Фортунская Светлана : другие произведения.

Машенька

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Когда женщина верит в мужчину, он способен творить чудеса.


   МАШЕНЬКА
  
   1. Сейчас.
  
   В телефонной трубке жужжало, гудело и щелкало. Щелканье это не позволяло разобрать слов, слышно было только: "Маша, Машенька!"
   Имя ему ничего не говорило.
   Он сказал:
   -- Вы, наверное, не туда попали, -- и положил трубку.
   И попытался сосредоточиться на прерванной телефонным звонком работе.
   И не смог.
   Как будто заноза, сидел в ухе голос, тоненький девчоночий голосок, повторявший сквозь гуденье и щелканье: "Маша, Машенька!"
   Он помотал головой, чтобы вытрясти из ушей этот голос, уставился в очередную бумажку, и тут сквозь цифры накладной проступили вздернутый носик, светленькие волосики, которые никогда не желали лежать, а непослушно топорщились вокруг круглого лобика, голубые глазки, всегда извиняющаяся улыбка, как будто она в чем-то провинилась перед всем светом -- Машенька, конечно же, Машенька, ее никто иначе и не называл, она училась вместе с ним в институте, а потом он встречал ее несколько раз на улице, и даже, помнится, один раз сидел с ней в кафе...
   Да, они тогда столкнулись с ней нос к носу, и Машенька ужасно обрадовалась -- даже счастливые слезы выступили на ее голубых глазках, увлажнив коротенькие светлые реснички; и она затащила его посидеть в этот неуютный и сумрачный сарай, который только по недоразумению считался кафе, на углу Ленина и Чичерина. Они пили то, что там называется кофе, и ели алюминиевыми ложечками круглые пломбирные шарики из серых погнутых металлических вазочек. Машенька хвасталась, что получила квартиру, однокомнатную, конечно, но просторную, и в новом доме, и делает сейчас ремонт, а потом устроит новоселье, и что она очень хочет, чтобы он пришел к ней на новоселье; и он тогда дал ей свой телефон -- еще старый, прежней работы. Она так и не позвонила, но он ни разу и не вспомнил о ней все эти годы -- лет десять, наверное. В институте она была немножечко влюблена в него, но потом, ему казалось, у нее это прошло. И вот, через столько лет -- звонок; конечно, он забыл о том, что есть на свете такая Машенька, а теперь вспомнил, и ему очень хотелось, чтобы она позвонила еще раз.
   Она позвонила. В трубке гудело, жужжало и щелкало еще пуще, но он прокричал:
   -- Машенька, да, я слышу! -- и она расплакалась.
   -- Ты мне очень нужен, -- всхлипывала она, -- ты прости, но мне больше некого просить... Не к кому обратиться... Я тут влипла...
   По телефону очень трудно успокоить плачущую женщину. Единственный способ -- наорать на нее. Он наорал.
   -- Прекрати реветь! -- рявкнул он, -- Скажи толком, где ты находишься!
   Она сказала -- это было в двух шагах от его нынешнего офиса.
   -- Сядь на скамеечку, и не реви, -- сказал он. -- Через минуту я буду.
  
   Он не сразу узнал ее. Во-первых, она сидела на скамеечке, положив ногу на ногу, и курила. Чтобы прежняя Машенька взяла сигарету, нужно было ее напоить до поросячьего визга, но она никогда не напивалась. К тому же она очень поправилась, не растолстела -- что не красит женщину, -- но пополнела и похорошела. У нее появился бюст и бедра, чего за ней раньше не замечалось. И волосики ее, всегда тоненькие и непослушные, лежали густыми блестящими локонами на пополневших плечах. В остальном это была Машенька -- ее вздернутый носик, ее голубенькие глазки, наливавшиеся слезами от любого невпопад сказанного слова, ее кривящиеся в виноватой улыбке тонкие губки -- нет, это была Машенька, и он сел рядом с ней на скамеечку и сказал:
   -- Привет, Машенька!
   -- Ой, я тебя не узнала, -- воскликнула она и тут же разревелась опять.
   Она ревела, держась за его рукав, и пыталась что-то объяснить, о чем-то рассказать, и он не мог ничего разобрать из ее слов, поэтому поднял ее со скамеечки и повел за руку вдоль по улице; сначала она не сопротивлялась, потом вдруг сообразила, что ее ведут куда-то, перестала плакать и спросила, судорожно вырываясь:
   -- Куда ты меня тащишь?
   -- Тут недалеко, -- сказал он, -- тебе надо выпить сто грамм, и ты придешь в норму. И связно расскажешь мне, что случилось.
   -- Но я не одета! -- воскликнула она. Он только сейчас обратил внимание на то, что одета она была действительно не совсем прилично -- на ней была линялая футболка и старый спортивный костюм, а на ногах -- драные комнатные тапочки.
   -- Ничего страшного, -- сказал он, -- там никто не обратит на тебя внимание. Тебя что, обокрали?
   В ответ на этот вопрос она снова разревелась.
   -- Ну, ну, будет, -- он похлопал ее по плечу, -- мы пришли. Вытри слезки. Можешь даже и умыться -- здесь есть туалет.
   В этом заведении на пять столиков был туалет, был богатый выбор спиртного, и были удобные плетеные кресла. По случаю весны, наступившей всего несколько дней назад, столики и кресла стояли на улице, под большими разноцветными зонтиками. Он проводил ее внутрь, вернулся на улицу, сел в удобное плетеное креслице под зеленым зонтом и стал ждать. И тут ему пришла в голову такая нехорошая мысль -- десять лет о ней не было ни слуху, ни духу. И вот она появляется -- в слезах, хотя явно жила она все это время неплохо -- от плохой жизни не хорошеют. Да и костюмчик спортивный на ней, хоть и старенький, но из дорогих, когда-то он был фирменным. Может быть, это попытка вытрясти деньги? Может быть, Машенька заделалась вдруг авантюристкой? Он отмел эту мысль, как нечто фантастическое: Машенька -- и вдруг авантюристка! Да он скорее поверит, что мать Тереза ворует кошельки!
   Но где-то глубоко внутри нехорошая мысль -- вернее, нерастворимый осадок нехорошей мысли, -- остался.
   Она вернулась довольно быстро. Ее щеки и лоб блестели от воды.
   -- Там нет полотенца, -- пояснила она, и он предложил ей свой носовой платок.
   -- Есть будешь? -- спросил он, она отказалась. Тогда он заказал два по сто "Метаксы", лимон и маслины -- надо же чем-то закусывать коньяк. И кофе.
   -- Помнишь, мы пили в том кафе бурду из стаканов под названием "кофе"? -- спросил он, чтобы дать ей немножечко времени успокоиться и прийти в себя.
   Она улыбнулась обрадованно:
   -- Ты тоже помнишь? Если бы ты знал, как часто я вспоминала нашу ту встречу! Это для меня было самое дорогое воспоминание, долгие-долгие годы, я так хотела бы встретиться с тобой, поговорить, и вообще...
   -- Что ж не позвонила?
   -- Я... жила не здесь, -- с трудом выговорила она.
   -- Уезжала, что ли?
   Она помотала головой, и носик ее подозрительно задергался.
   -- Только не реветь! -- испуганно вскрикнул он. К счастью, как раз подоспел коньяк.
   -- Пей, -- велел он, -- залпом. Я еще закажу, если будет мало.
   -- Почему мало? Для чего? -- испугалась она.
   -- Для твоего успокоения. Давай!
   Она послушно опрокинула рюмку, лихо даже, и потянулась за лимоном. На голубые ее глаза опять набежали слезы, но это теперь были правильные слезы, слезы, так сказать, коньячные. Она аккуратно своими белыми зубками оторвала дольку лимона от шкурочки и стала жевать, немножко кривясь, а шкурку бросила в пепельницу. Он тоже отхлебнул коньяк и спросил:
   -- Успокоилась немного? Или еще?
   -- Не надо, -- помотала она головой. -- Я в порядке.
   -- Раз в порядке -- давай рассказывай, что стряслось.
   -- Ты не поверишь, -- сказала она с тоской. Он заглянул в ее глаза. Слез не было. Но тоска в глазах имелась -- самая настоящая, такая, от которой воют волком и лезут на стены.
   -- Ты сначала расскажи, а потом посмотрим, поверю я, или нет.
   -- Я, понимаешь ли, потерялась...
   Он не понял.
   Она вздохнула:
   -- Лучше я начну сначала. У тебя есть время?
   Время -- вещь дефицитная, его всегда не хватает. Но Машенька выглядела такой измученной -- несмотря на все эти произошедшие с ней перемены к лучшему, -- и взгляд у нее был такой тоскливый, такой затравленный, что он соврал с совершенно чистой совестью:
   -- Есть.
   Она вздохнула еще раз, вытащила из смятой пачки сигарету, прикурила и сказала:
   -- Началось с того, что я получила квартиру...
  
   2. Тогда.
  
   Это было счастье.
   Сидя на чемодане, глядя на оклеенные дешевыми в розовых цветочках обоями голые стены, Машенька ощущала себя счастливой -- полностью и бесповоротно.
   Стены были -- свои собственные.
   И потолок над этими стенами был собственный, и пол, и все двадцать метров жилой и тридцать семь метров общей площади были Машенькиной неделимой и неотторжимой собственностью.
   То есть, конечно, ее новая квартира, как и все квартиры этого нового многоквартирного дома, и многих других многоквартирных домов, была собственностью государства, но за семьдесят лет существования Советской власти мы так привыкли отождествлять понятия: "государственное" и "мое", что, получая квартиру, были уверены в полном и неоспоримом своем праве владения этим имуществом.
   Машенька получила квартиру.
   И не под крышей, где-нибудь на десятом этаже, и не на первом этаже, всеми признаваемым неудобным и небезопасным -- нет, на пятом, комфортабельном и уютном; и это было уже не просто счастье, а счастье с огромной долей везения.
   И было плевать на то, что потолок в трещинах, что стены оклеены уродливыми обоями, что деревянные половицы скрипят и ходят под ногами, что под подоконником в кухне -- дыра, а в ванной течет кран и забыли поставить смеситель для душа.
   Также плевать было на то, что всей мебели у Машеньки имелись раскладушка и старенькая тумбочка -- или, может быть, шкафчик. Во всяком случае, у тумбочки -- или шкафчика -- были две дверцы, были три полочки внутри, он был выкрашен голубой краской, и туда можно было складывать всякие нужные вещи. Например, кастрюли, которых у Машеньки пока еще не было. Или косметику, которая у Машеньки водилась в изобилии. А на раскладушке можно было спать ночью, или сидеть днем, в случае, если захочется отдохнуть. Мебель Машенькина пока что находилась на хранении у тетки, у той самой тетки, сестры отца, давно покойного, у которой Машенька иногда ночевала, и которая, как единственная ее родственница, всегда относилась к ней с приязнью. И, если Машенька вдруг оказывалась без крова -- когда очередная квартирная хозяйка сообщала, что к ней приезжает дочь с ребенком из Жмеринки, или когда очередная подруга, у которой Машенька поселялась на время, вдруг спешно выходила замуж -- тетка никогда не говорила: "Нет!" -- во всяком случае, с вечера. Тетка беспрекословно вытаскивала Машенькину раскладушку, ставила ее в кухне, поила Машеньку чаем на сон грядущий, и только утром сообщала Машеньке, что она сейчас не может ее принимать, что у нее личная жизнь, или, напротив, что у нее -- очередное разочарование в личной жизни, и она, тетка, нуждается в покое и одиночестве.
   Нет, плевать было на все мелочи и все временные -- в это Машенька свято верила -- неудобства.
   Потому что сидеть под собственной крышей на собственном чемодане было для Машеньки неизведанным никогда в жизни счастьем. Всю свою жизнь она прожила у чужих людей. Сначала в детском доме, потом -- в интернате, в годы учебы в институте -- в общежитии, а потом -- десять долгих лет она стояла на квартирной очереди и снимала углы или -- если повезет -- комнаты, или кто-то из подруг пускал ее на месяц-другой, или та же тетка уезжала на курорт и просила Машеньку присмотреть за квартирой и за двумя своими рыжими кошками.
   Поэтому Машенька даже и не поехала к тетке за мебелью, а провела первую ночь в своей новой квартире на полу, подстелив под тоненькое одеяло газеты, за которыми она сбегала в киоск "Союзпечати" на трамвайную остановку, и укрывшись шубкой. Под голову она подложила свернутую в тугой комочек теплую кофту, и никогда ей не спалось еще так сладко, как в эту первую в собственной квартире проведенную ночь.
   То есть сначала ей не спалось. Она мечтала. Она представляла себе, какой ремонт она сделает в своей новой квартире, какие обои выберет, какую мебель поставит, какие у нее будут кастрюли и сковородки. Потом мечты ее стали менее приземленные, более парящие, что ли -- она представляла себе, как самый лучший, самый умный и самый красивый человек на земле сделает ей предложение, которое она, поломавшись немного, примет, и как они будут жить в этой квартире, а потом у них появятся дети -- мальчик, и девочка, и как этот самый лучший человек на земле будет любить ее, Машеньку...
   Она проспала бог знает сколько времени. Часы, которые она с вечера позабыла завести, стали. Солнце стояло высоко, и дети во дворе гомонили громко, из чего она заключила, что, пожалуй, уже достаточно поздно. К счастью, была суббота, на работу идти Машеньке не нужно было, но она решила, что сегодня или завтра должна приобрести будильник.
   А пока Машенька сделала себе чай -- у нее был кипятильник и стаканчик в пластмассовом голубом футляре. Поскольку работа в проектном институте подразумевала частые и не всегда ожиданные командировки, Машенька имела необходимый командировочный набор, включавший в себя всякие бытовые мелочи, в том числе и кипятильник, и пакетик с чаем, и сахар в баночке. Ей очень хотелось принять ванну, но горячую воду и отопление еще не подключили, поэтому пришлось пока обойтись обтиранием мокрым полотенцем.
   Ежась от холода, Машенька накинула на плечи поверх халатика шубку и уселась на подоконник в кухне, поставив стаканчик с чаем рядом с собой. Вчера, получив ордер и спеша въехать, вселиться, занять свою новую жилплощадь, Машенька совсем позабыла о том, что надо бы что-то купить себе к завтраку (как и к ужину). Но это тоже были мелочи, не заслуживающие особого внимания. Она собиралась поехать за вещами к тетке, а по дороге заскочить в студенческую столовую, где кормили недорого и невкусно.
   Но Машенька не успела насладиться чаем, потому что в дверь позвонили. Сначала она даже не поняла, что за звук слышит, потом сообразила, и даже прослезилась от радости -- к ней, в ее квартиру, пришли гости! Неважно, кто -- соседи ли зашли познакомиться, или мастера-строители бродили по квартирам и предлагали свои услуги в качестве ремонтников (она знала о такой практике и собиралась воспользоваться предложением, а деньги у нее были, все десять лет она копила на ремонт и на мебель и отложила довольно круглую сумму на книжку, тысячу с небольшим).
   Она побежала открывать дверь своей квартиры первым своим гостям.
   И это оказались настоящие гости -- Дина, сослуживица и подруга Машеньки, стол которой на работе стоял напротив Машенькиного, пришла посмотреть, как Машенька устроилась, и порадоваться счастью подруги. И не одна пришла, а с мужем, могущим оказать посильную помощь в первичном устранении строительных недоделок. А еще она принесла бутылку, завернутую в бумагу, подмигнув Машеньке, что новоселье -- новосельем, это когда еще будет, но обмыть новую квартиру необходимо, не то Машеньке по первому времени не будет уютно. Машенька застенчиво улыбнулась.
   Ей очень нравилась Дина. Даже нет -- она восхищалась Диной, Дининой уверенностью в себе, Дининым умением устраивать свои дела, а также заставлять работать за себя окружающих -- мужа, маму, сестру, а на работе -- и ее, Машеньку. Дина делала это не потому что была хитра и ленива, вовсе нет. Просто у нее так получалось, что за нее охотно и даже с удовольствием работали другие.
   А еще Дина была очень красива, хоть и полновата немножко, и немножко неряшлива. И это тоже вызывало у Машеньки восхищение и зависть, белую, разумеется. Ей, Машеньке, казалось, что если Дина станет вдруг аккуратно и изыскано одеваться, или вдруг похудеет, она перестанет быть такой милой и такой очаровательной.
   А еще Дина была умна, и все на свете знала, то есть не то, чтобы знала, но имела свое представление и о политике, в чем Машенька не разбиралась совершенно, и о книгах, и о многих других вещах. Машенька, конечно, читала иногда книги, но больше такие, знаете ли, про любовь, где Он, и Она, и Большое Чувство; и кино Машенька предпочитала про любовь, с хорошим концом, чтобы можно было прослезиться от умиления и радости, например, индийские фильмы. Дина всякое такое не читала и не смотрела, и просвещала Машеньку, подсовывая ей ту или иную книжку или советуя посмотреть тот или иной фильм. Машенька слушалась, но закрывала прочитанную книгу или выходила из кинотеатра с чувством собственной тупости и еще большей зависти к Дине -- надо же! Она понимает!... Ей нравится!... -- у самой Машеньки от книг и фильмов, рекомендованных ей Диной, только болела голова. В основном от мысленного усилия понять и восхититься. И немножечко от скуки.
   И вот теперь эта самая умная, красивая и неизвестно за что любившая Машеньку Дина пришла к ней в гости, и с мужем, и с бутылкой вина; и Дина ходила по квартире, разглядывала стены, и пол, и потолок, и давала советы, и критиковала строителей, оставивших так много огрехов, и спрашивала о Машенькиных планах: "А обои какие? А плитку ты в ванной положишь? А на кухне? А балкон стеклить? А пол так и оставишь дощатый?" Машенька застенчиво посвящала Дину в свои планы, застенчиво отговаривалась отсутствием у нее необходимых для укладки плитки или паркета средств, застенчиво радовалась большой ванной, просторным коридору, и кухне, и балкону, и застенчиво обещала устроить новоселье как можно скорее. И застенчиво сообщила, что ей здесь уютно -- уютнее не бывает, она даже проспала сегодня, что с ней случается очень редко, и до сегодняшнего дня бывало только в гостиницах, в командировке.
   -- А на чем же ты спала? -- удивленно спросила Дина, оглядываясь и не находя ничего, хотя бы отдаленно напоминавшего кровать.
   Машенька пояснила, что на полу.
   -- Кошмар! -- заявила Дина, и сделала это так безапелляционно, что Машеньке стало казаться, что действительно -- кошмар, и что она поступила неправильно и глупо, когда решилась переночевать вот так, без постели, на газетах.
   -- Не могла мне сказать? -- продолжала меж тем Дина. -- У нас есть раскладушка, Сеня бы тебе притащил, ты бы только позвонила...
   -- Ах, нет, -- сказала Машенька, краснея, -- у меня тоже есть раскладушка, и тумбочка... Или шкафчик. Они у тети, я как раз собиралась съездить за ними.
   -- Сеня съездит, -- твердо произнесла Дина. -- А еда у тебя есть?
   Машенька не поняла вопроса:
   -- Какая еда?
   -- Ну, закусить нам будет чем?
   -- У меня чай есть. И сахар, -- сказала Машенька и, снова покраснев, добавила: -- Я сейчас сбегаю...
   -- Сеня сбегает, -- отрезала Дина. -- Давай, рассказывай, где твоя тетка живет.
   -- Ах, нет, я сама, -- всполошилась Машенька. Ей была неприятна мысль, что кто-то -- даже и безропотный Сеня, каждое слово своей жены почитавший законом, изъявлением воли высшего существа, -- будет вдруг делать ее, Машенькину, работу. К тому же тетка была женщиной с характером.
   -- Тетя ему и не откроет, -- сказала Машенька, -- она недоверчивая очень.
   -- А если ей записку написать?
   Машенька помотала головой, и Дина, подумав, решила:
   -- Вместе съездим. Там только мебель, у тетки, или еще какие-нибудь вещи остались?
   -- Сумка моя дорожная, с летней одеждой, и ящик с книгами.
   -- А, тем лучше, -- обрадовалась Дина, -- все сразу и заберем. И Сеня нас отвезет в такси. Отвезешь, Семен?
   Семен молча кивнул.
   Машенька забеспокоилась, что на нее, Машеньку, будут тратиться такие деньги, и время тоже, и что она потом, сама, потихонечку, но Дина была неумолима.
   -- Едем. И сейчас. По пути купим чего пожрать, перевезем тебя, а потом и выпьем. Кстати, у тебя есть, из чего пить?
   У Машеньки был только один стакан, и она кивнула нерешительно. Стакан все-таки был в футляре, и имел крышку, навинчивающуюся на футляр сверху; и крышка, и сам футляр, случалось, в командировках служили вместо рюмок или стаканов. Поэтому Машенька кивнула еще раз, и они поехали -- на такси, как Дина и обещала, и Машеньке категорически запретили платить (Дина толкнула пытавшуюся достать деньги Машеньку в бок и прошипела: "Ты с ума сошла, мы же с мужчиной едем, не позорь его!" -- и Машенька испуганно спрятала кошелек, и только робко косилась на водителя и на Сеню: не заметили ли они ее попытки опозорить мужчину).
   Зато в гастрономе Машенька стала упрямой и несгибаемой, и самолично купила полкило мокрой колбасы, хлеб и бутылек с большими желтыми маринованными огурцами. Покупки сложили в авоську, извлеченную Сеней из кармана, и отправились к тете.
   Тетя встретила их радушно, приветливо даже. Она не только не накричала на Машеньку, что, мол, привела в дом чужих людей, неизвестно кого (тетя жила одна и боялась грабителей). Тетя пустила их в коридор, и, выслушав Машенькину просьбу, снизошла до того, что помогла снести вещи вниз. Сеня взял ящик с книгами, Машенька -- тумбочку, Дина -- раскладушку, а тетка несла торжественно дорожную Машенькину сумку с летней одеждой -- платьицами, юбочками, футболочками и босоножками. У подъезда тетя поставила сумку на цементную приступочку, сказала:
   -- Извини, я спешу, -- чмокнула племянницу в щеку и ушла своим твердым и уверенным шагом в направлении трамвайной остановки.
   Дина вполголоса выругалась:
   -- Ну и стерва! -- и попыталась повесить сумку на плечо. Сеня остановил ее, поставил ящик с книгами рядом с сумкой и отправился ловить такси. Дина и Машенька присели на скамеечку у подъезда. Ни та, ни другая ни раскладушки, ни тумбочки из рук не выпустили.
   -- Она всегда у тебя такая? -- спросила Дина.
   -- Нет, сегодня она очень добрая. Поцеловала меня даже. Она очень обрадовалась за меня, когда я сказала, что получила квартиру.
   Дина покрутила головой, хотела что-то сказать, но сдержалась, увидев Машенькино недоумение. Машеньке было очень неприятно, что Дине не понравилась ее тетка, и Машенька не понимала, почему так случилось -- ведь тетка была нынче так любезна, и даже несла сумку четыре лестничных пролета!...
   Тут подоспел Сеня с машиной, они погрузились и поехали, и только подъезжая к Машенькиному дому, вспомнили об авоське с купленной Машенькой закуской, которую оставили в прихожей теткиной квартиры. Машенька расстроилась до слез, а Дина мрачно сказала:
   -- Пусть твоя тетушка подавится! -- и велела остановиться возле продовольственного магазина на углу. Она вышла, а Машенька с Сеней поехали дальше.
   Сеня не позволил Машеньке таскать вещи, а галантно и вежливо отнес все сам на пятый этаж. (Лифт пока еще не работал.) И, прежде чем Дина вернулась из магазина, Машенька установила в углу раскладушку, покрыла ее тонким одеялом, под раскладушку затолкала сумку с летними вещами, а чемодан поставила рядом, накрыв его газетами. Теперь у нее были и кровать, и стол, и все вместе выглядело очень уютно, комфортабельно даже. А тумбочку превратили в кухонный шкафчик, поставив его между плитой и раковиной, и тоже накрыли газетой, а внутри Машенька поставила стаканчик и разложила ложечку, кипятильник, баночку с сахаром, пакетик с чаем и складной ножик -- все свои кухонные принадлежности.
   Сеня, пока Машенька устраивалась, раскрутил кран в ванной -- он предусмотрительно захватил с собой инструменты -- и что-то сделал, отчего кран течь перестал, и Машенька даже расплакалась от благодарности. Так, в слезах, и застала ее Дина.
   -- Ты чего? -- спросила она, выгружая из пластикового пакета колбасу, хлеб, масло и банку с кабачковой икрой.
   -- Я так счастлива, -- сказала Машенька сквозь слезы, -- ты просто и представить себе не можешь, как я счастлива, что получила эту квартиру, и что у меня есть ты, и вообще...
   Что "вообще", Машенька не договорила, но Дина поняла ее -- она все понимала, эта умница Дина. Она поцеловала Машеньку в щеку, потрепала ее по худенькому плечику и позвала Сеню открыть бутылку.
   Штопора в Машенькином хозяйстве, конечно, не имелось, и, пока Сеня выковыривал пробку стамеской, Дина очень ловко нарезала колбасу и хлеб, намазала хлеб маслом и сделала бутерброды. Потом она передала нож Сене, и тот открыл банку с кабачковой икрой, а Машенька тем временем помыла и расставила на чемодане стаканчик, и крышечку от него, и футлярчик, придвинула чемодан поближе к раскладушке, Сеня разлил вино -- вкусное вино, и сладкое, "Токайское" -- они чокнулись и выпили за Машенькино новое счастье в новой квартире, и Машенька почти сразу захмелела, и, поэтому, наверное, когда зазвонил телефон, сорвалась с места, чтобы бежать поднять трубку -- на работе отвечать на телефонные звонки было ее обязанностью, у нее уже выработался условный рефлекс на звонок телефона: срываться с места; но в Машенькиной квартире не было, и не могло быть еще телефона, квартира была совсем новая, в совсем новом, еще не телефонизированном доме, и Машенька остановилась на полдороги и недоуменно посмотрела на Дину и Сеню. Дина тоже уставилась на нее, с поднесенным ко рту куском колбасы, и забыв откусить. Только Сеня продолжал жевать.
   -- Где это? -- спросила Дина.
   -- Не знаю, -- ответила Машенька. -- Может, за стенкой?
   -- А кто там живет?
   -- Я еще никого здесь не знаю, я еще не познакомилась.
   -- Вообще-то странно, -- сказала Дина и откусила, наконец, колбасу. -- Дом только-только сдали, как можно было успеть поставить телефон?
   -- Воздушку кинули, -- сказал Сеня, прожевав -- это в первый раз за сегодня он подал голос. -- Может, там большой начальник живет. А звукопроводность хорошая, и еще квартиры пустые, гулкие, обживешься, будет слышно хуже.
   Телефон звонил долго, но к трубке никто не подходил. Казалось, что телефон звонит прямо здесь, в комнате. Наконец телефон замолчал.
   -- Ты потом сходи, познакомься с соседями, -- заметила Дина. -- Если большой начальник, то с ним обязательно надо подружиться. И на будущее пригодится, и чтобы неприятностей тебе не сделал -- знаешь, у этих больших начальников обычно очень хорошо получается делать мелкие пакости. Особенно, когда у них вредные жены.
  
   3. Сейчас.
  
   -- Я не слишком подробно рассказываю? -- спросила Машенька, достав из смятой пачки еще одну сигарету.
   -- Нет, ничего, -- сказал он и дал ей прикурить. -- Так что этот начальник?
   -- Там, в соседней квартире, долго никто не появлялся. А потом я встретила на лестничной площадке женщину, пожилую, она как раз закрывала дверь ключом, так она мне сказала, что квартиру получил ее сын, он плавает, и сейчас в рейсе, и квартира стоит пока что пустая, потому что жена у него беременная, лежит на сохранении, и ей не до переезда... И что телефона у них никакого нет, но она тоже слышала звонки, и думала, что это у меня.
   -- Может быть, у соседей внизу?
   Она покачала головой:
   -- Нет. Я обошла всех соседей -- внизу, и наверху, и даже в соседней парадной, некоторые слышали звонки, и все думали, что это у меня. Я и сама так думала. Понимаешь, очень уж громко было. Обычно не поднимали трубку, но иногда отвечали, и я слышала голос. Мужской, очень приятный, разговор был почти всегда очень короткий, "да, сейчас буду", или "нет, я не могу". А потом начала стучать машинка.
   -- Какая машинка? -- не понял он.
   -- Обыкновенная. Пишущая. По ночам.
  
   4. Тогда.
  
   Машенька измучилась.
   Утром она бежала в мебельный магазин, отметиться в очереди -- она записалась сразу на кухню, стенку и мягкий уголок. Строгая женщина в дубленке не выпускала из рук исписанные листочки, не доверяя никому. Машенька указывала пальчиком на свою фамилию, женщина ставила галочку, и Машенька мчалась -- чтобы не опоздать -- на работу, и почти никогда не опаздывала.
   В обеденный перерыв она рысила по магазинам, приобретая всякие нужные для ремонта и для жизни мелочи -- кисти, шпатели, молоток, дрель, отвертки и прочие инструменты, кастрюльки, сковородки, тарелки и так далее. Она стала разбираться в строительных материалах -- шпаклевке, рейках, красках и прочем -- не хуже прораба. Она купила обои -- хорошие, немецкие, с нежным и приятным рисунком: светло-серый фон, по которому были разбросаны болотно-зеленые букеты листьев. Она купила водоэмульсионную краску для потолка и масляную для рам, дверей и труб. Смеситель -- югославский и очень дорогой -- ей уже поставили. И у нее уже была люстра -- недорогая и очень симпатичная люстра на три рожка, производства Львовского завода. Люстра пока что стояла в коробке в углу комнаты и ждала своего часа.
   После работы Машенька занималась ремонтом -- кое-что делала сама, а перетереть потолки и поправить столярку (окна и двери) пригласила рабочих.
   Телевизора или радиоприемника у нее не было, была точка, которую Машенька всегда включала на полную громкость. Поэтому до полуночи посторонние звуки не очень беспокоили ее.
   В полночь точка замолкала. Машенька, уставшая за день, быстренько принимала душ и падала на раскладушку, и, едва успев натянуть на себя одеяло, покрытое сверху шубкой -- потому что, хоть топить уже и начали, в квартире было еще довольно холодно -- засыпала.
   Через час или два она просыпалась, потому что пишущая машинка стучала над самым ее ухом.
   Машенька пыталась прятать голову под подушку. Затыкать уши ватой. Закутывать голову кофтой -- так, чтобы только нос торчал. Ничего не помогало -- пишущая машинка стучала громко и отчетливо, и будила ее почти каждую ночь.
   Машенька спрашивала соседей -- ни у кого не было пишущей машинки, и никто не имел привычки работать по ночам. А один раз они -- то есть соседи -- сами пришли к Машеньке с обвинением, что-де она мешает спать окружающим, тарабаня на машинке.
   Машенька даже обрадовалась -- значит, ей это не кажется, значит, она не сходит с ума, значит, у нее, в случае чего (чего именно, она и сама не знала) будут свидетели.
   Соседи, которых Машенька с радостью пустила в комнату, обошли все углы в квартире, прямо-таки обнюхали их, пишущей машинки не нашли, но звуки слышали, и ушли, извинившись за беспокойство.
   К четырем утра машинка обычно замолкала, и Машенька засыпала -- а в шесть начинала орать точка, и надо было вставать и бежать в мебельный магазин.
   Однажды Машенька не выдержала и пожаловалась Дине. Это было в один из таких спокойных дней, когда начальство занято какими-то важными проблемами, и не сидит на месте; и когда работы особой нет, и можно тихо заниматься своими делами -- вязать, или разгадывать кроссворд, или пойти в гости в другой отдел. Дина, чрезвычайно общительная, имела приятельниц в каждом отделе и на каждом этаже, и все утро разгуливала по институту. Вернувшись на рабочее место, она обнаружила, что Машенька спит за столом, положив голову на руки.
   Она, конечно, растормошила подругу, потому что в любую минуту мог зайти начальник. И тут Машенька ей все и рассказала -- и про телефонные звонки, которые не прекращаются, и про пишущую машинку, и что она боялась, что сходит с ума, пока к ней ночью не заявились соседи, а сейчас она боится, что сойдет с ума, если ей не удастся выспаться.
   Дина ненадолго задумалась.
   -- Надо кошку, -- сказала она, подумав. -- Ты спишь в неудачном месте. Надо в квартиру пустить кошку, где кошка ляжет спать, там и поставишь кровать.
   У Дины слова никогда не расходились с делом. В тот же вечер она явилась к Машеньке с Сеней и с кошкой. Кошка была пушистая, очень красивая, трехцветная. Дина позаимствовала ее у соседки.
   К Машенькиному удивлению, кошка вела себя очень спокойно. Она обошла квартиру, обнюхала все углы, приняла угощение в виде кильки в томате -- Машенька приобрела уже консервный ножик и питалась в основном рыбными консервами, -- и улеглась, свернувшись в клубочек, на коробке с люстрой. Сеня под руководством Дины сделал перестановку -- раскладушку из угла под окном перенесли в тот угол, где стояла коробка с люстрой. Там было душновато и темновато -- у Машеньки пока что не было настольной лампы, -- но Дина сказала:
   -- Кошка лучше знает. Потерпишь. Тебе спать здесь, а не читать. Потом лампу купишь.
   Они пошли на кухню пить чай, а когда вернулись, кошка спала, свернувшись клубочком, на коробке с люстрой. На том месте, где прежде стояла раскладушка. Сеня засмеялся. Дина сморщила лобик и сказала:
   -- Может, у тебя с раскладушкой что-то не так?
   Машенька впервые в жизни возразила Дине раздраженно:
   -- Что может быть не так с раскладушкой? И потом, мои соседи тоже слышат стук и звонки.
   Когда они сидели в кухне, Дина прикрутила точку, потому что та орала действительно очень уж громко, но зато этот громкий звук заглушал звуки посторонние, а теперь они услышали звонок телефона, и как кто-то прошел по комнате -- скрипнула половица, Машенька даже знала, какая именно -- третья от двери, -- и раздался приятный мужской голос:
   -- Да, я слушаю.
   Машенька расплакалась.
   Через некоторое время хлопнула дверь, по звуку -- входная. Дина вздрогнула, а Машенька успокоила ее, махнув рукой:
   -- Нет, это там.
   -- Где? -- не поняла Дина.
   -- Ну, там, где звонит телефон. И где машинка. Откуда я знаю, где? -- Машенька разревелась окончательно.
   Дина утешала ее, поила ее холодной водой, а Сеня был послан за валерьянкой в дежурную аптеку.
   Машеньку отпоили и развеселили -- скоро она уже застенчиво улыбалась в ответ на Динины шутки, особенно когда Дина сказала:
   -- Замуж тебе надо, вот что. И чтобы муж храпел. Тогда уж точно никаких посторонних звуков слышать не будешь.
   Дина с Сеней и с кошкой ушли, напоследок предложив Машеньке переночевать сегодня у них. Машенька отказалась.
   Она легла спать пораньше, и машинка ее не беспокоила, но зато разбудила странная возня -- прямо у нее под ухом, -- а также скрипы, и стоны, и вздохи. Сначала Машенька не поняла, что могут означать все эти звуки, но потом до нее дошло, и она гневно воскликнула:
   -- Только этого еще не хватало!
   В ответ раздался женский визг, и как будто уронили что-то тяжелое, и женщина закричала громко и злобно: "Где ты ее спрятал, подонок?" -- и двигали мебель, и что-то роняли, а потом Машенька услышала звонкий шлепок и приглушенное бормотание, мужское и женское, и нечленораздельные вскрики, в основном женские, и напоследок: "Слышать ничего не желаю, и не звони мне больше, видеть тебя не могу, урод!" -- и хлопнула дверь, и мужской голос выругался. Матом.
   Машенька громко сказала в темноту:
   -- Совсем стыд потеряли! -- ей почему-то не было страшно, но зато она была очень и очень зла.
   Мужской голос ответил:
   -- Это вам должно быть стыдно! -- и снова хлопнула дверь, и наступила тишина. И Машенька расплакалась.
   Уснуть в эту ночь ей больше не удалось.
   Утром она рассказала Дине о ночном непотребстве и последовавшем за ним скандале. Дина подумала немного и сказала:
   -- Это не могут быть духи прежних жильцов, потому что дом новый. И ты не могла бы с духами разговаривать. Значит, это нечистая сила у тебя завелась.
   И добавила с досадой:
   -- Кошку, кошку надо было впустить в квартиру, прежде чем самой заходить! Всегда так делают.
   Машенька возразила, что ни в духов, ни в нечистую силу она никогда не верила, и теперь тоже не очень верит, а скорее это какие-то акустические эффекты, возникшие из-за строительных недоделок. Может быть, она вообще слышит звуки из соседнего подъезда, или даже из следующего, она читала когда-то, что в старину устраивали такие специальные отверстия в стенах, через которые можно было слышать на далекие расстояния, и слышно было даже лучше, чем если находиться рядом с говорившим.
   Дина, которая знала все на свете, иронически кивнула:
   -- Ага, специально для тебя из древнего Египта вызвали мастеров! Чтобы они тебе устроили подслушивалку!... Секрет давно утерян, чтоб ты знала.
   -- Я же говорю -- случайно у них получилось. Совпало так. Может такое быть?
   -- Ну да. Обезьяна села за машинку и случайно напечатала трагедию Шекспира "Ричард третий". Не говори ерунды.
   -- Я скорее поверю в случайное совпадение, чем в нечистую силу, -- сказала Машенька. Она сама чувствовала, что у нее в связи со всеми этими ночными мучениями портится характер, но ничего не могла с собой поделать, и говорила и спорила раздраженно. Дина будто не обращала внимания на Машенькино раздражение.
   -- А я скорее поверю в нечистую силу, чем в то, что наши строители способны воспроизвести такую конструкцию. И потом, если мы побрызгаем углы святой водой, у тебя что, убудет? Не убудет. Надо только достать святую воду.
   Дина по национальности была еврейка, поэтому в церковь ей нечего было и соваться. Машенька же, никогда прежде не бывавшая ни в одной действующей церкви, некрещеная, и, наверное, атеистка -- она никогда не задумывалась о вере и религии, хотя где-то в глубине души сомневалась в том, что бога так уж совсем уж и нет, -- от посещения церкви отказалась. Она стеснялась. Выручила какая-то из соседок Дины, и буквально назавтра Дина принесла на работу пузырек с водой.
   -- Святая, -- сказала она с гордостью. -- Возьми и побрызгай по углам.
   -- Может, лучше ты побрызгаешь? -- робко предложила Машенька. В эту ночь посторонние звуки ее не мучили, и она выспалась, и немного пришла в себя.
   -- Если я начну брызгать, толку не будет -- я не того вероисповедания. Ты все-таки русская, так что тебе и карты в руки. Если хочешь, я поприсутствую.
   -- Ой, поприсутствуй, пожалуйста! -- сказала Машенька.
   Их разговор подслушала немолодая сотрудница, которая подняла Дину с ее затеей на смех:
   -- Что ты, что она -- толку все равно не будет, с молитвой надо, а ты хоть одну молитву знаешь? -- Машенька отрицательно помотала головой. -- Ну, вот видишь! Ты бы лучше попа пригласила, чтобы освятил квартиру. Моя соседка так делала -- у нее дверцы шкафов сами собой открывались и хлопали среди ночи. Позвали попа, он почитал, попел, помахал кадилом, водой святой побрызгал -- и все, как рукой. Теперь она сама свои шкафы не всегда открыть может, так плотно прикрыты. Если хочешь, я узнаю у нее, как попа вызывают...
   -- Ах, нет, не надо, -- сказала быстро Машенька, покраснев, и схватила пузырек со святой водой. -- Не надо беспокоиться, я сама. С Диной.
   -- Я могу попросить дедушку, чтобы он привел раввина, -- задумчиво произнесла Дина, когда любопытная сотрудница отошла. -- В конце концов, какая разница, бог, говорят, один, а по-еврейски его просить, или по-русски, все равно.
   Раввина Машенька испугалась еще больше.
   -- Давай попробуем так, водичкой, -- попросила Машенька. -- Если не получится, тогда подумаем еще...
   -- Ладно, -- милостиво согласилась Дина. -- А молитву я тебе достану, -- энергично пообещала она.
   Дина выполнила свое обещание -- пробегав целый день по институту, к вечеру она принесла не только написанную от руки молитву "Отче наш", но даже и Библию.
   -- До завтра одолжили, -- похвасталась она.
   -- Кто? -- полюбопытствовала Машенька.
   -- Секрет, -- сказала Дина. -- Я же твой секрет храню. Ну, и чужие секреты соответственно, тоже. Кому охота, чтобы знали, что он Библию читает.
   Машенька согласилась, что это резонно.
   Вечером они провели ритуал обрызгивания квартиры. Машенька заходила с пузырьком в каждый угол, брызгала понемножку воды на обои, а Дина громко читала молитву. Потом Дина вслух прочитала из книги несколько страничек, сначала -- там, где о сотворении мира.
  
  
  
   5. Сейчас.
  
   Она замолкла, уставившись куда-то мимо. Он оглянулся. Там, куда она смотрела, шла женщина с коляской, и за руку ее держал пацан лет пяти. Женщина переходила улицу. Он снова перевел взгляд на Машеньку. Она готова была разрыдаться -- глаза уже набухали слезами, а тонкие губки кривились.
   -- Ну? -- спросил он, чтобы отвлечь ее от ее намерения. -- Помогло?
   -- Что? -- не поняла она, потом усмехнулась:
   -- Да. На какое-то время. Я стала нормально спать, высыпаться даже, и почти уже поверила в бога, а потом уехала в командировку, в Ереван, а Дина предложила, чтобы Сеня поночевал в моей квартире, я согласилась. Сеня сказал, что ничего такого за две недели он не слышал. И я успокоилась, и ремонт закончила, и купила уже кровать и кресла... Как раз тогда мы с тобой и встретились -- помнишь? Я тогда так рада была тебя видеть! И, представь себе, в тот же вечер все началось снова...
  
   6. Тогда.
  
   В тот вечер Машенька припозднилась. Сначала она встретилась -- совершенно случайно -- с человеком, в которого была влюблена на третьем и четвертом курсе института, пожалуй, что и на пятом. И вдруг обнаружилось, что этот человек не женат, и он был рад видеть ее, Машеньку, и дал ей номер своего телефона, чтобы она могла пригласить его на новоселье; Машенька уже предвкушала, как она позвонит ему, и он придет, а она будет нарядная и красивая, он даже глаз от нее отвести не сможет, а когда все гости разойдутся, он будет медлить, долго, долго, а потом скажет, что ему не хочется уходить, и Машенька ответит, что ты же сможешь прийти и завтра, и он придет завтра, и послезавтра, и будет приходить каждый день, пока они не поженятся, и все у них будет прекрасно и замечательно, как никогда и ни у кого не бывало, а бывало только в книжках...
   За этими мечтаньями Машенька совсем забыла, что нужно сесть на трамвай, и случайно пришла домой пешком. То есть она вспомнила о трамвае, когда до дома оставалось проехать одну только остановку.
   После этой прогулки ног под собой она не чувствовала, и по лестнице взбиралась -- Машенька почему-то не любила ездить на лифте, ощущая себя в нем как будто закупоренной -- так вот, по лестнице взбиралась, почти вися на перилах. Туфли у нее были на высоких каблуках, и к тому же немножко жали. То есть немножко они жали в обычные дни, а сегодня они прямо-таки сжимали ноги, как будто были не туфлями, а испанскими сапогами.
   Наконец Машенька добралась до своей лестничной площадки, покопалась в сумочке, отыскивая ключ, и была готова разуться прямо здесь, не заходя в квартиру, как вдруг услышала стук пишущей машинки, и усталость ее разом прошла.
   Она прислушалась. Стук раздавался из-за ее двери.
   Она повернула ключ в замке, рывком отворила дверь и закричала:
   -- О, господи, да когда же это кончится!
   Пишущая машинка замолкла, и кто-то -- мужчина -- протяжно застонал. Машенька, громко стуча каблуками, проследовала в кухню и вывернула рукоятку точки до упора. Точка заорала голосом Аллы Пугачевой (и песня подходила к случаю, надо же!): "Эй, вы там, наверху!..."
   Пишущая машинка постучала еще немного, потом входная дверь хлопнула, и Машенька злорадно засмеялась. Она победила!
   Но радость ее -- или злорадство -- длилось недолго. Ночью снова стрекотала пишущая машинка, и кто-то расхаживал по комнате -- скрипели половицы, и Машеньке казалось, что она узнает их по скрипу -- вот эта половица третья от двери, а эта вот тут, у кровати, у ее собственной кровати, в ее собственной комнате, почему это у него там скрипят ее собственные половицы? Какое он имеет право скрипеть ее собственными половицами? Она хотела крикнуть: "Эй, вы, прекратите, спать мешаете!" -- но постеснялась. Или, может быть, побоялась.
   Дальше -- больше (и хуже). К посторонним звукам прибавились запахи. То в комнате запахло мужским (дорогим) одеколоном, то из кухни несло горелым, то в ванной воняло керосином, а однажды вечером, вернувшись домой после работы, Машенька ощутила аромат пионов. Машенька даже обошла квартиру в поисках букета, и только потом сообразила, что пахнет оттуда. Из того мира нечистой силы, которую она пыталась изгнать из своей квартиры при помощи святой воды.
   Как на грех, Дина ушла в отпуск и уехала со своим Сеней отдыхать в Прибалтику. А Машенька была согласна уже на все, даже на раввина, даже и на попа, но никому, кроме Дины, она довериться не хотела. Стеснялась. И боялась, что ее сочтут за сумасшедшую. Она сама стала сомневаться в своем здравом рассудке, когда к звукам и запахам прибавились разные необъяснимые явления, например, кто-то открывал в ванной воду, или зажигал в кухне газ, или закрывал только что открытую Машенькой дверь. Машенька уже начала думать, что у нее раздвоение личности, такое -- она читала в одной книжке -- когда в одном теле уживаются две половинки, и одна не знает ничего о другой.
   Например, она, Машенька, идет на кухню, чтобы зажечь газ и поставить чайник. Однако она, Машенька-два, уже побывала в кухне, и зажгла газ, но Машенька-один ничего об этом не помнит. Да, но Машенька-два почему-то забыла поставить чайник на огонь. Машенька-один ставит чайник и возвращается в комнату, а когда приходит налить себе чаю, выясняется, что газ потушен, чайник холодный и не думал кипеть. То есть, пока Машенька-один думала, что она вернулась в комнату, Машенька-два -- пакостница какая! -- успела выключить чайник, и Машеньке-один приходится повторять процедуру сначала.
   Несколько раз Машенька пыталась подкараулить свою проказливую половину и специально оставалась в кухне, чтобы проследить, как она это делает. На пятый или шестой раз она увидела, что ее второе ego тут ни причем. Ручка газового крана повернулась сама собой. От испуга Машенька выбежала из квартиры на лестничную площадку в одном халатике и босиком. Некоторое время она простояла там, дрожа, потом осторожно вернулась домой, оделась и уехала к тетке. Проситься переночевать.
   Но тетка была не одна, тетка принимала каких-то двух других теток, подруг или сослуживиц. Они пили чай, и Машенька, посидев немного, ушла -- разговор в ее присутствии у теткиных гостий явно не клеился.
   Машенька побродила немного по улицам, потом вернулась в свою квартиру. Она твердо решила завтра же пойти к врачу. К психиатру.
   А пока она разделась и приняла холодный душ -- самое верное успокаивающее средство.
   Когда она стояла под душем, вода вдруг перестала идти. Сначала Машенька подумала, что это отключили воду, как всегда в двенадцать часов, но попробовала повернуть кран -- он оказался просто закручен. Нечистая сила -- или ее, Машенькина, вторая проказливая половина -- продолжала свои шуточки.
   Машенька вылезла из ванны, завернулась в полотенце -- халатик она оставила в комнате, -- открыла дверь в коридор и услышала приглушенные голоса. Мужские.
   Она подумала, что это опять там, в том мире, в мире нечистой силы, однако в кухне горел свет, а она твердо помнила, что свет она не включала -- хотя что она теперь могла помнить твердо? Но дверь в кухню была закрыта, и на стеклянной вставке в двери, затянутой беленькой занавесочкой, явственно вырисовывался силуэт мужчины.
   "Воры", -- подумала Машенька. Забыв, что на ней, кроме полотенца и тапочек, ничего больше нет, она рывком открыла дверь в кухню, и увидела...
  
   7. Сейчас.
  
   -- Понимаешь, эти твари лакали мой коньяк. Я привезла из Еревана бутылку армянского коньяка, страшно дорогого -- пятьдесят рублей, представляешь!... Не знаю, что на меня нашло, когда я заплатила такие деньги за одну бутылку, но я ее берегла для новоселья, а они расселись на моем подоконнике, пьют мой коньяк, причем стаканами, и закусывают. На газетке. Колбасой и лимонами. Я заорала на них, чтобы убирались вон из чужого дома, а потом я их разглядела...
   Она замолкла и жадно затянулась сигаретой. Глаза ее лихорадочно блестели, губы кривились, но плакать она вроде бы не собиралась. И слава богу, потому что он, кажется, уже промок и просолился от ее слез.
   -- Ты их разглядела, и... -- подсказал он, потому что она и не думала продолжать.
   Она отвлеклась от своих мыслей, посмотрела на него удивленно и сосредоточено, потом вспомнила, где находится, и сказала со вздохом:
   -- И я упала в обморок в первый раз в жизни.
  
   8. Тогда.
  
   Первое, что бросилось ей в глаза, была откупоренная бутылка. Пузатая бутылка темного стекла, с благородной строгой этикеткой, на которой странными изломанными армянскими буквами, золотом, было написано название напитка -- Машенька так и не смогла его запомнить. Бутылка стояла на застеленном газеткой подоконнике, откупоренная. Рядом лежала пробка, стояла тарелочка с нарезанной крупными неровными кусками копченой колбасой, и блюдце с ломтиками лимона, припорошенными сахарным песком. Кроме того, рядом стояли два стаканчика, купленные ею по дешевке в магазине сниженных цен, и стаканчики эти были наполнены темной золотистой жидкостью. Все вместе не оставляло сомнений в том, что именно собрались делать эти двое, устроившиеся один на тумбочке, второй -- на подоконнике чужой квартиры. Они забрались в ее квартиру, пока Машенька была в ванной, и собирались теперь пить ее, Машенькин, коньяк. И закусывать. Кто-то из них еще и курил -- Машенька почувствовала запах дыма. Эта наглость доконала ее, и она крикнула:
   -- А ну, вон из моего дома! Убирайтесь! Расселись тут!... -- обернувшееся на ее крик лицо того, кто сидел на подоконнике, было ужасно. Темное, покрытое короткими волосами -- не так, как это бывает у мужчин, заросших бородой до самых глаз -- нет, волосами, вернее, даже шерстью был покрыт и лоб, и веки, и виски чудовища, и даже уши странной остроконечной формы имели на концах волосяные кисточки. Машенька ойкнула -- чудище эхом ойкнуло в ответ -- и упала. На пол. И потеряла сознание.
   Очнулась она от того, что на лоб ее лилась вода. Она вздохнула, но глаза открывать побоялась. Потом она услышала мужской голос (довольно приятный, между прочим -- во всяком случае, ничего демонического в этом голосе не было):
   -- Вроде дышит.
   -- Лучше бы не дышала, -- ответил другой голос, показавшийся Машеньке знакомым. -- Мне бы было спокойнее. Знаешь, я думаю, это та самая нечисть, которая устраивала все эти дурацкие штуки в моей квартире.
   У Машеньки от возмущения перехватило дыхание, она открыла глаза и села.
   Двое чудовищ, склонившихся над ней, отскочили. Одно из чудовищ держало в лапах -- тоже покрытых шерстью -- чайник, из которого вода лилась на пол.
   -- Можно еще поспорить, кто из нас нечисть! -- крикнула она. -- И кто кому весь этот цирк устраивал! Из-за вашей пишущей машинки я совсем с ума сошла! Ночи не спала! А шуточки с газом, или с водой...
   -- Ты смотри, разговаривает по-человечески! -- восхитился обладатель приятного голоса, державший в лапах чайник. -- И вежливое оно какое!
   -- Во-первых, я человек, а во-вторых, я не "оно", а "она", -- сердито сказала Машенька. -- А вот кто вы такие, если не нечисть, я не знаю. Может обезьяны? Говорящие?
   -- Люди -- это как раз мы с Пашей, -- сухо сказало второе чудище. -- И попрошу вас в моем доме меня и моего друга не оскорблять.
   -- В вашем доме?! -- закричала Машенька. -- Это с каких таких пор моя квартира стала вашим домом? Мало того, что какие-то обезьяны забрались ко мне в квартиру, лакают мой собственный коньяк, так они еще и меня называют нечистью, и утверждают, что я... -- тут у Машеньки злость иссякла и наступила естественная -- для нее, для Машеньки -- реакция. Она расплакалась. Даже не просто расплакалась, а разрыдалась. Сердце у нее стучало и билось, и, казалось, вот-вот выскочит наружу вместе с извергавшимися из глаз потоками слез.
   -- Господи, ну когда, когда же это кончится!... -- всхлипывала она, -- когда?... Я не могу больше, ночи не сплю, и эти все запахи, и этот весь ужас, почему, почему?...
   Тот, обладатель знакомого голоса, то есть Машенькин "сосед" по квартире, как Машенька догадалась, сказал смущенно:
   -- Не плачьте, пожалуйста. Тут какое-то недоразумение, я думаю. Пожалуйста, успокойтесь. Может, вам лучше прилечь?
   Долгое время спустя он объяснил Машеньке, что никогда не выносил вида женских слез, поэтому зрелище -- рыдающая Машенька, сидящая на полу, и ее искреннее горе -- его доконало.
   Машенька перестала плакать и хотела подняться с пола -- тот, кто держал чайник, Паша, попытался помочь ей, -- но тут Машенька сообразила, что едва прикрыта полотенцем, и покраснела.
   -- Я не совсем одета, -- пробормотала она, -- я душ принимала...
   Паша попробовал почесать нос той лапой, в которой держал чайник, облил себя водой и, спохватившись, поставил чайник на плиту.
   -- Сейчас, -- сказал Машенькин сосед по квартире, осторожно шагнул мимо Машеньки в комнату и вернулся с женским халатиком. Шелковым. Легкомысленным -- в оборочках, рюшиках, -- и очень коротеньким. Машенька бы сказала, что халатик был явно специального назначения. Соблазнительный халатик.
   -- Такое подойдет? -- серьезно спросил он. Машенька кивнула.
   -- Может, вы выйдете, пока я оденусь? -- спросила она, потому что оба (кстати, они были вполне по-человечески одеты в джинсы и рубашки) не делали ни единого движения, и стояли, уставясь на нее.
   При ее вопросе они переглянулись, Паша пробормотал: -- Да, конечно, конечно, -- и, подталкивая друг друга, они боком вышли из кухни и прикрыли за собой дверь.
   Машенька со вздохом встала, облачилась в халатик, а полотенце положила на тумбочку. Из комнаты до нее донеслись приглушенные голоса:
   -- Нет, это просто чертовщина какая-то!... Хорошо, что ты был, а то бы я точно решил, что сошел с ума...
   -- Параллельный мир, я тебе говорю, параллельный мир -- вот она откуда. Эволюция там пошла другим путем...
   -- Начнешь верить в сказки и в эту всякую... мистику-оккультику.
   -- Оккультистику, ты хочешь сказать...
   Машенька еще раз вздохнула, на всякий случай почему-то перекрестилась и вошла в комнату.
   В комнате она поняла, что ее "сосед" был прав -- Машенька находилась не в своей квартире. Вместо купленной ею недавно мебели в комнате стояли: письменный стол внушительных размеров с большой пишущей машинкой, диванчик и старое кресло. И никаких следов ремонта, и обои на стенах были прежние, жуткие желтые обои в розовых цветочках. И никаких занавесок на окне. Зато на столе, возле пишущей машинки, в банке, до половины наполненной зацветшей и завонявшейся водой, стоял букет пионов. То есть цветов уже не было, а из банки торчала только буйная зелень, зато на столе и на полу валялись засохшие белые и розовые пионовые лепестки. И Машенька поняла, откуда взялась эта донимавшая ее в последнее время вонь.
   Эти двое, усевшиеся один в кресло, а второй -- на диван, в ответ на ее появление замолчали и переглянулись. Машенька остановилась в дверях, не зная, что делать дальше.
   Тот, кто сидел на диване, поспешно встал -- кажется, это был Паша, а, впрочем, она не могла их теперь различить -- теперь, когда чайника ни у кого из них в лапах не было.
   Она села на диван -- на самый краешек, сложив руки на коленях, и пытаясь хоть чуть-чуть натянуть слишком короткий подол -- даже в эпоху мини-юбок, которую Машенька пережила, еще когда училась в школе, она не носила таких коротких вещей.
   -- Вы успокоились немного? -- спросил тот, что встал с дивана. Это оказался не Паша, а Машенькин сосед по квартире. Машенька кивнула.
   -- Тогда давайте хоть познакомимся, -- сказал он, и в его голосе Машеньке послышались панические нотки. -- Меня зовут Кузьма, а это -- мой друг Павел.
   -- Машенька, -- сказала Машенька и тут же поправилась: -- То есть Мария.
   -- Очень приятно, -- пробормотал Кузьма, а Павел почесал нос. Нос, кстати, у него -- как и у его друга -- был замечательный. По форме их носы напоминали человеческие -- прямые, у Паши даже чуть с горбинкой, -- но тоже были покрыты шерстью, как и все лицо. А вообще Машенька стала немного привыкать к их странной внешности. Во всяком случае, в обморок падать ей больше не хотелось.
   -- М-м-м... да, -- промямлил Паша. -- Может, для знакомства по чуть-чуть, а? По рюмочке?
   -- А?... Да, конечно, -- с облегчением выдохнул Кузьма, -- сейчас! -- он развернулся, и у Машеньки снова закружилась голова -- сзади у Кузьмы болтался хвост. Довольно короткий и толстый, не очень похожий на обезьяний, но -- хвост! Машенька зажмурилась и сосчитала до двадцати пяти. Когда она открыла глаза, Паша с Кузьмой занимались устройством стола. Они принесли из кухни тумбочку -- точно такую же, какая была у Машеньки, накрыли ее газетой, поставили блюдце с лимоном и тарелочку с колбасой, и стаканчики, три, и коньяк в пузатой темного стекла бутылке. В общем, вели они себя совершенно как два нормальных мужика, к которым на огонек забрела мало знакомая женщина -- как раз когда они собирались выпить. В холостяцком обществе.
   -- Прошу! -- сказал Паша, усаживаясь рядом с Машенькой на диван и протягивая ей стаканчик. -- Давайте. За знакомство.
   Машенька кивнула и понюхала. Пахло коньяком. Армянским, насколько она могла судить. Она отпила глоточек. Кузьма, как она заметила, тоже только пригубил, зато Паша хлопнул стаканчик одним махом -- так, как пьют водку. И закинул в рот ломтик лимона, прямо со шкуркой. Зубы у него были острые, но не такие, какие бывают у хищников, а вполне человеческие. Машенька хихикнула.
   -- Вы, я вижу, освоились, -- сказал Паша. -- Что же вас развеселило?
   -- Да вот, -- Машенька замялась, -- коньяк... И лимон... Я эту бутылку привезла из Еревана, я была там в командировке. Берегла на новоселье...
   -- Позвольте, это я был в Ереване в творческой командировке, и привез эту бутылку, чтобы угостить своего друга, -- сказал Кузьма. Говорил он сухо и сдержанно, и Машеньке показалось, что он очень волнуется. -- Я не знаю, откуда вы взялись, но неужели вы скажете, что у вас есть Армения, и Ереван?
   Машенька допила коньяк одним глотком, поставила стаканчик и потянулась за лимоном.
   -- Есть, -- сказала она. -- И у нас тоже закусывают лимоном. Николай второй придумал, последний русский царь.
   -- Кузя, да это же сенсация! -- воскликнул восторженно Паша. -- Надо еще по одной. Отметить такое открытие. Представляешь, параллельный мир -- и точное, зеркальное отображение нашего! Ты прославишься, старик!...
   -- Не понимаю, при чем тут я, -- сухо произнес Кузьма. -- И почему сенсация. Я склонен думать, что это какая-то мистификация. Кто-то побрил женщину и подсунул в мою квартиру...
   -- Ну, знаете!... -- сказала Машенька. Ее глаза снова наполнились слезами.
   -- Не надо, он шутит. Ты ведь пошутил так неудачно, Кузя, правда? -- Кузьма кивнул. Кажется, мрачно. -- Это у него чувство юмора такое. Прямо скажем, никудышнее у него чувство юмора, -- Паша уже успел наполнить стаканчики, и протягивал один Машеньке.
   -- Я прошу прощения, если обидел вас, -- сказал Кузя, тоже беря стаканчик, -- но у меня есть смягчающие обстоятельства. Работа у меня творческая, требует сосредоточенности, а тут шум постоянный, музыка эта дурацкая...
   -- Да, а ваш телефон? -- возмутилась Машенька. -- И стук ночи напролет, я уже не говорю о том случае, когда... -- Машенька запнулась и покраснела.
   -- Брек! -- весело закричал Паша. -- Ребята, не ссорьтесь. Я так понимаю, что оба вы друг другу насолили изрядно, но теперь познакомились, понравились друг другу, и все недоразумения позади. Давайте выпьем за мир во всем мире и за взаимопонимание.
   Машенька выпила коньяк и зажевала лимоном. Паша снова опрокинул стаканчик лихо и без раздумий, а Кузьма пригубил и скривился.
   -- Что ты кривишься, что кривишься, коньяк замечательный, умеют, сволочи, делать! -- заговорил Паша, пододвигая поближе тарелочку с колбасой. -- Я закушу с вашего позволения, а то жрать очень хочется...
   -- Да я кривлюсь потому, что коньяк действительно замечательный, а ты глушишь его, как водку, -- сказал Кузьма. -- Такой коньяк надо тянуть, по глоточку, смаковать, а не опрокидывать...
   -- А, ты у нас интеллигент, а я человек простой, сермяжный. Пролетарий пера. Мы в газете работаем, -- пояснил он Машеньке, -- только он -- "наш обозреватель", а я -- "наш специальный корреспондент". То есть мальчишка на побегушках, где что случилось, сразу: "Павел Емельяныч!" -- и Павел Емельяныч, как шавка, бежит за поноской. И приносит в зубах матерьял, а редактор: "Что-то слишком долго вы, Павел Емельяныч, что-то нас обскакали и "Вечерка", и "Юг"..."
   -- Уймись, неугомонный, -- сказал Кузьма. -- Нашей гостье не до твоих отношений с редактором. У нее свои проблемы. И у меня, кстати, тоже.
   -- Да? А какие? -- весело поинтересовался Паша. Паша нравился Машеньке все больше. Был он веселый и какой-то легкий, что ли -- Машенька чувствовала себя с ним просто и свободно, как никогда прежде не чувствовала в обществе мужчин. Она поймала себя на мысли, что подумала о Паше, как о мужчине, и покраснела.
   -- Что делать, -- сказал Кузьма.
   -- О! Люблю! Вечный вопрос русской интеллигенции. "Что делать?"! И "кто виноват?"! -- Паша в разговоре ухитрился совершенно незаметно опустошить тарелку с колбасой. -- Слушай, а у тебя еще что-нибудь есть в смысле жратвы? А то, я думаю, и Мария -- можно, я буду звать вас Машенька? -- Машенька тоже кушать хочет.
   -- Да, -- кивнула Машенька, -- то есть, нет, спасибо, я не голодная, но вы можете звать меня, как вам нравится.
   -- Слушай, а давай на брудершафт выпьем! -- Паша снова потянулся за бутылкой. -- А то как-то официально слишком: "вы", "вас"...
   -- Хватит на сегодня, -- сказал Кузьма и встал с кресла. -- Я тебе говорю, надо что-то думать. Что нам с Марией делать.
   -- Сегодня -- ничего, -- сказал Паша, подбирая остатки колбасы с тарелки. -- А завтра тиснем матерьял в газете: "Гостья из параллельного мира". С фотографией. Интервью -- "ваши впечатления...", "а как вам нравится...", "что бы вы хотели пожелать нашим читателям...". Напишем в Академию Наук. В ЮНЕСКО. В Организацию Объединенных Наций. В Европейскую ассоциацию Свободных Производителей. В Олимпийский Комитет. В...
   -- Уймись! Никуда мы писать не будем! -- закричал Кузьма, и Машенька поддакнула ему:
   -- Да, не надо, пожалуйста. Я домой хочу.
   -- Домой? -- Паша почесал нос. По-видимому, у него это был жест замешательства и раздумья -- так некоторые чешут в затылке. -- А как?
   -- Я не знаю! -- воскликнула Машенька. -- Я не знаю, как я сюда попала, но я хочу вернуться домой! -- она снова расплакалась. -- Я не буду больше включать точку громко, я обещаю, но вы, пожалуйста, тоже не стучите по ночам на своей машинке, ладно?
   -- Ну, я вообще-то в основном по ночам работаю... Но я постараюсь, -- промямлил Кузьма. -- Вы только не плачьте, ладно? Мы что-нибудь придумаем...
   -- А что мы можем придумать? -- поинтересовался Паша.
   -- Эксперимент проведем, -- раздраженно сказал Кузьма. -- Пожалуйста, Мария... Машенька, припомните, как вы вообще сюда попали?
   -- Ну, я была в душе, а потом вышла в коридор и услышала голоса... И увидела ваши силуэты сквозь занавеску.
   -- Какую занавеску?
   -- На двери в кухню.
   -- Но на двери в кухню нет никакой занавески, -- сказал Кузьма. -- Значит, вы из своего коридора увидели мою кухню. И к нам вы попали из коридора. Значит, надо попробовать опять -- теперь уже из кухни в коридор.
   -- Но я уже выходила из кухни в коридор, когда шла в комнату! -- сказал Машенька.
   -- Да, пожалуй... -- Кузьма в раздумьи поступил так, как поступают те, кто в раздумьи чешут в затылке. Но мыслей у него от этого не прибавилось.
   -- Может, еще раз попробовать из ванной? -- предложил Паша. -- Ты идешь в ванную -- мы ведь на "ты", правда? -- открываешь дверь в коридор, а мы вернемся в кухню, ты услышишь наши голоса, но в кухню не заходишь, а прямым ходом идешь себе в комнату...
  
   9. Сейчас.
  
   Машенька закрыла лицо ладонями. Он испугался, что разревется, но она глухо сказала:
   -- Мне и сейчас тяжело вспоминать, а тогда...
   -- Что?
   -- Тогда я совсем валилась с ног от усталости и от ужаса. Двадцать раз я входила и выходила, и всякий раз оказывалась... Не у себя. Они сидели в кухне, Паша курил и командовал, что, может быть, надо снять халатик и завернуться в полотенце, а потом что надо все поставить на места, и им самим сесть, как они сидели, и разговаривать о том, о чем они разговаривали, а они уже успели забыть, что за разговор был, когда я появилась, а потом Паша сказал, что поздно -- я уже пила здешний коньяк, и вернуться в свой мир не смогу, пока коньяк не будет выведен из организма. Тогда они позвонили одному своему другу, врачу, чтобы спросить, сколько времени нужно, чтобы вывести коньяк из организма, а тот сказал, что от трех до семи дней...
  
   10. Тогда.
  
   -- От трех до семи дней, -- сказал Кузьма, положив трубку на рычаг. -- В зависимости от количества выпитого, индивидуальных свойств организма и многих других причин.
   Машенька, забывшая переодеться после всех этих экспериментов с возвращением, натянула потуже полотенце.
   -- Это что, мне три дня здесь сидеть? И не есть ничего? И не пить?
   -- Нет, но это невозможно! -- сказал Паша. Он успел уже пошарить в кухне и жевал бутерброд с черствым хлебом и засохшим сыром. -- Ты же не будешь морить голодом женщину целую неделю? Да она и не протянет столько!
   -- Я не протяну, -- согласилась Машенька. Ей ужасно хотелось пить.
   -- Да, если только она -- не галлюцинация, -- сказал Кузя.
   Губы у Машеньки скривились и задрожали.
   -- Шутка, шутка, -- поспешил успокоить ее Паша. -- Я же тебе говорил, у него с чувством юмора не все в порядке. Слушай, старик, где ты видел галлюцинацию, которая бы пила коньяк?
   -- Я вообще никогда не видел галлюцинаций, -- сказал Кузьма хмуро. -- Но от этого мне не легче.
   -- А мне легче! -- заржал Паша. -- Тем более что галлюцинация одна на двоих не бывает. Ты ведь не галлюцинация, Машенька?
   Машенька помотала головой.
   -- Ладно, -- сказал Кузьма, приняв, как видно, решение. -- Уже три часа ночи. Я лично хочу спать. А тебе завтра ехать -- ты говорил, у тебя командировка по области? Вот и давай, двигай домой. Маша тоже, наверное, устала.
   -- Ой, она ведь галлюцинация, а галлюцинации не устают! -- подмигнул Машеньке Паша. -- Ну, ладно, ладно, ухожу... Давай еще на посошок. По одной.
   Они выпили по стаканчику -- в бутылке уже почти ничего не осталось. И Паша ушел. А Машенька осталась. Вдвоем с Кузьмой.
   -- Сейчас я вам постелю, -- сказал Кузьма. -- Вы, может, правда съели бы чего-нибудь? Там еще, кажется, остался сыр.
   -- Нет, спасибо, -- отказалась Машенька. -- Вот чаю... Я пойду поставлю чайник.
   В кухне все было так, как у Машеньки -- и тумбочка, которую поставили на место во время проведения эксперимента, и раковина с трещиной на эмали, и даже чайник был такой же, белый, с цветком на боку. И вода из крана не текла, потому что на ночь воду отключают. Все, как дома. Машенька поставила полупустой чайник на газ, и обернулась, в надежде увидеть на двери белую занавеску. Занавески не было. Машенька со вздохом вернулась в комнату.
   Кузьма стелил постель на диване, а на кресло бросил подушку и плед.
   -- Я лягу в кресле, -- сказал он.
   -- Ой, давайте, лучше я, а то неудобно как-то, -- испуганно проговорила Машенька и покраснела. Кузьма покачал головой.
   -- Нет, вы -- моя гостья. Завтра схожу к Паше, возьму у него раскладушку.
   -- Вы думаете, что и завтра... Что мне до завтра не удастся вернуться домой?
   -- Удастся -- тем лучше, -- сказал Кузьма. -- Но надо быть готовыми ко всему. Одно я вам могу пообещать -- сенсацию из вас мы делать не будем.
   -- Не надо, -- обрадованно кивнула Машенька.
   -- Хотя, с другой стороны... Если вы застрянете здесь надолго, надо же будет вас пристроить как-то.
   Машенька испуганно посмотрела на него, не понимая.
   -- Ну, легализовать вас, что ли... И, может, Паша прав с Академией Наук, может, ученые смогут что-нибудь придумать с возвращением вас в ваш мир. В этот, параллельный нашему. Говорите, Николай второй, да? А революция у вас тоже была?
   -- Да, в семнадцатом.
   -- Надо же, -- помотал головой Кузьма, и вдруг расхохотался. Его лицо сморщилось, круглые глаза сделались узкими, нос подергивался, и шерсть на носу странно топорщилась, но вместе с тем -- совершенно для Машеньки неожиданно -- смеющийся, он стал очень даже симпатичен.
   -- Нет, вы подумайте только, -- говорил он, давясь смехом и смахивая с глаз слезы, -- вы только подумайте, сидим с другом в собственной кухне, собираемся раздавить бутылочку, и вдруг вваливается незнакомая безволосая женщина, кричит, ругается, выгоняет меня из собственного дома, а потом остается у меня ночевать, и что с ней делать теперь, неизвестно, а еще и революция у них, видишь ли, тоже произошла в семнадцатом году... Как будто нам не о чем больше разговаривать!...
   Машенька не видела в этом ничего смешного, но Кузьма смеялся так заразительно, что она не выдержала и тоже засмеялась. Вместе со смехом к ней пришло облегчение, и до нее дошел комизм ситуации, но только со своей стороны.
   -- Да, а я, я -- выхожу из ванной, из собственной ванной, и вижу, что в моей кухне расселись двое волосатых мужиков, как дома, и собираются пить мой коньяк, и еще и нечистью обзывают!... -- вторила Машенька Кузе.
   Отсмеявшись, она вспомнила про чайник, который, к счастью, выкипеть не успел, и они пили чай, и разговаривали -- о том, о сем, а потом, наконец, вспомнили, что пора спать -- когда небо в окне без занавесок посветлело.
   Они улеглись -- Кузьма устроился в кресле, а Машенька -- на диване, -- и еще немного поговорили, потом Машенька заснула, а потом точка грянула со всей своей механической мощью гимн Советского Союза, и Машенька, не открывая глаз, слетела с диванчика, дивясь тому чудн*му сну, который ей приснился ночью, и услышала голос Кузьмы:
   -- О, господи, опять начинается!... -- она открыла глаза и увидела самого Кузьму, который сидел на полу возле кресла и прижимал ладони к своим остроконечным ушкам с волосяными кисточками на концах, а точка орала громко и яростно -- в той, Машенькиной, квартире, и Машенька сказала разочарованно:
   -- Так, значит, это был не сон?... -- и готова была заплакать, но Кузьма вдруг подмигнул ей, и сказал:
   -- Доброе утро, Маша. Хороший знак -- раз эта музыка еще орет, у вас есть шанс вернуться к себе домой. Иначе бы мы ничего не слышали, а?
   И Машенька, вместо того, чтобы расплакаться, улыбнулась. И сказала:
   -- Доброе утро, Кузьма.
   И добавила:
   -- А где у вас веник?
  
   11. Сейчас.
  
   -- Я тебе еще не надоела? -- спросила она, вытаскивая из пачки последнюю сигарету. Пустую пачку она смяла и аккуратно положила в пепельницу.
   -- Нет, что ты! -- не вполне искренно запротестовал он, -- мне очень интересно!
   -- И ты мне веришь?
   -- Ну... -- он не знал, что ответить. Та самая нехорошая мысль уже не раз и не два возвращалась ему голову. Он ее гнал, эту нехорошую мысль, в конце концов, человек не может так вот измениться -- может, Машенька и стала авантюристкой, но вот так врать, не краснея, да еще столь изобретательно -- нет, Машенька этого бы не смогла.
   -- Ты мне не веришь, -- сказала она обреченно. -- А ведь если ты мне не веришь, мне никто не поверит, понимаешь?
   Ее губки подозрительно задрожали, и он поспешил успокоить ее -- с этим ее мифическим Кузьмой он сходился в одном: он терпеть не мог плачущих женщин.
   -- Не реви только, -- сказал он и похлопал ее по руке. -- Давай, рассказывай, что было дальше.
   -- Дальше? -- она все-таки всхлипнула, но удержалась от обильного слезопролития. -- Дальше я там осталась, и Академия Наук не помогла. Конечно, я стала сенсацией, и Паша прославился, как мой первооткрыватель. Это звучит ужасно, я понимаю, но так оно и было. Куда меня только не таскали, что со мной только не делали, подозревали мистификацию, объявляли искусной подделкой, обманщицей и авантюристкой... Видишь ли, их строение, кроме волосяного покрова и рудиментарного хвоста, ничем не отличается от нашего. А у женщин и волосяной покров не такой густой, и хвосты короче, даже и не у всех имеются. Поэтому Пашу с Кузей обвиняли, что они нашли где-то бесхвостую женщину, вывели ей волосы, покрасили в белый цвет и выдают за пришелицу из параллельного мира. Можешь сам себе представить, что бы было, если бы у нас появился кто-то из тамошних уроженцев. Объявили бы его носителем рудиментов и атавизмов, и все.
   -- Чем же это закончилось?
   -- Ничем. К счастью. Потому что собирались посадить меня в тюрьму, а потом один членкор помог. Провел какой-то сверхсложный анализ крови, и оказалось, что в крови у меня не хватает какого-то элемента, который у них считается необходимым для жизни, зато есть другой, совсем им незнакомый. После чего попытались сделать меня экспонатом.
   -- Кем? -- не понял он.
   -- Не "кем", а "чем". Экспонатом естественнонаучного музея Академии Наук СССР. Проще говоря -- запихнуть меня в кунсткамеру. Зарплату обещали -- сто десять рублей, на уровне аспирантской стипендии. Я пыталась отказаться, но они уперлись и не желали ничего слушать. Кузя спас.
   -- Как?
   -- Они вместе с Пашей приехали в Москву, прорвались в Академию Наук, Кузя взял меня за руку и увел, а Паша отпихивал пытающихся меня задержать. Он вообще здоровый амбал, этот Паша.
   -- Ну, а дальше?
   -- А дальше я вышла замуж. За Кузю. У меня двое детей -- мальчик, Петенька, ему уже пять, и Анечке годик. А сегодня я выносила мусор, мусоропровод у нас забился, и ведро пришлось тащить во двор, чтобы высыпать в контейнер. Возвращаюсь, а дверь открыть не могу -- ключ не подходит. А кто-то поднимался по лестнице, я смотрю -- безволосый совсем мужчина, я удивилась -- совсем отвыкла от такого зрелища, а потом до меня дошло...
   Она тихо, без слез, завыла:
   -- Домой, я домой хочу, дети у меня там остались, миленький мой, родненький, верни меня домой...
   Он попытался пошутить:
   -- Ну, ты пила здесь коньяк, теперь надо ждать от трех до семи суток...
   Шутка вышла неудачной. Правда, выть она перестала, зато злобно посмотрела на него.
   -- Дурак, я утром завтракала -- там! Хоть и без всякого коньяка! Но я там десять лет прожила, там дети у меня, это ты можешь понять? Дети...
   Дети -- это он мог понять. С этим женщины обычно не шутят. И шуток на эту тему не понимают. Нормальные женщины, во всяком случае. Но он сделал еще одну попытку, теперь уже серьезную:
   -- А почему ты думаешь, что я могу тебе помочь?
   -- У меня здесь больше не осталось ни одной знакомой души. Я позвонила Дине -- там мне ответили, что Дина уже пять лет, как уехала в Америку. Я ходила к тете -- тетя, оказывается, умерла в прошлом году. Никого, понимаешь, совсем никого, кроме тебя -- а твой телефон я помнила, я его первые годы постоянно твердила на память, я все надеялась, что когда-нибудь вернусь, позвоню тебе, мы встретимся... -- она покраснела. -- Ну, вот и донадеялась. Встретились.
   Она с силой дернула себя обеими руками за волосы и опять глухо завыла, без слов и без слез.
   И тут он ей поверил. Потому что она не просила у него денег или пристанища на пару ночей, не пыталась его очаровать и соблазнить, она просила его совершить невозможное -- и была уверена в его силах. Может быть, потому что когда-то -- лет двадцать тому назад -- была в него влюблена. Наверное, ни один мужчина не устоит против женской веры в его силы. И он решился. Он сказал, вставая:
   -- Пошли.
   -- Куда? -- не поняла она.
   -- К тебе домой, разумеется.
   Надо было видеть, как засияли ее глаза -- из них просто брызнули снопы ослепительного света. Голубого.
   -- Ты сможешь? Ты знаешь, как?
   -- Да, -- сказал он. -- Только если ты действительно этого хочешь.
   -- Ой! -- она вскочила так стремительно, что креслице, на котором она сидела, опрокинулось.
   -- Жалко, что я не могу тебя пригласить к себе, -- говорила она, несясь по улице с такой скоростью, что он едва поспевал за ней -- машину брать не стали, потому что, по ее утверждению, здесь было совсем рядом. -- Ты ведь не пойдешь, правда? Я имею в виду, что это опасно, ты можешь у нас там застрять... А то бы я тебя с Кузей познакомила, и с Пашей... И с детьми тоже, Петенька больше на Кузю похож, такой же волосатый, а Анечка вылитая я, у нее только на спинке шерстка, вдоль позвоночника, но очень светлая, почти не видно... Ты знаешь, у них там совсем нет блондинок... Зато после моего появления у них появилась новая мода -- женщины стали выводить на себе волосы, и мужчинам это нравится... И краситься стали -- перекисью. А я наоборот, вначале я хотела стать более волосатой, ну, чтобы Кузе больше подходить, хотя он говорит, что любит меня такой, какая я есть. Тебе не обидно, что я это говорю?
   -- Нет, что ты, очень интересно, -- сказал он, пыхтя.
   -- Да, но у меня ничего все равно не получилось, только на голове волосы стали гуще и пышнее, а на теле так и не появились... А знаешь, в меня сначала Паша влюбился, сперва просто приставал, а потом предложение сделал, а Кузя так злился, чуть не подрался с ним... А я Кузю ревновала -- к этой его... Ну, халатик ведь был чей-то, понимаешь? Женский... Да, я еще и тебя спросить хотела -- что у вас тут происходит, коммунизм наступил, что ли?
   От неожиданности он даже остановился.
   -- Что? С чего ты взяла?
   Она тоже остановилась и удивленно посмотрела на него, потом пожала плечами:
   -- Да так... Автоматы без двушек работают. Я вначале хотела позвонить, у прохожих просила двушку для автомата, а на меня смотрели, как на сумасшедшую, потом кто-то сказал, что можно так, без двушки... А потом ты в кафе этом официанту какие-то бумажки давал разноцветные, я и подумала... Ну, что деньги отменили.
   Вот тут, если какие-то сомнения у него еще оставались, они сгинули окончательно.
   -- Нет, это у нас теперь такие деньги, -- сказал он. -- Капитализм у нас теперь, а не коммунизм. Так что, если у вас этого не наблюдается, наши параллельные миры разошлись окончательно.
   Она посмотрела на него круглыми от ужаса глазами:
   -- И что, я не смогу попасть домой?!
   -- Сможешь, -- сказал он твердо. -- Если действительно очень этого хочешь. И учти -- все должно получиться с первой попытки. Никаких экспериментирований с пространством. Ты должна быть твердо уверена, что у тебя все получится.
   Она испуганно кивнула.
   -- Давай, веди, -- скомандовал он.
   -- А мы пришли, -- она указала на девятиэтажку, вытянувшуюся вдоль улицы. -- Моя квартира отсюда не видна, она во двор выходит. А как ты собираешься это сделать? Вернуть меня домой?
   Он покосился на нее, ожидая увидеть в ее глазах насмешку над его наивностью и его легковерием. Все-таки это мог быть и розыгрыш, хотя и чрезвычайно -- слишком, можно даже сказать -- для Машеньки талантливый. Но она была строга и сосредоточена, и, кажется, по-прежнему не сомневалась в его возможностях. Хотя...
   -- Нет, ты не обижайся только, -- продолжала она, -- но там вся Академия Наук не могла, а ты...
   -- Я, конечно, не академик, и даже не членкор, -- сказал он, -- но у меня перед ними то преимущество, что я-то тебя знаю, а они -- нет. Пошли.
   Мы вошли во двор. У первого подъезда она остановилась.
   -- Здесь, -- сказала она и указала куда-то вверх. -- Вон мой балкон. То есть не мой, он когда-то был мой, но в том мире я тоже здесь живу -- мы вообще-то стоим на очереди, и нам скоро должны дать трехкомнатную...
   -- Ведро, -- сказал он. -- Ты говорила, что выносила мусор, где ведро?
   Она встрепенулась и потащила его к мусорным контейнерам, стоявшим в закутке из цементных блоков. Никакого ведра там не было.
   -- Ой, -- сказала она встревоженно, -- где ж я его бросила? Я высыпала мусор, но там у нас совсем не такие контейнеры... а потом я поднялась по лестнице, я была с ведром... а потом?... Потом ведра у меня уже не было, когда я выскочила на улицу... Наверное, на площадке, если только не украли. Хотя кому оно нужно, старое помойное ведро!
   -- Ну, в хозяйстве все сгодится, -- сказал он осторожно. -- Сама знаешь, какое у нас теперь время.
   -- А какое? -- не менее осторожно спросила она.
   -- Тяжелое. Ладно, пошли, может, и правда, никто не позарился.
   -- Знаешь, а точка все еще орет, -- говорила она, пока они поднимались по лестнице на пятый этаж -- воспользоваться лифтом она категорически отказалась. -- Ее ведь некому выключить. Правда, я думала, что, когда я попала туда, то здесь меня должны были поискать, потом посчитать без вести пропавшей, и дать квартиру кому-то другому -- ведь не десять же лет ждать, пока я вернусь!... Так по точке ничего такого не говорят -- ну, о чем ты рассказываешь, о капитализме. Все по-прежнему: колхозы, совхозы, как план выполняется...
   -- И гимн по утрам?
   -- И гимн, -- подтвердила она немного удивленно. -- А что, у вас уже не играют?
   -- Машенька, у нас уже давно нет Союза. Распался. И гимн не играют.
   -- Правда? -- спросила она, и вдруг остановилась. -- Но это значит...
   -- Это значит, что я не из твоего, то есть, не из вашего мира, -- заговорила она взволнованно. -- Это значит, что я из совсем другого параллельного мира, из третьего, и мы с вами незнакомы...
   -- Чушь, -- отрезал он и улыбнулся как можно обаятельней. -- Как это незнакомы, когда уже двадцать лет, как знакомы, даже и больше. Ты меня помнишь?
   Она кивнула.
   -- А вдруг я не туда попаду? -- спросила она, и ее голубые глаза снова -- откуда только она берет такое количество влаги? -- наполнились слезами. -- Вдруг я попаду в тот, свой собственный мир, вместо того, чтобы попасть домой?
   -- Не говори ерунды, -- сказал он и легонько подтолкнул ее в спину. -- Ты попадешь туда, куда ты хочешь. К детям.
   Она кивнула и помчалась вверх -- до пятого этажа оставался всего один лестничный пролет.
   На площадке валялось опрокинутое пластиковое старенькое ведерко. Машенька с радостным возгласом схватила его:
   -- Вот оно! -- и обернулась. -- Что дальше?
   -- Ключи, -- скомандовал он.
   Она достала связку ключей из кармана и нерешительно посмотрела на дверь.
   -- А замок совсем другой, -- сказала она упавшим голосом.
   -- Подойди поближе и посмотри повнимательней -- совсем такой, -- сказал он безапелляционно. Она сделала шаг к двери и очертания ее фигуры стали вдруг расплываться, размазываться -- а, может, в полутемной парадной ему это просто показалось? Но он услышал детский плач, и очень громкий голос диктора: "На полях Нечерноземья полным ходом идет посевная. Репортаж нашего специального корреспондента..."
   Замок щелкнул, и оглушительный детский крик: "Мама, мама!" -- заглушил голос диктора. Машенька, совсем почти прозрачная, сделала шаг вперед и пропала. Впрочем, там, внутри квартиры, было совсем темно -- он и не заметил, что уже и ночь наступила
   -- Может, все-таки зайдешь на минутку? -- спросила она из темноты. -- Раз у тебя так хорошо получилось возвратить меня, ты и сам всегда сможешь вернуться. А я бы тебя с мужем познакомила...
   -- Нет, спасибо, Машенька, -- сказал он. -- Лучше не рисковать. Может потом, когда-нибудь. Я ведь теперь знаю, где ты живешь.
   -- Хорошо, -- сказал она. -- Я буду ждать. И спасибо, спасибо тебе за все! Я бы тебя поцеловала, да боюсь...
   -- В следующий раз, -- сказал он. -- Прощай, Машенька.
   -- До свидания, -- поправила она. И дверь закрылась. И голос диктора замолчал.
   Он выждал минуту или две, подошел к двери и позвонил.
   Немолодая худая женщина в халате открыла дверь, и, щурясь сквозь очки, уставилась на него удивленно. Под ногами ее, захлебываясь злобным лаем, вертелась холеная рыженькая шавка.
   -- Вам кого? -- спросила она испуганно.
   -- Извините, я, кажется, ошибся. Извините, -- сказал он и попятился.
   Она пожала худенькими плечиками и захлопнула дверь.
   Может, он ошибался, но -- из-за стекол очков на него посмотрели голубые глазки, и волосики эти светлые, в которых незаметна была седина, не желали лежать, а непослушно топорщились вокруг круглого лобика, и носик вздернутый, и эта испуганная, но какая-то извиняющаяся улыбка -- нет, точно, это была Машенька, постаревшая, но почти не изменившаяся с тех институтских лет, и совсем не такая, как та, которую он только что провожал, Машенька. Его она не узнала. И слава богу.
  
   12. Там
  
   Машенька закрыла за собой дверь, прижимая к груди дрожащего перепуганного Петеньку, и бросилась к кроватке дочери. Анечка спала. Мокрая, конечно, но спала; плакала, наверное, и устала, и заснула. Они же целый день не ели!
   Машенька, не спуская сына с рук, бросилась на кухню.
   -- Мама, где ты была так долго, мы плакали-плакали, мама!... -- снова захныкал Петенька.
   -- Ну, не плачь, милый, -- проворковала Машенька, целуя его в покрытый мягкой шерсткой лобик. После целого дня, проведенного там, среди похожих на нее саму людей, видеть своего волосатого сына было немного странно. -- Мама уже с вами, все хорошо. Все кончилось. Вы голодные, наверное, да?
   -- Нет, я кушал, и Анечку кормил.
   -- Чем же ты ее кормил?
   -- Варениками. Я кушал, и она кушала.
   -- Ну, молодец. Ты же у нас большой, ты заботливый...
   -- Я молодец! А где ты была?
   -- Потом, потом, сынок, потом когда-нибудь расскажу...
   Переодеть Анечку, что-то приготовить поесть -- вот-вот вернется Кузя из своего издательства; самой съесть хоть что-нибудь -- от выпитого коньяка, или от волнения, или от усталости, или от всего вместе кружилась голова и подкашивались ноги.
   Но, бросив наконец пустое ведро, которое она носила по квартире, Машенька села на диван и посадила Петеньку на колени.
   Петенька был очень похож на Кузьму, даже на щеках волосики завивались у него точно, как у отца -- в разные стороны. Машенька заплакала, прижимая сына к груди.
   -- Мама, ты мне говорила, чтобы я не плакал, а теперь сама плачешь! Мама! -- Анечка проснулась, и тоже захныкала, глядя на них, разревелся и Петенька. Машенька держала на руках их обоих, и плакала, и целовала то одного, то другого, утешая, и не могла остановиться.
   Так их и застал вернувшийся с работы Кузьма -- всех троих, ревущих, -- и никак не мог взять в толк, что случилось.
   А Машенька, глядя на мужа сквозь слезы, и невольно сравнивая его с тем, с человеком, в которого когда-то -- на третьем, на четвертом, и даже, пожалуй, на пятом курсе института, -- была влюблена, думала, что ну и что, что волосатый, ну и что, что хвост у него, все равно она его любит, и всегда будет любить, потому что он -- добрый, и умный, и красивый, и самый лучший на свете человек...
   Но еще она думала о том, что теперь долго будет ждать -- может быть, и всю оставшуюся жизнь -- она будет ждать гостя.
  
   -- ...Иногда я прохожу мимо ее дома, -- говорит он глухим, вовсе не похожим на свой обычный, голосом. -- Это совсем рядом с моим офисом. Во двор пару раз заходил. Окошко светится... Я понимаю, что это не ее окошко, но как-то легче на душе становится.
   -- Что, собираешься в гости? -- спрашиваю я, и, помимо моей воли, в моем голосе звучит ирония.
   Он, к счастью, не замечает этой иронии, качает отрицательно головой, молчит, потом говорит:
   -- Нет. Поздно. Зачем я ей там нужен? У нее семья, дети... Муж.
   Мы не виделись недели две, и за это время он успел постареть -- морщины вдруг прорезали прежде гладкий лоб, и на висках показалась седина.
   Он долго молчит, потом снова говорит:
   -- Нет. Может, разве что -- к этой, к здешней. Она ведь тоже -- Машенька, и она не виновата, что у нее не сложилось. А там, внутри -- ведь она тоже такая? Как та?
   Что я могу ему сказать? И я молчу.
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"