Фортунская Светлана : другие произведения.

Феникс

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Иногда, чтобы победить, надо умереть. Я побеждал. Я умирал. Я возрождался. Я — Феникс.

  ФЕНИКС
  
  Иногда, чтобы победить, надо умереть.
  Я побеждал.
  Я умирал.
  Я возрождался.
  Я - Феникс.
  Имя это было дано мне давно, в те незапамятные времена, когда миром правили страст-ные боги.
  Тогда я был птицей.
  Говорили, что я прекрасен.
  Нет, даже не прекрасен - ослепителен; и смертные, осмеливающиеся увидеть меня, ста-новились слепыми и безумными. Я был птицей, и красота моя ласкала взоры богов.
  Потом это кончилось. Потому что я умер.
  Кто первый убил меня? Память изменяет мне, и я не помню его имени. Помню только, что он был не так уж молод, и совсем некрасив. Его тело было изломано в битвах и драках, покрыто шрамами, страшными следами его прежних побед и поражений. Левая его рука висела сухой плетью, а на правой - той самой, которой он швырнул свой убийственный камень, - не хватало пальцев. Он не был богом, но не был и простым смертным - он был героем, и погиб вместе со мной, и я так и не узнал, что заставило его метнуть в меня этот увесистый булыжник.
  Но он метнул его. Метнул, не глядя на меня, и попал, и умер вместе со мной, и я так нико-гда и не узнал, почему он сделал это.
  Я ни о чем не догадывался, наблюдая, как он карабкается по скалам, подтягиваясь на од-ной своей искалеченной руке, и перепрыгивает расселины и трещины, и проползает по узким карнизам - мне всегда нравилось устраивать свое жилье в таких вот труднодоступных местах. Я наблюдал за ним, и радовался, предвкушая, как он вылезет, наконец, на вершину скалы, и вста-нет во весь рост, и посмотрит вокруг, и увидит меня - и ослепнет, и обезумеет, и обрушится вниз.
  Но он перехитрил меня.
  Он вылез на вершину, да, и распрямился - настолько, насколько ему позволяла перело-манная и неправильно сросшаяся спина - но моему взору он подставлял эту горбатую спину, и я попытался заглянуть в его лицо, и я увидел, что он уродлив, и что глаза его закрыты, но камня в его руке я не увидел.
  А камень был, и он метнул его - как я теперь понимаю, на тот шорох, который при моем движении издали сухие ветки, служившие матерьялом моего гнезда. И он попал мне в грудь, и оперение мое вспыхнуло, и сухие ветки моего гнезда вспыхнули тоже, и огромный костер воспы-лал на вершине моей скалы, и я успел еще увидеть, как убивший меня герой отшатнулся, чтобы огонь не опалил его, и сорвался вниз.
  Мне было очень больно гореть и умирать (хоть я не знал тогда, что умираю), да, очень больно было, но из горла моего вырвалась победная песнь, а прежде я был безголосым. Песнь моя была прекрасна, как прекрасен был я сам. И я умер победителем.
  Тогда я еще не знал, что воскресну.
  Потом я воскрес.
  Это был снова я, но "я" не такой, как прежде, и я знал это.
  Я был прекрасен, я был ослепителен, но моя красота больше не сводила с ума ни героев, ни смертных.
  Зато теперь я научился петь.
  Смертные, увидев меня, по-прежнему становились слепыми, но теперь уже не безумцами, и некоторые из них смогли, даже и ослепнув, спуститься со скал, и разнесли славу о моей красоте по миру.
  Я не был тщеславен. Их дерзость сердила меня. Я считал тогда, что создан, чтобы радо-вать своей красотой богов, тех, страстных, неукротимых, могучих и не очень, которых существо-вало в те времена великое множество. Куда они подевались потом? Я не знаю, и вряд ли кто-то знает, ведь я единственный ныне живущий на земле свидетель их могущества и их упадка.
  Я не был злобен, потому что понятия добра и зла тогда еще не волновали меня, не было для меня ни добра, ни зла.
  Я не был тщеславным и злобным, но я радовался, когда очередной ослепленный моей красотой смертный срывался со скалы, и тогда я пел радостную песнь победы.
  Однажды один из сорвавшихся вниз выжил.
  Он выжил - уж не знаю, каким чудом, но он остался в живых, и слышал, как я, в восторге от очередной победы, пою свою ликующую песнь.
  И по миру разнеслась слава о моем прекрасном голосе.
  И наглые настырные смертные приходили ко мне, чтобы увидеть меня, и ослепнуть, и мо-жет быть - если повезет - услышать мое пение.
  Очень скоро - они ведь были смышлеными, эти смертные, смышлеными, и хитрыми, и догадливыми, - они сообразили, что я никогда не пою просто так.
  И они взбирались на окрестные скалы, и ждали, любуясь мною издали (на расстоянии моя красота не ослепляла их) - чего они ждали? Я не знал. Тогда я был глуп. Я не мог, да и не очень старался понять, чего ждут они, облепив окрестные скалы, подобно тому, как осы облепляют сладкую сочную грушу, почему долгими неделями следят за мной, тихо переговариваясь друг с другом на своем ужасном немелодичном языке.
  Но однажды один из безумцев взобрался к моему гнезду, и я расправил крылья, подстав-ляя их лучам заходящего солнца, и он ослеп, и отшатнулся, и упал со скалы, а я запел.
  О, как затаили они дыхание! О, каким восторженным ревом наполнились горы, когда песнь моя смолкла! Они стонали, они ревели, они выли, они голосили, а потом затихли, и снова стали ждать - недели и месяцы.
  Потом они стали приносить мне жертвы.
  Время от времени они заталкивали кого-нибудь на вершину моей скалы. Мужчину. Жен-щину. Ребенка.
  И я ослеплял ничтожную смертную тварь. И она падала вниз. И я пел. И они ликовали.
  А потом явился воин.
  Он был молод и силен, этот воин, и красив по-своему. Шкура леопарда прикрывала его спину и бедра, оставляя обнаженной широкую грудь, сильные руки, крепкие ноги. На мощной его шее болталось ожерелье из клыков хищников. В руке он держал длинную палку с наконечником из острого камня - копье. Лицо свое он прикрывал кожаным щитом, чтобы не видеть меня. Странно - но я не заметил, как он карабкался по скале. Наверное, он прятался от меня, а щит и копье привязывал на спину, чтобы руки его были свободны, иначе он не смог бы взобраться вверх.
  Но - так или нет, он незамеченным вскарабкался ко мне на скалу, и остановился передо мной, прикрывая лицо щитом, и попытался проткнуть меня копьем. Меня! Такого прекрасного! Меня вновь пытались убить!
  Правда, на этот раз я знал, за что. Он сам мне сказал. То есть не мне - он просто кричал, что уничтожит меня, чтобы больше не было жертв, чтобы я не ослеплял безумцев своей красотой (помнится, я еще удивился, почему он называет их безумцами, ведь после моего воскресения я больше не сводил никого с ума). А еще он кричал, что вот и его возлюбленную бросили мне на съедение (хотя я никого не ел, я не нуждался в еде, питаясь солнечным светом), а она была предназначена ему в жены, и она была прекрасна, а теперь ее нет больше, и я виноват в этом. А еще он рычал, и, кажется, плевался от ярости.
  Даже если бы я умел говорить, а я этого не умел тогда, я все равно не смог бы объяснить ему, что не виноват.
  Не виноват в том, что его соплеменники решили почему-то убить эту девицу при моей по-мощи. Я вспомнил, была перед тем на моей скале одна смазливенькая - круглое личико, круг-лые глазки, длинные спутанные космы, худенькая, измазанная с головы до ног красной охрой. Да, ее затолкали к моему гнезду, и она увидела меня, и охнула от восторга и боли, и упала вниз - но разве я был в этом виноват? Я не звал ее, я не нуждался в ней, я просто был, был таким, каким был создан, ослепительно прекрасным. Виноваты были те, кто доставил эту девицу сюда, сопле-менники этого вот воина.
  Но я не смог бы ему этого объяснить, потому что он не захотел бы понять. Таковы смерт-ные - догадливые, хитрые, смышленые, неглупые по-своему, они никогда не понимают того, чего не желают понимать. И никогда не видят истинную причину происходящего, если эта причи-на заключена в них самих. У них всегда виноват кто-то: боги, или судьба, или козни злых духов. Для этого воина виноват был я - и должен был умереть, потому что он так решил.
  Тогда я еще не умел летать. Я увертывался от его копья, потому что видел, куда оно на-правлено, а он не видел, он боялся посмотреть на меня, чтобы не ослепнуть. И тогда он со свой-ственной смертным и воинам смекалкой стал использовать свое копье, как рычаг, чтобы спихнуть со скалы мое гнездо - вместе со мной. Он знал, он догадался, что я, при всей моей красоте, взлететь не могу.
  И тогда я понял, что вот сейчас он убьет меня, ему это удастся, и я погибну, а он останет-ся жив, и я бросился вперед, грудью на его копье, и мое оперение воспламенилось, он пытался отшвырнуть копье, но я впился когтями в его широкую грудь, и вместе мы упали вниз, и я пел свою победную песнь в этом падении, и слышал восторженный и жалобный вой наблюдавших за нами смертных.
  Я победил.
  Я умер.
  Я воскрес.
  Теперь я умел летать.
  Я воскрес там, на дне пропасти, где оставался пепел, в который превратился я - преж-ний. Я стал уже догадываться, что я - нет, не бессмертен, но вечен, и что мне суждено воскре-сать снова и снова, и умирать, побеждая.
  На дне пропасти было сумрачно и сыро - сюда почти не проникал солнечный свет, и здесь в изобилии водились гады. Ползучие, скользкие, они подбирались ко мне и пытались вон-зить свои ядовитые зубы в мое тело.
  И тогда, вздрогнув от омерзения, я раскрыл свои сияющие крылья и взмахнул ими. Они не ослепли. Я подумал, что это потому, что солнце не играет на моем оперении своими жаркими лучами, и взмахнул крыльями еще раз, и еще - и поднялся в воздух. Ощущение полета напол-нило мою грудь радостью, и я запел свою победную песнь.
  Я пел и взлетал все выше и выше, не видя ничего на земле, но глядя в небо. А на земле многое изменилось за то время, пока я был пеплом.
  Смертные твари расплодились во множестве, настроили городов и дорог, и селились те-перь в тех местах, которые некогда были дикими и пустынными. А на той скале, где я обитал прежде, они устроили жертвенник, и вырубили ступени в камне, чтобы взбираться на вершину скалы было удобнее, а на этой вершине стоял каменный стол, на котором красовался грубый идол, высеченный из мягкого песчаника и раскрашенный охрой, и сажей, и желтой глиной; а пе-ред идолом горел огонь, и старик в льняных одеждах - они научились уже выделывать ткани из растительных волокон - старик подбрасывал в огонь сухие ветки.
  Я обнаружил это, когда вернулся домой.
  Я закричал в негодованьи. Я расправил крылья, ловя последний отблеск заходящего солнца.
  Увы - он не ослеп. Он взглянул на меня с восторженным ужасом, и упал на колени, и сно-ва посмотрел на меня, бормоча что-то о том, что прекрасный птица-бог вернулся к своим чадам, и что не напрасны были приносимые ему жертвы.
  О, глупые, глупые люди! Они не знали тогда, как не знают и сейчас, что жертва всегда на-прасна, и что в лучшем случае принимается она равнодушно, а в худшем - вызывает раздраже-ние.
  Он раздражал меня, этот старик, и его бормотание, и его сопли и слезы. Он испугал меня, этот старик - он видел меня, и он не ослеп.
  И тогда я с силой ударил его клювом в грудь, и он отскочил к краю скалы, и не удержался на слабых своих старческих ногах, и пошатнулся, и сорвался вниз.
  Но я не чувствовал себя победителем. Я устал. Я был раздражен. Я был испуган, потому что моя красота перестала ослеплять смертных.
  И я молча взлетел, я полетел прочь от этого оскверненного смертными места.
  Я летел долго - день, и ночь, и день, и ночь, и много дней и ночей, пока не нашел горы среди пустыни, горы, вокруг которых не копошились эти неугомонные людишки. Я нашел удобную скалу, и устроил там гнездо из сухих колючек, и стал там жить, и долгое время меня не тревожил никто, кроме богов, являвшихся иногда полюбоваться моей красотой. Но я больше не был осле-пительно прекрасен, и я знал это, и они, боги, это видели, и их посещения случались все реже и реже, и, наконец, прекратились совсем.
  Я был одинок, но одиночество не мешало мне. Я наслаждался покоем, я пел радостную - не победную, но радостную песнь, приветствуя восходящее солнце, и провожал печальной пес-нью закат.
  Я был одинок и счастлив, и редко смотрел вниз. Люди с их суетой не тревожили и не вол-новали меня, и поэтому я вовремя не заметил опасность.
  Откуда взялись они в этой безводной пустыне, где на много дней пути были только камни, и песок, и песок, и камни? Но они появились неизвестно откуда, и их было несколько десятков. Их кожа была бронзовой, их головы были выбриты, они были одеты в короткие белые юбки, и в ру-ках они держали оружие: копья и щиты, и изогнутые короткие палки - луки. И с ними были мулы, нагруженные бурдюками и свертками. Должно быть, они подошли к моим горам ночью, когда я мирно спал в своем гнезде. А на рассвете, когда я расправил крылья, и запел свою ликующую приветственную песнь, они столпились у подножия горы, и задрали свои бритые головы к небу, чтобы рассмотреть меня. Я увидел их, когда солнце встало и выползло на край небес, еще розо-вое после сна, - они переговаривались о чем-то, указывая на меня пальцами и качая головами, и один из них - на груди его что-то поблескивало в лучах восходящего солнца, должно быть, это был их начальник или вождь, - он отдал приказ своим людям, сопроводив этот приказ вырази-тельным жестом, и один из людей взял свою короткую изогнутую палку, и поднес к груди, согнув одну руку в локте, и а потом отодвинул эту руку на всю длину от себя, и что-то взвилось в воздух, и полетело ко мне, я вспорхнул, но было поздно. Короткая острая палочка вонзилась в мою грудь, и боль пронизала мое тело, и оперение мое запылало, а они там радостно закричали, и я понял, что впервые умираю побежденным, и я не смог оставить их безнаказанными. Из послед-них сил я взмахнул крыльями и камнем упал вниз - вниз, на их бритые головы, и на мулов, сто-явших кучей рядом с ними. Я знал, что они видят огромный огненный шар, падающий на них с небес, я видел, как они бросились врассыпную, и они, и их мулы; люди прикрывали руками голо-вы в ужасе, а мулы ревели, задрав хвосты, уносясь прочь и поднимая пыль копытами, и я упал прямо на голову тому, со сверкающей золотой цепью на груди, и я успел еще спеть свою песню победы - очень короткую на сей раз.
  И умер.
  Когда я воскрес, никого не было на сером песке. Белели обглоданные шакалами кости му-лов, да валялись какие-то ошметки тряпья.
  Но на скале, прямо над моей головой, я увидел высеченные в камне рисунки. Много позже я узнал, что это были не рисунки, а иероглифы, которые сообщали, что такой-то и такой-то по поручению такого-то фараона (у меня очень плохая память на имена, я не запоминаю имен, как ни стараюсь - если даже и стараюсь, что со мною бывает редко), так вот, такой-то дошел до этих скал, и в память о том оставил здесь эту надпись.
  Но тогда я не умел читать, я просто огляделся по сторонам, и увидел кости, и тряпье, и рисунки на скале, и я взлетел, радуясь новой жизни, и вернулся к своему гнезду, но гнезда не нашел - они, эти жалкие смертные люди, после моей гибели возвратились сюда и разорили мое жилище. Что заставило их карабкаться по казавшимся мне неприступными скалам? Может быть, они думали, что я скрываю в своем гнезде золото или драгоценные камни? Или они искали дру-гих - таких же, как я? Не зная, что я - один, единственный, одинок и прекрасен.
  Я собрал по пустыне сухие ветки колючек и устроил себе новое гнездо. Я не знал, стоит ли мне оставаться на прежнем месте, не станут ли люди снова докучать мне?
  Стали, и очень скоро.
  К счастью, путь через пустыню был труден для них, и они посещали меня редко.
  Они являлись, чтобы полюбоваться мной, или послушать мое пение, или задать мне во-прос - только один, они считали, что на большее количество вопросов я не отвечу. Я не разубе-ждал их. Их вопросы часто забавляли меня, иногда сердили, изредка ставили в тупик.
  Иногда - очень редко и очень осторожно - я беседовал с ними. Я сам задавал им вопро-сы - я умел теперь говорить, и во мне проснулось любопытство. Некоторые из них были вполне разумными созданиями, и вполне приемлемыми в качестве собеседников.
  Например, был такой непоседливый, суетливый, который интересовался природой вещей. Он взбирался ко мне на скалу трижды - больше трех дней никто из них не задерживался в этих горах, потому что источников там не было, и запас воды для питья надо было тащить с собой. В первый день он задал мне вопрос: "Из чего все состоит?"
  Я ответил:
  - Из вещества.
  - Что есть вещество? - спросил он на второй день.
  Я ответил:
  - То, из чего все состоит.
  На третий день он был особенно беспокоен.
  - О, мудрая птица! - взмолился он, добравшись до моего гнезда и даже не успев отды-шаться, - ответь мне, только ясно, четко, чтобы я понял, ибо у меня больше нет времени, - какова природа вещества, из которого состоит все сущее?
  Я сказал:
  - Разная.
  Потом подумал и добавил:
  - И одинаковая в то же время.
  - То есть основа основ одна? - спросил он. - То есть живое и неживое состоит из одних и тех же элементов, только по-разному соединенных?
  Я молчал, потому что и так сказал много. Он плакал. Он молил меня сказать одно только слово, одно только, "да" или "нет", чтобы подтвердить или опровергнуть его догадку.
  Я молчал. Я удивлялся ему. Мне было странно, что вот человек, рискуя жизнью, забрался вглубь безводной пустыни, вскарабкался на почти неприступную скалу, и так мучается из-за пус-тяка. Впрочем, для него это был не пустяк. До самого вечера он уговаривал меня нарушить мол-чание, а потом ушел. Он погиб в пустыне: я видел, как подогнулись его колени, и как он упал бес-сильно на песок - вода у него кончилась, и он не успел, ему не хватило сил добраться до источ-ника. Тогда, наверное, впервые я задумался о том, что не так уж просты эти смертные твари, как то представлялось мне ранее. Я мог понять стремление победить - и пусть даже умереть. Я мог понять стремление убить, чтобы отомстить, даже и ценою жизни. Но отдать свою жизнь ради вы-яснения такого вот незначительного, такого неважного вопроса, на который я не смог бы, даже если бы и захотел, дать ответ - ведь я не был мудрым, я только казался мудрым им, этим лю-дям, потому что был немногословен и загадочен. Ах, бедные, суетливые, смешные людишки! Молчаливость они считают признаком мудрости, а уклончивую чушь принимают за таинственное откровение! Таких, как этот, мне всегда было жаль.
  Правда, чаще встречались иные.
  Тоже суетливые и беспокойные, но беспокоящиеся по совсем другой причине, и причина их беспокойства была одна - Я. Не я, птица Феникс, считавшаяся мудрой и всеведущей, а "Я" их собственное, дорогое и любимое ими. Эти задавали один из трех вопросов, в разных вариантах, конечно, но всегда, всегда только один из трех вопросов: "как разбогатеть?", "как добиться вла-сти?", "когда я умру?"
  Этих я не жалел. Этим я говорил всякую чушь, как правило, опасную для них - надеюсь, они следовали моим советам и погибали. Туда им и дорога.
  Кто мне нравился - так это художники. Художники, музыканты, поэты - все, кто так или иначе занимался искусством. Их я понимал. Их тягу к прекрасному. Их стремление запечатлеть красоту. Познать ее законы.
  Таким я охотно позировал, когда они пытались меня изобразить - на листке папируса или на глиняной дощечке. Для них я охотно пел - просто так, для их и своего удовольствия. С ними я иногда разговаривал.
  Я рассказывал им о своей жизни, и о встреченной мною в этой жизни людях. Я спрашивал их: почему? Почему тот, первый, искалеченный герой, метнул в меня камень? И почему тогда, когда, увидев меня, люди слепли, они все-таки лезли на скалы с риском сорваться вниз, чтобы ослепнуть и умереть - почему? Ведь они-то не воскресают потом, как я? И почему тот, с беспо-койным взглядом, интересовавшийся природой вещей - почему для него было это так важно, что он умер, так и не найдя ответ на свой вопрос? Ведь он мог жить долгие и счастливые годы, не интересуясь ничем, кроме жизни - еды, и питья, и всего прочего, дарующего радость? Почему?
  Они не отвечали, или отвечали слишком многословно, чтобы я мог понять их. Я думаю, они и сами не знали ответов на мои вопросы. Помнится, один из них, молодой, золотоволосый, голубоглазый - он был прекрасен почти как я, - сказал мне:
  - Я знаю, почему, но я не могу тебе объяснить это. Ты не человек, ты не чувствуешь, как человек, поэтому слова для тебя будут только словами без смысла. А смысл - в чувстве.
  - Но разве я не могу чувствовать? - удивился я. - Я знаю, что такое радость, и что та-кое печаль, с недавних пор я познал любопытство, и жалость, и безжалостность тоже - ведь это все - чувства, разве не так?
  - Так, так, - отвечал он мне, смеясь, - но ты не человек, ты не знаешь любви и нена-висти, и еще многого - у тебя ведь нет души...
  Душа - я слышал это слово. Это слово часто повторяли боги, толкуя о смертных. И я ре-шил спросить у богов, у богов искать ответа на мои вопросы - боги всеведущи, и должны знать.
  Но прежде я распрощался с моим собеседником. Я привязался к нему за те недолгие ча-сы, которые мы провели вместе. Он был поэтом и явился ко мне не спрашивать, даже и не любо-ваться мною - он пришел, как объяснил мне, чтобы понять сущность прекрасного, а я, по словам людей, был самым прекрасным созданием из всех, существовавших на земле. На прощанье я спросил у него:
  - Ну как? Ты понял суть прекрасного?
  - Нет, - ответил он, смеясь. - Ты прекрасен, спору нет, но мало ли прекрасного в этом мире! А почему оно прекрасно, я не знаю. Может быть, боги знают?
  - Я отправляюсь к богам, - сказал я. - Если ты хочешь, я задам им и этот вопрос. При-ходи ко мне через время.
  - Хорошо, - сказал он, - я приду.
  И он ушел. А я взлетел со своей скалы и полетел искать богов.
  Я знал, где их искать, я знал их обиталища и жилища, и тайные укромные места, где они скрывались от досужливых смертных с их назойливыми просьбами, мольбами и жертвами, и от себе подобных, с их страстями: любовью, ненавистью, местью, ревностью.
  Я искал их долго.
  Я очень долго искал их - их не было.
  Боги покинули землю. Почему они ушли - кто знает? Может быть потому, что на земле расплодилось слишком много людей? А, может, люди изменились, стали иными, и для богов уже не было места под солнцем? Их не было, богов, я нашел только старого, выжившего из ума са-тира, который подглядывал за девушками, купающимися в пруду - нимфы и дриады больше не населяли священные реки и рощи, и сатиру больше не за кем было подглядывать. Я спросил у него, куда подевались все боги, но он замахал на меня руками, затопал копытами, шикнул гневно - и издох, не вынеся напряжения гнева. И спрашивать было не у кого.
  Я вернулся в свое гнездо.
  Я устал, ведь путь мой был долог и труден. И я был разочарован.
  К счастью, некоторое время люди не тревожили меня - за долгие годы моего отсутствия они решили, что я погиб или же покинул эти горы, и больше они не приходили надоедать мне своими бестолковыми вопросами о богатстве, власти и смерти.
  И я смог отдохнуть.
  Но отдыхал я недолго, потому что вскоре после моего возвращения ко мне пожаловал гость.
  Я не узнал его - он был стар, немощен и слеп. Двое его спутников вели его под руки, но они не смогли бы втащить его на скалу, и он остался внизу, а один из спутников поднялся ко мне и сказал:
  - Прекрасная птица, человек - тот, внизу - ждет ответа на свой вопрос.
  - Ничем не могу помочь, - сухо отвечал я, - я не меняю своих привычек ни ради царей, ни ради мудрецов. Тот, кто хочет спросить меня, поднимается сюда. Я могу ответить на твой во-прос, если хочешь - ты ведь поднялся.
  И он сказал:
  - Нет, - чем немало удивил меня.
  Он сказал:
  - Нет, не хочу. Мне не о чем спрашивать.
  - Так молод, и так мудр, - заметил я.
  - О нет, я не мудр. Просто я знаю, что никогда не буду богат, и я знаю, что рано или поздно умру, а больше и спрашивать не о чем.
  - А тот человек, внизу - он хочет знать, когда умрет? - поинтересовался я.
  - Нет, он знает, что жить ему осталось недолго. Но он приходил сюда много раз, я тебя все не было и не было, а времени у него осталось мало. Он хочет знать, что тебе ответили боги.
  - Но откуда он узнал?... - и тут я догадался.
  О, короток, короток век людской - это был тот юноша, голубоглазый и золотоволосый, и время его не пощадило, как не щадит оно никого из смертных.
  Конечно, я спустился к нему - ведь это был единственный мой знакомец из смертных, а теперь, когда богов не было на земле - вообще единственный мой знакомец.
  Я спустился к нему, я сел рядом с ним на песок, и я сказал:
  - Здравствуй!
  - Здравствуй, великолепная птица, - ответил он, - я не вижу тебя, но я узнаю твой го-лос и чувствую тепло твоего тела. Ответь мне поскорее, что сказали тебе боги, чтобы я мог спо-койно умереть.
  - Но почему, - вскричал я, невольно отвечая вопросом на вопрос, - почему ты пустился в столь далекий и трудный путь, почему ты не остался умирать дома? Ведь ты смертен, и новое знание не позволит тебе избежать единой для всех смертных участи, но ты только ускорил свою смерть тяготами пути, в поисках ответа на вопрос, которого не знают даже и самые бессмертные боги!
  (Я солгал - я не мог в этот час сказать его, что мир, по-прежнему населенный для него богами, оскудел. Я не мог отнять у него веру в тех, всемогущих, всеведущих - и отнял ее, при-знав, что даже и боги знают не все. Я солгал впервые за все свои долгие жизни, но я не жалел об этом тогда, не жалею и сейчас.)
  Он улыбнулся - своей прежней, молодой и лукавой улыбкой, совсем такой же, какой улы-бался юный золотоволосый поэт, и сказал:
  - Тебе не понять - ведь у тебя по-прежнему нет души. Значит, и боги не знают ответа на мой вопрос - может, и они бездушны, эти прекрасные боги? Они ведь прекрасны?
  - О, да! - воскликнул я, - они прекрасны и ужасны одновременно.
  - Так, может быть прекрасно все, что не имеет души? - сказал он насмешливо.
  Я испугался.
  - О, нет! - вскричал я, - так быть не может!
  - Но почему? - спросил он удивленно. - Вот смотри - я, у меня есть душа, и я без-образен, потому что старость всегда безобразна. А ты, бессмертный и бездушный, прекрасен...
  - Я не бессмертен, - запротестовал я, - я просто вечен.
  - Просто вечен! - и он захохотал, уродливо разевая беззубый рот, и запрокидывая к не-бесам слепую плешивую голову. Он был страшен в этот миг, и я закричал:
  - Прекрати!
  А он хохотал, и никак не мог остановиться.
  Так он и умер, хохоча - только хохот его перешел в бульканье, а потом он стал хвататься за грудь и хрипеть, а потом издал долгий стон, и его не стало. Его молодые спутники, оставившие нас во время разговора одних (они тактично отошли в сторонку и сидели на корточках в тени ска-лы, переговариваясь о чем-то своем, и иногда поглядывая на нас) - они подбежали, и стали растирать его руки и грудь, и дули ему в рот, и хлопали по спине, но все было бесполезно - он уже не дышал.
  Странное чувство охватило меня при этом жутком зрелище - тот, кто только что был жив, разговаривал и смеялся, и был страшен - но в то же время и завораживающе прекрасен, а те-перь он холоден и недвижим, и я вдруг нашел ответ на его вопрос: жизнь, вот что прекрасно, только жизнь, все равно, чья, смертного, бессмертного ли; прекрасно все, что живо. И мне стало больно, что вот он умер, так и не поняв этого, а я понял, но не успел ему сказать, потому что он умер. Но если бы он не умер, я бы не понял ничего.
  Странное чувство охватило меня, пронзило мои внутренности, заставило меня задрожать, расправить крылья, исторгло горестный крик из моей груди. Несправедливо! - вот что я почувст-вовал прежде всего, это было несправедливо - не мне, ему, этому старцу, который был когда-то золотоволосым и голубоглазым юношей, нужен был ответ на вопрос, ответ, которого он так и не узнал, потому что умер; и жгучая обида за него заставила меня заплакать и запеть. Да, я пел - пел горестную песню расставания, потому что я расставался с единственным существом на зем-ле, которое было мне... интересно?... Дорого?... Которое я любил? - Да, я любил его, этого зо-лотоволосого юношу, ставшего слепым старцем, я любил его, и теперь страдал, потому что не понял этого прежде. Я пел, и боль пронизывала все мое существо, боль, никогда прежде мною не испытываемая; я пел, подставляя крылья полуденному жаркому солнцу, и не замечал, что опере-ние мое воспламеняется... горит... и что сам я уже горю, сгораю от любви, и от печали, и от жгу-чей, губительной обиды на судьбу...
  Я умер.
  Я воскрес из пепла.
  Ведь я - Феникс.
  Любовь моя воскресла вместе со мной.
  Теперь боль от утраты не была столь острой. Теперь обида на несвоевременность откры-тия и понимания притупилась, но они были - и боль, и обида; они сидели где-то глубоко внутри меня, они саднили, словно слегка затянувшаяся рана, они мешали мне по-настоящему обрадо-ваться тому, что я снова жив, и снова прекрасен... Впрочем, в том, что я прекрасен, я стал со-мневаться с первой же минуты своего нового существования.
  Что-то было не так.
  Что-то мешало мне.
  Каждое мое воскрешение отнимало у меня какое-то из прежних качеств, но прибавляло за-то другое, новое - обедняло, обогащая. Я привык к тому, и всякий раз, воскресая, знал, что ста-новлюсь иным.
  Но в этот раз не только внутренние, но и внешние свойства мои изменились.
  Я стал хуже видеть, то есть если прежде я мог различить шерстинки на шкуре шакала с высоты птичьего - моего - полета, то теперь я едва ли различал этого шакала - желтое пятно на серой глади пустыни.
  Но зато мир стал казаться мне сочнее, что ли, красочнее, объемнее. Не четкая точка, но широкая панорама - вот что теперь представало перед моим взором.
  Я долго не знал, в чем причина этого изменения моей природы. О своем внешнем виде - то есть о произошедших в нем изменениях - мне некого было спросить. Меня никто не посещал. Наверное, в этот раз я был пеплом слишком долго, и люди позабыли о моем существовании.
  Я не горевал о том. Напротив, я мог без помехи предаваться своей печали, и насладиться ею в полной мере. Да, да, насладиться, потому что печаль моя приносила мне радость - оттого, что я мог ее чувствовать. Иногда я думал о том, что перестал быть птицей, или, может быть, пе-рестал быть просто птицей, а стал представлять собой нечто большее. Может быть, покойный друг мой, погребальный огонь для которого превратил и мое тело в прах, поделился со мной час-тицей своей плоти, а, может быть, и души?
  Так или иначе, я был одинок, печален и счастлив своей печалью. Счастье и печаль требо-вали выхода.
  И выход нашелся.
  Я пел. Это были не прежние мои три песни - победная песнь, радостное приветствие восходящего солнца и грустная песня прощания с ним на закате. Нет, теперь это были песни со-вершенно разные, не похожие одна на другую, песни не такие, как поют птицы, а, скорее, такие, какие слагают люди.
  В песнях я оплакал своего друга, и вознес хвалу его нестареющему духу, и оплакал гибель богов, их уход - незнамо куда; и мир, обнищавший, потерявший своих богов и моего друга, опла-кивал я тоже.
  Годы шли - я, вечный, не вел им счет. Зачем?
  Зачем, если в свой срок, назначенный мне роком, я умру, и в свой срок воскресну? У меня не было дел, связанных с бегом времени, и я мог вечность восседать в своем гнезде, и вечность петь, оплакивая свои потери, невосполнимые свои утраты...
  Однако годы шли, и печаль моя притупилась и постепенно сошла на нет. Я не мог более петь о прошлом - я стал петь о настоящем, о радости существовать, жить, жить под солнцем и петь ему хвалу.
  А потом мной овладело любопытство.
  Я сам виной тому, что случилось после - я, прекрасный, и печальный, и одинокий Феникс, совершил самую большую во всех своих жизнях глупость.
  Мне захотелось повидать людей.
  Быть может, я испугался того, что и люди, как прежде боги, покинули эту землю - с мо-мента моего возрождения ни один человек не посетил безводную мою пустыню, ни пылинки, под-нятой бредущим по пескам караваном, не увидел я, ни одного постороннего звука не донеслось до моего слуха, кроме шороха знойного ветра по серому песку.
  И однажды я покинул свое гнездо - ради удовлетворения своего любопытства. Я набрал высоту и полетел туда, откуда по утрам приходило в мир солнце.
  Я летел долго, ночи, и дни, и дни, и ночи. Иногда я снижался - осторожно, чтобы меня не заметили люди. Нет, они не покинули эту землю. Они были здесь, они жили на земле, они возде-лывали ее, возводили города и невиданные мною прежде строения, достойные быть творениями богов. Я видел дворцы, и храмы, и прекрасные сады, разбитые на голых прежде камнях. Я видел широкие каналы, по которым вода отводилась на тщательно обработанные поля, и я видел баш-ни, вздымающиеся к небу - иногда я опускался на такие башни под покровом ночи, чтобы отдох-нуть и подумать. Я вспоминал тех, жалких, нечистоплотных, слабых смертных, какими они были в то время, когда я впервые появился в этом мире, и сопоставлял с увиденным мною ныне - нет, боги были правы, покинув этот мир: люди не оставили на земле места для богов. Может быть, боги переселились на небеса?
  Но я не был богом, и для меня не было пути в небо. Поэтому с рассветом я отправлялся дальше.
  Что я искал? Не знаю. Странное чувство томления гнало меня вперед и вперед. Это звала меня за собой моя судьба, но я не знал того. Я летел - туда, на восток, к солнцу, я хотел дос-тичь конца земной тверди и увидеть начало тверди небесной - тогда я еще не знал, что боги, покинув землю, сделали ее круглой (наверное, чтобы обезопасить себя от посещений докучливых и дерзких людей).
  Я летел, не переставая удивляться, как те жалкие людишки, которых интересовало только три вопроса - как достичь богатства, или власти, и какой срок назначен им на земле - как могли они, с их тщедушными телами, с их ничтожными помыслами, с их пустыми душами - как могли они создать все это?
  Нет, конечно, были и другие, были такие, как мой покойный друг, и как тот, суетливый, ин-тересовавшийся сутью вещей, но ведь таких было - ничтожная горстка в общей массе себялюб-цев?
  Только много спустя я понял, что даже и себялюбцам не удается жить для себя только, что, строя свою собственную судьбу, они тем самым строят - во всяком случае, изменяют - и судьбы других людей, и что человеку свойственна потребность созидания, и эта самая его боль-шая потребность, определяющая его поведение, потому что даже и разрушая, он созидает, если не новый мир, то хотя бы новый миф.
  Но понимание это пришло ко мне много позже, и в следующей моей жизни. А в той - в той жизни я летел навстречу своей судьбе и прилетел, наконец.
  Потом я узнал, что та земля называлась Индией.
  Там было великое множество людей, и городов, и храмов, и рек, и лесов, и обезьян, и буй-волов, и слонов, и многого другого. Там были дворцы, утопавшие в роскошной тропической зеле-ни, и были лачуги, напоминавшие внешним своим видом кучи сухой травы.
  Там были города, населенные так густо, что, кажется, нельзя было бы найти место, куда я мог бы опуститься, чтобы не потревожить тем кого-то из местных жителей.
  И там были огромные пустынные леса и горы, где, кажется, за целый год можно было не встретить ни одного человека, если передвигаться с достаточно низкой скоростью - скоростью пешехода.
  И там я внезапно почувствовал усталость.
  И что любопытство мое удовлетворено.
  И что пора остановиться.
  Я остановился.
  Мне не хотелось возвращаться в свою пустыню, к своему гнезду из сухих веток, где ничто, кроме восходящего или заходящего солнца, не радовало мой глаз.
  (У меня появилась тяга к созерцанию прекрасного!).
  И я выбрал себе для постоянного местожительства заброшенный город, некогда погло-щенный джунглями - каменные мостовые и стены дворцов крошились под натиском мощных древесных корней, каменные идолы, увитые лианами и потрескавшиеся от дождей, улыбались загадочными улыбками, а блестевшие масляно змеи грелись на жарком солнце на плитах, усти-лавших дно давно высохших фонтанов.
  Там, на крыше самого высокого храма, я свил свое гнездо из зеленых побегов лиан и уст-лал его мягкими листьями баньяна. Там я стал жить.
  Оттуда я возносил к небесам свои песни, но в гомоне джунглей песни мои были почти не слышны, вплетаясь в дружный хоровод общего ликующего гимна жизни.
  Да, все живое прекрасно, и эти руины, из которых ушла жизнь людей, были тем не менее прекрасны воспоминанием об этой жизни, и новой жизнью - жизнью джунглей, населивших их.
  И я радовался жизни - своей, и жизни тех, кто окружал меня: юрких и шумных обезьян, и молчаливых и опасных змей, и величественных слонов, и грациозных оленей, и любопытствую-щих мангустов, и пестрых птиц, и назойливых жуков, и ароматных и нежных цветов, и прочего, живущего, благоухающего или воняющего, снующего, сражающегося за жизнь племени обитате-лей джунглей. Я познал радость общения с природой, и человек был не нужен мне более...
  Но человеку нужен был я.
  Зрение мое, столь изменившееся со времени моего последнего воскрешения, подвело ме-ня - я вовремя не заметил опасность.
  Тонкая сеть, сплетенная из прочных веревок, однажды упала на меня сверху, когда я пел самозабвенно, славя сущее на этой земле, упала и накрепко прижала мои крылья к телу. Я за-трепетал, я затрепыхался, я рванулся - но узлы на веревках оттого затянулись еще крепче, и я был сдернут наземь, и свалился беспомощным кулем, со спутанными крыльями и со страхом в сердце.
  Конечно, я мог освободиться, если бы перья мои воспламенились, потому что вместе со мной сгорели бы и веревки, но это бы означало, что я умер - а я не хотел, я боялся умирать. О чудо - впервые страх смерти, незнакомый мне дотоле, посетил меня: не становлюсь ли я смерт-ной тварью? - в ужасе подумал я тогда.
  Но в следующий миг я успокоился и решил подождать. Умереть я всегда успею.
  Смуглые, почти голые, босоногие, они вышли из-под раскидистого дерева, где прятались от меня, и с опаской подошли ко мне. Они говорили друг другу, что вот повезло, и что раджа бу-дет доволен, и что велит отсчитать для них много золотых монет - десять или даже пятнадцать. Помнится, я почувствовал обиду, услышав, какую смехотворную сумму эти сребролюбцы возна-мерились получить за меня - за меня, единственного в целом мире, и такого прекрасного!
  Потом я узнал, что десять или пятнадцать золотых монет было предельной суммой, на ка-кую могло отважиться их убогое воображение, и что они не получили даже и этого. Но тогда оби-да чуть не заставила мое оперение воспламениться, чтобы сжечь их, дерзких и убогих, но я по-жалел их, ведь при всем том они были находчивы, и отважны, и они смогли поймать меня - ме-ня, единственного!...
  Это впервые жалость к незнакомым мне людям посетила меня.
  Они быстро смастерили крепкую клетку из бамбуковых стволов, и приделали к ней длин-ные палки, чтобы ее можно было нести на плечах. Потом они осторожно переместили меня в клетку и понесли куда-то, бесстрашно ступая босыми ногами по устланной прелыми листьями земле - а ведь змей здесь водилось превеликое множество!...
  Мало-помалу я проникался уважением к их бесстрашию. И потому не предпринимал ниче-го, что могло бы повредить им.
  Они донесли меня до дороги, а там я увидел большого серого слона, на голове которого сидел мальчик, юркий, как змейка, цепкий, как обезьянка. На спине слона был прикреплен по-мост, на который и водрузили мою клетку, и мы тронулись в путь: я и мальчик верхом на слоне, а охотники - следом за нами.
  Мы двигались долго, и за все время меня ни разу не выпустили из клетки. Они пытались накормить меня, и дать мне пить, они даже убрали веревку, спутывающую мои крылья - но я все равно не мог расправить их в тесной клетке. Они качали головами, думая, что я отказываюсь от пищи и воды, потому что неволя тяготит меня, и что я хочу умереть, они не знали, что мне не нужны ни еда, ни питье, и что умереть я могу в любой момент, когда только захочу - но я не хо-тел, я все еще не хотел умирать, я боялся умирать, потому что не знал, воскресну ли я, и если воскресну, то каким? Ведь я и теперь еще не знал, каким кажусь этим полуголым босоногим и смуглым охотникам.
  Потом я услышал их беседу - они называли меня прекрасным. Они называли меня ужас-ным. Они боялись меня - и это не помешало им меня поймать!
  А один из них вдруг назвал меня "прекрасной птицей с человеческим ликом", и я забеспо-коился. Неужели в этом причина того, что зрение мое стало иным? И песни - ведь я не мог спеть ни одной из своих прежних трех песен, а пел теперь только новые, похожие на человеческие?
  Я уже почти решился попросить у них зеркало - хотя где им было взять такую дорогую и хрупкую вещь посреди джунглей? - когда мы, наконец, достигли пункта своего назначения.
  Это был прекрасный дворец - за высокими белыми стенами, за ажурными, покрытыми искусной резьбой воротами, среди дивных растений пышного зеленого сада. В саду были фонта-ны и бассейны, в которых плескались рыбки, и жены раджи, и невольницы раджи, и дочери рад-жи, и в саду был зверинец раджи, для которого меня и поймали - как редкую птицу, единствен-ную в мире.
  А раджа был доволен!
  Он, кривоногий, коротконогий, тучный человечек в белом - белыми были его одежды, и его сандалии, и тюрбан на голове, украшенный павлиньим пером с огромным сапфиром в прика-лывающей это перо брошке, - он даже вскочил с места, и подбежал к клетке со мной, смешно переваливаясь на своих коротких толстых ножках.
  - Ах, какая удача! - завопил он, потирая потные пухлые ладошки так, что многочислен-ные перстни с яркими камушками постукивали друг о друга, - такой редкости нет ни у кого, даже у самого Великого Могола!... а она поет?
  - Мы смогли поймать ее, когда она пела, - сказал один из охотников. - Но с тех пор, как ее поместили в клетку, она не издала ни звука.
  - Ах, прекрасная, прекрасная птичка! - воскликнул раджа, - прекрасная, еще и певчая! И песни ее мелодичны?
  - Ничего более великолепного мы не слышали в своей жизни, о раджа! - нестройным хором ответили охотники.
  - А что она кушает?
  - Мы не знаем. Она отказывалась от пищи и воды с тех пор, как ее поместили в клетку. Мы предлагали ей плоды, и насекомых, и мясо - она все отвергала, мы даже и не надеялись довезти ее живой...
  - Нерадивые слуги! - закричал раджа, хлопнув в ладоши. - Из-за вас наша птичка сдохнет!... всыпать им по десять... нет, по двадцать ударов по пяткам! - велел он прибежавшим на его зов стражникам - я понял, что это стражники, потому что в руках они держали копья, и одеты были не в пример лучше охотников.
  Несправедливость такого поступка возмутила меня, и я закричал:
  - Не смей этого делать!
  - Не смей этого делать, - повторил я, глядя на опешившего и в изумлении выпучившего глаза раджу. - Они ни в чем не виноваты. Ты должен наградить их, а не наказывать.
  - О, прекрасная говорящая птица с человеческим ликом, - заскулил раджа, - как мы можем не наказывать их, если из-за их нерадивости ты чуть не погибла?... Но если ты так хо-чешь, мы отменяем, отменяем наказание... идите, все идите прочь! - закричал он, - оставьте нас наедине с этой птицей - а может, у тебя есть имя, о прекраснейшая? - вкрадчиво спросил он.
  - Есть, - сказал я, - но тебе я его не назову.
  - А мы сами догадались, - сказал он, подождав, когда его слуги удалились на достаточ-ное расстояние. - Ты - Феникс. Мы слышали легенды о тебе, но мы не знали, что ты посели-лась на таком близком от нас расстоянии... Что ты будешь кушать, прекрасная Феникс? Велеть ли подать для тебя спелых бананов? Или фиг? Или ты предпочитаешь мясную пищу - хочешь козленка? Нежного, молочного козленка, его приведут к тебе живым, и ты сама сможешь убить его!...
  - Отпусти меня, - сказал я.
  - О, конечно, конечно мы отпустим тебя - но не сейчас. Попозже. Когда насладимся бе-седами с тобой. И твоим прекрасным пением. Слава о твоей красоте, о твоей мудрости и о твоих песнях с давних пор ходит по миру... Ты споешь нам, ведь правда?
  - Нет, - сказал я, - я не хочу петь для тебя. Я не хочу петь в клетке.
  - О, клетка - это только временно, мы вовсе не хотим лишать тебя свободы передвиже-ния. Хочешь, тебя прямо сейчас отнесут в отведенные для тебя покои? Они во дворце, рядом с нашими собственными. И мы будем беседовать о многом, ведь говорят, ты знаешь ответы на все вопросы, какие только может задать человек...
  - Это неправда, - сказал я, покачав головой, - это ложь, легенда, рожденная желанием людей найти готовые ответы. А готовые ответы бывают только у загадок.
  - Но ты же мудр! Мы будем беседовать с тобой, ты будешь петь для нас... - в своем тщании уговорить меня он подошел вплотную к моей клетке, и прижался к бамбуковым жердям, и протянул руку, чтобы погладить мои перья - и я воспользовался его неосторожностью, и я схва-тил его лапой за руку, и я сказал:
  - Да, раджа, я спою для тебя, спою в первый и в последний раз, - и я запел, и я чувство-вал, как перья мои воспламеняются от злости на этого тучного и маленького человечка, которому служат такие бесстрашные, такие смелые и умные люди, а он за службу платит им побоями, от несправедливости, от того, что меня - меня, прекрасного и единственного, он пытался заставить служить себе, одному только себе - а ведь даже боги не хотели от меня этого, даже боги позво-ляли людям любоваться мной, хоть и на погибель им, людям, но позволяли. Да, некоторые люди равны богам в своем стремлении познать, в своем стремлении созидать - некоторые, но не этот; и оперение мое воспламенилось, и вместе с оперением загорелся сухой бамбук, из которого были сделана моя клетка, и раджа, которого я держал за руку - он тоже горел, он пылал, и пы-лали его белые одежды, ставшие красными и черными, и пылала, шипя, его жирная плоть, и он визжал от боли, но я не отпускал его, пока не почувствовал, что вот-вот он умрет, и тогда я взмыл к небесам, отбросив в сторону его обуглившуюся до кости руку, смердевшую мерзко, и я запел свою победную песню - я умирал, и снова я умирал победителем.
  Конечно, на вопли раджи прибежали стража, и слуги, и они пытались залить огонь водой, которую черпали из фонтана, глупцы! Да разве сжигающее меня пламя затушить водою!
  Я пел, поднимаясь все выше пылающим факелом, и боль становилась все сильнее, но тем мощнее было охватившее меня ликование, и они, слуги, и жены раджи, и его невольницы зади-рали головы, чтобы видеть мой прекрасный полет и мою прекрасную смерть...
  Я умирал победителем, но не знал, смогу ли я снова возродиться - ведь пепел мой ока-зался бы развеян по ветру; как знать, может быть, это моя последняя смерть - и последняя по-беда? И все же я ликовал, потому что ощущение этой победы было тем острее, потому что пока что - вот эти несколько мгновений, которые мне еще остались, я был жив, а жизнь так прекрас-на!...
  И я умер.
  И я воскрес.
  Я возродился из пепла - уже не прекрасным.
  Уже не птицей.
  Но еще и не человеком.
  И об этом я узнал сразу.
  Я воскрес в странном месте.
  Никогда прежде я не видел ничего подобного.
  Никогда прежде я не был внутри человеческого жилища.
  Не сразу я понял, что то, что окружает меня - стены дома. Мне казалось, что я снова в клетке, просторной и захламленной ненужными вещами. Здесь были ткани, тяжелые от пыли, и были различного вида сидения и ложа, и были стеллажи с книгами - тогда я не знал, что это такое, и видел только стройные ряды коробок различных размеров, расставленные на полках из полированного дерева в беспорядке - большие коробки и маленькие стояли рядом, и они были разных, все больше темных, расцветок; а в забранном решеткой окне виднелся кусочек серого тяжелого неба.
  А я - я сидел на крохотном помостике, круглом и хлипком, едва-едва державшемся на то-ненькой ножке; я пошевелился, и тоненькая ножка подломилась, и я упал с грохотом, и при паде-нии задел один из стеллажей с книгами. По старой своей привычке я взмахнул крыльями, хотя сомневался, что мне удастся взлететь здесь, в этом маленьком и тесном для моего полета по-мещении - конечно, я не смог подняться в воздух, хотя и по другой причине.
  Крылья мои - они теперь не были крыльями, вместо крыльев были голые отростки, кон-чавшиеся вполне человеческими ладонями, с пятью пальцами, и большие пальцы были короче остальных и отстояли от остальных под прямым углом.
  Это были человеческие руки, и грудь у меня была человеческая, женская.
  Наверное, женским было и лицо - то есть теперь я знаю, что лицо было женским, а тогда - тогда я этого не знал, но я испугался, я закричал испуганно (или взвизгнул? Да, скорее взвизг-нул), и тяжелые от пыли ткани раздвинулись, и тучный кривоногий раджа вошел в комнату, вбе-жал даже, и воскликнул: - Свершилось! - но голос был другой.
  Потом, немного придя в себя, я рассмотрел того, кого принял за раджу - это был совсем другой человек.
  Тучный и кривоногий, да, и с тюрбаном на голове, но одежда на нем была иная, не белая, а темная, и перстней не было на пальцах, и сами эти пальцы были не такие, как прежде - длин-нее и тоньше, и ладонь была изящней - да полно, раджа ли это? - усомнился я, когда смог не-много успокоиться.
  - Прости меня, птица Феникс, я не знал, что ты так велика, - сказал раджа, кланяясь. - Иначе я подготовил бы для тебя ложе более устойчивое. Ты не ушиблась?
  Его заботливость по отношению ко мне, неподдельная, искренняя, звучавшая в его голосе, сквозившая во взгляде его темных глаз, была мне приятна... Нет, правду говоря, она просто по-корила мое сердце - никто и никогда не проявлял заботы обо мне. И глаза у него были - нет, это не раджа, не тот раджа, во всяком случае, потому что у него были совсем другие глаза, не блестевшие маслянисто гляделки, но темные бархатные очи, смотревшие прямо и ласково.
  - Кто ты? - спросил я, - и кто я?
  - Ты - Феникс, птица с человеческим ликом, однако, как я вижу, не только лик у тебя че-ловеческий. Урна с твоим прахом досталась мне в наследство от моих предков...
  - Значит, когда я умер, мой пепел не был развеян по ветру? - спросил я.
   Он закрыл глаза и торжественно произнес, как будто читал молитву:
  - И когда Феникс взлетел к небесам, словно огненный шар, он запел прекрасную песню, и сложил крылья, и упал на землю - в том месте, где сын раджи предавался своим занятиям. И сын раджи велел собрать прах, в который обратился Феникс, зная, что птица эта рождается из своего же собственного пепла. И прах был собран и заключен в сосуд чеканного серебра, и по-мещен в отдельном помещении в сокровищнице раджи, а наблюдать за ним было поручено дво-им слугам, и они несли свою службу день и ночь, сменяя друг друга, а когда они умерли, их сыно-вья заступили на место своих отцов, и в свою очередь, были заменены сыновьями, и так продол-жалось до тех пор, пока...
  - Пока не пришли англичане, - сказал он уже другим, как мне показалось, злым голосом. - Пока не пришли англичане, и не разорили мою страну. И из всех сокровищ семьи моих предков осталось только это - пепел птицы Феникс в старом серебряном кувшине. Год назад кувшин треснул, и я обнаружил, что серая пыль стала золотым яйцом. Я положил яйцо на кофейный сто-лик, и вот теперь разговариваю с тобой. Добро пожаловать в новую жизнь, - добавил он радуш-но. - Надеюсь, твое возрождение прошло успешно. Одно не могу понять, как ты ухитрялась ле-тать, не имея крыльев?
  Я удовлетворил его любопытство, а потом он вспомнил о долге гостеприимства и стал беспокоиться, удобно ли мне, и не хочу ли я пересесть в кресло или на оттоманку, и не хочу ли я чаю, потому что сейчас как раз время...
  Я не хотел чаю, потому что не нуждаюсь ни в питье, ни в пище. Я не хотел в кресло или на оттоманку, потому что ноги у меня остались прежние, птичьи, и с такими ногами гораздо удобнее было сидеть на полу.
  Я хотел на волю. К солнцу.
  Мой собеседник (как я позже выяснил, он вовсе не был раджей, а учился в Оксфорде, то есть был студентом, имя его я почти могу вспомнить - кажется Нандра? или Чандра? Пусть бу-дет Чандра) огорченно посмотрел на меня.
  - Должен тебя огорчить, птица с человеческим ликом, - сказал он. - Видишь ли, мы на-ходимся в Англии. А эта страна не дружит с солнцем.
  Я понял его слова так, что здесь живут поклонники ночных богов, но он объяснил, что про-сто в Лондоне очень редко случаются солнечные дни, особенно осенью и зимой, и воздух такой холодный, что я неминуемо погиб бы, окажись я вне натопленного помещения, тем более что я теперь не умею летать.
  Я заломил руки в тоске. Я ударил себя кулаком в грудь. Я стал рвать волосы на голове - да, да, теперь на моей голове вместо перьев росли длинные и темные кудри, мой голубоглазый и златокудрый поэт назвал бы их "гиацинтовыми" - и я воскликнул горестно, проливая слезы:
  - О, лучше пусть я умру, чем жить таким уродом и в неволе!
  Он испугался этих моих слов. Он стал утешать меня, говорить, что я - прекрасен, и что я не пленник, а просто должен повиноваться независящим от меня (он назвал их "объективными") обстоятельствам; и что он, Чандра, сделает все, что только возможно, чтобы вынужденные не-удобства стесняли меня как можно меньше. Он был в силах сделать это, потому что, хоть сокро-вища его предков были утеряны, он все же был достаточно состоятельным человеком, и мог соз-дать для меня относительный комфорт. А когда его обучение будет завершено, он вернется на родину, в Индию, и я вместе с ним, и там я смогу найти для себя обиталище по своему вкусу, в безлюдном месте, или же останусь вместе с ним в его доме, а он будет только рад дружбе со мной...
  Через несколько дней мы переехали на новую квартиру, которую прежде занимал худож-ник и в которой имелась просторная студия с застекленным потолком. Я поселился в этой студии. Ни один человек, кроме самого Чандры, не мог переступить порог моего обиталища. Он хотел сохранить мое существование в тайне - и ему это удалось. Дом стоял в обширном парке, и по-тому соседи не слышали моего пения, да и пел я теперь редко, потому что редко видел солнце. Слуги Чандры были его соотечественниками, а индусы умеют хранить секреты - никто не прого-ворился о странном жильце верхнего этажа. Чандра любезно собрал в парке достаточно сухих веток, чтобы я мог устроить для себя привычное мне гнездо. Он предлагал ткани и подушки, что-бы мне было мягче, но я с негодованием отверг эту ненужную мне роскошь. Он не настаивал, уважая мои желания.
  Мы виделись с ним каждый день. Иногда - мельком, когда он забегал узнать, не нужно ли мне чего-нибудь, и извинялся заранее, что не сможет провести со мной вечер, потому что при-глашен на обед. Иногда он заходил ненадолго поболтать со мной, иногда мы разговаривали ночь напролет, и он удивлял меня широтой своего кругозора и глубиною познаний в самых разных об-ластях - я никогда не был мудрым и эрудированным, хотя в одной из моих жизней мне довелось слыть таковым.
  Однажды я высказал это свое удивление - как человек, столь молодой, и к тому же, столь короткоживущий, мог приобрести так много знаний. Он ответил, приподняв брови, что сам он ма-ло что видел, и пока что мало что сделал, а знания свои приобрел из книг. Я спросил его, что та-кое книги, он объяснил, и предложил мне обучить меня чтению. Но первую же книгу, которую он принес мне, я прочитал самостоятельно - подобно тому, как я мог говорить на любом из сущест-вующих и когда-то существовавших языков, я мог теперь и читать: заботливые боги, или же за-ботливая судьба - не знаю, кто, - снабдили меня этим знанием, отняв мою красоту. Хотя Чанд-ра утверждал, что я прекрасен, и я видел восхищение в его темных бархатных глазах, когда он любовался мною, возносящим хвалу восходящему или заходящему солнцу, или изливающему в песне свою тоску и печаль.
  Я не могу сказать, что был счастлив в той комнате с застекленным потолком.
  Но и несчастлив тоже не был.
  Мне доставляли радость посещения Чандры и беседы с ним, книги - великое изобрете-ние людей, я думаю, самое великое из всех их открытий - скрашивали долгие пасмурные часы дневного времени, когда солнце пряталось под одеялом туч и не желало являть миру свой свет-лый лик.
  Но солнце было необходимо мне для жизни и для счастья.
  Я стал чахнуть. Оперение мое уже не блистало, не переливалось сияющими красками - нет, оно стало тусклым и безжизненным. Книги почти не занимали меня, дни и ночи напролет я сидел в своем гнезде, нахохлившийся, безрадостный, и даже появление Чандры не развлекало меня.
  А он - он страдал. Он пригласил ко мне врача, утверждая, что это не опасно для нашей тайны, так как у медиков существует понятие профессиональной этики, и они не разглашают сек-реты своих пациентов. Мне было безразлично, узнают ли люди о моем существовании или нет, и Чандра привел высокого и худого человека, который, при виде меня спросил удивленно:
  - Мистер Чандра, а вы уверены, что я смогу помочь этому существу? Не лучше ли было бы пригласить ветеринара?
  Но Чандра, огорченный, раздосадованный даже такими его словами, убедил своего зна-комца, что лечить меня должен именно врач.
  Врач не нашел у меня никаких болезней. Он сказал, что, по его мнению, я вообще не могу быть болен - в человеческом понимании этого слова. В то же время с моим организмом явно что-то неблагополучно, и он просил бы у Чандры позволения понаблюдать меня некоторое вре-мя.
  С этих пор визиты врача стали даже регулярнее, нежели визиты самого Чандры, ведь мой друг должен был еще и посещать университет, лекции и семинары, сдавать экзамены, а иногда и вести светскую жизнь - у него было множество знакомых среди студентов и преподавателей, и он довольно часто получал приглашения на обеды и уикенды.
  Врач приходил, брал меня за руку, здороваясь неизменным вопросом: - Ну, и как мы се-годня себя чувствуем? - пытался найти пульс на моем запястье, и ему это никогда не удава-лось, потому что у меня не было сердца.
  Он задавал мне вопросы, беседовал со мной о моей жизни - здесь, и о том, как я жил прежде, и, наконец, по истечении трех или четырех лет, сделал свое заключение, о котором объ-явил мне в присутствии Чандры.
  Вначале он, с нашего позволения, извинился перед нами, и особенно перед Чандрой. Ока-зывается, при первоначальном со мной знакомстве он был уверен, что Чандра с какой-то неве-домой целью мистифицирует его. Однако постепенно он убедился, что я никак не являюсь мис-тификацией, а феноменом, дотоле неизвестным науке. С научной точки зрения мой организм не является материальным телом, представляя собой субстанцию солнечной энергии. Не будучи вполне компетентным специалистом в области физики, он никак не может утверждать, что прав, однако, поскольку является единственным специалистом в мире по Фениксам, и как практик - он выделил голосом эти слова, словно подвел под ними жирную черту, - он может высказать пред-положение, что я в нынешней своей ипостаси являюсь переходным звеном от птицы-Феникс к человеку-Феникс. Мы, то есть я и Чандра - должны быть готовы к самому худшему, о чем он со-общает нам с величайшим сожалением, но в то же время выражает уверенность, что моя гибель позволит мне возродиться в более приспособленном к жизни облике. Он, врач, знает, что я ли-шен страха смерти, и надеется, что Чандра, из чувства сострадания ко мне, не будет чинить мне препятствий в том случае, если я решу выбрать летальный исход. Если же я захочу продлить свои дни, то он может рекомендовать мне смену климата - я должен поселиться где-нибудь на свежем воздухе, в достаточно жарком и солнечном месте, желательно сухом - по его мнению, Аравийская пустыня или Сахара подойдут для меня более всего.
  Чандра слушал приговор врача со слезами на глазах.
  А когда врач, откланявшись, удалился, Чандра вскричал:
  - О, нет!
  - О, нет, - рыдал он, - ты умрешь, и я больше не увижу тебя - о, горе мне, каким го-рем для меня было знакомство с тобой, твое возрождение - о, я, несчастный!...
  Я подождал, пока он успокоится, и сказал:
  - Если ты не желаешь, я могу еще немножечко пожить. Хотя жизнь моя в нынешнем моем состоянии не приносит мне радости.
  - Ах, - вскричал он, - я не знаю! Я люблю тебя, прекрасная Феникс, так, как только мужчина может любить женщину, и жизнь без тебя кажется мне темной ночью, в которой никогда не наступит рассвет. Но если ты тяготишься своим нынешним существованием - ты вольна вы-брать смерть, и я не буду чинить тебе препятствий...
  - Однако я не женщина, - сказал я озадаченно. - Я - Феникс, когда-то я был птицей, а теперь я урод, и даже не являюсь материальным телом.
  - О, это так думаешь ты, я же вижу перед собой прекрасную, самую прекрасную в мире женщину с совершенными чертами лица, с нежными руками, и мраморной грудью, а на все ос-тальное я не обращаю внимания.
  Я согласился подождать умирать - ради него, хотя и был весьма озадачен его признани-ем.
  Чандра спешно зафрахтовал яхту, которая должна была отвезти нас с ним к берегам Ара-вии. Он завершил к тому времени обучение в университете и получил степень бакалавра, однако на родину возвращаться не собирался - потому что, по словам врача, климат Индии для меня был вреден.
  Мы отправились в плавание. На борт судна меня перенесли в закрытых носилках, и никто не мог входить в каюту, где помещался я. Чандра ежедневно выносил меня на палубу, закутанно-го в шелковое покрывало. Там я сидел, дыша воздухом - воздух был влажный, морской, и ниче-го хорошего для меня от этого моциона не последовало - напротив, мои перья окончательно потеряли блеск, и даже стали кое-где выпадать.
  Но Чандра, исполненный обычного эгоизма влюбленных, ничего этого не замечал.
  Не замечал, потому что видел одно только мое лицо, отказываясь видеть мое уродство - птичье туловище, короткие ноги, кривые и мощные когти. Мог ли я винить его за то?
  Любовь, познанная мною в моем позапрошлом существовании, и покинувшая меня в пре-дыдущей моей жизни, почти уже забылась, оставив по себе только прекрасное воспоминание, печальное и в то же время радостное.
  И - надо признать - это была не настоящая человеческая любовь, это было всего лишь то состояние души, которое мы называем любовью, та нежность и та преданность, которую испы-тываем к другу, и к возлюбленной, и к близкому и дорогому для нас существу, но без того страст-ного желания, страстного и непобедимого влечения, которое дано испытать только к вожделен-ному нами.
  А Чандра - он любил меня страстно, и более всего страдал от невозможности разделить со мной свою страсть. Трепещущими тонкими своими пальцами он гладил мои волосы, когда ду-мал, что я сплю, или легко касался губами моей нежной кожи - на плечах, на груди, на лице; но он никогда не давал мне повода оскорбиться, потому что, как он считал, я не замечал этих его робких и тайных ласк.
  Я сочувствовал ему - ведь я не мог ответить ему тем же. Я сочувствовал ему и ни в чем не винил его - я не имел на то права.
  Однажды утром, когда Чандра вынес меня на палубу, как всегда, укутанного в шелковое покрывало, и усадил в укромном уголке, укрытом занавесом от любопытных глаз команды - для нее, то есть для команды, я был больной супругой Чандры, которой ни религия, ни обычаи не позволяли показываться на глаза посторонним, но свежий воздух был необходим, и это объяс-няло все предосторожности, сопровождавшие ее, то есть мое, появление наверху; так вот, одна-жды утром легкий ветерок донес до меня сухое дыхание пустыни - мы были у цели, как объяс-нил мне Чандра, и берега Аравийского полуострова уже видны были впереди, заслоненные от меня тонким, но плотным шелком; и я встрепенулся, так сладостен был этот слабый вздох род-ных моих мест. Я встрепенулся, и впервые за последние долгие месяцы запел, запел помимо воли - звуки сами собой лились из моего горла, распирая мне грудь, расправляя мои плечи, за-ставляя тело напрячься и раскинуть несуществующие крылья, я пел, и чувствовал, как начинает пылать оперение, покрывавшее мою спину, и нижнюю часть моего тела, и мои кривые и короткие птичьи лапы, я пел, прощаясь с жизнью, и Чандра плакал и молил меня остановиться, но я не мог, потому что это было не в моих силах. Моей воли не было на рождение этой песни, эта песня родилась сама, и убивала меня своим рождением, я уже пылал, и от этого костра воспламенился занавес, и пересохшие доски палубы, и скоро полыхал весь корабль.
  Я был бы рад спасти от гибели этих людей - но я не мог взлететь, и я умер.
  Наверное, я сгорел вместе с кораблем.
  Но, возможно, кто-то спасся, потому что мой пепел был тщательно собран и помещен в сосуд, который нынешний мой хозяин (правильнее было бы сказать, бывший, потому что мне удалось сбежать) купил на аукционе Сотби за вполне разумную цену в несколько сот фунтов стерлингов.
  Я не хочу вдаваться в подробности этого последнего моего воскрешения. Скажу только, что я все еще не стал человеком-Феникс, хоть и обзавелся парочкой стройных ножек, достойных самой короткой юбки, какую только может напялить на себя кокетливое юное человеческое суще-ство женского пола. Однако мини-юбки я не ношу, потому что они подчеркивают уродство нижней части моего тела - единственного, оставшегося во мне от прежней прекрасной и совершенной птицы, ослеплявшей своей красотой неразумных.
  Мой бывший хозяин поместил мой пепел в своей коллекции различных редкостей и произ-ведений искусства, недоступной взглядам простых смертных, так как в этой коллекции имеются предметы, на которые могут заявить свои права некоторые музеи Европы и Америки, и не только музеи, но и правительства, и общественные организации. Поэтому мое воскрешение прошло не-замеченным.
  К счастью, помимо ножек, в моем нынешнем существовании я приобрел недюжинные спо-собности к технике и электронике, и мне удалось отключить сигнализацию в этом частном музее и бежать, а куда - я не скажу, я не хочу, чтобы меня обнаружили.
  Я веду вполне человеческий образ жизни, я даже устроился на службу; мое уродство - непропорциональность моего туловища по сравнению с моими конечностями - спасает меня от приставаний мужчин, а уединенный образ жизни позволяет скрывать свою тайну от любопытных.
  Моя цель - накопить достаточно денег, чтобы уехать куда-нибудь подальше от людей, в какую-нибудь пустыню, где есть скалы и колючки, и где нет цивилизации с ее джипами, бензоко-лонками, жевательной резинкой, женскими прокладками, бюстгальтерами, рекламой, кока-колой, паспортами, таблетками, атомными бомбами, дезодорантами и попытками спасти мир от чего угодно.
  Там я найду укромное место в скалах, там я сооружу себе гнездо из сухих колючек - все-таки когда-то я был птицей, и память об этом живет в моем теле.
  Там я умру.
  
  Я - Феникс.
  Некогда я был птицей.
  Я был птицей, и я был игрушкой богов - в первом своем рождении.
  Я был кумиром людей, и я был забыт ими.
  Я познавал.
  Я узнал ненависть.
  Я узнал любовь.
  Я узнал, как сладка месть.
  Я узнал радость, и я узнал печаль.
  Я умирал.
  Я побеждал.
  Я возрождался.
  Я - Феникс.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"