Цодикова Ада : другие произведения.

Древо Жизни

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Вторая редакция Дерева Жизни. Обновлённая и дополненная новыми подробностями из жизни моей семьи.

  Дерево Жизни
  
  Посвящаю памяти моего отца Моисея Горфинкеля
  
  
   "Но кто мы и откуда,
   Когда от всех тех лет,
   Остались пересуды,
   А нас на свете нет?"
   Б.Л.Пастернак.
  
   "Stories have to be told or they die, and when they die, we can't remember who we are or why we're here"
   "The Secret Life of Bees"
  Старые фотографии
  
   Во многих семьях сохранились старые карточки прошлого века, выцветшие со временем так, что порой и не разглядеть, кто на них изображён. Если же лица на фотографиях и не потеряли чёткости, то всё равно, вряд ли внуки и правнуки знают, кто это такие: где дядя, где тётя, а где и бабушка родная...
  
   В 1989 году мы всей семьёй (я, мой отец Моисей Яковлевич, мой муж Евгений и два сына, Гриша и Феликс) уехали из советского "рая" в другую страну. Далеко. На другое полушарие. В Америку.
   Только теперь понимаю, какую сделала глупость. Нет, не потому, что мы уехали. Это мы сделали правильно. И я никогда не раскаивалась в нашем решении.
   Нет, глупость моя заключается в другом. Взяла в новую жизнь огромную коробку с карточками своей семьи и друзей. А старые фото (их и было-то не очень много) с изображением предков моих родителей сожгла... Все фото, которые не забирала с собой, я сжигала. Не хотела выбрасывать в мусор. Сама не управлялась - дел-то много было предотъездных! - так детей организовала сотворить этакое аутодафе ни в чём не повинных родственников...
  
   Как сейчас помню. Длинный узкий балкон нашей квартиры на четвёртом этаже девятиэтажного дома. Я любила выходить на него и воображать, что я палубе огромного корабля, плывущего сквозь редкие девятиэтажки незастроенного ещё посёлка с арифметическим названием "Восьмой километр". Далеко на горизонте можно было разглядеть кусочек бухты моего любимого Каспийского моря. И мне казалось даже, что я чувствую запах просоленного морского воздуха. А частые штормовые ветры, характерные нашему городу на Апшеронском полуострове, усиливали впечатление.
  
   По моей просьбе дети разожгли огонь на балконе в старом мангале, на котором было зажарено столько вкусных шашлыков в компании весёлых друзей... А теперь они с азартом подкидывают в плящущие языки пламени всё новые и новые порции но уже не мяса, помидоров и баклажанов (демьянки, как называли их бакинцы), а фотографии...
   Только сейчас понимаю, какой плохой урок я им преподала.
  
  Жечь память
  
   Из скудной коллекции фотографий родителей моего отца (фотографировали тогда редко, и только в фотоателье. Фотоаппаратов, как сейчас, тогда в семьях не было!) сохранился всего лишь один портрет моей бабушки Адели и малюсенькая карточка, очевидно на паспорт, или какой-то другой документ, моего дедушки Яши.
  
   Мне не довелось увидеть бабушку при её жизни. Она умерла задолго до моего рождения. Папа часто вспоминал её. Рассказывал мне о ней. Он очень любил свою маму. В папиных воспоминаниях, проникнутых нежностью, образ бабушки Адели оживал и становился родным мне и близким...
   Конечно, большую роль в моём отношении к бабушке Адели играло и моё имя, которое досталось мне от неё в наследство вместе с крохотным бриллиантиком единственной уцелевшей её серёжки. Как рассказывал мне отец, вторую серьгу у неё сорвали с уха на базаре... И моё детское воображение живо рисовало ужасную картину. Базарчик на Шемахинке, недалеко от нашего дома. Моя бабушка Аделя идёт с корзинкой на согнутой руке между длинных рядов лавок с зеленью, картошкой, яблоками... На залитом солнцем большом пространстве шумит и галдит пёстро одетая разноязычная толпа. И вдруг, какой-то разбойник с чёрными усами, внешне ничем не отличающийся от остальных покупателей и продавцов, подбегает к моей бабушке и резким неожиданным движением срывает с уха бедной женщины крошечную серёжку. Боль невыносимая, кровь, страх... Была ли она тогда одна? И некому было её защитить, успокоить? Догнать обидчика, вора, наказать?
   Не знаю. На этом воспоминания моего отца обрывались.
  
   Прошло много лет после того пожара, что мы устроили на балконе. Он сожрал наши старые фотографии, но не уничтожил память.
   Но что такое память одного человека, если не передавать её дальше, своим потомкам, которые вдруг да и заинтересуются: а что же было тогда? Полвека, век тому назад? Можно ли лишить своих детей и внуков знания о своих корнях, о своём происхождении? Ведь если мне было так интересно слушать рассказы моего отца о родных и близких, может и моим внукам и правнукам, веточкам от древнего дерева, будет когда-нибудь это интересно? Тем более, что жизнь обыкновенных людей, казалось бы ничем особо не примечательных, не просто так висит в воздухе, сама по себе. Все мы вплетены в ленту истории. Истории страны, века, общества. И даже самые обычные люди ощущают на себе её влияние. Нам только кажется, что мы сами себе хозяева. Только кажется...
  
   Обыкновенная еврейская семья, которых было сотни тысяч по всей России, дала жизнь замечательному композитору Моисею Вайнбергу и Исаю Абрамовичу Мишне, одному из Двадцати Шести бакинских комиссаров. Пройти мимо этого факта в собственной родословной я не могла. Пусть не всем это покажется интересным. Но мои дети и внуки должны знать о своих предках. И не только выдающихся, но и простых, как мы сами, людях.
   "Мёртвые живы, пока они в памяти живущих". Для чего же мы тогда приходим на этот свет, если после нас даже следа не останется?..
  
   Вот так и получилось, что я начала писать воспоминания о бабушке Аделе и всей её семье. Папа рассказывает, а я слушаю и записываю.
  
   Мы устроились в большой, залитой солнечным светом гостиной моего двухэтажного дома. Папа сидит на длинном полукруглом диване. Я рядышком.
   Как же он постарел... Всегда бодрый, жизнерадостный, в прекрасной спортивной форме (спасибо многочасовым прогулкам в любую погоду! за его шагами трудно было угнаться даже молодым!) теперь он кажется мне хрупким и беззащитным, как ребёнок. Он стал быстро уставать. Похудел... Хотя никогда не был толстым. Моя мама всегда жаловалась, что никакие брюки на нём не держатся!
   Теперь же фигурка, как у подростка, хрупкая... невесомая... Всё-таки, годы берут своё. Но память моего папы всё ещё удерживает людей и события, которые совершились в его далёкой молодости, юности, детстве...
   Папе уже за восемьдесят... Что-то подсказывает мне, что надо торопиться.
  Успеть записать всё, чем мой отец ещё может поделиться со мной. Он последняя ниточка, связывающая меня с таким далёким прошлым. С моими корнями.
  
   Я написала эти строки и задумалась... Что движет мной? Почему, когда мой возраст перешёл полувековой рубеж, я почувствовала это непреодолимое желание раскопать убегающие в толщу десятилетий и веков ниточки судеб, давно покинувших этот свет моих родных и близких по крови, по семье?..
   В это время проснулся мой внук и побежал ко мне на колени. Я взяла тёплое маленькое тельце, обняла и поцеловала ароматную макушку и поняла. Вот ради кого я пишу эти записки. Когда мои собственные дети были маленькими мне и в голову не приходило сочинительство. Было не до этого. Впереди лежал длинный путь, которому, казалось, не было конца и края. Столько дел! Не до писанины. Теперь дети выросли. Времени стало больше, хотя, с другой стороны, оно катастрофически убегает, убывает, сжимается, как шангреневая кожа... И вот уже изо всей большой семьи моего отца из старшего поколения остались в живых только он и его младший брат. Надо успеть записать то, что сохранила память моего восьмидесяти трёхлетнего отца.
  
  
  
  
  Моя бабушка
   Моя бабушка, Аделя Моисеевна Горфинкель (в девичестве Вайнберг) родилась в 1886 году. Умерла в 1944 г.
   Дата её рождения, возможно, не точная. Папе его отец рассказывал, что бабушке в паспорте уменьшили возраст. Для чего это было сделано? Неизвестно. Впрочем, сейчас это и не важно.
   Детей в семье было тринадцать человек. Моя бабушка была самой младшей. Последним ребёнком в семье. Любимицей.
   Жили они в небольшом провинциальном городе, Кишинёве. Отец семейства, Моше (Моисей) Вайнберг, был бухгалтером. Мать, по обычаю того времени, не работала. Ей хватало забот, хотя в доме были и няни, и бонны и служанки, что говорит о том, что семья жила довольно зажиточно. Мой отец пошёл по стопам своего дедушки и тоже стал бухгалтером. Но уже в советское время. И хотя наша семья состояла всего из четырёх людей, мы жили более, чем скромно. Ни о каких служанках и боннах не было и речи. Но это так, к слову.
  
   Я никогда не видела своей бабушки Адели. Только на фотографиях. Она умерла ещё до того, как мои родители поженились.
   Мой папа очень любил свою маму и в честь неё назвал меня, свою дочку. Кстати, младший брат папы, Владимир, тоже назвал свою младшую дочку Адой, но на год раньше, и теперь в нашем семействе три Ады... Может и больше. К сожалению, я не знаю так глубоко нашу родословную.
   Бабушка закончила гимназию в Кишинёве с золотой медалью. Единственная еврейка на всю гимназию. Она очень хотела стать врачом. Поступила учиться в университет. Но упала в обморок на занятиях в анатомическом театре и с медицинской карьерой было покончено. Училась ли она ещё где-нибудь? Папа этого не знал. Много позже, уже после папиной смерти, его младший брат Владимир рассказал мне, что бабушка окончила фармацевтическое училище и работала помощником фармацевта в молодые годы.
  
   Спасаясь от Кишинёвского погрома (1903г.), моя бабушка, в семнадцать лет, уехала в интернациональный Баку. Там уже жили три её сестры и пять братьев. Первое время она жила у братьев, но невестки её не жаловали. И жилось ей у них не сладко... Её выдали замуж, но брак оказался неудачным и распался. В 34 года она снова выходит замуж. За моего деда Якова Вульфовича Горфинкиля. Память моего отца не сохранила подробностей из её рассказов о своей жизни. И нам приходится о многом догадываться, строить предположения.
  
   Отец вспоминал, как мама рассказывала ему, совсем ещё мальчику, об ужасе, ворвавшемся в мирные тихие дома кишинёвских евреев. В то время в Кишинёве была большая еврейская община. Почти больше половины всех жителей небольшого, в 60 (108-?) тысяч людей города, были евреи. Они занимались торговлей, мелким производством, банковским делом. Было множество синагог и общественных зданий. Всё это было разрушено местными и приезжими громилами. Бабушка убегала под градом камней, которые бросали в неё мальчишки.
  
   Папа рассказывает, а я пытаюсь представить себе молодую девушку в длинном платье по тогдашней моде. Жгуче-чёрные пышные вьющиеся волосы разделены на прямой пробор и забраны вверх, в причёску, открывающую милое лицо с большими печальными глазами. Чуточку нависшие над глазами круглые брови, удлинённый нос. Еле заметная улыбка, как на портрете Джоконды. Такая она на карточке, единственной уцелевшей после нашего отъезда в Америку. Позже мы сделали портрет по этой фотографии и теперь он висит на стене прямо над компьютером, за которым я печатаю эти строки.
  
  
  
   Листая электронные страницы, я нашла справку о злодеянии, которое потрясло мир и навсегда вошло в историю под названием Кишинёвского погрома, хотя и до него, и после, было множество других погромов. (Pogrom - организованная резня, первоначально - евреев в России). Погром в Одессе
  
   Назревала первая революция. Нужно было дать повод накалённой межнациональной розни, чтобы разрядить обстановку. И такой повод нашёлся. В конце марта 1903 года, перед еврейской пасхой, в посёлке Дубоссары, недалеко от Кишинёва, исчез, а потом был найден убитым христианский мальчик. Позже выяснилось, что он был убит родственниками. Но в газетке "Бессарабец" начались печататься статейки, что это, мол, дело рук евреев, которым нужна кровь младенца для мацы. Старое, как мир, обвинение. Но, как всегда, сыграло свою роль безотказно.
   Погром начался 6 апреля 1903 года, в последний день еврейской пасхи и накануне русской пасхи. Кроме местного населения в погроме участвовали специально приехавшие для этого дела несколько сот подонков из других городов и селений. 49 евреев было тогда убито и более 500 ранено. Без крова осталось две тысячи семей. Тихие мирные евреи оказались без кулаков... Но кровавый урок научил их, что нельзя не сопротивляться. И в последующие погромы, а их ещё было не мало, жертв среди евреев уже было меньше, зато среди погромщиков число жертв значительно возросло.
  
   Тот печально знаменитый Кишинёвский погром продолжался два дня. Всего два дня - и история круто взяла новый поворот. С этого дня началась еврейская эмиграция. А выдающийся еврейский поэт Хаим-Нахман Бялик навсегда запечатлел кровавые события в своих стихах "Сказание о погроме"
  
   ...Встань и пройди по городу резни,
  и тронь своей рукой, и закрепи во взорах
  присохший на стволах, и камнях, и заборах
  остылый мозг и кровь комками: то - они.
  
  ...спроси, и проплывут перед тобой картины:
  набитый пухом из распоротой перины
  распоротый живот - и гвоздь в ноздре живой;
  с пробитым теменем повешенные люди;
  зарезанные мать и с ней, к остылой груди
  прильнувший губками ребёнок, - и другой,
  другой, разорванный с последним криком "мама" -
  и вот он - глядит недвижно, молча, прямо
  в мои глаза и ждёт ответа от меня.
  
  И загляни ты в погреб ледяной,
  где весь табун во тьме сырого свода
  позорил жён из твоего народа -
  по семеро, по семеро с одной.
  Над дочерью свершалось семь насилий -
  и рядом мать хрипела под скотом;
  бесчестили пред тем, как их убили,
  и в самый миг убийства, и потом...
  
   Да, моей бабушке повезло остаться в живых. А что стало с родителями бабушки - неизвестно. Погибли они, или выжили? Память моего отца не сохранила воспоминаний... (Уже много позже, после его смерти, я нашла сведения в Интернете, что отец и дед погибли во время погрома.) Зато он хорошо помнит, что в Баку жили пять братьев и три сестры Адели Моисеевны, с которыми его отец и мать довольно тесно общались.
   На мой вопрос, почему все они оказались в Баку, последовал исчерпывающий ответ. В Баку было безопаснее для евреев в то время. К тому же маленький провинциальный город Кишинёв не давал возможностей выйти из рутины бедного существования и раскрыться талантам, которыми несомненно были одарены эти люди.
  
  
  Аделя, Соня и Самуил Вайнберги
  
   Так, один из братьев моей бабушки, Самуил, был талантливый музыкант. Но родители не хотели, чтобы музыка стала его профессией. Среди евреев более популярна была мечта о том, чтобы их дети стали врачами, или юристами. И тогда юноша бежал в Варшаву.
  Самуил (Шмуэль) Вайнберг родился в 1882 году в Кишинёве. Тогда это была Бессарабия, входившиая в Российскую империю. А ныне - Молдова. Семья была очень религиозная. Отец, Моисей Вайнберг, был бухгалтером в фирме с огромным денежным оборотом. По преданию, уже в возрасте 7 лет Шмуэль купил себе скрипку и самостоятельно научился на ней играть. Год спустя, игравшего у открытого окна мальчика, случайно услышал проходящий мимо скрипач цыган и предложил Вайнбергу-отцу дать его сыну несколько бесплатных уроков.
  По настоянию отца Шмуэль Вайнберг начал рано работать: сначала в галантерейном деле, потом в печатне. Но, как видно, занятий музыкой он не прекращал. И в 1899 году он был принят в состав гастролировавшей в Кишинёве труппы Сабсая, в которой с огромным удовольствием совмещал обязанности скрипача, дирижёра, хормейстера, актёра, реквизитора и суфлёра. 1.
  
  Шмуэль Вайнберг был женат на актрисе еврейского театра Суре Карл (1888 -1943). 3
  Соня Вайнберг (Карл) родилась в Одессе 9 марта 1888 года; после окончания прогимназии начала брать уроки вокала и в 1905 году присоединилась к гастролирующей труппе Меерзона. Впоследствии была примадонной в труппе Компанееца, вместе с мужем выступала в труппах Фишзона, Сабсая, Каминского, Липовского и Генфера, затем в труппе Зандберга в Лодзи и Варшаве.
  
  
   В официальных статьях и воспоминаниях говорится, что Самуил Вайнберг вместе со своей беременной женой перебрался в Варшаву, хорошо помня ужасы Кишинёвского погрома (ему тогда был 21 год), в котором погибли его отец и дед, и стараясь оградить свою семью от опасности. Его сын, будущий композитор Мечислав (Моисей) - названный так, очевидно, в честь дедушки Моше - родился через десять дней, 8 декабря 1919 года.
  
  
  
  Родители Вайнберга с детьми
  1922 г. Варшава
  
   Мне посчастливилось поговорить с Натальей Соломоновной Михоэлс (дочерью актёра Михоэлс и первой женой Вайнберга).
   Совершенно случайно, через свою школьную подругу, которая живёт в Израиле, я узнала, что Наталья Соломоновна Михоэлс, тоже живёт в Израиле. Переборов своё смущение и робость, я взяла у подруги телефон Натальи Соломоновны и позвонила ей. Мне ответил низкий, почти мужской голос (позже подруга объяснила мне, что у Натальи Соломоновны прокуренный голос).
   Я с ней разговаривала дважды.
   К сожалению, Наталья Соломоновна тоже не знала точно, когда, в каком году уехал отец Вайнберга из Кишинёва, но для неё очень сомнительно, чтобы это было накануне родов.
   Скорее, он уехал много раньше. Муж ей не говорил в подробностях. Он вообще не любил говорить на эту больную для него тему, вспоминать о родителях и сестре, которые все погибли в концентрационном лагере Травники.
   Вопреки официальным сообщениям, что родители его отказались уезжать из Варшавы, они, в действительности, хотели уехать всей семьёй из окупированной немцами Варшавы. Но по дороге к поезду у его сестры Эстер сломался каблук и они задержались. Мечислав (так его тогда звали в Польше) успел на поезд, а семья не успела и погибла...
  
  
  Эстер
   Можно понять, почему эта тема была закрыта для человека, потерявшего таким страшным образом родителей и сестру. Его душа открывалась только в его музыке, наполненной еврейскими мелодиями.
  
   Наталья Соломоновна подтвердила (отчасти) то, что рассказал мне отец со слов его мамы. Теперь становится более вероятным (да и почему бы его мама рассказала неправильно?), что её брат, позже ставший отцом гениального мальчика, вундеркинда, уехал в ранней молодости из Кишинёва, чтобы вопреки сопротивлению семьи, стать музыкантом.
  
   Мой папа очень хорошо помнит, как его мать рассказывала о своём самом чудесном событии в жизни, как она гостила у брата в Варшаве.
  
   Жена Самуила, Сарра Котлицкая, была пианисткой и артисткой. Сам он в Варшаве устроился в еврейский театр - скрипачом и дирижёром оркестра. А в свободное от работы время обучал маленького сына игре на пианино (дочь тоже стала музыкантом). Сын ещё в раннем детстве поражал своими способностями. Он схватывал уроки музыки буквально на лету. Его первое сольное выступление состоялось в десять лет. Он уже тогда принимал участие в театральных спектаклях, как пианист. А в 12 лет Мечислав поступает в Варшавскую консерваторию по классу фортепиано.
  
   Нет, вряд ли моей бабушке довелось встретиться с гениальным ребёнком. Ведь он родился в 1919 году, в Варшаве, а в 1921 у бабушки Адели в Баку родился первый ребёнок, мой отец, которого она, как и брат Самуил, назвала в честь своего отца Моше (Моисеем).
   И так уж сложилось, что никогда больше она не видела своего брата, его семью. И никому из нас не довелось познакомиться с бабушкиным племянником, единственным, кто уцелел в Варшавском погроме, ужасающе многократно превышающем потери Кишинёвского погрома...
  
   То, что случилось потом с юношей Мечиславом, рассказывала моему отцу его мама и её сестра тётя Хая. Но о ней и её сыне, Исае Абрамовиче Мишне, который погиб в числе двадцати бакинских комиссаров, речь впереди.
  
   Наступил 1939 год. Началась Вторая Мировая Война. И евреям в Варшавском гетто пришлось также не сладко, как и их родным в Кишинёве 36 лет назад. Только оттуда они бежали от рук земляков-громил, а здесь приходилось спасаться от немцев. По рассказу тёти Хаи, родной сестры моей бабушки Адели, семья их брата Самуила была отправлена в лагерь перед отправкой в Россию (в гетто Лодзи). Но советское правительство распорядилось не пускать беженцев. И только их сыну Мечиславу удалось проникнуть в состав, отправляющийся в далёкую Россию. Ему помогли избежать печальной участи поклонники его таланта. Сестра и родители не сумели спастись и погибли в концентрационном лагере Травники.
  
  
  
  
  
  
  "Видя в нём в первую очередь еврея, спасающегося от немцев, советский пограничник записал имя нового гражданина СССР: Моисей (наверно из своих скудных познаний имён из Ветхого Завета). Отсюда путаница с именами. Как правило, близкие друзья называли Вайнберга - Метек, коллеги - Моисей, в энциклопедиях же обычно фигурируют оба имени."2. (Добавлю от себя, М.Вайнберга в Музыкальной энциклопедии, где я впервые увидела его лицо на крошечной фотографии и прочла краткий обзор жизни и творчества своего знаменитого родственника, упорно называют русским советским композитором, "забывая" упомянуть о его еврейском происхождении. Но это так, к слову.) Мне, всё-таки, больше верится версии покойной тёти Хаи. Ведь советским источникам не к лицу было признавать, что их правительство договорилось с гитлеровским правительством о том, чтобы не допустить евреям спастись... Отсюда и миф о якобы нежелании родителей бущущего известного композитотора покинуть вместе с детьми Варшаву.
  
  Старшая дочь (от первого брака с Натальей Михоэлс-Вовси) Виктория Вайнберг в своём интервью с журналисткой Блюминой поделилась своими воспоминаниями об отце.
  
   "Наша связь с папой была значительно глубже, чем любовь между отцом и дочерью. Мы были близкими друзьями, заговорщиками, нас смешило одно и то же, у нас были общие коды, шутки и интересы. Один из таких интересов - папина страсть к покупкам. Он был настоящим польским франтом, обожал одеваться, покупал вещи в товарных количествах, к нам домой приходили спекулянтки, поскольку в те времена все было дефицитом и в магазинах покупать было нечего. Мы с ним объезжали букинистические магазины, где закупали редкие издания, и комиссионные, где продавщицы держали для папы под прилавком какие-то тряпки, к которым папа испытывал живейший интерес.
  
   Когда моего отца арестовали в 1953 году как зятя Михоэлса, он сидел в Бутырской тюрьме. И, когда он вторично женился, оказалось, что его новая теща работала в Бутырке врачом-психиатром. Квартира тещи, где он поселился вместе с новой женой, находилась при Бутырской тюрьме. Как-то раз папа мне сказал: "А ты знаешь, как забавно: окна моей квартиры выходят именно на ту камеру, где я сидел". Там он жил, в той квартире, пока они не переехали в композиторский дом на Студенческой. Он был похоронен по православному обряду и лежит под крестом в одной могиле со своей тещей, работавшей в Бутырской тюрьме, где он сидел по обвинению в буржуазном национализме." 4
  
  
  
  
  
  
   Яков Вульфович Горфинкель
  
  
  
   Я хорошо помню деда.
   Маленький, лысый, с выпирающим брюшком, с которого вечно спадали брюки. Во рту единственный зуб и тот железный. Глаза небольшие, круглые и один глаз чуть меньше другого.
  
  Мне было всего десять лет, когда его не стало. Он умер 8 марта 1958 года.
  
   Я с братом и родителями жили с дедушкой в одном дворе. В нашем распоряжении были две маленькие комнатушки и крошечная, как тамбур в вагоне, прихожая. Это была наша кухня. Помню, как мама варила обед на таганке о двух конфорках, рядом с умывальником. После смерти дедушки, наша семья переехала в его квартиру. Там была всего одна комната, но довольно большая, с высоченным потолком, и галерея с небольшой кухонькой. Из этой кухни потом сделали ванную комнату (первую в нашем дворе) с туалетом и рукомойником. А галерею утеплили и перегородили. Получилась малюсенькая прихожая с четырёхконфорочной плитой, круглым столом с четырьмя табуретками и низеньким старым холодильником, на котором мама держала графин с кипячёной водой. Во второй половине бывшей галереи сделали крошечную детскую. Там мы и спали на раскладушках с прогибающимся брезентом, я и мой младший брат, пока я не вышла замуж. Правда, переехала я с моим молодым мужем недалеко. Всего лишь за тонкую стенку, к соседям, снимать у них узкую, как пенал, комнату.
  
  
   Родился дедушка Яша в Литве, в 1986 (?) году. Кем были его родители, мой отец не запомнил, а может и не знал. Но нет:
   - Резниками! - Вдруг прорезывается у него в памяти.
   - А что это такое?
   - Резник, по еврейски шойхер, это мясник. - Объясняет мне папа. - Только у евреев это был не просто мясник, который разделывает мясные туши. Это были глубоко религиозные люди Он был когда-то настоящим шойхетом, признанным мастером своего дела. Теперь думают, что шойхет - это простой мясник. Но тогда считали: шойхет - это глубоко религиозный и благочестивый человек, советчик и наставник - почти что раввин, к тому же хорошо знающий законы шхиты. Великий Маймонид включил шхиту в число 613 заповедей, обязательных для еврея, а процедура шхиты детально разработана в Талмуде. Он знал и безукоризненно исполнял все правила своего ремесла. Главное в искусстве шхиты - не допустить страдания убиваемого животного. 'Закон предписывает, чтобы смерть животного была как можно более легкой и безболезненной' - писал Маймонид. Очень острым ножом без малейшей зазубрины, одним неуловимым двойным движением слева направо и справа налево, нисколько не нажимая на шею, нужно рассечь моментально и почти одновременно трахею, пищевод, сонную артерию и яремную вену. Животное при этом теряет сознание мгновенно, и боль не успевает прийти. Малейшее нарушение этого правила лишает убитое животное кошерности. И список нарушений он тоже хорошо помнил: шхийя - любая задержка или прерывание процедуры, драсах - любое давление ножом на шею животного вместо быстрого движения вдоль, хаграмах - разрез в неположенном месте, иккур - разрыв тканей животного вместо разреза. А еще важно было, чтобы кровь быстро и полностью покинула тело животного.
  
   Были ли у него братья и сёстры? - Приставала я с расспросами. Нет ответа. Не помнит... Значит, или не общались, что всё-таки маловероятно, или дедушка Яша один из всей семьи приехал в Баку из Литвы.
   Он рано женился, как тогда было заведено. Работал еврейским учителем.
   - Значит, окончил какое-то специальное заведение? - Снова любопытствовала я.
   - Нет, - отвечал мой отец. - Какое там, заведение... Ты же знаешь, что в те времена еврейские мальчики и юноши, в обязательном порядке, изучали Тору и Талмуд. Собирались для обучения в домике учителя. Вот и всё обучение в местечках.
  
   Многое остаётся невыясненным в биографии моего деда. Мне приходится только строить догадки и по канве сухих биографических фактов дорисовывать в воображении жизненный путь моего вовсе не героического дедушки.
   Впрочем, почему не героического? Он был призван на японскую войну. Потом на Империалистическую 1914 года. Дед воевал и читал молитвы солдатам в окопах. Был ослеплён прожекторами и потерял один глаз. Попал в плен. Немецкие солдаты продали его в рабство германским земледельцам, бауэрам. На всю жизнь осталась у дедушки ненависть к немцам, никогда не мог он забыть, как мучили и издевались над ним.
  
   (Уже после написания этой статьи пришёл мне по почте документ, вернее, его копия. Не могу решить, касается он моего деда, или совпало имя и фамилия - Горфинкель Яковъ. Отчество немного разнится: вместо Вульфович - Вульеровъ. Все буквы с дореволюционными "ятьями". Этот документ - справка для нижних чинов, прибывших в лазарет. Болен возвратным тифом. поступил в лазарет 27 февраля 1917г. Город Варшава. Мой отец мог и не знать об этом. Но уже невозможно спросить...)
  
   Рассказал он моему отцу такой эпизод. Хозяева заставили его влезть на дерево, а сами быстро срубили это дерево. Дед упал и сломал ногу. Немцам забава, а дед на всю жизнь остался калекой. Хромал и ходил с палкой. После этого не удивительно, что он от всей души желал победы советскому строю в борьбе с фашизмом. Хотя и к советскому строю у него были свои претензии.
   Оказывается, в благословенный период НЭПа, у деда была лавочка. (Для меня это была новость!) Там он продавал керосин, сахар, крахмал и другие мелочи. Лавочка была маленькая, но кормила семью. Папа вспоминает, что это были лучшие годы в его жизни. Он отлично помнит где располагалась эта лавочка. По капризу судьбы она была на небольшом пятачке, который образовала улица Герцена и улица ( к сожалению не помню названия), одним концом упирающаяся в дома в переулке, а другим - сбегающая к бакинскому бульвару, на тенистых аллеях которого проходило моё детство и детство моих детей.
  
   Что же было такого замечательного на этом пятачке и почему каприз судьбы? - спросите вы.
   Да то, что именно здесь, на улице Герцена 22, чуть ли не напротив лавочки моего деда, жила моя мама, Фаина Стринковская со своими родителями и двумя братьями, Самуилом (Милей) и Срулем (Шурой). Не правда ли странно, что мальчик и девочка, которым суждено было потом пожениться, никогда не встречались ни в лавочке, ни на бакинской улице? Хотя, кто знает, может и пробегали мимо друг друга, не замечая, не предвидя...
   И всё так же заходил в лавку к отцу маленький мальчик, Мосенька (так ласково называла его мама Аделя), пока партия и правительство не приняли решение закрыть папину лавку а с ней и все остальные лавки, лавочки и частные предприятия к чёртовой бабушке. Прицепились к налогам, дескать, не выплатил вовремя. И всё! Конец счастливому детству...
  
   Папа вспоминает, как у них конфисковали и увезли всю мебель. Остались голые стены. Как жить? Вышел он на крыльцо и заорал во всю глотку: "Долой советскую власть!" Мальчонка, несмышлёныш, десяти лет ещё ему не было. А во дворе у них жил некий Коказиди, рабочий-электрик. Очень любили его дети, дядей Ваней называли. Возился он с ними, разные истории рассказывал. Соседи знали, что он доносчик. Но, Бог миловал. Не донёс сосед на родителей маленького антисоветчика. Уважал его отца, пострадавшего от немцев ещё в Первую Мировую и не скрывающего своей к ним ненависти. А раз ненавидит немцев, значит за советскую власть. Не тронули родителей. Не остался мой отец сиротой.
  
   А вот другому их соседу, Кацнельсону, так не повезло. Любил он шумно рассуждать, какие они аккуратные, эти немцы, и как их маленькое государство нуждается в жизненном пространстве. Шустрый сосед-осведомитель поспешил с заявлением куда надо. И вот, нет уже наивного Кацнельсона, владельца маленького конфетного цеха. Отправили по статье, куда всех в таких случаях отправляли. И не вернулся больше он домой. Расстреляли, или сам не выдержал тягот лагерей... Кто знает? Осталась после него вдова, Ольга Наумовна. Позже она стала третьей женой вновь овдовевшего моего деда Якова. Бабушка, русская по национальности, когда в первый раз вышла замуж за Кацнельсона, по неизвестной мне причине приняла еврейство и с ним еврейское имя. Ольга Николаевна превратилась в Ольгу Наумовну. Я называла её бабушкой, очень её любила и долгое время не знала, что она не родная мне. И она очень любила меня. Возилась со мной, нянчилась, и когда я уже подросла, не оставляла своим вниманием и заботой. Я сохранила фотографию, где она, красивая и не старая женщина со мной, годовалой малышкой, на руках. Посмотрите, с какой любовью она смотрит на меня. Как настоящая родная бабушка! А я довольная и счастливая крепко прижимаю к себе большую целлулоидную куклу... Вспоминается, что это была не моя кукла. Скорее всего, моей соседки, на три года старше меня. Никогда не забуду, как уже девочкой-подростком, я увидела в магазине чудесную крошечную куколку в коробке со сменой одежды и даже бутылочкой молока с соской. Мне загорелось купить её. Но мама никак не хотела давать двадцать пять рублей на такую мою причуду (с деньгами у нас всегда было напряжённо). Бабушка Оля не могла видеть меня плачущей и дала мне денег на куколку! Маленькая, кругленькая, с добрым лицом, она великолепно готовила фаршированную рыбу. Помню, как бабушка Оля стояла в крошечной кухоньке и большим ножом резала на куски рыбу, отделяя мясо от костей. Потом жарила мелко нарезанный лук и вместе со свежим луком проворачивала в мясорубке фарш. Густо посыпала солью и чёрным перцем. Заворачивала рыбные котлетки в тонко нарезаные полоски кожи и клала в большую кастрюлю, где на самом дне лежали кости от рыбы и луковая чешуя. Кости давали навар, а луковая чешуя - красивый цвет. Я до сих пор помню её рецепт и всегда (когда готовлю) делаю совершенно так же. Все еврейские праздники справлялись у них дома в единственной большой комнате, где собиралась вся семья. Дети и внуки.
  
  
  Ольга Наумовна со мной на руках.1949 г.
   Вскоре, после окончания Первой Мировой Войны и установления советской власти в России, дед уезжает из Литвы. С хронологией у нас плохо. Я могу только догадываться и сопоставлять даты, прикидывая, когда что происходило. Скорее всего дед приезжает в Баку до 1920 года. Потому что уже в 1921 у него рождается первый сын от моей бабушки Адели, мой отец. Когда дедушка покидал Литву, где временно оставалась его семья с женой и тремя детьми, ему, конечно же, было неизвестно, как сложится его жизнь в далёком тёплом Азербайджане, куда через сорок лет приедет с родителями и мой муж, Евгений, тринадцатилетним мальчиком. Не правда ли, как магнит притягивал к себе этот город на берегу Каспия членов моей будущей семьи. Моя мама приехала с Украины. Мой муж - из Латвии. Бабушка Аделя из Кишинёва. Дедушка Яша из Литвы. И только папа, я и мои дети родились в Баку. Да и то, потом все уехали в Америку... Вот такая история и география.
   А тогда, в конце девятнадцатых годов, дедушка Яша решается на трудный и ответственный шаг на время покинуть семью и приезжает в Баку. По воспоминаниям моего отца - вначале один. Позже к нему поедет жена с тремя маленькими детьми. Но в дороге она умирает от болезни.
  
   В написанной старшим, сводным братом отца, Матвеем, автобиографии, события развивались несколько иначе. Деревня, в которой они жили (мама с тремя детьми, бабушка и дедушка), была сожжена немцами в Империалистическую войну. Папу забрали на фронт, мама умерла, и тогда бабушка с дедушкой забрали детей и уехали в Баку. Где-то в начале двадцатых вернулся с фронта отец, Яков. Получается, что первой в Баку приехала семья моего деда, Якова, а он присоединился к ним позже. Папа мог об этом не знать, или забыть за давностью лет...
  
   Матвей ничего не пишет о дальнейшей судьбе своего отца, о ней я узнаю из рассказа моего папы.
   Осиротевших детей воспитывала его тёща. Бабушка детей. Суровая и властная женщина. Мой отец не припоминает, чтобы он общался, или виделся с ней. Вероятно, она не признавала новую семью своего зятя. Но младшего внука, Матвея, деду всё же удалось отвоевать и он воспитывался в новой семье. Очень любил и уважал мачеху, бабушку Аделю.
  
   Я спрашиваю отца: - Почему дедушка решил уехать из Литвы? И почему именно в Баку? И отец, немного подумав, отвечает:
   - Баку тогда считался хлебным городом. Да и климат мягкий, южный. Не сравнить с холодным северным краем у Балтийского моря. И ещё, что немаловажно, к евреям в Баку относились хорошо. Он уже тогда начинал формироваться, как интернациональный город. Русские, армяне, татары, греки, евреи - вот, далеко не полный перечень проживавших там народов.
  
   В Баку дед снял квартиру у Ага Рзы в частном доме, на Шемахинке. Есть такой район в Баку. Недалеко от центра. Всего пятнадцать минут на автобусе. Но автобус - это уже в моё время. А я ещё хорошо помню и трамвай, на котором мы ехали к бабушке Асе раз в неделю, чтобы искупаться. Жила она в крепости. Так назывался старый район в Баку, обнесённый крепостной стеной с сохранившимися древними домами и узкими кривыми улочками. Её старший сын, который вместе с женой и детьми жил с нею, сделал ремонт в их двухкомнатной квартире и отделив часть от комнаты, соорудил в ней ванную.
  
   Квартира у дедушки Яши была большая по тогдашним временам. Две комнаты, длинная галерея по всей длине комнат и кухня. Потом уже, после НЭПа, боясь, что его насильно уплотнят (был такой термин при советской власти, когда в квартиру подселяли чужих людей), дедушка Яша сдал половину квартиры семье бухгалтера ЖЭКа по фамилии Зайчик. Но отношения с ними не сложились. Даже я, ребёнком, помню постоянные ссоры, которые омрачали жизнь. Так, большая круглая печь оказалась в стене между двумя соседскими комнатами. Это был единственный очаг, обогревавший две квартиры. Топка оказалась с соседской стороны. А они заложили стенку печки кирпичами, чтобы всё тепло шло к ним. И мы мёрзли...
  
   Дед был очень общительным человеком. Любил помогать людям. Работал в синагоге. Учил еврейской грамоте. Только детей своих не учил. Папа так и не смог объяснить мне, почему. Приходится строить догадки. То ли времени не хватало у деда на собственных детей, то ли сознательно не хотел приобщать их к еврейству? Оба его сына ничего не знали ни о религии отцов, ни о традициях, ни об обычаях. Папа не только не говорил на еврейском, но и не понимал ни единого слова. Почему? Скорее всего потому, что дедушка хотел, чтобы его сыновья были подальше от еврейства, выросли стопроцентными советскими людьми и ассимилировались с русским населением, в большом количестве населявшим интернациональный Баку. Слишком болезненной была память о пережитых погромах...
   Вот так и получилось. Ни одной еврейской песни, ни одного стиха и ни одного слова по-еврейски не знал ни мой отец, ни его младший брат, юношей уехавший в большой город, в Москву. И хотя в Баку мы никогда вплотную не сталкивались с антисемитизмом, само понятие быть евреем чуть ли не ассоциировалось с какой-то стыдной болезнью... Евреи старались не афишировать свою национальную принадлежность (хотя, у всех в паспорте пятая графа бесстрастно выдавала информацию). Редко можно было услышать еврейскую речь на улице. А поколение моих родителей в подавляющем большинстве не знали еврейского языка.
  
   Помню, как в большой квадратной комнате с высоченными четырёхметровыми потолками стоял длинный стол, вокруг него с двух сторон сидит наша родня, а во главе стола - наш дед. Он разливает гостям вино и пиво из больших бутылей и ставит потом их почему-то на пол около себя. За его спиной большой тёмного дерева старинный буфет с посудой. Дед встаёт, суетливо поправляет на кругленьком брюшке ремень, подтягивая брюки, и произносит тост. Бабушка Аделя любила тишину и уединение. Она была меломанкой, обожала оперу. И очень любила читать. Соседи мне рассказывали, что она читала книгу даже тогда, когда чистила картошку! (Так вот в кого пошла я со своей книгоманией...) А дедушка Яша любил шумное общество, разговоры, застолья. По-видимому, третья жена, бабушка Оля, ничего не имела против его увлечения.
  
   Ещё помню, как дедушка Яша молился. Быстро, почти проглатывая слоги, произносил непонятные мне слова немного нараспев, заглядывая в большую книгу в коричневом твёрдом переплёте. Как-то раз и я заглянула в неё (Как же! Книжка! Разве можно мимо пройти?), но кроме каких-то закорючек ничего не увидела. Это был молитвенник на древнееврейском языке.
   На белой оштукатуренной стене комнаты висела чёрная "тарелка". Из неё доносились музыка и голоса дикторов. Всего лишь громкоговоритель, не радиоприёмник. "Тарелка" всегда вещала одну, главную для республики радиостанцию. Можно только было сделать громче-тише, включить-выключить...
   А в галерее, у стенки, перед дверью в комнату, стояла невысокая этажерка, сделанная из бамбуковых палочек. На ней тесно стояли книги. Были там книги и на древнееврейском, и несколько романов на русском языке, которые я бросилась читать, когда подросла. Эти книги положили начало библиотеке, которую начал собирать мой отец, уже когда мы переехали жить в дедушкину квартиру.
  
   После того, как НЭП печально закончил своё существование и лавочку отобрали, дед пошёл работать охранником в колхоз, который находился в Арменикенде. Меня очень удивило, что там тогда был колхоз. Ведь в моё время Арменикенд был частью города, с новенькими пятиэтажными зданиями, с прекрасным парком, детской железной дорогой, стадионом и красивой станцией метро. (Там жили родители моего будущего мужа, когда приехали из Латвии). Как же, должно быть, изменился наш город со времени прихода туда советской власти!
  
   Я порылась на электронных полочках интернета и нашла, как вспоминает и описывает Баку А.И. Микоян в своих мемуарах "Так было".
  
   "До этого я там никогда не бывал. Внешне город поразил меня своей хаотичной застройкой и запущенностью. Современный Баку - это большой индустриальный и портовый город. Таким величественным и благоустроенным, каким этот город стал за годы Советской власти, тогда, в 1917-1918 гг., он не мог грезиться нам даже в мечтах. Сейчас, например, очень трудно представить себе Баку с допотопной конкой, в которую иной раз впрягались сами пассажиры, чтобы помочь лошади втащить вагон в горку, или с перезвоном колокольцев, прикрепленных к шеям верблюдов, лениво шествующих небольшими караванами по тогдашним пустырям. Трудно сегодня представить Баку и без зелени парков и садов, без самой обыкновенной канализации и водопровода. А именно таким захудалым, утопающим в пыли и мусоре городом и был Баку в годы моего первого с ним знакомства. Шагая по улицам и путаным переулкам этого старого города, я не мог даже и представить себе тогда, что вскоре мне придется пережить здесь один из самых ярких революционных периодов своей жизни."
  
   Меня настолько поразило это описание моего любимого города, что я решила включить его в мой рассказ. Ведь при мне, ещё в моём детстве, Баку был красавцем, с широкими проспектами, утопающими в зелени, многочисленными парками и садами, великолепными зданиями и обилием городских скульптур. Кстати, одна из скульптур, представляющая поэтессу Натаван, была работой мужа моей двоюродной сестры (папиной племянницы, дочери старшего сына дедушки Яши), скульптора Омара Эльдарова, ректора, а потом и президента Академии художеств Азербайджана.
  
  
   Когда началась Великая Отечественная война, дедушку Яшу не забрали на фронт. Он был уже стариком. Но кормить семью надо было по-прежнему. И он устроился носильщиком (или амбалом, как тогда говорили) у своих знакомых - ремесленников - в красильне. Там красили нитки и потом продавали, а дед таскал тюки с этими сырыми нитками на своём горбу и получил новую болячку, грыжу. Я даже представить себе не могу, как старый, хромой человек, полуслепой и наверно уже тогда не очень здоровый, так тяжело работал... Но делать было нечего. Жена не в состоянии была работать, так как часто была нездорова. Один из сыновей - мой отец - ушёл на фронт, а самый младший, Владимир, уехал работать в Москву.
  
  
   Владимир Яковлевич Горфинкель
  
  
   Когда началась война, ему было шестнадцать лет. Школьник, девятиклассник, он помчался в военкомат проситься на войну в десантные войска. Там посмотрели на мальчишку и вызвали родителей для серьёзного разговора. Пришёл его старший брат, мой отец. (Из-за слабого зрения моего отца отправили на фронт только в 1943 году). Молодым людям объяснили, что Владимир ещё слишком юн, чтобы воевать, и предложили пойти работать на военный авиационный завод. Пришлось подчиниться. Без сожаления оставив 9-й класс школы и сразу повзрослев, он приступил к работе... Так начался новый этап в его жизни. Но уже в 1942 году Бакинский военный завод целиком, вместе с работниками и оборудованием, по приказу комитета обороны переводят в Москву. Тридцать долгих дней, с 31 мая по 30 апреля, проводят они в пути на поезде в теплушках. По дороге, 7 апреля, юному рабочему исполняется 17 лет. В Москве Владимир продолжает работать на ставшем уже родным бывшем бакинском заводе. Он работает на шлифовальных станках в цехе, где делали шасси к самолётам, которые отправляли на фронт, и устраивается жить в общежитии. Так Владимир стал москвичём. Зима в Москве для изнеженных теплом бакинцев была слишком холодной. И он с ребятами, товарищами по комнате в общежитии, спал чаще на чердаке над цехом, потому что там было тепло, а в общежитии от холода замерзала вода в стакане. Работал Владимир, не жалея сил. Он был многостаночником, обслуживал сразу три шлифовальных станках. И его фотография висела на доске почёта. Позже, девушка, которая работала с ним на заводе, похитила эту фотографию, потому что ей очень нравился этот юноша. Они впервые увиделись, когда этот юноша приходил ремонтировать станок, на котором она работала. Так они познакомились. Молодые люди полюбили друга друга. У обоих, несмотря на молодость, за плечами была нелёгкая судьба. Нина с родителями и всей большой семьёй (у них было десять детей) была эвакуирована в 1941 году, но по дороге вспомнила, что забыла дома документы (вернее, она так нарочно сказала своей маме, чтобы не уезжать) и вернулась в Москву. Девушка завела огромную собаку, доберман пинчера, чтобы она защищала её в огромном, пустом и холодном доме в Кунцево. Охваченная патриотизмом, как и тысячи её сверстников, она просилась на фронт. Но её не взяли - добрый военком пожалел юную девушку. И тогда Нина Алексеевна устроилась токарем на военный завод, где и встретила своего будущего мужа. Они поженились в 1944 году, а уже на следующий год у них родилась дочь Нелля. Ещё через два года родилась дочь Ада, названная в честь покойной матери Владимира, и ещё через девять лет сын Илья.
  
   Молодой отец семейства тем временем окончил школу (ему было тогда уже тридцать лет) и поступил учиться во всесоюзный заочный финансово-экономический институт. После его окончания он остался там работать и проработал до 87 лет, пока не вышел на пенсию.
   В 1996 году Владимир Яковлевич вместе со старшей дочерью Нелли, её мужем Валерием и сыном Славой эмигрировали в Соединённые Штаты. Мне, как племяннице дяди Володи, и двоюродной сестре Неллички, очень приятно было хлопотать об их приезде и встретить ещё одну родную семью в Нью-Джерси, где мы все живём по сей день. Наша родня разрасталась. Мы жили дружно. Довольно часто встречались за праздничным столом и просто так, по-соседски. Но деятельный Владимир Яковлевич не смог долго находиться в нескончаемом отпуске от своей любимой преподавательской деятельности и творческой работы. К тому времени уже было издано несколько книг под его редактированием о финансах. И несмотря на любовь к дочери и её семье, Владимир Яковлевич возвращается в Москву, где по-прежнему живут его дочь Ада и сын Илья с семьями. Вернулся он и к преподавательской работе.
   Нина Алексеевна была не только его любимой женщиной, женой, но и большим другом и умным добрым советчиком. Взвалив на себя всю трудную работу по дому и воспитанию детей, проживая не очень лёгкую жизнь, она во многом способствовала тому, что муж мог учиться и заниматься любимым делом.
   Владимир Яковлевич Горфинкель - доктор экономических наук, профессор, заслуженный проректор ВЗФЭИ, автор более 160 работ по экономике, научный редактор, автор и соавтор более 30 учебников и учебных пособий, многие из которых получили дипломы всероссийских конкурсов. Награждён медалями за Доблестный Труд в ВОВ.
  
  
  
  
  
   Первая семья моего деда Яши.
  
   Помню, как в детстве мы ходили в гости к папиной сестре тетё Риве и старшему папиному брату дяде Арону. Уже гораздо позже я узнала, что папе они родные только по отцу, а мамы у них разные. Был и ещё один брат, дядя Матвей, но он с семьёй жил далеко от нас, в Нижнем Тагиле (на Урале). И я видела его всего несколько раз в своей жизни.
  
  Рива и Матвей в молодости
  Это была большая дружная семья. Часто вместе справляли семейный праздники: дни рождений и еврейские праздники, хотя жена дяди Арона была не еврейка, а русская. Но это не мешало им готовить вкусную фаршированную рыбу и бульон с шариками из мацы на главный еврейский праздник Пейсах.
  Когда я начала писать эти воспоминания и допытываться у папы о членах нашей широко разветвлённой семьи, многое на страницах оставалось белыми пятнами. Не все имена сохранила папина память. Так, он никак не мог вспомнить имя первой жены своего отца, мамы своих старших двух братьев и одной сестры.
   И вот недавно, совершенно случайно (а может, и не случайно, ведь мои поиски не прекращались даже тогда, когда я не была занята фактическим написанием этих заметок), я, наконец-то, узнала имя этой женщины, рано ушедшей из жизни, матери трёх рано осиротевших детей. Её звали Шейна (1884-1915)
   Двадцать лет прошло, как мы навсегда уехали из моего родного города. И всё это время я тоскую о нём, как о живом человеке. Красавец Баку, вольготно раскинувшийся на берегах седого Каспия... Мне не удалось достать в Баку альбом с видами Баку, когда мы навсегда уезжали. Его тогда просто не было в продаже!
   Я писала о нём стихотворения. Пыталась даже музыку сочинить. И собирала, как могла, фотографии на Интернете. (Правда, в последний, раз я поймала злющий 'вирус', который чуть не сожрал все мои файлы, но что не сделаешь, чтобы утолить голод по прошлому и полюбоваться, хотя бы на крошечные фотографии любимого города!) Так я, в который раз, набрела на фотографии широко известного в Баку фотографа Исая Рубенчика.
   Это имя было мне хорошо знакомо. Я помню, что встречала этого человека на праздниках у тёти Ривы. Знала, что он приходится её семье родственником. Но с чьй стороны, её, или мужа, я не знала. И как-то не очень этим интересовалось. А тут, вдруг, мне стало очень интересно: кем же он приходился моим родственникам? Набирая в Гугле имя Рубинчика, я вышла на статью о нём, написанную его младшим сыном, Станиславом Рубенчиком, где он с сыновьей теплотой и уважением вспоминает об отце, известном азербайджанском фотографе, члене Союза журналистов Азербайджана, лауреате премии 'Золотое перо', обладателе многочисленных дипломов и наград заслуженном деятеле искусств Исааке Ароновиче Рубенчике.
   Я не знала, как мне связаться со Стасом. Да и захочет ли он говорить с незнакомым ему человеком об отце и о его семье? И тут память услужливо подсказала мне, что есть ещё один человек, которой мог бы мне помочь. Это моя двоюродная сестра Света Хайкина, (дочь покойной тёти Ривы), которая проживает в Израиле. Я позвонила к ней и узнала много интересного, в том числе и имя первой жены моего деда.
  
   Когда-то, очень давно, ещё в позапрошлом веке, жили в Литве две сестры. Шейна (1884-1915) и Лея. Когда Шейне исполнилось двадцать три года, она вышла замуж за Якова Горфинкеля (моего деда). А её сестра Лея (в неизвестном мне году) вышла замуж за Аарона Рубенчика. В 1908 году у Шейны и Якова рождается первенец, сын, которого они назвали библейским именем Арон. Через два года у них рождается сын Матвей. А в 1912 - дочь Рива. А уже в 1915 году Шейна умирает от какой-то болезни.
   Возможно, сестра Шейны, Лея, была намного младше. Во всяком случае, её первенец, Исак, родился в 1921 году (в один год с моим отцом), а второй сын, Яков - в 1924. Муж Леи, Аарон Рубенчик, также как и мой дед, Яков Горфинкель, спасаясь от тяжёлой и голодной жизни (в то время в России, на Украине, в Белоруссии и Литве было почти одинаково тяжёло),приехал из Белоруссии в Баку, где встретил девушку из Литвы и женился на ней. Их первенец, Исак, был одарённым мальчиком. Играл на нескольких музыкальных инструментах и с детства увлекался фотографией. Фотография стала делом всей его жизни. Когда он ушёл на фронт, началось его становление как профессионального фотографа. Одновременно со службой стрелком-радистом танка Т-34 Рубенчик выполняет обязанности фронтового репортёра. Встреча на дорогах войны с основоположником военной фотожурналистики Робертом Капой и будущим знаменитым кинодокументалистом Романом Карменом несомненно послужила основой развития его таланта в искусстве фотографии и репортажа. В ходе войны Исай (так называли его товарищи) участвовал во многих сражениях, в том числе и в Битве при Сталинграде, Освобождении Варшавы и Взятии Берлина. Он заканчивает войну в звании старшего сержанта, но победу встречает в госпитале, получив ранение на подступах к Берлину. Награждён тремя орденами и множеством боевых медалей. Вернувшись к мирной жизни в Баку, Исай Рубенчик продолжил карьеру фотографа и фотожурналиста, занимаясь любимым делом всей своей жизни. (6)
  
   Возвращаясь к рассказу о моих родных со стороны отца, невольно вспоминается, что жили они, как и мы, в старых бакинских двориках, где дома были ровесниками века, а может и старше, а квартиры без удобств, но зато с высокими потолками. У тёти Ривы было две проходные комнаты и общая с соседями галерея. Там же, за занавеской в галерее, готовили обед. У дяди Арона была одна комната и тоже общая с соседями галерея. Плита, соответственно, тоже в галерее. Туалет... нужно было спуститься этажом ниже, во двор. Но не помню, чтобы кто-то когда-то жаловался на свои квартирные условия. Так жили все. Ну, если не все, то многие. Коммунальные квартиры... О них много было рассказано в советской литературе. Жили в них соседи иногда дружно, иногда ссорясь, но это был быт советской эпохи и от него никуда было не деться. И только с началом построек микрорайонов за чертой города, удалось избавиться от этой язвы коммунального житья. Но не всем и не сразу. Даже в красивейших многоэтажных домах, украшавших центр города, существовали квартиры с уплотнением. Помню, как приходила в гости к моей подруги Симе Лапис, недавно вышедшей замуж. Они с супругом снимали квартиру в самом центре Баку, неподалёку от музыкального училища. Но это была всего лишь одна комната, правда светлая и с высокими потолками, но в коммунальной квартире, где проживало еще с десяток других семей. Общими были кухня и туалет, в котором висели 'круги' для унитаза, отдельные для каждой семьи. Мне посчастливилось избежать участи коммунального проживания. Но была ли удобной и комфортабельной моя жизнь в тесных комнатушках и мыканьем по разным квартирам, которые мы снимали в ожидании и надежде на собственную?
  
   Тётя Рива была замужем за Михаилом Хайкиным. Это был весёлый, красивый человек. Военный, прошедший всю войну. У них было двое детей, Семён и Света. Со Светой у меня была разница в возрасте около десяти лет, и когда я выросла и окончила школу, мы подружились. Семён - мы все звали его Сеня - был намного старше меня. И мы подружились с ним и его второй женой Неттой гораздо позже, когда у меня самой уже была семья. Света сейчас живёт в Израиле, так же как и первая семья Сени. А сам он и его вторая жена Нетта покинули этот мир в девяностых годах...
  
   У самого старшего из семьи моего деда, дяди Арона, были две дочери, Белла и Эрна. Беллочка и Эрночка - так все всегда их называли. Они были лет на двадцать старше меня. Их дети были мне ровесники. И я называла их тётя Эрна и тётя Белла, не догадываясь, что они мне не тёти, а двоюродные сёстры. Обе они были учителями и преподавали в бакинской школе номер восемнадцать. (В здании этой школы, с самого краюшка, находилась и моя музыкальная школа #1, где я училась по классу скрипки восемь лет).
   Муж Беллочки, дядя Игорь, был учителем математики. А муж Эрночки, Омар Эльдаров, был скульптором. Огромного таланта человек, позже он стал Народным Художником Азербайджана и ректором Академии художеств азербайджана. Омар Гасанович Эльдаров автор множества хорошо известных скульптур в Баку и других городах Азербайджана. Одна из них - скульптура азербайджанской поэтессы Натаван. Она установлена в самом центре Баку на улице Джапаридзе перед кинотеатром "Азербайджан". Омар Гасанович и в девяносто с лишним лет не прекращает трудиться в своей мастерской и создавать новые произведения искусства.
  
   Я хорошо помню двухэтажный дом на улице Полухина (Персидской), паралельной нашей Касум-Измайлова, где родился скульптор в семье агронома (и позже, преподавателя агрономии в Интституте сельского хозяйства). Моя мама была знакома с матерью Омара Гасановича и мы как-то раз навещали её. Высокая деревянная лестница посреди двора вела на второй этаж, где обитала семья Эльдаровых в двухкомнатной квартире. Как и во многих бакинских дворах, деревянная галерея объеденяла сразу несколько квартир. Сама не знаю, почему этот двор так запечатлелся в детской памяти...
   Мой дедушка Яша прожил по тогдашним меркам долгую жизнь. Он скончался на семьдесят втором году жизни, оставив после себя пятерых детей и одиннадцать внуков. Все его дети и внуки получили кто среднее, а кто высшее образование. Среди них были и есть учителя, учёные, товароведы, бухгалтера и музыканты.
  Дети Якова Горфинкеля (1883-1958):
  Арон Горфинкель 1908-1983
  Матвей Горфинкель 1910-1995
  Рива Горфинкель (Хайкина) 1912-2000
  Моисей Горфинкель 1921-2003
  Владимир Горфинкель 1925
  Первая жена Якова Горфинкеля Шейна Горфинкель 1884-1915
  Вторая жена Аделя Вайнберг 1886-1944
  Третья жена Ольга Кацнельсон
  
  
  
  
  
  
   Мой отец
  Моисей Яковлевич Горфинкель
  
   Сейчас, когда я пишу эти строки, моего отца уже нет в живых... Прошло чуть больше месяца со дня его смерти, 11 декабря 2005 года, а мне кажется, что он здесь, рядом. Сидит на диване, читает русскую газету, как всегда, или мирно дремлет, пока я не позову его ужинать. Он прожил большую и достойную жизнь. Видел счастье своих детей. Танцевал на свадьбах двух внуков. Держал на руках правнуков. И всё же, все жё... Как мне его не хватает! Как не верится, что больше никогда не услышу его чуть севший голос. Не увижу такие родные, похожие на мои глаза...
  
   ***
  
   Три года прошло с того дня, когда я написала эти строчки... Я просто не могла себя заставить сесть и продолжить мой рассказ об отце. Боль всё не утихала. Я никак не могла понять, уяснить: зачем же всё было? Зачем жизнь? Рождение? Зачем мы так сильно, так глубоко привязываемся друг к другу? Только затем, чтобы потом умереть? Причинить боль и страдание своим уходом?.. И только много позже я поняла. Таков закон природы. И с этим ничего не поделаешь. А наши чувства и переживания всего лишь эмоции и эгоизм. Да, эгоизм. Нам больно. Но жизнь идёт своим чередом. Сменяются поколения. "Дерево" растёт и разрастается. Появляются новые ветки и листочки, а старые листья засыхают и опадают, чтобы дать место новым. Новой жизни...
  
   Мне очень сильно недостаёт моего отца. Он был невысоким, стройным, худощавым. В молодости - с кудрявой копной чёрных волос. Позже приобрёл сократовский лоб. Другими словами, сильно облысел и поседел, что никак не сказалось на его красивом облике. Никогда не носил кепок, только шляпы. Всегда тёмные, велюровые. Разговаривал негромко, спокойно. Держался всегда скромно, не старался произвести впечатление на собеседника. Говорил о том, что хорошо знал. А если что не знал - не стеснялся задавать вопросы. Ему многое довелось пережить в жизни. И хорошее, и плохое. Но трудности, несчастья, беды - не сломили его. При всей мягкости его характера, он был внутренне несгибаемым человеком, с высокими принципами, которые не давали ему сломаться. Может, все дети так же чувствуют силу, исходящую от их родителей, защиту, уверенность в том, что всегда есть рядом надёжнейший друг, на которого можно положиться в трудную минуту, который поддержит, не даст упасть, развеет сомнения. Или задаст вопрос, который натолкнёт на поиски, размышления. Так случилось со мной. Это благодаря моему папе я начала вдруг писать. Папа не раз задавал мне вопрос: "почему не любят евреев?" Кому-то такой вопрос мог бы показаться наивным. Ну как же! Взрослый человек, и не знает... А я ринулась на поиски ответа. И написала своё первое эссе "Страсти по Иуде". Я хотела написать об антисемитизме, и получилось довольно большое исследование этой наболевшей темы.
   А потом, уже почти в конце его жизни, как будто что-то подсказало мне, что годы жизни моего отца сочтены и нельзя терять ни минуты, если я хочу узнать о его детстве, его родителях, дедушке и бабушке... И я решила написать о его семье, о моих предках...
  
   Папа родился в Баку, 24 ноября, 1921 года. Он был четвёртым ребёнком у отца, Якова Вольфовича Горфинкеля, и первым у матери, Адели Моисеевны Вайнберг.
  
   Мои первые детские впечатления, воспоминания... Воскресное утро. Папа распевает свои любимые арии... У него был приятный тенор. И пел он всегда воодушевлённо, не равнодушно. Папа страстно любил оперу и знал почти все арии наизусть. И только его необыкновенная застенчивость помешала ему стать оперным певцом.
   - Я пришёл на экзамен в консерваторию, - вспоминает папа. - В приёмной комиссии сидел сам Бюль-Бюль! Золотое горло Азербайджана. Соловей! (такое ласковое прозвище дал своему любимцу азербайджанский народ). Я вышел на середину сцены - продолжает вспоминать папа, - и не могу открыть рот! Стою себе и стою. Пока кто-то не подошёл ко мне и за руку не увёл со сцены...
  
   Я живо представляю себе эту сценку. Худощавый невысокий парнишка с чёрной кучерявой шевелюрой онемел от ужаса и смущения. Мне очень легко себе это представить. Ведь и я сколько раз умирала от ужаса на сцене в школьные, да и консерваторские годы. Правда, характер оказался у меня покрепче. Я заставляла себя водить смычком по струнам. Но разве скрипка моя пела так же, как дома, или даже на уроке? Вряд ли. Даже для друзей не могла сыграть ни одной ноты. Стеснялась ужасно. Так что папу я понимала очень хорошо! И не могла сдержать улыбки, когда он мне это рассказывал.
  
   Музыкантом папа, конечно, так и не стал. Выучился на бухгалтера. Где он обучался, был ли в техникуме, или на бухгалтерских курсах - я не знаю. У папы не хватило терпения даже школу закончить. Зато над своими бухгалтерскими отчётами он мог сидеть день и ночь напролёт. Цифры были его стихия. Наверно и в них он слышал музыку!
   Помню, как порхала папина правая рука над костяшками старых деревянных счетов, а левая придерживала листы годовых отчётов, и я мечтала, что когда вырасту, тоже стану бухгалтером. Нервные, тонкие пальцы - почти, как у музыканта! Клавиатурой ему служили кругляшки, нанизанные на проволоку. Барабанная дробь раздавалась в тиши нашей небольшой комнаты, а мама напрасно зазывала его на кухню обедать...
  
   Не получив высшего образования, папа сумел дослужиться до главного бухгалтера большого треста, БакПАТО. (Производственное автотранспортное объединения). Начальство его уважало. Подчинённые бухгалтерши - обожали. Ещё бы! Папа почти всю работу делал за них. Они медленно работают - объяснял папа. - Мне легче самому сделать.
  
   Жили мы небогато. Вернее, очень скромно. На папину зарплату (а семья из четырех человек) не очень-то разгуляешься. Мама моя, Фаина Григорьевна, закончила Институт Народного Хозяйства и по специальности была инженер-экономист. Но больше болела, чем работала. Она, бедняжка, сколько её помню, страдала тяжёлыми приступами из-за болезни почек и жёлчного пузыря. Ей пришлось пережить две операции. Но и тогда она не перестала болеть. У мамы началась гипертония...
   Питались мы скромно, без деликатесов. Но дома всегда был обед в два блюда с компотом на сладкое. Были свежие фрукты с базара. Молочные продукты. Мама любила печь. У неё очень вкусно получались песочные пирожные с вареньем и безе. Помню, как она жарила в эмалированной чашке "хворост", который потом посыпала сахарной пудрой. Книжечку с рецептами, записанными её рукой я потом привезла с собой в Америку, и пекла по её рецептам.
  
  
   Из мебели у нас был диван-кровать, на котором спали родители, стол, стулья, книжный шкаф, забитый книгами. Была даже "горка", как называла её мама. Немецкий сервант из красного дерева "птичий глаз" на львиных лапах, и верхней частью, витриной, с округлёнными боковыми стёклами, за которыми красовались фужеры с рюмочками и чайно-обеденный сервиз, украшенный золотой каёмкой и красными розами. У окна стояло чёрное пианино Музтрест - приданное моей мамы. На нём она училась играть в детстве, окончила семилетку музыкальной школы. Я продолжила музыкальную жизнь нашего старенького пианино. Оно служило мне верой и правдой и в музшколе, и потом, в консерватории.
  
   Однако, при всех наших стеснённых средствах, главной роскошью, как я это теперь понимаю, были книги. Нарядов у меня с мамой было раз, два и обчёлся. Зато не жалели денег на книги. В своё время папа был страстным любителем книг. Это позже, у него на них времени не хватало. В моём лице он приобрёл такого же страстного читателя. Я читала запоем. И не было большей радости в моей жизни, как тот момент, когда в дом приходили связки упакованных в обёрточную бумагу книг, которые выписывал по почте папа. Помню, как папа разрезал шпагат, раскрывал обёртку, и торжественно выкладывал на столе новоприбывшие книги. Вся русская классика и многое из иностранной литературы стройными рядами заполняли полки книжного шкафа. Помню, как сейчас. Синий десятитомник Пушкина. Зелёный четырёхтомник Лермонтова. Жёлтый восьмитомник Алексея Толстого. Двенадцатитомник в мягкой обложке графа Льва Толстого (приложение к журналу "Огонёк") с его портретом в овальной рамочке. Коричневый шеститомник Шолом-Алейхема. И много других... Конечно, они приходили не сразу, а по несколько книг одного автора, по мере издания многотомных собраний сочинений. Я успевала прочесть всё от корки до корки и с нетерпением ожидала новой порции увлекательного чтения. Синий четырёхтомник Аркадия Гайдара был специально для нас, меня с братом. Так же, как и серые маленькие четыре книжки Михалкова. Но разве меня можно было остановить? И совсем не детская литература в лице Бальзака и Мопассана проглатывалась девочкой-подростком на раз. При этом не забывался и читанный-перечитанный любимый "Старик Хоттабыч". И "Двадцать тысяч лье под водой" Жюль-Верна. И "Королева Марго". И многое многое другое...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Но, наверно, самым ярким воспоминанием детства осталась опера. Папа водил меня ребёнком на все оперные спектакли, которые только ставились в бакинском Театре Оперы и Балета. При этом он вспоминал, как мама водила его с четырёх лет в оперу...
   И папа продолжил эту замечательную традицию для меня с братом.
  
  "Горели звезды... благоухала ночь... Дверь тихо отворилась...Услышал я шелест одежды. И вот вошла она...И на грудь мне упала..."
   Серенькое утро... маленькая комната в нашей крошечной квартире... Папа дома... выходной... И это его нежный и тонкий голос (тенор!) выводит слова в арии Каварадоси из Тоски... Я совсем ещё малышка... И мне кажется, что нет ничего чудесней на свете, чем пение моего папы. А его голос крепнет, набирает силу и вот уже рвётся из души в полную силу --
   "Мой час настал, да! И должен я погибнуть...но никогда я так не жаждал жизни не жаждал жизни!"
   Разве можно забыть это? "О! Никогда я так не жаждал жизни!"
  Другое утро... другое настроение... теперь папа молодой солдат и его зовут Хосе (а моего папу мама ласково зовёт Мося... похоже, да?)
   "Видишь как свято сохраняю цветок что ты мне подарила ведь он в тюрьме со мною был и нежный запах свой хранил как долгие ночи чуть сомкнув усталые очи тебя в тиши я призывал и образ твой я представлял... срывались с уст тебе проклятья душа изнывала от боли увы зачем судьба моя кармен с тобою нас свела.... в душе больной пробуждалась одно желанье одна мечта увидеть вновь тебя"
  Оперный театр... Какое счастье! Музыка! Краски! Артисты на сцене поют уже знакомые мне в исполнении моего папы арии. Всё знакомо и в то же время оживает в каком-то новом свете... сценическом... волшебном...
   Мне кажется, что это ко мне обращены слова, мне и только для меня поёт мой папа...
   "ты мой восторг моё мученье ты оживила счастьем жизнь мою ты трепет сладкого томленья... моя Кармен... моя Кармен!.. навек я твой моя Кармен! навек я твой..."
   "Смейся паяц! над разбитой любовью! смейся и плачь плачь и над горем своим..."
  Папа перевоплощается в несчастного паяца... мне кажется, он рыдает по-настоящему... Какой же он великолепный артист! А певцом так и не стал... Природная застенчивость, смущение перед публикой (к несчастью, передавшееся и мне по наследству, когда и для меня было настоящим мучением, пыткой, играть на школьных и консерваторских концертах) помешали ему стать оперным певцом. А талант был. Голос красивый. Музыкальность, а главное, страстная любовь к опере, оперному пению...
   Почти весь оперный репертуар пел мой папа. Спасибо тебе! Это ты наградил меня любовью к музыке! И теперь, когда я слышу арии, перед глазами у меня ты и только ты! И звучит твой незабываемый голос. И мне хочется плакать...
  
  Всю жизнь папа был исключительно оптимистично настроенным человеком. Хотя горя и неприятностей у него было больше, чем достаточно. И нас, его детей, всегда поражало, с какой стойкостью он переносил всё, что жизнь обрушивала на него. Папа в молодости ушёл на войну. Не успел прийти с войны, как потерял горячо любимую мать. Рано потерял жену, нашу маму...
   Мы с братом уже давно обзавелись семьями, но когда нам нужна была поддержка, совет, мы всегда обращались к папе. И папино слово согревало, давало уверенность, что всё будет хорошо, а главное, главное - сохраняло в нас не передаваемое никакими словами радостное и счастливое чувство детства. Мы всё ещё были дети. И мы знали, что никто и никогда не будет так нас любить и заботиться о нас, как наш отец.
   В последний год своей жизни, когда на него неожиданно и со страшной силой обрушилась неизлечимая болезнь, папа ни единым словом не выдал, как ему тяжело... как больно... Он был не из тех, кто жалуется. И уж конечно не хотел причинить боль нам.
   После смерти нашей мамы, папа посвятил всю свою жизнь нам, детям, внукам и правнукам.
   Последние несколько месяцев он был прикован к постели. А ещё немногим раньше он постепенно терял речь.
   Последние его слова ко мне, пока он ещё мог их прошептать, были: Я хочу, чтобы ты помнила меня молодым и здоровым.
   ..........
  
   Папа, я помню и всегда буду тебя помнить!
   Знай, что мне очень тяжело без тебя!
  
  
  
   Моя мама
   Моя мама, Фаина Григорьевна Стринковская, родилась на Украине, в небольшом городке Тальное, 20 июня 1922 года. К сожалению, мама ничего не рассказывала о своём детстве и молодости. А я, занятая своими двумя школами (общей и музыкальной) и бесконечной (как мне тогда казалось) игрой на скрипке, никогда её и не расспрашивала... Помню только по её воспоминаниям, что первым, родным языком у неё с младшим братом был идиш. А на русском они учились разговаривать уже когда переехали жить в Баку, и мама (моя бабушка Ася) не давала им есть, если они говорили по-еврейски. Маме тогда было только восемь лет и по-русски она выучилась говорить отлично и без малейшего акцента.
  
   Была она невысокой, чуть склонной к полноте (особенно в зрелые годы) шатенкой, с красивыми карими глазами и широкими изогнутыми бровями вразлёт. Училась в музыкальной школе семилетке играть на фортепьяно. И играла довольно хорошо, в основном аккомпанируя пению мужа. Ещё помню, как зажигательно она играла "Цыганочку", лихо ударяя по клавишам нашего старенького пианино. А ещё мама хорошо играла на аккордеоне. У её родителей был большой, сверкающий перламутром красный аккордеон. Не знаю, где и у кого мама научилась на нём играть. Но играла с большим подъёмом и удовольствием. Даже карточка сохранилась. Мама небольшого роста и за аккордеоном её почти не видно.
  
  
   После школы она поступила в институт Народного хозяйства и получила профессию инженер-экономист. Вот только работать ей довелось совсем немного. После замужества замучали её недуги. Камни в почках истязали её регулярными приступами дикой боли. Позже у неё развилась гипертоническая болезнь, которая и послужила причиной её раннего ухода... И вся её жизнь на моей памяти была чуть ли не сплошной борьбой с болью и болезнями... Помню, как возвращаясь домой со школы, со страхом подходила к воротам нашего дома, боясь увидеть на улице очередную машину Скорой Помощи...
  
   Но не всегда же мама болела. Были у неё и светлые дни. Тогда она деловито возилась на кухне, прибирала в доме, стирала и варила бельё в огромном жестяном чане на конфорке. Были у неё три задушевные подруги, ещё со школы. Тётя Сима и тётя Тая (так я их называла). К ним мы иногда ходили в гости. А они - к нам. Тётя Сима преподавала математику в школе. Позже мама водила меня к ней, чтобы подтянуть по математике. И надо сказать, что тётя Сима так хорошо мне всё объясняла, что до конца школы у меня по математике была твёрдая четвёрка. Сохранилась фотография трёх молодых особ с радостными лицами, доверчиво глядящие в камеру. На других фото мама стоит в группе с однокурсниками по институту. После войны, за год до замужества, мама едет отдыхать в Сочи со своим любимым отцом. Я вижу их на сохранившейся фотографии, где они стоят у подножия высоченной лестницы в сочинском Дендрарии. Молодая и счастливая, не помышляющая о трудностях и болезнях, которые ждут её впереди...
  
  
   Мама очень любила своего отца. Помню, как она рыдала, узнав о его смерти, когда её младший брат пришёл сообщить о случившемся...
  
   Моя мама была первой (если не считать детской любви к двоюродной сестричке, с которой он запечатлён пятилетним малышом на крохотной фотографии) и последней любовью моего отца. Даже после её ранней внезапной кончины в 52 года (а папе было тогда 53), он не захотел никакой другой женщины в своей личной жизни.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Наш дом
  
  Прочла в одной очень интересной книжке такую фразу:
  Куда бы ни уехать, сердцем всё равно в старом доме. Как это верно...
  
   Я давно уже собиралась написать обо всех домах, где мне пришлось жить со дня рождения и по нынешний день. Кажется, такой момент наконец-то настал. Наша семья жила в старом районе Баку, на Шемахинке. Нет, вообще-то имелось другое название, красивое и достойное тогдашнему советскому строю - Октябрьский район. В память о "Великой Октябрьской Революции" 1917 года. Но жители города всё равно звали этот район по-старому. Так, как это было ещё до советской власти. Так и говорили: - где живёшь? - на Шемахинке!
  
   Там же находился и небольшой базар. Настоящий восточный базар (а какой он ещё мог быть? В Азербайджане, ведь!...). Он так и назывался: Шемахинский базар. Мы шли туда по улице "Искровская" (вот и ещё одно упоминание славной истории рождения советской власти. Газета такая была до революции, "Искра"). На этой улице) находилась моя первая в жизни школа, 174-я. Там я окончила восемь классов и затем перешла учиться в школу имени Бюль-Бюля при консерватории.
  
   Улица, где я родилась и выросла, называлась Касум-Измайлова. А наш дом на Касум-Измайлова 116. Вам, наверно, странно, что я повторяю зачем-то эти слова. А они для меня звучат музыкой детства. Там я тянула на скрипке гаммы... Там, из распахнутых настежь окон, жарким бакинским летом, неслись заунывные мугамы под треньканье струн тара и тягучие звуки кяманчи. Там жила моя первая и верная подружка, Ядя. Там... много чего было там, в доме моего детства. Мои мама и папа. Молодые. Красивые. И мой младший братик. А ютились мы все вчетвером в крошечной квартирке о две комнатки и с крошечной прихожей, которая служила также и кухней. А всего помещалось в этой кухоньке, как сейчас помню, двух-конфорочная плита, стоящая на стареньком деревянном шкафчике, где хранились кастрюли, и рукомойник, где из носика металлического крана зимой шла ледяная вода. О ванной-душевой и туалете мы тогда и не помышляли, даже и не знали, что такое существует... Туалет был во дворе и назывался по-простому: уборная. А для домашнего пользования, чтобы на ночь глядя не бежать во двор в уборную, существовал горшок, или как тогда изящно выражались - ночная ваза.
   Квартиру эту построил молодожёнам сосед-строитель, дядя Миша. Папа моей моей любимой подружки, Яди. И сами они жили рядышком. Высокая лестница, с которой я так боялась упасть в детстве, тянулась мимо нашего окна по стеночке вверх. И эту квартиру, только раньше и для себя, построил рукастый дядя Миша. Жили там они втроём с женой, тётей Марой, и единственной дочкой Ядвигой.
  
   У меня сохранилось старая любительская фотография, где запечатлена навечно наша стенка с выходящим во двор окном от пола до потолка. И во дворе, возле той стенки, мой младший брат Петя, двое соседских детей, дворовая рыжая собака Пират и маленькая старушка, мама дяди Миши. Ядвига Михайловна.
  
  
  Давно уже нет того дома и двора. А память на фотографии сохранилась...
  
   Когда умер мой дед, мы переехали в его квартиру, которая была в этом же дворе. Там была правда всего одна комната, но большая. Мне, во всяком случае, она казалась большой. Двадцать квадратных метров! И к ней галерея впридачу, которую мои родители перегородили на две части и соорудили комнатку для меня и моего брата, а другая половинка стала прихожей и кухней по совместительству. Бывшую же кухню переделали в ванную комнату. Вот была радость! Не нужно было больше ходить в баню, где я падала в обморок от пара и от жара. Помню тазики с горячей и холодной водой. Каменные полки, на которые нельзя было сесть из осторожности, чтобы не подхватить какую-нибудь болячку. И всё плавало в тумане...
  
   В нашем дворе прямо под открытым небом мне сыграли свадьбу. Стоял сентябрь. Поперёк двора накрыли столы. Протянули освещение над головами. Множество маленьких лампочек. И - пир горой!
  
   У соседей, через стенку от родительской квартиры, мы сняли комнатку. Узкую, как пенал. Мы как смогли освежили её. Наклеили новые обои приятного золотисто-песочного цвета, содрав со стен старые, запылённые. Мой жених наказал мне содрать эти обои, за что я жутко поплатилась: пыль попала мне в глаза и я заболела конъюктевитом. Глаза слезились и гноились. Но свадьба должна была состояться через несколько дней и отменить её уже было нельзя. Пришлось невесте надеть чёрные очки, чтобы скрыть печальную картину больных глаз... 17 сентября 1971 года мы поженились.
  
   Это была уже третья по счёту моя квартира. Всего в нашем дворе было десять квартир. Так вот, почти в каждой из них (а если точнее, то в пяти) я пожила со своей всё увеличивающейся семьёй. Надо ли ещё упомянуть о квартирке, где когда-то жила моя школьная подруга? Она была за углом, на Искровской. На той самой улице, по которой я ходила в школу.Там мы с мужем прожили всего один месяц. И вернулись в старый двор. Но не надолго. Вскоре наш дом пошёл на слом. Вернее, весь квартал пошёл на слом под строящееся метро Низами. Мы были счастливы! Так долго ждали этого события... Так хотелось из старой рухляди, где крысы из подвалов прогрызали полы и бегали по квартире, где каждое лето заливали крыши киром, а зимой они снова протекали от дождя, и стены начинали двигаться и мы боялись, что в один не прекрасный день они упадут на нас, нам так хотелось уехать в новый дом! Мама не дожила до этого счастья... Её не стало за два года до нашего переезда.
  
   И вот, мы переезжаем. Наша семья получила трёхкомнатную квартиру со всеми мыслимыми удобствами и двумя длинными балконами в районе, который назывался Восьмой километр. Когда-то это был посёлок, за восемь километров от самого города. Ну и что ж, что не в центре города. Зато там уже есть метро. И мне до работы всего двадцать минут. Не считая, конечно, пробежки до автобуса и десятиминутного вояжа на нём. Так мы переселились в шестую по счёту квартиру. Кто же знал тогда, что и оттуда нам придётся уезжать?..
  
   Пришло время массового отъезда. Уезжали, в основном, евреи. А с ними и нееврейские родственники. Нас ждала Америка...
   Прощай Баку! Прощай симфонический оркестр! Прощайте друзья и родня... Кто знает, придётся ли с вами свидеться когда-нибудь...
  
  
   Здравствуй, Баку! Город любимый!
   Детство моё. Радость. Могилы.
   Смешано всё. Солнце и ветер.
   Как хорошо, что есть ты на свете.
   Вот кинотеатр. Или киношка.
   Слёзы текли не понарошку.
   Верила в чудо. А есть оно в жизни?
   Я заплачу. Только верни мне.
   Я заплачу. А, может, заплачу.
   В жизни сложилось так, не иначе.
   Я далеко. А ты всё же близко.
   Словно во рту тает ириска.
   В цирке моём кружатся кони.
   Машут платком друзья на перроне.
   Я уезжала с семьёй навсегда...
   Солона в море и в горле вода...
   Солнечный пляж. Шихово рядом.
   Память моя. Волны. Ограды
   Мне преграждают путь в моё детство.
   Нет, никуда от них мне не деться.
   Рядом в Ахундовке строгие лица.
   Ни кашлянуть, ни воды не напиться.
   Слушаем музыку. Скоро зачёты.
   Тянем по струнам длинные ноты.
   Вот и Дворец. Съезды. Собранья.
   Сяду в оркестр. Скажу - до свиданья.
   Мне не поверят: - Зачем ты? Не надо!
   Только уехать придётся, ребята...
   Вспомню я всех. Душа в филармонии
   Спрячется. Нет! Не уйду! Не неволь меня!
   Слёзы текут. Где это видано?
   Сердце в Баку. А тело на выданье.
  
   Знала ли я тогда на что иду, заставляя мужа присоединиться к моему решению покинуть Баку и подать, наконец, документы в ОВИР?
   Знала, конечно, что мы круто меняем свою жизнь. Но, наверно, какой-то властный инстинкт самосохранения защищал меня от страха, и давал уверенность в том, что всё будет хорошо. К тому же, моим властным побуждающим мотивом было решение спасти детей от армии. От войны. Так война неожиданно вмешалась в нашу жизнь. И уничтожила то, на что положила жизнь моя бедная мама, заставляя заниматься на скрипке. Твой кусок хлеба - не забывала она повторять мне. Кусок хлеба потом доставался мне легко. Я окончила консерваторию. Играла в самом престижном оркестре республики. Сидела на сцене в свете юпитеров и под хлопки аплодисментов пусть и не всегда многочисленной публики, но всё же. Скрипка и смычок были лёгкие. А труд - тяжёлый. Да, я ленилась. Да, временами ненавидила свою скрипку за то, что болела не только спина, но и руки, и шея, ломило всё тело от многочасовой игры. Но бросить её не могла. Это был бы ужас. Всё равно, как расстаться со своей рукой или ногой...
   И вот - бросила. Уехала в другую страну и легко рассталась с тем, на что положила свою жизнь там, в родном городе. Кто же знал, что это роковое решение навсегда оставит такой глубокий и незаживающий шрам в душе? Кто же знал, что не смогу спокойно, без слёз и с трудом подавляемых рыданий слушать музыку, которая всё ещё в пальцах, в душе, в мозгу?..
   Когда-то Фауст продал Мефистофелю душу, мечтая о власти.
   У меня не было таких заоблачных мечтаний. Я всего лишь хотела спасти детей. И не раскаиваюсь. Но цена оказалась высока. Да, я живу в достатке. У меня есть всё, о чём не могла даже мечтать на родине. Но и потери высоки. Попробую представить, как сложилась бы жизнь, если бы мы не уехали... Не будь войны, мы вряд ли сдвинулись с места. Дети всё равно получили бы высшее образование. А я по-прежнему играла бы в своём оркестре. И вместе с ним объездила бы с концертами мир. Ведь всё так переменилось после нашего отъезда. Были трудные, очень трудные годы. Но люди ведь выжили! А Баку расцвел. Расцвёл неузнаваемо! Но никого из моих друзей и родных там не осталось... Куда ни кинь - везде потери. И какие из них горше?
  
  
   Мы устроили "отвальную" в ресторане на корабле. Так совпало, что это был мой день рождения. Знаменательная дата: 5 августа 1989 года. Все плакали. А я была счастлива. Так хотелось поскорее уехать в страну моей мечты, Америку. И почему-то я была уверена, что расстаёмся не навсегда. Что увидимся снова. И оказалась права. Правда, не всех пришлось увидеть. Кто-то выбрал другие места для проживания. Но в Баку не остался никто с кем мы тогда прощались на корабле...
  
   Москва. Вена. Италия. Это были короткие перевалочные пункты. На них хотелось бы задерживать внимание. Но не сейчас. В Вене, в самом центре этого прекрасного города, мы провели две незабываемые недели. В Италии нам пришлось пробыть больше двух месяцев. Римские каникулы! Так я называла это время. Мы не работали. А деньгами и жильём нас снабжал Сохнут. Красота! Если бы ещё не томились мыслями о туманном будущем... Но во мне была уверенность, что на новом месте, в новой стране, мы тоже не пропадём. Устроимся. И я оказалась права. Дети выросли. Женились. У нас появилось четыре внука. А мы за это время успели поменять три квартиры, пока не купили дом. И вот, живём.
   Правда, боюсь, и на нём не остановимся.
   Снова придётся переезжать. Жизнь такая...
  
  
  
  Родители моей мамы, Фаины Григорьевны.
  
   Родители моей мамы были родом с Украины. Жили они, конечно, не в больших городах, где проживание евреям было запрещено, а в маленьких. Такие, малые числом жителей городки, евреи называли штетл, местечко.
  
   В декабре 1791 года накануне второго раздела Польши императрица Екатерина Вторая подписала указ, ограничивающий право на расселение евреев Белорусской, Екатеринославской и Таврической губерниями, установивший таким образом черту оседлости и закрепивший дискриминацию иудаизма и иудеев. Черта оседлости евреев была отменена только в 1917 году Временным правительством после Февральской революции. В связи с чертой оседлости невозможно не признать, что она имела, как негативные, оставившие глубокий рубец на самосознании российского еврейства, в связи с многочисленными ограничениями и запретами на проживание и род деятельности, так и позитивное, "а именно, можно предположить, что не будь этой черты, процесс ассимиляции пошёл бы весьма быстрыми темпами, как это и случилось, когда черта оседлости исчезла". (Александр Каменский)
  
   Мамина мама, Хася Изральевна Ярмолинская, была родом из местечка Тальное, Черкасской области. В 1919 году там проживало 14 тысяч людей, из которых больше половины (8 тысяч) было евреев.
  В отдаленное время этот городок знал лучшие дни и был одним из самых процветающих городов в Украине. Евреи со всех сторон приезжали сюда, привозя с собой богатство и процветание.
  
  Список еврейских бизнесменов исчислялся сотнями. И в их числе были и родители моей мамы.
  
  Однако, нельзя забывать и другое. Местечко лихорадили погромы. Впервые евреи из Тального упоминаются в связи с казацким погромом в 1768 году, когда почти вся еврейская община была уничтожена... Но со временем, к концу 19 века, число евреев возросло и насчитывало уже больше половины из всех жителей Тального.
  
  Время раздела Польши было временем религиозного раскола среди польских евреев - появился хасидизм, религиозно-мистическое движение. И в последней четверти 18 века хасидизм широко распространился в Украине. Появились духовные вожди хасидов - цадики. Они приобрели большее влияние, чем ортодоксальные раввины.
  1854 году в Тальное прибыл раввин Давид Тверский и местечко стало центром Хасидизма.
  
  
  
  
  
   Мамин дед, Мордехай Гершкович Стринковский (1870-1946) имел большую семью, пятеро детей. Его жену, мою прабабку, звали Шейндл. По старинному обычаю, аф кест, молодых после свадьбы должны были взять к себе в дом на полное обеспечение родители невесты. Тесть, к тому же, давал возможность молодому супругу приобрести хорошую специальность. Это считалось престижным, так как такое могла себе позволить только богатая семья. Вероятно, невеста, моя прабабка, была из зажиточной семьи, так как Мордехай с Шейндл прожили у её родителей все три положенных года. За это время мой прадед закончил иешиву (религиозное учебное заведение) и собирался стать равином. Только этому не суждено было сбыться. В местечке всё ещё был старый равин, который, по всей видимости, не собирался уходить в отставку. Возможно, были к тому и другие причины. Из Петербурга к ним приехал служить русский врач. Он познакомился с Мордехаем и узнав, что тот хорошо знает латынь, предложил обучить его фармакологии и врачеванию. А надо сказать, что Талмуд - это не только толкования Торы, изучение законов и молитвы. В него включено большое количество исторических и медицинских текстов. Так что кроме арамейского и древнееврейского (на котором написан Талмуд), ученики иешивы изучали латынь.
  Доктор, имя которого, к сожалению, не сохранилось, дал Мордехаю список книг на латинском языке. Книги были выписаны по почте, и дело закипело. За год наш прадед изучил медицинскую и фармакологическую премудрость и открыл аптеку. Деньги на бизнес, скорее всего, дали ему родители жены вместе со своим благословением. Мордехай оказался удачливым, и благосостояние молодой семьи пошло в гору. Тогда же у них, вслед за двумя сыновьями, родилась первая дочь, которой дали имя Бруха, что с еврейского означает Благословение.
  
   Вскоре мой прадед стал известным в городе фельдшером. Он пользовался большим уважением со стороны горожан. Настолько глубоки были его познания в медицине, что когда к больным приходили врачи и узнавали, что прежде их лечил Морк Стринковский, говорили, что тогда им здесь делать нечего. А больному лучше продолжать лечиться у Стринковского. Среди жителей городка он пользовался славой великолепного диагноста. Моя мама вспоминала, что ее дед прикладывал свое ухо (а уши у него были большие!) к спине больного и тут же ставил правильный диагноз. Но, скорее всего, это было в его молодости. Его внучка, моя тётка, Сима Чёрная, рассказывала, что видела у него в саквояже (маленьком чемоданчике), с которым ходили тогда доктора, красивую трубку (стетоскоп) и очень хотела иметь такую же.
   По воспоминаниям Симы мой прадед был среднего роста, худощавый, ходил с палочкой, потому что когда-то повредил тазобедренный сустав. Голову покрывал чёрной круглой кепочкой, носил чёрный плащ поверх цивильной одежды, как все горожане. То есть, не придерживался традиционной для того времени одежды, которая так сильно отличала евреев от всех окружающих. Да и не был, оказывается, религиозным. Хотя, несомненно, справлял еврейские праздники, такие, как Рошашана, Йомкипур и Пейсах. Был он лысым, седые волосы обрамляли голову, но посередине была плешь. Таким, во всяком случае, он запомнился своей маленькой внучке Симочке. Лицо не брил. Носил небольшую подстриженную бородку и усы. Наверно, единственная дань тому времени.
  
   В Китайгороде, где жил Мордехай Гершкович со своей семьёй, у него был большой дом. Жили они зажиточно. Всем детям (а их было шестеро) дали образование. На чердаке этого дома во время погромов прятались мужчины. Погромы были частым явлением в еврейских местечках. Грабили, убивали и насиловали женщин беспощадно. Этим занимались как белые, так и красные. И только дом и семью Стринковского они не трогали. То есть, никого не убивали. Им нужне был знаменитый и хорошо знающий своё дело фельдшер, единственный на все окружные местечки. Бывало, они даже забирали его к себе в отряд для лечения раненых, но потом возвращали в целости и невредимости. (невольно вспоминается эпизод из романа "Доктор Живаго", когда его похитили и увезли в отряд красные). Забирали у него вату, бинты, йод и другие лекарства...
  
  
   Самым старшим из детей был сын Самуил. Жизнь его сложилась трагически. В юности он был влюблён в девушку из хорошей семьи. Звали её Ида. Они решили пожениться. и вскоре родители Самуила приехали в дом девушки на помолвку. Познакомились с её родней, посидели за богато накрытым столом. Привезли молодой невесте подарки. Но ночевать решили на постоялом дворе. Утром, вернулись к будущим родственникам позавтракать. И тут к ним вышла наречённая сына. На ней была кофточка с коротким рукавом. Когда отец Самуила это увидел, то в гневе закричал: - не бывать этой свадьбы! Едем обратно домой! Слово отца было для всех закон. Все в семье трепетали перед ним. Семья встала и уехала. Так Самуил и не женился на своей Иде. С разбитым сердцем он вскоре уехал в Америку. В 1914 году. Там он женился и у него родился сын, который умер в младенчестве. Самуил не мог пережить эту потерю (как он писал родным) и умер молодым, когда ему было немногим больше тридцати лет.
  
  Второй сын - мой дед Герш (еврейское имя Цви, что означает олень). У него было трое детей. Моя мама, Фаина, и два младших сына, Исроэл и Самуил.
  Старшая дочь - Бруха родилась в 1900 году.
  Третий сын - Борис родился в 1902 году (дети Владимир и Жанна)
  Дочь Рахиль
  Дочь Шифра (Женя).
  Всего шестеро детей.
  
  
   Борис Стринковский
  
   Сын Борис получил высшее медицинское образование в Одессе и стал хирургом. Прошёл всю войну и в чине подполковника служил начальником военного госпиталя. Да только не повезло ему. Уже вернувшись после войны домой, в компании друзей рассказал анекдот... Конечно же, его посадили. Он отсидел в лагерях четыре года, и только после смерти Сталина его отпустили на сводбоду.
  
  Борис говорил про своего отца, что если бы ему довелось учиться в медицинском интституте, то из него вышел бы не просто великолепный врач, а большой учёный. Впрочем, его познания в медицине и так разрешали ему лечить людей от всех болезней, предварительно поставив правильный диагноз. А в своей аптеке сам приготовлял лекарства.
  
  
  
   Мой дедушка Гриша (как звали его мы, внуки) стал фармацевтом. Он учился в реальном училище, как и остальные дети. Я помню, что его называли провизором. А это значит, что в отличии от фармацевта, он имел высшее фармацевтическое образование, имел право на самостоятельную фармацевтическую работу, мог изготавливать лекарства и управлять аптекой. Его отец, Мордехай, владел двумя аптеками: одна в Китайгороде (Винницкой области). Другую он купил для моего деда, когда тот ещё и не был женат. Но роковая страсть к картам погубила дедушкину аптеку. А именно - он её проиграл в карты. Страсть к картам не покидал моего деда всю жизнь. Он даже приучил к ним своего старшего сына, Шурика. И они частенько вместе расписывали пульку дома в избранном кругу друзей.
   Уже в Баку, куда мой дед Гриша переехал с семьёй, он продолжал заниматься своей профессией фармацевта, которая кормила всю семью. Кормила, наверное, неплохо, так как моя бабушка, с гимназическим образованием, по воспоминаниям моей мамы никогда в жизни не работала. И не только сама держала дома кухарку, но и моей маме помогала иметь дома домработницу (или мою няньку). Правда, не долгое время. Но я, малышкой, запомнила, что была у меня няня. А вот у брата, который родился позже на шесть лет, няньки уже не было. Мои родители жили очень скромно...
  В Баку дедушка вначале работал в Локбатане заведующим аптекой. А потом в Бибиэйбате, где заведующим был азербайджанец, с которым они дружили. Я хорошо помню дядю Курбана (как мы, дети, его называли). Он был почти такого же возраста, как мой дедушка, с огромным животом и, видно, добродушный человек. Потому что никогда не обижался на нас, детей, когда мы придумали для него дразнилку (уж не я ли была сочинительница?) - дядя Курбан! Большой барабан!
  
  
  Старшая дочь моего прадеда, Бруха - что означает на древнееврейском Благословенная - (по мужу Чёрная) тоже получила фармацевтическое образование и работала в аптеке, как и её сёстры Рахиль и Женя (Шифра). В браке с Абрамом Чёрным у неё родились три дочери: Соня, Сима и Ася. Все три красавицы. В детстве я дружила со старшим сыном тёти Сони, Марком (все называли его попросту Марик) и его младшей сестрёнкой Таней.
  
  Была у прадеда и старшая сестра, которая ещё до прихода советской власти уехала со своей семьёй в Америку и поселилась в Лос-Анджелесе. Но ни имени её, ни что потом с ней и её семьёй случилось, не удалось узнать.
  
  
   В 1929 году муж старшей дочери, Брухи, Авраам Чёрный (пз местечка Гайсино), уехал в Баку. Через год, после того, как он там сумел устроиться, вернулся и забрал свою семью. Вмести с ними, в 1930 г. уехал и весь клан Стринковских. Прочь от погромов и надвигающегося ужасного голодомора тридцатых годов. В Баку Авраам Чёрный открыл своё дело и стал хозяином цеха металлоизделий.
  
   В Баку мой прадед с прабабкой жили на улице 1-я Свердловская. И было ли это совпадением, или же удобным случаем для знакомства и замужества моей мамы, но перпендикулярно к их улице была улица Касум-Измайлова, где проживал мой другой дед с моим отцом. А моя мама тогда жила с родителями и братьями в Крепости, Ичери Шехер, на улице Герцена 22.
  Потом, позже, он купил квартиру на улице Кецховели.
  Приехав в Баку, в свои 60 лет мой прадед продолжал работать. Работал он в посёлке Карадаг в 25 км от Баку; на заводе в амбулатории. Не близкий путь на работу, особенно для пожилого человека. Добираться туда ему приходилось на трамвае по улице Басина, который привозил его к Сабунчинскому вокзалу.
  
   Как сейчас вижу этот трамвай, рельсы, старую улицу Басина, остановку у табачной фабрики, где я сходила, и уже пешком за пять-десять минут добиралась до консерватории, где много позже я училась...
  
   Умер Мордехай Стринковский в 76 лет, 14 декабря 1946 года. А его жена, Шейндл, умерла 5 декабря 1938 года. Год её рождения мне не известен.
  
   Сохранилось несколько карточек, где по случаю приезда в Баку из Кишинёва дяди Бориса, большая семья Чёрных и Стринковских собралась у нас дома на Касум-Измайлова. Мама напекла свои знаменитые пирожные-корзиночки с безе и поставила их в красные хрустальные вазы на праздничный стол.
  
   За нашими спинами виднеется мамино приданое, чёрное пианино, на котором и я отстукивала свои этюды и гаммы,. Его украшают непременные для того времени семь белых слоников, несколько фотографий, вазочка для цветов и фарфоровая дама, в длинном бальном платье. Ничего не уцелело от той прежней жизни. Кроме дамы в бальном платье. В детстве мама давала мне поиграть с ней, чтобы покормить меня, пока я отвлекаюсь... Я привезла статуэтку в Америку и она всё так же закидывает свои тонкие прекрасные руки за голову, уставшая и нарядная...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  На фотографии; стоят: Миля (младший брат мамы), Соня с мужем Додиком, Сима Чёрная, её сестра. Сестра Бориса и моего покойного деда Женя Стринковская с мужем Моисеем и мой папа. Сидят: Аврам Чёрный с женой Броней Стринковской, Борис Стринковский, моя бабушка Ася с моим братишкой Петей, дети Сони Чёрной Марик и Таня, моя мама и я.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Моя бабушка Хася Изральевна
  
   Моя бабушка родилась в семье сахарных заводчиков, Ярмолинских (отец Исроэл, мать Фейга), и хвалилась мне, маленькой, что была самой богатой невестой у них в местечке. На каждом пальце было по кольцу! Меня это очень интриговало. Правда, я никогда не видела у нее ни одного кольца. Только ожерелье на шее из крупных граненных янтарных бусин, да маленькие золотые сережки с круглым красным камушком неизвестного мне происхождения.
  
  Где же твои кольца? - интересовалась я. - Ограбили! - отвечала мне бабушка. А потом, когда я немного подросла, рассказывала, как петлюровцы вели ее на расстрел, но ей каким-то чудом удалось бежать... Жаль, детская память не сохранила всех подробностей бабушкиных рассказов.
  
  Но зато история сохранила перечень всех зверских погромов, от которых страдали евреи местечка более полутора века. В 19-20х годах прошлого века кто только не издевался над ними! Вначале собственные сограждане устраивали погромы. Потом Белая Армия принялась за дело. На смену им пришли петлюровцы. Ну а потом родная Красная Армия, буденновские отряды.
  
  К счастью, всей большой семье Стринковских удалось спастись от погромов. В 1930 году они бежали в Баку, молодую строющуюся столицу Азербайджана. Моя мама тогда уже была большая, ей было восемь лет. Младшему её брату, Исроэлу (Шурику), было лет шесть-семь. А ещё через пять лет в семье родился сын, которого назвали Самуил.
  
   У бабушки Аси был брат Лев, который умер в 1924 году.
  
  
  
   Сестра Бруха, которая вышла замуж за Абрама Билиса и родила четверых сыновей: Илья, Наум, Владимир и Борис. Один из них был военным и погиб уже после войны, подорвавшись в машине во Львове.
  
   И брат Пейсах у которого родилась дочь, которую он назвал в честь матери Фейга (Фаина).
  
  
  
  Григорий и Хася Стринковские на курорте в Ессентуках. 1956 г.
  
  
  
  Cлева Исроэл (Шура) и Лия Стринковские
  Справа Самуил (Миля) и Жанна Стринковские
  
  
  
  Яков и Раиса Цодиковы
  Родители моего мужа Евгения
  
  В 1979 году родители моего мужа, Яков Ефимович и Раиса Исаковна Цодиковы уехали из Баку в Америку (штат Нью-Джерси). А через десять лет вслед за ними уехали и мы. Якова Ефимовича мы уже не застали. Он скончался в 1984 году. Раиса Исаковна жила одна до нашего приезда. Мужественная женщина стоически ожидала приезда своих детей и внуков и дождалась. Она скончалась в 1999 году, на 85 году жизни, окружённая детьми, внуками и правнуками.
  
  Через два года приехала семья моего брата Петра Горфинкеля с двумя маленькими детьми. А ещё через год - семья Зины (сестры Евгения ) и Лёвы Коганов с детьми и внуками. Наши семьи вновь воссоединились.
  
  
   Дети наши выросли, обзавелись своими семьями и дали жизнь новому поколению, нашим внукам. Так, на старом Дереве появились новые веточки.
  
  
  А ещё через 26 лет наш младший сын Феликс уехал с женой и двумя детьми на родину супруги в Литву. Страну, откуда сто лет назад приехал мой дед Яков Горфинкель.
  Так завершился круг.
  
  На балконе: Пётр, Зинаида, Катечка, Марина, Татьяна, Матвей, Лена, Яна с детьми Элишей и Диганом, Надежда -мама Лены.
  Внизу: Сева, Миша, Гриша, Феликс, Евгений, Ада, Саша
  3 августа 2015 г.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Приложения
  
   Один из 26-ти Бакинских Комиссаров.
  Мишне Исай Абрамович.
  
   Нет, комиссаром он не был.
   Но пуля бьёт без промаха!
   Расплавилось южное небо
   Слезами над стонами, охами.
  
   Случайный? Нет, не был случайным
   Парень в шеренге расстрелянных.
   Как все, кто боролся отчаянно
   За новую жизнь, был предан он.
  
   Изячка, солнышко, детка...
   Плакала мама Хая,
   И в лад ей кивали соседки,
   О сыне её вздыхая...
  
   Двоюродный брат моего отца. Один из 26-ти Бакинских Комиссаров.
   Его мама - Хая - была старшей сестрой папиной мамы. В Баку она приехала раньше Адели Моисеевны. И успела обзавестись большой семьёй. У неё были три дочери - Соня, Ида и Вера, и три сына - Борис, Исай, а имя третьего, который уехала в Америку, мой отец не смог припомнить. Что не удивительно, ведь папа родился много позже его и не припоминает, чтобы они общались. Зато хорошо помнит, что тётя Хая усиленно вызывала сына обратно домой, из Америки. К сожалению, ей удалось этого добиться. Почему к сожалению? Да потому, что когда он вернулся, его посадили, как шпиона, разведчика Америки. Произошло это не сразу, после войны в 1947 году. Тогда тётя Хая - очень энергичная, полная, среднего роста, пробивная женщина, послала на выручку сына дочь, Веру. Что произошло с Верой, не трудно догадаться. Её тоже посадили. И дали очень распространённую в то время статью. Измена родине...
   В поисках сведений о её брате, Исае Мишне, одном из 26-ти Бакинских комиссаров, я набрела на интернете на Красноярское общество 'Мемориал'. Вот эта справка в Мартирологе.
   МИШНЕ Дебора Аврумовна (Вера Абрамовна), 1913 г.р., уроженка г. Баку. Инженер-металлург, сестра одного из бакинских комиссаров (Мишне Исая Абрамовича). Арестована 0.10.1947 по ст. 58-1а УК, сидела на Лубянке. Осуждена на 10 лет ИТЛ. В 1948 отправлена самолётом в Дудинку. Отбывала срок на 7 л/о Норильлага, затем на 6 л/о Горлага. Работала на кирпичном заводе, на стройке. Освобождена в мае 1954 (уже после реабилитации 24.04.1954). Проживала в Москве с сыном.
   Но о ней будет рассказ позже.
   Брат Веры, Исай, не дожил до сталинских репрессий. Ему была уготована другая судьба. Не менее трагическая...
   Для меня он был легендарной личностью. Ещё в школе, ребёнком, я узнала, что один из Двадцати Шести Бакинских комиссаров наш родственник, папин двоюродный брат. Всех их расстреляли в далёком восемнадцатом году. В советское время все они были овеяны несмываемой славой героев. В Баку, в центре города, был разбит небольшой сквер. Из него потом сделали мемориал 'Двадцати шести Бакинских комиссаров'. Туда приходили после регистрации новобрачные, чтобы поклониться героям, возложить цветы, сфотографироваться на память. Как жаль, что в то время у меня не было фотоаппарата и я не сфотографировала великолепную стену-барельеф, где скульптор изобразил сцену расстрела и падающих, но не утративших мужества и революционного огня, комиссаров.
   Ночь после выпускного бала я провела с друзьями здесь. В наше время считалось необходимым начать новую жизнь и встретить рассвет в этом сквере, посвящённом памяти героев, отдавших свои молодые жизни за нас, своих потомков.
   Помню, у меня была тоненькая книжка '26 Бакинских комиссаров' в картонном переплёте. Я была тогда ещё ребёнком и не удосужилась прочитать её. Даже имя автора не знаю. Единственно, что привлекало моё внимание, это портреты на развороте книги. Вернее, единственный портрет - моего двоюродного дяди. (Лидеров комиссаров мы все знали с детства. Их портреты обильно украшали страницы газет, журналов, просто были вывешены на улицах в праздничные дни.) С маленького портрета на меня глядело лицо молодого (в то время мне казалось, что не очень молодого) человека, в плоской круглой шляпе белого цвета. Канотье - так называлась такая шляпа. В наше время такие уже не носили, и поэтому она особенно поразило моё детское впечатление. Не помню даже черты лица. Только шляпа и усики запомнилась.
   Наверно, в той книжке было написано, какую роль играл молоденький паренёк в составе комиссаров. Теперь остаётся только гадать по этому поводу. И только в Мемуарах А.И. Микояна, узнала, что на самом деле роль ему была отведена самая скромная. Да и комиссаром-то он не был. Служил делопроизводителем в Военно-революционном комитете. К тому же беспартийный. Совершенно случайно, как пишет А.И. Микоян, он оказался в числе растрелянных. Как же тогда он оказался в списках, которые отобрали при обыске у Корганова, старосты в бакинской тюрьме? Этот вопрос не давал мне покоя и в поисках ответа на него я переворошила гору электронных страниц на интернете. Мне пришлось окунуться в историю тех далёких, грозных дней, которые произошли за десятки лет до моего рождения. Сведения у разных авторов были самые противоречивые. И мне, не историку по образованию, было очень нелегко в них разобраться, понять, что же происходило на самом деле весной и летом революционного 1918 года. И всё с одной единственной целью, выяснить роль и значение такой малюсенькой песчинки, как мой отдалённый родственник, Исай Мишне.
   Вот, что я узнала.
   7 марта 1917 года, сразу же после Февральской революции, в Баку был образован Совет Рабочих депутатов во главе с большевиком Степаном Шаумяном, хотя большевиков там было явное меньшинство.
   15 октября 1917 года состоялось расширенное заседание Бакинского Совета совместно с представителями промыслово-заводских комиссий, и разного рода военных комитетов. Большинство участников заседания было уже на стороне большевиков и поддерживающих их левых эсеров. Шаумян предложил собранию объявить себя временным расширенным Бакинским Советом рабочих и солдатских депутатов.
   26 октября 1917 года в Баку пришло известие о свержении Временного правительства и провозглашении в России власти Советов. На заседании Бакинского совета было принято постановление о том, что 'высшей властью в городе Баку является Исполнительный комитет Совета рабочих и солдатских депутатов'.
   В апреле 1918 года Бакинский Совет рабочих и солдатских депутатов образовал Бакинский Совет Народных Комиссаров, куда вошли только большевики и несколько левых эсеров.
   28 мая 1918 года была провозглашена Азербайджанская Демократическая Республика. И на территории Азербайджана началась гражданская война. Причём стороны конфликта противостояли не по политическому, а по национальному принципу: с одной стороны в основном азербайджанцы, с другой в основном русские и армяне, хотя все они были разного толка социалистами.
   На Баку наступали войска азербайджанского правительства.
   В поисках исторической правды я набрела на интересный документ, озаглавленный 'Государственная комиссия по проведению 80-й годовщины Азербайджанской демократической республики.' Институт Истории АН Азербайджана им. А.А.Бакиханова.
   То, что я там прочла, поразило меня. Как будто упал плотный шёлковый занавес, расшитый золотыми и серебрянными узорами, и перед моими глазами предстала сцена в её рабочем, истинном виде, без прикрас. Не стало легенды о 26 Бакинских Комиссаров, которыми так гордилась моя страна, весь народ. День 28 апреля, праздничный день в самом начале весны, который я однажды по ошибке назвала услышанным мною когда-то и от кого-то словом 'советизация Азербайджана', и за что немедленно получила строгий выговор, этот день больше не праздник, а тёмное пятно, боль и ошибка республики. Все памятники несчастным расстрелянным комиссарам снесены, их имена больше не украшают названия улиц и площадей, а сам этот день теперь называется Апрельским переворотом в Баку. Мы давно не живём в Азербайджане, но я догадываюсь, что и памятник 11 Красной Армии, освободительнице, как её тогда называли, тоже снесён, уничтожен. А действие 11 Красной Армии РСФСР теперь называется не освобожденим, а оккупацией Азербайджана в 1920 году.
   Большевики передали власть новому правительству, и скоро в Баку вошли немногочисленные английские отряды. Узнав о перевороте, Микоян поспешил в город. Но здесь его ждало еще одно горькое известие - большинство активных деятелей Бакинской коммуны было арестовано. Впрочем, и новая власть - так называемая диктатура Центрокаспия - продержалась в Баку лишь до середины сентября. Англичане не сумели приостановить турецкое наступление. Началась поспешная эвакуация. В день вторжения турецких войск в Баку Микоян сумел освободить Степана Шаумяна и других большевиков из тюрьмы. С помощью командира небольшого отряда Т. Амирова все они успели занять место на пароходе "Туркмен", переполненном беженцами и солдатами. Корабль отплыл в Астрахань. Однако ни группа дашнакских и английских офицеров, ни многие из солдат не хотели плыть в советскую Астрахань. Они сумели взбунтовать команду корабля и увести его в Красноводск, оккупированный англичанами. Эсеровские власти в этом городе арестовали всех большевиков. Портретов бакинских комиссаров тогда еще не было, документов тоже.
   Руководствуясь списком на тюремное довольствие, который нашли у Корганова, исполнявшего роль старосты в Бакинской тюрьме, эсеры отделили двадцать пять человек во главе со Степаном Шаумяном. Сюда же включили командира партизан Т. Амирова. Так образовалась знаменитая цифра "26". Все они были увезены из Красноводска якобы для суда в Ашхабад. Но вагон с арестованными rfe дошел до Ашхабада. В ночь на 20 сентября 1918 года на 207-м километре Красноводской железной дороги все двадцать шесть арестованных были расстреляны. Здесь были и коммунисты и левые эсеры, народные комиссары и личные телохранители Шаумяна. Один из погибших оказался беспартийным мелким служащим. Но все они вошли в историю как "26 бакинских комиссаров".
   Фонштейн, бывший председателем суда в Крсасноводске по делу 43-х убийц бакинских комиссаров, 10 августа 1921 г. сообщил Чайкину следующее: 'На месте казни все 26 голов были отделены от туловища. Кроме того, у общей могилы, в которую наскоро убийцы зарыли комиссаров, было найдено только 7 пустых гильз от 'Браунинга' и ни одного винтовочного
   В начале 1937 года, в период огромных чисток и репрессий в партии, Сталин все же скажет Микояну: "История о том, как были расстреляны 26 бакинских комиссаров и только один из них - Микоян - остался в живых, темна и запутана. И ты, Анастас, не заставляй нас распутывать эту историю".
   Хая Мишне
   Печальная сага еврейской семьи не будет полной, если не рассказать о матери, на долю которой выпало испытать и радость, и горе. И чего было больше, не взвесить никакими весами и не найти меры, чтобы измерить.
   Молодая девушка из большой религиозной семьи в Кишинёве выходит замуж в 1894 году за Аврума Мишне. Жених - из мелко-буржуазной семьи. Отец невесты занимается финансами, бухгалтерией. Девушку зовут Хая Вайнберг и ей всего двадцать два года. Вся жизнь впереди. И хочется надеяться, что жизнь будет счастливая, а как же иначе! И рождаются у молодой пары дети один за другим - вот и радость.
   В 1896 родился сын, Ицхок, первенец. В 1899 - дочь Сура (Соня). В 1902 - Давид (Доля). В 1906 - Гинда (Ида). В 1911 сын Борис и в 1913 дочь Дебора (Вера). Всё, что положено испытать, рожая и воспитывая маленьких детей, Хая испытала. Правда, были ещё дети, умершие в младенчестве, и это было горе...
   Был страх во время Кишинёвского погрома, когда погибли отец и дед и пришлось бежать в другую страну, неведомую, неизвестную, но о которой шли слухи, что к евреям там относятся хорошо... Они поселились в тёплом южном городе на берегу Каспийского моря в Азербайджане. В Баку у них прибавление семейства: родились Борис и Вера. Мать семейства, скорее всего, не работает. Слишком много дел по хозяйству. Была ли она образованна? Нет ответа. Знаю только, что её младший брат Шмуэль (1882-1943) был музыкантом-самоучкой. Он совмещал сразу много профессий: дирижёр, скрипач, хормейстер... (Это у него старший сын Моисей Вайнберг, известный советский композитор). Семью Шмуэля постигла трагическая участь: вместе с женой и дочкой они погибли в концентрационном лагере в Травниках. Но это отдельная история.
   На новом месте семья Хаи и Аврума не одинока. Здесь уже живут пять братьев и сестёр Хаи, приехавшие раньше, но когда - неизвестно. Среди них Аделя Вайнберг (1886-1944), моя бабушка. От отца знаю, что бабушка училась и закончила гимназию с золотой медалью. И приехала она позже всех, поселившись на первое время до замужества за моего деда в семье Хаи и Аврума.
   Где же они поселились? Возможно, на Шемахинке? Есть такой район недалеко от центра города - а центром считался и теперь считается приморский бульвар и прилегающие к нему амфитеатром улицы. На Шемахинке есть свой базар. И есть улица, где жили и держали свои лавочки ювелиры (она тогда так и называлась, Ювелирная, позже Касум-Измайлова). Отец семейства Аврум, по преданию, тоже ювелир. На Шемахинке живёт младшая сестра Хаи Аделя со своим мужем Яков Вульфовичем. И я там родилась через двадцать восемь лет (но бабушки в живых не застала). Поэтому и отваживаюсь на предположение, что и Мишне тоже поселились поблизости...
   Шло время, как ему и положено идти. Подрастали дети. Старший, Ицхак (Исай, как в Баку стали его называть) уже студент коммерческого училища. Правда, время неспокойное. Бурлят политические страсти. Молодой, горячий парнишка Исай попадает под влияние коммунистических идей и не остаётся в стороне. С 1916 года он принимает участие в революционном движении и даже ведёт пропагандистскую работу среди солдат. А после победы Октябрьской революции участвует в борьбе за установление советской власти в Баку и работает делопроизводителем в Военно-революционном комитете. Его младший брат Давид увлекается музыкой, играет на кларнете и уже тоже студент. К 16 годам окончил реальное училище. Дети радуют своими успехами. Хотя, и тревожно за них... Давид не отстаёт от старшего брата и тоже принимает некоторое участие в революционном движении.
   И вдруг оглушительный удар судьбы: в 1918 году, в числе 26 Бакинских комиссаров, зверски убит старший сын Исай. Молодой, красивый, умный парень в расцвете юных сил - как с этим жить? Но жить надо. Надо поднимать и растить оставшихся пятеро детей, давать им образование. Надо их оберегать... И мать с отцом решаются на разлуку с семнадцатилетним Давидом. Ему надо бежать, чтобы спастись от преследования властей. Грозная тень убитого старшего сына распростёрлась над всей семьёй. Остальные дети ещё маленькие, за них можно пока не тревожиться... А Давид работает матросом на сухогрузе и однажды не возвращается из рейса. Его маршрут - Стамбул, Англия, Америка. Увидят ли они его когда-нибудь?..
   Жизнь, однако, идёт своим чередом. Подрастают дети. Вот уже и старшая дочь, Соня, заневестилась. Встретила она молодого человека, вышла за него замуж и уехала с ним в Ленинград. Зять - Владимир Ингал - позже стал известным советским скульптором. У молодой пары рождается дочь Кира (Жозефина). Хая теперь бабушка и ездит в Ленинград к дочери в гости. Две другие дочери, Вера и Ида, уезжают жить в Москву. Как мать погибшего героя, Хая получает от правительства подарок: двухкомнатную квартиру на Кутузовском проспекте. Старшая дочь Ида стала врачом. Её сестра Вера - инженером. Она вышла замуж за сокурсника сестры Иды, Наума Данцига, у них сын Игорь. Теперь мама Хая ездит навещать своих дочерей то в Ленинград, то в Москву. Но всегда возвращается домой в Баку. Ведь там живёт её младший сын Борис. Наверно, и муж ещё жив. (Нам не удалось найти сведений о нём, неизвестно даже в каком году он скончался).
   Казалось бы, счастливая жизнь, наконец, пришла и в эту семью. Дети получили высшее образование, работают, у них уже свои семьи (правда, Ида замуж не вышла). Как вдруг началась война и беды горохом обрушиваются одна за другой поочерёдно на всех детей... Уходят на войну дочь Ида и муж Веры Данциг. А незадолго до окончания войны, проездом из эвакуации из Ташкента, в Москве умирает старшая дочь Соня, молодая ещё,(ей всего сорок пять лет!), красивая, оставляя на руках мужа маленькую дочь Киру.
   Вскоре после конца войны одного за другим арестовывают двух сыновей, невестку и дочь. Вначале арестовывают вернувшегося незадолго до войны Давида. И вслед за ним Веру (Арестована 0.10.1947 по ст. 58-1а УК на десять лет) и жену Давида Эмилию Абрамовну по той же статье. Младшего сына Бориса, директора бакинского шинного завода, арестовали в 1952 году.
   Не трудно проследить последовательность в цепи этих арестов, которая берёт начало с расстрела старшего брата Исая, за ним следует бежавший в Америку из страха от наказания, и через двадцать лет возвратившийся на родину, Давид. Вера и Борис арестованы в связи с делом Давидом. И только две сестры не пострадали: Соня умерла во время войны. И не тронули орденоносицу Иду, прошедшую всю войну врачом в медсанбате.
   Мама Хая (в Москве её звали Клара Моисеевна) нашла в себе силы выстоять и не сломаться под ударами судьбы. Она, будучи уже в преклонном возрасте, помогала воспитывать внука Игоря, когда арестовали его мать Веру. Она пережила преждевременную смерть старшей дочери и старшего сына. И она мужественно боролась за освобождение детей, Веры и Давида. Ходила по инстанциям, открывала удостоверение - мать одного из 26 Бакинских комиссаров! Её всюду пропускали. Она дошла даже до Лаврентия Берия, который пообещал ей помочь, но конечно же этим дело и кончилось. Старая, рыжая, горбатая, маленького роста, она говорила на ломанном русском языке. Родным был идиш, который вряд ли знали её дети. А если и знали, то стеснялись на нём говорить. Время такое было...
   Мама Хая не дождалась своих детей. А в тот год, когда забрали и её младшего сына, бакинца Бориса, она умерла. Ей было 80 лет.
   На Ваганьковском кладбище в Москве семейная могила с двумя обелисками. На одном из них выбиты имена :
   Клара Моисеевна Мишне (1872-1952)
   Софья Абрамовна Мишне-Ингал (1900-1940)
   Ида Абрамовна Мишне (1905-1965)
   Рядом, плечом к плечу, второй обелиск:
   Доктор медицинских наук профессор
   Данциг Наум Моисеевич (1906-1977)
   Мишне Вера Абрамовна (1913-2003)
   Мама обрела вечный покой в окружении дочерей.
  
   Давид Мишне. Доля.
   20 сентября 1918 года в числе 26 бакинских комиссаров, трагически оборвалась жизнь Исая Мишне, молодого паренька из большой еврейской семьи. Его смерть, а вернее участие в революционной борьбе, навлекла на семью трагические последствия. Первым, на кого легла мрачная тень, оказался его младший брат Давид. Всего пять лет разделяло их: ко времени гибели старшего брата Давиду было семнадцать. К шестнадцати годам он успел закончить реальное училище, любил музыку и хорошо играл на кларнете. Работал на сухогрузе матросом и грузчиком. Каждую неделю приносил матери мешок муки - плату за работу. (из воспоминания вдовы Таллер). Не остался в стороне и от тогдашних событий: принимал участие в митингах и демонстрациях. (вспоминает о нём А.В. Алгер, познакомившийся с Давидом в 1975 году в больнице).
   Власть в городе часто менялась. Время было тревожное. Поэтому не случайно, что юноше посоветовали бежать, чтобы сохранить свою жизнь. Кто именно ему советовал - неизвестно. Но были и угрозы: 'Твоего брата расстреляли, - и до тебя доберёмся'... И тогда Давид бежал на турецком корабле в Стамбул. Оттуда в Англию. Затем в Америку.
  
   Передадим слово Б.М.Таллер.
   'Однажды, отплыв на сухогрузе, Доля остался в Стамбуле. Оттуда потом 'перебежками' добрался до Америки в компании нескольких человек - лихих бакинских мальчишек. На этом нелёгком пути кем только не был: работал грузчиком, палубным официантом, а, добравшись 'до места', стал работать маляром.
   Сообщил, наконец, о себе родителям в Баку и получил от них свой аттестат об окончании реального училища. По почте!!! Это был единственный документ, который его представлял.
   Товарищи, с которыми он малярил, были довольны хорошими заработками, весёлой жизнью без проблем. Доля, однако, задумался. Он отверг предложение войти компаньоном в красильное дело. Решил учиться. Языком овладел почти мгновенно. От Бога были у него большие способности к языкам и великолепный музыкальный слух. Говорил по-английски так, как будто родился в Америке.
   Годы учёбы были годами скитаний. Зимой - учёба, летом - работа. В разных штатах в маленьких кафе официант, обслуживая посетителя, один должен выполнить весь цикл: принять заказ, приготовить блюдо (бифштекс, яичницу и пр.), подать, получить плату, вымыть посуду. И всё это, улыбаясь широко и счастливо. Эта улыбка и сияла на его лице всю последующую жизнь, хотя дела, времена и события часто не были радостными.
   Учёба проходила тоже в разных университетах страны. Их можно было выбирать и менять, как и выбирать и дисциплины, и лекторов, которых хочешь услышать, часто знаменитых.'
  
   В Америке Давид получает блестящее образование. Он учится в Колумбийском университете и заканчивает его в 1939 году с дипломом 'Master of Arts'. А ещё раньше, в 1936, получает звание бакалавра, окончив Нью-Йоркский Университет (NYU).
  
   В начале двадцатых (27 сентября 1924 года) Доля (как называла его родня) женился. Молодая невеста была родом с Украины, звали её Лиза Клейман и было ей всего 20 лет, а Доле - 23.
  Лиза Клейман родилась 8 сентября 1904 года в Григориополе, небольшом городке на территории нынешней Молдавии, в семье Рахили и Исаака. Она эмигрировала вместе со своими родителями и братьями Соней, Моникой и Морисом примерно в 1922 году через Кишинев, прибыв в Нью-Йорк на SS Olympic из Шербура 17 января 1923 года.
  Через год, в 1925 году, 13 августа, в Бронксе (Нью-Йорк) у них родился сын. Ему дали двойное имя Альфред Виллиам. Сокращённо Фредди. Но жили родители вместе не долго. Они расстались в 1929 году и официально развелись 16 мая 1934 года. Позже она снова вышла замуж за Мюррея Левина. В некоторых записях она фигурирует под именем Лилиан.
   Приблизительно в 1940 году Доля возвращается на родину в Москву, а Лиза вновь выходит замуж и вместе с сыном принимает имя второго мужа. Теперь они Левины. Боясь последствий антисемитизма, Альфред меняет свою фамилию на Lawson. В 1948 году, в Детройте, он женится на Marcia Rhoda Lipson (1929 года рождения) и вскоре (в 1951 году) у них рождается дочь Wendy Helen Lawson, Rachel.
  Давид после отъезда потерял связь с семьёй и так никогда и не узнал о женитьбе сына (Он женился на Марсии Роде Липсон 20 июня 1948 года в Детройте, штат Мичиган) и появлении трёх внучек:Rachel Wendy Helen (в 1951), Susan Gail (в 1954) и Terry Lynn (в 1955). В возрасте 18 лет Альфред Уильям Лоусон Мишне поступил на военную службу 9 февраля 1944 года в Лейке, штат Иллинойс, во время Второй мировой войны. Он умер 2 ноября 2000 года в Эль-Кахоне, штат Калифорния, в возрасте 75 лет и был похоронен в Калифорнии. (Rachel Wendy Helen Lawson я обязана сведениями об американском периоде жизни Давида Мишне и бесконечно ей благодарна. В браке с Joseph Patrick Brown у них две прекрасные дочки: Clare Elisabeth и Alison Sarah).
  
   Доля очень увлекался спортом и приучал к нему сынишку. Их спортивные достижения освещались в газетах. На снимках читатели видели молодого мужчину с радостным лицом и хорошо развитой мускулатурой, демонстрирующего свои бицепсы. Вступил в компартию. И, похоже, страстно мечтал вернуться на родину. Его отговаривали знающие люди. Время в стране Советов было суровое, опасное для жизни. Но ничего не помогло. В 1936 году ему удаётся получить советское подданство. Он работает в советской организации в Нью-Йорке переводчиком и гидом для инженеров из Советского Союза. Незадолго до войны, в 1940 году, Давид Мишне вернулся на родину. Мама и две сестры жили в Москве. К ним он и приехал. Но прожил с ними не долго, всего три месяца. А когда разразилась война в 1941 году, он с матерью, с сестрой Верой и её годовалым сынишкой Игорем уезжает в Ташкент. Позже, примерно в 1944 году, его призывают в армию, в резерв, под Псковом. Но вот окончилась война. И как гром с ясного неба - арест.
   'Перед самым началом войны Мишне устроился на работу переводчиком ТАСС. Готовил радиопередачи на англоязычные страны. А после войны стал одним из наиболее квалифицированных переводчиков в области медицины и фармакологии, в частности систематически переводил русскую фармакопею. Переводил также и художественную литературу, например, один из романов Хейли, воспоминания маршала Конева.' (вспоминает Илья Марьясин)
   Работа для радиостанцей на англоязычные страны оказалась достаточной, чтобы ему предъявили обвинение - 'резидент американской разведки. И спустя два года после окончания войны в 1947 году Давида арестовали. Буквально на следующий день в квартиру, где жили мама и сестра Вера, пришли с обыском. Веру обвинили в пособничестве брату и отправили в лагерь. Арестовали и жену Доли, Эмилию (Анну) Абрамовну. В приговоре было представлено смехотворное (по логике) обвинение: 'за подлог мины под Кремлёвскую башню'. 'Смехотворность' обернулась десятью годами для каждой. Повезло, что главный тиран страны скончался в 1953 году и срок сократился на пять лет. В 1956 году, отсидев девять лет, Бориса Мишне выпустили на свободу.
  
  
  
  Соня Мишне
  
  Старшая дочь, Соня, родилась в 1899 году в Кишинёве. При рождении она была записана именем Сура (Sura). В семье её звали по имени Соня, но скорее всего уже тогда, когда переехали в русскоязычный Баку. Мне удалось узнать о её жизни до обидного мало. И если бы в своё время мой отец не упомянул, что она была замужем за скульптором Ингалом, я бы так, кроме её имени, вообще бы ничего не разузнала. В Google кроме сведений о скульпторе Владимире Ингале, его жизни и творчестве, ничего о семье не говорилось. Тогда меня осенила мысль поискать на Фейсбуке. Мне повезло. Я нашла там его старшую дочь, Ирину. Мы начали переписываться и она любезно рассказала то немногое, что было ей известно.
  Как оказалось, Софья была первой женой её отца. Ну, а дальше, по крупицам в поиске в Интернете.
   Владимир Ингал родился в Екатеринодаре (1901). Перед революцией их семья жила в Москве, потом переехали в Пятигорск. Владимир перепробовал множество разных профессий. Но в 1923 году он уже учится в Бакинском политехническом институте, паралельно беря уроки в скульптурной мастерской у знаменитого скульптора С.Д.Эрьзи. Примерно в то же время молодой студент знакомится с Соней Мишне. Когда в точности и как они познакомились - осталось неизвестным. Через несколько лет они переезжают в Ленинград и уже в 1926 году он учится в Ленинграде во ВХУТЕИН - так называлась в то время Академия художеств (Высший художественно-технический институт). А в 1929 году у них рождается дочь Кира (Жозефина, названая так в честь его отца Иосифа). Неизвестно, какое было образование у Софьи. Но их единственная дочь Кира училась на факультете журналистики в Ленгосуниверситете им. Жданова в начале 50х годов. (Из воспоминаний писателя Якова Липковича, с которым они вместе учились.
  Впервые они встретились на лекции по западно-европейской литературе в актовом зале филфака).
  Во время войны (1941-1944) семья эвакуировалась в Ташкент. Как рассказала мне Ирина (дочь Владимира Ингала от второго брака), приблизительно в 1944 году Ингалы возвращались из Ташкента домой. По пути они остановились в Москве, где жили мать и семья сестры Сони. По всей видимости, Соня не перенесла тягот эвакуации. Она скоропостижно скончалась в Москве от болезни сердца, прожив всего 45 лет...
   Вера (Дебора) Мишне
   Вера была младшей из сестёр в семье Мишне.
   Старшая, Соня (в документе о рождении записана Сура), родилась за год до начала двадцатого столетия, в 1899 году в Кишинёве.
   Ида родилась в 1906 году уже в Баку, куда родители привезли свою семью, спасаясь от погрома в Кишинёве.
   Вера родилась в 1913 году, и тоже в Баку.
   В семье было ещё три сына: Исай, Давид и Борис.
   Исай был самый старший из детей. Он родился в 1896 году (в Кишинёве) и был зверски убит в числе 26 Бакинских комиссаров в 1918 году.
   Всем детям была уготована трагическая судьба. Давид, Вера и Борис были репрессированы после войны и провели много лет в лагерях ГУЛАГа. Соня умерла во время войны, когда ей было всего сорок пять лет. Ида, орденоносец, врач, прошедшая всю войну от начала и до конца, страстная курильщица, умерла от рака лёгких, прожив всего 59 лет.
   Некогда большая семья Мишне после убийства старшего сына, Исая, стала стремительно разлетаться в разные стороны. Сын Давид (принимавший участие в политических переменах начала века в Азербайджане), чтобы избежать участи своего старшего брата, Исая, покинул семью и страну и перебрался в Америку.
   Старшая сестра, Соня, вышла замуж за ленинградца Владимира Ингала (скульптора) и уехала с ним в Ленинград. Девочки, Вера и Ида, уехали в Москву учиться. Со стариками родителями остался лишь один Борис.
   Хае Мишне была пожалована двухкомнатная квартира в Москве на Кутузовском проспекте, как матери героя, одного из бакинских комиссаров. Но в Москву она не уехала. Там поселились дочки-студентки.
   Окончив институт, Вера стала инженером-металлургом. Ида - врачом. Она и познакомила Веру с её будущим мужем, Наумом, с которым училась вместе в медицинском институте в Баку. (Наум Моисеевич Данциг, врач гигиенист, прошёл всю войну. Он был главврачом госпиталя в звании генерала. В 1940 году у них родился сын Игорь. Единственный ребёнок. Он стал дантистом).
   Отца семьи, Аврааму Мишне, уже не было в живых, и Хая (Клара, как стали её называть в Москве) ездила погостить то к старшей дочери Соне в Ленинград, то к дочерям в Москву.
   На одной из фотографий, присланных единственной внучкой Веры (из архива отца Игоря Наумовича Данцига) мы видим молоденькую Веру. Хорошенькая! Она счастливо улыбается, показывая ряд ослепительно белых, ровных зубов. Тёмные волнистые волосы коротко острижены по моде тех лет, открывая светлый лоб. На ней платье в мелкий белый горошек, без рукавов. Похоже, что она сидит за своим рабочим столом в лаборатории. За плечом видна высокая стеклянная бутыль. Другое фото. Вера с мамой. Здесь она ещё моложе, чем на предыдущей фотографии. Ямочки на щеках, глаза светятся радостью. И мама ещё совсем не старая. Волосы тёмные, волнистые, как и у дочери, почти без седины, и тоже улыбается. Две счастливые женщины. Они ещё не знают, какая полоса трагедий ожидает их впереди... И кто же об этом может знать?
   Казалось бы, ничто не предвещало несчастья. Мирная семья, каких много. Вот только пожалованная им квартира маловата, всего две комнаты. В одной - престарелая мать Клара (Хая) с дочкой Идой. В другой комнате Вера с мужем и маленьким сыном.
   Но тут в 1940 году возвращается долгожданный брат из Америки, Доля (Давид), которого они все, а особенно мама, просили вернуться на родину. В начале войны Ида, Наум (оба врачи) и Доля отправляются на фронт. После окончания войны все возвращаются живыми и невредимыми домой. Прекрасно! Не каждой послевоенной семье так повезло. Но не проходит и двух лет, как раздаётся гром с небес. В 1947 году арестовывают Давида, как американского шпиона. А через несколько дней вслед за ним и Веру. Трагедия... Но злому року этого мало. В 1952 году в Баку арестовывают младшего брата, Бориса.
   Вере предъявили обвинение в пособничестве брату-шпиону американской разведки. А она всего-то была повинна в том, что стала ходить на курсы и изучать английский язык... Воспоминания родных Веры о том, что же всё-таки послужило причиной её ареста, разнятся. Помню, как мой отец Моисей Горфинкель, двоюродный брат её матери, рассказывал, что когда Долю арестовали, мать послала Веру на выручку в высокие кабинеты. И именно это, якобы, послужило причиной её ареста... Внучка Веры, Наташа Рек, уверенно делится своими воспоминаниями. По её рассказу, Веру посадили потому, что на допросе она соврала, что Доля уехал в Америку до революции. Несчастная женщина наивно полагала, что следователи не узнают правды. Что ж, возможно всё это сыграло определённую роль...
   В "Мартирологе" Красноярского общества "Мемориал" я нашла справку: МИШНЕ Дебора Аврумовна (Вера Абрамовна), 1913 г.р., уроженка г. Баку. Инженер-металлург, сестра одного из бакинских комиссаров (Мишне Исая Абрамовича). Арестована 0.10.1947 по ст. 58-1а УК, сидела на Лубянке. Осуждена на 10 лет ИТЛ. В 1948 отправлена самолётом в Дудинку. Отбывала срок на 7 л/о Норильлага, затем на 6 л/о Горлага. Работала на кирпичном заводе, на стройке. Освобождена в мае 1954 (уже после реабилитации 24.04.1954). Проживала в Москве с сыном.
   Всего несколько скупых строчек. А за ними семь тяжелейших лет, которые пришлось прожить и пережить ни в чём не повинной женщине, матери маленького ребёнка, оставленного на попечении старухи матери, которая после ареста дочери приехала в Москву, и вернувшейся с фронта сестры Иды.
   Что же это за статья, 58-1а УК?
   В двух словах - это расстрельная статья. Самая страшная. Называлась - Измена Родине. Были в ней и варианты: расстрел с конфискацией имущества, или 10 лет с конфискацией имущества. Вере и Давиду "повезло". Их не расстреляли. 26 мая 1947 года Президиум Верховного Совета СССР принял указ "Об отмене смертной казни". В мирное время ее заменили заключением в исправительно-трудовые лагеря сроком до 25 лет. Вере Мишне дали 10 лет с пребыванием в Норильском ГУЛАГе. Норильск, самый северный на свете город, расположен за полярным кругом на многие тысячи километров от Москвы. Ещё задолго до нашего времени, в этом месте было обнаружены богатейшие залежи полезных ископаемых. Поэтому неудивительно, что в 1935 году началось строительство Норильского горно-металлургического комбината. Одновременно был организован исправительно-трудовой лагерь ГУЛАГа с тем, чтобы использовать его узников, как трудовую силу. Этот огромный лагерь назывался Норильлаг.
  Там, наряду с уголовниками и бытовиками отсиживали свои сроки политзаключённые. Для них позже организовали так называемый Горный лагерь. Профессия инженера-металлурга Веры дала ей прямое попадание именно в этот лагерь. Однако, использовали её там не только по специальности.
   Тяжёлая работа на объектах в производственной зоне, скудная еда, короткий отдых - и снова построение бригад, развод на работу. В этой нескончаемой круговерти шла жизнь (если это можно назвать жизнью) тысяч заключённых (вспоминает Алида Дауге).
  
   То, как Вера выживала в лагерных условиях Норильского ГУЛАГа, лучше всего прочесть из её собственного рассказа, опубликованного в Красноярском обществе Мемориал среди десятков подобных рассказов бывших политических заключённых.
  
   В тот день, когда началось восстание з/к особо режимных лагерных отделений, а также каторжных зон, я находилась на территории Кирпично-блочных заводов (КиБЗ). А началось оно в очень теплый день полярного лета (дату точно не помню).
   По окончании смены я, как и другие женщины - з/к 6-го л/о Горного лагеря, ожидала конвоя, который должен был привести женщин для работы в ночную смену, а нас отвести в л /о. Наше лагерное отделение находилось вблизи от производственной зоны КиБЗа. По другую сторону от него размещалось мужское л/о ? 5. Разделяли производственную зону и л/о ? 5 ряды колючей проволоки с козырьками из той же проволоки. Около ограждения собралось много девчат, которые переговаривались с мужчинами из 5 го л/о и перебрасывали друг другу записки. Охрана требовала, чтобы они разошлись, но никто не обращал на это внимания.
   Внезапно мы услышали пулеметную очередь по мужской зоне. Не берусь судить, было ли это спровоцированной или запланированной акцией.
   А вот тут началось что-то страшное. Мы видели, как мужчины мечутся по своей зоне. Многие отказались выходить на работу. А те, кто находился в производственных зонах, отказались возвращаться в лагерь.
   В этот день в одночасье забастовали все режимные л/о, включая и каторжные зоны. На башенных кранах и в лагерных зонах появились черные флаги и лозунги, написанные по-украински: "Або смерть, або життя!"
   Долго ли, коротко ли, за нами прибыл конвой и препроводил нас в женское л/о ? 6. В этот вечер было много разговоров и пересудов.
   На следующее утро начальство стало уговаривать нас выйти на работу. Человек 70-80 женщин, родившихся и выросших в Советском Союзе, вышли на развод (мы так были воспитаны). Из нас сформировали две бригады и повели на работу в совхоз. Конвоиры, как никогда, вели себя корректно. Задано было разбрасывать по полю удобрение (навоз). В обеденный перерыв нам привезли два больших бидона - один с молоком, другой с сывороткой. Разрешили поплавать в тундровом озере.
   Тем временем начальству стало известно, что нас всех собираются перерезать - как штрейкбрехеров. После работы нас привели не в л/о, а в недостроенные дома младенца, находящиеся в оцеплении, примыкающем к нашему л/о. Надзирательницы принесли нам наши постели и личные вещи. В оцеплении был кран, водой из которого мы мылись. Из л/о принесли большой бак с баландой.
   На следующий день к нашему приходу с работы бастующие в 6-м л/о перекрыли у себя воду, а баки с баландой стали переворачивать в кювет, чтобы нам ничего не досталось. В л/о приходило "высокое" начальство и уговаривало женщин выходить на работу, но бастующие не поддавались никаким уговорам.
   После нескольких дней забастовки женщин из 6-го л/о при помощи брандспойтов выдворили в тундру, а там оцепили. К ним присоединили и каторжанок, зона которых была отделена от зоны 6-го л/о воротами с замком. Там по каким-то признакам (вероятно, по активности) женщин рассортировали и основную массу, в том числе и каторжанок, возвратили в л/о. Вернули в л/о и нас. На следующий день все вышли на работу. Вот так и закончилось восстание в женском л/о ? 6.
   При этом требования бастующих были выполнены:
   1. С наших спин сняли номера, с которыми мы проходили с 1949 г.
   2. С бараков сняли замки и ликвидировали параши (20-ведерные бочки).
   3. В зоне открыли ларек, где можно было приобрести продукты питания, мыло и т. п.
   4. Мы начали получать за работу какие-то небольшие суммы.
   5. Рабочий день вместо двенадцати стал десятичасовой.
   Одним словом, режим стал таким, как в обычном ИТЛ.
  
   Вера Мишне
   "Сопротивление в ГУЛАГе". Воспоминания. Письма. Документы. Москва. Возвращение, 1992 г., май
   В лагере Вера Мишне жила в одной кабинке с двумя польками, Зосей и Басей. "А всего в лагере было много разных национальностей, но в основном украинцы." Про еду в двух словах упоминает Анна Бляхман (из воспоминаний которой я привела упоминание о проживании Веры Мишне в кабинке)
   "В лагере одно время давали нам тюленье мясо, оно жирное и сильно пахнет. Я умирала от цинги"... мы работали до изнеможения. Я думала, что эта ночь никогда не кончится. Пока живу - все помню кровавые слезы мои... Девчонки в лагере меня звали Аней. У каждой был номер, мой - Р-212. Мы нашивали его на штанах, шапках, на спинах телогреек. Так нас хотели превратить в скот бессловесный, бесфамильный, безымянный. Надзирательницы при "шмоне" грязными сапогами ходили по нашим вышивкам, по фотографиям из дома..." (Хая (Анна) Бляхман) http://www.memorial.krsk.ru/memuar/Kasabova/12/02.htm
   Освобождение и возвращение домой пришло весной 1954 года. После реабилитации 24 апреля, в мае Вера вернулась в квартиру, где жили муж с сыном и в другой комнате сестра Ида,которая уже вернулась с фронта после войны. Матери уже давно не было в живых. Бедняга... она так и не дождалась своих детей...
   Пока Вера отбывала срок, мальчика в отсутствии матери воспитывала её старшая сестра и престарелая мать. Бабушку Игорь обожал. Ему было уже 14 лет и он успел привязаться к тётке и почти позабыть мать, которую насильно отняла у него советская власть. Стеснённые жилищные условия, борьба за сына, его любовь и уважение - мирной и счастливой такую жизнь не назовёшь. После долгих бесплодных попыток уговорить сестру съехать с квартиры, семья Веры приняла решение уехать самим. Они собрали деньги на кооперативную квартиру и уехали.
   Сын, Игорь, пошёл по стопам отца и тётки Иды: поступил в медицинский институт и получил профессию врача стоматолога. В 1969 году он женился на Алле Данкан и в 1972 у них родилась дочь Наташа.
   Вере Мишне была уготована долгая жизнь. Она скончалась в феврале 2003 года, не дожив всего один месяц до своего 90-летия.
  
   Ида Мишне
   01/03/1906 - 1965
   У Иды Мишне яркая военная биография. Врач-эпидемиолог - она оказалась на фронте практически с первых дней войны. Её призвали второго июля в 1941 году. И было ей тридцать пять лет.
   Ида Абрамовна Мишне родилась в марте 1906 году в Кишинёве в большой еврейской семье. Родители (Аврам Герш-Волф и Хая Вайнберг) нарекли её еврейским именем Гинда. (Интересно, что запись в метриках сделана на английском языке). Идой она стала уже в советское время, в Баку (Азербайджане), куда родители привезли семью, спасаясь от еврейских погромов в Кишинёве. (Первый погром был в 1903 году. Второй - 19 октября 1905 г. А через полгода после погрома родилась Ида. В каком году семья перебралась из Кишинёва в Баку, неизвестно. Но явно вскоре.)
   Ида была четвёртым ребёнком из шести выживших детей. (Сколько детей умерло в младенчестве, неизвестно). Но и судьба выживших детей оказалась не сладкой...
   По воспоминаниям родственников, Ида была неординарным человеком. Небольшого роста, сухонькая, малопривлекательная внешне. Была она заядлой курильщицей, что и привелоу3, вероятно, к ранней смерти от рака лёгких в 1965 году.
   Вопросительных знаков в её биографии, к сожалению, больше, чем ответов на них. Одно достоверно: своей семьи Ида не завела. Детей и внуков не оставила. И только после войны, когда вернулась с фронта, в течение нескольких лет ей довелось воспитывать племянника Игоря, с которым жила в одной квартире. В одной комнате располагалась она с мамой, в другой - Игорь с отцом. Мать Игоря в это время (с 1947 по 1954гг.) отбывала срок по политической статье в Норлаге. Рассказ о её трагической судьбе вы уже прочитали.
   По воспоминаниям родственницы (жены Игоря) сёстры поехали в Москву учиться. Ида - в медицинский институт. Вера - в металлургический институт. Московский государственный вечерний и заочный металлургический институт открылся только в 1930 году. А первый набор студентов приступил к учёбе в июле 1931.
   Сделаем небольшие арифметические подсчёты. Если Вера была в числе первых студентов 1931 года, то тогда получается, что приехала она в Москву после окончания бакинской школы восемнадцатилетней девушкой. Иде в ту пору было уже двадцать пять лет. Сложно поверить, что Ида только начала учиться в институте в таком возрасте. Возможно она поехала вместе с младшей сестрой в Москву, чтобы продолжить своё образование? Где они жили во время учёбы неизвестно. Во всяком случае, мать получила квартиру в Москву перед самой войной (по воспоминаниям их соседа по квартире - в начале войны). Это был подарок советского правительства матери одного из погибших 26 бакинских комиссаров Исая Мишне.
   Как видим, всё неизвестное, или мало известное в биографии Иды, принадлежит к довоенному периоду её жизни. Пять лет войны оставили память, строго запротоколированную в армейских документах. И вот что мы из них узнаём.
   В Наградном листе от 23 июня 1945 года, где Мишне Ида Абрамовна в звании майора медицинской службы представляется к Ордену Отечественной войны II-й степени, кратко излагаются личные боевые подвиги и заслуги.
   Ида Мишне была призвана на фронт 2 июля 1941 года Московским ВВК. Один год она проработала в должности врача-специалиста, начальника лаборатории и комантира санитарного взвода 53 Гвардейской Краснознамённой дивизии. С июня 1942 по март 1945 - в должности командира санитарного взвода 566 ОМСБ.
   Приказ подразделения
   ?1079 от 22.07.1945 г.
   Издан: ВС Ленинградского фронта
   Архив ЦАМО
   Звание Майор м/с
   Должность Начальник ПСЭЛ 18 ВА
   Ранений и контузий не имеет
   Ранее награждена орденом "Красная Звезда? в 1943 г.
  
   Квалифицированный врач эпидемиолог, она отлично поставила сан.эпид.работу в соединении, что неоднократно отмечалось инспектирующими органами. Во время наступательных боёв она умело организовала сан.эпид.разведку в след за наступающей пехотой и это обеспечило предохранение бойцов от заразных заболеваний и отравлений. Систематически вела контроль за пищеблоками и общежитиями военнослужащих. В период боевых операций принимала активное участие в работе приёмо-сортировочного взвода, как командир взвода, когда мед.сан.бат работал в 2-х эшелонах.
   Быстро и толково принимала решения по сортировке раненных, обеспечивала хороший пред.операционный уход, своевременно подавала в операционную тяжело раненных, благодаря чему сотням красноармейцев и офицеров была сохранена жизнь.
   В марте 1945 г по своим деловым качествам рекомендована на должность Начальника ИСЭЛ 15 ВА. За короткий период своей работы в ВА, тов. МИШНЕ и на этом участке проявила себя, как культурный врач, преданный Родине. За три месяца работы проделала свыше 1000 анализов и обучила двух человек лабораторному делу.
   Энергичный, культурный и волевой офицер. Требовательна к себе и к подчинённым. Морально устойчива, принимала активное участие в общественной и политической жизни, работала как агитатор и член парт.бюро.?
   13 октября 1943 года была награждена Орденом Красной Звезды за образцовое выполнение боевых заданий.
   Приказ
   По 58 Гвардейской Краснознамённой Стрелковой дивизии Северо-Западного Фронта
   13 октября 1943 г.
   От имени Президиума Верховного Совета Союза ССР за образцовое выполнение боевых заданий командований на фронте борьбы с немецкими захватчиками и проявленные при этом доблесть и мужество - НАГРАЖДАЮ :
   Орденом КРАСНОЙ ЗВЕЗДЫ
   Далее следует список из 13 человек и в их числе под номером 8 Гвардии Капитана медицинской службы Мишне Иду Абрамовну, командира санитарного взвода отдедльного медико-санитарного батальона.
   Из рассказа Н.Соловей о "женщинах и девушках, спасавших на фронтах жизнь воинам и заслуживших благородное глубоко народное звание сестер милосердия? я привожу полностью цитату, где она пишет о героическом поведении медсестёр и врачей, и в их числе Иды Мишне.
   Очень тяжелыми были для дивизии августовские-сентябрьские бои 1942 года. В них при выносе раненых погибла сандружинница Анна Зуйкова, была тяжело ранена санинструктор Екатерина Никитина.
   В эти дни от реки Робья до санроты 161-го полка была прорыта широкая траншея, по которой скрытно проносили раненых. А раненые были очень тяжелые. Для того, чтобы быстрее оказать им помощь, медсанбат дивизии выдвигает передовой отряд в деревню Козлово.
   Очень умело и смело действовал сортировочный взвод, который возглавила врач Ида Абрамовна Мишне. С ней работали санинструкторы, ее боевые помощники, Анна Выборнова и Зина Леонтьева, а также санитар А. Макаров. Они обрабатывали раненых, сортировали и отправляли их в операционную, где в это время работали опытные хирурги Александра Степановна Попова и Елизавета Ивановна Камаева. Им помогали хирургические медсестры - всегда не унывающая Лида Гагарина (ныне Сидоренко), двоюродная сестра первого космонавта Юрия Гагарина.
   А в эваковзводе действовала неутомимая, небольшого роста Дуся Уризченко. Она отправляла в госпиталь в медсанбат раненых на попутных машинах, так как свои были разбиты.
   Передовой отряд без конца обстреливался минами и артиллерийскими снарядами. Надолго запомнится день 27 августа 1942 года. С утра налетели фашистские самолеты и до темноты непрерывно бомбили. В результате разбита хирургическая. Все запылало. Не успели спасти даже мединструмент. Сортировка размещалась в старом амбаре. Он тоже загорелся. Зина, Аня, Ида Мишне стали вытаскивать раненых из горящего амбара. Слышались возгласы: "Меня не забудь, сестричка!", "Меня, меня вытащи!".
   Девушки валились с ног от усталости, но продолжали тяжелую и необходимую работу.?
   (Взято из Сборника материалов по истории 3 московской комм. стрелковой дивизии)
   После окончания войны Ида Мишне вернулась домой, в московскую квартиру на Кутузовском проспекте, где жила её престарелая мать и семья старшей сестры Веры. Вскоре, в 1947 году, Веру арестовали. И долгих семь лет, пока её не было, Ида помогала своей матери и зятю воспитывать племянника Игоря, сына Веры, которому в год ареста мамы Веры было всего семь лет...
  В 1965 году Иды Абрамовны не стало.
  
  
  Борис Мишне
   Брат Исая Мишне, одного из 26 Бакинских Комиссаров
   29.02.1911 - 1992
   Борис Мишне. Пятый ребёнок в семье. По возрасту он был ближе к сестре Вере. Их разделяло только два года. Поздние дети. Одинаково трагичная судьба. Оба были затянуты в водоворот несчастья, обрушившегося на старшего брата, Давида. Так и не сумевшие простить друг друга ...
   Борис был единственным из детей, кто остался в Баку вместе с родителями. Он окончил нефтяной институт (АНИ. Позже, в 1934 году, институт был переименован в АзИИ) и получил профессию инженера по чёрным металлам. Никогда не воевал с властью. Был примерным комсомольцем, потом коммунистом. Работал на руководящих должностях вплоть до директора сажевого завода. Несомненно, был отмечен похвальными грамотами и получал поздравительные письма к праздникам. Одно из таких писем гласило: "Уважаемый Борис Абрамович. ЦК КП Азербайджана поздравляет Вас с праздником 7 ноября и желает..."
   Старшего брата, Исая, безвременно погибшего в свои 23 года в числе 26-ти Бакинских Комиссаров, скорее всего, он помнил смутно. Ведь было ему лишь семь лет в год кровавой расправы над комиссарами в 1918 году. Второй старший брат, Давид, был на десять лет старше Бориса; он покинул семью и родину в том же 1918 году, когда убили Исая. Был ли Борис напуган тем, что произошло со старшими братьями? Несомненно. Учили ли его родители, потрясённые горем, быть вполне советским человеком и не вмешиваться в политику? Думаю, можно смело это предположить. Сумело ли его рвение быть законопослушным коммунистом уберечь от наказания властей и заключения в лагерь? Увы, нет...
   Небольшого роста, сухонький, с типичным большим еврейским носом (по воспоминаниям родственников), довольно симпатичный и несомненно умный, Борис работает на руководящих должностях. Одно время он был референтом в союзном министерстве нефти. Оттуда вернулся в Баку и работал главным инженером на одном из предприятий города. В годы войны ему доверили ответственный пост директора сажевого завода.
   Незадолго до войны Борис женился на Лидии Давыдовне Берладир. Яркая, красивая, всегда прекрасно одетая, она покоряла сердца. В 1939 году у них рождается дочь Иветта (Вета - как называли её в семье). И сразу после рождения дочери, в 1940 году, молодая семья переселяется в квартиру только что построенного нового многоэтажного дома на улице Солнцева угол Бакиханова (названия улиц советского периода, в настоящее время Мириам Кашкай и Бакиханова). Это монолит, который занимает целый квартал. То есть, это несколько домов, соединённых вместе. А внутри квартала - Дом Малютки. И нетрудно представить, большой двор. Дом расположен в зелёной зоне: вокруг него несколько парков (Армянский - ныне имени Зорге - и Зоологический); есть где погулять с ребёнком, подышать свежим воздухом. В 1960 году буквально за углом на проспекте Ленина открывается один из первых широкоформатных кинотеатров - "Дружба". Судьба благосклонна к молодому человеку. У него есть семья, дочь, он живёт в прекрасной благоустроенной квартире, занимает руководящие должности. Ни в чём не нуждается и, по тогдашним меркам, живут на "широкую ногу".
   Вета - единственный ребёнок, музыкально одаренный. Её отдают в специальную музыкальную школу им. Бюль-Бюля по классу фортепиано, по окончанию которой она поступает в бакинскую консерваторию. Вета становится педагом музыки и преподаёт фортепиано в 16-й музыкальной школе на проспекте Нариманова. Во время "перестройки" в середине 80х она водила туристические группы по Союзу. В 1990 организовывала списки евреев для репатриации и отвозила в Москву. Дважды была замужем. В первый раз за Шахновичем (однофамильцем Героя Советского Союза, знаменитого в Баку завмага Шахновича.) У них родились два сына, Марк (в 1960 году) и Леонид (в 1963 году). После переезда в Израиль, Леонид принял имя Арье. Но вскоре, когда детям было шесть и три (соотвественно) года, семья распалась . Позже, когда Марк учился в мединституте, сыновьям пришлось поменять фамилию из-за вымогательства взяток. Так братья стали Мишне. После развода, когда мальчики подросли, Вета вышла замуж за Изю Левитаса. У них родился сын Вадим. Старший брат, Марк, стал врачом, у него два сына и дочь. Младший, Арье - доктор математических наук. У него две дочери, Шейли и Эден.
   Лидия Давидовна, вторая жена Бориса, после войны работала администратором документальных фильмов на бакинской киностудии.
   На одной из сохранившихся фотографий мы видим семью из нескольких человек. Справа крайние сидят Борис с малюткой дочкой на коленях и обернувшаяся к ним Лидия. От её сияющего улыбкой лица трудно отвезти глаза - так она хороша.
   Красавицу жену трудно не ревновать. Тем более, что круг общения был очень широкий. И семья разваливается. Правда, как оказалось, не надолго. И они снова оказались вместе, уже до самой кончины Лидии Давидовны. В середине восьмидесятых у неё случился инсульт и Борис Абрамович преданно ухаживал за женой до самого последнего её вздоха. Лидия Давидовна умерла в 1989 году.
   Но вернёмся к продолжению рассказа.
   В 1941 году Бориса приняли в партию и он заступает на ответственный пост директора завода. Это значит, у него была "бронь", по которой не призывали на войну.
   А через семь лет после окончания войны Бориса настиг страшный удар. Его арестовали через несколько лет после ареста брата Давида.
   Вернувшегося с войны Долю (Давида) арестовали в 1947 году. Одновременно посадили сестру Веру и вторую жену Доли (первая осталась в Америке с сыном Фредом). Бориса не трогали ещё несколько лет. Но тут у него происходят неприятности на работе. Политическая обстановка в стране напряжённая в связи c "мингрельским делом", представителей которых обвиняли в намерениях отделения из Союза и в подготовке покушения на Сталина... Продолжались также багировские репрессии. А в это время Давида (в лагере) под пытками заставляют признаться, что он вовлёк в шпионскую деятельность всю семью и дать показания на Бориса, что тот клеветал на режим. Между ними проводят очную ставку. Для этого Давида из Владимирского централа привозят в Баку. От Бориса, в свою очередь, требуют подтвердить, что он говорил Давиду - какой ты дурак, что приехал сюда (рассказывает Елена Волк).
  Незадолго до ареста Бориса между ними состоялся телефонный разговор, когда вернувшийся с войны Давид искал работу и необдуманно сказал брату: "А действительность тут не как пишут в газетах". Борис успел сказать - Это провокация! Но было поздно. Его посадили. "Дед прошёл по последнему политическому делу в Баку." (Из воспоминаний внука Бориса, Арье Мишне).
   Трудно сказать, что в действительности послужило причиной ареста. Скорее, было несколько причин: и телефонный разговор, и неприятности на работе, и политическая обстановка... Много ли нужно было в то время для того, чтобы обвинить и засадить в тюрьму человека?
   Бориса посадили в 1952 году. "Меня арестовали как брата шпиона" - вспоминал Мишне. Человек тонкой нервной организации, он тяжело переносил своё сравнительно недолгое заключение. Дважды пытался вскрыть себе вены и даже пытался повеситься на простыне. После одной из таких попыток, следователь на допросе сказал ему, что зря он это делает, потому что это всё равно скоро кончится. И его этапировали в лагерь. Но жизнь продолжается даже в лагерях. На общие работы его не посылали. Борис организовывает культурную работу. Будучи литературно одарённым человеком, он пишет стихи и заметки о созидательном труде зэков в лагере. По его признанию, его там очень любили. И когда после освобождения он приехал на центральную лагерную базу, все говорили: "Покажите нам этого Мишне! Вот он такой молодец, писал заметки!" (Из воспоминания художника Бориса Жутовского).
  Ему сравнительно повезло по сравнению с остальными. Отсидев около двух лет, сразу же после смерти Сталина в 1953 году Борис Мишне выходит на свободу. Так как он не "стучал" и не занимался доносами, друзья помогли ему вновь восстановиться на руководящей должности.
   Борис Абрамович Мишне прожил долгую, насыщенную событиями жизнь. Пользовался всеми благами, которые предоставляло социалистическое государство советским гражданам. А их было немало: бесплатная медицина и учёба в институте, практически бесплатное жильё, проезд в городском транспорте за копейки, отдых в домах отдыха и санаториях, дешёвые продукты питания, книги и билеты в кино и театры. Он обожал свою единственную дочь, которая подарила ему трёх внуков. Но рядом, совсем рядом страдали и мучались люди от репрессий. Репрессии коснулись близких людей, брата и сестру. И, наконец, настал горький час, когда репрессии коснулись его самого. К счастью, его огромному счастью, эта пытка длилась сравнительно недолго. Но тяжёлые воспоминания о перенесённых муках остались на всю оставшуюся жизнь.
  
   Чудом (благодаря интернету) мне удалось узнать судьбу старшего брата Исайя Мишне, Давида, о котором знал, но ничего не мог рассказать мне отец.
   Его историю рассказывает человек, который сейчас живёт в Израиле, Илья Марьясин.
   Я привожу его рассказ здесь полностью.
   "О Давиде Мишне
   Судьба подарила нам с женой счастливую возможность встретиться с замечательным человеком Давидом Абрамовичем Мишне, который, как оказалось впоследствии, был родным братом одного из 26 знаменитых Бакинских комиссаров. Эти комиссары стояли во главе Азербайджанской демократической республики, образованной в мае 1918 г.
   Исай Мишне был министром финансов этой республики в возрасте 23 лет. Все эти страдальцы были расстреляны англичанами в Красноводске 20 сентября 1918 г. на 207 версте Закаспийской ж. д. Я далеко не уверен, что молодое поколение знает что-нибудь об этой истории. Поэтому в двух словах о ней. Из 26 комиссаров шестеро были евреями. И в этом деле очередной раз проявилась правота Жаботинского о том, что у евреев есть собственные национальные интересы. Несоблюдение этого принципа приводит на протяжении всей истории еврейского народа к печальным последствиям.
   В этом деле особенно неестественным было то, что стороны конфликта противостояли друг другу главным образом не по политическому, а по национальному признаку. Азербайджанцы - с одной стороны, армяне и русские - с другой. Евреи здесь были не причем. Результатом этой печальной истории было то, что наш будущий друг был вынужден бежать из Азербайджана и скитаться по всему миру.
   С Давидом Абрамовичем мы с женой имели счастье познакомиться в доме отдыха 'Актер' на волжском Плесе. Мы оказались соседями по столу. Это был чрезвычайно подвижный, атлетически сложенный человек в возрасте, близком к 70 годам. Мы очень быстро сблизились, в Плесе вместе проводили время, а в дальнейшем, по возвращении в Москву продолжали встречаться то у нас, то у него дома. По его рассказу, к моменту гибели брата Исаия ему было 17-лет. Он жил тогда в Баку. Боясь преследований властей, бежал - в Турцию на пароходе, устроившись на него юнгой. В Турции некоторое время перебивался случайными заработками, не гнушаясь самой тяжелой черной работой. А затем, собрав немного денег, купил билет на пароход и перебрался в Америку. Он перепробовал немало разных профессий: мыл посуду в ресторанах, был строительным рабочим, учился музыке и подрабатывал игрой на трубе. Накопил деньги для учебы в университете, а, окончив его, стал работать над диссертацией, темой которой было организация школьного спортивно - воспитания.
   Давид Абрамович рассказывал, что вскоре после приезда в США, он стал активным | членом коммунистического движения. Внимательно следил по газетам за происходившей тогда в СССР "борьбе советского народа с врагами народа", выражал, как и многие другие, сочувствие этой борьбе. Как известно, в этом он был не одинок. В то время многие, и в особенности евреи, рвались в дорогую им "первую страну подлинной демократии", с тем, чтобы на месте вместе со всем народом активно участвовать в этой борьбе. Хорошо известна их дальнейшая судьба. Давид был среди таких людей. В 37-38 гг. он неоднократно встречался с тогдашним послом СССР в США Трояновским. Просил у него визу для возвращения в СССР. Трояновский лучше Давида разбирался в существе происходившего там. По-видимому, желая уберечь молодого человека от возможных неприятностей, всячески отговаривал его от этой затеи. 'Вы, кажется, работаете сейчас над диссертацией. Продолжайте работать и заканчиваете ее. Приходите через несколько лет, и тогда мы вернемся к этому вопросу'.
   Давид так и поступил. В 1940 г. Мишне получил долгожданную визу и с большим энтузиазмом отправился в Москву. Будучи хорошим специалистом в области спортивного воспитания, он рассчитывал на то, что найдет без труда работу по специальности. Он захватил большую литературу по этому вопросу, в частности, по организации спортивного образования и воспитанию спортсменов в учебных заведениях, по спортивной медицине и пр. Ему казалось, что его опыт должен оказаться полезным стране, где спорту уделяется так много внимания. Тем более что 'дорогой товарищ Сталин - лучший друг физкультурников'
   С ним встретились представители комитета по спорту, попросили рассказать о работе в США. Когда эти люди узнали, что основная цель спортивного образования в Америке создание гармонично развитой личности, Давиду заявили 'Нас это не очень интересует. Нам гораздо важнее воспитывать рекордсменов в различных видах спорта. Помогите нам в этом'. Поскольку такая постановка вопроса была ему чужда, и, кроме того, он не занимался этим непосредственно, беседа на этом закончилась. Наивная надежда принести своей стране пользу, не оправдалась.
   Давид стал искать работу переводчика. Ведь английский был фактически его вторым родным языком. Такую работу он нашел. Перед самым началом войны Мишне устроился на работу переводчиком ТАСС. Готовил радиопередачи на англоязычные страны. А после войны стал одним из наиболее квалифицированных переводчиков в области медицины и фармакологии, в частности систематически переводил русскую фармакопею. Переводил также и художественную литературу, например, один из романов Хейли, воспоминания маршала Конева (у нас дома есть эта книга с его теплым автографом).
   Наступили страшные пятидесятые годы. Д.А.был арестован и получил на всю катушку - 25 лет. К тому времени он был уже женат. Жена получила полагающиеся ей как члену семьи врага народа свои 8 лет лагерей. Д.А. отбывал наказание в страшной сухановской тюрьме под Москвой. В одной камере с ним сидели пленные немецкие и японские высокопоставленные генералы. Жизнь в тюрьме текла обычно. Всех пленных отпустили. А он вместе с другими 'изменниками родины' продолжал сидеть. В конце 1952 г. его перевели в тюрьму в Баку. Круг замкнулся. Начиналось дело Берии. Поскольку в азербайджанском НКВД знали, что Мишне из Баку, он должен дать показания о ставленнике Берия Багирове. Заключенные по тюремной почте узнали о том, что готовится процесс Берии.
   Все время, пока Д.А. был в заключении, его жену шантажировали и говорили, что муж признался в своей шпионской деятельности. Требовали и от нее каких-то признаний. В 1956 г. Д.А. был освобожден и вернулся в Москву. Жена вернулась немного раньше. Но пожила недолго."
  
  (Давид Мишне был арестован в 1947 году. Освобождён в 1955. В 1952 году его привозили в Баку из Владимирского централа для того, чтобы он давал показания на арестованного младшего брата, Бориса Мишне. - А.Ц.)
  
  Такова трагическая история семьи Мишне, которая пыталась избежать страшной участи евреев в Кишинёвском погроме и нашла убежище в интернациональном городе Баку. Но, как оказалось, не надолго. Революционная буря, которая потрясла империю в начале прошлого века, прошлась частым гребнем по мирной семье еврейского ювелира не оставив без наказания ни одного члена семьи. Старший сын был расстрелян за преступление, которого он не совершал. А за ним, как карты в карточном домике, посыпались один за другим братья и сёстры. От горя погибла мать, не дождавшись освобождения и возвращения своих детей из тюрьмы. И только память осталась и должна жить, как напоминание о том страшном времени, которое никогда не должно повториться. Амен.
  
  
  
  Моисей Вайнберг
  
   Ещё в детстве я узнала о двоюродном брате моего отца. Правда, они никогда не виделись. И вряд ли Моисей Вайнберг знал или слышал что-нибудь о моём отце. Зато мы о нём знали и гордились, что в нашей родне есть такой замечательный выдающийся человек, которому сам Шостакович посвятил свой десятый квартет. "Он (Вайнберг) написал девять квартетов (у меня их было восемь). Я поставил задачу догнать и перегнать Вайнберга, что и сделал". Так писал Д.Д.Шостакович. Но об этом я узнала уже гораздо позже.
   Первоначально Вайнберг обосновался в Беларуссии, где два года учился в Минской консерватории по классу композиции у профессора В.А. Золотарёва. Когда началась война, Вайнберг эвакуировался в Ташкент, город, где нашли приют и убежище цвет культурной интеллигенции страны. Там он познакомился с Натальей, дочерью Соломона Михоэлса, выдающегося еврейского актёра трагика. В 1942 году они поженились. После войны, когда они вернулись в Москву, у них родилась дочь Виктория.
   Интересный портрет молодого пианиста и композитора оставила его современница Людмила Кафанова (журналистка):
   "Мне посчастливилось знать Метока (Моисея) Вайнберга с 1942 года, - - В эвакуации, в Ташкенте я училась в одном классе с младшей дочерью Михоэлса Ниной, а ее сестра Талочка была женой Метока. Ему было 22 года. Высокий, худощавый, с копной темно-рыжих вьющихся волос. Как и все рыжие, он был белокожим, и лицо его, всегда улыбающееся, как бы излучало свет. Приветливый, дружественный, не по-нашему, не по-советски (он был из Польши) уважительный. У него уже тогда была репутация интересного композитора. В Москве он сразу был признан и занял место в кругу своих великих современников. И вдруг -- погибает (теперь все знают: был убит) Михоэлс и вслед за этим арестовывают Моисея Вайнберга -- "агента" Джойнта и разнообразных вражеских разведок. Я не понимала, как этот мягкий, застенчивый человек мог выжить в советской тюрьме. Но он выжил и даже дожил до 77-ми лет."
   В Ташкенте Вайнберг работал в оперном театре и там же родилась его первая симфония. Необходимо было узнать авторитетное мнение о ней и в 1943 году Вайнберг отправляет ноты в Москву к Шостаковичу. Симфония понравилась и автор был приглашён в Москву. Так началось его знакомство, переросшее в дружбу с великим композитором двадцатого века Д.Д.Шостаковичем, который "всегда безумно ценил Вайнберга", - вспоминает журналист и музыкальный критик Иосиф Тавор. - "Он нередко пишет в мемуарах, что он обращался к Вайнбергу за советом, за помощью. И Вайнберг тоже обращался к Шостаковичу; он, без сомнения, как человек очень впечатлительный, очень эмоциональный, очень тонко чувствующий и прошедший массу перипетий в своей жизни, конечно испытал влияние Дмитрия Дмитриевича. Но это было не просто влияние, это была теплейшая дружба, о которой мне ( Иосифу Тавору) Наталья Соломоновна тоже очень много рассказывала, это была дружба людей, которые абсолютно не завидовали друг другу. Было уважение одного мастера к другому. Было обоюдное обогащение двух композиторов. И остаётся вопросом, почему один из них оставался в тени другого. Не знаю. Может быть, один больше соотвествует эпохе. Д.Д. Шостакович - композитор масштаба, композитор эпохи. Вайнберг - куда более интимен. Является ли это недостатком или каким-то ущербом не знаю. Я не берусь судить о степени талантливости или гениальности того и другого, но факт остаётся фактом - до последнего времени Вайнберг находился в тени Шостаковича.
   Но сейчас Вайнберга знают и ценят во всём мире."
  
   Сохранилось воспоминание о том, как в 1947 году Шостакович в четыре руки с Вайнбергом исполнял свою Четвёртую симфонию в кругу коллег. Почему в кругу коллег? Да потому, что практически, Четвёртая симфония была запрещена. А вместе с ней и большинство произведений, написанных Шостаковичем до 1936 года. Этому печальному событию в культурной жизни страны послужило посещение Сталиным спектакля "Катерина Измайлова". Непривычный звукоряд оперы шокировал диктатора. И его настроение тут же отобразилось в редакционной статье газеты "Правда" "Сумбур вместо музыки", надолго перекрывшей путь молодому новаторству многих композиторов. Шостакович был вынужден отменить назначенную на осень 1936 премьеру симфонии N4 (впервые она была исполнена в 1961). "Катерина Измайлова" была "реабилитирована" на родине только в 1962.
   Вот так и получилось, что вместо концертного исполнения, два композитора исполняли эту симфонию в четыре руки, надеясь вернуть ей легальное существование. Но им пришлось подождать...
  
   1948 год принёс трагедию. 13 января в Минске под колёсами грузовика погибает Соломон Михоэлс, легендарный трагический артист. (Не правда ли, какой ужасное совпадение: играть трагические роли на сцене и трагически окончить свою жизнь...)
   Только позже стало известно, что его гибель была не случайной. Он был убит по приказу самого Сталина в результате послевоенной антисемитской кампании. Наступило тяжёлое время для советской еврейской культуры. При самом деятельном участии Андрея Жданова, ответственного за идеологию, культуру и науку, началась самая настоящая травля деятелей науки и искусства под знаменем борьбы с "космополитизмом и формализмом", что было закодированным, но для всех мыслящих людей ясным понятием еврейского влияния. Правда, не избежали печальной участи и композиторы не еврейской национальности. Шостакович, Прокофьев и многих другие композиторы (в том числе и Вайнберг) были заклеймлены, как композиторы-"формалисты" и их музыка приказом, подписанным самим Сталиным, была запрещена к исполнению.
   Так как Вайнберг был женат на дочери Михоэлса, Наталье Соломоновне, то и он вместе со всей семьёй тоже попадает под наблюдение.
   "Под домашним арестом семья находилась более пяти лет, - вспоминает младшая дочь артиста Нина Михоэлс. - Работать права мы не имели. Телефон был отключен. На всех этажах дома и во дворе - охрана. Выходили только в сопровождении охранников. В морозы я упорно читала все афиши, чтобы вынудить их подольше быть на улице. Мы с сестрой были готовы к аресту, высылке, но нас никуда не вызывали. Очевидно, пересыльные пункты были переполнены, и до нас ещё не дошла очередь.
   И это продолжалось около пяти лет"
   "И в состоянии оглушенности, мы с сестрой не плакали. Потом - много смеялись, наблюдая изнутри трагиабсурдность системы, всё глубже понимая бессмысленность и абсурд происходящего. Когда арестовывали мужа сестры композитора Вайнберга, я стояла и думала, кто из присутствующих - сумасшедший. Мы только пришли с друзьями Борисом Чайковским и Николаем Пейко после концерта в Зале им.Чайковского, где симфонический оркестр исполнил концерт Вайнберга. Дирижировал Натан Рахлин. Солировал Давид Ойстрах. Концерт прошел с колоссальным успехом. В два часа ночи раздался стук в дверь. Мы с Талой были убеждены, что это за нами. Вайнберг в это время сидел возле пианино и импровизировал. "Руки вверх, ваше оружие!" - прозвучала команда и вошедшие быстро увели мужа сестры.
   17 марта 1953 года охрана из дома исчезла." (Из воспоминаний Нины Михоэлс в интервью, взятом израильской журналисткой Софьей Межирицер)
   Как член семьи Михоэлса, Вайнберг был арестован по обвинению в "еврейском буржуазном национализме" и в тесных связях с Еврейским антифашистским комитетом. А ещё ему было предъявлено обвинение в намерениях построить еврейскую республику в Крыму. (В феврале 1944 года, вернувшись из США, Михоэлс и другие члены делегации ЕАК направили Сталину и Молотову письмо о создании в Крыму Еврейской республики и о настоятельном пожелании еврейских кругов Америки, чтобы Еврейская автономная республика включала в себя весь Крым с его южным побережьем. Но Вайнберг не состоял в этом комитете и не принимал участия разработке его планов.)
   Д.Д. Шостакович, близкий друг композитора и его семьи, принял деятельное участие в попытках его освобождения. И конечно же, в его хлопотах принимала горячее участие жена Вайнберга, Наталья Соломоновна. На её руках была семилетняя дочь, Виктоша. И её судьба зависела от судьбы родителей; в то грозное сталинское время детей арестованных отдавали в детские дома.
   Д.Д.Шостакович, не побоявшись огромной ответственности за собственную жизнь и жизнь своей семьи, писал Лаврентию Берия, что Вайнберг ни в чём не повинен, и он что готов взять под опёку дочь Вайнберга в случае ареста его жены. "Я могу поручиться за Вайнберга в том, что он честный художник и гражданин, и не изменник и не американский шпион!" - сказал композитор всесильному временщику. И далее произнёс вслух то, что давно уже было секретом Полишинеля, о чём люди знали, но в страхе молчали. "Я знаю, - сказал он, - что у вас бьют. А его мучить нельзя, у него слабое здоровье."
   Не известно, как бы повернулись события, если бы не смерть тирана. Только благодаря ей, было остановлено дело врачей, отменена готовящаяся депортация евреев в Сибирь, и 25 апреля был выпущен на свободу Моисей Вайнберг, единственный из всех композиторов Советского Союза, которого заключили в тюрьму. Избежав трагической участи польских евреев, композитор попал в сталинские застенки...
   Около трёх месяцев провёл Вайнберг в заключении в Бутырской тюрьме. Много это, или мало?
   Вполне достаточно, чтобы на всю жизнь наложить горестный отпечаток и подорвать здоровье. Впрочем, только в симфонической музыке Вайнберга слышны переживания и боль прошлого. В его музыке к кинофильмам и мультипликационным фильмам для детей, музыке, которая очень полюбилась народу, не имевшему понятия об имени композитора (уж так вот странно это случилось!), звучали оптимистичные ноты. Музыка была красивая и легко запоминающаяся. А ставшую культовой песню из некогда очень популярного фильма "Последний дюйм" люди моего поколения до сих пор не забыли. Были в ней такие строчки:
   "Простите солдатам последний грех, / И в памяти не храня, / Печальных не ставьте над нами вех. / Какое мне дело / До вас до всех? / А вам до меня?..."
   "Вайнберга Шостакович боготворил. - вспоминает Матвей Исаакович Блантер. - Когда его арестовали, Дмитрий Дмитриевич пришёл к нам удручённый, серый, сел на диван и сказал: "Слабый он, не выдержит, наговорит..."
   Но печальный прогноз не оправдался. Никого не выдал, ни о ком не сказал худого слова молодой композитор.
   В своих симфониях Шестой, Седьмой и Двенадцатой, а также трилогии "На пороге войны" трагические события в жизни композитора нашли своё отражение в полной мере. Но только Шестая симфония неоднократно исполнялась и была известна публике. Остальные произведения оставались за семью печатями. (Хочу от себя прибавить, что проработав почти семнадцать лет в Азербайджанском Государственном симфоническом оркестре в группе скрипок, мне ни разу не довелось играть произведения Вайнберга. И вряд ли кто из наших музыкантов знал его симфонические произведения. Когда мы приехали в Америку, на первом же симфоническом концерте я спросила скрипачку оркестра, знакомо ли ей имя Вайнберга и приходилось ли исполнять его произведения. К моему восторгу она ответила, что очень хорошо известно, и его музыка неоднократно исполняется оркестрами страны.)
   В 1968 году Вайнбергом была написана опера "Пассажирка" (по заказу Большого театра). Но она так никогда и не была поставлена. (Лишь в декабре 2006 она впервые прозвучала на сцене Московского международного Дома музыки в концертном исполнении солистов хора и оркестра музыкального театра им. Станиславского и Немирович-Данченко. Дирижировал Вольф Горелик. Объявление это было дано в Новой Газете под шапкой "Опера Моисея Вайнберга "Пассажирка" дождалась своей премьеры в России).
   Как рассказал пришедший на премьеру автор либретто Александр Медведев, за два дня до смерти Вайнберг очень сожалел о том, что так никогда и не услышит свою оперу. Утешая его, Медведев пообещал: за него и за себя, когда премьера всё-таки состоится. Но произошло это только через десять лет после смерти композитора.
   В "Пассажирке" повествовалось о случайной встрече на палубе корабля, плывущего в в Бразилию бывшей узницы нацистского концлагеря с бывшей надзирательницей. Эта тема концлагеря, где погибли отец, мать и сестра Вайнберга, была ему мучительно близкой...
   Вдова Вайнберга, Ольга Юльевна Рахальская считала, что композитор отчасти сам был "виноват" в малой популярности своих произведений. Сочинение музыки его интересовало гораздо больше, чем дальнейшая их пропаганда. Около 70 процентов его произведений не опубликовано даже в виде нот! Диски с его музыкой и сейчас трудно, почти невозможно достать. Похоже, что пальму первенства надо отдать английской фирме "Olympia", выпустившей 18 дисков с музыкой Вайнберга. Русская фирма "Мелодия" сделала серию дисков, охвативших примерно половину симфонического и квартетного наследия композитора. Но как же мал был тираж, если в свободной продаже их практически нет.
  
   Ф.Коган рассказывал: "Человек чрезвычайно скромный, Вайнберг далёк от пропаганды собственного творчества. Его трудно "разговорить" по поводу того или иного сочинения или нового замысла. Всегда охотно помогающий в уточнении каких-то информативных деталей... любезный и добрый в чисто человеческом общениии..."
  
   Не надо забывать, что замечательный музыкант был еврей, к тому же беженец из Польши. В коммунистическую партию он не захотел вступить. Разговаривал с сильным польским акцентом. Совсем "не наш" человек... И об этом, не стесняясь, писали зарубежные музыкальные критики, высоко ценившие музыку Вайнберга.
   Бессменный виолончелист квартета Бородина Валентин Берлинский рассказывал в интервью И. Овчинникову о Вайнберге, с которым ему посчастливилось встретиться и подружиться.
   "Личность Мечислала Самуиловича - Метека, как мы его называли, - удивительно яркая, неповторимая и, к сожалению, очень мало изученная. Думаю, если бы Вайнберг появился чуть раньше, или, наоборот, гораздо позже, даже теперь, его имя и его творчество стали бы более известны. ... Его необыкновенный талант проявлялся во всём, начиная с его человеческих качеств. Его удивительное благородство, скромность, порядочность, интеллигентность отражались в его сочинениях. А его данные как пианиста были просто феноменальны! Не случайно Шостакович именно ему поручал первые исполнения своих сочинений в Союзе композиторов. Вайнбергу многократно доводилось впервые исполнять новые произведения Шостаковича в четыре руки с автором. А на премьере Цикла романсов Шостаковича на стихи Блока Вайнберг выступил в ансамбле с Давидом Ойстрахом, Мстиславом Ростроповичем и Галиной Вишневскоей, оказавшись адекватной заменой Святославу Рихтеру. "
   Берлинский познакомился с Вайнбергом в 1944 году, когда он был женат первым браком на дочери Соломона Михоэлса. Бывал у них дома. "Жили они у Никитских ворот", - вспоминал Берлинский, - "неподалёку от здания ТАСС". А когда он женился второй раз, "то квартира его жены была в доме на углу улиц Лесной и Новослободской. И окна квартиры выходили как раз во двор Бутырской тюрьмы, представляете? В тот двор, куда его увели при тридцатиградусном морозе". Вот такое печальное совпадение...
   По твёрдому убеждению Берлинского "творчество Вайнберга должно занять достойное место в репертуаре струнных квартетов - это не только прекрасная музыка, но и энциклопедия квартетного искусства. Там использованы буквально все тембровые возможности, приёмы, технологии квартета. Хотя сам он не был струнником, но удивительно чувствовал эти инструменты и понимал их душу."
   Уже много позже Вайнберг был удостоен звания народного артиста РСФСР (в 1980г), а в 1990 стал лауреатом Государственной премии СССР. Но всенародное признание и слава так и не пришли к нему. Только в кругу музыкантов профессионалов было известно его имя и он пользовался заслуженным уважением. Симфонической музыки его практически не знали. Не издавали и не исполняли. А ведь он написал огромную музыкальную литературу.
   Вайнберг автор 26 симфоний, семи опер, 17 струнных квартетов (два из них посвящены Бородинскому квартету), 19 сонат для разных инструментов, музыки для театра и кино. Британская фирма звукозаписи "Олимпия" выпустила 15 дисков с записью его произведений.
  ("Молдавская рапсодия", 1949; "Польские напевы", 1950; около 100 романсов на слова Ш. Петефи, Ю. Тувима, И.-Л. Переца, музыку к театральным постановкам и кинофильмам (более 60), в том числе к фильмам "Летят журавли" (1957), "Последний дюйм" (1958), "Афоня", "Укротительница тигров", "Гиперболоид инженера Гарина", "Тегеран-43" и др. Музыка ко множеству мультипликационных фильмов, в том числе широко известные и любимые и детьми и взрослыми "Винни-Пух" и "Каникулы Бонифация". Кантата Моисея Вайнберга - "Дневник любви" (1965) - посвящена детям, погибшим в Освенциме, а опера "Мазлтов" написана по мотивам произведений Шолом-Алейхема.
   В широко (и даже скандально) известной книге Соломона Волкова "Шостакович и Сталин" не нашлось места для упоминания имени М.Вайнберга. Обстоятельно рассказываются многочисленные перепитии сложной судьбы великого композитора Шостаковича, его отношения со Сталиными, с друзьями и недругами. Перечисляется длинный ряд имён, кто хоть каким-то образом соприкоснулся в той или иной мере с Шостаковичем. Но ни одного упоминания М.Вайнберга. Мне это показалось странным и я вновь открыла страницы всемогущего Интернета.
   Ответ на свой вопрос я нашла в интервью Соломона Волкова с Александром Генисом, где Волков выносит своё заключение о музыке композитора Вайнберга: "этой музыке не откажешь в высоком профессионализме, но самостоятельным художественным явлением для меня она пока не стала."
   Вот такое мнение. Музыка Вайнберга это переживёт.
   Дальше Волков продолжает в том же духе: "Вайнберг был мало того, что одним из ближайших друзей Шостаковича, он был, может быть, это не лицеприятно, сильнейшим эпигоном Шостаковича. Все его творчество развивалось под сильнейшим влиянием Шостаковича. Это Шостакович, которому для того, чтобы стать Шостаковичем, не хватает гения Шостаковича... Да, ухо постоянно возвращается к оригиналу из-за "типичных" его признаков. И в этом отношении, конечно, Вайнбергу не повезло. Я его знал. Он был приятным человеком, запуганным на всю жизнь. Он посидел при Сталине, поскольку был евреем из Польши и попал под очередную волну арестов. Его тогда вызволял Шостакович. Он был во всех отношениях страшно запуганный человек, обожал Шостаковича, и вот так всю жизнь под него сочинял. При этом, я повторяю, что этой музыке не откажешь в высоком профессионализме, но самостоятельным художественным явлением для меня она пока не стала."
   И мне показалось, что Соломон Волков сам был страшно запуганным на всю жизнь, если зная лично композитора Вайнберга, не посмел включить свои воспоминания о нём, близком (как он сам в этом признаётся) друге Шостаковича в свою книгу. Кстати, его мысль об эпигонстве Вайнберга не находит подтверждения ни у одного музыканта, или журналиста, к чьим воспоминаниям я обращалась при написании этого очерка.
   "Музыка написана кровью сердца. Она ярка и образна, в ней нет ни одной "пустой", безразличной ноты. Все пережито и осмыслено композитором, все выражено правдиво, страстно. Я воспринимаю ее как гимн человеку, гимн интернациональной солидарности людей против самого страшного в мире зла - фашизма" - Так отозвался об опере "Пассажирка", написанной его близким другом, Д.Д.Шостакович. И его мнение без сомнения перевешивает мнение журналиста Волкова.
   Думаю, будет уместно рассказать немного об отце Натальи Соломоновны, первой жены Вайнберга, выдающемся артисте и режиссёре, легендарном исполнителе роли короля Лира, Соломоне Михоэлсе. Настоящее его имя было Соломон (Шлойме) Михайлович Вовси. Родился он в городе Двинске (теперь Даугавпилс) в "патриархальном еврейском семействе, где само слово актёр произносили шёпотом, ибо оно считалось греховным и неприличным" (пишет Н.С.Михоэлс). Земляк по Витебской губернии гениального Марка Шагала, с которым он потом сотрудничал в Еврейском театре, где художник расписывал декорации, он получил обычное для тех лет еврейское религиозное образование в хедере. И только потом, в тринадцатилетнем возрасте, начал обучаться систематическим светским наукам и русскому языку, что не помешало ему позже учиться в реальном училище в Риге (1905г) и на юридическом факультете в Петербургском университете (с 1915 по 1918г).(В то время Витебская область была чертой оседлости, за пределами которой евреям запрещалось жить. И неудивительно поэтому, что многие не знали русского языка, говорили в основном на идиш). Во многом его судьба схожа с судьбой родителей М.Вайнберга. Тоже родом из маленького городка. Наделён необычайными способностями к искусству. И тоже гибнет от рук палача. Только родители композитора были сожжены немцами, а гениальный актёр, лауреат Сталинской премии, режиссёр Государственного еврейского театра в Москве (Госет) и первый председатель Еврейского антифашистского комитета, созданного для "вовлечения в борьбу с фашизмом еврейских народных масс во всё мире" был погублен в родном отечестве от руки, ещё не так давно давшей ему премию собственного имени.
   Последние годы жизни Моисей Вайнберг тяжело болел. У него была, как сказала мне в разговоре по телефону его первая жена, Наталья Соломоновна, неизлечимая желудочная болезнь. Позже, в интернете, я узнала, что он страдал болезнью Крона.
   Материально он с семьёй очень нуждался. И ему немного помогали друзья, в том числе вдова Д.Д.Шостаковича Ирина Антоновна Супинская.
   Незадолго до смерти, а именно 3 января 1996 года, Моисей Вайнберг был крещён.
   Многих заставит призадуматься этот интересный факт, почему вдруг композитор, еврей по национальности, решил креститься. Ответ на этот вопрос я получила от младшей дочери Вайнберга, Анны, на матери которой, Ольге Юльевне Рахальской, композитор женился в 1970 году. Вот что она мне рассказала в письме.
   Отец "крестился в здравом уме и твердой памяти, без малейшего давления с чьей-либо стороны; это было его обдуманным и сознательным решением, а зачем он это сделал и почему, - не нам судить. А произошло это на дому - отец был болен и последние 3 года не выходил из дома: к нему (по его просьбе) пришел священник и крестил его."
   Рассказ старшей дочери, Виктории, иначе освещает этот эпизод в жизни композитора.
  "В 2010 году на фестивале в Брегенце, посвящённом Вайнбергу, папина дочь от второго брака сказала мне: "Последние три месяца папа уже совершенно ничего не понимал, к сожалению, лишился рассудка, очень страдал, заговаривался и не понимал, что происходит вокруг". А крещён папа был за полтора месяца до смерти. О каком добровольном крещении может идти речь, если даже по словам его дочери папин рассудок уже помутился? Знаете, я никогда не говорила об этом, но сейчас, спустя 20 лет после его смерти, думаю, пришло время. Когда мама незадолго до папиной смерти съездила в Москву, она рассказала, что папа, уже измученный болезнью, сказал ей: "Я боюсь, что она хочет меня крестить". Мы не поверили, слишком кощунственно это звучало. Недавно я нашла запись об этом разговоре в мамином дневнике 1995 года".5
   26 февраля М.Вайнберг скончался. Отпевание композитора состоялось в храме Воскресения Словущего в Брюсовом переулке недалеко от Союза Композиторов.
   Похоронили его на русском православном кладбище в одной могиле с Гринчар Надеждой Александровной (1910-1991) матерью его второй жены Ольги Юльевны Рахальской. (49 участок Домодедовского кладбища)
   На чёрном мраморном постаменте выгравировано имя композитора, годы рождения и смерти. А под этой надписью имя, фамилия и годы рождения и смерти его тёщи.
  Неожиданная встреча на волнах Интернета с младшей дочерью композитора, Анной Вайнберг, пролила свет на это обстоятельство: "у москвичей давно уже нет выбора, где хоронить своих близких; - написала она мне. - Существуют могилы, где похоронены члены одной семьи".
  
  
  Самуил (Шмуэль) Вайнберг, отец композитора Моисея Вайнберга, родился в 1882 году в Кишинёве. Тогда это была Бессарабия, входившиая в Российскую империю. А ныне - Молдова. Семья была очень религиозная. Отец, Моисей Вайнберг, был бухгалтером в фирме с огромным денежным оборотом. По преданию, уже в возрасте 7 лет Шмуэль купил себе скрипку и самостоятельно научился на ней играть. Год спустя, игравшего у открытого окна мальчика, случайно услышал проходящий мимо скрипач цыган и предложил Вайнбергу-отцу дать его сыну несколько бесплатных уроков.
  По настоянию отца Шмуэль Вайнберг начал рано работать: сначала в галантерейном деле, потом в печатне. Но, как видно, занятий музыкой он не прекращал. И в 1899 году он был принят в состав гастролировавшей в Кишинёве труппы Сабсая, в которой с огромным удовольствием совмещал обязанности скрипача, дирижёра, хормейстера, актёра, реквизитора и суфлёра.
  Впоследствии Вайнберг работал дирижёром у Фельдмана, снова у Сабсая, у Мейеровича и Компанейца, в Липовского в Вильно (Вильнюс). Там же, в Вильно, Шмуэль Вайнберг написал музыку к спектаклю "Лебедик ун люстиг" по пьесе Иехуды-Лейба Баумволя, после чего на два года присоединился к труппе Генфера.
  Летом 1914 года Вайнберг получил приглашение работать в труппе Зандберга и переехал в Лодзь. В 1916 году Вайнберг начал одновременно работать в двух варшавских театрах: "Централ" и театре "Элизеум" Абрама Каминского, но вскоре перешёл в новый, только что построенный театр "Скала", для которого он написал музыку к ряду спектаклей: "Йошке музикант" Осипа Дымова; "Ди момэ гейт" и "Редактор Катчке" Якова Хохштейна.
  В 1930-ые годы Шмуэль Вайнберг сотрудничал с театром Исаака Ножика "Самбатион", для которого он написал музыку к 5 музыкальным обозрениям и таким пьесам, как "Злате ди ребецн" того же Ножика.
  В качестве дирижёра и скрипача-солиста Шмуэль Вайнберг сделал также ряд записей для польской фирмы грамзаписи "Сирена". 2
  
  Шмуэль Вайнберг был женат на актрисе еврейского театра Соне Карл (188-1943). 3
  На московском дубликате метрики Моисея Вайнберга мать значится как Сарра Котлицкая. Варшавская же метрика содержит имя Сура Двойра (Сара Дебора) Стерн. Расшифровка этих имен - заслуга писательницы Беллы Шварцман-Чарноты.
  
  Соня Вайнберг (Карл) родилась в Одессе 9 марта 1888 года; после окончания прогимназии начала брать уроки вокала и в 1905 году присоединилась к гастролирующей труппе Меерзона. Впоследствии была примадонной в труппе Компанееца, вместе с мужем выступала в труппах Фишзона, Сабсая, Каминского, Липовского и Генфера, затем в труппе Зандберга в Лодзи и Варшаве. Вместе с мужем и дочерью Эстер погибла в концентрационном лагере Травники.
  
  Использованная литература.
  1. http://yiddishmusic.jewniverse.info/weinbergshmuel/index.html
  2. "Возвращение Вайнберга" Илья Овчинников
  3. Lexicon of the Yiddish Theatre, New York, 1931, Vol. 1, p. 683
  4. Интервью с дочерью Моисея Вайнберга http://www.colta.ru/articles/music_classic/10232?page=2
  5. Там же
  6. Материал взят из Википедии https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A0%D1%83%D0%B1%D0%B5%D0%BD%D1%87%D0%B8%D0%BA,_%D0%98%D1%81%D0%B0%D0%BA_%D0%90%D1%80%D0%BE%D0%BD%D0%BE%D0%B2%D0%B8%D1%87
  
  
  Приношу свою искреннюю благодарность моему дяде Самуилу Стринковскому из Иерусалима, тёте Симе Чёрной из Ашкелона, Свете Хайкиной из Израиля, дяде Владимиру Горфинкелю из Москвы, племяннику Дмитрию Горфинкелю из Нижнего Тагила за помощь в написании этого рассказа. Они щедро делились со мной своими воспоминаниями. Дмитрий любезно прислал мне фотографии родных и запись своего покойного деда Матвея Горфинкеля. Я также благодарна дочери Моисея Вайнберга Анне Вайнберг за воспоминания и присланные мне фотографии. С глубокой благодарностью вспоминаю рассказ по телефону первой супруги Вайнберга Натальи Михоэлс.
  
  Моя двоюродная сестра Нелли Горфинкель-Сазонова поделилась со мной своими воспоминаниями о жизни своих родителей и я ей очень благодарна. Моя глубокая признательность её отцу, а моему родному дяде Владимиру Яковлевичу Горфинкелю, который в своём преклонном возрасте - 91 год - по телефону из Москвы рассказал дочери недостающие факты из его биографии.
  
  Мой папочка Моисей Яковлевич Горфинкель уже в последние годы своей жизни рассказал мне о своих родтелях. Без него и его воспоминаний не было бы и моего эссе.
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"