Останин Даниил Александрович : другие произведения.

Темная революция

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:

  Темная революция
  
   Хэппи-энд. Как нам нужен, друзья, хэппи-энд!
   Герой уходит от пули в последний момент,
   И пуля взлетает, от злобы звеня,
   И ей не догнать меня.
   И Моцарт больше не выпьет яд,
   Мы, расставаясь, вернемся назад,
   И юный Ангел счастливой улыбкой
   Подскажет: несчастье было ошибкой.
   Ошибкой и старость была, и смерть,
   Нам многое нужно еще успеть!
   Я понял, что лгут нам все зеркала,
   И что внутри нас источник зла.
   Целая армия против нас,
   И каждый солдат имеет приказ:
   Тебе - споткнуться и пулю встретить,
   Мне - глаза опустить и тебя не заметить...
   Убей их, мой Ангел, пожаром любви,
   Мы ждем хэппи-энд, так пылай и живи!
   И если в небе вдруг вспыхнет пламя,
   Знай, это салют полыхает, как знамя.
   Чапаев Урал переплыл до конца,
   А у предателей нету свинца,
   Чтоб нас тормознуть, и бежим мы друг к другу
   Сквозь время и тьму, расстоянье и вьюгу.
   Любовь моя, в вихре зарниц и комет
   Твердим мы с тобой "хэппи-энд, хэппи-энд".
   Долой революций убийственный брэнд!
   Люблю тебя, Ангел, люблю... Хэппи-энд.
  
  
   Они сидели на холодных ступенях огромной лестницы, с которой, как на ладони, можно было увидеть весь Париж, окутанный туманной перламутровой утренней дымкой. Впереди - Париж до самого горизонта, а за спиной - белоснежный, прекрасный, устремленный в небо Сакре-Кёр.
   Оба собеседника совершенно не обращали внимания на то, что их безумно дорогие плащи и костюмы без единой складочки, могут ненароком испачкаться, и это выдавало в них как минимум иностранцев. Ведь современный француз, потомок Гобсека, никогда не позволил бы себе сесть на лестницу в той же одежде, которая надевается им, быть может, единственный раз в жизни - на свадьбу, прием, устроенный высоким гостем, наконец, на собственные похороны. Пожалуй, больше всего они смахивали на новоиспечённых русских нуворишей, которые за последнее десятилетие так наводнили Европу. Единственной приметой, отличающей собеседников от представителей данного вида земного населения, были длинные ухоженные волосы - у одного золотистые, у другого - каштановые с рыжиной, завязанные сзади темными лентами.
   - Не пойдет так, Бруно, - жестко сказал золотоволосый молодой человек, глядя на
   своего визави спокойным, но тяжелым и страшным взглядом.
   Бруно пожал плечами, и его лицо выразило крайнюю степень непонимания.
   -- О чем ты, Даниал? - Его глаза были чисты и честны, как у невинного ребенка.
   -- Не валяй дурака, Симара.
   Золотоволосый молодой человек, казалось, просто любуется видом просыпающейся столицы Франции и ведет неспешный тихий разговор с приятелем. Прохожие не обращали на них ни малейшего внимания, как будто не видели, как будто их не было вовсе. Мимо прошла невысокая полная девушка с озорными глазами и пышной грудью. Бруно проводил её взглядом и прищелкнул языком:
   - Хороша! Ей бы я не сопротивлялся!
   - Воровка, - холодно высказал Даниал собственное мнение.
   - А мне-то что до этого? - Симара улыбался, глядя на мрачного собеседника.
   - А тебе, кажется, вообще ни до чего, друг мой, Паскудь крылатая. Шпаги отдай.
   - Какие шпаги? - снова удивился Симара.
   - Те, которые спрятаны под твоим плащом.
   Теперь уже нахмурился и Симара.
   - А зачем они тебе, Даниал? У тебя всегда есть такой меч, который не сравнится ни с каким другим оружием.
   - Я же не спрашиваю, зачем тебе целая коллекция мизерикордий. Ладно, ты получил одну из шпаг как подарок, хотя при тех обстоятельствах мой сын отдал бы тебе все что угодно, не то, что шпагу. Но эти две верни. И детей моих верни.
   - Что? Кого? Ты с ума сошел, Даниал! - воскликнул Бруно.
   - Я сошел с ума, когда согласился участвовать в этой авантюре со шпагой Вержье. Тебе снова надо было подержать Габриэля за сморщенный мешочек? И что в результате? Небесное Воинство слепо и глухо. Ксавье и Дани просто растерзали бы, как уже было тысячи раз, и они снова возродились бы. Но Вечных Братьев теперь нет в этом мире, потому что в итоге твоих игр с Габриэлем они убили друг друга! Верни мне сыновей!
   - Хочешь, чтобы Габриэль сообщил в трибунал о нарушении всех законов? Мы и так уже вышли за все мыслимые и немыслимые рамки. Не стоит все-таки забывать: мы с тобой - просто Наблюдатели, а не вершители судеб.
   - Если хочешь, ты можешь таковым оставаться и дальше. Наблюдатель! (это слово в его устах прозвучало как ругательство). А мне... Мне надоело все! Слышишь ты? Надоело! Все, что я видел эти бесконечные тысячи лет, несправедливо. У тебя хватает терпения? Ты забыл, зачем мы основали Орден? Если красотки вроде Марго служат для тебя искуплением всех неудобств, то я на эту удочку не клюну. Шпаги давай, повторяю, или... Ты меня знаешь, я долго терплю, но на этот раз все кончено.
   - Я так удачно увёл эти клинки из-под носа Габриэля... -- начал было Симара, но Даниал бесцеремонно перебил его:
   - Плевать я хотел на Габриэля, на законы и трибуналы. Если ты в первый раз меня не услышал, мне не жалко, могу повторить и во второй, и в третий, если понадобится. Будешь ты со мной или нет - решать только тебе! А теперь - давай шпаги!
   Он поднялся со ступеней перед собором. Ветер рванул вширь полы его плаща, и, если бы не современная одежда, его высокий летящий силуэт идеально гармонировал с изваяниями ангелов.
   - Куда тебя несет, брат? - спросил Бруно, вставая вслед за ним.
   - К моим детям, - коротко ответил Даниал.
   - Стой, Даниал, - Бруно удержал его за рукав. - В конце концов, крупные неприятности грозят нам обоим, а я всегда считал лучшим способом защиты нападение. Причем удар нужно наносить первым. Вот, держи шпаги. - Он протянул Даниалу два клинка, по которым пробегали алые искры. Пойдем детей твоих беспутных назад возвращать. - И в его глазах вспыхнул озорной блеск. - То-то визг наверху поднимется! А Габриэля точно стошнит!
   - Его не только стошнит. - Даниал взял шпаги, резко тряхнул головой, и его золотые волосы дождем рассыпались по плечам, а в глазах сияло беспощадное солнце, которое было известно только скифам Тысячелетней империи. - Меня ждут мои дети, прости, брат Симара, пора! Да, кстати... - вспомнил он вдруг, - Дани я хочу видеть мальчиком, думаю, он это заслужил. Надеюсь, это тебя не покоробит?
   - Нет, вовсе нет, - спокойно ответил Симара, и за его спиной на мгновение мелькнули огромные черно-желтые крылья. - Только ты, видимо, меня не понял... По шапке будем получать вдвоем, а удовольствие от приключения ты собираешься испытывать в одиночку? Как сам я недавно учил Ксавье-Гийома-Джефа (тьфу ты, всех не упомнишь!): "Полюбить, так королеву, проиграть, так миллион!" Я с тобой, бестолковый брат мой!
   Никто из прохожих даже не заметил, как два человека богемно-модельной внешности растворились в воздухе, как будто их никогда и не было. Только на лестнице перед белоснежным Сакре-Кёр остались два плаща, забытые необычными посетителями одного из самых красивых мест в Париже.
  
   Два высоких молодых человека прошли мимо консьержки, вежливо поздоровавшись.
   -- Добрый день, мадам Гренье, -- сказал Бруно женщине, разглядывавшей какой-то женский журнал.
   -- Добрый день, господин Самиаза, -- улыбнулась она. - Если мне не изменяет память, сегодня вы уже приходили к господину Деланси. Надеюсь, у него все нормально?
   -- О, разумеется! - отозвался Бруно, не обращая внимания на уничтожающий взгляд, которым одарил его Даниал.
   -- Да что это с тобой вдруг случилось, Даниал? - спросил Симара, поднимаясь по лестнице. - Я не узнаю тебя совершенно. Ты раньше вроде спокойно воспринимал подобные истории. Хочешь, чтобы нас сделали такими, как твои детишки?
   -- Если успеют, -- огрызнулся Даниал, и в его глазах появился волчий блеск, который Бруно раньше видел только в глазах Гийома, и этот блеск никогда не предвещал ничего хорошего.
   -- Моим девизом всегда было - "не навреди", -- Бруно открыл дверь и пропустил в квартиру Даниала впереди себя.
   -- А есть еще один девиз: "если тебя ударили по правой щеке, подставь левую", -- сказал Даниал. - Долго еще собираешься чувствовать себя виноватым и подставлять то одну, то другую щеку? У тебя есть свобода выбора, а я свой выбор уже сделал. Стать простым Наблюдателем после того как целые народы ждали только одного твоего милостивого взгляда. По своей воле я мог карать и миловать...
   -- Эй, друг Даниал, -- усмехнулся Симара. - А как насчет мании величия?
   -- Я заберу только то, что мне принадлежит, -- ответил Даниал. - Меня не устраивает этот мир, холодный и равнодушный, сам себя загоняющий в пропасть по плану Демиурга, которому на самом деле плевать на то, что происходит с его, как он выражается, "стадом". Может быть, кто-то и стадо, но когда стадо в большинстве вариантов пространств начинает долбить Ангелов под руководством Габриэля и с молчаливой поддержки Демиурга... Это уже чересчур. Другая кровь, видите ли...
   -- Да и Люк будет недоволен, -- добавил Самиаза.
   -- Как-нибудь перетрем это дело, -- отмахнулся Даниал и прошел в спальню.
   Он подошел к кровати, на которой лежали два мертвых человека. За его спиной трепетали огромные, сияющие белоснежные крылья, на него невозможно было смотреть, не заслонившись рукой. Он наклонился и по очереди поцеловал в губы сначала Ксавье, а потом Даниэля.
   -- Вы видели просто дурной сон... -- тихо произнес он, и его сияние стало тихо угасать.
   Ксавье открыл глаза и первым словом, которое он произнес, стало:
   -- Дани!
   -- Здравствуй, сын, -- сказал Даниал.
   -- Здравствуй, Даниал, -- ответил Ксавье. - Кажется, мой очередной опыт с вариантами пространств снова не удался... Опять поражение...
   -- Нет, -- покачал головой Даниал. - Я лично проверил множество вариантов, но понял, что имею дело с подтасовкой. Ни в одном из вариантов вам не оставили права на жизнь. И теперь этого не будет.
   -- Но Дани... -- Ксавье с ужасом обернулся к брату. С ужасом, потому что не знал, как переживет то, что сейчас узнает: его брат умер во сне...
   Но он встретился взглядом с ясными, серыми, огромными глазами Дани, самыми любимыми в мире.
   -- Дани... -- только и смог прошептать он. Он обнял его, он повторял, как безумный, снова забыв все слова человеческого языка: Дани, Дани, ты жив... Ты жив, я люблю тебя...
   По лицу Даниэля текли слезы, сами, как ни пытался он справиться с ними.
   -- Ксавье... Я люблю тебя...
   И, как будто зажженные вспышкой их любви, крылья Даниала засияли солнцем, отраженным в морской воде. Они буквально пылали пожаром любви.
   -- Недурно... -- пробормотал Бруно.
   -- Пойдем на кухне посидим несколько минут, -- сказал Даниал. - Все равно сейчас они нас не услышат. - Он с улыбкой кивнул на братьев, обнявших друг друга, для которых сейчас не существовало никаких других миров. Каждый из них заключал в себе для другого целый мир, мир любви, которому больше не нужно было ничего и ни от кого...
   Но, видимо, не судьба была Симаре и Даниалу выпить кофе в спокойной обстановке, потому что, едва они ступили на порог, как в комнате полыхнул огонь, словно разорвалась шаровая молния, и из воздуха материализовался Габриэль. Его синие глаза сверкали праведным инквизиторским гневом, а традиционная ветка лилии, с которой он появился, превратилась в пылающий меч.
   -- Как вы посмели? - негромко, но убийственно страшно выговорил он.
   -- Габриэль... Вон пошел! - сказал в тон ему Даниал, и в его руке золотом тоже блеснул меч.
   -- Они не должны были больше появляться, Даниал! - заявил Габриэль, даже не глядя в сторону Ксавье и Дани. - Ты снова поступил по-своему! Ты всегда поступал только так, как хотел!
   -- Да пока еще нет, -- усмехнулся Даниал. - У нас все с тобой впереди, Наблюдатель! И еще неизвестно, чья возьмет!
   -- Бунт? - отрывисто произнес Габриэль. - В ближайшие часы я обещаю тебе трибунал, и сдается мне, тебя загонят в не слишком приятное место... Надо полагать, ты его малость призабыл, так я напомню!
   Он сделал шаг по направлению к Ксавье и Дани, поднимая свой меч, по которому пробежала черная, смоляная, искра, но Даниал преградил ему дорогу.
   -- Остановись пока не поздно, Габриэль, -- неожиданно спокойно сказал Даниал. - Если, конечно, тебе дорога твоя задница. Ты довел меня до предела, а в этих случаях сам понимаешь, что может со мной произойти. - И в окне за его спиной небо вдруг вспыхнуло кровавым цветом, а солнце превратилось в мертвый черный шар. Через мгновение это алое небо начали прорезать стальными стрелами метеоры, взрывавшиеся с глухим шумом где-то вдалеке.
   Казалось, Габриэль выглядел растерянным.
   -- Но у нас же был Договор... -- пролепетал он. - Как хочешь, но им нельзя больше жить!
   -- Ты догадлив, друг мой, -- улыбнулся Даниал. - Если ты встанешь поперек моей дороги, я потеряю память, и в первую очередь забуду все договоры, которые были у нас с тобой.
   -- Я не могу, я не имею права допустить этого, -- голос Габриэля слабел с каждой минутой.
   -- О да! - воскликнул Даниал. - И тогда достанется не только нам с Симарой, который, кстати, ни в чем не виноват, и только я втащил его в это дело, но и тебе, почтовый голубок.
   С минуту Габриэль молчал, и на его лице ясно отражалась мучительная работа мысли. Он обрабатывал со скоростью компьютера все возможные варианты, а потом наконец сказал, словно выдавил из себя:
   -- Переговоры...
   -- Вот и славно, -- глаза Даниала по-прежнему оставались холодно-жестокими, хотя небо за его спиной в окне уже приобрело свой обычный вид. - А теперь очень медленно и аккуратно отойди от моих детей. Пойдем, посидим на кухне, поговорим о делах наших скорбных (он усмехнулся). Нет такой ситуации, в которой мы не смогли бы найти хоть какой-то компромисс. Прошу тебя, Габриэль, иди первым.
   Габриэль впервые, с откровенной ненавистью, посмотрел на Ксавье и Дани, а потом нехотя, как хищный зверь, которому тычут в морду зажженным факелом, вышел из комнаты, а Даниал и Симара следовали за ним с видом солдат конвойных войск.
   -- Приводите себя в порядок, ребята, -- сказал Даниал, обращаясь к Дани и Ксавье. - Отдохните немного, пока мы тут порешаем кое-какие вопросы... -- Он ободряюще улыбнулся и плотно прикрыл за собой дверь. И в это мгновение Ксавье показалось, что Симара растворился в воздухе, и на пол опустилось два черно-желтых перышка...
  
   - ...Тиштар, Тиштар, я - Сенмурв. Я - Сенмурв. Ответь!..
   - Здесь Тиштар. Назовите кодовое слово. Приём.
   - Я - Сенмурв. Код "Авеста". Приём.
   - Я - Тиштар. Код принят. Слушаю вас, парни!
   - Я - Сенмурв. Чинамрош докладывает о перемещениях двух групп пятых по направлению к городу-два. Подтвердите проведение акции. Приём.
   - Здесь - Тиштар. Подтверждаю, акция по плану. Приём.
   - Сенмурв принял. Отбой.
  
   - Мама, ну какая тебе разница? Ну раз просят такую справку, просто напиши и всё!
   Вовкины бровки растерянно стояли домиком, а глаза прямо-таки кричали: "Во, попал!". Одноклассник Сашка сочувственно топтался рядом - он уже прошёл через эту сцену дома. Всё дело было в требовании школы предоставить от родителей справку, что они обязуются обеспечить безопасность собственных детей в предстоящие выходные. Такой несусветной дури Город (А требование выдвинули ВСЕ городские школы) не видел за всю историю своего существования. Данная акция проводилась по требованию губернатора области, который на днях придумал себе новое хобби - предупреждение террористических актов.
   В результате Катерина, Вовкина мамуля, в предистеричном состоянии металась по квартире, пытаясь разыскать ключи, мобилку и сигареты, и заодно костеря деятельного губернатора во всех направлениях:
   - Что он себе думает? Что родителям наплевать на безопасность собственных детей? Что у него областной центр набит семьями маньяков? Да как у него язык повернулся... Нет, как у него мозги повернулись эту справку выдумать?!
   Сашка втихаря хихикнул, вспомнив реакцию собственных родителей. Мать, услышав примерный текст справки, взялась за сердце и тихонько опустилась на диван, а отец, побагровев, взял лист бумаги и за полминуты набросал следующее: "Губернатору области, рапорт: Настоящим докладываю, что по причине тупорылости руководства силовых структур с губернатором во главе, лично я, Симонов Анатолий Петрович, намерен в ближайшие выходные самостоятельно обеспечить безопасность собственной семьи. При этом обращаю Ваше внимание, что ответственность за использование холодного, стрелкового, бактериологического и другого вооружения, а также боевых плавсредств и авиабомб, я с себя снимаю. Дата, Симонов. Постскриптум: Прошу прощения за отсутствие печати и гербовой бумаги".
   Катерина вдруг замерла посреди коридора:
   - Андрей!
   - Аюшки? - из дальней комнаты высунулась голова старшего сына.
   - Ты в институт собираешься?
   - Не-а. Мы сегодня в Вовкину школу идём, по губернаторским примочкам!
   Мать нахмурилась. Ах, да! Сегодня же планировали учения по антитеррору, в полном соответствии с бесланским сценарием. Ох-хохонюшки! И почему никто не объяснил губернатору в детстве, что не нужно будить лихо? Только детей и учителей мучают. Ведь через месяц учебный год должен закончиться...
   - Ладно, тогда не рассиживайся, времени уже знаешь сколько?
   - Мамуль, у меня часы на руке. Те, что ты мне на день рождения подарила, помнишь? С алмазом! Так что не опоздаю. - Андрюхина голова уже не высовывалась из-за двери, и поэтому голос звучал глухо, как сквозь вату.
   - А вы тут чего стоите? - повернулась Катерина к дружкам-одноклассникам, - Марш к машине! Времени совсем чуть осталось!
  
   - Тиштар, ответь Чинамрош. Приём.
   - Здесь Тиштар. Что у тебя, моя хорошая?
   - Здесь Чинамрош. Прошу прикрытия объектной группы. Приём.
   - Здесь Тиштар. Что, есть повод для беспокойства?
   - Да пёс его знает... Не люблю когда все яйца в одной корзине. Приём.
   - Внимание, на связи Сенмурв! Вы что там, обалдели? Что за базар? Ведите себя прилично!
   - Чинамрош, здесь - Тиштар. Соблюдайте правила обмена! Сделаем, что сможем. Отбой!
  
   Погода сегодня очень баловала горожан. Летнего зноя, конечно, не было, но солнышко было таким ласковым, а утренняя роса на газонной травке так нарядно сверкала, что казалось, сегодняшний день создан для радости и любви. И совершенно нелепо выглядели большие чёрные автомобили у школьного свежеокрашенного крыльца. И молодые люди атлетического телосложения, одетые в перекошенные от скрытого оружия пиджаки, выглядели возле этих мощных агрегатов не менее нелепо. Они изо всех сил пытались казаться мощными и нерушимыми, но их попытка не способствовало ни чириканье воробьев в листве школьного двора, ни ласковое солнце, ни слова негромкой песни, доносившейся из открытого окошка одного из джипов:
   Снилось мне, что впервые за много лет
   В мире наступили тишина и свет,
   Свет и тишина, покой и белый снег...
   Жаль, что это только снилось мне!
  
   - Я, кажется, не спрашивал Вашего мнения! - через распашные школьные двери наружу вырвался коренастый лысеющий дядька с красным от гнева лицом: - Можно подумать, это одному мне необходимо!
   Следом за дядькой на крыльцо высыпала разношерстная толпа, которую возглавляла группа из двоих массивных телохранителей и одного чахлого типа в кругленьких очочках, семенящего за громогласным лидером, и жалобным фальцетом блеющего:
   - Анатолий Федулович! Ну, господин губернатор, ну как же! Ведь учебный план, рабочий процесс!..
   - Кто там, Вован? - страшным шёпотом спросил Сашка.
   - Техничка, - облегченно вздохнул друг, - Как всегда, в дым пьяная.
   - Что она тут забыла, дурища старая? - Осмелевший Сашок попытался выглянуть в коридор, но Вовка аккуратно притворил дверь. Ещё не хватало, чтобы эта пьянчужка узнала, что они здесь прячутся.
   - Чего ты? - удивился Сашок и нажал на дверную ручку. Дверь словно этого и ждала. Сильным порывом внезапного сквозняка её распахнуло так резко, что Вовка еле успел подставить ладонь, чтобы не получить по лбу. Из коридора в класс ворвалась дикая вонь снулой рыбы, и Сашок закашлялся было, но так и замер, с ужасом уставившись в дверной проём. Вовка проследил за его взглядом и тоже остолбенел.
   Тому, что стояло в вестибюле второго этажа, не было названия. Больше всего это было похоже на огромную собаку, с хорошую лошадь размером, полностью покрытую чешуёй. Довершали образ четыре гигантских крыла на спине чудовища.
   Стояла эта галлюцинация почти задом к двери, за которой прятались мальчишки, и как она выглядит спереди, они могли только догадываться. Но техничку, беззвучно трепыхающуюся в железной хватке чудовищной передней лапы, было прекрасно видно. Демоническая собака быстро облизывала пьяную тётку длинным розовым языком, от чего та покрывалась то ли слюной, то ли слизью, и превращалась в бесформенный кокон.
   Мальчишки переглянулись, и, не сговариваясь, ущипнули друг друга. Рыбная вонь не исчезала. Зверь был там же, и перед ним лежал комок слизи размером с человека. А собачища исторгала из себя синеватое сияние, направленное на эту слизь, словно излучение микроволновки на горячий бутерброд. И бутерброд явно приготавливался. Внутри него что-то шевелилось и увеличивалось в размерах.
   - Сожрет? - одними губами спросил Вовка. Зверь вздрогнул и повёл ухом в сторону их убежища, но почему-то сразу успокоился. "Бутерброд" уже распух до размеров самой собаки, и перестал расти. Как-то обреченно задрожав, чудовище рухнуло рядом с ним, и свечение вдруг превратилось в пламя. Зверь вспыхнул и осыпался хрустнувшим пеплом, оставив после себя только выжженное пятно в боку огромного скользкого комка, возвышающегося прямо посередине вестибюля второго этажа. В этой здоровенной проплешине мерцало всё то же синеватое сияние, походе на молнии внутри газоразрядного шарика, которым совсем недавно хвастался Стёпка Воронцов.
   Мальчишки снова переглянулись и резко выдохнули. Сашка внезапно понял, что рубашка на спине насквозь промокла. "Хорошо еще, что не штаны!" - мелькнула мысль, и тут же испарилась, потому что в коридоре послышались голоса.
   Из дыры, прожженной в коконе, выходили люди. Пятеро... нет, уже семеро... нет, вон ещё двое сумки тащат... Да сколько же их там?
   Вышедший первым молча наблюдал, как остальные понемногу выносят из "бутерброда" в коридор поклажу. Четыре больших спортивных сумки, два ящика и здоровенный баллон с непонятной надписью. И двадцать два человека.
   - Всё, Симара, - наконец сказал один из них, - Снаряжение в сборе. Можем начинать.
   - Здорово, хоть и грязно, - пробурчал Симара. - Близнецы Армор, берёте на себя южное и восточное крыло, гоните псов в середину. Арстикафа и Батариал - простенки и вентиляцию. Азазель, Армен и Туриал - перебрать по камешку северную сторону. Какабаэль, Азазал и Симапизил - западную.
   - Ты хочешь их запереть в актовом зале? Но там же заложники! - Широкоплечий дядька с пшеничными волосами, выбивавшимися из-под шлем-маски пышным конским хвостом, явно оспаривал лидерство этого Симары. Но тот не был похож на человека, легко сдающего позиции:
   - Можно, я закончу, брат? - коротко бросил он, - Турэль, Румиэл, Каель - закрываете подвал. Баракел, Базазаель, Ананель - на вас чердак и прямые выходы на крышу с третьего этажа. Я лично иду знакомиться. Прикрывают все, кого еще не называл, то есть Йетарель, Тумарел, Тамел и Румел. Повторять, полагаю, не придётся?
   Повторять не пришлось. Расхватав сумки и ящики, группа растворилась в коридорах, а предводитель развернулся и пружинящей походкой зашагал прямо к мальчишкам.
   - Ой, - сказал Сашка, но не смог сдвинуться с места. Вовка даже не пытался этого сделать, и только во все глаза пялился на незнакомца без лица, который оказался ещё и огромного роста, такого, что для того, чтобы заглянуть в приоткрытую дверь класса, ему пришлось пригнуться.
   Глаза у Симары были глубокого карего цвета.
  
   -- А где, кстати, Симара? Почему-то я не вижу его, -- сказал Габриэль, и его синие глаза снова приобрели устрашающее выражение.
   -- Понятия не имею, -- улыбнулся Даниал. - Да ты садись, Габриэль, я и сам сумею с тобой переговорить. Долго вести время не собираюсь, поэтому сразу предлагаю тебе сделку. Ты не доносишь на меня, по крайней мере, сейчас. Это первое. Второе: оставляешь мне моих сыновей, хотя и не имеешь на это права, поскольку они убили друг друга магическим оружием...
   -- Кстати, об оружии, -- прервал его Габриэль. -- Мои условия будут жесткими, будь уверен. Я не собираюсь метнуться на твою сторону, а потому мне во-первых, хотелось бы получить шпагу Вержье, а во-вторых, я твоих сыновей, которых ты возродил, чем бросил вызов всем нам, ни на минуту не оставлю в покое (его лицо исказилось такой злобной ухмылкой, что сделалось почти уродливым). Ни единого шага они не сделают спокойно, а ты не сможешь находиться с ними постоянно. По определению. Так что готовься. Как там русские любили говорить: "Иду на вы"? Так вот с этого дня они потеряют малейшее представление о том, в каком пространстве находятся, что за существа их окружают, и смерть - самая настоящая, будет ждать их за каждым углом. Можешь даже предупредить их, если хочешь, конечно... Но всякое представление о реальности и вариантах пространств они потеряют совершенно. И еще... Кроме шпаги Вержье, мне понадобится "Книга Симары", а зачем - знать тебе этого не надо... -- Внезапно он расхохотался: Представляю, что твои ангелочки, вооруженные шпагами, смогут сделать против современного вооружения. А убьют хотя бы одного - следующего воплощения им не дождаться! Это говорю тебе я, Габриэль!
   -- Что ж, -- вздохнул Даниал, опустив глаза, чтобы Габриэль не догадался о его далеко идущих планах. - Локальный конфликт лучше мировой войны, не так ли? А когда мы все уладим, -- двусмысленно добавил он. - То уже по-другому поговорим и с Люком, и с Демиургом.
   Габриэль смотрел по-прежнему холодно.
   -- Первое условие. Давай шпагу Вержье.
   -- Невозможно, -- отозвался Даниал. - Она у Симары. Утром я просил его отдать шпагу мне, но он отказался. Однако... чтобы ты не сильно гневался, вот... Забирай одну из шпаг, которая не уступит той, о которой ты мечтал... -- И он протянул Габриэлю шпагу.
   Габриэль недоверчиво осмотрел клинок, и только увидев, как пробегают по нему алые искры, одобрительно покачал головой.
   -- Ну ладно, -- сказал он. - И это неплохо. Далее. "Книга Симары". Ты сейчас, конечно, опять скажешь, что она у него... Но меня это не волнует. Ищи пропавшего Симару где угодно, но книга должна быть у меня до захода солнца. Иначе вместе с заходом солнца умрут и твои сыновья, клянусь тебе. А заодно и равновесие восстановлю, которое ты сегодня поколебал не на шутку... Ну что ж, -- он поднялся со стула. - Как говорится: время - деньги, так что спеши, Даниал, ищи Симару, борись за своих сыновей. - И как будто для себя добавил: А там посмотрим, будет ли у тебя время подумать о "Темной революции". Слишком давно мы друг друга знаем, чтобы взаимно не просчитать планов... Так что - до вечера, мой заклятый друг. Этим вечером ты можешь потерять все и, думаю, ты это понимаешь...
   Он поднялся из-за стола, положив на него ветку лилий.
   -- Привет из райского сада! Ни ты, ни твои сыновья никогда не увидят его, Даниал, это уж точно! - он расхохотался и исчез, но в воздухе еще долго звенел его смех, похожий на музыку колокольчиков буддийского храма, расположенного где-то далеко, в горах...
  
   -- Гийом, смотри... -- прошептал Дани, показывая на небо за окном. С небом и в самом деле происходили странные метаморфозы. Только что оно было красным, устрашающим, как во время Второго Пришествия, потом как будто немного успокоилось. По нему поползли свинцовые тучи, из которых хлынул короткий ливень, а потом облака разделились на гряды и стали похожи на солдат, идущих в неведомую даль стройными колоннами. В просвет этих колонн внезапно брызнуло слепящее солнце, золотое, щедрое, но через несколько минут оно померкло, и снова горизонт заволокла сплошная серая пелена.
   -- Что это? - спросил он. - Как все странно...
   -- Наверное, у Белена настроение меняется и, судя по тому, что мы видим, вряд ли стоит ожидать от него чего-то хорошего. Кажется, он добивался чего-то... Но я не понял, чего именно.
   -- Зачем он нас вытащил? - Дани подошел к окну, продолжая смотреть на небо. - Он как будто тасует пространства в колоде карт. Если бы ты знал, как я устал от этой вечной боли, от постоянной агонии... Зачем?
   Ксавье подошел к нему и обнял за плечи:
   -- А ты не допускаешь такой мысли, что и он способен на любовь?
   Дани обернулся, настолько неожиданной для него прозвучала фраза. В его огромных серых глазах стояли слезы.
   -- Нас всегда только использовали...
   -- И все-таки, наверное, не только это, -- сказал Гийом. - А, кстати... Где наши шпаги, которые я оставил здесь вчера вечером?
   Он подошел к постели и бросил на нее быстрый взгляд.
   -- Пусто... -- сказал он. - Как я и предполагал...
   Он подошел к зеркалу и посмотрел на свое отражение. Он видел прежнего Ледяного Ангела изумительной красоты, черноволосого и зеленоглазого, и Дани около окна - светловолосого молодого человека, такого, каким Гийом помнил его во времена Крестового Похода против Грааля и во время первой Темной революции во Франции. "Темная революция у тебя еще впереди! - расхохотался кто-то в его голове. - Самая быстрая из всех, потому что ей не придется тянуться годами. Уже выйдя на улицу, ты убедишься: она началась!"
   В голове стремительно пронеслось: как же теперь меня узнают, если на моем паспорте совсем другая физиономия? Да ведь меня теперь даже в собственный дом не впустят, не говоря уже о превратившихся в пыль банковских счетах. И как быть с Дани? И что вообще происходит? Не говоря больше ни слова, он выбежал на кухню:
   -- Бруно! Даниал! - крикнул он, но ему никто не ответил. В кухне было совершенно пусто, если не считать ветки лилии, небрежно брошенной на столе. "Привет от Габриэля!" - снова расхохотался с истерическими нотками внутренний голос.
   Дани молча подошел к столу, взял пачку "Житана" и, вынув из нее сигарету, закурил, а потом опять подошел к окну.
   -- Дани, да что ты там все время высматриваешь? - не выдержал Ксавье.
   -- Небо... -- как и раньше, ответил он.
   -- А что - небо? - не понял Ксавье.
   -- Очень странное. Фиолетово-розовое.
   Ксавье тоже закурил сигарету, достал чашки для кофе и банку примитивного "Нескафе" (вот что значит - нет Бруно!), кое-как размешал его в чашках и недоуменно посмотрел на брата:
   -- Что тут странного? Рассвет. Сегодня - такой, завтра - другой.
   -- Завтра рассвета не будет, -- непонятно ответил Дани. - Я это просто чувствую. Для нас с тобой его точно не будет.
   -- Не надо, Дани... -- сказал Ксавье, хотя сердце вздрогнуло, как в предчувствии беды.
   -- И еще, Ксавье... -- продолжал он. - Почему я никого не вижу на улицах? Ни одного человека... Меня не удивит, если Габриэль забросил нас с тобой еще в какой-то пространственный вариант. По-моему, его это развлекает. - Он смотрел на увядающую и сморщивающуюся на глазах ветку лилий. Белоснежные цветы сделались сначала коричневыми, а потом и вовсе обратились в пыль, прах, пепел. - Ваш намек понят, господин Наблюдатель, -- сказал он с таким видом, как будто Габриэль мог его слышать. Хотя, кто знает, может, и слышал...
   Дани подошел к Ксавье и таким знакомым жестом прижался к его плечу.
   -- Надо жить только сегодня, брат, -- сказал он. - Только теперь и сейчас, больше у нас ничего нет, а потому - я так боюсь не успеть... Я хотел сказать: я люблю тебя...
   -- Я люблю тебя, Дани, -- тихо сказал Ксавье, осторожно целуя его волосы, по-прежнему тонко пахнущие свежими полевыми цветами. Еще никогда Дани не казался ему таким беззащитным и, быть может, даже в подвалах Монсегюра...
   В дверь настойчиво застучали, как могут стучать только представители закона, всегда уверенные в своей правоте. Такие, как Симон де Монфор, палач Монсегюра, Лангедока и Прованса... И в голове Ксавье пронеслись... даже не стихи, а целый стихотворный диалог:
  
   Инквизитор пришел, твердо веря, что прав,
   На его стороне Сила, Власть и Устав.
   -- Почему ты оставил меня, говори,
   Выжег ты мою душу и сердце внутри,
   И теперь полыхает во мне и горит
   Пламя ада. И все небо не утолит
   Моей жажды узнать, как на крылья взамен
   Ты забыл, что я - твой господин, сюзерен.
   У загадки любой - твердо знаю одно, --
   Существует второе, секретное дно.
   -- Нет загадок, я понял: ты - черная кровь,
   Из которой не вспыхнет, как пламя, любовь...
   -- И огня мне достанет. Тебе, беглецу,
   Все тебе, друг мой! Как тебе бледность к лицу!
   -- Только крылья, стихи и двух Ангелов страсть...
   Разобьется волной об утес твоя власть.
   -- Вон твой Ангел лежит, со стрелою в груди.
   Ни морозы, ни битвы, ни грязь, ни дожди
   Не заставят признать, что вот это - Грааль,
   Но тебе ни души и ни жизни не жаль.
   Ты был другом ближайшим, и я отомщу!
   Где же крылья? Гори! Я тебя не прощу!
   Так рыдай, Монсегюр, Лангедок и Прованс, --
   Все сметет - тебя ради - мой огненный вальс.
   Мое пламя пылает и рвется вперед, --
   Так мой факел всех Ангелов ваших сожжет,
   И настанет последний, решающий час
   Изумрудных и серых прекраснейших глаз!
   -- Я костер твой и ад благодарно стерплю...
   Я люблю тебя! Слышишь, мой Ангел, люблю!..
  
   Более дикого допроса в истории, наверное, вообще не существовало. Ксавье, к своему счастью, слышал только голоса, но ему хватало и этого, и его бросало в дрожь от каждой фразы Монфора.
   "Почему ты оставил меня? Или ты не был моим лучшим другом? Или ты не был моей правой рукой в каждом военном походе? Или я не осыпал тебя золотом? Или не было у тебя лучших любовниц?" Еле слышный голос отвечал ему: "Все это оказалось ненужным, Симон, дружба - ложью, и если за это я заставил тебя страдать - прости меня, но только за это..." - "Но на кого ты променял силу и власть, Гийом? На этого полудохлого трубадура (молю бога, чтобы он остался жив, и я имел бы возможность сжечь вас завтра вместе, обоих!)? К своему несчастью, я не смогу подвергнуть его даже пытке: что толку от бесчувственного бревна со стрелой в груди? Но клянусь тебе, что во имя нашей бывшей дружбы я сожгу весь Прованс!" - "А чем провинился Прованс, Симон? Тебе мало того, что ты убьешь меня и Дани?" -- Собеседник расхохотался: "Мне теперь всего мало! Сто раз убить вас обоих мне было бы мало! И я приду, я встану на вашем пути еще не раз! Я сделаю все, чтобы вы никогда... Слышишь, никогда! - Не встретились!" - Что-то отвратительно зашипело, и Гийом услышал собственный даже не крик, а стон: "Дани, я люблю тебя!" И в ответ он услышал едва слышный шепот: "Я люблю тебя, Гийом..." -- "Так, так! - восторженно закричал Монфор. - Наш умирающий оказался более живучим, чем я предполагал! Тащи его сюда!" - "Он умрет на дыбе!" - возразил третий голос, принадлежавший, видимо, палачу. - "Так сделай так, чтобы не умер!" - заорал Монфор. - "Дани, Дани... Прости меня..." - себя Гийом уже почти не слышал. - "Господин, он опять потерял сознание!" - голос палача. - "Да черт бы его побрал!" - разочарованный рев Монфора.
  
   -- Дани... -- быстро проговорил Касавье. - Прячься в комнате. Там, за дверью, наверное, полиция, но у меня хотя бы есть документы, а у тебя - ничего. Быстрее же! - И он буквально втолкнул Дани в соседнюю комнату, успев прошептать: "Я люблю тебя", а потом подошел к входной двери.
   -- Кто там? - спросил он, стараясь, чтобы голос звучал как можно естественнее.
   -- Полиция, -- глухо донеслось из-за двери. Непонятный голос: то ли мужской, то ли женский, то ли оба сразу.
   -- Удостоверения, -- коротко сказал Ксавье.
   -- Если вы не хотите открыть дверь, то, пожалуйста, посмотрите хотя бы в дверной глазок, и вы увидите полицейские удостоверения. - Голос пока оставался вежливым, но на грани. Пока... И Ксавье прекрасно знал это.
   Он заглянул в дверной глазок. Действительно, два удостоверения, по крайней мере с виду, -- в точности полицейские. Он едва не взялся за ручку двери, как его взгляд буквально обожгли цифры на полицейских удостоверениях. На одном значилось: 13... А на втором, перекрывавшем его - 1792. Дата выдачи. Оба палачи, и думать уже некогда. Темная революция началась, и эти две ласточки - первые.
   -- У вас странные даты выдачи документов, -- сказал Ксавье, медленно отходя от двери и осторожно передвигаясь к столу, где у него лежал револьвер.
   В дверь снова раздались удары, но уже не аккуратные, как у служителей порядка: складывалось такое впечатление, будто средневековое осадное орудие проламывает хлипкую дверь современной европейской конструкции, и пройдет не менее пяти секунд, как от нее полетят одни щепки. И Ксавье едва ли успеет даже дойти до стола с револьвером...
  
   Дани быстро оглядел стены комнаты, в которой его попросил остаться Гийом. У него действительно была отличная коллекция оружия: ружья, кинжалы, шпаги. Шпаги, только шпаги. Дани признавал исключительно их, самое благородное оружие для потомка благородного рода. Внутренний голос говорил, что кинжалы в данном случае были бы гораздо удобнее, но страсть к шпагам была сильнее него. Одну из шпаг он снял со стены и, пока Ксавье вел переговоры с неожиданными посетителями, полоснул ею себя по ладони. И снова он увидел алые искры, пробежавшие молнией по клинку. "Кажется, теперь мы все на равных", -- прошептал он, и в поисках платка, которым можно было бы перевязать раненую руку, осмотрел поверхность камина. Конечно, глупо было бы искать в таком месте платок, но все, что он когда-либо делал, было безрассудно, безумно, и часто попадало в точку совершенно необъяснимым образом.
   Что-то тихо звякнуло под его рукой, в тусклом солнечном луче, с трудом пробивавшемся сквозь тучи и плотные занавески, что-то блеснуло, и Дани, как завороженный, уже рассматривал странный медальон с изображением белого единорога. Машинально, как он всегда это делал, Дани надел его на шею. "Вместо креста!" - иронически, в своей обычной манере, выдал комментарий внутренний голос, но думать об этом было уже некогда, потому что он слышал: входная дверь с треском ввалилась в квартиру, и надо было выходить, потому что ничто на свете не убедило бы его, что это - обычные полицейские, которых невесть каким чертом занесло в дом законопослушного человека ранним парижским утром.
   Он медленно шел вдоль стен, мимо многочисленных шкафов с книгами и бархатных портьер, не зная, каким богам молиться, чтобы в этой комнате оказалась еще одна дверь... И она действительно нашлась. "YEsss", -- прошептал Дани (словечко его любимого актера Чарльза Бронсона прилипло к нему намертво). Тихонько приоткрыв створку, он видел, что весь дверной проход, окутанный пыльной завесой, загораживает огромный полицейский-мулат, через одно плечо которого была перекинута армейская винтовка, а через другое - рация. Кто находился за его спиной, разглядеть было невозможно: уж очень велики были габариты полицейского-мулата. Он знал, что винтовка ему не понадобится, его пальцы играли на расстегнутой кобуре револьвера, из которой ничего не стоило мгновенно выхватить револьвер и всадить пулю в Ксавье.
   -- Какого черта? - начал было Ксавье, но лицо полицейского начало меняться на глазах.
   Черная униформа превратилась в алую, подбитую волчьим мехом мантию, и Ксавье увидел жестокое, сморщенное, перерезанное шрамами лицо человека, который пытал его в подвалах Монсегюра, который сжег на городской площади на костре его и Дани, связав их друг с другом. Тихо ахнув, Ксавье потянулся за револьвером, но Симон Пиренейский оказался гораздо быстрее: он выхватил пистолет из кобуры и... внезапно его глаза вытаращились до предела. Он хотел обернуться, но едва успел сделать это лишь наполовину: только увидеть светловолосого молодого человека, которого он столько раз убивал в течение своих многих жизней и не мог убить, и он, спокойно глядя на него светлыми, прозрачно-серыми глазами, вынимал из его шеи, окровавленный клинок шпаги.
   -- Вот и все, Симон... -- тихо произнес он. - Теперь я могу назвать тебя. Теперь я понял, кто ты, и почему Габриэль неизменно прощал тебе все неудачи - сын Астарота, Светлого Габриэля, морочащий так называемых Темных, будто он из их войска, а сам убирающий их одного за другим. И после этого Габриэль осмеливался заявлять Даниалу, будто это он стал родоначальником Темной революции!...
   Дикий звериный вопль заглушил его слова. Это был вой раненой тигрицы:
   -- Брат! - закричала женщина в полицейской форме, с восточными чертами лица, с которыми так странно сочетались ее длинные светлые волосы, и черных очках, по которым пролетали алые искры. - Как ты посмел! Ты! Щенок! Я уничтожу тебя вместе с твоим Ледяным Ангелом, вместе с Даниалом, вместе с Симарой, который заключил контракт с ним вопреки воле Габриэля, сам еще толком за эти тысячи лет не поняв, чем Свет отличается от Тьмы! - Она вдруг захохотала, как исчадие ада, самых темных его глубин. - Сейчас ты увидишь, сын Даниала, что такое настоящий свет! - С этими словами из ее рук, затянутых в черные лайковые перчатки, вылетело пламя, похожее на огненное копье, и ударило Дани в грудь.
   Этот удар отшвырнул его к стене, и он чудом не ударился виском о мраморную подставку к камину. По его лицу заструилась кровь, но он все же успел швырнуть шпагу в демоницу. Оружие со свистом пересекло комнату и вонзилось в горло адского создания. Женщина осела на пол, ее темные зеркальные очки откатились в сторону, а пепельные шикарные волосы рассыпались по полу. "Манон!" - с ужасом вспомнил Дани.
   -- Отец мой... Габриэль... -- прохрипела женщина. Кровь булькала в ее горле. - Почему ты не дал мне... его шпагу?.. - Ее глаза остановились, и в них навеки застыл укор.
   Ксавье бросился к Дани.
   -- Дани, Дани, -- повторял он. - Я никогда не прощу себе...
   -- Да ладно, Гийом, -- сказал Дани, поднимаясь. - Повезло, как всегда. Ты же знаешь - дуракам везет... -- Он взял полотенце и вытер с лица кровь.
   -- Гийом... -- неожиданно сказал он. - Посмотри...
   -- Что? - не понял Ксавье.
   -- Там, у этой девки, есть монитор... Это важно... Включи его... И еще... Забери эту шпагу: она может пригодиться тебе.
   Ксавье не узнавал своего младшего брата. Всегда такой уступчивый, подчиняющийся каждому его слову, он говорил так, словно знал гораздо больше - заранее знал, и его невозможно было не послушаться. Он подошел к мертвой демонице и взял портативный компьютер, выпавший из ее руки.
   -- Давай сюда, -- сказал Дани.
   Он быстро открыл похожий на обычный кейс прибор, и его тонкие пальцы вспорхнули над клавишами. На экране они увидели странную картинку: школьный пустой класс, где-то далеко разбегающиеся по своим точкам спецназовцы, и Бруно, стоящий в проеме двери, смотрящий на детей, случайно встретивших его, усталыми, грустными глазами. Он не видел, что за его спиной вздымалось нечто страшное: огромное, розовое, похожее на розово-коричневого паука, широко разинувшего жвала, с которых стекала густая пленка слюны. На мгновение Ксавье и Дани показалось, что за его спиной они видят, кроме паука, силуэт синеглазого смеющегося Габриэля, и этот смех звучал, как похоронный звон. Этот колокол звонил по ним всем.
   Секунда - и все будет кончено... Дани, сам не зная, что с ним произошло, закричал (потому что ничего другого больше не оставалось, -- Дан!!). В ту же секунду монитор лопнул, раздавленный армейским ботинком.
   -- Все. Пока все. - Дан, ничуть не изменившийся, в своем неизменном коричневом свитере с распоротым воротом, сквозь который была видна страшная рана, которая никогда на нем не заживет, и черных джинсах, -- опустился на пол и посмотрел в глаза Дани. - Устал, брат? - спросил он со своей неизменной открытой улыбкой. - Говорил же я тебе, что всегда буду рядом, даже если тебе порой кажется, что я тебя бросил. Я обещал прийти по первому твоему зову, и вот я здесь. Не смотри на меня так, Ксавье, прошу тебя... Все эти годы я вел его к тебе. Я же всего лишь Проводник, Связной, и ты это знаешь...
   -- И что ты мне хочешь теперь предложить? - спросил Ксавье почти враждебно, потому что раздражение закипало в нем помимо воли.
   -- Я вел Дани до тех пор, пока он не понял, что он - не человек и даже не Иной - Ангел, как и ты, Гийом. Я же - всего лишь Проводник, и ты даже путался иногда, принимая меня за него. Это был долгий и тяжелый путь, Гийом...
   -- Но теперь... -- Гийом чувствовал себя, как и прежде, двести с лишним лет назад стоящим у окна, машинально сминающим лепестки роз - таким же беспомощным, растерянным, обреченным, понимающим, что ему все равно не спасти брата. - Ты, Проводник, снова хочешь отнять его у меня...
   -- Да, -- жестко сказал Дан, прямо и открыто глядя в его изумрудные глаза. - Иного выхода у вас обоих просто нет. Или вы к вечеру умрете, и уже не будет рядом Белена, чтобы снова поднять вас, потому что не будет ни Белена, ни Симары, никого...
   -- И теперь... -- упавшим голосом выговорил Гийом.
   -- Теперь вы сделаете все возможное, чтобы дождаться нас. По вашим меркам не пройдет дольше пяти минут. Но мы с Дани должны сейчас уйти вместе. А вы, Гийом, прикрывайте наши спины, потому что эта передышка - он кивнул на мертвых монстров - ненадолго... Сейчас мы нужны Симаре и Даниалу. А потому... не станем задерживаться дольше. Ждите нас, Гийом, мы скоро будем снова с вами.
   С этими словами Дан взял Дани за руку, и оба они исчезли. Осталась только лужа крови на полу, которая натекла из разбитой головы Дани. Гийом почувствовал себя уставшим беспредельно, как будто по этой земле его вынуждали ходить не одну тысячу лет... Ледяной Ангел, как когда-то давно его брат, молча опустился на колени перед этой лужей крови и закрыл лицо ладонями...
  
   Когда Дани и Проводник оказались в школе провинциального российского города, перед ними стояла прежняя картина - остановившийся кадр: здоровенный розовый паук, разинувший свои чудовищные жвала над ничего не подозревающим Бруно.
   -- Даниал! - закричал Дани. - Тут дети, черт бы тебя побрал! Убирай картинку!
   В то же мгновение невидимая преграда рухнула между школьниками, по-прежнему никак не осознающими, где они находятся, -- их шок был выше чем тот, что вообще способно воспринимать человеческое сознание, и всеми остальными героями действа.
   Дани выхватил из-за руки Белена шпагу, который даже не потрудился припрятать ее как следует, и вонзил ее прямо в пасть твари, растопырившейся над Бруно, а Дан-Проводник дернул его за руку, пока тот находился в состоянии полнейшего оцепенения. Они оба упали на пол, а между ними и Дани обрушилась мерзкая осклизлая масса, из которой немедленно поползли мелкие, розовые до отвращения червяки, то и дело пытавшиеся вцепиться в кого-нибудь мелкими острыми зубами.
   Бруно почувствовал, как его подхватили чьи-то руки и оттащили подальше от отвратительной розовой лужи. Наконец-то он очнулся и взглянул на своего неведомого спасителя.
   -- Даниал! - потрясенно воскликнул он.
   -- Всегда к вашим услугам, -- отозвался белокрылый Даниал. - Ты все никак не хочешь понять, Симара. Я - не враг тебе... -- Говоря это, он беспощадно перерубал мечом пополам ползущих во все стороны червяков из дохлого паука. - Стоит одному из них вцепиться в одного из нас, и мы станем такими же, как они...
   -- Кто - они? - не понял Дани, выдергивая шпагу из паучьей туши.
   -- Вот они... -- Даниал, не глядя, махнул рукой на стену.
   Там, как на экране в кинозале, происходило нечто страшное. Сначала это был вид сверху: две человеческие толпы, напоминающие взбунтовавшихся муравьев, сталкивались друг с другом, а на этом фоне сияло улыбкой лицо Ленина. Толпа женщин рвала на части Ледяного Ангела, а Дани, уже сошедший с ума, стоял на коленях в его крови. И на этом фоне сияло улыбкой лицо Робеспьера. Сияющие Ангелы рубили огненными мечами таких же Ангелов с огромными темными крыльями. И на этом фоне сияло улыбкой лицо Габриэля.
   -- И это - Свет?! - гневно сказал Даниал. - Как только не называли меня и моих детей! Меня - Ваалом, Балу, Сатанаэлем, забывая о том, что это я - сын Божий! И я не устраиваю революций! Я никого бы не тронул, если бы Габриэль, сам думая занять принадлежащее мне место, не начал уничтожать моих детей - Ангелов, называя их бастардами и натравливая на них простых людей, хотя они никогда и ничего не хотели, кроме Света и Любви! Свет подменили Тьмой, Любовь заменили на Боль! Габриэль из века в век убивал моих детей, и он считал, что это останется безнаказанным! Он хотел стравить нас, Симара, как там - он показал рукой на стену. Неужели ты поддашься на его игру? Или ты доверяешь мне, Симара, или тебя снова сбросят в ущелье, лишив всех, кого ты любишь! Я, Даниал, объявленный Сатанаэлем, на самом деле - кельтский Белен, я протягиваю тебе руку! И только тебе решать, примешь ли ты ее! И только я смогу назвать тебе имя той женщины, которую ты ищешь, хотя бы потому, что она мешала мне долгие тысячелетия, как тебе, так и мне!
   Симара неуверенно, но все-таки протянул руку Белену. При этом из его рукава выпал маленький листочек бумаги, пожелтевший от времени.
   -- Бруно! - крикнул Дани, бросаясь за этим как бы ничего не значащим листочком.
   Он успел схватить его, но только никто: ни Белен, раздавливающий остатки червяков, ни Бруно, растерянно озиравшийся, словно искал следы своего пропавшего отряда, ни Дан, с ужасом смотрящий, как на стене меняются картины - одна за другой, -- вот уже по главной улице города, сметая в стороны розовых ряженых ангелочков с ватными крылышками и дьяволят с хвостиками кисточкой, шла - нет, лилась, огромная черная толпа, ставшая единым существом и одним и тем же воплем: "Убей буржуя!", а над ними возвышались рекламные стенды, на одном из которых - красном, как кровь, был изображен сжатый кулак, а на втором - лицо Дани с надписью "Убей!". И последний плакат не смущал никого, как ни странно... Они не успели заметить, как за одной из колонн, поддерживающий школьный коридор, Габриэль, наклонившись к самому лицу - такому знакомому лицу восточного типа, тихо говорил:
   -- Ну ладно, Осман, я уже привык, что ты то и дело ошибаешься. Ну, мочканули тебя в Париже, -- ничего, я тоже умею переходить Законы. Вернешься ты к своему Гийому, а пока... Удачная возможность: убей того, как ты всегда этого хотел. Ты же настоящий шайтан! - И он вложил в его руку пистолет.
   Дани едва успел подняться с листком в руке, как прозвучал хлопок выстрела. Он видел, как пуля медленно, инфернально медленно, вращаясь, как злобное насекомое, приближалась к нему. Он мог всего лишь вскинуть шпагу и отразить удар, но его завораживало это смертельное движение. "Дежа вю, дежа вю... Со мной это было или не со мной? Двор Аббатства, где сторонники республики расстреливают аристократов, и я выхожу навстречу выстрелам, потому что не могу поступить иначе, потому что я иначе не могу. Потому что я тоже аристократ... Другая кровь... И я чувствую, как пуля толкает меня в грудь, а потом вижу пламя, но ничего не слышу, потому что передо мной уже простирается бездонное синее небо, и я уже чувствую приятную тяжесть крыльев за спиной, и я окончательно понимаю - я - Ангел...". В следующий момент пуля отшвырнула его к зеркальной стене.
   -- А теперь попробуй выбраться из этого безумного города! - раздался хохот Габриэля. - Как говорится, процесс пошел, но я успел повернуть его иначе. А пока мы займемся господином Гийомом-Ксавье, которого вы оставили в полном одиночестве. Проведем небольшой тест на крепость нервов нашего заклятого друга! Если две половинки стрелы - Франция и Россия -- не соединятся, они никогда не станут тем единым, единственным, чего тебе всегда недоставало для осуществления твоих замыслов, Даниал! - Он заговорщически подмигнул Осману, и оба исчезли - растворились в воздухе.
   -- Бруно... -- сказал Дани, -- Вот твой листок... Мне кажется, это что-то очень важное... Когда им что-то нужно, значит, это важно для нас.
   Он сидел около стены с полузакрытыми глазами, и на его рубашке расплывалось алое пятно.
   -- Симара, -- быстро проговорил Данаил. - Надо срочно возвращаться. Все джипы у крыльца. Но до этого ты скажешь своей группе занять телевидение и снять всю эту рекламу с "буржуями". Нам надо проскочить в Париж как можно быстрее.
   Словно очнувшись от ступора, Симара взял в руки рацию, и его лицо снова приняло жесткое выражение:
  
   - Тиштар, ответь Чинамрош. Приём.
   - Здесь Тиштар. Что у тебя, моя хорошая?
   - Здесь Чинамрош. Ваше задание выполнено. Ждем дальнейших указаний.
   - Здесь Тиштар. Уберите нах... все это телевидение! Немедленно! Держите связь со мной постоянно. Скоро меня здесь не будет. Я должен быть в Париже... Чинамрош, можете больше не соблюдать правила обмена! Сделайте все возможное здесь, а потом срочно присоединяйтесь. Все поняли? Отбой!
  
   -- Готово, -- сказал Бруно. - Давай вперед, Даниал. Если, конечно, успеем спасти твоего сына... -- И он посмотрел на Дани, уже заваливающегося на бок. - Он подошел к Дани и приподнял его голову. - Держись, сынок, -- сказал он. - Рано уйти захотел, -- не выйдет!
   Дани с трудом приоткрыл глаза и подал бумагу, которую по-прежнему сжимал в руке.
   -- Это тебе, Бруно... -- И он посмотрел на Дана. - Спасибо тебе за все, Связной...
   Он смотрел спокойными прозрачными глазами.
   -- Все будет нормально, Дани. Прорвемся!
   В коридоре раздались быстрые шаги и, к удивлению всех актеров действа, в школьную галерею вошли два высоких мальчика. Внешне их можно было бы принять за вполне взрослых людей, если бы не детская наивность, выдающая их в каждом движении.
   -- Ой... Мамочка... -- тихо выговорил один из них, темноволосый и кареглазый, почему-то поразительно похожий на Ледяного Ангела.
   -- Спокойно, Андре, -- сказал второй, сжимающий в руке фотоаппарат. - Ты смотри - тварь какая паучиная валяется. Вот бы заснять ее на пленку. Другую такую не увидишь! В институте все сдохнут от зависти! - И он потянулся в дипломат за фотоаппаратом.
   -- Серега, ты что, с ума сошел? Посмотри, что тут происходит!
   -- А что? - философски заметил тот, кого называли Серегой. - Ангелы и два раненых.
   -- Я не ранен, -- сказал Связной. - Так я выгляжу всегда. А раненого надо спасать срочно. Там джип пока еще цел? И вообще, как вы исхитрились здесь появиться?
   -- Мы за младшими братьями пришли, -- объяснил Сергей. - Сегодня по городу объявили какую-то ненормальную тревогу, мне и показалось, что дома нам всем спокойнее будет.
   -- Через какую улицу пробирались? - по военному четко спросил Симара.
   -- Через Покровскую, -- недоуменно произнес Сергей. - А что?
   Симара и Даниал переглянулись.
   -- Вот тебе и проход... -- неожиданно весело сказал Бруно. - И как же я раньше не догадался? - Покровская... Д'Азир - риза. А что покров, что риза - практически одно и то же. Риза... Грааль...
   -- Симара, сдурел ты, что ли? Опять кроссворды разгадываешь? - не выдержал Даниал. - Надо срочно отправляться, пока Дани и Гийом не умерли по очереди, а нас с тобой, друг Симара, под трибунал не отправили. Если, конечно, Габриэль выпутается... Хотя... Он всегда выпутывался.
   -- Дан, -- с трудом выговорил Дани. - Детей домой отведи... Пожалуйста. Всех. И их младших братьев тоже. Неизвестно, что тут еще может случиться... Страна сошла с ума...
   -- Да она всегда была сумасшедшей, -- пробормотал Дан. - Не беспокойся за ребят. Я ведь Проводник, Связной. Я выведу их отсюда.
   -- Ну все, окей, -- сказал Симара. - Скорее переноси Дани в джип. Главное - прорваться до Покровской, а там и до Парижа - рукой подать. Воронка в пространстве. Нет, как я мог забыть об этом?
   -- Слушай, Серега, -- сказал вдруг Андрей. - Помнишь, ты все время так громогласно мечтал об операциях. Вот тебе и случай. Вынимай пулю, ты сможешь.
   -- Дрюха, но ведь я никогда... -- Сергей машинально теребил свой дипломат. - Да и инструментов у меня нет...
   -- Почему это нет? - не согласился Белен. Он наклонился и взял из рук Дани шпагу, сверкающую алым пламенем. Вот тебе и ланцет, и скальпель, и обеззараживающее. Как вы там любите говорить сейчас: три в одном? Короче, сейчас все садимся в джип и ты, молодой человек, проведешь свою первую операцию.
   -- Да скорее же! - взмолился Дани. - Там, в Париже... -- дальше он не мог продолжать.
   -- Быстро в джип, все! - скомандовал Симара. - А то революционные граждане могут ненароком раздолбать его вдребезги. Как средство для передвижения буржуев...
   -- Революционный народ очухается не раньше, чем через час. Им больше нравится магазины грабить. А у нас с вами появляется шанс.
   Он взял уже потерявшего сознание Дани на руки и вышел из школы. Джип по-прежнему стоял у крыльца.
   -- Но он же маленький... -- растерянно сказал Сергей. - Как же я...
   -- Да не такой уж и маленький, -- улыбнулся им Дан. - Не стесняйтесь, ребята. Сделаете дело, и -- домой!
   -- А как же мелкие? - спросил Сергей, имея в виду, конечно, своих младших братьев.
   -- Все будут дома, -- сказал Связной, ободряюще улыбаясь. - Это я вам как Связной обещаю.
   Бруно сел за руль, Даниал положил Дани на заднее сиденье, а потом расположился рядом с Бруно. Мальчишки и Дан тоже разместились довольно успешно, к своему величайшему удивлению.
   -- Гони, -- сказал Даниал. - А ты, студент, бери шпагу и приступай.
   -- А обезболивающее? - осмелился вставить слово Сергей.
   -- Без обезболивающего. - И Даниал взглянул на парня с таким убийственным выражением лица, что студенту расхотелось задавать ему любые вопросы.
   Он достал из дипломата огромный том "Анатомии" и передал его брату.
   -- Помогай, брат, -- держать книгу передо мной будешь.
   Андрей молча раскрыл книгу и приготовился показать ее Сергею. Тот уже взял в руки шпагу, а Дан снял с Дани рубашку.
   -- Давай, док, -- негромко сказал он.
   Мальчишка стал неожиданно серьезным, собранным и каким-то холодно-отстраненным.
   -- Дрюха, покажи книгу, чтобы я нормально ориентировался. И он забормотал себе под нос латинские названия, после чего заявил: Начинаем...
   Вместо тампонов он взял рубашку Дани, разорвал ее на полосы, вытер кровь, внимательно посмотрел на рану и запустил в нее шпагу. При этом его движении Дани открыл глаза, совершенно обезумевшие от боли, и все-таки с его губ не сорвалось ни единого звука.
   -- Неглубоко застряла... -- сказал Сергей сам себе. - Потерпите, больной, больно не будет...
   Еще пара движений шпагой, и он выудил застрявшую в теле Дани пулю.
   -- Уф, -- сказал он. - Вот и произошла моя первая операция.
   Он обтер пулю остатками рубашки и протянул ее брату.
   -- В твою коллекцию, фашист.
   На "фашиста" Андрей не обратил никакого внимания. Он взял пулю как величайшее сокровище, а потом сказал:
   -- Смотри-ка, серебряная!
   -- Покровская, -- сказал Бруно. Покажите мне место, откуда вы шли.
   -- Вон там, -- Андрей показал на небольшой домик, весь скрытый пожелтевшей зеленью акаций.
   -- Как мальчишки, огородами будем пробираться, -- буркнул Симара недовольно.
   -- Какая тебе разница, Симара? Хоть огородами, хоть болотами. Время теряем!
   Бруно остановил машину.
   -- Вылезайте, ребятки, приехали. И спасибо вам за все. Дан, тоже выбирайся, и смотри, ты обещал, что с ними ничего не случится.
   -- Со мной - ничего! - весело улыбнулся Связной. - Счастливого пути! Дани! - крикнул он уже в сторону отъезжающей во двор машины. - Про меня не забывай! Понадоблюсь - позовешь!
   Но машина уже скрылась в акациях, и шум мотора мгновенно прекратился.
   -- Ну вот, они уже в Париже... -- произнес Дан почти мечтательно. - Ну что, ребята, пошли домой. Неплохо вы сегодня поработали...
  
   Однако до Парижа было еще далеко. Воронка находилась совсем рядом, но внезапно мотор машины заглох, а ветер взметнул вверх вихрь палой листвы.
   -- Как там Дани? - спросил Даниал.
   Бруно достал одеяло и потянулся назад, чтобы прикрыть его, и тихо присвистнул:
   -- Ну, друг мой Даниал, ничего не могу поделать...
   -- Что? - Даниал так резко обернулся назад, что едва не задел Симару крылом.
   -- Да что ты так дергаешься? - усмехнулся Симара. - Он без сознания. Ах, прости, не пойму, что случилось, но теперь - она. - И тоном доброй акушерки добавил: Я знаю, вы хотели мальчика... Примите мои соболезнования. У вас, дорогой папаша, опять оборотень. Теперь девочка. А что, мне нравится!
   -- Не доведут тебя до добра эти женщины! - недовольно поморщился Даниал.
   -- Даже эта? - подмигнул Симара.
   -- Дани - не женщина, и ты лучше меня об этом знаешь. Хотел бы я знать, что произошло, почему и кто это сделал...
   Он задумался, а ураган тем временем нарастал. Листья вздымались стеной, бросались на машину с такой силой, что она покачнулась, будто ее хотели перевернуть человеческие руки. Дани открыл измученные глаза и прошептал: "Отрезанные ладони..."
   -- Что? - не понял Бруно.
   -- Свитер дай мне, Бруно... -- попросил Дани. - Пожалуйста... Я знаю, у тебя все есть. И шпагу...
   -- Холодно? - поинтересовался Бруно, но свитер все-таки протянул. - А шпага тебе сейчас зачем понадобилась?
   -- Сделай так, как говорит мой сын, -- процедил Белен. Его взгляд стал холодным и настороженным. - Вырваться надеялись... Нет, по-твоему никогда не будет, Габриэль. Все равно прорвемся...
   В потемневшем небе появились птицы. Сначала они казались просто черными точками. "Тогда они улетали, -- подумал Дани. - В тот день, когда... Когда убили Гийома. А сейчас моя очередь кричать "На меня!" Он вышел из машины, держа перед собой отблескивающими алыми искрами шпагу.
   Птицы тем временем спускались ниже. Это была даже не стая, -- сотни, тысячи птиц, и уже было ясно, что все они - как одна - вороны. Вестники смерти, как верили древние кельты. Птицы держались довольно странной упорядоченной группой. Они спускались все ниже, пытаясь достичь земли, но уже в воздухе Дани успел понять, что птицы складываются в зловещий паззл -- огромного страшного человека. Нет, не человека, существо, состоящее из многочисленных птиц, которых не мог поколебать даже бушующий ураган. С домов сносило крыши, где-то что-то сильно ударилось о землю: не иначе, грохнулся рекламный плакат или монитор.
   -- Ну что ты застыл, Даниал? - крикнул Бруно. - Твой сын вышел один. Хочешь посмотреть, как он справится с целой армией?
   -- Я не могу сейчас вмешаться, -- глухо ответил Даниал.
   -- Ты же не боялся вроде ничего! - изумился Симара и схватил запищавшую рацию.
  
   - Тиштар, ответь Чинамрош. Приём.
   - Здесь Тиштар. Что у тебя, моя хорошая?
   - Здесь Чинамрош. Ваше задание выполнено. Ждем дальнейших указаний.
   -- Здесь Тиштар. Держите связь со мной! Портал открылся. Решим проблему, выйду на связь! Что у вас с муравьями?
   -- Мы больше не нужны. Телевидение накрыли, как вы и требовали. Теперь милиция справляется самостоятельно с мародерством. Думаю, обойдется без больших жертв.
   -- А вот у нас скоро может быть большая жертва. Чинамрош, немедленно на Покровскую! Его Сын пытается прорваться сквозь портал! Мы можем потерять Грааль или он станет вместилищем для Его Сына. Этого допустить нельзя! А теперь -- отбой!
  
   -- Ну чего ты ждешь, Даниал? - снова не выдержал Симара, отшвырнув сторону рацию. - Он спускается вниз! Ты хочешь видеть Его в своем сыне?
   -- В этом случае я убил бы своего сына, -- лицо Даниала было страшным и каменным.
   -- К черту! - крикнул Симара. - Спасибо, хоть шпагу Ларошжаклена не отобрал!
   Он выскочил из машины.
   -- Дани! - закричал он. - Я - за твоей спиной!
   -- Пиратская привычка? - усмехнулся Дани, глядя на спускающуюся, шевелящуюся массу.
   Птицы обрушились на них одновременно, шквалом морской волны. Дани и Симара отбивались от них шпагами, и пух и перья летели черным пеплом в разные стороны. Визг птиц, превращаясь в истошный рев или гул рвущейся с гор лавины, оглушал; они пикировали с разных сторон, стараясь как можно ближе подобраться к шее Дани. Но здесь каждый раз их неизменно встречал клинок Симары. Шевелящееся существо, у которого, казалось, можно было разглядеть горящие злобой глаза и огромный рот, как будто кишащий червями - миллионами крыльев, рвался вперед, когда совсем рядом раздался крик:
   -- Чинамрош здесь!
   Существо тоже услышало этот крик, и в его огромной руке, состоящей из множества ворон, блеснул розово-желтый пламенный меч.
   -- Габриэль! - зло воскликнул Симара. - Он снова обманул! Он уже донес на нас!
   -- Некогда думать! - отозвался Дани, рубящий шпагой по ногам чудовища.
   И тут над его головой сверкнул огненный меч. Казалось, еще секунда - и его шея будет перерублена, но в этот момент Чинамрош успел броситься вперед и отбить удар стволом "Мухи", которая лежала на его плече. Пламя только полоснуло по волосам Дани и едва задело шею, но этого оказалось достаточно, чтобы он зашатался и упал на землю на колени.
   -- Симара! - закричал из машины Даниал. - Мотор завелся! Портал открыт! Скорей! Только нужен кто-то, кто удержит портал закрытым хотя бы некоторое время!
   -- Я удержу! - перекрывая птичий визг, крикнул неожиданно звонким голосом Чинамрош.
   -- Да как же... -- с ужасом посмотрел на него Симара.
   -- Грааль спасай! - отозвался Чинамрош, срывая с плеча автомат. - Не волнуйся за меня! Если вы скроетесь, Он потеряет ко мне интерес! Ему нужен Грааль и твоя Книга!
   -- Чинамрош! - только и смог сказать Симара. В его голосе звучало беспредельное отчаяние, и все же он подхватил Дани и втащил его в машину.
   Даниал уже сидел на месте водителя, и едва Симара и потерявший сознание Дани оказались на заднем сиденье, как он рванул вперед, в сияющую всеми цветами солнечного спектра воронку, которая немедленно закрылась за ними.
   -- Чинамрош... -- простонал Симара, обхватив голову руками. - Он отдал свою жизнь за жизнь твоего сына, Даниал!
   -- Может быть, ты думаешь, я знаю, что вскоре ждет моего сына? - холодно отозвался Даниал. - Но без Грааля нам - никому - больше нечего было бы здесь делать! А теперь у нас есть шанс, хотя они своей серебряной пулей и сделали из него оборотня, как раньше...
   -- Зато Ксавье, сдается мне, будет доволен, -- хмуро произнес Симара.
   -- Не знаю, не знаю... -- покачал головой Даниал и внимательно посмотрел по сторонам. Они находились в нескольких километрах от Парижа.
  
   И весь вечер хлещет осенний дождь,
   Ты тоскливо смотришь в окно.
   Мы так долго лгали. И эта ложь
   Заслонила весь мир, и везде темно...
  
   Целый вечер дождь все стучит в стекло,
   Ты не слышишь меня? - Открой...
   Я, как птица, падаю на крыло...
   Хоть сегодня не лги. Ты - Ангел, ты - мой...
  
   И уже еле тлеет твой синий свет...
   У меня нет сил... Разорви же круг
   Поражений и подвигов, и побед,
   Череды дорог, лесов и разлук,
  
   Брат, впусти меня... Пять минут, --
   И листвой упаду я к твоим ногам....
   Ветер стих, и мосты темной Сены ждут
   Нас с тобой. Мы придем к ее берегам,
  
   Заслонясь от Святой Женевьевы крылом.
   Ты за ложь святую прости меня, брат,
   Мы - как свечи - сгораем одним костром,
   Мы уже никогда не придем назад...
  
   Даниал с беспокойством посмотрел назад. У Дани явно началась лихорадка, он весь пылал и бредил, все время вспоминая только Гийома. Он просил его не выходить из дома к обезумевшей толпе, собравшейся на улице, он умолял не покидать его. Наверное, и в предсмертном бреду он говорил бы то же самое: "Прости меня, я не смог сделать всего, что было нужно... Но я ничего не видел. Я так любил... Я так люблю тебя, что больше ничего не вижу, и раз за разом я прихожу на эту землю, чтобы быть на ней в одно время с тобой... Но один я не в состоянии преодолеть эту стену. Я чувствую только одно: я люблю тебя, я люблю тебя. Даже в аду я буду говорить, что люблю тебя. И если бы мне пришлось выбирать, когда умереть, я сказал бы: за день до тебя... Нет, лучше - одновременно... Ты - мой Свет, ты мое небо, ты - половина моей души, и нашей Любви хватило бы, чтобы осветить весь мир... Я умираю без тебя каждый день, и живу, чтобы в ежедневной агонии снова и снова повторять: я люблю тебя, я люблю тебя..."
   -- Если бы я постоянно не внушал себе, что это - девчонка, то давно бы уже сошел с ума, -- сказал Бруно, не обращая внимания на уничтожающий взгляд Даниала.
   -- Ну что ты так смотришь на меня? У меня сейчас на нервной почве чесотка начнется, - в своем духе заявил Бруно. - Не забывай, что ты был готов сам убить его, если бы через него прошел Он.
   -- Но Он не прошел, -- жестко сказал Даниал, не сводя глаз с дороги. - Я не понимаю этого вашего излюбленного "если бы". Не забывай, Симара, что Ксавье - тоже мой сын...
   -- Да тут и захочешь - не забудешь, -- усмехнулся Бруно. - Столько лет ухаживать за ним, что скоро и за своего сына начнешь принимать.
   Он сидел, слегка склонив набок голову, как будто прислушивался к чему-то далекому и, видимо, услышал...
  
   Наши тени с каждым днем все короче,
   И о прошедшем времени думать к ночи
   Легче всего, когда тьма скрывает
   Крылья, которые не оборвали.
   Календарные листья вдруг стали часами,
   Хоть без них мы помним о дне, что острее стали, --
   Тридцать первое скоро, и открываются входы,
   Ждут давно нас, Ангел мой, те, кто нашей породы.
   Если видишь сквозь тьму - там пожар деревьев в крови, --
   Трубадуров, умеющих петь только на языке любви.
   Мне другого не надо. У ног лишь твоих сидеть,
   Слушать песню дождя, вместе с тихим ветром лететь...
   Если нам перекроют дыханье, мы это переживем.
   Крылья, Ангел мой - наши. И что значит слово "умрем"?
  
   -- Дай ему немного отдохнуть, Даниал, -- попросил Бруно, со вздохом отвернувшись от Дани.
   -- Минут десять есть пока, -- сказал Белен. - Я, конечно, мог бы и солнце остановить, но, боюсь, процесс для всех временных пространств в данном случае станет необратимым.
   Бруно смотрел в окно, за которым мелькали бесконечные поля и редкие полоса, так поразительно напоминающие пейзажи среднерусской полосы.
   -- Думаю, десяти минут ему хватит, -- сказал он. В его глазах застыла непонятная глубокая печаль...
  
   Такого прозрачного осеннего дня Дани не мог вспомнить. Всюду летели прозрачные серебряные нити паутины, и золотые и алые листья тихо опускались под ноги, скользили по плечам. Чем-то они напоминали ручных птиц, которые хотели всего лишь приласкаться. Неужели счастье всегда бывает таким тихим? Или оно такое только тогда, когда совершенно полное, как сейчас, когда он видит перед собой только самые прекрасные в мире, прозрачные, как морская волна, изумрудные, невозможные в реальности, самые любимые и самые счастливые глаза Гийома. Он готов был смотреть в них всю оставшуюся жизнь, целую вечность.
   -- Красиво? - спросил Гийом, хотя Дани знал: на самом деле он хотел узнать: тебе не стало легче? Я хотел показать тебе, что мир может быть невозможно прекрасным, как эти последние золотые дни осени, как эти редкие последние и потому такие трогательные бабочки, как этот журчащий серебряный источник, и весь мир похож на сказку, и кажется, вот, еще немного, и мы увидим самых грациозных животных в мире - единорогов...
   -- Мне везде хорошо с тобой, -- ответил Дани, не отводя от него глаз. - Мне кажется, я ничего не вижу, кроме тебя. И если бы меня спросили, чего бы мне сейчас больше всего хотелось, я сказал бы: сгореть на костре, чтобы мой брат видел меня или ради него... Потому что этот огонь и так пылает у меня внутри, и он сжигает меня...
   -- Но я хотел сказать, что жизнь тоже может быть прекрасной! - солнце ласково скользило по черным волосам Гийома, и они казались льющимся чистейшим шелком.
   Дани улыбнулся:
   -- Всего одно мгновение... И ни ты, ни я не сможем его остановить...
   -- А ты все никак не можешь забыть костер Монсегюра, -- с упреком посмотрел на него Гийом. В его ладони плавно спланировал алый лист платана.
   Дани осторожно дотронулся до него пальцами:
   -- Видишь, Гийом... Как красота хрупка, как мгновенна... Ты держишь в своей руке красоту умирания, ты восхищаешься ею...
   -- Но ведь весной все возродится вновь, -- возразил Гийом.
   Дани слегка склонил голову:
   -- Да... Если эта весна настанет... Мы не можем сказать, что произойдет сегодняшним вечером, а ты говоришь о весне...
   Гийом рассмеялся:
   -- Я могу точно сказать, что произойдет вечером. Будет куча скучных гостей, много разговоров ни о чем. Будет музыка, звезды, ночь... Я буду счастлив просто уже тем, что вижу тебя...
   -- Но что ты скажешь, если нас разорвут пополам? Когда одно целое будет разбросано по земле, и ты не будешь знать - до полной безнадежности - где искать его?
   -- Тогда... -- глаза Гийома стали неожиданно серьезными, темными. - Тогда я погублю свою душу, клянусь тебе...
  
   Мы не знали, что время не выбирают,
   Если б знали, -- не выбрали бы ни края,
   Ни безумного времени... Куда ни посмотришь - жуть,
   От которой ночью нам не заснуть.
   Мы не знали, что нас разлучат насильно,
   Мы не знали: реальность - невыносима,
   Мы не знали, что нам ничего не успеть...
   В дверь стучат... Открывай, мой Ангел, там - Смерть...
  
   Внезапно поднявшийся ветер, взметнул вверх стену алых и желтых листьев, которые совершенно заслонили Гийома от Дани. Повсюду были только бесконечные листья, листья, листья, и их стена становилась все плотнее, все безнадежнее и темнее, пока не стала разделяющей их навсегда темнотой.
   -- Гийом! - в отчаянии закричал Дани, но вихрь заслонил солнце, все декорации, которые на человеческом языке назывались жизнью, и он услышал только далекий ответный крик, доносящийся как будто из другой галактики:
   -- Дани!..
  
   -- Гийом! - Дани с ужасом открыл глаза и еще некоторое время изумленно рассматривал тех, кто находился рядом с ним, как будто не понимал, где он, кто он и вообще зачем он здесь и в это время.
   Бруно поправил длинный каштановый хвост (почему он мне всегда казался рыжим? - подумал Дани) и объяснил:
   -- Позвольте вам представиться, ежели вы по своей обычной привычке все запамятовали, моншерами... Меня вы знаете как Бруно Самиаза, это - он кивнул в сторону Даниала - папочка ваш - Даниал, а вы сейчас - Дани в женском облике. Я все ясно объяснил, господин оборотень?
   -- А Гийом... -- шепотом произнесла Дани.
   -- Сейчас попробуем пробиться к нему, -- сухо сказал Даниал. - Что получится - не знаю. Пригороды проехали спокойно, но за весь город не скажу. Это вам не российская провинция. Тут народ, если уж загорается, его ничем не проймешь...
   "Гийом, стой, не ходи туда, умоляю, мне страшно!" - "Да ничего особенного, -- он даже попытался рассмеяться, но смех звучал совершенно ненатурально. - Кухарки поссорились, наверное..." - "Но не хочешь же ты сказать, будто собираешься разнимать их? За кого ты меня принимаешь?! - в голосе Дани звучали слезы. - Я пойду с тобой! Подожди! Я сейчас же иду с тобой! Или мы никогда больше не встретимся, слышишь?" - Нет, он ничего не слышал, не хотел, не мог. - "Я не могу ждать, пока ты оденешься!" -- Хлопнула дверь, и вслед этому звуку, уже в пустоту, полетел крик: "Брат!". И, как мгновенная вспышка, -- Гийом, немного бледнее обычного, но по-прежнему - само воплощение красоты - оживший Ангел готического собора, черноволосый, зеленоглазый, распахивает двери обеими руками, и его встречает неудержимый шквал солнечного света и проклятий, несущихся из толпы...
   Дани закрыла лицо руками.
   -- Будем надеяться, что мы успеем, -- мягко сказал Бруно. - Не может же быть такого, чтобы всю жизнь было только плохо... А если такое и бывает, в наших силах устранить подобную несправедливость.
   И словно в ответ на его слова, рация, висевшая на его плече, оглушительно запищала:
  
   - Чинамрош вызывает Тиштар. Как слышите меня? Приём.
   - Здесь Тиштар, -- радостно закричал Симара. -- Что у тебя, моя радость? Даже не думал, что тебе удастся выбраться из переделки!
   - Все в порядке. Ваше задание выполнено. Портал не удалось удерживать закрытым дольше минуты. Он понял, что птичье обличье не подходит ему. Он проник в воронку сразу вслед за вами. Ждем дальнейших указаний
   -- Здесь Тиштар. Держите связь со мной!
   -- Он снова прорывается к Граалю, и теперь его облик - совершенно другой! - В трубке раздался треск помех и непонятный писк.
   -- Чинамрош, немедленно присоединяйтесь! Срочно понадобится ваша помощь! От вас требуется защитить Грааль! Слышите, любой ценой! Отбой!
  
   -- Говорил же я тебе, Симара, что зря ты так беспокоишься. Все окончится благополучно, -- сказал Даниал.
   -- Да не кончено еще ничего! - закричал Симара. - Все только еще начинается! Только на другом поле! Он идет за нами! Если я правильно понял информацию Чинамрош, он буквально наступает нам на пятки! А Дани... Я не знаю, сможет ли он выдержать, да еще в своем нынешнем облике... -- И он покосился на Дани с легкой усмешкой.
   -- Если любит - выдержит, -- коротко ответил Даниал. - А если нет, тогда все равно, -- и мне, и тебе. Если не будет больше в мире Грааля Любви, то нам больше не за что бороться...
   -- Я выдержу, -- тихо сказала Дани, положив шпагу себе на колени. - Если только выдержит мое сердце...
   -- А ты как думал, моншерами, -- иронично произнес Симара. - Костер - это недолго. Костер способны выдержать многие. А вот жить... Это гораздо сложнее. И если твое сердце не разрывается от ужаса за твоего брата, если ты думаешь о собственной усталости, то мне искренне жаль Даниала, который на протяжении многих веков так верил в тебя.
   Тем временем Даниал остановил машину в одном из узких переулков и облегченно вздохнул:
   -- Успели...
   -- Чего? - не поняла Дани.
   -- Не важно, -- быстро проговорил Даниал. - Не ожидал, что мы доберемся так скоро. - Своим внутренним взором он уже видел огромную толпу людей, направлявшуюся туда же, куда и он, но и представить не мог, что в их распоряжении остается еще как минимум час.
   -- Быстро выгружаемся и наверх, к Ксавье! - крикнул он. - Симара, надеюсь, ты не забудешь свою знаменитую сумку с "личными вещами"?
   -- Да и Чинамрош, надеюсь, вовремя подоспеет, -- весело отозвался Симара. - Так что рано реквием играть, Даниал! Еще потанцуем! - И он подмигнул Дани.
  
   Просто выстрел и слово меняют дорогу
   И ее траектория движется вверх -
   К облакам или звездам и, может быть, к богу,
   Где квитанцию выпишут с надписью "грех".
   И я стану дождем, и заплачу с тобою...
   Ты не можешь - тем лучше, -- лишь я за тебя,
   Если вспомнишь, то поздно, и я не укрою:
   Мои крылья исчезли в потоках дождя.
   Я уйду, не сказав тебе больше ни слова,
   Лишь осенним листом тихо стукну в окно,
   И при встрече случайной ты спросишь: "И кто вы?
   Мы встречались?" - "Все было... Но очень давно..."
  
   Не оборачиваясь на Симару и Даниала, Дани бежала вверх, и в голове стучало только одно слово: "Не успею, не успею..." - "Ну и что? - возразил внутренний голос с интонациями Юкио Мисимы. - Цель, вернее ее достижение, совершенно не важна для человека. Какая разница? Через много сотен лет никто не вспомнит, кто ты, добился ли чего-то или нет. Главное - это смерть. Как и почему ты умер, -- это просто рука судьбы, и каждый из нас в конечном счете - самоубийца, пусть даже он умирает своей смертью, в своей постели. Для жизни есть тысячи оправданий, и все они - для слабых духом. Я тоже поднял мятеж, но он провалился, а мой помощник даже не смог толком отрубить мне голову" - "Голову... Голову!.." - Дани едва не прокричала во весь голос эти слова, которые резали ее, как ножом.
   -- Гийом! Гийом! - вместо этого закричала она, бросившись в квартиру с выломанной дверью и, не замечая мертвых монстров, бросилась к нему, по-прежнему стоящему на коленях посреди комнаты, и, когда она рухнула в его объятия, то успела заметить: за то время, пока их не было, он постарел лет на двадцать. Но это было не главное... Главное, что он был жив, и она видела не его нынешнюю оболочку, а прежнего черноволосого Ангела с яркими изумрудными глазами, в которых сейчас стояли слезы.
   -- Ты опять... Господи, как же я мог... Я поверил... -- он сам не понимал, что говорил. Он подхватил ее на руки и отнес в комнату и запер за собой дверь. - Дани, Дани, -- повторял он, -- что же они с тобой сделали? Ты же весь... Вся... горишь... У тебя кровь на шее...
   -- Все потом, любовь моя, иначе мы ничего не успеем. Я не успею сказать, как люблю тебя... -- одежда падала с них как осенние листья за окнами. - Я люблю тебя, и я буду жить ради тебя, хотя эта жизнь мне отвратительна.... Если бы мы с тобой остались на земле совершенно одни, я бы этого не заметила... А, может быть, мы всегда были одни?.. Два Ангела, которых всегда пытались уничтожить, потому что мы - не такие, как все... Я... Я... Я - это ты, и я люблю тебя... Не исчезай, Гийом, умоляю тебя...
   И, прежде чем окончательно утонуть в ее огромных серо-зеленых глазах, он успел прошептать:
   -- Как же я могу исчезнуть? Пока есть ты, буду и я... Я - твоя половина с начала времен и навсегда...
   Когда из-за плотно закрытой двери полыхнула яркая, ослепляющая вспышка света, Симара, копавшийся в сумке "с личными вещами", даже присвистнул:
   -- Ну ничего себе! Настоящий фейерверк! Если бы я своими глазами не видел, что Дани опять стала особой женского пола, то я немедленно повернулся бы и ушел от тебя, Даниал, честное слово!
   В ответ он встретил прежний уничтожающий взгляд Даниала.
   Под окнами раздался сначала смутный гул, напоминающий волнующееся море, а потом послышались отчетливые выкрики:
   -- Деланси к станку!
   -- Долой буржуев!
   -- Да здравствует равенство!
   Ни Дани, ни Ксавье не слышали их. Дани снова спокойно спала на плече Ксавье, а он осторожно целовал ее шею, вдыхая ни с чем не сравнимый аромат светлых тонких волос. "Больше я никому и ничему тебя не отдам, -- мысленно поклялся он. - Всем высшим силам, какими бы они ни были, больше никогда не удастся разлучить нас. Я клянусь тобой и нашей любовью, что мы никогда не расстанемся".
   Внезапно в окно влетел увесистый булыжник, вырванный кем-то из мостовой. Осколки стекла с грохотом посыпались на пол. Ксавье вздрогнул. Его взгляд случайно упал в зеркало, от удара покачнувшееся на стене: оно снова отразило юное прекрасное лицо Ледяного Ангела, настороженный взгляд ярких изумрудных глаз.
   -- Гийом!
   Ксавье стремительно обернулся к Дани и встретился взглядом с полными боли и ужаса серыми огромными глазами. Он... был мальчиком... Они оба снова изменились, но что послужило тому причиной, думать было некогда, пусть даже этой причиной был всего лишь шок от брошенного камня, из-за которого оба они мгновенно вернулись в свое самое болезненное прошлое.
   -- Гийом! - закричал Дани. - Ты больше никуда от меня не уйдешь, слышишь? Я никуда не отпущу тебя одного! Я выучил это как урок на всю жизнь! Не бросай меня! Я умоляю тебя на коленях, ты слышишь? Я люблю тебя! Не пытайся защитить меня, потому что этим сделаешь мне только хуже: годы без тебя страшнее любой самой изощренной пытки в подвалах Монфора!
   Еще один камень упал совсем рядом с кроватью, и Гийом машинально обнял Дани, прикрыв его собой.
   -- Я все понял, Дани, -- сказал он. - Успокойся, любовь моя. Я больше не боюсь смерти, и я многое понял. Мне жилось, наверное, наверное, не менее страшно, чем тебе. Да, были деньги, была слава, но тем острее чувствовалась боль потери. Я метался, искал тебя, я больше не хочу продолжения такой жизни. Я устал, Дани. И я люблю тебя. Навсегда...
   Из глаз Дани текли слезы, но он не замечал их. Он поднялся с постели.
   -- Ты прав, Гийом, -- сказал он. - Когда я еще поднимался к тебе, то вдруг подумал, что смерть не имеет никакого значения. Не имеет значения даже то, достигнешь ли ты поставленной цели, победишь или проиграешь в борьбе. Ты сохранишь себя, а это самое важное... -- Неожиданно он улыбнулся. - Мы выйдем к ним вместе, Гийом, и твоя рука будет в моей, пусть даже при этом меня станут крошить на части. Мне больше ничего не страшно... Слышите?
   И он подошел к разбитому окну, даже не пытаясь скрываться.
   -- Вы слышите меня? - крикнул он неизвестно кому и всем сразу. - Я хочу умереть, потому что эта жизнь, такая, какой я ее вижу, лишена малейшего смысла. Но вам этого не понять... Вы - просто люди, не Ангелы... Нет, хуже! Вы - не-люди!
   -- Дани! Вот черт! Опять ведет себя как мальчишка! - Самиаза внезапно ворвался в комнату и, подбежав к окну, схватил его за руку и оттащил в сторону. - Гийом! Ты куда смотришь, балбес?
   -- Я бы умер сразу вслед за ним, -- сказал Ксавье.
   -- Ага, ага, -- закивал Бруно. - А одеться хотя бы для приличия не хотите? И узнать, что вообще внизу происходит, тоже не хотите?
   -- И так ясно, -- сказал Дани, небрежно взяв из рук Бруно батистовую рубашку. - Дежа вю. Повторение 1792 года... Но его не будет...
   -- Вовсе нет. Это - другое время, вторая половина XX столетия, а это было уже совсем другое кино, мой юный д'Азир, и теперь вам никто не стал бы отрывать голову, разве что совсем уж закоренелый маньяк. Вы и так шокировали их своими словами и теперь они стоят, разинув рот, и не понимая, что делать дальше... Сложность начнется тогда, когда через них (а как вы знаете, общая масса становится единым существом) попробуют пропустить Сына Императора, Бесрезена. И вот тогда вся история примет иное направление, нужное Габриэлю. Но просто так ему нас не взять. - Он почему-то похлопал себя по карману. - Вот здесь находится то, что он искал и не нашел, то, что я едва не потерял в России. Но это будет сюрприз! - И он лукаво подмигнул Гийому и Дани. Бросив на них придирчивый взгляд, он спросил на всякий случай: -- Оделись? А то в соседней комнате народу слишком много. Не считая вашего строгого папочки, вся моя команда подошла. Ничего, еще повоюем!
   -- Я устал, Симара, -- сказал Дани. - Единственное мое желание - умереть. Вместе с Гийомом.
   -- Я тоже устал, -- эхом отозвался Гийом, подходя к Дани и обнимая его за плечи, и снова, не удержавшись, поцеловал его шею, где под волосами навсегда остался след от меча Габриэля. -- Мы оба хотим быть вместе. Всегда вместе.
   -- Всегда вместе? - улыбнулся Симара. - Не люблю давать обещаний, но попробую... Я сделаю все возможное для того, чтобы вы были всегда вместе, и вам ведь не важно, где - в раю или в аду или еще черт те где...
   -- Да, -- хором ответили Гийом и Дани.
   -- Ну и отлично, -- удовлетворенно сказал Симара, и его обычный печальный взгляд сделался почти нежным. - А теперь, малыши, пойдемте, хоть с папочкой поздороваемся. Где ваши шпаги? Ты, Дани, забыл свою в машине - больше так не делай! - непростительная оплошность! - Лови! - И он бросил Дани шпагу, молнией блеснувшую в лучах клонящегося к закату солнца.
   -- А я со своей не расставался, -- сказал Гийом, взяв шпагу, которую, по своему обыкновению, клал в изголовье кровати ("Интересно, -- подумал Дани, -- с каких пор у него появилась такая привычка? Жаль, что я не помню всех деталей...)
   -- А вот и моя! - Симара поднял вверх шпагу Ларошжаклена. - А что, ребята, кажется, сейчас мы похожи на трех мушкетеров Дюма, а? - И он рассмеялся. - Надо смеяться, друзья мои, несмотря на усталость и желание умереть. Вы же Ангелы, а ты, Дани - королевская кровь... Переводить не надо?), и потому никто не должен видеть ваших эмоций, кроме самых близких людей. - Вас... Ну, пожалуй, и меня... Да, и меня тоже... Мы так долго были вместе, что стали почти родными... Вперед, господа!
   Огромный камень, влетев в окно, шваркнулся им прямо под ноги, раздались одинокие выстрелы, пуля отрикошетила от потолка, и Дани все-таки не выдержал. Он вырвался из рук Гийома и снова бросился к окну. И все закружилось в голове Ксавье: Монсегюр, в окна которого видна огромная армия католиков, расположившаяся на вершине неприступной скалы (и мгновенная мысль: "Кто предатель? Этот ход, по которому можно подняться на вершину горы, знаю только я и..."), Дани у самого окна. "Дани, в сторону! Отойди в сторону!" - Долгое молчание. Да, братишка, такого предательства ты не ожидал! - "Какая теперь разница, Гийом?" - И режущий воздух свист стрелы, и Дани, упавший на его руки, как подстреленная птица...
   Он делал это опять! И он снова, как и сотни лет назад, как загипнотизированный, подошел к окну, взвизгнула пуля, и Дани судорожно схватился за правое плечо. Из-под его пальцев заструилась кровь, и он пошатнулся. Гийом бросился к нему, поддержал, оттащил от окна.
   -- Но сейчас-то зачем, Дани? - в отчаянии крикнул он. - Разве я не с тобой?
   -- Эх, шеф... -- тяжело вздохнул Бруно. - Пару лет назад он взял на себя все ваши грехи, и тогда вам стало значительно легче, хотя, конечно, вы не задумывались, почему это произошло, и начали вешать себе на шею следующие грехи. И все-таки не так много их накопилось, потому вы и сохраняете хотя бы сколько-то благоразумия, а ваш брат устал по-настоящему, устал за двоих. Так что простите его и берегите, только и всего.
   -- Все нормально, -- еле сдерживая стон, произнес Дани, белый, как мел, но все-таки пытающийся подняться, опираясь на шпагу.
   Бруно осмотрел его плечо.
   -- Ничего, -- сказал он. - Сквозная. Сейчас принесу пластырь, и все действительно будет нормально. Вы сможете сражаться. Не в постели же умирать в самом деле! Такой стыд и позор древние кельты не признавали. - Он высунулся в соседнюю комнату и крикнул: Пластырь дайте! Да, и спирт еще! Что за шутки идиотские перед сражением?.. Хотя... -- отвернувшись от двери, почти неслышно произнес он, -- пусть уж лучше смеются, чем плачут, это точно.
   -- Гийом, -- сказал Дани, судорожно вцепившись в его руку, -- я видел... Та толпа за окном начала меняться... Как будто перед моими глазами проплывали слайды: то оборванные люди с пламенем ненависти в глазах, с руками по локоть в крови, то темные рыцари, на щитах которых я ясно видел изображение креста с раздвоенными концами. И на этих щитах тоже были брызги засохшей крови... Неужели опять нашей?.. А потом они слились в одну безумную массу, коричнево-зеленую, полную злобы. И хотели они только одного - чтобы мы с тобой не остались вместе. А потом они стали одним - единым - лицом, страшным лицом, с красными воспаленными глазами, ненавидящим Свет, а здесь весь Свет сосредоточен в Дани, Даниале и тебе, Гийом.
   -- Вы сейчас вместе, -- сказал Бруно. - И так будет всегда. Я так хочу. Я никогда не говорил этого, но сейчас я сказал это, а значит, так и будет.
   -- Гийом... -- прошептал Дани. - Если... Нет, больше никогда не будет "если". На этот раз у нас должно получиться. Только не отходи от меня ни на шаг. Я люблю тебя. Больше жизни, больше собственной души я люблю тебя. В тебе - мое солнце, бескрайнее море, свободный ветер, стаи птиц, летящих по своей воле, куда им ни заблагорассудится. Ты - мои крылья, мое пламя, которого хватило бы на то, чтобы осветить всю Вселенную...
   Гийом склонил голову к его плечу.
   -- Я люблю тебя больше жизни и души. Я люблю тебя. Я нашел тебя в первый день ноября. И что бы ни приготовила нам судьба впоследствии, я все приму с благодарностью. Я забыл все слова, прости меня. Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя...
   Он плакал, не стесняясь Бруно, но Бруно не только не смотрел в их сторону, но даже не торопил их, хотя в соседней комнате только их ждал вооруженный отряд.
  
   Никогда я не чувствовал боли,
   Я не знал, что такое страх,
   Одного боялся - неволи,
   Хотя ждал меня только прах.
  
   Но теперь мы с тобой свободны,
   Мы - два Ангела, и теперь
   Нам доступны морские воды,
   Что впадали в чистый ручей,
  
   Голубой, серебристый, светлый -
   Цвета нашей с тобой любви,
   Птиц уносит порывом ветра
   От земли, что сейчас в крови
  
   Задыхалась, и нас с тобою
   Ждали тысячи гильотин,
   Мы летим над своей судьбою
   Над безмолвием вечных льдин.
  
   Мы свободны, как искры света
   В бесконечной тиши зеркал...
   "Я люблю" - "Тебя", и ответа
   Я другого, поверь, не ждал...
  
   -- Давайте свое плечо, шерами д'Азир, -- сказал Бруно почти ворчливо, уже доставший пластырь и спирт. - Мало вам одного раза...
   -- Бруно, -- сказал Дани, глядя на него слегка замутившимися от боли глазами. - А спирт-то тебе зачем? Ты надеешься выиграть? Только серьезно?
   -- Как знать, как знать... -- задумчиво взглянул на него Бруно. - Да и что такое "победа"? Иногда мне кажется, после долгих, бесконечных десятилетий, что я больше не знаю значения слов "поражение" и "победа". Я уже готов поставить между ними знак равенства. Надо пройти до конца свой путь. Больше нет ничего. Возможно, для этого и не нужно никакого спирта, и вы правы. Но с пластырем вы легче сможете владеть рукой.
   -- Бруно, -- слабо улыбнулся Дани. - Это - правая рука, а мне нужна только левая. Я выйду к ним со шпагой.
   Бруно слегка склонил голову.
   -- Как скажете, мой юный д'Азир... -- А потом обратился к Ксавье. - Не отпускайте его от себя ни на секунду, Гийом. Вы слышите, ни на секунду! Иначе я больше никогда не смогу помочь вам. И теперь ваше будущее зависит только от вас.
  
   Когда тьма кругом, за кустами - враг,
   Дождь рыдает, о ком-то скорбя,
   Надо вверх взлететь, надо сделать шаг,
   Надо вызвать огонь на себя.
  
   И пожаром вспыхнет осенний лес,
   Осветив и врагов, и друзей,
   Сотни Ангелов и неизменный крест,
   Ждущей жертвы одной, своей.
  
   И теперь ты понял: свеча одна
   Может всем, кто с тобой, показать,
   С кем вслепую велась сто лет война,
   Вызывай огонь на себя.
  
   Ты же Ангел. И тысячи темных стрел
   Твоих крыльев не обожгут.
   Пусть друзья победят, ты - уже сгорел,
   Но другие... Они всё поймут:
  
   Что такое - путь, что такое - цель,
   Победить нельзя, не любя,
   И когда темно - не бояться потерь, --
   Вызывать огонь на себя...
  
   -- И сейчас я это сделаю, -- сказал Дани, высоко вскинув голову. Весь в крови, со шпагой в руке, с холодным стальным блеском в глазах, он казался символом несгибаемости. При виде его не возникало сомнения, что сначала он выполнил бы то, что считал самым важным в своей жизни и только потом упал бы мертвым.
   -- Пойдем, Гийом, -- опираясь на плечо брата и не глядя больше на Симару, он пошел вперед. - С Францией я не позволю сделать ему ничего, так же, как мы все не дали сделать это в России.
   Солнце уже клонилось к закату. Дани и Гийом молча шли вперед, и весь отряд Ангелов во главе с Даниалом и Симарой двигался за ними, к страшной зелено-коричневой оскалившейся толпе, которая при виде их начала распадаться на отдельных всадников на бледных конях, вооруженных мечами, простыми и с двумя лезвиями, булавами, копьями, цепями и ружьями.
   -- Как много всего этого на меня одного! - немного охрипшим голосом в зловещей тишине сказал Дани. - Чтобы убить меня, хватило бы и одного выстрела!
   -- Одного выстрела ты не дождешься! - услышал он голос, в котором узнал звенящую натянутой до предела струной злобу Симона де Монфора. - Только попади мне в руки, и ты будешь умирать очень долго! Ты осознаешь каждое мгновение своего умирания! - и он расхохотался, как будто закричала над дымом пожаров ночная птица.
   И, хотя за спиной Дани стояло огромное крылатое воинство, он вышел вперед вместе с Гийомом, и у обоих в руках были только шпаги, отблескивающие алыми искрами. Обнявшие друг друга, они ослепляли сиянием своей любви противников, и две армии, казалось, будут стоять друг напротив друга вечно, потому что исход сражения был ясен всем - Смерть. И тут Даниал, выйдя из облака тянущегося по земле вязкого бурого дыма сожженных домов и машин, медленно и громко произнес:
   -- А теперь, Габриэль, ты сделаешь все так, как велит тебе мой сын. Ты хорошо слышишь? - Мой сын! Теперь настал твой черед убирать картинку, так же, как я убрал ее в России. Обе армии уйдут из Франции, потому что таково желание моего сына! Я позволю тебе продолжить твою отвратительную для меня охоту в любом пространстве, какое ты выберешь, но не здесь: слишком долго эта страна страдала от погромов и революций. Здесь уже не один раз погибали мои дети, и больше этого не будет! В противном случае я попрошу Симару зачитать некий список, после чего ты не досчитаешься в своей армии слишком многих, а возможно, останешься и вовсе один. Надеюсь, ты понимаешь, о чем я говорю!
   Габриэль, с поникшими крыльями и глазами из синих сделавшимися тускло-голубыми отозвался немедленно, даже, как показалось Ксавье, излишне поспешно:
   -- Я сделаю, как ты хочешь, Даниал. Но это - не конец, и я сделаю все, чтобы отобрать у тебя твоего сына, а потом и второго, так, заодно. А пока...
   Он взмахнул серебряным крылом, и Париж, затянутый дымом пожаров и уже заполненный толпами разбредающихся в разные стороны людей, словно не понимающих, что же такое вдруг с ними произошло, сопровождаемых полицией, растаял в перламутровой дымке, как образ невозможной мечты, а перед отрядом Симары и Даниала расстилалась бесконечная пустыня, и ее пески казались бескрайним морем, волны которого не мог поколебать даже ветер, и эти волны освещались последними закатными лучами красного солнца. И только на горизонте возвышались огромные черные горы.
   Отряда Габриэля нигде не было видно. Он исчез, как будто его не существовало вовсе.
   -- Это ничего не значит, -- сказал громко Симара, поправляя на плече ружье. - Они наверняка появятся, как только совсем стемнеет. Как змеи, как совы, как мрак... Разве что мы сумеем найти пристанище или доберемся до тех гор...
   -- А света нам должно хватить, -- добавил Даниал, глядя на Гийома и Дани, которые по-прежнему казались стоящими в столбе ослепительно-белого огня.
   -- Он будет сиять до тех пор, пока один из нас не умрет, -- сказал Дани, и Гийом, чувствуя, как слабеет с каждой минутой его совершенно обессилевшее тело, теснее прижал его к себе.
   -- Если понадобится, я понесу тебя на руках, -- сказал он. - Если тебе захочется пить, я напою тебя своей кровью. Я люблю тебя, брат.
   И Дани, слабо улыбнувшись, ответил, как и в прежние времена - эхом:
   -- Я люблю тебя, Гийом. Больше собственной жизни я люблю тебя... А чтобы ты не решил, что я собрался немедленно умереть, я, как обычно, прочитаю тебе стихи, которые никто не понимал, кроме тебя... Помнишь... Монсегюр... Времена, когда еще в лесах можно было увидеть единорогов... ("Кажется, он начинает бредить..." -- с ужасом подумал Гийом).
  
   Белоснежный, как пена морской волны,
   Темноглазый, как море в шторм,
   В раме желто-прозрачной лесной листвы,
   Светом солнечным озарен,
  
   Он стоит, последний среди Иных,
   Он - последний единорог.
   Одиночество, счастье... Он все постиг,
   Как и цель всех земных дорог.
  
   И сегодня, в последний день октября,
   Он уходит, чтоб мифом стать,
   Сквозь пещеры вечности и моря...
   Он пришел сюда, чтоб забрать
  
   Далеко с собою, из леса сна,
   Рыцаря, что его искал.
   Он пронзил его рогом... Была весна...
   И он девушек юных ждал.
  
   Но она не пришла, ждал он хоть одну,
   Все забыли, что он - Иной, что он - есть!
   И что он томится в плену,
   И что лес для него - как месть...
  
   Только этот рыцарь помнил о нем,
   Хоть и знал он, что шел на смерть,
   Он не думал о слове "потом",
   Он не знал, что значит "не сметь",
  
   Он увидел итог всех своих дорог:
   Чудо белое всех времен,
   И склоняет голову единорог...
   Их обоих ждет Авалон...
  
   -- Ты помнишь, нам был дан всего один день, Даниал, -- сказал Симара, взглянув на расположившийся неподалеку свой отряд.
   -- Помню, -- коротко ответил солнечный Ангел.
   -- А потом? Ты подумал, что будет с нами всеми потом? Не только со мной и с тобой, но и с моими ребятами?
   Даниал склонил голову, и его золотистые волосы почти совершенно скрыли его лицо. Несколько секунд он молчал, а потом произнес:
   -- Габриэль доложит Демиургу о наших с тобой проделках в России и Франции. Мы везде сумели утрясти конфликт, мы ничего не изменили в ходе истории Демиурга, и он не имел бы к нам претензий... Более того, у нас есть козырь против него: он хотел провести Бесрезена через моего сына, и ему не удалось сделать этого...
   -- Пока, -- усмехнулся Симара.
   -- Пока я еще жив, -- сказал неожиданно подошедший к ним Дани. - Осталось только одно: если я умру до захода солнца, все будут спасены.
   Он снова пошатнулся и был вынужден ухватиться за плечо Гийома, спокойно стоявшего рядом.
   -- Мы долго думали об этом, -- сказал Гийом. - Вы нужны наверху, а не в этой бесконечной пустыне Габриэля. А мы... Если захочешь, мы снова вернемся потом, позже. Для нас, Ангелов, это все равно, что пообещать вернуться послезавтра. Правда, Даниал?
   В глазах Даниала блестели слезы. Он молчал и смотрел на Симару.
   -- Такое самопожертвование я встречал только у твоих детей, Даниал, -- сказал он. - Наверное, поэтому я всегда сопровождал их и тех, кто связан с ними кровными узами. Последние аристократы крови. Мы согласны... Молчи, Даниал... Дайте мне эти шпаги, чтобы в следующий раз Габриэль не имел к нам никаких претензий. Вы сможете спокойно вернуться, а Бесрезен отправиться куда ему и положено - в расщелину на долгие годы...
   -- Уж я позабочусь о том, чтобы ему дали как можно более долгий срок, -- и ярость, как молния, сверкнула в глазах Даниала.
   -- До свидания, Даниал. До свидания, Симара, -- сказал Дани и улыбнулся.
   Он протянул Ангелам шпаги Грааля. Симара подал им два кинжала.
   -- Нормально? - спросил он почти весело.
   -- Конечно, -- отозвался Гийом, взяв один кинжал себе, а другой вложив в ладонь Дани.
   Солнце бросало последние отблески на бесконечное море песков, и они казались кроваво-красными и уже неспокойными. Невесть откуда взявшийся ветер вздымал их, как волны.
   -- Еще немного, и нам придется встретиться с Габриэлем. Еще немного, и солнце скроется за горизонтом, -- сказал Дани, сжимая руку Гийома. - И это будет значить, что мы проиграли...
   -- Тогда поторопимся, брат, -- улыбнулся Гийом своей знаменитой солнечной улыбкой. Он был прекрасен в этот момент, как никогда, озаренный алыми лучами заходящего солнца. Его черные волосы переливались красноватыми искрами, а глаза казались чистой изумрудной Адриатикой любви.
   Он обнял Дани, шатающегося от потери крови, и повел к кустарнику, темневшему неподалеку. Песок, вздымающийся от порывов ветра, летел за ними, как царский шлейф.
   -- У тебя удивительно красивые дети, Даниал, -- сказал Симара.
   -- Да, -- глухо отозвался Даниал и отвернулся.
   -- Я же сказал, что не оставлю тебя никогда, -- ласково сказал Гийом Дани. - У нас с тобой все было, все есть. Мы видели самое красивое на свете...
   -- Я - тебя... -- сказал Дани.
   -- А я - тебя, -- эхом отозвался Гийом.
   Отряд Ангелов уже остался далеко, зато кусты находились всего в двух шагах.
   -- Не люблю публичных представлений, -- извиняющимся тоном сказал Гийом.
   -- Подожди... -- сказал Дани и тяжело опустился на одно колено. Он дышал с трудом, и удивительно, как находил в себе силы даже почти в бессознательном состоянии не отпускать руку брата. - Я не уверен, что у меня сейчас достаточно силы, чтобы...
   -- Зато для меня никогда ничего не было проще, -- сказал Гийом. - Дани, все эти годы, когда я столько искал тебя, мне так долго приходилось размышлять о смерти, что я уже сжился с этой мыслью. И, знаешь, словно серебристый мотив звучит неизвестно откуда... Лилии, много серебряных лилий... Ты помнишь? Тогда я все сделал сам, за тебя и за себя...
  
   Кусты были уже совсем близко, как вдруг перед ними неожиданно появился человек, о котором все уже давно на земле забыли: Дан, Связной.
   -- Стойте, -- негромко сказал он. - Я знаю, как вы устали, я знаю, что вы считаете своим долгом не подвести людей, которые стоят за вами, но и я знаю, что вам нельзя уходить сейчас. Вы нужны, понимаете ли вы это? Вы оба, нужны людям, и я знаю выход из этой ситуации. Дани, я очень обязан тебе, и я не боюсь повториться, что не оставлю тебя никогда. Гийом, Дани, идите за мной и больше не беспокойтесь о тех, кого вы оставите здесь, в пустыне. Скоро два отряда встретятся, но делить им будет нечего...
   Он улыбнулся своей открытой, почти детской улыбкой и подал обе руки братьям.
   -- Я не гарантирую вам спокойной жизни, но дам время для отдыха, чтобы вы могли бороться с тем, кто охотится за вами. Я так хочу. Я имею право сказать это. Я имею право бороться за то, чтобы эта жизнь стала хотя бы немного справедливее...
   И столько непоколебимой уверенности и твердости звучало в этом голосе Связного, не боящегося никого, что и Дани, и Гийом, не раздумывая протянули ему руки. А Дан сделал всего лишь один шаг назад, и целый пласт земли с кустами и тремя людьми, стоявшими плечом к плечу друг к другу, провалился куда-то вниз, и волны песка немедленно сомкнулись над ними. И в ту же секунду догорел и последний луч красного закатного солнца...
  
   В широкий просвет пещеры было видно бесконечно-синее небо и золотые деревья с тонкими нитями зеленой листвы. Во всем мире царила бесконечная тишина. Молчали даже птицы, и только солнце, не по-осеннему щедрое, озаряло дикий лес.
   -- Я не удивлюсь, если сейчас из-за кустов появится единорог, -- сказал Дан. - Неплохое место, правда?
   -- Да, -- согласился Дани, но как-то немного неуверенно. - Когда так спокойно, я уже начинаю ждать бурю.
   -- Действовать будем, когда она придет, -- беспечно отозвался Дан, выходя из пещеры и с удовольствием подставляя лицо золотым лучам солнца.
   -- Гийом, ты что-нибудь понимаешь? - спросил Дани брата. - Я уже плохо понимаю, кто я такой на самом деле, что это за страна? Где мы? И какой сейчас век?
   Гийом посмотрел на белые плащи, которые оказались на них, включая Дана, и сказал:
   -- Если мне не изменяет память, XIII век... Если приглядеться повнимательнее, то за лесом можно увидеть горы. И на одной вершине такой горы окажется Монсегюр... Дан, я правильно тебя понял?
   -- Правильно, -- ответил Дан. - Слышите, совсем рядом журчит ручей? Здорово, правда? И пока не нужно думать ни о чем... Даже о стихах, которые в это время умел сочинять всякий уважающий себя человек. Но здесь все так прекрасно, что даже у меня в голове звучат стихи. Они, конечно, совершенно не подходят для этого времени, и если бы я прочитал их в вашей общине, меня бы никто не понял. К тому же я не умею сочинять вирши, как ты, Дани, как Бертран де Борн или хотя бы как Франсуа Вийон. Не знаю даже, насколько они мои, потому что эмоции принадлежат явно не мне, а скорее Дани. Вот, послушайте...
  
   Я увидел тебя в парижском метро
   И ужаснулся: почему лишь одно крыло?
   И меня замкнуло, как турникет,
   Когда не пускают: прохода нет.
   Я бежал за тобой: только бы не ушел!
   Я кричал тебе: "Брат, я тебя нашел!"
   Только нас разделили рельсы и поезда,
   Расстояния, люди, запреты, года...
   И я бросился в бесконечный тоннель,
   И увидел тьму, что мела, как метель...
   Как тоннель стал пещерой, мне не понять,
   Я пытался догнать Его, повернуть время вспять,
   А вокруг безжалостные, как дневники,
   Звезды падали, птицы и ледники...
   На часах застыло навек зеро.
   Как же я ненавижу пещеры метро!
   Поезда скрежещут: ты не найдешь,
   И твой Ангел - мечта, а мечта - есть ложь.
   Вот и ты заблудился в слепой ночи,
   И теперь, мой друг, хоть всю жизнь кричи, --
   Он тебя не услышит. С одним крылом
   Долго мы, Ангелы, не живем...
   Встречный поезд! Стой! И беги назад!
   Но я шел вперед, и я знал, что брат
   Должен слышать меня!.. Опять перрон...
   И мы встретимся снова, когда умрем...
   Крылья вспыхнут... Других я не ждал наград,
   Лишь сказать тебе: "Здравствуй, мой вечный брат!"
  
   -- Да, сейчас этого точно не поймут, -- сказал Гийом. - Но если ты настаиваешь на XIII столетии, не исключено, что мы встретимся с братьями-альбигойцами...
   -- И вас они узнают, -- продолжил Дан. - А меня... Меня вряд ли. И потом, вам ведь положено ходить парами, а не втроем.
   Гийом только усмехнулся и пожал плечами:
   -- Я скажу Тренкавелю, что втроем - еще надежнее, чем вдвоем, и пусть попробует поспорить! Я напомню ему, сколько денег получила от меня община и...
   -- Гийом, я всегда боюсь, когда ты так говоришь... -- Дани вышел из пещеры и встал рядом с Даном. - Не надо о деньгах... Пожалуйста...
   -- Иначе в следующей жизни получишь деньги! - рассмеялся Дан. - Только одно желание может исполниться!
   -- А на земле есть только одна вещь, которую за деньги не купишь... -- робко добавил Дани и заговорил стихами, как это было принято в то время, где мы все находились:
  
   Моя любовь, как птичья стая,
   В осеннем небе тихо тает...
   Моя любовь, ты так хотела
   Достичь последнего предела,
   Где замок ждет тебя и море
   И где ни с кем не надо спорить,
   Рыдая и судьбу кляня...
   И под копытами коня
   Листва так тихо шелестит,
   И волны тихо о гранит
   Холодных скал так бьются мерно,
   Что знаем мы уже так верно:
   Наш дом нас ждет за той скалой,
   Взгляни на этот мир, - он твой.
   Мы вместе сядем у камина,
   И будет ночь безумно длинной,
   Бессоннейшей из всех ночей...
   Я украду тебя у дней,
   Где "завтра" - то же, что "вчера",
   Где нам не выжить до утра.
   Но жизнь мы начинаем вновь,
   Скажи мне "да", моя любовь...
  
   -- Все это замечательно, -- сказал Дан. - Но мне предстоит вытащить вас обоих из этой переделки. - И вот что интересно: нам с вами не оставили никакого оружия, кроме двух кинжалов, а что с ними сделаешь в этом времени? И в этом пространстве... Только для ближнего боя пригодятся...
   На его лице была написана величайшая озабоченность. Он залез куда-то в складки плаща, а потом вздохнул с облегчением:
   -- Ну спасибо, хоть это оставили... -- И он извлек на свет божий нечто поразительно напоминающее лупару или обрез. - На один раз хватит, а больше, как мне кажется, не понадобится...
   -- Это что еще? - спросил Гийом немного удивленно.
   Дан немного стеснительно улыбнулся:
   -- Обычный самострел. Когда-то каждый уважающий себя мальчишка должен был суметь сделать его. Заряжен он всего лишь гвоздями и железными опилками с серой от спичек, но я умею управляться почти со всем, что попадается мне под руку. Привычка прежней жизни. - Он убрал свой самодельный пистолет, а потом заявил: -- Связной не может стоять на месте, а потому мы должны идти. Не ждать же в самом деле персонального визита господина Габриэля. Как же мне не терпится задать ему вопрос: "В чем сила, брат?". В общем, пошли.
   Последняя фраза звучала как приказ, поэтому ничего другого не оставалось как идти вслед за ним, никогда не устающим, не нуждающемся ни в чем... Да, иной раз можно позавидовать мертвым. Нет, сразу две ошибки. Во-первых, Дан так же жив, как и мы с Гийомом, а во-вторых, не иной раз, а всегда...
   -- А куда деваться, Дани? - ответил Дан, словно услышав мысли. - Кто нас спрашивал, когда и где родиться, где и как умереть? Вот так же и жить... Сколько - никто не спрашивает...
   Они спускались к пустынной дороге по невысокому косогору, и сначала под ногами шуршала только опавшая листва, а потом раздался первый звук живого существа: в верхушках деревьев пронзительно застрекотала сорока.
   -- А вот теперь - внимание, -- сказал Дан. - Сейчас на дороге мы с кем-нибудь познакомимся.
   Гийом на минуту остановился, внимательно посмотрел себе под ноги, подобрал с земли две длинные крепкие палки, одну из которых передал Дани.
   -- А что, не хуже шпаги, -- пожав плечами, сказал он. - Или самострела нашего проводника. На всякий случай.
   Когда мы уже спустились на дорогу, вдали показался небольшой отряд: рыцарь без шлема на вороном коне, монах, больше похожий звериным выражением лица на переодетого разбойника, и, видимо, два телохранителя (ах, пардон, оруженосца) сэра рыцаря. "Какой он к черту рыцарь? - подумал Дани, чувствуя, как от всей компании словно распространяется черное облако. - Но выбора, как всегда, нет и не предвидится, и сейчас мы дождемся фразы, которая в XX или XI веках звучит как "Закурить не найдется?", после чего следует мордобой".
   Тем временем компания приближалась, и ее намерения были весьма прозрачны.
   -- Теперь я понял, что значит быть не таким как все, Иным, -- сказал Гийом.
   -- А мне приходится вот так жить постоянно, -- сразу отозвался Дан. Его правая рука находилась где-то в складках плаща, и я не сомневался, что он уже сжимает свой обрез.
   Компания не собиралась, однако, начинать с подтравливания и сразу перешла к действиям.
   -- Ого! - сказал рыцарь с полной наглой физиономией и стрижкой "под горшок". - Кого мы видим? Альбигойцы? Вот удача! Если я привезу три их головы, Симон будет доволен. Что скажешь на это, святой отец?
   Монах поспешно закивал, закатывая рукава рясы:
   -- О да, сын мой! Убийство еретиков - дело богоугодное.
   -- Ну тогда - вперед, -- с ленцой в голосе приказал рыцарь своей бригаде - двум телохранителям и монаху, у которых неизвестно откуда взялись короткие мечи.
   Дан с легкой усмешкой отступил в сторону, как бы давая тем самым понять, что эта воинственная троица для него - ерунда, из-за которой не стоит руки марать, а вот рыцарем он, пожалуй, займется. Что произошло дальше, ни Гийом, ни Дани не поняли. Трое громил надвигались на них, но почему-то их движения казались странно замедленными. Они так медленно поднимали мечи, что Гийом мгновенно снес палкой голову одному из телохранителей, а потом, с изящным разворотом - другому. Дани просто неожиданно выставил перед собой свою палку, и монах, разинувший рот от изумления, наткнулся на нее, в точности как кабан на вертел. Во всяком случае, из его спины торчал конец палки.
   -- Мерзость какая, -- прошептал Дани, отходя в сторону от трупов. - Одного не понимаю: как все это могло у нас получиться? Это всего лишь палки...
   -- Просто нас, кажется, не оставили без подарков, -- отозвался Гийом, и его изумрудные глаза смеялись. Похоже, убийство троих людей нисколько не изменило его настроения. Угрызений совести он явно не чувствовал: видимо атмосфера мрачного Средневековья слегка коснулась и его взглядов на мир.
   -- Господин граф, вы были великолепны! - засмеялся Дан. - Как всегда! А тебе, Дани, не мешало бы поменьше комплексовать и думать о том, что уже не исправить. Учись у брата!
   В его глазах мелькнул безжалостный стальной отблеск, однако принять участие в сражении ему не пришлось: увидев гибель свиты, рыцарь, призванный защищать прекрасных принцесс от драконов или же страну от еретиков, развернул коня и всадил шпоры в его бока. Через секунду над дорогой стояли только клубы пыли. Когда же она медленно осела, больше видно не было никого.
   -- Жаль... -- сказал Дан. - А я-то надеялся забрать коня. Да и меч не помешал бы или еще какое-нибудь оружие, какое у него там имелось. Впоследствии пригодилось бы.
   -- Дан, что ты говоришь? - закричал Дани. - Что - впоследствии? Зачем ты нас спас? Куда мы идем?
   -- Вся жизнь - дорога, -- философски заметил Дан. - А вообще наша задача, как я понимаю, не дать проникнуть этой мерзости, имя которой я даже произносить не хочу, через Дани. Ему нужен только он, и никто другой. Но в любом случае отсюда мы выберемся. Я ведь все-таки Связной. Не забыли?
   -- Да что я вам - Джон Коннор, что ли, тот главный, который от терминаторов бегал? - возмущенно спросил Дани.
   Дан только вздохнул:
   -- Какой же ты все-таки эгоист, Дани. Ты получил двухсотлетнюю передышку, другие не получают и этого! А ты все недоволен. Работать надо, работать. А я еще долго буду с тобой: пока не земле не исчезнет последний фильм с моим участием, пока даже вопроса не возникнет, да был ли я вообще? Закон Вселенной, друг мой...
  
   Из дневника Дани
   "И мы отправились вслед за исчезнувшим рыцарем по пыльной дороге, под палящим солнцем. К счастью, город оказался совсем рядом. Стража у ворот окинула нас подозрительным взглядом (видимо, так полагалось - всегда быть подозрительным; сколько таких охранников я видел в наших супермаркетах!), но пропустила беспрепятственно. По узким улицам время от времени тянулись телеги, проходили вереницы нарядных дам, которых совершенно не заботило, что шлейф из тончайшей ткани тянется за ними прямо по булыжной мостовой. Явно очень богатый и благополучный южный город Франции. Вскоре показалась вывеска трактира.
   -- Войдем? - предложил Дан.
   Я удивился:
   -- Но ты ведь не хочешь ни есть, ни пить.
   Он улыбнулся мне как непонятливому ребенку:
   -- Я, конечно, нет, но вы с Гийомом - да. Кофе здесь, конечно, не подают, но что-нибудь выбрать вы все-таки сможете.
   -- Я был бы непрочь немного отдохнуть, -- немного нерешительно сказал Гийом, и так быстро, с подкупающей застенчивостью, бросил на меня стремительный взгляд, что я понял: отдать жизнь за один такой взгляд стоило бы, и, быть может, не единожды.
   Дан вошел в трактир первым. Он ничего не боялся и не смущался: неуязвимый и с некоторых пор ставший предельно свободным и абсолютно раскованным. Он сразу же подошел к трактирной стойке и обратился к трактирщику, старику, совершенно седому, с лицом, изборожденным морщинами.
   -- У нас нет денег, -- сказал он, по-прежнему обаятельно улыбаясь.
   Я ожидал, что в ту же минуту его пошлют подальше, но вместо этого старик улыбнулся в ответ.
   -- Садитесь за свободный столик, мессиры. Вон там, в углу, у самого крайнего окна. Там вас не потревожат посетители. Хотя, я очень надеюсь, что все они люди благовоспитанные и не станут трогать своих защитников. Защитников нашей веры...
   И как же я забыл: на нас красовалась одежда альбигойцев!
   Старик оказался прав: даже здоровенные горожане, многим из которых мы оказывались едва ли не по пояс, почтительно снимали шляпы и кланялись, как старым знакомым. Мы сели за столик, и уже через минуту к нам подбежала пухленькая горничная с живыми черными глазками.
   -- Чего желаете, господа? - Хотя спрашивала она всех, но смотрела только в сторону черноволосого красавца Гийома.
   -- Немножко фруктов, -- ответил за всех Дан.
   -- А чего так скромно? - поинтересовался Гийом.
   -- Да просто потому, что мне ничего не надо, Дани не сможет есть больше ничего, а вы, Гийом, за компанию. Возражения есть?
   Возражений не было и, не успел я как следует рассмотреть заведение, как на столе появились желто-алые персики, яблоки и прозрачный зеленый виноград. Мне хватило двух персиков, как и обещал Дан, после чего я начал внимательно разглядывать посетителей хотя разглядывать особо было некого: крестьяне, приехавшие в город, чтобы предложить продукты своих щедрых южных земель, да еще один высокий, худой, как жердь, человек с длинными волосами, который постоянно что-то рисовал на листе бумаги, время от времени поглядывая на Гийома. Заметив мой взгляд, молодой человек отложил свой альбом в сторону и подошел к нам.
   -- Прошу прощения, господа, -- вежливо произнес он, что выдавало в нем человека образованного, быть может, ученика итальянских живописных школ. - Позвольте представиться. Я - строитель соборов, мастер Виллар де Оннекур...
   "Боже мой! - тихо ахнул я про себя. - Это - Виллар де Оннекур! По его чертежам строились величайшие соборы Средневековья!"
   -- Извините меня, но я делал зарисовки с вашего брата, -- он почему-то обращался ко мне и почему-то уверенно называл нашу с Гийомом степень родства. - Я никогда не видел подобных лиц. Конечно, мне приходилось делать зарисовки с античных статуй, но я никогда не видел ожившего ангела. Я не мог упустить такой случай. Не знаю, удастся ли мне когда-нибудь увидеть завершение строительства собора, но я уже знаю, каким будет этот ангел. Да, он не похож на те фигуры, что нам велят изображать заказчики, но я изображу вас, мессир, королем, и таким вы останетесь в веках. И быть может, когда-нибудь, случайно проезжая Тулузу, через много сотен лет, вы увидите этого ангела в королевской короне и вспомните, что это были вы... И, быть может, вы вспомните и своего брата... Мы, строители соборов, стараемся строить так, чтобы оставить определенные приметы на тот случай, если нам придется вернуться на эту землю и заново вспоминать свои прошлые жизни...
   Как уверенно он говорил о прошлых жизнях! Как будто это явление было таким же естественным, как восход солнца, а потом вспомнил: все верно: решение об искоренении понятия реинкарнации было принято позже, на Вселенском церковном соборе...
   -- Простите... -- раздался рядом тихий и вежливый, но почему-то внушающий опасение голос. - Мне надо переговорить с этими господами наедине.
   Мы подняли головы: перед нашим столом стоял молодой человек в простой одежде из грубой белой ткани, перехваченной на талии золотым поясом. Из-под широкой соломенной шляпы выбивались тонкие пряди золотых волос, и такие же золотистые искорки мелькнули в его глазах, когда он пристально посмотрел на меня и Гийома. Белен!
   -- О, простите, монсеньор, -- Виллар де Оннекур низко склонился перед незнакомцем, как будто знал его не хуже нас, и поспешно отошел в сторону.
   А Белен тем временем небрежным движением руки подозвал трактирщика.
   -- Вот что, уважаемый, -- сказал он. - Все это - он показал рукой на стол, -- Вы принесете в комнату этих господ, когда я уйду. А сейчас вы покажете нам нашу комнату.
   И снова, как за минуту до этого Виллар де Оннекур, трактирщик едва ли не до земли склонился перед Беленом.
   -- Прошу вас следовать за мной, господа, -- произнес он.
   Вне себя от удивления, буквально онемевшие от происходящего, мы шли за Беленом, ноги которого почти не касались грязного пола трактира, и его бедная одежда почему-то казалась королевской мантией (но, вероятно, в этом действительно была доля правды). Трактирщик провел нас на второй этаж своего заведения по отчаянно скрипящей, а временами подвывающей лестнице, и отвел в самый конец коридора. Перед комнатой он снова низко поклонился Белену и передал ему ключ от комнаты. Я заметил, что руки у него мелко и часто дрожали. Однако Белен только милостиво улыбнулся, слегка, кончиками рта, даже не глядя на склонившегося перед ним человека, как истинно царствующая особа.
   -- Иди, -- коротко приказал он, и трактирщик немедленно удалился по коридору, и к концу его уже почти бежал.
   Тем временем Белен открыл комнату, распахнул дверь, снял шляпу, отчего золотые волосы сияющим огнем рассыпались по его плечам, посмотрел на нас и быстро произнес:
   -- Проходите. Времени у нас крайне мало.
   Комната оказалась чистенькой, опрятной, в тщательно промытое окно можно было увидеть горы, сплошь покрытые лесом, бездонно-синее небо и искрящееся как в последний день жизни солнце. Здесь находились всего две кровати, но Белен совершенно не обратил внимания на это обстоятельство. Он сразу же подошел к столу и отодвинул один из стульев ногой, после чего вопросительно посмотрел на нас:
   -- Ну? Давайте же, быстрее!
   Сам не знаю, почему у меня вырвалась фраза, совершенно идиотская в данной обстановке:
   -- Как жаль, что в это время не было сигарет.
   -- Это не обычное земной время, -- снисходительно поправил меня Белен. - Один из пространственных вариантов, а потому здесь возможно абсолютно все, особенно найти ответы на вопросы и странности, которые давно вызывали у меня недоумение. Но сейчас у меня нет времени на долгие разглагольствования. Поэтому... "Минздрав предупреждает!" - И он достал из складок одежды целый блок "Голуаза".
   -- Однако! - присвистнул Гийом. - Может, у вас еще и кофе найдется?
   -- Ага, -- кивнул Белен, расплываясь в улыбке. - Растворимый кофе и уже кипящий чайник впридачу! - Он швырнул Гийому блок сигарет, который тот немедленно начал распечатывать.
   Через минуту мы оба уже закурили, чувствуя некоторую неловкость перед Даном, который не мог последовать нашему примеру. Видя его сразу потухшие глаза, Белен легко хлопнул его по плечу:
   -- Не расстраивайся, Связной. Не стоит эта отрава того, чтобы спешить ради нее воплощаться на земле снова.
   -- Да я и не спешу... -- тихо сказал Дан. - Просто... Я вспомнил... Мне показалось, что я так много не успел сказать людям, а Дани - там - не понимают и не слышат. Иногда я не чувствую ничего, кроме отчаяния и бессилия... Так же, как и Дани...
   -- Потерпи, Связной, -- сказал Белен. - Наступает новая эпоха. Совершенно новая. А вы догадываетесь, чем заканчиваются старые эпохи и начинаются новые?
   -- Революциями, -- ответил Гийом и заметно содрогнулся.
   Белен кивнул.
   -- Но есть один нюанс, который никто из живущих на земле, не учитывает... Все слишком быстро забывают слова "Как наверху, так и внизу". Сначала эта революция... Темная революция... произойдет наверху... Собственно, поэтому я так торопился успеть переговорить с вами и предупредить... Спасти вас, да и себя заодно. Я не настолько горд, чтобы в трудную минуту отказаться от помощи своих сыновей.
   -- Так говорите же скорее! - не выдержал я.
   -- Среди нас находится предатель, человек, который уже однажды потерпел крупную неудачу и затаил зло на всех. И теперь он хочет убрать меня с дороги, пользуясь Дани. Конечно, мне очень хотелось бы ошибиться, но... Лучше в данный момент я буду излишне подозрительным, чем потом буду оплакивать свою ошибку.
   Итак, я давно уже присматривался к Симаре, который сопровождал вас все ваши жизни и легко сталкивал к трагическому финалу. Это как шахматная партия в несколько ходов, где Король, которого нужно взять - Дани - Грааль Любви. Но Грааль Любви можно уничтожить, только убив его вечного хранителя - Гийома. Поэтому каждый раз он и пробирался к Дани через Гийома. Будьте осторожны: он может предстать в любом облике, но Дан узнает его по запаху рыбной чешуи, который обычные люди не воспринимают.
   Дан кивнул, а Белен продолжал:
   -- Вы, Гийом и Дани, не должны расставаться ни на минуту, даже ночью. Не знаю - как, хоть привяжите себя друг к другу! (В моем сознании мгновенно вспыхнули желто-алые языки костра, на котором сожгли нас с Гийомом, и мне с трудом удалось сдержать крик).
   -- Там был предатель, -- ответил Белен на мои мысли. - Предатель с вашей стороны, о котором, Дани, ты уже догадывался. А католиков, уничтоживших Монсегюр, привел человек Симары, сын Османа. У него было целое татарское войско, которое впоследствии крушила весь Прованс на радость Симону де Монфору.
   -- Но цель? - задумчиво произнес Гийом, глядя на Белена безмятежными морскими зелеными глазами. Он бросил сигарету на пол и затушил ее ногой.
   -- Поставить меня перед трибуналом Захватчика и Люка одновременно, обвинив сразу в нескольких нарушениях. Ведь то, что сейчас я нахожусь перед вами - тоже нарушение. Но это - пространство вариантов, где возможно все, и в ваших силах изменить все реально или хотя бы продержаться до тех пор, пока я не отберу у Симары одну из его мизерикордий...
   -- Мизерикордия?.. - недоуменно переспросил Гийом, как будто пытался вспомнить что-то знакомое.
   Белен кивнул:
   -- Да. На ней изображена изящная женская голова. В ней спрятана женщина, на которой помешан Симара. Поэтому он предпочитает видеть и Дани в женском облике, -- хочет совершить обмен: Грааль Любви - на простую женщину, которая разлюбит его года через два, если не раньше.
   -- Я считал, Ангелы более разумны, -- сказал я, взяв уже вторую сигарету.
   -- Ради тебя я тоже пошел бы на все, -- сказал Гийом, серьезно глядя на меня. - Ради тебя я отдал бы весь мир, и теперь, будь уверен, ты до смерти устанешь от моего общества, потому что не то что на минуту, на секунду я не оставлю тебя одного. Я не буду спать ночами, я продам свою душу, но не отдам тебя никому. Хватит того, что Симаре удалось разлучить нас в последней жизни, когда я погиб первым, а ты - на следующий день. Потому и в перезапись мы пошли по-разному, поэтому нам достались искалеченные жизни. Особенно тебе, Дани...
   Белен медленно поднялся со стула и, глядя на сияющее солнце, произнес медленно и торжественно:
   -- Если Симара причинит вред моему сыну Гийому или моему сыну Даниэлю, я клянусь уничтожить женщину, спрятанную в мизерикордии Темного Ангела. Я убью ее и, пусть сам отправлюсь в ад, но заберу с собой и ее, и смерть ее будет непрерывно закольцованным кошмаром. И Симара будет иметь возможность наблюдать это каждый день!
   Его лицо сияло слепящим светом, одновременно прекрасным и уничтожающим; его любовь и самоотверженность была такой же сильной, как у Гийома, и в ответ на его слова с безоблачного неба полыхнула ослепительная молния, ударив в одиноко стоящую на краю леса осину. Дерево мгновенно вспыхнуло и тут же погасло, превратившись в горсть черного пепла. Ветер поднял его в воздух и разметал по ветру над цветущими полями.
   -- Что это? - спросил я.
   -- Ответ Люка, -- ответил Белен. - Он услышал меня, я еще нужен ему, и Симаре придется иметь дело со мной, хочет он этого, или нет. Я уже не играю. Я объявляю войну. Сейчас я отправляюсь к Люку и, более чем уверен, -- заставлю его отдать мне мизерикордию с рукоятью в виде женской головы. Я стою у последней черты, и больше мне ничего не страшно. Я возьму его женщину за горло и буду держать до тех пор, пока он не оставит вас в покое.
   Он медленно приблизился к нам, достал из складок одежды шпаги и протянул сначала мне, а потом Гийому.
   -- Вот шпаги, которые хотел забрать себе Симара, когда вы погибли. Теперь я возвращаю их вам. Они ваши по праву. Точно так же я заставлю Люка, чтобы мизерикордия осталась у меня, так же, как и шпага Ларошжаклена, которую держит у себя Симара для целей, мне пока не понятных. Но, сдается мне, он уже каким-то образом пустил ее в действие, когда нам срочно пришлось гасить революцию сначала в России, а потом во Франции. И все это - ради того, чтобы вы снова убили друг друга. И я был бессилен! Я, ваш отец, не мог ничего поделать! Спасибо, Дан появился вовремя.
   -- Я же обещал никогда не оставлять Дани, -- сказал Дан, смущенно улыбаясь. - А я, даже в отличие от некоторых Темных Ангелов, никогда не изменяю своим словам.
   -- Я тоже не изменяю словам, -- эхом отозвался Белен. - Хочу посмотреть на его лицо, когда он узнает, что ждет его обожаемую женщину, потому что, чего бы я ни сделал, всего этого будет мало по сравнению с тем, что пришлось перенести вам. Гийом, ты помнишь?
   -- Помню, -- сказал Гийом, откинув со лба темную челку. - Я постоянно буду начеку, днем и ночью. Ни на секунду я не выпущу из вида Дани, каждую секунду его рука будет находиться с моей рукой. Душой клянусь.
   -- А я помогу тебе, Гийом, -- добавил Дан. - Хотя бы потому, что вижу этот мир немного иначе, чем ты, и мне проще разглядеть природу существ, окружающих нас. Я не дам им довести тебя до нервного срыва.
   -- Тогда я спокоен за вас, -- сказал Белен, -- если только может быть спокоен отец, когда его сыновей ждут ловушки, а ему необходимо явиться на переговоры с Люком. Дани, береги себя ради Гийома. Я люблю тебя. Гийом, береги Дани как величайшую драгоценность, и все время будь начеку. Я люблю тебя. Дан, помоги моим сыновьям, и я выполню любую твою просьбу, какой бы она ни была.
   Он поочередно поцеловал в лоб своих детей, а потом лишь светлые, развевающиеся, сияющие складки одежды мелькнули на фоне стены, и Белен исчез, и как будто солнечный луч погас в комнате.
   На несколько секунд повисло неловкое молчание, а потом Дан произнес нерешительно:
   -- И все-таки я - не сторонник таких крайних мер...
   И словно обжегся о пылающие темным огнем глаза Гийома.
   -- А сколько таких мер было в истории человечества? - возразил он тихо, но страшно. - Ты знаешь, что я сделал сам, чтобы не отдать Дани секте Полярного Солнца?
   -- Гийом, Гийом, ты пугаешь меня, -- я подошел к нему, обнял за плечи, но чувствовал, как холод разливался по всему телу, и меня сотрясала невольная дрожь. - Что ты сделал? Что такое, чего я не знал?
   Когда он посмотрел на меня, его глаза снова были теми чистыми изумрудами адриатических волн, которые я обожал больше жизни.
   -- Ты был тогда болен, малыш, -- мягко произнес он. - Я не сказал тебе ничего, потому что это ничего не изменило бы в общей картине мира. Тебе нельзя было знать этого, потому что ты не разрешил мне сделать то, что я уже решил, и все грехи я взял тогда на себя и, кажется, полностью их оплатил...
   В одну секунду я понял все.
   -- Кого ты отдал им вместо меня? - прямо спросил я.
   -- Я не помню его имени, -- с неохотой отозвался Гийом. - Помню, шел дождь, он сидел на улице, прямо на мостовой, потому что дома и родных у него не было, как и надежды найти работу в Париже. О нем никогда не вспомнил никто...
   -- Не мне судить тебя, Гийом, -- сказал Дан. - Не знаю, что сделал бы я на твоем месте. Я понимаю всю глубину твоего отчаяния... Я понимаю, как страстно ты хотел сохранить Дани, и ты дошел до самого конца, отдав, наконец, самого себя на растерзание толпе...
   Гийом опустил голову, и столько немого отчаяния было в этом жесте, что, не выдержав, я подошел к нему, обнял его и прижался к нему.
   -- Я люблю тебя, Гийом, -- прошептал я. - И мне все равно, что ты делал. Мы с тобой одной крови, нас связывает одна любовь, не мне судить твои действия. И больше я не хочу слушать ничего. Я просто люблю тебя, и без тебя меня просто нет в этой жизни...
   Но беспросветная тоска не покидала глаза Гийома.
   -- Теперь они хотят того же самого. Они хотят повторения. Как только ты появлялся на земле, тебе уже было уготовано амплуа агнца закланного. Но если раньше мне самому не удавалось решить этот вопрос, пусть даже ценой своей жизни, ничего не остается, как довериться Белену. Он больше не намерен отдавать тебя.
   -- Он не намерен отдавать больше своих детей, последних, и он сделает это, -- сказал Дан неожиданно спокойно. - Вот, послушайте, как он говорил Демиургу: "Тиран! Твоя кровожадность ослепляет! Свяжите плоть нашу но свет, зажженный Люцифером должен длиться. Мы снова осветим умы людей, потому что подарок Люцифера принадлежит человеку со времен Адама и Евы навеки. И безразлично, как часто вы будете чистить Землю, искра
  интеллекта, подобно пескарю в пересохшем и вновь разливающемся русле, снова обнаружит себя. И когда прекратится Потоп, когда вы поймете, что не в силах потушить эту искру, Нефилимы, Титаны и Наблюдатели вернутся на Землю, чтобы не допустить существование человека, как скотины бессловесной, но как младшего брата вашего!". По-моему, это слова личности исключительно благородной, и если его и довели до такого состояния, то он имеет право на свободу действий...
   Свет в небе стремительно гас.
   -- Между прочим, -- сказал Дан. - Я вам нисколько не помешаю. - Он окинул взглядом две кровати. - Их даже многовато будет, потому что я не нуждаюсь в сне и проведу время более продуктивно: поброжу по городу и окрестностям. Внутренний голос говорит мне, что услышу я много интересного и важного.
   Он немного помолчал, а потом произнес:
   -- И все-таки я немного скучаю по оставленному времени, Дани. Я был бы очень благодарен тебе, если бы ты на прощание (только не пугайся сразу - до следующего утра!) прочитал мне какие-нибудь свои стихи, которые принадлежали бы времени, которое нам пришлось оставить...
   -- Ну конечно, Дан, -- я немного смутился. - Прочитаю... Хотя меня и в том времени понимали немногие: только ты... И Гийом...
  
   Сегодня откинем долой печаль, --
   Судьба улыбнулась мне,
   И я улыбаюсь ей. Только жаль
   Что всё это - лишь во сне.
  
   Я еду к брату, спешу в Париж,
   Плевать, что на красный свет!
   Откроет он дверь: "Проходи, моншери.
   Мы не виделись двести лет.
  
   Смотри, я ждал тебя так давно,
   Что сам превратился в миф,
   Но теперь начнется другое кино,
   Теперь ты здесь, и я - жив!"
  
   И я пролетаю на красный свет,
   Шоферы ругаются, я смеюсь
   И машу им в ответ:
   "Экскюзе-муа, я вам только снюсь!
  
   Я знаю: в Париже движенье - кошмар:
   Плетешься едва-едва...
   Осеннее солнце. В деревьях - пожар -
   Их только бы рисовать.
  
   И я не сверну на Шанзэлизэ
   Нужна мне не "рю", а "рюэль",
   Рекламы манят тормознуть, поглазеть,
   Но у меня есть цель!
  
   Сегодня судьба улыбнулась мне,
   И я ей смеюсь в ответ,
   Сегодня всё сбудется, пусть во сне:
   Я брату скажу: "Привет!"
  
   И что впереди там? Огонь баррикад?
   Машины сжигают? Вот черт!
   Но я все лечу, я давно взял свой старт,
   И финиш рядом, он - вот!
  
   Врезаюсь в огонь. Это - как "дежа вю",
   Померкло солнце, и тьма
   Мне дарит крылья. Скажи "люблю",
   И судьба подойдет сама...
  
   И на поминках мои друзья
   Скажут: "Хорошая смерть -
   Умереть с улыбкой, во сне..." Но нельзя
   Недоступную цель иметь,
  
   Потому что сам превратишься в цель".
   Но судьба улыбнулась мне,
   Подарила крылья, и боль потерь
   Тает облаком в том окне,
  
   Где живет он. Мне - ждать еще двести лет,
   Чтобы руку тебе пожать...
   Ни границ, ни законов для Ангелов нет,
   И я скоро вернусь опять.
  
   -- А вот тебе, Дан, еще одно. Тоже про то время и тоже про людей, которым не суждено остаться вместе. Только если первое - про не встретившихся, то второе - про расставшихся...
  
   Он сидел за столом, молча кофе пил,
   На часы глядел, сигареты курил,
   Одну за другой. А она - напротив,
   И время ей говорило: "Бросит..."
  
   Но погода нелетная, в небе - лишь птицы,
   Да и те не найдут, где бы им приземлиться...
   У нее были крылья, а он о своих забыл,--
   Заботы, дела... Да просто не было сил.
  
   И время текло, как вода в реке,
   Как ее любовь, как птицы, тающие вдалеке.
   Он сердился: ведь он опоздал на час,
   А она не сводила взгляд с изумрудных глаз...
  
   Ты ведь так и не понял: ведь ты нашел
   Ту Любовь, за которой так долго шел
   Через горы, пески, города и страны...
   И она подумала: жизнь устроена странно.
  
   И кому это надо - память стирать,
   Расставаться, встречаться и снова ждать...
   Продолжать бессмысленный бег по кругу...
   Ты так ждал... И вот уже в небе кружит
  
   Нет, не птица, а самолет, -- презирая тучи.
   Ты был солнцем, теперь же оставишь ей лучик
   На хранение. На всю жизнь. До конца.
   И когда вернешься, не увидишь больше лица,
  
   Что искал всю жизнь. И вновь потерял,
   А она стала Ангелом, чтоб ты знал:
   В небе алый, как пламя, сияет проход
   Для того, кто искал и уже не найдет...
  
   Дан улыбнулся:
   -- Вот видишь, ты же сам говоришь: проход есть, безвыходных ситуаций не существует. Странно, наверное, что это говорю я... Но разве я сейчас не перед тобой? Разве я не живу? Иногда мне кажется, что живу и гораздо полнее, чем раньше. Вот сейчас, например. - Он осмотрел свою одежду. - Все никак не могу к ней привыкнуть. Ну ничего. Пойду послушаю, что в городе говорят. Наверняка услышу что-то новое. Гийом, я знаю, ты не забудешь о своем обещании...
   Гийом посмотрел на него безмятежными изумрудными глазами и обнял меня за плечи:
   -- Этого ты мог бы и не говорить, Дан.
   -- Ну тогда - пока! - сказал Дан. - Утром увидимся! - И, больше не оглядываясь, он скрылся за дверью. И только сейчас я заметил, что у него нет тени, как у всех людей и подумал: хорошо, что сейчас вечер, и никто не обратит внимания на это странное обстоятельство. Но днем... Пожалуй, нам надо как можно скорее уходить отсюда. И зачем мы только вышли из леса? Но Дану, конечно, виднее. Он - Проводник и знает, что делает.
   Незакрытая створка окна хлопнула от неожиданно сильного порыва ветра. Я вздрогнул и невольно прижался к Гийому. Небо на западе было алым, кроваво-красным, и по нему пробегали, как змеи, тонкие молнии.
   -- Как думаешь, это они? - шепотом сказал я, хотя никто не мог нас услышать.
   -- Как знать... -- ответил Гийом, еще крепче прижимая меня к себе. - Хотелось бы мне знать, о чем они говорят... Но в любом случае я не отдам тебя никому".
  
   Белен шел по Броселианде, как хозяин. Его белоснежные крылья трепетали на ветру, а золотистые отблески от золотых волос скользили по листве деревьев.
   -- Даниал!
   Белен остановился и медленно обернулся. Рядом с ним стоял Симара и внимательно смотрел на него.
   -- Что это ты задумал, брат? - спросил он и впервые в жизни его голос дрогнул. - Разве я обманывал тебя когда-нибудь? Разве я не помогал тебе от сотворения мира? Разве я всегда не стоял за твоей спиной?
   -- И разве не ты каждый раз разменивал моих детей как монеты? Скажи хотя бы, где ты был в сентябре 1792 года, верный дворецкий графа д'Азир Жермон Самиаза?
   -- Но ты же знаешь, Белен! - с отчаянием воскликнул Симара. - Я был на Корсике! Я хотел убрать со сцены Наполеона, потому что видел: он не та фигура, что нам нужна. Но вмешался Габриэль, этот сучонок. Он помог корсиканцу ускользнуть невредимым, после чего море штормило несколько дней, и в Париж я попал, когда все уже было кончено!
   Крылья Даниала блеснули золотым огнем.
   -- А не ты ли называл меня "кельтским выскочкой", брат? - спросил он. - Да ты меня и в грош не ставил! Сам метил на мое место. Ты же - воплощенное Слово! Соответственно у тебя есть все права, поскольку Бог и есть Слово!
   -- Я не хочу оправдываться в том, в чем не виноват, -- возразил Симара. - Но ты, воплощенная Любовь, я спрашиваю тебя, что задумал ты?
   -- Устранить тебя с моей дороги, чтобы под ногами больше не путался. Да и не верю я тебе ни грамма. Не станешь ты работать ни дворецким, ни поваром. Кем ты был на самом деле, кто действовал от твоего имени? Может, шлюха Дюбарри? Кто сумел извратить до неузнаваемости Заговор Полярного Солнца? Сейчас опять скажешь - Гийом, когда вместо Даниэля он привел на обряд Сен-Жермена обычного парнишку?
   -- А разве не существует возможности другого выхода? - лицо Симары становилось все темнее. - Зачем обязательно нужны агнцы закланные?
   -- Не я придумал агнцев закланных. Это шутка Демиурга, притом любимая. Разве не то же самое делает он сейчас? И ты думаешь, любовь не способна на месть? Ты думаешь, я сдамся и пропущу Его сына на землю? Да никогда! Да еще - нет, все-таки каков шутник! - через Грааль Любви, чтобы заморочить всех окончательно? Я скорее соглашусь на развоплощение, но вместе со своими детьми, и пусть это назовут поражением - мне все равно!
   -- И все равно, -- упорно продолжал Симара. - Остановись, Даниал, подумай, пока мы находимся в пространстве вариантов. Здесь у нас еще есть время, пока наверху не успели сориентироваться... Все еще может получиться...
   -- Что? - воскликнул Даниал. - Что может получиться? Ты хоть понимаешь, что говоришь? Ну, еще немного времени протянем, а потом... Ведь решено же использовать моего сына в качестве портала. А мной так же решено, что этого не будет. Немного раньше или немного позже об этом узнают, какая разница?
   -- Вот и не лети туда, как мотылек на пламя... -- Симара улыбался, но улыбка выходила какой-то настороженной и вымученной. - Подожди, прошу тебя. Мы непременно что-нибудь придумаем вместе.
   -- Ну хорошо. В последний раз поверю тебе, Симара, -- устало сказал Даниал. - Но я постоянно буду здесь, рядом со своими детьми, и если замечу хоть что-то подозрительное... -- он бросил выразительный взгляд на пояс Симары, за которым торчали рукояти мизерикордий. - Как же мне нравятся твои игрушки! - нехорошо рассмеялся он.
   -- Ты мне сейчас, как никогда, напоминаешь Гийома... -- с некоторым удивлением сказал Симара.
   -- Родня, наверное... -- Даниал отвернулся, всем своим видом давая понять, что разговор окончен.
  
   Тем временем Дан пробрался по тихим улицам опустевшего города. Он знал, что городские ворота должны быть закрыты, поэтому каким-то безошибочным чутьем направился к стене, защищавшей город. Он наклонился и тронул пальцами мягкую траву, а потом выпрямился и уже совершенно уверенно зашагал к пролому: об этом ему сообщили следы крупных собак, которые он видел в темноте. Собственно, он не нуждался ни в каких проломах и если поступал так, то исключительно по старой человеческой привычке, которые, как он понял на собственном опыте, изживались чрезвычайно медленно.
   Он раздвинул руками заросли бересклета и обнаружил довольно-таки внушительный пролом в стене. "Довольно неосмотрительно, -- подумал он, -- особенно для города, который в любой момент может подвергнуться нападению". Но, может быть, сам город действительно ничего не знал о грозящей ему опасности: он выглядел мирно, а война с войсками Монфора гремела где-то на севере. На севере... Если бы... Дан совершенно не был в этом уверен.
   Он оглянулся назад и, способный видеть через расстояние и стены, увидел, как в оставленной им комнате Гийом опустился на кровать, а Дани лег рядом с ним, положив голову ему на плечо. Дан слышал даже их разговор.
   -- Гийом, -- спрашивал Дани. - Почему Даниал больше не верит Симаре? Ты ведь знаешь его и достаточно долго. В чем дело, ты-то хоть понимаешь?
   Гийом осторожно прижал к плечу его голову и, погладив его волосы, тихо произнес:
   -- Да, я знал Симару давно... Да и ты тоже. Только ты никогда не смотрел по сторонам.
   -- Наверное... -- согласился Дани. - Потому что всегда видел только тебя, твои глаза и бесконечное море в них... Я тонул в этом море, и мне больше никогда ничего не было нужно. Только жить с тобой и умереть в один день, как в сказке... -- он печально улыбнулся.
   -- В том-то и дело, -- сказал Гийом. - Я видел его в толпе на площади, с гладко выбритой головой, в одежде монаха. А мы с тобой стояли на костре... Он - Наблюдатель, тот, кто только наблюдает, но не вмешивается в события. Мы же в отличие от него действуем. И когда наступил "черный сентябрь", он все видел, но и с места не двинулся, чтобы спасти ни тебя, ни меня. К тому же тогда нам с тобой не удалось умереть в один день, и мы оказались разлученными во времени и пространстве. На целую жизнь... Возможно, у них, на небе, это совсем небольшой срок, и мы с тобой все равно всегда вместе, независимо от расстояний и времени, но этого мало, ничтожно мало! И мне, и тебе этого безумно мало!
   Дани, казалось, внимательно, слушал его, немного склонив голову набок, как будто одновременно прислушиваясь к чему-то далекому.
   -- А ты знаешь, Гийом... -- медленно произнес он. - Мне сейчас послание поступило на внутренний телетайп... Это был необычный Наблюдатель, он помнил события всех веков. Ты знаешь, я никогда не был на Кавказе... Это произошло на Кавказе... Тренкавель, который увел альбигойскую общину из Монсегюра, оставив нас с тобой в качестве отступного Осману Пиренейскому, и который приучил меня к кокаину в XVIII веке, встретился с Симарой на Кавказе во время гражданской войны в России. К этому времени Тренкавель уже был готов объявить себя бодхисаттвой, но... Дальше я не совсем понимаю... Симара сделал так, чтобы Тренкавель чего-то испугался... Произошла катастрофа... Это что за катастрофа? Не в обычном же значении слова, но я опять ничего не понимаю. В результате Тренкавель воплотился в облике женщины, оставаясь по сути мужчиной... Почти как я... Я видел его, и он не сделал никаких выводов для себя. У нас с ним были завязки, но развязать удалось только их часть. Теперь неизвестно, сколько воплощений ему придется пройти, чтобы достичь уровня бодхисаттвы. Да и удастся ли вообще... Вот так отомстил Симара за костер Монсегюра...
   -- А за "черный сентябрь"? - мрачно спросил Гийом.
   -- Когда он освободит меня из тюрьмы, -- по-прежнему прислушиваясь к чему-то, медленно отозвался Дани. - Когда уберет тюремщика и откроет двери моей тюрьмы, и я смогу выйти в Париж свободным, к тебе...
   Его глаза закрывались сами собой. Гийом вряд ли понимал, что говорит Дани. Нет уверенности и в том, что Дани понимал, что произносил.
   -- Но я не понимаю одного... -- уже сквозь сон пробормотал Дани, -- Разве он обязан помогать мне, мстить или делать мою жизнь легче?..
   И Гийом, тоже засыпая, ответил:
   -- Наверное, нет. Не обязан, конечно... Но... Ваша завязка чересчур сильная... И Даниал... -- он не успел договорить и заснул, а на кровать опустилось белоснежное перо, по которому пробегали золотистые искры. Даниал был здесь.
   Дан облегченно вздохнул: Дани услышал его в очередной раз, пусть даже не понимая. Он посмотрел на спящих братьев, озаренных прозрачным золотистым цветом, похожих на искру живого света в непроглядной ночи, а потом скользнул в пролом в стене, сразу за которым начинался бесконечный тревожный лес.
   Дан знал даже то, что приснится Дани нынешней ночью: то время, которое оказалось роковым для них с Гийомом...
  
   Они шли по аллеям Тюильри, усыпанным желтыми листьями платанов и кленов.
   -- У тебя сегодня был просто оглушительный успех, Камилл, -- сказал Дани. Его глаза все еще горели от восторга, хотя из салона он вышли уже полчаса назад.
   -- Ну да, успех... -- усмехнувшись, сказал Гийом, глядя на Дани своими изумительными изумрудными глазами. - Но что будет дальше? Ты задумывался об этом, Камилл? Наверное, если бы все это произошло еще полгода назад, я устроил бы скандал - да не пугайся ты так, Дани... Но со временем что-то со мной произошло. Я понял, что мы с вами ничего не можем изменить. Ни ты, Дани, ни я, ни ты, Камилл. Хотя ты и считаешь, что я неправ. Я понял, что главное в нашей жизни вовсе не цель, а путь...
   -- Я верю, что эту несчастную страну можно сделать счастливой! - со своей прежней страстью заговорил Камилл. - Если бы вы знали... Если бы вы понимали, что я чувствую...
   -- Любовь... -- ответил за него Дани и, даже не задумываясь, как это у него часто бывало, начал читать стихотворение.
  
   Он играл с нею, зная: любовь - не игра,
   И придет тот день, когда рассчитаться пора.
   Но солнце сияет, и небо синее, чем летом,
   Листья клена шуршат в Тюильри позабытым куплетом,
   Что любовь будет вечной, и нас никогда
   Ни расстоянья не разлучат, ни люди и ни года.
   И он шел, улыбаясь, как будто в последний раз.
   Лишь с морскими волнами можно было сравнить зелень этих глаз...
   И закат красной краской заливал листву Тюильри.
   Он не знал: иногда после вечерней утренней не бывает зари...
   А потом была ночь, и кто-то вонзил ему в сердце нож.
   Только клены шуршали: ты к ним никогда не придешь.
   Ты поплачь о нем, девочка, только минутку поплачь, --
   Ты впервые увидела: время - безглазый палач.
   Листья будут в Версале так тихо и нежно шуршать,
   Рядом будет другой, и он будет тебя обнимать.
   Только глаз изумрудных не видеть тебе никогда...
   Листья клена шуршат, и шуршат, облетая, года...
  
   -- Я не совсем понял, о чем ты... -- задумчиво сказал Камилл. - Ты пишешь о какой-то странной любви, как будто увидел что-то во сне...
   -- А я все понял... -- произнес Гийом и благодарно улыбнулся Дани. - И ты знаешь, какое-то слово внезапно возникло в моей голове. Но у меня это часто бывает: говорят, сумасшествие заразительно...
   -- Это Анри тебе сказал? - быстро спросил Дани. - Он жалеет тебя, Гийом, и я понимаю его. Остаться со мной рядом - значит - умереть... Я не хочу этого для тебя всем сердцем.
   -- А откуда ты знаешь, что для меня лучше? - спросил Гийом, глядя на Дани тем внимательным взглядом, который - был уже - тогда... Даже вспоминать не хотелось. Тот единственный в его жизни ледяной и одновременно полный отчаяния взгляд, его звенящий крик: "Я - твой враг! Если ты сейчас не убьешь меня, я убью тебя!". Тот их первый поединок на шпагах, когда Гийом ранил Дани в голову, и после этого у него начались все эти странные видения и провалы в памяти... То, чего Гийом не мог простить себе всю оставшуюся жизнь.
   -- Я знаю, что тебе лучше держаться от меня подальше, брат, -- тихо и четко произнес Дани.
   -- Я уже сделал свой выбор... -- Гийом мечтательно смотрел на осеннее солнце, медленно гаснущее за вершинами огромных деревьев. - Такого больше никогда не повторится. Ни осени, ни солнца, ни деревьев... Ну, может быть, они оставят одно дерево, и то - это будет невероятным чудом.
   -- Иногда вас трудно бывает понять, -- красавец Камилл встряхнул черными длинными кудрями, как будто отгоняя наваждение. - И все-таки мы говорили о любви... Да, Дани, ты прав, мною движет любовь, только любовь, и ее хватило бы на всех! Если бы ты знал! Казалось бы, невозможно любить больше, чем я - свою Люсиль, и все-таки я люблю этих несчастных людей, которые каждый день ждут хлеба у парижских застав. Я люблю эту страну и верю, что я, поэт, сумею сделать ее лучше! Только поэт сумеет изменить мир. Слово, которое было в начале...
   -- Я так и вижу эту картину, -- сказал Гийом, и в его голосе не было даже тени иронии. - Ты, Камилл, избранный новым правительством своим официальным поэтом, влезаешь вот на эту чугунную ограду, срываешь желтый кленовый лист и втыкаешь его в свою шляпу. А вокруг тебя - толпы народа, море людей, которые ловят каждое твое слово, а ты и сам не понимаешь, что говоришь, потому что в этот момент думаешь не о Люсиль, но кто-то словно шепчет тебе на ухо два слова. Всего два слова, которые ты и произносишь: "На Версаль!"
   Листва тихо шелестела под ногами. Платаны, клены, снова платаны, платаны... Их темные силуэты на фоне зданий королевского дворца казались кипарисами, которые растут у того моря, на волны которого так похожи глаза Гийома... Налетел прохладный ветер, и листва платанов тревожно зашелестела, как в предчувствии скорого умирания и, услышав шорох опадающих дождем огромных желтых листьев и крики улетающих птиц (казалось, не на юг, как обычно, а в страну из параллельного пространства, поскольку даже птицам не оставалось места на земле во время безумия Темной революции), "И я жил в Париже", -- прошептал Гийом, видимо, вспомнив картину Пуссена "И я жил в Аркадии".
   Дани испуганно прижался к нему, и Гийом понял: вот оно, опять началось...
   -- Гийом... -- заговорил он как во сне, и в глазах его стоял только беспредельный ужас, -- Эти листья... Это руки, отрезанные руки, отрезанные кисти рук...
   Гийом обнял его, как бы желая защитить от всего мира:
   -- Дани, -- сказал он, поворачивая к себе его лицо, -- смотри только на меня. Слышишь? Только на меня. Пока мы не выйдем из парка.
   И, как обычно, Дани послушался его, и снова перед ним было только безбрежное Адриатическое море, безмятежное, обещающее счастье, любовь и покой...
   -- Простите, -- виновато начал было Камилл, но Гийом осторожным знаком остановил его. - Все нормально, Камилл. Это происходит каждый день, так что не вини себя ни в чем. Я сейчас уведу Дани, и завтра он забудет все. Он всегда забывает, что происходило с ним вчера. Он помнит только меня... Так что это ты прости нас, Камилл, но это - последняя наша с Дани жизнь. Прощай...
   Камилл долго еще стоял на аллее Тюильри, пока не скрылись во тьме две фигуры, и ему казалось, что за ними следуют два темных ангела, и он боялся признаться даже самому себе, что это - ангелы смерти.
   Нет, нет, этого не может быть! Мир слишком прекрасен, чтобы стать таким, каким его описывал Гийом. Мир слишком прекрасен, а народ слишком добр, чтобы поднять руку на людей, которые не совершили ничего плохого. Лист клена опустился в его руки, а он по-прежнему, сам не зная почему, видел только наполненные бесконечным ужасом серые глаза Дани, и этого ужаса хватило бы на несколько жизней...
  
   Ночь манит пальцем из-за угла,
   Родители спят, и соседи спят,
   Ты не спишь - смотришь в черные зеркала,
   Ты слушаешь: рядом спит твой брат.
  
   Ты знаешь, что он вернулся с войны,
   Ты любил его, ждал, потому он живой.
   Только ночью, когда наступают сны,
   Как войска. Он один бесконечно, он больше не твой,
  
   И он плачет всю ночь, и ты знаешь теперь,
   Что и Ангелу крылья переломать
   Могут войны и битвы. Их нет - без потерь,
   Им бы черным солнце зарисовать.
  
   Черный - цвет революции. Что с того,
   Что твой брат попадает всегда в десятку,
   Ну а ночью он видит кого-то того,
   Кто лишил его крыльев, кто понял - сладкой
  
   Может быть и чужая кровь. И мы плачем ночами
   О тех, кого больше не повстречаем...
  
   И, может быть, больше мы никогда...
   Сомкнутся стенами города,
   И надпись на стенах: "Не жди. Никогда..."
  
   Дан тихо скользил между стволами деревьев, и ни одна ветка не дрожала, когда он двигался - бесшумный ночной призрак. Правда, он предполагал, что идти ему придется долго, но оказалось - нет. В темноте сначала замелькали желтые огни костров, потом послышались разговоры на татарском и французском языках. О чем они могли говорить, Дану было ясно давно: на рассвете город будет взят. Он не знал только одного: сколько габриэлевой нечисти оттуда, сверху, находится в отряде сына Османа Пиренейского, тоже - Симона де Монфора. Он приблизился к отряду уже так близко, что при желании враги могли уже почуять его, но Дан был уверен в собственной неуязвимости. Вот только не давала покоя странная атмосфера: как будто воздух весь пропитался смрадным болотом. "Фигурант здесь, -- понял Дан. - Надо будет вывести из города Дани и Гийома раньше, чем начнется его осада".
   Он уже собирался вернуться назад, в город, когда его внимание привлек невысокий молодой человек с абсолютно белыми короткими волосами и холодными серыми глазами. Он разговаривал с человеком в длинном черном плаще, перехваченном темным поясом с серебряной пряжкой.
   -- Надеюсь, мы обо всем договорились окончательно, Омар, -- сказал молодой человек с совершенно белыми волосами.
   -- Да не приведи господь тебя нарушить данное мне слово, -- надменно ответил Омар, за спиной которого стоял телохранитель - красивый черноглазый татарин с длинными волосами. - Тебе дается всего два дня на то, чтобы вывести из Монсегюра всех, кто там находится... Конечно, так, чтобы они остались внутри этих гор и никто не вышел бы на поверхность. - Он расхохотался. - Но, Франк Авель, этого мало, ты помнишь? - И его темные глаза сверкнули желтым отсветом костра. - В Монсегюре должны остаться Грааль и его Хранитель. Это - непременное условие моего отца.
   Франк Авель поклонился:
   -- Я сделаю все так, как обещал...
   -- Мои воины-татары неплохо умеют ломать спины, -- как бы между прочим заметил Омар.
   Франк Авель снова поклонился, не отвечая ни единого слова. Он не мог видеть толпы крылатых рыцарей, которые занимали всю поляну. Все полчище Габриэля было наготове, и при виде его хотелось только сказать: "Скорблю о тебе, Прованс"...
   Кто-то тихо притронулся к плечу Дана. Он обернулся. Перед ним стоял высокий темный Ангел с черно-желтыми крыльями.
   -- Пока только я заметил тебя, -- сказал он. - Может быть, Монфор и Тренкавель не увидят тебя, но остальные... Не пройдет и пяти минут, как тебя обнаружат, и хочешь знать, что они с тобой сделают?
   Дан нахмурился:
   -- Когда мне угрожают, я начинаю плохо соображать. Прямо на глазах тупею.
   -- А почему ты принимаешь предостережение за угрозу? И разве ты забыл о своей задаче - вывести из города Грааль и его Хранителя?
   -- Но я оставил их с Даниалом... -- слегка растерялся Дан.
   -- Когда это войско встанет у ворот города, Даниал вам не поможет, -- сказал Ангел. - Можно подумать, ему уже однажды не была предоставлена такая возможность. Но тогда он наблюдал, как и я... А теперь он с презрением называет меня - Наблюдателем! Просто я предпочитал действовать без лишнего шума и патетики, а Даниал, кажется, жить не может без театральных эффектов. А теперь - иди, пока его псы не почуяли тебя.
   Он исчез, растворившись на фоне деревьев, а Дан только теперь, когда его больше не было рядом, почувствовал резкий отвратительный запах рыбы, смешанный с псиной, а голос Белена в его голове произнес четко, как никогда:
   -- Ты узнаешь предателя по запаху рыбы... Древесной Рыбы, Связной...
  
   Если бы ты знал, какое это страшное чувство - абсолютное, тотальное одиночество... Ты говоришь, что будешь со мной всегда - если не в реальной жизни, то в астрале - обязательно. Но почему же мне так страшно и пусто, как в той пустыне, как в этом сне, когда я не вижу тебя? Я чувствую себя в этот момент преданным, брошенным. А время уходит, и я все больше начинаю склоняться к выводу, что мы с тобой никогда не встретимся в этой жизни, потому что я уже ощущаю себя живым мертвецом, а ты, получив все, что я мог дать тебе, снова не увидел, не угадал меня, снова появился на публике то ли как шут, то ли как тореадор... И тебя не ждет победа, и время сжимается шагреневой кожей, и скоро нам останется только воссоединиться наконец навсегда, и Связной отведет нас туда, где больше нет никого, кроме нас с тобой... Разве мало боли причинили нам люди? И почему мы снова должны держать ответ за них? Почему мы? Разве ты не устал от жизни? Или я не устал? Разве я не написал тебе тысячи писем, слов, которые никогда не доходили до тебя? Я что-то не понимаю в этой жизни. И неужели непонятно, что на земле Грааль не нужен никому? Тогда, наверное, стоит выбросить его, как сорную траву. Я ничего не смог изменить ни в твоей, ни в моей жизни, и нас ждет сокрушительное поражение, потому что иного исхода я не вижу...
  
   Когда вы получите это письмо,
   Я буду уже далеко.
   Сдается, писал вам все это, но кто-то, давно,
   Когда туман, еще белый, как молоко,
   Взбирался до самого верха магнолий.
   Теперь замолкаю: ведь речь о другом,
   Сегодня вассал покидает сеньора,
   И пусть не считает его он врагом,
   Мне душно в придворных покоях до боли,
   И мне разрывает от боли виски
   И ваша свобода, и ваша неволя,
   И все ваши псы завывают с тоски.
   Уж если собаки с ума посходили
   От дам, что елозят в объятиях слуг,
   Среди этих сплетен, среди этой гнили
   Я сам потерял поэтический слух.
   Я так вас люблю... Навсегда и навечно,
   Что вам не мешало позвать палача,
   Поэты свободны, безумны, беспечны...
   Мне жаль, что в один не слились два луча...
  
   -- Дани, вставай! Надо уходить! - Дан пытался растормошить Дани, но бесполезно, и на какую-то секунду ему показалось, что Дани уже не дышит. - Гийом! - тогда закричал он.
   Гийом медленно приоткрыл затуманенные сном изумрудные ясные глаза.
   -- Дан... -- произнес он, как будто удивляясь, что видит его перед собой и не понимая, где находится. - Что случилось?
   -- Дани... -- ответил Дан, и впервые в его глазах мелькнуло отчаяние. - Я не могу разбудить его... А тут неподалеку, в лесу, стоит отряд католиков и всей этой мерзости, что притащил за собой Габриэль. Надо уходить! Я знаю все здесь, в этих окрестностях, и если мы уйдем сейчас же, то через пару часов окажемся в Монсегюре... Дани, ну проснись же!
   -- Дани, Дани, -- тихо произнес Гийом, осторожно погладив брата по волосам. - Вставай, брат. Это был сон, и тебе нельзя дольше оставаться в нем. Я с тобой, а то, будто мы живем разлученными, тебе приснилось. Ты увидел во сне свой ад, малыш, только и всего. Но даже пребывание в аду кончается. Поднимайся, я жду тебя, я рядом. Даже если все оставят тебя, то я - никогда. Прошу тебя, не оставайся дольше в своем кошмаре, выходи из него. Говорю тебе, выходи немедленно!
   И ресницы Дани дрогнули, он открыл глаза с тихим стоном, и первым, кого он увидел, был Гийом. Дани судорожно вздохнул, как будто ему не хватало воздуха, а потом, внезапно осознав, где находится, разрыдался, уткнувшись в его плечо.
   -- Только сон... Только сон... -- повторял он.
   -- Да, только сон, -- сказал Гийом, прижав его к себе. - Тебе приснился холодный, ненавидящий тебя город, тебе приснился постылый бег по кругу, холодные люди, среди которых никогда не было только одного, того, кого называли Ледяным Ангелом. Его так называли, хотя для тебя он был не льдом, а солнцем, пробивающимся сквозь плотный, казалось бы, непробиваемый слой воды. И ты видишь - я все еще жив, и я люблю тебя, малыш...
   Дани облегченно вздохнул. Его плечи вздрагивали все реже.
   -- Я умру без тебя... -- прошептал он. - Мне ничего не надо от тебя. Я просто говорю, что будет. Без тебя я умру, и я до сих пор не могу опомниться от бесконечной усталости ожидания...
   -- Дани, Гийом, да послушайте же вы меня! - произнес Дан. - Нам надо уходить! Сейчас же! Немедленно!
   Дани поднял на него глаза, в которых все еще блестели слезы.
   -- Силы слишком неравны, -- сказал он устало. - Пусть мы уйдем от них здесь. Но даже если так, город погибнет из-за нас. Нет, не из-за нас... Из-за меня... А не здесь, так в Монсегюре повторится тот же костер. Куда нам идти, Дан?
   -- Так ведь это же пространство вариантов! - возразил Дан. - Мы не повторяем историю, мы меняем ее, почему ты никак не хочешь понять этого, Дани? Где-то здесь у нас есть шанс, чтобы выбраться, и если ты не видишь выхода, это не значит, что я его не увижу! Не забывай: я же твой Проводник, Связной! Я никогда не отойду от тебя! Мы уйдем только вместе!
   -- С Гийомом... -- тихо сказал Дани, но это слово звучало, как жесткое условие. - Без него мне нечего делать нигде - ни на земле, ни в пространстве вариантов...
   -- Да, да, с Гийомом, -- поспешно согласился Дан. - Умоляю же вас, вставайте, надо идти! Скорее же! Иначе будет поздно. Должны же мы хотя бы предупредить людей в Монсегюре, что Тренкавель, которого они считают чуть ли не святым, на самом деле - предатель! Я слышал, как звучит его настоящее имя - Франк Авель!
   -- Что ты сказал? - с бесконечным удивлением спросил Дани. - Тренкавель - предатель?
   -- А я всегда это знал, -- спокойно сказал Гийом. - Я много раз говорил тебе, что ему нельзя доверять, но ты никогда не хотел слушать меня. "Глаза как звезды!" - Это надо же - так говорить... Бедный доверчивый малыш Дани. Тебя слишком легко обмануть, но по-моему излишняя доверчивость - самый невинный из человеческих недостатков... Вставай, Дани, пойдем. Даже если мы не сможем спасти весь Прованс, так давай хотя бы попытаемся спасти тех легковерных, оставшихся навсегда в пещерах под Монсегюром. К тому же... Неужели ты согласишься стать вместилищем Фигуранта?
   Вместо ответа Дани только покачал головой.
   -- Подожди, Дани... -- сказал Дан, -- лучше послушай, какие стихи я недавно сочинил, и, быть может, ты согласишься со мной...
  
   Обложили все гончие. Рвутся по следу.
   Оторвался от стаи? Теперь тебя нет.
   Ты играл не по правилам, верил в победу...
   Теперь смерть по плечу тебя хлопнет: "Привет!"
  
   А сказать, где момент, когда ты прокололся?
   Ты стоял у окна. Там - стояла она,
   Ты смотрел на нее и считал сотни версий, --
   Настоящая? Или дыхание сна?
  
   Отворить ли ей дверь? Может, лучше оставить
   Там, на холоде? Бабочке долго не жить.
   Не открыл. И теперь ничего не исправить.
   Ты ее потерял, путеводную нить.
  
   Ты теперь - одиночка. Ты сам отказался
   От пожара в крови. Зубы псов предпочел.
   Это сон. И снежинки безумного вальса
   Однодневками вьются, и залит весь пол
  
   Чем-то красным, и мир уже тает в тумане,
   Никому этой раны не перевязать.
   Ты боялся поверить... Ты в клетке, в капкане,
   И теперь остается... С начала начать...
  
   Дани слушал его молча, опустив голову, и ничего не отвечал, а небо на востоке тем временем становилось светло-зеленым, и темнота отступала все дальше, и только одна звезда по-прежнему ярко мерцала, не желая сдаваться наступлению дня. Люцифер... Еще совсем немного, и будет поздно.
   -- Знаешь, Дани, -- продолжал Дан неожиданно спокойно. - Наверное, никто не испытал большего одиночества, боли и отчаяния, чем я когда-то, и минуты казались мне веками, и медленно, но верно я понимал: никто не придет, помощи не будет, и даже крик застревал в моем горле, когда я понимал, что вся жизнь прошла впустую, нет... Не совсем, быть может, но я не успел сказать самого главного! Я не дошел до конца, я сбился с пути, и теперь мы идем вместе, всегда вместе, чтобы вместе сказать самые главные слова, чтобы все изменить, и ты не вправе отказываться от этого шанса. Мы, я и Гийом, зависим от твоего решения. Сейчас ты решаешь не столько свою судьбу, сколько нашу. Ты не веришь, что мы изменим сложившееся положение хоть на йоту, но я говорю тебе: попробуй.
   Помню, когда-то давно... Это был декабрь, похожий на позднюю осень, тоскливый и заунывный, как дождь за окном. В тот день я чувствовал себя преданным, брошенным всеми друзьями, никому не нужным. И вдруг луч солнца, как будто из последних сил, вырвался из-за туч и ослепил меня. А потом он гас, слабея, и мне казалось, он ждал моей помощи. Но как и чем мог помочь я? Я только теперь понял: встать и идти. Идти до конца своего пути. Просто быть и просто идти, стараясь не отклоняться в сторону. Так и ты, Дани, не думай о своей цели. Мы с тобой. Просто будь. И просто люби. Вот и все, что я хотел сказать тебе.
   Дани поднял голову, и огромные слезы блеснули в его глазах.
   -- Пойдемте, -- сказал он. - Действительно, пора. Гийом... брат... прости, что я заставил ждать тебя так долго. Дан... И ты тоже...
   Гийом только чуть грустно улыбнулся и обнял Дани.
   -- Я не дам этой твари пройти через тебя в любом случае, -- прошептал он. - Сначала ей придется встретиться со мной.
   Дани хотел было возразить, но Дан жестом прервал его:
   -- Еще ровно минута, и будет поздно. И уже окончательно. Или мы идем, или принимаем бой здесь.
   Но Дани опять, казалось, совершенно не слышал его. Он медленно поднялся с кровати и подошел к окну, немного склонив голову набок, как будто прислушивался к чему-то, что слышал только он один.
   -- Ты говорил про декабрь, Дан... -- произнес он, но говорил он больше с самим собой. - И я вдруг увидел тебя... Только что... Здание, оставшееся от дореволюционных времен, в котором скрипит паркет и ты видишь вокруг себя все яснее и яснее тени тех, кто был здесь когда-то до тебя - гимназисток в строгих платьях, их преподавательниц, и тень летящего перьями за окнами снега превращается в их тени. Вокруг тебя становится все больше и больше теней, и так реальны и любительская фотография царя Александра, сидящего на ступенях лестницы, беспечно улыбающегося, в шляпе, сдвинутой на затылок, и здесь же, неподалеку, бюст Марии Антуанетты... И ты понимаешь: осталось совсем немного. Пусть живет тот, кто может жить, но ты уже не можешь... И... кроме того... если мы уйдем, что станет с этим городом, к которому движутся войска только ради нас? Меня?..
   Гийом бросился к нему и, повернув его лицом к себе, закричал прямо в ничего не видящие глаза брата:
   -- Дани, да опомнись же ты, наконец! Куда тебя несет? Ты решил, что, сдавшись, спасешь этот город? Его уже ничего не спасет! Его все равно уничтожат!
   Неожиданно дверь распахнулась, и на пороге появился темный, словно обожженный, Симара.
   -- Его могут не уничтожить, так что Дани на этот раз прав, -- заявил он. - Вы забыли, где мы находимся? - В пространстве вариантов! А это значит, что Альбу на этот раз могут не тронуть, как и Монсегюр, куда собирается отвести вас Связной.
   -- Мне казалось, полчаса назад, в лесу, ты говорил совсем другое и даже торопил меня, чтобы я успел разбудить Дани и Гийома. Что же могло измениться с тех пор? - враждебно спросил Связной. - А, Древесная Рыба?
   По лицу Симары пробежала легкая рябь, как по воде, когда он услышал слова про Древесную Рыбу.
   -- Только то, что с тех пор я узнал: это войско - совсем другое, и мы с вами находимся не на земле - на ее варианте, а, значит, он не может быть тем же. Их интересует только Дани. Так что... -- он протянул к Дани руку. - Пойдем со мной. Для всех же будет лучше, если ты отпустишь зверя.
   -- Нет! - Гийом обнял Дани. - Дани, не слушай его! Он - предатель, который говорит то одно, то другое, в зависимости от того, с кем успел договориться.
   Белые крылья полыхнули во мраке, осветив темную комнату. Даниал встал между Дани и Симарой.
   -- Ты... -- его глаза полыхали гневом. - Ты обманул меня, лжец! Ты называл меня братом, а вместо этого провел переговоры за моей спиной!
   -- Просто я оказался лучшим Наблюдателем, чем ты, Даниал, -- Симара даже глаз не опустил. Он по-прежнему протягивал руку к Дани. - Дани, пойдем со мной. Да, я успел договориться, что Альбу оставят в покое. В обмен на тебя... Единственное, чем я могу тебя утешить: если ты будешь вести себя правильно, то в следующей жизни непременно встретишься со своим братом. К тому же они не собираются тебя убивать...
   -- Снова ложь! - воскликнул Даниал. - Зачем нужна вся Альба, зачем нужен Монсегюр, если в нем нет Грааля?
   -- Это возможность отменить крестовый поход на юге Франции, -- не сдавался Симара. - Это будет первая неудавшаяся революция!
   До сих пор пребывавший в прострации Дани вдруг встрепенулся, но глаза его, как и прежде, ничего не видели.
   -- Что ты сказал? - переспросил он. - Неудавшаяся революция? Мой брат останется жив? Я иду с тобой!
   Он мягко отстранил Гийома, смотревшего на него с отчаянием.
   -- Так надо... -- Дани улыбнулся. - Наверное, только так я смогу все изменить. Только так ты будешь жить, только так не тронут Даниала... Пусти меня, брат. Я сделаю только то, что однажды уже сделал для меня ты... Поверь, мне тоже было больно... Кажется... Я помню все хуже и хуже... Что-то происходит с моей памятью...
   -- Пойдем! Быстро! - резко сказал Симара. - Сейчас только твое желание играет решающую роль, и никто не вправе препятствовать тебе. Никто не сможет задержать тебя, потому что я позаботился об этом.
   -- Предатель! Проклятая древесная рыба! - только и смог произнести Даниал. - Но не надейся, что это пройдет для тебя просто так! Я тоже еще способен кое на что, и я смогу отнять у тебя самое дорогое, как это только что сделал ты со мной и с Гийомом! И мало того - если ты сейчас уведешь Дани, мы найдем его и сделаем все возможное, чтобы извлечь из него ту гадину, которую ты собираешься в него посадить!
   Симара даже отшатнулся, а Даниал, выхватив огненный меч и опустив его на пути Дани, продолжал:
   -- Пока ты упражнялся в красноречии, Симара, я уже успел продумать успешный план действий, и плевать я хотел на твои договоры. Кажется, ты забыл двадцать восьмое китайское правило ведения войны: замани врага на выгодную тебе территорию, отрежь ему пути к отступлению, и тогда ему придется сражаться не только с тобой, но и с природой. И мои воины не уступят твоим.
   -- И кто же это? - криво усмехнулся Симара. - Эти три мотылька?
   Даниал посмотрел на Дани, Гийома и Дана, молча стоящих плечом к плечу, и тень улыбки - улыбки победителя - мелькнула в его светлых глазах.
   -- Беги и предупреждай своих хозяев, Симара, -- с презрением произнес он. - Будет для них сюрприз.
   Симара взмахнул черно-желтыми крыльями и произнес, медленно отступая назад:
   -- Без меня ты не сможешь ничего, Даниал! Я был твоим единственным союзником, а теперь ты окажешься в полном одиночестве! Тебе никогда не победить ни Габриэля, ни даже Монфора.
   -- Уходи, -- коротко бросил ему Даниал. - Иди, заклятый друг и брат Наблюдатель. Тебе представится возможность понаблюдать за нашими действиями.
   -- С тобой бесполезно разговаривать, -- огрызнулся Симара. - Я предлагал тебе единственно верное решение, но ты отказался. Теперь я ухожу, хотя не исключено, что нам придется еще не раз сталкиваться плечами, уж извини!
   -- Не в первый раз! - и огненный меч Даниала прочертил в воздухе белую дугу. - Иди, иначе я за себя не ручаюсь! - Но повторять ему больше не пришлось: Симара исчез за дверью.
   -- А вот теперь вперед, -- сказал Даниал. - Связной, веди Дани и Гийома в горы, как ты и хотел. Вы успеете.
   -- А ты? - решился задать вопрос Дан.
   -- Я на некоторое время задержусь здесь, в городе. Прикрою ваши спины, а заодно не дам войскам этих тварей начать Крестовый поход в Провансе. Не волнуйся, Дани, как только ты покинешь пределы города (а это займет по моим подсчетам не более десяти минут), как все взрослые жители увидят один и тот же сон. Они встанут и сразу же возьмут в руки оружие. А я тем временем вступлю в сражение со своим войском.
   -- Каким... войском? - потрясенно спросил Дани. Он еще никак не мог опомниться после сцены, разыгравшейся перед ним этой ночью.
   Даниал улыбнулся ослепительно, и в этой солнечной улыбке ясно угадывалась неподражаемая улыбка Гийома, -- как будто солнечный луч преломлялся в прозрачной зелени Адриатического моря.
   -- И будут моим войском звери лесные, и все деревья, и все камни этой страны, -- сказал он. - Давно мне не приходилось действовать, пора отказаться от роли Наблюдателя. А вы... Ваша задача - поднять Монсегюр и засвидетельствовать предательство Тренкавеля. Как там его на самом деле зовут, Связной?
   -- Франк Авель, -- сказал Дан, уже сделав несколько шагов по направлению к двери. - И я непременно расскажу о его переговорах с сыном Монфора, свидетелем которых стал нынешней ночью.
   -- Наконец-то хоть кто-то услышал меня, -- впервые - радостно -- улыбнулся Гийом и, обняв Дани за плечи, пошел с ним за Даном. - Теперь мы отменим Темную революцию своим способом и отнюдь не по методу Симары! Теперь мне понятно, как мы сможем победить!
   Уже из-за двери они услышали затихающий вдали голос Даниала:
   -- До скорой встречи!
  
   Небо стало уже совсем зеленым, как глаза Гийома. Еще вот-вот, и из-за горных вершин блеснет первый солнечный луч. Дан уверенно вел за собой Дани и Гийома заранее известной ему дорогой к Монсегюру, хотя находился в этих местах впервые. Но он уже успел привыкнуть к своей обязанности Связного и ничему не удивлялся.
   А в оставленном городе тем временем все жители видели один и тот же предутренний сон. Они видели яркое слепящее солнце в бездонно-синем небе, которое казалось высоким прекрасным молодым человеком с длинными золотыми волосами и огромными белыми крыльями за спиной. Он был великолепен, он поражал в самое сердце своим величием, и каждый знал, что зовут этого юного бога Белен-Даниал, и каждый был готов отдать за него свою душу, как когда-то скифы Тысячелетней Империи.
   Но вдруг прекрасное лицо Белена омрачилось и исчезло, а на солнце откуда-то с Востока поползли кроваво-красные, с черными молниями тучи. И солнце превратилось в мертвый черный шар, безжизненно висящий в небе, похожем на пожелтевший от времени бумажный лист. И каждый знал - предчувствовал, что еще минута - и это страшное небо начнет сворачиваться как от жестокого жара, и тогда на беззащитную землю полетят огромные каменные метеоры, а моря обнажат свое дно, и тонны воды обрушатся на некогда цветущие поля. И тогда с неба рванутся на обессилевшую землю, чтобы добить обессилевших детей Ангелов, черные бездушные всадники на бледных конях, и будет их много, -- как саранчи, способной уничтожить все, к чему прикоснется.
   Огонь охватил землю, горела даже вода, пылали леса, камни и... цветущий город на юге Франции - Тулуза... И каждый знал: это правда, надо немедленно встать и защитить своих любимых, свой город и города, которые стоят за ним, свою страну, свою древнюю забытую веру - Белена, которого называли иначе еще Даниалом...
   Все мужчины Тулузы одновременно открыли глаза и, поспешно одевшись, схватили оружие - топоры, кинжалы, мечи и выбежали на улицу. Они действовали, не сговариваясь, и на удивление согласованно. Со всех улиц Тулузы к стенам города шли люди, как ручьи, вливаясь в единую реку. А на стенах их уже ожидало городское войско. Рыцари поспешно готовились к штурму, хотя еще вчерашним вечером никто и не думал о нем, думая, что война не коснется их.
   Всюду раздавались крики:
   -- Катапульты! Срочно готовьте катапульты!
   -- Не успеем! На это нужно время!
   -- Лучники - на стены!
   Горожане на минуту встали перед запертыми воротами города, глядя на лихорадочно готовящееся к штурму войско, хотя самого предполагаемого противника еще нигде не было видно, а потом из их рядов вышел высокий мужчина, на плечах которого красовалась серая волчья шкура, бородатый, с густой копной пшеничных волос, собранных на затылке в длинный хвост, вооруженный мечом и громко и четко произнес:
   -- Братья! Надо дать время войску подготовиться к встрече врага! Мы выйдем в поле и встретим непрошенных гостей там!
   -- У Омара огромное войско! - крикнул в ответ командир лучников. - Вы ненадолго задержите их!
   -- Белен поможет нам! - уверенно сказал неожиданный предводитель ополчения. - А вы будете вынуждены готовиться к штурму скорее! Братья, разве кто-то из вас рассчитывал жить вечно? Разве кто-то из вас согласится отдать на растерзание своих любимых? Сейчас мы едины, как никогда! Сейчас мы все - братья, и неужели нам не под силу остановить татарское темное войско? Оно заслуживает того, чтобы его раздавили, и мы сможем, мы сделаем это! Это говорю вам я, Максимилиан де Муаянвиль!
   -- Открыть ворота! - закричали в ответ люди, поднимая мечи, на которых сверкали первые лучи восходящего солнца.
   -- Шарки! - сказал предводитель лучников, обращаясь к рыцарю, руководившему обороной города на стенах. - Выпускай мой отряд вместе с ними! Мы прикроем их на первое время! И вы в это время успеете подготовить катапульты!
   -- Открывайте! - махнул рукой рыцарь. - Лучники, вперед! Командир де Борн, выходите!
   Лучники, вооруженные большими, в человеческий рост, луками, настоящими кельтскими, вышли вперед встречать татарское войско, вооруженное небольшими легкими луками и такими же короткими мечами, а за ними шли горожане, во главе которых шел предводитель с пшеничной копной волос и волчьей шкурой на плечах. Едва городские ворота захлопнулись за ними, как в долине показались первые воины татар, за рядами которых можно было разглядеть штандарты французских рыцарей, идущих под командованием Омара де Монфора. Татарское войско казалось бескрайней пестрой тучей саранчи, которой ничего не стоит раздавить небольшую команду Тулузы, жители которой, однако, не собирались отступать. Они встали на подступах к родному городу, а впереди них заняли позиции лучники Шарки, воткнув в землю свои огромные луки. И все же их было мало, ничтожно мало по сравнению с защитниками Прованса, и откуда-то из никуда ясно прозвучал голос Симары:
   -- Ну что, Даниал, убедился в моей правоте? Теперь уже поздно, а я предлагал тебе оптимальный вариант! Когда тебя снова, как тысячи лет назад, заключат в американских скалах, у тебя будет достаточно времени, чтобы вспоминать меня!
   В ответ не раздалось ни слова, -- только ясно нарастающий гул, как будто из горного леса, вздрагивающего от свежего предутреннего ветра, рвалась снежная лавина. И эта лавина новых защитников Прованса действительно была снежно-белой - лавина белых волков, священных животных Белена. Их шкуры блестели на солнце, их неумолимый бег был неукротим, как горный поток, когда-то превративший Дана в Связного, но теперь этот поток, не враждебный, как раньше, а защищающий - лился навстречу татарам и нечисти, во главе которой стоял Габриэль. И если люди никогда не смогли бы справиться своими силами с крылатой армией, то божественным волкам - воинам-оборотням -- это было совершенно безразлично. Пестрый и белый потоки слились воедино, столкнулись, взметнулись вверх, и изумленные люди увидели, как над полем боя взметнулись к самому небу темные перья, как будто желая закрыть восходящее оранжевое солнце, но бессильно опали вниз рваным пеплом. А белый поток постепенно растекался вокруг вражеского войска, накрывая его собой.
   -- Братья! Нас защищает сам великий Белен! - закричал Шарки. - Лучники, вперед!
   Через секунду вверх взвились сотни стрел, а в следующий момент раздался визг татар, падающих под смертоносным дождем залпа, а лучники тем временем отступили назад, под защиту городских стен, пропустив вперед команду Максимилиана Муаянвиля...
  
   Лес неожиданно прервался, и впереди открылась длинная ровная площадка, плавно поднимающаяся вверх.
   -- Скорее, скорее! - нетерпеливо проговорил Дан.
   Дани, однако, наоборот - остановился.
   -- Подожди, Дан, -- попросил он. - Я хотел... -- И он остановился, обернувшись назад, в надежде увидеть с горы происходящее в долине, в городе.
   -- В этом всегда была твоя беда, братишка, -- сказал Дан. - Ты, как в Ветхом Завете, все время смотришь назад, когда надо перебороть себя и идти только вперед, оставив позади все свое прошлое.
   -- Это - другое, -- рассеянно откликнулся Дани, не двигаясь с места. - Гийом, -- обратился он к брату, -- Посмотри, как странно: что это может быть? - Он указал на две слившиеся реки у стен города, посреди которой взрывались огненные шары катапульт. - Что это такое белое? Кто это? Сначала они показались мне огромными белыми собаками, а теперь я вижу воинов в белых доспехах, и их мечи так ярко сверкают на солнце...
   Гийом встал с ним рядом и внимательно посмотрел вниз, а потом его лицо осветилось улыбкой:
   -- Ты уже не помнишь, Дани? Это волки Белена...
   Ответа на его радостный вопрос не последовало, и Гийом, вдруг вздрогнув как от удара, предательски нанесенного в спину, вскинул голову и посмотрел на брата. "Ты помнишь?" - Теперь и сам он вспомнил эту так пугавшую его всегда туманную дымку в огромных неподвижных глазах Дани. Дымку их последней прошлой жизни, которая и в самом деле стала для них последней.
  
   Из дневника Дани
   "...Я ничего не помнил. Ничего, только тебя, зеленоглазый Ангел, только совсем смутно. Я стоял в длинной до бесконечности очереди. Очереди на небо с революционным трибуналом во главе, который не знал снисхождения к сыну Белена. Что еще вы приготовили мне? Я не знал, мне хотелось как можно скорее уйти от всего, что нам пришлось пережить. Кажется, еще немного, и я перестану искать в этой очереди тебя, мой Ангел. Ты должен быть немного впереди. Я забыл все слова человеческого языка, я пишу немного коряво, или даже слишком коряво, но прости мне: вряд ли кто-нибудь сумел бы написать с "того света", как принято говорить на земле (что такое - земля?). Моя память стремительно исчезает, она стирается, как морской песок под... белоснежной пеной морского прибоя. А кто сумел бы сказать больше?.. И я скажу, только... Если бы я не записывал, то не смог бы вспомнить даже начало этого предложения: слишком быстро стирается память, слишком хорошо, слишком приятно чувствовать эти желто-красные крылья. Как они могут сочетаться с твоими - я уже знал, какими они должны быть - сине-черными, самыми прекрасными на свете, не сочетающимися с моими. У тебя есть только одно имя, как и у меня, и я знаю, что смогу позвать тебя...
   Читатели, никогда не верьте уверениям писателей, будто они пишут не о себе: они слишком смущены и испуганы возможностью осуждения революционным трибуналом - вашим трибуналом. Все они пишут о себе. Самовлюбленные эгоисты, -- скажете вы. Для кого-то - да, но кто-то увидит и себя, как в зеркале. Кто-то узнает себя и свое отражение. Не верьте, что писатели пишут не о себе. Всегда - о себе. Я открываю вам их секрет, который они хранили на протяжении всей истории человечества. Даже тот, кто рассказывает об Илиаде, наверняка поместил себя в центре повествования. Я говорю это, потому что имею на это право. Странно, что даже в очереди на небо я думаю только о способности писать. И о тебе, Гийом. Как странно произносить это имя. Оно звучит по-другому на языке птиц. И ангелов. Как и мое. Оно кажется совершенно чужим. Даниал. Дани, -- так было проще называть на земле его сына. Дани, ты и слова в простоте не скажешь, -- всё тебе надо облекать в фразы для повести. А разве я что-то преувеличиваю? Вы хотите предъявить мне обвинение? Даже на абзацы этот текст вы разобьете потом. Ты и здесь говоришь только об одном? Я - слово Воплощенной Любви, и если вы сочтете меня безумным, вы сделаете мне комплимент: только безумие может сочетаться с талантом (нет ни одного творца-криэйтора, хоть немного чего-нибудь да стоящего, кто не был бы замечен трибуналом в нарушениях принятых порядков и условностей).
   Я говорю это, потому что мне известно, что такое костер инквизиции и скорость посланцев трибунала на земле, безжалостных, как земные волки. Неужели я написал несколько предложений? Гийом, прости меня, иногда я забываю даже о тебе, хотя никого я не любил больше тебя, но если я употребляю свою способность к сложению слов в предложения, то все они превращаются в памятник тебе, мой Ангел. Кто хочет узнать больше, чем в дневнике, что происходит с нашими душами? Не оставляйте меня, если хотите, и вы узнаете столько же, если не знаете. А если знаете, просто поймете меня. Это значит, что мы с вами одной крови.
   Я опять уклонился в сторону, я снова забыл о тебе, мой Ангел (теперь вы видите, что происходит с двинутым писателем? Кто осмелится утверждать, будто он не безумен?).
   Всё. Момент истины. Я вспомнил. Я начинаю вспоминать.
   Всё началось с безумия и им же окончилось. Со встречи фанатиков любви и пера с такими же фанатиками Тёмной революции".
  
   -- Дани, с тобой всё в порядке? - с тревогой спросил Гийом, глядя на брата, неожиданно похудевшего за последние две недели до неузнаваемости. И как странно, что именно теперь он был невероятно красив; даже черные тени на висках придавали его облику что-то трагическое и романтичное, странно-притягательное. Иногда он думал помимо воли: "Странная красота увядания, такая же прекрасная, как лиловая акация". Если большинство людей болезнь портила, Дани от нее только выигрывал. Да, только внешне, но скольких усилий требовалось Гийому, чтобы поддержать на плову стремительно исчезающего в пучине безумия брата (хотя кто назовет это безумием? Разве что те, кто не имеет понятия о прошлых жизнях и веренице жизней Ангелов). Ты и сам не заметил, как стал похожим на него, Дани, который, как ты ясно видел, старался главным образом поддержать себя в вертикальном положении. Он даже почти ничего не писал в последнее время, и это тревожило Гийома больше всего: если Дани не сможет писать, можно считать - для него жизнь кончена. И сколько ты еще рассчитываешь продержаться, Ледяной Ангел? Вы же не предполагали жить вечно, вы оба только исполняли свой долг: кто-то писал стихи, а кто-то с отчаянной самоотверженностью держал уходящего писателя и не видел даже, что на улицах происходят странные, пугающие, изменения. Ангелам нет никакого дела до обезумевшей толпы, они мыслят другими категориями. Гийом видел только такую же осеннюю красоту увядания повсюду вокруг себя, и Дани только повторял в резонанс то, что видел, передавал ритмы уходящего Парижа. Париж уходил вместе с Дани в невозможно прекрасное прошлое, которому уже никогда не повториться. Пришло время ненавидеть, но они не умели этого делать, они могли только любить.
   Дани посмотрел на него. Гийом увидел тот же самый непонимающий и страдальческий взгляд, больной туман в огромных серых глазах. Окружающие не поймут ничего; это сможет понять только его брат, потому что их сердца бьются в унисон. Когда больно Дани, Гийом чувствует его боль в тот же момент.
   -- Ты в порядке? - повторил он терпеливо.
   Лёгкая тень - видимость понимания -- промелькнула в глазах Дани.
   -- Они ждут от меня стихов, -- прошептал он, глядя на изящную публику, собравшуюся в Голубом Салоне, принадлежавшем роскошной темноволосой красавице, маркизе Жозефине де Шомбер. - Мне нечего им сегодня предложить.
   -- А разве ты обязан что-то предлагать?
   -- Обязан? - произнес Дани, наконец-то услышав самое важное для него слово. Вместо традиционного для их круга "А чего ты хочешь?", он произносил только "обязан". - Конечно, обязан, иначе все подумают, что я не выдержал этот экзамен. Маркиза уже несколько раз вопросительно смотрела на меня, и мне приходилось делать вид, что я ее не замечаю. Писатель не может разочаровывать читателей. Тот, кто не написал за год ни одной книги в несколько сотен страниц, неминуемо должен отойти в сторону и не мешать приходящему поколению.
   Гийом и сам наконец вспомнил возбужденные толпы "доброго и кроткого" народа, превратившегося за короткое время в неуправляемую стихию, адскую свиту Старшего Сына, пришедшего в обличье этой стихии, чтобы изменить течение истории. Вода наступала на огонь в виде неукротимого цунами, но Дани видел только трибунал - свою публику, читателей, изящных, своенравных, которые смогли бы забыть о нем через полгода после его молчания. Для него это было бы пострашнее любого цунами.
   Те стихи, которые Дани писал в последнее время, никогда нельзя было бы представить на суд этой публики, поэтому, хотя Дани писал по-прежнему, вечером Гийом собирал его откровения, от которых ему мучительно хотелось плакать, в которых брат мог рассказывать только о них двоих, в которых была, как в зеркале, отражена вся история его болезни... Вернее, их уже общей болезни...
  
   ...Он был болен, устал и к тому же небрит.
   Он взглянул на меня, попросил закурить
   И сказал: "Это наш совершенный покой.
   Видишь - зимние ветлы над серой рекой?
   Это - наши сердца, прочно вмерзшие в лед,
   На реке никогда не пойдет ледоход..."
   Я смотрел на него, на его два крыла,
   Черно-синие, как моя жизнь или мгла,
   И я понял: ты - Ангел, ты - вечный мой брат,
   Для тебя и меня нет дороги назад.
   Вижу я лишь больной изумруд твоих глаз,
   Это было давно, это есть и сейчас.
   Знаю я, что нужна тебе только душа,
   Чтобы ты мог гореть, снова жить и дышать.
   Началось с сигареты, закончим душой
   И налог мы заплатим совсем небольшой
   За покой, за возможность остаться с тобой,
   Представлять, что за окнами бьется прибой...
   ...Не прибой, это бьются о прутья сердца,
   Слившись вместе, останется ждать лишь конца.
   Твое сердце из камня, мое - изо льда.
   Вместе мы. Черным пламенем вспыхнет вода.
   Впереди лишь равнина и серый туман,
   А у нас только боль от полученных ран.
   Перед нами покой, и река далеко,
   Опускается небо - достанешь рукой.
   Мы с тобою шагнем в это черное пламя,
   И заплещет над нами забытое знамя.
  
   Мы - два Ангела из неизменного льда,
   Тихо ветлы звенят, облетают года...
   А у нас - "навсегда, навсегда, навсегда..."
   И пылающий лед пропадет без следа...
  
   И хотя каждая строчка в стихах Дани дышала мучительной любовью к брату, он забывал о Гийоме во время провалов в памяти, и тогда Гийому приходилось довольствоваться ролью простого наблюдателя, и это разрывало его сердце, он чувствовал, что скоро станет безразличным абсолютно ко всему. Если бы он умел плакать... Он разучился, он забыл, как это делается, как, впрочем, и Дани, напоминающий ему в этот момент тонкие, вытянутые вверх, нереальные полупрозрачные фигуры персонажей, изображенных на фресках в Фонтенбло, где он так любил бывать, где он мог часами гулять по саду с его павлинами и тонко благоухающими лимонными деревьями или по лесу, и всегда в сопровождении брата. Скоро твой Фонтенбло будет уничтожен, несчастный мотылек, сам не подозревающий о том, что в каждом его стихотворении пробивается неукротимая музыка наступающей Темной революции, которая рассеет их по времени и в вечности. А бессонными ночами Гийом думал исключительно о возможностях в существующем где-то пространстве вариантов, потому что, даже если бы, по выражению желчного Вольтера, "его не существовало, то его следовало бы выдумать".
   Хорошо хотя бы, что в Фонтенбло бывать приходилось нечасто, -- считал Гийом. Он до сих пор опасался двора, как будто там в один прекрасный момент может появиться прежняя королевская фаворитка, а теперь надежно забытая всем придворным обществом фиктивная супруга Дани, графиня Жанна, а в прошлом - Манон - Дюбарри, или, как обычно называл ее Гийом - Манон Трахнутая. Он знал: бывшая любовница французского монарха и едва ли не всего семейства Дюбарри не сможет оставить Даниэля, никогда так и не ставшего полностью ее собственностью до тех пор, пока не добьется своего. И этот поединок мог окончиться только смертью одного из них и, скорее всего, это будет Даниэль, поскольку Жанна-Манон принадлежала к клану непотопляемых субмарин.
   Она появилась на придворном празднике неожиданно. Бывшая красавица, теперь же - просто ведьма или ночная птица, а еще лучше - летучая мышь ("Как же я не люблю этих тварей, Дани"...) с пепельными волосами, бесцеремонная и озлобленная, когда-то плевавшая в суп во время придворных обедов, появилась, и как она могла не появиться, если здесь был Дани, формально принадлежавший ей и никогда не собиравшийся сдаться, хотя ее последняя вылазка в замке Анри вывела из строя глупого мальчишку так надолго, что она уже смела питать надежду, будто он сдастся хотя бы в состоянии явного безумия. Он сдался бы, она уверена, если бы не Гийом. Как она ненавидела его! Как этот развратный аристократ мог вообще догадаться, что его брата смогут спасти только его стихи? А как он мог наконец понять, что он сам - тоже Ангел, как и Дани, только с оперением другого цвета, не сочетающимся с крыльями его брата, желто-красными, как альбигойское знамя. Его крылья были огромными, черно-синими, темными, как штормящее море, хотя, наверное, это было естественно: ведь его прозрачные светло-зеленые глаза тоже были морскими, только это море, впитавшее в себя все лучи Солнца-Белена, излучало тепло и счастье. Но кроме Дани никто этого тепла не видел, не замечал, не мог видеть, потому что Ледяной Ангел долго не признавался даже себе самому, будто способен не просто испытывать - сгорать - в пламени любви, беспощадном, как судьба, как костер Монсегюра...
   Этот костер он начинал вспоминать так же неожиданно, как и явление этой шикарной женщины при королевском дворе, где любовницу скончавшегося Людовика XV все общество встречало с таким же ужасом и отвращением, как и сам Гийом де Монвиль. И вот она снова стояла посреди притихшего зала (тишина у придворных всегда означала встречу парии, не так ли?) Кажется, ей все это было совершенно безразлично. Она казалась постаревшей и похудевшей за последние годы, и Гийом совершенно этому не удивлялся: эту демоницу удерживало на земле неукротимое желание сделать Дани своей собственностью, ее не остановила бы даже его смерть. Иногда она напоминала Гийому дерзкое по весьма сомнительной экзальтации религиозного свойства надгробие маршала Шалона. Этот феодал до мозга костей приказал лучшему придворному скульптору изобразить на его надгробии отважного воина таким, каким он станет через три года после смерти. Его заказ был выполнен, и теперь маршал представал перед взорами всех желающих: на надгробии возвышался остов с обрывками мускулов, не скрывающих кости. Кадавр стоял невероятно прямо, гордо и по-военному подтянуто, вскинув вверх правую руку, в которой сжимал собственное сердце, и жуткий череп смотрел на это сердце пустыми глазницами.
   Чем-то подобным была для Гийома и Жанна-Манон дю Барри - непотопляемая ведьма, не желавшая оставить братьев в покое даже после того, как едва не убила одного из них и едва не довела до сумасшествия другого... Впрочем, со вторым (то есть Дани) она весьма преуспела: Гийом едва сумел вытащить его буквально с того света, но продолжал бороться каждый день с его приступами безумия, с ужасом видя по утрам его остановившиеся, не узнающие даже, казалось бы, любимого брата, глаза. Он не мог оставить его, не имел права; хранитель Грааля Любви не мог и не хотел оставить его.
   И теперь он с ужасом смотрел на реакцию Даниэля, как и вся прочая публика, давно заметившего присутствие ведьмы. Для постороннего глаза он оставался прежним, но Гийом чувствовал, как внутреннее напряжение Дани растет, стремительно достигая своего апогея и переходя в следующую стадию - полной прострации. А Манон смотрела куда-то сквозь Дани, как будто он совершенно ее не интересовал, в пространство между застывшими, словно при известии о начале какой-нибудь чумы, придворными мотыльками в золотистых, белых и нежно-голубых тонах. Их позы красноречиво говорили - лучше всяких слов: "мадам, вас здесь не ждут", но привидение из прошлого в черно-белом домино стояло неподвижно, будто желало подать сигнал или, вернее, известить Дани, а вместе с ним и Гийома о том, что просто так они от нее никогда не отделаются. Гийом невольно, инстинктом загнанного в угол хищника, загородил собой Дани, как будто желая создать непроходимую стену из своего тела. "Давай, давай, -- рассмеялся чужим хохотом внутренний голос. - Твои пожелания будут учтены, драгоценнейший Ледяной Ангел! И стену создашь, и успеешь возвести эту стену между ним и собой, и всё это - исключительно из братских намерений. Скажу честно: не позавидую я тебе ни в этой жизни, ни в будущей!"
   Черно-белое домино колыхнулось, как бы собираясь взлететь и в этот же момент, как будто подчиняясь взмаху дирижерской палочки, произошло явление номер два: Гийом почувствовал, что кто-то осторожно притрагивается к его руке. Стремительно обернувшись, он увидел самое ненавистное в мире лицо ("Монфора, граф де Тур?" - отвратительно хихикнул внутренний голос) - лицо вечного спутника Жанны - дядюшки Жана дю Барри. Гийом понял, что не сможет произнести ни одного слова; он был способен только молча смотреть на него, и его изумрудные глаза мгновенно потемнели от бессильного бешенства. Опять их обложили гончие выходцев из ада, и спасаться бегством бесполезно. Он снова ощущал бессилие, как... "Альба...", -- зашипел внутренний голос горящими углями костра в Монсегюре.
   Дядюшка смотрел на Гийома спокойно, абсолютно уверенный в собственных силах.
   -- Поговорим, племянник, -- тихо произнес он. - Соизволь выйти и без глупостей.
   Где Гийом мог видеть это жуткое лицо, кого оно постоянно напоминает? "Монфора Пиренейского, -- зашелестел взметнувшийся в предчувствии дождя влажный летний ветер. - Вы оба не ушли от него во времена Альбы. Не уйдете и сейчас, не сбежите и впоследствии". - "Дани, -- тревожно подумал он. - Надо защитить его, они убьют его..." Как будто услышав его мысли, дядюшка усмехнулся:
   -- Перед смертью не надышишься, не так ли, Гийом? В Монсегюре у вас обоих еще оставались силы для того чтобы выделываться. В этой жизни ни тебе, ни твоему драному трубадуру больше не придет в голову смеяться надо мной. Выходи и быстро. Иди за мной и не вздумай перечить, а то я разнервничаюсь, и ты уже знаешь, что происходит в таких случаях. Я смогу сделать так, что тебе придется наблюдать его смерть, причем в течение многих часов. Если хочешь, могу сказать откровенно, -- ты получишь правду буквально из первых рук: сейчас тебе предложен совсем небольшой выбор - или ты будешь наблюдать его смерть, или он - твою. Как же мне интересно, что ты выберешь!
   Его глаза мерцали красноватым отблеском сотен свечей, и Гийом знал: спорить и в самом деле не имеет смысла, дядюшка говорил правду, он уже договорился с теми, на кого успел Гийом досыта насмотреться на обряде Заговора Полярного Солнца. Теперь он думал только об одном: спасти Дани. Брат только молча и растерянно смотрел на него. Вряд ли он слышал хоть слово из разговора Гийома и Жана дю Барри, но Гийом словно увидел в этот момент одновременно и прошлое, и будущее. Такой растерянный - потерянный -- взгляд бывает только у приговоренных к казни.
   -- Дани... -- тихо произнес он. - Оставайся здесь, жди меня, и тогда всё будет хорошо. Не уходи из зала, не ищи меня в саду; я вернусь скоро, а тебя здесь никто не тронет. Не осложняй мне жизнь, прошу тебя, умоляю. Я вернусь, слышишь ты меня?
   Не дожидаясь ответа, Гийом с ненавистью взглянул на Жанну. Ее губы тронула торжествующая улыбка победителя. Высоко вскинув голову, она удалилась, вернее, выпорхнула из зала, а с уходом злой волшебницы придворные мотыльки почувствовали себя гораздо свободнее; застывшие в состоянии полного ступора, они снова полетели по кругу сияющим шлейфом, и только Дани оставался прежним, его глаза ничего не видели.
   -- Оставайся здесь, -- повторил Гийом и стремительно покинул зал вслед за Жаном дю Барри.
   Он шел за дядюшкой, по-прежнему насвистывающим мелодию популярной песенки и небрежно поигрывающим дорогой тросточкой (сам Гийом тоже был вынужден постоянно опираться на трость, поскольку рана, нанесенная ему много лет назад ведьмой Манон, никак не желала заживать и время от времени давала понять, что ходить ему осталось недолго; ему! Лучшему фехтовальщику Парижа!) и, глядя на жирный дядюшкин затылок, то и дело ловил себя на мысли, что больше всего в данный момент ему хотелось бы воткнуть острый конец трости в этот ненавистный затылок, так и излучающий самодовольство и уверенность: мечись, племянник, танцуй, прыгай, -- все равно ничего у тебя не получится, а Темная революция уже стоит у всех за дверью. Он знал: эта Темная революция продолжает другую, но какую?.. Занятый только мыслями о Дани, он не мог прислушаться к предупреждениям об опасности, о которой сны кричали ему каждую ночь. Он все больше забывал о прошлом, не хотел думать о будущем, которое придет, неотвратимое как судьба, как Габриэль, вооруженный райскими лилиями и мечом, не знающим, что такое - пощада.
   Так и сейчас: он смотрел только на затылок дядюшки Жана, в котором сконцентрировалась вся его ненависть и, почувствовав его обжигающий взгляд, Жан дю Барри резко обернулся и остановился. Лимонные деревья, источающие невыразимо тонкий, опьяняющий аромат, тихо, словно испуганно, зашелестели от вечернего бриза, а Гийом, поняв, что враг с легкостью разгадал его намерения, молча встал перед ним, продолжая судорожно сжимать трость с острым наконечником. Дядюшка смотрел на него спокойно, изучающим взглядом, даже чуть насмешливо, как экспериментатор, наблюдающий за тщетными стараниями подопытного животного выбраться из ловушки, где не существует выходов по определению, где все заранее продумано на небесах главным господином-экспериментатором, только губы были сжаты, превратившись в тонкую ниточку. "Дежа вю... -- прошептал внутренний голос. - Вспомни, вспомни... Ты уже видел это... Ты сможешь понять, с кем ты имеешь дело. Монсегюр... Монсегюр..." -- "И один выход из проклятого лабиринта, где ты - только подопытный экземпляр Демиурга, - произнес неизвестный, совсем тихий, но до боли знакомый голос. - Для этого надо не ползти по стенам, от которых тебя непрерывно бьет током высокого напряжение. Надо посмотреть наверх. Надо просто взлететь вверх...Надо понять, что Ангелы существуют не для опытов, хотя бы и самого Демиурга; они способны решить собственную судьбу самостоятельно".
   -- Ну что, -- нарушил молчание дядюшка, видимо, решив произнести окончательный вердикт. - Ты нисколько не изменился, Гийом. Ты и в следующей жизни не изменишься. То и дело наступаешь на одни и те же грабли, милый племянник. Но задумайся, как интересно: ты всячески сопротивляешься моим планам, но твое трепыхание нисколько не мешает их осуществлению. Ты ничего не изменишь, мой дорогой Гийом, и сам это понимаешь не хуже меня, так что имей в виду... Память у тебя короткая, а потому не боюсь лишний раз напомнить: спорить со мной бесполезно. Я в любом случае, не по доброй воле, так и вопреки всякой воле, возьму то, что желаю, то, как я считаю, мне принадлежит. Вспомни, как ты пытался помешать свадьбе своего цыпленка с Жанной... -- Увидев, что Гийом, побледнев от бешенства, смотрит от него полубезумными глазами, он едва не расхохотался и продолжал. - Вспомни, что тебе не удалось уничтожить Жанну, она стала только еще привлекательнее. Мало того, эта ведьмочка так успешно искалечила тебя, что, если бы не революция, ты лет эдак через десять превратился бы в беспомощного инвалида. Между прочим, с твоим феодальным гонором ты мог бы сказать ей спасибо. Я смотрю, ты еле ходишь, бывшая мечта всех женщин Франции. Теперь тебе, наверное, приходится платить самому за те услуги, за которые раньше, до появления в твоей жизни сумасшедшего братца, тебе дамы платили золотом.
   Ты сошел с ума от долгого общения с ним. Ты пытался помешать совершению нашего обряда. Этим ты не отменил революцию, но если в первом случае (то есть если бы ты сделал в точности так, как я говорил: привел бы не парнишку с улицы, а сам Грааль), наступающая революция произошла бы практически бескровно, бархатно (его голос на какое-то мгновение и сам стал бархатным, почти ласковым), а теперь прольются реки вашей голубой крови (он отвратительно хихикнул). Думай, племянник, только поскорее. Пока мы с тобой разговариваем, выбирай смерть вам обоим. Опять же напоминаю, поскольку от частого общения с сумасшедшим братцем ты и сам сделался до удивления похожим на него, -- или ты наблюдаешь его смерть, или он - твою.
   Высказавшись наконец, дядюшка сложил руки на животе и немигающими глазами, водянистыми и такого же неопределимого цвета, как болотная вода, уставился на Гийома. Некоторое время Гийом молчал, не в силах произнести ни слова. И все же, хотя и с трудом, ему удалось собраться с мыслями.
   -- Чего вам надо, дядюшка? - устало спросил он (интересно, Гийом, сколько раз в жизни тебе приходилось произносить эти слова?) -- Никогда не поверю, что вы вызвали меня только для того, чтобы предложить выбрать смерть. Для вас это развлечение, игры. Долго ли вы будете со своей шлюхой Манон преследовать меня и Даниэля?
   -- Присядем? - дядюшка указал тростью на скамью, увитую сиреневым вьюном. - Разговор у нас с тобой не на пять минут.
   -- Я постараюсь сократить его, -- отозвался Гийом, но на скамью сел, поскольку его больная спина болела уже просто невыносимо, заставляя поневоле подумать о первичности и главенстве материи. - Итак?
   -- Итак... -- эхом повторил дядюшка, как бы случайно пододвигая к его ноге свое колено и с удовольствием наблюдая реакцию Гийома: он отдернулся от родственника, как будто тот находился под высоким напряжением. - Итак. Слушай внимательнее, племянник, ты стал слишком рассеянным: надо спать ночами, а к сумасшедшему нанимать сиделку. Впрочем, это ваши семейные дела; меня они ни в коей мере не касаются. У меня в отличие от тебя, племянник, интересы глобальные... -- Он немного помолчал, собираясь с мыслями или же давая Гийому возможность по достоинству оценить полученную информацию, как профессиональный музыкант: сделал паузу после вступления, и сейчас начнется основная часть.
   -- Итак... У меня к тебе есть просьба, племянник. Мне нужна шпага, с которой ты не расстаешься. Тебе она вряд ли понадобится, так не уподобляйся собаке, которая сидит на сене, - Эти слова он выговорил так естественно, как будто просил во время обеда передать ему соусник.
   В глазах Гийома промелькнуло недоумение. Шпагу? С этой шпагой он действительно никогда не расстается; она постоянно напоминает ему тот день, когда он чуть не убил Даниэля, день, с которого у его брата начались непрерывные головные боли, потом провалы в памяти и истерики, за несколько лет превратившие Дани в безнадежно больного человека, который к настоящему времени сам мучился и мучил Гийома постоянным употреблением то опиума, то кокаина. Гийом подозревал, что головные боли у Дани являются чисто психологическими, а вот к наркотикам он пристрастился совершенно безнадежно, и отучать его от дурной привычки уже не было смысла, да и сил, если быть до конца откровенным. Зачем ему нужна эта шпага?
   -- Зачем? - спросил он, глядя на дядюшку исподлобья.
   Жан дю Барри вздохнул.
   -- В общем-то, тебе это знать совершенно ни к чему, но так и быть: я отвечу. Мне нужна эта шпага. Сильно подозреваю, что ты откажешься давать мне ее хотя бы из принципа, хотя она напоминает тебе отнюдь не лучший день в твоей жизни. Но ты слишком упрям... Ладно, я расскажу тебе об этой шпаге, поскольку моей она станет в любом случае, независимо от того, соизволишь ты сказать мне "да" или "нет". - Внимательно смотря прямо в глаза Гийома, он продолжал, понизив голос. -- Это нужно нам. Тем, кто готовил Заговор Полярного Солнца.
   При воспоминании о жутком обряде, свидетелем которого он стал, Гийом отшатнулся от дядюшки.
   -- Нет, -- внезапно охрипшим голосом произнес он.
   Губы дядюшки Жана тронула легкая улыбка.
   -- Другого ответа я и не ждал, -- проговорил он почти безразлично.
   -- Тогда зачем?.. - у Гийома просто не было сил закончить фразу.
   -- Я всего лишь выполняю поручение. Правильно ты спросил, племянник. И зачем я спрашиваю, если и так ясно: я получу шпагу независимо от твоего согласия или несогласия. Я даже расскажу тебе, для какой цели шпага нужна. Ты, Гийом, наверное, заметил, но не придал никакого значения одному необычному обстоятельству. Когда ты стал лучшим - непобедимым - фехтовальщиком Парижа? Уж не с того ли дня, когда ты завладел этой шпагой? На ней есть кровь Грааля, который ты охраняешь с самоотверженностью цепного пса. Есть у шпаги и еще одно свойство, но тебе оно, как мне кажется, совершенно ненужно. С ней можно проникать в другие варианты пространств. Если не понимаешь, о чем я толкую, я не стану тебе разъяснять.
   Но нам нужна эта шпага еще по одной причине, самой важной. Она должна соединить всю Европу через Францию и Россию, став указателем арийского пути, читай - Пути, на котором должно воцариться Полярное Солнце - Белен, Даниал, или, как его называли на других языках - Балу, Ваал, а католики придумали такое кодовое название, ставшее пугалом для баранов - Дьявол (папочка ваш, между прочим, тогда как мы - я, Сен-Жермен и еще кое-кто из присутствующих здесь людей - Наблюдатели), а вы с Даниэлем тоже в будущем займете свои места, если шпага так и не обнаружится. В этом случае вы станете маяками своего рода: ты на одной границе, он - на другой. Он окажется в России, а ты, дорогой племянник - во Франции. Вы будете искать друг друга всю будущую жизнь, но так и не найдете. Вот плата за твой сегодняшний отказ. Ты можешь отказаться отдать то, что нам так нужно, но я не удивлюсь: разве в придворных кругах модно верить в прошлые и будущие жизни? - он усмехнулся. - Так что скорее выбирай: тебе видеть смерть Даниэля или ему - твою.
   Гийом почувствовал, что задыхается. Слова дядюшки как будто падали горящими углями в бесконечную пропасть веков и жизней, и сейчас Гийому страшнее всего было бы заглянуть в эту пропасть, всеми голосами кричащую: не отдам, не встретишься, не жди, никогда... Перед глазами плыла черная пелена, в которой непрерывно сыпались вниз - водопадом, дождем - лепестки темно-красных, почти черных роз, как будто они создавались из крови. Кровавый дождь.
   -- Выбирай, -- повторил дядюшка. - Все равно вы оба, братцы, были взвешены, измерены и признаны никуда не годными. Вы при любом раскладе погибнете в походе Полярного Солнца, даже если ты, племянник, решишь провести опыт с вариантами времени. Что ж, развлекись напоследок, это будет так же забавно, как и все, что ты делаешь.
   Твой развратный ангелок (помнишь, я предсказывал тебе еще в Тулузе, что он непременно даст тебе сто очков вперед в смысле развращенности, а ты не верил, даже слушать меня не желал?) стал совершенно невменяемым. Вот ты болтаешь сейчас со мной, но кто может поручиться, что как раз сейчас твой Даниэль не ляпнул в придворной компании что-нибудь шокирующее, в своем духе, например, о прошлых жизнях? А тебя нет рядом? Никто не остановит... А зачем? Людям нравится смеяться над сумасшедшими. Сам понимаешь, что сотворят с ним в то же мгновение: отправят в дом для скорбных головой. - Он рассмеялся заливисто, от души, а потом продолжал. - Он нетранспортабелен, и ты лучше меня это знаешь. Если у тебя появится возможность покинуть Париж, чтобы спасти свою и его шкуру, он не даст тебе этого сделать. Ты еще сможешь спастись один, и никто не осудит тебя, кроме тебя самого.
   "Да, -- подумал Гийом. - Это чудовище говорит правду. Я не смогу увезти Дани из Парижа. Никогда. Никогда он не согласится на это. Я так и слышу его голос: "Англия? Что я буду делать в Англии? Италия? Что я буду делать в Италии? Что я буду делать в России? Там везде такие холодные города... Разве я смогу писать там стихи? Разве ты не знаешь, что без стихов для меня нет жизни? Франция, Гийом, только пылающая, сгорающая Франция, даже если придется погибнуть здесь... Но ты, конечно, можешь уехать. Я даже хочу, чтобы ты уехал. Со мной все кончено, но ты... Ты должен жить..." Должен? Да никому Гийом ничего не должен! Тем более самому себе... Он и Даниэлю ничего не должен. Он просто любит его, потому что так устроен, потому что их общий отец - Даниал, известный в истории под множеством оскорбительных и нелепых имен. На самом же деле его имя переводится как "Воплощенная Любовь", и Дани - воплощенный Грааль этой ангельской Любви.
   -- Я все понял, дядюшка, -- сказал он спокойно и твердо, прямо глядя в расплывающееся перед ним, усмехающееся лицо. - Я хочу умереть первым.
   -- Как будет тебе угодно, племянник, -- усмехнулся дядюшка. - Эх и наколбасили вы с этой вашей любовью, вечные братья! А шпага все равно будет моей, и ждать мне придется недолго.
   -- Посмотрим, -- отозвался Гийом, поднимаясь со скамьи.
   В парке уже совсем стемнело, и дядюшка дю Барри казался ему такой же огромной и мерзкой летучей мышью, как и Манон. Ему казалось, что она непрерывно стоит за его спиной, и он чувствует ее леденящее дыхание, заимствованное у ледяного ада.
   -- Смотри, смотри, племянник, -- негромко произнес Жан. - Недолго придется тебе смотреть.
   Он отодвинул рукой в сторону мешающие обозрению густые ветви лимонных деревьев и вдруг откинулся назад.
   -- Ого... -- тихонько присвистнул он. - Сиди тихо, племянник, сейчас услышим нечто интересное.
   Гийом давно привык к тому, что за каждым дядюшкиным словом скрывается какой-то подвох, а потому, не думая беспрекословно подчиняться ему, опираясь на трость, выглянул на дорожку, по которой уже ползли рваные клочья сиреневого тумана.
   -- Боже мой!.. - сдавленно прошептал он. - Дани! Я же просил: оставайся на месте!
   -- Пора бы привыкнуть, племянник к тому, что имеешь дело с безнадежно сумасшедшим поэтом-наркоманом, живущим в своей выдуманной стране. Теперь и ты там живешь, между прочим...
   Ледяной Ангел чувствовал только, что оцепенел так, что не сможет пошевелиться, выдавить из себя хотя бы одно вразумительное слово: замерзло не только его сердце, обратившись в острый кусок льда; замерзли даже мысли и чувства. Он смотрел на происходящее со стороны, как будто уже умер.
   А Дани, полупрозрачный, тонкий, со светлыми, ниспадающими на плечи волосами, растерянно смотрел сквозь туман, как будто искал кого-то. Этот туман сделался уже таким густым, что только при самом внимательном взгляде, можно было бы понять: в парке он находится не один, -- в нескольких шагах от него застыла неподвижная, похожая на высеченную из мрамора статую, фигура неизменного дворецкого братьев Жермона Самиазы.
   -- Братец тебя ищет, дорогой племянник, -- прошептал дядюшка. - Без тебя он и шагу ступить не может. Смотри, смотри, Гийом, потому что этого взгляда ты больше не увидишь, потому что будешь мертв, а он будет искать тебя до конца, даже под ножом у него останется именно такой взгляд, -- безнадежно потерявшегося. Ты сделал свой выбор, ты сохранишь ему этот взгляд на всю следующую жизнь.
   -- Но я же здесь, -- сдавленным голосом произнес Гийом. - Пустите, дядюшка, я должен срочно подойти к нему!
   Дядюшка резко и грубо схватил его за рукав:
   -- Сиди и смотри, глупый мотылек. Ничего с ним не случится. Сегодня - я тебе гарантирую. А заодно посмотрим на мою спутницу, как ты там ее всегда обзываешь? - Манон Трахнутая? - Он тихонько засмеялся, прикрыв рот рукой. - Не дергайся, они встанут рядом с нами. Это во-первых. А во-вторых, в этот вечер Манон - обычная женщина, развратная, уставшая, желающая убежать из этой чокнутой страны, но лишенная такой возможности. Ее оставили на время все сущности, которые гнездились в ней: что делать, сущности тоже нуждаются в некотором отдыхе. Расслабься и посмотри на Манон, состоящую из одной оболочки...
   Стиснув зубы, Гийом откинулся на спинку скамьи. При этом движении его спина отдалась дикой грызущей болью и приступом тошноты. В голове осталась только одна, то и дело повторяющаяся мысль: Жермон здесь, он не позволит ни убить, ни похитить Дани, ни даже оскорбить его. Единственное, чего не могли предположить ни Гийом, ни Даниэль, что у достойного уроженца Бретани Жермона Самиазы тоже могут быть свои планы на устройство дальнейшей судьбы Грааля...
   Легкие шаги Даниэля звучали уже совсем рядом, как вдруг шелест опавшей с лимонных деревьев листвы прекратился. Гийом ничего не видел хотя бы потому, что в его глазах плавала черно-золотая завеса, но он мог ясно представить сцену, которая должна была вот-вот разыграться в двух шагах от него.
   Даниэль стоял в дымке серебристо-лилового тумана, напоминая его порождение, и его огромные серые глаза, искавшие только своего брата, остановились не на самом любимом, а самом ненавистном в мире силуэте: летучей мыши в черно-белых квадратах - его фиктивной супруги, Манон Дю Барри. Он не двинулся с места, но в глазах промелькнуло выражение безнадежного бесконечного ужаса. Он не шелохнулся, когда Манон присела перед ним в глубоком, слегка шутливом реверансе, а потом подняла на него чистые прозрачные глаза.
   -- Здравствуйте, месье, -- тихо произнесла она.
   -- Что вам угодно, сударыня? -- очнувшись от ступора, холодно отозвался Даниэль.
   Манон выпрямилась и теперь стояла, глядя в его огромные глаза, ставшие вдруг совершенно отстраненными и непроницаемыми.
   -- Забудьте обо всем, что было между нами, -- ее губы тронула печальная, даже почти виноватая улыбка.
   Даниэль молчал, не двигаясь с места.
   -- Если вы опасаетесь нашей фиктивной связи, -- продолжала Манон, -- то со своей стороны я делала все возможное, чтобы исправить то зло, которое я причинила тебе и твоему брату. Я даже подавала на развод, но Рим отклонил мою петицию, и большего я сделать не могла. Но все-таки я люблю тебя, Даниэль. Я всегда любила тебя. И тогда, в Тулузе, тоже. Это была испепеляющая любовь с первого взгляда. Я знала, что никогда, за всю свою жизнь, не встречу никого, кто хотя бы отдаленно напоминал мне тебя, а потому мне хотелось бы верить, что ты простишь меня. Если хоть капля сострадания осталась в твоем больном сердце, то ты пожалеешь меня... Ты можешь не верить - сколько угодно! И все-таки сейчас я сделаю последнюю попытку спасти тебя, любовь моя.
   За эти годы я стала очень богатой. Пусть эти деньги были приобретены нечестным, а иногда даже позорным способом, но ведь деньги не пахнут, не так ли?.. Так вот, мое предложение, которое я сделала тебе в день нашей свадьбы, остается прежним. Сейчас особенно, потому что в Париже, да и во всей Франции стало, мягко говоря, не безопасно... Многим захочется узнать, действительно ли у вас голубая кровь. Я, конечно, не в счет, -- модистка, простолюдинка, безнадежно влюбленная в больного аристократа. Но я смогу вылечить тебя. У меня много драгоценностей. Я спрятала их в Англии, в самом надежном месте. Если ты уедешь туда вместе со мной, мы спокойно проживем до старости. Ты будешь писать свои стихи, а я стану примерной женой для тебя. Твоя жизнь станет для меня единственным светом, а каждое твое слово я буду воспринимать как глас Господа с небес. Я люблю тебя, Даниэль. Давай уедем. В Англии так спокойно и уютно; ты никогда не видел ничего подобного. Тебе покажется, что ты попал в страну своей мечты: там маленькие уютные дома, которые никогда не будут разгромлены, там твой покой буду охранять я и солдаты королевской гвардии, а когда ты выйдешь погулять, тебя с тихим шелестом встретит листва, и сам природа расстелет тебе под ноги гладкую зеленую дорожку травы, зеленую даже в декабре...
   Если же тебе хочется новых впечатлений, к твоим услугам будет Италия. Я обожаю эту страну, где есть города, прохладные даже в летнюю жару: весь город - это сплошные крытые галереи и анфилады, оплетенные вьющимися растениями, так тонко благоухающие белоснежными, как твоя душа, алыми, как наша любовь, синими, как бездонное небо ангелов цветами.
   Мы будем счастливы, ты слышишь? - Счастливы! Мы ни в чем не будем нуждаться, и я сделаю все, слышишь ты? - Все, чтобы ты, моя невозможная любовь, смог писать, потому что ты и твои стихи неразделимы, и я понимаю это не меньше, чем твой брат.
   При этом последнем слове Даниэль вспыхнул и отпрянул от нее в сторону. Его глаза вспыхнули блеском разума, впервые за этот вечер. О себе он думал меньше всего, но его брат нуждался в его защите, а если бы Гийому грозила опасность, Даниэль нашел бы в себе силы подняться со смертного одра или из самой преисподней.
   -- Я не оставлю брата, -- коротко сказал он.
   Манон нахмурилась, сведя светлые пушистые брови:
   -- Предположим, ты такой эгоист, мой фиктивный супруг, как говорят о тебе хором, ты действительно думаешь только о себе, но для тебя я пошла бы и на это. Мы возьмем с собой и твоего брата. Он пытался убить меня, из-за него я потеряла детей (говорит ли это тебе хоть о чем-нибудь?!), но ради тебя я готова забыть даже об этом.
   -- Мой брат не примет подачек, -- глухо отозвался Даниэль. - Если бы он хотел, то уехал бы и без посторонней помощи. На аркане в рай никого не затащишь, и мой брат знает это лучше других. Разве я не пытался освободить его от своего присутствия? Сколько раз я пытался покончить с собой! Все было бесполезно. Я люблю его, он - меня. Две свечи, соединившиеся друг с другом и сгорающие быстрее, чем все остальные. К тому же вы и ваш любовник Жан дю Барри стоят на нашем пути как пограничный столб.
   -- То, что ты говоришь, безумно, Даниэль! - закричала она, и глаза ее из необычно кротких сделались прежними - хищными, затравленными. - Ты и ему жизнь испоганил, и мне! Подумаешь, жила я и с твоим дядюшкой, еще одним помешанным, который даже во сне твердит одно слово -- "Россия". Плевать я хотела и на Россию, и на Францию! - и она действительно сплюнула. - А ты был смыслом моего существования, ради тебя я пошла бы на все, я еще пойду на все. Ты даже мертвый будешь моим! Слышишь ты, Даниэль, Дани, Даймон-демон? Вас обоих скоро казнят, а я не смогу уехать в Англию, хотя хочу этого больше всего на свете! Я стану твоей тенью!
   -- Тогда и тебя казнят, Жанна, -- Дани впервые произнес вслух ее имя.
   -- Плевать! - зарычала она и, вдруг вскинув голову вверх, завыла по-звериному. - Я не оставлю даже на том свете ни тебя, ни твоего Ледяного Ангела! Никогда вам больше не быть вместе!
   И словно в ответ на ее вопли, на небе появились свинцово-серые тучи, из которых на зеленые лимонные деревья полетели хлопья снега.
   -- А не успокоиться ли тебе, Жанна? -- раздался совсем рядом с ними спокойный голос дядюшки дю Барри. - Только время зря тратишь и силы. Убеждать сумасшедшего - все равно что толочь воду в ступе.
   -- Жан! - с отчаянием вскрикнула она и бросилась к нему, спрятав лицо на его груди, а он гладил ее по роскошным пепельным волосам, как ребенка.
   -- Бедная малышка Жанна, -- тоном доброго папаши произнес он. - Что эти твари сделали с тобой!
   -- Да будут оба они прокляты! - сквозь рыдания выкрикнула Жанна.
   -- Каждый получит свое, -- философски заметил Жан. - Пойдем отсюда, Жанна. Больше нам здесь делать нечего.
   Они повернулись к Даниэлю спиной и уже через несколько шагов совершенно исчезли в густом тумане.
   -- Гийом! - закричал Даниэль. Это был последний призыв безнадежно раненого.
   -- Я здесь, -- негромко сказал Гийом, подходя к нему и обнимая привычным защищающим жестом. - Мы с тобой больше никогда их не увидим.
   -- Чего им всем надо от меня?.. - Даниэль смотрел на Гийома огромными глазами потерявшегося ребенка.
   -- Ты - Грааль, который я никому не отдам, -- тихо произнес Гийом. - Пойдем. У нас еще останется немного времени покоя, останется время для любви, мой бедный Ангел. Мы больше никогда не будем принимать участие в придворных раутах, и пусть о нас думают все, что угодно. У нас осталось слишком мало времени, а мы еще не успели многого сказать друг другу. Слишком мало времени для любви...
   -- Зачем они вообще пришли сюда? -- звенящим от волнения голосом спросил Даниэль.
   Но на этот вопрос ответил не Гийом, а дворецкий Жермон Самиаза, все время стоявший неподалеку и до сих пор так и не замеченный ни одним участником сцены.
   -- То, зачем они приходили, пусть не имеет для вас сейчас никакого значения. Господин де Монвиль, вы можете положиться на меня. Даже после вашей смерти я тщательно прослежу путь шпаги, благодаря которой можно проникнуть в пространственные варианты. - Он выразительно посмотрел на Гийома, и в этом взгляде ясно читалось: "Даниэлю пока ни слова. В следующей жизни, быть может. Когда он вспомнит обо всем сам".
   Гийом стоял, прижав к себе белокурую голову Дани, осторожно гладя его по волосам, и вдруг Дани встрепенулся и воскликнул:
   -- Гийом, кажется, я снова могу писать. Теперь мне есть что показать им! Вот послушай! Хотя сейчас совсем другое время года, но настроение было такое:
   Гийом ласково и снисходительно вздохнул: ну разве можно сердиться на своего обожаемого ребенка? Даже если ты умираешь, то непременно найдешь силы улыбнуться.
   -- Стихи, моя радость? - мягко улыбнулся он. - Это значит, что ты выздоравливаешь. Непременно прочитай мне, Дани, прямо сейчас!
  
   Весь парк под снегом, играет джаз,
   Смотрю на тебя я в последний раз.
   И вьюга метет, и ночь холодна,
   А в музыке этой шумит весна.
   Ты смотришь: все было, у нас "дежа вю",
   И мы с тобой снова стоим на краю,
   И на ангельском языке звучит "Монсегюр",
   И не люди вокруг - шеренга скульптур.
   Ангел мой, в эту стужу хочу сказать,
   Что архангелам тоже хотелось спать.
   Они дремлют, склонив головы на мечи,
   А потому и ты сейчас лучше молчи.
   Я и ты - станем статуями в том дальнем углу,
   Нас с тобой и не вспомнят на снежном густом балу,
   А когда свет погасят, и джаз оборвет полет,
   Мы с тобою, мой Ангел, совершим марш-бросок вперед,
   И если меч нас настигнет, то лишь обоих сразу.
   "Я люблю тебя" - мы найдемся сквозь эту фразу.
   У нас много имен. По глазам узнаем друг друга.
   Нам поможет и лед, и вечно ревущая вьюга...
  
   Они смотрели друг на друга, как будто остального мира не существовало вовсе. Они не заметили, как дворецкий Самиаза неслышно отступил назад и растворился в густом сиреневом тумане. Если в какой-то миг Гийом и почувствовал странный, неуловимый запах рыбы, тем более странный среди благоухания лимонных деревьев, то ему было некогда задуматься над этим...
   Он думал только о том, как Дани перенесет это очередное собрание блестящих (все еще изящных и блестящих!) придворных. Брат все тяжелее опирался на его руку и, хотя никто, особенно в воцарившейся тьме, не смог бы разглядеть его смертельную бледность, безмолвную мольбу о пощаде в его всегда распахнутых, как и ребенка, глазах, Гийом ощущал его состояние как свое собственное. Его нужно было непременно отвести домой! Но Дани шел на золотистый свет, мерцающий в окнах салона. Он был должен! Он был обязан! Он никогда не смог бы написать гневный памфлет против Темной революции, идеи его отца - Даниала, извращенной теми, кто называл себя Светом (хотя кто давал этой земле больше солнца, чем Солнце-Даниал?). Но в каждой его строчке сквозило отчаяние несломленного Ангела, с грустью оставляющего эту землю, где его столько раз убивали, и каждый раз за любовь, потому что Любовь была его образом жизни. Грааль Любви просто хранил верность самому себе, и Гийом порой, по неизвестной причине, начинал чувствовать нечто вроде угрызений совести; по ночам, долгие часы глядя на тающего на глазах Даниэля, он, совершенно нерелигиозный человек, да к тому же пользующийся репутацией развратника и извращенца (как, впрочем, и его медленно умирающий брат), почему-то особенно ярко вспоминал апостола Петра, предавшего своего Учителя.
   Рыцарь Грааля, предавший Воплощенную Любовь своим выбором. Гийом, -- задавал он себе вопрос. - Да почему же ты так запутался, и в который раз принял участие в игре, затеянной Жаном дю Барри? Неужели ты не мог сказать, что тебя не устраивают его варианты? Неужели вы не смогли бы выйти навстречу своей смерти вдвоем? Тебя поймали, как мальчишку - на идее долга. Должен спасти Грааль... Но ведь ты знаешь, что сделанный тобой выбор ничего не изменит. Ты думал только о себе и попался. А как ты думаешь, что станет с Даниэлем после того, как он увидит твою смерть? Вспомни, как он увидел этого взяточника, старика Фулона, висящего на фонарном столбе с пучком сена, торчащим из распухшего рта. И воронье кружилось над этим местом где-то высоко в небе в безразлично-глубоком и синем. И сколько времени тебе пришлось биться с Даниэлем, который, едва придя домой, упал как подкошенный. У него была горячка, он уходил - улетал из рук брата, повторяя, что "больше не может", что "только он виноват", что "только он мог бы все изменить". Вероятно, Дани и в самом деле был способен изменить многое.
   А у Гийома в руках была только шпага, способная показать ему варианты пространств, где события развиваются совершенно иначе. Но куда идти и как изменить то, что уже предрешено? Гийом задумался и вспомнил их последний с Даниэлем вечер в Голубом салоне маркизы Жозефины де Шомбер.
   Красавица с черной бархаткой на шее устраивала праздник в знак протеста бунтующим толпам, прямо под носом у них. Пир во время чумы. Пир во время революции, когда в любой момент сюда могут ворваться толпы санкюлотов, посланных Маратом и, думается, не только затем, чтобы увидеть черные бархатки на шеях у женщинах, как раз на том месте, где ежедневно голова отнимается от тела у тысяч аристократов, и черные шелковые шарфы на шеях мужчин, которые будто удерживали уже отрубленные головы.
   Дани и Гийом издали смотрели, как звенит веселый смех обреченных, как рекой льется мальвазия, слушали, как все громче начинают звучать откровенно непристойные шутки. Гийом мог смотреть только на Дани, а Дани вообще ничего не видел. Вернее, видел, но совершенно не то, что и все присутствующие.
   Раскрасневшаяся, как вакханка, Жозефина приблизилась к братьям. Благоухая мальвазией и цветочными ароматами (кажется, ириса, -- подумал Гийом) подошла к Даниэлю совсем близко.
   -- Господин поэт, -- нежным свирельным голосом произнесла она. - Благодаря вашим безумным стихам, которые, кстати, всегда были прекрасны, а то, что они вовсе не безумны, показало время, мы поняли суть этой Темной революции. - Она рассмеялась. - Если бы вы стали сторонником Робеспьера, наверное, мы и тут кинулись бы за вами в огонь и в воду.
   -- Революционные свободы - это вопиющая ложь! - произнес Даниэль. - Меня в этом лагере вы никогда не увидели бы, слышите, никогда! Любая революция, какие бы прекрасные идеалы она ни провозглашала, будет Темной - от пролитой крови - и союзников, и противников!
   Маркиза кокетливо прикрылась веером, искоса бросая взгляд на остальную публику, которая, услышав громко звучащие голоса, потихоньку приближалась. Еще немного, -- и вокруг Даниэля соберется толпа не хуже, чем на революционном митинге. Как ни пытался Гийом остановить брата, зная, чем окончится подобная проповедь - очередным припадком, очередной потерей памяти, очередной попыткой самоубийства, -- все было бесполезно.
   -- Кажется, вы, господин д'Азир, заставите вспомнить нас всех знаменитую речь Жака Казотта, -- усмехнулась маркиза Жозефина.
   Огонь в глазах Даниэля мгновенно потух.
   -- Он говорил всего лишь о том, что всем нам отрежут голову. Это старо, это аксиома. Мы не живем вечно, а в той безумной обстановке, в которой мы вынуждены жить, вряд ли кто усомнится, что неизбежно лишится головы, разве что у него имеется четкая убежденность завтра же отправиться в Англию, а еще лучше и того дальше - в Россию.
   -- Фи... -- сказала маркиза. - Россия. Там же край дикарей, вечная зима и медведи на улицах...
   -- Медведи не отрубят вам голову, прекрасная Жозефина, -- вмешался в разговор Гийом, в продолжение этой беседы успевший в клочья изорвать перчатки. - Разве что откусят (он улыбнулся знаменитой солнечной улыбкой) и то - если вам вздумается заглянуть в его пасть, но, сдается мне, вы слишком благоразумны, чтобы заниматься эдакими глупостями. - И он поклонился маркизе с подчеркнутой вежливостью. - К тому же русские - галантные кавалеры...
   -- Да о чем это ты, Гийом? - недоуменно спросил Даниэль. - Какая Россия? Какие медведи?
   -- Полярное Солнце... -- как бы невзначай сказал Гийом, и Дани посмотрел в его глаза так, будто хотел отыскать в них вопросы на ответы, которые все еще оставались для него неразрешимой загадкой. - Видите ли, господа, -- улыбнулся Ледяной Ангел всем собравшимся, -- О России я вспомнил случайно: сегодня утром мне доставили письмо от дядюшки Жана дю Барри. Он живет сейчас в России и весьма доволен, не может никак понять, за что русские так любят французов.
   У Даниэля был такой вид, как будто он находится в одном шаге от истины, но она по-прежнему ускользает от него. "Не для этой жизни, малыш Дани, -- еле слышно прошептал внутренний голос. - Ты поймешь это позже, гораздо позже..."
   А маркиза Жозефина тем временем продолжала рассуждать:
   -- Чего русские точно не умеют, так это писать стихи. Так что, господин д'Азир, вы с легкостью могли бы последовать примеру своего находчивого родственника.
   -- Вы хотели бы, чтобы я вам что-нибудь прочитал? - прямо спросил Дани. - Эта Темная революция, которая ни одного из нас не оставит в живых, началась гораздо раньше; вот только мы все не привыкли делать выводы из собственных ошибок... Для меня нынешние безобразия только продолжают прежние... -- Его лицо исказилось как от сильной боли. "Адские гончие рвутся по следу Грааля: ведь только захватив его, они обретут власть над всем миром... Да, я знаю, вы не понимаете, не сможете понять меня, но в последние дни я не мог думать ни о чем, -- только об Альбе..."
   И, не давая маркизе опомниться, он начал читать и, если, кроме Гийома, никто не понимал, что хочет сказать придворный поэт д'Азир, эмоции были более чем понятны - и в XIII, и в XVIII столетиях, как понятны будут они и людям XX и XXI столетий:
  
   Поднимаемся на королевский престол,
   Солнце меркнет, его застилает костер,
   Плащ из дыма струится, и только Монфор
   Смотрит в сторону дальних заснеженных гор.
  
   Он останется здесь навсегда - Монсегюр,
   Алый танец огня нас кружит, mon amour...
   Мы дорогу всегда выбирали не ту,
   А вокруг весь Прованс полыхает в цвету
  
   Белых слив, белых вишен, и танец взвился
   Выше гор, выше сосен, легко унося
   Нас с тобой. Выше! К свету! И тьма без лица
   Скрыть не сможет ни глаз твоих и ни любви...
  
   Последнего слова он произнести так и не смог, задохнувшись от слабости, но этого, кажется, никто из гостей не заметил. Жермон Самиаза подошел к нему легкой тенью.
   -- Вам пора домой, господин, -- произнес он совсем тихо.
   -- Да, -- задумчиво проговорил Даниэль, пристально глядя на него. - А вот тебя я точно помню, Жермон. Я не знаю, на чьей стороне ты тогда был. Ты казался спокойным, почти счастливым, когда католики и татары Монфора сжигали нас с Гийомом на одном костре.
   Гийом смотрел в его огромные серые глаза, а видел зимнюю, уходящую вдаль дорогу, через всю разоренную пожарами Францию. Им обоим хотелось только любви, и никто из них даже не догадывался, что есть люди, знающие, как сделать из них разменную монету, и не одну жизнь - на целую цепочку жизней. Это мог знать только их отец Даниал, да один из заклятых друзей Даниала, имя которого терялось во тьме столетий, и только запах - запах рыбной чешуи - преследовал с тех пор Гийома. Разменная монета... Дворецкий Самиаза, огромный молчаливый бретонец, от которого вечно пахнет рыбой...
   -- Жермон, -- раздраженно сказал Гийом. - Сколько раз можно говорить тебе одно и то же? Настанет тот день, когда я перестану чувствовать этот жуткий рыбный запах от тебя?.. - Он произнес эти слова и словно споткнулся на бегу о камень. В этот вечер больше никто не услышал от него ни слова. Он уже четко знал, что в эту ночь впервые решится воспользоваться шпагой, на которой осталась священная кровь Грааля Любви...
  
   -- Воины в доспехах?.. - первым он услышал свой голос. - Ты разве уже ничего не помнишь, Дани? Это белые волки нашего отца Даниала...
   -- Конец татарам, -- негромко сказал Дан. - А нам пора. Вы прекрасно знаете, что произойдет дальше. В дело вступят катапульты, и в это пестрое месиво полетят огненные шары. Это будет конец Монфора Пиренейского.
   Кусты боярышника тревожно зашелестели, как от сильного порыва ветра. Дани, Гийом и Дан стремительно обернулись как по команде. Из кустов распространялся сильный запах рыбы, а вслед за этим омерзительным шлейфом выросла уже знакомая им всем огромная, темная, словно обоженная, фигура Симары. Крылья их общего заклятого друга были покорежены и печально обвисли, все тело пузырилось, как от ожогов, а одна рука висела буквально на волоске, обнажая мышцы и сухожилия. Но, несмотря на это, Симара улыбался, хотя жутковатой выглядела эта улыбка: половина его лица, видимо, тоже обгорела в огне, а правый глаз вытек, обнажая сухую глазницу. Дани невольно содрогнулся. Он не мог сказать ни единого слова, как и его друзья. Но все это Симару нисколько не смущало. Он сделал резкое круговое движение рукой, и она встала на место, в сустав. Он повернул лицо к солнцу, и вытекший глаз снова сделался прежним. Сложнее всего оказалось с крыльями: они никак не хотели расправляться. Безрезультатно пробившись с черно-желтыми крыльями, он еще раз взмахнул руками, и на них появились широкие рукава монашеской рясы. Через минуту беглецы видели перед собой обычного католического монаха с солидным брюшком, с привычной для Симары веселостью смотрящего в синее небо, хранящее абсолютное безразличие к тем, кто ломал копья в одном из вариантов земного пространства.
   Первым опомнился Дан.
   -- Что, проблемы? - поинтересовался он без тени сочувствия, с плохо скрытой враждебностью.
   Самиаза встряхнул руками, сбрасывая синеватую рыбью чешую, и его улыбка сделалась снисходительной. Висящая на ниточке оборванного сухожилия вторая рука тут же встала на место. Со стороны складывалось впечатление, будто Самиаза собирает конструктор, а каждый из его членов - просто детали.
   -- Как видите, господа мотыльки, -- издевательски заявил он. - Вот как я решаю собственные проблемы. Не мешало бы и вашему папаше немного поучиться у меня. А то - едва поражение, и он исчезает надолго, зализывает раны, нередко впадает в истерику. А уж если доводится чинить крылья, он может пропасть иной раз и на полгода. Любопытно, что он сделает, если его снова засунут на самое дно Кордильеров?..
   -- Я не собираюсь выслушивать гадости о своем отце, -- сухо произнес Гийом. - Каким бы он ни был, он все-таки отец мой... И Дани... Если ты пришел с единственной целью задержать нас или каким-то образом взять реванш, у тебя ничего не получится.
   -- Я понимаю твою досаду, Симара, -- поддержал Гийома Дан. - Можешь полюбоваться сокрушительным поражением Монфора. Чувствуешь: паленым пахнет? Татары всегда пахнут на удивление омерзительно, на наемники-татары - и вовсе как выходцы из преисподней.
   -- Да плевать я на них хотел, -- пожал плечами Самиаза-Симара. Он разговаривал как учитель с непонятливыми школьниками. - Мои функции вообще незначительные - только наблюдать.
   -- И еще обманывать! - не выдержал Дани. - Даниал не наблюдает: он сражается, и победа будет за ним.
   Симара расхохотался. Он хохотал так, как будто ему рассказали увлекательный анекдот, сгибаясь пополам, время от времени вытирая слезы. Наконец, он выдавил сквозь приступ смеха:
   -- Ничего не скажешь, Даниал просто молодец! Он отстоит Тулузу! Блеск! Он спасет весь Прованс! А как быть с основными силами, которые сейчас мягко отойдут в лес, и лучшие татарские воины минут через пятнадцать встретятся с тремя глупыми мотыльками, которые так и летят на свет, в светящуюся ловушку! Ой, держите меня! Дальновидный, добрый папочка.
   Дани нахмурился:
   -- Дан! - крикнул он. - Мы уже потеряли слишком много времени! Нам пора идти к горам!
   Дан в знак согласия слегка наклонил голову и сделал несколько шагов по направлению к горам.
   -- Минут через десять нас всех ни одна живая душа не найдет, -- сказал он. - Помни, Дани, -- Тулуза спасена, как и хотел Белен-Даниал. Монсегюр остается за нами, и мы должны идти туда.
   Больше не оглядываясь на Симару, они пошли к зеленеющему совсем рядом лесу.
   -- Как бы вам ни хотелось избавиться от меня, я всегда останусь за вашими спинами! - закричал темный ангел - Вам все время кажется, будто я несу вам зло: вам больно... А чего я хотел? Психология обычного человека. И не смотрите на меня так убийственно, граф Гийом, лучше крылья свои черно-синие берегите! Они вам очень скоро понадобятся!
   Ответа не последовало. Только проснувшиеся птицы пели как будто в экстазе, как будто эти песни должны были стать для них последними. Или они видели Белена-Даниала в первый раз во всем его блеске? Кто знает? Во всяком случае, троим мотылькам некогда было думать об этом. Дан уже вошел под темные прохладные своды пещер, и в первый раз Дани не заметил, чтобы он при этом внутренне содрогнулся.
   -- Скорее, Дани, -- быстро проговорил Гийом. - Надо идти. Предатель уже в Монсегюре, и мы должны успеть спасти оставшихся там людей, вот уже несколько лет выдерживающих осаду католиков.
   Через несколько поворотов в пещерных лабиринтах они услышали смутный гул снаружи, как будто у входа в пещеру бушевало море, и мутное грязное цунами вот-вот ворвется в коридоры, швыряя по стенам мертвых рыб с выпученными стеклянными глазами и осьминогов с оторванными щупальцами.
   -- Не оглядываться, -- тихо и быстро приказал Дан. - Жди очередной шуточки от тандема Габриэль-Симара. Когда вокруг все так тихо, как сейчас, следует ждать большой битвы.
   "Он скользит по камням неслышно, как дух, -- подумал Дани. - А впрочем... Впрочем, он и есть дух..."
   -- Дан, -- позвал он проводника. - Почему они охотятся за мной, да еще с такой страстью, что, не добившись своего, выжигают весь Прованс, сравнивают с землей Монсегюр?
   -- Ты - королевская кровь, Грааль, и ты лучше меня это знаешь, -- спокойно пояснил Дан, не сбавляя шага. - Ты можешь перевернуть историю. Она будет лепиться под твоими пальцами, меняться, словно погода, и когда люди говорят: случилось чудо: много-много лет прошло с тех пор, как мы видели настоящую зиму, и вот теперь снег под Новый год стал для всех настоящим праздником! Или... Целое лето шли дожди, и стоило тебе появиться, как солнце светит в бесконечно синем небе с утроенной силой. Эта жизнь ждет тебя, только тебя... А эти мрази хотят использовать удивительные способности королевской крови независимо от короля. Всегда считал идиотизмом использование святых мощей. У тебя есть только одно совершенно лишнее качество: всегда и во всем, в бедах всего мира винить себя. Забей. Виноват не ты, а те, кто пытается использовать тебя в интересах Темной революции. Так отмени ее. Все революции сразу ты отменить не сможешь, но эту... в Альбе... и еще одну - несколько позже, ты отменишь с легкостью, а когда вернешься в свое настоящее-будущее, не оставишь для Темной революции даже призрачной почвы.
   -- Скорее, Дани! - вдруг крикнул Гийом. - Я снова чувствую отвратительный запах рыбы! По моим подсчетам, минут через пятнадцать мы должны попасть в Монсегюр!
   И как бы в подтверждение его слов, шлейф рыбной вони заполнил все ниши и переходы.
   -- У вас все равно ничего не получится! - загремел под потолком голос Симары, хотя его самого нигде не было видно. - Дани принимал участие только в двух Темных революциях, причем обе они происходили во Франции - в XIII и в XX веках! А сколько таких революций было в истории земли? Как быть с ними - русскими, мексиканскими, кубинскими и прочими?
   -- Чушь, господин Наблюдатель, -- отозвался Дан, не сбавляя шага. - Мы уничтожим механизм, корень, из которого произрастают революции, и этого достаточно.
   -- Пусть даже самой высокой ценой, -- добавил Гийом, высоко вскинув голову. - Даже если со всех сторон мне и Дани и твердят о невозможности нашей встречи в будущем. Мы всегда будем жить так, как будто находимся рядом друг с другом. Нас не смутит ни расстояние, ни возраст. Ты решил, что разговариваешь с людьми, и это твоя главная ошибка. Мы - Ангелы, и все наши беседы проходят по принципу: "Я знаю, что ты знаешь, что я знаю". Это смешно, друг Симара, это просто потеря времени. Что же касается тебя, то ты кружишься рядом с нами исключительно из шкурного интереса, а проще говоря - из-за женщины, которую при самом удачном стечении обстоятельств забудешь лет через двадцать. А вернее, -- она забудет тебя. И для тебя это будет больно, плохой Ангел и Наблюдатель Симара, увлеченный прелестями земли, тогда как ни меня, ни Дани подобные ситуации уже давно не пугают. Наше безумие способно осветить этот мир точно так же, как и лучи нашего отца Даниала.
   Ты лжешь, Симара, даже нам, а что еще хуже - самому себе. Хочешь услышать стихотворение из будущего? Это твой образ. Вот только я не вижу в нем Ангела. - Только людей, а значит, нам вряд ли по пути. Но ты все-таки выслушай эти безумные (мы безумны по определению, ты не забыл?) строчки. - И он на ходу продекламировал:
  
   Он сказал, что вернется и просто солгал,
   Оставляя пустым свято место.
   Ты устала. Он тоже от жизни устал,
   Для него платье сшила невеста.
  
   Если сможешь, конечно, ты в небо упасть,
   А не в реку с туманным забвеньем,
   Затянувшейся тиной по имени "страсть",
   Где по берегу бродят виденья
  
   Всех не встретившихся. Он -- хозяин словам,
   Говорил: за базар отвечает,
   А теперь наливает он полный стакан:
   Забывай, будет легче, он знает...
  
   Навсикая стоит среди ив у реки.
   Ты ждала, - он бежал к Пенелопе,
   Она ткала ковер, ее речи легки,
   Он же видел алмазные копи.
  
   И какая же разница - умер, забыл -
   Все слова его бабочкой вьются...
   Ты красива. До вечера. Далее - пыль.
   Навсикаи всегда остаются.
  
   Вечно ждать: вдруг в волнах этой темной реки
   Отразится на миг он. Но легче
   Целый день отвечать на больные звонки,
   Ждущих этой нелепейшей встречи.
  
   Он сказал, что вернется, но он не придет,
   От жены женихов отгоняя,
   Он оставил тебе лишь свободный полет
   И мечту о преддверии рая.
  
   Навсикая молчала, темнела река,
   Вспоминая всегда без усилья
   Всех, кто так и не встретился, и облака
   Превращая в огромные крылья,
  
   Чтоб хоть в небе, -- но встретились. Здесь же - не жизнь!
   У нее в рукаве не цветы, а ножи,
   И задача не сходится, так докажи,
   За базаром следящий, что нету здесь лжи,
  
   Что есть замок, дворец или просто есть дом,
   Где живет лишь любовь, и что мы не умрем...
  
   -- Можешь принимать это как вызов, Симара, -- Гийом горделиво встряхнул роскошными черными волосами. - Ты все больше превращаешься в обычного человека. Когда мы закончим все дела в Монсегюре, то еще будем иметь возможность побеседовать с тобой, Наблюдатель-неудачник, в лице моего дворецкого Жермона Самиазы... А пока... До встречи, мой заклятый друг. Ты не хуже меня видишь, как в пещерах становится светлее: Даниал указывает нам путь наверх, и мы идем вслед за ним, чтобы его светом ослепить предателя, нашедшего укромное место в самом темном углу подавала, как подлая крыса. Связь окончена, братишка Самиаза-Симара.
   Когда они выходили на изумрудно-зеленую поляну, окруженную высокими темными деревьями, под которой белели островки нерастаявшего снега, из пещеры донеслось эхо:
   -- Мне все равно, что вы трое вместе с вашим папочкой обо мне подумаете! Да, я всегда выбирал любовь к женщине! А вы со своими идиотскими идеалами спасения мира от революций готовы уничтожить то, что мне дорого! Берегитесь, глупые, глупые, безнадежно безумные мотыльки!
   Гийом с тревогой посмотрел на Дани, но огромные серые глаза его брата сияли восторженностью.
   -- Гийом, -- прошептал он, судорожно сжав его руку и глядя на вздымающиеся к самому небу горделивые древние стены замка. - Посмотри, Монсегюр! Это Монсегюр!
   -- Прошу пожаловать, господа, -- улыбнулся Дан. - Монсегюр сегодня принимает в своих стенах Грааль!
   -- А вот и ответ нашему общему знакомому Симаре. Раз уж он решил всегда стоять за нашими спинами... "Я знаю, что ты знаешь, что я знаю, Паскудь Крылатая!" Послушай напоследок наше кредо: за многие века оно нисколько не изменилось!
   И он, никогда не увлекавшийся стихами, среди этого тихого туманного леса, среди древних деревьев, в ветвях которых так тихо и умиротворенно ворковали голуби, отчетливо прочитал стихи, неотрывно глядя своими изумрудными счастливыми глазами в огромные серые глаза Дани, откуда страх исчезал, таял без следа, подобно ночной дымке.
  
   Скорей сойди с ума, мой Ангел,
   Молю, скорей сходи с ума,
   Здесь, где идут бои без правил,
   Где каждый день ревет война,
  
   Где Ангел против человека,
   Всегда - разумный эгоист,
   Живи еще хоть четверть века -
   Перед тобою - чистый лист.
  
   Вооружись своим безумьем
   И крыльями... Во имя... За...
   Нет смысла быть благоразумным,
   Твоя стихия - шторм, гроза.
  
   Влетай вы их сны, взметай их души
   И сохрани Грааль Любви.
   Немногие умеют слушать
   Безумие в твоей крови.
  
   И в этой дикой круговерти
   Тебя не тронет даже смерть.
   Что смерть? - Лишь надпись на конверте
   О том, как нам пришлось сгореть...
  
   -- А вот и первый гость, друзья мои, -- улыбнулся Связной, до сих пор любовавшийся игрой солнечного света на девственно-чистых снегах горных отрогов. - Кажется, он знаком не только мне, но и вам тоже. Знаком более чем хорошо... -- и в его глазах блеснуло хищное, волчье. "Молодец, сынок, -- услышал он неведомо откуда прозвучавший голос Даниала. - Даю слово, солдат, недолго тебе придется оставаться Связным. Кажется, я уже успел полюбить тебя, хотя и был вроде бы как не должен. Да в последнее время я все прочнее начал забывать значение слова "долг".
   От ворот замка к троим неожиданным пришельцам и в самом деле направлялся человек, которого, как и сказал Связной, они узнали сразу и мгновенно - все трое. Человек в белых одеждах действительно привлекал к себе внимание: невысокий, худощавый, с абсолютно белыми волосами, тонкой улыбкой, и взглядом искоса.
   -- Я говорил: его глаза похожи на звезды..." - прошептал Дани.
   -- Серых звезд не бывает, -- резко отозвался Гийом; его глаза уже стали темными, как штормящее море. Однако он прекрасно держал себя в руках и даже нашел в себе силы улыбнуться: -- Если, конечно, братишка, ты не имеешь в виду болотную лягушку.
   Дан тихо рассмеялся. Он не сомневался, что приближающийся к ним господин Тренкавель, известный в истории, как борец за права альбигойцев, слышал их каждое слово.
   -- В Монсегюр нас, кажется, не впустят, -- шепотом сказал Дани.
   -- Монсегюр без Грааля ничего не стоит, -- ответил Гийом. Он смотрел прямо перед собой и спокойно улыбался, одной из самых бесподобных своих солнечных улыбок.
   Тем временем Тренкавель подошел к ним и непринужденно устроился на одном из огромных плоских камней.
   -- Присаживайтесь, господа, -- сказал он, улыбаясь дежурной улыбкой банковского служащего, приятный во всех отношениях, готовый в любой момент показать волчьи клыки из-под маски воплощенной любезности.
   -- Мерси, месье Франк Авель, -- с преувеличенной любезностью отозвался Связной. - Надо полагать, совещание пройдет прямо здесь?
   Ни один мускул не дрогнул на исхудавшем лице Тренкавеля при звуке своего настоящего имени.
   -- Верно, мессиры, -- глядя на них по-прежнему обаятельно согласился он (ни дать, ни взять, грабитель-браток из 1990-х, -- подумал Связной. - Сколько их мне пришлось перевидать, а оказалось и правда: нет ничего нового под луной). - Ни к чему нашим чистым аки голуби братьям знать то, что им не полагается. Чем меньше знаешь, тем крепче спишь...
   -- И тем легче умираешь, -- не удержался от замечания Дани.
   Тренкавель и бровью не повел:
   -- Верно, -- холодно заметил он.
   К этому времени Гийом уже смотрел на него с откровенной ненавистью.
   -- Что, очень хочется убить меня прямо сейчас, граф де Тур? - усмехнулся Тренкавель.
   -- Мост уже спущен, -- меланхолично, не обращаясь ни к кому обронил Связной. - Братья уже выходят из Монсегюра. Скоро мы получим возможность пообщаться и с ними...
   Тренкавель быстро обернулся назад, а когда снова взглянул на своих собеседников, его лучистые серые глаза уже метали молнии. "Сорвало резьбу", -- подумал Дани.
   -- Вы... -- Тренкавель задыхался. - Вы... Ничего не понимаете! Ничего! Ни что такое Свет, ни что такое Тьма! Я - верный служитель Света, слышите?! И все, что бы я ни делал, все, что кажется вам предательством, на самом деле - борьба за дело Света с откровенными поклонниками Тьмы и такими же не понимающими, как вы трое!
   -- Ну так объясните нам, ничего не понимающим, -- спокойно сказал Гийом, располагаясь напротив него и, слегка потянув Дани за руку, давая сигнал опуститься рядом с ним. Его изумрудные прозрачные глаза были безмятежны, как море в штиль, в котором солнечные лучи преломляются воплощением невозможного счастья. - У нас есть сейчас достаточно времени, чтобы выслушать все ваши доводы. Боюсь только, что этот разговор - ненадолго, потому что мы намерены беседовать исключительно по существу.
   Дани заметил, что глаза Тренкавеля сделались необычными, бегающими, как у ученика, пришедшего на невыученный экзамен и забывшего дома шпаргалку. Беспокойно бегающие по коленям пальцы он, наконец, сцепил в кулаки и только тогда смог заговорить.
   -- Странно, что прописные истины приходится объяснять вам, потомкам древних кельтов, -- сказал он, криво улыбаясь и понемногу успокаиваясь. - Разве вы не знаете, как наши предки добивались благосклонности богов, и вашего отца - Бела-Белена-Даниала, в частности, господа (он кивнул в сторону Дани и Гийома)? У кельтов широко практиковались человеческие жертвоприношения. Конечно, самое лучшее - если бы они были добровольными. Вам это сейчас кажется бессмысленной жестокостью, хотя на самом деле все было не так. Но начнем сначала. Представьте себе поле боя, где погибло множество здоровых красивых мужчин. Их жизнь прервалась насильственно, но ее энергия требует выхода, и вот поле боя покрывается яркими цветами - маками, розами, гиацинтами... Та же история происходит и при ритуальных жертвоприношениях. После каскадных сожжений древних кельтов начинается невиданный урожай на полях, после многотысячных жертв ацтеков - новый солнечный цикл и урожай маиса, у египтян - разливы рек и опять же урожаи, у славян - снова урожаи... Чтобы избавить социум от болезней лучше всего подходят добровольные жертвоприношения...
   -- Здорово вы поднаторели в практике жертвоприношений, господин Франк Авель, -- подчеркивая имя собеседника тихо произнес Гийом, медленно поднимаясь со своего места. Смотреть на него в этот момент было просто страшно, как будто закатные лучи Белена пылали беспощадными отблесками в глубинах потемневшей воды, которая не могла предвещать ничего иного - только бурю. - А заморочить голову и без того склонного к жертвенности Дани для вас и вовсе труда не представляло. Я так и слышу, как вы долбите ему день за днем: "Спасти Прованс и Лангедок ценой всего одной жизни..." Заманчиво, не так ли? И почему вам только не пришло в голову предложить себя вместо Дани? Молчите? А ваш друг Омар Пиренейский знает это не хуже, чем вы. Боитесь произнести? Боитесь, что знание сделает Дани сильнее? Тогда скажу я, потому что никто от этого известия не упадет в обморок. Дани, как и я, -- сын Белена-Даниала, Дани - это Грааль Любви, который вы, господин Тренкавель, уже успели обменять на собственную жизнь и благосостояние. А Прованс был разрушен озверевшим Омаром. Наверное, ему было плевать на Грааль и на тех несчастных, которых вы в придачу швырнули в его пасть, похоронив в пещерах под Монсегюром. И не надейтесь, что сейчас вы получите возможность сделать то же самое. Это говорю вам я, граф Гийом де Тур!
   Его слова звучали так громко, что вокруг бледного Тренкавеля и троих беспощадных обвинителей начала собираться большая молчаливая толпа. Если бы Тренкавель потрудился в тот момент поднять голову, он умер бы от страха прямо на месте: глаза молчащих людей были одинаковыми, почти черными, как будто через них смотрели все, кто был повешен, сожжен, растерзан по приказу Османа Пиренейского и по предательству "борца за дело Альбы" Тренкавеля". Гийом, высокий, стройный, черноволосый, озаренный алыми солнечными лучами, создающими нимб вокруг его головы, казался всем посредником между Альбой и ее истинным хозяином - Беленом-Даниалом.
   -- Братья! - воскликнул он. - Посмотрите вокруг! Сегодня утром огромный отряд Османа Пиренейского потерпел сокрушительное поражение у стен Тулузы! А это значит, что дорога на Прованс ему закрыта. Уже сейчас все рыцари Прованса и Лангедока собирают армии, способные отразить крестовый поход против Грааля! Ваш "чистый" Тренкавель действовал исключительно в собственных интересах, говоря будто жизнь моего брата - Грааля Любви сможет спасти вас, защитников Монсегюра! Мне хотелось бы услышать ваши слова: вы, именно вы, готовы купить свою жизнь в обмен на мою жизнь и жизнь моего брата? Если вы скажете "да", мы, ни слова не говоря, добровольно взойдем на костер, приготовленный сыновьям Белена Османом Пиренейским и его татарским войском!
   Дани тоже молча встал и подошел к брату. Они спокойно стояли плечом к плечу, насквозь пронизанные Солнцем Тысячелетней Империи, и ждали решения общины. Все смотрели на них, не замечая, что "чистый" Тренкавель потихоньку, шаг за шагом, отступает в сторону горного леса.
   Молчание общины можно было объяснить страшным шоком, потрясением, невозможностью говорить, потому что через пять минут все люди, один за другим, начали опускаться на колени перед Дани. Наконец, из толпы вышел немолодой человек с благородными чертами лица.
   -- Рад приветствовать вас, граф Раймонд, -- Гийом склонился перед ним в почтительном поклоне.
   -- Вся община в моем лице просит вас, граф де Тур, и вашего брата простить нас за слепоту. Мы должны были больше думать и меньше верить. Наверное, мы все слишком сильно любили свою страну, мы не могли представить, как эти цветущие деревья будут втоптаны в грязь сапогами завоевателей. Простите нас, но только за это...
   -- За любовь к родине не стоит просить прощения, -- сказал Гийом. - И я, и Дани готовы были отдать за нее свои жизни, даже если бы нам казалось, что все друзья нас предали, даже если бы нас сжигали на площади под хохот ничего не понимающих людей. Теперь только от вас зависит, насколько быстро удастся остановить вылазку этой Темной революции. Мы сделали все возможное, теперь - дело за вами. Идите и расскажите всем трубадурам то, что вы видели. Расскажите им о том, что такое - истинный Грааль, который искали многие века и что он через все времена останется со своими верными.
   -- Будьте спокойны, граф де Тур, -- сказал Раймонд Тулузский. - Мне найдется, чем ответить захватчикам, и песни всей Южной Франции будут посвящены только вам... Они останутся в памяти людей через много сотен лет... Если бы не одно но... Только виконт Тренкавель знал, как можно незаметно спуститься с гор из Монсегюра, как вывести отсюда всю общину в тыл Симона де Монфора.
   -- Виконт Тренкавель исчез! - раздался звонкий голос Связного. - Надо думать, побежал сообщать хозяину о сокрушительном провале! Но вы, братья, не должны беспокоиться. Позвольте представиться вам. Я - Связной, я обладаю способностью выводить людей по самым незаметным тропам, и моими указателями служат каждая травинка, каждая птица в небе, каждое дуновение ветра. Поверьте мне хотя бы потому, что ничего иного вам не остается. Сегодня же до рассвета вы окажетесь в своих домах, а потому собирайте все необходимое, а я всегда готов отправиться в путь - умершим ничего не нужно, кроме покровительства Даниала! - И он так заразительно по-детски искренне улыбнулся, что улыбками засветились и лица альбигойцев, которых впереди ждали долгие сражения за независимость своей страны и которые были теперь совершенно уверены в своем успехе и том, что еще долгие годы их взгляд будет радовать цветение вишен и слив, а песни трубадуров по всем дорогам Прованса и Лангедока будут прославлять щедрость Даниала и отвагу его сыновей.
   Дан повернулся к Дани:
   -- Справишься без меня, брат? - спросил он весело. - Я недолго буду отсутствовать. Знаешь, кто будет ждать тебя впереди? Прости, Гийом, но я опять скажу стихами. На прощание, можно? Пока я вас слушал, у меня целая поэма сложилась в голове, но первое стихотворение было посвящено тебе, Гийом, каким ты был в земной Альбе, без права на варианты. Можно?
   Впрочем, разрешения он и не ждал. Просто хотел предупредить Дани в духе альбигойского времени - стихами. А Гийом смотрел на него так же снисходительно, как смотрит на своих неразумных, но обаятельных детей Солнце-Белен-Даниал...
  
   Он стоял в лесу, изучив ходы,
   Где проходит враг. Изучил следы,
   И он видел их сквозь густой туман,
   Да и враг был глуп: говорил:
   "Обман - это дело хищников или псов,
   Я смеяться буду, пусть даже кровь
   Всю, до капли выпустят из меня".
   Он считал, что крылья - его броня.
   Он все делал разуму вопреки, --
   Не пойдет мимо смрадной ночной реки,
   Что могла бы спасти его, и шаги
   Часовой уже слышал сквозь рев пурги.
   Он настолько ходы его просчитал,
   Что и сам стал им, пока долго ждал,
   И сказал при встрече: "Ну, здравствуй, брат,
   Для обоих нас нет пути назад,
   Ожидая, понял, что мы - одно...
   Посмотри на белое полотно, --
   Снег так чист, и мысли мои чисты,
   Я нашел свой Грааль, и это - ты".
   И они ушли в эту ночь вдвоем,
   Лес стеной стоял, лес пылал костром
   Восходящего солнца, и птичий хор
   Пел о тех, кто ждал, кто терпел, нашел,
   И пускай впереди - лишь огонь костра,--
   "Я дождался, брат. Через сотни стран
   Я прошел, считая, что ты - мой враг.
   Все. Пора. Впереди - желто-алый флаг"...
  
   -- Спасибо, брат, -- негромко сказал Дани. - Я и сам не смог бы написать лучше.
   -- А я - тем более, -- улыбнулся Гийом, обнимая Дани за плечи и прижимаясь лицом к его волосам, тонко пахнущим вереском и полевыми гвоздиками.
   -- Ну что ж, -- сказал Дан. - Извини, Дани, извини, Гийом - он показал глазами в сторону ожидавших его под стенами Монсегюра людей. - Меня ждут. Пора. К рассвету они должны оказаться в своих домах.
   -- До свидания, Дан, -- хором отозвались Дани и Гийом. - Мы будем ждать встречи с тобой.
   -- Если Даниал позволит, -- сказал Дан с мальчишеской улыбкой и, махнув на прощание рукой, направился к альбигойцам.
   -- Идти след в след за мной, -- долетел его звонкий голос до братьев. - Ни шагу в сторону! Это смерти подобно! Вы справитесь, я знаю, ведь теперь только от вас зависит благополучие вашей родины и благосклонность Белена!
   В следующую секунду он исчез в горном проходе, надежно скрытом зарослями ежевики, а еще через несколько минут на поляне не осталось никого. Тишина была настолько оглушительной, что упоительный стрекот сверчков, кузнечиков и цикад, возносящих хвалы Солнцу, возносился к бездонному, как море, бесконечно-синему небу, казавшемуся торжественной ризой Даниала, одержавшего свою первую победу над Темной революцией в Альбе.
   -- Ну что, пойдем, брат? - спросил Гийом. Его глаза сияли от счастья.
   -- Пойдем, любовь моя, -- сказал Дани, прижавшись к его плечу. - Мне кажется, что я наконец-то попал домой. Гийом, Гийом, единственное, чего я боюсь: отупеть от такого бесконечного счастья - свободно идти по лесу, не думая, куда и зачем, чувствовать твое плечо и знать, что больше никто и никогда...
   -- Ах, как ты ошибаешься, дружок, -- раздался прямо над ними знакомый голос и Дани, вздрогнув, поднял голову.
   Снова глаза Гийома потемнели, а жест, которым он обнимал брата, сделался из счастливого охраняющим.
   -- Опять ты, Паскудь Крылатая? - глухо произнес он.
   -- Вы весьма догадливы, -- вежливо ответил голос Симары. - Что ж, друзья мои... Один-ноль. Почти... Заметьте, я сказал "почти". Вам удалось спасти Прованс, Монсегюр, все традиции Альбы, благодаря чему воссоединение северной Франции с южной пройдет по типу... как бы это сказали в XX веке - бархатной революции, такой же мягкой, как кудри вашего драгоценного Дани. Но останется Монфор, который пройдет за вами сквозь века, останусь я, останется Габриэль, все, кому вы так помешали в этом временном пространстве. Такие шалости не прощаются, детки мои.
   -- Теперь, черно-желтый, ты не сможешь красоваться на площади, где сжигали нас с Дани, в одежде католического монаха с гладко выбритым черепом и заготавливать на будущее стихи, которые будут резать наших единокровных потомков, как ножом.
   -- Этого мне жаль больше всего, -- вздохнул Симара.
   -- Мне никогда не понять тебя, -- сказал Дани. - Предположим, у меня тоже много стихов об Альбе, но я никогда не положу на весы жизни людей и стихи. Мне не требуется сжигать Рим, чтобы вернуть утраченное вдохновение. Поэтому если написанные мной стихи уйдут в небытие, я не огорчусь. Хотя... Сделаю тебе приятное. Послушай, приятель, историю о том, чего в этом пространстве не будет никогда.
  
   Последняя ночь. И первый снег,
   Как белым покровом, укрыл Монсегюр,
   Через пять минут к нам придет новый век,
   И уже ясно слышен его аллюр.
  
   Но мрак безнадежен, туман тяжел,
   Ни факела нет, что еще горит...
   -- Дай руку, пойдем на вершины гор.
   (Мне взгляд не забыть уже твой...) - Mais oui...
  
   Прогулка не вышла, и нас с тобой
   Отдали тем, кто готовил трон,
   Мантию из огня, длинный конвой,
   Алмазные искры, прекраснее всех корон.
  
   Позволь до последней черты с тобой дойти,
   Все проклятия выслушать, и не гони
   Меня до конца твоего пути,
   Мне имя твое не забыть, ....
  
   Никто не тянул меня мифом стать,
   Девица с глазами наивными жалась: "О, как ты крут!",
   Девица красивая, к тому же рядом - кровать...
   Но я ответил ей: "Нет, меня долго ждут
  
   Те, кто из пепла делает мифы,
   Кто вспомнить не даст мне его лица,
   И я приведу его к солнечным рифам,
   И будет другое кино. До конца".
  
   Она мне шептала: "Не лезь в бутылку,
   Кроме помоста и дыма, ничего не найдешь".
   Я сказал: "Вот предатель, тащи на опилки
   Того, кто привык стряпать мифы и ложь".
  
   Мы пойдем с тобой в непроглядный мрак,
   И наш свет ослепит того, что зовет к себе на визави.
   Он подумает: эти двое - одно: слишком бьются в такт
   Их сердца... И ты мне сказал: "Оh, oui".
  
   Этот стук и сейчас преследует нас,
   Когда первый снег швыряет свое рваное полотно.
   У тебя тот же цвет широко распахнутых серых глаз,
   Ты глядишь на меня и видишь совсем другое кино.
  
   Так забудь о предателе, если моя рука
   Обнимает тебя, как и там, на краю земли.
   Moi, je t'aime, mon amour, и так будет, пока
   Ты смотришь в мои глаза и отвечаешь: "Oh, oui"...
  
   -- Да ты не только крут, приятель! - расхохотался Симара. - Ты к тому же смел до глупости, до идиотизма. А знаешь, меня так увлекло наше невольное поэтическое состязание, что я всерьез поверил в возможность совершения того, что было описано только на словах. Ты, конечно же, немедленно вспомнишь о том, что написанное слово обрастает плотью и меняет мир, но теперь это лучше только для меня! Ты можешь возразить: в другом пространственном варианте именно так и было... Но это меня уже не удовлетворит. Это камень в мой огород, и бросает его тот, кто ни в коем случае не должен был знать того, о чем здесь говорится и что из этого затем (в далеком будущем, как нам всем сейчас кажется, последует). А потому, не трогая милого твоему сердцу Прованса и песни трубадуров, уже в этот момент поющих Белена-Даниала на всех дорогах, я уничтожу только вас двоих, и опять же - не из личной ненависти - боже упаси! - как может наблюдатель знать, что такое ненависть!.. Исключительно из любви к искусству... Видите ли, господа, у меня есть стихотворение, которое должно подойти к развитию событий как на земле, так и в этом пространственном измерении. Без изменений! А теперь слушайте!
   Дани и Гийом невольно прижались друг к другу, внутренне содрогнувшись, а из темных ветвей деревьев доносилось чтение Симары, которое звучало сейчас как приговор им обоим:
  
   Чёрных стрелок часов вертикаль - как копьё.
  Полночь. С ритма сбивается сердце моё.
  Заливает нам души, победно крича,
  Холод бездны в татарских глазах палача.
  
  Руки связаны, души вот-вот отлетят,
  Не задержат их эти шеренги солдат,
  Не задержит их копий и пик вертикаль...
  Только вечной Любви подчинится Грааль.
  
  Раз уж люди остаться хотят в Темноте.
  Мне - судьба быть распятым на этом кресте.
  И пусть Ангел заткнётся. Мосты сожжены.
  Дайте нам перед смертью чуть-чуть тишины.
  
  А когда разгорится костёр под крестом,
  И взовьётся дым чёрный под небо винтом,
  Пусть увидит толпа ввысь взлетающих птиц,
  Равнодушных к десяткам опешивших лиц.
  
  Эти птицы из мглы, из огня, из Любви.
  Эти птицы Любовь умоляют: "Живи!"
  Эти птицы вернутся влюблёнными вновь,
  Принеся в этот мир Счастье, Свет и Любовь...
  
  А внизу остаётся, надрывно крича,
  Мёртвый ужас в татарских глазах палача.
  
   Воцарилось глубокое молчание, и Гийом в первый раз побоялся посмотреть в глаза Дани, наверное, потому что знал, что именно увидит в них, а Дани прошептал:
   -- Потрясающе... Удивительно... Так действительно было... И так должно быть.
   -- Зачем? - закричал Гийом в отчаянии. - Дани, что ты наделал!
   Огромные серые глаза смотрели на него с бесконечной любовью, но туманная дымка в них мешала Дани видеть облако цветущих белых вишен, которое Солнце окрасило багровым закатным светом. Перед его глазами стояли только крылья белоснежных птиц, которыми стали в их далеком прошлом Гийом и он сам. И которыми они будут в любом варианте пространства, даже если удастся искоренить Темную революцию в Альбе. Для них судьба оставалась прежней...
   -- Так не должно быть! - крикнул Гийом, но в ответ ему только тревожно зашелестели вековые деревья, перед которыми древние кельты совершали свои торжественные обряды. Казалось, все они печальным хором повторяют: "Слово Грааля всегда становится реальностью".
   -- Прости, Гийом, -- прошептал Дани, опустив голову.
   Но Гийом только обнял его как ребенка и осторожно прижал к себе.
   -- Не плачь, малыш, мой вечный маленький филид, такой беззащитный и трогательный, который не сможет сделать без меня ни шагу в джунглях жизни, -- сказал он. - Мне всегда хорошо, если я рядом с тобой. Главное - остаться вместе и в будущих жизнях, а больше мне ничего не надо. Мы победим в любом случае, мой Грааль Любви, мой поэт, мой ребенок. Я не оставлю тебя никогда, даже в смерти. Я люблю тебя... Люблю вопреки всем законам, божеским, ангельским и человеческим...
   Плечи Дани вздрагивали. Он поднял на Гийома глаза, полные слез.
   -- Я люблю тебя... Я люблю тебя... -- бесконечно повторял он и не мог остановиться. Остальные слова человеческого языка на какое-то время он безнадежно забыл.
   И оба они долго стояли живым воплощением скорби и любви, а лиловая ночь с акацией ей под цвет окутывала их обоих сумраком и заглушала то задыхающиеся, то полные беспросветного отчаяния слова, сплетающиеся до невозможности разорвать никакими силами: "Я люблю тебя, я люблю тебя..."
   Они стояли, слившись в одно целое среди торжественного молчания деревьев и птиц до тех пор, пока не поняли, что окружены войском Монфора. Когда Гийом поднял вверх затуманенные глаза, то увидел множество лошадей, поблескивающее оружие и невысокого человека с грубыми чертами лица, явно молодого, но слишком рано состарившегося ("Бурная жизнь и злоба, с которой он слился целиком", -- прокомментировал внутренний голос, в котором угадывались интонации Связного, который в данный момент должен был выводить по извилистым пещерным переходам всю альбигойскую общину). На мгновение ему показалось, что он видит перед собой самого Симона де Монфора, услышит его крик, больше похожий на звериный рев: "Почему ты оставил меня, мой лучший, мой единственный друг? Неужели ради непонятных, диких песен этого светловолосого трубадура, которого в первом же лесу сожрут дикие звери и даже не поймут, что произошло? Чем он околдовал тебя, предатель? Я сожгу тебя, как сжигают дружбу, я сожгу его, как сжигают колдунов, отнимающих у нас самое дорогое!".
   Этот человек в красном плаще с горностаевой подбивкой, как у Симона де Монфора, стоял, в упор глядя на Гийома и криво улыбаясь, и он понял: все слова, которые хотел бы бросить ему в лицо сам Осман Пиренейский, он уже бросил. Только на миг Омар де Монфор, сын Симона, отвел взгляд в сторону, только для того, чтобы отдать молчаливый приказ своему телохранителю - красивому невысокому татарину, не отводившему от хозяина обожающих глаз. Омар был для него божеством, для этого пришельца, больше всего на свете любившего лошадей и заплетающего свои роскошные черные волосы в длинный хвост. Глядя на его юные, тонкие черты лица, никто не смог бы даже предположить, что этот юноша способен на жестокость. Но, видимо, был способен, раз уж Омар именно его выбрал на роль своего телохранителя.
   -- Слушай, Салман... -- бросил он через плечо и, заметив, что красавец Салман не может отвести глаз от двоих людей, которые не двинулись с места даже при появлении врагов, как будто единственное, что еще волновало их в этой жизни - остаться вместе, едиными, навсегда, в жизни, в смерти, в аду, -- где угодно. Что-то дрогнуло в его сердце, опаленном пустынными ветрами, из которого, как ему казалось, яростное Солнце-Белен-Даниал выжгло все чувства и эмоции, кроме одной - преданности хозяину. И вот теперь, даже в сгущающихся сумерках Альбы, он опять чувствовал поцелуй этого вечного светила. Что это было? Так больно... Так страшно... Так хорошо... Что это было? Тихий голос из ниоткуда прошептал: "На их языке это называется любовь". - "Как больно... Как хорошо..." - ответил этому голосу на том же, до этой секунды неизвестном ему языке, юный Салман.
   Его замешательство, однако, не осталось незамеченным Омаром де Монфор.
   -- Чего молчишь, собака?! - крикнул он, занеся плеть над головой Салмана, но встретился с таким огненным обжигающим взглядом, что в первую секунду отпрянул, а потом подумал: "Что ж, сегодня был слишком тяжелый день, и мне показалось... Он предан мне, как пес, и только от меня зависит, получит он очередную подачку или нет".
   -- Иди к ним, пустынный пес! - сказал Омар. - Они как будто приклеились друг к другу, так покажи им свое искусство снимать кожу живьем с моих врагов.
   Салман откинул за спину тяжелый хвост длинных волос и медленно подошел к двум тонким, почти призрачным, фигурам, навсегда ставшим одним целым. Он слышал, как они произносят всего три слова, которые не требуют перевода и которые отдавались нестерпимой болью в его раненном сердце: "Я люблю тебя, я люблю тебя"... И чем больше он смотрел на них, на их склоненные друг к другу головы, тем больше понимал: разорвать их связь не сможет не только красавец-татарин, но даже пустынная буря, цунами, конец света, которого ежегодно ждут эти дикари-христиане.
   -- Чего застрял, Салман? - крикнул Омар. - Куда девалась твоя сила? Растащи их в стороны, дабы не оскорблять взгляды моих рыцарей!
   -- Это невозможно, мой господин, -- тихо ответил Салман, но его услышали.
   Лиловый сумрак прорезал взмах алого плаща.
   -- Ты тоже издеваешься надо мной, собака? - заорал он. - Оруженосцы, собирайте хворост! Чтобы через пять минут я мог любоваться костром, на котором мы поджарим этих "вечных братьев", которые жить не могут друг без друга! Посмотрим, заставит ли их огонь разомкнуть объятия, послушаем, как они станут умолять о пощаде, как они будут кричать, а все эти вопли я расскажу отцу, непобедимому Симону де Монфору: всех нас он осыплет самыми ценными подарками, а я стану правителем Альбы! Слышите вы, мои верные вассалы?
   -- Самоуверенный идиот, -- с легкой улыбкой произнес Гийом. - Альба уже не твоя и никогда твоей не будет, и безумен не я, а ты, слепой, безнадежно слепой прислужник Тьмы. Ты не сделал ничего. Прованс будет свободен, независимо от того, что случится со мной и Дани, и Фигурант Демиурга больше не сможет пройти через Дани. Через что проходить, когда нет оболочки?..
   И, бережно обняв брата, он прошептал уже который раз (и каждый раз этого было мало, бесконечно мало!):
   -- Я люблю тебя, Дани...
   Его голос дрогнул, и Дани почувствовал на своей щеке обжигающие, как пламя, слезы.
   -- Я люблю тебя, Гийом, -- эхом отозвался он. - Я буду повторять это в любом пространстве, в любом времени. Я люблю тебя, без тебя меня нет... Я живу только ради тебя, любовь моя...
   Они не замечали, как их со всех сторон забрасывали сухим хворостом рыцари Омара де Монфора, как ничего не видел и Салман, неподвижно стоявший с ними рядом и больше не удивлявшийся тому, что все французские слова, произносимые приговоренными, он понимает безо всякого перевода. Вероятно, Ангелам было неизвестно такое слово, как "перевод".
   -- Жак, давай факел! - Голос Омара Салман слышал как сквозь завесу плотного тумана. Он видел только приговоренных к сожжению, слившихся друг с другом, повторявших слова, которые Салман уже выучил наизусть и сам не замечал, что его губы шевелятся, повторяя то же самое: "Я люблю тебя, я люблю тебя..."
   Оруженосец Омара сунул ему в руку горящий смоляной факел, но Салман не понимал, чего от него хотят. Опустившись на колени перед костром, он умоляющим взглядом посмотрел на Дани.
   -- Прошу вас, господин... -- прошептал он, молитвенно сложив руки. - Молю вас... Прочитайте мне те стихи, из-за которых мессир де Тур оставил Симона Пиренейского и последовал за вами... Прочитайте... И вы спасете мою душу...
   Легкая улыбка тронула губы Дани. Он не сможет прочитать те стихи: они предназначались только Гийому. А для этого восточного красавца... По-прежнему глядя в изумрудные глаза Гийома, потому что сколько бы он ни смотрел на него, всего казалось мало, Дани тихо заговорил и, слыша, обращенные к нему стихи, Салман поднялся с колен и теперь смотрел на то, как играют языки пламени в его руке, отражаясь в черных бездонных татарских глазах...
   Третий - всегда лишний,
   Третий - всегда влюблен,
   Но как тут быть: ведь Всевышний
   Велит соблюдать Закон.
  
   Ты молод, горяч, прекрасен,
   Глаза - как два черных огня,
   Пустынные духи власти,
   За что вы казните меня?
  
   И предан ты господину.
   Что сердце так рвется - вздор,
   Ты - лишний, они - едины,
   И это лишь их костер
  
   Пылает. И ты пылаешь.
   Они сплетены в одно.
   Ты - лишний. Ты их сплетаешь
   В красно-желтое полотно.
  
   Ты вел отряд к Монсегюру,
   Как лис посреди песков,
   Монфор велел взять трубадура,
   Того, в чьих глазах любовь
  
   Предателем сделала друга...
   И едкий дым - не слеза,
   И каждую ночь из круга
   Бежит он, и вновь глаза
  
   Зеленые, словно море,
   Прозрачные, как волна...
   Пусть вьются в огне от боли,
   Как арабские письмена...
  
   Пусть третий, наемник, лишний,
   Он видит правду и ложь,
   И путь его к Ангелам. Тише...
   В груди господина - нож.
  
   Наемник? Но он был лишним,
   Когда сжигали двоих.
   Его путь - за Ними и - выше,
   Чем тропы меж гор чужих...
  
   Салман смотрел только на людей, приготовленных к сожжению, и не замечал, как его рука с факелом опустилась вниз, и теперь золотые огненные искры стремительно и весело бежали по траве, прямо под ноги Омара.
   -- Салман, собака татарская! - закричал Омар. - Ты тоже свихнулся, как и граф де Тур? Ничего, сейчас все исправим! Только не сожги нас всех, падаль!
   -- Я смогу это сделать, -- раздался рядом тихий голос. - Видимо, вашему слуге, мессир де Монфор, немного непривычно иметь дело с оборотнями... Для меня же это так привычно... Да к тому же личные счеты...
   Омар резко обернулся и встретился взглядом со спокойными, сияющими от неведомого счастья блекло-серыми глазами молодого человека с совершенно белыми волосами - Франка Авеля, предателя Монсегюра. Неудавшегося предателя. Омар надменно пожал плечами:
   -- Так пойди и возьми у него факел, иудино племя. Но только быстро! Мои воины устали и хотели бы отдохнуть. Если ты лишишь их зрелища, которое было обещано мною, берегись! Салман выйдет из ступора и продемонстрирует тебе свое непревзойденное искусство снимать с людей кожу живьем!
   Франк Авель, неизменно спокойный, почтительно поклонился Омару, а потом подошел к стоящему в оцепенении Салману. Не говоря ни слова, он взял из его рук горящий факел и, любезно, как на придворном приеме, улыбаясь, поджег хворост. Сухое дерево мгновенно занялось, и столб яростного алого огня взметнулся к застонавшим верхушкам деревьев.
   -- Вуаля... -- тихо произнес Франк Авель и, не обращая внимания на превратившегося в статую Салмана, вернулся к Омару де Монфор.
   -- Сделано, мессир, -- сказал он.
   Омар стиснул кулаки.
   -- Больше всего хочу услышать, как они начнут орать и проклинать Даниала, -- не обратив внимания на слова Франка Авеля, бывшего героя альбигойского сопротивления, выговорил он и вперил взгляд в полыхающий костер, где среди алых и золотых языков пламени, среди раскаленного воздуха, еще теснее сплетались друг с другом две тонкие прозрачные фигуры.
   Страшными черными, огненными глазами, не отрываясь, смотрел на эту казнь и Салман. Долгое время все слышали только оглушительный треск огня, а потом сквозь него прорвались всего две фразы, прозвучавшие, как одна: "Я люблю тебя, Гийом! Я люблю тебя, Дани! Возьми нас, как ты принял свою Альбу, отец Даниал!" И в то же мгновение на мечущийся огонь опустился столб белоснежного света, смотреть на который было невозможно. Единственное, что увидели палачи - двух белоснежных птиц, одновременно вылетевших из пламени и вместе полетевших к догорающему за лесом закату.
   Черноглазый красавец Салман услышал только взметнувшийся к самому небу, чистому и равнодушному, звериный рев Омара. Он уже знал, что следующего утра для его хозяина не наступит. Его будущее уже получило воплощение в стихах Дани, обращенных к нему; он даже не заметил, что его горячие пальцы уже с силой сжимают рукоять кинжала. Кинжала, который этой ночью останется в груди его господина...
  
   -- Вот и небесный свет тает, -- лениво сказал Симара, обращаясь к Даниалу, стоящему в сияющем золотом облаке.
   Золотоволосый Даниал был прекрасен как никогда, и весь его облик выражал торжество, но смотрел он только на двух птиц, доверчиво устроившихся на его ладони.
   -- Спасибо вам, дети мои, -- прошептал солнечный Белен, а потом, слегка прикрыв их ладонью, обратился к Симаре: Утром мой свет возродится снова, друг Симара. Рад сообщить, что на данный момент мы играем со счетом один-ноль. В мою пользу, естественно.
   -- Хвастун! - усмехнулся Симара. - Что ж, не ожидал. Альба твоя.
   -- А ты - мой союзник до тех пор, пока я не начну проигрывать. Мои дети никогда не оставят меня: ни в радости, ни в горе. Так я понимаю дружбу, так я понимаю преданность.
   -- Игра, однако, не окончена, друг Даниал, -- не желал сдаваться Симара.
   Белен поднял вверх руки, отпуская птиц на свободу.
   -- Вперед, дети мои, -- произнес он. - Не забудьте, что Фигурант будет преследовать вас до конца и не забывайте, что мы с вами находимся в пространстве вариантов, и следующая революция ждет вас. Век восемнадцатый, Франция. Ваше время, дети мои.
   Он подкинул птиц вверх и протянул вперед обе руки, перед которыми немедленно появилась сияющая дорожка, как лунный след на ночной морской воде. Две белоснежные птицы легко поднялись с его ладони и устремились вперед, по свету, уводящему в беспросветный мрак Темных Революций, а на ладони солнечного бога остались только несколько золотисто-белых перышек.
   -- Оперение стрелы уже в моих руках, -- ни к кому не обращаясь, гордо произнес Даниал. - Теперь дело за телом - шпагой Вержье... Они сделают это. Они не могут не сделать этого, потому что выше их любви не может быть ничего на свете. Вечные братья... Воплощенная Любовь... Грааль Любви... Вы сильнее всей габриэлевой нечисти. Не мешало бы тебе, Симара, быть более осмотрительным - не говорю "в выборе" друзей - что ты, нет, -- союзников хотя бы.
   -- Даниал, -- сказал Симара, пропустив мимо ушей слова своего визави, -- у меня есть один очень важный вопрос к тебе. Ты все еще интересуешься моими мизерикордиями?
   Даниал с минуту смотрел на него с некоторым удивлением.
   -- Мизерикордии? - переспросил он, как о чем-то давно забытом. - Ах, ты все об этом... Не парься, дружище. Я многое могу натворить, особенно когда у меня отнимают самое дорогое. Когда я произносил эти слова, мною целиком владело отчаяние, а эта эмоция - скверный советчик. Шляйся по женщинам и впредь, мой беспутный приятель. Я слишком счастлив, чтобы расходоваться на месть. Если не будешь кидаться мне под ноги, скоро вся стрела окажется в моих руках. И мы еще отдохнем на ступенях Сакре-Кёр. Если бы ты знал, как я люблю Париж! Наверное, не меньше, чем мой Дани...
   Рядом с ними тихо зашелестели большие крылья, и оба - Даниал и Симара с некоторым удивлением посмотрели на юного светлого Ангела с длинными белокурыми волосами и сияющими, золотисто-зелеными крыльями.
   -- Даниал... -- в изумлении спросил Симара. - А это еще кто такой? Впервые вижу...
   -- Бывший Связной, -- небрежно ответил Даниал. - Красив, правда?
   Симара усмехнулся:
   -- И какое же звание, курсант, присвоил вам ваш папочка Даниал?
   Ангел улыбался счастливой солнечной улыбкой.
   -- Хранитель, -- представился он.
   -- Что, Даниал, третьего тебе не хватало? - расхохотался Симара.
   -- С тобой не соскучишься, приятель, -- ответил Даниал. - А шуточки у тебя так и останутся казарменными. Не понимаю, что ты будешь делать со своими дурными манерами на закате галантного века.
   Симара подмигнул Хранителю:
   -- Обожаю закаты, но они так кратковременны, а потому нам надо поторопиться.
   И они все трое, плечом к плечу, одновременно сделали первый шаг на светящуюся дорожку, указанную Даниалом, туда, где две белоснежные, по-прежнему влюбленные друг в друга птицы, уже успели опуститься в изящную и порочную материю погибающей аристократии, прекрасной даже в самой гибели. А о том, что это и вправду произошло, можно было догадаться уже потому, что все они слышали стихи, принадлежащие Дани, графу Даниэлю д'Азир...
  
   Путешествие мое бесконечное,
   Я иду к тебе, я устал от вечности.
   Без тебя в толпе - одиночество,
   Ты - мой Ангел, мое пророчество.
   Без тебя - зима, вьюга бьет в стекло,
   И осколки терзают мое крыло.
   Твое сердце вмерзает, как камень - в лед,
   Он меня - раздавит, тебя - убьет...
   Путешествие мое безнадежное,
   Парус спущенный, конь стреноженный...
   А кругом революции пламя темное,
   Бесконечное и бездонное.
   Я лечу к тебе, в твой горящий дом,
   Может, крылья почувствуешь, став огнем?
   У последней черты, брат мой истинный,
   Ты поймешь: спасемся лишь вместе мы...
   Ты и я. Мы - одно. Мы - целое.
   О тебе поет всю ночь вьюга белая.
   Я люблю тебя, вспоминай меня,
   Я - Грааль Любви, я сильней огня.
   Смерть для нас - ничто. Брат, иди ко мне.
   На земле - зима в ледяном огне...
  
   В полумраке спальни, где так сладко пахло смертью и лилиями, юный черноволосый и зеленоглазый аристократ склонился над светловолосым молодым человеком, настолько худым, что очертания его тела с трудом можно было различить под одеялом. Видимо, Ледяной Ангел уже давно и безуспешно пытался привести в чувство своего младшего брата. Конечно, он знал, что в один прекрасный день он позовет Дани и не услышит ответа, но предсказание врачей не достигало его сознания, как будто реальность существовала отдельно от Дани. Во всяком случае, Дани именно так всегда так и считал. Своим существованием он отрицал реальность и разум как таковой, как будто одной ногой давно уже находился в другом измерении, а сюда заглянул ненадолго, только лишний раз убедиться: свой мир покидать не стоит. И если его что-то и удерживало на этой земле, -- так это его обожаемый брат, зеленоглазый красавец с солнечной улыбкой. Он не мог уйти, оставив в земном аду его одного, особенно сейчас, когда ночи в Париже были не темными, а алыми от непрерывных пожаров. Пожаров, в которых сгорали такие, как Дани и Гийом, дети Ангелов, на которых объявили охоту простые люди, по запаху чувствуя чужаков.
   Но Гийому некогда было думать о возбужденных толпах, состоящих из добровольных волонтеров революции, непрерывно украшающих фонарные столбы обладателями голубой крови или же просто сочувствующими таковым. Его брат умирал. Он умер бы в любом случае, Гийом, -- не своей смертью, так на гильотине или по решению так называемого "народного" суда. Да мало ли возможностей умереть в революцию? Все благоразумные дворяне уже давно покинули обезумевший город, а в доме Гийома не осталось ни одного слуги за исключением старого великана-бретонца Жермона Самиазы. Не осталось ни украшений, ни мебели: старый Жермон все изящные приметы прошлой мирной жизни выменял на хлеб, чтобы прокормить своих молодых господ.
   Но Гийом каждое утро думал только о том, откроет ли Дани глаза, огромные, светло-серые, как парижское небо. Глаза, в которых он каждую минуту читал одну и ту же фразу: "Я люблю тебя".
   -- Дани, Дани... -- в голосе Гийома звучало отчаяние.
   Тусклый луч осеннего солнца упал на постель и озарил буквально за несколько дней страшно заострившиеся черты лица Дани, Гийом почти не слышал его дыхания, и любой при взгляде на эту картину мог бы придумать ей название вроде "Безуспешное воскрешение Лазаря". Солнце, последнее осеннее солнце... Неужели Дани его так и не увидит? И эту птичью стаю, улетающую из страны, сошедшей с ума, к далекой Полярной звезде? В последний раз, Белен, в последний раз, а потом... Неважно, что будет потом.
   Гийом прикоснулся губами к холодным, как лед, губам Дани, и его ресницы вздрогнули, как крылья испуганной бабочки.
   -- Гийом... -- слабо улыбнулся он, как будто не верил, что перед ним не призрак, а брат, которого он любил больше всего на свете.
   А Гийом мог только повторять:
   -- Дани... Дани... Я не могу без тебя... А этот урод... предсказал, что мы с тобой больше не встретимся никогда...
   -- Я слишком люблю тебя, -- произнес Дани. - Моей любви не поймут никогда - ни в прошлом, ни в настоящем, ни в будущем... Но мне это безразлично, Гийом. Даже насильно разлученный с тобой, я буду жить для тебя, я стану ледяной статуей во имя твое... -- Вероятно, он хотел сказать еще что-то, но его голова бессильно упала на подушки, а глаза закрылись.
   -- Дани! - в ужасе закричал Гийом. - Жермон!
   Дверь распахнулась, и на пороге возник непоколебимый, как скалы его родной Бретани, Жермон Самиаза, старый пират, а теперь слуга, готовящийся расстаться со своими обреченными господами.
   -- К вам гости, -- спокойно провозгласил он.
   -- Какие гости?! - снова закричал Гийом. - Иди сюда, болван! Что мне делать?
   Жермон приблизился к постели, внимательно посмотрел на Дани, лежащего без сознания, а потом наклонился к нему и отчетливо произнес:
   -- Ваши предки кельты всегда называли смерть в собственной постели соломенной...
   В то же мгновение Даниэль открыл глаза. Его губы тронула легкая вымученная улыбка:
   -- А к какой категории относится смерть в борделе?
   -- Ах, мой юный д'Азир, вы всегда могли поставить старика в неловкое положение, -- деланно засмущался Самиаза. - Как были проказником, так и остались. Кстати... Насчет борделя... Вас настойчиво спрашивает одна дама.
   Дани попробовал приподняться на подушке, но тут же с легким стоном упал навзничь.
   -- Самиаза, -- сказал он, прикусив губу. - Помоги мне немедленно подняться и одеться. Потом дождешься указаний. А пока пакуй свои вещи и готовься отправиться в Бретань.
   -- Слушаюсь, господин, -- поклонился Самиаза. - Сейчас принесу ваш костюм, а даме скажу, чтобы немного подождала.
   -- И предложи ей пирожные! - уже ему в спину крикнул Дани.
   В продолжение этого краткого диалога Гийом с изумлением смотрел на младшего брата.
   -- Дани... -- прошептал он. - Глазам своим не верю. Что же ты делаешь с собой?
   Но в глазах Дани он видел только стальной обжигающий холод.
   -- Никто, никогда не увидит меня в таком плачевном состоянии, -- медленно и жестко произнес он.
   -- Но ты даже не спросил, что за дама ждет тебя за дверью! - возразил Гийом.
   -- Ты думаешь, брат, меня смутило бы, если бы эту даму звали смертью? - усмехнулся Дани. - Помоги мне встать, Гийом. Больше всего сейчас я хотел бы увидеть небо...
   Когда он оперся на плечо брата, Гийом подумал, что Дани теперь, наверное, мог бы с легкостью взлететь. В нем не осталось ничего, кроме красно-желтых крыльев, подаренных ему в Альбе. "А мои крылья ты видишь, Дани?" - И его веселый смех в ответ: "Еще бы, Гийом! Ничего прекраснее я не видел, чем твои огромные крылья - сине-черные, то грозные, то ласковые. Ты сам себя не знаешь, братец. А если бы знал, само небо было бы вынуждено считаться с тобой, потому что ты равен богам. С Главным ты будешь вести беседу визави, а не в толпе, как остальные". Дани уходил вместе со своим Парижем, и Гийом тоже уже успел подготовиться к уходу. Его беспокоил вовсе не уход, а обещание ненавистного дядюшки дю Барри, что им никогда не быть вместе. Хотя дядюшка, конечно, был совершенно не при чем. Это решили силы, которые стояли за его спиной, а дядюшке позволили только озвучить то, что было решено давно и без его участия.
   Каждый шаг давался Дани с мучительным трудом, и Гийом чувствовал его боль как свою собственную.
   -- Не смотри на меня, Гийом, -- тихо попросил Дани. - На небо, брат... Только на небо...
   -- Что нового могу я там увидеть? - печально улыбнулся Гийом. - Я хочу смотреть только на тебя, я хочу запомнить тебя на эту и на следующую жизнь, и все равно мне этого всегда будет мало. Я смотрю на тебя все ночи напролет, я знаю, что этого чуда в моей жизни не будет больше никогда, -- только эрзацы и образы, которые я буду создавать самостоятельно. Я ничего не вижу, кроме тебя, кроме твоих глаз, и если в будущей жизни мне сотрут память, я выберу Францию, потому что глядя на парижское небо, буду видеть твои глаза, и когда мне в лицо упадут дождевые капли, я буду думать: это наши совместные, никому не видимые слезы. Мы будем оплакивать нашу невстречу... Я так не хочу! Дани, я хочу быть с тобой!
   -- А я всю жизнь буду идти к тебе, Гийом, -- улыбнулся Дани, -- даже если дорога к Парижу и к тебе проляжет через сумасшедший дом. Я люблю тебя, а значит, даже со стертой памятью, я буду жить тобой и для тебя. Давай вместе посмотрим на наше последнее небо, давай вместе сотрем то, что разлучит нас - Темную революцию. Смотри, Гийом, это небо... Оно такое странное сегодня...
   Гийом посмотрел на золотящиеся листья платанов, дождем опадающие на мостовую, пока еще такую спокойную, что поневоле думалось: "Если так тихо, самое время - ждать бури". Глупый, глупый больной братишка... Он хочет в одиночку выступить против страшного монстра - революции. Она проглотит его, не поперхнувшись, а идеалы свободы и толерантности, которые он неустанно провозглашал в своих стихах, будут безнадежно извращены, как в кривом зеркале. Небо... Скоро оно станет для них совсем близким, скоро они узнают, что летать - так же естественно, как ходить или плавать. Они вспомнят, что уже родились с крыльями.
   В последние дни Дани часто говорил о небе, как и сейчас. Он смотрел на Гийома вопросительно:
   -- Ты видишь?
   -- Что? - устало спросил Гийом.
   -- Небо... Оно стало совсем другим. Когда ты видел такой цвет - розовато-лиловый? Как лиловая акация, почти невозможный в жизни цветок...
   -- И что это значит? - недоуменно спросил Гийом.
   -- Только то, что мы с тобой сейчас находимся в одном из пространственных вариантов истории, -- ответил Дани. - А из этого следует, что в наших силах изменить ход развития событий.
   Гийом печально улыбнулся и поцеловал мягко благоухающие шелковистые волосы Дани.
   -- Бедный мой мотылек... Мой бедный Ангел... Твои крылья изорваны в сражениях, и тебе не дается даже небольшой передышки, чтобы ты снова смог стать сыном гордого Даниала. Габриэль форсирует события, а Даниал вынужден помещать тебя в последние дни нашей с тобой жизни, да еще требует, чтобы ты за несколько минут отменил Темную революцию во Франции, которую готовили не одно столетие те, кто будет посильнее нас с тобой.
   Дани улыбнулся:
   -- Но Альба все-таки осталась за нами, брат. Южная и Северная Франция нашли вариант бескровного объединения, и это устроило верховный трибунал. По-моему, неплохо для начала, как тебе кажется? - на его щеках загорелся болезненный слабый румянец.
   Входная дверь снова скрипнула.
   -- Самиаза, ты? - спросил Дани, не оборачиваясь, как будто был не в состоянии оторвать глаз от неба странного цвета, как будто ждал хотя бы незначительной подсказки от Даниала. Однако небо молчало, видимо, считая, что и Дани, и Гийом уже в достаточной степени вооружены и имеют при себе все необходимое, чтобы справиться с революцией, давно прорвавшей все дамбы и теперь несущейся неуправляемым цунами, сметая со своего пути всё без разбора.
   -- Я принес ваш костюм, мессир, -- чуть охрипшим голосом произнес Жермон. - Позвольте помочь вам одеться, потому что дама в коридоре уже всерьез нервничает, но не уходит. Поверьте старому пирату: она непременно сообщит вам нечто важное.
   -- Что ж, -- сказал Даниэль. - И я, и Гийом должны сегодня выглядеть безупречно. Нас должны запомнить красивыми. - Он рассмеялся, но в полном одиночестве: Самиаза был крайне обеспокоен какими-то важными делами, о которых не имел ни малейшего желания распространяться, а у Гийома при словах Дани сердце оборвалось и упало куда-то вниз, в бесконечную пропасть, и он больше не слышал его биения. Его сердце умерло первым, хотя еще оставалась душа, в которой царил только его брат Даниэль, знавший или предчувствовавший нечто такое, о чем Гийом боялся даже догадываться.
   Он стоял около распахнутого настежь окна, непроизвольно сминая лепестки роскошных, бархатных черно-красных роз, и они дождем скользили вниз по золотистой скатерти. Думать он не мог ни о чем: когда тебе безумно больно, можно чувствовать только повеления этой безжалостной царицы.
   -- Гийом... -- тихо позвал его Даниэль, и Гийом поднял глаза.
   Ничего прекраснее он в жизни не видел. Только что умиравший на его глазах Даниэль стоял, гордо выпрямившись, в белоснежном костюме, и золотисто-розовые кружева почти скрывали его длинные, как у музыканта или писателя пальцы. Шелковистые длинные волосы, пронизанные золотым светом умирающего солнца, падали на плечи мягкими волнами, скрывая черные тени на висках, а глаза, как и прежде, как всегда светились одной-единственной фразой: "Люблю тебя". И столько трогательной беззащитности и обаяния было в его облике, столько спокойного предчувствия близкой смерти, что Гийом едва не разрыдался от отчаяния. Перед ним был агнец, готовый для заклания. Он прижал к глазам ладони, а в голове грохотали колокола, непрерывно повторяя: "Ничего не изменить, ничего не изменить"...
   А Даниэль тем временем с поразительным спокойствием уже отдавал последние приказания Жермону Самиазе.
   -- Возьми эту шпагу, Жермон... Думаю, ты прекрасно осведомлен о ее свойствах. Нам с Гийомом она больше не понадобится, тем более что мы с ним и так находимся в пространстве вариантов... А потому... -- он запнулся.
   Жермон низко поклонился Даниэлю и осторожно принял из его рук шпагу, которую еще так недавно пытался вытребовать у Гийома дядюшка дю Барри.
   -- Не беспокойтесь, господин, -- сказал он. - Шпага попадет в руки ваших потомков: только они имеют право владеть ею.
   -- Тогда поторопись, -- Дани обнял его за плечи. - Возьми с собой все, что покажется тебе нужным, а потом, уже уходя, скажи неизвестной даме, что она может войти.
   -- Прощайте, господин д'Азир, прощайте, господин де Монвиль, -- произнес Самиаза. - Я уверен, что и на этот раз у вас все получится. Чем больше я смотрю на вас, тем больше убеждаюсь, что Даниал сделал правильный выбор, и вы, несмотря на свое плачевное состояние сможете остановить вторую Темную революцию.
   С этими словами он исчез за дверью, а вслед за этим братья услышали легкие, почти бесшумные шаги неизвестной дамы. Неизвестной? Едва она появилась в их комнате, как Гийом непроизвольно напрягся, как при встрече с хищником, и только Даниэль сохранял полнейшее спокойствие, глядя, как в дверь вплывает женщина, искалечившая им всю жизнь - Манон-Жанна дю Барри.
   -- Что вам угодно на этот раз, сударыня? - резко спросил Гийом, чувствуя, что при появлении фиктивной супруги Даниэля его, так и не зажившая спина, отозвалась страшной болью, как будто она снова и снова всаживала в него острый кусок обгоревшего полена.
   Даниэль же стоял совершенно спокойно; мало того, в его взгляде читалось только дружелюбие, как будто для него война давно закончилась. И под его взглядом Манон как будто уменьшилась в размерах, стала на какое-то время той несчастной маленькой девочкой, которую подобрали с улицы только затем, чтобы сделать проституткой: матери вечно было не до нее, и малышке приходилось часами мерзнуть на холоде, пока родительница развлекалась с очередным заезжим офицером. Растерянность и отчаяние ясно читались в глазах бывшей любовницы никчемного короля, умершего позорной смертью - от оспы, которой его наградила очередная молоденькая любовница, дочь версальского садовника.
   Не поднимая глаз на братьев, Манон быстро заговорила, боясь, что ее прервут на полуслове, и она не успеет сказать то, что представлялось ей сейчас самым важным.
   -- Дани... -- казалось, она собирается, очертя голову, броситься в ледяную воду. - Со мной все кончено, Дани, любовь моя. Но умоляю, не перебивай меня, потому что я сейчас настоящая, та обычная добрая девочка, которая может только любить тебя издали, мой недоступный Грааль Любви. Не перебивайте, потому что эта передышка - ненадолго. Еще немного - и я стану той бессовестной и продажной красавицей Жанной, которую вы ненавидите по полному праву - и ты, Даниэль, и ты, Гийом. Я испортила вам жизнь, но я пришла сюда, чтобы дать вам шанс спастись. -- Она вынула из рукава свернутые в трубку бумаги и положила на стол.
   -- Что это? - холодно спросил Гийом, не двигаясь с места.
   Она нервно сжала в руках перчатки.
   -- Можете презирать меня сколько угодно, граф де Монвиль, но это - ваше спасение. Мне стоило огромного труда договориться с конвентом.
   -- Представляю, машери Манон, со сколькими дипломатами - английскими, австрийскими, русскими и своими - бесштанными - вам пришлось восходить на кровать. Это, можно сказать, Голгофа! - иронически бросил Гийом.
   -- У меня нет времени даже на то, чтобы обидеться на вас, граф Гийом, -- Манон смотрела на него с легким укором. - В любую минуту лярва может вернуться, и тогда либо я сама убью вас обоих или же подошлю к вам отряд, чтобы вы были убиты прямо на моих глазах. Итак, это документы на двоих, позволяющие немедленно покинуть страну. Если вы покинете Париж сегодня, вскоре окажетесь в России, где никто не сможет вас достать.
   -- За исключением дядюшки дю Барри и Габриэля, -- засмеялся Гийом.
   Манон вздрогнула.
   -- Да, это была часть нашего плана... -- пролепетала она. - Заговор Полярного Солнца может осуществиться только тогда, когда две половинки стрелы - Франция и Россия - объединятся... Это план избранных, и за то, чтобы сражаться с теми, кто всю жизнь оскорблял меня. Уезжайте, молю вас. Там вас не съедят, вы по-прежнему сможете видеть друг друга, а цена этого совсем невелика - ваша шпага, граф де Монвиль.
   "Шпага, благодаря которой был ранен и сошел с ума Даниэль", -- с бессильной ненавистью подумал Гийом, и снова его глаза сделались черными, штормящими.
   -- У меня нет этой шпаги, -- сухо сказал он. - А когда была, дядюшка дю Барри попытался вытянуть ее из меня. Я не отдал ее, как не отдал бы вам, сударыня.
   -- Гийом! - закричала она, и отчаяние звенело в ее голосе. - Да послушай же ты меня! Еще немного, и они догонят меня! Я стану прежней шлюхой и английской шпионкой дю Барри. Я, как и ты, любила всю жизнь одного человека - Даниэля. Но нет, на мне всегда стояло позорное клеймо: сначала простолюдинки, а потом любовницы развратного короля.
   -- Не вы ли, мадам, избили пятнадцатилетнего мальчишку после совершения фиктивной свадьбы? - жестко спросил Гийом.
   -- Отчаяние... -- коротко ответила Манон. - А разве ты сам, Гийом, не покалечил его накануне этой свадьбы? Так что в его сумасшествии виноваты мы оба... -- при последних словах ее лицо исказилось торжествующей гримасой.
   -- Сдается мне, ваши черти уже на подходе, -- сухо заметил Гийом.
   -- У вас есть одно поразительное свойство, граф де Монвиль - вызывать чертей, -- в тон ему ответила Манон.
   Она подошла к столу, заваленному бумагами, и наугад взяла одну из них. Это были стихи Даниэля.
  
   Мой дом как раз на твоем пути,
   Заходи ко мне, я прошу, заходи...
   Разменял я жизни на женщин и кабаки,
   Знаю, я недостоин, и ты не подашь руки.
   Но и ты чувствуешь - крылья взметаются за спиной,
   Мы - два Ангела, приходи, посиди со мной,
   И послушай, как плачет ночной туман,
   И темно, и не видно следов от ран.
   Скольким женщинам я посвящал стихи!
   Но теперь лишь понял - не было ни строки,
   Что могла бы навылет тебя пронзить,
   Не нужны права человека, если больше не хочешь жить.
   Ты войдешь в мой дом, только ты нужна,
   Дай мне час. Пусть останется тишина,
   Когда ты уйдешь в предрассветной мгле,
   Не спрошу тебя, что делается на земле...
   Мы забыли костры и мечи, и латы,
   Мы расстались просто сестрой и братом...
  
   Когда Манон подняла голову, из ее глаз текли слезы.
   -- Жаль, что это стихотворение не мне посвящено, -- тихо сказала она. - Только ради тебя я продала свою душу, Даниэль... -- она помолчала секунду, а потом добавила, глядя на Гийома: Будь я на вашем месте, господин граф, то сделала бы все возможное, чтобы спасти любимого человека. Я увезла бы его как можно дальше от безумия, от Габриэля, который до последней минуты будет надеяться на портал в лице Грааля Любви.
   -- Этого ему точно не дождаться, -- сказал Гийом, выходя вперед и заслоняя собой Дани. - Ни в реальном времени, ни в пространстве вариантов. Я знаю, что ваш покаянный порыв, сударыня, пройдет очень скоро и навсегда (ее лицо снова исказилось звериной ухмылкой), но мы с Даниэлем не сможем покинуть Париж при всем желании. Он умирает, да и я... если говорить честно, не выдержу долгой дороги: моя спина стала уже одной сплошной незаживающей раной.
   Манон вдруг визгливо расхохоталась:
   -- Неплохо я отделала вас, господин хранитель, -- прикрывая рот рукой, как обычная простолюдинка, сквозь хохот с трудом сказала она. - Что ж, раз уж наш с вами тандем не удался, извольте принять следующего гостя, стоящего буквально за вашей дверью: Габриэль, вооруженный лилиями из райского сада. Вы же так любите лилии, мой драгоценный фиктивный супруг! И не моя вина, если вместо лилий вы увидите пики: ведь сумасшедшие всегда видят то, чего не доступно пониманию всех остальных!
   -- Пошла вон, -- спокойно и устрашающе сказал Гийом. - Передайте вашему патрону Габриэлю, что и на этот раз он всерьез прокололся: Темная революция во Франции не пройдет.
   Она шутовски раскланялась.
   -- Уже бегу, господа!
   Темный шелк ее платья взметнулся, зашелестел и затих за дверью, а потом откуда-то снизу донесся ее веселый голос, распевающий "Карманьолу": "А са ира!.. На фонари аристократов!"
   Дани равнодушно посмотрел ей вслед и снова подошел к окну.
   -- Какое сегодня все-таки странное небо, Гийом... -- задумчиво сказал он. - Фиолетово... нет... лилово-розовое... В пространстве вариантов небо почти не меняется.
   Гийом подошел к нему и обнял за плечи.
   -- Я не хотел, чтобы ты понимался с постели раньше меня, малыш, -- тихо произнес он, прижимаясь лицом к мягким волосам Дани. - Я хотел... Всегда существует призрачная возможность спасти того, кого любишь больше всего на свете...
   Дани обернулся. Его глаза сияли спокойным счастьем.
   -- А откуда ты знаешь, как мне будет лучше? - повторил он фразу брата и лукаво, как мальчишка, улыбнулся.
   И таким невыразимым обаянием, такой бесконечной любовью дышал весь его облик, напоминающий призрачные тонкие фигуры Аллегорий Фонтенбло, что Гийом не смог сдержать ласковой улыбки. Его губы сами собой нежно коснулись губ Даниэля.
   -- Я люблю тебя, -- прошептал он. - На все жизни, на все судьбы, в роскошных замках и за тюремными решетками, и мне уже не важно, будет ли у меня впоследствии возможность прикоснуться к тебе. Ты всегда будешь жить в каждом моем жесте, в каждом взгляде. Каждое утро я буду встречать фразой "Я люблю тебя", и ты услышишь ее даже на другом конце земли. "Я люблю тебя, и это навсегда, Дани. Я люблю тебя..."
   Рядом с ними зашелестели крылья, и из воздуха появился юный светловолосый Ангел с золотисто-зелеными крыльями.
   -- Глазам не верю... -- произнес Дани радостно. - Связной!
   -- Теперь - Хранитель, -- с безмятежной улыбкой сказал Ангел. - Здесь было столько света, что я просто не мог не появиться рядом с вами.
   -- И как же все это выглядело сверху? - поинтересовался Гийом.
   -- Свет Воплощенной Любви среди огромного моря растекающейся вулканической лавы, -- коротко ответил Ангел. - Простите, я все с большим трудом разговариваю на человеческом языке.
   -- Но знаешь ты все равно больше, чем мы, -- сказал Дани. - И я хотел бы узнать у тебя одну вещь... Если не сейчас, то когда же?.. - он улыбнулся. - Слышишь? - Со стороны казалось, что с парижских окраин к дому движется шквал воды, прорвавшей дамбы, или стена цунами.
   Светловолосый Ангел слегка наклонил голову.
   -- Конечно, -- подтвердил он. - К вам идут поздороваться и одновременно попрощаться все ваши старые знакомые, от которых вам, братья, к сожалению, не удастся отделаться ни в этой жизни, ни в прошлой, ни в будущей. Грааль Любви всегда ищут с безумной страстью, убивая друг друга, да и сам Грааль. Чтобы больше он никому не достался. Как глупо! Разве можно уничтожить Воплощенную Любовь? Разве можно уничтожить Грааль, возрождающийся снова и снова, и не его вина, что прохожие видят в нем обычный камень и норовят наступить ногой. Если этот мир еще существует, то лишь благодаря Воплощенной Любви. А потому... Живите, братья! Живи, Дани! Живи, Гийом! И забудьте о расстояниях, которые будут разделять вас.
   -- Спасибо, Хранитель, -- сказал Дани. - Но у меня остался один нерешенный вопрос. Скажи, зачем габриэлева армия решила разрушить Бастилию? Насколько мне известно, там почти не оставалось заключенных. Они растерзали старика-коменданта, сравняли с землей крепость... Они бессмысленно жестоки... -- На мгновение в его глазах блеснули слезы.
   -- Посмотри, Дани... -- Ангел положил на стол две карты и показал Дани одну из них. - Скажи, что это?
   При взгляде в памяти Дани вспыхнули зеленые луга альпийских предгорий, бесконечно-синее небо и цветы... Много цветов - синих, алых, белоснежных. "Как цвета этого флага, которыми прикрывается наступающая Темная революция. Надо было выбрать только один цвет, и я выбрал его, однажды и на все жизни - цвет белоснежных полевых лилий. Мой цвет. Цвет Воплощенной Любви".
   -- Мой Монсегюр... -- прошептал он.
   -- Верно, -- улыбнулся Хранитель. - А теперь посмотри на другую карту...
   Обе схемы были похожи друг на друга как близнецы.
   -- Неужели Бастилия? - потрясенно проговорил Гийом.
   Ангел молчал, и только на его губах играла улыбка высшего знания.
   -- Они уничтожили Бастилию в память о несдавшемся Монсегюре! - воскликнул Дани. - Как же это было глупо! Монсегюр - всего лишь сосуд для...
   -- Да, -- склонил голову Ангел. - Грааль уничтожить невозможно, но даже своим пребыванием в Монсегюре он освятил его... Они разрушают всё, что хоть как-то сможет напомнить им о Граале. Они сделают все возможное, чтобы в следующей жизни спрятать Грааль как можно дальше, чтобы его не нашли, чтобы его не вспомнили, а если бы и говорили о нем, то только в связи с фильмами о приключениях Индианы Джонса. И сейчас они снова идут сюда, ясно понимая: и теперь Фигурант не проникнет через Грааль. А если это невозможно, то нужно его хотя бы стереть с лица земли. Они не знают, что путь Грааля не сможет прерваться, и ты, Дани, поступил совершенно правильно, отдав шпагу своему дворецкому Жермону. Пройдет немного времени, и твоя шпага, которая с этого времени будет известна под названием "шпага Вержье", превратится в маяк, пограничный столб владений Даниала. Но это вы поймете позже, гораздо позже... А пока... Прощайте, братья, до скорой встречи! Не забывайте только: вам нельзя разлучаться, хоть привяжите себя друг к другу. Вас, Гийом, это особенно касается: своим самопожертвованием во имя Грааля вы только отдаляете себя от него и превращаете в ад свою и его жизнь...
   Белокурый Ангел с золотисто-зелеными крыльями исчез, а на том месте, где он только что находился, лежала трогательно-беззащитная ветка лиловой акации. "Где я слышал это? - подумал Дани. - Лиловая акация: это символ времени, когда любить важнее, чем ненавидеть... Странно, что Ангел оставил именно этот цветок... А впрочем... Любить всегда важнее, чем ненавидеть, даже во время Темных Революций". Он поднял с пола веточку лиловой акации и положил на стол, на лист бумаги, на котором нынешней ночью написал стихотворение, посвященное всем революциям сразу...
  
   Цвет революций - всегда темный,
   Как у богов в африканских лесах,
   Все ее песни - лишь рев и стоны
   Тех, кто живет здесь, вернувшись в прах.
  
   Тьма заползает кровавым следом,
   Ангелов вздернув на фонари,
   И постулаты звучат как кредо
   Тех, кто не рвется ввысь от земли.
  
   Знаю, мой Ангел, здесь жить не стоит -
   В мире прислужников и палачей,
   И революции штормом воют,
   Неутоленностью всех ночей.
  
   Мы озарим ее светом крыльев.
   Стрелка на полночь. Salut, Визави!
   Темная власть оказалась бессильной
   Перед сжигающим вихрем любви.
  
   Люди замолкнут и тихо встанут.
   Мертвые Ангелы не солгут.
   Цвет революций - как темный омут
   С криком бессильным: "Ты тоже, Брут?"
  
   Жизнь так банальна, и смерть привычна,
   Тьму уничтожит пожар любви,
   И трибунал в нашем деле личном
   Пишет: "В расход за любовь". - "Mais oui!"
  
   -- Они идут, -- сказал Гийом, глядя в окно, и впервые в его голосе не звучала мучительная тревога.
   Они шли огромной толпой, издали напоминающей муравейник, и можно было услышать, как шуршат пики, сталкиваясь друг с другом. Человеческие лица уже давно перестали быть похожими на себя, зато большинство персонажей, приближающихся к дому, были прекрасно известны и Дани, и Гийому: вот беловолосый Тренкавель в разорванной рубашке. Его рот разинут в крике. Ни слова не разобрать, но можно прочитать по губам: "Смерть извращенцам!". Вот грубое, испещренное морщинами лицо Монфора. Его рот кривится в одном коротком слове "Смерть!" А впереди летит, почти не касаясь земли, прекрасная белокурая вакханка Манон, как воплощение революции. На ее голове красуется фригийский колпак, одна грудь вызывающе обнажена, правая рука вскинута вверх. Она кричит, обращаясь к оборванным женщинам с испуганными глазами: "Берите свои ножи и топоры своих мужей! Женщины, уничтожим несправедливость! Уничтожим тех, кто отнимает хлеб у наших детей!"
   Дани обнял Гийома, мягко отвернув его голову от окна.
   -- Я люблю тебя, брат, -- сказал он, и его губы тронула улыбка уже неземного счастья, и этим отраженным светом засветились изумрудные глаза Ледяного Ангела.
   -- Люблю тебя больше жизни, любовь моя, -- эхом отозвался он, гладя его волосы и целуя каждую прядь, хотя знал: сколько бы ни длилась эта минута высшего счастья, придется закончить то, что уже начато, и злоба выходцев из ада - всего лишь отчаяние обреченных.
   -- Пойдем, Дани, -- сказал Гийом, обнимая брата, и тот в знак согласия склонил голову.
   Они спускались по лестнице, глядя только друг на друга, не слыша злобных выкриков. Для них в любом мире не существовало ничего, кроме них двоих. Им было совершенно безразлично, куда идти, и когда толпа с ревом распахнула перед ними двери, они видели только слепящее солнце, только друг друга и своего вечного отца Даниала, прекрасного, как и они сами. Осталось только небо, и их подняли к этому счастливому бесконечному небу на пиках, но не смогли ни разнять их рук, ни стереть из глаз счастливой фразы: "Я люблю тебя".
   Их растерзанные тела швырнули в пыль в полной тишине, такой неожиданной в бурлящем городе, и вокруг них, по-прежнему склонивших друг к другу головы по-детски доверчиво, собралась молчаливая толпа. Когда люди молчат так страшно, самое время прятаться всем выходцам из преисподней. Мужчины снимали шляпы, а женщины тихо плакали, повторяя шепотом: "Когда будут казнить Робеспьера, я первая напомню ему о его преступлении", "Если они убивают Воплощенную Любовь, то я буду сражаться с ними до последней капли крови". Один из мужчин, опустившись на колено перед умершими, осторожно поднял их головы, а потом, подняв глаза к небу, крикнул: "Даниал! Ты слышишь меня? Это говорим тебе мы, твои дети: Темных революций на твоей земле больше не будет никогда!" И ответом ему стал прозрачный столб слепящего белого и холодного света, опустившегося на разрушенный город и укрывшего собой Грааль и его хранителя, как обещание будущего возрождения.
  
   Золотоволосый Даниал улыбался, глядя на Симару.
   -- Ну что, Паскудь Крылатая, -- сказал он. - Два-ноль, приятель. Два-ноль в мою пользу. Во Франции больше не будет Темных Революций. И Фигурантов тоже... Для них просто не останется места. Вернее, им не оставили места мои сыновья.
   -- "И сказал он, что это хорошо", -- иронически отозвался Симара. - Почивай на лаврах, беспокойный друг мой. Кажется, скоро, уже совсем скоро наступит тот день, когда мы с тобой сможем спокойно посидеть на ступенях Сакре-Кёр.
   -- Обожаю Париж, -- сказал Даниал, поднимая вверх стрелу без наконечника. - Смотри-ка, она уже почти целая.
   -- Острия не хватает, -- Симара поправил слегка примявшееся черно-желтое оперение.
   -- А тут уже твоя забота, -- Даниал слегка нахмурился.
   -- Опять - моя забота... -- проворчал Симара. - Разве не я сделал все возможное, чтобы шпага Вержье оказалась в самой глубине России? Разве не служила она маяком многие сотни лет благодаря дворецкому Луи и Огюста де Ларошжаклена, потомков Грааля?
   -- И разве за многие годы мои сыновья не превратились в ледяные статуи, став постоянным напоминанием о том, что в стреле не хватает острия? Эта "мелочь" (да, ты не высказал этого вслух, но "я знаю, что ты знаешь, что я знаю", приятель Симара) искалечила им жизни. И теперь я прошу тебя: помоги.
   Теперь уже нахмурился Симара.
   -- У тебя короткая память, друг мой Даниал, -- сказал он. - Разве ты забыл, как хотел силой забрать одну из самых дорогих мне мизерикордий?
   -- Кто старое помянет, тому глаз вон, -- буркнул Даниал. - Сколько можно извиняться за одно и то же?.. Ну прости еще раз, Симара. Теперь даже отчаяние не затуманит мой разум.
   -- Очень надеюсь, -- покачал головой Симара. - Нам с тобой нельзя быть врагами, их и без того хватает... Мы по-разному понимаем наши пути и цели, но в конечном счете все равно встречаемся и выясняем, что, оказывается, добивались одного и того же. Пора бы нам стать немного поумнее. Такие ошибки простительны людям, но не Ангелам, друг Даниал.
   -- Так ты поможешь? - встрепенулся Даниал, и его белоснежные крылья вспыхнули неверным огнем любви, надеющейся на счастье.
   -- Да куда же я денусь с подводной лодки? - усмехнулся Симара.
   Он взмахнул руками, и мгновенно предстал перед Даниалом облаченным в модельный костюм, скопированный с обложки журнала от-кутюр.
   -- Подбери себе пока что-нибудь не хуже, Даниал, -- подмигнул он. - Скоро у нас с тобой будет праздник с шампанским на ступенях Сакре-Кёр, так что не вздумай одеться как обычный рантье. Конечно, Москва мне больше по душе, чем твой Париж, но... что ни сделаешь для беспутного друга!
  
   Молодая женщина-гид, чем-то неуловимо напоминающая гречанку высокой прической и свободным платьем-туникой, обвивавшим ее стройную фигуру, остановила группу русских туристов на площади перед Отель-де-Виль.
   -- Эта парижская ратуша до последнего времени оставалась совершенно черной, -- сказала она. - Сколько восстаний и революций пришлось пережить прекрасной столице Франции! Здесь, в центре города, даже улицы все узкие. Вы догадываетесь, зачем?
   -- Чтобы легче было стрелять по толпе, -- прозвучал звонкий голос, и гид, обернувшись увидела необычное существо, которое с одинаковой легкостью могло быть как юной женщиной, так и молодым человеком - черные джинсы "стретч", шелковая рубашка "под джинсу" с длинными рукавами, наполовину скрывавшие длинные пальцы, которые могли принадлежать только художнику, поэту или музыканту... Волнистые светлые волосы и открытый взгляд... Кого-то это напоминало... В следующую секунду гид вспомнила известный портрет Анри де Ларошжаклена. Собеседница была его точной копией. И еще один портрет напомнили ее огромные серые глаза: Луи де Ларошжаклен, наполеоновский генерал, который вместе со своим братом Огюстом проследовал за самозванным императором в Россию, а потом вернулся во Францию, чтобы отомстить за погибшего брата Анри, вождя вандейского восстания... Не удержавшись, гид осторожно спросила:
   -- Вам что-нибудь говорит фамилия Ларошжаклен?
   Незнакомка снисходительно улыбнулась:
   -- Это мои предки.
   Наверное, с такой же королевской естественностью и простотой она говорила бы: "мои предки Меровинги". Француженка смущенно кашлянула.
   -- Итак, господа, прошу прощения... Отель-де-Виль был отреставрирован совсем недавно. Многие хотели оставить его таким, как есть - обгорелым и со следами от пуль, но... Мы так хотели бы забыть эти страницы нашей истории...
   -- Историю Темных Революций, -- сказала незнакомка и, случайно услышавший ее слова немолодой француз, случайно проходящий мимо, вдруг остановился и пристально посмотрел на нее.
   -- Как вас зовут? - спросил он, изо всех сил сдерживаясь, чтобы ей не сделалось понятно, что его сердце рвется в безумном галопе, и он с трудом пытается говорить ровно, хотя голос так и норовил предательски прерваться.
   Она внимательно посмотрела на него, и на мгновение перед ней пронеслись кадры безумной киноленты, отраженные в его глазах: черный пылающий костер Монсегюра, в котором сгорало желто-алое альбигойское знамя и два человека, связанных друг с другом, которые, глядя друг на друга совершенно темными от безумной боли глазами, могли повторять только одну и ту же фразу: "Люблю тебя..." Обезумевшая оборванная толпа, раздирающая в клочья юного Ледяного Ангела, его брат, давно сошедший с ума, стоящий на коленях в луже его крови и повторяющий только одно: "Я люблю тебя" Состарившийся Ледяной Ангел, умирающий в элитной французской больнице и его брат, всеми оставленный и умирающий от рака на холодной больничной кровати в России, и вокруг тишина, и только метель бьется в стекло, как птица, все настойчивее требующая впустить ее. Птица, проделавшая путь через века - от Монсегюра - транзитом через Темную революцию 1789 года - через Париж в Россию...
   -- Дани... -- прошептала она.
   -- Ксавье... -- так же тихо произнес он.
   -- Гийом... -- машинально поправила она.
   Они не заметили, что туристическая группа уже ушла далеко, что они давно идут, не разбирая дороги и, кажется, по парку Тюильри. Они ничего не видели вокруг, потому что смотрели только друг другу в глаза, читая в них историю Грааля Воплощенной Любви и его хранителя. Им не требовалось слов, чтобы понимать друг друга.
   -- Как ты жил без меня так долго?
   -- Я искал тебя... Как ты могла жить без меня так долго?
   -- Я могла только писать о тебе, превратиться в памятник тебе, Ледяной Ангел...
   Он смотрел умоляюще, как во времена Монсегюра:
   -- Пожалуйста, почитай мне свои стихи, Дани... Мой вечный брат, моя вечная любовь...
  
   Это письмо тебе - через несколько стран,
   Я живу все так же, немного устал от ран,
   Что, впрочем, неудивительно, если против теченья плыть.
   Я всегда был таким, в этом некого мне винить.
   Я пишу тебе через сотни лье
   И, как некий лорд, берегу колье,
   Что ты дал мне. Теперь же велишь отдать...
   Мы устали оба так долго ждать.
   Не моя вина, если не получишь письма:
   Здесь отстреливают голубей, здесь идет война,
   И когда сольется мираж - карусель,
   Ты поймешь: не осталось живых, и умерли почти все,
   Город мертвых, и я в нем живу один,
   Среди старых гербов, портретов, среди картин.
   Мне прийти к тебе не дает не холод - судьба,
   Я сражался с судьбой, и проиграна эта борьба.
   Что ж, прощай, мой Ангел, и вспомнишь ты,
   Кем я был тебе у последней своей черты.
   Мы шагнем в слепящий поток времен,
   Только это - будет уже не сон...
   Крылья, зелень глаз твоих, "я люблю"...
   Будет просто, когда сведутся к нулю
   И сольются две жизни, навеки равных,
   Как края этой старой забытой раны...
   Они сидели на мраморной скамье в парке Тюильри, а он все просил: еще, еще... Да, все было именно так, но больше этого не будет, потому что... Посмотри на небо, Дани... Помнишь, ты всегда просил меня посмотреть на небо? Что ты сейчас там видишь? - Оно фиолетово-розовое, такого не бывает в жизни... Но какая нам разница, если мы вместе? Пусть в другом варианте пространства и времени, но вместе, вместе... Прошу тебя, прочитай еще, и если это будет больно, то совсем ненадолго... Я никогда не устану слушать твой голос... Теперь мы всегда будем вместе. Мы слишком долго шли навстречу друг другу, и не имеет значения, где эта встреча произошла...
  
   Я проснулся утром, заранее зная: расплата
   Ждет уже у дверей, и жить нам - лишь до заката.
   Мой Ангел, когда ночь опустит покров,
   Мы отправимся вместе к созвездию Гончих Псов.
   Ну а пока... Все желания мне говори.
   Хочешь, пару часов проведем мы в саду Тюильри
   И отыщем платан, самый старый, что помнит нас,
   И как лет двести назад мы подходили к нему в последний раз,
   А потом покурим и выпьем кофе на улице Риволи,
   И узнаем: последние астры не отцвели...
   Мы успеем увидеть даже Версаль, весь в тумане,
   И укрыться в его саду, уже без гроша в кармане.
   Мы отыщем аллею, по которой когда-то шли,
   И земной маскарад останется там, вдали.
   Мы с тобой так устали, нам сегодня пора домой...
   Шелест листьев и ветер... За нами пришел конвой.
   Но, как и прежде, палача оттолкнув плечом,
   На свободу и вместе мы добровольно уйдем,
   Наконец-то крылья расправятся за спиной,
   Дай мне руку, брат, ты теперь навсегда со мной.
   Посмотри, как дожди поздней осени землю омыли,
   И откуда-то слышится отзвук песни унылой...
   И о чем нам жалеть? Свет погашен, и сцена пуста,
   Мы уходим, оставив другим места...
  
   -- А что? - сказал он, доставая из кармана "Житан". - Я с удовольствием закурю.
   Он менялся буквально на глазах. Никто не заметил, что вместо старого уставшего человека на скамье сидел юный черноволосый Ангел с прозрачными изумрудными глазами... Прозрачными, как волны Адриатики, и под его солнечной улыбкой преобразился и его собеседник, став молодым светловолосым поэтом с огромными серыми глазами. И теперь ни одного, ни другого не смогли бы узнать люди, которым оба они были знакомы в совершенно ином обличьи.
   -- Дай мне тоже сигарету, брат, -- сказал Дани. - Кажется, пришло время расслабиться. Только что нам с тобой удалось уничтожить последний зародыш Темной Революции.
   -- Неужели? - удивился Гийом. - А я даже не заметил.
   -- Да ведь ты не заметил и того, что превратился в прекрасного Ледяного Ангела. Ты не заметил, что разговариваешь уже с мальчиком. Ты не заметил, как все это фиолетово-розовое небо полыхает белым светом любви. Ты не видишь, как нами любуется наш отец Даниал...
   -- Я никогда ничего не видел, -- признался Гийом. - Только тебя, любовь моя... Прошу тебя, прочитай что-нибудь еще, из прошлого, потому что оно больше не вернется никогда, и мое счастье тем ярче, чем страшнее была наша жизнь, которая никогда не вернется. Хотя бы в этом варианте пространства...
  
   У тебя давно душа и тело - отдельно,
   Оторви лишнее и оставь, чтоб душа полетела,
   Выходи из окна, расправь крылья, лети
   И не думай больше, что там - позади.
   Как прекрасна земля - еще раз посмотри.
   В перламутровой дымке туманный Париж,
   Аромат всех цветов, свежий ветер и сталь...
   Вот окно Его, залетай, Он давно тебя ждал.
   В полусне Он увидит тебя: "Здравствуй, брат.
   Наконец мы вдвоем, так пойдем на закат,
   Я не знал, что я - Ангел, я понял, увидев тебя,
   Что твой профиль годами чертили мне слезы дождя.
   Нам - на запад, нам вместе, стрелою пронзить облака,
   А под нами расстелятся лентами лица, века,
   И когда мы на место прибудем, нам предложат тетрадь и перо,
   Ты напишешь, как и когда пришлось потерять тебе одно крыло,
   И что тебе не добраться сюда, если б не я...
   Я улыбнусь... Я всегда был с тобою, любовь моя...
   А внизу уже из нашей крови кто-то собрал гвоздики,
   И в темноте бормочет кто-то, придумав нам новые ники..."
  
   Два молодых человека, казавшиеся моделями, сошедшими с обложек модных журналов, расположились на широких белых ступенях Сакре-Кёр, нисколько не беспокоясь о чистоте своих изысканных костюмов.
   -- Ну что, друг Симара, -- сказал золотоволосый юноша, -- Где обещанное тобой шампанское?
   И он со счастливой улыбкой поднял вверх стрелу. Солнечный луч скользнул по ее оперению и острию, заиграл на стали тысячью отблесков, так что на стрелу было невозможно смотреть, не заслонившись рукой. На нее можно было смотреть, как на солнце...
   -- А вот и шампанское, друг Даниал, -- в тон ему ответил Симара. - Я своих долгов не забываю.
   -- Три-ноль в мою пользу! - провозгласил Даниал, смотря, как поднимаются в прозрачном бокале пузырьки воздуха.
   -- В нашу пользу, -- буркнул Симара. - Но сегодня не такой день, чтобы сердиться на тебя. У тебя удивительно красивые и талантливые дети, Даниал. Просто им пришлось очень нелегко, а потому мы с чистым сердцем простим Дани его стихи, написанные в момент отчаяния. Ведь все вы и любите, и грустите всем своим существом, а потому сердиться на вас просто невозможно... И из ниоткуда вдруг зазвучали стихи, написанные Дани, умиравшим от тоски и болезни, одиноким, видевшим перед собой в промерзшем окне только бьющийся в стекло мокрый снег:
  
   Зимний ветер разбил окно,
   И осколки упали в руки,
   И в душе, как в ночи - темно,
   Ветер воет, как все разлуки,
  
   Все потери, вся ложь, вся муть
   Этих жизней, и этот ветер
   Гонит прочь меня от тебя. Вздохнуть
   Он не даст. Лишь стекло - как письмо в конверте.
  
   И теперь оболочку вспороть
   И прочесть так легко три слова,
   Те, что ждал, и водоворот
   Света, Ветра поставит снова
  
   Передо мной тебя...
  
   -- И он был прав, -- сказал Даниал. - Это произошло. Они встретились, мои дети, вечные братья. Они снова молоды и счастливы. Мы все сделали правильный выбор, мы нашли свой временной и пространственный вариант, где никогда не будет Темных Революций, потому что там, где сияет Любовь, нет места для Тьмы. А Монфоры, Тренкавели, Робеспьеры, Мараты и прочая нечисть пусть подыщет себе нечто более подходящее.
   -- И - да будет так! - засмеялся Симара. - А куда это сейчас направляются твои детки?
   Даниал откинул со лба золотые волосы и, лучезарно посмотрел на расстилавшуюся перед ним столицу Франции, окутанную сияющим светом Любви и Счастья.
   -- Наверное, пойдут в Версаль, -- рассеянно ответил он. - А потом, скорее всего, в Фонтенбло...
   -- Слушай, Даниал, -- вдруг посерьезнел Симара. - А эта стрела... Которую создали твои дети своей любовью, выстоявшей перед безумием и ужасом всех столетий... Как ты собираешься использовать ее? Из какого лука она будет пущена? И кто и куда пустит ее?
   Даниал тонко улыбнулся:
   -- Мне сейчас слишком хорошо, друг Симара, чтобы думать о делах. К тому же, не забудь, я не спрашиваю, зачем тебе нужна такая огромная коллекция мизерикордий. И еще... Я всегда откровенно отвечал на твои вопросы, а на свои ответа не получал. Это все, конечно, твое дело, но здесь слишком светло, погоди... Даже я не ожидал, что Грааль Любви способен сиять так ярко. Как и я сам... Как Солнце... Лучше и ты отдохни, черно-желтый, и послушай, какие стихи сейчас читает Дани Гийому. Таких ты еще не слышал!
  
   Хэппи-энд. Как нам нужен, друзья, хэппи-энд!
   Герой уходит от пули в последний момент,
   И пуля взлетает, от злобы звеня,
   И ей не догнать меня.
   И Моцарт больше не выпьет яд,
   Мы, расставаясь, вернемся назад,
   И юный Ангел счастливой улыбкой
   Подскажет: несчастье было ошибкой.
   Ошибкой и старость была, и смерть,
   Нам многое нужно еще успеть!
   Я понял, что лгут нам все зеркала,
   И что внутри нас источник зла.
   Целая армия против нас,
   И каждый солдат имеет приказ:
   Тебе - споткнуться и пулю встретить,
   Мне - глаза опустить и тебя не заметить...
   Убей их, мой Ангел, пожаром любви,
   Мы ждем хэппи-энд, так пылай и живи!
   И если в небе вдруг вспыхнет пламя,
   Знай, это салют полыхает, как знамя.
   Чапаев Урал переплыл до конца,
   А у предателей нету свинца,
   Чтоб нас тормознуть, и бежим мы друг к другу
   Сквозь время и тьму, расстоянье и вьюгу.
   Любовь моя, в вихре зарниц и комет
   Твердим мы с тобой "хэппи-энд, хэппи-энд".
   Долой революций убийственный брэнд!
   Люблю тебя, Ангел, люблю... Хэппи-энд.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"