Останин Даниил Александрович : другие произведения.

Учитель фехтования

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:

  Учитель фехтования
  
   Телефонный звонок раздался в три часа ночи. Телефон верещал так долго и настойчиво, что еще некоторое время мне снился горный обвал, и огромные камни едва не падали на мою голову, как будто меня обстреливала вражеская артиллерия. Интересно, а с кем можно вести войну в горах? Кто этот невидимый враг, способный по желанию устраивать лавины и камнепады? Эту мысль я не успел додумать, потому что понял: я сплю, а вот настырный телефонный звонок и есть самая настоящая реальность, и притом преотвратная.
   Пробуждение тоже стало своего рода сюрпризом, поскольку обнаружил я себя вовсе не дома и не в постели, а в своем рабочем кабинете, в помещении собственной секции. В полумраке я видел только тускло отблескивающие в свете уличных фонарей лезвия шпаг, развешанных на стенах. Вот это номер, господин Ксавье! Стареешь, что ли? Получается, так и не дождавшись конца вечерних занятий, я заснул за своим рабочим столом. До потери сознания зарисовывал различные варианты атак и контратак, потому что очень хотелось найти тот единственный неотразимый удар, против которого не существует аргументов. Интересно, сколько лет я бьюсь над этой задачей, и решу я ее или нет, никому не известно... Мне уже давно, мягко говоря, не семнадцать лет, когда ты кажешься самому себе бессмертным. Хорошо еще, что рядом с бумагами я обнаружил недопитую чашку вчерашнего кофе.
   Я взял кофе и, не спеша, подошел к окну. Телефон продолжал надрываться, но я знал, что он и так никогда не замолчит. Как притаившийся во мраке зверь, он видел меня и ждал, когда я отвечу на его вызов. Нет, друг мой, если уж ты настолько бесцеремонен, что считаешь нормальным будить меня посреди ночи, то подождешь, ничего с тобой не случится.
   За окном все было по-прежнему, как и положено в три часа ночи: пустынные, освещенные редкими фонарями, улицы ("Ночь, улица, фонарь, аптека..."), моя одинокая машина на стоянке. Первый день октября, такой теплый, что больше напоминает лето, умиротворяющая тишина ранней осени и море желтых, но не утративших своей прелести, листьев... Я прижался лбом к прохладному оконному стеклу, а сердце сказало неизвестно кому, в пустоту: "я люблю тебя"... Чувство, которое бьется внутри как крошечный теплый птенец и просится наружу, но куда? Куда? Этого я не знал... Конечно, работа позволяла не думать о нем, но вот ночью оно делалось таким властным, что хотелось прокричать эти слова на весь мир, чтобы, наконец, этот неизвестный услышал... Но где гарантия, что на мой крик не слетится стая прекрасных и прожорливых существ, а того, одного, единственного, я не узнаю. И это было самое страшное... Все-таки большие деньги имеют свои минусы...
   Я поставил чашку кофе на подоконник, рядом с полупустой пачкой "Житана" и, вынув оттуда сигарету, закурил. Ясно, что сегодня заснуть мне так и не удастся. Телефон, казалось, трезвонил на весь квартал. Я не спеша подошел к нему и снял трубку. Я молчал, и на другом конце провода тоже молчали какое-то время, а потом мужской голос тревожно и слегка неуверенно спросил:
   -- Алло... Господин Деланси?
   -- Слушаю, -- сказал я и, кажется, довольно агрессивно, потому что на том конце сразу начали извиняться.
   -- Ради бога, простите за настырность, господин Деланси, но у меня к вам срочное дело, которое не терпит отлагательства. Ах, простите, я не представился. Хотя мое имя вам вряд ли о чем-то скажет, но за меня может поручиться (он снизил голос до шепота, как будто нас кто-то мог подслушать)... -- он назвал имя одного из лучших парижских антикваров. Моя фамилия - Шокар.
   -- И что с того? - спросил я, раздражаясь все больше и больше.
   -- Я знаю, что вы интересуетесь антикварным оружием...
   -- Не оружием, а шпагами, -- холодно поправил я его.
   -- Да, да, -- поспешно согласился собеседник. - Именно - шпагами, и у меня есть то, что вы так долго искали... И если сейчас мы с вами не решим вопрос о сделке, завтра я выставлю эту шпагу на аукцион.
   -- Откуда вы можете знать, что я искал? - перебил его я.
   Мне послышалось сдержанное хихиканье (или показалось из-за испорченной ночи?).
   -- У меня есть своя сеть информаторов...
   -- И что же донесли вам ваши информаторы? - сказал я, уже готовясь положить трубку на рычаг.
   -- У меня есть шпага, принадлежавшая Анри де Ларошжаклену, -- сказал он, и мне показалось на мгновение, что гром грянул с ясного неба. Оглушенный и ошеломленный, не веря тому, что услышал, я сидел, сжимая в руках телефонную трубку, и молчал.
   В чувство меня привел голос Шокара:
   -- Господин Деланси, вы здесь? С вами все в порядке? Вам плохо?
   -- Повторите еще раз то, что вы мне сказали до этого, -- сказал я внезапно севшим голосом.
   -- У меня есть шпага, принадлежавшая маркизу де Вержье, Анри де Ларошжаклену, -- четко, почти по слогам произнес собеседник.
   Мой голос-предатель уже не просто садился, но дрожал помимо моей воли, и я с трудом смог выдавить из себя:
   -- Сколько?
   Цифра, названная мне собеседником, была не просто немыслимой, -- устрашающе огромной, но, как говорится, "платим не за товар, а за желание".
   -- Да... -- сказал я.
   -- Так вы согласны? - нетерпеливо спросил Шокар. Мне так и представилось, что он - непонятный, неразличимый в ночном мраке силуэт, беспокойно выглядывает в окно.
   -- Да... -- Да что же это со мной происходит? Я злился на самого себя. Остальные слова человеческого языка забыл, что ли?
   -- Тогда жду вас завтра в пять вечера, -- быстро проговорил Шокар, а потом еще быстрее протараторил адрес, который, наверное, никто в мире не успел бы записать, даже если бы имел под рукой блокнот и ручку, но я запомнил. Сразу же и твердо. А тот, кто называл себя Шокаром, в тот же момент отключился, и в трубке раздались бесконечные гудки.
   Я аккуратно положил трубку на рычаг и зачем-то подошел к зеркалу, рядом с которым, словно для издевательства, был вывешен старый плакат с соревнований по фехтованию. На нем победно и ослепительно улыбался высокий стройный молодой человек с длинными черными волосами, которые по манере XVIII столетия были собраны в хвост на затылке. У него все было впереди, не так ли, Ксавье? "У него было все, -- коротко ответил внутренний голос. - А теперь посмотри, что осталось, -- ничего, кроме денег". Я с отвращением посмотрел на постаревшее лицо в зеркале: вместо шикарных черных волос - седые, темные впадины на щеках и висках, запавшие от недосыпания глаза. "Ты забыл еще кое-что, -- сказал я своему внутреннему голосу. - У него никогда не было любви. Любили молодость, деньги, славу, а того, кого звали Ксавье - никто, как раньше, так и теперь". Внутренний собеседник молчал. Что ж, молчание - знак согласия...
   Я отвернулся и задумался о странном предложении, которое мне сделали посреди ночи.
   Что тебе известно о шпаге, которую маркиз Анри де Вержье получил в наследство от своих предков, ведущих происхождение от Меровингов? Я читал когда-то давно, может быть, даже в детстве, о шпаге, каждый удар которой попадал в цель и которой мог успешно сражаться только человек, предназначенный для этого. Особый человек, знающий выход в другое пространство, о котором говорили кельты, и в этом пространстве посвященный мог сделать все, победить чуть ли не целую армию обычных людей с помощью одной этой шпаги. "Учебник школьной истории, -- пропел внутренний голос. - Маркиз Анри де Вержье, едва завладев этой шпагой, никогда не участвовавший в сражениях, в свои девятнадцать лет выступил перед целой армией ветеранов не одной войны и сказал, что поведет их на Париж. Его девизом была известная фраза: "Если я наступаю, следуйте за мной, если я отступаю, убейте меня, если я умру, отомстите за меня". И он действительно стремительно освобождал от власти республиканцев одну французскую провинцию за другой, он не знал поражений, он действительно почти находился у ворот Парижа..."
   "Когда... Когда... -- Вступил в монолог этого голоса еще один, ироничный, явно склонный к черному юмору. - Когда произошло нечто... Нечто такое, что юный полководец мгновенно утратил свои невероятные способности. Он был убит и, поговаривали, что это "нечто" не обошлось без черной магии... Хотя... Кто об этом сейчас помнит? А шпага исчезла бесследно. С тех пор ее не видел никто, и ты действительно всерьез считаешь, моншерами Деланси, что тебе сделали серьезное предложение, не разыграли? А если даже и не разыграли, ты уверен, что сможешь оказаться тем самым, достойным владельцем магического оружия, о действии которого ничего не знаешь ты, но, возможно, кто-то другой знает? Кто-то, кто убьет тебя, как когда-то маркиза де Вержье? Не боишься стать его жертвой, как юный маркиз Анри (и я вспомнил его портрет, которым всегда восхищался: длинные вьющиеся светлые волосы, открытый и бесстрашный взгляд немного через переносицу... С таким взглядом он ходил и на балы, и в сражения, когда острия штыков находились буквально в нескольких сантиметрах от его груди...)".
   "Пусть так, -- ответил я предупреждающему голосу. - Я знаю, что вступаю в игру, смысл которой мне пока неясен, и неясны последствия, как для меня, так и для окружающих. Но, друг мой, разве мне есть что терять? Деньги, которые с годами превратились для меня в пустой звук? Я жизнь отдам, только бы разгадать тайну этого оружия. Эта шпага должна быть моей. Она будет моей". - "Ну, попутного тебе ветра, моншерами, -- рассмеялся голос. - Это все же лучше, чем бояться заглядывать в зеркало. "Полюбить - так королеву, проиграть - так миллион! - Вот это по-нашему! А там, как знать, может, заодно с невероятной силой этой шпаги ты сумеешь разгадать и тайну удара, против которого не существует аргументов, и тайну гибели юного маркиза, да в придачу за мужество удостоишься любви прекрасной принцессы? Правда, времена рыцарей давно прошли, и Анри де Вержье был последним... Но как знать, как знать... В жизни столько чудес... Хотя... В данный момент мне очень трудно поверить, что тебе будут доступны тайны древних кельтов и Меровингов, пресыщенный и разочарованный в людях и в жизни, Ксавье Деланси... А для начала постарайся найти того, в ком течет кровь Меровингов, древний Грааль рыцарей короля Артура; быть может, он приведет тебя к разгадке?"
   Я посмотрел на часы: пять утра. Ложиться уже поздно, но и вставать рано. Надо сказать, что я не слишком верил в эту затею со шпагой, затерянной бог знает сколько столетий назад. Найти ее - это то же самое, что вынуть из камня меч короля Артура... И условия поставлены почти те же... И ты сможешь, Ксавье? В твоем-то возрасте?.. Горсть пожелтевших листьев платана ударила в стекло, внезапно налетевший холодный ветер распахнул окно, но, кажется, я заметил это гораздо позже... Я закурил и присел на диван, рассматривая в темноте тускло поблескивающие лезвия шпаг. Как мне удалось заснуть после такой жуткой рваной ночи, я так и не понял. И все же... Ниоткуда зазвучали стихи, и мне показалось, что я оказался в ином измерении, названия которому не существует...
  
   Между мной и тобой сотни лье пути,
   И во времени разница - два часа...
   Для меня так просто тебя найти
   Через годы, страны и голоса.
  
   В твоем городе листья падают, дождь идет,
   И река век за веком стучит в гранит,
   На моем же небе - сплошной ледоход,
   Он плывет к тебе, он зовет, манит...
  
   Если чувствую я - с тобой беда,
   Распластаться хочу я тысячью птиц,
   Мои крылья в тот час отразит вода
   На реке, где нет понятий границ,
  
   Для тебя я стану живой стеной,
   Отразившей грозящий удар, --
   И пусть сердце не выдержит - он не твой,
   Как не твой - заберу себе - весь кошмар,
  
   Что готов был рвать тебя до утра.
   Пусть же рвет меня, а с рассветом ты
   Видишь два истерзанных птичьих крыла, --
   Все, на что менялись мои мечты...
  
   Не узнаешь ты, знаю только я:
   Счастлив будешь - я заплачу
   Цену, что просит с небес судья,
   Счастлив будешь - я так хочу!
  
   Старинный замок, поросший внизу бурым мхом, на первый взгляд казался необитаемым. Он возвышался посреди желтой, сплошь поросшей бессмертником осенней равнины, как последний титан, которого невесть каким ветром занесло на берег вечно штормящего океана. С моря дул пронизывающий ветер с мелким колючим снегом, но молодой всадник, стремительно приближавшийся к замку, казалось, совершенно не замечал этого. Свою шляпу он, видимо, потерял где-то в дороге, и теперь ветер трепал его длинные светлые волосы. Он вихрем влетел в ворота, сорванные с петель, и так резко остановил коня, что тот поднялся на дыбы.
   -- Стоять! - резко приказал ему всадник и соскочил с коня.
   Двери сразу же отворились, и в проеме всадник увидел высоченного дворецкого с грустными глазами. Он, не отрываясь, смотрел на всадника, так, как будто ему было уже известно и то, что произошло, и то, что только должно произойти.
   -- Монсеньор Анри... -- с поклоном начал он, но всадник в тот же момент прервал его:
   -- Молчи, Самиаза, заклинаю тебя всем святым! У меня слишком мало времени! Мне нужно многое сказать Луи, хотя, боюсь, я и этого не успею. Давай же скорее!
   Дворецкий посторонился, пропуская Анри внутрь замка, и повел его, освещая дорогу чадящей свечой. Пока они шли по лестнице, Анри задавал вопросы, на которые дворецкий едва успевал отвечать.
   -- Как вы здесь живете, Самиаза? Как братья, сестрички? Все в порядке?
   -- Господин, -- Самиаза посмотрел на него с упреком. - Вы же на меня их оставили, а, значит, ничего дурного произойти с ними не может... Хотите, сейчас я подниму ваших сестер и братьев?
   -- Да нет же, -- с досадой отмахнулся от него Анри. - Мне сейчас нужен только Луи. У меня совсем не осталось времени. Только Луи я успею сказать несколько слов, не больше, потому что буквально через час меня уже ждет моя армия. Сегодня утром у нас будет решающий бой с республиканцами и, сдается мне, что для меня -- последний. Так что, Самиаза, прощай на всякий случай...
   -- Я не знаю этого слова, -- сказал Самиаза.
   -- Ну да, -- Анри в первый раз улыбнулся. - Как настоящий потомок древних кельтов.
   -- И не только... -- буркнул дворецкий немного обиженно, но Анри уже не слушал его.
   -- Да скорее же, шевелись! - прикрикнул он.
   -- Спокойнее, господин, -- невозмутимо отозвался дворецкий. - Вы же не рассчитывали жить вечно.
   -- Естественно, -- с досадой отмахнулся Анри. - Вечно должно жить совсем-совсем другое, и я должен успеть передать это "другое" Луи.
   Дворецкий распахнул перед Анри дверь комнаты, едва освещенной тусклым желтым светом свечи. Как же давно Анри здесь не был! Кажется, уже века прошли с тех пор, как он поднял пошатнувшееся белое королевское знамя... Вся жизнь в одно мгновение пронеслась перед глазами, перед потемневшими строгими портретами предков: безоблачное детство, когда для него существовало только солнце, море, небо и изумрудные луга Бретани; черноглазая кузина Женевьева, подарившая ему полевую гвоздику так, словно отдавала свое сердце. Почему-то Анри именно так истолковал ее жест и только теперь окончательно понял, что не ошибся... А потом все изменилось, и безоблачное, бесконечно-синее небо все чаще стало окрашиваться кроваво-красным закатом, и у Анри все чаще мелькала мысль: "Как хорошо, что до этого времени не дожили ни мать, ни отец".
   Конечно, теперь он остался за старшего в свои восемнадцать лет, теперь он нес ответственность за двоих младших братьев и двух сестер, и если бы только за них! Когда между военачальниками вандейской армии начались распри, и Анри понял, что сопротивление уничтожат отнюдь не республиканцы, а сами сторонники белого знамени с пылающим сердцем, то вспомнил о шпаге, оставленной ему его матерью. Да, матерью, хотя логичнее было бы предположить, что это должен сделать отец. Отцы всегда передают оружие своим сыновьям. Но в тот день, когда умирающая мать отказалась от услуг священника и отдала шпагу Анри, для него мир перевернулся. Слова, сказанные перед смертью его матерью, навсегда остались выжженными на его сердце каленым железом и, когда бледный, как полотно, он вышел из спальни умершей, то испытывал почти чувство радости оттого, что никто не поймет его состояние, которое можно легко объяснить скорбью. В тот день один Самиаза посмотрел на него так, будто умел читать в сердце, и Анри впервые в жизни сорвался, не выдержав взгляда проницательных карих глаз.
   -- Что ты так смотришь на меня, Самиаза?! - закричал он. Если бы мог, он убил бы его; его пальцы, помимо воли, сжимались в кулаки.
   А Самиаза тихо подошел к Анри, обнял его за плечи как маленького мальчика и увел подальше от домашних.
   -- Монсеньор, -- тихо и ласково сказал он. - Вам придется пережить это... Вы остались старшим, так будьте же благоразумны: пока ваши сестры и братья не должны знать того, что знаете вы... Сейчас вы скорбите, но потом... Время все лечит, и вы поймете, обладателем какого страшного и сильного дара стали...
   -- Дара?! - воскликнул Анри, и вдруг разрыдался. - Ты все знал! Ты знал, что я - бастард!
   -- Мой бог! - возвел глаза к небу Самиаза. - Я и предположить не мог, что столь юный молодой человек может быть заражен всеобщими предрассудками. Вы хоть сами понимаете, о чем говорите? Бастард! Да такими бастардами могут себя назвать несколько сотен человек за всю историю земли!
   -- Что ты хочешь этим сказать?.. - Анри поднял на него несчастные, полные слез, огромные серые глаза.
   -- Вам сказала ваша матушка имя вашего настоящего отца? - спросил Самиаза.
   Анри кивнул. У него не было сил говорить. Он, помимо воли, все сильнее стискивал рукоять шпаги, отданную ему матерью.
   -- Дайте мне, прошу вас, монсеньор... -- Самиаза протянул руку к шпаге, и столько повелительности было в его словах, что Анри, как во сне, протянул ему оружие, мгновенно вспыхнувшее в его руках алым огнем закатного солнца.
   Самиаза откровенно любовался прекрасным оружием и тем, как ярко вспыхивают на нем солнечные блики.
   -- Оружие вашего отца... Настоящего отца, -- медленно и торжественно произнес он.
   -- Бастарда! - в отчаянии воскликнул Анри. - И я - тоже бастард! Мало того...
   -- Не говорите о том, чего не знаете, монсеньор, -- строго произнес Самиаза, и Анри на миг показалось, что дворецкий стал даже выше ростом, а в многоцветных витражных отражениях он казался окруженным целым сонмом странных, неописуемо прекрасных, крылатых божеств: рядом с одним из них, золотоволосым, стоял белоснежный волк, с другим - одетым в медвежью шкуру, -- единорог, с рыжеволосой богиней - огненно-рыжий конь... Анри на миг показалось, что он сошел с ума.
   -- Вашим отцом был Даниэль д'Азир, потомок Меровингов, объявленный бастардом, Грааль любви. Ваша мать полюбила его за его стихи, а он, кроме стихов и своего брата не любил ничего.
   -- Я слышал, -- мрачно сказал Анри. - Об этих двух господах я слышал страшные вещи... В листках папаши Дюшена...
   -- Фи, -- поморщился Самиаза. - Анри, вы - маркиз, аристократ, и верите омерзительным листкам папаши Дюшена!
   -- Но правдой было хотя бы то, что брата Даниэля д'Азир разорвала на части толпа в сентябре 1792 года, а сам... мой настоящий отец был казнен на следующий день...
   -- И что? - пристально посмотрел на него Самиаза. - В вас течет кровь Грааля, вы наследник этого оружия, способного отнимать силу противника, убивать на расстоянии в других пространствах, и вы признаны достойным этого оружия, с помощью которого сможете спасти свою страну от нового нашествия варваров, которые принесли в жертву Грааль и его верного хранителя. От вас требуется всего лишь быть достойным этой шпаги, и посмотрите - сколько богов кельтского пантеона смотрят на вас с надеждой!
   -- А мои братья и сестры?.. - спросил окончательно растерявшийся Анри. Продолжить он не решился, но дворецкий, похоже, знал ответы на все вопросы.
   -- Одна капля крови Грааля способна освятить море. И эта капля была сохранена в вас Гийомом де Монвиль, растерзанным обезумевшей парижской толпой. Ваши братья поневоле тоже стали наследниками Грааля, поэтому в крайнем случае (это слово он подчеркнул особо) вы сможете передать шпагу сначала Луи, а потом и Огюсту. Вы трое - Иные, запомните это, Анри.
   -- А сестры? - машинально спросил окончательно потерявший почву под ногами Анри.
   -- Пока на женщин это не распространяется, -- почти резко ответил Самиаза. - Ваши сестры - обычные девочки, которых нужно оберегать, правильно выдавать замуж, и только. Лишь с началом новой эры женщины смогут заменить мужчин, и то лишь тогда, когда подойдет конец времен, а Иных можно будет пересчитывать по пальцам. Вы считаете это время страшным, Анри, но, поверьте мне, будет еще страшнее... Поднимите голову, Анри! И пусть бог Солнца Белен, которого я чаще называю Даниалом, благословит вас на войну против тьмы, готовой вот-вот закрыть всю землю.
   Анри казался спящим наяву. Он вскинул голову, и солнце озарило его волосы, позолотив их и сделав в точности такими, как у Белена.
   -- Теперь вы видите, кто ваш отец, Анри? - спросил Самиаза. - Тот же, кто был отцом Даниэля д'Азир - светлый ангел Даниал.
   В глазах Анри блестели слезы.
   -- Помоги мне, Даниал, -- прошептал он. - И я сделаю символом моей армии пылающее сердце.
   -- Бой не окончен, -- негромко произнес белокрылый и золотоволосый Белен. - И вам продолжать его, Анри. Если же вы совершите ошибку... Если вы хоть на миг свернете с этого пути, то сразу поймете это, и тогда не забудьте передать шпагу своему брату Луи и позаботьтесь о том, чтобы при подобных же обстоятельствах этот клинок оказался у Огюста. Грааль должен жить в веках хотя бы для того чтобы стояла эта Земля... Это главное, что вы должны знать. Пока. Но полное знание получит только тот, кто выдержит все испытания, даже если для этого мне придется ждать не одну сотню лет...
   -- Ничего не понимаю, -- Анри смотрел на Самиазу так, будто в нем заключалось его спасение. - Кто я? И чего от меня хотят?
   -- Вы - Избранный, монсеньор, -- сказал Самиаза. - Иной. Тот, кто продолжит войну с самой Тьмой.
   -- Да кто же ты такой? - медленно выговорил Анри.
   -- Ваш дворецкий Самиаза, -- с улыбкой ответил грустный великан. - Постарайтесь осознать, Анри, что вам доверена высокая миссия. Сдается мне, что не только вам, но и вашим потомкам придется с таким же трудом понимать, что именно они оказались Иными.
   И теперь, в этой темной комнате, Анри с горечью смотрел на младшего брата, все еще безмятежно спавшего, по-детски подложив руку под щеку. От его длинных ресниц падала тень, длинные светлые волосы разметались в беспорядке ("Ничего, скоро наведут порядок, -- сказал Анри с какой-то безразличной иронией внутренний голос. - Уж длинных волос ни у кого из вас не останется").
   -- Луи, -- прошептал Анри, тихо подходя к кровати.
   Луи мгновенно открыл глаза, светло-карие, чем-то напоминающие своим цветом темный мед и, еще не понимая, что произошло и, скорее всего, предполагая, что продолжает видеть сон, улыбнулся и ответил с какой-то удивленной радостью:
   -- Анри...
   Как больно видеть его в последний раз и понимать, что не сможешь даже попрощаться... Нельзя... Нет времени. Все, отведенное ему время, вышло, и никто не виноват в этом, кроме него самого... Он не сможет, не успеет сказать даже, как любит всех своих самых близких людей, которых оставляет навсегда.
   -- Луи... -- сдавленным голосом произнес он. - Пожалуйста, брат, протяни ко мне правую ладонь...
   Луи приподнялся, наконец-то осознав окончательно, что не спит, и машинально протянул руку брату. Анри мгновенно выхватил шпагу, оставленную ему матерью, в ту же секунду в воздухе раздался короткий и резкий свист клинка, и его алый отсвет на какую-то секунду озарил всю комнату. Луи вскрикнул, больше от неожиданности и крайнего изумления, чем от боли. Он инстинктивно прижал к себе ладонь, которую Анри так внезапно полоснул шпагой. Его глаза казались еще больше из-за того, что в них блестели огромные слезы. Слезы полного непонимания и укора.
   -- Прости, -- сказал Анри, вздохнув так, как будто ему удалось наконец сбросить со своих плеч тяжелый груз, который уже давно давил его.
   Все осталось позади. Теперь он может забыть, как впервые пришел к главарям вандейских отрядов, только что лишившихся своего предводителя Боншана. Он видел ветеранов, растерянных не меньше, чем сейчас его брат Луи. Их окружали в районе Луары, и всех терзала только одна мысль: как бы выйти из окружения республиканцев, вывести сотни людей, измученных затянувшейся войной, болезнями и бесконечными, размокшими от осенней грязи дорогами. У них даже мысли не мелькало о том, чтобы повести наступление на Париж. Это было бы невероятным, невозможным безумием. И тогда восемнадцатилетний Анри де Вержье, белокурый, похожий больше на ангела, чем на обычного человека, вышел к ним и просто сказал, положив руку на эфес шпаги: "Я поведу вас на Париж. Если я наступаю, следуйте за мной; если я отступаю, убейте меня, если я умру, отомстите за меня". И этого оказалось достаточно, чтобы его встретили не просто восторженными криками, но ликующим ревом, как нового мессию. Через минуту новому генералу - маркизу де Вержье - было вручено белое знамя Вандеи с пылающим на нем алым сердцем.
   С тех пор Вандея не знала ни поражений, ни жалости к побежденным врагам, и порой Анри казалось, -- в нем что-то умерло, что-то очень важное, за что пришлось заплатить частью своей души. Он никогда не хотел быть избранным, но, кажется, никто его об этом и не спрашивал. Просто поставили перед фактом. Он специально шел в атаки впереди всех, чтобы только потом не видеть, как его подчиненные расправляются с побежденными республиканцами (как-то он прошел мимо людей, закопанных в землю по горло, которым собирались выколоть глаза, и он не мог спать несколько ночей, пока неожиданно невесть откуда взявшийся голос не прошептал ему: "А как, ты думаешь, расправлялись эти люди с подобными тебе: рвали на части руками, издевались, швыряли на гильотину, сдирали кожу для перчаток и волосы - для париков... И ты думаешь, они - и те, и другие -- не заслужили этого?.. Если бы Ангел Гнева со своим пылающим мечом пришел на эту землю, будь уверен, юный генерал, он ни для кого не сумел бы найти оправдания". И трудно было бы возразить что-либо этому голосу.
   Сражения преследовали Анри де Вержье и наяву, и во сне. Он продолжал сражаться с одной шпагой против целой армии и ее командующих, и каждый раз оказывался победителем. И, кажется, больше никого уже не удивляло, когда командующих, верных республике, наутро подчас находили мертвыми, и больше некому было вести в бой солдат. Командующие погибали во сне, найдя свою смерть от шпаги генерала де Вержье, и Анри не мог отделаться от чувства, что иное пространство, в котором он так свободно чувствует себя во сне, преследует его и наяву. Каждое движение неприятеля он видел невероятно замедленным, а потому не боялся ни пуль, ни штыков, подходя к врагам на расстояние метра, и каждый удар его шпаги был смертельным; сам же юный полководец казался своим солдатам посланцем самого неба, белокурым Ангелом Мщения, ведущим свой отряд испепелять тех, кто осмелился поднять руку на основы государства и Бретани, покой их семей и веру их предков...
   -- Все, Луи, -- сказал Анри, чувствуя только бесконечную усталость, -- теперь эта шпага - твоя.
   С этими словами он протянул шпагу брату эфесом вперед, а Луи, совершенно забыв о раненой руке, принял ее как священный сосуд и прижал к себе, и Анри казалось, что оружие, почувствовав вкус крови своего нового хозяина, снова сияет, озаряя комнату мягким алым - успокоенным - светом.
   И тут Луи, внезапно встряхнув волосами, словно сбрасывая наваждение и поднимаясь с постели, наконец, спросил:
   -- Анри... Что случилось?
   Анри на секунду опустил глаза, но потом снова гордо вскинул голову:
   -- Теперь ты будешь избранным, Луи, и только потом, как-нибудь, когда придет время, ты передашь эту шпагу Огюсту. Пока не говори ему ничего. Я не смогу попрощаться ни с ним, ни с сестрами. Береги шпагу, скоро ты поймешь, что вместе с ней ты станешь неуязвимым.
   -- Ты так говоришь, как будто прощаешься со мной, брат... -- В светло-карих глазах Луи мелькнула тревога.
   -- Да, -- голос Анри звучал так отстраненно, как будто, сделав самое важное дело, он может больше не думать о завтрашнем дне, которого никогда не будет. - Завтра будет сражение с республиканцами. Последнее для меня. Поэтому мне было так важно передать тебе эту шпагу.
   Луи чувствовал, что в его глазах снова закипают слезы. "Надо сдержаться! Надо сдержаться!" - эта мысль буквально пульсировала в его голове.
   -- Но зачем ты сделал это? - в отчаянии спросил он. - Зачем ты отказался от нее? - Он посмотрел на шпагу.
   Анри отвернулся:
   -- Не я... Это она от меня отказалась, и я сразу понял это, и ты поймешь, хотя я не хотел бы этого...
   -- Что случилось? - снова повторил свой вопрос Луи, и уже более настойчиво.
   -- Не дай бог тебе встретить на своем пути ту женщину, из-за которой я утратил право оставаться владельцем этой шпаги... -- начал он, но громкий и требовательный стук в дверь заглушил его слова, а вслед за этим в комнату ворвался помощник Анри, Шовэн. Дворецкий Самиаза делал вид, что пытается задержать его, но эти попытки выглядели очень неубедительно, во всяком случае, для Анри, который прекрасно знал, что остановить бывшего пирата не сможет даже девятый вал, а не то что какой-то Шовэн.
   -- Генерал! - закричал Шовэн прямо с порога. - Эти твари начали наступление на два часа раньше, и если вас через тридцать минут не будет в отряде, нас всех искрошат чертовы голодранцы!
   Анри встрепенулся:
   -- Уже иду! - быстро проговорил он и бросил отчаянный взгляд на Луи, который по-прежнему прижимал к груди шпагу, оставленную ему братом.
   -- Генерал!.. - в голосе Шовэна звучало отчаяние. - Во имя всего святого!
   -- Прощай, Луи, -- сказал Анри и в последний раз обнял его. - Поцелуй за меня Огюста и девочек, скажи... что я... любил вас...
   Он незаметно вложил в руку Луи небольшой листок бумаги и вышел, обернувшись только на пороге:
   -- Если Самиаза будет столь любезен, он расскажет тебе то, что не успел рассказать тебе я, -- сказал он, не глядя на дворецкого. - Если сочтет нужным, конечно...
   Он вышел, и через некоторое время Луи услышал удаляющийся стук копыт лошадей.
   Некоторое время Луи еще прислушивался к звукам, доносящимся в комнату, но слышал только размеренный шум моря. Внезапно он ощутил страшную усталость. Как во сне, ничего не замечая вокруг себя, он подошел к кровати, сел на нее, по-прежнему прижимая к груди шпагу и развернул оставленный ему Анри листок бумаги. Это были, как ни странно, стихи. Луи даже не предполагал, что у Анри находилось время и желание на то, чтобы писать стихи. Он читал, и ему казалось: он слышит голос брата, а слезы сами собой наворачивались на глаза.
  
   "Если б знать, что нас ждут и года, и века,
   Если б знать, что руки вдруг коснется рука,
  
   И внезапно узнаешь - все было не раз, --
   И небес перламутр, этот взгляд серых глаз...
  
   Но не будет, поверь мне, уже никогда
   Ни земли и ни ветра, ни слова "года",
  
   И ни листьев кленовых, ни моря, ни скал...
   Ты нашел и не понял. Но все же искал...
  
   Больше ты не увидишь ни рук и ни глаз,
   И живу я в последний - итоговый - раз.
  
   Брат, лови свое счастье, как птицу лови,
   И Живи с большой буквы. Так надо. Живи!"
  
   Он не замечал уже, что плачет навзрыд, когда к нему незаметно приблизился Самиаза.
   -- Больше ничего не вернуть, господин, -- грустно сказал он. Прямо скажем, скверное утешение, но хорошо хотя бы то, что Луи его попросту не услышал.
   Он спросил в пустоту, как будто обращаясь к бушующему вдалеке морю:
   -- Он умрет?
   -- Считайте, что он уже умер, господин, -- отозвался Самиаза. - И теперь вы, именно вы - Избранный и хотя, боюсь, что ненадолго, но запомните этот вечер и никогда не расставайтесь с Огюстом. К несчастью, вам тоже придется передавать шпагу ему.
   -- Значит, это судьба... -- В глазах Луи еще стояли слезы, но он уже высоко поднял голову. - Никто из нас не собирается жить вечно...
  
   Я проснулся снова оттого, что в дверь яростно молотили. Лучше бы я не спал вовсе, чем просыпаться вот так, внезапно, как перед сообщением смертного приговора (и почему я так подумал? Сам не знаю, мысль вырвалась сама собой) - с разламывающейся головой и чувством, что находишься в совершенно иной реальности и ином измерении, и даже трудно понять, как тебя вообще зовут. Однако о последнем меня быстро проинформировали:
   -- Господин Деланси! Шеф! - тревожно кричал за дверью мой помощник Бруно Самиаза. - У вас все в порядке?
   -- Бруно, заткнись! - проорал я. - Я просто спал, и сейчас еще хочу спать, если бы не ты, паршивец! С чего это ты вздумал с утра мне дверь ломать?
   -- Да какого черта! - ничуть не смутился Бруно. - Сейчас уже десять утра, Ксавье! Немедленно открывай, и я приведу тебя в чувство: прежде всего сварю тебе кофе (и имей в виду: тебе даже не обязательно при этом вставать!), а потом... А потом я расскажу тебе после... Когда настроение у тебя хоть немного улучшится. И имей в виду: я жду уже десять минут, боюсь не выдержать: стоять с пакетами из магазина в обеих руках под твоей дверью и ждать, когда его величество соизволит проснуться!
   Бруно никогда не понимал, что значит для меня - просыпаться. Это сущий кошмар, когда пытаешься некоторое время сообразить, где ты находишься, -- в каком веке, в каком году, в каком измерении, и как вообще меня зовут и кто я такой... Несколько минут я пытаюсь собрать себя нынешнего из осколков, а потом, не видя от головной боли солнечного света, кое-как поднимаюсь и иду пить кофе. Несколько чашек, и уже получается самоидентификация, которая мне совсем не нравится. А потом я забываю сны, тающие как туман. От них часто остаются только стихи, которые я даже не воспринимаю как свои собственные. Как будто они адресованы мне кем-то. Иногда я не выдерживаю и записываю их.
   Вот и сейчас, поднявшись с кровати и едва сдерживая желание послать Бруно не в магазин, а задать ему еще более далекое и конкретное направление, я встал, стараясь ненароком не посмотреть в зеркало, а потом открыл дверь, в которую мой помощник немедленно ввалился с двумя пакетами наперевес. Он весело посмотрел на меня своими ореховыми глазами, тряхнул буйной рыжей гривой и заявил:
   -- Чем мы сегодня ночью занимались? Ну и вид у вас, шеф! Ну, спасибо, хоть живы! Сейчас пойду сварю кофе.
   Не дожидаясь ответа, он отправился на кухню, а я вынул сигарету из пачки "Житана", закурил, взял лист бумаги и быстро написал послание от моего не запомнившегося сна:
  
   Твои руки в крови от шипов и роз,
   Черных, как лепестки огня,
   Вот и кончилось время и слез, и грез,
   Надо вызвать огонь на себя.
  
   Где любовь, там смерть,
   Приходи ко мне, -- ночью так в облаках темно,
   Вот свеча - мотыльку, чтобы в ней сгореть,
   Ты на миг озаришь окно.
  
   Ты придешь и скажешь: "Ну где же бог?
   Он забыл нас, от нас устал".
   Лепестками от роз устлан весь порог,
   Есть свеча, так забудь кинжал,
  
   Мотылек замерзший, лети скорей,
   Вызывая огонь на себя,
   Нам светлее станет, и не жалей,
   Что не будет в мире дождя.
  
   Это я вызвал дождь, ты прости, малыш,
   Умирать от холода и любви
   Не хотел я страстно. И ты летишь,
   Твои крылья от роз в крови...
  
   Из кухни уже доносился приятный запах кофе, и в шлейфе этого удивительного аромата появился Бруно с подносом, на котором стояли три чашки кофе и блюдце с маленькими круассанами.
   -- Сейчас должно стать полегче, -- сказал он тоном больничной сиделки, стараясь как можно точнее скопировать бретонский акцент. - Больной, больно не будет!
   Несмотря на страшную головную боль, я не выдержал и расхохотался:
   -- Бруно, ты просто чудо! Только ты умеешь воскрешать меня каждое утро!
   -- А жаль! - глаза Бруно лукаво блестели.
   -- Чего жаль? - не понял я.
   -- Что это мне приходится готовить вам кофе по утрам! - Он поставил поднос передо мной, бросив быстрый взгляд на исписанный листок бумаги.
   -- А чего бы ты хотел? Тебя это напрягает, что ли? - спросил я.
   Бруно с досадой откинул с лица длинную рыжую челку.
   -- Не напрягает, -- ответил он. - Это вас напрягает, шеф, пардон. И это не я должен воскрешать вас каждое утро.
   -- Намек понял, -- отозвался я, взяв кофе. - Да ты присаживайся, Бруно. Что ты как не родной стоишь? У меня к тебе разговор будет. Очень серьезный.
   -- У меня тоже. - Бруно сел за стол, пододвинул к себе чашку кофе и завладевая моей пачкой "Житана".
   -- Ну и кто первый? - поинтересовался я.
   Один глоток кофе, второй, третий... Боже, неужели я снова стану похож на человека? Даже не верится, но все равно уже значительно лучше.
   -- Начну я, -- сказал все знающий и все понимающий Бруно. - Пока вы в себя приходите, шеф, я займу вас немного своей болтовней.
   -- Принято, -- кивнул я. - Итак?..
   -- Угу, -- буркнул Бруно, обмакнув в кофе круассан и запихав его себе в рот (сколько я пытался отучить его от этой, мягко говоря, не аристократической привычки - ничего не получилось), -- Если вы забыли, то спешу напомнить. Сегодня утром мы с вами, как обычно, ждем на урок барона де Вильнев, а потом префекта полиции...
   -- К черту барона вместе с префектом! - сказал я, отставляя в сторону чашку кофе и доставая из пачки очередную сигарету. - Можешь передать им что угодно: уехал, заболел, умер!
   -- О как! - удивленно-весело взглянул на меня Бруно. - Как скажете, хозяин. К черту, так к черту! У нас это легко делается! Давно я мечтал об этом дне, -- когда же вы наконец пошлете к черту этих напыщенных индюков, с которыми регулярно маетесь исключительно из вежливости. Из них такие же фехтовальщики - как из меня негр... О, простите, простите! Никак не могу привыкнуть к этим вашим новомодным веяниям - называть негров "папуа". Папуасы! - и он от души расхохотался.
   -- Не я вводил эти веяния, -- поправил я Бруно. - Но я слушаю тебя дальше. Кажется, с пунктом первым мы вопрос решили.
   -- Пункт второй... -- Самиаза заглотил свой кофе (вот именно, -- не выпил, а заглотил. Он все так делал, как будто хотел всем доказать, насколько ему наплевать на манеры, принятые в так называемом "порядочном обществе", а его любимым выражением навсегда стало мое собственное: "Люди - дерьмо на блюде". Вот только у меня не всегда получалось его соблюдать; Бруно же следовал ему неукоснительно). -- Вечером - как всегда, занятие секции, но это уже моя задача.
   -- Отклоняется, -- сказал я, глядя ему в ореховые глаза, которые немедленно сделались еще веселее.
   -- Так, так... -- протянул Бруно, наклоняясь ко мне. - А вот это уже интереснее, моншерами... Никак я вам позарез понадобился после стольких-то лет пребывания в вашем аналоге "башни из слоновой кости" (я имею в виду секцию).
   -- Ну ты завернул! - улыбнулся я.
   -- А пуркуа бы не па? - отпарировал Бруно по-русски и с русским акцентом, тронув пальцами листок бумаги, на котором я недавно записал стихи, продиктованные мне моим сном. - Настоящий поэт всегда живет в "башне из слоновой кости", хотя большинству она кажется всего лишь пыльной раковиной.
   -- Вот черт! - воскликнул я. - Ничего от тебя не скроешь! Может, ты знаешь, что в них?
   Самиаза пожал плечами.
   -- Может, и знаю, а, может, и нет, -- какая вам разница? Потому что я перехожу к третьему пункту программы, и нам обоим станет немного интереснее.
   -- Да ну? - иронично сказал я.
   -- Ну да, -- спокойно отозвался Самиаза, внезапно сменив тон и став необычно серьезным. - У нас новая ученица, и вы должны сами увидеть ее.
   Сначала я не поверил своим ушам, а потом у меня появилось желание схватить со стены шпагу и двинуть Бруно между глаз.
   -- Сдурел ты что ли, моншерами?! Какая ученица, если я сию секунду, на твоих глазах, отменил занятия с бароном, префектом и всей секцией своих лучших фехтовальщиков? Да еще новенькая!
   -- Вы измените свое мнение, когда увидите ее! - сказал Самиаза без тени иронии.
   -- Да если б она была самой Клаудией Шиффер, я послал бы ее туда же, куда и всех остальных - к черту! - крикнул я.
   -- Я не Клаудия Шиффер, -- услышал я негромкий голос и обернулся к двери и мое сердце обмерло. - И не желаю иметь ничего общего с этими вертихвостками.
   Сам не знаю, почему я, смотря на это немного странное существо, испытывал одновременно невыносимую боль где-то там, где должно находиться сердце, и смутное тревожное предчувствие счастья. Мельком я видел, как Самиаза разглядывает меня с явным удовольствием; должно быть, вид у меня самый что ни на есть преглупый... Я смотрел на нее и молчал, а она, стройная, высокая, в черных джинсах и свободном коричневом свитере, стояла у двери, и я ни за что не смог бы определить ее возраста, вероятно, из-за какой-то трогательной мальчишеской нескладности. Огромные серо-зеленые глаза, короткие светлые волосы ("Анри, -- толчком ответило мое сердце. - Или Луи?"), в руке - пять алых до черноты роз. Она приблизилась к столу так свободно, как будто имела на это полное право и взглянула на пачку сигарет.
   -- Позволите? - спросила она, но, скорее всего, больше для проформы, потому что, бросив на меня быстрый взгляд через переносицу (я это уже видел!), взяла сигарету и зажигалку. - Меня зовут Дани.
   Только тут я обрел способность говорить.
   -- По какому праву... -- начал было я, но она положила на стол передо мной черные розы и сказала:
   -- Хотите, я отвечу на полученное вами письмо? - И она бросила взгляд на стихи, а потом я услышал ее тихий голос (господи, откуда я мог его слышать?):
  
   Стать дорожной пылью? Почему бы и нет?
   Ведь и в ней отразится небесный свет,
   И пойдут дожди, зазвенит капель,
   И придет сияющим сном апрель...
  
   И когда однажды ты здесь пройдешь,
   Рухнут стены, и сказки, и боль, и ложь,
   И луч солнца вспыхнет в морской волне...
   Так случилось. Ты шел. И пришел ко мне...
  
   И слова вдруг хлынут живым дождем,
   Ты протянешь руку: "Вставай, пойдем,
   Возродись как феникс, пылай костром,
   Брат, идем... Я нашел наш небесный дом.
  
   Она замолчала, а потом произнесла совсем короткую фразу, поразившую меня не менее, чем странный ночной звонок:
   -- Моими предками были графы де Ларошжаклен...
   При этом она и Бруно обменялись стремительными взглядами, но я заметил.
   -- Бруно! - сказал я, стараясь придать голосу как можно более строгий тон. - Опять твои очередные шуточки?!
   -- Если это шуточки, что же вы нервничаете, шеф, а не смеетесь?
   -- Я не нервничаю! - почти крикнул я, понимая, что выгляжу все глупее, но понятливый Бруно и тут взял ситуацию в свои руки.
   -- Подумаешь! - хмыкнул он. - Вчера вечером я спас даму в одном далеком аррондисмане... Вы знаете? - Улица Пикассо...
   -- Арабский квартал? - поморщился я. - Далеко же занесло тебя, моншерами...
   -- Не будем же удаляться от темы, -- продолжил Бруно. -- Сначала я заметил эту даму, когда она пыталась выйти из метро, и все турникеты - как один - ломались, стоило ей встать перед любым из них. Движение станции было парализовано, и пришлось пассажирам забыть о том, что они живут в цивилизованной Европе и скакать через заграждения. Ну и фокус там был, шеф! Вам бы непременно понравилось! Ну, и мне захотелось проследить немного за незнакомкой, перед которой у всей техники крышу сносит. А потом появились они... Арабы... Кажется, их было четверо, однако дама, не смутившись, подобрала с земли какую-то случайную палку, и я сразу же почувствовал себя на занятиях в вашей секции.
   -- А дальше вы на пару задолбили этих арабов, -- предположил я.
   -- Ну что вы, шеф, -- скромно потупился Бруно. - Я не такой кровожадный, как вам все время кажется. Я просто крикнул даме: "Бросьте им свою сумку!", что она и сделала. Весьма разумно, между прочим, если учесть, что дама, как и вы, сдерживать себя не умеет и сразу же упирается рогами. Последнее дело, шеф, я всегда говорил вам это!
   Кажется, впервые в жизни я смутился: так неловко сделалось за Францию, потому что по мягкому выговору Дани я сразу понял - она русская.
   -- Извините, Дани, -- сказал я, боясь смотреть ей в глаза; к тому же мой взгляд неотразимо притягивали черные розы. - Всем известно, что во Франции воруют больше, чем в других странах Европы...
   Она ничего не ответила; просто подошла к стене и начала внимательно разглядывать развешанные на стенах шпаги.
   Черные розы казались атласными и такими прекрасными, что у меня возникло дикое и неуправляемое желание прикоснуться к ним, уничтожить их... Что я и сделал - едва коснувшись гладкого, едва раскрывшегося бутона, я сразу смял его в пальцах. Но что самое удивительное - никто не удивился моему поведению, а Дани вдруг произнесла:
  
   Ангелы падают первыми -
   К земле, почерневшей от слез,
   Крыльями, рваными нервами,
   Ливнем из черных роз,
  
   Горечью всех трагедий,
   Пеплами всех костров...
   Вел он тебя к победе,
   Больше не надо слов,
  
   Что б написал в итоге
   Пером из его крыла,
   Тот, кто уже на пороге,
   А впереди - скала,
  
   Мертвая, как лавина...
   Тебе уже не успеть...
   Ангел упал. Картина
   С подписью четкой: "Смерть".
  
   А чего удивляться? Я тоже не удивился, потому что уже пребывал в уверенности, что весь мир сошел с ума. Я едва удержался от вопроса: "Дани, а вы всегда разговариваете стихами?", и вдруг словно вспышка молнии пронзила меня: "Было! Это уже было! Диалоги стихами... Бесконечная дорога и пронизывающий январский холод... Города и деревни, разоренные крестовым походом Монфора против альбигойцев...
   "Дани, куда мы идем?" - "Какая разница, Гийом? Одна дорога равна другой... Но Симон не простит тебе того, что ты ушел вместе со мной" - "Я вдруг увидел его настоящее лицо - страшное, волчье, беспощадное" - "Он считал тебя своим ближайшим другом. Мне страшно за тебя, Гийом, когда я думаю о нем и о тебе. Мне тяжело дышать, я не могу дышать, я чувствую запах гари, запах костра... И я опять один буду виноват в том, что случилось и что еще случится" -- "Здесь не может случиться ничего, кроме волков" - "Я не боюсь волков. Разве люди не страшнее волков? И лучше бы ты не запомнил того, что с нами произойдет в этой жизни... Возможно, когда-нибудь это случится, и пусть в это время ты будешь счастлив, оставив мне кошмары прошлого и постоянно преследующий запах гари" - "Какие стихи ты читал тогда, когда я решил, что мое место - рядом с тобой? Я ничего не помню, я был как в тумане, я видел только твои глаза и, кажется, Монфор приказал мне вывести тебя..." - "И убить, если тебе станет от этого легче" - "Ты нарочно говоришь мне это? Я хотел, чтобы ты напомнил мне те стихи..." - "Я не запоминаю стихов. Я так живу, Гийом. Но я могу сейчас прочитать тебе другие..." И я услышал их так четко, как будто они звучали внутри моей головы:
  
   Словно зверь, заметая следы,
   Ты уходишь осенним лесом,
   Дым от прошлого - знак беды, --
   Скрежет шпаг или звуки мессы -
  
   Все тревожит тебя: забыть!
   Быть со всеми, играя в стае,
   Лишь бы двигаться, не застыть, --
   Не заметили - не растоптали...
  
   Понимаю тебя - беги!
   Я уже безнадежно ранен,
   Тени прошлого, рев пурги...
   Ты прости мотылька в тумане,
  
   Ледяного, как этот лес,
   Где мечты рвутся льдом в полете,
   Так беги от пустых небес,
   Мне не быть на большой охоте.
  
   Может, ночью вспомнишь меня
   И завоешь о бывшем слове,
   Ты поймешь тайный знак огня
   И что были мы - одной крови...
  
   Я видел даже то, что не мог видеть даже тогда, той далекой зимой: гордого Симона де Монфора в неизменной алой мантии, склонившегося в своих покоях так низко, как будто на его плечи свалилась огромная тяжесть. Он весь побагровел от напряжения и выглядел так, будто его вот-вот хватит удар. А вокруг него клубилось нечто страшное, холодное, влажное и осклизлое, как туман.
   -- Все, Симон, -- раздался хрипловатый низкий голос существа, лишенного облика. - Свою задачу ты не выполнил. Окончательно и бесповоротно. Придется снова начинать все сначала, но уже в новой жизни, в новом времени, в новом облике... Пес, ты плохо выполнил приказ своего господина, и за это тебе переломит шею обычная женщина.
   -- Господин... -- прохрипел Симон, но тот остановил его ледяным дыханием, как взмахом невидимого крыла.
   -- Или ты не знал, что задачей этого твоего воплощения было не дать сыновьям Даниала соединиться? И разве не для этого был затеян в центре Европы крестовый поход против Грааля? И разве мы не делали все возможное, чтобы две искры света не соединились? - Один - на стороне альбигойцев, второй - во вражеском стане, твой лучший друг, Гийом де Тур... И только ты сам, своими руками все испортил! Ты сам соединил Грааль и его хранителя!
   Симон упал на колени:
   -- Господин, я убью их обоих! Я сожгу их на одном костре, клянусь вам пресвятой девой! Я догоню их, где бы они ни находились! Если понадобится, я превращусь в волка, чтобы перегрызть им горло на лесной дороге! Они не могли уйти далеко!
   -- Хватит скулить, как побитый пес, -- презрительно отозвался голос. - Я не стану мешать тебе излить свою злость, но свой единственный бой ты проиграл, когда твои слуги впустили в твой замок нищего трубадура, и ты сам попросил его прочитать стихи! И теперь тебе никогда не удастся отмыться, слышишь ты, поганый пес? От тебя разит псиной! Может быть, лет через пятьсот по вашему летоисчислению ты станешь разумнее и научишься подбирать себе верных союзников, не надеясь решить проблемы исключительно собственными силами. Надеюсь, когда ты почувствуешь на себе, что значит ярость женщины, ты поймешь, что из них получаются неплохие союзницы! - и он расхохотался, -- мне-то все равно, я могу и подождать, а вот тебе придется тяжко в аду, и ты не забудешь этого, зато, придя обратно, ты ужаснешь эту страну кровавой революцией!
   -- Я убью их! Я сам загрызу их зубами! - вне себя кричал Симон, протягивая руки к существу, которое хохотало так, что в голове Монфора стоял грохот колоколов.
   -- Псы не смеют просить о пощаде! Посмотри, что ты уже сделал и чего изменить не в состоянии уже никто!
   Он махнул невидимым ледяным крылом, и Симон увидел лес, склонившийся под тяжестью ажурного зимнего инея, и озаренную тихим спокойным светом пещеру, где спали, прижавшись друг к другу два странника, один из которых - черноволосый и зеленоглазый красавец, был графом Гийомом де Тур, оставившим так внезапно своего сюзерена, а второй - светловолосый, худой до прозрачности, так напоминающий своего отца Даниала, -- трубадуром, которого Симон де Монфор опрометчиво впустил в свой замок. И обоих их согревал и освещал свет, который жил в них. Две слепящие глаза искры соединились навсегда, чтобы стать одной, и теперь их уже ничто не могло разделить, даже костер, который пылал пока только в воспаленном мозгу Монфора. И пусть ему придется перерезать весь Лангедок, но он найдет их, кто лишил его небесной милости, он сожжет их на одном костре, и тогда он, быть может, сумеет увидеть, как соединяется огонь земной и небесный. И вот любопытно! - Он едва не рассмеялся от этой мысли - Каким будет их последнее слово? Мольба о пощаде? Раскаяние? Просто звериный вопль? И кто-то ответил в его голове голосом юного светловолосого трубадура: "Я люблю тебя" - И эхом прозвучал ответ графа Гийома: "Я люблю тебя". Казалось, их голоса сплетаются между собой; они звучали, отдаваясь эхом в опустевшем, стеклянном от холода зимнем лесу, и в ответ Монфор завыл, как волк. Он выл так долго и страшно, что рыцари из его охраны бросились в церковь и упали перед распятием, но вой был слышен и здесь, а Спаситель взирал равнодушно на молящихся людей. Ему не было до них ни малейшего дела...
  
   Из ступора меня вывел голос Бруно:
   -- Шеф, что с вами?
   Я недоуменно взглянул на него, а потом понял причину его удивления: подаренные мне розы усеяли черными лепестками весь пол у моих ног.
   -- Да опомнитесь, шеф, -- сказал Бруно. - Я расскажу вам дальше нашу историю. А о розах вы не беспокойтесь, сами вспомните. Сигарету хотите?
   Я кивнул в ответ и взял протянутую мне Бруно сигарету. А он, по своему обыкновению, как всегда, когда проводил уроки фехтования в секции, собрав в хвост длинные рыжие волосы, спокойно продолжал:
   -- Итак, дама осталась без денег и документов. И что, скажите, должен сделать на моем месте благовоспитанный француз, если он не прямой потомок Гобсека? Правильно, отвести к себе домой, успокоить, напоить кофе... Правильно? Короче, дать политическое убежище.
   -- И всю ночь вы только и делали, что успокаивались кофе? - сказал я, непонятно почему чувствуя, что начинаю не просто злиться - психовать.
   Бруно запихал себе в рот очередной круассан:
   -- Ну конечно, -- пробормотал он, пожав плечами. - Ну, разговаривали еще...
   -- Заливай дальше, старый греховодник! - я злился на себя, на него и вообще на весь мир, хотя и не понимал, почему.
   -- Ну, вы даете, шеф, -- с видом оскорбленной невинности уставился на меня Бруно. - Я, конечно, помню, что в свое время вы ни одной юбки не пропускали, но чтобы так... И после долгих лет вашего затворничества, которое, как мне казалось, не закончится никогда...
   И тут, сам не соображая, что делаю, я выпалил:
   -- Сегодня ночью мне предложили купить шпагу, принадлежавшую графам де Ларошжаклен.
   -- А вы? - Бруно снова бросил быстрый взгляд на Дани.
   -- Я еду на встречу с продавцом...
   -- И когда же?
   -- К пяти вечера условились.
   -- А почему вы так уверены, что вас не разыграли? - резонно поинтересовался Бруно, делая вид, что ему данная тема безразлична.
   -- А это уже я смогу определить, -- вдруг сказала Дани, подходя ко мне, держа в руке шпагу, которую успела снять со стены (про себя я отметил - самую лучшую в моей коллекции). Она взяла еще одну сигарету и закурила (она и курит точно так же, как я - чуть ли не через каждые четверть часа, -- подумал я). - Как? Лучше пока не спрашивайте. Могу сказать только, что шпага была украдена в России, на демонстрации выставки "Наполеон и Александр". - А потом добавила задумчиво: -- И чего их понесло в эту Россию? Я имею в виду моих замечательных предков...
   -- Зато благодаря этому обстоятельству сейчас мы с вами имеем возможность разговаривать, -- сказал я.
   -- Мой бог! - воскликнул Бруно, тряхнув рыжим хвостом. - Шеф, я не слышал уже несколько лет, как вы говорите комплименты дамам! - А я почувствовал, что, помимо воли, краснею. Этого еще не хватало!
   Чтобы скрыть смущение, я подошел к окну, чтобы открыть его пошире, а в голове уже звучали стихи. Опять стихи...
  
   Да, я видел тебя, я знаю,
   Но ничего не помню... Так подскажи мне - где?
   В прошлой жизни, быть может? В окне трамвая?
   Твое отраженье... Оно дрожало в осенней воде...
  
   Что с нами было? Кем мы убиты
   Были?.. И кто нас швырнул в костер?
   За что? И все тайны скрыты
   В глазах твоих, смотрящих в упор.
  
   Что стало с тобой? И зачем тебе платье?
   Ведь крыльев хватает: твоих - моих...
   Ты заключаешь меня в объятья,
   А на губах замирает стих.
  
   Зачем ты пришел? Началась охота?
   Свободу ты мне не сумеешь дать.
   Спускается сумрак, за ротой - рота,
   И нам придется опять пылать...
  
   Молчи, я понял! Теперь я вспомнил,
   И мне осталось - шагнуть в окно,
   С тобою слиться, мой ангел тонкий,
   Дай руку, брат, мы с тобой - одно...
  
   -- О, шеф, совсем вы меня заморочили, -- сказал вдруг Бруно. - Я же совсем забыл позвонить своей малышке. Тем более что у нас с вами намечается командировочка и, сдается мне, что надолго...
   Он подошел к телефону и набрал номер. Господи, как же я был ему благодарен в этот момент!
   -- Марго, малышка, -- заговорил он неожиданно мягким и нежным голосом (со мной, как и со всеми остальными, он разговаривал совершенно иначе...) - Прости, я не смог прийти к тебе вчера... Да, дела... И еще... Мне, наверное, придется уехать с шефом. Сегодня... Да... Скорее всего надолго... Но ты звони мне на мобильник, ладно? Я люблю тебя... Ну вот, опять!.. Да не был я, не был у нее! Ну, чем тебе это доказать, я не знаю! Ну, хочешь, Ксавье к телефону позову, он рядом, он докажет... Что, ты и Ксавье не веришь?... Ну, Марго, малышка, ты же знаешь, как я люблю тебя...
   Больше я не слушал - не слышал ничего, потому что мне стало легче дышать, потому что я смог, наконец, повернуться к Дани, потому что мне ничего на свете больше не хотелось: только смотреть в эти огромные серые глаза, в которых видел только отраженное моими глазами тихое счастье, для которого не найдется слов в человеческом языке. Господи боже, и это уже было: глаза встретились, как зеркала, и отразили друг друга - пустоту, в которой сияла только искра света и любви, удвоенная и заполнившая собой всю Вселенную. И я больше не понимал, говорю я вслух или мне только кажется, будто говорю: "Je t'aime...", и я слышал вечный ответ: "Je t'aime", и больше никаких слов не требовалось, потому что эту короткую фразу выталкивало толчками само сердце. Внутренний голос попытался язвительно пискнуть: "Опросник для форума в интернете: верите ли вы в любовь с первого взгляда?". Мне больше не требовалось веры; я жил этим, со мной это происходило не во сне, я физически чувствовал, как пылают эти слепящие искры, изменяя меня самого, потому что в глазах Дани я видел собственное отражение - черноволосого, юного, зеленоглазого Ледяного Ангела. Мне больше не требовались зеркала. А ее глаза были уже совсем близко, до головокружения, и я тонул, пропадал в них и, кажется, успел прошептать:
   -- А когда и как это было в прошлый раз?..
   И я услышал ответ того полупрозрачного, стоящего в одеянии одних только белых крыльев ангела, спрятанного за изящной оболочкой, которую в этой жизни называли Дани:
   -- Не сейчас... Я расскажу тебе об этом в другой раз. Ты и так очень много вспомнил, Гийом... Или Ксавье... Как тебя удобнее называть? Я помню все, но надеюсь, что ты сам вспомнишь, когда мы встречались раньше... Сейчас мы слишком счастливы, чтобы вспоминать о боли. Хватит одного Монфора, который еще непременно придет... Мы вспомним, обещаю тебе. Мы обязательно вспомним все... А сейчас... Я люблю тебя. Ты меня искал всю свою жизнь, и постарайся поверить мне, потому что ты все равно чувствуешь это, и тебе всегда было безразлично, что подумают люди...
   -- Люди - дерьмо на блюде, -- ворвался в наш диалог, как обычно, веселый голос Самиазы.
   Я вздрогнул больше от неожиданности, чем от возмущения, что разговор, не предназначенный для посторонних ушей, был услышан.
   -- Ты... -- начал я.
   -- Ваш покорный слуга ничего не слышал, -- невозмутимо отозвался Самиаза, и я озадаченно замолк, непонимающе глядя на его обычные движения. Он достал из практически опустевшей пачки "Житана" сразу три сигареты и протянул одну мне, вторую - Дани, а третью засунул себе в рот и потянулся за зажигалкой.
   -- Итак, господа, -- сказал он тоном присяжного заседателя. - Когда личные вопросы более-менее улажены, давайте все-таки займемся делом, иначе я сейчас уйду к своей малышке Марго, которая справедливо мной недовольна, а вы упивайтесь друг другом до тех пор, пока господин де Монфор лично не придет за вами, и вам уже не будет дела ни до шпаг, ни до неотразимых ударов и вообще ни до чего на свете. Так что лучше вам воспользоваться моей помощью, пока не поздно... Прошу вас, садитесь, не стойте у окна: вас слишком хорошо видно с улицы, и прохожие могут подумать, что снимается кино. Так что не вводите в заблуждение бедных парижан, будьте милосердны, тем более что многие из них в это время идут на работу, а вы своими взглядами и позами сейчас способны надолго парализовать жизнь столицы нашей прекрасной Франции...
   Но у меня не было сил сердиться на него: я был так бесконечно счастлив, как никогда за свою жизнь, и никакой логикой невозможно было объяснить это невероятное, неописуемое чувство, возникшее из ниоткуда, не объяснимое никакой логикой. С первого взгляда и, я уже знал - навсегда. Две искры, предназначенные друг для друга и нашедшие друг друга после безумно долгих лет жизни, казавшейся уже прожитой, бессмысленно законченной, и я уверен, что Дани чувствовала то же самое: об этом говорили ее глаза. Я мог бы говорить с ней без слов, как будто мы всегда знали друг друга... Все жизни...
   Я взял ее руку, тонкую, полупрозрачную, с длинными аристократическими пальцами и поднес к губам.
   -- Дай мне слово, что ты никуда не исчезнешь... -- прошептал я.
   -- Я все эти годы жила только тобой, ради того, чтобы иметь возможность говорить с тобой, выучила французский, ради тебя я научилась фехтованию. Ради тебя я пишу всю жизнь, и даже не могу сказать, с какого возраста. Мы оба делали глупости одновременно, одни и те же, мы чувствовали друг друга через сотни лье, мы созданы друг для друга, Гийом... Я больше никуда не исчезну, я всю жизнь, -- нет, до конца жизни буду с тобой... И уйдем мы отсюда только вместе.
   -- И все-таки, господа, давайте к делу, -- упорно вклинился в разговор Бруно. - У нас остается всего несколько часов...
   -- Вот и отлично, -- сказал я, не в силах отвести взгляд от Дани, все еще прижимавшей к себе шпагу. - У тебя, моншерами, будет достаточно времени, чтобы привести в порядок мою машину, тем более что она и так в полном порядке. Ты, как мне кажется, успеешь даже успокоить свою маленькую Марго...
   -- У меня такое чувство, шеф, -- настойчиво и серьезно сказал Бруно (я никогда еще не видел его таким!), -- что вы не отдаете отчета в серьезности того дела, на которое согласились. Поэтому, как бы мне ни хотелось, ни сегодня, ни завтра, ни еще я не знаю, когда, мне не придется провести время с моей Марго. На сей раз вам повезло гораздо больше, чем мне, и все-таки я ни о чем не жалею.
   -- Ну хорошо, -- сдался я. - Я слушаю тебя очень внимательно.
   -- Вы не сказали, куда нам придется ехать. Об этом я хочу спросить вас в первую очередь.
   Сосредоточиться было невероятно трудно. Бруно внимательно и даже строго посмотрел на меня, как будто хотел сказать: "Все влюбленные похожи на идиотов, но вы, шеф, похожи на идиота в квадрате или даже в кубе. Такое впечатление, будто вам не больше двадцати лет, и вы влюбились в первый раз". И если бы я мог, то ответил бы ему: "Да, в этой жизни в первый раз..." Поэтому и ответил я Бруно совершенно машинально, потому что смотрел только на Дани:
   -- В Каслгард... Я не знаю, что это за место, но мне так подробно описали дорогу, что я без труда найду это неведомое местечко. Наверное, название какого-нибудь частного владения...
   -- Что-о-о? - Бруно медленно поднимался из-за стола, и мне казалось, что он увеличивается в росте. Его роскошные рыжие волосы в беспорядке рассыпались по плечам, и он выглядел почти устрашающе. - Что вы сказали? Я не ослышался? Каслгард?!
   -- А что? - недоуменно спросил я. - Чем тебя так потрясло это название?
   Мысли на лице моего помощника мелькали, как пущенный с нечеловеческой скоростью кинофильм, и я почти ничего не видел - одни фрагменты, но этого хватало, чтобы меня охватил ни с чем не сравнимый ужас. Я уже не понимал, в чьей голове это происходит: пылающий черно-алый адский костер Монсегюра, перекошенное злобой лицо Монфора, багровое раздутое лицо демоницы, в которую я с диким бешенством заталкивал ее собственный подклад, и как ей удалось вывернуться из-под меня ужом, выхватить тлеющее полено из камина и всадить мне его в спину. Лица, лица, тысячи перекошенных от злобы лиц, руки, тянущиеся к ангельским крыльям, для того, чтобы сорвать их или хотя бы обломать; светловолосый, юный и стройный Дани в одеянии потускневших крыльев, а впереди - уродливое орудие казни. И бесконечно падающие - дождем - то ли слезы, то ли дождь, то ли кровь, то ли лепестки черно-алых роз...
   -- Бруно, не надо! - крикнула Дани, а я уже просто онемел от этой жуткой картины.
   -- Мне надо немедленно заняться сборами, -- с какой-то особенной сосредоточенностью, какая бывает только у бойца спецназа, сказал Бруно, больше не глядя ни на меня, ни на Дани. - Все занятия я сегодня отменяю, а вы, шеф, никуда не выходите из этой комнаты, не отвечайте на телефонные звонки... Да... -- И, словно не доверяя мне, подошел к телефону и выдернул шнур из розетки, и вдруг, как будто что-то внезапно вспомнив, улыбнулся: -- Думаю, вы и сами никуда не выйдете из этой комнаты, шеф.
   Он стремительно взглянул на Дани, подмигнул ей, подхватил пустые полиэтиленовые пакеты и быстро скрылся за дверью, так что при всем желании я не успел бы сказать ему что-либо. Я даже не услышал, как в двери повернулся ключ: Бруно запер нас обоих снаружи.
   Я не думал о том, что им тогда руководило, потому что был бесконечно счастлив, оставшись наедине со своим внезапно обретенным чудом. В тот момент я не хотел больше ничего, мне казалось, что пол качнулся подо мной, и мы оба одновременно сделали шаг навстречу друг к другу. Шпага с тихим звоном упала в черные лепестки роз. Дойти, только бы дойти до нее, только бы не произошел так часто повторяющийся мой ночной кошмар, когда, несмотря на все свои поистине титанические усилия, я не могу сдвинуться с места. Как будто мы оба бежали друг к другу через морской прибой с одинаковым страхом: все может в любой момент исчезнуть! - И сердце рвалось в груди, как табун бешеных лошадей. Мы буквально упали в объятия друг друга. Я обнял ее, прижал к себе, как птицу (как учил своих подопечных держать шпагу: сильно сожмешь - задушишь, слабо будешь держать - улетит...), как беззащитного ребенка, которого хотелось... спрятать в себя, так, чтобы больше никто не нашел, чтобы никто не коснулся нечистым взглядом, не обидел.
   А потом я видел только одну ослепительную вспышку, и облик Дани менялся, и сквозь эту утонченную оболочку я узнавал уже когда-то виденное и бесконечно любимое юношеское лицо и взметнувшиеся вверх крылья, казавшиеся золотистыми, с яркими красными и черными отблесками. Одежда падала на пол сама собой, как что-то совершенно ненужное, лишнее. И Дани стояла так спокойно и естественно, как мог это делать только мужчина или... ангел, не испытывая ни малейшего смущения по поводу своей полной обнаженности, словно ей вполне хватало сияющих крыльев. Я сам не поверил себе, когда смог прижаться к ней всей грудью, чувствуя только тонкий одуряющий аромат лилий. Лилии падали в бесконечную бездну, и свет разгорался все сильнее, я не понимал, целую кожу или шелк, я потерял всякое представление о времени, забыл о кошмарах, которые прочитал несколько минут назад на лице Бруно. Мы были просто одним целым, и я больше не пожелал бы для себя в этой жизни ничего, только бы это длилось вечно...
   Я опомнился лишь тогда, когда солнце скрылось настолько, что длинные тени поползли по комнате, настойчиво вгрызаясь в сознание: уже наступил вечер. Дани крепко заснула, лежа прямо на мне, и я осторожно, боясь разбудить ее, повернул ее так, чтобы ее голова оказалась на подушке, но она спала так, как будто ничто в мире не могло ее разбудить - сном человека, наконец-то нашедшего свой единственный, настоящий, дом. Я обнял ее, прикрыв собственным телом и, кажется, тоже задремал, потому что меня через некоторое время разбудил сильный аромат кофе, доносившийся из кухни. Наверное, пока мы спали, Бруно успел вернуться и, вместо того, чтобы будить нас обоих, решил, что запах кофе подействует лучше любого будильника. Со мной так и произошло, но не с Дани, которая продолжала спать, уютно свернувшись калачиком и уткнувшись в мою шею. Я понимал, что надо встать и хотя бы немного одеться, но так не хотелось будить ее! И как будто услышав мои мысли, из кухни появился Бруно с подносом и чашками кофе.
   -- Делать мне нечего, только целыми днями готовить вам кофе, шеф, -- проворчал он недовольно. - Секция фехтования называется!
   -- Бруно, тише, -- проговорил я умоляющим шепотом. - Разбудишь... -- И я попытался аккуратно встать, чтобы ненароком не разбудить мое такое внезапное счастье.
   -- Вставайте, шеф, не бойтесь, -- по-прежнему, и не думая снижать голос, сказал Бруно. - Ее сейчас очень трудно разбудить. Видите ли, шеф, ей пришлось искать вас гораздо дольше, чем вам - ее, и ей пришлось гораздо сложнее, чем вам, хотя вы и считаете себя (вернее, считали - самым несчастным человеком в мире).
   -- Кажется, я больше так не считаю, -- улыбнулся я, поднимаясь и подбирая с пола джинсы. - И еще, Бруно... Сдается мне, что я больше ничего не хочу. Мне ничего не нужно, потому что теперь у меня есть то, что я искал.
   Глаза Бруно сузились:
   -- Говорите, есть? - в упор спросил он. - Как же тяжело с вами, шеф! Вы - просто слепой, ничего не понимающий, одуревший от денег бывший Ледяной Ангел! То, что у вас есть в данный момент, может раствориться в любую минуту! Вы вступили на дорогу, на которой не существует понятия "задний ход", и даже остановка здесь запрещена. Вам и так сделали поблажку, -- и он кивнул головой на спящую Дани.
   Я вспыхнул:
   -- Да по какому праву ты так пялишься на нее? Кто ты такой, чтобы говорить мне, что я должен делать, а что - нет?
   -- Во-первых, -- жестко сказал Бруно. - Я не пялюсь на ангелов; к тому же их слишком хорошо закрывают крылья, и слишком много их я перевидал. А во-вторых, не путайте, шеф, меня с обычным человеком, которого я, как шут гороховый, представлял перед вами все эти годы. Вы имеете дело с Наблюдателем, который прекрасно знает, что вас обоих ждет дальше, если вы не явитесь на назначенную встречу. Да, вас попытались разыграть, как пешку, но вы уже своим согласием сделали ход. Игра началась, господин Деланси, и белая пешка имеет все шансы на то, чтобы стать белой королевой! А чтобы привести вас в чувство, извольте посмотреть, что произойдет в случае вашего отказа и, может быть, это вас немного отрезвит...
  
   То, что я увидел в его глазах, повергло меня в состояние полного шока.
   -- Шеф! - кричал Бруно. - Осторожно! Пригнитесь!
   -- Наивный... -- пробормотал я, стягивая с себя свитер и оставаясь только в одной черной футболке -- сейчас тут махач начнется, а он - пригнитесь... У тебя оружие какое-нибудь есть?
   Бруно с каким-то скучающим спокойствием достал отвертку из-под водительского сиденья:
   -- Только это, -- сказал он.
   -- Круто! - усмехнулась Дани. - Монфор, сейчас, наверное, глядя на эту отвертку, умирает со смеху. Хотя, конечно, в умелых руках чего только ни бывает... Сейчас выходим, Бруно, -- она сразу сделалась серьезной, а ее серые глаза приобрели чужой свинцовый оттенок, который можно заметить только в безжалостности подлетающей пули, и я внутренне содрогнулся.
   -- Зато у меня есть шпага! - крикнул я, взяв в руки шпагу, которую на всякий случай забрал из своей коллекции.
   А Дани нагнулась, подобрала с пола большой кусок стекла, не думая о том, что сама же первой порежет руки, резким движением распахнула дверь со своей стороны, отчего неизвестный нападающий отлетел назад и упал на спину. Из моей машины мы выскочили одновременно. Я, не успев даже толком оглядеться, бросился на человека (существо?), массивная бита которого валялась в траве. Со всего размаху я полоснул шпагой по горлу нападавшего и остолбенел. Тот расхохотался. Рана, которая должна была бы убить его, затягивалась на глазах. Крови не было; вернее, темная и вязкая, как смола, она моментально свертывалась. Мало того, от соприкосновения с шеей вампира, моя шпага обломилась у самого основания. Я отшатнулся. Как бы сказала Дани: привет от Монфора? Вокруг головы существа колебалась синее свечение, и такие же огоньки - два или три - колыхались за кустами. А самое страшное: кругом звучала не музыка - набор звуков, от которого раскалывалась на части голова, и я еще успел подумать, что если бы меня заставили слушать эту дикую какофонию в течение суток, то я наверняка сошел бы с ума. Звуки притягивали, они звали в пропасть, к гибели.
   -- Ксавье! - успела крикнуть Дани. - Это вампиры! Не слушай их музыку, заткни себе уши чем-нибудь!
   В следующее мгновение ее отбросила назад нечеловеческая сила и, ударившись головой о старое дерево, она медленно сползла вниз. Из разбитого затылка за ней тянулся по шершавой коре темный широкий след. Последнее, что она успела заметить угасающим сознанием - огромные звезды в небе и одна, особенно большая, золотая, огненная, становящаяся все больше и больше.
   -- Займитесь этим, со шпагой! -- крикнул вампир, молодой парень с панковским "ирокезом" - красно-зелеными волосами торчком. - Нам велено его сделать таким, как мы, а эту, вернее - этого - ангела, можно съесть. Говорят, десерт еще тот! Хозяин хотел ее сам, но смилостивился и отдал нам. - Он расхохотался. - Сейчас сниму пробу.
   Он подошел к дереву и синим языком лизнул кору, а потом намокшие от крови волосы Дани.
   -- Сладко! Просто невероятно вкусно! - воскликнул он. - Да я и не сомневался: Монфор плохого не предложит. Он так и сказал - этот мальчик-девочка (два в одном, супер-унисекс!) очень вкусный, сам бы съел, ну да ладно, получайте этот деликатес. Пальчики оближете! Сейчас мы от этого красавчика одну шелуху оставим, а крылья Монфору принесем.
   Его взгляд сделался маслянистым и нехорошим. Длинными кривыми зеленовато-синими ногтями он грубо разорвал футболку Дани сверху донизу, как бы в предвкушении предстоящего пира, провел руками по ее груди (да его и вправду буквально трясло от страстного желания) и откинул ее голову назад, перекинув через древесный корень. Его когти ползли по полуобнаженному телу, подбираясь к горлу жертвы. Вампир осклабился, и в неверном синем свете, озарявшем всю поляну, стали ясно видны его клыки, а лицо заметно вытянулось вперед, немного напоминая при этом волчью морду. Он потянулся к трогательно-беззащитной шее Дани, как будто хотел припасть к ней страстным поцелуем, но не любви, а смерти.
   Я слышал полные недоумения слова Дани, звучавшие в моей голове: "Где я? И почему так светло и страшно, как в операционной? Свет бьет в глаза, мне безумно холодно, потому что тело совершенно обнажено. А что они сделали с моими волосами? Сбрили? Им мешает это? И кто это навис надо мной? Уж точно не врач. У него красные, как от долгого недосыпания, глаза, длинные грязные ногти, но - самое страшное - его зубы. Нет, это не зубы, а клыки, резцы, острые, как бритва, желтые, и его намерения не оставляют никаких сомнений. Клыки через минуту вонзятся прямо в артерию. Какую? Даже вспомнить не могу, все названия путаются в голове... И какое это имеет значение? Я даже не могу сопротивляться!"
   -- Шеф! - заорал Бруно, выпрыгивая из машины.
   К нему уже тянулись сразу четыре руки вампиров, поджидавших рядом его появления.
   -- Получай! - крикнул Бруно ближайшему и воткнул ему под сердце отвертку.
   -- Дурак... -- лениво сказал вампир. Он даже не потрудился вытащить отвертку из тела, и она так и продолжала торчать, и я с ужасом видел только, как ручка его примитивного оружия слегка покачивалась из стороны в сторону.
   Остальные вампиры схватили меня и держали так крепко, что, как я ни пытался выворачиваться, у меня не получалось сделать ни одного движения.
   -- Что с ним делать-то сейчас? - спросил один из вампиров, - нам уже можно начинать?
   Тот, что склонился над Дани, не обернувшись в их сторону, облизнулся.
   -- Подожди. Пусть посмотрит, что мы сделаем с этим ангелом, а потом и его обработаем.
   -- Нам не забудь оставить немного, ты же обещал, -- подал голос второй вампир.
   Их музыка рвала уши, и я не мог даже закрыть их. А главный вампир склонился над Дани, проведя языком по ее груди и шее, вздернул голову жертвы повыше, чтобы удобнее было вонзить клыки в горло...
   -- Бруно! - закричал я в полном отчаянии и услышал только далекий печальный ответ:
   -- А разве я не предупреждал вас, шеф? Теперь мне придется просто отойти в сторону...
   -- Ты не можешь! Ты не имеешь права поступить так со мной? Разве я это заслужил?! Если не меня, то спаси хотя бы ее!
   -- Ее смогла бы спасти только шпага, от которой вы, шеф, так безрассудно отказались. Шпага, принадлежавшая тому, в ком текла кровь Грааля. Шпага, способная справиться с врагами из параллельных пространств, единственная, которой можно сражаться здесь, в иной реальности. Но вы посчитали, что счастье достаточно получить, а о том, что придется его отстаивать и защищать, не подумали. Я больше не имею права вмешиваться, -- сказал он, и ореховые глаза сделались чужими и равнодушными. - Вот разве что стихи вам почитать... И я услышал:
  
   Жизнь так длинна,
   Что не донырнуть до дна.
  
   Можешь шагнуть из окна, --
   Тебя подхватит волна...
  
   Сам доползи до фонаря,
   Да только и это все зря:
  
   В отпуске все палачи,
   Так что кричи - не кричи, --
  
   Небо оглохло, не слышит
   Агонии тех, кто дышит
  
   В последний раз - каждый раз -
   Под взглядом холодных глаз.
  
   -- Хватит, Бруно! - крикнул я, вырвавшись из навеянного им кошмара. - Делай все, что угодно, только бы она была со мной, как сейчас!
   -- Тогда собирайтесь, шеф, -- холодно произнес Бруно. - Пора. Сейчас уже пятый час вечера, через полчаса мы - все трое -- должны выехать, хотите вы этого или уже нет... Хотя... Выбор все равно за вами.
   -- Я же сказал тебе уже! Хочешь, чтобы я повторил?! - заорал я в бешенстве, натягивая на себя свитер. - Поехали!
  
   Сердце рвется октябрьским листом,
   И кругом тянет дымом костров,
   Я не знаю, что будет потом,
   После слез и крови, и слов,
  
   И опять весь в огне Монсегюр
   Не дает мне заснуть по ночам,
   Я шепчу: "Ne peurs pas, mon amour",
   Я тебя никому не отдам.
  
   Мы сгораем, мой ангел, в огне,
   Пеплом скрыты все зеркала,
   Пеплом ангелов, чтобы мне
   Не узнать, как река ждала
  
   Вновь увидеть в своей воде
   Отраженье наше... Лишь дым
   Вьется лесом, и быть беде, --
   Скоро он станет седым
  
   От боли безумной - Иных хоронить
   Там, где сиял рассвет,
   Там, где могли мы с тобою быть,
   Там, где теперь нас нет.
  
   Встреча возможна, но зеркала
   Пеплами крылья скрыв,
   Стали надежнее, чем скала,
   Нам оставляя обрыв,
  
   Чтобы нам броситься вниз с него,
   Крылья в полете раскрыв,
   Осознавая: я - ангел! И - никого,
   Из тех, кто доныне жив,
  
   Помнит, что ангелы тех костров
   Пылают до сей поры
   В огне, что зовется Свет, Любовь...
   Значит, акт третий игры...
  
   Завороженный этими, звучащими ниоткуда, стихами я обернулся, как будто на неслышный зов, и встретился взглядом с огромными серыми глазами Дани, и видел в них только одно бесконечное счастье. Сразу же забыв о Бруно, я бросился к ней, прижавшись к ней и спрятав лицо в ложбинке ее шеи, и она прильнула ко мне лицом.
   -- Я люблю тебя... -- прошептал я. - Только не исчезай, умоляю тебя. Не исчезай.
   -- Я люблю тебя, -- эхом отозвалась она. - Если бы была на то моя воля, я осталась бы с тобой навсегда, Ксавье. Если бы мы могли предсказать, что с нами случится хотя бы этим вечером... Я никогда не загадываю ни на завтра, ни даже на сегодня, и я действительно до того как встретила тебя, часто исчезала. То есть я постоянно исчезала, но это только потому, что рядом не было тебя. А теперь... я нашла свой дом. Я нашла тебя. Я люблю тебя. Я всегда любила тебя...
   Я завернул ее в свою рубашку:
   -- Холодно...
   Она улыбнулась одними глазами:
   -- С тобой - нет. В твоем доме не холодно...
   Я поцеловал ее и спросил уже почти совсем беззвучно:
   -- Все нормально?
   Она прижалась головой к моему плечу:
   -- Конечно...
   -- И тебя не смущает... Я хотел сказать... -- мне было невероятно трудно выразить слова, которые не принято произносить в нормальном человеческом обществе.
   Но она все поняла. С ней не требовалось дополнительных слов.
   -- Раньше смущало ужасно, -- сказала она. - Я ненавидела свое - чужое - тело. Но сейчас, с тобой, так ведь лучше, так удобнее, правда? - и в ее глазах на мгновение мелькнул страх, и я знал, почему: потому что там, внутри нее жил тот мальчишка, которого я когда-то любил и который, как я понял недавно, на самом деле по сути был ангелом, изначально бесполым существом, пойманным в ловушку плоти.
   -- Ты лучше всех, -- ответил я. - Моя любовь, мой ребенок. Я никого, никогда... Нет, я вообще никого любил, только тебя, пытался в других увидеть твое отражение, но зеркала... Они мешали, слепили... Я не видел тебя. И знаешь, что я скажу тебе? Потому что теперь можно. Я настолько устал (и пусть все смеются, что "богатые тоже плачут"), что дал себе еще два месяца жизни... Больше я не мог...
   Она смотрела на меня, стараясь улыбнуться, а из глаз уже непроизвольно текли слезы:
   -- Значит... Я успела...
   -- Да, -- к нам подошел Бруно, протягивая Дани чашку кофе, а мне -- две сигареты. - За две недели до окончания срока.
   Раньше я непременно спросил бы: "А ты откуда знаешь?", потому что своими планами не делился ни с кем, но теперь только прижал к себе мое обретенное счастье, поцеловал ее глаза, убирая губами соленые слезы, испытывая при этом величайшее наслаждение. А она прикоснулась пальцами к моим глазам: оказывается, я сам не заметил, что тоже плакал.
   -- Говорят, что совместные слезы связывают людей гораздо крепче, чем постель, -- негромко произнес Бруно. - Мне никогда не приходилось плакать вместе с моей чудесной Марго. А теперь, Дани, быстро одевайтесь, у нас всего десять минут на сборы.
   -- Бруно, ты с ума сошел! - воскликнул я, прикуривая сигарету и подавая ее Дани, а потом прикурив для себя. - Где ты видел женщину, которая могла бы собраться за десять минут?
   -- А кто здесь говорил о женщинах? - усмехнулся Бруно, возвращаясь к столу и удобно усаживаясь на стул. - Разве здесь есть хоть одна женщина?
   Все мои бесчисленные жены и любовницы одевались по несколько часов, насколько мне помнится, приводя меня в состояние озверения, но Дани в очередной раз поразила меня тем, что оделась в армейских темпах, как мужчина, как я сам - только натянув на себя узкие черные джинсы и свободный свитер, успевая при этом время от времени затягиваться сигаретой и, клянусь, я в жизни своей не видел ничего более изящного. Естественная красота в чистом виде без тени позы, женского кокетства или стеснительности, -- как вам угодно -- или жеманства...
   -- Ну что, шеф? - иронически осведомился Бруно. - Убедились? Говорил же я вам всегда: держитесь меня, и все будет хорошо. Может быть, если все будет хорошо, мне уже не придется готовить вам кофе, а то он мне уже порядком осточертел. Да и с Марго буду больше времени проводить, -- не все же на вас любоваться. Мужчина я или нет в конце концов? Шеф, ну это уже становится неприличным! Хватит так смотреть друг на друга и все время обниматься!
   -- Я не могу перестать... -- с трудом ответил я, и это было чистой правдой.
   -- Тогда я вам помогу. - Бруно решительно поднялся со стула, откинув за спину длинный рыжий хвост, после чего подошел к нам и мягко, но настойчиво отодвинул нас друг от друга. - Пора уходить. - Сказал он эти два слова чуть ли не по слогам, как учитель непонятливому ученику младшего класса.
   Он поднял с пола большую дорожную сумку и направился к двери, а я немедленно воспользовался этим обстоятельством, чтобы снова обнять Дани за плечи и прижать ее к себе. Однако своей настойчивостью Бруно все-таки немного привел меня в чувство.
   -- Что у тебя там? - с недоумением спросил я. - Мы вроде ненадолго уезжаем. Банк ограбил или решил все мои деньги со счета снять?
   -- Личные вещи, -- буркнул Бруно. - Пижамы и фотоаппараты... Поторопитесь, шеф, осталось всего полчаса.
   На улице Бруно швырнул сумку в багажник машины и сказал:
   -- Я поведу. А вы, шеф, с вашим... ну, в общем, идите назад. И не смейте мне говорить после этого, будто я не отличаюсь гуманностью. - И при этих словах он снова лукаво подмигнул Дани, как будто им обоим было известно нечто, что пока не известно мне.
   Усаживаясь вместе с Дани на заднее сиденье машины, я почувствовал легкий укол в сердце: подставляют! Но кто и зачем? Разве за долгие годы дружбы с Бруно я мог заподозрить его в чем-то подобном? И все же это чувство не оставляло меня. Если Дани - не обычный человек и, подозреваю, что и сам я обладаю какими-то неизвестными пока мне способностями, то кем был Бруно? И почему он назвал себя Наблюдателем? Тогда я не обратил внимания на его слова, а теперь... Если мой помощник на самом деле принадлежит к некоему могущественному ордену, то несомненно, -- его интересы он поставит гораздо выше моих. И не является ли Дани всего лишь приманкой? Приманкой для чего? Я не знал этого. Знал я только одно: неведомая мне игра началась, и пусть меня и Дани всего лишь используют в ней, нас все равно просто так не отпустят, поэтому придется завоевать право быть с ней. Я не должен выпускать ее из виду, я должен любой ценой сохранить ее! Я обнял ее, и она прижалась ко мне, и снова теплое чувство волной поднялось к моему сердцу, и снова я забыл мысли, которые пронеслись в моей голове с невероятной скоростью. Путешествие в никуда началось и, возможно, теперь я шаг за шагом смогу узнать, наконец, кто я такой...
   Тем временем на улице стемнело. Солнце скрылось, растворившись в перламутровом небе. Начал накрапывать мелкий осенний дождик, и его капли усеяли стекла машины. Бруно вел ее так мягко, а я был настолько счастлив, чувствуя совсем рядом со своей щекой дыхание Дани, что меня начало обволакивать спокойствие, которого я уже так давно не испытывал. Я сам не заметил, как заснул и даже не понял, сон ли это или все происходит на самом деле: слишком реальной была сцена, которую я переживал...
  
   -- Гийом, -- высокомерно и строго говорил высокий полный господин с глазами немного навыкате (возможно, когда-то его можно было бы даже назвать привлекательным, но, мягко говоря, нездоровый образ жизни, который он вел в Париже, слишком рано сделал его похожим на старика). - Ты хоть что-то соображаешь?
   -- О чем вы говорите, дядюшка? - высокомерно спрашивал черноволосый молодой человек, красивый, как ангел, небрежно опирающийся о постамент мраморной статуи с грацией хищного зверя, с удивительными прозрачными изумрудными глазами, и я понял, что вижу свое отражение в зеркале. Это был я, почти неодетый, с шелковой простыней, небрежно обернутой вокруг бедер.
   -- О твоих отношениях с этим бастардом! И не делай вид, будто не понимаешь, о чем я говорю! Кажется, мы совершенно ясно условились на его счет. Он перешел тебе дорогу, отобрав любовь матери, которая всю жизнь предпочитала его тебе, своего законного сына какому-то королевскому выблядку! У нас с тобой был твердый договор: ты забираешь его из монастыря, чтобы женить его на королевской шлюхе, проститутке без фамилии, Манон, которая после этого получит фамилию, а мы с тобой - пожизненную пенсию. И вроде бы все тебя устраивало: ты ненавидел его со всей страстью, на которую ты способен. И не морочь мне голову: после бесчисленных ночей в парижских публичных домах, после той справедливой ненависти, с которой ты отзывался о твоем так называемом брате, ты ведешь себя так, будто я покушаюсь на твои права. Да без меня ты вообще ничего не стоишь, друг мой!
   А сегодня я приезжаю в твою гнилую Тулузу, и что же я вижу? - Тебя - в его объятиях - или его - в твоих? Впрочем, это совершенно неважно. Важно то, что слуги с самого начала поставили меня в известность, что с тех пор как ты привез своего Даниэля из монастыря, тебя никто не видит, ты не выходишь из комнаты, ты никого не принимаешь! Что значит вся эта долбаная феерия золотого дождя?
   Гийом, казалось, не слышал его. Он смотрел в распахнутое окно, откуда доносилось дыхание южного ветра, приносящего с собой аромат полевых цветов, украсивших все бескрайние просторы вокруг прекрасной Тулузы, и он не видел ничего, кроме серых глаз, которые так внезапно и так неожиданно для него стали дороже всего на свете. С тех пор как он увидел его, он забыл все слова языка людей, понимая только язык рвущегося в клочья сердца: "Я люблю тебя, я люблю тебя..."
   Заметив его состояние, дядюшка подошел к нему и, резко схватив за плечи, встряхнул, как куклу.
   -- Гийом, очнись! - проорал он. - Свадьба через неделю, понял ты, чертов балбес?!
   Гийом вздрогнул так, будто его внезапно разбудили от сна, и он неожиданно обнаружил себя на вершине скалы, не помнящий, как взобрался на нее, и, скорее всего, далее последует нечто вроде полета, вернее, сокрушительного падения.
   -- Какая свадьба? - медленно спросил он, и в его глазах появился темный нехороший блеск. - Не угодно ли вам сказать, дядюшка, что вы собираетесь женить мальчика на старухе, простолюдинке? Я не отдам вам брата, слышите вы?
   В ответ на его тираду дядюшка только расхохотался:
   -- Ты стал забывчивым, Гийом! Ты знал эту новость не хуже меня, и я не виноват, что твои планы внезапно переменились. Надо выполнять свои обязательства, племянник, тем более что от твоего драгоценного братца не требуется ничего, кроме фамилии! И не вздумай переходить мне дорогу, драгоценнейший племянник, потому что я имею большие виды на деньги Манон, то есть нашего короля, впавшего в маразм. Только попробуй не отдать его! Да я из принципа выкраду его у тебя и велю моим слугам присылать тебе раз в день какую-нибудь часть его тела. Разве не забавно в конце концов собрать у себя целую головоломку под названием "мой любимый брат"? А я это смогу! Ты меня знаешь, Гийом, я слов на ветер не бросаю!
   Гийом смотрел на него, бледный, как полотно, и только его глаза блестели лихорадочным блеском.
   -- Я ненавижу вас, дядюшка, -- произнес он тихо и страшно.
   -- Знаю, -- спокойно улыбнулся Жан дю Барри. - А женить твоего Даниэля все равно придется, потому что я этого хочу! Понял ты? Я ЭТОГО ХОЧУ!
   И, глядя на то, как бессильно поникли плечи Гийома, он продолжил:
   -- А пока... Я хотел бы посмотреть, чему ты успел научить за эту неделю будущего мужа королевской фаворитки. Ну, например, продемонстрируй мне урок фехтования. Я не прошу чтения текстов латинских авторов: все это твой ангелок прошел в своем монастыре. Мне же нужно что-то новенькое. Как знать, хотя я с трудом вытащил тебя из его постели, может, ты все-таки успел дать ему хотя бы несколько уроков фехтования? Не верю, что вы тут занимались исключительно "феерией золотого дождя"! - Он снова от души расхохотался. - Сейчас я распоряжусь, чтобы мои вещи перенесли в мои комнаты, а вы с братцем пока готовьтесь! Через полчаса ты покажешь мне урок фехтования, понял? Потому что если не понял, я сам выпущу кишки из этого бледного и драного ангелочка. А теперь - ступай! Твой Ганимед уже, наверное, заждался тебя, мой прекрасный Юпитер. Я весь дрожу от желания узнать, какой учитель фехтования из тебя получится. А почему бы и нет? Не согласишься на свадьбу (а я слишком хорошо тебя знаю, так что не пытайся обмануть меня!) - не исключено, что тебе придется подрабатывать. А что? Учитель фехтования - это еще не самое худшее, что есть в этой жизни. Отдать твоего любимого Даниэля вместо Манон в проститутки - тоже довольно остроумное решение денежной проблемы! Кажется, он бы пользовался успехом: уж этому ты наверняка его успел обучить! Но я предпочитаю фехтование. Только фехтование!
   И, даже не дожидаясь ответа и больше не удостаивая Гийома взглядом, он, не спеша, удалился по длинной галерее, слегка переваливаясь на одну ногу, что придавало ему сходство с самодовольным индюком, по разноцветным квадратам, отбрасываемым на пол витражами.
   Когда Гийом вошел в комнату, Даниэлю показалось, что его брата словно подменили: его взгляд был совершенно чужим, устрашающе нехорошим, и весь этот утраченный облик Ледяного Ангела никак не гармонировал с его новой внешностью, пробивающейся сквозь угасающий с каждой секундой свет. Он отшвырнул простыню на пол и взглянул на брата новым страшным - волчьим - взглядом. Даниэль стоял у окна в белоснежной батистовой рубашке, и солнце насквозь освещало его, золотыми бликами играло в светлых волосах, и Гийому от этого было только больнее.
   -- Собирайся, Дани, -- отрывисто сказал он, одеваясь с какой-то яростью. - Дядюшка Дю Барри хочет увидеть нас на уроке фехтования.
   -- Но Гийом, -- начал было Даниэль. - Я ведь никогда...
   -- Я сказал! - огрызнулся брат.
   -- Как скажешь, Гийом... -- Даниэль притронулся к рапирам.
   -- Э, нет! - рассмеялся Гийом, и от этого смеха Дани сделалось нехорошо. - Положи рапиры на место! - Он подошел к стене и снял с нее две боевые шпаги, одну из которых швырнул Даниэлю.
   -- Держи! - сказал он, больше не глядя на Даниэля, боясь прочесть в его глазах понимание того, что должно произойти по прихоти старшего брата, не видевшего даже яркого солнечного света от невыносимой боли и полной уверенности в том, что он навсегда потеряет свою любовь. У него нет сил, из него делают волка, и он ведет себя по-волчьи: ваша взяла, но и моего волчонка вы не получите!
   Он бросил стремительный взгляд в зеркало и поднял голову, откинув назад длинные черные волосы.
   -- Пойдем, брат, -- произнес он. - Заказчик ждет. Он требует от убийцы исполнения договора, за который уже уплачены деньги.
   -- Гийом! - с отчаянием сказал Даниэль, сжимая шпагу. - Ты сам не понимаешь, что делаешь! Ты погубишь нас обоих, ты сделаешь невозможной нашу встречу в будущей жизни! Гийом, я люблю тебя...
   -- И я люблю тебя, -- серьезно отозвался Гийом. - И поэтому не отдам им тебя. Пойдем, малыш.
   Даниэль только покорно склонил голову, словно под невидимым топором палача.
   Когда они вошли в фехтовальный зал, дядюшка Дю Барри уже находился там. Презрительно прищурившись, он смотрел на Даниэля.
   -- Так это и есть твой Ганимед, Гийом? - презрительно спросил он так, как будто Даниэля не было рядом вовсе. - Ты только посмотри на себя и на него: по тебе все красавицы Парижа сохнут, а это... ну просто жалкий цыпленок какой-то! Ты меня разочаровываешь, племянник.
   -- Если б меня еще хоть сколько-то волновало ваше мнение, дядюшка, -- не глядя на него, произнес Гийом, а потом обратился к Даниэлю:
   -- В стойку! Так... Замечательно - левосторонняя: противник в любом случае будет дезориентирован хотя бы на некоторое время. Теперь начинаем... Чтобы победить врага - меня, Даниэль, тебе придется на время забыть, что я - твой брат. Ты должен видеть только врага, который убьет тебя, если ты не убьешь его. Так что твоя задача - сначала возненавидеть, а потом убить меня! Теперь наступай! Сначала осторожно, выясняй обстановку, держи дистанцию, ни в коем случае не опускай руку со шпагой. Шпага должна стать продолжением твоей руки, которой ты непременно коснешься моего сердца... Понял! А теперь наступай! Не так, не так, все неправильно, идиот! Что ты делаешь?! Почему ты уходишь в защиту? Разве я велел тебе защищаться? Нападай! - И он внезапно, резко опустил вниз свою руку со шпагой.
   -- Нет! - крикнул Даниэль. В его глазах стояли слезы. - Я никогда не стану нападать на тебя, и я никогда не увижу в тебе врага, потому что ты - мой брат, и я люблю тебя! Я люблю тебя, Гийом! К тому же ты учишь меня не опускать руку, а сам именно это и делаешь. Ты раскрываешься передо мной!
   -- Раскрываюсь?! - алый мрак стоял перед глазами Гийома. Он вспыхнул, как будто его внезапно ударили, бросили, как вызов, перчатку. - Тогда защищайся! Сейчас либо ты убьешь меня, либо я - тебя!
   Его удары, уже не колющие, а рубящие, дождем сыпались на Даниэля, и один из этих ударов обрушился на его голову, и он упал, как подкошенный, а под его разметавшимися волосами быстро растекалась кровавая лужа. Две шпаги одновременно упали на пол, как будто хотели сплестись между собой.
   Дядюшка Дю Барри захлопал в ладоши:
   -- Браво, племянник! Вот это удар! Да и Манон, глядишь, полегче придется: скоро вдовой останется. Я знаю, что после твоих ударов никому не удается выжить.
   Но Гийом не слышал его слов. Он видел только своего брата, лежавшего у его ног без признаков жизни, и темная багровая пелена колыхалась перед его глазами. И из этой темной пелены выросло существо, похожее на обожженного безжалостным пламенем человека невероятно высокого роста, исполосованного шрамами, с желтыми крыльями и длинными, темными с рыжиной волосами.
   -- Ты слишком хорошо умеешь забывать костры Монсегюра, граф Гийом, -- произнесло существо. - Сейчас ты многое изменил во многих судьбах. Говорят, что даже взмах крыльев бабочки в Америке приносит ураган в Европу. Но ты сделал гораздо больше: ты пролил кровь Грааля, и тебе навсегда придется стать его хранителем. Ты не сможешь жить без него, и горе тебе, если ты совершишь ошибку, и вы останетесь в одной из жизней разделенными. Запомни: страшный конец жизни - это еще не самое ужасное, что может случиться. Теперь эта шпага сможет поражать врагов в других вариантах пространств. Впитавшая кровь Грааля, она всесильна, но лишь в достойных руках. Если же она попадет к сторонникам Габриэля, они сделают все возможное, чтобы нарушить хрупкое равновесие этого мира и, боюсь, очень скоро тебе придется в этом убедиться...
   Но Гийом вряд ли слышал и эти слова. Он стоял на коленях, прижимая к себе брата, словно хотел удержать в руках его жизнь.
   -- Дани, я люблю тебя, -- повторял он. - Не уходи, умоляю тебя. Мне не жить без тебя. Прости меня, я слишком люблю тебя...
   И помертвевшие губы Даниэля вздрогнули в ответ:
   -- Гийом... Я люблю тебя...
  
   Я - шпага и летящая стрела,
   Я не люблю безумный этот город,
   И я лечу сквозь зеркала и холод,
   Я не отдам два золотых крыла.
  
   Как я боюсь, что если скажешь "да",
   Твой Ангел ледяной исчезнет в круге,
   Где нищие к нему протянут руки, --
   Растает он, исчезнет, как волна...
  
   Я права не имею, я - стрела,
   Пронзающая тьму холодной сталью.
   Едиными, единственными стали
   Я - ты, гремят колокола,
  
   Когда в костер нас с хохотом бросают.
   Я не исполню долг, погибший Ангел,
   Я должен поразить того, кто занял
   Алтарь твой. И химеры исчезают
  
   Когда (как я боюсь!) ты скажешь "нет",
   Я не смогу гореть в кромешном мраке,
   Дорогу осветить тебе, мой странник,
   Меня убьет короткий твой ответ.
  
   Я - шпага, я - горящая стрела,
   Летящая неумолимой сталью
   Сквозь кровь и смерть, и запах черной гари,
   Скажи мне "да", чтоб рухнула скала,
  
   Что нас с тобой так долго разлучала,
   И розы красные живут в моей крови,
   Их лепестки, -- как дождь моей любви,
   Иди ко мне, тебя мне будет мало
  
   Всегда, всю жизнь, в холодные года...
   Я понял: мы сольемся, став единой
   Стрелой разящей, огненной лавиной,
   Убив холодный город навсегда...
  
   Я открыл глаза, не сразу понимая, где нахожусь. Дани спокойно спала на моем плече, а Бруно вел через лес машину с таким видом, словно ему был отдан приказ повести свой полк в наступление на врага, превосходящего его численностью, как минимум, раз в десять. Желтые осенние листья платанов прилипли к стеклам машины, и из-под них изредка стекали - я чувствовал это даже со своего места - ледяные струйки воды.
   Так вот, значит, как началась история этой шпаги, в которой я, до сих пор видящий лишь плоскую матрицу одной-единственной реальности, рассматривал только ее коммерческую ценность, ее редкость. Но она и на самом деле была единственной, и Бруно знал об этом хорошо, как никто другой: уж очень смахивали его отливающие рыжиной, а теперь и чернотой волосы на волосы того обгоревшего существа огромного роста, что стоял надо мной меньше трехсот лет назад, а я не слышал его слов...
   Господи, что же я сделал тогда? Едва не убил своего брата! Или убил? Нет, такого быть не могло, я не мог убить его, я слишком любил его... "Когда любят, часто убивают", -- возразил мне тихо внутренний голос. - "Но этот случай - не мой, -- ответил я ему. - К тому же что-то говорит мне, что, хотя я и совершил большую ошибку, но не настолько фатальную, чтобы не суметь все изменить". - "Надеюсь, -- печально отозвался он. - Но тогда, в тот раз, ты запутался окончательно. Тебе дали шанс и, хотя ты и возмущаешься при мысли о том, что кто-то посмел назвать тебя пешкой, но дойти до последней линии вероятность у тебя все-таки есть".
   -- Скоро будет дорога, -- сказал Бруно, не оборачиваясь, -- а там до города - рукой подать, и двух километров не будет.
   -- Бруно, -- не выдержал я. - Ты все знал? И все эти годы ты молчал и не говорил мне ничего?!
   -- Что знал-то, шеф? - спросил он почти устало. - Сказать вам честно? Утомили вы меня немного. - Знал или не знал, -- это ничего бы не изменило, пока вы сами не узнали, потому что только это и имело смысл.
   Он крутанул руль и, как мне показалось - специально, потому что тряхнуло меня основательно, и я успел только сильнее прижать к себе Дани, чтобы смягчить удар, но она все равно проснулась. Она посмотрела на меня, как в первый раз, и вдруг совершенно неожиданно спросила:
   -- Ксавье... Что с твоим лицом?
   -- А что? - не понял я, заглянув через плечо Бруно в зеркальце заднего вида.
   Дани была права: мое лицо менялось на глазах: сначала из волос совершенно исчезла седина, и они стали черными, блестящими, длинными, как в юности; потускневшие, выцветшие от времени глаза блестели молодым блеском, став, как и раньше, прозрачно-изумрудными; от морщин осталось одно воспоминание. Мне было двадцать пять лет.
   -- А я... -- услышал я голос Дани и, обернувшись, увидел, что она с каким-то радостным удивлением, проводит руками по своему телу. - Я теперь... Я больше не женщина...
   -- А кто-то в этом сомневался? - усмехнулся Бруно.
   -- Как хорошо, что я ношу унисекс, -- сказала... Нет - сказал Дани, а потом озабоченно спросил: Вот только туфли... Бруно, у тебя хотя бы кроссовок не найдется? - И он с мальчишеской досадой сбросил с ног изящные туфли.
   -- Найдется, конечно, -- отозвался Бруно. - Вы почти не изменились, сын Даниала. Просто сейчас вам двадцать лет, и теперь вы не выглядите человеком, который умирает от постоянного недоедания.
   Он залез куда-то под водительское сиденье и извлек оттуда пару черных кроссовок.
   -- Держите, монсеньор, -- сказал он, передавая Дани обувь.
   -- Спасибо, Бруно, -- Дани взял у него кроссовки. - И все-то у тебя есть!
   -- Ну, вас, монсеньор, это как будто не должно удивлять, -- Бруно выглядел слегка раздосадованным.
   -- Кажется, ты один не изменился, Бруно, -- заметил я.
   -- Да что я вам, господин граф, фокусник, что ли? - возмущенно ответил он. - Стану я меняться для вашего удовольствия! Надо будет, изменюсь, и вашего разрешения на это не спрошу. Кофе вам варить - это ладно, такую мелочь я стерплю, но принимать иной облик по вашему желанию... Нет уж, увольте!
   -- И все-таки позвольте вам, господин Наблюдатель, задать вопрос, -- сказал я. - Не будете ли вы столь любезны объяснить, что с нами произошло?
   -- С нами произошло пересечение одной из границ, -- мрачно заявил он. - Но, прошу вас, не задавайте мне много вопросов, иначе вы рискуете меня рассердить, и я врежусь в какое-нибудь дерево к нашему всеобщему прискорбию...
   К этому времени Дани уже успел надеть кроссовки, весело взглянул на меня и, по своей обычной привычке, уткнулся головой в мое плечо, и я почувствовал такой далекий, родной, забытый тонкий аромат его светлых мягких волос - аромат только что распустившихся лилий.
   -- Брат... -- прошептал я. - Мой светлый ангел... Кажется, нам снова придется пробираться сквозь ловушки... -- И я посмотрел на мрачного, сосредоточенного Бруно, как мне казалось, с укором.
   -- А вы еще слезу пустите, шеф, -- сказал он, не глядя на меня.
   -- Не дождешься, моншерами, -- в тон ему ответил я. - Я вам его не отдам.
   Бруно ничего на это не ответил, только криво усмехнулся, из-за чего сделался похож на пирата; только пистолетов за поясом не хватает. Хотя... Как знать, может такие пистолеты и в самом деле лежали в сумке с его "личными вещами", как он изволил выразиться.
   Деревья заметно поредели, и вдали показалась дорога. Машина стремительно приближалась к ней, и вот уже шины зашуршали по гравию.
   -- Последние километры, -- сам себе сказал Бруно, оглядывая местность с видом солдата, чувствующего на своем загривке снайперский прицел. - Теперь главное - ни на что не обращать внимания...
   У меня на языке крутился вопрос: на что там еще такое не обращать внимания? - Но у него было такое лицо, что надо было быть самоубийцей, чтобы сказать ему хоть слово, а в ответ не получить в лоб.
   Мимо мелькали редкие деревья, усыпанные осеним золотом, в сгущающемся сумраке казавшиеся бронзовыми, а я, обняв Дани, пытался думать о шпаге, за которой поехал. Почему Дани в том прошлом ни разу так и не воспользовался ею? Ведь он имел полное право ею владеть. Правда, он никогда не лез на рожон вроде меня. Дуэли были исключительно моей прерогативой. Да, любопытно: за все годы я не проиграл ни одного сражения. Каждый раз, после очередного убитого соперника, меня отправляли в ссылку, каждый раз - вместе с Дани, и каждый раз я снова возвращался... Но неужели двести с лишним лет назад я хотя бы однажды не попробовал действие этой шпаги в астрале? Это было бы не в моем духе... Но, быть может, я узнаю об этом чуть позже.
   -- Я не мог воспользоваться этой шпагой, -- ответил Дани на мои мысли, и я увидел в его серых глазах боль и отчаяние. - Только не спрашивай меня ни о чем, Гийом: мне слишком больно это рассказывать, а ты... Ты и это вспомнишь сам, как и то, как эта шпага стала не такой, как все обычные...
   Мимо мелькнул дорожный указатель с надписью "Каслгард". Обычный, казалось бы, указатель, если бы не что-то темное, пришпиленное к нему, и при взгляде на это нечто у меня вздрогнуло и куда-то рухнуло сердце.
   -- Бруно, останови на секунду! - крикнул Дани.
   -- Может, не стоит, монсеньор? - спросил Бруно издевательски. - У вас всегда с нервами было не очень...
   Меня, наконец, прорвало:
   -- Бруно, да что это такое с тобой случилось? Что ты все время мне хамишь? А теперь еще и Дани?
   -- Хамлю?! - искренне возмутился он. - Да пожалуйста, получайте, вылезайте, полюбуйтесь на произведение современного авангарда... Ах, простите, скорее уж арьергарда...
   Он надавил на тормоза так резко, что Дани пришлось ухватиться за меня, чтобы не упасть, и я не удержался, чтобы не поцеловать его в лоб.
   -- Пошли, Гийом? - спросил он и, не дожидаясь ответа, открыл дверцу машины.
   -- Дани, постой! - крикнул я, вспомнив вампирский кошмар. - Никуда не отходи от меня! Никогда, слышишь?
   На Дани уже шел к дорожному указателю и, когда я подошел к нему, он уже стоял, не отводя огромных серых глаз от этого жуткого нечто. Впрочем, вблизи это уже было не нечто: рыжая небольшая собака с разбитой головой и выпущенными кишками, которые болтались вокруг столба указателя, намертво пришпиленная к этому указателю огромным мясницким ножом.
   -- Ничего себе городок! - с отвращением сказал я. - Неужто здесь ребятишки так развлекаются?
   -- Какие ребятишки, Гийом! - закричал Дани, а потом тихо добавил: -- Привет от Монфора...
   -- Скорее уж от Габриэля!
   От неожиданности я вздрогнул и обернулся. Бруно стоял рядом, и на его губах играла злая улыбка, придавая его облику какое-то хищное, волчье выражение.
   -- Все, в машину, -- приказал он. - Культурная программа завершена. Привет принят, Габриэль, не обломай крылышки.
   Всю оставшуюся дорогу до города мы проехали в полном молчании. Дани, подобрав под себя ноги и прижавшись к моему плечу, смотрел на то, как мимо замелькал пригород - приземистые домишки, некрашеные жестяные гаражи, бетонные заборы, измалеванные самыми невероятными, кричаще яркими знаками (молодое поколение по-своему тянулось к культуре!); постепенно дома становились повыше, кое-где мелькали люди, хотя я уже приготовился к тому, чтобы встретить город, населенный исключительно монстрами. Но эти редкие прохожие были вполне обыкновенными: вот нищий рылся в мусорном баке, и на его развязавшемся стоптанном ботинке болтался обтрепанный шнурок; прошла гомонящая компания молодых людей с бутылками пива в руках и девушками подмышками, уже одуревшими от зелья до состояния "дам здесь и сейчас"; в тенистой аллее все еще гуляли старушки с колясками, и я начал понемногу успокаиваться. Обычный город, более чем обычный, а та дохлая собака на указателе - действительно недоразумение, чья-то хулиганская выходка.
   Бруно усмехнулся непонятно чему и вырулил на дорогу, ведущую к частному владению Шокара, предложившего этой ночью мне шпагу. Дом скупщика краденых вещей находился в глубине запущенного сада, к которому вел широкий подъездной путь, усыпанный белым песком. Владение окружал невысокий деревянный забор, и единственным, что немного не вязалось со спокойной обстановкой, были сорванные с петель ворота.
   -- Опоздали... -- сказал Бруно, останавливая машину и не торопясь выходить из нее, как бы раздумывая, что же ему делать дальше.
   -- Как это опоздали? - не понял я. - Сейчас ровно пять часов вечера. Если помнишь, Бруно, именно на это время нам назначалась встреча.
   Но он как будто не слышал меня.
   -- Ну что ж, -- проговорил он, словно беседуя с кем-то невидимым. - Считаешь, что все уже успел сделать? Плохо же ты меня знаешь, господин каратель. Отомстить решил за то, что в прошлый раз "опозданцем" тебя назвал? Теперь меня тем же самым в нос тычешь? Ошибаешься, друг мой, мы с тобой только вступаем в игру... Интересно, куда подевался Даниал? Не похоже на него - бросить на меня своих отпрысков. Нет, интересно все-таки, за кого меня здесь держат: за няньку, что ли? Несколько столетий быть нянькой надоедает, видите ли. А главное: каждый раз одно и то же, -- те же дети, те же проблемы. Какой-то бег по кругу. Эй, Даниал, слышишь ты? - крикнул он. - Тебе не кажется, что мне пора сменить работу? Конечно, ты мне друг, но нельзя же садиться друзьям на шею и постоянно ездить!
   Я наконец не выдержал:
   -- Да что ты все плетешь, Бруно? Я ничего не понимаю! Ты же сам гнал меня на эту встречу, а сейчас даже выйти из машины не даешь! У тебя тоже планы переменились? Что за шуточки? Раз уж приехали, давай выгружаться. По крайней мере, переговорим с хозяином шпаги, а потом - скорей домой. Мне, честно говоря, не слишком здесь нравится.
   Я открыл дверцу машины:
   -- Дани, пойдем!
   Бруно неожиданно расхохотался:
   -- С хозяином переговорить! Ой, держите меня, не могу больше, -- с хозяином!
   С ним явно что-то было не в порядке. По крайней мере, так мне показалось, поэтому, выразительно посмотрев на Дани, я взял его за руку и помог выбраться из машины, но мы не успели сделать и шага, потому что заметили, -- со стороны дома к нам направляется человек в форме полицейского.
   -- Что бы это значило? - спросил Дани.
   Я пожал плечами, а Бруно, мгновенно став серьезным, к моему великому удивлению, тоже вышел из машины. Сложив на груди руки, он с улыбкой смотрел на полицейского, молодого, золотоволосого. Как и у Бруно, его роскошные волосы были перехвачены на затылке золотистой ленточкой. Прямо скажем, необычный полицейский...
   -- Здравствуй, Самиаза, -- сказал полицейский, ослепительно улыбаясь (как будто сумерки внезапно прорезал солнечный луч). - Ты считаешь, что пора на покой? Что ж, я не вправе удерживать тебя насильно рядом со своими детьми. Как говорится, вольному - воля...
   -- Ну да, ну да, -- кивнул Бруно. - Между прочим, твои детишки собирались сейчас войти в этот дом, Даниал.
   -- Похоже, ты действительно почувствовал себя нянькой, Самиаза, -- рассмеялся Даниал. - Во-первых, мои детишки - уже вполне большие мальчики...
   -- И ты, как истинный представитель Света, согласен полюбоваться на то, как они переломают себе руки и ноги. Так, что ли, Наблюдатель? Чувство юмора у тебя всегда было оригинальным, и сейчас я лишний раз в этом убедился. Оно тебе не изменяет никогда.
   -- Ну, ладно тебе, не сердись, Самиаза, -- мягко улыбнулся Даниал. Он отшвырнул в сторону свою полицейскую фуражку, и по плечам золотым дождем рассыпались его волосы. На него было больно смотреть, как на солнце. - На самом деле я считаю, что в дом действительно надо войти. Для того чтобы убедиться... Но не буду забегать вперед. А во-вторых, Габриэль, а вернее, его посланец Монфор, хотя бы некоторое время не догадается искать их именно здесь. Ты меня понимаешь? Всякий разумный человек так и поступил бы: бежал отсюда подальше, а еще лучше - снова в Париж, заняться любовью и забыть обо всем...
   -- До времени, -- буркнул Самиаза.
   -- Так ведь мы все так живем - до времени! - снова лучезарно улыбнулся Даниал. - Ну что, не убедил?
   -- Убедил, -- мрачно сказал Самиаза.
   -- Тогда прошу тебя, друг мой, окажи мне еще одну услугу: отгони машину за дом, чтобы ее не было видно среди деревьев, а потом присоединяйся. К тому же нам с тобой давно уже надо было поговорить.
   -- Хорошо, -- проворчал Самиаза, снова садясь за руль. - То нянька, то повар, то шофер, а как шерифом, -- так ты!
   -- И вечно он ворчит и нарывается на ссору, -- пожал плечами Даниал, взглянув на меня и Дани. - Ну что ж, пошли, дети мои... А ты, Дани, как я вижу, все-таки предпочитаешь свою привычную оболочку? Ну, не красней, не красней, как девчонка, ты же знаешь, я люблю тебя в любом обличье.
   И он быстро пошел по дорожке к особняку. Я вопросительно посмотрел на Дани.
   -- Пошли... -- прошептал он.
   Дверь дома была опечатана, но Даниал только дотронулся до нее, и дверь распахнулась сама собой.
   -- Все останется на месте, -- как бы между прочим пояснил он.
   В доме стояла кромешная тьма, потому что даже плотные шторы на окнах были задернуты. Через несколько шагов наугад я вляпался во что-то отвратительно хлюпнувшее. Инстинктивно шагнув в сторону, я снова услышал тот же звук и почувствовал, что к горлу подкатывает тошнота.
   -- Что это? - почти крикнул Дани. - Этот запах! Нет, нет, только не это!
   Я прижал его голову к себе, прошептав:
   -- Тихо, тихо, малыш, я с тобой...
   А он все говорил, не останавливаясь:
   -- Я никогда не забуду... Этот запах... Он все время преследует меня... Гийом, Гийом! - в его голосе уже слышалось рыдание. - Эти страшные женщины, все в крови, в твоей крови! У них даже изо ртов текла кровь, потому что они ее пили! А я стоял на коленях в луже твоей крови и умолял их отдать хотя бы твою голову, но они смеялись и швыряли ее друг другу, как мяч... Они кричали мне: "Отними!" -- И он разрыдался, уже даже не пытаясь сдерживаться, уткнувшись мне в грудь и как будто не веря, что я - живой - стою сейчас перед ним, обнимаю его, успокаиваю...
   Внезапно вспыхнул свет: кто-то повернул выключатель.
   -- Я же говорил тебе, Даниал, -- сказал Самиаза. - Хочешь опять довести Дани до состояния развоплощения? Предупреждал же я: слабые нервы у мальчишки...
   Даниал посмотрел на него так, что мне почему-то вспомнилось палящее жесткое солнце пустыни.
   -- Гневаешься, Наблюдатель? - нисколько не смущаясь, продолжал Самиаза. - А значит, не совсем ты прав. Нельзя бить хотя бы своих детей по больному месту.
   Даниал молчал, а я смотрел себе под ноги, прижимая к груди голову Дани, чтобы ему не пришлось видеть то омерзительное зрелище, которое мог вынести только я, но не он, хотя бы потому, что помнил больше, чем я. К своему счастью, того, о чем говорил Дани, я не помнил совершенно...
   Весь пол в комнате был изляпан кровью, а отвратительное месиво под ногами оказалось человеческими кишками. Кровь была повсюду: на шторах и креслах, огромных книжных шкафах, на стенном календаре, с которого зазывно улыбалась полуголая красотка под тропическими пальмами, а рядом пылали размазанные потеки кровавых букв, складывающиеся в одно-единственное слово: "Уходи!" Но к кому оно относилось, было совершенно непонятно. Я слегка отступил назад и едва не упал, споткнувшись о труп. Видимо, это и был Шокар, звонивший мне ночью. Он лежал на спине в разодранной в клочья одежде, и его живот был располосован от горла до самого низа. Его глаза были так невероятно выпучены, что вылезали из орбит, и в них навсегда застыло выражение смертельного ужаса, не сравнимого ни с чем.
   -- Шпаги здесь точно больше нет, -- негромко произнес Самиаза.
   -- Надо увести отсюда Дани, -- сказал я. Дани больше не рыдал, но постоянно вздрагивал от каждого произнесенного нами слова.
   -- Пошли наверх, -- коротко сказал Даниал.
   -- А здесь как же? - спросил я, показав глазами на труп. - Вы считаете, что Дани сможет выдержать хотя бы одну ночь в такой компании?
   Но Даниал только с досадой отмахнулся рукой:
   -- За ночь все уберут. Ничего не останется. Главное, что мы сможем выиграть несколько часов, пока вас не будут здесь искать, а вы постарайтесь понять, где может находиться шпага. Пока ее нет в ваших руках, я не могу ручаться ни за что. Пойдемте за мной.
   По вьющейся вокруг колонны лестнице он провел нас наверх и открыл дверь в чисто убранную спальню.
   -- Пожалуйста, -- сказал он. - Спокойной ночи пожелать не могу, но буду рад, если вы, Ксавье, продвинетесь в своих воспоминаниях еще немного, а ты, Самиаза, подаришь Дани хотя бы крошечный сон об одном из его (ее?)... Тьфу ты, все время путаюсь... Предках... А все твои выкрутасы! Не знаю теперь, как называть собственного сына, да еще носящего мое имя...
   -- Спешу напомнить, -- предупредительно заметил Самиаза. - Если бы не я, ты теперь не разговаривал бы со своим сыном. Да, я подарил ему эту оболочку, но ничего другого у нас с тобой под руками тогда не было, а Габриэль со своей стаей буквально наступал на пятки.
   -- Ну ладно... -- Даниал обнял Самиазу за плечи. - Пойдем, посекретничаем немного, нечего старое вспоминать. А вы, дети мои, думайте, ищите. Вы же французы! Так что... Шерше ля фам! - С этими словами оба Наблюдателя - Светлый и Темный - растворились в воздухе, а входная дверь захлопнулась за ними, после чего в замке щелкнул ключ. Опять заперли снаружи! И опять мне не казалось это досадным обстоятельством, скорее, очень радующим...
  
   -- Дани... -- тихо сказал я.
   -- Да, Гийом... -- отозвался он, наконец-то решившись поднять на меня заплаканные глаза.
   -- Тебе получше? - я обнял его, как маленького ребенка, усадил на огромный мягкий диван и укрыл его плечи клетчатым пледом, который живописно-небрежно валялся рядом. - Посмотри, тут даже очень уютно... И те же шпаги на стенах... Как мне это всегда нравилось...
   Он едва улыбнулся, удобно устраиваясь рядом со мной и поджимая под себя ноги:
   -- Да... Мне тоже хотелось бы всегда иметь такую комнату. Всегда в воображении рисовалось нечто подобное...
   -- Дани, -- сказал я, -- они нам дали всего несколько часов, брат. Чтобы мы что-то поняли для себя и выяснили, где искать ту самую шпагу. У меня такое чувство, что нужна она именно им, а тебя используют как приманку, потому что ни в ком другом больше нет крови Грааля... Так я думаю. А через меня просто выходили на тебя.
   -- А кто это - они? - спросил он, и его опять я увидел совсем близко его огромные серые глаза и понял: еще минута, и больше я не смогу ни о чем думать, только об этих глазах, об этих мягких волосах и тонкой шее, которую целовать можно бесконечно.
   И Дани, словно поняв мое состояние, поднялся, и опять я увидел слепящую вспышку света, после которой его облик начал незаметно меняться, и я видел то мальчика, с небрежной грацией сбрасывающего одежду, то девочку, немногим отличающуюся от мальчика, озаренную сиянием золотых крыльев, по которым пробегали черно-алые отблески. Эти отблески пылали над Дани как знамя альбигойцев (откуда я могу знать это? Никогда в жизни не видел изображения альбигойского знамени...).
   Это была моя последняя связная мысль, потому что потом мир перестал существовать, и я видел, как бесконечно падают вниз и снова взлетают лепестки алых роз, и больше не было ничего, кроме двух искр света, объединившихся в одну, и они могли сиять целую вечность среди пропадающих в льющемся золоте слов "я люблю тебя, я люблю тебя..." И снова Дани - девочка заснула прямо на мне, и мне пришлось осторожно уложить ее поудобнее и укрыть. Она пробормотала во сне: "Гийом... Не уходи...", и я не удержался, чтобы не бросить взгляд в зеркало. Отражение не изменилось: я видел юного черноволосого и зеленоглазого красавца, безнадежно счастливого, а потому не способного разгадать ни одной загадки - ни человеческой, ни ангельской. Наверное, если бы в этот момент мне предложили бы разгадать кроссворд из женского журнала, я не смог бы определить ни единого слова. Какое счастье, что существует такой удивительный оборотень по имени Дани. Я обнял ее и мгновенно провалился в сон, зная, что при пробуждении увижу рядом с собой мальчика...
  
   Она барабанила в дверь с настойчивостью уличной торговки, и я не сомневался, что еще немного - и она высадит ее. Я посмотрел на Даниэля: он стоял в углу в белоснежном свадебном костюме, который еще не успел снять, и смотрел на меня с ужасом затравленного зверька, и в его взгляде я читал только одно слово: "Спаси..."
   -- Подожди, малыш, -- сказал я, с трудом сдерживая бешенство, хотя голос уже звенел. - Я сделаю так, что она уберется отсюда навсегда.
   Я вышел из комнаты, отшвырнув ее створкой двери в сторону, после чего спокойно повернулся, запер дверь на ключ и положил его в карман.
   Она стояла передо мной, раскрасневшаяся от выпитого вина, едва одетая и прекрасная, как греческая вакханка, с разметавшимися по плечам пепельными волосами, а позади нее возвышался ее слуга и, как говорили, любовник-негр, высоченный, блестящий, с рельефными мускулами, которые он, кажется, выставлял напоказ, сложив на груди руки.
   -- Да по какому праву, сударь, вы смеете не пускать меня к собственному мужу? - крикнула она. - Я знаю одно слово - ХОЧУ! - и, значит, он будет моим, нравится вам это или нет!
   -- Позвольте, сударыня, -- сказал я, старясь говорить как можно спокойнее. - В брачном договоре ясно сказано: брак носит формальный характер, а потому ни под каким видом любых сношений между вами быть не должно.
   -- Я знаю это, -- огрызнулась она. - Но в конце концов это я плачу деньги вашей чертовой семейке: вам, господин граф, вашему брату, да еще вашему дядюшке, будь он трижды неладен! И если вы сейчас меня не впустите, я придумаю, как отказаться от договора, по которому я обязуюсь выплачивать вам всем троим пожизненное содержание! Король, слава богу, любит меня, и это маленькое желание он выполнит!
   -- Минуточку, минуточку, -- раздался голос вездесущего дядюшки Дю Барри. - Госпожа графиня, успокойтесь. Граф де Монвиль немного погорячился, простите его. Сейчас мы с ним немного поговорим и, как люди цивилизованные, придем к взаимному соглашению.
   -- Да к чертовой матери все ваши соглашения! - крикнул я. - Больше никаких соглашений! Я перед вами чист, я выполнил все, что вы от меня требовали, но эта мадам хочет нарушения договора!
   -- Тихо, тихо, Гийом, -- сказал дядюшка почти ласково. - Давай отойдем минут на десять. Не дергайся так, мы с тобой просто забыли подписать кое-какие формальности. Ты малость позабыл, что должен мне кругленькую сумму, а долг еще не оплачен. Требуется твоя подпись, дорогой племянник. И не думаю, что с твоим дражайшим братом в ближайшие десять минут приключится что-то страшное, тем более что дверь ты запер, а Манон не настолько влюблена в твоего цыпленка, чтобы выламывать из-за него дверь. Пошли, Гийом, хватит дурить. Ты что, уже на несколько минут не можешь его оставить? Пошли, иначе я не оставлю в покое тебя. Мне деньги нужны, понял ты это? Дошло до тебя?
   Мое сердце рвалось от боли, а разум предательски подсказывал: "Ну что, в самом деле сможет произойти за несколько минут? Эта проститутка настолько пьяна, что свалится через пару секунд на руки своего негра".
   -- Ну ладно, дядюшка, -- сказал я (с каким же трудом давалось мне каждое слово!). - Пойдемте, покажите мне свои бумаги. Только не предлагайте мне партию в вист. Подписываю все, что осталось, и чтобы завтра же я никого из вас не видел!
   -- Вот и отлично! - Дядюшка, притронувшись к моему локтю, с преувеличенной осторожностью провел меня мимо задыхавшейся от ярости Манон и ее негра, спокойного, как истинно африканский истукан.
   Он шел медленно, так медленно, что уже к концу первой галереи я готов был кричать, выть или биться головой о стену, но кругом стояла мертвая тишина, -- только наши шаги гулким эхом отдавались под сводами замка. "Беспокоиться глупо", -- шепнул мне разум. С тех пор, помнится, я больше никогда с ним не советовался...
   Пока мы добрались до комнаты дядюшки, пока он искал нужные документы (и, естественно, безумно долго не мог их найти), пока он выкладывал их на стол и проверял, правильно ли составлены договоры (как будто раньше у него на это не было времени!) прошло не меньше часа, и назад я возвращался уже бегом, не смущаясь тем, что могут подумать слуги, случайно попадавшиеся на пути. Но, открыв дверь комнаты своим ключом, я понял, что меня провели в очередной раз.
   Из этого чистого источника Света, Грааля Любви, методично делали сумасшедшего, годного только для развоплощения, и очередной шаг к развязке был сделан в мое отсутствие. Дани лежал на кровати совершенно обнаженный, с разбитыми в кровь губами. Он смотрел на меня, и его глаза казались совершенно черными из-за ужасно расширенных зрачков, но он ничего не видел. О том, что здесь произошло в мое отсутствие, я боялся даже на минуту задуматься. Первым моим желанием было располосовать себе вены, но вместо этого я тихо подошел к Дани, завернул в простыню, лег рядом с ним и бесконечно шептал о том, как я люблю его, и никакая темная сила не сможет загрязнить чистый источник любви. Не знаю, слышал ли он меня, но через некоторое время ледяной ужас растаял в его глазах, и он заснул. Тогда я осторожно поднялся, смел в ладонь остатки порошка, которым его накачали, и выбросил в окно. Никогда еще я не чувствовал в душе такой беспредельной пустоты и отчаяния. Сбросив на пол одежду, я сел на кровать и заплакал, а вокруг царила только нескончаемая тишина и одиночество. Кажется, в тот раз я плакал до тех пор, пока не заснул... И мне даже не было дела, что теперь Грааль сам не сумеет, не сможет воспользоваться шпагой, на которую он первый имел право. А, значит, это право переходило ко мне, а от меня, если у меня ничего не получится изменить, к наследнику Дани, а потом... Спасением для меня стал сон, больше похожий на обморок. А наутро Дани попытался выброситься из окна...
  
   На часах два нуля. Два нуля - пустота,
   Перед нами пустые два кельтских креста,
  
   На которых придется висеть нам с тобой,
   И Грааль будет съеден безумной толпой,
  
   Одуревшей от жажды, желанья, огня,
   Когда Ангел к ней выйдет, сказав: "На меня!"
  
   Дождь прольется и смоет и пепел, и кровь,
   И останется Свет и лишь наша Любовь,
  
   И останутся слезы мои по тебе,
   И по нашей изорванной жизнью судьбе.
  
   И как жить мне, малыш, если сердце в крови?
   Если я ухожу, значит - надо! - живи!
  
   И когда ты вдруг к небу поднимешь глаза,
   Капнет в них солонее, чем море, слеза.
  
   Отказавшись от рая, прошу я тебя
   Не отвергать только каплю морского дождя...
  
   За окном тихо шумел дождь, и его падение мелких холодных капель заглушал нескончаемый шум моря. Бесконечный, никогда не прекращающийся шум моря... Мы будем уходить и возвращаться снова, но море не перестанет шуметь никогда, и даже когда от замка останутся одни развалины, когда все забудут, кто жил здесь, пытался по-своему изменить мир, сделать его лучше, останется только море.
   -- И еще Свет, -- ответил дворецкий Самиаза, как будто слыша мысли Луи.
   -- Анри так и не сказал мне некоторых вещей, -- сказал Луи. Он пристально смотрел на Самиазу, сжимая в руках шпагу, и глаза его были сухими, а взгляд непривычно жестким. - Как мой брат и просил когда-то, я отомщу за него, но я хотел бы знать две вещи: как получилось так, что эта шпага попала в наш дом и как Анри понял, что шпага отказалась от него. Что он сделал, что лишило его права на владение оружием?
   -- Давайте по порядку, монсеньор... Боюсь, что мой рассказ окажется длинноват, а потому... -- Самиаза усадил Луи в кресло, а сам сел напротив него.
   -- Итак, эта шпага, впитавшая в себя кровь Грааля, с помощью которой можно победить целую армию тьмы, для которой все противники в любых пространствах - ничто, была доставлена в ваш замок вашим покорным слугой, который с тех пор так здесь и остался. Дело в том, что до вас я служил в доме Гийома де Монвиль и его брата Даниэля д'Азир. Однажды сентябрьским вечером им сообщили, что наутро начнется резня...
   -- Сентябрьская резня? - спросил Луи.
   -- Да, -- кивнул головой Самиаза. - Но оба они слишком устали, чтобы бежать и скрываться. К тому же граф Гийом считал, что, владея этой шпагой, он сможет за одну ночь изменить будущее. Однако он ошибся. Параллельных пространств много, и запутаться в них так легко, а граф Гийом отправился туда без проводника, и оказалось, что шпага, верно служившая ему в обычной жизни, не помогла ему там, куда вход запрещен. Но он слишком любил своего брата и к тому же был уверен, что его любовь поможет ему справиться с любой проблемой. Но оказалось, что все не так просто... Изменить реальность при помощи параллельного пространства... На это способны только избранные воины с холодным сердцем, а у нашего Ледяного Ангела к этому времени вместо сердца была только всепоглощающая кровавая боль... И все же, догадываясь об этом, он пошел туда. Выбора у него все равно не было.
  
   Молодой аристократ с рассыпавшимися по плечам черными волосами, с глазами цвета ласковых волн Адриатики, но смертельно уставшими, словно на них уже легла последняя темная тень смерти, непроизвольно смотрел по сторонам, выбирая место, где остаться на последнюю в своей жизни ночь. Единственным его желанием было забыть все, что произошло с ним за последние полгода. С тех пор, как у него на глазах расстреляли его любимого младшего брата, которого он пытался вывести из обезумевшего от крови и вседозволенности Парижа, он больше не чувствовал, что живет, не испытывал потребности ни во сне, ни в еде, ни в отдыхе. Он просто шел и шел, а видел, наверное, давно уже ослепшими глазами только ту страшную сцену в монастырском дворе. Он сделал для Даниэля все, что смог, и спасение уже было в двух шагах. Но Гийом, видимо, что-то не учел. Он не заметил, когда Даниэль, до этого шедший за ним словно послушный ягненок, вдруг остановился.
   -- Здесь нельзя останавливаться! - Гийому казалось, что он кричит, хотя на самом деле говорил шепотом.
   Брат ничего не ответил. Он стоял, бледный, как полотно, с неподвижными, огромными от ужаса серыми прозрачными глазами. Гийом чувствовал, как в нем нарастает отчаяние. Ни он сам, ни Даниэль ничего не могли сделать для тех людей, которых выстроили в ряд у чугунной ограды двора. Желто-оранжевые залпы вспыхивали один за другим, не заглушая, однако, восторженных криков толпы и популярных слоганов нового времени: "На фонари аристократов!". Заключенных вновь и вновь, какой-то бесконечной процессией выводимых из монастыря, превратившегося в импровизированное судилище, поднимали на копья. Гийом видел эти сцены отраженными в глазах Даниэля и понял: ничего из того, что произойдет дальше, он изменить уже не сможет. Он опустился перед ним на колени, не думая, как будет при этом выглядеть. Но его никто не замечал: всех целиком захватила сцена кровавой расправы. По лицу Гийома текли слезы, но Даниэль, словно завороженный, отвел в сторону его плечо, которым он пытался преградить ему проход и двинулся вперед, через толпу, зачарованный смертью принц. Наверное, он всего лишь хотел умереть молодым...
   Гийом видел, как он с трудом пробрался через груду потных грязных тел и вышел на середину монастырского двора. Его остановившиеся серые глаза были огромны и прозрачны, как небо над любимым городом, сошедшим с ума (как это больно, если бы ты мог знать, Гийом!). Он сбросил на землю плащ и шляпу и стоял перед солдатами прямо, легко откинув назад голову, и ветер играл его длинными непослушными волосами. Он четко и громко произнес только одну фразу:
   -- Я - тоже аристократ!
   Гийом почувствовал, как сердце его вздрогнуло и остановилось. Тогда оно остановилось окончательно. Сердце остановилось, а он сошел с ума. Его сердце остановилось, чтобы никогда больше не пойти, и только этим можно было объяснить его неподвижность. Он умер одновременно с выходом пули из ствола. Пули, которая предназначалась не ему.
   Гийом видел, как проходит пуля по стволу винтовки, как она покидает его подобно огромному насекомому и медленно, невыносимо медленно приближается к Даниэлю, как с силой она бьет его в грудь и отбрасывает на булыжную мостовую, в ворох золотых листьев платана. Он лежал, глядя открытыми, поразительно спокойными, серыми глазами в парижское небо такого же удивительного, всегда прекрасного цвета; его темные густые волосы смешались с землей и золотистым песком и белым щебнем, а изо рта стекала густая темная струйка крови. Если бы Гийом мог плакать, он бы, наверное, ожил, но, увы, кажется, его изумрудные глаза забыли, как это делается. Он не мог даже закричать. Он не спас своего брата. Он стоял и смотрел, как выстреливший в Даниэля солдат медленно вплотную приблизился к своей жертве и, усмехнувшись, обнажая при этом желтые лошадиные зубы, встал рядом с ним и несколько раз выстрелил ему в лицо, превратив его в сплошное кровавое месиво. Он не помнил, как шпага, с помощью которой он хотел защитить Даниэля, упала на землю из его руки. Ему больше ничего не было нужно.
   "Мы будем драться на земле, под солнцем и в кромешной мгле... Мы будем драться в небесах, мы будем драться до конца... Мы будем драться, чтобы жить... За тех, кто первым был убит... Чтобы не потерять лица... мы будем драться до конца". - Гийом не слышал ничего, кроме этой песни, исполненной страсти и порыва, непонятной, нездешней, песни из другого мира, из другого пространства и времени, которые понимают только те, кто способен оказаться по другую сторону этой, плоской как блин, реальности. Он оказался не способным на это, и параллельное пространство расправилось с ними обоими в этом варианте другим образом, а на поиски других вариантов у него уже не было времени...
   Возможно, миров множество, и не стоит так расстраиваться, теряя любимого человека, потому что достоверно известно: он все равно будет потерян, при любом раскладе. Встреча возможна, вероятна, но как же страшна жизнь, проведенная в поисках этого неповторимого, незаменимого человека... Разве что написать его и присвоить себе таким образом, сделать своим и заставить поверить в него как можно большее число людей.
   Больше Гийом ничего не помнил. Кажется, он все время шел и шел вперед, не замечая, что происходит вокруг него. Безумие городов, угрюмость деревень сменились бесконечностью лесов. И еще бесконечностью времени... Он хотел только одного: чтобы все это, наконец, закончилось. И, кажется, теперь эта его мечта была близка к исполнению. Он подошел к дубу и обнял его, собираясь опуститься около его корней, чтобы утром не встать, как вдруг впереди, совсем рядом, мелькнул теплый золотой огонек. Он манил к себе как утешение и, хотя Гийом не мог ждать никакого утешения, с тем же успехом он не мог оценить опасности или спасительности происходящего. Ему все это было все равно.
   Он не хотел спасения, не хотел видеть человеческое жилье, тем более, что, будь он человеком здравомыслящим, то не смог бы не почувствовать атмосферы ужаса и гниения, окутывавшей этот такой мирный с виду домик. Запахи болота пронизали все вокруг, хотя самого болота нигде не было видно. Сиреневые сумерки последнего мартовского дня окутали корявые дубы, а из глубины леса выплыла туманная дымка. Она не просто окутывала кусты и деревья, но образовывала сначала некие очертания, похожие на завесы дыма, а потом из них начали складываться фигуры. Мертвое сердце Гийома вздрогнуло и едва не разорвалось: одна из этих фигур была в точности его братом, погибшим Даниэлем. Это, несомненно, был он. Даниэль выглядел совсем как в тот проклятый день: с рассыпавшимися по плечам непослушными светлыми волосами, широко распахнутыми, как у ребенка, глазами, ищущими глазами потерявшегося ребенка.
   -- Я здесь, Даниэль! -- вне себя закричал Гийом.
   Но, казалось, брат не видел его, хотя и мог слышать.
   -- Гийом, где ты? - растерянно спросил он. - Я совсем не вижу тебя...
   Он повернулся немного вбок, так, что взошедшая полная луна осветила его стройную фигуру, и Гийом увидел эту страшную темную струйку крови, стекавшую из его рта на кружевной воротник и половину лица, превратившуюся в сплошное кровавое месиво. Гийом бросился к нему несмотря на то, что в его голове постоянно звучал умоляющий голос Даниэля: "Не подходи сюда, брат, это обман. Поверь, существует множество и других миров, кроме этого". Но Гийом бежал к нему, постоянно спотыкаясь о камни и коряги, скользя по земле и не чувствуя, как вокруг него сгущается инфернально светящийся мрак. Только бы еще раз увидеть его, обнять его, почувствовать тепло его плеч, соленую влагу его глаз, вырвать его из власти невозможного... Поцеловать его волосы. Он все отдал бы за это: всю свою жизнь за один поцелуй, бесконечный, как вечность. Он целовал бы его безумно долго, он пил бы его запах, как обезумевший от жажды олень.
   Он сам не заметил, как оказался на пороге лесной избушки. Туман рассеялся, но Даниэля не было. Его здесь не просто не было, не могло быть, и только сейчас Гийом понял это отчетливо, как никогда. Однако отступать было уже поздно. Его ждали и, видимо, с нетерпением. Дверь широко отворилась и на пороге возникла красивая черноволосая девица, немного косоглазая и едва прикрытая одеждой.
   Если бы Гийом был способен оценивать ситуацию, скорее всего, он бежал бы отсюда, потому что из дома, дверь которого так радушно распахнула девица, пахло грязным бельем, валерьянкой, и главное - смертью, умиранием, всем тем, чего бегут все нормальные люди. Правда, неизвестно, в какой мере Гийома можно было бы назвать нормальным. Он смотрел сквозь девицу, как будто за ее спиной мог увидеть смутный облик погибшего брата. А та, словно ничего не замечая, взяла его руку своей ледяной рукой (наверное, так же холодны рептилии, -- машинально отметил про себя Гийом). Еще минута - он понимал это совершенно ясно - и он упадет без сознания на пороге этого устрашающего дома, а потому позволил черноволосой девице ввести себя внутрь. Из-под ног метнулось странное существо с враждебным шипением. Вероятно, это был кот, но почему-то двухголовый.
   -- Поди прочь, Миа, -- сказала коту девица. - Разве не видишь: сегодня мы встречаем благородного гостя.
   Она провела Гийома в комнату, увешанную чем-то странным, похожим на жабьи лапки, от которых исходило чудовищное зловоние. Кот хрипло мяукнул, высунув два желто-сиреневых языка, и Гийом едва удержался от желания пнуть его сапогом. С первого же взгляда они почувствовали друг друга смертельными врагами. От смрада, заполнявшего всю комнату, у него кружилась голова, и все расплывалось перед глазами. Девица, усмехнувшись, наклонилась к нему так, чтобы он как можно лучше сумел рассмотреть роскошную грудь, которую почти не скрывал вырез платья.
   -- О, господину графу не совсем нравится запах в моем жилище! - она расхохоталась. - Конечно, вы пахнете совсем не так. Вы пахнете просто удивительно, несмотря на то, что прошли вы такой долгий путь. Впрочем, это вам он кажется долгим, почти бесконечным. Но, поскольку отсюда вы уже не выйдете никогда, я открою вам одну тайну: время сейчас течет совсем не так, как вы привыкли. Вам показалось, что вы пробирались до моего дома полгода, тогда как на самом деле с того момента, когда вашего брата - такого несравненного красавца - превратили в обыкновенный кусок дурно пахнущего мяса (просто какой-то бифштекс с кровью!), прошла всего неделя. Могу поспорить, что вы, мой король, не заметили этого.
   Гийом смотрел на нее остановившимся взором, не осознавая значения слов, которые она произносила. Одного взгляда, брошенного вокруг, делалось понятно, что он стал вечным пленником адского создания. Конечно, сейчас ему все было равно: если больше нет Даниэля, то остальное разве имеет хоть какое-нибудь значение? Ад? Да для него вся жизнь - ад. У него внутри - огромный ад, который терзает его как жертву в инквизиторских застенках. И все же находиться рядом с этой девицей было выше его сил.
   -- Время изменилось... -- словно машинально повторил Гийом, и тут его взгляд упал на каминную полку, на которой стояли часы изумительной красоты. Было даже непонятно, как такой драгоценный предмет мог попасть в каморку ведьмы. А главное, на мгновение Гийому показалось, что из огненных отблесков, пляшущих в камине, на стекле, прикрывающем часы, сложился знакомый профиль. Он узнал бы его из тысячи других, в каком бы времени ни жил. Даниэль. И тогда он понял, что должен найти его, и только сейчас до него дошел смысл слов, произнесенных Даниэлем из ниоткуда: "Миров много, брат". А если это действительно так, то он непременно найдет его, и если это действительно так, то ему совершенно нет места рядом с хохочущей ведьмой, которая давно уже заметила его взгляд.
   -- Да, эти часы великолепны, -- игриво сказала она, пытаясь приобнять Гийома, но тот легким движением плеча ускользнул от ее объятий. - Но они не ходят. Совершенно бесполезная вещь. Мало того, они даже не имеют ни механизма, ни устройства, которое смогло бы завести их. Но что нам с тобой за дело, мой король, до каких-то часов, когда впереди у нас целая вечность? Этой ночью я позволю тебе делать со мной все, что только придет тебе в голову, а то, что еще не знаешь - сама подскажу. Я вижу: ты хочешь умереть, так вот и умрешь от бесконечных любовных игр. Все мои дырки и все мое вино сегодня к твоим услугам, мой король. А чтобы у тебя не возникло желания сбежать от меня... Миа! - крикнула она, и в то же мгновение кот, проделав в воздухе диковинный пируэт, приземлился у двери, злобно посматривая на хозяйкиного гостя.
   Гийом неприязненно посмотрел на отвратительную двухголовую тварь, и та в ответ показала ему ряд желтых, но длинных и острых зубов.
   -- Я буду долго насиловать вас, мой король, -- девица приблизила свое лицо так близко к изумрудным глазам Гийома, что тот, почувствовав зловоние болотной тины, невольно отшатнулся.
   Девица же только усмехнулась:
   -- Ничего, скоро вы привыкнете, господин граф. Вы оцените секс с рептилией. Право же, он не так плох, каким кажется вам в силу вашего воспитания. К тому же, как мне кажется, в роли младшего демона вы будете смотреться не так уж плохо.
   "Выгнать ее отсюда. Выгнать хотя бы на десять минут", -- стучало в голове Гийома. Ему нужно было всего десять минут, хотя он и не понимал точно, для чего. Но так хотел Даниэль, он чувствовал это. Надо во что бы то ни стало добраться до этих старинных часов и завести их. Тогда что-то изменится. Он не знает - что, но так требует Даниэль, и этого достаточно. Гийому стоило поистине адского труда удерживаться и не смотреть в сторону старинных часов. Единственное, в чем он был уверен: чем дольше он тянет, тем глубже вязнет в силках, расставленных черноволосой ведьмой, а раз так, то следовало думать быстро. "Ну сделай же это в последний раз, -- сказал он самому себе почти со злостью. - Напряги свои мозги, чтобы спасти его, раз уж в Париже у тебя не оказалось требуемых слов, чтобы удержать его за пределами монастырской ограды, где его ждала такая страшная смерть. Думай скорее, тем более что даже демоны не могут читать мысли - только чувства, отраженные на лице, а твое лицо уже давно не способно выразить любое чувство, присущее человеку: ты просто умер в тот день, когда застрелили Даниэля". Все эти мысли пронеслись в голове Гийома буквально за несколько секунд. Наверное, ведьма была права, и время изменило свой ход... Но последний король этого мира способен все исправить и сломать заодно марионетку, в роли которой ему приходилось выступать в последние годы...
   А иначе... Воображение услужливо предоставило ему сцены, которые разыгрались бы в погребе черноволосой колдуньи, перед которыми инквизиторские пытки показались бы детскими играми. Он в одно мгновение представил себя совершенно обнаженным и распластанным под этим чудовищем, которое будет насиловать его до тех пор, пока сердце у него не остановится, а кровь сама собой потечет из глаз вместо слез, и эта рептилия станет слизывать их своим раздвоенным языком: ведь он так ясно видел в глазах этой красавицы со странными щелевидными зрачками нечто страшное, с гладкой омерзительной головой и длинным рядом острых зубов. И наутро его обнаружат с отгрызенной нижней частью тела.
   В его изумрудных глазах мелькнуло нечто похожее на отчаяние. Кажется, это было в первый раз с тех пор, как он потерял брата и появилось оно лишь из-за того, что Гийом был захвачен безумной надеждой увидеть его снова, до бесконечности смотреть в его прозрачные глаза цвета пасмурного парижского неба, гладить его непослушные светлые волосы, поцеловать его в самый краешек губ, обнять его, ощутив бархатистость и гладкость его кожи, прижать к губам его пальцы...
   Ведьма же, однако, кружилась вокруг него со все большей настойчивостью. Его упорное молчание она воспринимала как проявление усталости. Не мог же он в самом деле, будучи в здравом уме, отказаться от полуголой длинноногой красавицы, которая только и делает, что пытается затащить его в свою постель. Гийом понял, что срочно должен сказать что-нибудь.
   -- Воды... -- попросил он и сам не услышал своего голоса: так получилось, что это чудовище стало первым существом, с которым он заговорил.
   Она расхохоталась, тряхнув гривой роскошных волос.
   -- Ну нет, милый граф. Теперь вы будете пить только вино. Никаких отговорок принимать я не стану. Только вино, от которого вы увидите меня такой, какой подскажет вам ваше воображение, пусть даже самое извращенное. Это вино я готовила сама, специально для такого случая. Оно у меня не менее древнее, чем королевское: не одну сотню лет выдерживала.
   Спорить с ней было совершенно бесполезно, тем более, что и кот у двери принял боевую стойку и выгнул спину, словно готовясь по указке госпожи броситься на ее упрямого гостя.
   -- Хорошо, -- сказал Гийом. - Пусть будет вино. Но вам придется спуститься за ним в подвал, потому что я предпочитаю исключительно холодные напитки. И, кроме того, не мешало бы вам приготовить там для нас место, чтобы заняться любовью.
   Она удивленно вскинула брови.
   -- Я и сама думала вам это предложить, но думала, вы станете настаивать на постели. Вижу, мы договоримся быстрее, чем я предполагала. Что ж, это к лучшему. Успокойся, Миа. Этот гость у меня, видишь, какой сговорчивый? Эх, и повеселюсь я этой ночью! - и она окинула его таким взглядом, что Гийом почувствовал себя раздетым. - Я буду насиловать вас и как женщина, и как мужчина. Вы получите небывалые ощущения! И при этом буду рассказывать множество историй, и все о братьях: как один брат бросил другого на тюремном дворе, глядя, как его расстреливает уродливый солдат; как один из братьев из окна наблюдал за тем, как толпа разъяренных женщин растерзала другого - ему оторвали голову, половые органы и вообще все, что можно оторвать; как один брат спокойно наблюдал за тем, как на его глазах второй погибает от страшной загрязненной раны. О, как много таких историй мне известно. Теперь и вы, мой драгоценный король, узнаете их.
   С видимой неохотой она откинула крышку погреба, и в то же мгновение Гийом словно юный хищник метнулся к часам и снял их с пропыленного камина. Кот зашипел и попытался вцепиться ему в ногу. Гийом перевернул часы. Ведьма и тут не обманула: на обратной стороне не было ничего похожего на ключ, ничего, что позволило бы завести эти часы, а в том, что это было важнее всего, он уже нисколько не сомневался. Гийом с силой ударил рукой по стеклу, прикрывающему циферблат, но то ли оно оказалось для него слишком крепким, то ли он за эти прошедшие дни страшно ослабел, но матовая поверхность даже не треснула.
   Гийом в отчаянии бросил взгляд по сторонам и схватил первое, что попалось ему под руку: тяжелый бронзовый подсвечник. В этот удар он вложил всю свою ненависть к тем, кто вынуждал его жить такой жизнью, всю свою безграничную любовь к погибшему брату... По стеклу побежали трещины, похожие на паутину. Кажется, у него получилось! Осколки стекла он отрывал уже пальцами, не обращая внимания на порезы и кровь, которой мгновенно покрылись его руки.
   Еще одно безграничное удивление ждало его: очистив от стекла поверхность циферблата, он понял, что у этих часов не было стрелок: только острый зазубренный шип торчал из середины, чем-то смутно напомнив ему потерянную шпагу. Гийом не понимал, что делает. Он попытался прижать ладонью этот железный шип, и это ему удалось. Пронзая насквозь его ладонь, он все глубже уходил в глубь часов. Часы захрипели и со скрипом пошли. Их тиканье, прерываемое время от времени мелодичным звоном, становилось все увереннее, надежнее, неотвратимее. В то же мгновение из подавала раздался ужасный женский вопль, больше похожий на завывания раненого животного. В нем смешались боль и ужас, и главное - нечеловеческая ненависть.
   Гийом понимал, что оборачиваться на крики колдуньи не стоит, но все же не удержался и бросил быстрый взгляд назад. Там, над темной зловонной дырой погреба возникла женщина, которая на глазах превратилась в розовую отвратительную рептилию с длинными зубами и шипами на голове, с телом, странно аморфным, того и гляди собравшимся расплыться по полу.
   -- Негодяй! - зашипело существо. - Ты думал, что отделаешься от меня так просто? Нет, я сделаю все возможное, чтобы ты никогда больше не увидел своего брата, а если бы увидел, то не узнал бы. Но даже если тебе повезет... -- ей все труднее и труднее становилось говорить: раздвоенный язык не слушался, а смотрела она на него уже снизу вверх - ее конечности все больше превращались в вараньи лапы. - Даже если тебе повезет, ты все равно никогда не сможешь встретиться со своим братом: я сделаю все, от меня зависящее, чтобы ты стал слепым от огромных денег, которые сами найдут вас в вашей следующей жизни. А его сделаю наркоманом, бандитом и последним отморозком, сумасшедшим, кем угодно! Ты слышишь? Даже если ты закончишь свое дело, то я приготовлю специально для тебя страшную смерть, а уж это останется в моих силах. Этого у меня никто не отнимет!
   Гийом равнодушно отвернулся от нее, отметив про себя, что стены ведьминого логова начинают таять, становятся прозрачными, а двухголовый кот, намертво вцепившийся в его ногу, становится все больше похожим на лягушку-мутанта. Острие в середине часового циферблата проткнуло его ладонь насквозь, и ведьма, слабея, закричала:
   -- Ты думал, что остановить часы так просто? Думаешь, времени не больно, когда его пытаются остановить силой?
   Гийом не отвечал. Ему не было больно. Он уже давно забыл, что такое боль, потому что его душевная боль не давала прорваться наружу боли физической. Он даже жаждал этой боли в тщетной надежде, что адская бомба, расположенная в том месте, где положено находиться сердцу, если и не прекратится, то хотя бы станет хоть немного слабее. С полуулыбкой и блуждающими в неизвестной дали глазами он прижал выпирающий конец шипа другой ладонью. Ведьма взвыла, растекаясь по полу грязной лужей. Остался только полный безумной ненависти голос.
   -- Это все твой брат! Только он, и никто другой не мог подсказать, как можно пустить вперед остановившееся в моем мире время! Но, клянусь, платить придется тебе, в твоем мире, и заплатишь ты страшно!
   Она зашипела, как пригоревший кусок сала на сковороде и, превратившись в смрадное облако, исчезла, а вместе с ней пропало и логово, и болотный сизый туман, и двухголовый мутант. Гийом снова находился в лесу совершенно один. Он сидел, прислонившись своей прекрасной головой - черноволосый, зеленоглазый, но смертельно уставший ангел - к стволу огромного дуба. Он не знал, но ему так хотелось, чтобы в мире что-то изменилось, чтобы сдвинулась со своего места невидимая ось. И теперь все будет по-другому, и он непременно найдет своего брата, и он снова узнает смысл простого слова "счастье". Розовые, уже тронутые весной, кусты боярышника почти бесшумно раздвинулись, и из-за них показался белый единорог, такой же зеленоглазый, как и Гийом, с широкой пушистой опушкой на шее, напоминавшей воротник. Он подошел к Гийому, опустился перед ним на колени, слизал шершавым языком кровь с израненных рук и положил свою царственную голову ему на колени, заглянув в его глаза, и там измученный Гийом прочитал обещание того счастья, которое еще полчаса назад было совершенно невозможным, и вдруг стало реальным, как никогда. Он обнял благородное животное за шею и заснул. Заснул глубоко, счастливо, как в детстве...
   Утром он проснулся всего лишь на мгновение. Проходивший мимо солдат из роты санкюлотов ударил его штыком в грудь. Гийом едва приоткрыл прекрасные глаза цвета волн Адриатического моря и слабая счастливая улыбка тронула его побледневшие, почти бескровные, губы.
   -- Надо же, -- услышал он над собой голос. - А я-то думал, что этот аристократ давно уже умер.
   -- Эх, Симон, слушаться надо старших, -- отвечали ему. - Проверить лишний раз никогда не вредно. Теперь доложим, что нашли и ликвидировали шпиона герцога Брауншвейгского.... Теперь-то он уже точно мертв.
   Голова Гийома, с бисерными каплями росы, усеявшими его волосы наподобие царского венца и подобно бриллиантам, поблескивающие в первых лучах восходящего солнца, бессильно и спокойно склонилась ему на плечо. Из его рта стекала длинная густая струйка крови, а губы по-прежнему были тронуты легкой улыбкой счастья и высшего знания. Они разбудили его, они помогли ему открыть дверь...
   И как оказалось, эта дверь привела его в никуда, в обезумевший от крови Париж, где утром за окном больше не пели птицы, а звучали крики проклятий в адрес аристократов. В его адрес и в адрес его брата, по-прежнему продолжавшего спать и еще не знающего, что под окнами их особняка собирается огромная толпа женщин с горящими адским черным пламенем глазами, с ножами и топорами в руках. "Ты умрешь, и умрешь страшно", -- услышал он голос ведьмы из другого пространства. И, кажется, она сдержала свое обещание.
  
   Ты стоишь у черты. Впереди - обрыв.
   Ты же Ангел! Крылья раскрой, лети!
   Все желания - в прошлом, один порыв,
   Вот охотник. А вот и стрела в груди.
  
   Ты стоишь у окна. Впереди - стена,
   Море тьмы и пылающего огня,
   Жизнь и смерть - как сестры. Из них одна
   Требует: "Лети к ним, скажи: "На меня!"
  
   Они крылья сорвут заодно с головой,
   Чтоб воскликнуть: "Да будет Свет!"
   Дай им Свет. Белоснежный морской прибой
   Тебя примет и даст ответ
  
   На твои вопросы. Ведь ты хотел
   Быть счастливым, и только. Теперь - плати...
   Крылья Ангела белые, словно мел...
   Что ж, прощай, мотылек, прости...
  
   -- После этого я взял шпагу: там она больше никому не была нужна, и отправился в Бретань, -- сказал Самиаза. - Так я оказался у вас...
   -- А та женщина? - нетерпеливо перебил его Луи.
   Дворецкий сокрушенно покачал головой:
   -- Простите, монсеньор, но, боюсь, эта шпага тоже не задержится у вас долго. Вы слишком порывисты и доверчивы. Как и ваш брат Анри, который не смог устоять перед этой женщиной, и его не смутили даже разговоры о том, что она погубила своего мужа, главаря Вандейского восстания, которого все считали чуть ли не святым... Конечно, она прекрасна, но опасна как та рептилия, о которой я вам успел рассказать... И после этого Анри утратил право владеть этой шпагой, а как он понял, что шпага отказалась от него, боюсь, навсегда останется его тайной... Все бы вам, молодым людям, сказки слушать. А стоит завести разговор о чем-то серьезном, как вы уже улетаете в неведомые дали. В точности как Даниэль д'Азир...
  
   Я проснулся от жуткого холода и, не открывая глаз, протянул руку к тому месту, где должна была спать Дани. Однако моя рука встретила только холодную пустоту. Дикий страх мгновенно вырвал меня из состояния сна и ночных кошмаров, которые уже казались просто тенями, которые никогда не вернутся, и чем скорее забудешь их, тем лучше.
   -- Дани! - закричал я, но ответа не последовало, и я вскочил с кровати. Комната была пуста, но одежда по-прежнему валялась на полу, а потому она должна была быть где-то здесь.
   Я бросился на кухню - пусто, никаких признаков, что сюда кто-то вообще заходил, наконец, догадался толкнуться в ванную, где и обнаружил ее, вернее, уже его, смертельно бледного, с закрытыми глазами и совершенно промокшими от пота волосами, лежащего на полу и каким-то чудом не заблокировавшего своим телом дверь.
   -- Дани!
   Он приоткрыл глаза и слабо улыбнулся:
   -- Да жив я, Ксавье... Пока еще жив...
   Я попытался поднять его с ледяного кафельного пола, но он слабо запротестовал:
   -- Не надо, Ксавье... Сейчас... Еще минут пять, и все будет хорошо... Если тебе не трудно, включи воду.
   Я повернул кран, и в ванну хлынула горячая вода. Тем временем Дани, как и обещал, поднялся, немного пошатываясь, наклонился над ванной и сунул голову под кран. Когда я подал ему полотенце, он уже мог улыбаться совершенно естественно.
   -- Дани, -- вздохнул я, -- Как же ты меня напугал... Что это было?
   -- Все нормально, Ксавье, -- сказал он. - Но, знаешь, вчера...
   -- Я помню, что ты... заснула так хорошо. И что произошло потом?
   -- Ну да... -- он обернул полотенце вокруг бедер таким знакомым жестом. - Но я скоро проснулась... От страшной боли. Болело все, голова разламывалась, меня выворачивало наизнанку, да еще внизу кто-то шелестел и шуршал... Складывалось такое впечатление, что мертвец убирает собственные кишки. К тому же мне не давала покоя мысль: почему до сих пор около дома, где произошло зверское убийство, до сих пор нет ни одной полицейской машины? Но потом поняла: в ином пространстве все может быть совсем по-другому, и люди, которых мы видели на улице, возможно, люди, а, может, и нет... Вдалеке слышался вой зверя, долгий, угрожающий, и от него меня выворачивало все сильнее и сильнее. Я кое-как сползла с кровати и остаток ночи пришлось провести в ванной, обнимаясь не с тобой, а с унитазом... -- он виновато улыбнулся, а потом, помолчав, взглянул в мои глаза: -- Моя женская шкурка рассыпается, Ксавье... Короче, не хотелось говорить тебе, но... Я умираю. А так, в привычной шкурке мальчика - все нормально. Потому что, даже если он и не совсем здоров, как я понял, но не умирает. Так что вот... Пришлось стать тем, кем я всегда был. Не возражаешь?
   И он быстро взглянул на меня. Я прижал к себе его голову:
   -- Будь кем угодно, Дани... Только не оставляй меня. Пожалуйста...
   -- Мы с тобой - одно, Гийом, -- прошептал он. - Когда ты назначил себе два месяца жизни, я, ничего не зная об этом, принял это как сигнал к исполнению. Так что если мы вернемся назад, мне и в самом деле останется не больше двух недель. Мы должны были уйти вместе...
   Если бы я мог, то взвыл бы от отчаяния.
   -- Но неужели ничего нельзя изменить, Дани?
   Он покачал головой:
   -- Я не знаю, Гийом... Я вообще многого не знаю. Я только люблю тебя и больше ничего. Но ведь Грааль Любви ни на что другое и не обязан быть способен? А я всегда жил только для тебя.
   -- Но ведь теперь я не собираюсь умирать! - закричал я. - Так почему же?!
   И снова он только виновато улыбнулся:
   -- Я не знаю... Тело приняло приказ и выполняет его независимо от моего желания.
   Я вывел его из ванной и уложил на диван.
   -- Ты не спал всю ночь, Дани, тебе надо отдохнуть, а я пока подумаю. Ведь должен быть какой-то выход! Непременно должен! И, может быть, мы найдем его здесь? Я даже почти уверен, что выход -- здесь, потому что когда мы вернемся, ты навсегда станешь женщиной, и тогда... Нет, я не хочу думать, что тогда...
   Дверь бесшумно открылась.
   -- Белен! Даниал! - воскликнули мы одновременно.
   На этот раз Наблюдатель был одет не полицейскую форму, как в первый раз. Он явился в своем привычном белоснежном свободном облачении, в сиянии ослепительно-белых крыльев и длинных золотых волос.
   -- Как провели ночь? - осведомился он.
   -- Не особенно хорошо, -- ответил я. - Ты знал, что Дани там... -- и не смог продолжить.
   -- Знал, конечно, -- снисходительно взглянул на меня Белен, а потом обратился к Дани: -- От тебя, мой мальчик, требовалось только ждать, но ты все время рвался вперед, ломился в "атаки стрелой" (так ведь у вас принято говорить на языке фехтовальщиков?) и чего только не натворил со своей несчастной шкуркой! Ты так ее ненавидел и так звал смерть, что она в конце концов решила откликнуться. Что хотел, то и получил... А теперь ты не хочешь, но уже поздно. Ваша заявка была принята к рассмотрению и исполнена. Имеются какие-то претензии к небесной канцелярии?
   -- У меня претензии, -- сказал я. - Я тоже этого не хочу, и если мне, как минимум, не предоставят права выбора, я немедленно уезжаю из этого чертова дома, перевожу Дани в Париж и делаю все возможное, чего не хотите сделать вы. У меня достаточно денег...
   Белен усмехнулся:
   -- За все ваши деньги ученые не смогут изобрести лекарство против рака.
   -- Но, по крайней мере, я сделаю хотя бы что-нибудь, а не стану, как вы, Наблюдатели, смотреть за ходом процесса, сложа руки.
   -- Да вы и шагу за порог сделать не сможете, -- сказал Белен. - Поздно, проехали. Дани, ты слышал вой зверя сегодня ночью? Так вот следующей ночью он будет здесь. Так что готовьте шпаги. Той, единственной, которой вы смогли бы справиться с ним, у вас, конечно, нет, но отпугнуть его на время у вас получится.
   -- Как знать? - задумчиво произнес Дани. - Этот зверь, как мне кажется, пришел не сам. Его кто-то направил. Кто-то, кому нужен я, вернее, кровь, без которой он не может пользоваться этой шпагой. А потому не исключено, что зверь явится не один, а в компании, и его хозяин наверняка прихватит с собой пропавшую шпагу.
   -- Сам догадался или подсказал кто? - одобрительно сказал Белен.
   -- Почему-то в голову вдруг пришло, -- ответил Дани.
   Белен кивнул:
   -- Ну да, все в твоем духе, сынок: начинаешь во здравие, а кончаешь за упокой...
   -- Но пока-то я только начал, -- улыбнулся Дани.
   -- А как насчет того, чтобы одеться? - поинтересовался Белен. - Мне-то все равно, но, кажется, здесь довольно прохладно. Компания со зверем крутится где-то рядом...
   -- Тогда стоит повторить кое-что из уроков фехтования, -- сказал Дани, натягивая джинсы и белую свободную рубашку, обнаруженную в этой же комнате (хозяйскую, по всей вероятности, -- подумал я).
   -- А я не буду вам мешать, -- лучезарно улыбнулся Белен-Даниал. - Увидимся завтра, если все будет нормально... -- С этими словами он поднялся с кресла и растворился на фоне стены.
   Вслед за ним Дани подошел к стене и снял с нее две шпаги.
   -- Ну как? - спросил он, с улыбкой глядя на меня. - Потанцуем?
   -- А как же? - в тон ему отвечал я. - Разве я - не учитель фехтования?
   -- А мы сейчас посмотрим, какой из тебя учитель, -- засмеялся Дани, бросая мне шпагу.
   -- Тогда - в позицию, брат! - отозвался я, снова чувствуя себя в фехтовальном зале, только теперь я был гораздо моложе, сильнее и азартнее.
   Интересно, кто учил Дани фехтованию? Он идеально стоял в верхней позиции, изящно подняв правую руку.
   -- У меня это, наверное, генетическое, -- ответил он, как будто услышав мои мысли. - Сейчас я покажу тебе удар, который ты искал так долго.
   По сравнению с его фехтованием мое, конечно, выглядело хрестоматийно. Разведка боем, удержание на дистанции, осторожная начальная проверка слабых мест противника. Но Дани как будто и не собирался считаться ни с какими правилами. Он просто не дал мне времени на изучение его слабых мест, почти сразу перейдя в атаку, на которую я, к своему стыду, поддался, как начинающий ученик. Его фехтование было азартной игрой, и хотелось наплевать на все принятые правила боя, тем более что, как я подумал, это было вполне резонно: мы же не собираемся участвовать в соревнованиях по фехтованию. Сияя в солнечных лучах, шпаги переплетались, скользили одна рядом с другой, и это было просто завораживающее прекрасное зрелище, которого ни одних соревнованиях не увидишь, где основная ставка идет на узкие обводы оружия противника - чем уже, тем лучше. И внезапно Дани перешел из атаки в защиту, но я уже распалился до такой степени, что был уверен: осталось всего одно движение, одна атака стрелой, -- от нее просто невозможно было удержаться! - и будет туше! Но вышло совсем не так, как я рассчитывал. В момент выпада я почувствовал на своей шее холод стали.
   -- Туше! - крикнул Дани. - Ты убит!
   -- Здорово, -- сказал я немного озадаченно.
   -- Ты все хорошо запомнил, Ксавье? - спросил Дани. - Или повторить?
   -- Понял, я все понял! - сказал я. - Спасибо тебе, Дани! И где тебя только учили? Ах, прости, я тебя об этом спрашивал.
   -- Ты... -- ответил он. - Это твой удар. Ты научил меня когда-то давно, в том времени, которое ты не помнишь... А я помню все...
   И в его глазах мелькнула странная грусть, которую я понял значительно позже, но в тот момент был занят исключительно ударом, который искал всю жизнь.
   -- Дани, прости, -- быстро проговорил я. - Одну минуту...
   Я подошел к столу, на котором были разбросаны листы бумаги и, взяв карандаш, начал зарисовывать детально каждый этап боя. Моя шпага лежала на столе рядом со мной. Я не заметил, как Дани снова тихо подошел к стене и повесил свою шпагу на место, а потом подошел к окну и замер, глядя вдаль.
   Я пришел в себя только тогда, когда прямо над моим ухом раздался веселый голос Бруно:
   -- Свежие газеты!
   От неожиданности я вздрогнул:
   -- Бруно! С ума сошел, что ли?
   Он выглядел как обычно: достаточно бесцеремонный, с нечесаной копной рыжих волос, с огромной черной сумкой через плечо, где, как он говорил перед отъездом, находились его "личные вещи", и газетами под мышкой, которые он швырнул на стол, прямо на мои зарисовки. -- Убери немедленно! - заорал я. - Ты не видишь, что ли, я работаю?! И какие еще к чертовой матери газеты?!
   -- Батеньки мои! - иронично откликнулся Бруно, заталкивая ногой под стол свою сумку. - Слушай, учитель, не напомнишь, как там в Библии говорится: "Где брат твой?". Продолжать не буду.
   "Дани!" - я мгновенно забыл о своем неотразимом ударе и обвел глазами комнату. Его нигде не было.
   -- Дани! - крикнул я, но, как и утром, не услышал ответа.
   -- Да и кофе тебе, шеф, кажется, никто не готовит, -- подлил масла в огонь Бруно. - Что-то не чувствую я этого упоительного запаха!
   Больше я не слушал его, потому что уже догадывался, что искать Дани следует снова в ванной. И действительно, он находился там ("дежа вю") в том же утреннем состоянии, которое так напугало меня: смертельно бледный, он держался дрожащей рукой за край ванной. Его рубашка промокла от пота и, казалось, словно на ней изображен стилизованный рисунок ветвящегося во все стороны дерева ("Игдрасиль!" -- снова пропел в моей голове голос, который никак не мог удержаться от комментариев).
   -- Дани! - Я опустился к нему, взяв в ладони его лицо и промокая мокрые волосы мягким полотенцем. - Ты же говорил, что этого больше не будет! Не должно быть!
   -- Я так предполагал, -- прошептал он. - Наверное, не помогло все равно...
   -- Но почему ты не сказал мне?! - Я поднял его и, поскольку он не мог держаться на ногах, отнес в постель.
   -- Ты был так занят, Ксавье... -- с трудом выговорил он. - Я же все понимаю... А со мной все сейчас пройдет... Все будет нормально... Десять минут... Как тогда...
   -- Ну вот, -- громогласно объявил Бруно. - Опять мне кофе готовить. - Он внимательно осмотрелся по сторонам. - Вижу, вижу: папенька вас навещал и, кажется, в своем духе, не опустился не то что до приготовления кофе, но и до элементарного сочувствия.
   И, не говоря больше ни слова, он отправился на кухню, насвистывая мотивчик из популярной попсовой песенки.
   -- Дани, Дани, -- говорил я, пытаясь согреть в ладонях его ледяные руки. - Прости меня, прости, пожалуйста...
   -- Ну что ты, -- он с трудом открыл глаза, в которых все еще я видел только бесконечную боль. - Ты же профессионал, Ксавье, ты - настоящий учитель фехтования, а профессионалы забывают обо всем, когда речь идет о деле всей жизни. Ты ни в чем не виноват. Ты никогда не был ни в чем виноват.
   Его боль эхом отдавалась в моем сердце.
   -- Я чувствую себя предателем... Прости меня, братишка...
   Дани уже нашел в себе силы приподняться на кровати.
   -- Смотри, Ксавье, мне уже гораздо лучше. Может быть, этого больше не повторится. И не чувствуй себя виноватым, особенно передо мной. Ты для меня - все, одно твое существование - уже счастье. Я хочу одного - чтобы тебе было хорошо. Больше мне ничего не нужно.
   -- А мне нужен только ты...
   Он печально улыбнулся в ответ.
   -- Ты не веришь? - я посмотрел прямо в его огромные глаза, в которых была только бесконечная грусть.
   -- В ромашку играем? Верю - не верю? - раздался веселый голос Бруно, выходящего из кухни. - Кончайте игры, ребятишки, ваш кофе готов. И что бы вы делали без меня? Сдается мне, умерли бы с голоду, имея полный холодильник еды.
   Он слегка наклонился, подавая чашки:
   -- Тебе, Дани... Вам, шеф...
   Но Дани задумчиво и рассеянно смотрел в окно таким знакомым, родным, любимым взглядом, как когда-то (но я не помнил - когда), но в то время у меня было только одно желание - всю жизнь просидеть у его ног, смотреть на него, и это было - полное счастье...
   Дани, о чем ты думаешь? Опять о стихах? Конечно, о стихах... Как я о своих неотразимых ударах...
  
   Расстояния, километры
   Между нами летят, как ветры,
  
   Равнодушные, как свобода,
   Как дожди, как пески и воды,
  
   Я живу и дышу тобою,
   Да, я знаю, -- тебя не стою,
  
   Наше равенство - изначально,
   И любое слово - банально.
  
   Километры нас рвут на части,
   Звезды нам запретят встречаться:
  
   Ведь чем выше, острее боль,
   Тем сильнее горит любовь,
  
   Заставляя крылья взметаться,
   Рваться в небо и - расставаться...
  
   Но однажды взметнется небо -
   Показать, где ты раньше не был,
  
   И оставить все море лжи,
   Что звучит в языке как "жизнь",
  
   И судьба ударит в висок,
   Первым снегом взведен курок...
  
   Ты поймешь, что ты - просто Ангел,
   Не признавший привычных правил,
  
   Ты поймешь - мы одно с тобою,
   Хоть не стали одной судьбою,
  
   Наша встреча в конце пути,
   Так лети же ко мне, лети,
  
   Наша встреча и наше счастье
   За пределом границ и власти
  
   Притяженья земного и силы,
   Мой далекий, мой белокрылый.
  
   Бруно совершенно неожиданно плюхнулся между нами и вынул из кармана пачку "Житана".
   -- "Голуаза" не было, -- деловым тоном сообщил он.
   -- Эй, а подвинуться не хочешь? - спросил я.
   -- Ну, шеф, это уже натуральное хамство получается. Я вам кофе принес, сигареты, вообще тут с вами нянчусь бог знает сколько времени, а чуть что - сразу потесниться просят! - И больше не обращая на меня внимания, протянул Дани газеты.
   -- Вот, -- сказал он. - Развлекайтесь.
   -- А что там может быть интересного? - Дани отставил в сторону чашку с кофе, взял сигарету, закурил и раскрыл газету на последней полосе. - А... -- протянул он. - Это же вчерашний день. "Кража в музее". Я все это знаю. Журналист пишет, что в российских музеях проблемой номер один стали кражи, причем тотальные. Даже искусствоведы не могут определить, -- подлинник у них хранится или подделка. Причем чем крупнее музей, тем легче совершить кражу, а разгадка очень проста, до банальности. Экспонатов множество, а смотрителей не хватает. Очень просто можно взять то, что тебе приглянулось, а потом, зная план музея, преспокойно выйти. Что же касается шпаги, то ее вынесли, как я уже говорил, с выставки "Наполеон и Александр".
   К тому времени как Луи и Огюст оказались в России, Луи уже утратил право пользоваться шпагой и, сказав, что она "отказалась от него", в точности, как сказал ему когда-то Анри! Еще бы: один переспал с той женщиной, которую мы с вами сегодня наверняка увидим, а второй поступил еще круче: женился на ней. Я об этом долго думал, а потом вдруг понял, что это - суккуб, который одно время не давал покоя мне, а потом, когда от демонической красавицы мадам Дю Барри ничего не осталось, переключился на Анри, а потом и на Луи. И Луи, прекрасно помня о том, что обещал отомстить Наполеону за гибель брата, связался с русским правительством и раньше других военнопленных оказался во Франции, чтобы снова, как и Анри, поднять восстание против императора, которого он всегда считал узурпатором. Но Огюста он просил остаться хотя бы еще некоторое время в России (почему-то был уверен, что здесь суккуб до него не доберется). И, едва вернувшись во Францию, Луи поднял восстание против Наполеона, скоро был убит в одном из сражений, а Огюст, слегка изменив фамилию на "Ла Рош", остался в России надолго. Так в России оказалась и шпага, и ваш покорный слуга...
   -- Значит, вынесли ее легко... -- заключил я.
   -- Там еще кое-что интересненькое есть, -- сказал Бруно, подсовывая мне вторую газету. - От этой статейки мы плавно перейдем к сегодняшнему дню.
   -- Неужели? - иронически отозвался я, но газету все-таки развернул.
   "Благодаря оперативным действиям сотрудников милиции вора удалось быстро вычислить. Однако правоохранительные органы немного опоздали, -- прочитал я вслух. - Грабитель был ограблен сам. Его тело было обнаружено в овраге за городом, а вернее, только половина тела, потому что нижняя часть отсутствовала, и создавалось впечатление, что этого злоумышленника разорвала пополам огромная собака. В настоящее время выдвигается версия, что исполнителя заказа "убрал" сам заказчик, некий французский бизнесмен, незадолго до этого подаривший в эрмитажную коллекцию "Наполеон и Александр" шпагу, принадлежавшую фамилии Ларошжаклен. Всем известно, что из европейских музеев кражу совершить гораздо сложнее. Среди музейных грабителей появляется новая практика: дарить произведения искусства, чтобы затем "вернуть" их назад криминальным способом. Во всяком случае, расходы заказчиков окупаются, как минимум, втрое. Однако это только одна из версий журналиста нашей газеты, проводившей самостоятельное расследование..."
   -- Ну и что ты хочешь этим сказать? - спросил я Бруно.
   -- При всей вашей деловой хватке иногда вы поражаете меня своей слепотой, шеф, -- хмыкнул тот.
   -- Здесь пишут о собаке, -- заметил Дани, затушив сигарету. - Мне кажется, это не собака, а тот самый зверь, которого мы ждем нынешней ночью.
   -- Ой, как интересно! - с оттенком иронии воскликнул Бруно. - И откуда же у тебя, Дани, такая информация?
   -- Белен сказал, -- ответил Дани. - А я предположил, что зверь придет не один, и что с ним будет пропавшая шпага.
   -- Эта бригада, конечно, в одиночку не ходит, -- кивнул Бруно, от души обдав нас сигаретным дымом. - Но зверь придет не просто не один. С ним будет о-о-очень большая компания.
   -- Белен сказал, что справиться с ними мы не сможем, пока у нас не будет той самой шпаги, -- добавил я. - Но он уверен, что мы сможем отпугнуть их.
   И тут Бруно расхохотался. Он хохотал до слез, и растерянный Дани даже протянул ему носовой платок, в который тот немедленно высморкался. Невероятно обидно.
   -- Я сказал что-то смешное? - возмутился я.
   -- Да не вы, шеф, а Даниал... -- продолжая смеяться, еле выдавил из себя Самиаза. - Ох, простите, насмешили... Отпугнуть! Добрый папочка! Он мне иногда напоминает врача, который говорит: больно не будет, а потом прокалывает тебе больное ухо здоровенной иглой или лезет в зуб бормашиной без обезболивания. Потому что это - ерунда! А больной с тех пор больше не верит врачам, и правильно делает: один раз обманул - пусть будет стыдно тебе, два раза - мне, а трижды - пусть будет стыдно нам обоим! Да не пугать вам придется, а сражаться, причем с огромным количеством врагов, поняли, детки? Шутник ваш Даниал, хотя простите, простите... Об отцах плохо нельзя... А вы тоже хороши - верю - не верю... Насчет ночи тоже прикольно получается. Если сейчас ночь, то я - Аристотель Онассис!
   -- Ты хочешь сказать... -- медленно произнес я. - Что нам следует ждать визита гостей с минуты на минуту?
   -- О, шеф, меня всегда восхищала ваша догадливость, -- с тонкой усмешкой, слегка склонив голову, -- сказал Бруно, наконец, отдышавшись и перестав смеяться.
   Дани встал с кровати и, слегка пошатываясь, пошел на кухню.
   -- Дани, ты куда? - едва не рванулся за ним я.
   Бруно сидел, небрежно закинув ногу на ногу, с отсутствующим выражением лица.
   -- Бруно, да что это значит в конце концов? - закричал я.
   -- Только то, что вместе с этой шкуркой, ваш брат, шеф, вспомнил некоторые из своих прежних привычек.
   -- Что ты имеешь в виду? - спросил я, поднимаясь. Тревога нарастала во мне со скоростью цунами, хотя я и не мог как будто ничего помнить. - Что за привычки?
   Но Бруно, видимо, решил поиграть в молчанку. Он только развел руками.
   -- В этой битве, шеф, в прошлой жизни вы потерпели поражение, окончательное и бесповоротное.
   -- Ну хватит! - возмутился я и вслед за Дани пошел на кухню.
   Он занимался тем, что изучал содержимое аптечки, перебирая флаконы, и его руки заметно дрожали.
   -- Дани, что ты делаешь? - закричал я, и увидел в ответ беззащитный, больной и несчастный взгляд.
   -- Мне нужно лекарство, потому что...
   Он не договорил, потому что, видимо, наконец, нашел то, что искал - пузырек с красными капсулами. Словно боясь, что я вырву у него из рук флакон, он, не считая, бросил на ладонь горсть капсул, после чего положил их в рот и только затем занялся поисками стакана, чтобы запить лекарство.
   "Гийом, ты же знаешь, какие боли мучают меня?" - казалось, говорили его глаза, и я вспомнил совершенно отчетливо этот взгляд и эту фразу, которую он так часто повторял тогда... На что он только ни шел, чтобы раздобыть эту гадость! И справиться с его привычкой я не мог по одной-единственной причине: каждый раз я думал, что в его пристрастии виноват один я, потому что это я ранил его незадолго до той проклятой свадьбы. Это из-за меня у него начались провалы в памяти, видения и истерики. Чувство вины стояло между мной и ним как стена, пока я не смирился и не решил оставить все так, как есть.
   А что я мог сказать ему теперь? Ведь я дважды видел его в крайне плачевном состоянии. Никогда еще я не чувствовал себя настолько беспомощным, и отчаяние подступало к самому сердцу, но сказать я смог только одно, и то нерешительно и робко:
   -- Дани... Прошу тебя... Не надо...
   Он вскинул голову движением, привычным для него и для меня, откидывая челку со лба:
   -- Этого больше не повторится, Гийом. Но сейчас так надо. Если нам предстоит бой с целым отрядом, я должен быть в норме, понимаешь? Несколько минут, и я буду готов сражаться и смогу стоять, не держась за стену. Правда, Гийом. Этого больше не будет... Никогда...
   Последняя его фраза прозвучала немного двусмысленно и пронзила меня такой острой болью, что я подошел к нему и обнял, прижав его голову к своему плечу.
   -- Прости меня, -- прошептал я.
   -- И ты, брат... Прости меня... За все...
   Он стоял совершенно неподвижно, и о его чувствах невозможно было бы догадаться, если бы я не ощутил, как моя рубашка становится влажной и горячей...
   -- Брат... Я люблю тебя... -- сказал я.
   -- Я люблю тебя, -- эхом отозвался он. - Как и тогда, во времена Монсегюра, как во времена революции... Как хорошо, что ты не помнишь самого страшного... А у меня все стоят перед глазами только костры Монсегюра и Сентябрьская резня... И черный дым стелется по ветру и разъедает все вокруг...
   Он резко отвернулся от меня (как будто я не заметил его слез) и спросил глуховато:
   -- Ксавье... Дай мне, пожалуйста, сигарету... Кажется, еще не так давно во Франции осужденному перед казнью разрешалась сигарета... -- И тут же опомнился. - Прости, прости, пожалуйста. Я не хотел. Язык мой - враг мой...
   -- Ты можешь быть со мной самим собой, -- сказал я, подавая ему сигарету и зажигалку. - И мне всегда нравились твои стихи, хотя, наверное, ты думал иногда, что я их не совсем понимаю, что они слишком мрачные.
   -- Такова жизнь, и ничего тут не поделаешь, -- он закурил, по-прежнему отвернувшись от меня, глядя в окно (в точности как тогда, как там... Когда - тогда? Где - там? Как - там? Что-то промелькнуло в моем сознании отблеском яркой искры, настолько слепящей, что за ней было невозможно разглядеть сюжета. Пока невозможно...)
   А Дани тем временем негромко заговорил:
  
   Жить стремительно нужно, умирать молодым,
   Проходя вдоль реки, по которой, как дым,
   Вьются наши мечты, -- не исполнившись в срок,
   Став убийцами, взводят холодный курок.
   Бесполезно просить, уклоняться и ждать,
   За кустами мелькнет их суровая рать,
   Что не знает пощады: ведь есть только месть, --
   Не исполнил - ответь, через пламя и смерть.
   Не исполнившись вовремя, наши мечты
   Кружат стаей волков, заметают следы.
   Превращаются в хищных озлобленных птиц:
   Ты же мог! - Но боялся нелепых границ.
   Торопись, перейди эту зыбкую грань,
   Разверни свои крылья и Ангелом стань,
   Это суть твоя, вспомни, и стаи зверей
   Превратятся в любовь, звезды и лебедей...
  
   -- Вот и все, -- сказал Дани и посмотрел на меня, и в его взгляде была уже только любовь и какое-то странное бесконечное спокойствие. - Теперь я готов к бою. Пойдем, брат?
   -- А разве был сигнал? - попытался пошутить я.
   Он обнял меня за плечи и повел в комнату, где чем-то негромко шуршал Бруно.
   -- Если сигнала от меня тебе недостаточно, Бруно все объяснит популярно, а я покажу... Но лучше нам это сделать вместе, и тебе нагляднее будет...
   Мое сердце вздрогнуло помимо моей воли.
   -- Дани... -- сказал я. - Зачем ты пугаешь меня? Имей в виду, я сделаю все возможное, чтобы не подпустить к тебе ни одного врага.
   Он покачал головой и усмехнулся:
   -- Вряд ли у тебя это получится. Их много. Слишком много для нас троих. Много даже вместе с Бруно, который, если говорить начистоту, совершенно не обязан вмешиваться в наши дела. Он - просто Наблюдатель.
   -- Ах, мой юный д'Азир, -- раздался укоряющий голос Бруно, как всегда вклинившегося в разговор, только на этот раз мне совсем не хотелось на него наорать. Впервые что-то смутное пролепетало в моей душе, что я уже готов на что угодно: обратиться к нему за помощью, встать на колени, сказать что-то такое, чтобы он понял... Что понял? Как это больно, когда сердце рвется на части, но "сделай что угодно, но спаси Дани!" -- Ну почему вы всегда не доверяете мне?
   Бруно выглядел несколько необычно. Казалось, он стал гораздо выше ростом. Весь его облик излучал мощь, нечеловеческую силу. Свой свитер он сбросил и остался в одной футболке, не скрывавшей посветлевших от времени шрамов на его руках. Рыжую гриву он собрал в хвост за спиной, и в таком виде напоминал некое божество, к которому взывали и приносили кровавые жертвы индейцы.
   Я снял со стены шпаги, одну из которых протянул Дани, и потянулся за свитером.
   -- А это тебе не понадобится, -- сказал Дани. - Слишком жарко будет.
   -- Это точно, -- подтвердил Бруно.
   -- Да с чего вы оба объявили готовность номер один? - я уже совершенно ничего не понимал.
   Дани медленно подошел к окну. Бруно внимательно посмотрел на него и встал рядом. Тогда и я решил присоединиться к ним, но ничего особенного на улице не заметил. Тихо шелестели деревья, время от времени роняющие золотые и алые листья на все еще ярко-зеленый ковер травы, откуда-то издалека доносился шум проезжающих автомобилей.
   -- Не понимаю, -- с досадой сказал я. - Там же ничего не происходит!
   -- Ксавье... -- отозвался Дани. - Посмотри внимательнее. Видишь, старичок с газетой и собственным раскладным стулом удобно расположился на солнышке?
   -- Ну и что? - не понял я. - Обычный старичок... Мы с ним сражаться, что ли будем?
   -- И не только с ним, -- спокойно сказал Бруно. - Да ты смотри дальше. Дальше, шеф...
   Я смотрел, и во мне, помимо воли, нарастало чувство страшной тревоги. Хотя, казалось бы, картина была очень мирной: дедушка греется на солнце, обычный провинциальный горожанин. Рядом с ним бродит, обнюхивая каждый камень, большая черная дворняга. Однако и нескольких секунд не прошло, как рядом со старичком появился высокий подросток на скейтборде, начавший нарезать круги вокруг деда.
   Пустынное место становилось все оживленнее, как будто в городе не хватало парков или практически все его жители решили собраться на какую-то непонятную демонстрацию. Несколько молодых женщин с колясками... Вот еще три старушки. Компания весело щебечущих девчушек. Несколько немолодых женщин, прогуливающихся со своими мужьями, взявшие их под руку. Еще несколько женщин... И еще... И еще... В руках у многих из них были огромные букеты алых роз.
   Их действительно было слишком много, и вдруг в мое сердце вонзилась огромная ржавая игла. Сам не знаю, как мне удалось удержаться от крика. Женщины, женщины... Я почти ничего не видел, потому что перед глазами падал непрерывный дождь алых лепестков роз. Лепестки, кружащиеся в воздухе, лепестки, скользящие вниз по золотистой шелковой скатерти, лепестки, которые падали из моей руки... Мой собственный голос звучал в моей голове, доносящийся как эхо давно умершей звезды, все еще продолжающей светить.
   "Дани, Дани... Как хорошо, что ты еще спишь, как хорошо, что ты ничего не слышишь... Видит бог, я хотел бы, чтобы ты каким-то чудом выжил, больше ничего. Но они ждут меня. Дани, не верь, что страха не существует. В этот момент я был буквально парализован даже не страхом, а ни с чем не сравнимым ужасом. Я знаю, чего хотят эти женщины. Как это страшно, позорно, как стыдно, жутко, больно... Безумно, нечеловечески больно... Мне было бы легче не выходить к ним. Проще всего лишь прижаться грудью к острию кинжала... Но как мне бросить тебя? Что они сделают с тобой, если не получат меня? Да то же самое, что со мной... Нет, лучше не знать, не видеть этого. Все, что я смогу дать тебе сейчас - это шанс выжить, но только ценой собственной смерти и позора... Я выбираю эту позорную смерть. Говорят, где-то на севере есть огромная, совершенно бескрайняя страна, где люди спят даже наяву, где голос тонет в глубоких снегах... И зачем мне думать об этом? Какие странные мысли приходят в голову перед казнью... Я понял... Еще вчера ты читал мне свое стихотворение о трех цветах французской революции, которые почему-то ассоциировались у тебя со снегом..."
  
   Этот первый белый снег,
   Белоснежный, как свобода,
   Сторожил тебя у входа,
   Как в подъезде человек,
  
   Что лишен и глаз, и сердца,
   Он свободен, как кастет,
   Что в висок летит. Как свет, --
   Никуда тебе не деться.
  
   Ну, а дальше - снег второй,
   Синий, как мечта о море.
   Нам с тобой не страшно спорить,
   Брат, объятия раскрой.
  
   Мы с тобой всегда едины -
   Искры света в вечной мгле,
   Нас пронзить - одной стреле,
   Нету больше половины.
  
   Третий снег пылал, как кровь,
   Красный, как в Версале розы.
   Равенство красно, как слезы,
   Мы равны, когда любовь
  
   К нам придет и успокоит
   В небе, навсегда, навек...
   Снег ведет уставший век,
   Он всех наших слез не стоит...
  
   -- Дани... -- собственный голос казался мне чужим. - Кажется, я вспомнил все... Но если в тот раз у меня ничего не получилось, на сей раз я тебя никому не отдам. Ты слышишь меня? - Никому... И мне даже не страшна смерть, потому что даже в ней я останусь с тобой. Мне не нужна жизнь без тебя... И это мое последнее слово.
   В окно было ясно видно, как от разношерстной толпы народа отделился высокий молодой человек в форме почтальона и направился в сторону дома.
   -- Очаровашка!.. - пробормотал Самиаза, доставая из "сумки с личными вещами" ручной гранатомет "Драгон".
   Через пару минут раздался настойчивый звонок в дверь, затем - еще один.
   -- Почтальон всегда звонит дважды, -- прокомментировал Бруно и нажал кнопку домофона.
   -- Кто стучится в дверь ко мне? - почти весело спросил он.
   -- Вам передают цветы, -- ответил почтальон. Его лицо скрывал козырек кепки.
   -- Да никак лилии? - издевательски спросил Бруно. - Привет, Габриэль. Все правильно, посланец должен был вырядиться почтальоном. Ты все время приносишь оригинальные вести, каждый раз вооружившись лилиями.
   Почтальон скинул кепку на землю, и по его плечам рассыпались серебряные волосы, за спиной взметнулись огромные серебряные крылья, а в руке появился сияющий зеленый меч.
   -- Сегодня - только розы, -- проговорил он, и в тот же момент перед окном пошел настоящий дождь из лепестков роз, сначала алых, потом на глазах становящихся черными. А потом лепестки цветов превратились в пепел, липкий, прилипающий к стеклу. Сквозь плотно закрытые рамы доносился запах горелого мяса, от которого меня едва не стошнило.
   Изменился и пейзаж за окном: нежно-пасторальный, мягкий, умиротворяющий, золотой, осенний, он стал подобием картины, на написание которой художник потратил весь день, а потом, неудовлетворенный работой, облил его ведром грязной воды. Я видел только безобразные коричнево-зеленые потеки, через которые просвечивали жирные пятна пепла, долетавшего сюда из когда-то сожженного Монсегюра...
   -- Ты стал до предела стеснительным, Габриэль! - крикнул Бруно, -- Боишься, что мы увидим твою компанию в раздетом виде? Переодеться они, видите ли, стесняются!
   Залитое липкой грязью окно затрещало, и в комнату едва не ввалилось омерзительное существо: летающая каменная рептилия с острым изогнутым клювом, длинными когтистыми лапами. Ее перепончатые крылья царапали стену дома, когда Бруно выстрелил в летающую гадину из гранатомета, и ее складчатая каменная морда разлетелась на тысячи огромных кусков, часть которых со страшным грохотом упала где-то за домом, а часть рухнула в комнату, едва не задев Дани. Самый большой камень пробил пол насквозь и исчез в черной пустоте, провале, из которого больше не донеслось ни единого звука, и только черный дым, отдающий паленым мясом, ворвался в дыру. Дани закашлялся.
   Затрещало под ударом второе и третье окно: еще два чудовища попытались снести стену дома, но Бруно уже ждал их, и горгульи, как и первая их подружка, превратились в мертвую груду камней.
   -- Симара! - закричал в домофон Габриэль. - Кончай правила нарушать! Ты что забыл? Ты вмешиваться не должен! Слышишь? Не должен!
   -- Да ты знаешь, Габриэль, силы как-то не равны, -- лениво ответил ему Бруно.
   -- Симара, немедленно спускайся! - выкрикнул Габриэль. - Или боишься? Или разве у нас с тобой не осталось личного не оконченного дела? Если ты забыл, я тебе быстро напомню!
   -- Что, вызов? - усмехнулся Бруно. Он наклонился к сумке "с личными вещами" и достал из нее рукоять меча, выполненную в форме трилистника, и из этой рукояти вырвался слепящий сноп синего огня. - Я уже иду, Габриэль! Потанцуем!
   -- Мне все равно пришлось бы спуститься к нему, -- быстро проговорил он, обращаясь ко мне и Дани. - Держитесь, ребята. Пока у вас есть только шпаги, но я верю, что вы сумеете дождаться того времени, когда я закончу разборки с Габриэлем. Не думаю, что это затянется надолго.
   Искры от его меча синими искрами плясали по всей комнате, уже порядком разгромленной и задымленной.
   -- Вам тоже отсюда лучше выйти, -- сказал Бруно. - Спускайтесь вместе со мной, а потом я выйду к Габриэлю, а дальше... Посмотрим, как он будет себя вести. - И он подмигнул Дани.
   Из комнаты мы вышли вместе, и Бруно запер дверь на ключ.
   -- В бою иногда бывает важна и секунда, -- пояснил он и в тот же момент пропал, исчез из виду, только с силой захлопнулась входная дверь.
   Я взял Дани за руку: она была холодной, как лед.
   -- Боишься? - тихо сказал я.
   Он кивнул.
   -- Сейчас пройдет, Ксавье. Это потому что настоящий бой не начался. Когда сражаешься, некогда думать о том, боишься ты или нет.
   -- А еще говорят, что успокоиться помогают стихи... -- сказал я.
   Дани улыбнулся:
   -- Всегда пожалуйста!
  
   Ты хотел жить красиво? Умирать научись!
   Это - самое важное в нашей игре -
   Этой осени вечной по имени "жизнь",
   Что смеялась над нами тогда, в сентябре.
  
   Да и как не смеяться? Со всеми в строю,
   Мы шеренгою дружной ушли прямо в небо,
   Погибая на улицах, а не в бою,
   Превращаясь в того, кем ты до сих пор не был, --
  
   Светлым Ангелом в воздухе легче идти.
   Я чуть-чуть опоздал. Мы с тобой разминулись.
   Я нашел, что просил, но тебя не найти
   В ледяной паутине бесчисленных улиц.
  
   Кто сказал, что за воздух держаться сложней?
   Протяни свою руку - наткнешься на шпагу.
   Смотрит ночь, словно стая голодных зверей,
   Сделай шаг - разорвут. Но нельзя же ни шагу
  
   Сделать с этого места, где с неба, как кровь,
   Льются роз лепестки, под собой погребая
   Всех бескрылых. И, может быть, только любовь
   Нам поможет опять отказаться от рая,
  
   И ты снова увидишь Версаль, Тюильри...
   Только помни, мой Ангел, ты - воин со шпагой
   Навсегда. Умирай, только ярче гори,
   Поджигай этот мир и пером, и бумагой...
  
   За запертой дверью что-то тяжело упало, так, что у меня создалось впечатление, будто вся стена у дома рухнула. Сам же дом начал меняться на глазах, утрачивать привычные очертания: казалось, он разбухал от пропитавшей его насквозь воды. Штукатурка начала издавать отвратительный запах и отваливаться от стен, обнажая каменную кладку. Лестницы искажались, как будто повинуясь знаку невидимого сумасшедшего гения. Они искривлялись, змеились вверх и вниз, и я был уверен, что часть из них упиралась в тупики, а другие открывали далекую перспективу комнат, которым, казалось, не будет конца.
   Дверь затрещала под мощным ударом, и от нее отлетело несколько длинных острых щепок. Следующий удар проделал в ней огромную дыру, и в эту дыру просунулся огромный железный кулак: рыцарская перчатка, вся утыканная зазубренными шипами. Я машинально попытался отодвинуть Дани за спину, но его невозможно было сдвинуть с места: он оцепенел, глядя невероятно расширившимися серыми глазами на дверь, которая медленно валилась прямо на нас, и если бы я не отдернул его с места силой, она наверняка накрыла бы его.
   В проходе стоял закованный в броню рыцарь в блестящем шлеме с узкой прорезью для глаз. Но я успел заметить, что никаких глаз там не было и в помине: из забрала мелькал яркий красный цвет, пропитанный физически ощущаемой злобой. На его шлеме реял алый плюмаж. За ним я разглядел еще несколько таких же рыцарей; вот только вооружены они были по-разному, -- у первого в шипастых железных руках была здоровенная булава, у второго - двуручный меч, у третьего, с черным плюмажем на шлеме, украшенном рогами, - обоюдоострый топор в одной руке и зажженный факел в другой.
   Первый рыцарь взмахнул булавой, и мне снова пришлось оттолкнуть Дани в сторону, и оружие только слегка задело его по волосам, а булава обрушилась на лестницу, сметая с треском сразу несколько пролетов. Что могли сделать с этими монстрами наши две шпаги? Но ничего другого не оставалось: только принять ситуацию, как есть и попытаться понять слабое место этих безмозглых консервных банок. В том, что это - не человеческие существа, я не сомневался ни секунды. Они двигались как роботы, а в глазницах явно не было ничего, кроме злобного огня, направляемого чьей-то безжалостной рукой. Скорее всего, того, кто сам зажигал тот костер Монсегюра.
   Пугало меня только одно: внезапное оцепенение Дани. Наверное, его просто требовалось ударить, чтобы привести в чувство, но я не смог бы сделать этого ни за что в жизни. И вместо меня это сделал первый железный монстр, который с силой вонзив булаву в стену, отчего по ней побежала сеть трещин, своими шипастыми перчатками схватил Дани за плечи и поднял над полом, как перышко. Его белая рубашка мгновенно промокла от крови, и ее капли упали на его шпагу, которой он до сих пор не воспользовался, и на мою. В ту же секунду их лезвия вспыхнули ярким белым светом, озарившим происходящую вокруг фантасмагорию.
   -- Дани! - закричал я. - Теперь наши шпаги стали точно такими же, как и та, что я искал!
   И я загнал свою шпагу прямо в прорезь рыцарского шлема; красный огонь в щели забрала погас, шлем упал, а под ним обнаружилась только пустота. Рыцарь не был человеком, как я и предполагал, -- обычным зомби. Он с силой отшвырнул от себя Дани, и тот отлетел на несколько метров и, ударившись головой о стену, сполз по ней вниз. Латы рыцаря посыпались на пол грудой бесполезного железа. Те места, на которые попала кровь Дани, начали пузыриться, вздуваться и вдруг треснули и раскололись, а из них поползли белые отвратительные червяки, пытаясь как можно ближе подползти к моей ноге и вцепиться в нее.
   А на меня уже наступал второй рыцарь с двуручным мечом, но я уже знал, как обращаться с этими безмозглыми монстрами и, не успел рыцарь поднять меч, как моя шпага вонзилась в прорезь его забрала, и следующий шлем с железным птичьим носом покатился по полу.
   Третий рыцарь с обоюдоострым топором и факелом поднял сам свое забрало, и передо мной одна за другой замелькали картины: обожженное, покрытое язвами лицо, в котором без труда можно было узнать Монфора, дядюшку Дю Барри, Османа, Майяра, руководившего Сентябрьской резней в Париже...
   -- Ну что, друг поиграем? - усмехнулся он и взмахнул топором.
   -- Палач! - услышал я отчаянный крик Дани. - Да будь ты проклят!
   -- Никак не можешь забыть, как я поджарил тебя и твоего братца? - засмеялся он, и за его спиной появилась новая анфилада зеркальных комнат, и я со своего места мог видеть костер в пылающем Мосегюре, меня самого и Дани на этом костре.
   Я физически чувствовал безумную боль от языков того забытого огня, раскаленную цепь, впивающуюся в тело, слышал крик Дани: "Я люблю тебя, Гийом!", чей-то голос в толпе: "Да заткнет их кто-нибудь в конце концов?", видел, как палач, преисполненный сострадания просунул в пламя пику как будто для того чтобы пошевелить дрова, но вместо этого вонзил острие в сердце Дани. Я видел, как бессильно склонилась на плечо его голова, а над костром взвилась белоснежная птица, увидев которую я закричал: "Дани! Не уходи! Подожди меня!", и птица, словно ожидая меня, начала делать круги над костром. "Еще одну минуту, Дани!" - закричал я и внезапно опомнился: лезвие топора вонзилось в перила буквально в сантиметре от моей руки.
   -- Я убью тебя! - крикнул Дани, бросаясь на Монфора и вонзая шпагу в его горло.
   Из-под забрала послышалось шипение, как от пригоревшей котлеты. Лицо Монфора таяло, превращаясь в зеленоватый дым.
   -- Я никогда не оставлю тебя в покое! - прошипел этот дым Дани. - Мы еще когда-нибудь встретимся, если тебе удастся миновать комнату с зеркалами!
   -- Дани! - я бросился к нему. - Ты в порядке?
   -- В полном, -- сказал он. Я смотрел на него и не узнавал: куда девался взгляд растерянного беспомощного ребенка? Я видел только беспощадный холод стали. - Будь осторожен, Гийом. Монфор пришел не один. К нам идет посетительница с той шпагой, за которой ты приехал, и, сдается мне, не мешало бы понемногу отступить в другую комнату, ту самую, которой грозил Монфор -- зеркальную.
   Вид этой демоницы, возникшей за грудами железа, в которую превратились рыцари, внушал необъяснимый ужас. Она была с ног до головы закутана в накидку с плотным капюшоном, который, однако, не мешал ей видеть то, что требуется, но при одном взгляде на нее мышцы становились деревянными. В руке она сжимала шпагу, ради которой я прибыл в этот город иной реальности.
   -- Мой дорогой д'Азир, -- сказала она низким голосом. - Я и есть та самая, которой вы нужны больше всего. Я охотилась за вами всю свою жизнь, и теперь уже не отпущу вас, как бы вы этого не желали. Естественно, что вы слышали мое имя - Медуза, поэтому, пока мне нужна ваша кровь, я не стану смотреть на вас: мне вполне хватает того, что я вижу вас от пояса и ниже, -- и она хрипло рассмеялась.
   -- Дани! - закричал я, схватив его за руку. - Быстрее в зеркальную комнату! Там она не сможет нас достать! Но она только расхохоталась в ответ:
   -- Едва вы увидите картины, которые показывают мои зеркала, вряд ли вспомните обо мне, чего я, собственно, и добиваюсь!
   Но я не верил ни одному ее слову, а потому увлек за собой Дани туда, где сияли тусклым серебристым светом зеркала. Если бы я сумел заставить Медузу снять капюшон, то у нас с Дани появился бы шанс победить в схватке еще одного опасного врага.
   Если бы я догадывался, как умеют отвлекать нас воспоминания о нашем далеком прошлом, забывать обо всем, даже о смертельной опасности, смотрящей на тебя в упор с расстояния нескольких метров. А ее, кажется, даже забавляло смятение мое и Дани. Она была совершенно уверена в собственной победе, и шпага, как я учил своих подопечных в секции, была продолжением ее руки...
  
   А я, завороженный сказкой серебряных зеркал, видел только черноволосого юного графа, самого себя и Дани, прижавшегося лицом к волосам Гийома, пахнущим ежевикой, вереском и только что скошенными травами. Эти волосы, эти усталые закрытые глаза, эти длинные черные ресницы хотелось целовать бесконечно. Лилии, почти погасшие в сумраке комнаты, высветили странное призрачное видение: темноволосую девушку, похожую на адский фантом странной синюшной бледностью лица и прозрачностью фигуры. Во всяком случае, сквозь ее странную неряшливую одежду, обвисшую складками, явственно можно было различить узоры на каминной полке.
   Она смотрела на Даниэля и усмехалась; и при этом губы ее странно кривились, а с длинных зубов падали вниз, на высокий ворс ковра, розоватые капли. Ее глаза, казалось, ясно говорили: "Да кто ты вообще такой? Если я захочу - он не то что не узнает, но даже не вспомнит о тебе никогда, даже во сне. Да я просто не пропущу тебя к нему. Я запру его в такую клетку, из которой он никогда не выберется, и он станет от тебя дальше, чем ночные звезды, даже если бы ты находился рядом, в одном шаге от него, и ты никогда не сможешь сделать этого шага. Но если ты посмеешь упорствовать, я уничтожу тебя, слышишь? Я уничтожу тебя страшно; я загоню тебя в такой ад, что ты сам станешь умолять о смерти, но она никогда не придет к тебе. Долгую жизнь ты станешь воспринимать как самое страшное проклятье. Так что попрощайся со своим дорогим кузеном. Ему уже почти пора".
   Но Даниэль только закрыл глаза и обнял спящего Гийома. В его сознание врывалась дикая песня: "Если вдруг замучили тебя шорохи ночные в тишине - Лучше не молись: ведь это я, это я уже иду к тебе... Секрет... Любишь, любишь, любишь или нет?" и странная фраза - настоящий волчий вой на немецком языке: "Ты так хорошо пахнешь". Его всего обволакивал аромат бересклета; если бы он мог, он спрятался бы, вжался бы в него, как ребенок в подушку. "Я люблю тебя, -- мысленно в тысячный раз произнес он. - Слышишь, я люблю тебя, даже если ты возненавидишь меня". Он задремал, прижавшись лицом к лицу брата.
   "И все-таки, ты - неисправимый малыш, Дани, -- сказал ему чей-то слегка ироничный голос. - Когда тебе страшно, ты засыпаешь. Ты предпочитаешь думать, что где-то в джунглях Амазонки, где ты сейчас находишься, шумит водопад в то время, как вода хлещет в твою комнату с потолка и заливает твой дом. Поэтому извини, когда тебя придется разбудить: иначе ты неминуемо утонешь. Ведь сейчас ты даже не замечаешь, как под твою дверь подтекают тонкие струйки грязной воды, и это очень скверный признак, малыш Дани"... А потом снова зазвучала песня: "Море - это море крови, море - это море боли, Надо только выпить море - видишь сразу небо в звездах и алмазах..."
  
   И я, и Дани совершенно забыли о том, что происходило, потому что невозможно было оторвать взгляд от зеркала, где мы оба видели уже ту самую темноволосую девушку по имени Медуза, которая приблизилась к постели, на которой, обняв друг друга, спали два юных аристократа. Даниэль уткнулся в душистые шелковистые волосы Гийома. А Гийом сжимал его пальцы с такой силой, что даже в темноте можно было различить, как на ладони Даниэля напряженно дрожат тонкие синеватые прожилки.
   С острых зубов девушки капала розоватая жидкость, превращаясь в тончайшую пленку, и эта пленка, капая в едва заметные просветы между двумя телами, разделяла их, взлетая вверх огромной стеклянной стеной. Одна из капель упала на губы Гийома, и он в ужасе открыл глаза, проведя рукой по лицу. "Словно скользкая змея проползла по лицу, -- пробормотал он сонно, -- Какой же безумный холод... Даниэль!".
   Даниэль не отозвался, и Гийом вдруг понял, что не спит, когда вместо любимого брата он увидел омерзительное существо с непрерывно капающей из его рта слюной. Где-то в темноте слышался настойчивый, непрекращающийся шум воды; ее потоки вливались в комнату, с потолка падали грязные холодные капли. Где-то в углу послышался шум падающей штукатурки.
   -- Даниэль! - крикнул Гийом, и в его голосе прозвучало отчаяние. - Где ты? Скажи, что все это - дурной сон и я сейчас проснусь!
   -- Нет, -- с отвратительной улыбкой откликнулась девушка. - Даниэля скоро вообще здесь не будет. Для вас он больше не существует. Лучше посмотрите на меня, господин граф Гийом. Вам не кажется, что я вам подхожу лучше, чем он; и защитить могу в случае хорошего поведения, и убить, если вы встанете на моей дороге, причем убить не только вас...
   -- Да кто ты такая, тварь? - с отвращением глядя на существо, закутанное в покрывало и с капюшоном на голове, не позволяющим видеть ее глаза, проговорил Гийом, отодвигаясь от нее как можно дальше.
   -- Больше я никуда не уйду от вас, и мне странно слышать от вас такие неуважительные слова по отношению к даме. Я ведь знаю - вы ни одной юбки не пропускаете. А меня, значит, не хотите... Ну ничего, захотите.
   Гийом стремительным рывком поднялся с постели и быстро отошел в сторону от омерзительного существа.
   -- Чего тебе надо, тварь? - спросил он, беспокойно оглядываясь по сторонам. - Дани! Дани, где ты?
   Девушка расхохоталась, и розовая слюна брызгами разлетелась в разные стороны.
   -- Да что вы все о нем, да о нем, господин граф? Что вы так волнуетесь? Не пристало это вам. И не задавайте сразу так много вопросов. Давайте лучше по очереди. Первый вопрос: зачем я здесь? Вкратце я уже объяснила, а для подробностей - вот вам: мне нужно понять ваш главный страх, и я не уйду, пока не узнаю этого. Второй вопрос: где Даниэль? Это для меня совсем несущественно, но ради вас ведь пойдешь на что угодно, я знаю. Поэтому поспешу удовлетворить ваше любопытство, а заодно получить ответ на интересующий меня - что важнее -- вопрос. Смотрите на эту стену, что выросла в нескольких метрах позади вас. Стена, которую вам никогда не разрушить. Это ваш общий ад, и только ваш брат находится в своем аду, а вы - в своем. Бедный наивный Дан, у него и ад-то совсем простенький, не то, что у вас. Ну ничего, с вашей помощью впоследствии ему станет немного интереснее...
   Быстро отвернувшись от розово-желтой смеющейся твари, Гийом действительно увидел прозрачную стеклянную стену. Все, происходящее по ту сторону, он мог видеть совершенно отчетливо, до мелочей. А там, в сложном лабиринте переходов, коридоров и комнат, с неожиданно вырастающими словно ниоткуда пустыми зданиями, зияющими дырами и пустыми глазницами окон, метался в растерянности Даниэль. "Гийом, где ты?" - звал он, и голос брата отвечал ему: "Иди сюда, скорее, я здесь. Даниэль, скорее же, Даниэль!". Интонации этого зовущего голоса то и дело менялись - от ласковых до нетерпеливых, призывных, стонущих. Даниэль бежал на звук этого голоса, разрывая опутывающие его со всех сторон легкие белые занавеси, чем-то отдаленно напоминающие саваны или густую паутину, и в его глазах нарастало отчаяние. "Где ты, Гийом? - кричал он. - Я не вижу тебя!". И словно в ответ на это, на занавесях мелькали стройные неуловимые тени. "Дани, -- звучал голос Гийома, звенящий от боли. - Помоги мне, брат! Спаси меня! Скорее, Дани!". Но вокруг Даниэля не было никого: только глухие бесконечные стены коридоров, по которым ему, видимо, предстояло, бежать вечно, метаться по пустым темным комнатам с разрывающимся от боли сердцем.
   -- Я здесь, Дани! - крикнул Гийом, рванувшись к стене.
   -- Не так быстро, господин граф, -- услышал он голос отвратительной твари. - Посмотрите хотя бы, что у вас под ногами.
   Невольно Гийом опустил глаза вниз, и едва сдержал крик ужаса: там, где только что находились черно-белые ромбы пола, теперь простиралось пространство, покрытое тончайшим слоем льда, прозрачного настолько, что можно было видеть все, что происходило под ним. А подо льдом - в черно-красном адском месиве - пламени - кишели непонятные существа, огромные жующие рептилии, огромные рыбы, пожирающие других, более мелких, и хвосты последних, вздрагивающие и скользкие, бесцельно трепыхались в пустоте. Но не это было самым страшным, а множество отрезанных, но однако живых, голов. Многие из них, покрытые зеленовато-синими пятнами, были Гийому знакомы. Они открывали и закрывали глаза и рты и сами напоминали чудовищных, раздувшихся глубоководных рыб. "Отчего немеют зубы, как дрожат от страсти губы, ты поймешь, когда поцелуешь грязь. Ты в первый раз целуешь грязь, набирая за оборотом оборот... И поймешь ты как напрасно называют грязь опасной... Ты поймешь, когда поцелуешь грязь", -- зазвучала музыка из ниоткуда.
   -- Гийом, где ты? - снова услышал Ледяной Ангел растерянный и беспомощный голос своего брата.
   Он шагнул вперед, по тонкому льду, зловеще хрустнувшему под его ногами и разбежавшемуся вокруг трещинами.
   -- Не боитесь провалиться, господин граф? - иронично поинтересовалось желто-розовое существо откуда-то из-за камина.
   -- Пошла прочь! - откликнулся Гийом, не оборачиваясь в ее сторону.
   Он сделал еще несколько быстрых шагов по направлению к стеклянной стене, слыша, как бушует адское пламя под невесомым покровом льда.
   -- Гийом, ты что, с ума сошел? - услышал он снова голос снизу и опустил глаза.
   Там, среди красно-черных отсветов и взмахивающих хвостами чудовищных скользких рыб, плавала отрезанная голова Катрин. Ее бледные губы гневно кривились, а бесцветные мертвые глаза горели бешенством.
   -- Тебе не кажется, что это верх неприличия - наступать даме на голову?
   -- К черту! - прошептал Гийом, стискивая зубы.
   Он продолжал продвигаться к стеклянной стене, не обращая внимания на то, как за ним разверзаются бесконечные полыньи, из которых вверх вырывается черное пламя и густые клубы зеленовато-серого зловонного серного дыма. Отрезанные головы выкрикивали беспорядочные проклятья под рев пожирающих друг друга подземных существ, но Гийом смотрел только вперед, туда, где среди теней и колышущихся белых занавесей, полуразрушенных зданий, в отчаянии метался Даниэль. До стеклянной преграды оставалось совсем немного, когда желто-розовое существо вновь напомнило о себе властными и грубыми словами:
   -- Ну хватит. Не надейтесь, милый граф, -- произнесла она, хохоча. - Я не дам вам приблизиться к нему; да и сами вы вынуждены будете отказаться от него навсегда. Я так сказала, поэтому это неизбежно. Примите это как факт, как данность.
   -- Не надейся, тварь, -- откликнулся Гийом. - Ты прогадаешь все равно, так же, как и не получишь ответа на свой первый вопрос: как ты убедилась, я ничего не боюсь, и точно так же - никогда не откажусь от Даниэля, как бы тебе этого ни хотелось.
   В ответ раздался взрыв сатанинского хохота.
   -- Да, я вижу пока, что вы не боитесь смерти и боли, как большинство нормальных людей. Вы не боитесь сейчас даже нищеты, и, потеряв в одно мгновение все свое состояние, просто умрете на какой-нибудь из дорог или в лесу от голода, и это будет для вас нормально. Но все же слабое место у вас есть, как и у всех, и это - ваш Даниэль. И я воспользуюсь им, чтобы вы отказались от него же. Как - это уже моя забота. У вас есть свой страх, свой монстр, и я сделаю все, чтобы он не только выжил и обрел над вами власть, но и расцвел, сделал вас моим рабом. Вы боитесь, что вас могут предать. Вы боитесь, что вас предаст человек, которого вы любите больше всего на свете.
   Внезапно я вздрогнул. Я понял, что, как и мой брат, стою, окруженный бесчисленными зеркалами. Мы смотрим в них, забыв обо всем на свете, а женщина, укутанная плотным покрывалом, внимательно глядит на Даниэля, и поднятая шпага вздрагивает в ее руке.
   -- Я люблю тебя, Дани, -- сказал я. - Не верь ничему, что бы ни пришлось тебе увидеть. И так будет всегда. - И снова повторил, как заклинание, как будто хотел запомнить - заучить навеки, как произносятся эти простые слова. - Я люблю тебя, я люблю тебя, я могу повторять это тысячу раз и каждый раз будет казаться, что этого мало, что сказал не все, потому что только это - правда, потому что больше ничего не имеет значения. Но кроме этих трех слов ничего не существует, поэтому...
   -- Я люблю тебя, -- опередил его Даниэль.
   -- Я люблю тебя, -- закончил я.
   -- Ваши последние слова услышаны, -- засмеялась девушка и, всего лишь протянув вперед руку, вонзила шпагу в грудь Даниэля, даже не сумевшего понять, что же произошло.
   Что-то произошло... Он судорожно вцепился в мою руку, прошептав: "Гийом, что это?", а потом медленно осел на пол, распластавшись у ног девушки Медузы, шпага которой сияла алым цветом, цветом крови Грааля Любви. Она сделала все, что от нее требовали, она получила все, что хотела. Мало того, она осуществила месть Пославшего ее: она незаметно наступила ногой на углубление в полу так быстро, что я даже не смог сразу осознать, что происходит передо мной. Под ногой девушки находился люк, слегка присыпанный травой и увядшими полевыми гвоздиками. Одна секунда - и Даниэль упал в подвал, откуда ясно слышалось злобное и голодное рычание огромного хищника. "Зверь", -- вспомнил я и почувствовал, что не только сердце, но и желудок покрываются толстой коркой льда.
   -- Чертова сука! - закричал я, бросаясь на нее и срывая концом шпаги покрывало с ее головы.
   Лицо девушки выразило бесконечное изумление. Повсюду ее окружали зеркала, и она не успела, да и не смогла бы закрыть глаз, чтобы не увидеть себя. Через мгновение она превратилась в каменную статую, которую я толкнул ногой, и она, упав на пол, рассыпалась на множество мелких осколков, среди которых лежала шпага, способная побеждать в любых вариантах пространств.
   Земля под ногами закачалась, как будто произошло землетрясение, и перед моим внутренним взором предстали бесконечные варианты пространств, которые тасовались, как карты в колоде: серо-зеленое беспокойное море и нависшее над ним серое небо, изредка прорезаемое вспышками алых молний, лавины в жутких шлейфах потоков грязи, сходящие с гор, волны, накрывающие сушу, дом со множеством переходов и комнатой, усеянной осколками разбитых зеркал. Пол под ногами закачался, затрещал, и я рухнул вниз, едва успев схватить шпагу Ларошжаклена.
   Я упал рядом с Дани, пытавшимся приподняться с земли. Вся его рубашка была залита кровью в отличие от меня, в продолжение всего побоища не получившего ни единой царапины.
   -- Дани, Дани, -- говорил я. - Я опять не смог уберечь тебя...
   -- Дай мне руку, Гийом, -- сказал Дани и, сжав в нетвердых пальцах шпагу, судорожно схватившись за мое плечо, поднялся на одно колено. - Даже если бы я сейчас был в коме, я не ушел бы, брат. Потому что... Потому что там... Там - зверь!
   Я поднял глаза и похолодел. В небольшом пространстве каменного колодца сверкали алым злобным блеском глаза чудовища, ростом с небольшого быка. Его морда напоминала волчью, и была бы совершенно волчьей, если бы не некоторая кошачья приплюснутость. Его верхняя губа дрожала, открывая ряд длинных желтых зубов, острых, как резцы, а между ними и нижней губой дрожала толстая грязно-серая мембрана слюны. Шерсть зверя, черная, длинная, жесткая, на загривке стояла дыбом, а огромный толстый хвост остервенело мел пыльный пол подземелья. Его передние лапы с острыми когтями скребли пол, оставляя на нем царапины в виде огромных восклицательных знаков, а задние дрожали так сильно, как будто он уже изготовился к прыжку.
   "Неужели ему приходится кого-то грызть? - подумал я, совершенно забыв на миг, что сжимаю в руках сразу две шпаги, способные убить это чудовище. - Он же только своей массой задавит кого угодно..."
   -- Дани, отойди за меня, -- сказал я, и неожиданно, в первый раз, он не согласился:
   -- Встань рядом, брат, -- сквозь зубы ответил он и, несмотря на то, что от боли он прокусил губу, объявил, как ни в чем не бывало: Говорят, стихи хорошо успокаивают дыхание... А дыхание нам с тобой сейчас очень понадобится. Так что слушай, как раз к этому случаю:
  
   И когда Зверь приходит, день превращается в ночь,
   Он крадется вдоль улиц пустых, фонарей и кустов,
   Он не видит, но чувствует, хочет тебе помочь
   В понимании: в жилах течет вода - не кровь.
  
   Он не голоден, просто от жажды устал,
   Для него ты - источник слепящей воды,
   Он цвета различать в темноте перестал,
   Он идет, заметая листвою следы.
  
   Для него этот город - как лес в октябре,
   От опавшей листвы тени так коротки...
   И кусты он грызет, чтобы сделать костер,
   Хочет он, чтоб мы стали близки.
  
   Поджигаешь себя - он стремится на свет,
   Он за тенью следит, и растает она,
   И когда за окном встанет хмурый рассвет,
   Ты не встанешь, став частью звериного сна.
  
   Он так прятался долго, так долго искал,
   Он внушил: твоя кровь - теперь только вода,
   И вода, испаряясь, превращается в дым,
   Уходящий домой, в небеса, навсегда...
  
   И все же кое в чем Гийом ошибался: этот зверь не был голоден. Им управляли, ему просверлили весь мозг, его заставляли убивать. Раньше он грыз людей, как существ, досаждающих ему на территории, которую он считал своей; кроме того, они годились для еды. Но эти два существа были совсем другими. Глядя на них, он испытывал одновременно злобу и ужас. От них пахло не так, как от остальных его жертв, особенно от того, светловолосого. Этот запах крови проникал в его мозги, заставляя их корчиться от невыносимой боли; свет, исходящий от него, резал глаза, как ножом. И что он им сделал? За что они заставляют его так страшно мучиться? Да еще повелительный голос в голове, каждое слово которого, превращаясь в очередную бешеную вспышку боли, твердил: "Убей! Убей, и ты будешь свободен! Это они причиняют тебе боль, особенно тот, который весь в крови, как баран на скотобойне. Убей его первым, а со вторым будет уже гораздо легче".
   Зверь взревел, завыл от ненависти. Он почти не видел очертаний силуэтов своих противников, он понимал только одно: нужно уничтожить тех, кто осмелился заставить его так страдать. Муравьиная мелочь с запахом, полосующим его больные мозги. Мелочь, осмелившаяся запереть его в темном подвале, когда он привык жить в лесу. К тому же его мучила невыносимая жажда. "Когда ты попробуешь его кровь, -- сказал голос, рвущий на части звериную голову, ты перестанешь страдать".
   -- Одновременно ударим его в сердце, -- сказал Дани.
   -- Если он нас не придавит одной левой, -- отозвался я.
   Дани улыбнулся (я поражался, как он находил в себе силы улыбаться: на его теле не было, казалось, ни одного живого места):
   -- Представь себя тореадором, Гийом.
   И тут же зверь одним прыжком сорвался с места. Я и Дани одновременно отступили в стороны и одновременно вонзили шпаги в загривок зверя. Тот взревел отчаянно, его вой рвал пространство на части, но и, смертельно раненный, продолжал еще несколько секунд метаться по узкому пространству подземелья. Он напоминал мне ослепшего, который, потеряв опору, пытается схватиться за что попало. Я прижался к стене, хотел крикнуть Дани, чтобы тот сделал то же самое, но не успел. Я не успел бы в любом случае, потому что, вложив все силы в удар шпагой, Дани снова медленно оседал на пол. Взмахом своей огромной лапы, агонизирующий зверь случайно задел его когтем и пропорол бок. И тут же раздался его еще более страшный вой: лапа зверя, на которую попала кровь Дани, начала дымиться, словно ее разъедала серная кислота.
   -- Слушай, Гийом, -- сказал Дани, безразлично глядя на рухнувшего зверя. - Интересно... Я вот о чем подумал: а если выкачать из меня всю кровь и облить эту компанию, останется от нее что-нибудь или нет?
   Снова где-то вдалеке раздался мощный удар, как будто артиллерия дала залп из орудий. По стене поползли трещины. Она разваливалась пополам. Пол снова качался, как во время шторма на море, по нему бежали расширяющиеся трещины, а сверху начали падать огромные куски стен: все, что осталось от дома незадачливого скупщика краденого.
   -- Дани, бежим! - крикнул я и, подняв его с пола, рывком, увлек за собой, на улицу.
   Перед нами предстал совершенно далекий от пасторальности изначальный пейзаж тихого и скромного провинциального городка: всюду громоздились почерневшие холмы, поросшие густым лесом, и только бесконечная долина простиралась до самого неба, как указатель, намекающий, куда нам с Дани прямая дорога. Посредине долины возвышалось странное дерево необычайной высоты, корявое, засохшее, все в темно-синих до черноты яблоках.
   -- Райское древо, наверное, -- сказал Дани.
   И тут мы увидели Симару и Габриэля, стоявших напротив друг друга. Их, так и не поднятые мечи, отбрасывали кругом инфернальные красные и синие отблески.
   -- Прохлаждаешься, Бруно? - крикнул я, задыхаясь от злости (еще бы: пока мы корежились в этом чертовом доме, пока нас обоих едва не убили, он находился на стрелке с Габриэлем, да еще такой, что конец ее не был виден).
   Габриэль нехотя обернулся и сказал свысока:
   -- Не говори о том, чего не понимаешь, -- правило номер один. Ты вообще не имеешь права предъявлять какие-то претензии к наблюдателям. А мы не имеем права вмешиваться в события!
   -- Но свору нечисти ты с собой все-таки привел! - ответил я. - И эта игра шла не на равных! Слышишь ты, поборник справедливости? И когда ты только оставишь нас в покое?
   Синие глаза Габриэля полыхнули холодным огнем:
   -- А к тебе у меня будет особый счет, господин Ксавье, как и к вашему (или вашей?) брату... О чем я просил тебя в последний раз? Забыл? Чтобы ты как следует берег эту шкурку, которую с моего согласия отдал тебе Симара. И что же я вижу? Господин д'Азир, так и не пожелавший ее принять, изуродовал ее так, что от моей дочери и воспоминания не осталось! А теперь, когда она погибает, мне и вовсе все равно, что с вами сделается. Но за смерть дочери я вам все же отомщу, уж поверьте. И, слава богу, у меня остались еще дети.
   -- Тоже девочки? Красивые, как ты? Давай сюда, еще раз такую операцию по смене пола провернем! Легко!
   -- Единожды солгавший, кто тебе поверит? - хмыкнул Габриэль. - Больше никаких договоров с вами не будет. Извольте, господа, лучше познакомиться с моей армией. До сих пор вы видели только часть ее. Так сказать, представление на закрытой сцене. А сейчас добро пожаловать на оперативный простор!
   Из-за дерева стройными рядами выходили крестоносцы во главе со своим предводителем Симоном де Монфором, или Османом Пиренейским, которого, как мне казалось, я успешно уничтожил не долее получаса назад, и в их руках, помимо привычного вооружения, отблескивали японские катаны. За ними шли слитной колонной норманны с огромными топорами наперевес. И, как будто услышав мои слова, Габриэль захохотал:
   -- В моей воле воскрешать слуг, даже так провинившихся передо мной, как Осман. Как пес, он не перестанет преследовать тебя, и мою силу не остановит даже ваша шпага, вернее, шпаги, потому что, как я вижу, теперь у вас их целых три. Не слишком ли много на двоих? Да и крестоносцы мои - не то, что ваши безголовые рыцари: не много чести расправиться с грудами железа! Извольте познакомиться с командой Эпернона!
   -- Грудами железа? - возмущенно воскликнул я. - Если в мире и существует отец лжи, то это ты - Габриэль, и я не удивлюсь, если в твоих лилиях всегда скрываются змеи!
   Габриэль что-то прошипел в ответ, и тут Симара не выдержал.
   -- Ну, хватит, -- неожиданно сказал он, выдергивая что-то из "сумки с личными вещами", неведомо каким образом уцелевшей в этом погроме: -- Знаешь, Габриэль, ты меня утомил до предела, как и твои разговоры, конца которым не будет никогда. Целую вечность мы с тобой беседуем об одном и том же. А теперь вот что я скажу тебе: устал я что-то играть по правилам.
   Навстречу крестоносцам поднялись два пистолетных ствола. Вот тебе и фотоаппараты с пижамами!
   -- Симара! -- Осман побледнел: -- Это даже для тебя слишком!
   Симара-Самиаза пожал плечами:
   -- Вода мокрая, а небо голубое, Симон! Он посмотрел на Дани и произнес:
  
   Под ногами -- асфальт, над башкой -- лупоглазое небо,
   Прямо -- юг, сзади -- север, а слева -- горячий восток.
   Есть у света еще сторона, где ни разу я не был,
   Ось для розы ветров -- направленье на твой городок.
  
   Пистолеты Симары были явно армейского происхождения, потому что в звуках выстрелов не было никакого изящества, артистизма. Они бухали, как осадные орудия при штурме Иерусалима. Пули крупного калибра в пару секунд расшвыряли в стороны свору Эпернона, вооруженную только японскими зубочистками. Пара катан упали на землю, и мы с Дани одновременно подхватили их.
   -- ...тридцать восемь, тридцать девять... -- считал Бруно выстрелы, и его лицо при этом не выражало совершенно никаких эмоций.
   -- Сорок! -- И пистолеты плюхнулись в траву. Симара сунул руки под полы пиджака и с яростным шипением вытащил из-за спины два клинка чрезвычайно хищного вида. Что-то я не помнил таких в своей коллекции.
  
   Теплый ветер приходит всегда, словно мост над пространством,
   Твою нежность доносит сквозь мглу километров дорог.
   И твоя сторона согревает своим постоянством,
   Потому что она -- направленье на твой городок.
  
   На несколько секунд треск выстрелов прекратился, и крестоносцы уже поднимались во весь рост из-за травы и кустов. И выражения их лиц не предвещали ничего хорошего. Осман Пиренейский с громким рычанием приближался к нашей позиции, раскручивая в руке двуручный "грифон".
   -- Тоже мне, барон Мудо... -- почему-то по-русски, озлобленно произнес Даниэль. Как будто не сказал, а перчатку в лицо швырнул. Весь в крови, со стальным нехорошим блеском в глазах, он был воплощением человека, который уже давно перешел все границы боли как физической, так и душевной, и теперь даже мертвым пойдет до конца.
   -- Что? -- поразился я.
   -- Мой юный Д'Азир, -- прорычал Самиаза, -- Сдается мне, раньше перед атакой вы произносили что-то другое!
   -- На меняаааа! -- закричал Дани и, нырнув под выпад норманна, распорол тому брюхо японским клинком. Этому тоже научил его я?
  
   Огорчаешься ты -- не даю тебе повода к драке
   За меня. Не прошу защитить, оградить от плевков.
   Что ж, прости. Для тебя нет достойных врагов, лишь собаки
   Пустобрехие косят под дикую стаю волков.
  
   Ты придешь и по зову, и без. Без упрека и страха.
   И в изящной руке заблистает французский клинок.
   Заслонишь от беды, будь то козни, болезнь или плаха!
   Направленье отхода -- дорога на твой городок.
  
   На Симару тоже стоило посмотреть. Такой манеры фехтования я вообще никогда не видел. Кривые, как крисы, без гард, похожие на мачете клинки порхали вокруг Бруно, как крылья бабочки, создавая перед ним плотный стальной занавес и одновременно превращая в бефстроганов оружие и руки противников.
  
   Шпагу выхватив, встанешь, меня заслоняя собою,
   Твое сердце зайдется, почувствуешь ты мою кровь.
   Ты увидишь, как я признаю пораженье без боя,
   И узнаешь противника -- это большая Любовь.
  
   Абордажная сабля все так же готова к сраженью
   И далек от Итога твой брат, ледяной мотылек.
   Под опекой твоею теперь не одна -- ДВЕ мишени!
   Прикрывай наши спины и пеленг на свой городок.
  
   Я прекрасно понял, что Бруно хотел бы упрекнуть меня в своем духе, но не оставалось времени об этом задуматься. Начало меняться дерево: изо всех его синих уродливых яблок поползли жирные белые червяки. Они стекли по мертвому стволу, как гной, а потом расположились на земле в четком порядке. Из них сложилась короткая фраза: "Твой брат умер".
   Дани весело взглянул на меня и Бруно:
   -- А что, Бруно? - сказал он. - Кажется, я неплохо прикрыл ваши спины? Кажется, впервые у меня что-то получилось...
   Он хотел сказать еще что-то, и вдруг вздрогнул так, как будто в грудь его ударила стрела. Он покачнулся и упал лицом в осеннюю блеклую траву.
   -- Дани! - я бросился к нему, перевернул лицом к себе, но его полузакрытые серые глаза смотрели равнодушно и спокойно, а на губах еще дрожала легкая улыбка, с которой он обращался ко мне и Бруно.
   -- Симара! Даниал! - закричал я, вне себя от отчаяния и боли. - Да сделаете ли вы что-нибудь в конце концов? Долго еще будет измываться надо мной этот крылатый палач? Клянусь, я дойду до самого ада, чтобы уничтожить и его самого, и все его порождения!
   Тихий белый свет разлился вокруг и, хотя я не отрывал глаз от лица Дани, пытаясь обнаружить хотя бы незначительные признаки жизни, понял, что на место побоища прибыл еще один крылатый герой - Даниал.
   -- Довольно, Габриэль, -- сказал он спокойно. - Ты был побежден в честной борьбе, но месть затуманила твой разум. Уводи своих химер и дай моим детям спокойно покинуть это пространство. В противном случае мне придется обратиться в трибунал. Ты меня знаешь: я слов на ветер не бросаю. - И больше не обращая ни малейшего внимания на происходящее, он обратился к Бруно. - Будь другом, Бруно, подгони машину, а то сам черт не разберет, куда ты ее поставил.
   Он подошел ко мне и положил руку на плечо.
   -- Сынок, -- произнес он. - Я не могу, не имею права помочь тебе так, как бы тебе хотелось... Но, если вы с Симарой быстро покинете эту зону, ты сможешь еще некоторое время общаться со своим братом. Извини, большего сделать мне не дано. Он действительно умер здесь, он скоро умрет там. Правда...
   -- Что? - крикнул я. - Говори!
   -- Видишь ли, -- Даниал говорил как будто с некоторой неохотой. - У тебя есть шпаги, при помощи которых ты сможешь изменить ситуацию в одном из пространств. В каком-то из них Дани, возможно, останется жив. Один раз ты уже пробовал сделать так, но ошибся. Что ж, постарайся еще раз найти такое пространство.
   -- Получится или не получится, -- его я все равно не отдам никому, -- сказал я, прижимая к себе голову Дани, не давая ей бессильно откинуться назад. - Ради моей дурацкой прихоти он отдал всю кровь...
   -- Что-то больно строги вы стали к себе, шеф, -- раздался рядом со мной голос Бруно. - Откуда вам было знать, что так получится? Никто не виноват. Так что скорее давайте в машину, пока наш грозный герой (он кивнул в сторону Габриэля) все еще не соображает, что ему делать: то ли убраться восвояси, то ли метнуть в ваш адрес очередную молнию. - И, видя, что мое состояние ступора становится почти непреодолимым, подошел ко мне, силой забрал из моих рук Даниэля и положил на заднее сиденье машины.
   -- Смотри, Ксавье, друг любезный, обивку испачкаешь! - крикнул мне Монфор и, как ни странно, этим привел меня в чувство.
   -- Бруно, гони! - крикнул я, садясь на заднее сиденье и положив себе на колени голову Дани.
   Ты летишь на свет, ты летишь в ничто,
   Подожди, постой, -- вот мое плечо.
  
   Знаю, ты устал по снегам идти,
   Одному нельзя умирать в пути
  
   От мороза, от голода и любви...
   На коленях прошу: "Будь со мной, живи!"
  
   Ну, а если тесно тебе со мной,
   Сделай шаг, и крылья свои раскрой.
  
   Я шагну с тобой, я же - Ангел, брат,
   Нет у нас пути, что бы вел назад.
  
   Я люблю тебя. Больше души люблю.
   Хочешь смерти? Уж лучше я сам убью
  
   И тебя, и себя. Но не будь один,
   Чтобы не было холода. И половин...
  
   -- Еще секунду, шеф, -- отозвался Бруно и крикнул Белену-Даниалу: Даниал, ты все равно пока еще здесь. Когда будешь собираться, прихвати мою сумку с личными вещами!
   -- Непременно, друг Симара, -- с улыбкой произнес Даниал. Мельком я успел заметить, что в его руке тоже сияет золотой светящийся меч.
   Он вскинул руку, как будто хотел показать нам направление пути, и действительно: среди скал, служащих обрамлением к отвратительному дереву с синими яблоками, пролегла широкая дорога.
   -- А вот теперь - гони! - крикнул он.
   Бруно захлопнул дверцу машины и дал газ, да так, что пейзаж за окном сделался совершенно неразличимым. Он был немногословен, как герой Роберта де Ниро, и только когда на дороге появился указатель, на котором раньше была пришпилена рыжая дворняга, а теперь - я даже не понял, как сумел это разглядеть, -- мотылек, прибитый гвоздем к дереву, он сказал мне:
   -- Шеф, не будешь ли ты так любезен подарить мне шпагу, из-за которой началась вся эта история?
   Мне даже в голову не пришло спрашивать его, зачем ему понадобилась шпага. В конце концов еще две шпаги оставались у меня, а потому я без колебаний отдал ему клинок, по которому пробежала алая искра. Удивительно, но теперь я чувствовал только безграничное спокойствие, почти такое же, какое видел в глазах Дани. Если он (она) умрет, я просто отправлюсь вслед за ним, и в этом мне никто не сможет помешать. Если я успею, то отправлюсь в другое пространство, и останется только надеяться на то, что мне на этот раз каким-нибудь чудом мне повезет. Конечно, миров так много, что мои шансы крайне невелики... Мягко сказано... Но даже если я не успею... Мы просто уйдем вместе и, быть может, увидим свой Аваллон. Единственное, в чем я был совершенно уверен: Дани не может и не должен уйти один. И как ответ на мои мысли прозвучали стихи:
  
   У меня есть сад камней, --
   Сотни, тысячи расходящихся путей,
  
   И всю ночь я вижу: Ангелы и звезды
   Плачут над теми, кому уже поздно
  
   Мечтать, в дорогу идти или в сад смотреть, --
   Эта страшная красота называется "смерть".
  
   Кто сказал, что страшно? - Ведь мы вдвоем.
   В этот сад войдем мы, когда умрем...
  
   Лао-Цзы улыбается в каждом камне,
   Говорящий о мотыльках, летящих на пламя,
  
   Он уверен: когда наши крылья вспыхнут,
   Алый свет зазвенит, как титры
  
   Кинофильма, где на всех языках
   Написали: "Конец", и остался прах
  
   Пенных волн, -- мы с тобою не видели моря,
   Сад камней молчит, не учит, не ждет, не спорит,
  
   Словно хочет сказать: сам пути выбирай, --
   Ведь куда не пойдешь - попадешь прямо в рай,
  
   Где есть место для Ангелов и мотыльков...
   Ночь нежна, и она опускает покров.
  
   Его ткал Лунный Заяц из нашей любви,
   Разделенной пространством и сердцем в крови.
  
   И теперь нам не жалко всех прожитых дней,
   Мы стоим в лабиринтах, в саду камней.
  
   Нам впервые не больно, мы вместе, вдвоем.
   Что, пора? Нет проблем. Мы ушли. Мы уйдем...
  
   -- Дани... -- прошептал я потрясенно. - Ты жива?
   -- Пока по крайней мере, -- ответила она, поднимаясь и глядя на меня огромными, сияющими счастьем серыми глазами. - Вот увидишь, даже ни одной царапины не осталось. Все внутри... -- и при последних словах ее голос прозвучал очень двусмысленно.
   -- Я люблю тебя, -- прошептал я, не замечая, что слезы непроизвольно текут из моих глаз. Я прижал ее к себе, как будто в моих силах было защитить ее о всего мира. - В любом случае мы с тобой останемся вместе, что бы ни ждало нас впереди. Если ты уйдешь, я уйду в ту же минуту.
   -- Я люблю тебя, -- эхом откликнулась она.
   -- Не мешало бы вам переодеться, моншерами, -- как всегда, вклинился в разговор Бруно, протягивая Дани футболку и свитер.
   -- Спасибо, Бруно, -- сказала она и сняла с себя окровавленные лохмотья, которые были раньше белой рубашкой. Она оказалась права: на ее теле не осталось ни одной царапины.
   -- Куда едем? - спросил Бруно тоном заправского таксиста.
   -- Домой, -- ответил я.
   И что же я буду делать дома? Каждый день смотреть на то, как она умирает? И Дани, как будто услышав мои мысли, спросила:
   -- А ты уверен в этом, Ксавье?
   -- Абсолютно, -- сказал я, целуя ее мягкие волосы, пахнущие полевыми травами. - Я непременно что-нибудь придумаю. Я обещаю тебе, Дани.
   -- Я очень устала, Ксавье, -- сказала она. И в самом деле, ее глаза закрывались несмотря на ее титанические усилия не спать.
   Когда мы вошли в мою квартиру, она, даже не осмотревшись, прошла в спальню, не раздеваясь, легла на кровать и в то же мгновение заснула. Я укрыл ее одеялом и вернулся к Бруно, который в это время, удобно расположившись в кресле, любовался бликами солнца, играющего переливами и искрами на драгоценной шпаге.
   -- Нравится? - спросил я.
   В ответ он только кивнул.
   -- А мне что теперь делать? - растерянно спросил я.
   -- Ну... -- протянул Бруно. - Несколько дней у нас есть, шеф. Придумаем что-нибудь. А пока... Пока я вам не нужен, побегу к малышке Марго. Она, бедняжка, наверное, совсем заждалась меня.
   -- Беги, конечно, -- сказал я. - Я знаю, иногда ты думаешь слишком долго, а я не могу сидеть и ждать, пока твое величество соизволит снизойти до подсказки. А потому... Если ты задержишься у Марго, у Даниала, Габриэля или кого угодно... Мне это уже неинтересно... То я решу свою проблему сам, так, как получится. Ты, конечно, скажешь: подождал бы меня, все вышло бы иначе... Но я не могу ждать. Так что счастливых тебе выходных, отпуска или еще там чего... Все неважно.
   -- Это отчаяние в тебе говорит, Ксавье, -- Бруно только пожал плечами, но не обиделся.
   Он поднялся с кресла, взял с его спинки стильный плащ и набросил его себе на плечи, потом подошел к зеркалу и придирчиво осмотрел себя:
   -- Ну что ж... -- сказал он своему отражению, -- Эдак мы с тобой пронесем шпагу довольно спокойно, и нас не будет сопровождать группа изумленных жителей прекрасной Франции. Ах, Марго, Марго! Розы плюс "Вдова Клико", и ты простишь своего непутевого Бруно, не так ли? - и он озорно подмигнул своему отражению в зеркале.
   Потом он обернулся ко мне и поднял на прощание руку:
   -- Пока, шеф! Счастливо оставаться!
   Дверь захлопнулась, и меня со всех сторон обступила мертвая тишина.
   -- Давай, -- запоздало сказал я, чувствуя себя одиноким солдатом в блиндаже, который остался прикрывать отход отряда, и отряд наверняка уже ушел далеко, а солдату остается только смотреть, как на него медленно, но верно, в облаке клубящейся пыли, надвигается лавина танковой колонны, над которой реет черное знамя с коротким словом: "рак".
   Я прошел на кухню, некоторое время постоял у окна, наблюдая, как сквозь стекло проникает тусклое осеннее солнце, оставляя на полу холодные причудливые узоры, потом, неизвестно зачем, но, наверное, по привычке поставил на огонь чайник и достал банку кофе, поставил на стол пепельницу и положил пачку "Житана". Мой обычный набор. Портрет одинокого волка в интерьере. Ты еще способен иронизировать, Ксавье? Да, скорее всего, даже умирая, я буду продолжать иронизировать.
   Я закурил, тупо глядя на вьющийся в солнечном свете дым сигареты, и в душе было настолько пусто, темно и больно, что впервые в жизни я взял первое, что попалось под руку - лежавший на столе блокнот и ручку и записал стихотворение.
  
   Расстаться пора, пока снег еще чист,
   Не тронут ногой или лапою зверя.
   Мы вместе мечтали. Но чистый наш лист
   Запомнил одно только слово - потеря...
  
   И нас отразят вереницы зеркал,
   Счастливых еще и пронзительно-юных,
   И кто-то протянет хрустальный бокал,
   И ветер затихнет в оборванных струнах.
  
   Мой Ангел, ты столько мне Света отдал,
   Что крылья мои вряд ли вынести смогут....
   И все же мне мало... Я большего ждал,
   Пойдем, ты устал на далекой дороге.
  
   Отдай свою жизнь и себя самого,
   Наш танец под звездами станет звездою
   Единой, слепящей, и нет ничего, --
   Одна красота и безбрежье покоя...
  
   Я выключил чайник, затушил сигарету и прошел в комнату, где спала Дани. Я сел рядом с ней, и мне показалось, что я могу видеть ее сон, черно-белый, безрадостный. По рельсам, идущим из никуда, пустой старинный трамвай останавливался у ворот кладбища, и из него выходил молодой человек, в глазах которого застыло беспросветное отчаяние. Он сжимал в руке букетик цветов, так странно выглядевший на фоне сплошных переплетений голых кустарников и бесконечного снега. В этом черноволосом красавце в свободном плаще, реявшем за его спиной, как крылья, я узнал самого себя. Молодой человек торопился, как можно торопиться на самое важное свидание в своей жизни. И повсюду я видел только покосившиеся, занесенные снегом могильные плиты, мертвые деревья и кусты, теряющиеся в густом тумане, которым не было конца. Молодой человек присел на одну из могильных плит, спокойно ожидая кого-то... И этот кто-то пришел очень скоро.
   Подойдя со спины, девушка, забавляясь, закрыла ему глаза. Молодой человек счастливо улыбнулся. Его губы шевельнулись, и я понял, что он произносит имя -- "Дани". Это действительно была Дани с ее огромными глазами, поразительно сочетающими бесконечное счастье и такую же бесконечную печаль, любовь и грусть. Двое влюбленных обнялись и медленно пошли по кладбищу, и вокруг них стелился плотный туман, и даже воздух был до предела пропитан безнадежностью. Неожиданно Дани подняла голову, которой доверчиво прижималась к моему плечу и посмотрела на меня со страхом. И дело было вовсе не во мне, потому что я любил ее бесконечно... О чем она подумала? Только о том, что каким-то образом сможет повредить мне. Зная Дани, я мог сделать этот единственный вывод. Она отшатнулась от меня и, не оглядываясь, побежала от меня, отталкивая руками промерзшие ветки деревьев. А я смотрел ей вслед до тех пор, пока она не исчезла в густом тумане.
   Нет, Дани, ты не права. Возможно, ты считаешь меня невозможным эгоистом, но... Ну да, я эгоист, и я люблю тебя больше жизни, а это значит, что жизнь можно не принимать в расчет. Я докажу тебе, что сны лгут, и сделаю это немедленно... То есть не немедленно, но сегодняшней ночью... Я вышел в другую комнату, взял две шпаги, вернулся к Дани и лег рядом с ней, положив шпаги в изголовье кровати. Я обнял ее и почувствовал тот внутренний огонь, о котором она говорила: он пылал и сжигал ее изнутри буквально на глазах. Ее дыхание становилось все реже, временами прерываясь совершенно, и я понял, что ничего не смогу изменить. Что ж, Габриэль, на этот раз ты победил, но разлучить нас тебе все равно не удастся. Тебе кажется, что мне не удастся заснуть этой ночью. Да, это не удалось бы никому, когда рядом с тобой находится умирающий человек, который тебе дороже всего на свете. Придется поучиться немного у тебя, Дани. Я вышел на кухню, вынул из аптечки упаковку снотворного, половину которого сразу проглотил, а потом взял еще одну сигарету. Последнюю. Как приговоренный к казни. Я не успел выкурить ее и до половины, как почувствовал, что мои глаза слипаются. Еще немного, -- и никакая сила не заставит меня удержаться на ногах. Из последних сил я добрался до спальни и лег рядом с Дани. Две пылающие свечи, сжигающие друг друга слишком быстро, невероятно быстро...
  
   Я проснулся из-за того что в окно летели камни, а в воздухе пахло дымом, и вся комната освещалась инфернальным адским отблеском пламени. Угрожающий гул голосов за стенами замка казался рокотом взбешенного вспененного моря. Жизнь выталкивала из себя и меня, и Дани, который тоже проснулся и с некоторым изумлением смотрел на то, как с жалобным звоном падают на пол цветные витражи.
   -- Гийом... -- он смотрел на меня изумленными, непонимающими глазами ребенка. - Что это?
   -- Нас с тобой хотят убить, Дани, -- ответил я. - Так же, как и во времена Монсегюра... Сжечь, забить камнями... Впрочем, моего воображения не хватает, у толпы, собравшейся внизу, его гораздо больше.
   Он по-прежнему ничего не понимал:
   -- За что? Что мы такого сделали?
   -- Видишь ли, Дани, -- объяснил я, не обращая внимания на свистящие вокруг камни. - Просто другая кровь. Совсем другая. Мы с тобой Ангелы, они же - просто люди, и нам нет места на одной земле.
   Дани встал с постели. Его серые глаза блеснули стальным отсветом.
   -- Кажется, брат, в Париже, не было фехтовальщика лучше, чем ты? Или я ошибаюсь? - спросил он почти с вызовом.
   -- Что ты хочешь сказать, Дани? - не понял я. Снизу доносился такой грохот, что было ясно: добрый французский народ ломает ворота и, скорее всего, это дело доведет до конца.
   Дани взял две шпаги, лежавшие у изголовья кровати, и одну из них швырнул мне, которую я поймал совершенно непроизвольно.
   -- Помнишь, как ты учил меня? - крикнул он. - Я - твой враг! Ты должен убить меня, или я убью тебя! Тем более что ты научил меня своему коронному удару!
   Я понял его.
   -- В стойку, Дани! - ответил я, но Дани даже не дал мне возможности толком отойти на удобную позицию.
   Наши шпаги скрестились, намертво переплетясь друг с другом. Они пылали отраженным светом пламени, пылавшего уже на нижних этажах замка. Еще пять минут, и мы начнем задыхаться от дыма. Краем глаза я видел, как нападавшие, собравшиеся на крепостном валу, следили за ходом нашего поединка. Ошарашенные, ничего не понимающие, они замолчали. Море успокоилось и медленно отступало назад. Пути назад не было только для нас с Дани.
   -- Гийом, я люблю тебя! - крикнул Дани, переходя в последнюю стадию атаки.
   -- Дани, я люблю тебя! - отозвался я. - Больше жизни, любовь моя!
   Неотразимые удары были нанесены одновременно, и мы упали в объятия друг друга.
   -- Прости меня... -- успел прошептать Дани, и его голова тихо опустилась на мое плечо, как будто он хотел продолжить прерванный сон.
   Зеленоглазый Ледяной Ангел опустился рядом с ним, а потом их обоих скрыла от взбунтовавшихся крестьян ревущая черно-алая стена огня. Черно-алая, как знамя Монсегюра. А потом из этого огня вылетели две белоснежные птицы, устремившиеся к Северу, на свет Полярной Звезды, и люди, видевшие этих птиц, упали на колени. Они смотрели в небо, освещаемое пламенем до тех пор, пока птицы не исчезли из вида. А потом к толпе подошел молодой человек с длинными белокурыми волосами, и его манера держаться выдавала дворянина.
   -- Вы сожгли невинных людей, и теперь вам не будет за это прощения! - тихо произнес молодой человек, но нападавшим его голос казался голосом самого Демиурга.
   И вся толпа опустилась к его ногам, выдохнув, как один человек:
   -- Говори, господин, что мы сможем сделать, чтобы искупить этот грех?
   -- Только одно, -- сказал молодой человек, положив руку на эфес шпаги. - Вы станете моей армией, вы пойдете против тех, кто дерзнул поднять руку на корону Франции, против тех, кто готовит из всех нас агнцев закланных. Это говорю вам я, Анри де Вержье де Ларошжаклен!
   -- Ведите нас вперед, генерал! - сказал высокий человек с обветренным лицом. - Меня зовут Жорж Кадудаль!
   -- Если я наступаю, идите за мной, -- сказал Анри де Ларошжаклен, -- если отступаю - убейте меня, если я умру - отомстите за меня! Казалось, белое знамя уже ураганом взвивается за его спиной. Белое, как лилии, королевское знамя, с красным пылающим сердцем Вандеи.
  
   Когда перламутровое утро Парижа окрасило крыши домов, в дом известного парижского учителя фехтования тихо вошел его помощник Бруно Самиаза. Он сразу прошел в спальню, где некоторое время смотрел на двух людей, видимо, умерших во сне и все еще находившихся в объятиях друг друга, и даже их позы, казалось, говорили одно и то же: люблю тебя...
   Бруно осторожно обошел постель и взял две шпаги, лежавшие в изголовье, спрятал их под свой широкий плащ и покинул квартиру. На этом его очередная миссия закончилась...
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"