь работу. Первачев звонил как-то (сам позвонил! я не просил его) и обещал похлопотать о дополнительных субсидиях из бюджета для нас с Мишкой. Это было бы хорошо...
  Беда пришла совершенно неожиданно - именно так, как она обычно и приходит. Вернее, что-то уже витало в воздухе, какая-то напряженность в наших с Мишкой отношениях, а я не заметил, просмотрел. Может быть, слишком прочно был загружен своими переживаниями по поводу нехватки денег и мыслями о том, где раздобыть их в достаточном количестве? Мы и раньше с Мишкой иногда спорили, не сходились во мнениях. Как правило, по разным пустякам, серьезных разногласий у нас не было. Тем не менее, Анюта нас старалась помирить. Ей всегда удавалось найти некое компромиссное решение. А теперь между мной и Мишкой не было арбитра. Если бы Анна была рядом, может быть, и не случилось бы того, что случилось?
  Все это время Мишка вел себя нервно. Стал частенько усмехаться и не отвечать на некоторые мои вопросы. Иногда дерзил. Может быть, его мучили те же проблемы, что мучили меня?
  Однажды я увидел на Мишкиной руке часы. Кажется, дорогие, и новые, на титановом браслете. Браслет был Мишке слишком большой, болтался на тонком его запястье, как хула-хуп.
  - Откуда у тебя часы? - спросил я.
  - А что? - Мишка поднял руку и покрутил ею, часы на браслете скользнули вниз по руке и задержались чуть не у самого локтя. - Я уже взрослый мальчик, дядь Сереж. Мне уже полагается часы иметь.
  - Где ты их взял?
  - А какая разница?
  - Ты их украл?
  - Украл? Почему сразу украл? Поменялся с одним пацаном.
  - Интересно, на что?
  - На микроскоп.
  - На какой микроскоп? - Я заподозрил недоброе.
  - На тот, что в моей комнате стоял. А что? Он тебе нужен был что ли? Не видел ни разу, чтобы ты через него микробов разглядывал.
  - В твоей комнате? Это комната моего сына! - Я понимал, что поступаю неправильно, напоминая этому Мишке о Мишке другом, о том который был до него, понимал, но не мог сдержаться. - Это его комната! Я тебя пустил туда жить, но это не значит, что ты без спроса можешь брать чужие вещи и делать с ними все, что тебе заблагорассудится! Этот микроскоп я купил своему сыну на день рождения, когда ему было столько же лет, сколько сейчас тебе. Он любил этот микроскоп. И вообще, он любил биологию. А ты? Что любишь ты?
  Мишка ничего мне не ответил. Оделся и ушел, хлопнув дверью.
  "Что я наделал?" - подумал я. - "Он может не вернуться".
  Но Мишка вернулся через час. С микроскопом и без часов. Отдавая мне микроскоп, он выдавил из себя, как плевок:
  - На. - Я понял, что он хотел добавить: - "Подавись!".
  - Миша! - Я хотел поговорить с ним, может быть, даже извиниться, но он ушел в свою комнату, и я не решился входить к нему.
  А утром я ушел на работу, а когда вернулся, Мишки еще не было из вечерней школы. Он пришел позже обычного. Хмурый, даже не поздоровался.
  - Я получу зарплату, - сказал я ему, развернув за плечи, - мы пойдем в магазин и купим тебе часы. Какие ты выберешь. Но конечно в пределах той суммы, которой я буду располагать.
  - Зачем? - поднял Мишка на меня дерзкий взгляд. - У меня есть часы.
  Я посмотрел на его руку и увидел часы. Другие - дешевые на кожаном ремешке.
  - А эти у тебя откуда? - удивился я.
  - Купил.
  - А на какие шиши? - машинально спросил я.
  - У меня курок был.
  - Ворованные деньги?
  - Какие есть! - дерзко ответил Мишка.
  - Миша! - Я понял, что обязательно и именно сейчас я должен поговорить с парнем.
  - Да пошел ты! - Мишка дернул плечом, сбрасывая мои руки, и ушел к себе.
  На этот раз я зашел в его комнату. Мишка лежал на диванчике в грязных туфлях, скрестив руки за головой, и смотрел в потолок. Пора бы уже зимние ботинки покупать, подумал я. Подумал не о том, что он на диване в грязных туфлях, а о том, что у этих подошва тонковата, а скоро начнутся настоящие заморозки. И еще я подумал: сколько же они стоят, зимние ботинки?
  - Миша!
  - Чего тебе надо? - зло огрызнулся Мишка.
  - Надо поговорить.
  - Не хочу. Пошел на хер!
  - Ты как со мной разговариваешь?
  - Нормально разговариваю. Я так всегда и со всеми разговариваю.
  - Я не все. Я все-таки твой опекун, - напомнил я.
  Мишка вскочил с дивана.
  - Опекун? Да на хер мне такой опекун, у которого даже телевизора нет? Ни машины нет, ни бабок. Да что там машина? Ты бы сначала телик купил, а потом об опекунстве думал.
  - Неужели телевизор для тебя так много значит?
  - Значит! А чего? В каждом доме должен быть телевизор. Что еще вечером делать? Твое занудство что ли выслушивать?
  - У Чемодана-то, наверное, телевизор был, - сморозил я глупость. - И занудные речи твой Чемодан не вел...
  - А-а! Вот и началось! Ты меня этой конурой попрекал, в которой твой ненаглядный сынуля обитал. Теперь про Чемодана вспомнил. Что, будешь меня попрекать теперь всю жизнь?
  - Миша! - Я понял, что в своей обиде зашел слишком далеко. Но поздно понял. Я хотел перевести разговор, а правильнее было бы сказать - ссору - в другое русло, но никак не мог найти нужных слов. Я мямлил: - Миша... Миша... Да я...
  - Вот! Я! Именно, Я. Ты ж не обо мне думал, когда усыновить меня собрался. Ты о себе думал. Хреново тебе было одному, вот и решил пацаненка-беспризорника с улицы взять. Что, нашел себе живую игрушку? Одного Мишку поменял на другого?
  - Как ты можешь, Миша?
  Мишка посмотрел на меня презрительно и процедил сквозь зубы:
  - Надоел ты мне.
  И ушел. На улице была ночь.
  Я понял, что сам Мишка не вернется никогда, что его надо вернуть. Надо найти его, попросить прощения и вернуть. Иначе - мне и правда нечего делать среди живых.
  Я сразу позвонил Платону в офис, но там никто не брал трубку. Понятно, уже ведь ночь. Я набрал его личный мобильный номер. Но девушка-автомат не особо приятным голосом сообщила мне, что абонент отключил телефон. До утра я просидел на кухне, не сомкнув глаз. Звонил Платону на сотовый несколько раз - безрезультатно. Утром снова позвонил в офис, трубку взяла секретарша частного сыскного агентства "Платон". Кристина, представилась мне она. Я тоже представился, но моя фамилия, имя и отчество не произвели на секретаршу никакого впечатления. То ли потому, что Платон обо мне не распространялся, то ли Ивановых-клиентов у Платона было - пруд пруди. Кристина прохладно сообщила мне, что "шеф" в отъезде и будет только через три дня.
  - Как мне с ним связаться?
  - Звоните на мобильный, если номер мобильного у вас есть. А если нет, простите, ничем не могу помочь. Это закрытая информация.
  - У меня есть номер мобильного. Я звонил. Платон отключил его.
  - Если Платон Андреевич отключил телефон, значит, так надо.
  - Кристина, у меня к вам огромная просьба.
  - Слушаю вас.
  - Если Платон... Андреевич вдруг позвонит сам, сообщите ему о моем звонке. Это очень срочно. Скажите ему: Мишка пропал.
  - Хорошо, я передам.
  
  Сидеть, сложа руки и ждать, когда Платон включит свой мобильник, я не стал. Поразмыслив и кое-что вспомнив, я понял, где мне искать Мишку. Искать его надо в Мертвом городе. Я позвонил на работу и сказал, что приболел и что мне надо немного отлежаться. Директор скупо посочувствовал и дал мне три дня.
  
  Мертвый город - это рабочий поселок, с которого лет шестьдесят назад и начался наш город, вернее его разрастание. Вверх и вширь. Причем вширь - не вокруг рабочего поселка, а поодаль от него. Наш город Энск тогда был еще не городом, а городком. Потом кто-то наверху решил: городок должен стать городом. И началось неслыханное по теперешним временам и обычное по временам послевоенным строительство. Рабочие (в основном, военнопленные немцы и японцы) жили в бараках, от которых сейчас остались одни развалины. На стройку их привозили, а чаще приводили. Сам поселок был обнесен высоким забором с колючей проволокой, натянутой поверху, а по периметру стояли вышки. Я помню эти вышки, пацанами мы частенько бегали сюда. Ни вышек, ни забора уже давно нет. Военнопленных сначала охраняли, а потом перестали. Куда им бежать, немцам и японцам, через всю страну - кому на запад, кому на восток? Большая часть бараков сгорела в частых пожарах, другие разрушили дождь, ветер и прочие климатические напасти. У местных властей ни в годы советские, ни, тем более, в годы активного строительства капитализма, руки не доходили сровнять руины с землей, а на свободном месте построить новые дома. Да, собственно говоря, дело было не в руках, останавливало власти месторасположение Мертвого города. Развалины рабочего поселка со временем отгородились от города кладбищем, которое за шестьдесят лет разрослось настолько, что охватило корявыми руками Мертвый город с двух сторон. Даже недавно выстроенный местным частным предпринимателем Кутяковым крематорий процесс поглощения Мертвого города кладбищем не остановил. Люди по старинке предпочитали не сжигать своих покойников, а закапывать в землю. Пройдет еще лет десять и кладбищенское кольцо замкнется. Ну, вообще-то, думаю, до этого дело не дойдет. Скорей всего, Мертвый город все-таки снесут раньше, а свободное пространство отойдет кладбищу. Но пока Мертвый город стоит.
  Развалины рабочего поселка стали называть Мертвым городом давно, еще с тех пор, как поумирали от болезней, холода и голода все военнопленные, построившие теперешний Энск и поселок опустел. Но, наверное, его еще называли так из-за соседства с городским кладбищем. В Энске редко вспоминали о Мертвом городе. Конечно, кое-какие байки и легенды об ужасах Мертвого города и ходили, но я к ним никогда не прислушивался. Детские воспоминания выветрились, а новая информация о Мертвом городе была мне не нужна. Знал только, что город этот не самое безопасное место на Земле и лучше туда не соваться. Ни днем, ни тем более, ночью. Сейчас, слава богу, был день - хмурый и холодный, - но день. А ведь Мишка ушел туда ночью...
  
  На мой вопрос "не довезете ли до Мертвого города?", немолодой уже, в годах, водитель такси посмотрел на меня как на ненормального и ответил:
  - До кладбища довезу, а дальше сам. По центральной аллее через все кладбище - это километра два, и там еще около километра. Если быстро пойдешь, минут за пятнадцать дойдешь.
  - До кладбища я и на маршрутке доеду, - возразил я.
  - Нет, - наотрез отказался таксист, - мне еще пока жизнь дорога. В Мертвый город не поеду. И машины лишусь и жизни. И тебе, кстати, тоже идти туда не советую...
  Я пошел на маршрутку.
  
  На кладбище стояла тишина. В такую отвратительную погоду здесь бывает мало посетителей. Проходя мимо свертка, по которому идти к моим, я остановился. Постоял немного, глубоко вздохнул и пошел дальше. Будет еще время, схожу, покаюсь. Они должны меня понять.
  Мертвый город издали не казался таким уж страшным, но и веселеньким это место нельзя было назвать. Над черными от времени деревянными бараками поднимались дымки. В бараках кто-то жил, в них топились печки. Поражала мертвая тишина. Не было слышно ни звука - ни стука-перестука, ни человеческих голосов, ни лая собак. Но собаки все-таки там жили. Или не там? В лесу? На кладбище? Но чем же они кормились? Почуяв человека, они выскочили на дорогу с двух сторон. Выскочили и встали. Стояли молча, как волки, и смотрели на меня желтыми глазами. Глядят как на пищу, подумал я.
  Я тронулся, и псы пошли рядом со мной. Шли, следили за каждым моим движением, но не нападали. Может быть, выжидали удобного момента или просто их вожак где-то отсутствовал, а сами они не решались без команды? Я увидел у обочины дороги гнутый и ржавый железный прут и вооружился. Так мы и пришли в Мертвый город - я с прутом в руке и собаки по обеим сторонам от меня. Собаки меня конвоировали. Вполне возможно, что это были потомки тех сторожевых псов, которые когда-то охраняли пленных немцев и японцев. Глупость, но я так подумал.
  - Э! Мужик! Ты чё, заблудился?
  Я даже вздрогнул от неожиданности. Передо мной стоял, вернее, сидел на деревянной площадке с колесиками безногий бомж с седой бородой. На его голове была старая серая кроличья шапка. Серая, кроличья - я таких не видал уже давно. Он смотрел на меня с насмешкой.
  - Фью, - свистнул безногий бомж собакам, - а ну пошли вон!
  Собаки нехотя разошлись кто куда. Одна наиболее любопытная, рыжая, похожая на овчарку осталась. Присела и навострила уши, слушая людей.
  - Ты чё пришел сюда, говорю? - снова спросил меня калека. - Заблудился что ли?
  - Я... сына ищу, - сказал я, убирая прут за спину. Совсем его выбрасывать, пока не стал. Кто его знает, как тут все будет?
  - Сына? Фью! - присвистнул бомж, теперь уже не собакам, а самому себе, выражая крайнюю степень удивления и одновременно радуясь своей догадке: - Ну, точно заблудился! У нас тут сыновьев и дочерев нету. Не держим. У нас тут одни сироты.
  - Его Мишкой зовут.
  - Ну?
  - Он раньше здесь был, потом ушел от вас и я его опекун теперь, - сбивчиво принялся объяснять я. - А вчера он пропал. Мы с ним... В общем, я думаю, что он здесь. А вы случайно... не Чемодан?
  Бомж помотал головой:
  - Я - Велосипед.
  Я не понял - шутит калека или сообщает мне свое прозвище.
  - Мне бы с Чемоданом потолковать, - сказал я.
  - Нет его, уехал.
  - А Мишка?
  - Знаю о ком ты, - калека почему-то отвел глаза в сторону. Я посмотрел туда же, но ничего интересного не увидел, только рыжую собаку, которая внимательно слушала наш разговор.
  - Мишка здесь? - прямо спросил я.
  - Ну.
  - Что "ну"?
  - Нет его.
  - А где он?
  - Это тебе с Чемоданом надо.
  - Сам знаю, что с Чемоданом. Но вы же говорите, что его нет.
  - Правильно, нет.
  - А когда он будет?
  Калека не ответил, развернулся на зажатых в руках деревяшках и покатился прочь.
  - Эй! - окликнул я его. - С кем еще я могу поговорить?
  - С Чемоданом, - не оборачиваясь, ответил он.
  
  Я бродил по Мертвому городу, не встречая ни одной души. Заходил в бараки (их всего было пять), но и там никого не было - только какой-то разнокалиберный хлам, кучи тряпья и тяжелый запах. В центре поселка стоял домик, сложенный из шпал. Крыша на домике была шиферная, а все окна застеклены (в бараках окна в основном были заколочены фанерой или ржавыми листами кровельного железа, только в некоторых рамах стояли грязные стекла). Наверное, в этом домике жил сам Чемодан. Я подошел к домику царя бомжей и подергал ручку двери - дверь была закрыта на замок.
  Все печки в бараках топились. И ни души. По-видимому, бомж-калека был в Мертвом городе один и скорей всего его оставили здесь как истопника. Обследовав все бараки, я остался в одном из них, присел на толстый чурбак у печки и стал ждать, изредка подбрасывая в печку дрова, которые поленицей стояли тут же у печки.
  Я вспомнил о своем сне. Мертвый город был похож на тот странный деревянный город из моего сна. Спас я тогда Мишку? Нет, не успел. Я не успел досмотреть свой сон до конца.
  Неожиданно я услышал шум подъезжающего автомобиля, вышел из барака. В Мертвый город въезжали старые-престарые "Жигули", бывшие когда-то желтого цвета. Сейчас ржавчины на кузове было больше, чем закрашенных мест. Автомобиль остановился и к нему подкатил седобородый калека. Он что-то стал рассказывать заглушившему мотор и вылезшему из машины человеку и показывать пальцем на меня. Водитель "Жигулей" был невысок ростом, лыс и, несмотря на холод - без шапки. Он внимательно выслушал калеку, глянул на меня из-под густых нависших бровей и не спеша, пошел в мою сторону. Шел, слегка раскачиваясь, длинные руки неподвижны, он не размахивал ими, а сжимал и разжимал пальцы. Мне показалось, что я слышу хруст пальцев. Признаюсь, мне стало немного не по себе, но я встряхнулся и принял вид совершенно спокойного и уверенного в себе человека.
  - От мента что ли этого? - грубо спросил подошедший без намека на "здравствуйте" и даже без кивка лысой головой. - Чего еще надо? Мы с ним все перетерли. Чего еще?
  - Вы - Чемодан? - я хотел сказать "ты", но у меня не получилось.
  - Ну? - Я понял, что "ну" означает согласие.
  - Где Мишка?
  - Какой Мишка?
  - Тот самый.
  - Ну, ты даешь, мент!
  Я хотел возразить, мол, я не мент, но вовремя понял, что сообщать Чемодану, кем являюсь в действительности, не стоит. Вместо этого я грозно нахмурил брови и спросил:
  - В чем дело?
  - Мы с тем другим ментом обо всем договорились. Он парня забрал? Забрал. Увез? Увез. И мы друг к другу претензий не имеем. Все. Чего еще надо?
  - Значит, Мишки здесь нет?
  - Нет. - Чемодан поднял на меня удивленные глаза. Они у него были бледно-голубые и немного желтые, как выцветшие на солнце и вытертые временем джинсы. В них была природная ложь. Похоже, что такими они были у Чемодана с рождения. Но вполне вероятно, что в данный момент он не врал. Не в его интересах. На всякий случай я пригрозил. На этот раз у меня получилось сказать "ты".
  - Ты смотри! Вздумаешь мне лапшу на уши вешать, сам знаешь, какого рода информация станет достоянием гласности.
  Чемодан затравленно огляделся и увидел калеку, незаметно подкатившегося к нам и внимательно слушающего наш разговор. Как та рыжая собака.
  - А ну, катись отсюда, Велосипед! - прикрикнул на калеку Чемодан. - Чего свои локаторы развесил?
  - А я чё? - стал оправдываться Велосипед, давая задний ход площадке, - я ничё! Я говорил ему - нет здесь никакого Мишки, а он не поверил, тебя ждать стал.
  - Катись отсюдова!
  Велосипед поспешно ретировался, а Чемодан повернулся ко мне и тихо просипел:
  - Ну чего ты, командир, знаю я! Чего воду в ступе толочь? Обо всем же договорились!
  - Здесь точно Мишки нет? Ты не врешь?
  - Да точно, точно.
  - А может, мне дождаться, когда ребятишки домой вернутся? Проверить?
  - Жди, - Чемодан беспечно пожал плечами, - проверяй.
  Я понял, что он не врет.
  - Если Мишка случайно объявится... - начал я.
  - А чё, убег что ли?
  - ...если вдруг Миша Петров случайно объявится в Мертвом городе, дай мне знать.
  - Хорошо. А как?
  - Как? - я задумался. - Просто не отпускай его никуда от себя. А я еще к тебе наведаюсь.
  - Всегда рад гостям, - неискренне сказал Чемодан.
  
  Я шел через кладбище и думал:
  "Куда же делся Мишка? Если я ошибся в своих предположениях, и Мишка не вернулся к Чемодану, то куда он мог пойти? Шляется по городу? Мерзнет. Спрятался где-нибудь в подвале или на узле теплотрассы? А может, решил куда-то уехать? В Москву, например. Искать счастье. У пацанов иногда возникают такие бредовые идеи".
  Я терялся в догадках.
  Так ничего не придумав, я решил вернуться домой и засесть за телефон - сначала обзвонить все больницы, морги и попытаться дозвониться Платону. Но когда я пришел домой, Мишка был там. Вернее, он был у Анны. Увидел, наверное, меня в окно и вышел встречать на лестничную площадку.
  - Тетя Аня приехала, - сказал он.
  - Это хорошо, - вздохнул я.
  О том, где он пропадал, я решил не спрашивать и ничего ему не говорить о своих переживаниях по поводу его исчезновения. Я решил вообще не касаться этой темы. Потом, когда успокоюсь, я обязательно с ним поговорю. И попрошу прощения. Я так решил, но и Мишка, по-моему, тоже хотел перенести разговор на потом. И еще мне показалось, ему было немножко стыдно и за свои вчерашние слова и за свой побег, и он тоже хотел попросить прощения у меня. А может, мне это и правда только показалось?
  Мишка сказал:
  - Давай не будем ничего рассказывать тете Ане?
  - Давай не будем. Это останется между нами.
  Перед тем, как открыть дверь, Мишка все же признался:
  - Я был неправ, дядь Сереж...
  - Я тоже, - в свою очередь признался я.
  
  - Похоронила я Лешу, - горестно произнесла Анюта.
  - Он сильно мучился?
  - Да. На наркотиках сидел. Боли невыносимые были.
  - Кто-то еще помогал?
  - Нет. Только мы с братом. Не было у Леши никаких родственников кроме нас с Гошей. Только жена у Леши была. Сына своего они в восемьдесят шестом похоронили. Погиб в Афганистане. Военным он был. Офицером. А больше у них детей не было. Маруся, вдова Лешина совсем расписалась. У нее у самой здоровья-то никакого, а как Леша умер... Вот я и задержалась. Гоша на себя похороны взял, поминки, а я за Марусей ходила... Ну, да ладно. Пусть братику моему земля пухом будет.
  Мы выпили, помянули Аниного брата.
  - Вы-то тут как без меня справлялись? - спросила Анюта. - Мишка сказал, что у вас все нормально. О своих успехах в вечерней школе рассказал.
  Я взглянул на Мишку, посмотрел в черные его глаза-виноградины, в которых читалось напоминание: "Дядь Сереж, мы договаривались", и ответил:
  - У нас все нормально.
  Мы еще посидели немного, помолчали. Анна посмотрела на часы.
  - А тебе к скольки в школу? - спросила у Мишки.
  Мишка тоже посмотрел на часы. На настенные. Я заметил, что свои ручные он снял.
  - Ух, ты! - Мишка хлопнул себя по лбу. - Чуть не опоздал! Побегу.
  - А ты почему не на работе? - строго спросила Анна у меня, когда Мишка убежал.
  - А у меня сегодня нерабочий день. - Я встал из-за стола. - Пойду, пожалуй, тоже. А ты отдыхай с дороги. Намаялась.
  - Да я в самолете вздремнула... Ты останься, Сережа. Посиди немножко. Муторно мне одной.
  - Хорошо. Только Мишку в школу провожу.
  Мишка был уже в дверях.
  - Ты точно в школу? Не в бега?
  - В школу. Я больше убегать не буду. Ты прости меня дядя Сережа. Я вроде как не в себе был вчера. Побродил по городу, подумал... Я больше так не буду... поступать.
  - А часы-то твои где?
  - Есть захотел. Продал, чебурек купил.
  - Ладно, давай, дуй в школу... Чебурек!
  - Я побежал! - и Мишка поскакал вниз по ступеням.
  - Эй, чебурек! - окликнул я его. - Из школы придешь, что есть будешь? Что тебе приготовить?
  - А все равно! ...Суп с фрикадельками.
  Я вернулся к Анне. Она сидела за столом задумчивая, грустная.
  - Посиди со мной, - попросила она. Я сел, плеснул в рюмки.
  - Помянем?
  Анюта кивнула головой, но, взяв рюмку в руки, только пригубила и поставила ее на стол. Я тоже только пригубил.
  - Я когда Лешу схоронила, - начала она, - посмотрела на Марусю. Жалко ее, совсем одна осталась. Соседи... Соседи - люди не родные. У них свои заботы, свои проблемы. Мы с Гошей пожили у нее, да и уехали. А она одна осталась. Плохо бабе одной. Не должна баба одна жить. Был бы сын... Вот у меня тоже... Брат есть, родная кровь. Вернулись домой, он к себе уехал. Понятно - его семья ждет. Мы с ним брат с сестрой, а как те же соседи. Встречаемся иногда. Часто, но все равно - иногда. Гоша уехал, а я домой пришла - пусто, холодно. К тебе в дверь позвонила, Мишка открыл. Я его как увидела... - Анна подняла на меня глаза. - Я помню, как ты Зоиньку любил. И сейчас любишь...
  Я положил свои руки на Анютины. Они были теплые, даже горячие.
  - Не говори ничего, - сказал я ей ласково. - Теперь у меня другая семья. Это ты и Мишка.
  - Правда? - с надеждой в голосе спросила Анюта.
  - Правда. Ты и Мишка. А Зоиньку, конечно, я всегда буду помнить.
  - Конечно...
  
  Вечером, когда мы с Аней и Мишкой на моей кухне уже заканчивали ужинать - доедали любимый Мишкин суп с фрикадельками - пришел Платон. Как всегда в его руках был кейс.
  - Привет, Платон, - по-свойски поздоровался Мишка, - суп с фрикадельками будешь?
  Платон посмотрел на часы и сказал:
  - Поздновато для супа. А чайку выпью с удовольствием.
  - Может, кофе? - предложила Анюта.
  - Можно и кофе.
  Мишка посидел с нами недолго. Я видел, что ему ужасно хочется баиньки - его черные, обычно широко распахнутые глаза-виноградины стали похожи на две недозревшие маслины. Устал и не выспался этой ночью. Его усталость была видна всем, но Мишка не уходил - клевал носом, но сидел. Платон строго сказал:
  - Детское время кончилось. Иди-ка, дружок, спать, а то за столом уснешь. А мне с твоими... с дядей Сережей и с тетей Аней поговорить нужно.
  Я отправил Мишку в его комнату. Через минуту зашел - Мишка спал без задних ног, из-под одеяла, там, где была его голова, выдувалось легкое ровное дыхание. Одежда была аккуратно сложена на стуле. Я постоял немного, прислушиваясь к Мишкиному сну, и вернулся на кухню.
  Платон раскрыл кейс и выложил на стол что-то тугое, замотанное в прозрачный полиэтиленовый пакет. Это были доллары, я разглядел через полиэтилен зеленовато-серые пачки.
  - Это Мишкина квартира.
  - Нашел-таки этих мошенников?
  - Нашел. Бывшего директора и владельца фирмы. Он не мошенник, просто - порядочная сволочь.
  - И отнял у него деньги?
  - Просто поговорили по душам, - пожал плечами Платон. - Но предварительно я собрал кое-какие материалы. И на фирму, от которой он избавился и на него самого. Пришлось поездить. Нашел главного бухгалтера, секретаршу, еще кое с кем поговорил.
  - Платон, но это же шантаж, - не особенно активно возмутился я. - Или как - рэкет?..
  - Если действуешь в благих целях, то подобную акцию неправильно называть шантажом и уж тем более рэкетом. Мишка получил финансовую компенсацию за незаконно отнятую у него квартиру. Надо было бы еще за Мишкиного отца у этого гада потребовать, но...
  - А что, там и, правда, был криминал? Мишкиного папу убили?
  - Да нет. Он сам умер. Его не ножом зарезали, не ядом отравили, не из пистолета застрелили. Он умер от сердечного приступа, а вот приступ ему директор организовал.
  - Как это?
  - Дело в том, что Андрей Ильич Петров был действительно фирме должен. Он ведь Мишку в школу искусств устроил. Школа платная, дорогая. Андрей Ильич ссуду взял, чтобы Мишкины занятия оплачивать. А директор взял и потребовал от него срочно долг погасить. Там долг-то небольшой был. Но директор на Мишкиного отца наорал, пригрозил уволить и квартиру отобрать. У Андрея Ильича сердце больное было. Мишка о болезни отца ничего не знал, тот скрывал от него. Болело сердце, а он молчал, делал вид, что здоров как бык. А после разговора с директором... он, директор, кстати, знал о том, что у его работника с сердцем проблемы, после разговора с директором у Петрова приступ случился. Скорую вызывать не стали. Петров из офиса ушел, а по дороге домой упал и умер. Так что, косвенно в смерти Мишкиного отца директор виновен. Но только косвенно. Посадить за решетку его не удастся... Берите Сергей эти деньги, они Мишкины по совести. Уверен, вы ими правильно распорядитесь.
  Я взял пакет в руки. Он был довольно весомым.
  - Здесь сто девятнадцать тысяч долларов, - сказал Платон, увидев, что я взвешиваю в руках пакет. - Объем большой потому что купюры разные. И крупные и маленького достоинства. Взял те, какие у него были. Тысячу я потратил на проведение расследования. В таком деле расходы неизбежны.
  - А твоя доля?
  Платон махнул рукой:
  - Да бросьте вы, Сергей. Негоже у сирот гонорары брать.
  - Мишка теперь не сирота, - вступила в разговор Анюта, - у него теперь мы с Сережей есть. - И она придвинулась ближе ко мне.
  Платон посмотрел на нас с улыбкой, подмигнул и, сказав на прощанье: "Гоше Егоровичу привет передавайте", ушел.
  
  На кладбище мы теперь всегда ходили втроем. Заходили к моим родителям, потом шли к Зое, Мишке, Светлане и Лизоньке. На обратном пути заходили на могилку к Николаю, Аниному мужу. Где лежит Мишкин отец мы еще не знали, но со дня на день должны были получить информацию. Николай Петрович Первачев пообещал разобраться в этом вопросе, поднять необходимые архивы и выяснить место захоронения Андрея Ильича Петрова.
  Сегодня с утра мы решили пойти с Мишкой на кладбище вдвоем, Анна помогала Елене, Гошиной жене готовиться к юбилею - Елене Геннадьевне позавчера исполнилось шестьдесят лет, но званый ужин было решено провести в субботу, то есть сегодня вечером. Мы с Мишкой тоже были приглашены. Но торжество вечером, а до вечера еще далеко. Мишка сам предложил мне сходить на кладбище, попроведовать своего тезку.
  Снега этой зимой было немного. Но ведь еще только начало ноября, основные снегопады впереди. Мы с Мишкой быстро управились со снегом. Я ушел к Зоиньке, а он остался с моим сыном. Я мысленно разговаривал с женой. Я уже давно попросил у нее прощение за то, что теперь с Анной. Конечно, Зоинька как всегда молчала. Но она улыбалась. Тоже - как всегда. Я пытался заметить какой-нибудь оттенок в ее улыбке. Мне показалась, что она на меня не в обиде. Мне показалось, что она даже рада за меня. И еще мне показалось, что Мишка ей понравился. Мишка Петров.
  Я скосил глаза на Мишку и вдруг понял, что он что-то говорит. Я прислушался. Да, Мишка тихо говорил. Он разговаривал с моим сыном. Он очень тихо говорил, но я отчетливо слышал каждое его слово.
  - Ну что же делать? - говорил Мишка. - Так получилось. Я не виноват, что тоже люблю твоего батю. Он хороший. Добрый и... он настоящий мужик. Ты не будешь против, если я его тоже батей звать буду? Не будешь? Я так и думал...
  Неужели и Мишка слышит голос моего сына?
  - ...И за тетю Аню на него не обижайся, - продолжал Мишка. - Понимаешь... им вместе надо быть. Им же меня воспитывать надо. Хоть я уже и взрослый почти, но... мне это тоже надо... ну, я насчет воспитания и вообще... Но им это надо больше.
  Он еще что-то говорил, но я не смог дальше слушать. Что-то шершаво сдавило мне горло, а глаза защипало. Я сглотнул и понял, что по моим щекам текут слезы. Вот дурак! Почему я плачу? Ведь все хорошо. У нас с Анной все хорошо. Мы оба поняли, что нужны друг другу. И с Мишкой взаимоотношения наладились. Я стал лучше понимать его, а он - меня. И в плане финансов нормально, денег нам хватает. Из тех ста девятнадцати тысяч долларов, которые принес Платон, я взял только на телевизор. Остальные положил на депозит в банк. Надеюсь, не сгорят. Мишка вырастет, вернее, совсем взрослым станет - найдет им применение. Мишка, кстати сказать, хорошо учится, успехи у него великолепные. И... он любит нас. Нас всех. И живых и мертвых. Я это понял сейчас. Сначала услышал, а потом понял... Все хорошо. Так почему же я плачу? От счастья? Неужели ко мне оно пришло - счастье? Я живу и я счастлив?!
  - Батя, пошли домой, - услышал я Мишкин голос и воровато отвернулся, вытирая глаза рукавом. Где-то у меня был платок. Где? В каком кармане?..
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"