Фомин Роман Алексеевич : другие произведения.

Главы 6-10

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Глава 6. Азар
    Глава 7. Отрочество
    Глава 8. Техническая физика
    Глава 9. Встреча в "Чайке"
    Глава 10. Новое царство


  -- Глава 6. Азар
  
   В этом месте сделаю я короткое лирическое отступление. Как читатель мог уже заметить, я стараюсь не усложнять структуры произведения, не расщепляю его иерархически на тома, книги, части и главы. Рукопись видится мне цельной, посвященной одному сюжету, хотя порой и сложно переплетаемому с биографическими и историческими вставками. Потому ничего понятнее простого разделения на нумерованные главы придумать я не сумел. Для пущего упрощения, я придал главам названия, чтобы совсем уж просто было читающему понимать, в которой части повествования он теперь находится, с которыми из многочисленных героев имеет дело. Это однако вовсе не означает, что история моя не имеет внутренних вех и отсечек. Более того, сама композиция изложения была выбрана спиралевидной, чтобы погружение в историю происходило постепенно, все глубже и глубже по цикличным итерациям.
   Почему этот автор регулярно пытается поговорить со мной и объясниться, спросит пытливый книголюб. Тут, - отвечу я ему, - две причины. Во-первых, время от времени, вижу я необходимым несколько сбить накал сюжета, вынырнуть из цепких его глубин и обратиться к читателю напрямую. Считать это предлагаю некоторой авторской особенностью. Во-вторых, ввиду особенной моей скачкообразной манеры, предвижу я замешательство, непонимание, с которым столкнется упорный исследователь моего сюжета. Собираюсь я таким образом периодически протягивать ему руку помощи, давать пояснения и подсказку. Вот вам и пример: в этой самой главе начинаю я новый виток сюжетной спирали, в которой обнаружатся примененные ранее приемы: новые встречи, следующая часть моего, Борис Петровича Чебышева, жизнеописания, ну и конечно научная деятельность, вокруг которой закружилась, подобно воронке вихря, цепь излагаемых событий.
   Возвращаясь к изложению, скажу, что несмотря на волюнтаристское расставание с Никанор Никанорычем, вовсе я не выбросил из головы сон о Вавилоне, а, напротив, заинтересовался и захотел поглубже исследовать историческую эту тему. Было однако кое-что, терзавшее меня едва ли не сильнее гнетущей вавилонской истории. Не давал мне покоя эпизод расставания с Марией Шагиной в вестибюле седьмого университетского корпуса.
   Первое, что сделал я утром следующего дня, это выяснил расписание группы четверокурсников, в которой училась Шагина. Я дождался занятий ее в седьмом здании, и, когда группа стояла уже в коридоре, ожидая преподавателя, подошел и попросил Марию на короткий разговор. Одногруппники ее, ясное дело, немедленно принялись на меня глазеть, отчего решительность моя сменилась стеснением.
   Маша была немного смущена, но к величайшему моему удовлетворению не была ни обижена, ни напугана. Я сбивчато попросил у нее прощения за вчерашнее, сославшись на сложности последних рабочих дней с исследовательской моей разработкой.
   Оказалось, Маша знала и интересовалась темой моей научной работы. Почувствовал я некоторую даже гордость, потому что направление в науке "квантовые нейронные сети" не относилось исключительно ни к технической, ни к математической категории. Хотя и шла речь о важной инженерной разработке, в действительности искусственные нейронные сети, как добросовестный паук, висели на пересечении множества нитей-наук, основываясь на них и дополняя. Мария задавала вопросы именно по этим, смежным свойствам моей работы.
   Про Никанор Никанорыча я рассказал ей почти правду. Что гражданина этого знаю я поверхностно, знакомство наше шапочное и что, по-моему разумению, трудится он на чиновничье-администраторском поприще сферы образования, вероятно поэтому и осведомлен очень об общежитских и прочих снабженческо-складских делах. Не мог я сказать, когда увижу его в следующий раз, так как всегда это происходило по его инициативе. В продолжение чиновничьей темы, рассказал я Марии о планах посещения нашей кафедры высокой комиссией, которой буду вскорости докладывать я о квантовых нейронных сетях. Чиновники эти, от науки далекие, не упускают возможности показать, насколько важен росчерк их пера во всех принимаемых университетом решениях.
   Главным своим долгом я считал извиниться перед Машей, но завязавшийся диалог сам собою перешагнул границы этой обязанности. В разговоре с неглупой открытой студенткой я будто бы избавился частично от груза последних дней, глотнул свежего воздуха. А потом дверь в аудиторию отворилась и вечно-опаздывающий Василий Сергеич Голова, профессор с кафедры "Вычислительных систем", с областью вокруг кармана брюк вечно измазанной мелом, который он забываясь совал вместе с рукою в карман, отрывисто позвал студентов на лекцию.
   Отчасти успокоенный, я отправился на кафедру, чтобы прибегнуть к испытанному своему средству выкарабкивания из эмоциональных ям. Суть его проста - работа. Как ничто другое настраивает она на обыкновенный, рутинный лад, абстрагирует от навязчивых мыслей. Так произошло и теперь. Как ни велико было мое потрясение от обрушившегося на меня вала плохо-постижимых событий, как ни снедали меня во множестве вопросы, но вокруг суетились студенты, Анатолий исправно готовил результаты вычислений, кипела жизнь, а от меня как минимум требовалось быть ее частью.
   Следующие три дня прошли ровно и относительно результативно. Мы с Толей, хорошо поработали над математическим аппаратом, в выходные я набросал несколько дополнительных тестов для нашего стенда, чтобы определить, какой из методов отсечения минимальных вероятностей даст наилучшие результаты. Изначально, конечно, в приоритете было распределение Гаусса, которое при правильно подобранной границе вероятности, отбрасывает все лишнее. Но в первых итерациях мы вместе с низковероятными состояниями отбросили кучу тех, которые имели тенденцию вырасти на дальнейших шагах вычисления. И эту самую тенденцию я никак не мог пока предсказать и рассчитать.
   Параллельно в голове моей зрела маленькая революция. Я решил предпринять некоторые самостоятельные усилия по поиску Никанор Никанорыча, более не желая покорно уповать на его стохастически распределенную манеру объявляться. Теперь у меня была зацепка -- Балу. Имя из сна о Бильгамешу. При его произнесении, я вспоминал лишь "Маугли" Киплинга, поэтому в понедельник вечером я отправился с кафедры не домой, а в учебное здание номер три, в котором во-первых размещались общеобразовательные кафедры "Истории" и "Философии", интересовавшие меня в меньшей степени, а, во-вторых, расположилась университетская библиотека. Библиотеки присутствовали в каждом учебном здании, но в третьем была профильная, на тему истории и философии. В ней я надеялся отыскать информацию о героях своего видения в каком-нибудь в меру подробном историческом справочнике.
   Вечер выдался спокойный. Погода стояла ясная и я шел подскальзываясь на утоптанных дорожках, размышляя одновременно о жизненном цикле квантовой вероятности и этимологии имени Балу. Я по-прежнему не принял для себя окончательного решения в отношении реальности моего сна о Вавилоне. Для меня тот опыт был совершенно реальным, осязаемым, в нем не было ни грамма от обыкновенной затуманенности и изменчивости сновидения. Я помнил отчетливо каждый шаг и даже чувства, страсти, одолевающие Бильгамешу. Таких подробностей не умеет передать даже современное кино. При этом Балу запомнился мне вовсе не рядовым человеком из окружения Бильгамешу. Если здесь Никанор Никанорыч представлялся этаким заурядным чиновничишкой, с залысиной, выпивающим; то там, насколько уловил я противоречивые страхи Бильгамешу, отношение к Балу было благоговейным. В его честь был возведен храм, он почитался, да и ощущался настоящим божеством.
   Так я размышлял пока топал до третьего университетского корпуса. Высокое пятиэтажное здание располагалось буквой П, с длиннющей перекладиной и короткими ножками, занимая чуть не целый квартал. Оно было старым, сталинской строительной школы и веяло от него некоторой советской обветшалостью, время как-бы застыло здесь. Помимо упомянутых кафедр "Истории" и "Философии", здесь находились старейшие вузовские кафедры - моторостроительные и аэродинамические.
   Я показал вахтеру пропуск преподавателя, сдал пальто в гардероб и прошел через коридор к лестнице. За несколько лет, что я не бывал в третьем корпусе, тут не изменилось ничего, даже пожилой вахтер был тем же самым.
   Библиотека с читальным залом встретила меня тишиной и малолюдьем. Я постоял с минуту наслаждаясь почти осязаемыми тишиной и спокойствием.
   Пожилая библиотекарша в вязанной шерстяной кофте и толстых очках навскидку предложила мне пару книг по истории Древней Месопотамии, мифологический словарь и отправила рыться в картотеку, которая представляла собой деревянный комод с десятками квадратных ящичков с вывешенными алфавитными указателями на каждом. Из этой кладези, я выудил еще пару томов, после чего очень довольный удалился со стопкой книг за крайний угловой стол просторного читального зала и углубился в чтение.
   К моему удивлению, информация об имени Балу отыскалась очень быстро. Гораздо быстрее чем я ожидал и это меня несколько даже оглоушило. До того момента всякие мои попытки выяснить что-либо о Никанор Никанорыче оканчивались нечем. Я, правда, и взялся-то за него как следует только что. Итак, Балу.
   Радость сменилась разочарованием через четверть часа. Балу, Баал, Ваал, Баал-Хаддад, Баал-Зебуб, Веельзевул, Вельзевул, Велиар. Я штудировал все производные от Балу, любезно предоставленные мне справочником и не находил ничего, отличного от "культ, имевший распространение...", "один из божеств хтонической традиции..." и так далее в том же духе. Имеет упоминание у греков, аккадов, семитов, финикийцев, сирийцев, египтян. Я начал сбиваться со счета. Разве за этим я пришел?
   По правде сказать я сам не знал, что искал. Реально ли отыскать в исторических справочниках лицо, жившее в каком-то там тысячелетии до новой эры? Лицо, потенциально здравствующее по сей день и ничуть не страдающее от собственной древности, а, напротив, потешающейся надо всем окружающим изменяющимся миром. Не говоря уж о том, что само присутствие этого лица в древности тоже было под большим вопросом. В конце концов, я видел всего лишь очень реалистичный сон.
   Я обратился к имени Бильгамешу. Тут было побольше информации, все ж таки Гильгамеш стал нарицательным именем и героем целого шумеро-аккадского эпоса. Но официальная история никак не связывала его с Вавилоном, а помещала в древний город Урук и в итоге опять уходила в мифологию и его разногласия с богами. Никакой связи с Балу. Почертыхавшись еще какое-то время с "...нарицательным обозначением некоторых богов, свойственным многим народам..." я собрал тома аккуратной стопкой и понес сдавать. Ничего из моей попытки не вышло. Как был, так я и остался у разбитого корыта. Разве только убедился, что где-то там, в древней Месопотамии мелькали эти имена, и даже приблизительно в одно и то же время.
   Время было уже позднее, близился час закрытия читального зала. У стола библиотекарши собралась очередь на сдачу книг и мне пришлось в нее встать. Почти сразу же за мной встал высокий тощий обритый наголо мужчина, лет пятидесяти, сдававший судя по всему тонкую книжицу, которую он небрежно вертел в длинных узловатых пальцах.
   Я сначала не обратил на него внимания, пока не заметил, что он пристально изучает один из моих томов. Библиотекарша куда-то запропастилась. Я подождал немного, предполагая, что худой незнакомец обратится, но он продолжал вертя головой таращиться на книгу, поэтому я спросил сам:
   - Простите, что вас так заинтересовало?
   Он вздрогнул, пронзительно посмотрел на меня и губы его при этом растянулись в кривую извинительную улыбку:
   - Да нет, ничего.
   У него был приятный, низкий, с шероховатостью голос.
   - Меня исключительно заинтриговали книги, которые вы сдаете. Нечасто увидишь людей вашей специальности, интересующихся мифологией.
   Я не успел еще сообразить о том, откуда он знает о моей специальности, а он уже исправился:
   - Племянник одного моего... не соврать бы... клиента, о! учится в нашем университете. Вы читали свои то ли "Автоматы", то ли "Операционные системы" его потоку. Он ткнул мне на вас пальцем в фойе седьмого корпуса.
   Я еще раз повнимательнее пригляделся к нему. Вытянутое бритое лицо с резкими чертами и почти прозрачными серыми глазами. Я обратил внимание на его лысину, особенную, без неровностей и проплешин - чистая блестящая голова.
   - По-вашему, образцовый инженер должен интересоваться только математикой, физикой и программированием? - пошутил я, продолжая его разглядывать.
   Тесноватый ему черный костюм, без галстука, ворот рубашки расстегнут.
   - О, нет нет, - незнакомец добродушно улыбнулся, - Однако многих ли вы знаете своих коллег, занимающихся тем же чем вы сейчас?
   Я признаться и сам плохо подпадал в категорию "занимающихся чем-то необычным" людей. Не будь Никанор Никанорыча, не полез бы я в эту область знаний.
   - А вы с какой кафедры? - с его слов я понял, что он наш, университетский.
   - Я?.. - он как будто задумался, - Философия. Как-то мне, признаться, ближе философия и история, чем м-м... физика.
   Я почувствовал в его тоне намек на снисходительное отношение к физике.
   - Не любите физику?
   Он поднял на меня острые глаза.
   - Отчего же не люблю. Не люблю я опаздывающих библиотекарей, - он сделал ударение на слове "библиотекарей". - А о физике я сказал бы - не вижу в ней надобности.
   Такого мне слышать еще не приходилось. Я только что рот не раскрыл. Не видит надобности в физике!
   - Простите, я не знаю вашего имени-отчества... - начал было оппонировать я.
   - Азар. Величайте меня Азаром. Кроме физики я также не вижу надобности в отчествах, - и он широколице улыбнулся.
   - Фамилии, стало быть, вы приемлете?.. - осведомился я.
   Я много раз слышал, что философы - люди весьма своеобразные, однако Азар явно был самородком даже среди них.
   - Это знаете ли, превосходная история, - увлеченно заговорил Азар, - Потому что исторически фамилии, или клановые имена, как раз и пришли на замену патронимам-отчествам. Таким образом необходимость в отчествах отпала точно так же как в соответствии с замечательной теорией эволюциии у ряда хордовых пропала необходимость в хвосте. Атавизм чистейшей воды. И только замечательный наш человек, в силу того, что помимо эволюции отягощен еще и культурологической памятью: историей, традициями и прочим маловостребованным багажом, предпочитает и по сей день таскать патроним за собой. Да еще и со всеми известными довесками ото всякого народа -- "мак" у шотландцев, "ибн" и "бинт" у арабов, "бин" и "бар" у семитов и так далее. Ну а в современном обществе, здесь, в России, отчества взвалили на себя еще и статусную составляющую. Начальство, преподавателя, врача негоже называть по имени, это хотя и не называют оскорблением, но вешают ярлык фамильярности.
   Скажу, что Азара, с его поставленным низким голосом, слушать было одно удовольствие.
   - К чему человек должен прийти, руководствуйся он чистой логикой? - продолжал он, - Пришла фамилия -- прощай отчество. Ведь идентификационную роль, как важнейшую первопричину возникновения всех этих довесков к имени, фамилия исполняет отлично. Развелось, понимаешь, люду, не обойтись стало одним только именем. Поточнее идентифицировать индивида требуется. Первый ответ цивилизации какой? Родитель, отчество! Ах, недостаточно? Получите фамилию, а отчество -- на свалку истории. От фамилии-то, положим, никуда не деться. Как ни крути, служит она первейшим средством государственного учета. А куда ж государство без учета? К тому же фамилии настолько неотъемлемо втесались в человеческие жизни, что люди сегодня попросту не мнят себя без них. Без фамилий, конечно, не без жизней, - он фыркнул.
   Весьма аргументированная точка зрения, хотя и причудливо изложенная, подумал я. Библиотекарша, исчезнувшая среди многочисленных, высоких, под потолок, стеллажей с книгами, не появлялась.
   - Возвращаясь к физике, - продолжил я, - как же, с вашей точки зрения описывается материя и пространство, если без нее?
   - Помилуйте, ну неужели сами вы считаете, что описываются они всеми этими заковыристыми формулами и теориями, сменяющими друг друга как времена года, - ответствовал он.
   - А как же тогда научно-технический прогресс? - не унимался я, - который, без знания законов физики, невозможен? Исследуя всякий материальный процесс, необходимо знать законы, которым он подчинен...
   - Подчинен? Подчинен, вы сказали? - Азар состроил язвительную мину. - Ох и рассмешили вы меня, ох и потешили. Уж если кто кому и подчинен, так уж однозначно закон - исследуемому процессу, никак не наоборот и здесь никаких двух мнений быть не может.
   Эта манера говорить, перескакивать, менять тему, была мне знакома. Совсем недавно слышал я подобные разглагольствования. В мою голову начали закрадываться подозрения.
   - Ну да ладно, - прервал вдруг Азар сам себя. - Диспуты наши с вами бессмысленны, м-м.... Вы, кажется не представились.
   - Борис Петрович Чебышев, старший преподаватель кафедры...
   - Можете не утруждать себя подробностями. Так вот, Борис Петрович, спор наш глупейш, ибо не предполагает изменения точки зрения ни одной из сторон. Не вижу причин его продолжать.
   Я не стал настаивать:
   - Хорошо. Но для очереди занятие вполне себе подходящее, -сказал я.
   Азар засмеялся, хрипло, какими-то рывками.
   - Тут вы, несомненно, правы, - согласился он, - Однако очень важно правильно выбрать предмет спора, с тем, чтобы дискуссия не была в тягость, а напротив, несла в себе какую-никакую пользу. Лично для меня, к примеру, гораздо занятнее было бы обсудить предмет ваших поисков во всех этих тяжелых и несомненно очень толковых книгах.
   Я вздохнул:
   - К сожалению я не нашел того, что искал. Да и вряд ли найду.
   Азар помахал своей книжицей так, словно ему было жарко.
   - Немаловажным условием всякого успешного поиска является точное определение его объекта. Правильно ли выбран предмет поиска, вот вопрос.
   Я только теперь обратил внимание на книжку в его руках. Тонкая, страниц на тридцать-пятьдесят, в мягкой блестящей обложке, броский рисунок на обложке - обыкновенная мишура, которой обвешивают современные издания, но название! Сказать что я был потрясен, означает ничего не сказать. "Вавилонское столпотворение - вымысел или реальность." Я попросту подскочил на месте.
   - Вы брали книгу здесь, в библиотеке? - несколько поспешно спросил я.
   - Эту?
   Он насупился и принялся разглядывать цветастую обложку своей книги так, словно увидел впервые.
   - А вы сами как думаете, Борис Петрович? - спросил он меня не поднимая головы. - Считаете, что вряд ли библиотека высшего учебного заведения располагает подобного рода литературой?
   Подозрения вспыхнули во мне с удвоенной силой. Не может быть, чтобы просто совпадение. Не может быть, чтобы случайно. Не просто так здесь Азар этот.
   У меня кровь прилила к лицу.
   - Вы от Никанор Никанорыча? - прямо спросил я.
   Азар оторвался от книжки и поднял указательный палец.
   - Ни в коем случае. Вообще, подобная формулировка меня обижает, если не сказать принижает. Отчего же это я должен вдруг быть от Никанор Никанорыча? Почему не наоборот, скажем, не он от меня?
   Он укорительно покачал головой и философски, с какой-то печальной иронией, добавил:
   - Все мы тут по своей причине. И уж конечно не причем здесь совершенно Никанор Никанорычи всякие или другие какие наши с вами знакомцы.
   Я не ответил. Как партизан, перед лицом врага, вынашивающий хитрый замысел, либо наоборот, затаившийся, твердо решивший не выдавать секрета. Я был уже уверен, что Азар и Никанор Никанорыч - одного поля ягоды. Мне даже пришла в голову мысль: не Азар ли и есть тот самый, припозднившийся, в злополучный вечер на трамвайной остановке, товарищ Никанор Никанорыча, воспоминанием о котором остался только шипящий, словно бы стелящийся голос: "Ваши услуги потребуются позже."
   - По правде сказать, подобного рода дознания всегда меня утомляли, - сказал Азар, чуть наклоняясь ко мне, как бы скрытно. - Нету в них никакого действительного смысла, кроме растревоживания и без того взбудораженного к концу трудового дня рассудка. Даже в таком заезженном деле, как следственный допрос, вы знаете, что говорит статистика? Что допрашивающий срывается, выдыхается гораздо раньше, чем допрашиваемый. Допрос, конечно, допросу рознь, но вот статистика говорит так.
   Он вальяжно облокотился спиной и локтями на библиотечную стойку, отчего сравнялся со мной в росте. Тонкая книжица по интересующей меня теме, свернутая в трубку, торчала из кармана его пиджака.
   - Вижу, вы расстроились. Я попытался бы угадать, от чего именно, ибо говаривают, что философ во мне сгубил замечательнейшего психолога, однако опасаюсь, что мои рассуждения опечалят вас еще больше. Так что поскорее подскажите мне, Борис Петрович. Что вас огорчило помимо того, что мы застряли в очереди? Не самая плохая, отмечу, очередь. Гораздо приятнее она, чем скажем, очередь в столовую.
   Азар говорил словно бы без остановки, однако умудрялся точно подмечать и увеличение очереди, и хлопанье двустворчатых дверей читального зала и мой косой взгляд на свернутую книжку в его кармане. Я терпеть не могу, когда подобным образом обращаются с печатной литературой.
   - Очевидно, Борис Петрович, я несколько переборщил с напором. Приношу свои извинения, вы вполне вправе не желать ничего обсуждать, с неким, наглым образом приставшим к вам в библиотечной очереди, вольномыслящим философом. Однако, философ и психолог, сговорившись, сгубили во мне отличнейшего, мой друг, историка, а потому вам действительно могла бы пригодиться моя справка.
   Ему, очевидно, доставлял удовольствие звук собственного голоса. Я встречал таких людей раньше. При защите докторской диссертации, к примеру, так вел себя один из слушателей, престарелый академик. Но в ту пору у меня был замечательный помощник, мой научный руководитель, который сам будучи ученым с именем не стеснялся вежливо прерывать говоруна.
   Из-за высоченного стеллажа с торчащими в разные стороны обтертыми обложками, появилась седая библиотекарша в кофте. Без объяснений, деловито, словно не ее только что в течении пятнадцати минут дожидалась немалочисленная аудитория, она прошла к стойке, села на стул, после чего с некоторой нервностью, в которой читалось ее неудовольствие от собравшегося количества "книголюбов", обратилась к студенту, стоящему первым в очереди:
   - Не будем задерживать очередь, молодой человек. Что вам угодно?
   Но прежде чем молодой человек ответил на сей незатейливый вопрос, в разговор встрял, кто бы вы подумали, - Азар.
   - А угодно нам, всемилостивейшая мадам, осведомиться, где же это вы изволили пребывать в то самое время, когда мы, простые, с позволения сказать, смертные, битые четверть часа толкаемся в очереди, пытаясь сдать признанную нами же абсолютно несостоятельной литературу.
   Тирада Азара, как ни странно, подействовала куда больше на публику, собравшуюся в читальном зале, нежели, собственно, на ту, кому предназначалась, - на библиотекаря. Она подняла на него усталые глаза в очках, после чего негромко ответила:
   - Все сдадутся, не переживайте.
   Этот простой ответ неожиданно удовлетворил Азара, да настолько, что он понимающе кивнул и пошел прочь, к выходу, оставив тем самым свое выстраданное место в очереди.
   Страсти, если они и были, улеглись в пять секунд. Библиотекарша заработала оперативно, корешки с пометками запрыгали в ее опытных пальцах, очередь зашевелилась, задвигалась. При виде ее расторопной методичной работы и думать расхотелось о подозрениях моих. Может выдумал я себе все? Совпадения темы книжки -- вещь случайная. Скорее всего она и послужила поводом к тому, чтобы Азар мною заинтересовался. Да и вообще, сам я завел с ним разговор. А Азар, необычное все-таки имя, вероятно, понял, что начал меня обременять своей персоной и решил, что разумнее будет сдать литературу в другой день, без очереди. Он ведь философ. Значит работает здесь, в третьем здании. Вполне себе разумное, несложное объяснение.
   Подошла моя очередь и я тяжело хлопнул о стол стопкой своих томов. Библиотекарша забрала мои книги, оперативно рассовала корешки в карманы обложек и вернула мой читательский билет. Я направился к выходу, почти уже убежденный, в справедливости вот такой, достаточно логичной версии. Не имеет, наверняка, Азар отношения к Никанор Никанорычу. Да ведь он, пожалуй, и не сказал ничего такого, что дало бы мне повод в этом усомниться.
   - Простите, Борис Петрович, - прервал меня знакомый голос. - Не хочется пресекать ваши чуткие оправдательные умозаключения по моему поводу, поэтому сразу оговорюсь, дабы избежать в дальнейшем недоразумений. Я есть именно и абсолютно тот самый знакомец Никанор Никанорыча, которого не разглядели вы в в замечательный октябрьский вечер на трамвайной остановке.
   Азар стоял в дверном проеме читального зала тощий, возвышающийся надо мной чуть не на голову, с тонкой ухмылкой, просвечивающей сквозь речь и острым, неприятным взглядом. Он явился мне совсем в другом свете, отличном от того эксцентричного философа, которым он рекомендовался вначале.
   - Ни в коем разе не сердитесь. Я не могу похвастать тем, что говорил вам исключительную правду, однако же и упрекнуть меня в откровенном введении вас в заблуждение нельзя. Говоря дипломатическим языком, кое о чем я умолчал.
   Он лишь "умолчал". Этим же качеством примечателен был Никанор Никанорыч - говорить так, чтобы умолчать ровно суть. Я безмолвствовал, рассматривая Азара, пытаясь хотя бы отдаленно предположить, что могло связывать меня с этими двумя - им и с Никанор Никанорычем, такими разными, но одновременно и необъяснимо схожими.
   Азар тем временем, выждав паузу, можущуюся расцениваться как извинительную, если только вы не знаете Азара, как-то обыденно и просто сказал:
   - Давайте уже покинем сей ничтожный чертог знанья, и обсудим наконец вопрос, которым вы по настоящему интересуетесь и который собственно привел вас сюда.
   Я почти не удивился, что Азару известна цель моего визита в библиотеку, как и настоящий предмет поиска. Это показалось мне даже забавным, что есть вот замечательные товарищи -- Никанор Никанорыч и Азар. Ходят они по очереди ко мне, доносят мысли, разъясняют намеки и совпадения. По очереди ходят, не скопом. Порядок то есть некоторый наблюдается в этом хаосе потертых портфелей, Библий с фольговыми закладками и снов о вавилонской истории.
   - Вечер сегодня намечается решительно хорошим, - говорил тем временем Азар. - Время позднее, а на улице уют и покой. Мороз, как говаривал Аспушкин, и солнце. Очевидно упустил любимейший ваш поэт куда более замечательную картину - мороз и полная луна.
   Я по-прежнему стоял переминаясь у выхода из читального зала, замечая краем глаза, что загораживаем мы с Азаром выход из читального зала из-за моей нерешительности. Я двинулся вперед и Азар услужливо посторонился, пропуская меня. Я обратил внимание, что книжица по-прежнему торчала из бокового кармана его пиджака.
   - Куда мы идем? - осведомился я.
   Взгляд Азара сделался удивленным.
   - Вы идете, Борис Петрович, вы и никто другой. Я лишь смиренно надеюсь проследовать с вами часть пути, дабы внести ясность в возникшие неурядицы.
   Выйдя из читального зала, мы прошли по широкому коридору с фигурными плинтусами, спустились по лестнице и свернули в гардероб, где к моему удивлению среди бесчисленных металлических вешалок с номерками, на самом краю висели мое сине-серое пальто, рядом с длинным прямым черным пальто Азара. За это время мы не обменялись ни словом. Я молчал, чувствуя не то, чтобы неловкость, но словно находясь под гнетом. Азар же, недавно еще болтавший без умолку, тоже отчего-то насупился и следовал за мной безмолвной тенью.
   Мы прошли мимо вахтера, читающего сквозь накатывающую дрему газету. Он, дряхлый дед, взглядом полнейшего безразличия скользнул по мне, потом по Азару и снова вернулся к газете. Я толкнул тяжелые трехметровой высоты двери и мы вышли в безветренный лунный вечер. Похолодало, воздух как бы застыл и эта морозная масса увесисто окатила меня по выходу из теплого университетского чрева. Безлюдная, тщательно выскобленный от снега территория перед входом была хорошо освещена и создавалась мнимая граница между "тут", перед зданием - от круглой площадки с бюстом академика до высокого палисада, и "там" - на границе университетских фонарей, где разбегалась в обе стороны пешеходная дорожка, мелькали редкие тени машин и темнели холодные голые деревья.
   - Теперь, Борис Петрович, - прервал молчание Азар, - когда вы несколько пришли в себя и относитесь ко мне если и не со спокойствием, то хотя бы со смирением, пришло время поговорить.
   Он возвел глаза к чистому, прозрачному небу.
   - Вечер сегодня положительно хорош. Просветить вас, Борис Петрович, примечательностью сегодняшнего, непохожего-на-другие, вечера?
   - Сделайте одолжение, - буркнул я.
   Азар изобразил на лице умиление.
   В отличие от меня, носящего зимнюю шерстяную шапку с отворотом, Азар носил шерстяное кепи, которые не прикрывало ушей, отчего они торчали в разные стороны чуть не ортогонально голым вискам.
   - Не просите, не стану! Удовольствие портить не имею, если хотите, права. Сюрприз! Сами все узнаете, не позже чем через... сколько же?
   Продолжая шарить лукавым взглядом по сторонам, Азар сунул правую руку под запах пальто. Оттуда он извлек пузатые карманные часы на цепочке и с небрежной важностью щелкнув миниатюрным замком, отворил циферблат и протянул их ко мне.
   Часы показывали пятнадцать минут девятого.
   - Ну что, убедились? - упрекнул меня Азар неизвестно в чем. - Замечательнейшее детское время, подходящее вполне чтобы пойти отужинать в какой-нибудь приличный ресторан, вместо того, чтобы абсолютнейше по-мещански тщиться о том, как добраться до дому.
   В выпуклом стекле часов, с латинской надписью на циферблате, отражались скачущие университетские фонари и необычайно четко желтое пятнистое блюдце луны.
   Азар захлопнул крышку и спрятал часы под пальто. Я еще перед гардеробом отметил это его черное пальто. Вид оно имело отличный. Однобортное, идеального вороного цвета, плотной ткани с отложным воротником. Из того немногого, что я знал о пальто, ткань эта носила название лоден и подобный прямой, без наружных швов и карманов крой имел австрийские корни. Мечтал я тоже когда-нибудь завести себе такое пальто.
   - И я немедленнейше пригласил бы вас оттрапезничать, Борис Петрович, - продолжал Азар, - если бы не обстоятельство, которое наряду с вашими благородными историческими исканиями, свело нас сегодня вместе. Обстоятельство это особенное и я не возьмусь даже пока предполагать, каков будет итог сегодняшнего вечера. Поэтому с ужином, в... да хоть в "Чайке"... - произнеся название известного ресторана Азар замялся, - собственно, не мой сей город, я и не претендую. С ужином придется повременить. Пойдемте.
   Мы вышли на аллею, которую с одной стороны подпирал университетский палисад с крашенными кирпичными столбами и копьеверхими стальными секциями над цокольной плитой, а с другой припорошенная снегом полоса газона с липами с белыми крашенными стволами. Дорожка убегала далеко до самого перекрестка, где маячили разноцветные огни проезжей части.
   Азар вежливым жестом предложил мне пройти. Я двинулся по аллее, тем более направление вело в том числе и к остановке моего автобуса. Внутренне при этом я уже смирился, что автобус, это вероятно совсем не то обстоятельство, которое уготовил для меня Азар. В этой ситуации, равно как и во всех предыдущих, связанных с Никанор Никанорычем, я был лишь ведомым.
   Какое-то время мы шли бок о бок молча. Азар отнюдь не был менее разговорчив, чем Никанор Никанорыч, просто блистал он словоблудием как-то более направленно, точечно, что ли. На этот раз разговор завел я.
   - Вы упомянули, что вы не из нашего города?
   - Дорогой мой, Борис Петрович, - немедленно ответствовал Азар. - Лично я считаю, что гораздо более короткого знакомства , чем наше с вами достаточно, чтобы определить, откуда человек родом. Возьмем, к примеру, вас. Я вижу в вас совершеннейший образчик жителя города N. Со всеми его достоинствами, недостатками, наивностями и дырами понятийно-ценностного аппарата. Говор местный, если хотите, акцент даже легкий у вас имеется. Посему признать меня местным невозможно ну совсем никак. А вот взялись бы вы угадать мое происхождение?
   Я пожал плечами.
   - Нет. Сказать по правде ваша привычка говорить и манеры, отличают вас от всех, с кем мне приходилось общаться. Поэтому отнести вас к какой-то конкретной местности или национальности я не могу.
   - Умение маскироваться - одно из примечательнейших качеств современного человека. Я овладел им в совершенстве в Пруссии.
   Насколько мне не изменяла память, на современной карте не было такой страны.
   - Хотя -- вру! - тут же поправился Азар, - Пруссия, Пруссия... Нет. Случилось это в одном далеком восточном государстве, настоящее название которого искажено переплетением языковых групп настолько, что не стоит о нем и говорить.
   Он похоже счел свое рассуждение подходящим ответом, потому что снова замолчал.
   - Вы много путешествовали в свое время? - опять, как бы невзначай, спросил я.
   - Прескверный вопрос, Борис Петрович. Ну разве можно обращаться к кому бы то ни было формулируя вопрос таким образом? Что значит это ваше "в свое время", позвольте спросить? То есть сейчас уже не мое время, так что ли? Некрасиво, Борис Петрович. Иной бы оскорбился. Я, однако, понимая, что вы это не со зла, а исключительно по причине технического своего прошлого, отвечу: да, ой как много! Так много, что ни в какой голове не уложится. Ни в вашей, ни в убеленной сединами, взлохмаченной голове любимого вашего Альберта Эйнштейна. Не без гордости могу добавить, что совсем немного найдется уголков на Земле, на которые не ступала бы моя нога.
   Я вспомнил про словоохотливого Никанор Никанорыча и подумал, что тот ответил бы на этот вопрос точно так же. Много слов и крупица смысла. Разница между этими двумя была в том, что Никанор Никанорыч нарочно выставлял себя в некотором курьезном свете, Азар же напротив, был не прочь блеснуть знанием и погордиться собой.
   Раз уж отказался Азар делиться со мной информацией относительно себя и нашей прогулки, то я подумал о том, что можно поиспользовать его хотя бы как историка:
   - Может быть, пока мы идем "туда, не знаю куда", вы расскажете мне об "объекте моих поисков", о древнем Вавилоне? - спросил я.
   Азар с хитрецой покосился на меня.
   - Я пожалуй приподниму частично завесу. Идем мы повидать одну нашу с вами старую знакомую. Не очень-то для нее выдался вечерок. Бывали лучше, чего лукавить. Прескверный, прямо скажем, вечер. Вот посмотришь на эти тихие липы, на замечательную прибывающую луну и подумаешь, может ли быть чудеснее и покойнее настрой и положение? Но у нашей с вами знакомицы вечер не задался, такая вот относительность. Мы с вами конечно не оставим ее, несчастную в злополучный час. Не обделим, так сказать, драгоценнейшим нашим, а особенно вашим, вниманием.
   Я ждал продолжения, но Азар замолк на несколько мгновений. После чего перескочил на другую тему.
   - Однако вы совершенно правы, предлагая скрасить ожидание разговором о теме ничуть не менее трепещущей, хотя и старой, и многими позабытой: Вавилонское царство в древнем Двуречьи.
   Такова уж была необъяснимая природа моих новых знакомцев, что говорили они только когда считали нужным, в остальное время лавинообразно сыпля историческими фактами, своими же афоризмами и прочей белибердой, словно смеясь над избирательной забывчивостью человеческой памяти.
   Азар вдруг встал. Мы были на полпути к перекрестку, освещаемые только тусклым оконным светом с разных сторон аллеи -- третьего здания моего университета и зданием медицинского университета с обратной стороны проезжей части. Наш университет выигрывал с отрывом по количеству горящих окон.
   - Я предложу здесь остановиться ненадолго, Борис Петрович. По двум причинам. Во первых, если уж решили заговорить мы об исторических событиях, к которым я питаю профессиональную слабость, то делать это за ходьбой не очень удобно, а даже и вредно, ибо не позволяет в должной степени заострить внимание. Ведь точка зрения, которую вы услышите, будет отличной от той, к которой привыкли ортодоксальные историки. Ну а во-вторых, ввиду того, что надлежит нам стать свидетелями и участниками некоторых обстоятельств, которые назвал бы я зауряднейшими, если б, Борис Петрович, не вы, то я считаю своим долгом взбодрить себя в предвкушении. А это ничто не сделает лучше, чем рюмочка замечательного французского коньяку из одноименного города.
   Азар снова плутовски поглядел на меня, после чего приподнял свой дипломат... Я только сейчас обнаружил, что Азар в какой-то момент времени обзавелся этим удивительным и несколько устаревшим аксессуаром - дипломатом. Совершеннейше точно я был уверен, что от читального зала до фойе, никакого дипломата при Азаре не было. Да и после того, как облачились мы в верхнее, не припоминал я никакого дипломата. Вышли мы из университета, доставал Азар часы. Я не мог вспомнить, где же в это время была вторая его рука. Теперь же блестящий черный кейс, с гладкой костяной ручкой, словно бы непосредственно состоял в родстве с аккуратнейшим, худым Азаром и его длинным, до пят, пальто, такой же идеальной черноты.
   - Дипломат, - произнес я мрачно. Наверное таким же тоном в средневековье читался аутодафе, приговор испанской инквизиции.
   - Попрошу, Борис Петрович, не принимать близко к сердцу. Исключительно по необходимости используется сия принадлежность деловой части граждан. Не в кармане же прикажете коньяк носить, право слово.
   Щелкнув хромированными замками, Азар отворил дипломат ровно настолько, чтобы невозможно было увидеть что в нем и снова каверзно глянул на меня. Сунувшись в пугающую тьмой щель, он извлек оттуда тонкую, продолговатую бутыль без этикетки и две миниатюрные металлические рюмки на тонких ножках, ловко удерживая все это одной рукой.
   - Не поверите, если скажу какого года выдержки коньяк, - ухмыльнулся Азар.
   Бутылка была почата, около трети содержимого отсутствовало. Пробка была вклинена наполовину, показывая как бы, что бутылью пользовались, судя по всему, совсем недавно.
   - Древен, собака, древен, как мир, - продолжал он, - О Франциске Первом Валуа слыхивали? Земляки, с коньячком-то, между прочим. И почти что ровесники.
   Каким-то непостижимым образом, Азар умудрился захлопнуть дипломат и ровненько уложить его на растопыренной левой ладони, образовав таким образом прямоугольную столешницу. Все остальные манипуляции ловко и гибко проделывал он правой рукой, демонстрируя чудеса эквилибристики. Он быстро и умело раскидал рюмки по разные стороны "столика". Я обратил внимание на то, что обит дипломат был материалом на подобие мягкой кожи, как бы приглушающим звуки и одновременно препятствующий скольжению. Сферические основания миниатюрных кубков словно вросли в черную поверхность. Бросив прежний глумливый взгляд на меня, Азар аккуратно взял пробку зубами, потянул. Глухим щелчком пробковый дуб выпрыгнул наружу из тесной горловины и в сухом морозном воздухе разнесся тонкий запах превосходного, скажу без обиняков, коньяка. Пожалуй все, что я называл коньяком до того момента ни шло ни в какое сравнение с одним только этим запахом.
   Азар выплюнул пробку на плоскость дипломата.
   - Нравится? - спросил он. - О, единственно этот запах. Ничто не сравнится с ним, уж вы мне поверьте.
   Он с прежней ловкостью разлил коньяк в рюмки, умудрившись в обоих случаях выдержать до крайнего уровня, позволительного посудой, ни капли не пролив.
   - Итак, Борис Петрович, позвольте предложить тост, - сказал он, поставив бутылку в центр "столика" и беря рюмку двумя пальцами. - Я весьма своеобразный оратор, в чем сегодня вы имели удовольствие убедиться, однако же люблю красивые тосты, моя, так сказать, слабость, а посему предложу вам сегодня один. Добавлю также, для складывания у вас полнейшей картины моего характера, что терпеть не могу престарелые бородатые тосты, то есть переписанные, переуслышанные, пере- какие угодно. Тост должен быть недлинн, свеж и ярок, вот что главное. Посему, на ваш авторитетный суд выношу следующее: выпьем, Борис Петрович, за веру, вернуть которую куда сложней, чем потерять.
   Ночь стояла ясная и лунная. Голые липы тянули многосуставные пальцы-ветки вверх, в пустую темноту. Пустая аллея эта, кирпичный заборный цоколь с одной стороны и усыпанный снегом газон с другой создавали некоторый необъяснимый уют в нашей внезапном вечернем застолье.
   - Берите же, Борис Петрович, немедленно берите и пригубляйте замечательный сей коньяк. А я тем временем чуточку запоздало открою нашу с вами дискуссию о славной девушке Шаммурамат с изломанной судьбою. Регулярной истории известна она под несколько искаженным именем -- Семирамида.
   Азар пристально смотрел на меня, замечая, как немедленно превратился я в слух при упоминании этого имени.
   - Однако же, Борис Петрович, в замечательной этой вавилонской истории нельзя не отметить некоторой откровенной беспечности любимого моего персонажа Бильгамешу. Ведь был он предупрежден неоднократно, указывалось ему на опасности, однако же распорядился он по своему. И прошу отметить, что в литературе, в особенности в "Книге книг", посвящен ему совсем скромный стих, и не связанный совсем с его ролью в становлении вавилонской государственности, а роль его тут наиглавнейшая. Напротив, "Книга книг", которой поделился с вами Никанор Никанорыч в свойственной ему беспардонной манере, повествует о закате империи. Я опущу здесь мифологию и окрас, который был придан падению Вавилона в этом издании. Как говорится, историю пишут поэты под пытливыми взглядами царей, исходя из неудач, обид и государственной целесообразности. Поэтому мы с вами не будем пенять авторам за изящный аллегорический слог и откровенное порой вранье. Однако же признаем, что возвеличивание Вавилона целиком и полностью заслуга Бильгамешу, равно как и падение его знаменовалось тем самым эпизодом на крыше недостроенного зиккурата с вовлечением девушки Шаммурамат из славной аморейской семьи. Добавлю еще, что обещание свое, данное Бильгамешу той ночью, она ответственно исполнила. Вавилонского царя современная история знает то ли как Нимрода, то ли как героя древней сказки-эпоса Гильгамеша.
   Я теперь тоже смотрел прямо на Азара. Так и стояли мы, глаза в глаза.
   - Балу из древнего Вавилона, это Никанор Никанорыч? - спросил я.
   Азар опустил с улыбкой глаза. Но только лишь за тем чтобы коротким движением пальцев с рюмкой указать на мой наполненный кубок.
   - Здесь, Борис Петрович, я возьму на себя смелость настоять на том, чтобы вы выпили прежде чем мы продолжим. Уверяю вас, другого шанса пригубить такое чудо может и не случиться.
   Азар молчаливо дождался, пока я послушно возьму в руку изящную рюмку и только после этого поднес свою к лицу и в глубочайшем удовольствии поводил ею у носа.
   - Поглядите, Борис Петрович, - как бы между делом кивнул он в сторону дороги. - Вот собственно то самое, что расстроило наш с вами ужин в ресторане.
   В тот момент я прикоснулся губами к до краев разлитому коньяку и несколько затерялся в облаке аромата и вкуса, в котором смешались и непробованная мною глубочайшая мягкость, и выдержанная структурность, я услышал запахи цветов пронизанные нотой обожженного дуба. Прокатившись по небу, изысканная коньячная волна ушла внутрь, оставив ароматное тепло. Я посмотрел туда, куда указал Азар.
   У самого конца аллеи, там где кирпичный забор под прямым углом сворачивал влево и разливался в разные стороны широкий крестообразный перекресток, я разглядел четыре фигуры. Они не вышли на освещенный уголок у светофора, а стояли как бы скрыто в тени аллеи. Видны были темные куртки и шапки. Двое сидели на корточках посреди тротуара и дымили, один сидел на крашенном козырьке заборного цоколя, облокотившись спиной о металлическую секцию. Четвертый стоял прямо, держа обе руки в карманах и покачивался. Я подумал сначала, что он пританцовывает, но потом догадался, что совершал он девиации под воздействием некоторых других, внутренних процессов. Не только мы с Азаром определенным образом расслаблялись в конце трудового дня.
   - Обратите внимание, - вмешался в мои мысли Азар, - на позорнейшую, принимая во внимание наш с вами эксклюзив, порожнюю бутылку в руке сидящего на заборе. Водка, дорогой мой, она самая!
   Эта четверка, темная, сутулая, вытащила из глубин моей памяти воспоминания о собственном отрочестве. О полуночных дворовых посиделках, о смехе, злом, кашляющем, о том, как грызлись между собой соседние районы и опасно было вечером выходить на улицу.
   - Поглядите, Борис Петрович, - раздавался в унисон моим мыслям голос Азара. - Вы конечно совсем другой теперь человек и свой щелчок по носу своевременно получили, но не напоминают ли вам эти беззаботные ребята деньки беспечной вашей юности?
   Как бы отзываясь на мои воспоминания, я увидел еще один, пятый силуэт, двигающийся навстречу нетрезвой компании со стороны перекрестка. В марево дорожных огней я не мог разглядеть точнее, однако же почувствовал, что фигура принадлежит девушке. Путь ее лежал в аккурат через развалившуюся четверку. Я не мог оторвать взгляда от этой картины.
   Вот они все разом повернули головы в ее сторону, мне показалось даже, что услышал я обрывки слов, потом она прошла мимо и я заметил, как ускорились ее шаги.
   - Вот вы, - тараторил у самого моего уха Азар, - примечательны, кроме прочих заслуг, еще и неубиенной верой в человеческое существо. Верой, даже некоторою внутренней, не то, чтобы вы могли аргументированно отстоять свою позицию в споре. Собственный опыт, пожалуй, вас должен бы склонять к обратному. Но такая иррациональная убежденность, скажу я вам, - заслуживает похвалы.
   Слова его неслись фоном, и смысл их как будто запаздывал и доходил до меня позже, может быть даже совсем не в этот день. Я весь сосредоточен был там, на краю аллеи.
   Я увидел, как один из молодых людей махнул рукой вслед удаляющейся фигурке и хрипло гоготнул. Остальные негромко поддержали этот уродливый жуткий смех. Я словно находился там, среди них и чувствовал, как происходит то, что называется предпосылкой преступления, осязал, видел их потерявшие человеческое, налитые глаза, искаженные пьяной обвислостью физиономии. Чувствовал, оставаясь в пятидесяти шагах поодаль, в тени, рядом с Азаром, сжимая в холодных пальцах рюмку французского коньяку.
   Молодые люди поднялись и двинулись за девушкой. Я увидел как тот, что сидел на заборе рванулся за ней и она, услышав, остановилась и обернулась смело, дерзко. Он подошел к ней вплотную и попытался схватить за рукав. Она дернула рукой, избавляясь от захвата.
   Странно, я смотрел будто бы немое кино. Иногда доносились, а может быть только воображал я себе, неприятные гортанные звуки и смех, исходящие от четверки, но ни речи их, ни голоса девушки я не слышал. Притом, что разговор велся, и видел я как покачиваются головы и ее резкие нервные движения. Мне в спину фоном неслись слова Азара:
   - При этом, справедливости ради отмечу я, что предпосылок для вашей убежденности практически никаких. Ведь тут, как в науке все должно основываться на точных, порой даже лишнего, фактах. Против фактов, как шутят угрюмые прокуроры, - не попрешь.
   Тем временем подоспели трое приятелей того, резвого. Они обступили девушку со всех сторон, оставив ей только кирпичный столб забора за спиной. Я видел как сделала она неуверенный шаг назад и почувствовал как будто ее смятение и страх. Но все еще стоял, скованный, нерешительный, словно парализованный, не могучи оторвать взгляда.
   - Ох уж эти мне факты! - говорил Азар, - О, как жестоки бывают они, как отрезвляют порой от высоких представлений о человеке, студенте. Венец природы, творение божественного произвола, прошу прощения, промысла.
   Сквозь слова Азара, режущие мое сознание, я услышал теперь другие звуки.
   Один из нападавших, хлестко разбил о забор бутылку, оставив в ладони только горловину и рваный кусок расширяющейся полусферы. Такое приспособление носило название "розочка" и было популярно среди отчаянных хулиганов моего времени. Острые стеклянные края "розочки" были опаснее ножа.
   Я видел как девушка закрыла лицо руками, прижавшись спиной к заборному столбу. Мне показался знакомым ее короткий светлый полушубок.
   Звуки вернулись, будто спущенные с поводка псы. С перекрестка послышались жужжание машин, скрип снега, и я услышал голоса.
   - Что, сука, зауважала нас теперь, заскулила? - рычал тот, что с розочкой.
   Он свободной рукой наотмашь дал заложнице пощечину по закрытому ладонями лицу. Она неловко упала на колени, сползши по кирпичному столбу.
   - Отпустите! - всхлипнула она.
   Голос ее, высокий, женский, как будто даже знакомый, отрезвил меня окончательно. Я бросил рюмку и портфель, и рванул с места.
   - А случилась бы с вашими убеждениями какая-нибудь неприятность, - продолжал дребезжать в голове голос Азара, - если бы вы, скажем, узнали, совершеннейше случайно, что двое из разбойников - студенты вашего любимого ВУЗа? Не бывшие студенты, настоящие. Каковой бы тогда стала ваша светлая вера?
   Я бежал, не помня себя, неуклюже, потому что довольно давно уже не бегал. Эти пятьдесят шагов ужасно медленно превращались в сорок, тридцать.
   - Что с нее взять, то? - слышал я тихий нетрезвый голос одного их нападавших. - Нищая студентка из общаги.
   - С бабы всегда есть что взять, - хрипло усмехнулся тот, что с розочкой.
   - Всякая вера есть продукт долгой, кропотливейшей работы над собой, - лился голос Азара, оставшегося далеко позади. - Труден, труден путь к обретению веры и как же коротка дорога в заднем направлении. И вот думает человек, что последнее рукоприкладство осталось далеко в лихой его юности, и что не при каких обстоятельствах не желал бы он поднять на человека руку снова. А обстоятельства, р-раз и ставят ему неприятнейшую подножку.
   Я с размаху налетел на стоявшего полу-боком, полу-спиной ко мне скалящегося молодчика и вместе с ним свалили мы второго. Мы упали на асфальт и я почувствовал, что ободрал свою ладонь о кладку забора. Я навалился на двоих нелепо дрыгающихся молодчиков, оставшись спиной к остальным.
   - Это еще кто здесь? - услышал я обсценный хриплый крик и почувствовал как меня хватают за плечи и швыряют куда-то через аллею на газон, к липам.
   У меня сбилось дыхание и я неловко забарахтался в снегу у ствола со следами прошлогодней белой краски, ожидая, что немедленно набросятся на меня сзади.
   - Ох, Борис Петрович, как же неуравновешенно относитесь вы к, как не крути, одной из сторон человеческой жизни.
   Голос Азара, близкий, пришедший откуда-то даже сверху, настиг меня, стоящего на четвереньках, вывалявшегося в снегу, не успевшего еще извернуться и вскочить на ноги. Снова, как несколько минут назад, не считая вездесущего Азарового голоса меня окружала гнетущая неестественная тишина. Я поспешно повернул голову и тут же все вернулось на свои места: налетевший ветер, проезжая часть, шепот оголенных липовых крон.
   Четверка молодых людей, сбившись плотной массой сидели на дорожке, у забора. Азар стоял надо мной, длинный, черный, худой, в аккуратном кепи, со смоляным дипломатом и моим портфелем, поглядывающий на "виновников торжества" с вечной своей усмешкой. А те ежились, жались друг к другу, застращанные, разбитые, словно бы трясясь от непонятного страха, глядя в землю, на себя.
   - Поднимайтесь, Борис Петрович. Не желаете возразить мне?
   Меньше всего в тот момент я думал о каких бы то ни было возражениях. Взявшись за холодный ствол, я поднялся.
   - Что произошло?
   - З-з-здравствуй-йте, Борис Петрович, - услышал я из-за спины Азара девичий голос.
   Рядом с Азаром, прячась в длинной его тени, вытирая слезы и потекшую косметику, стояла Маша Шагина. Ее короткий мохнатый полушубок, по которому я сразу узнал ее, был разорван у воротника, свалян черными мокрыми пятнами грязи. Она безуспешно пыталась заправить беспорядочно свисающие волосы. Смятую шерстяную шапку с темной матерчатой сумкой она стискивала подмышкой.
   Маша судорожно вздохнула.
   - С-спасибо вам.
   - О, да, милая моя Мария, - ответил Азар, - Помощь наша пришлась к месту, скажу без ложной скромности. Однако, сразу же оговорюсь, заслуга здесь единственно Бориса Петровича, никак не моя, - длинный палец Азара уперся в грязный след на моем пальто. - Как истинный человеколюб, он поспешил на помощь и подобно китайскому барсу поверг супостатов наземь. Не во всяком ВУЗе, уж вы мне поверьте, найдется столь самоотверженный преподаватель.
   Азар имел удивительное свойство, во время разговора, то выдвигаться на первый план, так что вставить свое было практически невозможно, то напротив как бы отступать со сцены в фон, и речь его при этом нисколько не мешала, а даже облегчала разговор. Вот и сейчас голос его словно бы отступил.
   - Добрый вечер, Мария, - сказал я, не дождавшись по-моему, когда Азар закончит. - Все ли у вас в порядке?
   Я шагнул на аллею за спиной у Азара, по ходу отряхиваясь от снега.
   Мария испуганно переводила слезящийся взгляд с меня на Азара. Азар же все это время, даже читая речь, неотрывно с каким-то хищным удовлетворением следил за четверкой у забора. А те молчали и не пытались никаким образом сопротивляться или попросту ретироваться.
   - Д-да, кажется все хорошо, - она избегала смотреть на напавших, отвернув от них голову.
   - Как вы предполагаете, Борис Петрович, - снова встрял Азар, - какого наказания было бы довольно для этих? Возможно - обыкновенной сдачи властям, ведь, придется им там куда хуже, нежели Марии некоторое время назад. Ох уж эти мне любящие свою работу дежурные ночной смены. Ведь они, помимо всего прочего, отцы своих дочерей, которые в данной ситуации тоже оказались, пусть под косвенным, но ударом.
   Маша Шагина смотрела теперь на Азара широко открыв глаза.
   - Один из таких мастеров, капитан патрульно-постовой службы Юрь Михалч Филинов, будет здесь через минуту.
   - Вы вызвали милицию? - спросил я.
   - Ну-ну, Борис Петрович, не отказывайте нашей доблестной милицейской службе в чуткости и проницательности. Милиция сама соизволила явиться, ощущая, по всей видимости некую неловкость из-за того, что не им достанутся лавры героя, спасшего барышню.
   Действительно, со стороны перекрестка, к нам на улицу свернула мигающая визжащая милицейская машина УАЗ. Она в несколько секунд долетела до нас, затормозив с глухим скрежетом. Растворив одновременно три дверцы - по числу людей внутри - растрепанные мятые стражи правопорядка в серых нарядах высыпались наружу. Мне показалось, что из машины даже вырвался пар, так они там надышали.
   - Что тут у нас? - отдуваясь, спросил толстый, усатый и высокий, судя по погонам, капитан, вышедший с переднего пассажирского места.
   - У вас тут вопиющий случай нарушения, товарищ Филинов, - ответил за всех сразу Азар. - Преступление, остановленное единственно смелостью и отважностью рядового прохожего имело целью ограбить милую девицу, а может чего и похлеще. Благо еще рядовые прохожие не перевелись у нас, а то прямо предположить опасаюсь, что могло бы случиться, покуда бравая милиция предавалась утехам со спиртным.
   Трое в форме как один посмотрели на Азара. Я теперь только заметил, не у капитана Филинова, а у его коллеги, сержанта с заднего сиденья, в глазах поволоку и некоторую повышенную скученность. А потом и у капитана.
   - Мы, правда, и сами грешны в последнем, - миролюбиво добавил Азар, - однако у нас имеется на этот счет железное оправданье: после трудового дня, никак не во время.
   Затем произошла некоторая странность. Словно все дальнейшее происходило со мной спешно и в полудреме. Отчего-то не призвали нас с Азаром проследовать как свидетелей в отделение, отчего-то милиция составляла протокол тут же сама, на капоте УАЗика, подложив под строгий бланк Азаров дипломат и слушая его предлинное объяснение с жестикуляцией и исторической справкой. Отчего-то Маша Шагина, пугливо жавшись ко мне, не добавила ни слова к нелепейшей картине преступления, нарисованной Азаром, только испуганно глядела на него, как и те, у забора. А милиционеры виновато отводили глаза и обходили стороной ее и меня, шныряя между виновниками и машиной.
   В памяти остались краткие эпизоды-вспышки: початый французский коньяк, настырно прилагаемый Азаром к делу в качестве улики; оплеуха, что озверело отвесил Филинов одному из преступников, так что голова виноватого резко дернулась и показалось мне, что шея его не выдержит, оплеуха просто так, без причины, но с жестокостью не уступающей ихней, умноженной чувством безнаказанности; вялые, безвольные шаги преступников к подоспевшим милицейским машинам, с единственно живыми глазами, точнее взглядами, обращенным на разглагольствующего Азара, взглядами смертельного ужаса, боязни, невиданной мною раньше; скомканное прощание с Машей Шагиной, дрожащей, потерянной; чужой и пустой взгляд ее в окне уносящегося УАЗика; полная луна, переливающаяся, яркая, словно улыбающаяся опустевшей аллее; и я, заботливо усаженный дополнительно прибывшим экипажем ППС, который ни слова не сказавши за всю дорогу, ответственно доставил меня до дому.
  
  -- Глава 7. Отрочество
  
   Подошло время для второго отступления от основного сюжета, с тем, чтобы продолжить знакомство с моей, Бориса Петровича Чебышева, биографией. Биографией совсем не яркой, однако же чем глубже погружаюсь я в повествование, тем более значимыми кажутся мне эпизоды моего взросления, тем связаннее и осмысленнее становится общая картина.
   Завершающая часть изложения школьных моих лет, могла создать впечатление, будто извилистая и несколько печальная часть жизненного моего пути закончилась, забрезжил новый рассвет, и вот уже подступали счастливые времена, когда нашел я свою научную нишу, и нейронные сети, поначалу как изучаемая дисциплина, а затем как научная цель, стали входить в мою жизнь. Вынужден я разочаровать своего читателя, тщетно пытающегося угадать, где же из банальнейше бытовой биографии начинает проступать составляющая научная, положенная в основу сюжета. Совсем не прямой была протаптываемая мною тропа, завершившаяся очередным переездом и подведением промежуточных итогов.
   К моменту, когда подходил к концу мой выпускной год и наступало время выбирать, куда поступать, куда двигаться дальше, случились события, снова скривившие начавшую было выпрямляться нитку моего взросления. Окончание школы знаменовалось многочисленными контрольными работами, которые с одной стороны обязаны были подвести некоторый итог, зафиксировать уровень знаний, а с другой добавить еще одно оценочное очко для полноценного расчета аттестата. Я совершеннейше не могу похвастать тем, что учился стабильно хорошо или отлично. В условиях школьных моих дерганий и кризисов, я пропадал, намеренно пропускал занятия и прятался; вначале потому, что был частью хулиганского своего района, а потом избегая опасного пересечения с прошлым. Однако же в выпускной мой год, в особенности вторую его половину, когда кроме учебы не осталось у меня ничего, а что врывалось, я тщательно и пугливо от себя отпихивал, удалось мне сосредоточиться на знаниях. К концу года я подошел отличником по главным дисциплинам: математикам, русскому с литературой и, как ни странно, химии. С физкультурой дружбы у меня никогда не водилось, я был одним из самых низкорослых в классе, а уж когда сделался изгоем, избегал ее всячески, так как здесь скрывалась наибольшая вероятность встречи с дюжими местными хулиганами.
   За четыре месяца до завершения учебного года, в школу пришла новая престарелая учительница старших классов по математике, весьма своеобразно оценивавшая знания учеников в своем предмете. Она крайне не жаловала тех, кто старался не высовываться, в частности, не рвался отвечать у доски. Отразилось ее скептическое ко мне отношение на годовой контрольной, когда описка, обыкновенно прощаемая другим, стоила мне пятерки, а среднее арифметическое отличной годовой оценки и контрольной на "четыре", удалила пятерку алгебру из моего аттестата.
   Школу покидал я разочарованным и злым. Выпускной вечер проигнорировал бы я в любом случае, но не стал я даже связываться с завучем, курирующим обмен учащимися с моим нынешним университетом, в котором проходил практику. Просто получил свой среднего пошиба аттестат и исчез из школы и района, утратив всякий интерес к будущему в техническом ВУЗе. Сказать по правде, даже теперь, будучи взрослым, сторонюсь я района своего отрочества, застроенного одноликими серыми многоэтажками с непросыхающей сыростью на стыках бетонных плит и облупленной плиткой.
   Особенные отношения складывались у меня тогда с отцом. Жил он к тому времени отдельно и очень ревностно новая его жена, которая не стесняясь теперь ступила из тени адюльтера, относилась к старой его семье. Мама моя одним упоминанием вызывала истерики у нее; детей же, меня и Аленку, она терпела. Хоть и осталась у меня обида на отца по поводу ухода его из семьи, не могу я не поставить ему в заслугу, что с детьми он поддерживал связь и регулярно встречался, выставив это по-видимому обязательным условием сожительства с новой супружницей.
   Случилось так, что во время одной из таких встреч, на загородном застолье, двоюродный брат отца, офицер милиции со стажем, предложил мне неожиданную карьеру -- юриспруденцию, которая в наши дни, благодаря своей переоцененности и невостребованности, кажется неудачной шуткой, а тогда виделась свежей и крайне нужной. Я был начитан, и грезились мне лавры яркого словоохотливого адвоката из кинокартин, не отдавая себе отчета, что персонально совершенно другого я был склада. Вольный после школы, как ветер, без какой-либо уверенности и понимания, я заинтересовался.
   Молодой ВУЗ, название которому было "Юридический институт при МВД", имел весьма специфическую вступительную методу, схожую с поступлением в суворовское училище. Как потом выяснилось, манера обучения предполагалась аналогичной, армейской -- огороженная территория, казармы и увольнительная по выходным, за примерное поведение. Для абитуриента обязательным было направление от местного УВД, с которым как раз и вызывался помочь двоюродный брат отца, носящий одну со мной фамилию, майор милиции Владислав Чебышев, хмельно расписывавший прелести нового юридического ВУЗа, и как с легкостью под его протекцией мог бы получить я заветный диплом. Когда же я, заинтересованный, появился у него на работе, в отделении УВД, он ужасно сконфузился и долго бегал по кабинетам, после чего вынес бумагу с неразборчивой подписью и вывел меня через заднюю дверь. Оказалось, что лимит направлений от УВД был уже выбран, хотя и сумел он подмахнуть нужный бланк.
   В тех годах ввели в ВУЗах обязательную практику -- сдавать в приемную комиссию оригиналы всех документов, чтобы не дай бог не подался абитуриент одновременно в несколько ВУЗов и подпортил вступительную статистику, когда после успешной сдачи экзаменов, поступившему пришлось бы выбрать единственное себе образовательное учреждение. Я конечно и не думал вовсе об этой ограничительной хитрости, будучи полностью во власти иллюзий о смелом адвокате-одиночке.
   Интереснейшим обязательным этапом поступления было прохождение офицерской медкомиссии. Не говоря о пресловутом военкоматского типа длинном коридоре с дверьми, где мерзли недавно окончившие школу молодые люди в трусах, ожидая своей очереди к окулисту и лору, выдавался соискателям замечательный психологический тест. Это был объемный фолиант из нескольких сот вопросов, отводилось на который три часа. Вопросы были на совершенно разные темы: те что мы знаем теперь как IQ, на логику, на принятие решений в ситуациях. Удивителен тест был тем, что после второго часа непрерывных ответов и галочек, выведения линий и узоров, и обвода цифр в кружочках, второй волной начинали валиться старые вопросы на принятие решений, и отмечал я про себя, что даю ответы отличные от прежних. Не знаком я с этим эффектом, возможно сказывалась тут усталость от монотонного, не позволяющего расслабиться задания, однако же разница между начальными, максималистскими ответами "как правильно поступать" и финальными, усталыми и отрешенными "как бы я поступил", случалась заметная. Бородатый врач-психолог в мятом колпаке, с клочками седых волос за ушами сказал мне, что в учет принимаются только ответы данные в завершающей части теста.
   Лица, лица, лица. Они мелькали передо мной, не сохраняясь в памяти, появляясь и исчезая. Лица таких же школьников, усталые лица врачей, недовольная усатая физиономия Владислава Чебышева. Я плохо разбирал последовательность действий, чьи-то родители советовали мне, объясняли, куда требуется пойти, что сделать и подписать, я шел и делал, и подписывал. Помню с того выпускного лета только надышанные жаркие салоны округлых скрипучих автобусов ЛАЗов и ЛиаЗов, с горячими, покрытыми верблюжьими одеялами кожухами двигателей и тополиным пухом оседающим невесомым инеем на потных пассажиров.
   Я готовился к экзамену по истории, которую совершеннейше не понимал и не мог терпеть. Со школы остался у меня неприятный осадок от молодого учителя истории, который, как мне казалось, проявлял знаки внимания к нашим старшеклассницам, а также неприятно заигрывал с хулиганской верхушкой школы, подчеркивая видимо, что сам не так давно перешел в разряд учителей, все прекрасно еще помнит и знает, и свой он. Сдавали мы вступительный экзамен письменно, и на выпавший мне вопрос о Иване Грозном и "Филькиной грамоте", ответ я расписал сносный и развернутый, потому что читал про Ивана Четвертого всего только два дня назад.
   С объявлением результатов вышла задержка - не сумели оперативно осилить свеже-набранные преподаватели объема исторической мысли поступающих. Поэтому не дожидаясь отсеивания тех, кто не справился с Историей, необъятная братия вчерашних школьников через день собралась на следующий экзамен - Физкультуру. Под мероприятие выделен был циклопический спортивный зал одного из городских военных училищ.
   Физкультура никогда не была любимым мною предметом. Были в ней, и до сих пор есть, некоторые аспекты, вовсе мне не подвластные, такие как забеги, марафоны. Долгие упражнения на выносливость не удавались мне с самого детства, а, как оказалось, для того, чтобы сделаться юристом в институте МВД, норма ГТО на пробег трехкилометрового марафона являлась обязательной.
   Три километра, три тысячи метров, почти семь с половиной кругов по четырехсотметровому стадиону в самом сердце июльской жары. Я с отчаянной точностью помню этот пыльный знойный забег, который я непостижимым образом закончил тогда. Доковылял я последним, под сочувствующие взгляды товарищей по несчастью, которые тоже не попали в нормы, хотя и добежали свои три километра гораздо раньше меня. К вечеру того же дня я оказался за бортом замечательного института при МВД, который ныне являет в нашем городе удивительный образчик высшей школы казарменного типа. Так я и не узнал результата своего исторического эссе, оказалось оно на тот момент всамделишной филькиной грамотой.
   С некоторой рефлексией вспоминаю я это время, когда трансформировалась страна и ломалась советская система образования, казавшаяся с одной стороны нерушимой и единственно правильной, а с другой полнившаяся уже слухами о повальной профпригодности советских школьников и студентов. На место старых методологий приходили другие, незрелые еще, кособокие, когда стали в ученых руководствах образовательных учреждений рождаться первые мысли, что образование должно быть прикладным, что "дворяне" от образования имеющие поверхностные знания обо всем понемногу нежизнеспособны и занимаются вовсе не тем, чему обучались.
   Я конечно здесь эгоистничаю, потому что сам работаю в образовании и на нем зациклен. Правду сказать, образование в гораздо меньшей степени приняло на себя первый удар начала девяностых, когда колосс СССР рухнув под собственным весом, превратился в россыпь независимых государств. Вслед за появлением новых, незнакомых еще границ, затрещали и полопались планы, заказы и производственные линии госпредприятий, дробя сложившиеся отношения и устои.
   Заводы-гиганты, на которых работали мои родители, и которые обслуживали самые дальние уголки СССР пострадали в первую очередь. Они не были стабильными уже в перестроечные годы: число заказов падало, а производство шло на спад и на склад, уже тогда начались задержки по зарплатам и заказам. Но после официального размежевания государств, дробление и нищание усилилось геометрически. Через полгода после исторического Беловежского соглашения, половина завода моего отца была распущена, а еще через год полностью остановилось обороно-ориентированное производство, на котором работала мама.
   Время было опустошающее. Кто-то называет его временем надежд и новых ростков, однако для трех поколений людей, которых учили и растили в ключе стабильного планирования и зоркого всеведающего государства, перелом был крайне болезненный. Отца моего, молодого тогда еще специалиста, подхватила волна отчаянного пьянства, выраженного бесконтрольным расходованием бесхозного производственного спирта. Мы не были особенно близки в то время, но я не мог не чувствовать как зыбкая почва под ногами гонит его в заводские компании, где прячут выброшенные на берег работники невзгоды в разведенном спирте.
   Маму, также оказавшуюся у разбитого корыта, выручили в какой-то степени мы, дети. Я видел как боится она, как плачет ночами от неопределенности и бессилия. Нам она виду не подавала, развела кипучую деятельность по поиску работы, успев за короткое время перепробовать очень разное, подчас и не связанное совсем с инженерно-монтажной ее заводской специальностью. Она побыла страховым агентом, бесстрашно исследуя окружавшие пригородные деревни, предлагая страховки их обитателям разной степени гостеприимности, побывала заведующей складом во вновь-образованном кооперативе по продаже стройматериалов, швеей в частном цеху, вспоминая увлечение молодости.
   Тяжелое было время. Мы с Аленкой, юные, неустроенные не ощущали всей его тяжести: Аленка в своей детской еще непосредственности, я в своей болезненной закрытости. Родительское поколение приняло всю его тяжесть на себя, не справляясь с ношей, пытаясь перенести воспоминания о своей беззаботной молодости на новое время, считая разрушение советского колосса ошибкой.
   Здесь попрошу я у читателя прощения за короткое отступления от канона повествования и, с его великодушного разрешения, вернусь к основной нити своей биографии.
   Так, с забрезжившей надеждой глядя в будущее, к окончанию выпускного школьного года, я оказался к августу месяцу у разбитого корыта, не имея не малейшего представления, что же мне делать дальше. Юридические мои мечты были разбиты, шанс сдать документы на поступление в другие ВУЗы, был упущен. С некоторыми провалами вспоминаю я тот август, потому что не было у меня никаких планов на целый ближайший год, а была только тупая тоска и книги, в которых прятался я.
   Мама моя поступила тогда отважно. Опросив массу своих знакомых, однажды утром оглоушила она меня буклетом об открытии в городском районе "Авиастроитель" профессионального лицея в который принимают окончивших школу на годичную программу по рабочей специальности. Удаленный район "Авиастроитель", сложившийся в крупное административное деление путем объединения нескольких микрорайонов и прилегающих деревень, с названиями разной степени гостеприимности ("Собакино", "Караваево", "Хлебодаровка" и т.д.), примыкал на востоке к огромным авиастроительным предприятиям, которые собственно и подарили ему название. Славой район пользовался довольно дурной, однако новоявленный лицей (в прошлом году еще ПТУ - Профессиональное Техническое Училище) имел положительную репутацию, возвышаясь заново-отстроенными корпусами цехов среди гор строительного мусора.
   Приехали мы туда с мамой моей через два дня на единственном ходившем в том направлении трамвае, который у самого главного учебного здания профессионального лицея, делал визжащую петлю, чтобы ретироваться в город. Ввиду того, что для наиболее громких и востребованных специальностей: "оператор ЭВМ", "оператор станков с программным управлением" и "сборщик узлов летательных аппаратов"; учиться требовалось три года вместо старших классов школы, я выбрал специальность из куцего списка доступных для одногодичного обучения. Этой специальностью стала "Токарь-универсал".
   Отношения мои тогда с разведенными родителями, даже и с мамою, были как будто поверхностными, не близкими. Здесь была пожалуй обоюдная причина. Они с одной стороны искали себя среди слепых движений тектонических плит нового государства. Неуверенность эта ела их и, стараясь не показать и не передать ее детям, уклонялись они от откровенных диалогов. Я, в свою очередь, потерянный, нагруженный неудачным своими школьным и последующим абитуриентским опытом, сторонился их еще больше.
   Не стану вдаваться я в подробности учебы своей в профессиональном лицее с трехзначным номером. Год этот не могу я назвать ярким для себя впечатлением, наиболее же весомым достижением считаю я некоторое избавление от одичалости, которая наросла на мне в последние годы школы, где сливался я со стенами. Лицей был неотъемлемой частью города N и был в равной степени заражен его болезнями. Водились тут и гопники, местные, с "Авистроителя". Но то ли зашкольный возраст брал свое, то ли успешно научился я мимикрировать, абстрагироваться в незнакомом коллективе, группируясь с теми, кто сосредоточен был исключительно на учебе.
   Четко отпечатались в моей памяти удивительные дисциплины, "Материаловедение", "Техническое черчение" и "Специальная технология". Рифленым оттиском отметились могучие фрезеровочные и токарные станки, зеленые, со скругленными углами, словно покорные великаны, преклоняющие колена перед облаченными в темно-серые рабочие халаты учащимися. Еще резцы с твердой кромкой и потемневшие вращающиеся точильные камни, на которые приезжие общежитские студенты носили точить кухонные ножи. Помню эпизод, когда попытался один из наших наиболее лихих однокашников подточить перочинный ножик не рассчитав силы. Мощно и однотонно гудя точильный круг срезал короткое лезвие до самой рукоятки, прихватив еще и край рабочей рукавицы. Обошлось слава богу без травмы. До сих пор не забыл я отечественную маркировку стали, чугуна и основных алюминиево-медных сплавов, как получается "нержавейка" и что такое "легирование". Мастер и классный руководитель нашей небольшой учебной группы, среднего возраста женщина, большой фанат токарного дела, умудрилась передать нам теплое чувство к станку, чувство о котором никто не задумывался, когда шел в лицей "перекантоваться" на год.
   Через десять месяцев я получил первый свой с отличием диплом и специальность мастера-токаря четвертого, максимального для учащегося, разряда. По правилам профессионального лицея, следующим шагом была двухмесячная практика на действительном предприятии, к которому примыкал лицей в роли подшефного. Я не назову предприятие реальным именем, стараясь избежать некоторых норовящих возникнуть аналогий. Скажу только, что предприятие это было районообразующим, производило крупные части отечественных самолетов, включая сборку отдельных секций корпуса и двигателей, имело собственную впечатляющих размеров аэротрубу и занимало площадь едва ли не превышающую прилегающий район.
   К тому времени, я, свербимый чувством потерянного года, вполне уже определился с ВУЗ-ом, в который собирался поступать. Им стал тот самый технический университет, в котором стажировался я старшеклассником. Он оставил у меня весьма туманное чувство о соответствии моим интересам, однако не вызывал отторжения, которое неизменно посещает меня в каждом новом многолюдном учреждении. По прошествии года, к этим ощущениям добавилось желание изучать компьютеры.
   О компьютерах знал я немного, в старшие школьные годы отец подарил мне "Spectrum ZX80" со скрипучими кассетами, а потом и "Корвет", со скоропортящимися пятидюймовыми дискетами. Интерес мой ограничивался простыми играми и короткими программами на языке "Бейсик". Приходилось мне видеть и более совершенное диво - IBM PC 80286, вычислительные мощности которого интересовали меня куда меньше, чем сумасшедшей красоты компьютерные игры. Видел я их у дяди Владислава, который привез компьютер по-дешевке из Вьетнама, по завершении своей офицерской службы. Такого же класса вычислительную машину я видел в университете, во время стажировки.
   Итак, решил я для себя, что интересует меня ВУЗ технический, и прослеживалась тут некоторая иррациональная связь с текущей моей токарной специальностью. По аналогии с тем, что ВУЗ мой имел авиационные исторические корни, в последние годы двигаясь в направлении современной науки - информатики и кибернетики, так и я, начав с авиационной токарной деятельности, переключался в высшей школе на современное направление - "Информатика и Вычислительная Техника".
   Однако перед тем, как местоположение повествования окончательно переместится в стены родного ВУЗа, догнав ускользающий основной сюжет, предстоит стойкому моему читателю познакомиться с еще несколькими особенными эпизодами моей биографии, в которых нахожу я теперь особенные смыслы и значения.
   После успешной защиты лицейского диплома, мы, семнадцатилетние токари-универсалы, в соответствии с положением о производственной практике, были перемещены в стены тектонического по размерам своим монстра отечественного авиастроения - завод, которому дам я здесь условное наименование "Авиационное предприятие". История завода уходила корнями во времена спешной эвакуации производств из Москвы в начале Великой Отечественной Войны, и даже сейчас все дышало здесь масштабностью и строгостью того времени. Пропускной режим с наглухо запирающимися турникетами в сорок рядов, высший вахтерский чин -- сотрудница охраны в особой, темно-синей форме и косынке, восседающая в кубе из оргстекла на бетонном постаменте, сурово взирающая на это стройное многорядье. Все здесь было регламентировано. Время прихода и ухода с работы, время, требуемое сотруднику для того, чтобы проворно юркнув между Симплегадами турникета, удостоверив аналоговое контролирующее устройство, что имеет он право на вход, дойти по циклопическим коридорам до нужного цеха, где ожидает его глухая узкая и длинная раздевалка с гремящими железными персональными ящиками, и по-военному простая уборная с рядом дыр в полу и металлическими раковинами с облупленной эмалью. Большое число раковин, равное числу дыр-унитазов было для меня загадкой до окончания первого рабочего дня, когда рабочие потянулись в раздевалку, предварительно обтерев перепачканные машинным маслом руки специальной тряпичной ветошью. У каждого был свой запас щелочного хозяйственного мыла, которым старательно намыливались огрубелые ладони и предплечья. Нам тоже выдали по куску, огромному, с острыми углами и глубоким оттиском мыловаренного завода.
   Я нарочно описываю эти подробности, упавшие на меня словно ворох тяжелой замасленной ветоши в первый рабочий день на заводе. Спартанское убранство, спецодежда, разряды и разнарядки, определяющие полагающуюся тебе рабочую норму, а также определяющие стоимость твоей работы, гудок, возвещающий о начале и конце рабочего дня, раньше которого никто не смел двинуться из цеха, все это было новым, как будто даже из старых черно-белых кинофильмов. Невысокий с животиком начальник цеха, с какой-то приклеенной ненастоящей улыбкой, столовая с купонами и старые советские песни из репродуктора, совсем мало соотносились с той новой страной, которая строилась за высокими бетонными стенами с колючей проволокой.
   Отторжение пришло через несколько недель. Странное, новое чувство. Не то, чтобы я много повидал на своем веку. Жил я довольно затворнической жизнью, мои внешние контакты были ограничены и единственным моим окном вовне были книги, разные, исторические, фантастические. Но ощущение того, что вот этот завод, с его полумраком, с дребезгом распахивающихся дверей, с замасленными рабочими ладонями, принявшими формы управляющих рычагов токарного станка, с ветошью и протяжным гудком из репродуктора, перед которым выстраивается намытый в туалетных раковинах люд и подняв глаза смотрит, когда же сигнал разрешит тебе жить дальше, это может быть навсегда, одинаково, блекло, замаслено, вот так и никак иначе, оно словно придавило, сковало меня.
   Полтора месяца практики подходили к концу и по договоренности с начальником цеха, мне и еще нескольким новоявленным фрезеровщикам и токарям, был предоставлен неоплачиваемый отпуск на время сессии для поступления в ВУЗ. На этом витке я не слушал уже никаких советов, твердо решив поступать именно в свой университет, поэтому довольно оперативно сдал все необходимые документы, постаравшись присовокупить к ним диплом с отличием из лицея.
   Особенными экзаменами университет не баловал, в числе их были стандартные Математика, Физика и Русский язык. По их результатам абитуриентов дневного отделения, среди которых я один незаметно вычищал из-под ногтей остатки заводской смазки, собрали в обширнейшей аудитории седьмого университетского корпуса, чтобы усталым голосом тогдашний заместитель декана Сабирзянов Роберт Олегович продекларировал, что на дневное отделение специальности "Автоматизированных Систем Управления" прошли только золотые медалисты школ, а также победители районных олимпиад, всем же остальным, кого собственно собрали, предлагается либо перейти на дневное отделение на другие специальности и факультеты, где места еще есть, либо отправиться на вечернее отделение данной специальности, опять же исходя из наличия мест и общего числа баллов за экзамены.
   Со своими четверками по "Физике" и "Русскому языку", забористый попался диктант, я выбрал вечернее отделение своей специальности, к тому же по слухам существовала стойкая тенденция перевода с вечернего на дневное отделение, так как после первого семестра среди очников статистически неизменно появлялись свободные места. Как бы то ни было, в ВУЗ я поступил, и будущее представлялось мне хотя и туманным, но все-таки более определенным, чем годом раньше.
   Я вернулся на завод, где мне угодливо завели уже трудовую книжку и вписали туда не только полтора месяца моей практики, но и десять месяцев обучения в лицее. Даже, как пообещал сгорбившийся и худой Иван Ильич, мой наставник, перечислили мне некоторую зарплату за практику. Иван Ильич работал на заводе двадцать девять лет, и имел восьмой токарный разряд. Руки его, скрюченные, коричневые от впитанного масла, за годы работы обрели удобный изгиб для захвата рычагов и колес промышленного станка. Я тактично поблагодарил Ивана Ильича и отправился к начальнику цеха с желанием немедленно закончить практику и совершить расчет.
   Начальник воспринял мой запрос неожиданно. Из картонно-приветливого сделался он вдруг неприятным и колючим, заговорил о трудной ситуации в стране и о том, что все де рвутся получать высшее образование, а в стране работать некому. Что обучал меня профессиональный лицей, подшефный завода, не зря, а с целью подготовить смену стареющему составу славного предприятия, гордости отечественного авиастроения. И что не производственная практика это была никакая вовсе, а полноценный бесшовный переход на работу. Помяни мое слово, говорил он, все эти пертурбации со страной через год-другой схлынут, производственные планы вернутся, рабочие специальности вернут почетное свое место и заработок, повыше жалких инженеров с высшим образованием. Странный был этот разговор, потому что для меня в тот момент предмета обсуждения вообще не существовало, а смысл, что пытались донести до меня, был осознан мною гораздо позже, хотя даже теперь я категорически с ним не согласен. По завершении речи, во время которой начальник цеха смотрел зло не на меня, а в какие-то ведомости на столе, он поднял глаза и сказал, что ожидает видеть меня на рабочем месте. Помню свое некоторое отчаяние декабриста, с которым спросил я о том, чтобы если официально завершения у производственной практики нет, то желал бы я написать заявление по собственному желанию. Ответил он на это хамовато: "Кто ж подпишет его, твое заявление, каждому подписывать рука устанет". "А что, если я перестану ходить на работу?" - спросил тогда я. Тут он поднялся из-за стола значительно, оперевшись о столешницу костяшками натруженных пальцев и, взвиснув надо мной, сказал, что означать это будет запись в трудовой книжке об увольнении за прогул, и что с таким клеймом я никогда более не устроюсь на работу. Я поблагодарил его за подсказку, подумав почему-то с жалостью об Иване Ильиче, с его двадцатидевятилетним стажем и пошел с завода прочь, навсегда забыв о своей трудовой книжке, одиннадцати месяцах стажа и заработке за месяц точения стальных и чугунных болванок.
   Перед уходом я попрощался с ребятами, с которыми мы вместе учились. Планы у всех были неопределенными, кто-то планировал оставаться до сентября, кто-то хотел поработать год, присмотреться. Увидел я непонимание отчаянного своего неприятия заводского климата, хотя и чувствовалась некоторая коллективная гордость за поступление мною в университет, пусть и вечерником. Чувство полета несло меня тогда по необъятным коридорам цехов, заваленным нагромождениями запчастей, связок металлических прутьев и заготовок для обработки. Я в последний раз вошел в узкий проход турникета, ограниченный впускными и выпускными створками, вышел в пыльный летний район "Авиастроитель" и зашагал к ближайшей остановке автобуса.
   Снова собрался я перелистнуть перед читателем страницу своего прошлого, из которого не осталось у меня ни одного знакомого, хотя с парочкой лицейских однокашников завелись у меня тогда неплохие отношения. Я встречал их потом, токарей-универсалов, случайным образом разбросанных по жизни. Один остался на заводе, и через десять лет стал подозрительно похож на сутулого Ивана Ильича с его потемневшими замасленными руками. Другой уволился и перебивался мелкими работами, безуспешно штурмуя из года в год один и тот же ВУЗ. Видел в них я и радость встречи, и желание знакомство наше упрочить и продолжить, но не верил я тогда уже в многолетние дружбы, и, порасспрашивав их вежливо и отстраненно, ссылался на занятость и ретировался.
   Следующей стороной юношеской моей реальности, которую нельзя обойти стороною, был призыв на воинскую службу или попросту в армию. Хотя, признаюсь, удивительной кашей была тогда армия в головах и на деле. Отец мой, в свое время отслуживший, считал армию обязательной для молодого мужчины, втолковывая мне, что только после армии пришла к нему самостоятельность, необходимая для отдельной от родителей жизни. Из поучительных его историй следовало, что до того, как после техникума связи забрали его в армию, был он похож на меня своей неуверенностью и ранимостью, не мог решить что нужно ему в жизни. После же армии, в голове его выстроилась стройная картина дальнейших шагов на жизненном поприще. По правде сказать, подобные примеры из разряда "я прожил -- я знаю", неизменно удручали меня. Я и сейчас не могу похвастать стройной картиной жизненного своего поприща, но вот такая обещанная внутренняя перестройка, принудительная инъекция мужественности и решительности, приводящая к весьма спорному результату, не только не влекла меня к армии, но даже и отталкивала.
   Однако вовсе не это было главной причиной нежелания моего служить в армии, равно как и большинства ребят того поколения, так что даже самые армие-ориентированные родители не желали своим детям попасть туда. Государство менялось, крошилось, и наряду с экономическими и культурными связями, валились и военные, армейские отношения. Мы слышали о конфликтах на границах новоявленных государств, пускал ростки народившийся национализм, когда люди жившие вместе десятилетиями принимались вдруг подозревать друг друга в исторических неудачах своего народа. Истории о брошенных без снабжения частях, стройбатах, мародерстве и жуткой национальной дедовщине стали частью того ореола, образа, в который превратилась армия в умах поколения. Темные подвалы районных военкоматов, конвейерные медицинские комиссии из двери в дверь в одном нижнем белье. Сюжеты о мнимых плоскостопиях, справках из психо- нарко- диспансеров, да и просто хороших знакомцах, имеющих бесценную возможность припрятать дело призывника передавались из уст в уста. Новое, экономически несостоятельное государство накрывала волна преступности, истончая его охранительные функции, превращая одинаково сытых людей в одинаково голодных, и призывничество не оставалось в стороне, трансформировалось в монетизируемый источник дохода личного состава, осевшего в военкоматах.
   Пожалуй, ударился я в излишний пафос "эпохи перемен". Нагнал некоторой атмосферности в первую очередь для того, чтобы обозначить, что и меня не миновала чаша сия. Общения с военкоматом и судорожных оценок скудных возможностей своих на фоне засасывающей Харибды воинского призыва.
   Сознаюсь, никогда я не тяготел и не стремился в армию. Само собой разумелось, что стану я студентом какого-нибудь ВУЗа, который принесет мне необходимую отсрочку. А если уж говорить про юридический мой институт при МВД, то пребывание в нем засчитывалось за полноценное прохождение службы с последующим получением младшего офицерского звания. Только после того, как юридическим моим планам не суждено было сбыться и угроза попадания на воинскую службу замаячила с новой силой, я стал всерьез задумываться об армейской своей участи.
   Сделаю я здесь очередное отступление и принесу дифирамб тем славным молодым людям, которые, несмотря на тернии видят жизнь свою связанной с вооруженными силами. Воспитанием либо же просто тем, что не держит ничего их на гражданке, принимают они для себя окончательное решение - служить, не взирая ни на какие препоны. Я никогда таковым не был. Армия, в особенности рядовой ее состав, представлялся мне всегда расходным материалом, которым без лишнего пиетета жертвует государство в своих местечковых интересах, абсолютнейше не принимая во внимание насколько солдат эти интересы разделяет. Я не отрицаю солдатского подвига, однако же не определил для себя пока той границы, за которой из ничтожной, бросовой стоимости человеческой жизни, вырастает драгоценный цветок мужества и подлинного героизма.
   По наступлении семнадцатилетнего возраста, государство начинает довольно настойчиво напоминать о себе, присылая повестки, а иногда и являясь лично в лице местного участкового. Поэтому примерно в середине моего обучения на токаря, я воспользовался советом дальнего знакомца моей мамы, который предложил мне подать документы в Сызранское летное училище, которое во-первых позволяло полностью закрыть вопрос со службой, во-вторых возможно придать правильное направление неопределенной своей судьбе. Отмечу для путающегося в событиях читателя, что хронологически это произошло до моего поступления в ВУЗ, поэтому конфликта специальностей здесь еще не возникло.
   Районный военкомат мой размещался в бывшем здании монастыря, и осуществлял прием в полуподвальных коридорах с метровой толщиной стен. Здесь внизу, среди беленой облупленной штукатурки даже воздух казалось витал какой-то инквизиционный. У принимающей стойки толпились вчерашние школьники, хмурые, боязливые. Некоторые приходили с родителями. Были здесь и бывалые волчата-гопники, такие держались обыкновенно кучками. Они презрительно поглядывали на остальных, особенно жавшихся к родителям. Мало кто друг с другом разговаривал, даже те, что пришли группами обменивались редкими, негромкими фразами.
   Просьбу мою о желании поступить в летное военное училище восприняли неожиданно положительно. Мне выдали бумаги и разъяснили, что медицинская комиссия мне понадобится расширенная, так как в летном училище особые требования. Дородная, густо накрашенная секретарь победоносно оглядев скорчившихся в тусклом свете призывников с родителями, выдала мне форму для заполнения на желтой шероховатой бумаге.
   Попытка моя успехом не увенчалась. После специального осмотра у кардиолога в одной из центральных клиник, мне поставили диагноз о нарушении сердечного цикла и не пригодности к летным нагрузкам. Впоследствии выяснилось, что показания кардиограммы в возрасте семнадцати лет часто бывают неверными, ввиду того, что рост организма подростка порой опережает развитие сердечной мышцы. Не возьмусь я впрочем судить о справедливости такого слуха. Врач в военкомате покрутил перед глазами распечатку моей кардиограммы на узкой, розовой миллиметровке, вздохнул и добавил себе под нос, что я в любом случае не попал бы в летчики. Ростом оказался великоват для кабины военного самолета. После школы я вытянулся, тогда как в выпускном классе был одним из самых низких. Так была поломана очередная ветка потенциальной моей карьеры.
   В новом районе, куда переехали мы после развода родителей, жил я совсем особняком. Окном моим во внешний мир была учеба в лицее, где приходилось мне волей неволей вступать в общение со сверстниками, в остальном же проводил я послеобеденное время и вечера дома, в книгах, либо за стареньким моим компьютером.
   Дальнейшие попытки предпринимал я больше по увещеваниям мамы чем по собственной инициативе. Крайне удручала меня даже та малая армейская, военкоматская повседневность, с которой по касательной пересекался я. Наличествовали при городском военкомате автомобильные курсы, позволявшие получить категорию управления грузовым транспортом "D", чтобы в армию призывник попадал уже с водительской специальностью, здорово выручавшей при распределении по частям. Одно дело идти рядовым, с риском попасть неведомо куда, в страшный стройбат, и совсем другое - водителем, у которого свой распорядок, свои работы. Ясное дело, на потенциально хлебное водительское место попасть хотелось каждому, понимавшему, что избежать армии ему не удастся. К концу второй половины своего обучения на токаря, армейский бушлат для меня маячил уже вполне осязаемо, принимая во внимание, что старших моих троюродных братьев уже призвали, и отправились они по местам распределения кто куда.
   На организационное собрание для записавшихся на классы по управление грузовым транспортом, набилось человек пятьдесят местных. Весомой добавкой к автомобильным правам шла гражданская легковая категория "B". Я, как районный новичок, не знал здесь ни единой души, исключая разве что служащих военкомата, которые за время моих сызранских мытарств к моей физиономии попривыкли. В этой надышанной подземной комнате я столкнулся наконец с тем, отчего долго прятался в родной школе и успешно избегал в профессиональном училище. Нет, знакомых моих тут не было, но дух, эти кашляющие смешки, лоснящиеся румынские олимпийки, ношенные кроссовки "адидас", широкие кепки-аэродромы и агрессивные взгляды исподлобья -- все это присутствовало в полном объеме. Я пропускал их в темных, глухих коридорах, когда проходил медкомиссии и приносил документы. Гопота, оставившая в моей памяти яркий болезненный след встретилась мне лицом к лицу на облезлых деревянных лавках военкомата. Я стал уже забывать это чувство загнанности. Этот обжигающий след агрессивного прищура, который считывает по манерам, голосу и одежде, насколько ты "при делах". Сидя в комнате и слушая военкоматского капитана с четырьмя звездами на погонах в форме равнобедренного треугольника я понимал уже с оглушающей четкостью, что не получить мне водительские права в такой компании.
   Военкомат определил меня в одну из трех групп и назначил время для посещения школы ДОСААФ РОСТО, что расшифровывалось как Добровольное Общество Содействия Армии, Авиации и Флоту Российская Оборонная Спортивно-Техническая Организация. Организация была одна на весь город, серое ступенчатое здание семи и пяти этажей с бойницами-окнами. Я посетил всего три дня занятий. На первом нам давали общее введение, говорили о том, что водить мы будем автомобили УРАЛ и КАМАЗ. Как и в школе самым опасным временем были перемены, когда учащиеся высыпали в узкие коридоры и со стремительностью брызг распределялись по стайкам общих знакомых, районов, школ, дворов. Первые день-два занятий, когда совсем еще не знали друг друга призывники прошел удовлетворительно, хотя играть в карты на спички стали уже тогда. На следующих занятиях, где самые агрессивные не стеснялись уже наседать на остальных, стало тяжелее. В широком цеху с расставленными двигателями УРАЛов-вездеходов, с развешанными распредвалами и спиленными циллиндрами, парень с коротко обритой головой принялся за спиной у молодого лейтенанта-преподавателя швырять массивными гайками в группу ребят, среди которых был и я, копошившихся у могучего двигателя детали которого выкрашены были в разные цвета для лучшего понимания. Я рассматривал широкий вентилятор с черными блестящими лопастями нависающий над темно зеленой передней опорой, когда болезненно отскочившая от затылка гайка гулко застукала по металлическим бокам и впадинам силового агрегата. Пострадавший обернулся, но встретил его только злорадный кашляющий смех оскалившейся мальчишеской стаи. Офицер-преподаватель быстро замял конфликт, но только в этом классе. На перемене почувствовавшая безнаказанность гопота уже не скрывала своего презрительного отношения. Они громко гоготали о том, как неплохо было бы в таком же составе попасть по распределению в призыв.
   Раз я сходил на занятие по вождению в гараж ДОСААФ. Матерый, плохо выбритый водитель лет пятидесяти с неестественно широкими запястьями с неудовольствием оглядел нас троих и как водится с матерцой высказал все, что думал по поводу дополнительной нагрузки в виде учебных часов. Потом, сославшись на плановую замену масла, крайне не простой процесс у КАМАЗа вездехода, отправил нас в гараж, в яму, где показали нам днище этого исполина с рельсами рам, передачей на три оси и огромными рифлеными шинами.
   Я бросил автошколу. Так и не узнал я, как закончилась судьба той группы, попали ли они в одно распределение.
   Дерганный, тоскливый был тот первый год после школы. С одной стороны учеба в лицее неожиданно увлекла меня. С другой стороны, никак не помогло это скособоченной моей социализации. Ну а военкоматский опыт только укрепил меня в мысли о своей обособленности. Когда подошло время начинать учебу на вечернем отделении университета, я был все так же отрешен и малоспособен к контакту. Очень примечательным в этом контексте была одна из первых моих лекций по математическому анализу, называемому студентом сокращенно "матан". На нее явился лысоватый, высокий и тощий доцент с кафедры "Высшей Математики". Отворив аудиторию, у которой сгрудились студенты, он разложил на преподавательском столе журнал посещений и методические пособия, после чего отступил к окну и уставился в него остеклянело. Студенты расселись по местам, погалдели как водится, вынули тетради с писчими ручками, после чего обратили внимание, что доцент наш стоит как робот неподвижно в той же позе, и нельзя понять, то ли уснул он, то ли задумался, так отвлечен, безжизнен был вид его. Произошел неизменный в такие моменты студенческий "хихик", даже барышни зашушукались, глядя на странного в задумчивости своей преподавателя. А сосед мой по парте, с которым знаком я был только два занятия, сказал мне вдруг: "Посмотри-ка. В точности как ты!" Прозвенел звонок, доцент немедленно очнулся и каменная маска на физии его сменилась живой, с полуглупой улыбкой. Преподаватель шепеляво представился и начал занятие. Узнал я потом, что вел у нас тогда лекции один из сильнейших математиков нашего университета, ныне доктор наук. Регалии и таланты его мало помогали нам, первокурскникам, однако же этот провал его погруженности надолго остался в памяти. И странные-странные гипотезы крутились у меня, о чем же думал доцент, когда только явился, высокий, сутулый, с сентябрьской непогоды в полутемную сырую аудиторию первого этажа третьего университетского здания, где велись вечерние занятия. Решал ли он в то время математическую задачу, сродни квантовых моих состояний узлов нейронной сети. Или же о личной какой ситуации размышлял, машина его обрызгала, поссорился с супругой или на кафедральном заседании устроили разнос. Этого я не знал, но эта его безжизненная отстраненность, сравненная с моей, занозой долго сидела в моей голове.
   Литературные мои пристрастия претерпели к тому времени существенный сдвиг в сторону фэнтези и научной фантастики. Детективы и романтическую классику, французскую и английскую, которую так любила моя мама и выменивали мы с нею в свое время на макулатуру, я одолел давно. Я доставал книги где только мог, если же не было, перечитывал старое, прячась за твердыми и мягкими обложками в транспорте, на остановках и даже в институте, в ожидании занятий.
   Научной склонности во мне не было, только интерес к учебе как таковой. Инерция приданная мне токарным дипломом, обернулась интересом к предметам высшего образования, в особенности специализированным: комбинаторика, моделирование систем, логика и математический анализ. После мытарств с заводом и военкоматом, я крайне ответственно относился к посещению и в течении всего первого семестра не пропустил ни одного занятия. Не то, чтобы был я вопиюще пунктуален, случалось, что опаздывал, но так, чтобы не прийти на пару, такого не было.
   Важным аспектом первой моей осени в университете был факт, что летом стукнуло мне восемнадцать и я превратился в полноценного призывника. Осенний призыв был моим призывом, и мысль эта, усиленная мрачными последними впечатлениями о военкомате и потенциальных сослуживцах порядочно пугала меня. Вечернее образование, как очно-заочное, отсрочки от армии не предоставляло. Почему-то не сомневался я, что переведусь с вечернего на дневное. Виделось мне, что только полгода с январской сессией отделяют меня от вожделенной отсрочки и очного отделения.
   Помню, как повестку принес сначала такой же как я застращанный призывник, потом офицер из военкомата, а затем два раза участковый. Я договорился с отцом, что поживу несколько недель у него, в однокомнатной малосемейке, доставшейся ему после размена. Жил он тогда один, поссорившись с новой своею женой, которая съехала от него. Оправившись после первого шока от сбоящего, угасающего своего завода, который по инерции продолжал еще производство и ремонт выпущенных ранее электронных машин, отец хватался теперь за любую работу -- сверхурочные, командировки. В первую же неделю я столкнулся с новой отцовской женой: приехала она к нему на квартиру, мириться. Там был я, а отца не было. Она поинтересовалась сухо, где он. Я ответил: в командировке. Она вспыхнула и ушла, не поинтересовавшись даже, когда он вернется.
   Продержался я у отца недели две с половиной. Решил он все-таки съехаться с пассией и в не терпящей возражений своей манере известил меня, что есть у него семейная жизнь, несовместимая с временным проживанием взрослого сына в однокомнатной малосемейке. Я переехал к бабушке Пелагее, только изредка ночуя дома, с мамой и Аленкой.
   Настало время познакомить истомленного, а то и раздраженного моего читателя с персонажем, закрепившимся в жизни моей на постоянной основе с того далекого момента, как встретил я его на вечерних занятиях. В группе вечернего отделения училась со мною девушка Катя, по фамилии Скитальских. Я представил ее читателю в одной из предыдущих глав, как общую нашу подругу с Анатолием, но началась история моего с нею знакомства именно на занятиях вечерников. Правда, я скорее разочарую читателя этим знакомством, нежели дам повод для любопытства или спекуляции. Катя в то время была высокой, болезненно худой барышней с растрепанными вьющимися русыми волосами, с островатыми чертами лица, которые никуда впрочем не делись, и крайне ответственно учившейся. Закончила Катя школу свою с одной четверкой, отчего не получила золотой медали и проскочила мимо крайне востребованного в тот год очного отделения. Чем привлек ее технический ВУЗ, я тогда не знал, да и не интересовался, ведь сказать по правде не умел я толком объяснить, какая причина привела в университет меня самого. В какой-то степени "так надо", в какой-то "математический", видимо, склад ума, да не стану даже в подробности вдаваться. Возвращаясь к знакомству с Катей, не произвела она на меня тогда ни малейшего впечатления, успешно слившись с двадцатью другими одногруппниками. Мы посещали вместе занятия, выполняли задания, получали оценки, никак не взаимодействуя вне этой деятельности. Вообще, признаться, я так одичал в те несколько месяцев, с учетом военкоматской своей нервозности, что совсем не запомнил первой своей университетской группы. Только преподаватели: тощий высокий доцент, ведший "Математический анализ", важная дама-профессор по "Культурологии", да седой, часто сморкающийся преподаватель "Моделирования систем", остались у меня в памяти с той поры.
   Выделю я пожалуй один абзац на отношения с барышнями. Короток будет он, в пику ожиданиям. В ту восемнадцатилетнюю пору, самый что ни на есть пост-пубертатный период, противоположный пол, девушки, совершенно не присутствовали в моей жизни. В школе, до того еще, как стать изгоем, никак не выделялся я из ребят, и больше интересовали меня мальчишеские интересы -- стройки, посиделки и книги. Потом, сделавшись уже обособленным в классе, я попадал иногда в поле зрения одноклассниц, но выступали они чаще защитницами моими, когда слишком уж увлекались мои обидчики. Что тоже не способствовало возникновению дружбы. В училище я так был сконцентрирован на учебе и том, чтобы молниеносно переместиться из учебных кабинетов в укромное "домой", что две редкие барышни, обучавшиеся со мной на токаря, не оставили у меня даже смазанного воспоминания. Ну а первый семестр в ВУЗе выступил лишь логичным продолжением лицейской истории, усиленной конфликтами на заводе и в школе ДОСААФ. Катя, хотя и выпало ей сыграть немаловажную роль в моей жизни, была в то время лишь статистом в студенческой моей группе.
   К концу семестра, когда начиналась на вечернем отделении сессия и весьма положительно складывалось у меня с оценками, я отправился в деканат. К тому времени я получил автоматом зачеты по большинству дисциплин и даже "Отлично" за один экзамен.
   Факультетский деканат и поныне располагается на первом этаже седьмого учебного здания, направо из фойе. Я явился в приемный час заместителя декана, отвечающего за первый, второй и третий курсы, Роберта Олеговича Сабирзянова, и к своему удивлению обнаружил в очереди Катю Скитальских. Это был пожалуй первый раз, когда целенаправленно обратил я на нее внимание. Оказалось, что планы ее совпадают с моими, и состоят в том, чтобы взамен "счастливчиков", вылетевших из университета после первого семестра, перевестись на дневное отделение. Мы вместе подошли к Роберту Олеговичу с этим вопросом.
   Он смерил нас бывалым взглядом, с вечной своей полу-улыбкой, в которой по своему желанию можно было прочитать сочувствие и насмешку, и пояснил, что наивно было бы надеяться, что медалисты и олимпиадники, которыми забит был факультет в тот год, после первого семестра гроздьями начнут освобождать насиженные вузовские места. Ведь помимо непосещаемости и неуспеваемости по отдельным предметам существует еще и сессия. По результатам которой первокурскнику дается почти семестр, чтобы попытаться удержаться на выскальзывающем из-под ног граните науки.
   Не помню совершенно Катину реакцию на такую новость, но у меня от отчаяния заискрило в глазах. Вся последняя беготня между бабушками и родителями, повестки с милицией на дом в разное время суток изрядно измотали меня. Помню, что срывающимся голосом спросил я Роберта Олеговича: какие еще есть у студента-вечерника варианты перевода на дневное? На что получен был честный и развернутый ответ, что шансов на свободное бюджетное место после первого семестра практически нет. Однако на очном отделении, помимо бесплатного обучения, наличествует еще и платное, и в каждой группе имеется квота на число таких студентов.
   По правде сказать, ВУЗ был страшно рад каждому платному студенту, особенно в ту пору безвременья, когда государственное финансирование стало вдруг приходить с перебоями. С увлеченностью, в которой прочитал я заботу о нервическом своем состоянии, рассказывал Роберт Олегович о платном очном отделении. Упомянул он, что если результаты платного обучения будут отличными, факультет оставляет за собой право перевести такого студента на бюджетную, бесплатную форму. Это, убежденно говорил Роберт Олегович, единственный путь быстрого и гарантированного перехода на дневное после первого семестра на вечернем. Разница между дневным и вечерним отделениями даже по дисциплинам была существенная, и досдавать ее требовалось в любом случае. Если протянуть еще семестр, то различие становилась таковым, что ВУЗ согласовывал переводы только с потерей учебного года.
   Тяжелый был разговор с родителями тогда. Как это ни странно, но даже отец, который неизменно ставил мне в укор нежелание идти в армию, не стал меня стыдить, а просто собрал значительную часть нужной суммы. Остальное наскребли мама с бабушкой, где-то занявши. Я немедленно бросился оформлять документы, обнаружив что параллельно со мной документы оформляет и Катя. Ту первую свою сессию я сдал паровозом. За исключением забегов в первое здание университета, где исторически заседает администрация, я полностью сконцентрировался на экзаменах. Вряд ли я смогу похвастать, что заучил все дисциплины полугодового курса, однако же ответы отскакивали у меня от зубов и к середине экзаменационной сессии я закрыл семестр с отличием, а еще через неделю официально получил документы о переводе на дневное отделение с подписью декана. В тот же день, в коридорах первого здания мне выдали долгожданную справку-отсрочку от армии.
   Ноги тогда сами донесли меня до военкомата с его казематными коридорами и метровыми стенами, четко ассоциирующимися в моей голове с пыточными. Я не мог дождаться, когда очередь из новоявленных призывников разойдется и наконец предоставлю я желанный документ. Густо накрашенная служащая узнала меня и даже подразнила, сказав чтобы не лопнул я от плохо скрываемой радости, перед тем как приложить справку к моему делу.
   Вот так, дергано, с некоторым истерическим накалом сделался я студентом дневного отделения университета, факультета "Технической Кибернетики" по направлению "Информатика и Вычислительная Техника". Где и обнаружил в первых числах февраля, в те самые дни, когда начался весенний семестр, Катю, которая перевелась в параллельную группу моего студенческого потока. Распределение по группам происходило случайным образом и "платниками" группы укомплектовывали с тем, чтобы близкое к равному число студентов было в каждой группе. Поэтому не было здесь ничьего злого умысла, что оказались мы в разных группах. Я, признаться, рад был увидеть единственную знакомую Катю на первой своей лекции, на которую собирали обыкновенно все группы учебного потока.
   Несмотря на мое довольно теплое со школы отношение у университету, вечернее обучение оставило у меня умеренно сдержанное чувство. Сумрачное время, осень, после шести вечера, подергивающийся люминесцентный свет гулких полупустых коридоров и истрепанные аудитории третьего университетского здания не несли особенного воодушевления. Однако все эти впечатления и опыт были вчистую переписаны особой атмосферой очного отделения. Здесь кипела жизнь, коридоры и этажи были заполнены молодежью, слышались галдеж, смех. Студенты, вчерашние школьники, словно бы выросли в другом, отличном от мрачного моего города. Может быть сказывался особый контингент поступивших в том году, сплошь состоявший из медалистов и олимпиадников, выходцев привилегированных школ. Я не замечал здесь жавшихся по углам, не встречал "гопоты", неотъемлемой, как мне казалось, составляющей моего выпуска. Меня, ершистого и нелюдимого, силами наиболее дружелюбных студентов, немедленно втянул в себя новый коллектив. Старательно отсекая лишнее, я рассказал о том, как же оказался в группе только ко второму семестру, все еще не веря, что такие компании встречаются где-то, помимо телевизионных сказок о "Петрове и Васечкине" и "Приключениях Электроника".
   Через две недели стал я участником студенческой пирушки, на тему успешно защищенного первого семестра. Устраивали ее в в комнате студенческого общежития. Кровати были вынесены к соседям, на сдвинутых тумбочках собран был нехитрый стол, и под неизвестную мне ударно бессловесную музыку, вчерашние скромные школьные отличники вполне себе по-взрослому тряслись-танцевали, шутили и выпивали. Шустрый староста нашей группы, приезжий Игорек, умудрился даже уединиться с бойкой и голосистой отличницей Марией, за которой он отчаянно ухлестывал, в комнате, заставленной кроватями. Впоследствии они поженились.
   Совершеннейше неприспособленный к таким групповым мероприятиям, я во все глаза наблюдал за одногруппниками. Впечатления были для меня новыми, словно бы впервые видел я других, настоящих людей, с которыми, в первом приближении, мне было комфортно. В дальнейшем, именно такого студента, пусть порой и плохо-организованного, но открытого и жизнерадостного, каким почти не был я сам, мне всегда хотелось учить.
   Логично было бы здесь завершить вторую волну исторической своей идентичности, воспоминания о которой заставляют меня с дрожью переживать юношеские эмоции. Однако я задержу стойкого своего читателя еще на пару абзацев, перед тем как окунуться снова в водоворот основной сюжетной линии. Напомню, что жизнеописание свое привожу я ради важнейшей по моему разумению цели - составить полную картину сюжета, включая аспекты, уходящие корнями в детство. Дважды еще предстоит читателю вернуться к моей биографии: познакомиться с периодом моего взросления и погружения в науку.
   Итак, стал я, наконец, частью молодого студенчества высшей технической школы, с его конференциями, стройотрядами, кавээнами и олимпиадами. В последующие за февралем месяцы я успешно досдал необходимые зачеты и экзамены, закрывши разницу между семестром вечернего и дневного отделения. Именно тогда я по-настоящему познакомился с Катей, с которой решали мы одну задачу. Несмотря на то, что в группах мы с нею значились разных, специальность у нас была одна, студенческая открытость передалась частично и мне, и с большей теперь охотою шел я на контакт, не сбегая при первой возможности. Преподаватели, наметанным глазом оценивая студентов по степени рвения и состоянию зачетной книжки, особенно нас не мучили.
   Первая серьезная перестройка случилась со мной в тот год в университете. Опыт мой, состоящий из необжитых микрорайонов, конфликтующих родителей и устрашающих молодежных групп у подъездов, стал существенно расширяться и меняться. В нем появились молодые люди с интересным мне кругозором, появилось пространство для общения и даже возник противоположный пол, вышедший наконец из тени мальчишеских книжных мечтаний, запрятанный туда в предыдущей моей жизни. Хотя и не делись никуда бытовые неурядицы, сложные отношения с родителями, да и город не поменялся в одночасье, но внутреннее напряжение последних лет стало спадать, пока не сгинуло окончательно ко второму моему курсу, когда с отличием закрыв вторую сессию был я переведен на дневное бесплатное отделение.
  
  -- Глава 8. Техническая физика
  
   Я проснулся от звонка механического будильника. На автоматизме отключил я назойливое дребезжание и некоторое время неподвижно лежал в кровати, пытаясь удержать легкое равновесное ощущение дремы. Но сон неумолимо отступал. Возвращались воспоминания о вчерашнем вечере, о библиотеке, Азаре, милиции и Марии. Мария! Я сбросил упакованное в сатиновый пододеяльник байковое одеяло и открыл глаза.
   За бытовыми утренними ритуалами: умыванием и завтраком, Шагина Маша полностью оккупировала мои мысли. Азар, как некоторый случайный, непрогнозируемый фактор, совсем не занимал меня. Вечер завершился нелепо, скомкано, однако маховик следствия завертелся, злодеяние было зафиксировано, запротоколировано и не могло теперь исчезнуть, пропасть. Должны были последовать обязательные формальные шаги: повестки, приглашения на освидетельствование. Дальше, скорее всего, будет суд, потому что дело явно уголовное. Я являюсь профаном во всем, что касается юридической казуистики, однако же наверняка, не удастся избежать разности в показаниях Маши и гопников, что пристали к ней вчера. Помощь моя с изложение картины происшествия, может сыграть решающую роль в разбирательстве. Совсем не отложилось у меня в голове то, что насвидетельствовал Азар. Дурачествами остались в памяти его колкости в отношении стражей правопорядка, да и всех остальных, его сарказмические комментарии, бутылка коньяку, с которой преследовал он капитана Филинова. Задумался я на секунду о том, что если фиксировала милиция всех причастных к делу, то и Азар каким-то образом должен был отметиться в официальных бумагах. Неплохая получалась зацепка к выяснению личностей загадочных моих знакомцев. Мысль эту однако я немедленно отмел, потому что совсем не главным было сейчас дознаваться об Азаре, а вот Маша, с ее состоянием и переживаниями, волновала меня крайне. Хотелось помочь ей, поддержать. По правде сказать, желал бы я и ее сторону истории услышать, особенно касательно роли долговязого Азара.
   Завтракаю я обыкновенно молотой овсянкой, залитой кипятком. Заразил меня в свое время отец этой полезной привычкой и не самая плохая это из моих привычек.
   Предавшись размышлениям, я задумчиво ковырял серую с отметинами жижу, размазывая ее по покатым стенкам глубокой чашки. Овсяная масса медленно сползала на дно, оставляя вязкий след. Часть каши застревала и держалась за белую поверхность, чтобы потом тоже обвалиться, присоединиться к общей массе. Я заинтересовался этим процессом, будто бы некоторое правило заметил в бытовой шалости. Я снова натолкнул кашу на стенку. Вот сходит первая, жидкая волна. Более твердый слой задерживается, подвисает, склоняясь над пропастью, крепится. И если вовремя подтащить к нему новую порцию каши, то с той, нависшей кручи что-то унесется вниз, но другое зацементируется, уцепится посерьезнее. Я сидел и возил по тарелке ложкой, морща лоб и пытаясь ухватить ускользающее правило, закономерность. Забыл я уже обо всем на свете, и об Азаре, и о Маше, и даже о том, что веду я сегодня первую пару в восемь пятнадцать, какой-то лучик понимания протянулся ко мне, не совсем еще понятный, отдельный от остальных моих мыслей. Уловил я неприметную связь с задачей поиска границы вероятности в квантовой сети, когда нельзя обойтись лишь стандартной формулой и статическим значением границы, как в распределении Гаусса. Никакого не имели смысла наши с Толей опыты по перебору вероятностей, основываясь на коэффициенте масштаба "сигма". Требовался другой расчет, скорее даже перерасчет с учетом предыдущих состояний сети.
   Я так увлекся, что потерял всякий счет времени. Разбудила меня каша, которая остыла настолько, что не сползала со стенок посуды совсем, закрепляясь там в причудливых формах и чашка моя в какой-то момент приняла вид серо-желтого цветка с рваными искалеченными лепестками. В вытянувшемся хоботе увиделся мне профиль человеческой фигуры -- худой, высокой, в кепи, как бы насмешливо наклонившейся вперед. Бывает так, словно случайная линия выхватывает характерную черту - Азар отпечатался в моих овсяных разводах. Я спохватился и охнул, глянув на часы. Торопливо забросав кашу в рот и залив сверху сладким чаем, я в скором времени уже шагал на работу, думая лишь о том, как поскорее добраться до места.
   Я примчался в университет за десять минут до начала занятия, заляпав грязью брюки и ботинки.
   Вдобавок к тому, что опаздывал я на лекцию, в голове моей конфликтовали мысли, ни на одной из которых не мог я сосредоточиться: о том, чтобы помочь Маше Шагиной, ну и конечно наметившаяся подвижка в научной моей теме. Курс "Теории Автоматов" я вел уже четвертый год, материал знал назубок и не очень переживал, что не готовился к лекции специально.
   В первую очередь, я почистил штанины брюк, прямо в университетском фойе. Для этих целей водилась в моем портфеле деревянная щетка, которую применял я до обидного часто, не сумев победить свою дурацкую привычку растопыривать носки при ходьбе так, что грязь летела во все стороны.
   Кое-как оттеснив в голове мысли о нейронных сетях и овсяной каше, я сосредоточился на Шагиной Марии. Сходил к расписанию студентов дневного отделения, чтобы найти ее группу, отметив про себя, что это превращалось уже в некоторую привычку. Совсем недавно я точно также выяснял, в какой аудитории будет у нее занятие.
   Группа Шагиной в тот день начинала учебу в старейшем университетском здании под номером один. Можно было отправиться туда пешком, что составило бы минут тридцать-сорок, но с моей надвигающейся лекцией, об этом нечего было и думать. Я поразмышлял еще с минуту глядя на строчки распечатки за стеклом, отмечающие занятия, аудитории и специальности. В обед группа Марии должна была вернуться сюда, в седьмое здание. Я решил, что оптимальным будет встретиться в это время. Тогда и предложить помощь. Оставались считанные минуты до лекции и я поспешил в преподавательскую, чтобы бросить там верхнюю одежду.
   Занятие мое прошло нервически. И виной этому была вовсе не моя задумчивость или отвлеченность. Начал я стандартно. Минут сорок разъяснял аудитории теоретическую часть, рисовал на доске таблицы переходов конечного автомата, студенты послушно записывали. Тема лекция была мне близка, потому что опосредовано связана была с моими исследованиями. Я давал триггеры и их применение в качестве элементов памяти автомата, что исторически служило далекой предтечей искусственных нейронов. Затем вдруг заявились два опоздавших студента. Видел я эту парочку всего в третий раз, но и этого хватило мне, чтобы отнести их в наиболее неприятную часть собственной шкалы градации студентов -- двоечников-скандалистов. Удивляюсь, как вообще доковыляли они до третьего курса. Я отчитал их за опоздание и отправил было с лекции, но они ни в какую не желали уходить. Стояли в дверях, вертели в руках папки с тетрадками и шерстяные шапки. Обещали исправиться, и видел я, что нисколько они не исправятся, а говорят только, чтобы остаться и отметиться. Затягивалась эта пауза, в которой я уже только ждал, чтобы они удалились, они же стояли потупившись, переглядываясь и прыская от смеха от такой неопределенности. Потом вдруг один из них перешел в наступление, став бубнить, что не имею я права прогонять их с лекции за опоздание. Дурной была эта ситуация, потому что хотя в действительности и присутствовали зафиксированные правила внутреннего распорядка ВУЗа, регламентирующие недопустимость опоздания без уважительной причины, заниматься сейчас разбирательствами означало бы окончательно сорвать лекцию. В конце концов, я сдался, отправил их в последний ряд, а сам продолжил занятие. Остаток пары был, конечно, загублен. То и дело отвлекался я на них, возящихся, замечал что не делают они ни черта, не слушают, а только перешептываются. Стоял я, кипятился безо всякого толку, жалея, что одна из важных моих лекционных тем проваливается. Собирался я закончить занятие небольшой затравкой об искусственных нейронных сетях и потенциальном их применение в качестве памяти, предваряя дисциплину следующего семестра. Вместо этого я скомкано свернулся: выдал пару замечаний аудитории и пожурил по поводу приближающейся сессии.
   Второй парой значилась у меня практика, которую провел я насупленно и неотзывчиво. Студенты подходили ко мне с вопросами, а я отправлял их читать методическое пособие и злился сам на себя за то, что переношу дурную эмоцию с предыдущей пары. Так я и принимал работы, угрюмо, немногословно, делая в журнале пометки со скидкой на отрешенного, расстроенного себя.
   В преподавательской, куда явился я нервный и неудовлетворенный после занятия, было людно. На переменах между парами преподаватели обыкновенно забегали сюда передохнуть и сновали как муравьи, и толкались, и извинялись. Третьей парой было у меня окно, я присоединился к чаевничающему пожилому преподавательскому составу и напился с ними горького черного чая с печеньем, которые покупали мы в складчину. Собеседник из меня получился как всегда никчемный. На типовой вопрос "как дела", подразумевающий, естественно, нейтральный, ни к чему не обязывающий ответ, либо же, напротив, что поделюсь я маленькими вычислительными радостями из мира нейронный сетей, я мрачно ответил об отвратительнейшей первой лекции, испортившей начало моего дня, и о том, как глупо гипотетическому студенту гнуть свою линию и спорить с преподавателем. Хотя в моем-то случае студенты были совершенно не гипотетические, а конкретные, и поставил я себе жирную отметку, что на зачете обстоятельно обсудим мы с ними и RS-триггер, и посещаемость. Мой меланхоличный бубнеж выслушан был с вежливым сочувствием, меня подбодрили и немедленно перескочили на более важную тему -- визит ректора в начале декабря, который меня в данный момент интересовал мало.
   Я вернулся за свой стол. После обеда выпадал наш с Анатолием плановый визит на кафедру "Технической Физики", где собирались мы дважды в месяц с тамошними коллегами поговорить о модели сети и программном стенде. Перед этим, кровь из носу, я должен был встретиться с Машей Шагиной. У меня оставалось около полутора часов свободного времени.
   На моем столе высилась гора распечаток результатов работы нашего стенда. Я решил ею заняться. Правильнее конечно было бы разбирать результаты за монитором рабочей станции, в лаборатории, однако я, по старинке, после каждой большой итерации тестов, распечатывал выдержку на бумаге. Зарывшись в испещренные цифрами листы формата А4, я попытался вручную проследить за квантовым состоянием с незначительной вероятностью, которая превращалась в итоге в весомую. Учитывая объем распечатки, выходило у меня скверно и намного разумнее было поставить задачу Толе, чтобы вывел он на печать определенный набор состояний сети. Исчеркав с десяток страниц и окончательно запутавшись, я бросил это дело, окончательно убежденный, что день сегодня не мой.
   Когда пришла пора идти к Маше Шагиной, я убей не мог вспомнить, в какой аудитории будет занятие у ее группы. Совсем дизорганизовался я со своей испорченной лекцией.
   Я спустился на первый этаж и во второй раз за сегодня прошел по длинному сквозному коридору к деканату. У самого деканата коридор расширялся в просторную нишу со скамейками и парой окон во внутренний двор, на стенах которой были развешаны стеклянные стенды с факультетским расписанием. На скамейках копошились студенты, были разложены куртки, сумки, кто-то сидел щурясь переписывал расписание. Это во второй-то половине семестра!
   Интересующий меня стенд четверокурсников оказался конечно-же самым популярным, его загораживала плотная массовка. Я решил не лезть в самую гущу и встал покамест за их спинами, ожидая, пока народ рассосется. Выбеленный затылок девушки в фиолетовой шерстяной блузке показался мне знакомым, но я не обратил на нее внимания. Она повернулась и я почувствовал на себе жгучий взгляд. Глаза наши встретились. Это была "Оленька", которую несколько дней назад Никанор Никанорыч публично прижучил перед Марией.
   Смешался во мне немедленно рой конкурирующих мыслей о том, что совестно мне перед нею, ведь не умею я происшествия в фойе ни толком объяснить, ни повиниться, а может и не нужно вовсе виниться, ведь какая-никакая правда раскрылась, и последней уже пришла мысль о том, что Оля учится в одной группе с Машей, и вопросы свои могу я обратить не к расписанию, а к ней.
   - Здравствуйте, Борис Петрович, - сказала Ольга, прерывая неловкую паузу.
   - Да-да, здравствуйте, - стушевался я.
   Язык мой отказывался ворочаться и никак не мог я правильно скомпоновать фразу.
   - Шагину ищете? - вдруг спросила она.
   После такого вопроса, я сконфузился еще больше. Хотя и не услышал я в голосе Ольги никакого подтекста, однако сам вопрос содержал в себе некоторую двусмысленность.
   - С-с чего вы взяли? - занял я заикающуюся оборонительную позицию.
   Теперь уже увидел я на Ольгином лице с густо накрашенными ресницами тень улыбки.
   - Да так, в голову пришло. Общежитием нашим интересуетесь и на лекцию к нам приходили.
   Я и вправду приходил к ним на занятие, чтобы извиниться перед Машей за выходку в фойе.
   - Прямо небезразлична стала вам Шагина, Борис Петрович, - голос Ольги повысился, в нем появилась нотка ехидства, и я обратил внимание, что обернулись на нас несколько студентов, Ольгиной группы. Очевидно добрались они уже из первого здания.
   К этому времени я уже совладал с собой. Есть у меня в голове определенный тумблер, который переключается, когда студент опасно приближается к грани, где заканчиваются отношения преподаватель-учащийся.
   - Я прошу прощения, Ольга, - сказал я голосом с металлическими нотками. - Я действительно хотел узнать, пришла ли Мария сегодня на занятия и не требуется ли ей помощь.
   Я запнулся, подумав, что Маша возможно не хотела бы распространяться про вчерашний случай.
   За спиной я услышал отчетливый звук расправляемой газеты.
   - Борис Петрович, вы причудливо тактичны, - раздался знакомый бархатистый голос.
   Я обернулся, чтобы увидеть Азара, восседающего на скамейке, напротив расписания, наполовину загороженного огромной бульварной газетой с цветными отворотами и кричащими заголовками. Он тряс газетой, пытаясь заставить ее принять вертикальную форму, но у него не выходило. Огромный угол свешивался вниз, как ухо у собаки. На загнутой первой странице мелькали барышни с голыми ногами.
   Удивительно не к месту выглядел лысый Азар, восседающий между студентов, с броской желтой газетой наперевес, в черном как смоль выглаженном костюме, закинувши ногу на ногу, в остроносых ботинках "Оксфорд", над которыми уходили в черные раструбы брюк темно-серые носки.
   - Здравствуйте, Азар, - сказал я автоматически.
   - О да, здравствуйте, конечно, - он снова встряхнул газетой и бумажное прямоугольное "ухо" снова поднялось и опало. - я вот тут решил ознакомиться с современными нравами, дожидаясь, когда вы на "Физику" пойдете. Презабавное чтиво, знаете ли, откровенно пошлое, с похотливенькими письмами читателей, штампуемыми парочкой журналистиков. А тиражи между тем огромные. Волшебно!
   Теперь, конечно, центром внимания пятачка перед расписанием стал Азар. Говорил он громко, низко, нисколько не тушуясь, и как-то автоматически притягивал, перетягивал внимание. У меня возникло впечатление дежавю, потому что в очень похожей ситуации несколько дней назад встретил я Никанор Никанорыча.
   Азар коротким рывком сложил газету вдвое и поднялся. Ничего кроме газеты у него с собой не было.
   - Я предлагаю прогуляться, Борис Петрович. Анатолий Саныч заждался уже, - сказал Азар. - Ольга Владимировна, скажу я вам по секрету, не имеет ни малейшего понятия о том, требуется ли Марии помощь. Тот нелепейший случай с комнатой в общежитии расстроил хрупкую девичью дружбу и Ольга проживает теперь в помещении одна, ожидая подселения.
   Ольга стояла рядом со мной, смотрела на Азара и хлопала глазами с неестественно длинными накрашенными ресницами.
   - Не беспокойтесь, уважаемая Ольга. Подселение прибудет скоро. Эта брешь, успешно монетизируемая комендантом, в ближайшее время будет заделана. Чего не скажешь о дружбе, которую вы, извиняюсь, прохлопали.
   Глаза Ольги стали как будто стеклянными после этих слов.
   - Сумасшедший дом какой-то! - с вызовом крикнула она то ли себе, то ли нам, и, нервически продравшись сквозь студентов, исчезла в коридоре.
   Переживала по-видимому Ольга ссору с Марией, и не очень удачно выходило у нее это скрыть, прячась за напускной гордостью и юношеским максимализмом.
   Молодой человек, которого я не разглядел за спиной у Ольги подошел ко мне и сказал:
   - Борис Петрович, Шагина звонила сегодня и сказала, что не придет. Постарается прийти завтра на лабораторные занятия.
   Я поблагодарил студента и проследовал за Азаром в университетское фойе, с которым связано было уже несколько эпизодов моей истории. Пока мы шли по коридору Азар молчал, только скрутил газету в трубу. Шел Азар размеренно, выбрасывая вперед ноги. В спортзальных размеров вестибюле он встал как вкопанный у прямоугольной колонны. Тубусом газеты он похлопал себя по свободной ладони.
   - Прежде всего, Борис Петрович, - заговорил он, - я хотел бы, чтобы вы не беспокоились по поводу милиции и Марии. Могу вас уверить, что наш вчерашний знакомец капитан Филинов обладает в настоящее время всей полнотой информации по происшествию, и наше с вами дальнейшее участие в разбирательстве не потребуется. Мария отделалась синяком и ссадинами, пребывает сейчас по месту прописки, в своей новой общежитской комнате, как положено, с медицинской справкой и освобождением от занятий. Ее также не станут побеспокоить...
   Я протестующе замотал головой.
   - Подождите, Азар, это вовсе не шутки. Это милиция, это обвиняемые, это суд. Есть процессуальная часть. Будет представление в деканат, повестка для дачи показаний.
   Азар невозмутимым тоном воспитателя в детском саду продолжал пояснение:
   - Все формальные процедуры будут исполнены в кратчайшие сроки, в полном соответствии и со всей строгостью. Однако из них максимально исключены участники потерпевшей стороны и свидетели. Ах, что это был за коньяк! - вдруг переключился он расплываясь в улыбке. - Стыдно признаваться, ведь я, ради чистоты следственного эксперимента, разбил таки бутылку и продемонстрировал правохранителям благоухающую "розочку".
   - Так не бывает, - упорствовал я, отказываясь его слушать, - ведь это студенты. Тут уголовная ответственность, родители начнут бегать, уговаривать, может и угрожать.
   Азар прервался в своих мечтательных воспоминаниях.
   - Ах да, Борис Петрович. Я забываю о вашем некотором опыте, связанном с криминальными компаниями, наподобие той, с которой мы столкнулись вчера. Родители побегут, конечно. Уже побежали, ведь местные же студенты, не приезжие. Уже сидят уговаривают капитана Филинова. Но тот -- кремень!
   Фраза "компания, с которой мы столкнулись" запустила тревожный вычислительный процесс в моей голове. Случайно ли столкнулись мы с пьяной компанией вчера? Я вспомнил множественные саркастические замечания, что отвешивал Азар. "Общей знакомой", с которой должны были мы встретиться, несомненно была Маша Шагина. Вот и встретились. Я почувствовал, что начинаю краснеть и злиться. Серьезно, не на шутку.
   Из этого состояния меня вывел голос моего собеседника, усилившийся в разы.
   - Я повторяю, Борис Петрович, - Азар с нажимом чеканил слова, - Вчерашняя ситуация никоим образом вас не побеспокоит.
   Он словно бы вдруг вырос и навис надо мной, или это только тень, которая должна была прятаться под его пятками от оконного света и негасимых люминесцентных ламп университетского фойе, внушительно вытянулась к самым турникетам. Мне показалось, что глаза Азара обратились черными впадинами, а лицо побелело, треснуло и разбежалось брызгами морщин по скулам, подбородку и вверх, по лбу на лысину. Как будто античная мраморная статуя одномоментно пробежала свой жизненный цикл, тлея, тускнея и обращаясь в прах на моих глазах.
   Я ошарашенно вздрогнул, мгновенно посерев и покрывшись испариной, а когда сморгнул, Азар стоял передо мной как ни в чем не бывало, прежний, чуть насмешливый, с газетой. Из за внезапно возникшей моей глухоты доносился его голос:
   - Борис Петрович, голубчик, помилуйте. Этак вы совсем изведетесь, если еще беготней по учреждениям и переписыванием показаний станете утруждаться. Беречь себя надо, дорогой мой.
   Он взял меня за плечо и с заботой заглянул в мое начинающее розоветь лицо. Я отметил крепость его поддержки и длинные холеные пальцы.
   - Отдавая себе отчет, что причиной части ваших беспокойств являюсь персонально я, вижу необходимость удалиться, оставив вас в компании Анатоль Саныча и "Технической физики". Но прежде, не удержусь и дам вам два совета, - он дружелюбно улыбнулся. - Первый, Борис Петрович, - общечеловеческий. Обязательно отдохните! Я знаю, что небольшой вы поклонник застолий, но позвольте поделиться с вами визиточкой замечательного ресторана "Чайка". Вы его знаете, старинный ресторан на трамвайном распутье, за парком. Если вдруг выдастся повод попразновать, обязательно сходите, обслужат по первому разряду, как я вам обещал вчера. Можно конечно и без повода потрапезничать, но с поводом -- совершеннейше святое дело. Ну а второй совет -- научный. Вы ведь бъетесь сейчас над проблемой с вероятностями состояний. Некоторые мыслишки даже вертятся верные. Имеется мнение, - тут он отнял руку о моего плеча и авторитетно поднял указательный палец, - что задача эта связана с другой, не менее важной. Выражением функции времени в нейронной сети. Поразмышляйте на досуге.
   Азар вынул из внутреннего кармана золотого цвета визитку и вложил в нагрудный карман моего пиджака. Я все еще переживал послевкусие жуткого наваждения. Сложилось оно в памяти моей в единую картину с до смерти напуганными лицами пьяных гопников на ночной аллее. Если им привиделось то же, что и мне, бессмысленные, безвольные их мычания представлялись мне вполне объяснимыми.
   - А вот и Анатоль Саныч пожаловал! - брови Азара взлетели и взгляд устремился к широкой лестнице, двусторонней, с пролетами, ведущей из университетского холла вверх, до последнего, пятого этажа. - Ну что же, Борис Петрович, успехов вам на Физике!
   Я обернулся, приходя в себя, чтобы увидеть, как по лестнице спускается Анатолий. Он был уже наряжен в необъятный свой плащ и шерстяную шапку, готовый к тому, чтобы выдвинуться на кафедру "Технической Физики", расположенную во втором университетском здании, вместе с кафедрами "Машиностроительного черчения" и "Общей химии".
   Завидев меня, Толя заметно повеселел и, в три шага сбежав с лестницы, подлетел ко мне.
   - А я тебя на кафедре искал! В час же по плану должны были идти на "Физику"!
   - Привет, Толь, - кивнул я, переводя дух. - Позволь представить тебе... - я повернулся туда, где секунду назад стоял Азар, и обнаружил пустоту.
   - Кого? - спросил Анатолий, оглядываясь.
   Самообладание почти вернулось ко мне и я с напускным спокойствием сказал:
   - Да, никого. Представлю в другой раз. Подожди меня, пожалуйста, я схожу в преподавательскую за пальто.

***

   Мы с Толей вышли в холодный серый день с противным мокрым снегом. Хлопая усталыми дворниками, катили забрызганные машины, асфальт был черный от влаги с хлюпающими слякотными разводами. Даже здания стояли какие-то понурые. Блестели мокрые металлические буквы аббревиатуры нашего университета над террасой крыльца.
   Анатолий издергался, дожидаясь меня в фойе, а теперь заливался соловьем.
   - Сегодня у Палыча просидел с полчаса, - рассказывал он. - Месяц всего остался до ректорского визита, он рассказал чего в прошлом году рассказывали комиссии. Смешно, конечно, с этим чиновничьим братом.
   Поглощенный своими заботами, я всячески отпихивал от себя мысли о надвигающемся визите министерской комиссии. Даже во время чаепития в преподавательской, я проигнорировал ту часть, когда говорилось, что всем принимающим участие в докладах, надлежит встретиться на этой неделе с Кругловым. Наверняка собирался Олег Палыч выдать развернутые инструкции, а в моем случае еще и репетицию устроить доклада о научной деятельности.
   Анатолий переключился уже на историю, приключившуюся с сыном Олег Палыча, которой тот по-отечески поделился. Толя любил вообще такие вот отсылки, возводившие его в ранг панибратства с заведующим кафедрой или деканом факультета. Я, напротив, переносил их с трудом. Еще и день не задался с самого утра, чтобы вежливо выслушивать и любезно кивать. И лучшей темой для мести была, конечно, научная.
   - Толь, я сегодня кашу ел, - перебил его я. - Овсяную.
   Анатолий замолк, сбитый на полуслове и уставился на меня из-под шерстяной шапки сверху вниз. Он естественно не мог взять в толк, какое отношение имеет овсяная каша к его разговорам с начальством.
   - Не в каше совсем тут дело, - строго сказал я, как будто ругая сам себя. - Но она меня натолкнула на интересную идейку по поводу наших вероятностей.
   Лицо Анатолия изменилось. Всякий раз, когда мы переключались с бытовых разговоров на научные, он слегка менялся в лица, как-то концентрировался и суровел. Словно триггер срабатывал в его голове, что теперь вот надо бы включить дополнительные спящие отделы мозга, разговор предстоит серьезный.
   Мы стояли у светофора и не сговариваясь синхронно отпрыгнули назад от снежных брызг, разлетевшихся из под колес проезжающей легковушки.
   - Мне пришла в голову мысль, что граница отсечения, с которой мы экспериментировали, это не постоянная величина, а функция. И она рассчитывается отдельно для каждого узла сети, с учетом истории его предыдущих состояний.
   Я стал излагать некоторые детали своей догадки, хотя в действительности идея пока была сырая, дыра на дыре. Само понятие истории для нейронной сети было одной огромной дырой. Что такое история? Набор предыдущих состояний? Какое количество итераций? Фиксированное число или за определенное время наблюдений? Наша задача многомерной оптимизации, помноженная на количество слоев сети, с учетом глубины истории наблюдений превращалась в неподъемную многоэкстремальную. Все эти вопросы в фоновом режиме всплывали в моей голове, пока излагал я основные доводы Анатолию. Я так в итоге увлекся рассказом, а вернее размышлением и расчетами вслух, что позабыл про свои утренние неудачи. Лишь однажды кольнула меня, сосредоточившегося на рассуждении, мысль, что выражение истории состояний в виде функции времени до боли напоминает совет, данный Азаром.
   Анатолий насупившись шагал рядом и молчал. Только раз он буркнул:
   - Это ж для каждого узла запускать отдельный расчет. И память, и длительность, все поедет.
   Здесь позволю я себе отступить от линейного изложения, оставив себя вместе с Анатолием развозить снежную жижу, увлеченно обсуждающими идеи развития лабораторного стенда, топая во второе здание университета, на кафедру "Технической физики". Бросая редкие взгляды на уже изложенную часть истории, я замечаю, что порой, сам того не желая, углубляюсь я в научную тематику несколько подробнее чем того, скорее всего, желал бы читатель, каким бы многоопытным не был он в смежных дисциплинах. Я выступаю здесь в некотором смысле заложником собственного опыта, потому что с моей точки зрения специалиста, я по прежнему прыгаю по верхам, не погружаясь глубоко ни в высшую математику, ни в теорию искусственных нейронных сетей, однако же осознаю, что специальная терминология и диалоги героев могут повергать неискушенного читателя в уныние. Впредь постараюсь я прилагать дополнительные усилия к некоторому упрощению научной стороны сюжета, тщась при этом надеждой, что пытливый читательский ум не упустит случая поискать в литературе больше информации по теме, чтобы абзацы, посвященные научной моей работе не были возмущенно пропущены, а напротив были поняты и оценены наряду с остальными.
   Мы вошли в сводчатое второе здание университета, Было оно, в сравнении с огромными, монументальными третьим, пятым и седьмым, скромным по размеру и будто бы даже не совсем соответствующим представлениям об учебном корпусе. Досталось оно университету по наследству от ремесленного училища, еще дореволюционного, и выстроено было в некотором эклектическом подобии старорусского стиля с теремообразными островерхими крышами по трем оконечностям плана строения в форме буквы Т. Училище строилось с претензией на художественность, оно имело панорамные стеклянные рамы, скругленные, либо луковично-верхие, фигурные кирпичные карнизы между этажами и особенный стиль, приданный вкраплениями архитектурных элементов: бестеррасоврой балюстрадой, скругленными фронтонами и градиентом штукатурки этажей от светлых нижних к темным верхним. Даже панорамный эркер у самой крыши, там где размещалась кафедра "Машиностроительного черчения", смотрелся удивительно к месту.
   Не то, чтобы все это было ухоженным. Бросались в глаза облупившаяся штукатурка, несколько отсутствующих стекол в панорамах верхних этажей, выщербленные плеши на массивных входных дверях и облупившаяся краска оконных рам, однако здание несомненно было ярким, необычным. Часто днем можно было видеть молодых людей, студентов-архитекторов или художников, набрасывающих эскизы нашего второго корпуса.
   Мы сдали верхнюю одежду в гардероб, где нас знали прекрасно, и прошли по затертым плитам пола к широкой массивной лестнице, ведшей на третий этаж. У ее подножия красивая двустворчатая дверь с вставками из желтого закаленного стекла вела на кафедру "Общей химии". Нам однако нужно было наверх, туда, где на втором и третьем этажах размещались лаборатории, аудитории и собственно сама кафедра "Технической физики".
   Стало уже некоторым проявлением дурного тона с моей стороны вводить в повествование новых персонажей задолго до того, как с надлежащим тщанием я опишу биографические подробности нашего с ними знакомства. Сумбурность эта вызвана тем, что процесс моего изложения подчинен определенной логике и итеративности, поэтому исторические подробности запаздывают, уступая место развитию основного сюжета. Хотел бы я однако ответственно заявить терпеливому моему читателю, что разберу я последовательно этот список, в котором скопились уже Олег Палыч Круглов, Толя Ростовцев и Катя Скитальских, и расскажу подробно о знакомстве нашем, отношениях и совместной деятельности. Но перед этим помещу в эту очередь ли, стек, еще одного персонажа -- Николая Никитина, старшего преподавателя кафедры "Технической физики", одного из весомейших помощников в разработке математической модели квантовой сети.
   Вынужден я снова прибегнуть к запрещенному приему и приоткрыть завесу нашей с Колей истории, чтобы изложение мое не ломалось и не пещрило отсылками к автобиографическим главам, которые я не удосужился еще привести. Учился Коля на том же факультете что и я, и был крайне талантливым студентом. На старших курсах в качестве научного руководителя он выбрал завкафедрой "Технической физики" и переместился во второе здание. Несмотря на давнишнее наше знакомство и подходящий опыт в математике и программировании, к разработке лабораторного стенда Коля подключился случайно, относительно недавно. Схватывал он быстро и здорово помогал, а кроме того делился промышленным своим программистским опытом. С Колей встречались мы дважды в месяц, когда у всех нас в расписании значились свободные послеобеденные пары. Мы обсуждали последние изменения модели, результаты расчетов и дальнейшие шаги.
   Встречи наши неизменно происходили в одной из лабораторий кафедры Физики, на третьем верхнем этаже. Интересной особенностью этой лаборатории было то, что вход в нее располагался внутри крупной лекционной аудитории, и чтобы проникнуть туда, нам непременно нужно было, по возможности тихо, отворить скрипучие двустворчатые двери и пройти на цыпочках мимо задних рядов парт, под взглядами не самых дисциплинированных студентов, сидящих "на камчатке", и недовольного преподавателя.
   В течении последних месяцев, преподавателем этим неизменно оказывался заведующий кафедрой, профессор Мамаев Ринат Миннебаевич. Университетский деятель он был известный, заслуженный, советской еще школы, и случалось порой, что заметив нас с Толей, пытающихся вдоль стены, незаметно проскользнуть в лабораторию, что с учетом габаритов Толи было крайне самонадеянно и комично, останавливал он занятие и громко декларировал:
   - В очередной раз предлагаю аудитории познакомиться с коллегами с кафедры "Автоматизации и Информатики", которые являются украдкой почерпнуть крупицу знаний фундаментальной науки -- Физики! - чем вызывал взрыв смеха.
   Ринат Миннебаич впрочем был всеми руками "за" наши совместные математические изыскания с Николаем, всячески их поощрял, и порой сам задерживался в малообеспеченных университетских лабораториях, обсудить наши последние достижения.
   Сегодня переход в лабораторию прошел гладко. Ринат Миннебаич бросил на нас взгляд, чуть заметно кивнул, но лекцию продолжил как ни в чем не бывало.
   Лаборатория представляла собой типичную малого размера аудиторию, вытянутую, с двумя рядами приставленных друг к другу столов, и большой меловой доской на длинной стене, исписанной дифференциальными вычислениями. Вдоль остальных стен стояли столы с оборудованием. Тут было все, что только можно вообразить в физической лаборатории: осциллографы, деревянные планки с нанесенными укрупненными электрическими схемами, приборы с линзами, маятники, вакуумные колбы, даже миниатюрная древняя лазерная установка. На стенах висела стопка старых плакатов с зарисованными физическими процессами и формулами, а также два портрета ученых -- Эйнштейна и Ландау. Для постороннего наблюдателя, лаборатория наверняка представлялась хаосом, и трудно было вообразить, как превращается она по приходу студентов в структурированный практический материал для проведения занятия. Напротив окна, на прижатых к стене преподавательских столах стояли четыре в ряд компьютера: вертикальные системные блоки и выпуклые глубокие мониторы. Также в углу кубом высился серый матричный принтер.
   Мы нашли Колю рядом с лазерной установкой, хотя занимался он вовсе не ей. У меня вообще не было уверенности, что она работала, хотя помнил я еще со студенческих времен, какой благоговейный трепет и уважение внушал нам этот прибор, напоминающий токарный станок в миниатюре, несмотря на бардак и общее запустение.
   Роста Николай был среднего, одет в светлую рубашку под шерстяной жилеткой. Рубашку он заправлял в коротковатые ему брюки, но неизменно клок ее выбивался из-под ремня и висел голубым лопухом.
   Коля сидел согнувшись знаком вопроса над тетрадкой и торопливо что-то туда записывал. Рядом с ним высился системный блок и массивный семнадцатидюймовый монитор. Периодически Коля прерывался и заглядывал в экран, но происходило это скорее автоматически, так как взгляд его блуждал и неизменно снова возвращался к тетрадке.
   В это время лаборатория была свободной от занятий, собственно поэтому мы в ней и собирались. Помимо Коли находился в ней еще один старинный завсегдатай, лаборант кафедры "Технической физики" - седоусый Вадим Сергеич. Человек он был немолодой, работал в университете немыслимое количество лет, и сколько мы его знали всегда отвечал за лаборатории не являясь ни штатным преподавателем, ни научным сотрудником.
   - Здорово, Никитин! Здравствуйте, Вадим Сергеич! - поздоровался Анатолий.
   Я тоже буркнул что-то приветственное.
   Никитинская собственная кандидатская, которую защитил он три года назад, посвящена была моделированию зондоформирующих систем для коротковолнового излучения. Интересная и сложная была работа. Он покатался с ней по России, докладывал в столицах и чуть было не поехал заграницу, в Чехию. Однако в последний момент в Чехию поехал кто-то другой, а Коле, да и Ринат Миннебаичу, дали понять, что, несмотря на успешную защиту, развивать это многообещающее направление в родном отечестве представляется не перспективным, ввиду практической невостребованности и откровенной отсталости научной базы. Коля тогда сильно заволновался и даже ушел из университета на два года, работал программистом в частной фирме. Но потом Ринат Миннебаич, с которым поддерживал он контакт, упросил его вернуться. Теперь вместе они разворачивали какие-то невероятные хозрасчеты, в большей части программистские, в общем выкручивались как могли.
   Научную жилку свою Коля в настоящее время подпитывал вот такими стихийно возникающими задачами. К теме своей кандидатской, насколько было мне известно, он не возвращался.
   Коля, к вящему нашему удовольствию, с самого утра ковырялся в результатах экспериментов. Он хорошо знал нашу математическую модель, да и вообще был глубоко в контексте нейронных сетей. Последние пару недель он занимался слоями сети, влиянием их количества на вероятности конечных состояний. Ввиду того, что программистом Николай был отменным, он на кафедральной рабочей станции умудрился провести с утра несколько интересных экспериментов, компилируя куски кода нашего стенда, отслеживая закономерность возвращения низковероятного состояния.
   Я немедленно развернул перед Колей идеи, которые обсуждали мы с Толей в дороге. О потенциальном влиянии предыдущих состояний и числа вычислительных итераций, или иначе, тут я внутренне поежился, функции времени. Хотя не было у меня пока четкого представления о том, как такую функцию выразить. Мы забросили Колину тетрадку и переместились к доске, на которой Николай волюнтаристски стер половину записей.
   Наступила самая вожделенная часть нашей встречи -- исследовательская импровизация. Она не всегда приходила гладко, как сегодня. Случалось порой, что обсуждение не ладилось и мы вообще забывали о науке, просто сидели, пили чай, обменивались новостями.
   Битых три часа рисовали мы доске математическое выражение для учета истории состояний сети или функцию времени, выявляющую потенциально существенную вероятность. То я, то Коля бросались нервически стирать и переписывать написанное, обнаружив вопиющую оплошность товарища. Толя сидел на столе и сдвинув брови наблюдал за нашими криками и беготней. Дважды заглядывал к нам Ринат Миннебаич, но не вошел.
   Странной получалась та функция. Некоторая неопределенность присутствовала в ней, трудно было проследить, как родилась она исходя из многофакторной зависимости от числа слоев, итераций учителя и интеграла по истории состояний нейрона по полному диапазону вероятностей. Пришли мы к единственному варианту, при котором функции времени сеть также обучалась. Мы включили функцию времени в процесс обучения, где теперь информация, подаваемая на вход сети, содержала в себе метку времени.
   Конструкция получилась настолько сложной, что объяснить с первого взгляда конечную формулу было практически невозможно; обосновывался только последний шаг, последнее преобразование. Удержать ее целиком, доказательно в голове не удавалось, казалась она диким нагромождением интегралов-сумм, степеней и делений.
   Коля выразил мои мысли, когда сказал:
   - Первый раз такое со мной. Вижу первый шаг в приближении, и последний. Объяснить целиком не могу.
   Постояли мы минут десять, разглядывая исписанную доску. Я перебирал в уме сделанные шаги. Не упустили ли мы чего-то важного? Самым важным теперь было правильно зафиксировать и запрограммировать модель, потому что перелопатили мы прежний подход существенно. О чем размышляли Коля и Толя я не знал, но они, как и я, пристально смотрели на финальную формулу.
   Толя наконец пошевелился на столе.
   - Вот это получился монстр! Дайте-ка я его перепишу сейчас. Мне его теперь в формат си-шного кода надо перевести. Сфотографировать бы.
   Коля почесал затылок перепачканной мелом ладонью и облокотился на стол. Его вихрастая светлая шевелюра стала еще взлохмаченнее.
   - Перемудрили мы по-моему с идеей времени. На поверхности ошибки не наблюдается, но мы, кажется смешали две совершенно разные задачи -- распознавания и прогнозирования. Ты то, Борь, понятное дело все это тащишь со своих давнишних лабораторных стендов по сжатию, интерполяциям и экстраполяциям. Но по-моему мы скрестили ежа с ужом.
   Он холерически схватил стул и уселся на него, повернув спинкой к доске. По-прежнему всматривался он в наши вычисления, как будто верные.
   Вадим Сергеич как ни в чем не бывало тыкал пальцами в клавиатуру. Периодически он поднимал голову, поглядывая на нас отсутствующим взглядом, но оставался целиком поглощенным заполнением каких-то электронных таблиц.
   - Может чаю будете? - спросил он вдруг, отчего сделал я вывод, что все-таки боковым зрением наблюдал Вадим Сергеич за нами, одобрение прозвучала в его голосе.
   - Да тут, пожалуй, не обойдешься чаем! - гоготнул Анатолий, заканчивая переписывать формулу в большую рабочую тетрадь. - Но чаю точно будем!
   Еще с час торчали мы в лабораторной, которая свободна была до шести. Потом начинались занятия у вечерников. Вадим Сергеич принес из преподавательской электрический чайник со стаканами, заварку в пакетиках и початую коробку рафинада-сахара. Хлюпая, мы втягивали в себя обжигающий коричневый чай и рассуждали о преобразовании сложной интегральной формулы в совокупность вложенных циклов, которые смогут Анатолий и его студент-стажер добавить в нашу и без того сложную модель. Всякий раз, когда заговаривали мы о динамическом определении слоев и отметке времени, Толя тихонько ругался - больно уж много требовалось поправить и изменить в стенде, чтобы учесть новые зависимости.
   У меня конечно руки чесались посмотреть, что получается, и, в особенности, удастся ли сохранить значимые состояния с низкими вероятностями и отбросить лишнее.
   - Я вам честно скажу, други, - тяжело вздохнув сказал Анатолий. - такое изменение стенда займет у меня и моего стажера неделю. Чтобы написать, нормально отладиться и получить первые результаты.
   - Неделю? - вскинул брови Николай. - Я за ночь сегодня накидаю тебе функцию. Пришлю утром на электронную почту. Отладитесь потом сами, конечно...
   Коля был программист в нашем университете известный. Он даже проверял время от времени код Анатолия, на предмет соответствия первичной идее. Надо отдать должное Анатолию, он очень методично и точно реализовывал все наши математические выкладки. И всего только пару раз Николай нашел за ним незначительные ошибки.
   - Подожди-ка, Коля! - Анатолий взвихрился из-за стола, едва не опрокинув стакан. - Тут для меня принципиальный момент. Я разбираюсь в модели, когда ее реализую. Если ты пришлешь мне функцию, то я возьму ее как есть, а потом буду механически отлаживать и править базовую функцию узлов, не понимая ни черта, что делаю. Либо все-таки я ее реализую сам, как мы сейчас зафиксировали, а потом, как обычно, ты посмотришь и проверишь.
   Взвис Анатолий над нами и блестели его глаза. Территория программирования стенда принадлежала ему, покуситься на нее значило отнять у Толи последнее самоопределение и самоуважение в нашем исследовании. Невозможно, то есть.
   - Не будем ничего придумывать, - поспешно согласился я. - Работаем как работали, Толя пишет, мы с Николаем потом смотрим. Я бы тебя попросил Толя, если можешь, частный случай реализовать пораньше. Пока с вырожденной функцией времени, увидеть хотя бы, сможем ли мы обнаружить низко-вероятное состояние на поздних этапах вычисления. Завтра-послезавтра, скажем?
   Я шариковой ручкой ткнул в его тетрадку, показывая, где вырождается новая функция.
   - Сделаю, - буркнул Толя удовлетворительно и снова сел на стул.
   - А я сегодня еще так посчитаю, на бумаге, - Коля все разглядывал формулу на доске.
   - А где Василий с Геннадь Андреичем? - спросил я Колю.
   Василий и Геннадь Андреич были нашими местными подельниками. Они не то, чтобы вносили существенный вклад, больше помогали нам коротать время в лаборатории, но порой все-таки принимали участие в расчетах.
   Вася был молодым ассистентом кафедры "Технической физики". Головастый недавний выпускник, он учился в аспирантуре под руководством того же Ринат Миннебаича.
   - Должны были уже вернуться вообще-то, - ответил Коля. - Они в "первый дом" ушли перед вашим приходом. Там собрание у ректора, по поводу вашей министерской комиссии.
   "Домами" мы называли здания университета. В "первом доме" размещалась администрация, ректор, его многочисленные заместители и секретари, бухгалтерия и архив.
   Я удивился, узнав что Геннадь Андреич тоже отправился на собрание к ректору. Он хотя и долгожитель кафедры физики, доцент со стажем, но все же на подобные мероприятия приглашают обычно деканов и заведующих кафедр. Да и не вовлечена была кафедра "Технической физики" в этот визит.
   Мы закончили в половине шестого. Удивительно продуктивной выдалась встреча. Давненько не случалось у нас таких прорывов. Хотя и невозможно было сразу оценить правильность нового подхода, чувствовал я, что реализация наша верная и настроение от этого у меня поднималось автоматически.
   Я поднялся из-за стола и довольный потянулся. Пиджак мой, который небрежно лежал на столе, от моего нечаянного прикосновения пополз вниз и опал на пол кособокой серой хламидой с торчащими локтями. Я поднял его и принялся отряхивать, отчего из кармана выпала блестящая карточка.
   Я еще раз наклонился к полу и узнал визитку, которую сунул мне Азар утром в фойе. Это была золотого цвета карта ресторана "Чайка" с выведенной прописной вязью надписью: "VIP-гость, все включено".
   Я собрался уже убрать карточку в карман, когда ее заметил Коля.
   - Ух ты! - присвистнул он. - Дорогая штучка, если это то, о чем я подумал.
   Коля выхватил карточку у меня из рук и принялся разглядывать.
   - Это мне подарил один... - я замешкался, - случайный знакомый. Я, честно сказать, даже не знаю, что это.
   - Такие только руководителям исполкома городского или другим чиновникам выдают -- милицейским начальникам, пожарным, в общем всех, кого надо задобрить. Знаешь "Чайку", дорогущий ресторан? Так вот, с такой картой туда можно прийти и тебя обслужат бесплатно. С компанией. Такая узаконенная форма взятки.
   Я часто заморгал, глядя на сверкающие золотые блики перед глазами. Знать не знал я о существовании карт "бесплатного обслуживания", не говоря уж о том, что владею одной из них. Вот, значит, что за отдых предлагал мне Азар.
   - Хороший у тебя знакомый, - подытожил Коля и протянул карточку обратно мне.
   Я вернул ее в нагрудный карман пиджака. Глядя как аккуратно собирает Анатолий наши тетради и складывает в папку листки формата А4, которых натаскали мы из коробки у принтера для удобства вычислений, мне пришла в голову мысль.
   - Пожалуй, вот что мы сделаем, коллеги! - мой голос дрогнул от гордости за неожиданно возникшую возможность. - Если подтвердится завтра гипотеза наша по вероятности и времени, то приглашаю вас в эту самую "Чайку", в которой я лично никогда не бывал!
   Волна смущения окатила меня после такого заявления. Неловкость какую-то почувствовал я. Привычка это была давнишняя, заскорузлая, постыдное что-то виделось в демонстрации возможности "кутнуть", "засорить деньгами". Не было у меня ни опыта такого, ни воспитания.
   Толя разложил все бумаги по стопкам и папкам, и запрятал свою тетрадь в отдел наплечной сумки. Чувствовалась в нем определенная гордость от того, что на нем де лежит теперь основная ответственность, чтобы наш запланированный банкет состоялся.
   - Сегодня допоздна посижу. Посмотрим, что получится к утру, - чинно сказал он.
   В этот самый момент распахнулась дверь лабораторной и в нее ввалились Геннадь Андреич и Василий. Были они румяные с обострившимися чертами лица, только что с улицы. Василий выглядел так, как обыкновенно представляют себе лаборантов. Худой, высокий, с двухдневной небритостью, в джинсообразных узких брюках, рубашке в клетку и невероятных размеров ботинках с прямоугольными носами. Таким, каким могут позволить себе быть студенты, лаборанты, ассистенты, аспиранты, но никак не преподаватели. Геннадь Андреич, напротив, комплекцию имел полноватую, рост средний. Он носил аккуратную седую бороденку и одет был в темно-синий костюм, в вороте которого сверкал фонарем массивный узел бордового галстука.
   Они вошли шумно, напомнив нам, что за дверью давно никого нет и нам бы тоже не мешало ретироваться, до того как появятся усталые и понурые вечерники.
   - Борис Петрович, Анатоль Саныч, вы здесь еще! - воскликнул Геннадь Андреич. - Отлично!
   Геннадь Андреич был любопытным персонажем. Лет сорока пяти-пятидесяти возрастом, характера ярко сангвинического. Защищался он лет пятнадцать назад, совместно с Ринат Миннебаич, и с тех пор работал на кафедре преподавателем. Как старого своего товарища, Ринат Миннебаич включал его в различные кафедральные начинания, и до сих пор не мог я взять в толк, локомотивом ли, или порожним вагоном. Коля рассказывал, что Геннадь Андреич принимал участие и в хозрасчетах, хотя больше в переговорных процессах, а не в реализационных. Личная моя оценка Геннадь Андреича была средне-положительная. Обладая широким математическим опытом, в особенности в сложных полиномах и интегральных вычислениях, он порой видел ошибку там, где мы только еще начинали разбираться. При этом он много и пафосно пылил, шутил, и, по правде сказать, без него наши научно-ориентированные встречи протекали эффективнее.
   - По вашу между прочим душу мотался я в первое здание! - громко возгласил Геннадь Андреич, "с места в карьер".
   Он с прищуром посмотрел на исписанную формулами доску.
   - Посмотри-ка, Вась, мы похоже весь праздник пропустили. Они тут нарисовали что-то такое, чего я даже не узнаю. Новую теорему Котельникова доказали?
   Теорема Котельникова была любимой прибауткой Геннадь Андреича. Вставлял он ее по делу и без.
   Состояние доски заинтересовало Геннадь Андреича лишь на одну секунду. Его распирало еле сдерживаемое желание немедленно поведать нам о посещении университетского административного крыла, он многократно употреблял словосочетания, навроде: наиважнейшее событие, стратегический вектор, и так далее.
   Начал он с того, о чем мы уже знали, что несколько дней назад, ректор организовал внеочередное совещание посвященное надвигающемуся визиту высших чинов из министерства образования. Приглашены были почти исключительно руководители кафедр и деканат факультета "Технической Кибернетики", так как в этом году "неожиданное" посещение планировалось именно на этот факультет. В последний день однако, случился телефонный звонок, на котором кафедру "Технической физики" тоже попросили быть, в лице конкретно Геннадь Андреича, как имеющего отношение к перспективной научной разработке, которую кафедра будет представлять высоким гостям.
   Ринат Миннебаич, заведующий кафедрой, на такое приглашение отреагировал отрицательно, однако он, Геннадь Андреич, мгновеннейше оценил оказанную кафедре честь и доверие, и убедил недальновидного Ринат Миннебаича, в необходимости своего на совещании присутствия, взяв на всякий случай с собою лаборанта Василия, если полезут неожиданно ректор и его окружение в глубокие технические детали.
   Сделал тут Геннадь Андреич многозначительную паузу, неприятное от которой осталось у меня послевкусие. С укоризной отозвался он в отношении Ринат Миннебаича, старого своего товарища.
   В положенное время, в два часа по полудню, он, Геннадь Андреич, явился на совещание в "первый дом", на котором присутствовали ректор, декан с замами и заведующие кафедр кибернетического факультета. Как оказалось, не ждали они Геннадь Андреича, и даже удивились его появлению, но не смутило это его ни на столечко, ведь знал он, что прибыл по делу. И хотя неопытный его лаборант тушевался и даже отчаянно рвался в уютное гнездо родной кафедры, Геннадь Андреич, с высоты своего опыта, сумел таки убедить юнца в необходимости присутствия и величайшей, возложенной на них ответственности.
   Вторым сюрпризом для Геннадь Андреича оказалось то, что совещание действительно не имело ни малейшего отношения к кафедре "Технической физики". Даже когда завкафедрой "Автоматизации и Информатики" Олег Палыч Круглов представил план посещения комиссией кафедральных лабораторий и лекций, научная работа о моделировании квантовых нейронный сетей с фамилией докладчика были упомянуты лишь вскользь. Тут Геннадь Андреич посчитал необходимым вставить слово о весомейшем вкладе кафедры "Технической физики" в научную составляющую этого исследования. Не побоялся даже чуточку сгустить краски, указав, что в этот самый момент, на кафедре "Технической физики" из гранитной глыбы энтропии, выгрызается научная новизна, совместно с талантливейшими представителями кафедры, коим сам Геннадь Андреич несомненно является. Ректор, однако, не оценил метафоры, грубейше Геннадь Андреича прервав, и сославшись на то, что вовсе не детали научной деятельности представляют собой предмет совещания, а общий план подготовки.
   Геннадь Андреич приуныл и чуть было не внял шепоту слабовольного Василия о том, что пора и честь знать. Однако же не напрасно сдержался Геннадь Андреич, подобно каменнолицему разведчику, сносящему ради главной цели мелкие неурядицы и обиды. Едва только совещание закончилось и Геннадь Андреич, под градом недобрых взглядов коллег, покинул убранство ректорского кабинета, с дорогим полированным столом и креслами в кожаной обивке, как в коридоре подошел к нему мужчина определенно высокой государственной должности. Высокий, статный, важный.
   Он обратился к Геннадь Андреичу и Василию по имени, показав что знает и ждет их, и провел в отдельную аудиторию, где изложил свой архиважный план, целью которого являлось укрепление статуса нашего университета в структуре государственного высшего образования. Он отдельно подчеркнул его, Геннадь Андреича, индивидуальную важность в приближающемся мероприятии. И хотя, как ни старался Геннадь Андреич, не удалось ему выяснить истинную должность собеседника, эта изворотливость только убедила Геннадь Андреича в величайшей возложенной на него ответственности.
   Мужчина, не представившийся по имени, пояснил, что научная деятельность, которую планируется представить как часть министерского визита, а именно исследование на тему квантовых нейронных сетей, есть предмет наиглавнейшего интереса комиссии, и требуется его надлежаще изложить, объяснить и продемонстрировать. Нисколько не умаляя способностей талантливой университетской молодежи, как то Борис Петровича, Анатоль Саныча и Николая Семеныча, все-таки требуется особый опыт, такт и знание - кому и как доносить определенные научные территории и глубины.
   Удивительную осведомленность проявил замечательный этот субъект о том, чем дышит в настоящее время исследование, и о том, что вот-вот грядет некоторый важный прорыв в моделировании функции определения весомых квантовых состояний, обещающий принести неожиданные результаты. Так глубоко погрузился сведущий этот незнакомец в детали исследования, что даже у Василия, который имел хорошее представление о состоянии модели, поползли брови вверх от удивления. Высокопоставленный советчик подчеркнул, как важно, не переходя на язык сухой науки, а излагая на человеческом живом языке многоопытного служителя высшего образования, придать необходимый окрас изложению, вес исследованию, чтобы ни малейших сомнений не осталось у комиссии в первостепенной роли ВУЗа в образовательном ландшафте региона, и, соответственно, обоснованности значительной доли его в образовательном бюджете.
   Здесь посмотрел на нас Геннадь Андреич покровительственно и заявил, что ответственно согласился он взять на себя роль составителя доклада, который я, Борис Петрович, представлю по своему научному исследованию во время ректорского визита на кафедру. Уж он, Геннадь Андреич, не преминет включить в доклад все необходимые тезисы и ссылки, упомянет и Фейнмана, и Дойча, и уж конечно Кохонена. Так увлекся Геннадь Андреич конструированием речи прямо тут, перед нами, что не оставалось нам ничего другого, как прервать поток его словоизвержения путем невежливого и громкого откашливания. Роль эту неблагодарную великодушно взял на себя Николай.
   Геннадь Андреич встрепенулся, замолчал и укоризненно посмотрел на Николая. Но тут уже я не дал ему продолжить.
   - Будет хорошо, Геннадь Андреич, если вы поможете мне с докладом, - дружелюбно сказал я.
   Я и вправду понятия не имел, что буду рассказывать на грядущей встрече. Не уложилось в моей голове, что требуется как-то особенно готовиться, а ведь ректор даже руководство факультета у себя собрал. Хотя и не очень высоко ценил я способности Геннадь Андреича к простому и понятному изложению, использовать его продукт как базу, над которой я потом произведу необходимые редакторские правки -- такой вариант меня устраивал.
   Ну и конечно был я совершеннейше убежден, что инициатива эта, незнакомцем организованная, имеет за собой таинственных моих гостей - Никанор Никанорыча и Азара. Особенно кольнуло меня известие о глубочайшей научной осведомленности "просителя".
   Геннадь Андреич по-отечески похлопал меня по спине, чего я, сказать по правде, совсем не любил, и понимающе покивал, как бы принимая благодарность. Тут взгляд его вновь уткнулся в вычисления на доске. Он будто бы вздрогнул внутренне от вида нашей финальной формулы. Заторопился Геннадь Андреич, вспомнил о неотложных делах и, пообещав прислать в ближайшие дни первый набросок доклада, ретировался.
   Пришел черед Василия рассказывать. В отличие от Геннадь Андреича, Вася был прямой как стрела, говорил начистоту, за что и ценили мы его.
   Как и ожидалось, несколько приукрасил Геннадь Андреич изложение. Василий сомневался, что кафедру "Технической физики" вообще приглашали на совещание к ректору. Он стал невольным свидетелем неприятного разговора с Ринат Миннебаичем, во время котором Геннадь Андреич нервически убеждал последнего в необходимости посетить совещание и засветиться, а Ринат Миннебаич не соглашался.
   Явление Геннадь Андреича на совещание было для всех сюрпризом. Хоть и старался он вести себя как завсегдатай и старинный знакомец всех присутствующих, получалось у него посредственно. Переглядывались вопросительно ректор с замами, спрашивая как бы, что делает на этом совещании Геннадь Андреич, да еще и с лаборантом Василием.
   А вот лысый высокий незнакомец, что встретил их с Геннадь Андреичем после совещания, удивил Васю по-настоящему. Веяло от него, со слов Василия, каким-то непробиваемым спокойствием, будто знает он все досконально и о них, и о университете, и о нейронных сетях. Сыпал он деталями, которых Вася не знал вовсе, а уж Геннадь Андреич и подавно. Голос у незнакомца был низкий, размеренный, словно бы гипнотизирующий. Перескакивал с темы на тему, но при этом так складно, гладко. Вспоминал о трудной карьере Геннадь Андреича, о Ринат Миннебаиче, его старом друге, и прошлых их достижениях на "Технической физике". О Василии вспомнил, о забуксовавшей его кандидатской. Все это увязывал он с важностью министерской комиссии и доклада. На попытки Геннадь Андреича высказаться, ухмылялся незнакомец снисходительно и качал покровительственно головой, и складывалось у Васи впечатление тогда, что намеренно затягивает он этот разговор.
   Рассказывал Вася эмоционально и сбивчато, а я прямо видел перед собой Азара, дирижирующего этой беседой, манипулирующего неподготовленными Геннадь Андреичем и Василием.
   Оставалось пять минут до начала занятия, когда вкратце поделились мы с Васей сегодняшними своими результатами, перед тем как протереть начисто доску и распрощаться. Формулы теперь, аккуратно преобразованные в совокупность сумм и состояний кубитов прятались в папке, в портфеле у Анатолия. Я тоже прихватил пару исписанных листов, чтобы зафиксировать алгоритм в своих записях.
   Геннадь Андреича мы в тот день уже не встретили. Лестничная клетка третьего этажа, на которую вышли мы, была освещена тусклым, помаргивающим люминесцентным светом. С десяток студентов вечернего отделения ждали занятия.
   Остаток вечера включал в себя прогулку до автобусной остановки с целеустремленным Анатолием, задумчивым Николаем и смотрящим под ноги Василием. Потом я втиснулся в переполненный автобус-гармошку и пропихнулся к круглой срединной платформе с перекладинами, за которыми протертые резиновые складки проваливались вниз и при повороте, ты оказывался как бы в невесомости, поворачиваясь отдельно от передней и задней частей салона. Дома ждала меня неприветливая прихожая, где долго нашаривал я выключатель на стене, и ужин из наспех состроенных бутербродов среди немытой посуды с завтрака, с намертво прилипшей овсянкой.
   Утром, едва только часовая стрелка достигла шести, раздался телефонный звонок. Звонил Анатолий, который еще не ложился, кодировал всю ночь, и недавно закончил первый эксперимент по новой формуле. Возбужденный голос его искрился восторгом. Эксперимент сохранил состояние, которое при практически нулевой исходной вероятности, возвращалось существенным на последующих итерациях вычисления. Именно то, другими словами, что мы искали! Анатолия распирало от гордости.
   Мгновенно взбодрившись, я отправил Толю поспать хотя бы с час, так как у него сегодня была вторая "пара". То есть буквально через пару часов ему надо было возвращаться в университет. Не успел я перевести дух, как позвонил Николай. Оказывается они полночи созванивались с Толей, обменивались мнениями. Он пришел к тому же результату, выполняя расчет в тетради, взяв случай посложнее. Коля получил результат низкой вероятности при заданных отметках времени. Но в отличие от Анатолия, звучал он неуверенно и даже немного испуганно.
   - Знаешь, я ни черта не понимаю, как оно работает. Я в качестве входных данных взял набор точек нелинейной функции, в виде нескольких минимальных экстремумов. Наиболее вероятным результатом у меня получился максимальный экстремум, что совершенно верно. Но я не понимаю как его можно было съинтерполировать. Ведь недостаточная же выборка!
   Он взволнованно говорил еще о том, что, как и ожидалось, число расчетных слоев сети возрастает в зависимости от сложности входных данных, что алгоритм сам определяет, сколько ему потребуется памяти и итераций для расчета, и что теперь практически невозможно умозрительно понять как работает алгоритм, хотя по формуле, вроде бы, расчет выглядит верным.
   Когда я положил трубку, сна во мне не осталось совсем. "Чайки", судя по всему, было не избежать.
  
  -- Глава 9. Встреча в "Чайке"
  
   Ночью шел снегопад, а под утро улегся, оставив во дворе ровное белое одеяло, неиспорченное еще следами пешеходов и машин. Деревья, детские площадки, гаражи горбились среди этого белоснежного безмолвия зябкими заброшенными памятниками суетливой человеческой жизни.
   Я смотрел в окно на эту тихую аккуратную белизну и хотелось мне, чтобы не была она нарушена, покалечена. Знал я, что через несколько минут сосед пойдет отпирать гараж, оставив сначала цепочку темных следов на газоне, а потом и ровные прямоугольные сектора свезенного гаражными створами снега, беспардонно скрежеча металлом по камню, ломая хрустальную тишину этого утра. Родители поведут чад по тротуарам, через детские площадки и те, как обезьянки, будут цепляться за турники, за качели, за припорошенные горки. Машины разрежут дороги шинными рельефами и эта чистота, тишина исчезнут, пропадут, как не было.
   Такие меланхоличные мысли посетили меня в то утро, когда Толя с Колей совместными усилиями лишили меня сна, в результате чего развел я овсянку на добрый час раньше обычного.
   Как я уже упоминал, проживал я холостяком в однокомнатной квартире, на третьем этаже девятиэтажного дома ленинградского проекта в одном из спальных микрорайонов города N. В главах, где привожу я нехитрую свою биографию, я коснусь еще обстоятельств, как оказался я собственником такого неимоверного богатства, как собственная квартира, которую приобрести даже в ипотеку было совсем уж неподъемной задачей для сотрудника высшей школы. Институт постановки в очередь на выделяемое под ВУЗы жилье давно развалился, либо же прятался так глубоко в административных кулуарах министерств и университетов, что я о нем ничего не знал, да по-большому счету и не интересовался.
   Времени сегодня было у меня с запасом, поэтому закончив завтрак, я неспешно и аккуратно собрался, облачился в свою светло-зеленую рубашку и серый преподавательский костюм, нахлобучил пальто и отправился ни свет ни заря на работу.
   К тому времени, когда я вышел из подъезда, улица неузнаваемо изменилась. Не было больше белизны, чистоты, спокойствия. Была суета, торопящиеся усталые люди, машины, снежная жижа и голые сиротливые деревья.
   В моем списке дел на это утро значилось кое-что, помимо преподавательских и исследовательских обязанностей.
   Во-первых, несмотря на всю убежденность Азара в том, что разбирательство о нападении на Машу Шагину никак меня не затронет, я твердо хотел с нею встретиться и предложить любую помощь. Даже если милиция имеет всю необходимую информацию и делопроизводство не зависит ни от меня, ни от Азара, ни от Марии, выразить обыкновенную человеческую поддержку считал я минимальным своим долгом. По информации, которую получил я от ее однокашника, уже сегодня Шагина планировала появиться в университете на лабораторных занятиях. Требовалось выяснить, в какой аудитории они будут проводиться и быть там в положенное время.
   Во-вторых, теперь, когда Коля и Толя самоотверженно подтвердили результат вчерашних наших академических вычислений, у меня обозначилась обязанность отпраздновать достижение, или попросту "проставиться". Пообещал я к тому же самонадеянно ресторан "Чайку" и некуда теперь было отступать.
   Около половины восьмого утра я сошел на автобусной остановке на Т-образном перекрестке улиц, одна из которых носила имя ученого, а другая -- революционера, на трамвайной развязке. Здесь разбегались блестящие рельсы и громыхающие одно и двухвагонные гусеницы развозили пассажиров в противоположные концы города. В месте, куда рельсы неминуемо должны были привести трамвай, если бы не развязка, высилось четырехэтажное серое здание с приподнятым и выдающимся вперед первым этажом. Этаж этот имел массивные витринного типа окна, и широкое крыльцо о трех ступенях. На его массивном козырьке прописными метровыми буквами составлено было слово "Чайка".
   Дождавшись своего сигнала светофора, я перешел через дорогу и поднялся на неосвещенное крыльцо, к притаившимся под козырьком двустворчатым стеклянным дверям. Ресторан "Чайка" спал, только где-то в глубине вестибюля, разглядел я матовое пятнышко света.
   В-первую очередь требовалось мне выяснить, действительно ли золоченая картонка, которую сунул мне Азар, и которой так восхищался Коля, давала удивительную возможность безвозмездно сходить в ресторан. Я попытался разглядеть признаки жизни за толстенным дверным стеклом, где сиротливая лампа накаливания обещала присутствие людей, предательски мало освещая вокруг. Ресторан молчал, возвышаясь мертвым серым монументом на оживленном перекрестке.
   Во-вторую очередь меня, как человека совсем несведущего в ресторанах и банкетах, интересовало расписание, часы его работы. Здесь никаких затруднений не возникло. Я немедленно обнаружил с внутренней стороны стеклянной двери услужливо приклеенный листок бумаги, извещающий о том, что ресторан "Чайка" работает с одиннадцати часов утра до двух ночи. Под пришпиленным листком я увидел не окончательно затертые буквы и цифры прежних часов работы, нанесенные на стекло серебристой краской. В советские времена здесь был дом национальной кулинарии и соответствующий техникум. Осталось учебное заведение в далеком прошлом, то ли исчезло, то ли переехало, и здание превратилось исключительно в ресторан, однако следы той, прошлой жизни еще проглядывали то тут, то там. Широкие окна учебных аудиторий второго и третьего этажа, вообще, сам план здания, к которому когда-то ресторан прилагался лишь в качестве дополнения. Кольнула меня ностальгично-меланхоличная мысль о том, что преходяще все, и вот выжил только приносящий немедленный доход ресторан, вместо питающей его школы. Проглотил ресторан школу.
   Раздался трескучий звук засова, одна из дверей открылась и из-за малопрозрачной стеклянной двери высунулся невысокий коренастый мужчина, с короткостриженной сединой, с одутловатым заспанным лицом. Облачен он был в темно-синюю с желтой оторочкой форму службы охраны с соответствующей надписью на рукаве и нагрудном кармане. Он окинул меня опытным взглядом вахтера, мгновенно по косвенным признакам определяющим твой социальный и экономический статус, а также совокупные риски, связанные с применяемым уровнем вежливости. Взгляд на меня, не выявил очевидно, совершенно никаких рисков, потому что охранник буркнул:
   - Чего надо? Не видишь, с одиннадцати работаем?
   Такой хамоватый настрой обыкновенно повергает меня в уныние, потому что не умею я правильно продолжать такие разговоры. Сегодня однако было у меня долженствование перед коллегами, поэтому отступать было нельзя.
   - Прошу прощения, - начал я, угадывая в его глазах дальнейшее понижение моего социального статуса. - Я хотел бы задать вопрос.
   Я поспешно постарался выхватить из внутреннего кармана карту ресторана, до того, как дверь перед носом моим захлопнется. Как чаще всего бывает в таком случае, проделать этого гладко я не сумел, захватил из кармана какие-то еще бумажки, о которых забыть-забыл, что храню их в кармане, но вся это чертова стопка полезла наружу за картой и конечно же, неудачно столкнувшись с отворотом пальто, выскочила из торопливых моих пальцев и рассыпалась по мокрому полу крыльца.
   Нагибаясь, я ожидал уже услышать лязг засова, которым пришпиливают металлические дверные рамы ресторанов и магазинов к пазу в полу, однако недооценил вымунштрованности охранника, который не менее точно, чем первоначально определил во мне интеллигента-ботаника, углядел выпавшую из рук моих золотую карту ресторана.
   - Извините! - он немедленно подскочил ко мне и принялся помогать собирать мои бумажки.
   Разительное изменение тона негостеприимного охранника, вызвало у меня даже улыбку. Он теперь стоял протягивая мне нехитрый мой скарб, и в глазах его читалось живейшее участие.
   Кое-как скомкав бумаги, среди которых заметил я давнишнюю учебную ведомость и листок с вчерашними карандашными расчетами, я запихнул все их, кроме карты, обратно в карман пиджака.
   - Я хотел бы уточнить по поводу карты, - начал я.
   - Обслужим по первому разряду, - кивнул служивый угодливо. - Если надо и повара подниму, и официанток.
   - Карту эту мне подарили, - пытался я пробиться сквозь навязчивое гостеприимство. - Не могли бы вы объяснить мне, как она работает.
   С грехом пополам, перебиваемый словесными увещеваниями охранника немедленно меня обслужить, выяснил я, что карты эти владелец ресторана выпустил для привилегированных гостей, коими выступали личные его друзья и примыкающие к ним полезные люди: руководители городской администрации, санэпидемстанции и милиции. Но если уж заезжали чиновники, как поделился со мной откровенный Рустам, то хозяин обязательно сам присутствовал. Нередко случалось впрочем, что одаренные высокопоставленные господа передавали свои карты кому ни попадя: знакомым и родственникам. Вопросов гостям - кто подарил, в ресторане не задавали, - себе дороже. Так изложил мне Рустам некоторые кулуарные внутренности ресторанного бизнеса, по-хулигански усевшись на корточки и закурив сигарету, привычно называя владельца "хозяином" и сплевывая прямо на крыльцо, не понявши даже, что умудрился еще раз меня оскорбить своим "кому ни попадя".
   Карта давала возможность единожды, безвозмездно посетить ресторан "Чайка". Кроме того обладатель карты не имел ограничений по часам работы, с нею не заканчивалось обслуживание в два ночи, как того требовал рабочий график. То есть имел я право немедленно потребовать столик и официанта, и бросился бы с низкого старта Рустем их искать, нашел бы и доставил. Позволялось быть бесплатно обслуженным одному и с компанией.
   Попытался я уточнить у Рустама, требуется ли заказывать столик предварительно, уточнять дату, время и число людей, на что обрушил на меня Рустам шквал заверений, что обладателю карты открыт вход в любое время, наличествуют для этих целей в "Чайке" особые приватные апартаменты.
   Я поблагодарил его, насколько мог, и попрощался, хотя и видел, что Рустам окончательно проснулся, и желал бы продолжить со мной доверительную беседу. Убедился я, что карта Азара действовала в точности так, как рассказал Коля.
   Стоя на остановке, в ожидании автобуса, я подумал, что лучшим решением будет ужин, скажем с шести до восьми вечера, когда все закончили уже работу.
   Следующим вопросом требовалось решить, кого же записать в участники мероприятия. Анатолий и Николай были обязательными членами списка, при них я пообещал организовать банкет. Вот нас уже и трое. Я не собирался устраивать ничего значительного, однако немедленно в голове моей возникли Василий и Геннадь Андреич. Потом вспомнился головастый стажер с кафедры "Вычислительных машин", помогающий Анатолию с программированием. Ну а с нашей кафедры, не останется ли кто-то обделенным? Может быть правильнее позвать Олег Палыча, моего научрука? Голова моя немедленно заболела от мысленно окруживших меня знакомцев, которых мое чувство внутренней справедливости требовало немедленно облагодетельствовать совместным походом в ресторан. Вдобавок сверху наложились мысли о том, что золотая карта досталась мне при случайных обстоятельствах и не очень-то обоснованным было намерение мое воспользоваться ею на полную катушку.
   К моменту, когда добрался я до университета я пришел уже в нервическое состояние, потому что абсолютнейше запутался в отношении состава мероприятия. В преподавательской буркнул я что-то неразборчиво-приветственное коллегам, покуда снимал свое пальто и переобувался. У меня оставалось еще несколько минут до начала занятия, когда навестила меня простейшая и гениальная мысль. Позвать надо Николая и Анатолия, а они уже сами, если требуется, позовут кого-то еще. Переложу на них то есть бестолковую, невесть откуда на меня навалившуюся ответственность. Тут же ко мне явилась мысль об исключении из мною же придуманного правила, но исключение это было, пожалуй, обязательным. Захотелось мне пригласить Катю, она ведь тоже искренне болела за наш успех. Да и что-то подсказывало мне, что Анатолий будет обеими руками "за" такое расширение нашего состава.
   После первой лекции, прошедшей без эксцессов, я позвонил Коле домой. Он, как я и предполагал, трубку не взял, видимо спал без задних ног.
   Я позвонил Кате на кафедру, но ее не было еще на работе. Домой ей звонить не хотелось, я мог попасть на ее маму, а разговоры с ней оставляли у меня непременно долгое неприятное виноватое ощущение.
   Снова делаю я здесь сноску на наше с Катей совместное прошлое, рассказывать о котором в подробностях буду я в дальнейших главах посвященных моей биографии. Прозорливый однако читатель сделает верное предположение, что были у меня с Катей в прошлом отношения, которые закончились по-частью не поломав тонкой нашей дружбы. Эту существенную деталь нашего знакомства я считаю важным здесь привести, чтобы более точно описать чувства, которые будучи не вполне рациональными, все же движут нами, и мешают, либо напротив подталкивают к определенным поступкам.
   В коридоре наткнулся я на всклокоченного Анатолия. Видно было, что он едва ли спал, судя по всему опаздывал, потому что пиджак его был скособочен, мят, волосы взлохмачены и вообще вид он имел похмельный и дерганый. Увидев меня, Анатолий просиял и ошалело бросился ко мне, напугав стоящих в коридоре студентов.
   - Здорово! - он схватил меня за руку. - Я же так и не лег! Так и просидел до полдевятого за кодом! У меня вторая пара сегодня!
   Вторая учебная пара была у меня свободной и планировал я в это время найти учебную группу Шагиной, чтобы выяснить, как с нею связаться. Анатолия впрочем эти планы не интересовали.
   - После того, как тебе позвонил в шесть, - тараторил он, - я тут же засел за расширение модели сети. Добавил динамическое число слоев и итераций самообучения, чтобы настоящий невырожденный эксперимент провести. Там правда надо еще хороший пример на вход подать, чтобы уж был пример так пример!..
   Анатолий увлеченно рассказывал мне, как отлаживался, и как названивал Николаю, как тот тоже не спал. Что в итоге, изнеможденный и счастливый, перед самым своим отбытием на работу, отправил он мне и Николаю электронной почтой архив с файлами с программным кодом модели. Интернет по трафику работал отвратительно, он, Анатолий, проклял его и телефонного оператора за никуда не годный DSL. Но все-таки дождался, пока письмо ушло и только тогда рванул, сломя голову в университет.
   Толю распирало чувство гордости оттого, что уложился он в один день, хотя работы было еще непочатый край, и разобрался таки в новой развесистой модели, и его, а не Николая, результат будем мы теперь тестировать, третировать и бомбить входными данными, чтобы проверить результаты.
   Эмоционально и забавно рассказывал Толя, я прямо заслушался. Однако в какой-то момент почувствовал я, что если не остановлю сейчас Анатолия, который переместился уже в рассказе к автобусу, где разглядывали его, невыспавшегося, но хохочущего время от времени от посещавших воспоминаний об особенно успешных оборотах программного кода, то пропустит Толя свою лекцию на которую так торопился.
   Я постарался прервать его:
   - Толя, Толя, ты сейчас лекцию свою пропустишь! Давай, после встретимся, дорасскажешь..
   - Да мне хоть отменяй пару сегодня! - весело вскричал он. - В голове только цикл времени крутится!
   В этот самый момент, из преподавательской вышел Олег Палыч, профессор, заведующий кафедрой, по-совместительству наш, с Анатолием, научный руководитель. Последний пассаж Толи, об отмене занятия, пришелся как раз на его выступление в коридор, услышал он его отлично и судя по выражению широкого, гладко выбритого лица под шапкой уложенных седых волос, воспринял без энтузиазма.
   Анатолию стоял к нему спиной, но уловив мой быстрый шопот и проследив за изменившимся моим взглядом, притих и съежился.
   - Олег П-палыч, - начал он сбивчиво, поворачиваясь.
   - Хорош ты сегодня, Анатоль Саныч -- ответствовал Круглов ехидно, подходя и пристрастно разглядывая Толю, наклоняя голову то влево, то вправо.
   Олег Палыч роста был среднего, но стати широкой, с выпирающим, хотя и не выдающимся, животом, который он непременно освобождал от тесного обхвата пиджака, расстегивая пуговицы. Обыкновенно носил он в университете темно-синие костюмы со светлыми галстуками в строгую полоску, с серебристым зажимом.
   - Опять полночи за стендом проторчали? - спросил Круглов, обращаясь теперь к нам обоим. - Анатолий-то похоже вообще не спал.
   И несмотря на то, что упрекнул нас завкафедрой, прозвучало это отчасти как похвала. Не высказал он предположения, что мы, скажем, на мероприятии каком-то засиделись, с алкоголем может быть, а вот выдал такую, извиняющую нас в какой-то степени версию. Таков был Круглов, деятель в университете известный, строгий, не без прилагаемой к занимаемым должностям кулуарной хитрости и смекалки, но при этом не позволяющий приспустить знамя научного сотрудника, хотя бы и с моральной точки зрения.
   - У меня лекция начинается, Олег Палыч... - извинительно начал Анатолий.
   - Начинается? А чего стоишь? - усмехнулся Круглов. - Марш на лекцию, Анатоль Саныч!
   Анатолий поспешил в преподавательскую.
   - И зайди, пожалуйста, ко мне после занятия, - бросил ему вслед Олег Палыч, отчего Толя съежился.
   Я хотел было под шумок тоже удалиться, но Олег Палыч меня остановил.
   - Послушай-ка, Борис Петрович, - начал он. - Не убегай. У нас до министерского визита остался месяц, а мы не обсудили еще, что будем показывать и как.
   Олег Палыч называл меня и Анатолия то по имени, как бывших студентов, то по имени-отчеству, как преподавателей. Был он нашим научным руководителем с незапамятных студенческих времен, поэтому мы к этому привыкли.
   Лицо его приняло озабоченное выражение.
   - Вчера у ректора было совещание и первым предложением было вообще упразднить научную часть визита. Но оказывается некоторые особенно любопытные персоны из отдела профессионального образования, специально попросили о двух вещах: какие инновационные научные разработки ведутся на кафедра, ну и как мы сотрудничаем с профильными предприятиями.
   Он посмотрел на меня пристально, исподлобья:
   - Второй-то пункт я закрою. А вот по-первому у нас не очень хорошо. Не с точки зрения науки, а вот как исследования наши можем мы применить в промышленности.
   Это была старая болезненная тема. Искусственные мои нейронные сети не очень успешно на данный момент продвигались среди сотрудничающих с ВУЗом предприятий. У нас было несколько подрядов на решение задач типографии, восстановления поврежденных изображений, но последний такой договор заключали мы почти год назад, причем даже не с нашей местной компанией, а со столичной, которая заинтересовалась результатами моей кандидатской работы после защиты.
   Я молчал, потупив взгляд, потому что часть работы, связанная с "продвижением", "пиаром" она была мне совершенно не близка. Боялся я ее даже. Всех этих новых людей, совершенно не сведущих в нашей области, задающих несущественные, местячковые вопросы. Которым надо предлагать, убеждать, доказывать, что наш стенд работает и может успешно решать их задачи. Иными словами -- продавать.
   - Вы ведь знаете, Олег Палыч, что я совсем не этим занимаюсь, - сказал я извинительно, но откровенно, - У нас сейчас исследование существенно продвинулось, поэтому думать над тем, как его выгоднее применить, кому показать, прорекламировать, я даже думать об этом сейчас не способен.
   - То-то и оно, - покачал головой Круглов. - А министрам да ректору подавай другую картинку. Давай-ка вот что сделаем, ты подумай пока над двумя вещами: какой хороший показательный пример привести, ну чтобы увидели, что действительно работает нейронная сеть, дает результаты; ну и второе -- надо какой-то доклад что ли соорудить, минут на пятнадцать, чтобы понятно было -- о чем это, какие области применения, какое потенциально дальнейшее развитие. Ну и я соответственно, свою часть.
   Я покивал. Олег Палыч задумался и продолжил:
   - Вчера на совещание к ректору по поводу комиссии явился Геннадь Андреич, с кафедры "Технической физики". Он ведь принимает участие в ваших расчетах с Анатолием и Николаем Никитиным, правильно? Я так и не понял, кто его пригласил, но он все суетился, пыхтел, вызывался выступить с докладом по нейронным сетям, рассказывал о том, какой вклад сделал в исследование. Комично вел себя, право слово. Еле избавились от него. Да еще и молодого аспиранта привел. Тот уж не знал куда деваться со стыда.
   - Мы с Геннадь Андреичем виделись вчера, - вставил я, - он тоже предлагал мне помощь с докладом.
   - Я сегодня созвонюсь еще с Ринат Миннебаичем. Не понимаю, что это за инициатива такая. В общем, Борь, в конце недели зайди ко мне, обсудим подробнее. Надо будет репетицию небольшую подготовить.
   Закончив разговор с Олег Палычем, я вернулся в секретарскую. Позвонил на кафедру технической физики, но Николая снова на месте не оказалось. Позвонил ему домой. Тоже мимо. Коля обыкновенно группировал свои занятия, по большей части практические, после обеда. Ночь была у него самым эффективным временем решения хозподрядных, программистских задач.
   Николай при этом, редкий из нас, владел сотовым телефоном. Была это тяжелая параллелепипедного вида "Моторола" с маленьким монохромным дисплеем, стоили звонки неприличных денег, однако Коля завел себе это современное чудо, отчего натурально сделался доступен в любое время.
   Номер его, длинный, в отличие от городских, записан был у меня в записной книжке. Чертыхаясь я набрал длинную цепочку цифр, подождал минуту. Раздался щелчок и из небытия выплыл заспанный надломленный Колин голос: "Да".
   С мобильными телефонными разговорами нельзя было обходиться беспечно. Абонентам выставлялись удручающих размеров счета за округленное до большей минуты время разговора. Я торопливо обрисовал Коле идею о "Чайке" и попросил перезвонить на кафедру. Надо было решить, когда посетим мы пижонское это место. Он выслушал, не перебивая, издавая периодически мычащие звуки, сигнализируя, что еще со мной. Уложившись примерно в сорок-пятьдесят секунд разговора, то есть в первую дешевую минуту, я повесил трубку.
   Не вдаваясь в дальнейшие подробности оповещения малочисленных своих знакомых о готовящемся мероприятии, которое кое-кому ошибочно может показаться событием незначительным и даже мешающим основной повествовательной линии, сообщаю, что к обеду получил я согласие от всех, приглашенных мною лиц, осуществить посещение ресторана "Чайка".
   Озорством, шалостью веяло от этого похода, как будто шпионски прокрались мы в чужую, состоятельную жизнь. Задумывался я об этом странном ощущении. Было бы неправдой сказать, что не бывал я в подобных местах, хотя чего греха таить, посещение ресторана было для меня явлением не бюджетным и даже расточительным. В самой "Чайке" бывать мне не приходилось, заведение имело репутацию принадлежащего к более высокой имущественной прослойке города моего N, но в то же время посещал я похожие рестораны-кафе, отчего смятения мои удивляли меня самого.
   Катя, кстати сказать, восприняла идею с похожим настроением. Заинтересовали ее в первую очередь новости нашей математической модели, и хотя по телефону такие подробности изложить было невозможно, проявила она удивительную отзывчивость и осведомленность, когда попытался я в двух словах описать, что же такого придумали мы вчера, про функцию времени и динамическом число слоев нейронной сети. К ресторану отнеслась Катя как к забавному баловству, что не помешало ей немедленно записаться в список участников. Где еще, говорила она, соберешь в одном месте основных генераторов идей, да и Колю не видела она уже сто лет. Сегодня были уже у Кати планы, о которых сообщила она со смущенной поспешностью, что исходя из опыта нашего знакомства, служило для меня сигналом о нецелесообразности допытывания, поэтому договорились мы на следующий день.
   Анатолия я встретил после занятия. Он был все так же возбужден и растрепан, требовалось ему хорошенько выспаться. Толя героически обещался поставить задачу своему стажеру с кафедры "Вычислительных машин", после чего отправиться домой спать, и никакой претензии не было у меня к нему в этой связи.
   В последнюю очередь снова созвонились мы с Николаем. Он как и я, готов был в любой день, поэтому подчинившись большинству, условились мы на завтра, на шесть вечера.
   В обеденный перерыв я сходил на первый этаж и теперь уже методично и скрупулезно переписал в записную книжку расписание учебной группы Марии Шагиной. Студентка эта прочно вошла в мою преподавательскую жизнедеятельность. Влияние ее на мои планы было таково, что вот уже вторую неделю, а порой и дважды на дню, я ходил уточнять ее учебный распорядок. Поэтому, с простой рациональной точки зрения, показалось мне совершеннейше необходимым заиметь уже это расписание в непосредственной доступности.
   Расписание Шагиной принесло мне одну только новость, что занятия ее группы в седьмом университетском здании на сегодня закончились. Назавтра, с самого утра у меня были две подряд лекции, в то время как четвертый Машин курс томился в третьем здании и снова мне не удавалось с ними пересечься. Поэтому, несмотря на чувство вины, оттого что откладывал я встречу, очевидно более важную, чем увеселительный ужин в ресторане, я решил, что ничего существенного за два дня произойти не должно, и дал себе зарок обязательно отыскать девушку в пятницу.
   Распланировав таким образом ближайшие дни на занятия, непосредственного отношения к моей университетской деятельности не имеющие, я смог сосредоточиться на том, о чем чесались мои руки с самого утра -- математической модели. Правда, возник у меня еще один должок, доклад Олег Палыча, но с ним я решил разобраться в пятницу с утра.
   Следующие полтора дня с досадными отвлечениями на лекции и некоторые бытовые сюжеты, как то, сломавшийся между остановками автобус, погрузивший пассажиров в облако дыма с запахом жженой резины, в результате чего дорога на работу заняла не сорок-пятьдесят минут, как обычно, а полтора часа, посвятил я целиком квантовой своей модели. Я последовательно расписал в тетради расширение модели и, шаг за шагом, функцию времени. Модель новая засела теперь в моей голове окончательно и немного даже удивляло меня, как долго правили и оптимизировали мы предыдущий стенд, достаточно успешно справляющийся с задачами восстановления сложных сигналов и даже изображений, будучи при этом неизмеримо далеким и даже тривиальным, в сравнении с новым.
   Между прочим, нашел я несколько ошибок которые упустили мы с Николаем и Анатолием в первой нашей итерации. Были они незначительными, нужна была действительно сложная задача, чтобы обнаружить их. Влияли они на определение итераций самообучения сети и формирования числа слоев исходя из сложности входной функции. Я тщательно зафиксировал их и подготовил для объяснения Толе.
   В четверг, без пятнадцати шесть вечера, я стоял на пороге ресторана "Чайка", теребя в кармане золотисто черную карточку. На крыльце, широким и задорным полукругом стояли несколько одетых по деловому посетителей. Они курили и громко нетрезво смеялись. Выставляемой напоказ своей лихостью напоминали они мне частично школьников-гопников, которым хочется, чтобы как можно больше людей вокруг не усомнились в их отчаянной смелости.
   Я покривился. Такие демонстративно гуляющие посетители были для меня похуже подозрительных вахтеров на входе в важное режимное учреждение. Делать однако было нечего, и я торопливо просеменил мимо компании к дверям. Почувствовал я на себе один-два острых взгляда, после чего металлическая рама с квадратными полотнами закаленного стекла отрезала меня от недружелюбного и мнительного ресторанного крыльца.
   В фойе было тихо и торжественно. Стены были красиво отделаны панелями цвета жженного дуба, я увидел широкую нишу под золотой надписью "Гардероб". В конце коридора широкие витражные двери, сейчас затворенные, вели в маячащий ярким пятном главный зал ресторана. У стены разглядел я охранника, не Рустама, другого. Слилась для меня в первый момент со стенами его темно-синяя форма.
   Я прошел в гардероб и сдал одежду. Гардеробщик, пожилой мужчина, с пришибленным выражением лица, принял у меня пальто и вернулся с красивым металлическим жетоном с номером над прописной надписью "Чайка".
   Я постарался как мог пригладить свой пиджак, выступая из гардеробной ниши обратно в фойе.
   В тот самый момент входная дверь отворилась и вернулись курильщики. Были они оглушительно веселы, румяны с уличного холода. Не дожидаясь, когда обратят они на меня внимания, чего очень я хотел избежать, я поспешно подскочил к сливающемуся со стеной охраннику и протянул карточку.
   - Я прошу прощения... - начал я.
   - Здравствуйте, дорогой гость! - немедленно картинно отозвался охранник.
   Было это по-видимому обязательное приветствие для владельцев подобных карт, потому что и дальше повел он себя театрально, как-бы подчеркивая необходимость такого своего поведения. Поклонился и выставил ладонь, предлагая проходить к широкой двери в залу. Заметил я при этом, что вернувшиеся курильщики тоже заметили мою карту, приостановились и примолкли у двери, что немедленнейше вызвало у меня чувство небывалой гордости, от которого тут-же стало самому мне стыдно.
   - Вам столик или отдельный апартамент? - спросил охранник и заметил я теперь тонкий южный акцент.
   После разговора с Рустамом я рассчитывал на приватную залу, не в последнюю очередь потому, что слышал много неприятных историй о дорогих ресторанах, когда наиболее именитые ресторанные гости отчего-то не умели терпеть соседей по столикам и случались конфликты, нередко доходящие до рукоприкладства, в которых служба охраны ресторана, важных гостей побаивающаяся, старалась участия не принимать и мало помогала членовредительствующим сторонам потасовки. Поэтому я негромко попросил проводить себя в отдельную комнату и проинформировал, что прийти ко мне должны еще несколько гостей и, чтобы всех, кто спросит Борис Петровича, немедленно провожали ко мне в выделенный резервуар.
   В сопровождении сотрудника безопасности я проследовал через огромных размеров ресторанный зал, выглядевший, надо отметить, великолепнейше: с многоярусными люстрами и лепниной в виде парящих чаек на потолке, с аккуратными столами с белыми накрахмаленными скатертями и пышными шторами перед панорамными окнами. За ними открывался вид на освещенный газон с высаженным рядом голубых елей перед парковкой и трамвайной развязкой. Охранник привел меня в обильно освещенное просторное помещение без окон, с высокими кожаными диванами, окружающими белый прямоугольный стол. От общей залы отделяли комнату двустворчатые двери дымчатого стекла.
   Усадив меня на диван, служащий пообещал мне официанта и исчез за дверью. Я остался в одиночестве за укрытым накрахмаленной скатертью столом с вазою с цветами в центре. Тут же громоздились четыре темно-коричневых папки меню в дорогом, тяжелом переплете, которому позавидовала бы "Большая Советская Энциклопедия".
   Я отложил мою видавшую виды рабочую сумку-портфель, в которой, в запирающемся отделении, пряталась часть моих сбережений на случай, если золотая карточка не сработает. После чего принялся за изучение меню.
   Пусть не смущает читателя излишняя подробность и эмоциональность, с которой описываю я впечатления, произведенные на меня "Чайкой". Я говорил уже, что не особенно частым посетителем был я подобных заведений, да вдобавок гнетущая элитарность убранства действовала на меня удручающе. Не в своей тарелке чувствовал я себя.
   Через пятнадцать минут, еще до того, как официант в белоснежной рубашке и черных брюках с наиострейшей виденной мною стрелкой принес мне чаю, появился Анатолий. Он предусмотрительно оставил пиджак в гардеробе и был в рубашке. Видел я по его румянцу, что тоже не по себе ему в таком ресторане, и это меня, признаюсь, немного успокоило.
   Украдкой осмотревшись, Анатолий схватил меню и принялся его внимательно читать. Вид у обоих нас был взъерошенный, нескладный и немного даже жалкий, поэтому переглянувшись мы принялись смеяться, сначала тихо, потом уже в голос. Когда еще через десять минут подошел Коля, мы совершенно уже расслабились, прочитывая друг другу вслух удивительные названия блюд русской кухни, которые представлял ресторан.
   - Не желаете ли э-э, "крылья тетерева с потрохами с гарниром из молодого картофеля", Борис Петрович? - декларировал Анатолий.
   - А я, говоря по правде, подумывал о "тушеной стерляди с укропом и зеленым луком", Анатоль Саныч, - важно ответствовал я.
   Коля, пребывая поначалу в том самом, возбужденно-униженном состоянии какое-то время стоял в дверях и вертел головой, криво улыбаясь.
   Еще через пять минуты подошла накрашенная, бледная Катя в прямом платье до колена и туфлях, и радостно отметил я, что список моих приглашенных был исполнен. Коля правда сказал, что поделился он приглашением с Василием, но тот придти не сможет.
   Очень радостной, светлой была это встреча. Знали мы друг друга кучу лет, хотя и не виделись подолгу, и казалось поначалу, что мало что связывает нас, кроме университета нашего да нейронной сети.
   Первым делом мы принялись выбирать "закуски" - холодные и горячие кусочные блюда, призванные разбередить аппетит перед основной трапезой. Так как с Толей успели мы частично прочитать удивительный этот список, выступил тут Толя заводилой, разудало предлагая, в основном почему-то Кате, то особенно нежно маринованную селедку с укропом в масле, а то и соленые сыры в винной пассировке.
   Мы заказали белого вина, отдавши на откуп Коле сорт винограда, в которых я совсем не разбирался, а вот Коля напротив оказался знатоком.
   Незаметно пролетел первый бокал "Шардоне", какого-то девяносто особенного года и заказали мы еще целую бутылку, когда официант вернулся с нашими закусками. Глаза у Кати заискрились, отчего-то в первую очередь заметил я ее искрящиеся глаза.
   Разговор выбрался из рамок меню и устремился в наиболее благодарную нишу -- нейронную сеть.
   - А вот можешь ты, Борь, на пальцах пояснить, - говорил Анатолий. - что за функцию времени запихали мы в сеть. Вроде разобрался я в алгоритме, и правильно ночью вчера закодировал, а понять, вот на уровне ощущений, не могу.
   - Подожди, подожди, - перебивал Коля торопливо, спотыкаясь, видимо об особенное "Шардоне". - Лю-любой процесс ме-меняется во времени, так? Так. То есть по-понимаешь, что происходит? Та-таким образом, можно обучить сеть теперь не только принимать статичное решение, а еще и делать п-прогноз на изменение этого решения!
   В отдельные моменты и я считал своим долго вклиниться:
   - Между прочим, вчера и сегодня я несколько важных ошибок поправил в наших расчетах! - важно и назидательно говорил я.
   Иногда Катя вставляла слово.
   - Господа ученые, когда уже покажете вы что-то новое, отличное от восстановления изображений?
   Приближался важнейший момент мероприятия -- выбор основного блюда и конечно ни малейшего не было у меня представления, что выбирать. В какой-то момент, фоном к нашему разговору, решил я что "нежная баранья вырезка в вишневом соусе" это то самое, что немедленно следует мне попробовать, но потом вдруг вспоминалась мне ноздреватая остроносая копченая стерлядь, и тогда исчезала вырезка и вишня в благостном тумане.
   Тут дверь наша отворилась, и вместо молниеносного нашего официанта, обнаружился за ней Геннадь Андреич, взъерошенный, взопревший, в светло-сером пиджаке, в котором обыкновенно находился он на кафедре "Технической физики", с учебным своим портфелем. Появление его вызвало у нас небольшое замешательство, с одной стороны был Геннадь Андреич частым участником совместных наших вычислений, но с другой, принадлежал к старшему университетскому поколению, наших наставников и учителей - Олег Палыча и Ринат Миннебаича. В общем, не приглашали мы его.
   - Попались, голубчики! - замещая нервозность нарочитой радостностью, вскричал Геннадь Андреич. - Молодежью хотели посидеть, понимаю. Мне Василий сказал, - он как-бы невзначай пояснил причину своего появления. - Я не собирался, честно признаться, но у меня дело есть к Борису, дай думаю зайду.
   Мы стушевались, поздоровались. Врасплох застал нас Геннадь Андреич.
   - Скучаете, вижу я, научные сотрудники, - Геннадь Андреич суетливо и грузно уселся рядом с сидевшей с краю Катей. - Даже я вижу пригласили барышню. Очень приятно. Ну значит веселее надо, с душою, не все же про интегралы с дифференциалами. Барышням требуются более интересные разговоры.
   Глаза его бегали и руки словно бы неосознанно схватили меню. Не мог я понять, связана ли лихорадочность его с рестораном или есть другая причина. Я отрекомендовал его для Кати.
   - Очень приятно, Катя, - представилась Катя в ответ. - Мы учились вместе с Борисом и Николаем на факультете "Технической кибернетики".
   - Ага, значит собрались тут кибернетики, а я один, так сказать, корневого, университето-образующего образования -- авиастроения, - подхватил Геннадь Андреич. Он все еще перелистывал меню. - Ну конечно, кибернетика теперь везде. У нас на "Физике" теперь тоже сплошная кибернетика.
   - Угощайтесь, Геннадь Андреич, - сказал Анатолий миролюбиво. - тут у нас удивительные яства и закуски. И белое вино. Поднимаем бокалы сегодня за наш весомый позавчерашний сдвиг.
   Геннадь Андреич добрался до нужной страницы в меню и сощурил глаза.
   - Я бы и покрепче чего-нибудь выпил, если не возражаете. Замечательные вот здесь я вижу "собственные крепкие напитки по старинным рецептам": хреновуха, перцовочка, рябиновка, клюковка. Прямо сердце вздрагивает от такого многообразия. Правду сказать и от цен тоже, - он поднял на меня отчего-то злые глаза. - Это что же, Борис Петрович, кибернетика теперь настолько в чести, что может себе позволять такие банкеты?
   Очевидно была у Геннадь Андреича ко мне претензия, которую не выказывал он явно, но всем своим возбуждением и телодвижением выдавал. Катя посмотрела на меня многозначительно и я конечно не мог уже игнорировать такое Геннадь Андреича поведение.
   - Геннадь Андреич, могу я вас попросить со мною выйти, - сказал я как можно спокойнее. - Видно у вас ко мне дело какое-то и нам следует его обсудить и разрешить, не беспокоя присутствующих.
   Я попросил Колю жестом дать мне выпростаться из-за стола, за которым оказался я зажатым между ним и Анатолием.
   Геннадь Андреич тоже молча поднялся прихватив со стола салфетку и в глазах его уловил я оттенок то-ли удивления, то-ли смущения. Повисла неудобная пауза. Явственно ощущалась неловкость, неприятность этой ситуация для присутствующих. Я прошел к выходу.
   В дверях индивидуальных наших апартаментов встретили мы белоснежного официанта, который пришел видимо за основным блюдом, однако наш с Геннадь Андреичем удрученный вид и в этот раз не сулил ему успеха.
   Мы вышли в банкетный зал. Было шумно, почти все столики в зале были заняты, гости шевелились, галдели. На мини-сцене, в форме сплюснутого прямоугольного параллелепипеда, играли музыканты, одетые как и официанты в светлые рубашки с темными брюками. Они исполняли спокойную инструментальную музыку, хотя громкость ее била по ушам. Мимо сновали официанты, слышался звон посуды, вилок, рюмок.
   Я заметил, что запыхтел позади Геннадь Андреич, предвкушая по видимому заготовленную речь, но решил не останавливаться и прошел к выходу из зала, в полутемный вестибюль. Здесь было разительно тихо, в сравнении с рестораном. Только затворились за нами двустворчатые двери, и шумное веселье осталось как-бы отсеченным от интимной полутьмы фойе. У гардероба стоял охранник, рядом с ним разоблачались двое посетителей. У стены я разглядел две тяжелые деревянные скамьи цвета мореного дуба с резными подлокотниками и спинками. В прошлый раз я их не заметил.
   Я обернулся к Геннадь Андреичу, а он будто только этого и ждал и немедленно выдохнул:
   - Это ты правильно отметил, Борис Петрович, что есть у меня к тебе претензия. И путь не покажется это тебе мальчишеством, даже обида!
   Он порывисто мял салфетку.
   - Позавчера я посчитал, что мы с тобой договорились о написании доклада для ректора с министерской комиссией. Что я возьму на себя этот доклад... - тут вдруг он замолк на секунду, а потом затараторил тоном повыше, - Я уж, Борис, не веду счет всяким мелочам, что не поделились вы расчетами последними своими, и что на банкет этот меня не позвали. Это я не учитываю. Хотя конечно это тоже накладывается. Я ведь прекрасно чувствую ваше с Николаем снисходительное отношение.
   Он перевел дух.
   - Но я это терпел стоически, - продолжал Геннадь Андреич, прибавив громкости, - возможно такая судьба наша, научных сотрудников старой школы, родителей и наставников. Но когда вчера Олег Палыч твой позвонил Ринату, - речь тут шла очевидно об Ринат Миннебаиче, руководителе кафедры "Технической физики", - и отчитал меня постыдно, за мое якобы "позорное" выступление у ректора, а затем попросил не участвовать ни в каком виде в подготовке к этому мероприятию, тут уж не мог я, который привык в людях, почти что в своих учениках, видеть только хорошее, не разглядеть, что злонамеренно оклеветан был, причем не кем-нибудь, а непосредственно тобою, Борис Петрович!
   Я не имел возможности покамест вставить ни слова в клокочущий поток словоизвержения Геннадь Андреича. Вспоминал он и то, что не по своей воле бросил себя под колеса "движущегося паровоза министерства образования", а по собственному их указанию, о разговоре, который состоялся у него после заседания с таинственным гражданином, где было ему предписано, что и как делать. И что теперь он оказался между двух огней -- сорвать важнейшее назначенное ему поручение или же выступить против вооружившихся против него руководителей двух кафедр и ректора.
   Апатичное состояние напало на меня. Я вроде бы и слушал Геннадь Андреича, однако же невозможность возразить, равно как и воображение Геннадь Андреича, увлекшее его чересчур глубоко в теорию заговора против самого себя, отвлекло меня от причины моего пребывания в гардеробе. Я стал обращать внимание на то, что охранники у двери и гардероба переглядываются и шепчутся, что посетители поглядывают на нас неудовольственно, однако же сделать замечание никто не решался.
   Прерваны были мы неожиданно. Растворились двери в банкетный зал и оттуда в тихий, оглашаемый лишь голосом Геннадь Андреича гардероб ворвался музыкально-трапезный шум.
   - Дорогие гости! - громкий окрик прервал Геннадь Андреича.
   Из банкетного зала к нам направлялся неизвестный, в котором узнал я одного из курильщиков, что стояли перед входом в ресторан. Это был рослый мужчина с ежиком растрепанных волос над тщательно выбритом лицом, имевшем в анфас форму равнобедренного треугольника расположенного основанием вверх. Одет он был в широкую темно синюю рубаху, серые брюки-слаксы и начищенные черные ботинки с длинными прямоугольными носами, хищно поблескивающие в тусклом свете гардероба.
   Он подошел к нам вплотную и заметил я огромные его ладони с толстыми пальцами с парой тяжелых колец. Под рубашкой на шее проглядывала толстая желтая цепь.
   - Дорогие друзья, - громко повторил он с той самой не соответствующей ему любезностью, на которую обратил я внимание еще у охранника. - Вы немного смущаете наших гостей. Могу ли я помочь разрешить ваши разногласия?
   Пока Геннадь Андреич раскрасневшийся, переводил дух после оборванной на середине обличительной речи, я поспешно сказал:
   - Я прошу прощения, нам действительно нужно было переговорить и видимо фойе ресторана совсем не подходящее место...
   - Не подходящее, не подходящее, - медлительно кивнул мужчина острым подбородком, перебив меня с некоторой снисходительной интонацией. - Одно дело, если бы вы спокойно, без лишней суеты говорили, а то ведь кричите как оглашенные, распугиваете уважаемых людей.
   Он выставил перед нами указательный палец, как бы запрещая нам продолжать, после чего вытянул шею и обменялся какими-то знаками с охранником у входных дверей.
   - Так, - он снова повернулся к нам, - Позвольте мне представиться. Зовут меня Иннокентий Валерьевич, я -- хозяин ресторана. А, вы, я так понимаю, - он с прищуром посмотрел на меня, - посетитель по золотой карте?
   Я почувствовал холодок в груди. Как будто застукали меня за чем-то непозволительным. Иннокентий Валерьевич сверлил меня острым своим оценивающим взглядом.
   - Удивляюсь я, - сказал он с задумчивостью, обращаясь не ко мне как-бы, а к Геннадь Андреичу, - к кому только в руки не попадают мои карты. Недели две назад пришел один. Сидит, водку заказывает рюмку за рюмкой. Самую дорогую. Оказалось потом - нашел карту где-то, в такси что ли. Вот думаю теперь, что надо бы именные карты завести.
   История эта рассказанная, в которой сквозил очевидный намек на явное мое несоответствие держателям этих самых карт, подействовала на меня отрезвляюще. Я не только не стушевался после этих слов, а напротив, жаром обдало мое лицо. Словно бы обвинил меня тип этот, Иннокентий Валерьевич в жульничестве, мошенничестве, сравнив со случайным пьяницей.
   Только я открыл рот, чтобы возмутиться, Иннокентий Валерьевич, точно уловивший мое настроение, сам уже пошел на попятную.
   - Вы, дорогие гости, не подумайте, - заторопился он, как-бы примирительно, - я это безо всяких намеков говорю. Карты эти -- святое правило моего ресторана. Но, понимаешь, и я в своем праве, интересоваться, так сказать, что за людей обслуживаем.
   Геннадь Андреич смотрел куда-то в пол, потерявши нить разговора, пока я продолжал слушать внезапного нашего собеседника.
   - Вот, скажем, если ты, - Иннокентий Валерьевич перешел на "ты", - от исполкомовских или Захарова Вадим Вадимыча, я сам с тобой подниму рюмку за их здоровье, - он сверху вниз заглянул мне в глаза, ища по-видимому, положительного отклика. Не отыскав его, он с задумчивостью продолжил. - С Вадим Вадимычем мы старые дружки. Огонь и воду вместе прошли в начале девяностых, бывало я ему помогал и он меня поддержал меня в свое время серьезно. Непростое время было, когда я только поднимал бизнес...
   Говоря вещи, которые казались мне излишне откровенными, называя известных судя по всему людей, о которых не имел я ни малейшего понятия, Иннокентий Валерьевич продолжал следить за мной прежним колючим взглядом, который не соответствовал вовсе выражениям радушной гостеприимности и некоторого даже панибратства, установленного им в разговоре.
   Так же внезапно как начал, вдруг, без предупреждения, он оборвал рассказ.
   - Как к тебе карта моя попала, фраерок? - серьезно сказал он, разом прекративши вежливый свой фарс и обратившись в совершенно соответствующий ему образ немолодого гопника.
   Я не могу судить о своей реакции со стороны. На долю секунды пожалуй я просто замер, не способный немедленно переключиться из режима восприятия сентиментальных воспоминаний незнакомого человека в режим реакции на откровенное хамство.
   В это время от стены, за обширной спиной Иннокентия Валерьевича, там где стояла мореного дуба скамья, отделилась высокая тень. Я скорее почувствовал ее, чем увидел, на самом краю восприятия, как будто выползла она со стороны слепого пятна моего зрения. Я еще не сообразил, как требуется отвечать на обращение Иннокентия Валерьевича, когда услышал знакомый, шипящий баритон:
   - Ах Кеша, Кешенька, - высокий худой Азар немыслимым образом втиснулся между Иннокентием Валерьевичем и Геннадь Андреичем, и раздвинул их так, что не заметил я ни малейшего их смещения. - Ну как же можно так топорно, без должного реверанса, будто и не в ресторане уважаемом и весьма хвалимом, а, извиняюсь, за гаражами у помойки.
   Судя по реакции, Иннокентий Валерьевич плохо понимал, что за тип возник перед ним и что такое он лопочет. Он наклонял голову из одной в другую сторону, как-бы пытаясь сфокусироваться, что ему не очень удавалось. При этом замечал я, что и с речью его происходит некоторая странность, вместо слов, которые должны были уже политься из натренированного в словесных баталиях разной степени накала Иннокентия Валерьевича, вырывалось нелепое бульканье и фырканье.
   Азар тем временем продолжал свое вычурное порицание:
   - Не идет вам наука впрок, Иннокентий. Хоть и вхожи вы теперь в отдельные культурные заведения, в театры с консерваториями приглашают вас, а остались как были совершеннейшим дворовым нетопырем.
   Геннадь Андреич между тем заметил Азара и словно проснулся. Взгляд его наполнился осмысленностью, оживился, он увидел старого знакомца.
   - О, это вы! З-здравствуйте... - интеллигентно попытался он вклиниться.
   Но Азар не отреагировал на эту робкую попытку привлечь внимание. С сосредоточенностью удава он наблюдал, как пыжится, силится ответить Иннокентий Валерьевич и не умеет, словно бы держат его и сжимают крепкие тиски.
   Секунда, две и Иннокентий Валерьевич сдался, перестал тужиться и покорно замер не отрывая от Азара горящего взгляда. Тогда довольный Азар чуть наклонился назад, как делают умудренные, нарциссического типажа докладчики, и заговорил:
   - Расскажу-ка я вам презабавную поучительную историю, случившуюся в незапамятные времена, - Азар осмотрелся, как-бы приглашая присутствующих к прослушиванию, - Случился у замечательнейшего молодого индийского раджи династии Аравиду друг детства. По принадлежности кастовой совсем радже не ровня, а сын всего-навсего торговца. Однако же сдружились они, Анираддха и Ратнам, с самого мальчишества, егозили, как водится, бегали на речку, под бдительным присмотром охраны молодого князя. Попадали как водится во всякие передряги, выручать друг друга приходилось. Ну вот совсем как Иннокентий Валерьевич с Вадим Вадимычем, - расплылся Азар в улыбке, - Сроднились, в общем, как братья и пообещал Анираддха держать дорогого друга при себе и помогать ему по жизни, раз уж кругом сансары выпало ему быть по сословию благородным воином-кшатрием, а Ратнаму всего лишь торговцем-шудрой. Молодые люди росли и продолжалась их славная дружба. Не без последствий, надо сказать, для Ратнама. Юноша, которому на роду было написано стать продолжателем семейного дела торговцев маслом, касты марвари, зазнался, почитал себя почти уже знатным воином-раджпутом, не желал знаться с родней, всюду следуя за возлюбленным своим другом.
   Пришла пора молодому радже жениться и конечно, по сложившейся кастовой традиции давно условленная это была невеста, знал ее князь с младенчества и девушка хорошо его знала, равно как и Ратнама. Но вот беда, не заладились отношения у замечательного нашего друга Ратнама с суженой раджи. Теперь не сказать уже точно, кто виноват, а только злые языки шептали, будто существовала прежде между знатной девушкой и юношей марвари некоторая взаимная симпатия, отношения даже, которые Ратнамом были категорически прекращены, в свете приближающегося бракосочетания, вызвав острую неприязнь благородной девицы, - Азар посмотрел искоса на Иннокентия Валерьевича, - А может быть и вранье, Иннокентий Валерьевич, теперь разберешь разве. Запутано все, сложно, с этими женами близких друзей, правда? Выяснения, слезы, обиды, претензии.
   Да только наступил момент когда милолицая округлоформая барышня закатила карие глазки и выступила с ультиматумом к своему супругу в отношении Ратнама. Не постеснявшись в выражениях, она придала неприязни этой нужный оттенок, будто бы любезный друг к супруге раджи питает с самого отрочества сластолюбивые чувства, делает непристойные предложения, и не поменялось это даже и с браком. Раджа расстроился, что с учетом его общественного положения и некоторых особенностей того времени означало -- взъярился. Ворвался он в покои горячо любимого своего друга и, выхватив сверкающий свой меч-кханду, едва не зарубил изумленного юношу. Кровопролития удалось избежать, однако кончилось все тем, что вышвырнули Ратнама на улицу. А общество Индии, в особенности древней, весьма удивительно в своей памяти. Каста марвари, которую Ратнам заносчиво порицал, затаила обиду и не приняла его обратно, оставив как-бы между небом и землей, что почти означало -- низший, неприкасаемый. Вот как вышло: и с прошлым окружением потеряны были отношения, и с новым, многообещающим, расстроились, причем по-глупости, по-пубертатности.
   Азар тут сделал паузу и не без некоторого бахвальства огляделся, с особенным удовлетворением взглянув на Иннокентия Валерьевича. По правде сказать, историю его слушали затаив дыхание не только мы трое, но и охранники у входной двери, и еще немолодая пара гостей у гардероба.
   - У истории было трагическое продолжение, которое к Иннокентию Валерьевичу не имеет совсем уже никакого отношения, - продолжил Азар, чем поставил меня в определенный тупик. Я и первую-то часть истории совсем не связывал с Иннокентием Валерьевичем. - Помытарившись несколько месяцев, попытался Ратнам тайно прорваться к радже и объясниться. Тайно, ночью, в замечательный сильнейший ливень, каковые случаются в южной Индии и поныне. Знал Ратнам каждую тропку в пышном особняке своего сословного друга. Хотел лишь кротко броситься Анираддхе в ноги, попенять на несправедливость, однако вышло все гораздо неожиданнее и горше, - тут опять Азар ухмыльнулся особенной своею пугающей лукавостью.
   Я не выбросил из головы замечание Азара по поводу Иннокентия Валерьевича, и старался понять, прочитать по лицу хозяина заведения, как, каким образом может относиться к нему эта древняя то ли быль, то ли небыль.
   Иннокентий Валерьевич не отрывал от Азара глаз. И это не был взгляд вежливого слушателя или услужливого метрдотеля. Он смотрел на Азара неотрывно, напряженно, взглядом фанатика, жадно ловящего каждое слово, словно зависела от него жизнь.
   - Вышла между друзьями нашими ссора, не захотел именитый раджа знаться больше с прирученным марвари. Снова выхватил он фамильный меч-кханду Джхарану, не не устыдился в этот раз Ратнам, а вступил в отчаянное единоборство, продолжая со слезами выкрикивать слова о несправедливости упреков к себе. Так, взывая к правосудию, заколол марвари раджпута. Весьма кстати распространенный способ отстаивания точки зрения и не только в Индии. Это не помогло однако Ратнаму избежать позорной казни, весьма изощренной, с огнем и снятием кожи, как индийцы умеют, и с официальным уже разжалованием в неприкасаемого.
   Азар удовлетворенно потер руки.
   - Вот такая история! Последнюю, драматичную часть я привел исключительно из уважения к нечаянным слушателям, но она ведь тоже, Иннокентий Валерьевич весьма поучительна, не так ли?
   Я заметил как ходят желваки на скулах Иннокентия Валерьевича и не мог понять, злость это, страх или другое какое чувство. Он по-прежнему молчал.
   - Здесь мы вас оставим, - бархатисто и повелительно сказал Азар. - Надеюсь у вас не осталось больше вопросов к Борис Петровичу?
   Иннокентий Валерьевич отрицательно замотал головой исподлобья глядя на Азара. Тот повернулся к Геннадь Андреичу:
   - Дорогой мой, Геннадь Андреич. При всем моем к вам глубочайшем уважении, я вынужден просить вас не участвовать в дальнейшем мероприятии. Я надеюсь наша предыдущая встреча дала вам некоторое впечатление о важности моей службы. Инструкции о дальнейшем вашем вовлечении будут вам переданы. И я лично попрошу любезнейшего Иннокентия Валерьевича отправить по вашему адресу бутылочку славной, собственного приготовления хреновухи, с чесноком, горчицей и медом. М-м, рекомендую!
   Снова Иннокентий Валерьевич, представлявшийся мне до этого безграничным властелином "Чайки", согласно мотнул головой. Остальные присутствующие: Геннадь Андреич, гости, охрана, неведомым образом уловившие натянутость и важность момента хранили гробовое молчание.
   - Пройдемте, Борис Петрович к заждавшимся вас коллегам. Обещаю не отнять много вашего времени. Из кухни порекомендую вам "Наваристую грибную похлебку" и "Свиные купаты из печи". Уверяю, не пожалеете!
   Азар пригласительно протянул ладонь в направлении главной залы ресторана.
  
  -- Глава 10. Новое царство
  
   Аменхотеп Четвертый Эхнатон видел сон.
   Он медленно шел по пустынному переулку столицы Ахетатона. Небо было заволочено однотонным серым одеялом облаков так, что нельзя было понять, где скрывается солнце. Аменхотеп знал своей город в деталях, вместе со старшим зодчим Бактом он провел над планом новой столицы долгие дни и ночи, однако сейчас не мог узнать улицу. Определенно это не был квартал рабов, здесь стояли и дорогие дома вельмож, и простые кубического вида жилища ремесленников. За штукатуренными стенами оград он видел прямоугольные крыши часовен и жилых строений. В дверных проемах хижин -- простую утварь бедняков. Стены из песчаника обыкновенно белые, искрящиеся под лучами жаркого светила, стояли понуро, серо, словно неприветливые стражники, встречающие незнакомого гостя. Пустые глазницы окон зияли сумраком и Аменхотепу казалось, что оттуда, из тихой темноты, кто-то наблюдает за ним.
   Улица была пуста, при этом выглядела так, будто мгновение назад здесь были люди. Аменхотеп замечал посуду, вязанки дров, остатки еды. Но ни звука, ни шороха, ни шелеста, никого. Даже пыли не слышал он, тонкого задорного свиста поземки неизменно присутствующего на аллеях и площадях городов Та-кемет. Сандалии Аменхотепа не поднимали пыли, они глухо вгрызались в утрамбованную поверхность дороги, не проваливаясь, не хлопая, не пыля. Аменхотеп отчетливо ощущал нереальность происходящего.
   Аменхотеп вышел на базарную площадь, плотно окруженную строениями. Он прошел мимо прилавков прячущихся в тени пальмовых навесов, среди разбросанных плетеных корзин с фруктами, посуды, рулонов ткани.
   У одного из прилавков на земле внимание его привлекла брошенная статуэтка быка. Каменная фигурка представляла собой коренастого треугольногрудого быка с увесистыми рогами полумесяцем и вытянутой, прижатой к груди мордой. Величиной фигурка была с кулак. Аменхотеп узнал ее. В прежней столице Но-Амоне так неизменно изображали Мневиса, бога плодородия, одно из воплощений бога Ра. Такие фигурки запрещены были в Ахетатоне. Бог был един, вездесущ и имя было ему Атон. Старым богам и их изображениям не место было в Ахетатоне, столице обновленного Та-кемет. Атон не имел воплощений и изображений иных, кроме лучезарного солнца, простирающего длани к благодарным верующим.
   Долгие годы Аменхотеп избавлялся от старых суеверных представлений о богах, прячущихся в темных углах хижин и камышовых зарослях болот. Потом и кровью выкорчевывал он древнюю традицию, когда каждый Дом, город и область-сепат возвышали собственных богов, приносили жертвы своим воплощениям Геба, Анкера, Нут и их многочисленным потомкам. Аменхотеп запретил изображать старых богов, по его приказу соскабливались старые рельефы и фрески. Он изменил обряды, теперь проходили они не в пугающей глубине храмов, доступных лишь избранным, с кровавыми жертвами, а на свежем воздухе, под лучами ласкового солнца Атона, даруя ему цветы и фрукты. Возводились храмы единому богу, жрецы Атона просвещали людей.
   Были однако те, кто сопротивлялся, не соглашался. Аменхотеп хорошо знал о происках знати и жречества, засевших в старейших сепатах Та-кемет, что лгали, плели интриги и втайне поклонялись старым богам. Но здесь, в своей новой столице Ахетатоне, где карал он ослушавшихся без жалости, мог ли он ожидать найти посреди рыночной площади фигурку Мневиса? Так ли далеко, как он думал, простирается по земле Та-кемет его власть, а также слава и почитание единого бога Атона? Аменхотеп поднял лицо к небу, ища поддержки. Серая пелена все также безжизненно тянулась между крышами пустого города насколько хватало глаз.
   Когда Аменхотеп опустил взгляд вместо статуэтки быка он увидел развалившегося на прилавке человека. Человек был дороден, хотя и не отчаянно толст. Он носил плотный нарамник-пончо серого, дымчатого цвета, оставлявший открытыми пухлые руки и подмышки. Бедра были перехвачены небедренной повязкой синдоном. Одна нога его произвольно свисала с прилавка, другую он поставил на него, подтянув колено. Человек был лыс, лицо его, с пухлыми губами, носом и маленькими острыми глазками смотрело прямо, дружелюбно и чуть насмешливо. Падать ниц перед царем Те-Кемет, как того требовал обычай, он похоже не собирался.
   Аменхотеп вгляделся в его лицо. Загаром человек походил на местного, однако же черты лица были скорее хеттскими. Несколько неуютно почувствовал себя сухой среднего роста фараон-небтауи в присутствии крупного незнакомца.
   - Я встречал уже тебя, не так ли? - спросил он.
   - Будь жив, невредим и здрав, владыка Аменхотеп, - надломленно ответствовал человек, - Мы и вправду встречались Но, скорее, это я встречал тебя. Один раз во время шествия по дороге Первого жреца, я громче всех кричал тебе славу. И еще раз на обряде в честь начала сезона Перет, в Большом храме Атона. Такая внимательность делает тебе честь, о владыка Верхнего и Нижнего Та-кемет.
   - Нет, не то, - нахмурил брови Аменхотеп. - раньше, гораздо раньше. - припоминаю лицо твое из далекой молодости. В Но-Амоне может быть. Или еще раньше, в Митанни, в Хошкани, - он задумался. - Помню, словно в тумане. Как зовут тебя?
   Радостно улыбнулся незнакомец.
   - Прекрасная память, владыка Аменхотеп! В Хошкани, в храме Митры состоялась первая наша встреча. Равно, как представился я тогда - зови меня Баалом. А если имя это тебе непривычно, так как пришло оно из другой страны, можно и Мневисом, в честь которого сделал эту славную работу резчик из Иуну, - Баал повертел в пальцах каменную фигурку быка. - Хоть и не желаю я именоваться чересчур вычурно, туры, быки и тельцы всегда были моей слабостью.
   Аменхотеп огляделся неуверенно по сторонам.
   - Ты послушник храма Атона? - спросил он зная почти наверняка, что такого жреца у Атона нет.
   - К сожалению, нет, - сказал Баал, - Не того совсем склада я, чтобы быть смиренным послушником. Сам видишь, прямолинеен, дерзок, сложности у меня с чинопочитанием. Правильнее считать меня посланником от дружественных сил, желают которые помочь тебе.
   Фараон-небтауи замолчал, внутренне напрягшись. Взгляд его скользнул по собственной белоснежной рубашке-клазирис и юбке-схенти, перехваченной поясом с вышитыми золотом знаками Великого Дома. Никакого оружия, только голые руки, и ни души вокруг. Но ведь это сон, всего лишь сон.
   - Ох, владыка Аменхотеп, - протянул Баал, - стар становишься ты и подозрителен. Не желаю причинить я тебе никакого зла, желал бы -- давно уж причинил.
   Отказать в логике незнакомцу из туманного прошлого было нельзя.
   - Перейду-ка я к делу, - Баал сделал серьезное лицо, - Прошу, выслушай меня. Великое и правильное дело задумал ты, небтауи. Одним усилием царской воли вытащить Та-кемет из жреческих междуусобиц. Исполнить мечту великой своей матери, воцарив над величайшей из стран единого бога-солнце -- Атона. Поднять на уровень знати безродных, но талантливых ремесленников и лекарей. Добиться высочайших успехов в зодчестве, ирригации и медицине.
   Аменхотеп сосредоточенно слушал.
   - Однако знаешь ли ты, что против тебя в этой войне не только старый Та-кемет, с его старыми жрецами и знатью, но также и цари Куша, Вавилона и Тира? Ты теряешь союзников быстрее, чем слуги твои соскабливают со стен изображения старых богов. Границы твоей власти неумолимо сужаются.
   - Зачем ты повторяешь мне то, что мне известно? - вспыхнул фараон, - Неужто думаешь ты, что не прислушиваюсь я к вернейшим моим советникам -- Эйе, Сменкхаре и Патонемхебу? Не вижу я пока той опасности, о которой говоришь ты. Так, горстка мышей, задравших хвосты, пока отвернулась кошка, - он скривил лицо. - Если потребуется, есть у меня беспощадное средство погасить эти трусливые попытки укусить Та-кемет для тех, кого кормили мы с ладони!
   - О, да, Аменхотеп, - напрямую, по имени обратился Баал к фараону. - Только не чересчур ли страшно эти средство, как если бы пытался ты погасить маслом лампад разбушевавшийся в сухом тростнике пожар.
   - Если не оставят мне выбора... - горячо выпалил Аменхотеп.
   - Выбор есть всегда, небтауи! - Баал повысил голос и зыркнул на фараона так, что тот замолк. - Однажды был уже сделан выбор и до сих пор пожинаешь ты плоды его в виде оставленной на поколения земли вокруг Но-Амона.
   Фараон молчал, переваривая сказанное Баалом.
   - Я здесь не чтобы порицать тебя, - продолжил Баал миролюбиво, - У тебя есть для этого царица Нефертити, которой не вернул ты еще долга. Хочу лишь дать тебе совет, что иногда правильный выбор - отступить. Порой отступить означает победить.
   Но Аменхотеп думал о другом. Слишком хорошо знал Баал все, что копилось на его сердце. Слишком много для случайного встречного много лет назад. Аменхотеп сосредоточился и вспомнил. Вспомнил этого отшельника. Много лет назад, когда прятала его мать царица Тийа от конфликта Домов жречества в Хошкани, столице Миттани, изучал он практики храма Митры, с их ритуалами, утробными пениями и окуриваниями. Тогда впервые почувствовал молодой принц, что скрывается за песнопениями и богатыми подношениями нечто большее чем древняя традиция. В сладковатом и горьком дыму тесных храмовых крипт, провалился он в пустоту, потерял ощущение пространства и увидел его, этого самого Баала, такого же дородного, пухлого, разве только халат тогда был на нем иной, расшитый на хеттский манер. Не удержались в памяти Аменхотепа детали того разговора, помнил он только, что высмеивал Баал жречество, едко и справедливо и осталось тогда у Аменхотепа стойкая уверенность, в том, что нет бога кроме страха, в старых культах, поклоняющихся каждой живности, обитающей на топких берегах реки Хапи. Как учила его мать Тийа, есть лишь солнце Атон, настоящий источник жизни и плодородия, и вера в него спасет утопающий в междуусобицах Та-кемет.
   Лицо Баала расплылось в улыбке.
   - Вспомнил меня, небтауи. Хорошо, тогда нет больше сомнений у тебя, что дружеский это совет, и не имею я никакого подвоха.
   - К-кто ты? - прошептал смущенный Аменхотеп.
   - Ах, у меня столько имен. Не хотелось бы перечислять их все. К тому же это лишь сон, немного странный, немного вещий, но сон. Лови!
   С этими словами он бросил фигурку быка-Мневиса в лицо фараону. Аменхотеп дернулся, попытавшись закрыться руками, и... проснулся в своей просторной опочивальне, в Большом дворце.
   Большой дворец Анхетатона являл собой образец выдающегося строительного мастерства зодчего Бакта. Выстроенный в виде четких прямоугольных линий с разумно разместившимися залами, приемными, садами, купальнями и молельнями, а также целым городком для прислуги. Облицованный снаружи дорогим белым камнем, доставлявшимся в Ахетатон из далеких каментоломен Та-сэмау (верхнего Та-кемет), он сверкал в лучах солнца, и всякий паломник удивлялся этим словно светящимся белым чертогам, достойным сына богов.
   Да и сам город был удивительно гармоничен. Ему не было и пятнадцати лет от роду, но строился он с учетом всех ошибок прошлого, превративших в запутанные муравейники большие города Иону и Но-Амон. Улица Первого жреца пронизывала город с юга на север, в параллель величественно несущему воду Хапи. Восточный квартал рабов был вынесен подальше от города, на восток. Но и его Аменхотеп с Бектом разбили с умом, в виде ровной сетки улиц с единообразными хижинами и площадями. В самом же Ахетатоне, помимо величественных дворцов для владык Аменхотепа и Нефертити, помимо циклопического Большого храма Атону, не менее скрупулезно и ответственно подошел зодчий и к жилым кварталам. Дома вельмож и сановников разумеется отличались от домов торговцев и ремесленников, однако все они следовали одному плану, общему архитектурному видению, выделяясь лишь размерами, часовнями Атону и помещениями прислуги там, где это было необходимо. Город блистал, подставляя белые, светло серые бока и крыши отцу Амону. Утрамбованные дороги ортогонально разбегающиеся от широченного проспекта Первого жреца, островерхие стелы, прямоугольные арки над улицами, с окнами-бойницами и воинами в белоснежных рубахах-калазирис, все было подобрано, подогнано чтобы соответствовать значимости новой столицы и новой вехи в истории Та-кемет.
   Аменхотеп принимал живейшее участие в решениях, деталях орнамента и даже архитектуры. С одинаковой въедливостью и ответственностью подходил фараон ко всякому делу, касающемуся нового Та-кемет. Вокруг себя собрал он талантливейших людей, лучших со всей страны. И не только среди знати, высокопоставленных придворных и жрецов выбирал фараон. Часть их, настоящих мастеров своего дела, возвеличил Аменхотеп из немху, как называли в Та-кемет выходцев из свободного незнатного населения. Взять хотя бы Бекта, старшего зодчего, которого отыскал фараон среди простых ремесленников в Но-Амоне. Или второго верховного жреца Атона, вслед за первым, самим Аменхотепом, выдающегося оратора Мерира, не раз одерживающего победы в словесных баталиях с опытнейшими жрецами Амона и Сэта. Будущего известного богослова в быстро схватывающем юноше фараон приметил в одном из малых Домов сепата Инбу-Хед. Не мог не вспомнить он и Аамеса, своего названного брата, выросшего при дворе в Но-Амоне.
   С появлением Аамеса в семье Великого Дома связана была целая история. В бытность свою фараоном, отец Аменхотепа Четвертого, Аменхотеп Третий жестоко подавил восстание племен гиксосов, остатков иноземных династий, захвативших когда-то Та-меху (Нижний Та-кемет). Опасаясь повторения ошибок прошлого, Аменхотеп Третий безжалостно и кроваво уничтожил несколько их малых городов и деревень. В то самое время, дочери фараона, с позволения царицы Тийи, приютили во дворце подкидыша. Судя по чертам лица, Аамес был гиксовского племени, однако же отстояла его Тийа перед мужем и принят был он в многочисленную царскую семью. Аамес вырос и получил образование при дворе в Иуну, превратившись в виртуозного царедворца, дипломата, управляющего и разумного военачальника. Аменхотеп Четвертый, относившийся к Аамесу как к названному брату, отдавал должное мудрейшей матери своей, почившей царице Тийе. Ведь сама она, не царского рода, помогла увидеть, донести важность возвеличивания людей не по происхождению, а по заслугам и талантам.
   Аменхотеп кряхтя поднялся с просторной кровати, представлявшую собой богато расписанную деревянную раму установленную на четыре опоры в форме лап льва. Среднего роста, худой, он был еще не стар, однако уже продолжительное время спал в одиночестве. По положению, Аменхотеп имел несколько жен, одна из которых называлась старшей. Однако лишь одну женщину желал он видеть рядом с собою, и эта женщина велением злой судьбы не была с ним. Она не была далеко, при желании он мог видеть ее ежедневно и даже, если бы всерьез захотел, обладать ею. Но она не принадлежала ему, слишком много утекло воды, и многое потеряли они со времен юношеской своей любви, будто бы несоответствующей их высокому сану. Остальных своих жен Аменхотеп жаловал настолько, насколько удовлетворяли они его потребностям.
   В обязанности слуг фараона-небтауи входило немедленно замечать время сна и бодрствования сына Атона, чтобы тотчас предложить обязательные услуги. Порой это раздражало Аменхотепа, но не сегодня. Он позволил помочь себе умыться, подвести глаза и нарядиться в расшитый золотом шарф-синдон, тяжелый пояс с драгоценными камнями и длинную до пят рубашку-калазирис. Следом, на голову монарха водрузили тяжелый парик. Не предвидя сегодня путешествий и визитов, Аменхотеп отказался от короны, заставив молчаливых слуг, носить ее за собой на деревянной подставке - ковчеге.
   Дурной сон отступил, оставив некоторое послевкусие. Аменхотеп не думал о нем. Их было много, разных снов. Он помнил лишь самый страшный свой сон, случившийся много лет назад, и никакие последующие грезы не могли сравниться с ним. О том сне Аменхотеп старался не вспоминать, однако забыть его он тоже не мог. Только задвигал подальше, поглубже внутрь себя.
   Утреннюю трапезу фараон-небтауи великодушно позволил разделить с ближайшими советниками. Сменкхара, младший брат и приемник Аменхотепа и Эйе, старший советник-чати фараона, были препровождены в просторную столовую.
   Сменкхара носил полагавшуюся брату фараона белую тунику-калазирис с вышитыми золотом символами Атона, парик и платок-немес. Он был молод, только обрел мужественные формы, манеры его были порывисты, решения и суждения чересчур резки. Лишь недавно стал он представлять в сепатах Великий Дом. Аменхотеп приставил к нему мудрого и осторожного Эйе, чтобы в поручениях своих не натворил чего Сменкхара. Эйе хорошо справлялся с ролью. Слава его как судьи, писца правосудия, гремела и в Верхнем и Нижнем Та-кемете. Эйе носил желтую юбку-схенти, кожанный пояс и длинноволосый парик с диадемой Атона. Если бы мог выбирать Аменхотеп, он одного Эйе отправлял бы с дипломатическими поручениями, однако Сменкхара был ему братом, а также и соправителем по праву крови.
   Аменхотеп ждал от советников новостей из крупнейших сепатов. Ему было известно, что старое жречество и знать плетут против него интриги, и важно было знать, сумели ли договориться Эйе и Сменкхара с наместниками сепатов и владетельными пророками домов Ра, Сэта и Маат, от которых зависело многое не только во внутренней, но и во внешней политике Та-кемета.
   Сменкахара и Эйе поклонились и длинно поприветствовали Аменхотепа, как того требовал обычай, и он ответил им ритуальным приветствием с благодарностью Атону.
   После этого Сменкхара порывисто подошел к столу Аменхотепа и уселся на ладьеобразную скамью, а Эйе задержался в портале двери, дождавшись повелительного кивка Аменхотепа. Сменкхара так жадно смотрел на яства, расставленные на столе Аменхотепа слугами, что фараон рассмеявшись махнул рукой:
   - Ты как будто не ел неделю, Сменкхара. Угощайся.
   Сменкхара схватил фрукт и немедленно впился в сочную мякоть.
   - Так какие новости из Та-сэмау? - спросил Аменхотеп выждав паузу.
   - Да какие там новости, - Сменкхара утер залитый соком бритый подбородок льняным полотенцем-салфеткой. - Старые Дома прячутся, официально все жрецы посещают храмы Атона и их регулярно видят на церемониях. Но правда состоит в том, что старые службы, даже самые темные -- Сэту, Апопу, Анубису, исправно проводятся, и некоторые в тех же самых храмах что и раньше.
   - Требуется время, чтобы люди, особенно знать, уверовали в единого великого нашего бога Атона, - осторожно добавил Эйе.
   Аменхотеп поднялся со скамьи и к нему тут же подскочил слуга с короной.
   - Послушайте. Не надо рассказывать то, что мы итак знаем. Давайте по-существу, что со жречеством Амона-Ра? Мы закрываем глаза на их обряды, несмотря на закон о едином Атоне. Что мы имеем взамен?
   Убедившись, что Сменкхара молчит, ответил Эйе:
   - Мы встречались с главами десяти Домов, владыка Эхнатон, - обратился Эйе к фараону по его новому имени, "сын Атона", - Дома богов смерти в большой обиде на тебя за разрушение храмов и уничтожение обелисков. Они не открывали своих лиц при встрече с нами, опасаясь преследования. Их жрецы пугают людей чумой, которая до сих пор свирепствует в каменоломнях. Те кто помнит еще черные небеса, могут противопоставить им историю как великий Атон руками своими развел облака и озарил землю Та-кемет. Однако есть и те, кто этого уже не помнит, не хочет помнить, но прекрасно помнит как подавил ты восстание рабов, и страшные отметины кары богов, что язвой смердят у стен Но-амона.
   Аменхотеп молча кивнул.
   - Дома воплощений Амона-Ра более открыты, - продолжал Эйе, - они поддержат тебя против Куша и Хеттов, однако во внутренних делах предпочитают сохранять нейтралитет. В то же время мы не обнаружили слухов или доказательств тому, будто готовится бунт. Даже враждебные Дома подтвердили, неизвестно, насколько этому можно верить, что они не поднимут руку на сына бога, что боги... кхм... лже-боги, сами покарают Эхнатона.
   - Кстати говоря, - ввернул Сменкхара, - я тоже не застал черные небеса над Та-кемет. Мать рассказывала мне, будто трясся Та-кемет в лихорадке и наползали с севера черные тучи и стояла одна лишь ночь до самого Куша. Народ вышел в страхе и рабы выли, и по очереди Дома приносили жертвы своим богам.
   - Я был еще ребенком в то время, о Сменкхара, но своими глазами видел черные небеса и как жгли жрецы Апопа быков и рабов, пытаясь умилостивить своего грозного лже-бога.
   Задумчив оставался Аменхотеп-Эхнатон слушая, как рассказывал Эйе историю его юности. Пухлые тучи, клубящиеся, черные, пришли с севера, и накрыли сначала дельту реки Хапи, потом Иуну и весь Та-сэмау. Говорили что сама земля под морем Уад-ур разверзлась и выпустила из подземного мира Аментес черный дым, состоящий из душ мертвых. Вода отступила на многие шемы, обнажив берег Уад-ур. Это был тот переломный момент, когда молитва Атону-солнцу, как источнику блага и жизни на земле Та-кемет, поставила точку в споре о первенстве богов, их могуществе. После долгой многодневной молитвы, тьма расступилась и владыка Атон-солнце вновь показался на небосводе. В те дни неокрепший еще Дом Атона заронил зерно истинной веры в сердца знати, бедняков и рабов Но-Амона, убедительно показав что лишь солнце, лик Атона, есть единственный источник жизни и блага, и нет большей милости, чем возвращение его в прозрачное, чистое небо над Та-кемет.
   - Полгода назад, Эйе, мне доносили, что в сепате Иуну собирают армию, - сказал Аменхотеп. - Они якобы хотели возводить на царство давнего потомка дочери Тутмоса третьего из Дома Мневиса, - фараон произнес это имя и вспомнил недавний сон.
   - Это пока не подтверждается, владыка Эхнатон, - учтиво поклонился Эйе. Наши шпионы следят за всеми домами Иуну. Настроения там плохие, но обусловлены они в основном нашими промахами на дипломатическом фронте между Эблой и Вавилонии и угрозой войны с Хеттами. Когда запланируем мы объезд номов Та-кемет, туда бы я рекомендовал направить стопы сына Атона в первую очередь.
   - Я думаю, великий Эхнатон, - заговорил Сменкхара, - нам не помешала бы сейчас небольшая война, а вернее демонстрация силы. Может быть самим нам стоит напасть на Хеттов, не дожидаясь пока соберутся они с силами.
   - Ты молод Сменкхара, и грезишь подвигами. А война это сотни и тысячи смертей, раненых, калек.
   - И рабов, и слуг, и земель, и трофеев! - подхватил Сменкхара. - К тому же есть в наших закромах средство, с которым нипочем нам вражеская армия. Демонстрация такой силы уничтожит сомнения наших соседей в мощи Та-кемет. Равно как и внутренний враг сунет в песок голову.
   Эхнатон покачал головой.
   - Это обоюдоострый меч, Сменкхара. Вынув его, не так просто спрятать обратно. Вспомни Но-Амон и вымершие кварталы. Не умеют пока наши Дома жизни и смерти остановить нашей силы. Внимательно слежу я за их успехами. Торопятся они, теряют талантливых молодых эскулапов. Но не могут пока остановить чумы. Выживают лишь мерзкие крысы.
   - А представь, владыка брат, - воодушевленно продолжал Сменкхара, - сколько новых рабов, на которых смогут отточить свое мастерство твои эскулапы. Война определенно решила бы многие наши задачи. Добр ты, великий Эхнатон, может быть жестче надо порой.
   - Надеюсь, что я выучил прошлый урок, - ответил Аменхотеп и сделал знак, что аудиенция окончена.
   Следующие часы Аменхотеп потратил на утренние ритуалы, молитвы Атону, навестил жен в их внутренних покоях. Провел время с советниками над экономическими докладами. Разлившийся прошлогодний Хапи принес богатые урожаи льна и тростника, хорошо шла торговля с Кушем, несмотря на донесения о волнениях и готовящемся бунте. Удалось встретиться с Бектом и обсудить строительство южной части города, где должны были раскинуться еще два малых храма Атона. Подвоз песчаника с берегов восточного моря Вази-ур возобновился после улаживание ситуации с рабами. Уступки на которые пошел Аменхотеп по совету Аамеса дали о себе знать, рабы успокоились.
   Весь долгий день, равно как и вчера, Аменхотеп ожидал новостей из Дома жизни, от Имхотепа, старшего эскулапа Ахетатона. Когда день пошел на убыль, а Имхотеп не появился, фараон решил навестить его сам. Он отдал распоряжения и вскоре крытые носилки фараона, под расшитым золотыми картушами балдахином с карнизом, в окружении группы телохранителей, вынесли из восточного входа дворца. Царский паланкин по диагонали пересек улицу Первого Жреца, мимо пилона и высокой ограды Большого Храма Атона. Там, к северу от монументальной постройки, разместились несколько усеченных пирамид с прямоугольными рукавами вспомогательных помещений -- прихрамовая школа и Дом жизни.
   Носилки Аменхотепа въехали в портал высотой в четыре человеческих роста, мимо падающих ниц младших жрецов. На стенах его встречали живописные рельефы Дома жизни -- жрецы-врачи, помогающие раненым воинам и калекам, под лучами всезрящего Атона. Как отличались они от прежних Домов жизни, угрюмых, внушающих трепет, с пугающими росписями, посвященными мрачным Анубису, Сэту и Сехмет.
   В просторном заднем дворе под открытым небом Аменхотеп спешился, отмечая малое число больных-херидес. Люд, замечавший фараона опускался на колени как тростник под порывом ветра. Здесь их, в порядке живой очереди, принимали студенты-медики, молодые жрецы Атона.
   Миновав длинный двор меж рядами островерхих обелисков с вертикальными надписями славящими Атона, Аменхотеп ровным уверенным шагом прошел в открытый портал здания. Большую часть охраны он оставил во дворе, взяв с собой только обязательных четырех воинов, чтобы не загромождать проходы. Аменхотеп знал здесь каждый коридор, угол и поворот. На полу, вдоль стен развалились несколько толстых кошек. Борьба с культами Бастет, Тефнут и Сахмет, высвободила многих этих животных из храмов и они прибились к храмам Атона, в которых их почитали как символ благосклонности солнца. Аменхотеп прошел мимо складских помещений, где в стенных шкафах хранились порошки и яды, применявшиеся в лечении болезней, миновал выход в открытый малый двор к молельне Атона. В узком проходе он разглядел эскулапов, копошащихся над бездыханным больным. У храма Атона, в Доме жизни, не проводили операций над мертвыми, значит человек был еще жив, или жизнь его отчаянно пытались спасти.
   Процессия Аменхотепа вошла в просторную залу. Вдоль стен здесь стояли высокие шкафы с полками, с которых на присутствующих смотрели сотни и тысячи скрученных свитков с медицинскими записями. В центральной части помещения разместились несколько продолговатых столов со скамьями. Это была библиотека школы храма Атона. Аменхотеп знал наверняка, что помимо эскулапов, жрецов Атона и служителей Дома Жизни, найдет здесь свою старшую дочь - Меритатон.
   Меритатон была супругой Сменкхары, что однако не мешало ей принимать живейшее участие в делах культа Атона и школы. Она, как прежде и ее монаршья мать Нефертити, проводила в Домах Жизни столько времени, что школяры и опытные жрецы-пастофоры принимали ее за свою, опуская ритуальные приветствия, как требовал того обычай в отношении членов семьи Великого Дома. Высокомерный Сменкхара не был поклонником участия Меритатон в делах храма и школы, желая, чтобы она больше времени проводила в роли монаршьей дочери и его супруги. Однако он уважал Меритатон, а еще больше ее отца и мать, которыми был воспитан, поэтому кривясь, разрешал ей посещать ученые собрания, в особенности, когда сам отлучался по государственным делам.
   Сегодня Аменхотеп Эхнатон пришел не к дочери. Он желал видеть Имхотепа, члена высшего совета жрецов Атона и по совместительству искуснейшего врачевателем Та-кемет, принявшем в новой столице новое имя Ахенатен. Библиотека школы была любимейшим местом жреца-пастофора, где проводил он время, отдыхая от нелицеприятных будней Домов жизни и смерти.
   В библиотеке были людно. Помимо дочери и Ахенатена, Эхнатон узнал еще несколько лиц, все опытные врачеватели и послушные слуги Атона, а также Мерира, второй верховный жрец Атона, после Аменотепа. Библиотека при главном Доме жизни в Ахетатоне славилась своими учеными беседами. Аменхотеп поощрял такие встречи, ведь здесь зачастую рождались новые идеи, как медицинского свойства, так и более общего -- правильного очищающего служения Атону и процветания Та-кемет.
   В прошлом Аменхотеп с Нефертити сами собирали такие встреч. Теперь, по прошествии многих лет Аменхотеп был тут редким гостем, как и Нефертити, но стойкими продолжателями были Меритатон, Мерира и Аамес, дружившие много лет.
   Еще до того, как войти в залу, где присутствующие, при виде владыки Та-кемет, пали ниц, Аменхотеп услыхал звонкий голос Меритатон, которая увлеченно с кем-то спорила. Дочь фараона, в тонком драпированном сарафане-калазирис и прозрачном покрывале хаик Изиды, оставлявшего обнаженным правое плечо, также склонилась, увидев отца. На голове ее, на прошитом драгоценными нитями платке блестела золотая диадема урей, а тонкую шею облегал воротник-ожерелье ускх. Меритатон окружали Мерира и нескольких молодых студентов, детей сановников. Аамес отсутствовал в Ахетатоне последние несколько недель, отправившись с поручениями в северные сепаты.
   Дождавшись окончания обязательного ритуального приветствия, Аменхотеп приказал покинуть помещение всем, кроме Имхотепа-Ахенатена, дочери, Мерира и еще двух жрецов высшего сана. Охранники послушно встали снаружи по обе стороны входного портала. Разговоры такого рода, Аменхотеп прежде вел с Имхотепом один на один, но сегодня решил, что пришла пора познакомить с ними всех, кому он безоговорочно доверял:
   - Возлюбленные слуги и дети мои, - начал он высокопарно. - Не стану скрывать от вас причины по которой я здесь, и по которой тороплю вас декаду за декадой. Времени у нас немного.
   Как вам известно, благодаря великой милости Атона нам не опасны любые враги. Страшное проклятие можем с легкостью обратить мы на всякого посягнувшего на землю Атона и свидетелей тому -- тысячи. До сих пор помнят в Но-Амоне как подавили мы восстание пленных и рабов. По сей день, отравленные территории несут на себе следы проклятой чумы, выпущенной нами на повстанцев.
   Однако зловонные эти, огороженные раны на земле Та-кемет ставят также в вину мне. Враги мои называют эти язвы "проклятием Атона". Чума, которую приручили мы, как хищного зверя, страшит подданных Та-кемет. Смерть собственной нашей дочери -- малютки Макетатон, есть еще одно свидетельство, что не готовы мы пока великим нашим достижениям. Если можем мы разжечь пожар, но не в силах погасить его, какая польза от такой силы?
   Поэтому, когда несколько месяцев назад вы сообщили мне об успехе, о том, что крыса, зараженная чумой, выжила, сердце мое озарилось радостью и вознес я богатые дары Атону. Если сумеем мы, освященные светом Атона, излечить, остановить заразу, которую сами же взрастили, то растают тучи сомнений над Та-кемет, как в те давние времена, когда Атон своими лучами разогнал тьму, явившуюся с моря Уад-ур. Такому аргументу, нечего будет противопоставить прячущимся по темным углам жрецам старых богов.
   Голос Аменхотепа становился все более страстным, дрожащим. Не было ни малейшего сомнения у него, что только убеждением можно погасить смуту Нового царства. Время разрушения, мести прошло. Не хотел более Аменхотеп наказывать своих людей. Таким убедительным и однозначным казался ему шанс показать, что Атон принес на землю Та-кемет не только себя-солнце. Не только новые победы в зодчестве, искусстве и земледелии. Но и существеннейший прорыв в ключевой области - медицине.
   На новый уровень при Аменхотепе поднялись снадобья и зелья, процедуры и операции. Молодые жрецы Атона, тщательно вычищающие, выскабливающие себя, строго соблюдающие врачебную гигиену, лечили болезни, которые еще недавно считались смертельными. Они накладывали шины на поврежденные конечности, боролись с параличом, искусно лечили зубы, устраняли отравления, совершенствуя форму и эффективность клистиров.
   Наравне с Домами жизни, росли знания и Домов смерти. Жрецы-пастофоры умели в законсервированном виде получить опаснейшие болезни, бичи Та-кемет. Такая зараза, заточенная в герметичных канопах, готовая к применению, заражению, внушала ужас враждебным силам как внутри Та-кемет, так и снаружи. Даже Хеттский царь, управляясь огромной армией наемников, слал богатые дары и пожаловал собственную дочь в дар Аменхотепу, не желая ссориться с могущественным соседом.
   Когда закончил Аменхотеп свою речь, обратив вопрос к верным исследователям своим, слово взял жрец Ахенатен. Имхотеп-Ахенатен был невысоким мужчиной, с тонкими чертами лица. Педантичный, начисто выбритый, с блестящей лысой головой, умащенной маслами, он носил белый льняной нарамник над юбкой схенти, перехваченный поясом синдоном, никак не выделяясь среди прочих жрецов. Между тем положение Ахенатена было высоко. Он руководил развернутыми исследованиями чумы, как в области консервирования инфекции для последующего военного применения, так и попыток взять болезнь под контроль, стоившей нескольких жизней подающим надежды молодым эскулапам.
   - Владыка Эхнатон, - начал он, - с величайшим трепетом возношу я молитвы благодарности единому богу Атону, за то, что дал он возможность мне и моему Дому заняться поисками излечения от чумы, после того как сумели мы сохранить и удержать субстанцию смерти.
   Такого рода исследования требуют значительного времени, которого, судя по тревожным слухам с запада и севера, у нас нет. Поэтому я позволю себе срезу перейти к делу.
   Справедливо было сказано, что имеем мы сегодня множество выживших крыс, зараженных субстанцией. Начали мы с двух единиц, которые не издохли, подобно сотням своих сородичей, но выжили. Берегли мы их, как зеницу ока, хоть и противны богу их смрадные дела, хранили и использовали каждый волос, падающий с их спины. Растирали их помет и мочу, высушивали, и смешивали с сильнейшими из известных трав.
   Ахенатен рассказывал историю эксперимента, о которой среди присутствующих знал только Аменхотеп. Долгое время не выживала ни одна из зараженных крыс. Испытания на людях, пленных и рабах, до получения положительных результатов на грызунах, были под запретом.
   - После этого мы, с благословения Атона, решили использовать кровь из сердца зараженного грызуна. Крови было мало и теряет она живительные свойства быстро, но на короткое время может передать силу жизни свою другому живому существу. Кровь одной из выздоровевших крыс мы сумели извлечь и напитать ее больных сородичей, смешав с лекарственными растворами. Здесь получили мы главные результаты. Те крысы, что были совсем слабы, -- погибли, но выжила еще одна крыса, что позволило нам увеличить производство крови и повторить процедуру.
   Как ты знаешь, владыка Небтауи, у нас возникла проблема с крысами. Обозы с Инбу-Хед и Иуну шли с задержками, несколько раз караваны опустошались и крысы разбегались, либо гибли.
   Об этом Аменхотеп знал отлично. Знал он также и то, что часть подстроенных нападений на обозы для его медицинских исследований, инициировались остатками попрятавшегося старого жречества. К последним караванам он приставлял значительную охрану.
   - Совсем недавно нам удалось получить объемы крови, необходимые, чтобы получить сыворотку, достаточную для человека. Как вы помните, среди рабов, которых мы использовали... гхм... в экспериментах, выживших у нас не было и мы давно оставили те опыты.
   Ахенатен замолчал и вопросительно посмотрел на Аменхотепа, как бы спрашивая, можно ли ему продолжать рассказ. Это была неприятная часть истории. Время жизни зараженного человека значительно уступало крысиному. Через три дня после инфицирования, тело подопытного покрывалось язвами, сначала небольшими зудящими, потом крупнее, болезненнее, до страшных пузыристых нарывов, сопровождаясь пенистым кашлем, судорожными бессознательными метаниями, кровавой рвотой, и заканчиваясь мучительной смертью. Четыре-восемь дней, таков был порог. Выживших не было. Последние опыты на людях проводились давным-давно, до того как их настрого запретила царица Нефертити, кем бы ни были подопытные - врагами или рабами.
   - И теперь я снова возобновил их, - нетерпеливо сказал Аменхотеп, чувствуя сверлящий, унаследованный от матери, взгляд дочери. - Продолжай.
   - Да, о великий владыка, - торопливо кивнул лысый, хрупкий Имхотеп, - Мы получили партию рабов и успешно заразили ее для начала тестирования "крысиного лекарства". Из первых очередей, никто не выжил, все умерли в течении недели. Сейчас мы работаем с четвертой очередью. Те люди, что слабы, либо природой более расположенные к болезни, совсем не реагируют на сыворотку и гибнут. Великий Атон не пожелал им продолжить жизнь в Та-кемет. Но в последней очереди появилась надежда. Есть двое выживших. Я хочу подчеркнуть, они не здоровы, но они и не умерли. В третьей очереди один из рабов также продержался дольше положенного, но эти уже превзошли его результат.
   - Сколько времени прошло, Ахенатен? - спросила дрогнувшим голосом Меритатон.
   - В среднем, подопытные живут до восьми дней, - монотонно отвечал Имхотеп. - С этими двумя сегодня идет четырнадцатый день. Однако видим мы, что рабы не здоровы. Точно установить, пошли ли они на поправку пока нельзя, нарывы не спадают. Но увеличение продолжительности периода болезни мы зафиксировали. Я не решался доносить новости, пока не будет более ясности о том, выздоравливают они или умирают.
   Это определенно был весомый прорыв, в сравнении с прежними донесениями. Вторая очередь подряд показывает увеличение продолжительности жизни. Ахенатен и его соратники на верном пути!
   Дальнейшие подробности мало интересовали Аменхотепа. Он послушал еще из вежливости Мерира, который рассказал собравшимся подробности о зараженных чумой районах в Но-Амоне, о бушующей чуме в Куше, где войска наместника поливают огненными стрелами зараженные поселения, таким образом стараясь остановить движение болезни.
   Фараон прервал беседу и решил вернуться во дворец, строго наказав Ахенатену каждый день доносить ему о состоянии зараженных. Кроме того, Аменхотеп знал, что его дочь, Меритатон, не одобряет эксперименты на рабах, как и Нефертити, и Аамес. Он видел, как побледнела она, узнав о том, что отдал он приказ возобновить опыты и едва сдерживается от горячих обвинений. Этой дискуссии в присутствии пусть ближайших, но все-таки слуг, Аменхотеп вести не собирался.
   Выйдя во внутренний двор школы, вместо того, чтобы отправиться сразу во дворец, Аменхотеп решил заглянуть в главный храм Атона, вознести благодарственные молитвы за то, что и в трудный час не оставляет он Та-кемет и его, Эхнатона, своим благословением. Школа Атона имела смежную стену с двором главного храма, с охраняемым порталом.
   Прошествовав во главе маленькой армии телохранителей сквозь широкий коридор сложенный из массивных штукатуренных гранитных плит, Аменхотеп вошел в просторный храмовый двор, усеянный высокими островерхими обелисками с выбитыми на плоских боках священными гимнами Атону. Эту выверенную прямоугольную сетку стел Аменхотеп добавил в планы строительства сам. Вместе с Бектом они карпели над чертежами и рассчитывали, сколько понадобится места и камня, чтобы записать все многочисленные песни Атону.
   Через открытый проем между пилонами и стенами с циклопическими статуями великих правителей Та-кемет, расписанными рельефами славящими Атона-Солнце и его пророков на земле -- Эхнатона и монаршей семьи, Аменхотеп вышел в главное молельное помещение храма - гигантскую прямоугольную залу без потолка с длинными пологими ступенями, постепенно поднимающимися от входа к центру, к постаменту с жертвенной чашей Атону. В массивном плоском цилиндре в пять локтей диаметром, вырезанной в цельном камне, ежедневно обновлялись цветы и фрукты в дар единому богу. По бокам от лестницы, как и во дворе, и в трех царских дворцах Ахетатона, стояли ровными рядами столбы со священными текстами, указывая молящемуся острыми верхушками, где находится единственный бог Те-кемет.
   Аменхотеп пожелал остаться в одиночестве и вежливо обратился к падшим ниц жрецам и молящимся, с просьбой оставить его на время одного среди циклопической блестяще-белой колоннады. Воины фараона помогли паломникам великодушно позволить фараона остаться одному.
   Когда шаги стихли, Аменхотеп снял тяжелую корону и опустился на колени. Затем он закрыл глаза и вознес Атону заученные слова его гимна. Голос фараона подрагивал, как и всегда, каждое слово гимна наполняло его силой, волей и страстью.
   - Озаряется земля, когда ты восходишь, - голос плыл меж рядами стел, - Обе земли Та-кемет просыпаются, поднимаются. Трудятся они, выполняя свои работы. Творимое тобою неисчлислимо, - Аменхотеп тяжело возбужденно дышал. - Все оживает, когда озаришь ты их сиянием своим. Все пути открыты, когда ты сияешь. Каждому отмерено тобою время жизни его...
   Аменхотепу послышался голос, сквозь собственный почти крик. Он замолчал и прислушался.
   - Воистину Тия, воистину, - низко и чуть сдавленно говорил голос, - Великой ты была владычицей.
   Фараон открыл глаза и огляделся. Вокруг не было не души, отчего не по себе на секунду стало Аменхотепу. Он вспомнил неприятное чувство беспомощности, что испытал сегодня во сне. Может быть, только послышалось?
   - Я не решился прерывать тебя, владыка Эхнатон, - сказал голос. - Так страстно ты возносишь молитвы единому Атону, что заслушался я. Прошу прощения, что благодарность моя к великой матери твоей, Тийе, заставила меня нарушить обязательный в таких случаях этикет.
   Эхнатон поднялся. Площадка, на которую вели ступени и стояла жертвенная чаша, возвышалась всего лишь в человеческий рост над остальной площадью храма, с нее хорошо просматривались все ряды колонн. Он разглядел неподалеку скрывающегося за одним из ближайших обелисков человека в голубой, траурного цвета накидке. По правде сказать, Аменхотеп сумел разглядеть только нижнее полотнище. Остальное было спрятано за белым рифленым столбом.
   - Ты жрец Атона? - спросил Аменхотеп ровным властным голосом. - Я думал мои телохранители вывели всех.
   - Не совсем, небтауи, - голос был как бы с придыханием, с шипением. - Я знал твою великую мать, и следую за тобой и Атоном долгое время, однако сана жречества не принял.
   - Я вижу у тебя мантию на манер жреческой. Если не служишь ты Атону, значит служишь кому-то другому. А закон карает смертью того, что поклоняется другому богу в Ахетатоне.
   Полы длинной мантии дрогнули и подтянулись за колонну, как бы прячась от внимательного взгляда фараона. Голос однако сказал насмешливо:
   - Не лукавь, владыка Эхнатон. Ремесленники твои прячут в халупах статуэтки Мневису и Маат, рабы молятся Себеку и Сэту. Думаю не открою большого секрета, если скажу что среди "воротников" твоих многие благоволят старым богам.
   "Воротниками" называли в Та-кемет знать, традиционно носившую на шее тяжелые драгоценные воротники ожерелья-ускхи.
   Аменхотеп бросил быстрый взгляд в направлении выходов из молельного двора. Верные телохранители как и было приказано, стояли за широкими пилонами на входе. Фараона от них отделяло шагов пятьдесят, а то и все сто в каждую сторону.
   Неизвестный между тем сделал шаг из-за обелиска. Теперь Аменхотеп смог разглядеть его целиком и вид этот не убавил ему тревожности. Ростом незнакомец был значительно выше фараона. Лицо его скрывала иссиня черная маска шакала, с высокими острыми ушами и длинным узким носом. Красные миндалевидные глаза шакала были подведены золотой линией со сбегающим вниз завитком, на манер амулета глаза Гора. Заднюю часть головы накрывал сине полосатый платок-немес, длинными фалдами обхватывая основание маски слева и справа. Морда шакала, блестящая, гладкая, искусно раскрашенная, словно вросла в тяжелый золотой воротник, из-под которого вниз ниспадал дымчатый голубой плащ. Длинный шлейф плаща рассыпался складками по выскобленному, выложенному плиткой полу храма, так что ни стоп, ни сандалий нельзя было разглядеть, хотя во время шага, мелькнула сухощавая лодыжка. Если бы не сделал он этого движения фараон пожалуй не мог бы с уверенностью сказать, что за маской и балахоном скрывается человек.
   Неизвестный по-прежнему стоял так, что от поля зрения охраны Аменхотепа его скрывал ряд обелисков. Этот образ, синий, траурный, в пугающей маске Анубиса, проводника умерших, немедленно напомнил фараону его сон, но не сегодняшний, а давнишний, который всеми силами хотел он забыть.
   Тот сон пришел к фараону вскоре после применения чумы для подавления многолюдного восстания в южном сепате Но-Амон.
   Молодой еще Аменхотеп стоял над отвесным обрывом. Внизу, под его ногами развернулся карьер, каменоломни Та-кемет, огромные нагромождения плит, вырезанные полностью или частично из скальной массы. И там же внизу копошились люди. Много людей, тысячи и тысячи. Полуголые, в рваном тряпье, они ворочались, шевелились, стонали. Аменхотеп знал в том сне, что все они заражены чумой, умирают от нее, он видел влажные язвы на вздувшихся шеях, руках и ногах. Люди кричали, взывали о помощи, хрипели внизу, под ногами Аменхотепа.
   Тогда он услышал из-за спины трубный голос, который протяжно сказал: "В царстве мертвых сегодня прибыло значительно. Спасибо за царский подарок".
   Аменхотеп обернулся во сне и позади, на фоне серой изрезанной барханами пустыни увидел его -- Анубиса. Массивная нечеловеческих размеров фигура возвышалась над Аменхотепом. Длинная шакалья морда почти нависала над фараоном, он словно бы смотрел поверх его головы на каменоломни и улыбался. Или так казалось Аменхотепу.
   Вдруг раздался тонкий детский голосок из ямы развернувшейся у его ног. Он обернулся к страшной, копошащейся массе людей и мгновенно выхватил из нее взглядом ребенка, маленькую девочку, напуганную, плачущую. Аменхотеп узнал в ней свою малютку дочь Макетатон. Она стояла там, среди бушующего моря тел, среди смертельной болезни, смотрела на него и кричала, и просила забрать ее.
   "Царский подарок!", - услышал фараон страшный голос Анубиса и проснулся. В тот день он узнал, что его дочь Макетатон заболела.
   Стоя в одиночестве, в сердце свой столицы, в главном храме Атона, Аменхотеп почувствовал как стали влажными его ладони.
   - Т-ты слуга Дома Анубиса из Инпута? - кое-как совладав с собой, глухо спросил он. Дом Анубиса был одним из наиболее яростных противников Атона.
   Голос незнакомца был глух из-за маски, но также и красив, и бархатист:
   - Почему же слуга? - ответствовал тот с некоторой иронией. - Для простоты, называй меня Анубисом и давай не будем сейчас о регалиях. Хотя визит мой и имеет отношение к заговору против тебя, сам я не являюсь частью этого заговора. Напротив, я пришел предупредить тебя.
   Он сделал паузу, убеждаясь, что добился нужного внимания.
   - Ты помнишь черные тучи, что пришли в Та-кемет, когда был ты еще юношей. Эти тучи гонимые северными ветрами, пришли с островов горной гряды Тира, что за морем Уад-ур. Владыка Солнце ушел тогда с небосвода на несколько долгих недель.
   Аменхотеп помнил те страшные дни, когда пропало солнце и только общая молитва Атону смогла расчистить небо.
   - Эти тучи вернутся, - продолжал Анубис. - И на этот раз, их возвращение будет встречено не криками страха и отчаяния, а воплями злобы и мести. Те, кого считал ты вернейшими союзниками -- предадут тебя, остальные, кого не успеют казнить, бегут, рассыпятся, спрячутся. Выбор твой труден и не готов Та-кемет к его тяжести.
   Аменхотеп уже унял дрожь.
   - Подожди! - вскричал он. - Какой выбор? О чем ты говоришь?
   Анубис отвечал не шелохнувшись:
   - Выбор, который принял ты от матери своей, царицы Тийи. Единобожие. Возвеличивание не по сословию, а по уму и расторопности. Успехи твои в медицине и градостроительстве, все это есть последствия такого выбора. Но не готов к твоему выбору Та-кемет и сепаты.
   Маска говорила неспешно, но и не останавливаясь.
   - Времени у тебя совсем немного, Эхнатон. Пусть будет тебе утешением, что семена, которые посеял ты, не пропадут в веках, хотя и постараются ближайшие потомки покрыть позором твои деяния и стереть имя твое. Прислушайся к Нефертити, когда увидишь ее. Царица -- мудрейший из твоих советников.
   Аменхотеп вспомнил теперь сон с Мневисом. Тот тоже говорил о Нефертити. Назвавшийся Анубисом между тем продолжал:
   - Я знаю, небтауи, что пророчество мое не облегчит твоей участи. Однако надеюсь, что поможет оно в отмеренный тебе Атоном срок принять несколько важных решений. Это все, что я хотел сказать. Прощай.
   С этими словами Анубис сделал широкий шаг в сторону и скрылся за белым обелиском. Вечерело, и длинные тени частокола стел диагонально разлиновывали храмовый двор.
   Аменхотеп видел, как тень Анубиса слилась с длинной тенью обелиска. Фараон подождал, ожидая когда высокая фигура двинется дальше. Тень обелиска оставалась неподвижной. Аменхотеп встал и сделал несколько шагов, заглядывая с безопасного расстояния за угол той самой колонны. Описывая дугу, он спустился с постамента, подходя все ближе к обелиску. И даже когда уже знал ответ, по прежнему отказывался в него верить. Обелиски были расставлены ровной сеткой, образовывая коридоры без стен между сторонами храмового двора. Площадь просматривалась насквозь. За обелиском, куда шагнул Анубис, никого не было.
   Аменхотеп потерял дыхание. Острая игла боли, пронзила его сердце. Он тяжело опустился на колено, опершись о ближайшую колонну с овальными царскими картушами над самой землей. Смешанное чувство боли, страха и благоговения овладело им. Когда-то, во время самых первых проповедей царицы-матери Тийи им овладевало похожее чувство, как будто растворялся он в лучезарных словах священных гимнов, обращенных к владыке Атону. Теперь он снова испытал подобное. Будто старые боги пришли в Ахетатон, засвидетельствовать ему свое внимание. Или проститься.
   Он постоял немного, восстанавливая дыхание. Потом вернулся на пьедестал, к жертвенной чаше, в которой лежали свежие цветы, фрукты, сладкие яства. Каждую ночь, пока владыка Атон не видит, чашу очищали, раздавая приношения беднякам, и наполняли вновь. Аменхотеп взял из чаши желтобокое яблоко. В точности такие яблоки, в счастливом его прошлом, слуги выстраивали в пирамидки на широких подносах, в его и Нефертити опочивальне. Она так любила яблоки. Впрочем, любит и сейчас. Он попытался вспомнить, когда в последний раз встречался с царицей. Она жила в северном дворце и проводила большую часть времени в храмах Атона и Домах жизни, помогая ухаживать за больными. Пожалуй, не меньше двух месяцев прошло.
   Аменхотеп поднял с земли схемти - высокую объединенную корону верхнего и нижнего Та-кемет и водрузил на голову. Слишком много знамений для одного дня. Он решил встретиться с Нефертити.
   Дворец Нефертити располагался в северной части города, поодаль от основного городского массива, в котором разместились Главный храм Атона и дворец Аменхотепа. Дорога Первого Жреца здесь незначительно сужалась, подпираемая стенами близлежащих строений. Северная часть Ахетатона была относительно тихой, здесь не было вечной толкотни торговцев и паломников, хотя именно отсюда отправлялись караваны в Та-меху, нижний Та-кемет, и далее на север, в Митани и Месопотамию. Помимо обязательных в каждой части города храмов Атона, Домов жизни и смерти, здесь селились знатные вельможи двора, а также часть высшего жречества Атона.
   Когда носилки фараона опустились во внутреннем дворе Северного дворца, уже стемнело. Аменхотеп ступил на вычищенные плиты двора. Даже в приемной части дворца, чувствовалась рука царицы. За просторной передней площадью, с обелисками, где обыкновенно спешивались гости, Нефертити разбила пышный зеленый сад, с мощенными дорожками, отороченными редкими растениями и цветами. Царица сама собирала понравившиеся ей зеленые, цветущие культуры с берегов Хапи и дальнего юга, в Куше и Пунте. Разбегающиеся дорожки вели во внутренние покои и к малым святилищам Атону, расположенным тут же, во дворце.
   Аменхотеп поднялся по ступеням к воротам и прошел в просторную залу с широким бассейном, наполненным чистой зеленовато-голубой водой. Бассейн питал канал, спроектированный Бектом, и проложенный до самой реки Хапи. Хитрый, движимый воловьей силой механизм позволял выгнать из бассейна воду и наполнить новой, пропущенной через льняные фильтры.
   Аменхотеп присел на скамью у заранее приготовленного низкого стола с вечерними яствами. Известие о визите фараона прилетело в Северный дворец раньше, чем доставили носилки фараона, поэтому к его визиту подготовились, предупредили царицу, снарядили трапезу. Как всегда, там где была Нефертити, были яблоки. Он взял одно и откусил, на этот раз, не боясь нанести обиду богу.
   Воды бассейна были спокойны, отражая чистое закатное небо над Та-кемет. Аменхотеп вспомнил, как в первый раз увидел купающуюся Нефертити. Сколько же лет минуло с тех пор?
   Он увидел, как Нефертити, стройная, выходит из боковых ворот. На ней был тонкая прозрачная драпированная накидка, такая же как у Меритатон. Вернее было бы сказать, что дочь приняла манеру одеваться вслед за матерью. Шею царицы обегал широкий золотой воротник. На запястьях поблескивали браслеты. На голове Нефертити носила парик с инкрустированными золотыми прядями и белый платок. К короне она не притрагивалась очень давно, надевая ее только для официальных церемоний. В остальное время она носила только тонкий обруч с коброй-уреем, обозначавшим принадлежность к Великому Дому.
   Аменхотеп встал. Нефертити опустилась перед ним. Лицо ее носило отпечаток прежней совершенной красоты, чуть затуманенной годами. Ее точеные черты, губы, нос и тонкая подводка глаз, волновали фараона как и прежде.
   - Будь жив, невредим и здрав, владыка Эхнатон, - сказала она, с ноткой официальности в голосе.
   - Здравствуй и ты, Нефер-Неферу-Атон, - назвал он ее длинным храмовым именем.
   Она поднялась и теперь стояла напротив Аменхотепа молча, как бы предлагая ему объяснить цель своего визита. Это неприятно задевало его.
   - Моя царица, я знаю, что ты вернулась из поездки в Инбу-Хед десять дней назад, но не видел тебя еще у себя на приеме.
   - Мое путешествие, о мой царь, как ты знаешь, не носило официальной цели. Мы лишь помогли с открытием нового малого храма Атона в Инбу-Хед, и я провела первые службы вместе с молодыми жрецами. Другой целью были прихрамовые Дома жизни. Вместе с несколькими способными учениками, мы провели показательные операции и процедуры для калек и страдающих язвами. Слово божие трудно усваивается в неокрепших, слабых умах. Особенно когда вокруг плетутся заговоры и старое жречество готовит бунт.
   - Сменкхара донес мне другое, - прервал ее Аменхотеп.
   Она согласно склонила голову, но в ее движении не было ни капли покорности.
   - А я не донесла ничего, Эхнатон. Поэтому ты вправе пропустить мои слова.
   - Почему же мятежники не напали на тебя? - спросил Аменхотеп, чувствуя, что начинает нервничать, - Они ведь не гнушаются даже крысиными караванами.
   - Видимо потому, что не соотносят меня с тобой, великий повелитель, - спокойно ответила она, - Ни для кого не секрет, что мы живем порознь. Мои визиты полезны всем, особенно тем десяткам больных, которых мы навещаем. Старой знати тоже нужны здоровые подчиненные. Я знаю, что дважды пытались сорвать мои пения в храмах Атона, но покуда ты - небтауи, высказаться открыто никто не решается. Видел бы ты, как повалил народ на молебен Атону, когда очистили мы от скверны рану увечного воина. Ничто так не вдохновляет людей, как дела, которые можно увидеть, потрогать, почувствовать. Не новые гимны. Не храмы, выше которых не строили еще в сепатах. А излеченный больной. Справедливый суд.
   В каждом слове Нефертити, слышал Аменхотеп укор, укол в свою сторону. Как будто он добивался совсем не этого, не о той же самой справедливости были все его чаяния. Он злился, как это часто происходило во время последних его разговоров с царицей.
   - Твои наблюдения, Нефертити, всегда были для меня важнее, чем все официальные визиты и договора моих военачальников и дипломатов, - ответил он. - Я бы хотел слышать их немедленно, а не спустя декаду.
   - Я не сказала тебе ничего нового, Эхнатон. Ты заперся в Ахетатоне, возносишь молитвы единому Атону и чахнешь над своим непобедимым оружием. При этом почти каждый сепат севера имеет свою, неподвластную тебе армию. В Иуну возродили открытое поклонение Мневису и заключают независимые соглашения с Хеттами. В Но-Амоне жрецы Амона и Сэта не скрываясь проводят свои обряды, приносят человеческие жертвы.
   Это противоречило информации, которую Аменхотеп получил утром от Сменкхары и Эйе.
   - Наверное сейчас ты снова скажешь, что оружие твое непобедимо и ты можешь войти в Но-Амон в любой день. Сделать так, как ты уже поступал прежде -- выпустить смерть и согнать умирающих в каменоломни. Только вспомни, что тот костер еще не погашен. Деревни вокруг Но-Амона вымерли, а люди с тех самых пор видят тебя карателем, а не освободителем.
   Аменхотеп не мог этого слушать. Он вскричал:
   - Ведь именно поэтому я нахожусь здесь, в Ахетатоне, Нефертити! Я отыщу спасение, я покажу, что не только лишь карающим бичом, но и живительным лекарством может быть благословение Атона. Знаешь ли ты, как продвинулся Имхотеп, знаешь ли ты, что добился он уже излечения крыс и совсем скоро сможем исцелять мы больных!
   - Я знаю, что возобновил ты эксперименты над живыми людьми. Что "анубисы" твои сжигают на берегу Нила остатки бедняг, которых пожрала страшная гордыня Эхнатона. Ты не забыл еще что стало с нашей дочерью? Она тоже принесена была в жертву этой гордыне, - она перевела дух и вдруг взмолилась: - Убей ее, мой возлюбленный Эхнатон! Молю тебя, уничтожь следы всех своих опытов, вычисти страшную чуму из нашей столицы, и время сотрет эту язву с тела Та-кемет!
   Нет, с горечью думал Аменхотеп, не смогут, никогда не смогут они вернуть того, что их связывало. Слишком много потерь пережили они вместе. Слишком на многое расходились их взгляды.
   - Моя царица! - он схватился за голову. - Ведь мы хотим одного и того же. Славы Та-кемет. Благословения Атона. Почему не примешь ты необходимость создания лекарства? Оно спасет нас! Перед Атоном, перед нашей дочерью, перед землей. Мы будем прощены! Мы спасем жизни!
   - Нет, мой небтауи, - снова тихо проговорила Нефертити, по ее щеке покатилась слеза. - мы не будем прощены. Ведь ты не лекарства ищешь. Ты ищешь сосуд с водой, который будет у тебя противовесом сосуду с горючим маслом. Наравне с мыслью о чудодейственном зелье, ты пестуешь мысли об устрашающей силе чумы, которую сможешь ты обратить на врагов своих. Урок мы выучили каждый по своему. Мой урок, которому не суждено было осуществиться, -- это уничтожить чуму. Отдать Атону и пескам Та-кемет разобраться с остатками заразы. Ты же сосредоточил в этом лекарстве всю свою жизнь, забыв про Та-кемет. Атон не простит тебе этого. И люди не простят.
   Почему-то, в тот самый момент, страшно захотелось Аменхотепу прижать гордую царицу к себе. Она стояла перед ним, такая близкая и далекая с горящими глазами, ее слова раскаленными стрелами вонзались в его сердце. Он слышал ее и отчетливо понимал, что она чувствует, почему она говорит то, что говорит. Но он не сделал движения, только молча смотрел на нее.
   - Я люблю тебя, Нефертити. Но я сделаю, как задумал и как должен. Ибо в той силе вижу я наше будущее. Только с ней не будет нам страшен никакой враг.
   - И я люблю тебя, Аменхотеп. Будущее наше видела я в нас с тобою, под дланями благословенного Атона, а не у покрытого пузырями скверны тела нашей малютки Макетатон.
   Аменхотеп не мог больше выносить ее взгляда. Он повернулся и пошел к выходу. Воды бассейна были черны как пустое небо.
   Фараон встретил утро в открытой молельне Атону, в своем дворце. Горький привкус остался у него после разговора с Нефертити. И не только из-за чумы. Этому их разногласию было несколько лет, к его горечи Эхнатон почти привык. Неприятно поразили его новости из сепатов севера и юга. Фараон задумался, что вся внутренняя политика последних месяцев сосредоточилась для него в нескольких приближенных -- Сменхкаре, Эйе, Патонемхебе и еще паре знатных наместников крупных сепатов, частых гостей Ахетатона. Они отправлялись в Инбу-Хед, Иуну и Но-Амон, они доставляли важнейшие новости. Патонемхеб и сегодня был в Куше, на южной границе Та-кемет. Насколько заслуживали доверия их донесения? Все они были частью того, старого Та-кемет, с множеством культов, родственных связей и традиций. Удалось ли Атону поменять их, приняли ли они всею душой единого бога?
   Когда небо над головой Аменхотепа начало светлеть, он покинул молельню и поднялся по лестнице на одну из крыш внутренних помещений дворца, чтобы встретить первые лучи владыки солнца-Атона. Только в нем одном видел он сейчас союзника, ему одному мог он довериться.
   Эхнатон увидел его, величественный красно-желтый диск, выползающий из-за линии горизонта на востоке, как бы из-за дымки. Вместе с ним, на севере, там где горизонт скрывался за частоколом изгородей, обелисков и крыш, Аменхотеп увидел густые темные облака. Сердце его упало.
   Когда фараон вернулся во дворец, ему сообщили, что аудиенции ожидает Аамес. Аменхотеп приказал впустить его без промедления.
   - Как же долго не было тебя, мой возлюбленный брат! - он обнял Аамеса за плечи, едва только тот поднялся после поклона и традиционного приветствия. - Меритатон говорила мне что несешь ты слово Атона среди удаленных поселений наших на севере, и даже нашел себе жену там.
   Аамес был одним из наиболее доверенных лиц Эхнатона. Выросший при дворе, образованный вровень с членами царской семьи он был верным соратником фараона, своего названного брата, во всех его начинаниях. Он исполнял роли дипломата, принимал участие в воинах и одерживал убедительные победы, благодаря своему уму и хитрости. Талантливый руководитель, в вверенном ему сепате Ахетатона, он устроил иерархию подчинения за ответственные зоны градоуправления таким образом, что и в его отсутствие поручения его выполнялись безукоснительно.
   Как и Ахетатон, зараженный верой в единого бога Атона, он помогал в распространении новой веры в Та-кемет. Он искал, исследовал свою родословную, среди многочисленных поселений пустынных племен, а также пленных, наемных работников и рабов. При этом, будучи умелым оратором, он нес слово Атона всюду, где бывал, в чем немало способствовали дары и лекарства, которые имел в достатке, как облеченный властью.
   Аамес рассказывал, как те простейшие лечебные процедуры, что в Ахетатоне вошли в привычку жителей -- омовение, очищение желудка и живительные мази, облегчающие боль и очищающие зараженные раны, воспринимались среди простого необразованного люда как прикосновение бога. Аамес не разубеждал их в этом. Но вселял в их сердца веру в единого всепрощающего бога Атона, защитника угнетенных.
   - Они так чисты и невинны, - говорил Аамес. - Гиксосы, хабири, хетты, плененные и заключенные в цепи. Обездоленные и калеки. Они столь открыты и в отличие от высокопарных и утомленных сложными обрядами и увещеваниями горожан, верят полностью, без остатка. Я сказал бы, что если суждено возникнуть новому Ахетатону, он возникнет среди них. И я с удовольствием жил бы в таком Ахетатоне. В нем нет места сомнениям и изощренным козням.
   Сегодня Аамес был запыхавшийся, усталый, и даже не выбритый начисто, как того требовали правила царского двора для высших вельмож и жрецов Атона, с темной курчавой порослью на щеках и шее. На Аамесе был белый нарамник-пончо, подвязанный добротным, но не драгоценным поясом. Воротник ускх на шее, опять же облегченный, дорожный. На голове - повязанный наспех платок-немес.
   - Позволь мне сразу перейти к делу, о мой великий брат, - сказал Аамес, переводя дыхание. Видно было, что он торопился. - И начну я не с ответа на твой вопрос, а с дурных вестей с запада и юга.
   Аменхотеп отдал быстрое указание собрать утреннюю трапезу. Видел он, что едва держится на ногах верный его вассал.
   Аамес принес черную весть, которая как будто не удивила Аменхотепа. Ближайший советник фараона Хорехемб, взявший при Атоне имя Патонемхеб, собрал в Куше большую армию и возвращается с ней в Ахетатон, укрупняя ее число в каждом сепате, через который проходит. Воинство собрали Дома и сепаты Та-кемет не согласные с Эхнатоном и насаждаемым им единобожием. Несколько дней назад был Хорехемб у Но-Амона и там вся регулярная армия, что стояла в сепате, перешла на его сторону. Говорят, что собирает он их от имени Сменкхары, младшего брата Аменхотепа. Нельзя пока с уверенностью сказать, правда ли это. Сменкхара прибыл в Ахетатон с Эйе двумя днями ранее, но вчера днем отлучился. Может быть выехал на встречу приближающемуся войску
   Лицо Аамеса было мрачнее тучи. Он прибыл в Ахетатон за полночь и уже успел побывать у Мерира, виделся с Меритатон, которая была ему словно младшая сестра, и даже разбудил Нефертити в северном дворце. Царица, как и Аменхотеп, совсем не удивилась этим вестям, лишь ярче загорелись ее глаза на бледном лице и немедленно отправила она его к Аменхотепу.
   Кусочки собирались в единую картину. Заговор ближайших влиятельных вельмож и наместников фараона проступил явственно, как свежая надпись на папирусе. Права, как же права была Нефертити.
   Как всегда в критические моменты, мысль Аменхотепа летела, как спицы колеса несущейся колесницы. Сколько у него по настоящему надежных телохранителей и войска? Каковы его шансы? Может ли он противопоставить что-то объединенному войску сепатов, кроме солнечной красоты белоснежного Ахетатона и гимнов, величественных гимнов солнцу? Тот ли это самый момент, когда требуется применить чудовищное по убийственной силе оружие, которое берег он как зеницу ока в подвалах Дома смерти?
   Аменхотеп принял решение.
   - Беги, Аамес, - уверенно сказал он, - Черные тучи возвращаются в Та-кемет. Они не пощадят ни тебя, ни Мерира, никого из истинных приверженцев Атона. Собери тех, кого можно собрать. Уходите, спасайтесь.
   Нет, не мог, не собирался бежать Аамес, оставляя Аменхотепа одного перед мощью южной армии. Не было у Эхнатона ни единого шанса. Станет он плечом к плечу с братом своим и отдаст жизнь во славу единого Атона и царя. Не соглашался Аменхотеп. "Не передо мной долг твой, я простил тебе давно все долги, и прошлые, и будущие. Долг твой -- сохранить учение Атона, если волна злобы, охватившая Та-кемет, смоет его величие с лица благодатной почвы Хапи." Только Аамес, наравне с верховными жрецами, владел необходимыми знаниями, полученными от Тийи, воспитавшей темноглазого сироту как сына Великого дома. Не должно исчезнуть, пропасть имя единого бога. В этом великая просьба Аменхотепа к брату своему Аамесу. И конечно спасти тех, кого можно еще спасти.
   Выпроводив Аамеса, Эхнатон действовал без промедления. Прежде всего он отдал несколько распоряжений слугам, которым мог доверять. Потом собрал два десятка наиболее надежных своих телохранителей. Каждый из них мог по его приказу убить любого, на кого указал бы царь. Аменхотеп приказал немедленно нести его в южный Дом смерти, туда, где проводил Имхотеп-Ахенатен свои эксперименты, и где в глубоких криптах хранились плотно запечатанные канопы с культурой заразы.
   Когда фараона несли по широким людным улицам Ахетатона, он отодвинул балдахин и увидел, что тучи на севере становятся больше, чернее, вытягивают к Ахетатону узловатые конечности. Народ на улицах останавливался и смотрел на то, чего не видело небо Та-кемет долгие годы.
   Аменхотеп задвинул штору и задумался о том, сколько человек отдали свои жизни за то, чтобы сначала усмирить, законсервировать чуму в герметичной канопе, потом убедиться, что заключенная в глиняную посудину, смерть не утратила своей эффективности, а теперь, чтобы попытаться вылечить, исцелить зараженных. Только молодых эскулапов погибло за два десятка. Числа погибших рабов и пленных Аменхотеп не знал. Ему снова вспомнился страшный сон с Анубисом.
   По приказу Аменхотепа, жрецы-пастофоры, ведущие эскулапы Ахенатена и Меритатон собрались во внутреннем дворе главного Дома смерти. Этот саркофагоподобное строение, ничем не примечательное, если глядеть с улицы, представляло собой сложный многоэтажный комплекс, спроектированный Аменхотепом, Бактом и Ахенатеном вместе. Он вмещал в себя множество помещений, хранилищ, загонов для крыс и крипт для содержания больных. Сложной системой вентиляции были пронизаны тяжелые каменные перекрытия, местами даже принудительной, для специальных помещений с опытами над чумой. Часть помещений периодически выжигалась дотла, исключая дальнейшее распространение инфекции. Для этого на складах хранились большие запасы горючего масла. Коридоры постоянно окуривали обеззараживающими травами. Прямую функцию Дома смерти, которой являлись подготовка к погребению, бальзамирование, мумифицирование, уложение в саркофаг и оформление обязательных даров для загробной жизни, лаборатория Ахенатена не исполняла.
   Фараон попросил охрану встать у ворот, чтобы никто их не побеспокоил.
   Слезы стояли в глазах его, когда он говорил с собравшимися. О предательстве и о том, что только вера в единого Атона поможет Та-кемет противостоять напастям, внутренним и внешним. Что сила Та-кемет -- в знании, в почитании бога, в справедливости и воздаянии по заслугам, независимо от ранга. Подчеркнул Аменхотеп какой честью было для него общаться с Имхотепом, великим врачевателем, которого открыл он случайно. Но главное, что подчеркнул Аменхотеп, это та истина, которая открылась ему лишь вчера. Что иногда, обладая страшнейшим из оружий, данных богом сынам своим, важнее отказаться от него, обезопасив тем самым невинных. Чтобы даже тень страшного знания не досталась тому, кто использует ее во вред и страх. Молодые жрецы с умными ясными глазами слушали Аменхотепа и кивали ему, не понимая еще, к чему он ведет.
   После чего Аменхотеп повернулся к своим телохранителям и отдал приказ убить всех, кроме Меритатон.
   Взгляд фараона словно застыл, остеклянел пока мелькали серповидные мечи-хопеши. Он дождался, когда истерика молодой царевны утихнет, после чего подступил к ней близко-близко, и так, чтобы только она слышала, сказал важные, последние свои обращенные к дочери слова.
   Эхнатон поведал Меритатон о горе. О глубоком горе, осознать которое смог он только вчера, когда вместе с матерью ее, Нефертити, вспоминал маленькую Макетатон и смерть ее от чумы. Ахетатон говорил о горе, в сравнении с которым могут показаться пустыми все жертвы принесенные его семьей и им лично, погубившим лучших своих эскулапов. Если только попадет знание о пестовании чумы, консервировании чумы и войны с использованием чумы в неправильные, амбициозные руки Сменкхары, то полягут не только те армии, на которые направит Сменкхара гнев бога, но и сам Та-кемет сгинет в пламени заразы. Поэтому единственным решением, рваной раной, клокочущей в его груди было умертвить каждого, участвовавшего в этих экспериментах и обладающих знаниями, сжечь и уничтожить все записи и сыворотки, которые делали методичные эскулапы. Он поклялся именем Атона, что если бы он сам, она, Нефертити, да и кто угодно, знали о таинстве чумы, они также лежали бы здесь зарубленные мечами-хопешами.
   Еще он сказал дочери об учении Атона. О том, что оно и есть то главнейшее что требовалось сохранить, укрыть от тысяч мечей и копий, которые ведет сейчас ее муж Сменкхара. О благоволении Атона к каждой земной твари и равенстве всех перед ним.
   Свою последнюю просьбу он изложил ей коротко. Взять две канопы с чумой. Только для того, чтобы в крайнем случае, дорого продать свою жизнь. И бежать, вместе с Аамесом и Мерира. Бежать к племенам гиксосов, к хабири, укрываться вместе с рабами там, где можно сохранить имя Атона, пронести его сквозь черные годы Та-кемет.
   Меритатон взяла две канопы с чумой и еще две с подготовленной сывороткой крысиной крови. Лицо ее было мокрым от слез. Краска подведенных век смазалась, но она прижалась на прощанье к изнеможенному отцу. После чего покинула Дом Смерти с двумя верными воинами Аменхотепа.
   Когда Сменкхара во главе отряда колесниц подъехал к Дому Смерти, облаченный как царь Та-кемет, в синюю боевую корону-хепреш, изо всех прорех строения валил черный дым. Таким же дымом в другой части города были окутаны библиотека, кладовые школы и Дома Жизни при главном храме Атона. Каждая комната в Доме Смерти была вычищена, выжжена, папирусные свитки, растворы и лекарства, которые хранились здесь и при храме Атона -- уничтожены. Все крысы были умертвлены. Рабов, даже тех, которых не успели еще заразить, убили. Аменхотеп ничего не оставил приемнику, ничего из того знания, которому принес в жертву всего себя. Как же права была Нефертити. К тому времени Ахетатон был на три четверти накрыт пеленой черных бездождевых туч, наползающих тяжелым одеялом с севера.
   В первую очередь, наемники Сменкхары убили всех до одного телохранителей фараона. Им не предложили даже выбрать сторону, зная, что преданные воины шерданы плохо умеют менять господина. Сменкхара попросил брата снять с голову платок-немес в царском окрасе и диадему с уреем, символом объединенного Та-кемет. После чего предложил пройти внутрь задымленных помещений. От Сменкхары не оставали двое огромных темнокожих наемников-телохранителей, по-видимому из Куша. Сменкхара сам нес горящий факел.
   Укрываясь от черного, стелящегося по потолку едкого дыма, братья прошли по коридору и спустились на самый нижний этаж, где в глубоких подвальных помещениях располагались герметичные каменные загоны для крыс и рабов. Миновав два лестничных пролета, они вышли в просторное подвальное помещение с низким потолком. Четыре грубо вырубленные колонны держали на себе тяжесть плит верхних этажей. Здесь, в глубине Дома Смерти, не требовалось красоты и ровности штукатурки. Пляшущий свет факела бросал причудливые тени на шершавые, черные от копоти стены и колонны.
   Сменкхара не без содрогания заглянул в узкую дыру в полу, жерло каменного мешка, куда с трудом мог пролезть человек. Там сейчас тлели угли.
   - Здесь и творил ты свое черное дело, прикрываясь именем Атона, брат, - сказал Сменкхара и так тверды были его слова, что не усомнился Аменхотеп, что говорит их молодой фараон от чистого сердца.
   Вот как выглядел Эхнатон из-за стен Ахетатона, для всех остальных областей-сепатов Та-кемет.
   - Гордыня твоя не позволила даже воспользоваться результатами чародейства во славу Та-кемет, - безапелляционно продолжил Сменкхара.
   - Я не успел завершить приготовление противоядия, - ответил Аменхотеп. - Я посчитал, что негоже оставлять в доступности смерть, которую не умеем мы остановить.
   Сменкхара зло усмехнулся и посмотрел по сторонам. Стены были покрыты копотью, стоял смрадный горелый запах.
   - Раздевайся и полезай! - приказал он. - Это будет твоим саркофагом.
   Некуда было отступать и не на что надеяться. Великолепные гробницы, заготовленные для него, его жен и детей в недавно выстроенном некрополе Ахетатона, испещренные словами, славящими Атона, останутся теперь нетронутыми.
   Он сполз в черную дыру, ободрав плечо. Каменный мешок встречал Аменхотепа теплом пепелища и тишиной. Ударившись о пол, оказавшийся гораздо ниже ожидаемого, он подскользнулся и упал навзничь в какую-то теплую липкую жижу. Были это остатки умерших, или копоть сгоревшего масла, он не знал. Он смотрел вверх, над собой, где в узкой горловине, в двух человеческих ростах над ним еще прыгали всполохи и тени факела.
   Над дырой показалась голова и плечи Сменкхары. Он удерживал что-то в руке.
   - Вот тебе последний подарок, брат, - сказал он. - Я сохранил ее со времен восстания рабов.
   Он размахнулся и швырнул вниз узкодонную канопу. Глиняные стенки хруснули, капопа раскололась, высвобождая медленную мучительную смерть.
   - Двигайте эту каменную тумбу сюда, - приказал Сменкхары.
   Раздалось кряхтение и сопение могучих телохранителей Сменкхары. Потом дыра над головой ополовинилась, стала еще меньше и вот Аменхотеп остался в полной темноте. И сразу пропали все звуки. Тяжелая каменная тумба, оставленная на нижних этажах храма еще во время строительства, используемая эскулапами как рабочий стол, плотно закупорила горловину крипты.
   Следующие несколько часов Аменхотеп почти не шевелился. Он только чувствовал, что становится труднее дышать. То ли из-за окружавшего его горелого смрада. То ли пробка крипты совсем не пропускала воздуха.
   Он хотел только поскорее умереть. Он просил Атона о смерти. Монотонно, отчаянно. Как вдруг услышал шорох.
   - Кто здесь? - спросил он и не узнал своего голоса. - Есть здесь кто-то?
   Тишина. Показалось.
   - Будь здрав, Эхнатон, - услышал он низкий женский голос.
   Он оторвал затылок от жижи и завертел головой в полной темноте.
   - Кто здесь? Нефертити? Это ты? Неужели и тебя они бросили сюда?
   - Нет, Эхнатон. Это не Нефертити. Называй меня Маат. Хотя и до обидного короткой будет наша встреча.
   - Маат? - фараон осекся. До Атона, Маат почиталась богиней божественной справедливости, ей возносила молитвы еще мать Аменхотепа Тийа. - Я умираю, Маат?
   - Да, Эхнатон, ты умираешь, - тяжесть вечности была в ее ответе. Затлевшая было надежда погасла. - Но я чуть облегчу твою участь. Хотя Ахетатону грозят казни, опустошение и забвение, вера в единого бога не исчезнет. Аамес, Мерира и Меритатон далеко унесут ее.
   - Нефертити, моя царица, что с ней?
   - Твоя царица не погибнет. Она не покинула Ахетатон, но Сменкхара пощадит ее, ведь она всегда была добра к нему. Однако твою смерть Нефертити ему не простит. Царство Сменкхары будет недолгим.
   Снова повисла страшная тишина. Аменхотеп ждал долго, потом задохнулся, закашлялся, возя затылком и плечами по жиже. Дышать становилось все тяжелее.
   - Оцени великодушие своего брата, - раздался голос Маат, - если ты не умрешь от удушья или жажды, через два дня тебя съест чума. Я не буду мучить тебя. Прощай, небтауи Аменхотеп-Эхнатон.
   Больше Аменхотеп ничего не чувствовал.

***

   - Вы знаете, когда-то я имел честь вещать перед достаточно обширной аудиторией. И скажу вам без ложной скромности, меня заслушивались! - бархатистый голос Азар вывел меня из небытия.
   Он удерживал в длинных пальцах наполненный наполовину бокал белого вина.
   Я сидел за столом, навалившись плечом на Анатолия, который подпирал подбородок рукой и то ли задумчиво смотрел ли на Азара, то ли дремал. Следующим за Толей, откинув голову назад на мягкую спинку дивана, спал Коля. Кати с нами не было.
   Перед глазами моими еще стоял проем каменного мешка, я слышал скрежет, визг каменной плиты, наползающей на единственный выход. Вот он ополовинен, вот уже осталась только узкая полоска скачущего света. Я встряхнул головой, отгоняя наваждение и ловя лукавый взгляд Азара.
   Надо было немедленно прийти в себя, восстановить картину вечера. "Чайка", гардероб, Геннадь Андреич, хозяин "Чайки" Иннокентий Валерьевич.
   Да, вспомнил! Азар рассказывал какую-то историю про индийского раджу и его супругу. Потом мы с ним вошли в галдящую залу и я все недоумевал, почему история Азара произвела такое сильное впечатление на Иннокентия Валерьевича. Видя мое замешательство, Азар вызвался объясниться, остановившись прямо посреди залы, игнорируя снующих с подносами официантов.
   В полушутливой своей манере, Азар разъяснил, что карьерой своей ресторатора, обязан был Иннокентий Валерьевич высокому чину в городском исполкоме, обеспечивающему "Чайку" непрошибаемой протекцией -- Вадим Вадимычу Захарову. Омрачали славную эту подельничью дружбу лишь слухи об адюльтере между Иннокентием Валерьевичем и супругой Вадим Вадимыча -- Софьей Сергевной. Склада Вадим Вадимыч был вспыльчивого, благоговея при этом перед супругою, и если вдруг отыщутся под слухами основания, Иннокентию Валерьевичу придется несладко, так как имея Вадим Вадимыча супостатом, шансов у него и впредь радовать состоятельных гостей блюдами русской кулинарии не останется совсем. Так и осталось для меня загадкой, как в неявной аналогии с конфликтом индийского князя и неприкасаемого, сумел Иннокентий Валерьевич услышать строгий наказ.
   Потом было скомканное представление Азара перед Катей, Толей и Николаем. Азар представился пространно, некой абстрактной номенклатурой высшей инстанции, имеющей отношение к министерству образования, а потому вовлеченным в процесс подготовки визита комиссии на нашу кафедру. Сказать по правде, представление его вполне удалось. Внешность его, хотя и несколько особенная, была явно чиновничьей, высокого ранга. Он был в дорогом черном костюме по худой фигуре, с блестяще белыми манжетами, воротником сорочки и зубами. Лысый и глазастый, он производил несколько подозрительное впечатление при первой встрече, но постепенно оно рассеивалось, в облаке обильного и искрометного словоизвержения.
   - Я не ошибусь, если обращусь ко всем нам, здесь присутствующим -- педагоги! - говорил Азар, - Вы обучаете студентов, я в отдаленном прошлом, тоже имел честь этим заниматься. Мне, правда, близка больше историческая и философская наука, нежели техническая или даже физико-математическая.
   Он извинялся за то, что вслед за Геннадь Андреичем, осмелился нарушить приватную встречу старых товарищей и сетовал, что редко стали встречаться старые друзья и все больше теперь случаются спорадические встречи на лету. Что и сам он страдает этими болезнями, встречает старых знакомцев неожиданнейше, не могучи позволить себе расслабиться, и повспоминать, поворошить былое.
   Незаметно при этом оказался в комнате официант, и безо всякого смущения и даже прерывания, речь Азара, направленная на пояснение своего здесь присутствия, перетекла в затрапезную.
   - Я позволю себе зарекомендоваться гурманом, - говорил он, - так как немало попутешествовал и попробовал всякого. Поэтому с вашего позволения, возьму на себя смелость предложить основные блюда для сегодняшнего ужина. Нисколько, конечно, не навязывая своей рекомендации.
   Он незаметно заказал еще вина. Того самого Шардоне, которое выбрал Николай, назвав его одним из отличнейших выборов "Чайки". После этого Азар принялся перелистывать меню, давая весьма развернутую оценку тому, что видел. "Грузди со сметаной и зеленью", "Гороховый суп с бараньими ребрышками". Помню, как замечал я, что товарищи мои, поначалу недоверчивые, постепенно включаются в разговор с Азаром. Вот уже Толя с Катей заулыбались на саркастические замечания Азара в отношении оригинальных наименований русской кухни и вот уже дают даже некоторые комментарии ему в ответ.
   Не знаю, что на меня нашло, но я вдруг решил, что важным будет признаться, что золотая карта "Чайки", благодаря которой все мы здесь собрались, в действительности подарена мне Азаром. Я сказал также, что до сих пор не представляю, благодаря какому достижению был я так облагодетельствован, но Азар, в свойственной ему манере, проигнорировал мой комментарий, ответствовав шутливо, что иногда, науке требуется придать некоторого непрямого ускорения, чтобы правильным образом укрепить мотивационную составляющую.
   Под продолжающиеся разговоры о прелестях "Свиных купатов из печи", которые особенным образом вывариваются а потом запекаются, отчего приобретают нежнейшую мармеладную консистенцию, нам принесли и разлили вина. Наступило время заказа основного блюда и официант принял угодливую выжидательную позу. Мы конечно не стали состязаться с Азаром в гастрономических познаниях и отдали заказ ему на откуп, и, надо отметить, совершенно не прогадали. Азар с видом важным и даже профессиональным, выполнил поручение, уточнив у официанта некоторые подробности о способах жарки чеснока, сортах картофеля в гарнире и способах обработки свиной вырезки, о которых, с моей дилетантской точки зрения, знать мог либо непосредственно изобретатель яства, либо крайне изощренный повар. Смущенный официант, не ответивший и на треть вопросов взыскательного гостя, ретировался с нашим заказом и списком неотвеченных вопросов.
   В возникшую паузу, когда остались мы на короткое время без внимания юркого официанта, Азар длинно извинился за ситуацию с Геннадь Андреичем, в чем признал он свою вину, как вовлекшего Геннадь Андреича в определенной роли в министерский визит. Он посоветовал не обижаться на эмоционального пожилого коллегу и не сбрасывать со счетов возможность привлечения его к кафедральному выступлению, как весьма опытного докладчика. Я собственно и сам об этом подумывал, хотя по-прежнему отмечал доскональную осведомленность Азара, которая судя по всему удивляла только меня.
   Азар, вспомнив о заказанной для Кати "стерлядки "Астраханской" запеченной", тут же переключился на воспоминания о кухне крайнего севера, о разложенных на раскаленных каменных пластинах срезах муксуна и оленины.
   Когда принесли горячее, мы заслушавшись Азара, хорошенько подчистили закуски и прикончили еще одну бутылку вина. Стол наш заполонили четырежды повторенные свиные купаты и красивая печеная стерлядь, выложенная во всю длину продолговатой тарелки, украшенная половинками молодого картофеля и рисунком икорного соуса. Анатолию по наказу Азара вдобавок принесли грибную похлебку. Официант вновь наполнил наши бокалы.
   - Прошу простить мне мою говорливость, - вновь заговорил Азар, после смыкания искристых чаш и короткой передышки выделенной на трапезу, - Ведь привело меня к вам сюда отчасти любопытство. Как человека давно вовлеченного в околонаучные проблемы, меня занимает вопрос о роли науки в истории. Простите мне некоторую абстрактность изложения, но думаю вы не станете спорить, что наука во многом строила, перекраивала историю на свой лад. Зачастую она и наукой-то не звалась, а именовалась прозорливостью, смекалкой, здравым смыслом, однако отрицать того факта, что выигрывала она воины, битвы, брала города, нельзя. Начиная с лука, катапульты баллисты, даже банальнейшее перекидывание через осажденные стены чумного трупа. Все это -- наука.
   - Я тут добавил бы, - благодушно отвечал повеселевший Анатолий, - что был и обратный эффект. Ведь война ускоряла значительно научную мысль. Чтобы ответить на наступление врага нужно было действовать, изобретать быстро.
   - Вы-выживать, - поддакнул Коля.
   - Я бы поспорил об эффекте такого реактивного научного исследования, - ответствовал Азар, пригубляя бокал, - Скажем, в первую мировую англичане вошли с танками, помните, знаменитую серию Марки, - мы конечно, ни черта не помнили, - Немцы предприняли попытку ускоренно разработать альтернативу. Что было сделано в достаточно короткие сроки. Но эффекта не принесло. Сравните только десятки немецких "А-семь-В" с тысячами английских и французских танков! - ну что мы могли сравнить, - Но разве не удивительно, что наряду с развивающей, созидательной ролью науки, присутствует также роль хирургическая - скальпеля, выжигателя, уничтожителя.
   - Но ведь это не совсем вина науки, - сказала Катя. - Это скорее человеческая особенность. Свои-чужие. Сильный-слабый. "Полковник Кольт сделал людей равными".
   Азар, исполняющий сегодня роль гостеприимного и радушного хозяина, поднял над столом палец.
   - Золотые слова, Екатерина Андревна. Человек запускает научный процесс. Однако процесс этот, поднимаясь с уровня защиты отдельного индивида, группы людей, города, страны, имеет дурное свойство мало зависеть от своего, порой, скромного и благородного создателя. Ведь наука, в отличие от человека, отягощенного моралью и прочими артефактами понятийно-ценностного аппарата, слепа. Ей чуждо мерить себя в терминах хорошей или плохой. Выстрел, произведенный из аппарата, рожденного научной мыслью, не выбирает жертву.
   - Но рука, сделавшая выстрел -- выбирает, - сказала Катя.
   - О, да. Это важнейшее замечание. Но во-первых, рука бывает разной. Скажем, изобретатель хотел изобрести прекрасное лекарство, но побочно изобрел вирус. Виноват ли он? Несет ли ответственность, даже если вовсе и не он, обратит сию слепую науку на целевую группу. Во-вторых, ведь мы, люди, в некоторых аспектах, стараемся как раз избавиться от такой руки, исключить человеческий фактор, оставляя науку бесхозной, бесконтрольной, саму по себе. А она способна между прочим на многое.
   Я помнил, как завязался спор, и что Анатолий никак не мог перекричать сбивающегося Колю. Катя считала, что ученый несет ответственность и обязан убедиться в безопасности своего детища. Анатолий напирал на ситуации, в которых надо просто стрелять, не задумываясь. Коля тоже на что-то напирал, но понять этого, за объемом любимого его "Шардоне", странным образом смешивающей обыкновенно четкую и внятную его речь, разобрать было никак невозможно.
   На крики наши прибегал официант, после чего Анатолий образумился и все поглядывал виновато на Катю, а Азар потягивал "Шардоне" неизвестного года и поглощал ломтики нежнейшей свинины.
   Азар был кладезью информации. Чуть не на каждое предложение, вспоминал он исторический эпизод, в котором совершеннейше похожая ситуация случалась. К тому моменту когда покончили мы с основными блюдами, изрядно были мы пьяны, и даже Катя, которая значительно отстала от нас по скорости запивания Азаровых рассказов, сделалась чуточку растрепанной и томной. Она поглядела на часы, которые показывали к тому моменту девять вечера.
   - Я вижу, Катерина Андревна, вы имеете обязательство покинуть нас, - сказал внимательный Азар. - Каждый из присутствующих сочтет за честь вас немедленно проводить, но я считаю, что наиболее правильно будет это сделать Борис Петровичу. Тому есть две причины: во-первых, он сегодня принимающая сторона, которая в соответствии с этикетом встречает и провожает гостей, а во-вторых, здесь у "Чайки" в вечерний час постоянно дежурит несколько такси, что по золотой карте доставляют бесплатно. И мы снова возвращаемся к Борис Петровичу, да не сочтите меня за меркантильного типа.
   - Все включено! Полный сервис! - громко рассмеялся Анатолий.
   Я поднялся из-за стола и на секунду меня придавило тяжестью выпитого "Шардоне". Я почувствовал что у меня подкашиваются ноги. Когда сумел я, наконец, найти точку равновесия, я поймал взгляд Кати, которая очевидно чувствовала себя похожим образом. Мы еле сдержались от того, чтобы расхохотаться.
   Мы прошли через холл, который был все так же многолюден и громок. Я удивился, что звуки снаружи практически не проникали в наши выделенные апартаменты.
   - Я так не напивалась наверное со студенчества, - сказала смеясь Катя.
   Я мог подтвердить, что хмель подступил вкрадчиво, незаметно, но сковал меня основательно.
   Иннокентия Валерьевича мы не встретили. В гардеробе, я помог Кате надеть пальто и спросил про такси по карте у охранника. Все оказалось ровно так, как рассказал Азар.
   Сотрудник охраны вместе с нами вышел в ночной шумный город. Здесь скрежетали трамваи, мчались автомобили, мокрыми бельевыми веревками провисали провода между фонарными столбами. Вслед за синим мундиром с желтой оторочкой мы прошли к небольшой, на восемь мест парковке. Охранник "Чайки" обменялся парой слов с водителем серой "девятки", в которой совсем нельзя было распознать такси.
   - Забавный дядька этот Азар, - сказала Катя. - Я не поняла, чем он занимается, но он просто кладезь знаний.
   - Это точно. С Геннадь Андреичем только вышло неудобно, отправили его домой от порога.
   - Надеюсь все с ним будет в порядке. Надо тебе встретиться с ним и объясниться, - сказала она, потом посмотрела на часы. - Это мама меня ждет, - зачем-то добавила Катя.
   Она поцеловала меня в щеку на прощанье и села в машину.
   Я записал номер "девятки".
   - Это постоянный, не дрейфь, - успокоил меня охранник.
   Когда я вернулся в ресторан и дошел до личных апартаментов, Азар бодрствовал в гордом одиночестве, с бокалом вина. Коля спал, откинувшись на мягкую спинку, а Анатолий бестолково взвис над столом, облокотив подбородок на большую ладонь. Он тоже дремал.
   Я сел напротив.
   - Ну а теперь, Борис Петрович, - сказал Азар, поднимая бокал и глядя сквозь его искристые бока на свет люстры, - пришел наш с вами черед. Новое царство. Вторая ступень посвящения.
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"