Рейнеке Патрик : другие произведения.

Своенравное отражение

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Питерская сказка в жанре готического романа. Приквел "Из жизни единорогов", за два года до описанных событий.


   Очередной "эротический роман" про альтернативную Публичку, на этот раз - в жанре готического романа, или если угодно, мистического детектива. И поскольку это приквел, то ни эротических сцен, ни выхода на крышу, там, разумеется, не будет. Весь фан-сервис (ибо какой же аниме-сериал без фан-сервиса?) представлен исключительно мастурбацией и чердаком. Так что я всех предупредил... Пока писал, безделица - вопреки всякой логике и здравому смыслу - приобрела политическую актуальность, ибо и "оскорбление", и "пропаганда" там, разумеется, наличествуют. Ну, дык, что делать, если я сам - и "оскорбление", и "пропаганда". Как сказал хороший человек Йомер: "Ну, вот. Теперь на меня окончательно нельзя смотреть лицам младше 18 лет."  Кроме того я решился на эпиграф (без лицензии со стороны автора), который никак не мог сократить до традиционной длины. Ибо все там к месту. В результате наша со Штерном писанина выглядит как неловкая попытка примазаться к священному тексту со своим комментарием. Ну, пускай, так и выглядит... Ну, и поскольку, писал все-таки не Штерн, хотя это как бы и от его лица: (да-да, у него такая манера просто - писать о себе в третьем лице, и очень редко - во втором), то орфография, стилистика и прочее - все в авторской пунктуации, хотя персонаж мой мне бы такого издевательства над русским языком и не простил. Ну, да я его мнением не интересовался...
  
  
  

СВОЕНРАВНОЕ ОТРАЖЕНИЕ

  
  
   Тело: бывает мое и твое. Мое -- болезнь, твое -- благодать. Мое -- смятение, твое -- красота. Вопрос и ответ. Твое -- это мое снаружи, мое -- твое изнутри. Тело -- это то, что хочет. У человека их два: одно все чего-то хочет, другое хочет именно тебя, тебе, о тебе и для тебя. <...> Первое никто не любит, его морят голодом и холодом. Второе любят поэты и называют его душой. Тело нужно для любви. Один мой знакомый демиург сказал: "Господь сотворил человеку тело, чтобы его любить" <...>
   Тень: в Зогаре тень -- воплощение Целема, личного образа, который реально сопровождает человека всю его земную жизнь, наподобие ангела или одежды души. Вообще-то тень получается, когда тело заслоняет свет. Твоя тень -- это твоя личная световая пустота, в которую ты не пускаешь даже себя самого. Наблюдая за тенью, можно постичь свои границы в пространстве, а если верить Зогару, и границы во времени: по контурам тени угадывали приближение смерти. Тень определяет отрицательно. Кроме границ, у человека с его тенью нет ничего общего, поэтому я больше доверяю отражению.
   Тайна: главное, за границами, сильнее меня. Когда я была совсем маленькая, тайн было много, например, откуда берется вода, которая вытекает из крепостной стены в Нарве. Мне не было интересно, мне не хотелось выяснить, потому что я понимала: здесь тайна. Но хотелось смотреть на эту воду и думать об этой воде.
   Тополь: самое любимое и мудрое дерево. Умеет делать снег летом. Тополя росли на другой стороне Канала, напротив окон, но их срубили три года назад.
   Ты: 1. Ты меня так называешь.  2. То, что делает меня собой.
   Текст: желтое слово, с детства ассоциируется с вафлями. Вафли разламывают, крошки летят в разные стороны.... Говорят, что мир -- это текст и даже Б-г -- это текст. <...>

Лея. Шесть слов на букву "Т".

  
  
   Осень. Начало века. Отечество упорно делает вид, что с ним все в порядке. В надвигающихся сумерках по набережной Мойки бежит закутанная в черный шерстяной платок девушка. Ветер бьет ее по лицу моросящим дождем, как будто оно недостаточно мокро от слез. Но у петербургского ветра, как всегда, свое мнение. У дворца великой княгини, выбившись из сил, она переходит на шаг. Не останавливаясь, продолжает быстро идти, глотая слезы, зажимая правой рукой у горла платок, и отчаянно размахивая на ходу левой. Она не видит и не слышит шумящих над ее головой тополей, которые, как и она, сражаются с ветром. Не замечает открывшуюся ее переполненным слезами глазам небесную арку в обрамлении темного гранита и голого кирпича. Не обращает внимания на ругань лодочников у спуска, на полосатую будку часового у здания городской тюрьмы и на звон проезжающей впереди через мост конки. Поравнявшись с первой угловой башней, она замедляет шаг. Что-то ей такое почудилось в окружающей ее темноте и мерзкой туманной мороси. Как будто померещился какой-то человек совсем рядом с ней. Она оглядывается, никого рядом нет. Но вперед идет уже не столь уверенно.
   Низкое приземистое здание тюремного замка с пузатыми трехэтажными барабанами башен давит своей серой массой. Как будто мало в Петербурге серого. На другой стороне замка, невидимые отсюда, стоят на крыше два каменных ангела, поддерживающие тяжелый крест. Один из них, говорят, приходит к осужденным на казнь. Кому явился во сне, того непременно казнят. Другой приносит во сне вести от родных и друзей, усыпляет сторожей и выводит на свободу невинных. Ангелов двое, а является только один. Как разгадать, который перед тобой? Как узнать, который из двух?.. Оба красавцы, высокие и синеглазые оба... Этот, чье лицо померещилось ей в моросящем дожде, был как будто моложе и без усов. Ну да, ангелы, они ведь безусые... Одет он был во все черное. Разве ангел-спаситель может быть в черном?.. Что-то пытался сказать ей, от чего-то отговаривал, умолял не ходить...
  
   * * *
   Весна. Начало тысячелетия. Невзирая на прошедшие сто лет отечество по-прежнему делает вид, что с ним все в порядке. Один безродный космополит проснулся под писк пробудившихся на столе наручных часов и вот уже несколько минут лежит с закрытыми глазами и пытается вспомнить ночное видение. Сегодня ему приснилось темное пульсирующее пятно, одновременно похожее на внутренность розового бутона и на зубчатое отверстие ракушки каури. Понятно, что одними визуальными впечатлениями тут не обошлось, и те другие, невизуальные впечатления, также были весьма и весьма впечатляющими. И вот этот визионер уже несколько минут лежит в постели, как будто ему больше нечем заняться, и пытается представить, как же изобразить с помощью пера и туши явленный ему во сне образ и на какой полке книжного стеллажа следует разместить это сомнительное во всех смыслах творение.
   - Вставайте, граф, нас ждут великие дела, - шепчет он, глядя в потолок. Но на Штерна-лежащего этот призыв не действует.
   - А ну-ка, вставай, сволочь, - говорит этот поэт-шизофреник. - Кто вместо тебя за гонораром пойдет? Ведь не Александр же Сергеич...
   Последний аргумент производит надлежащее впечатление. Вставать, и в правду, давно пора, ибо дел много: гимнастика, душ, отцовский "золинген"... приготовить завтрак, потребить завтрак... одеться, выгладить платок, повязать платок... почистить ботинки, зашнуровать ботинки... Ох, как тяжко жить по утрам!... Надо же еще найти паспорт... О, только не это... Шарпантье!... Срочно Шарпантье!.. Люлли слушаем завтра.
   - Доброе утро, фройляйн, - говорит в ванной Штерн "золингену", доставая ремень с гоевской пастой. - Вам тоже не мешает сделать зарядку.
   - По-моему, у нас с тобой уговор, - как бы между делом сообщает он своему отражению. - Я тебя всячески холю и лелею, забочусь о тебе, регулярно кормлю, брею тебе физиономию... А ты в обмен на это не мешаешь мне жить... Уж что-то, а смена простыни в мои сегодняшние планы точно не входила... Не говоря уж о том, что мы с тобой собирались как-то иначе потратить этот неизрасходованный ресурс. И кажется, даже сегодня вечером.
   Поскольку произносит он это в процессе правки лезвия, лишь искоса поглядывая в зеркало, производимый его речами эффект только усиливается. И когда он, наконец, поднимает глаза, вид у его отражения уже почти испуганный. Тут не на шутку пугается и сам Штерн, потому что кто его знает: в руке бритва, а на чью сторону решит стать рука, еще неизвестно. Порезы ему сегодня точно не нужны.
   - Впрочем, мне понравилось, - примирительно говорит он. - Спасибо за абстракцию. Так и быть куплю тебе сегодня очередную розочку.
   Он старательно намыливает пену, стараясь не смотреть в глаза отражению. Потом, все также опустив ресницы, берет в руку "золинген". Если не смотреть в эту темно-серую в синеву бездну, то все получится...
  
   На улице солнце и легкий ветер. В тени промозгло и холодно, а на освещенной стороне улицы хочется даже снять пальто. Птицы вопят в бесстыдно голых кустах сирени, пыль тучами носится над тротуарами. Вихри мусора и прошлогодней листвы взлетают то тут, то там и кружатся крошечными торнадо, вовлекая в безумный вальс скользящие по асфальту окурки. Солнце слепит глаза, рассыпаясь осколками мелких радуг на концах ресниц, отросшие за зиму волосы мешают обозревать архитектуру, и их все время приходится убирать со лба. В такое время самое главное - иметь на ногах удобные ботинки на высокой шнуровке, и что особенно важно - с тяжелой ребристой подошвой. Чтобы походка была легкой и стремительной, чтобы мостовая - хотя бы мысленно - прогибалась под твоими шагами. И чтобы невозможность взлететь объяснялась исключительно наличием на ногах тяжелых ботинок. А нежелание идти быстро - Мадди Уотерсом... Хвала Создателю за весну! За то, что иногда позволяет ее себе во граде Питере... За то, что на долю местных жителей выпадает порой такое солнце и такое небо... И отдельная хвала - за создателей аудио-плееров, особенно поддерживающих mp3-формат!.. Это ж сколько мучений было с кассетниками... Одно только перематывание пленки с помощью карандаша чего стоило...
   Конкуренты все никак не могут выжить издательство из мансарды на Невском. Подниматься туда приходится по темной лестнице с высокими пропыленными окнами, ломаным чугуном перил и выщербленными ступенями. Только и думаешь, как бы не оскользнуться и ненароком не коснуться крашенных в отвратительный зеленый цвет стен, о которые вот уже целое десятилетие все только и делают, что гасят окурки. Внутри крошечной комнатки, заставленной допотопной оргтехникой и ломящимися от бумаг столами, тихо. Если не считать причитаний одной из надомных работниц за неплотно прикрытой дверью. Что-то там ее попросили набрать на компьютере, и сроки не особенно поджимают, и оплата высокая, а вот "не могу и все!" - чуть ли не со слезами в голосе.
   - Погоди, тут "этот" пришел, - доносится до разлученного с блюзами уха. - Может, он возьмется? Историк все-таки...
   Бывший историк, а теперь не знамо кто, Штерн стоит у окна и смотрит на скользящий внизу поток машин и прохожих. Среди толпы обывателей он замечает ангела. Легкая почти вприпрыжку походка, как у воробушка-слетка. Мятыми крылышками подрагивает за спиной скомканная куртка, засунутая под рюкзак, на голове - взъерошенный хохолок незнакомых с расческой волос. Опять одетый в какую-то гнусь, под которой - кто угадает? - скрывается тощее почти мальчишеское тело вечного ребенка. Наверняка, с торчащими ребрами. А этот излом запястий, а эти выпирающие ключицы... Помнишь?... На ногах - даже отсюда видно - какое-то старье вроде стоптанных в хлам "динамок". Небось, каждую трещину на мостовой чувствует сквозь подошву. Маленький принц и нищий в одном лице. Проспект покорно ложится под легкие ноги, но ощутимы ли для его асфальтовой кожи эти невесомые прикосновения?... Конечно, этот каменный червь должен их чувствовать. Если даже у стоящего на высоте четвертого этажа Штерна при одном только взгляде на эту походку вздрагивает сердце, эхом отзываясь на каждый шаг. Еще немного, и оно уже готово выпрыгнуть из груди и пуститься в пляс. Это уже никакой не Мадди Уотерс, это должны быть Dubliners, или даже Pogues... Да, разумеется, Pogues, причем именно Medley с "Каменистой дорогой в Дублин" в качестве проигрыша.
   Очевидно, Штерн улыбается, иначе как объяснить этот непривычно теплый тон, с которым к нему обращается сотрудница издательства. Ногти у нее всегда такие длинные и такого глубокого карминового оттенка, что поневоле задумываешься о том, насколько сильно она ими царапается и сколько все-таки лет ее молодому любовнику. То, что любовник младше ее лет на пятнадцать, а то и двадцать, в этом можно не сомневаться. А вот сколько же лет ей самой?...
   - Кого-то знакомого увидели?
   - Да, ангела, - Штерн отворачивается от окна.
   Хорошо все-таки жить в одном городе. Особенно в таком, где есть Невский проспект, на котором, как известно, кого-то только ни встретишь.
   - Не женились еще?
   - Мне без надобности. Скажите лучше, когда главный освободиться?
   - Но хотя бы девушку завели?
   - Марья Васильевна, - со вздохом говорит Штерн, изо всех сил стараясь не опускать взгляд ниже ее подбородка... Какого черта вообще ходить на службу в таком декольте, да еще с ожерельем из искусственного жемчуга на такой вызывающе плоской груди?.. - На этот вопрос я уже, кажется, отвечал вам. Позапрошлой осенью.
   Молоденькая корректорша, за которой надо заново вычитывать рукопись, исправляя внесенные ею ошибки, хихикает. Нет, стариной Мадди дело тут не поправить. Хорошо, хоть диск Рамо с "Галантными Индиями" с собой есть... Видимо, суровый тон и последующее молчание Штерна все же возвращает сотрудниц к реальности. В голосе безбожно декольтированной сладкоголосой гарпии вновь появляются металлические нотки, и она нарочито небрежным тоном предлагает ему работу - ту самую, от которой отказалась плачущая за дверью дамочка. Надо бы, кстати, и на нее хотя б краем глаза взглянуть: судя по голосу, ничего интересного, но мало ли, бывают же в жизни чудеса...
   Работа пустяшная - набрать для издания рукопись, какой-то интимный дневник начала века. Гарпия вынимает из папки с завязками и протягивает мечтателю Штерну длинную узкую книжицу. Остро отточенные ногти чиркают по кожаному корешку и по картонной обложке из мраморной бумаги. Ох, сударыня, лучше б вы ими в лицо прямо вцепились, чем заставлять ни в чем неповинного человека смотреть, как вы с рукописями обращаетесь... Изъяв манускрипт из наманикюренных пальцев, Штерн снова получает возможность отвернуться к окну. Почерк вполне читаемый, естественно всюду рассыпаны какие-то выражения на французском, немецком, латыни и итальянском, какие-то имена и названия произведений. Если человек не знает ни одного языка, кроме английского, да еще не привычен к старой орфографии, то какие-то трудности с набором, и в правду, могли возникнуть. Но не до плача же...
   - Откуда вещь?
   - Из частного собрания.
   Любопытно... Никакого экслибриса, никакой владельческой записи... Явных архивных или библиотечных штампов - Штерн привычным движением пальцев быстро пролистывает страницы - нет. Сведенных штампов - смотрит первые и последние страницы на свет - вроде бы тоже нет. Отрезанных страниц, на которых они могли бы быть - Штерн еще раз пролистывает первые и последние страницы, подняв книгу к глазам и глядя вдоль корешка - как будто бы тоже не видно. Никаких следов реставрации, никаких более поздних записей. На форзаце в правом верхнем углу - посвящение, тем же почерком, что и остальной текст: "Моей душе". И что же такого можно было написать, обращаясь к собственной душе, что спустя век непременно следует предать огласке?... Привыкшего разговаривать с самим собой Штерна содержание откровенно разочаровывает. Он нетерпеливо пролистывает несколько страниц, потом еще несколько, потом открывает наугад ближе к концу - нет, везде одно и то же.
   - Неинтересно.
   Сотрудницы удивленно переглядываются.
   - Там одни любовные стенания.
   - Но...
   - Что "но"? В девятнадцатом веке про любую чушь писали красиво. Потому что язык другой был. Это не значит, что все это нужно публиковать.
   - Это издается на деньги владельца.
   Будто это что-то объясняет.
   - И что? Кто это читать будет?
   - Но это же Л.! - не выдерживает корректорша.
   - Не знаю такого.
   - Как? Вы не знаете Л.? Это же известный русский философ, мыслитель, писатель, общественный деятель, совесть нации... - внезапно она осекается.
   Гарпия строго смотрит на свою подчиненную. Штерн перехватывает взглядом едва заметный кивок в свою сторону.
   - Да вы договаривайте, не стесняйтесь. Что там еще? "Союз русского народа" или "Михаила Архангела"?
   Обе молчат. Кажется, угадал.
   - Что-то еще планируется к изданию? Или только этот любовный бред?
   Восхитительно плоскогрудая сирена подходит к столу и вытаскивает из той же папки несколько ксероксов с титульными листами.
   - Нет, предполагается сделать переиздание кое-каких философских и художественных произведений. Дневник пойдет в качестве приложения. Возможно, подберут кое-что из неопубликованных писем.
   - Подготовка текста, вступительная статья, комментарий... Кто это будет делать?
   Делая вид, что роется в памяти, сирена хлопает накладными ресницами. Понятно... Думали быстро сварганить репринт, рукопись и письма набрать своими силами и издать все "как есть" с маленьким предисловием "от издателя".
   - А кто конечный адресат этих шизофренических излияний? О ней что-нибудь известно?
   На этот раз гарпия даже не делает вид, что там что-то есть, а честно мотает головой. Какой бардак!... И эти люди издают книги...
   - Хорошо. Я за это возьмусь. Но только после того, как со мной будет подписан контракт.
   Корреторша что-то мямлет. Марья Васильевна смотрит на нее, потом на Штерна, потом еще раз на нее, потом косится на дверь, за которой, наконец-то прекратились всхлипы, потом еще раз останавливает глаза на Штерне.
   - Может быть, вы сначала начнете? А потом контракт? А то мало ли что, знаете... Вдруг не пойдет.
   - Я же сказал: сначала - контракт.
   Дамы явно не знают, что на это сказать. Видимо, что-то нечисто с этими поденными записками, если даже простой набор вызывает столько сложностей.
   - Главный после шести будет? Вот и зайду к нему вечером. Тогда и рукопись заберу, если на нормальное издание с комментарием согласится. А вы уж постарайтесь его уломать. Или ищите себе другого наборщика.
   Гарпии вручается рукопись, корректорше с мрачной интимностью в голосе сообщается:
   - В библиотеку схожу, про совесть вашей нации почитаю.
   А вот теперь точно Рамо!..
  
   После посещения ЦСБ с персонажем становится все более-менее ясно. Идеалы христианского братства, критика толстовцев, полемика с Соловьевым, Розановым и Мережковским, бичевание социалистов, нападки на инородцев и близость с крайне правыми монархистами. Названия трудов и докладов, прочитанных на заседаниях различных обществ, говорят сами за себя. Даже слишком красноречиво. Что же касается биографии, она оказалась довольно занятной. Яркий взлет: к нему начали присматриваться и прислушиваться, когда Л. еще не кончил гимназии. Потом несколько лет триумфа, когда он каждый год выпускал по десятку самостоятельных трудов, не считая мелких заметок - в основном, в "Московских ведомостях" и изданиях Русского собрания. Потом - не менее яркое и впечатляющее падение.
   Неожиданно у проповедовавшего чистоту и воздержание Л. вдруг оказалось трое внебрачных детей от трех разных женщин, и одновременно ему было предъявлено некое обвинение уголовного характера в связи с трагической гибелью кого-то из его родственников - не то кузена, не то брата. К этому добавились обвинения политического характера - уже в прессе, в связи с разжиганием розни среди населения. Суд присяжных оправдал его после произнесенной им речи, но его общественная репутация, во многом державшаяся на личном обаянии и на впечатлении искренности его убеждений, была безвозвратно испорчена. Дальше следовали годы скитаний: из опасения дальнейших преследований, Л. покинул столицу, несколько лет - почти до самой войны - путешествовал по русской провинции; после Февральской вернулся в Петербург, где-то преподавал, что-то переводил; в начале 20-х уехал в эмиграцию, там сблизился с евразийцами, жил в основном переводами, за несколько лет до смерти женился, произвел на свет еще одного ребенка и умер, так и не увидев в действии механизм окончательного решения еврейского вопроса.
   Выходило, что 19.. год разделил жизнь этого человека на "до" и "после". Причем в дело была замешана любовь, да еще какая! Тайная страсть, судя по тому, что вычитал Штерн из цитированных в одной энциклопедической статье мемуаров, связала Л. с тремя близкими подругами. Которые не перестали общаться даже после того, как обнаружили, что все трое являются любовницами одного человека. И только одна из них странным образом погибла уже после рождения сына. Уж не к этим ли роковым событиям относятся страстные описания дневника?... Или поденные записки - лишь эпизод в череде увлечений любвеобильного философа?.. Надо исследовать...
   В Соцэке предстоит встреча с многоголовой зубастой Сциллой в лице библиотечной группы и с тянущей в пучину Харибдой в сопровождении пары дельфинов-библиографов. Библиотекарей в зале четыре: Красивая, Очаровательная, Прекраснейшая и Трогательная. Последняя наименее опасна, но она начальница и редко стоит за стойкой. При входе в зал на одиссея-Штерна обрушивается Красивая - самая злейшая из его врагов. Улегшись на барьер грудью, о предполагаемой белизне которой лучше сразу забыть, почти перевесившись в проход необъятной копной своих рыжих кудряшек, эта Елена Прекрасная еще издали шипит в сторону одинокого путника:
   - Господин читатель, пальто не хотите в гардеробе оставить?
   Натуралист Штерн мысленно подсчитывает в голове дни со времени своего последнего визита. Первая неделя цикла, удовлетворенно кивает он. Можно со спокойной душой игнорировать. Где-то там в середине у них, правда, бывает еще овуляция... Но вот к концу месяца в зале лучше вовсе не появляться... Rammstein!... Не важно что, важно как можно скорее! Но, увы, дисковые аудио-плееры проносить с собою нельзя, так что придется терпеть до выхода. Когда же, наконец, появится в свободной продаже что-то, с чем можно будет ходить в библиотеку?..
   Библиографов, душевных сродственников Штерна, двое: Геннадий и Александр. Оба писаные красавцы, особенно если отмыть, приодеть, причесать. Первый не в меру остроумный, второй не в меру тихий. С обоими пока что удается сохранять человеческие отношения, но и это, чувствуется, ненадолго. Сегодня в этот час дежурит Геннадий - высокий, сутулый, с длинными, забранными в хвост медно-рыжими волосами и очень красивым серьезным лицом, до такой степени покрытым веснушками, что невозможно сказать, какого цвета у него кожа. Впрочем, веснушками у него покрыто не только лицо. При одной мысли об этом, Штерн с трудом сдерживает улыбку, но вовремя вспомнив, сколько еще предстоит сегодня сделать, молча вручает Геннадию листок с именем-отчеством и фамилией персонажа.
   - Мне бы, по-хорошему, попасть в ГАК. Посмотреть, что авторства этого господина вообще есть в этих стенах.
   Долгий осмотр. Не листка, а самого Штерна.
   - Да наверняка, что-то есть. А с какой целью?
   Штерн сообщает название издательства. Они, как выясняется, тут уже были, но их удовлетворила краткая библиографическая справка.
   - У Риты опять проблемы в личной жизни? - глядя в сторону, шепотом интересуется Штерн.
   С мрачным видом Геннадий кивает. Как хорошо, что есть такие стихии, от которых зависит жизнь не только читателей, но и сотрудников. Эта отсылка к их общим невзгодам, в очередной раз позволяет напомнить библиографу, что у них со Штерном гораздо больше общего, чем порой можно подумать, и в конечном счете, именно этот аргумент решает дело.
   В ГАКе под бдительным взглядом Геннадия Штерн роется в каталоге, с каждой карточкой сатанея чем дальше, тем больше. Сначала он поставил себе целью выписывать только наиболее одиозные опусы, но потом стало ясно, что из них тоже надо выбирать. Ибо писал г-н Л. невообразимо много и издавался необычайно часто. А ведь были еще журнальные и газетные публикации! И какие-нибудь брошюрки наверняка выходили анонимно!..
   - Создатель!.. Он еще и стихи писал!.. И пьесы!.. Да, пьеску какую-нибудь тоже надо обязательно заказать...
   Геннадий, не смотря на то, что служит в Соцэке, занимается исследованием творчества обэриутов и пишет о них довольно неплохие статьи. Но даже его привычка к абсурду на этот раз дает сбой:
   - Послушайте, а зачем вам эта антисемитская мразь?
   - Буду его издавать. С комментарием. Сами знаете, что важен не столько текст, сколько контекст... Я этому поборнику русской идеи такой контекст устрою...
   - Нет, ну вы точно сумасшедший... - по тому, с какой интонацией это говорится, понятно, что это плод многолетних наблюдений за деятельностью Штерна.
   - А вот на это, - выпрямляется Штерн, сам в одном лице читатель, писатель и персонаж. - На это я вам отвечу цитатой из вашего любимого автора: "Иногда у современников не совпадают сознания. И уже одно это не дает вам права считать меня сумасшедшим".
   - Во-первых, Константин Вагинов не относится к числу моих любимых авторов, - с деланной ленцой в голосе произносит Геннадий. - А во-вторых, вы как всегда переврали цитату. Если соберетесь... когда, наконец, соберетесь... ухаживать за Ритой или Лялей, не читайте им по памяти Бродского. А то опять будете нести отсебятину, а они этого терпеть не могут.
   - Ну, надо же! Какой у вас, оказывается, богатый жизненный опыт...
   Какое-то время они стоят друг против друга над вытащенным каталожным ящиком и напряженно смотрят друг другу в глаза. Две сине-серые бездны против двух чайно-зеленых. Впрочем, цвет не имеет значения: в каталоге темно, а гудящее освещение трубок "дневного света", включенных на время в отсеке, искажает все, что только можно. У Геннадия даже веснушек не видно.
   - Я никогда не перевираю цитаты, - опустив глаза, сдается Геннадий. - Особенно, если речь идет о поэзии.
   - А я не ведусь на женские провокации. И особенно - в отношении поэзии. Могли бы уже заметить.
   - Комментарий публиковать под своей фамилией будете? - уже мирным тоном интересуется товарищ по несчастью.
   - Разумеется! Не решил еще, правда, под первой или под второй.
   - Лучше под первой, - усмехается Геннадий.
   - Если они вообще решатся...
  
   В читальном зале на подаче требований в основной фонд Красивую сменила Прекраснейшая. Она одного роста со Штерном, у нее зеленые миндалевидной формы глаза и закрашенная в рыжеватый цвет седина. Что же до прочих форм, Штерн все никак не может решить для себя, похожа она на юношу-трансвестита или нет. В самое первое мгновение, встречаясь со Штерном глазами, она тоже как будто каждый раз заново пытается для себя понять, чего же ей хочется больше - поцеловать его или врезать ему по шее. Сомнение длится лишь одну долю секунды, и она всегда склоняется в пользу второго. Штерн каждый раз жмурится от удовольствия, пытаясь представить себе эту затрещину. У Прекраснейшей, как у всякой богини праведного гнева, должна быть очень крепкая рука.
   - Раздеться не хотите? - говорит она страстным тоном, принимая у него требования.
   - Даже ради вас.
   - Через час, - сообщает она ему таинственным шепотом, как будто речь идет о свидании.
   В лучах ее ненависти, честно и без разбора адресованной целой половине человечества, всегда так спокойно и хорошо. Но при этом, когда она улыбается, Штерну все время кажется, что о ее клыки можно порезать язык. И он отчаянно пытается представить себе ту, которая с этой женщиной целуется. И каждый раз у него ничего не выходит.
   В подсобном фонде он заказывает несколько книг по истории русской философии и отечественного консерватизма. Похожая на маленькую фею Очаровательная принимает у него заявки, при этом смотрит на него так, как будто он уже читает ей Бродского, причем с авторскими интонациями... Нет, до такого извращения он точно никогда не опустится... Внутренне ужаснувшись, Штерн отворачивается. Но тут что отворачивайся, что не отворачивайся: присутствие красивой женщины в тридцати сантиметрах от твоего тела (именно такова ширина барьера), менее ощутимым от этого не становится. Впрочем, это применимо ко всем четырем сотрудницам библиотечной группы, а не только к Очаровательной и Красивой. На них можно смотреть в упор, можно мельком, можно лишь краем глаза, можно сквозь ресницы, можно не смотреть на них вовсе. Все едино. Находясь рядом, ты просто не можешь не замечать, насколько они красивы - даже если вообще не будешь поднимать на них головы. С Очаровательной ситуация осложняется еще и тем, что она почти всегда улыбается. Вот-вот... Вот именно так и улыбается, как сейчас. При этом она пользуется такой ароматной помадой, что просто невозможно не думать о том, какого же вкуса у нее слюна - как персиковый джем или как вишневое варенье?... Ох, где ж ты, спасительный Рамо?.. Грустно лежишь ты на дне сумки в камере хранения... Когда ты так нужен в эту минуту осаждаемому девичьими улыбками Штерну... Только на эти несносные железяки и остается надеяться... Конечно, это должен быть персиковый джем!..
   - Чудные брекеты, - улыбаясь внутренней улыбкой, выдыхает Штерн, забирая со стойки книги.
  
   Судя по обнаруженным Штерном упоминаниям в общих и специальных трудах, посвященных общественной мысли, даже для своего времени Л. был весьма примечательной фигурой. Широкий круг интересов, явный литературный талант и дар ораторского убеждения, неординарная манера излагать свою точку зрения и репутация аскета заставляли прислушиваться к нему людей самых различных убеждений и разного общественного положения. За каких-нибудь семь-восемь лет, на которые пришлись годы учебы в Университете, он опубликовал несколько десятков работ - в основном историко-культурологические очерки, так или иначе связанные с историей литературы, философии и религии, - параллельно пописывая всякого рода язвительные статейки, так сказать на злобу дня, даром что первые годы минувшего века давали к этому немало поводов.
   Популярность Л. во многом была связана с его личными качествами. Как явствовало из воспоминаний современников, он не делал разницы между ближними и дальними, вознесенными судьбой и прозябающими в низах. Каждого судил исходя из того, что тот сам говорил или делал. И суждения эти зачастую отличала резкая прямота и бескомпромиссность. Он обладал великолепной памятью и способностью к анализу. Мог за пару ночей осилить серьезный философский трактат и потом с блеском поразить в споре тех, кто потратил несколько лет на его изучение. Говорил он при этом всегда негромким голосом, с робкой детской улыбкой и с легкой насмешкой в глазах, как бы придавая своим словам оттенок необязательности, но при этом используя самые неожиданные метафоры и обильно уснащая свою речь цитатами. Действие, которое он производил таким образом на собеседника, по общему мнению, было почти магнетическим. Среди людей, которые в разное время подпали под влияние Л., или хотя бы водили с ним знакомство, Штерн обнаружил несколько весьма достойных и симпатичных ему писателей, поэтов и художников. Ни в каком обществе, братстве или союзе, Л., как выяснилось, не состоял, хотя со многими одиозными личностями тоже был близок, да и его взгляды по целому ряду вопросу можно было охарактеризовать как крайне правые.
   Выбранные для первого знакомства с творческим наследием произведения самого Л.. несмотря на зубодробительные названия, оказались небезынтересным чтением. Откровенно зевая на страницах, посвященных церковному устройству, Штерн почти с удовольствием ознакомился с очерками о Бакунине и Достоевском. Весьма занятно писал Л. и о современных ему тенденциях в изобразительном искусстве. Но как только речь заходила о судьбах отечества, о его особом историческом пути, о величии его культуры и, особенно, о героизме русского народа-богоносца (с которым у самого Л., как и у всякого представителя русской интеллигенции, было весьма мало общего), тут же неизменно всплывал убогий националистический дискурс с объяснением всех традиционных российских бед, от отсутствия дорог до всеобщей неграмотности и коррупции, происками иноземцев - внешних и внутренних врагов Империи.
   Доставалось от Л. практически всем: и неблагодарным финнам, и постоянно склонным к предательству полякам, и коварным азиатам, и необразованным татарам, и поднявшим голову малороссам, и даже заносчивым остзейцам. Последнее обстоятельство особенно умиляло, учитывая тот факт, что фамилия автора явно указывала на его немецкое происхождение. Но особую любовь питал Л. к евреям - смесь восхищения и дикой ненависти. И добро бы еще, если б это были всего лишь политические претензии к бундистам. Нет, речь шла об изначально искаженной природе каждого, кто был рожден от еврейки. Искаженной настолько, что даже очистительные воды крещения далеко не во всех случаях могли исправить это бедственное положение, ибо, как известно, евреи зачастую крестятся лицемерно, из корыстных побуждений, на деле сохраняя преданность своей вековой скверне, избегая употреблять свинину и прикидываясь больными в субботу. Ну, и само собой, это весьма сомнительное с богословской точки зрения утверждение подкреплялось разного рода экскурсами в историю, призванными доказать, что неприязнь цивилизованных народов к иудеям во все времена была оправдана их национальным характером, особенностями их религии, нравами, обычаями, внешним обликом, ну и так далее, и тому подобное.
   Как это мракобесие могло уживаться с безусловными дарованиями автора и его многочисленными познаниями, взять в толк было невозможно. И самое обидное, что и в этом откровенном мракобесии Л. как автор был и логичен, и метафоричен, и не упускал случая блеснуть образованностью... И вот "коварный инородец", по совместительству - носитель "великой русской культуры" Штерн читает, проглядывает, пролистывает труды другого носителя той же культуры, а сам чувствует, как дикая разъедающая душу досада все сильнее и сильнее вскипает в его сердце. С чего он так распереживался, непонятно. Будто он сам не знает толковых, симпатичных, безусловно умных и образованных людей, не стесняющихся высказываться в адрес бывших сограждан, едущих на заработки из брошенных на произвол судьбы бывших российских колоний в бывшую метрополию. Но вот поди ж ты...
   И все не дает ему покоя одна мысль, связанная с рукописным дневником, предложенным ему для набора. Из тех отрывков, что он успел просмотреть в издательстве, выходило, что адресатом любовных переживаний было лицо мужского пола, а предметом тех же переживаний (или поводом?) - лицо пола женского. Сколько было действительных участников в этом "треугольнике" - двое или трое, для Штерна пока оставалось неясным. Ввиду того, что сам дневник был посвящен автором "моей душе", кто-то этих двоих - адресат или предмет страсти - понимался автором в качестве своего потенциального альтер-эго. И если с женственным предметом все было более-менее ясно, то судя по тому, что запомнил Штерн, в отношении неженственного адресата страсти тоже кипели нешуточные. Как-то это все не очень вязалось с правыми взглядами Л.
   Хотя, строго говоря, никакого противоречия тут не было. Кто только не поддавался в свое время из романтических побуждений очарованию "простых истин" о святости рода, крови и почвы. Взять хоть того же возлюбленного Штерном Кузмина или чарующего своей сказочностью Эверса. Сейчас смешно и подумать, но им, похоже, и в голову не приходило, что неприятие чужой инаковости не имеет логического предела. Как "левый" дискурс, так и "правый", на практике оборачивается тем, что людская ненависть не может насытиться даже после полного истребления тех, на кого она изначально направлена. Ей постоянно требуется подпитка в череде чисток внутри самих "чистильщиков", для чего изобретаются все новые и новые критерии, покуда хватает энергии...
   Нет, дело было вовсе не в любовной амбивалентности дневника, не вязавшейся с образом автора, каким тот рисовался по впечатлениям от публичной стороны своего творчества. Человека, чьей рукой водила неутоленная страсть, было искренне жалко, сердце сжималось от тоски даже от нескольких бегло просмотренных страниц его печальной повести о незамысловатых, в сущности, переживаниях. От сочинений же Л. в бессильной ярости сжимались челюсти и кулаки. Настолько хотелось немедленно возразить автору, чуть ли не до хрипоты спорить с ним, доказывать, убеждать - одновременно тем самым выказывая ему свое восхищение по другим вопросам.
   В одной из пьесок, написанной настолько остроумно, что, пролистывая ее, Штерн несколько раз откровенно не мог сдержать улыбки, был выведен некий поэт-нигилист с неочевидной фамилией. Персонаж был настолько трепетно выписан, что в него хотелось влюбиться, с ним хотелось себя идентифицировать, а самое главное, он очень напоминал самого Л. по манере вести полемику, уснащая свою речь метафорами и цитатами. Пьеса была с моралью: в конце самый симпатичный персонаж оказывался главным негодяем. И не только потому что был революционер и террорист. Сдал товарища, можно сказать ближайшего своего друга, охранке, соблазнил невинную девушку, прикинувшись девственником... а когда дело дошло до раскрытия его революционного кредо, где главной целью было уничтожение великой империи, "тюрьмы народов", все сразу стало с ним ясно... про порвавшуюся на последнем свидании цепочку с могендовидом можно было бы даже и не упоминать. А так все хорошо начиналось!...
   "А ведь это почти что чистосердечное признание", - думает Штерн, сообразуясь, правда, со своим, принципиально иным пониманием империи и, соответственно, другим видением того, каким именно образом она уничтожается. И к его неприязни по отношению к Л. начинает примешиваться патриотическая ревность. И он уже не знает, какой стороной своей души ненавидит его сильнее - русской или еврейской.
   В одной из брошюрок с переизданием нескольких докладов Л., на обороте титула оказывается его фотография в молодом возрасте, еще без бороды, с одними только усами. Штерн, у которого уже скулы начало сводить от обилия националистических лозунгов в статье о росписях Владимирского собора в Киеве, неожиданно для себя застывает с раскрытой книжкой в руке и долго всматривается в портрет автора.
   - А вот этого я тебе точно так не оставлю, - шепотом говорит он, обращаясь к книжной странице.
   Но кому именно говорит он эти слова - не способному ему ответить Л. или другому, более привычному для него собеседнику - этого он и сам, пожалуй, сказать не в состоянии. Пару минут он раздумывает, не сделать ли ему с этой страницы ксерокс. Потом понимает, что, выписывая разрешение на копирование, Очаровательная обязательно попросит его показать, какие именно страницы он собирается воспроизводить. А посвящать своих недоброжелателей в свои внутренние разборки он не намерен.
   И еще один вопрос волнует в этой связи читателя Штерна. Он опять мысленно обращается к тем немногим пассажам, что успел запомнить из рукописного дневника, сравнивает их с тем, что только что прочитал у самого Л., и в голове его зарождаются некоторые сомнения.
  
   Мучимый нехорошими подозрениями, Штерн идет в святая святых - в Отдел рукописей. По счастливой случайности там оказывается пара писем Л. к одному из членов Общества любителей древней письменности. Но тут же выясняется, что читателю Штерну требуется новое отношение - в качестве ежегодного доказательства его профпригодности. Как будто за неполные три месяца с декабря прошлого года он разучился читать, утратил ученую степень и растерял навыки работы с рукописными памятниками. Он выразительно смотрит на молоденькую сотрудницу читального зала, похожую на дзеффиреллиевскую Джульетту. Гладкие волосы двумя ладонями цвета вороньих крыльев охватывают с двух сторон белое лицо, которое, под каким углом ни смотри, отовсюду будет прекрасно. С таких фрески рисовать, а не цербером нанимать работать.
   - А если еще раз придете в пальто, никаких рукописей вам не выдам, - говорит она звонким голосом с дружелюбной улыбкой. Улыбка и в самом деле дружелюбная. В этом отделе другие стандарты нормы, и тем читателям, к которым можно иногда обратиться за справкой, готовы простить практически любую странность.
   - Вот вы знаете, что такое фоксинги? - продолжает она. - Вы на меня с такой иронией смотрите, что сразу видно, не знаете. А между прочим, это такое разрушение бумаги, которое происходит из-за частиц тяжелых металлов, которые такие, как вы, приносят на своей верхней одежде с улицы.
   Штерн смотрит на нее с еще большей иронией.
   - Во-первых, таких, как я, больше нет. А во-вторых, тяжелые металлы у вас через форточку летят вместе с выхлопом. Причем в таком количестве, что когда зал проветривается, у окна задохнуться можно. А чтобы фоксингов не было, не надо документы на свету держать.
   - Допустим. Но я свое слово сказала, - дружелюбным тоном сообщает ему веронская дева. - Еще раз явитесь в таком виде, рукописей не получите. Я понимаю, что вы таким образом боретесь с нашей администрацией, которая внятные правила составить не может. Но тем не менее. Я ведь тоже по идее, следуя правилам, не могу у вас заявки принимать, пока новое отношение не принесете и его не подпишут.
   Зажав в руке требования, Штерн испытующе смотрит в эти прекрасные, невинные и такие синие-синие очи.
   - По-моему, это называется шантаж.
   - Ничего не шантаж. Обычная честная сделка. Оба ради дела поступимся своими принципами.
   Штерн раздумывает. Можно, конечно, пойти обычным путем, но тогда письма Л. он увидит как минимум через неделю. Но уж больно хочется побыстрее разобраться с этой загадкой.
   - Ладно, договорились, - протягивает он листки ожившей возрожденческой фреске. Или все-таки прерафаэлитской живописи?...
   - Ну, вот видите, и совсем не страшно, - говорит она тоном воспитательницы детского сада, забирая заявки. - Только, главное, отношение не забудьте принести, когда в следующий раз за документами придете.
   И тут же достает из ящика картонную карточку с его древней анкетой.
   - Посмотрите, все ли тут соответствует.
   - Слушайте, - не выдерживает Штерн. - Может, хватит уже глупостями заниматься? Ну, вот вы сами посмотрите и скажите, может тут после получения кандидатской степени что-нибудь измениться или нет.
   Она внимательно, уже не первый год на памяти Штерна, перечитывает заполненные графы. В каждом отделе у сотрудниц с ним свои игры, вот и в Депо манускриптов тоже есть свое традиционное развлечение.
   - Докторскую не написали?
   Штерн выразительно молчит.
   - Ну, работу могли бы, например, найти постоянную, - задумчиво произносит фреска.
   - Нет, знаете, лучше уж жизнь ландскнехта, чем крепостного.
   - Скучно с вами сегодня, - сдается настенная роспись, пряча анкету. - Документы будут завтра после трех.
   И громко стукает штампом по контрольному листку. Штерн откланивается. Это вам не стервы Соцэка, тут надо быть вежливым.
  
   В издательстве главный, как всегда, необъяснимым образом ироничен. Положив ногу на ногу, изображает из себя этакого снисходительного циника.
   - Послушайте, Штерн! Еще утром вы даже имени Николая Андреича не знали. А сейчас собираетесь писать к его произведениям комментарий.
   - А вы, конечно, думаете, раз у меня нос выразительнее вашего, так я каждую черносотенную гниду в лицо знать должен.
   - Нет, - смущенно поправляется издатель. - Просто я удивлен тому, что вы внезапно решили за это взяться.
   - Персонаж больно колоритный. И талантлив. К сожалению. Будет очень досадно, если произведения такого яркого и некогда популярного автора выйдут без должного сопровождения. Современный читатель как никогда нуждается в подробнейшем разъяснении, что в мировой культуре важно, почему важно и что ему, бедному, со всем этим делать. Думаю, что наследники Л. - или кто там вам это дело оплачивает - со мной согласятся.
   - А если их не устроит ваш комментарий?
   "Комментарий или фамилия?" - с внутренней улыбкой думает Штерн. Хотя нет, с главным-то они ведь согласились дело иметь, невзирая на имена.
   - Значит, я пойду с этим комментарием к другому издателю. И творческое наследие г-на Л. увидит в этом году свет дважды. Тематика-то ведь все равно актуальная. Посмотрим, чей вариант будет лучше распродаваться.
   Главный явно подсчитывает, как ему выбить из наследников дополнительные средства. Предложение Штерна может явиться к этому хорошим поводом. Но поскольку Штерн не должен знать суммы, причитающейся издательству, главный изображает на своем лице усиленную борьбу и, в конце концов, заявляет, что он готов пойти на риск и заплатит за комментарий и подготовку текста "из своего кармана". Набор рукописи будет оплачен отдельно. Если что-то удастся разузнать об обстоятельствах ее написания, в контракт можно будет внести уточнения относительно размеров оплаты. То есть работа в архивах - следует понимать Штерну - будет исключительно проявлением доброй воли со стороны автора комментария, если уж ему так неймется. Отношения в Рукописный отдел, Исторический архив и Городской архив на Псковской, тем не менее, тут же ему выдаются. И даже ксерокопии со страниц рукописи, воспользовавшись казенной оргтехникой, позволяют ему снять. Какое невиданное благородство! Копии с архивных материалов вроде как тоже готовы оплачивать, но только если будет доказана их настоятельная необходимость. Ну, с паршивой овцы... Впрочем, посмотрим еще, что там будет дальше...
  
   Вечер ушел на то, чтобы перепроверить и кое-где исправить набор первых страниц рукописи, полученный на дискете. Манускрипт остался лежать на столе перед компьютером. Утром решено было никуда не ходить, чтобы поскорее разделаться с рутинной частью работы. Ужин. Шуберт. Некрепкий чай. Обыкновенный вечер одинокого человека... По крайней мере, так рассуждал сам одинокий человек, уже помывшись и лежа в своей одинокой постели. Роза стояла в бутылке. Надлежащие меры против непредсказуемых ночных впечатлений были надлежащим образом исполнены. И вот с чувством глубокого удовлетворения завершив еще один бесцельно прожитый день, Штерн уже готов был закрыть глаза и заснуть мирным сном праведника, как вдруг... в свете фарфорового китайского фонарика, в котором догорала плавающая свечка, он увидел сидящего к нему спиной человека...
   Человек сидел за его, Штерна, столом, на его, Штерна, стуле, отодвинув его, Штерна, клавиатуру, и что-то сосредоточенно писал в рукописи металлическим пером, периодически макая его в неизвестно откуда появившуюся чернильницу... Те несколько минут (или все же секунд?), в течение которых, затаив дыхание и боясь шевельнуться, Штерн наблюдал за пишущим, показались ему вечностью. Сердце, казалось, и вовсе чуть было не остановилось, а перо все скрипело и скрипело. Глаза начали слезиться от напряжения, во рту, наоборот, пересохло. В какой-то момент Штерн все же не выдержал и сглотнул, на мгновение закрыв глаза.
   Когда он их открыл, в комнате никого, кроме него, не было. Манускрипт лежал на столе там, где он его сам и оставил. Клавиатура стояла на привычном ей месте, чернильницы не было. Шумно вздохнув, он встал с кровати, надел халат. Прошелся по комнате, открыл настежь окно. Еще раз прошелся по комнате, зачем-то перекрестился. Поймав себя на этом, в сердцах плюнул, и, массируя сердце, подошел к столу. Манускрипт лежал на месте. Включив настольную лампу, Штерн сел за стол и принялся изучать рукопись. Но сколько бы он ни вглядывался в расползающиеся перед глазами строчки, сколько бы ни просматривал страницы на свет, он не заметил ни одной свежей записи. Тогда, не выключая света, он сходил на кухню сварить себе кофе и принялся читать дневник.
  
   * * *
   Утром - хотя какое же это было утро? - он влетел в издательство. Он, безусловно, как и положено, побрился, выгладил нашейный платок, надел чистую рубашку, причесался, но мешки под глазами от этого никуда не делись. И сейчас, нависая через стол прямо над декольте сладкоголосой сирены своей невыспавшейся физиономией, он отчетливо осознает, что вид у него для такого положения далеко не лучший.
   - Я хочу знать, кто владелец рукописи.
   - Что, сон плохой приснился? - со смущенным видом отодвигаясь к стене, не то шутит, не то всерьез интересуется гарпия.
   - Мне не снятся сны, - еще ниже наклоняясь к ее лицу, шепотом сообщает ей Штерн.
   Она какое-то время молча смотрит ему в глаза, потом начинает часто моргать. Двигая лопатками, выпрямляется на стуле, еще дальше отодвигаясь с ним к стене. Штерн наклоняется еще ниже.
   - Вообще-то я не имею права этого делать...
   - Марья Васильевна, - совсем тихим шепотом говорит Штерн. - Я хочу напомнить вам, что я подписал контракт. Я не брошу эту работу. В этом можете быть уверены. Но для того, чтобы ее завершить, мне жизненно... вы слышите?... жизненно необходимо переговорить с владельцем.
   Она нервно оглядывается на приоткрытую дверь во вторую комнату. Потом одними глазами и легким движением подбородка подает знак согласия и лезет в ящик стола за записной книжкой.
   - Это внук, - одними губами говорит она. - У меня нет его телефона, только адрес. Записывайте.
   Внук... Интересно, который же это из бастардов произвел на свет столь заботливого потомка?..
   - И контакты тех, кто работал с рукописью до меня.
   - Нет, вот этого, знаете, я....
   - Марья Васильевна... - опять тем же шепотом говорит Штерн. - Я ведь уже сказал, что это необходимо мне для работы.
   Она опять внимательно смотрит на него.
   - Ну, хорошо. Но я им сама позвоню и скажу, что вы хотите с ними переговорить. Если они не захотят с вами встречаться, то это их право.
   - Нет, вы позвоните и скажете им, что я приду с каким-нибудь заданием от редакции. Причем сегодня же. Чтобы у них не было возможности отказаться от встречи. Придумайте что-нибудь.
   Она смотрит на него с некоторым скептицизмом.
   - Марья Васильевна, посмотрите еще раз внимательно мне в глаза и скажите: вы точно хотите знать, что именно я видел сегодня ночью?
   Некоторое время она смотрит на него, потом решительно говорит:
   - Нет, не хочу.
   - Всегда знал, что вы трезвая, разумная женщина, - углом рта улыбается Штерн. - Согласитесь, что крепкий сон и гарантия выполнения работы с моей стороны в данном случае гораздо важнее?
   Она еще раз окидывает его скептическим взглядом. И тут - только тут - в ноздри ему ударяет терпкий запах ее духов. Изящный поворот тела, уверенные движения пальцев - она лезет в сумочку и достает другую записную книжку. Карминовые когти скользят по страницам, сладкий голос морской певуньи диктует номера телефонов. А на столе лежит выпавшая из записной книжки фотография... Двадцать шесть!.. Двадцать шесть лет ее молодому любовнику!.. Потому что на фотографии изображен Валька Китаев, сокурсник и давний собутыльник Штерна... Выпрямившись, петербургский улисс строчит в своей книжке, а сам чувствует, как занозами впивается в позвоночник деревянная мачта, и веревки врезаются в ребра... и еще качка, и морские брызги в лицо, и... скорее на улицу залить уши спасительным воском Гуно... Сглатывая, Штерн, щелкает авторучкой, медленно убирает ее с книжкой во внутренний карман пальто. Поклон.
   - Премного вам обязан.
   На пороге он все же оборачивается.
   - Валечке передайте мои самые теплые приветы.
   Сирена спохватывается, быстрым движением запихивает фотографию обратно в книжку.
   - Скажите, что от Жорки Крестовского, - добавляет Штерн, а сам поворачивается и медленно идет вниз, стараясь унять сердцебиение.
   Не следовало все-таки так низко к ней наклоняться.
  
   На Литейном есть одна букинистическая лавка, владелец которой не имеет привычки кичится своим здравомыслием. Поэтому персонажей вроде Штерна он охотно включает в число собеседников и, кажется, даже готов считать их людьми. Сам Штерн всегда заходит внутрь заведения с опаской. Почему-то каждый раз он морально настраивается на то, что висящее на стене чучело гигантской рыбы откроет рот и заговорит, у одного и постоянных покупателей высунутся из-под плаща дополнительные щупальца, а у самого хозяина, если тот сможет приподнять свое громоздкое тело и вылезти из-за кассы, не окажется вдруг спины.
   Полистав ради приличия Index librorum prohibitorum XVII в. и перебросившись парой слов с владельцем, Штерн просит разрешения сделать пару звонков. Чародей кивает, тряся седыми патлами расползшейся по груди бороды, и Штерн проходит за занавеску из деревянных бус в подсобное помещеньице. Жена владельца, которую с тем же успехом можно представить в роли его внучки или племянницы, сидит, перевив ноги, за крошечным раскладным столиком. На столе подле нее сидит желтоглазый кот серой масти, и по тому, как они синхронно оборачиваются на вошедшего, Штерн чувствует, что только что прервал их беседу. Откровенно смутившись, он извиняется за вторжение и, набирая один за другим три номера, старается быть как можно более лаконичным. Но по независящим от него причинам быстро освободить телефон у него не выходит.
   Первую из наборщиц несколько минут не могут дозваться к телефону. Вторая долго не берет трубку, хотя Штерну доподлинно известно, что она должна быть дома. В доме третьей царит откровенный бедлам: играет радио, вопит ребенок, что-то не вовремя требует лежачая мама, куда-то не туда полезла без разрешения кошка, что-то подгорело... В результате она уже в третий раз интересуется у Штерна целью его визита, наконец, сама понимает, что если и запомнит, то тут же забудет, и просто просит его зайти сегодня после девяти, когда будет муж. Окончательно положив трубку, Штерн с облегчением вздыхает. Он еще раз извиняется, раскланивается с дочерью (или все-таки женой?) хозяина лавки, отдельно кланяется коту и, сопровождаемый сквозь занавеску их удивленными взглядами, выходит из магазина.
   Итак, глухой угол в Песках, Шкиперская протока и дальнее-дальнее Купчино. Внука решено оставить до завтра, сначала стоит собрать коллекцию впечатлений, чтобы сравнить со своими.
  
   По пути в сторону Синопской Штерн наполняет слух Гершвиным. Модерн чередуется с эклектикой, соревнуясь в высоте зданий, ветхости фасадов, нелепости и неожиданности декора. На сравнительно узких улицах жмутся друг к другу дома, которые гораздо интереснее смотрелись бы на открытой площади, и Штерну приходится задирать голову, чтобы рассмотреть ту или иную каменную физиономию, или проследить за изгибами оштукатуренной растительности. Пару раз он даже сетует на то, что поддавшись ночным волнениям, уходя из дому, забыл взять бинокль. И да, следует признать, что Гершвин тут весьма уместен...
   Последняя из наборщиц без отчества и фамилии, судя по телефонному разговору, должна выглядеть совершенно чахлым растеньицем. Во вчерашних рыданиях и то витальности у нее было поболее. Учитывая, сколько времени Штерну пришлось ждать ее к телефону, и исходя из того, как истошно вопила, подзывая ее, соседка, можно было заключить, что живет она в гигантской коммуналке. Так что нельзя сказать, чтобы Штерн совсем уж был не готов к тому, что ему предстояло увидеть, когда глаза его понемногу привыкли к дневной темноте, царившей в подъезде. И тем не менее, непосредственное попадание внутрь человеческого термитника все равно производит на него впечатление. Буквально каждая дверь на лестнице топорщится разномастными дверными звонками с приделанными к ним самодельными табличками, сообщавшими кому сколько раз звонить и на какую при этом жать кнопку. В одном месте, поднимаясь на шестой этаж, Штерн насчитал целых двенадцать таких табличек, вставленных и не вставленных в металлические рамочки: на крошечных кусочках картона, фанеры, деревяшки, чуть ли даже не на простых клочках бумаги в клеточку, надписанных от руки шариковой ручкой. Лестничная клетка словно покрыта невидимой слизью вечной борьбы собственнического инстинкта с вынужденным общежитием. Что же царит внутри этих нерасселяемых коммуналок, Штерн, в общей сложности проживший четыре года своей жизни в подобном месте, даже боится представить.
   Вживую Светик-Семицветик оказывается еще печальнее и посредственнее, чем можно было заключить по ее голосу. На таких несчастных почему-то сразу хочется жениться, лишь бы только не видеть этого затравленно-просительного выражения в девичьих глазах. Открывая ему дверь, она смотрит на него с затаенным ужасом. Но задание редакции есть задание редакции, и она ведет его по бесконечному коммунальному коридору в крошечную комнатенку, без книг почти голую, чего не может компенсировать ни чистота, ни порядок, ни отчаянные попытки придать этому нищенскому углу хоть какой-то уют. Обои в потеках раза в полтора старше самого Штерна, и уже трудно сказать, какого они изначально были цвета. Огромный дореволюционный комод, нижняя часть довоенного серванта и гигантский платяной шкаф - не-выносимый, не-обходимый и абсолютно бессмысленный, если в нем никого не прятать. Крошечная тахта в уголке за шкафом. Компьютер на несуразно большом круглом столе: он же обеденный стол, он же и рабочий. "Сдаются меблированные комнаты..."
   - За сколько вы снимаете? - интересуется Штерн, ища, куда бы пристроить свой взгляд, лишь бы не видеть окружающего его со всех сторон убожества.
   Едва живым голосом она называет цену, и он понимает, что даже в этом помочь ей не в состоянии, потому что сам, будучи отчасти рантье, сдает свою бывшую комнату за гораздо большие деньги и снизить плату настолько, чтобы вытащить девушку из этой дыры, позволить себе не может.
   - Вы ведь из-за той рукописи пришли?.. Я правильно догадалась?... - срывающимся голосом шепчет она.
   - Скорее из-за вас, чем из-за рукописи. С ней-то как раз все в порядке.
   - В порядке?.. Правда?.. - еще не веря, но уже с робкой надеждой пытается улыбнуться она.
   - Да с рукописью все хорошо. Великолепный набор, - беззастенчиво врет Штерн. - Минимум опечаток. Отличная работа.
   - Правда?..
   - Я пришел выяснить, какого рода вам снились плохие сны.
   И не давая опомниться, потому что глаза ее тут же опять затуманиваются страхом, продолжает скороговоркой:
   - Дело в том, что между страниц обнаружились споры плесневого грибка, а он плохо влияет на физическое состояние. Вплоть до появления галлюцинаций. Так вот для его устранения хотелось бы определить вид плесени, чтобы сразу подобрать единственно верное средство. А для этого необходимо установить характер видений. Так вот, не будете ли вы так добры, исключительно ради общей пользы...
   - У меня не было галлюцинаций, - поспешно вставляет она.
   Глупая маленькая рыбка. Проглотила и не даже задумалась...
   - А что было?
   - Просто... - опять глаза на мокром месте. - Просто снился один и тот же сон.
   - Уже не снится?
   - Н-нет...
   - Ну, вот видите, значит, с вами все хорошо.
   Она опять робко улыбается.
   - Осталось только спасти рукопись. Так что вы видели?
   - Я видела человека... Он писал в книге.
   - Ага, homo scribens vulgaris... Уже какая-то определенность... Крупный мужчина огромного роста с клочкастой седой бородой, длинными волосами, сам в очках?... - так же скороговоркой описывает он по памяти книжного чародея с Литейного.
   - Нет...
   - А что, что-то другое?
   Она хмурится, кусает губу, но страха, как будто бы уже нет.
   - Кажется, это был молодой мужчина. Примерно вашего возраста, с темными волосами, с аккуратной стрижкой. С усами, - дальше она начинает описывать, во что он был одет, и никак не может вспомнить слова "сюртук".
   Штерн прикидывает расстояние от стола до кушетки, смотрит, каким образом стоит у стола единственный стул. Значит, видела она его в темноте, в свете уличного фонаря сквозь выгоревшие старенькие шторы, уже лежа в постели (иначе с чего бы "сны"?) и, вероятнее всего, со спины в пол-оборота. В ином случае бы заметила еще сходство, кроме возраста.
   - Понятно. Подвид vir astro similis... Ну, так это же замечательно! У реставраторов есть прекрасное немецкое средство... А самое главное, это совершенно незаразно и никаких последствий для здоровья!... Кстати, еще что-нибудь он делал?
   - Нет, только сидел за столом и писал в рукописи.
   - Чернильница была?
   Девушка кивает. Спрашивать, почему оставляла манускрипт на столе, видимо, не имеет смысла, потому что куда-то убрать его в этой комнате вроде бы как и некуда.
   - Спасибо, вы мне очень помогли, - спешит откланяться наш детектив.
   - А... А я?.. Что же мне делать?...
   На пороге комнаты Штерн оборачивается, изо всех сил стараясь сохранять непринужденность.
   - Ну, как обычно в таких случаях... Больше бывать на свежем воздухе, меньше сидеть за компьютером, чаще проветривать комнату, обязательно - витамины с минеральным комплексом... А можно... можно просто сходить на танцы и познакомиться с симпатичным молодым человеком. Считайте, что это досадное недоразумение с рукописью, было своего рода знаком, и вам надо что-то поменять в вашей жизни.
   Девушка Света стоит посреди комнаты, удивленно хлопая глазами.
   - Телефон ваш у меня есть. Если что-то попадется для вас более существенное в плане заработка, позвоню.
   Она кивает.
   - А... Скажите... А почему все в издательстве считают вас ненормальным?
   - Потому что мне так удобнее с ними работать, - моментально находится Штерн. - Сделайте одолжение, не развеивайте эту легенду. Не говорите никому, о чем мы с вами тут разговаривали...
   Она еще раз кивает. И конечно же, проводив его до двери, кинется к телефону обзванивать подруг, тщетно пытаясь объяснить им причины его визита. В результате они окончательно уверят ее в его ненормальности, и за себя она будет абсолютно спокойна. Так история про страшные сны в скором времени превратиться в очередной анекдот про чудачества Штерна... Но все-таки какая тоска!.. Нет, никакого Гершвина... Apocalyptica, только Apocalyptica...
  
   В метро под "Козлиную песнь", зажатую подмышкой, финские каверы меняются на калифорнийский оригинал. Все-таки предстоит путешествие в страну безвозвратно ушедшей юности, где всегда ветер, всегда пыль и иногда - запах моря... И непрекращающаяся депрессия, словно впитавшаяся вместе с солоноватым ветром в серые - цвета неба - стены домов... Туда, где общага на Кораблях, где чего только не было, до тех пор, пока... пока не явился однажды ночью Жнец и не проскрипел из темноты о том, что колос срезан, а бесполезному синеглазому васильку расти дальше... такая вот Justice for all...
   Лия Самойловна - единственная из наборщиц рукописи, кого он до этого знал в лицо. Зная также ее манеру говорить "ты" всем тем, кого она считала младше себя по возрасту и времени нахождения в профессии. Соответственно, его в лицо она тоже знала, в связи с чем с нею у него были связаны определенные надежды. Когда он звонил ей из книжного магазина, она, судя по хрипоте и нескрываемому зевку, только что встала.
   - Так и знала, что это дерьмо не кончилось... - даже не дослушав его объяснений, прервала она его прокуренным голосом. - Ну, приходи... Что с тобой делать...
   Открывает она ему с сигаретой в зубах, сама - в поношенном фланелевом халате, который смотрится на ее крохотной фигурке как плащ-палатка. Темные пружины волос заколоты, но только для того, чтобы прядям было из чего выбиваться в разные стороны. Губы ярко и криво накрашены, но тоже такое впечатление, что только затем, чтобы было чем оставлять пятна на фильтре. Прежде чем впустить Штерна, она долго и основательно обшаривает его с ног до головы критическим взглядом.
   - Ага... - заключает она этот обзор не менее критическим выводом. - Вот значит, на чьи мужественные плечи переложили мою головную боль...
   Чтобы так четко выговаривать каждое слово, нужно быть потомственным филологом.
   - Ну, моя голова пока на плечах. Ваша, гляжу, тоже. А головная боль не такая уж и сильная.
   - Не знаю, не знаю... Мне одной ночи хватило. Светке, бедняге, деньги позарез нужны, так она, говорят, три дня у себя эту пакость держала...
   - Она говорит, что плохие сны снились. А у вас что было?
   - Сны, как же... Галлюцинации это называется... Чего в дверях стоишь? Проходи на кухню. Да не разувайся ты... Чай, не в бане... Так и думала, что они именно тебе эту дрянь подсунут...
   Стараясь не задеть в полумраке книжные полки и не стукнуться головой о свисающий из-под потолка велосипед, Штерн пробирается вслед за хозяйкой на замызганную кухню. Пепельница ломится от окурков. Столовая клеенка покрыта многослойным узором из пересекающихся окружностей разного диаметра. С краю на отдельной фанерке, под которую подложена газета, лежит разложенная на две стопочки корректура. На деревянной этажерке выстроились словари, справочники, во все стороны щерящиеся закладками и уже порядком захватанные. Под самым потолком набиты доски, куда в один ряд выставлены книги, не вместившиеся в комнатах и коридоре - там они стоят вдоль всех стен от пола до потолка на открытых и закрытых полках в два, а где-то, наверное, и в три ряда. Судя по с трудом различим от копоти буквам, столь презренная участь досталась в основном сборникам иностранной поэзии.
   - Со мной как только это говно приключилось, ну, думаю, все. Пора завязывать...
   - С работой? - в изумлении переспрашивает Штерн, все еще озабоченный судьбой книг, которым выпало стоять на кухне.
   - С работой завяжешь, как же... - крошечные черносливины глаз отвешивают ему очередную порцию тяжелого взгляда. - С куревом, с кофе, с сидением по ночам... Пошла в издательство, думаю, скину это дерьмо с глаз подальше, начну новую жизнь. А сдала обратно эту чертову книжицу, и опять, дура старая, со спокойной душой табак с кофеином потребляю.
   - Н-да... мне вот даже и завязать-то не с чем...
   Черными чугунными гирьками ее глаза прижимают его к расшатанной табуретке, к грязно-зеленым линолеумным квадратикам пола.
   - Интеллигентному человеку всегда есть, с чем завязать. А про себя не хвались заранее... У Ленки не был еще? Больше недели прожила с этой дрянью. И ничего бы не заметила, если б младенец орать не начал. Ты вот сходи, да посмотри, откуда у человека такая стойкость. А потом говорить будешь...
   Младенец... Две одинокие тетки, один поэт-шизофреник, младенец. Значит, не обязательно быть сумасшедшим, чтобы видеть призраков. Достаточно лишь отчетливо ощущать свое одиночество и нехватку любви.
   На кухне нечем дышать до такой степени, что одна только мысль о пачке сигарет в кармане пальто вызывает приступ тошноты. Хочется побыстрее покинуть этот потомственный вертеп гуманитарной науки. Поэтому доморощенный следователь без промедления приступает к своим расспросам. Описание философа и его поведение - если вынести за скобки эпитеты, которыми грозная Юдифь награждает этого Олоферна - практически совпадает с тем, что видел сам Штерн и что он узнал от другой очевидицы. В какой-то момент до его сознания доходит, что наблюдала его корректор в самой непосредственной близости - тут же на кухне, вероятно, в свете этой же настольной лампы, и надо думать, на том же месте, где сидит сейчас сам Штерн. Неприятный холодок пробегает по его спине.
   - Скажите, Лия Самойловна... А лицо вы его хорошо разглядели?
   Она смотрит на него долгим оценивающим взглядом.
   - Разглядела...
   - И что скажете?
   - Скажу, что я тебе не завидую, - произносит она, затягиваясь, и глаз ее он в этот момент не видит.
   - Но вы никому не говорили о том, что видели?
   - Я что, похожа на дуру? - у Штерна появляется нехорошее ощущение, что от этого взгляда ему с табуретки уже не подняться.
   - Что вы, Лия Самойловна! Всегда почитал вас образцом здравомыслия.
   Она гасит сигарету, вминая ее в переполненную пепельницу. Тут же достает вторую, закуривает и со смаком затягивается.
   - Не пойму только, зачем тебе это нужно...
   - Из метафизического бунта.
   - Ну-ну...
  
   Сладостное Кучино не располагает ни к чему из имеющегося с собой, кроме Carcass'a. Длинноволосые эльфы помогают терпимее отнестись и к городскому ландшафту, и к толпам разлагающегося пролетариата, разбавленным обнищавшей интеллигенцией. Идейный противник автобусов и маршруток, Штерн некоторое время выбирает между ожиданием трамвая и семью остановками пешком, в конце концов, решается на второе. Carcass же!.. Тем более что в доме самой первой из наборщиц его, судя по телефонному разговору, явно не ждет ничего хорошего.
   Елена Степановна относится к тому коварному виду существ женского пола, которые, не прилагая к этому никаких видимых усилий, затаскивают тебя в паутину своей непосредственности, обволакивают клейкой слюной заботы и ласки, и вот не проходит минуты, как ты уже связан по рукам и ногам. Сидишь, раздетый, лишенный привычной черной брони, переобутый в домашние тапочки, пьешь чай с каким-то домашним вареньем и чувствуешь себя школьником-подростком. И что самое ужасное, тебе даже не хочется уходить. Настолько у нее дома уютно и хорошо, несмотря на непрекращающуюся готовку, неумолчное радио, писк младенца и постоянное перекрикивание через стену с мужем и больной матерью. Такого, кажется, не умела даже мама. Хотя, кто знает... Постороннему человеку она тоже могла показаться доброй, приветливой и радушной, и придя в гости, этот посторонний бы тоже нашел их семейный очаг уютным и невероятно домашним.
   - Елена Степановна, не скажете, почему вы оставили эту работу с дневником Л.? Сейчас рукопись передали мне. И я пытаюсь понять, с какого рода сложностями могу столкнуться.
   Елена Степановна не может вспомнить ничего конкретного. Ну, понятно, что с ребенком у нее на работу остается не так много времени - только когда он спит. Орфография?.. Почерк?.. Нет, никаких проблем не возникло. Иноязычные вкрапления?.. Нет, муж знает итальянский, голландский, немецкий, она - английский и французский. Тут сложностей не было... Сны?.. Какие тут сны? За день так умаешься, головой на подушку - и спишь, как мертвый. Да еще к ребенку приходится по нескольку раз вставать...
   Из ее щебета, касающегося в основном ее домашних и семейных дел, Штерну с трудом удается вычленить нужную информацию. Вроде бы болела голова. Боренька начал кричать по ночам сильнее обычного. Кошка вела себя как-то странно. Но вы же знаете, матери они такие, суеверные. Иногда лишний раз задумаешься, в какую сторону одеяльцем ребенка запеленываешь и с какой ноги носочки одевать начинаешь. Или вот в церковь не ходишь, не ходишь, а как ребенка родишь, сразу думаешь, надо обязательно покрестить. Чтобы вроде как защита у него была дополнительная...
   - Ну, вот мне в издательстве и сказали, что это не очень хорошая вещь. И я вроде как поняла, что и человек сам не особо хороший был. И потом там на последней странице про чью-то смерть говорится. Я и решила, что здоровье и нервы мне важнее. Отдала рукопись обратно, дискеты в издательстве оставила. Хорошо хоть за сделанную работу заплатили.
   Штерн кивает.
   - А кто вам сказал, что вещь не очень хорошая? Не помните?
   - Да Марья Васильевна и сказала. А ей вроде как наследник говорил, мол, осторожнее с книгой, домой лучше ее не берите. Но я не знаю, там вроде бы еще кому-то ее потом отдали для дальнейшей работы... А у вас-то какой вопрос? Вы, простите, если я опять забыла... Если там с файлом какая-то проблема, тот тут я ничем помочь не могу. Я все отдала в издательство.
   Штерн оглядывается в поисках возможной зацепки. Дома должен быть еще один ребенок - мальчик или девочка-подросток. Вон на тумбочке лежат выложенные в спешке из рюкзака штелевские "Пропилеи" в переводе Казанскене. Латинские выражения в рукописи есть, и немало, но говоря о своих и мужниных лингвистических познаниях, язык древних римлян хозяйка не упомянула.
   - А кто у вас в семье греческий и латынь изучает?
   - Миша учится в классической гимназии. А что?
   - Мне нужно будет с ним поговорить... Если вы, конечно, разрешите. Я почему-то думал, что либо вы, либо муж владеете древними языками. Собственно поэтому и пришел.
   - Он скоро будет. У него сегодня занятия во Дворце... Да вы берите еще варенье, не стесняйтесь...
   Везет же нынешнему поколению, думает Штерн. Мало того, что у них все еще есть Дворец, так еще и возможность учить языки с двенадцатилетнего возраста в настоящей классической гимназии... Но каким бы умным и образованным ни был подросток, он все равно остается подростком. Бытию угодно быть познаваемым через конфликт. Жизни нравится, когда в нее входят через осознанные страдания. Для этого придуман специальный возраст под названием "переходный период", когда требования к тебе как ко взрослому, а прав и возможностей у тебя еще никаких. В таком состоянии человек просто не может не ощущать себя покинутым и одиноким. А значит, должен видеть и призраков. Вот только как общаться с таким подростком?.. Дети, как и кошки, справедливо считают всех взрослых людей умственно отсталыми идиотами. Каким же образом дать понять маленькому человеку, что с тобой тоже можно говорить на серьезные темы?..
   Мальчик Миша оказывается уменьшенным подобием Штерна в том же возрасте. Хотя на вид ему может быть как тринадцать лет, так и пятнадцать, большой роли это не играет. Тот же настороженный взгляд исподлобья, та же лезущая в глаза темно-русая челка, те же сжатые челюсти, те же вечно опущенные уголки губ. Он едва достает макушкой до плеча Штерну и тот какое-то время думает, не будет ли этичнее присесть на стул, чтобы человеку было удобнее с ним разговаривать. Но потом понимает, что это движение, уместное с ребенком, для невысокого подростка может быть унизительным. Особенно если учесть, что мальчика Штерна представляют как "Георгия Александровича", а мальчика Мишу, как "Мишеньку".
   - У меня к вам будет один вопрос, - смущенным голосом говорит Штерн, доставая из сумки рукопись.
   Опущенного лица мальчика с высоты своего роста Штерн видеть не может, но поза маленького специалиста по классической древности становится еще более напряженной. Хотя казалось бы, куда уж больше.
   - Тут есть пара греческих выражений, - как можно более будничным тоном говорит Штерн. - Не могли бы вы помочь мне с переводом?
   Мальчик Миша поднимает голову и долго смотрит в глаза мальчику Штерну. Мама как раз уходит на кухню. Поэтому им даже не требуется никуда уходить из прихожей, что впрочем, было бы затруднительно. В двухкомнатной квартирке у будущего мужчины нет своего пространства, кроме выгородки из шкафов в одной комнате с лежачей бабушкой.
   - Здесь нет ни одного греческого выражения, - тихо, но с вызовом отвечает он Штерну. - Во всей рукописи.
   Прочитал всю целиком. В тайне от матери листал ночью под одеялом интимный дневник начала XX в. Мягко скажем, недетское чтение... Мальчик Миша внезапно понимает, что хвастаясь своей осведомленностью, прокололся в том, чего он знать по идее не должен, и густо краснеет. Сам Штерн, к счастью, краснеть уже отучился. Он тоже прочитал манускрипт до конца, и до его сознания тоже внезапно доходит, что именно может заставить покраснеть четырнадцатилетнего подростка. Кстати, довольно много чего. И еще неизвестно, какая страсть описана там откровеннее: плотская или платоническая, не говоря уж о путанице между предметом и адресатом.
   - Разумеется, нет, - делает ответное признание Штерн. - Но Шекспир на этих страницах тоже ни разу впрямую не цитируется. Тем не менее, отец, точнее дед, Гамлета здесь наличествует.
   Мальчик Миша снова поднимает глаза на Штерна. Ночь, темнота, силуэт на фоне занавешенного окна - вряд ли он разглядел что-то еще.
   - Вы его тоже видели?
   Штерн осторожно кивает, потому что мимо них в этот момент из кухни в комнату проходит Елена Степановна, что-то непринужденно напевая и как бы по делу. Отвернувшись в сторону, одними губами он шепчет:
   - Можем мы где-то встретиться и поговорить? Так чтобы это не вызвало подозрений?
   Потом поворачивается и смотрит на Мишу. Тот кивает и, глядя Штерну в глаза, совсем беззвучным шепотом сообщает:
   - В субботу, в одиннадцать мы с классом идем в Эрмитаж. Я могу отпроситься с экскурсии.
   - Тогда на спуске у львов в пятнадцать минут двенадцатого?
   Заговорщики тихонько кивают друг другу. Штерн начинает шнуровать ботинки.
   - Ну, что ж! Спасибо вам, Михаил Алексеевич! Вы мне очень помогли, - в голос говорит Штерн. - Прям не знаю, чтобы я без вас делал... Елена Степановна, - кричит он в кухню. - Спасибо вам за чай, за варенье, за вдохновенье на труд. Мой поклон Алексею Григорьевичу и вашей матушке.
   Хозяйка появляется в дверях кухни, само радушие. И тут же походя:
   - Мишенька, попрощался? Иди ужинать.
   Вот он, вот он этот нещадный контроль за каждым твоим шагом... Узнаешь себя, вчерашний подросток?... К сожалению, приходится делать вид, что теперь ты заодно со взрослыми.
   - Надеюсь, теперь с этой книжкой пойдет все быстрее, - прощаясь с хозяйкой, говорит Штерн. - Больше темных мест не осталось.
   И сбегает по лестнице. К черту, лифты!.. И так от этого домашнего уюта дышать нечем... Что у нас там еще сегодня?.. Моцарт?.. Пусть будет Моцарт...
  
   * * *
   Измучившись дневными разъездами и переговорами, он моментально заснул, едва только голова коснулась подушки. Проснулся он где-то около шести утра от птичьего гомона под окном. Для соловьев еще рано. Вероятно, дрозды, скворцы или зяблики. Хорошо вам, птицы, рано спать ложитесь, за компьютером не сидите, с людьми общаться вам не надо... Встав с кровати, Штерн подходит к окну и решительным движением его закрывает. Хотя бы часа два еще надо поспать... И тут в предутренних сумерках до его уха доносится скрип пера... Медленно, очень медленно он поворачивает голову и краем глаза видит сидящего за столом ночного гостя.
   Первая мысль - сигареты: початый блок как раз лежит на подоконнике. Вторая мысль - занавески: если курить в комнате, они пропитаются табачным дымом... призрак призраком, а правило есть правило. Третья мысль: к черту правила, моя комната, что хочу, то и делаю!... Тут же за ней мысль четвертая: зачем тогда правила, если ты готов плевать на них из-за малейшего пустяка?.. Пятая: и это называется "пустяка"?!.. Штерн!.. ты стоишь у окна, только что с постели, абсолютно голый, а у тебя за спиной сидит мертвый черносотенец!.. И, наконец, шестая: так, стоп! прекрати эту шизофрению... он всего лишь призрак, а ты - хоть креста на тебе и нет - даже не обрезан ... так что бояться нечего... и вообще это твоя комната, черт подери!.. нечего шляться без приглашения, будь он хоть трижды привидение!...
   - Николай Андреич...
   Но за спиной уже тихо. Штерн поворачивается: он один в комнате. Надо сходить побеседовать с владельцем. А то это уже никуда не годится...
   О сне уже не может быть и речи, и все утро Штерн вот уже в который раз читает и перечитывает дневник. Поскольку ему надо проверить еще одно закравшееся подозрение, он решает без промедления сходить в архив, для чего ему нужно найти паспорт. Паспорт не в восторге от той фамилии, которая в нем записана, и постоянно прячется от ее обладателя. Предыдущий себе такого не позволял.
   - Вот когда к власти придем мы, настоящие романтики, отменим вас всех к чертовой матери!
   Штерн замирает посреди комнаты, ожидая, что его слова произведут на документ должное впечатление и тот, устыдившись, покажется на глаза. Вместо этого слова производят впечатление на самого Штерна, и он, устыдившись их, понимает, что когда к власти приходят действительно настоящие романтики, вроде того, что был у него сегодня в гостях, только и остается надежда, что на паспорта. Их еще хоть как-то можно подделать, подправив сословное происхождение, национальность, вероисповедание - в зависимости от того, что именно не устраивает настоящих романтиков. А часто даже и поддельные паспорта не спасают. Реабилитированный документ высовывает свой уголок из-под клавиатуры, Штерн запихивает его в сумку и, заняв свои слух и сердце Вивальди, отправляется на Сенатскую.
  
   После архива, он идет в библиотеку, где продолжает знакомиться с трудами комментируемого автора. Обедать он, вопреки своим принципам, идет в заведение на Караванную, где - опять же вопреки принципам - прямо во время еды снова читает рукопись, каждый раз старательно вытирая пальцы салфеткой, прежде чем перелистнуть страницу. Потом - на этот раз уже без пальто - отправляется в Отдел рукописей и там долго сличает письма Л. со страничками ксерокопий.
   Переписанный в издательстве адрес указывает на отдаленный конец Коломны. Проходя по улицам, где когда-то блуждал, запутавшись между субъективными теориями и объективными потребностями, его прежний литературный кумир, Штерн не может не поражаться, насколько органично ложится окружающий его городской пейзаж на пение Луи Армстронга. Чем ближе к Пряжке, тем больше отчуждения к одинокому путнику. Город, ты интроверт. Громады домов вздымаются темными стенами с облупившейся штукатуркой и трещинами по внутренним фасадам, в свете загорающихся фонарей равнодушно отблескивают бензиновой пленкой темные окна. Манкируя внешним наблюдателем, светятся внутренним беспорядком обитаемые квартиры. Темная лестница, укрывшаяся в глубине лабиринта дворов, приводит его на самый последний этаж. Деревянная входная дверь покрыта таким слоем масляной краски, наросшим с конца XIX века, что на ней с трудом угадывается декоративная резьба. Штерн дергает архаичную рукоятку дверного звонка, и, услышав шаги, достает из сумки длинную книжицу в картонном перелете. Дверь открывает невысокого роста мужчина сильно за пятьдесят с равномерно серыми от седины волосами, облаченный в стеганный ватный халат из светло-зеленого шелка. Конец не только рабочего, но и светового дня, но для кого-то это может быть и утро.
   - Ваше? - спрашивает Штерн, показывая ему рукопись.
   Мужчина вздрагивает и делает неловкую попытку захлопнуть приоткрытую дверь. Но, как уже говорилось, в это время года самое главное иметь на ногах хорошие ботинки с толстой подошвой - достаточно крепкие, чтобы выдержать столкновение с дубовой дверью позапрошлого столетия. Хозяин тут же признает свое поражение, отступая в глубину прихожей. Штерн проскальзывает внутрь, прикрывая за собой дверь. Потом метнув взгляд на застывшего в нескольких шагах от него владельца квартиры, ставит замки на упор и закрывает дверь на огромный железный крюк. Так в случае чего можно будет быстрее покинуть помещение.
   - Судя по эмоциональной реакции, ответ на мой вопрос должен быть утвердительным.
   Хозяин, как будто, немного пришел в себя. Достал из кармана халата портсигар с зажигалкой. Встал, прислонившись к изысканному шкафчику красного дерева, и быстро курит, выпуская ртом клубы дыма. Не поднимая глаз, настороженно поглядывает в сторону Штерна. Штерн стоит с рукописью в руке, держа ее перед собой все с тем же немым вопросом, на который он пришел получить ответ. Пользуясь паузой, разглядывает своего оппонента. У того ухоженная седая шевелюра, гладкое, чуть полнеющее лицо, из тех, что нравятся пожилым женщинам, и очень красивые руки, выдающие заботу не только о собственной красоте, но и о здоровье. Даже на взгляд Штерна он все еще очень недурен собой. Обстановка квартиры выдает привыкшего заботиться о себе холостяка. "Неужели и ты лет через тридцать превратишься в такое же унылое дерьмо?" - думает Штерн.
   - Я не понимаю, что вам от меня нужно, - не выдерживает затянувшейся паузы владелец. Голос у него под стать его облику. Такой же мягкий и внешне безвольный, но с сознанием собственного достоинства.
   - Моя фамилия Штерн. Мне поручен подбор и подготовка текста избранных произведений вашего деда, составление комментария и написание вступительной статьи. Также волею судьбы я занимаюсь и этой рукописью. В связи с чем хотелось бы выяснить, откуда она у вас.
   Наследник и правообладатель дергается лицом, выдавая какое-то подобие неловкой усмешки.
   - И вы считаете, это нормально вламываться ко мне без приглашения только для того, чтобы задать этот вопрос?
   - Хотите знать, почему я этим занимаюсь? Дело в том, что из трех штатных и внештатных сотрудниц, которым последовательно был поручен компьютерный набор этого дневника, одна впала в депрессию и чуть было не лишилась рассудка на почве ночных видений. Вторая чуть было сама не лишила себя кофе и табака, без которых не в состоянии работать. А третья в связи с недавним рождением сына впала в мистицизм и народное православие. Надо полагать, с вашей точки зрения, это нормально?
   Владелец, все так же не глядя на Штерна, едва заметно пожимает плечами и даже, как будто слегка кривится.
   - Я предупредил ту даму в издательстве, что рукопись не следует брать домой. Если они сочли для себя возможным этим предупреждением пренебречь, то я искренне не понимаю, какие могут быть ко мне претензии.
   Его безразличие к постигшему женщин несчастью и раздражение о того, что ему поставили это на вид, настолько бросается в глаза, что Штерн просто не может сдержать усмешки.
   - То есть, когда человек входит к вам в квартиру, предварительно позвонив в дверь, которую вы сами же ему и открываете, представившись, пусть и с некоторым опозданием, и объяснив цель своего визита, вы называете это ненормальным. А когда по квартире трех заслуженных работниц дисплея и клавиатуры без всякого приглашения с их стороны расхаживает призрак вашего деда, это, вы полагаете, в порядке вещей? А что же вы сами тогда так дернулись, увидав у меня в руках сей невинный предмет?
   Владелец поднимает на Штерна сероватые с поволокой глаза. И там страх, затаившийся липкий страх, правда, очень далеко в глубине. Так что Штерн решает продолжать в том же духе.
   - И знаете, что самое неприятное во всей этой истории? Вовсе даже не то, что вы позволяете своим мертвым родственникам разгуливать без присмотра, хотя о настолько пожилых людях можно было бы заботиться и получше. И даже не то, что работники издательства, из которых добрая половина принадлежит к числу столь ненавидимых вашим дедом инородцев, вынуждена иметь дело с его отвратительной писаниной, унижающей человеческое достоинство. Да-да, человеческое... Не только мое, но и ваше...
   Потомок русофила безотрывно смотрит на Штерна, видимо, пытаясь следить за неочевидным ему самому ходом мысли.
   - Так вот, это еще не самое неприятное. А вот, что лично мне во всем этом больше всего не нравится, так это то, что ваш дед является по ночам и пишет неизвестно что в рукописи, к которой он не имеет ни малейшего отношения.
   Хозяин, уже погасивший сигарету в антикварной серебряной пепельнице, встряхивает седой гривой.
   - Простите, совсем перестал понимать вас. Что значит "не имеет отношения"?
   - А то, что это не его дневник, а чей-то другой.
   - Ничего не понимаю.
   - Очень просто. Это не его текст. Ну, хорошо, допустим, интимный дневник не то место, где стоит рассуждать о патриотизме и устройстве церкви... Но вы тут не найдете ни Софии, ни монады, ни Ибсена, ни Канта, ни плевков в сторону Ницше, без чего ваш дед даже простенькую пьеску написать был не в состоянии. Тут даже нигде нет полемики с Розановым, хотя уж повод-то благодатный. При том, что всякой образованщины... - Штерн пролистывает книжицу. - Задохнуться можно. На каждой странице какая-нибудь расхожая литературная цитата, причем без толку и без особого смысла. А самое главное, не талантливо!... Если уж человек способен так красиво ненавидеть евреев, то уж для описания устремлений собственной плоти мог бы и поэффектнее выражения употребить... И последнее, это не его почерк.
   - Я ничего не понимаю, - встряхивает головой хозяин квартиры. - Этот дневник достался мне в составе личного архива Л. вместе с его письмами к моей бабушке. Вероятно, она вернула ему его письма перед своей смертью. И уверяю вас, почерк тот же самый.
   - Не покажете?
   - Да-да, конечно...
   Хозяин дома ведет незваного гостя в комнату, которая выглядит так, как и должна выглядеть гостиная образованного человека, занятого интеллектуальным трудом. В отличие от той суровой реальности, какую в различных вариациях Штерну довелось наблюдать накануне. Рояль, книжный стеллаж с задвигающимися наверх дверцами для каждой полки, здоровенный секретер с кучей полочек, ящичков и широкой удобной столешницей, два небольших кресла под XV век по моде столетней давности - все то, от чего те немногие семьи, в которых сохранилась прежняя обстановка, были вынуждены избавиться при переезде в малогабаритные квартирки. На полу, естественно, лежит ковер, но желания снять надежные ботинки у Штерна не возникает, впрочем, хозяин и не настаивает. Не снимая пальто, гость усаживается в одно из кресел с шелковой кораллового цвета обивкой. По идее надо бы представиться полностью, но и этого желания у него пока нет. На верхней полке секретера прислоненный к стенке стоит увеличенный со старой фотографии портрет молодого Л., уже вкусившего славы и общественного признания - тот самый "штерноподобный муж", только с усами и короткой стрижкой, которого сам Штерн дважды имел удовольствие наблюдать ночью в своей квартире.
   - Скажите, а почему вы вообще решили публиковать этот дневник?
   Хозяин замирает у раскрытого секретера.
   - Я счел, что таково желание моего деда, - медленно произносит он.
   - Сомневаюсь, что таково было его желание. Особенно учитывая, что это не его текст...
   Владелец поворачивается к нему лицом, и некоторое время стоит, оперевшись о столешницу.
   - Нет, вы, очевидно, меня не поняли, - с некоторой запинкой произносит он, глядя Штерну в глаза. И опять в глубине его глаз сквозит холодок страха.
   - То есть вы хотите сказать, что так вы интерпретировали появление призрака?
   - Э-э-э... Да.
   - Сколько раз вы его наблюдали?
   - Дважды, - сглатывая и часто моргая, отвечает слабонервный потомок.
   - Прекрасно. Значит, сегодня у нас у обоих будет третье свидание.
   - Что? - запинаясь, переспрашивает хозяин дома. - Простите, что вы сказали?
   - Я сказал, что сегодня мы с вами оба увидим вашего деда в третий раз. За окном темнеет. И я намерен остаться у вас до тех пор, пока он снова к нам не явится.
   Мужчина у секретера заметно бледнеет и еще раз сглатывает.
   - Я еще не понял, способен ли он являться двум людям одновременно, - спокойным голосом продолжает Штерн. - Но то, что наличие в комнате другого человека ему не препятствует, это факт. Сын одной из наборщиц наблюдал его у себя дома, в своей комнатенке, где тут же за шкафом лежала его тяжелобольная бабушка. Так что смутить вашего родственника моим присутствием будет сложно. Тем более, как я уже сказал, мы с ним дважды встречались.
   - Так вы его видели? - как будто со вздохом облегчения спрашивает хозяин.
   - А с чего бы я к вам пришел?
   - И что?.. Не испугались?
   - Ну почему же? Неожиданно для себя обнаружить в своей спальне незнакомого мужчину, даже если он занят вполне себе мирным занятием, согласитесь, все-таки не самое приятное впечатление.
   Владелец рукописи с интересом смотрит на Штерна.
   - То есть, увидев привидение, вы не испугались... Не подумали, что сошли с ума? Или что у вас начались галлюцинации? Не были потрясены увиденным?
   Штерн так же с интересом смотрит на недоумевающего человека.
   - Меня, честно говоря, больше взволновало, не видел ли он меня.
   На лице мужчины появляется нервная усмешка.
   - А было на что посмотреть?
   Штерн в упор смотрит на его лощеную физиономию.
   - Кому как. А только вот эту улыбочку извольте-ка с лица стереть. Мне, конечно, импонирует ваш половой интернационализм, только дедушка ваш, боюсь, его бы не одобрил.
   - Да, простите, мне, видимо, показалось... - опускает глаза хозяин.
   - Когда кажется, креститься надо, - хмыкает в сторону Штерн, скользнув взглядом по красному углу, увешанному потемневшими образами. - Вы мне письма показать обещали.
   - Да-да, конечно... - наследник еще раз оборачивается к секретеру, потом оглядывается. - А имя-отчество ваше можно узнать?
   - Георгий Александрович.
   Тот удовлетворенно хмыкает.
   - Ваше я знаю, так что не трудитесь представляться.
   - Я правильно понял, что вы из балтийских немцев? - не может успокоиться хозяин.
   - Я-то?... - с насмешкой смотрит на него Штерн.
   Тот неожиданно смущается еще больше.
   - Да, простите, я не подумал...
   - Вы так говорите, - усмехается Штерн, - как будто в том, чтобы быть евреем, есть что-то неприличное... Я надеюсь, вы никого сегодня не ждете.
   - Видимо, уже нет, - покорно соглашается владелец с горестным вздохом.
   - Вот и прекрасно.
   Штерн встает с кресла, немного отодвигает стул, стоящий у секретера, и кладет на столешницу манускрипт. Зажигает лампу с грибообразным зеленым абажуром, вроде тех, какие еще можно видеть в библиотеке в научно-техническом зале.
   - Это для вас, Николай Андреич...
   Хозяин вздрагивает.
   - А с вами, Андрей Леонидыч, мы присядем вот здесь, - он возвращается к креслам, стоящим с двух сторон от журнального столика.
   Андрей Леонидович покорно садится и принимается рассказывать о том, как он ездил в Париж к потомкам - законным наследникам Л. - которые совершенно не ценят его вклад в русскую культуру, не чтят родственной связи с великим человеком... Штерну оказывается достаточным внимательно посмотреть на говорящего, слегка приподняв бровь, чтобы этот восторженный "истинный потомок" прекратил свои излияния.
   - Они практически забыли русский язык... - оправдываясь, говорит тот.
   - Вот это уже лучше, - кивает Штерн.
   Пачка писем оказывается перевязанной посеревшей от старости кружевной лентой. Конечно же, их читали, и не так давно. Может быть, что-то из этой пачки утеряно, и в любом случае, не худо бы сначала разложить их по хронологии... но набившему глаз на изучении этого почерка Штерну тут же бросается в глаза, что письма написаны разными людьми.
   - Манускрипт мне не подадите?
   Потом видя, что хозяин мнется, он сам встает за дневником и, раскрыв его на коленях, начинает сравнивать с ним вынимаемые из конвертов письма. Порывшись в рассыпанной пачке, он выбирает два, датированных одним месяцем.
   - Смотрите, вот это - почерк вашего деда, а вот это - автор нашей рукописи.
   - Но они адресованы одной женщине!..
   - А что, двое не могут любить одного человека? Не спорю, почерки очень похожи. Очень. Но есть ряд нюансов.
   Еще какое-то время уходит на то, чтобы указать эти самые "нюансы", заодно просветив человека относительно того, что такое дукт, угол и воздушный ход пера, общие и частные признаки. Потом они вместе раскладывают письма по двум неравным кучкам, и внутри кучек - по хронологии. И только после этого Штерн откладывает дневник на приготовленное для ночного визитера место и принимается за чтение писем.
   - Вот вам, пожалуйста! - одно за другим он вытаскивает письма из первой тоненькой пачки. - Монада... София... тут Кант... тут спасение отечества... снова Кант... Что я вам говорил?.. Дедушка ваш знал, о чем разговаривать с женщинами. А о чем пишет тот другой? ­- Штерн разворачивает пару писем из толстой пачки. - Сплошь одни излияния чувств!.. А ну вот тут еще описание природы... рассказ о посещенном концерте... но все равно, косвенно - про то же самое... а вот еще и стихи... разумеется, любовные, и очень посредственные... расспросы про здоровье... В общем, обычная банальная любовная переписка. Почти то же самое, что в дневнике, только без телесной конкретики. Потому что адресовано даме. И при этом, смотрите, у нас одинаковые инициалы в подписи, одинаковое обращение, одинаковое расположение текста на бумаге, одинаково - если не считать нюансов почерка - надписанный адрес. Такое впечатление, что кто-то хотел создать иллюзию, что эти письма писались не двумя, а одним человеком.
   Штерн смотрит на притихшего потомка.
   - Расскажите-ка мне про вашу бабушку.
   Андрей Леонидович хмурится, собираясь с мыслями. И тут в наступившей тишине явственно раздается скрип металлического пера. Мужчина напротив тут же бледнеет и застывает в кресле, как изваяние. Хотя нет, изваяния не дрожат и не покрываются каплями пота.
   - Что он делает? - спрашивает сидящий в пол-оборота к секретеру Штерн.
   Но видя, что ответа ему не дождаться, предлагает сам:
   - Хорошо, давайте я буду говорить, что я вижу. А вы кивайте, если видите то же самое.
   Андрей Леонидович судорожно кивает, не отрывая взгляд от сидящей за секретером фигуры. Штерн поворачивается к секретеру, какое-то время просто смотрит. Потом, вытянув ноги, откидывается на спинку кресла и, закинув руки за голову, принимается за описание.
   - Я вижу перед собой молодого мужчину с темными слегка волнистыми волосами, голубыми глазами и коротко острижеными усами, сидящего за секретером и пишущего в раскрытой рукописи металлическим пером, которое он макает в стеклянную чернильницу. Пишет он, - тут Штерн поднимается и, несмотря на возросший ужас в глазах хозяина, издали заглядывает призраку через плечо. - Пишет он на самой последней странице, где есть запись. Просто ведет пером по уже написанным строчкам. "Ты навсегда останешься в моем сердце, чтобы ни случилось со мной после смерти, где бы ни суждено было мне оказаться. Ты, одна только ты!.. Ты изменила меня, заставила стать другим, обрести давно искомую мной полноту и единство существования. Этого твоего дара я никогда не смогу забыть и никогда не осмелюсь уже стать прежним, чтобы жить, как раньше. Где бы ты ни была, любовь моя, умоляю, прошу тебя, дождись! Дождись меня! Ибо только вместе, только вдвоем сможем войти мы в сияющие чертоги" Точка. Вероятно, на этом месте он исчезает.
   Однако, закончив писать, призрак кладет рядом перо, ждет, когда просохнут чернила, закрывает рукопись. Потом оборачивается назад и некоторое время смотрит на дрожащего в кресле хозяина дома. Просто смотрит.
   - Николай Андреич, - вновь делает попытку Штерн.
   Но моргает, и вот уже на стуле перед секретером никого нет. Рукопись лежит на столе так, будто ее и не открывали. Андрей Леонидович, опав в кресле и закрыв лицо рукой, тяжело дышит. Штерн подходит к высокому окну и открывает форточку. Потом возвращается к секретеру, берет рукопись и, приблизив ее к свету, изучает последнюю запись. Так и есть, ровно в тех местах, где рука призрака тянулась к чернильнице, след пера бледнеет, а потом более темные буквы отмечают письмо с новой порцией чернил на кончике пера. Значит, призрак не может выйти за пределы последовательности когда-то совершенных им действий. А им ли совершенных?... Ну, конечно же, им!.. Динамический стереотип и память тела - уж чего-чего, а этого не подделать. Это вам не оформление любовных эпистол.
   - Поздравляю вас, - говорит Штерн сидящему в кресле мужчине. - Эта гениальная сволочь не ваш предок. Вот только как нам теперь быть с предком настоящим?.. У вас нет, случайно, другого знакомого призрака?
   По затравленному взгляду внука понятно, что этот вопрос можно было и не задавать.
   - Ладно, сам найду.
   Но видя, что бодрости эти его слова не прибавляют, продолжает:
   - Андрей Леонидыч, ну будьте же вы, наконец, мужчиной. Возьмите себя в руки. Все ведь хорошо! Неужели же вам так приятно считать себя потомком, пусть и талантливого, но все же морального урода?.. Давайте мы с вами встретимся завтра, или даже лучше послезавтра... Вы за это время подберете мне фотографии из вывезенного вами архива, поищите письма близких родственников и друзей, как самого Л., так и вашей бабушки. А я пока пороюсь в архивах и соберу другую информацию...
   - И знаете что, - вспоминает он Елену Степановну. - Есть прекрасное народное средство против депрессии, вызванной привидениями. Это чай с вареньем... У вас что, нет варенья?... Андрей Леонидыч!... И вы еще проповедуете любовь к корням? Не имея в доме варенья? Да еще в чем-то упрекаете потомков нищей русской эмиграции?... Вот, кстати, - заканчивает он, подняв указательный палец и обращаясь одновременно к портрету Л. и к хозяину дома, - между прочим, типично русская непоследовательность!...
   Хозяин молча взирает на него с видом печального скептика.
   - Все, откланиваюсь, - говорит Штерн, убирая в сумку рукопись. - Призрак ночует у меня. Не забудьте запереть дверь. А то, как бы к вам не пришли другие, более хлопотные визитеры...
   На метро, с учетом пересадки, уже не успеть. Соответственно задача сводится к тому, чтобы дойти до ближайшего проспекта и поймать идущую в нужную сторону машину. И хорошо бы успеть до того, как разведут Литейный мост. Какое-то время Штерн думает, в какую сторону двинуться, потом поворачивается спиной к Мойке и идет в направлении Офицерской. Впереди на другой стороне улицы два пьяных человека выясняют отношения с третьим, не менее пьяным. Судя по его возражениям, они пытаются отнять у него пивные бутылки, которые он несет зажатыми меж пальцев за горлышки, по две в каждой руке.
   - С каких это, я вас спрашиваю, пор пьяный интеллигент не может пройти по Коломне, чтобы какая-то пролетарская шваль не попыталась изъять у него честно заработанное бухло?
   Улыбнувшись, Штерн ускоряет шаг, на ходу вытаскивая из внутреннего кармана свою "фройляйн". Должны же ему когда-нибудь порезать в драке лицо, раз уж у него самого рука не подымается...
   - Господа, признайтесь, давно к цирюльнику не ходили?
   Темная сталь, блеснувшая в тусклом свете уличных фонарей, и надо думать, легко узнаваемый силуэт "фройляйн" моментально производят нужное впечатление. Оба любителя халявной выпивки тут же превращаются в миролюбивых обывателей и, бормоча извинения, спешно удаляются восвояси.
   - Ведь ясно же, что если человек идет в такое время сразу с четырьмя, то это последние! - продолжает разоряться оскобленный в лучших чувствах интеллигент.
   Веселье не удалось... Ну, что ж, может статься, оно и к лучшему. В порыве благодарности человек протягивает облаченному в черное робин-гуду одну бутылку. Тот отрицательно мотает головой:
   - Неужели я похож на того, кто способен взять у человека последнее?
   Опустившийся интеллектуал издает довольный смешок, салютует Штерну и идет в сторону Мойки. Нет, ночью в городе музыку лучше не слушать.
  
   * * *
   Где бы найти для консультации призрака?.. Утро Штерн проводит в архиве и нет-нет, да и подымает глаза к тяжелой потолочной росписи. В таком старинном особняке, где устраивались балы, собирались члены тайного общества и хранилась коллекция всяческих древностей, непременно кто-то должен бродить по ночам. Но вот беда: у него нет близких знакомых среди сотрудников, а те, что есть, недостаточно сумасшедшие, чтобы их можно было расспрашивать о таких вещах.
   Потом, проходя под копытами Всадника, он долго всматривается в конское брюхо с начищенными до золотого блеска яйцами. По идее, если погрозить ему кулаком, да выкрикнуть какую-нибудь непристойность, глядишь, он за тобой и погонится. Вот только, как после этого с ним разговаривать? Да и вообще, Штерн с трудом представляет себя беседующим с императором. Нет, надо найти кого-нибудь попроще. По этой же причине отпадает Инженерный замок, кто бы там ни бродил, и Эрмитаж.
   В библиотеке ему удается оказаться в ГАКе наедине с Александром, и он решает попытать счастья. У Александра светлые, почти белые волосы, голубые глаза и бледная, почти прозрачная кожа, сквозь которую на лбу и висках просвечивают зеленоватые вены. При взгляде на него сам собой приходит на память рассказ о неких белых цветах, которые столь прекрасны, что их называют ресницами Бальдера, и одного упоминания которых достаточно, чтобы о самом Бальдере не сказать больше ни слова. А еще он всегда молчит и никогда не смотрит в глаза, предпочитая общаться со Штерном, опустив голову или прикрыв прозрачные веки, осененные этими самыми ресницами. Почитатель скальдической поэзии какое-то время наблюдает, как библиограф склоняется над каталожным ящиком, и внимательно следит за тем, как подрагивают белые паутинки его ресниц в одном ритме с перебираемыми карточками. Потом, как можно более небрежно, задает свой вопрос:
   - Александр Евгеньевич, вам что-нибудь известно о призраках в Публичной библиотеке?
   Пальцы замирают средь карточек, ресницы продолжают биться. Плавным движением это арийский красавец извлекает свою мраморную кисть из ящика и еще более плавным жестом задвигает ящик на место. Потом, ни слова не говоря, протягивает Штерну его незашифрованные требования.
   - Я, наверное, что-то не то сказал, - пытается извиниться любопытный читатель Штерн.
   - Вы всегда говорите что-то не то.
   Ошарашенному Штерну ничего не остается, как забрать из рук прекрасного аса свои бумажки.
   - Э-э... Послушайте... Ладно, признаю, я задал дурацкий вопрос... Но эти змеи у меня ведь просто не примут заявки без шифров!
   Но тот уже проходит мимо Штерна и идет к выходу из каталога. Через пару шагов он останавливается, поворачивает к Штерну свое бледное лицо, и Штерн вдруг внезапно осознает, что он впервые в жизни глядит робкому Александру прямо в глаза.
   - Со всем этим, пожалуйста, к Геннадию Константиновичу. А у нас с вами все кончено.
   Вот те на!.. Оказывается, между ними что-то было... Штерн встряхивает рукой, смотрит на свои электронные часы. Где-то через полтора часа у Александра заканчивается дежурство. И теоретически, если повезет, он успеет подать требования, так чтобы получить какие-то книги еще сегодня. Ну, что ж, остается идти в зал и дальше работать над комментарием. Хотя разрешить вопрос с призраком было бы предпочтительнее...
  
   Когда у Александра заканчивается смена, он о чем-то тихо переговаривается с напарником. Штерн видит из глубины зала, как эти двое - до прозрачности белый и рыжий в темных веснушках - смотрят в его сторону. Полдень с Закатом с упреком глядят в сторону одинокой Ночи. Ничего хорошего не сулит этот треугольник. Александр, шевельнув под свитером острыми лопатками-крыльями, сгорбившись, уходит из зала, и Штерн видит, как Геннадий с многозначительным взглядом манит его к себе пальцем. Час от часу нелегче... Штерн закрывает книгу, собирает незашифрованные требования и идет к столу дежурного библиографа, где покорно садится на один из стоящих перед ним двух читательских стульев. Занявший свое место Геннадий смотрит на него своими чайно-зелеными глазами, сложив руки лодочкой и спрятав между ладонями свой коршуноподобный веснушчатый нос. Как будто раздумывает, что бы ему такого со Штерном сделать.
   - А между тем, у меня незашифрованы требования, - с упреком говорит ему Штерн, кладя перед ним пачку заявок.
   - Совсем остатки совести потеряли? - не глядя на листки, строгим голосом говорит ему Геннадий. - На уфологов теперь работаете?
   Штерн молчит. Не каждому признаешься, что у тебя дома по квартире шляется призрак. И чтобы понять, что ему нужно, необходимо взять интервью у какого-нибудь другого призрака.
   - Штерн, вы понимаете, что с каждым таким вот заказом вы скатываетесь все ниже и ниже?
   Опустив голову, Штерн молчит. Еще бы он этого не понимал...
   - Ну, хорошо. Деньги они вам платят. Можно как-то понять. Но Сашку-то зачем всякими глупостями терзать было?
   А вот уж это - просто удар ниже пояса. Штерн поднимает голову и смотрит в насмешливые глаза цвета крепкого зеленого чая. Аж скулы сводит от горечи, стоит только представить, какого вкуса должен быть этот напиток.
   - Я бы не стал его спрашивать, если бы в этом не было необходимости. Но говоря между нами... совсем между нами... - понижает он голос. - Мне кажется, он давно искал этого предлога.
   От насмешки в зеленых глазах не остается и следа, хоть обладатель их и делает вид, что не понял намека.
   - Хорошо. Я познакомлю вас с человеком, который утверждает, что видел здесь призраков. Но если вы думаете, что сможете запросто пообщаться с Дубровским или с бароном Корфом, вы глубоко заблуждаетесь.
   - Не-не, - поспешно прерывает его Штерн. - Мне нужен кто-нибудь попроще. Вроде безвозвратно пропавших читателей, или кого-нибудь, кто упал с лестницы, повесился в хранилище, ну или там был завален книгами, скажем, или каталожными ящиками...
   - Штерн, вы вообще в курсе, что по вам Пряжка плачет? - снова с усмешкой говорит Геннадий.
   Кандидат в сумасшедшие пожимает плечами.
   - А кому от этого плохо?
   - Ладно, - библиограф снова пытается придать лицу серьезное выражение. - Будем считать, что договорились. Но вы будете мне должны.
   - Что, прямо сейчас? - с ухмылкой интересуется Штерн.
   - Нет. По окончании моего дежурства угостите меня кофе. Не здесь, разумеется, а снаружи. Передам вам информацию и изложу свои пожелания, - с улыбкой добавляет Геннадий.
   - Что, все так серьезно? - продолжает улыбаться углом рта Штерн.
   - А то! Призраки же... - совсем уже похабно ухмыляется в ответ эта рыжая стервь.
   - Не знаю... Я бы, честно говоря, предпочел традиционный вариант. Под крышей.
   - Вот уж что-что, а ваши предпочтения меня в последнюю очередь интересуют. Давайте требования.
   Штерн не выдерживает и со смущенной улыбкой смеется.
   - Кунцевич, у вас так красиво получается разыгрывать циника...
   - Так, все! В ГАК я иду один!
   Да что ж они, сговорились сегодня что ли?...
   - Э-э... подождите. А если там название переврано? Это ж по старой литературе выписано.
   Геннадий на ходу оборачивается, тряхнув своими темно-рыжими волосами, и красноречиво смотрит сквозь грязные пряди на оставшегося сидеть Штерна. В этот момент он просто до невозможности прекрасен. Ну почему только девки этого не видят?... Дуры они все-таки...
  
   В кафе на Невском они, не сговариваясь, выбирают место у окна. На улице не торопясь идет первый за эту весну дождь, и в отсутствие зонта возможность наблюдать за настроем небес становится стратегической необходимостью. Штерн протягивает Геннадию сигаретную пачку, потом дает прикурить от своей зажигалки. Только после этого закуривает сам.
   - Его зовут Никанор Алексеич, - говорит красный всадник, жадно затягиваясь и выпуская огромный клуб дыма. - Он работает в отделе Полиграфии. Сидит там до самого закрытия, так что вы еще сегодня успеете с ним переговорить.
   Его черный собрат довольно ухмыляется.
   - Ну и каково же будет ваше ответное пожелание? Не за этим же вы меня сюда вытащили, чтобы имя-отчество сотрудника сообщить?
   Тот улыбается, расплываясь всей своей веснушчатой физиономией.
   - Кофе приличного захотелось на халяву. В приличном месте.
   - С приличным человеком? - улыбается Штерн.
   - Угу. Пригласите меня к себе в гости, наконец. Сколько можно уже?
   Штерн удивленно поднимает левую бровь.
   - Так это и есть ваши условия?
   Геннадий кивает.
   - Я бы вас сам к себе позвал, но я живу с мамой. Там даже чаю выпить непросто.
   Штерн смотрит на него почти с нежностью.
   - Ну, приглашу вас в гости? И что дальше? Что мы будем делать?
   - А что делают люди, когда ходят друг к другу в гости? Угостите меня чаем. Почитаете мне свои стихи, я почитаю вам свои. Обсудим с вами мою последнюю публикацию, с которой вы, безусловно, уже ознакомились. Расскажете мне, как у вас продвигаются дела с этими черносотенцами. А дальше... дальше - как захотите... Надо же вам иногда с кем-то общаться.
   - Вообще-то, нет. Не надо. Я как-то привык разрешать собственные проблемы самолично.
   - Собственноручно, вы хотите сказать, - ухмыляется Геннадий.
   - Собственноручно, - кивает Штерн.
   - Ну, вот а мне собственноручно неинтересно. Впрочем, я вам ничего такого особого и не предлагаю. Ничего такого, чего бы мы с вами уже не делали. Чисто дружеское общение.
   - Хм, с каких это пор наши отношения стало возможным квалифицировать как дружеские?
   - Ну как? С тех самых пор и стало. Когда вы в первый раз любезно согласились оказать мне эту дружескую услугу.
   - Вы, конечно, имеете в виду, угостить сигаретой? - улыбается Штерн.
   - Разумеется, - ответно улыбается Геннадий.
   - Ах, вот как! - еще шире улыбается Штерн. - А тогда вы сказали, что это сатисфакция. За то, что я выношу вам мозг своими многочисленными библиографическим запросами.
   - Ну, дружба, она ведь на то и дружба, что избирательна, - расплывается в улыбке эта веснушчатая горбоносая акула, демонстрируя ряд кривых по-питерски желтых зубов. -Мозг вы выносите нам обоим, а сатисфакцию получаю от вас только я.
   Штерн мигом вспоминает сегодняшний разговор с Александром и тут же становится серьезным.
   - Ну, нет. Оказывать дружеские услуги человеку, который в тебя так откровенно влюблен. Будучи сам при этом влюблен в другого... На это даже я не способен.
   Кривая усмешка ползет по лицу Геннадия. Черт, только этого не хватало...
   - Вы когда Рите предложение сделаете? - чуть ли не кричит на него Штерн.
   Ухмылка тут же испаряется.
   - Не ваше дело.
   - Было бы не мое, если бы вы ко мне в гости не напрашивались. Чем вас, кстати, чердак перестал устраивать?
   - Там темно, - без всякого выражения отвечает поэт Кунцевич. - А мне бы ваше лицо хотелось иногда видеть.
   - Далось вам мое лицо... - раздраженно шипит в сторону Штерн.
   - Я помню это ваше дурацкое правило не целоваться, - погрустневшим тоном говорит этот зеленоглазый красавец. - Но должен же я с кем-то иногда еще и о литературе разговаривать. В приватной обстановке.
   Черт, как это все знакомо...
   - Ну, начните, что ли, хотя бы с Лялей встречаться. Ей, кажется, все равно, с кем. Лишь бы с мужчиной. Сами говорили мне, что она Бродского любит.
   - Зачем мне Ляля, когда есть Рита? - грустно усмехается тот.
   Не библиотека, а корабль уродов... Еще не понятно, кто страшнее в этом паноптикуме, читатели или сотрудники.
   - А зачем вам Рита? Если вы все равно с ней не спите и спать не собираетесь?
   В кафе играет уже порядком набивший оскомину Notre-Dame de Paris. И поскольку красивый молодой человек сидит напротив, опустив голову, и молчит, Штерн шепотом повторяет за парижским каноником и поэтом: "Quasimodo est malheureux, Quasimodo est triste..."
   - Вот только не вам над этим смеяться! - вскидывает голову непризнанный влюбленный, но увидев, что Штерн серьезен, тут же успокаивается.
   - Я не говорил вам, - произносит он в сторону. - В шестнадцать лет я чуть было не стал отцом. Совершенно того не желая. И с тех пор я решил, что не лягу в постель с женщиной, если не буду точно уверен, что хочу от нее детей.
   Штерн со вздохом кивает. Уж кому-кому, а ему эта логика очень понятна.
   - Я не уверен, что хочу детей от Риты, - продолжает Геннадий. - И потом... как я уже говорил, я живу не один. Я очень сильно сомневаюсь, что она понравится моей маме. Что вообще маме кто-то понравится.
   Штерн снова вздыхает. Это ему тоже очень хорошо знакомо.
   - Но у вас-то совсем другая ситуация, - почти с обвинением говорит Геннадий. - Вы, насколько я знаю, один живете. Чего ж вы-то со своим лирическим альтер-эго все медлите? Любопытно было бы на нее посмотреть, кстати.
   - Моему альтер-эго нравятся девочки.
   - Да ладно? - оживляется товарищ по несчастью. - Что ж вы себе такой неудачный объект поэтической страсти выбрали?
   - Нет, как раз для поэтической страсти объект очень даже удачный. Для всего остального... - Штерн вздыхает. - Но тут уж я точно ничего не выбирал... Видите, дело даже не в том, что ему нравятся девушки. Девушки так или иначе нравятся всем. Беда в том, что они сами в него влюбляются. Как-то он так умеет на них смотреть, что нам с вами еще учиться и учиться. Причем он сам себе даже отчета в этом не отдает.
   Геннадий хлопает темно-рыжими короткими ресницами.
   - Ничего не понимаю. Это разве не женщина?
   - Он женского пола. Но до какой степени он окажется девушкой, я думаю, этого он и сам не знает. Насколько я могу судить, он только недавно научился замечать влюбленные женские взгляды, и естественно, из благодарности, отказать никому не может. Мужские взгляды он притягивает в не меньшем количестве, но их он просто не замечает. Когда-нибудь научится, надо думать. Но тут самое главное, не упустить момент.
   - Откуда вы это знаете, если вы не общаетесь?
   - Ну, у меня есть свои информаторы, - уклончиво отвечает Штерн. - И потом, город. Несколько раз видел его в обнимку с какими-то эльфийскими девами, каждый раз - с разными. Просто нож в сердце. Вы даже не представляете...
   - Не знаю, - мрачно замечает Геннадий. - По-моему, через день слушать, как она выясняет отношения с этим придурком, который ее ни в грош не ставит, гораздо хуже.
   "Придурка" Штерн видел всего один раз, но счастливого любовника ему жаль даже больше, чем несчастного Кунцевича.
   - Ну, у каждого свои испытания... А что с Александром?
   Геннадий как-то нехорошо усмехается.
   - Что с Сашкой?.. Он недавно издал сборник стихотворений. Не смейтесь, не смейтесь... Вот увидите, он вам еще экземпляр с дарственной надписью подарит. Так вот к чему это я?.. Там есть несколько вещиц, из последних, в которых упоминается некая синеокая блядь.
   - Что прямо так и сказано? - изумляется несоответствию стилистики Штерн.
   - Нет, - откровенно веселится Геннадий. - Там она как-то иначе называется, то "неверная", то "изменница", то еще как-то, но смысл тот же.
   - Не понял...
   - Ну, что же тут непонятного? Человек в своих фантазиях может прожить целую жизнь. Вот он ее с вами и прожил. А тут раз, и суровая реальность! Не себя же он будет винить за вскрывшееся несоответствие... И, разумеется, не эту прожитую им жизнь...
   - Ну, допустим... - хмурится Штерн. - В целом мне эта логика, безусловно, понятна. Но только откуда взялась суровая реальность?
   - Чердак-с... - разводит руками Геннадий.
   Штерн в изумлении таращится на своего горе-любовника.
   - А кто за язык тянул?
   - Я ему ничего не говорил. По мне, так тут совсем нечем хвастаться. Просто любящее сердце, оно, знаете ли, ревниво. Само все подмечает.
   - Тьфу-ты!... А почему в женском роде?
   Геннадий расплывается в мстительной улыбке.
   - Вас, Штерн, очень непросто воспринимать как мужчину.
   Штерн фыркает.
   - Попробуйте это библиотечной группе объяснить. Будьте так любезны...
   Геннадий уже откровенно смеется.
   - Ну, вы же сами мне только что про свою тень объясняли, что девушек все любят... Во-во, а когда вы вот так глаза закатываете, с этим вот выражением страдания, это вас делает просто неотразимым...
   - И что?! В ГАК он меня теперь водить не будет?.. Как понимать это его "у нас с вами все кончено"?
   - Так и понимать. Не будет водить, - улыбается Геннадий. - И я не буду.
   Штерн, отпивающий в этот момент из чашки подостывший кофе, чуть ли не захлебывается им от неожиданности.
   - Да, вы что?! Как так можно?
   - Так и можно, - продолжает улыбаться медноголовый красавец. - Вы мне отказали, вот и я вам сейчас отказываю.
   - Кунцевич! Так нельзя!.. Генка, ну, правда же, так нельзя.
   - Можно. Из коллегиальной солидарности. Мне с Сашкой еще работать и работать, а без вашей правой руки, я уж как-нибудь проживу.
   Штерн откровенно не знает, что сказать. Он достает сигарету и закуривает. Кидает пачку Геннадию. Тот вынимает себе и прикуривает от протянутой ему через стол зажигалки. Бред какой-то...
   - Слушайте, а зачем вы меня вообще сюда вытащили, если еще там, в зале, все решили?
   - Ну, кто знает... Вдруг бы мне с вашим сердцем повезло немножечко больше... - с грустной улыбкой говорит Геннадий.
   Штерн молчит. Но спросить все-таки надо.
   - И что мне теперь, спрашивается, делать в этой вашей любвеобильной библиотеке?
   - Ну, будете, как все. Без преференций. Будете для систематики подавать список того, что ищете, чтобы сократить время визита в каталог. Будете с самого начала правильно заполнять требования, чтобы в ГАКе можно было без вас справиться. Глядишь, вам и самому это пойдет на пользу. А то я даже не знаю, как мне вам объяснить, насколько вы утомительны и невыносимы в качестве читателя.
   Штерн докуривает. Смотрит на часы.
   - Призраков пойдете ловить?
   Штерн кивает. Стиснув зубы и стараясь не смотреть на Геннадия, он встает, обходит столик и на лету ловит протянутую ему руку. Но не для рукопожатия, а чтобы на мгновение крепко сжать в левой ладони длинные веснушчатые пальцы с вечным трауром под ногтями.
   - Ладно, не поминай лихом...
   - Ты тоже.
   Так же не глядя, скорее чувствуя на переферии зрения этот прощальный кивок, Штерн выходит на улицу. И ненависть, бешеная ненависть к самому себе клокочет в его сердце. "Все из-за тебя, проклятая гнида!" - шепчет он своему отражению в витрине, изо всех сил стараясь не смотреть в его сторону. Просто чтобы не разбить кулаком стекло. На улице по-прежнему моросит дождь. Штерн вытирает ладонью лицо, скользя по глазам, и убирая со лба намокшие пряди. В такие моменты отсутствие зонта только уместно... И никакая музыка не исправит положение...
  
   Лестница, ведущая в Полиграфию, напоминает обычную лестницу в жилом доме XIX века. Сходство усиливается от того, что для того, чтобы войти в книгохранилище, нужно нажать на кнопку электрического звонка. Штерну открывает невысокого роста старичок, лысый и с седыми усами, в огромных тяжелых очках.
   - Мы через полчаса закрываемся, - говорит он, тем не мене протягивая руку за требованиями со штампами-приглашениями "Прошу в отдел Полиграфии".
   - Никанор Алексеич? К сожалению, сегодня я не за книгами.
   - А!.. Вы, наверное, по поводу призраков? Заходите-заходите... Геннадий Константинович про вас рассказывал.
   Штерн изо всех сил сжимает челюсти, изгоняя из памяти запрокинутое веснушчатое лицо с полуоткрытым ртом и сомкнутыми ресницами, едва различимое в полумраке чердака, но все-таки различимое. Больше его таким не увидеть... не услышать прерывистого дыхания, не ощутить под пальцами упругого напряжения чужой плоти. Больно уж непомерна цена...
   Хранитель между тем воодушевленно рассказывает, где, когда и при каких обстоятельствах он слышал разные странные звуки, видел какое-то движение и ощущал чье-то необъяснимое присутствие.
   - Можем мы сегодня попытаться с кем-то из них увидеться? - прерывает его Штерн.
   - Надо попробовать. Сложность в том, что все это происходит уже после закрытия. У меня есть некоторая договоренность, и мне иногда позволяют задерживаться. Но вот как быть с вами?
   Потом они вместе идут через ГАК в другое крыло, проходят через русский алфавитный каталог в административное здание, где Никанор Алексеич о чем-то тихо переговаривается с милиционерами.
   - Все улажено. Вам нужно только сходить сдать контрольный листок на читательском входе, забрать свои вещи, если у вас там что-то осталось в гардеробе и подойти по улице к административному входу. Здесь я вам выпишу пропуск. Надеюсь, получаса нам хватит.
   Штерн кивает и идет обратно к площадке у Ленинского зала с тем, чтобы обычным путем пройти к выходу. Потому что кто ж его пустит пройти через ГАК?.. Когда все формальности выполнены и они вдвоем с сотрудником Полиграфии покидают административное здание, он слышит предупреждающий звонок и не может сдержать улыбки. В кои-то веки, этот сигнал его не касается. С тайной усмешкой победителя он расходится на ковровой дорожке читательского каталога со спешащими из зала Ритой и Лялей. С нежностью смотрит он, как дежурная дама у зала Корфа складывает в ящик массивного стола штампы и ручки, укладывает в сумочку очечник и выключает настольную лампу под зеленым абажуром. Как прекрасна библиотека с погашенным светом и без людей!.. Вот бы самому как-нибудь остаться тут призраком...
   Ожидать появления ночных визитеров они отправляются в глубину систематического каталога. Там уже практически темно, лишь горят вдалеке тусклым светом лампы дежурного освещения. Они тихонько присаживаются на две поставленные рядом деревянные лесенки-табуретки и начинают ждать. Никанор Алексеич жестами дает понять, что следует соблюдать абсолютную тишину. Штерн согласно кивает. Через какое-то время без всякой видимой причины им обоим становится явно не по себе. Пожилой хранитель начинает нервно теребить снятые очки. Штерна дико тянет курить. Вероятно, что-то с давлением, - думает Штерн. Может быть, к ночи опять будет дождь, а может, тут просто давно не проветривали и сейчас легким не хватает воздуха... И тут в дальнем конце каталога раздается грохот. Судя по звуку, упала одна из этих небольших деревянных лесенок, на двух из которых сидят сейчас охотники за привидениями. Никанор Алексеич, моментально оседлав свой крошечный носик очками, поднимает кверху указательный палец. Мол, что я вам говорил, молодой человек!..
   Штерн, мысленно перекрестившись, потом так же мысленно в негодовании сплюнув, встает и идет в направлении шума. И тут навстречу ему из темноты вываливается нелепого вида фигура... Боже ж ты мой!.. Да это всего лишь читательница!.. Пожилая дама в ярком клетчатом полупальто, нескольких разномастных юбках и продранных сетчатых чулках, которая вечно ходит на высоких каблуках и с высокой прической, типа расползшейся во все стороны "бабетты". Одна из тех странных посетителей библиотеки, как правило, пожилых, про которых всегда думаешь, что вот эти-то точно не в своем уме, тогда как ты сам до омерзения нормален. Они всюду ходят с отсутствующим взглядом и разговаривают с видимыми им одним собеседниками. Они одеты так, что ты не понимаешь, из какого они времени и есть ли у них свой дом. Они всегда выбирают самые дальние столы в конце зала, где могут спать среди разложенных перед ними книг, есть принесенную с собой еду или производить удивительные движения руками, словно вышивая невидимые ковры.
   - Кажется, я тут заснула... - не то спрашивает, не то объясняет она, проходя мимо Штерна.
   Делать нечего. Никанор Алексеич в сопровождении Штерна ведет заплутавшую посетительницу к выходу из административного здания. Выйдя на площадку у Ленинского зала, она уверенно идет в нужном направлении. Очевидно, не в первый раз выходит после закрытия.
   - А как же ваши вещи? - интересуется Штерн. - Завтра из гардероба их заберете?
   Она смотрит на него с такой снисходительной улыбкой, как будто говорит: "Дитя, малое дитя!.." Идущий подле нее Штерн все равно никак не может понять, каким образом сотрудники каталога могли покинуть свое рабочее место, оставив среди ящиков спящего человека. Да еще в таком помещении, где читателям обычно дозволяется находиться только в присутствии библиографа. Сопоставив эти странности, он решает попытать счастья.
   - Простите, сударыня, как вы думаете, зачем привидения являются обычным смертным?
   Она смотрит на него все с той же улыбкой, вывернув набок голову с рассыпающейся прической. Чуть ли уже не смеется.
   - Вот, скажем, если бы вы были привидением, для чего бы вы нам явились? - как бы полушутя продолжает Штерн.
   - А для чего являются друг другу люди? Спросите себя!.. Ну, конечно же, я явилась вам, чтобы вы помогли мне найти выход из библиотеки. Хоть я и не привидение, - машет она перед его лицом сухой ручкой в перстнях с накрашенными ногтями.
   - То есть привидения тоже являются за помощью... Но разве человек может помочь привидению?
   - Конечно, не может. Человек вообще ничего не может, молодой человек. Подумайте сами! - раскачиваясь на своих котурнах, она поднимается по крутым ступенькам, в узком проходе, ведущем в административный корпус. Штерн рефлекторно подхватывает пожилую леди под локоть.
   - Ни один человек не в состоянии помочь другому. Это если говорить о самом существенном, - продолжает она, наставительно-насмешливым тоном, идя мимо закрытых кабинетов. - Однако это не значит, что не надо пытаться. Вот вы же помогли мне?.. Хотя разве вам интересно, буду ли я есть сегодня что-то на ужин?.. И не помру ли я завтра от одиночества?..
   Штерн останавливается, мысленно прикидывая, что там у него сегодня с финансами, и чем может обернуться для него его приглашение.
   - Я пошутила, - смеется леди, оглядываясь на него снизу вверх со ступенек лестницы.
   Спускается она, кокетливо зажав правой рукой собранные в пучок хвосты юбок и помахивая сумочкой. Как какая-нибудь шикарная проститутка из старинных фильмов, - с восторгом думает Штерн. Однако желания предложить даме руку у него больше не возникает. У милицейского поста, читательница делает вид, что ищет в сумочке билет с контрольным листком, потом машет перед лицом эмвэдэшника ручкой с крашенными ногтями, мол, да ну, ерунда какая, и спускается вниз. Милиционеры только вздыхают и закатывают глаза, видимо, не в первый раз наблюдая эту сцену. Да, самому Штерну такой наглости еще учиться и учиться... Надо будет нагнать ее, - думает он, пока Никанор Алексеич подписывает Штерну пропуск. Но когда он сам спускается к вахте и выходит на улицу, читательница уже испарилась. Как ей удалось скрыться так быстро, учитывая ее неловкое передвижение на каблуках?... Загадка!..
  
   "Не значит, что не надо пытаться..." Зонта нет, дождя, впрочем, тоже - можно и пройтись. Порывшись в пачке с дисками, охотник за духами останавливается на сборнике Hedningarna. В мелком магазинчике за Каналом Штерн покупает ежевичный джем в стеклянной баночке и снова - внутренне насвистывая вслед за шведскими язычниками - идет путем Раскольникова, а потом дальше - в сторону Пряжки. И странно, Hedningarna Коломне тоже к лицу.
   - Опять вы... - открыв дверь, нервно вздыхает Андрей Леонидыч.
   - Принес вам варенье, - вместо приветствия сообщает Штерн.
   - Надеюсь, на этот раз без рукописи пришли?
   - Ну, зачем же оставлять пожилого человека страдать в одиночестве? Конечно, манускрипт со мной.
   И увидев изменившееся лицо хозяина, добавляет:
   - Послушайте, он же не со мной приходит общаться, а с вами. Неужели так трудно потерпеть несколько минут? В конце концов это же ваш родной дед... Думаете, мне с ним в одиночку особенно комфортно?
   Хозяин вздыхает и идет на кухню ставить чайник. Штерн вытирает ботинки, заходит в комнату и сразу принимается обустраивать рабочее место для автора дневника.
   - И сколько времени все это будет продолжаться? - интересуется непочтительный внук, вкатывая в гостиную сервировочный столик на колесиках.
   - Пока не пойму, что с вами делать.
   - Со мной? - удивляется хозяин, застывая с заварочным чайником в руке.
   - С вами и с вашими беспокойными родственниками. Согласитесь, что проблема тут явно семейная.
   На это замечание Андрей Леонидович реагирует примерно так же, как милиционеры на странную читательницу. "А ведь ты сам уже почти привидение!" - обращаясь к самому себе, непонятно чему радуется Штерн.
   - Нашли какие-нибудь фотографии?
   - Честно говоря, ожидал вас завтра.
   - Ну, завтра, так завтра...
   Может, оно и к лучшему. Объяснение с Генкой, потом эта загадочная дама, Hedningarna опять же.... Все это настраивает Штерна на совсем уж похоронный лад. Неправильное варенье, неправильные библиографы, неправильные призраки... Все сегодня неправильно... Хозяин ставит на столик пепельницу, достает портсигар, Штерн лезет в карман за своей пачкой... И вот неожиданно он ловит себя на том, что говорит с незнакомым человеком о таких вещах, о которых вообще никогда никому не рассказывал.
   - Это ведь ваша семейная квартира? Ваша бабушка еще в ней жила, я правильно понял?.. У нас тоже была такая, в которой жило три поколения семьи матери, с того самого года, как дом только построили. Тоже вход с бывшей черной лестницы. Тоже три комнаты. Тоже печки-голландки в комнатах и коридоре. Тоже рояль... Как я его в детстве ненавидел!.. А теперь, когда все кончилось, его-то мне больше всего и жаль. К сестре его было бы просто не поднять в квартиру, а в мою комнатку в Семенцах он, если б и влез, занял бы половину пространства... Книги еще как-то сумели распихать-раздарить - у меня дома все антресоли завалены русской классикой, а рояль задаром никому оказался не нужен... А как это все казалось незыблемым! Вся эта обстановка, все эти старинные обои в потеках, которые даже в голову не могло придти переклеить, потому что для этого пришлось бы освобождать от мебели комнату... все эти живописные трещины на потолке, которые никогда не заделать, потому что ни одна стремянка на такую высоту не достанет... Сама мысль о том, чтобы в собственном углу передвинуть диван или, скажем, стол, представлялась кощунством. Я уж не говорю о том, чтобы что-то повесить на стенку, нарушив тем самым гармонию всех этих бесчисленных картинок и фотографий - этого даже представить было нельзя... И эта изначальная заданность строя мысли и способов ее выражения, когда заранее известно, что читать, что слушать, что смотреть, с кем и на какие темы общаться... Казалось, что из этой тюрьмы благопристойности просто никогда не выбраться. Потому что ну кто же разменивает трехкомнатную квартиру в центре, даже и ради взрослых детей?.. И кто же уезжает учиться в другой город, если итак уже живешь в Питере?.. Сестра, как только подвернулась возможность, тут же вышла замуж за какого-то идиота, лишь бы только не жить с родителями. Понятно, что ничего хорошего из этого не вышло. Да и не могло, если самое главное в человеке не человек, а его квадратные метры... А я, как поступил в Университет, только и делал, что пьянствовал с народом из общежития. Чего мы там только не пили!.. Причем это же было время, когда даже самую дрянную водку можно было достать только с большим трудом, а вот поди ж ты... Кажется, я ни одного экзамена на первых двух курсах не приходил сдавать трезвым... При том что ведь допускали, и сдавал, и даже курсовые как-то писать умудрялся... А осенью третьего курса мы как-то уж очень рьяно что-то там в общаге на Кораблях отмечали. И я упился просто в черную... То есть скорее всего, ничего особенного и не случилось, банальное отравление. Ну, может, какие-то из внутренних органов решили вдруг, что настало время заявить свой протест... Но мне было настолько плохо!... Настолько, что у меня почему-то так в голове и засело: я должен был тогда умереть... Вполне возможно, что подсознательно именно к этому я и стремился в своей самодеструкции... Но почему-то не умер... Понятно, что когда я через сутки оклемался, то сразу домой не пошел, и пошел куда-то еще, потом - еще... Просто чтобы не объясняться с матерью. А когда, наконец, надумал ей позвонить, понял по ее голосу, что что-то случилось... Еще испугался, вдруг они с отцом настолько поссорились, что окончательно решили развестись. Спросил, все ли у него в порядке. А в ответ услышал нечто странное: "У него теперь всегда все будет в порядке..." Оказалось, что когда я валялся в собственной блевоте на полу в чужой комнате и думал, что умираю, отца убили. Прямо в нашем подъезде...
   Штерн останавливается, потому что внезапно ему становится трудно дышать. В комнате тишина. Зачем он все это рассказывает?... Или ему это все кажется, и на самом деле он говорит сам с собой?... Нет, зачем-то он начал это рассказывать... А, вот зачем!..
   - Я все-таки попал на похороны. Но то, что я увидел перед собой... В общем, это был уже не отец... Ему проломили голову молотком. Понятно, что в морге его как-то попытались привести в порядок, подгримировали, но то, что в итоге у них получилось... Короче, лучше бы они этого не делали... Но понимаете, в чем весь ужас... Дело в том, что у нас главой семьи всегда была мама. По крайней мере, мы, дети, привыкли так думать. Как она скажет, так и должно было все происходить. В любых вопросах. А отец... Отец только отшучивался. Вечно иронизировал, вечно не к месту хохмил, и все-то у него было не всерьез. Мать его, естественно, постоянно пилила, вечно на него раздражалась... Я дико его стыдился!.. Сначала - за его наивную преданность советскому строю, потом - за то, что он перестал заниматься своим делом и ушел в коммерцию. Хотя строго говоря, если б не он, мы бы тогда просто не выжили. Матери зарплату почти не платили, его собственный институт фактически развалился, а мои жалкие уроки особенно ничего не давали... Он всегда казался мне этаким без памяти влюбленным в мать подкаблучником - со всеми этими патетическими жестами, постоянными громогласными признаниями в любви, этими вечными цветами, купленными на последние деньги, бесконечным фотографированием ее в самых дурацких ситуациях... Мне все время было страшно неловко, что я, точнее, факт моего появления на свет, может иметь к этому какое-то отношение... При том что и я, и сестра маму просто боготворили. Она всем, в том числе и нам, казалась умнее, прекраснее, образованнее отца. Непонятно было, как она вообще вышла за него замуж... Но вот в чем штука: как только отца не стало, мы перестали быть семьей. Когда стало понятно, что это было именно убийство, а никакой не несчастный случай, и не случайное ограбление, мать сказала, что надо уезжать. И если бы отец был жив, он бы с ней безропотно согласился, а нам с сестрой даже и в голову не пришло бы возражать, раз уж таково решение "всей семьи"... Но тут мы сказали "нет". Квартиру продали, мебель раздали, мама уехала... Сестра через несколько лет тоже уехала, но живет в другом городе... И вот с сестрой нам сейчас фактически не о чем разговаривать. А с мамой... С ней я вообще едва могу общаться. Она так и не простила мне того, что меня в тот момент не было дома... А я до сих пор не могу понять, насколько нужно было меня ненавидеть, чтобы даже не попытаться меня разыскать. А потом не сказать мне сразу, что случилось... И самое страшное, что у меня так и засело в душе, что лучше бы мне и вправду умереть тогда ночью, но только чтобы отец остался жив... Но, видимо, он рассудил иначе...
   Со стороны секретера до его слуха доносится скрип пера.
   - Очень странное чувство, жить за другого человека. Которого, по сути, не знал и не ценил при жизни. И которого, на самом деле, не очень-то и достоин.
   Штерн в очередной раз закуривает, поворачивается лицом секретеру и смотрит на пишущего.
   - Я помню, тогда еще фантазировал, вот бы он явился мне, как тень к принцу Датскому. Очень хотелось в последний раз увидеть его живым. Но вот смотрю я на вашего предка, и думаю: хорошо, что он не приходит. Хорошо, что здесь не осталось ничего такого, что заставило бы его беспокоиться на том свете. Впрочем, он был таким последовательным атеистом, что мне даже и не представить, каково ему там сейчас. Очень хочется верить, что ему все-таки хорошо - "не быть" в этом его Ничто.
   Штерн встает и идет к секретеру. Садится рядом с ним на пол, чтобы было лучше видно, и, продолжая курить, смотрит в склоненное лицо пишущего. И почему-то в чужих сине-серых глазах видятся ему слезы. Или это он сам плачет?... Закончив писать, человек, как обычно, кладет ручку, закрывает дневник и, скользя взглядом по сидящему у его ног Штерну, оглядывается на своего внука. Оба гостя - призрак и кандидат в привидения - смотрят на склонившего голову хозяина дома. В какой-то момент, тот не выдерживает, убирает с лица ладонь, но встретившись взглядом со Штерном, тут же отводит глаза. Опять поднимает голову и смотрит в лицо призраку. Тот, вероятно, поймав, наконец, его взгляд, исчезает. Андрей Леонидович снова встречается взглядом с сидящим на ковре Штерном и снова тут же отводит глаза. Потом он судорожными движениями лезет за портсигаром, закуривает. И несколько секунд они молча наполняют комнату дымом, каждый со своего места.
   - Как она умерла? - спрашивает Штерн.
   - Дома, - хозяин снова отводит глаза. - Осенью 19.. года. От воспаления легких.
   Ага, "ноябрьская ночь" и "темные воды" из предпоследней записи...
   - То есть успели спасти и похоронили, как полагается... А топиться куда ходила?
   - На Мойку. К Матвееву мосту через Крюков. Бывший Тюремный.
   А шла, вероятно, к Поцелуеву, где влюбленные дают друг другу клятвы верности... Сигарета начинает тлеть фильтром, согревая пальцы, и только тут до сознания Штерна доходит, что все это время он щедро посыпал пеплом ковер. Он как раз собирается встать, чтобы хотя бы окурок загасить в пепельнице, когда его самого застигают врасплох вопросом:
   - Хорошо, допустим, они и вправду ее делили. Но почему вы так убеждены, что ребенок был не от Л., а от его брата? Только лишь потому, что Никита Андреич был влюблен в мою бабушку, а Николай Андреич - нет?
   - Не думаю я, чтобы они ее делили. Она бы сразу поняла, что что-то не то. Все-таки они очень разные по умонастроению, вероятно, и по поведению тоже. Так что встречалась она только с Никитой. А делаю я этот вывод исходя из того, что призрака интересуете именно вы. Все остальные видели только, как он пишет. Ни на кого больше он не оглядывался.
   - То есть вы хотите сказать, что опросили всех этих дам, работавших с рукописью? - оторопело пялится на Штерна хозяин. - Вот так запросто обошли всех и попросили описать явившееся им привидение?
   - Не сказал бы, что это было запросто... С женщинами вообще иногда очень трудно разговаривать. Но нужную мне информацию я получил.
   Андрей Леонидович отводит глаза и тяжело вздыхает. Тоже, надо думать, вспомнил о Пряжке...
   - Ну что вам сказать... Когда я общался с законными потомками Л., мне о привидениях ничего не рассказывали. По возвращении в Петербург, я принялся разбирать архив, но в первую же ночь стал свидетелем... - хозяин на секунду-другую замолкает. - Свидетелем того, что мы вами только что видели. На утро сразу бросился звонить в Париж. Придумал какую-то нелепую легенду, уже не помню, что именно, но выяснил, что никаких странных историй или воспоминаний с этой рукописью ни у кого связано.
   - То есть призрак начал являться только в Петербурге?
   - Да, в отеле в Париже я тоже ничего такого не помню.
   - Ну, значит, я прав.
   Штерн, наконец, встает. Хозяин долго-долго тушит свой окурок в пепельнице.
   - Я одного не понимаю, - говорит он. - Если у них было свидание с Никитой, то почему она не догадалась, что встречалась не с тем, в кого влюблена?
   Этот вопрос тоже в свое время взволновал Штерна.
   - Ну, вероятно, встречались они один единственный раз. В темноте, тайно, старались не то что лишний раз не шуметь, а случайного звука боялись издать. Надо полагать, она совсем не имела прежде никакого опыта и, скорее всего, собственными переживаниями увлечена была больше, чем другим человеком. Вполне возможно, что и согласие на свидание, она дала в письме. А до этого они с Л. ни разу не оказывались достаточно близко, чтобы потом ночью заметить какую-то разницу... Ну там, в запахе, вкусе, в манере целоваться и шептать на ухо ласковые слова...
   Андрей Леонидович внимательно смотрит на стоящего посреди комнаты Штерна.
   - А вам не кажется, что у вас тут есть еще один личный мотив? Ну, кроме национального вопроса, и того, что вы мне тут только что рассказали из своей биографии...
   Штерн, наклонясь над столиком, гасит уже и без того потухший окурок, потом проходит через комнату к секретеру и берет в руки портрет Л.
   - Конечно, есть. Во-первых, зависть. Хотел бы я, будучи подростком, читать Канта в оригинале. Во-вторых, досада. Очень обидно, когда человек настолько талантливый и настолько обласканный вниманием публики, тратит столько энергии на то, чтобы доказывать превосходство одной части своих соотечественников над другой. Об индустриальном многообразии форм решения национального вопроса он вряд ли догадывался, но о погромах ему, как и всем его соратникам, было прекрасно известно, даже если они их публично и осуждали. Я уж не говорю о том, что один русский человек завсегда в состоянии учинить с другим русским человеком - любой немец от стыда удавится. Так что задуматься о том, какие могут быть практические следствия у этого его безответственного теоретизирования - особенно в стране, где все ненавидят и презирают друг друга, а любят лишь одни высокие идеи - такая возможность у него, полагаю, все же была... И надо вам сказать, что чем больше я вашего разлюбезного Л. читаю, тем сильнее у меня к нему оба этих чувства. Так, если б в одно время с ним жили, можно было б и на дуэль вызвать, а тут - приходится сражаться иным способом, с помощью комментария.
   Андрей Леонидович успел закурить еще одну сигарету. Невесело усмехаясь, он затягивается и исторгает из легких огромное облако дыма.
   - Дуэль, досада, зависть... То есть вы согласны, что неприязнь ваша не только идейного свойства, но и личного. Вам неприятно, что человек, столь похожий на вас внешне, был образованнее вас и имел другие взгляды...
   - Когда на ваших глазах человек приставляет револьвер к виску, это не просто "другие взгляды". Особенно когда этот висок - одновременно ваш собственный. Если носитель великой культуры, живущий в многонациональной империи, начинает вдруг утверждать, что только один какой-то народ имеет на эту культуру монополию, то он тем самым наносит удар по самой этой великой культуре и искажает саму идею империи. Это если моего вчерашнего тезиса об оскорблении человеческого достоинства вам недостаточно. Но с вашим Л. все еще забавнее. Мало того, что своими писаниями он потенциально уничтожает самого себя как носителя русской культуры и как человека - тем самым оскорбляя и меня, и вас как носителей той же культуры и просто людей... Так, мало того, кроме этого, тут замешано еще одно самоубийство - другого рода.
   Штерн поднимает портрет на уровень своего лица, развернув его к собеседнику.
   - Это не просто сходство. Это то же самое лицо. Тот же типаж. Результат вековой селекции и близкородственных связей... Они ведь так старались доказать, что они тоже люди, тоже достойны жить в столице и обучаться в университете!.. А тут раз - и религиозная принадлежность стала частным делом, и к смене фамилий все привыкли, и даже графу специальную в паспорте отменили. И сейчас ваш разлюбезный Л. в Университет, конечно же, поступил бы, пожалуй, без всяких проблем, и даже в аспирантуру его бы взяли. Но... - Штерн улыбается. - Не на всякую кафедру. Бьют, как вы знаете, не по паспорту.
   Хозяин всматривается в демонстрируемый ему портрет.
   - То есть вы полагаете?...
   - Я в этом стопроцентно уверен. Когда с детства приучаешь себя к тому, чтобы во враждебном мире распознавать "своих", становишься особенно внимательным. Уж что-что, а характерные черты выходца из черты оседлости, я узнаю моментально. Так же как и тех, кто по тем или иным причинам не любит смотреть в зеркала. Вы - не любите, хотя и заставляете себя регулярно это делать, чтобы никто об этом не догадался.
   - Ладно, допустим что вы правы... Но на оценку исторического наследия Л. его происхождение никак не влияет.
   - Еще как влияет. В-первых, знал, о чем писал, изнутри. Во-вторых, эдипов комплекс. В-третьих, ненависть к самому себе.
   - И об этом вы собираетесь писать в своем комментарии? - усмехается Андрей Леонидович.
   - А то! Как же про эдипов-то комплекс не написать, - в ответ усмехается Штерн. - Я не я буду. Вот найду документальные доказательства и напишу. И отдельно - об исторических следствиях этих простеньких, подростковых в сущности, комплексов.
   - Ну, хорошо. С вашими претензиями к Л. мы, думаю, разобрались. А что у вас к его брату? Кроме того, что у него, как вы говорите, "то же самое лицо".
   Штерн усмехается.
   - А вы полагаете, этого недостаточно?.. Честно говоря, я предпочитаю, чтобы женщины нервничали из-за меня, а не из-за разгуливающего по их квартирам ночного призрака с моей физиономией. Хотя... - продолжает он уже своим обычным тоном, вглядываясь в портрет Л. - Сам факт одолженности собственного бытия угнетает меня настолько, что иногда и не знаешь, есть ли вообще что-то такое, о чем с уверенностью можно сказать - вот это точно мое и ничье больше. Не говоря уж о том, а есть ли оно вообще это самое "я"? Не является ли оно всего лишь языковой или ментальной привычкой, вроде "Бога" или предлога "в"?...
   Штерн поворачивается к секретеру и ставит портрет на прежнее место.
   - Нет, ваш призрачный дедушка - это еще одна моя претензия к Л. Насколько я понимаю, он тут явная жертва. Тот самый висок, в который выпустили пулю. Не ту, идейную, о которой я говорил, а другую. Личностные проблемы у него, явно были те же, что у Л., только справляться с ними он не умел. Не сумел найти себе достойный объект для перенесения на него ненависти к себе. А тут еще и неразделенная любовь...
   По мере того, как Штерн говорит, лицо у Андрея Леонидовича резко меняется.
   - Кто вам рассказал? - прерывает он поток штерновской фантазии. - Откуда вы узнали про Никиту Андреича? Про то, как он умер.
   Штерн задумывается. Из каких именно фрагментов он интуитивно сложил эту картину, в достоверности которой уже не сомневается?.. Если оставить за скобками то, как он сам вел бы себя на месте покойного.
   - Желание покончить с жизнью после смерти возлюбленной выражено в дневнике со всей очевидностью. Разоблачение и резкая смена образа жизни самого Л. в том же 19.. г. И никаких упоминаний о брате после этого года. Но под револьвером я в данном случае имел в виду вседозволенность Л. и его неспособность относится к живому человеку иначе как к вещи - особенность, которой просто разит от всех его текстов, несмотря на все эти его красивые теории христианского братства.
   Андрея Леонидович, слушая, несколько раз кивает.
   - Он застрелился. Но не просто так свел счеты с жизнью. Там была ссора. Он обвинил брата в том, что из-за него погиб человек. Назвал имя девушки и сказал, что она пыталась покончить с собой. Это вызвало всеобщее возмущение - дело было на одной даче в Келломяки, там было довольно много народу, и несколько человек, хорошо знавших бабушку. Родные же по понятным причинам не желали предавать историю огласке, видимо, и так пришлось давать взятку священнику. Но обвинениями Никита Андреич не ограничился, он вызвал своего брата на дуэль... Почему меня так и поразило, когда вы сказали, что и у вас возникло то же желание... Николай - пока у них шла словесная перепалка - сначала только отшучивался, потом пытался выставить брата безумцем и представить его обвинения как некое недоразумение, но тут - стоило только прозвучать роковому слову - вдруг неожиданно, ко всеобщему удивлению, вызов принял. Разумеется, их отговаривали, чуть ли не насильно растаскивали, но внезапно Л. выхватил револьвер - никто не ожидал, что у него было с собой оружие - и пальнул в воздух, сказав, что свой выстрел он сделал. Тогда Никита - опять же к полной неожиданности для всех - достал свой револьвер и выстрелил себе в висок. Собственно после этого события Николай Андреич и признал моего отца своим сыном. Одновременно признав и дочерей от двух других женщин. К чему это привело, вы знаете. Все от него отвернулись, он перестал печататься и, в конце концов, вынужден был уехать.
   - Как я понимаю, оставив детей без всякой поддержки... - продолжает за него Штерн.
   Андрей Леонидович с печальным выражением на лице разводит руками...
   - А откуда эти сохранившиеся воспоминания?
   - Я знаю об этом от моего отца, а он - со слов дяди, бабушкиного брата. Самого его там, разумеется, не было. Кто пересказал эту историю ему, уже не установить. А что, вы и это собираетесь привлечь для своего комментария?
   - Только если вы решите публиковать рукопись, чего лично я бы делать не стал. Для выяснения моих отношений с Л. мне и национального вопроса достаточно.
   - Ну, что ж, будем считать, что тут мы с вами договорились...
   Хозяин встает, давая понять, что сегодняшняя беседа закончена. Штерн прячет манускрипт в свою сумку из грубой кожи с ремнями и пряжками, с которой так гармонирует по цвету ореховая столешница здешнего секретера.
   - Пойду по Мойке пройдусь, - говорит он вместо прощания.
  
   По пути к реке, он замечает своего вчерашнего знакомца, бредущего по противоположной стороне улицы с парой бутылок в одной руке. Всматриваясь в согбенную фигуру в джинсовой куртке и длинными увязанными в хвост седыми лохмами, охотник за призраками решает, что тот все же недостаточно сумасшедший, чтобы самому работать привидением, но вполне подходит для того, чтобы их видеть.
   - На четыре уже не хватило? - нагнав, окликает ночного путника Штерн.
   - Да, решил бороться с пьянством.
   - Постепенно?
   - Постепенно... Но можно и увеличить темп, - говорит прохожий, протягивая Штерну "Балтику-тройку".
   - Благодарствую, - Штерн принимает бутылку. - Но сразу признаюсь, целую мне не осилить.
   - Ничего, потом допьем, - хихикает в седую бороду даритель.
   Штерн привычным жестом, откупоривает "Балтику" зажигалкой. Сколько лет прошло, а руки помнят!.. Отпивает глоток, и на мгновение задумывается о том, что только такую проспиртованную дрянь и можно пить, живя в этом городе. Иначе не познаешь всей прелести окружающего пространства...
   - Не приходилось ли вам где-либо поблизости встречать привидений? - интересуется он у местного старожила.
   - Барышню ищете? - все так же ухмыляясь в бороду, интересуется старожил.
   - А что по мне так заметно? - искренне удивляется Штерн.
   - Просто подумал, что остальные вас вряд ли заинтересуют... А барышню я и сам как-то пытался остановить, когда еще молодой был. Но ничего не вышло. Бежит, ничего перед собой не видит... Попробуйте, может у вас получится.
   - А в какое время она обычно появляется?
   Петербургский фланёр пожимает плечами.
   - Как повезет. Думаю, это зависит от того, может ли ее кто-то увидеть.
   Штерн отпивает последний глоток всеми любимого местного пойла и отдает человеку бутылку.
   - Не хочу пугать девушку пьяным видом, - оправдывается он.
   - Да, забыл сказать, - кричит ему вдогонку наставник. - Стоять надо у дворца Ксении Александровны.
   Штерн оглядывается, машет ему на прощанье рукой и бежит к набережной. Там пусто, если не считать редких машин и пары полуночников, выгуливающих собаку. Пройдя половину пути вдоль реки, он снова переходит улицу и останавливается у ограды института им. Лесгафта. Здесь можно присесть на гранит, облокотившись спиной о чугунные вертикали. Не успевает Штерн как следует устроиться, как на каменное основание выскакивает изнутри представитель семейства кошачьих. Судя по шипению, которое раздается из ближайших кустов, что-то не поделил с собратом. Увидев Штерна, городской обитатель как ни в чем ни бывало садится и начинает вылизывать себя под хвостом. Вот вечно они так... Никогда не упустят случая выказать свое презрение. Впрочем, благодаря этой демонстрации Штерн получает возможность определить пол высокомерного создания, искренне надеясь, что с гендером он тоже не сильно ошибся.
   - Сударыня, я нижайше прошу прощения, что вынужден прервать ваш туалет. Но позвольте обратиться к вам с просьбой.
   Кошка замирает с вытянутой кверху задней лапой и выжидающе смотрит на Штерна.
   - Дело в том, что я новичок в деле наблюдения за городскими призраками. И совершенно неуверен в том, что вовремя сумею заметить приближающееся привидение. Не могли бы вы подсказать мне, когда... когда произойдет что-то, на что надо будет обратить внимание?
   Кошка смотрит на Штерна так, что тому хочется провалиться сквозь землю. Эх, Лия Самойловна, вам еще учиться и учиться....
   - Да, согласен, - опустив глаза, отвечает ей Штерн. - Я полный придурок. По мне плачет Пряжка. Но почему нельзя хоть раз в жизни проявить снисхождения к двуногим согражданам? Не так уж много я и прошу.
   Животное заканчивает мытье и садится на гранит, поджав под себя лапы. Помесь сфинкса с пельменем.
   - Я закурю, если вы не против?
   Кошка равнодушно жмурясь, отворачивается в сторону Мойки. Тяжело все-таки общаться с женщинами... Штерн как раз гасит о гранит окурок, когда до его уха доносится неожиданный "мр-ряув" и кошка сигает вниз под ограду, исчезая во дворе института. Штерн поднимает голову и видит, как по набережной бежит девушка в легком черном полупальто и длиннополой юбке, зажимая у горла шерстяной платок.
   - Стойте! - кричит он ей, пропуская машину. Наискосок перебегает проезжую часть и бежит за ней.
   Она как будто замедляет ход, но все равно уверенно движется быстрым шагом, то и дело переходя на бег. Изо всех сил стараясь ее не коснуться, чтобы не спугнуть видение, Штерн вьется вокруг нее, то забегая вперед, то идя рядом и заглядывая ей в лицо.
   - Послушайте, не делайте этого... Я вас очень прошу... Ни один мужчина этого не стоит... Ну, честное слово! У вас же ребенок!.. О нем подумайте хотя бы!...
   Но глаза ее скользят по нему, не видя. Напротив уродливого советского здания, там где раньше стоял сожженный в Февральскую Литовский замок, она замедляет ход. Оглядывается, но опять не видит его.
   - Ну, дались вам эти "темные воды"!.. Зачем? Зачем они вам?.. Что вы этим докажете?.. А главное, кому? Человеку, которому с самого начала было на вас наплевать?.. Или тому, кого вы в упор не замечали?..
   Добежав до конца набережной, у края гранитного парапета она останавливается, всматриваясь куда-то в сторону другого нелепого советского детища, выходящего фасадом на Крюков. Все также глядя мимо Штерна, пятясь назад, она огибает гранитную глыбу и скользит вдоль перил Матвеева моста, прижавшись бедром к металлическому поручню.
   - Послушайте, ну нельзя же так... Из-за каких-то двух идиотов... Да ни один из них даже волоса вашего не стоит...
   Она отворачивается от него, как будто, наконец, услышала. Отмахивается от него правой рукой, отчего платок сползает у нее с головы... и вдруг, запрокинув лицо, с закатившимися глазами валится назад себя. Забыв, что перед ним привидение, Штерн пытается подхватить ее, но руки проходят сквозь девичью талию, мгновение - и бесчувственное тело переваливается через низкие перила и, сверкнув белыми нижними юбками, летит в темную воду. В полной тишине - без бултыха, без плеска - призрачные волны смыкаются над призрачным образом, и уже в этот момент видно, что под ними ничего нет. И Штерн совершенно напрасно стоит на мосту и ждет, когда девушка всплывет на поверхность. Он сходит с моста и медленно идет обратно вдоль набережной. Десятка через два метров он различает впереди пересекающие тротуар фрагменты решетки, наклоняется вбок и смотрит вниз по течению. Ага, вон там впереди - тот спуск, у которого ее выловили...
   К спуску Штерн не идет, потому что в десяти метрах впереди него происходит выяснение отношений. Женщина средних лет с окаменевшей спиной и шеей, отвернувшись лицом к реке, медленно, но уверенным шагом движется по каменным плитам. Звонко цокают каблуки, фонари выхватывают из темноты ее гордый профиль. Вокруг нее крутится мужичок, примерно как сам Штерн только что носился вокруг привидения, и что-то пытается ей втолковать: что уже ночь, что пора домой, что нельзя ходить в такое время одной по городу, и вообще сколько можно сердиться, и пусть уже хотя бы отдаст ему ключ от дома, потому что ему завтра утром идти на работу... Не пьяный, с работой, разумные вещи говорит... Чего еще этой стерве надо?.. Что за город!.. Куда ни кинь взгляд, в настоящее или прошлое - одни безумные романтики. Никогда на этих болотах рассудок не будет значить столько же, сколько чувства... Штерн вздыхает, поворачивает назад и идет в сторону Невы ловить машину.
  
   * * *
   Пятница. С утра - архив. Причем не просто привычный дом Лавалей, а хранилище Синода с его загадочной тишиной фойе, полупустым гардеробом, живой девочкой-милиционером и древними бланками контрольных листков. Потом - библиотека. Оттягивая время неизбежного визита в Соцэк, Штерн долго сидит в зале Литературы и искусства с фотоальбомами по истории Петербурга. Рассматривает старые снимки и рисунки с изображением Литовского замка, пытаясь представить, как выглядел Матвеев мост, когда он еще был Тюремным.
   Несмотря на несколько реконструкций - замену деревянных пролетов металлическими балками с деревянным настилом в 1905-ом и замену балок на железобетонную конструкцию в 50-60-х - с точки зрения пешехода мост практически не изменился. Та же лишенная подъема мостовая, в которую упираются гранитные плиты набережной. Те же невысокие перила в виде простых металлических труб. На фотографиях 1920-х годов они идут на фоне сожженного замка двумя кривоватыми линиями, протянутыми сквозь такие же примитивные металлические опоры о двух ногах, сейчас это три прямые горизонтали с аккуратными прямоугольными столбиками. Не понятно, только, стояли ли на нем тогда фонари, чьи чугунные обелиски были восстановлены в середине века. На самых ранних фотографиях на выступающих вперед опорах моста видны лишь фигурные гранитные тумбы пустых пьедесталов. Впрочем, для того, чтобы упасть с пролета, свет не нужен.
   До рези в глазах насмотревшись на виды старой Коломны, Штерн вздыхает и, уже догадываясь, что его ждет, стоит ему пересечь иностранный каталог в зале Корфа, понуро идет в Соцэк. Призраки призраками, любовь любовью, а над комментарием тоже надо работать... При одном только взгляде на согбенную фигуру склонившегося над столом библиографа, все внутри начинает ныть: и сердце, и желудок, и что там еще у человека под ребрами...
   - Что, привидение увидели? - как всегда спрашивает его Очаровательная, когда хочет пошутить по поводу его мрачного вида.
   - Да. Вчера - сразу двух.
   - Не смешно, - отвечает она ему с укоризной.
   - Совсем не смешно, - соглашается Штерн. - Вы даже не представляете, до какой степени.
   Он проходит с книгами в зал, стараясь не смотреть на Геннадия. Слегка кивает ему в знак приветствия, боковым зрением замечая, как тот, кивнув, тоже сразу отводит глаза. Штерн идет в самый дальний угол, где садится за соседний стол с местным сумасшедшим - желтоволосым стариком с лошадиной челюстью. Но даже оттуда, через весь зал, полный читателей, он чувствует молчаливое присутствие зеленоглазого красавца. Хочешь, не хочешь, а все равно придется к нему идти... Не ждать же целый час Александра... Штерн идет через зал к библиографу, садится на один из стульев, и не знает, с чего начать. Геннадий, оторвавшись от книги, но не поднимая на него глаз, молча ждет. Что вообще-то на него не похоже... Так они молчат где-то с минуту, глядя на что угодно, кроме друг друга.
   - Ладно, - не выдерживает Штерн. - Давайте сделаем вид, что у нас нет с вами иных проблем, кроме рабочих вопросов.
   Краем глаза он видит, как Геннадий, глядя в стол, осторожно кивает.
   - Я вам сейчас покажу фотографию того человека, на которого я взялся писать комментарий. Того самого, которого вы справедливо назвали антисемитской сволочью. А вы сразу все поймете, ну или сделаете такой вид, и никак не будете это комментировать. Особенно про меня и Мойку, то есть, тьфу... Пряжку.
   Штерн раскрывает перед библиографом прижизненное издание одного из трактатов Л. Геннадий внимательно смотрит на контртитул с портретом автора. Потом, снова не глядя на Штерна, произносит в сторону некое беззвучное "Н-да...".
   - А еще мне стала известна одна очень нехорошая семейная история, приведшая к смерти сразу двух человек. Из-за него застрелился брат и погибла одна из совращенных им девушек. Но я дал слово, что о ней я писать не буду... А как вы понимаете, просто так это оставить нельзя.
   Геннадий, опускает голову - то ли кивает, то ли просто ждет продолжения.
   - Короче, мне нужны все его тексты. Можете еще раз отвести меня в ГАК?
   Геннадий, так же не поднимая головы, молча, мотает головой.
   - Тогда вот список того, что я уже просмотрел, дополненный тем, что удалось найти в читательском каталоге. Выпишите мне остальное?
   Вообще-то это называется подстава... Именно это, похоже, и пытается молча сказать Геннадий, когда сосредоточенно трет пальцем рыжую бровь, глядя на предъявленный ему список. Разумнее, конечно, взять Штерна в каталог, чтобы выписывал сам, выбирая, что ему нужно, даром что там осталось не меньше трех десятков наименований. Но тогда придется нарушить провозглашенные вчера принципы... Со вздохом Геннадий встает, беря со стола список. Шепчет в сторону:
   - Через полчаса.
   - Спасибо, - так же в сторону шепчет Штерн. Сам при этом думает: "Вот упрямец!" И эти слова отзываются внутри новым приступом тупой боли. А всего-то пять раз сходил на чердак с этой рыжей бестией!.. Ни разу не кончив, ни разу не поцеловавшись...
  
   На квартиру Андрея Леонидовича он отправляется даже с некоторым облегчением. Чужие проблемы хороши уже тем, что они чужие.
   - Поздравляю вас, - чуть ли не с порога говорит он. - Нашел сегодня в архиве документальное подтверждение того, что ваш прапрадед был выкрестом. Смена веры, конечно, не шутка, но и сейчас на что только люди не идут, лишь бы в армию не забрали. Вплоть до лечения в "дурке" и липовых справок о гомосексуальности. Так что не будем осуждать предков за беспринципность.
   Хозяин, видимо, уже немного привыкший к чудачествам Штерна, смотрит на него с откровенной усмешкой.
   - Вот только не надо на меня так смотреть! - моментально реагирует Штерн. - Я вместо этого диссертацию писал. А на те полгода, когда меня могли отловить, ушел в параллельное пространство.
   - Нет, меня просто забавляет, что для вас так важно происхождение Л. По-моему, сейчас это уже никому неинтересно.
   Штерн сосредоточенно вытирает ботинки.
   - В чем-то вы, конечно, правы, - наконец, со вздохом отвечает он. - Таджиком или чеченцем сейчас быть гораздо "интереснее". Но если вы думаете, что антисемитизм куда-то делся из националистического дискурса, вы ошибаетесь.
   Чайник поставлен, дневник положен на стол, лампа с зеленым абажуром включена, новая банка с неправильным вареньем открыта. Косясь на стопку приготовленных фотографий, Штерн замечает знакомое лицо. Моментально вспоминая события вчерашнего вечера.
   - Видел вчера вашу бабушку...
   Андрей Леонидович застывает с незажженной сигаретой во рту и горящей зажигалкой. Обжегши себе палец, со звоном швыряет зажигалку на столик, выплевывает сигарету. Нагнувшись за сигаретой, опрокидывает пепельницу.
   - Извините... Что вы сказали?
   - Я хотел сказать, что она не бросалась в реку, - отвернувшись в сторону, чтобы не смущать отряхивающего с себя пепел человека и не смущаться самому, говорит Штерн. - Не успела. Так что формально это был несчастный случай. Она потеряла сознание и упала с моста... Даже если мы с вашим дедом и правы в отношении ее намерений, заявлять прилюдно о самоубийстве было невежливо по отношению к покойной и ее родственникам.
   - Подождите... Вы хотите сказать, что все это видели вчера вечером?
   Говорить о том, чему он стал свидетелем, оказывается гораздо сложнее, чем можно было представить. Поэтому Штерн жестами показывает, на каком расстоянии они стояли и как именно произошел роковой кувырок.
   - Я... я попытался удержать ее, но... Я будто сам стал привидением. Ее тело просто прошло сквозь мое. Как сквозь туман или сигаретный дым.
   Хозяин долго и внимательно смотрит на ловца привидений. Потом придвигает к себе картонную коробку с отложенными фотографиями, выбирает там большой групповой снимок и передает Штерну. Проверка, значит?.. Ну, ладно. Посмотрим, кто тут у нас. С десяток человек сидят живописной группой на ступеньках какой-то усадьбы или дачного домика. В центре - Л., смотрит в объектив с улыбкой всезнающего мудреца. Сбоку в заднем ряду - его брат, смущенно выглядывает из-за сидящего перед ним человека, чтобы попасть в кадр. Совершенно непохожи. Хотя непохожесть эта не в чертах лица (тут у них все одинаково), а в поведении и в осознании своего места в жизни. В первом ряду, обнявшись, скрестив на траве ноги, сидят три девушки: две - красивые и уверенные в своей привлекательности, одна - трогательная большеглазая дурнушка.
   - Вот она.
   У кого же еще он недавно видел этот печально-затравленный взгляд?...
   - Но здесь она на несколько лет моложе. Это, я так понимаю, ее соперницы... Другие ее фотографии у вас есть?
   Андрей Леонидович кивает. Протягивает портрет Авдотьи Матвеевны, той самой "дорогой Дунечки" времен переписки с братьями Л. Она сидит на стуле с высокой спинкой в темном платье с белым воротничком и черным вязанным платком на плечах на фоне каких-то живописных горок с беседками и водопадами. Студийный снимок из ателье "Фотография В. Лифантьева": владелица В.П. Маякова, Разъезжая 17, негативы хранятся. Штерн всматривается в это настороженное лицо и думает, смог бы он сам влюбиться в такую девушку. Потом вспоминает, какой он видел ее вчера вечером, когда бежал вместе с ней по набережной, борясь с желанием схватить ее за руки, прижать к себе, гладить по волосам, и говорить, говорить что-то, не важно что, лишь только удержать ее от этого иступленного бегства прочь от себя самой и от этого неизбежного падения в черную бездну. Полюбить бы, наверное, смог. Влюбиться - нет. Хотя ангелу его именно такие и нравятся, с обостренным восприятием жизни, обнаженными нервами и всегда немного на грани истерики. Опустив ресницы, Штерн сжимает челюсти. Ладно, посмотрим... Он встает, подходит к секретеру и вкладывает портрет между страницами дневника на место последней записи. Если эта фотография заставила задуматься стороннего наблюдателя Штерна, то настоящего возлюбленного она точно не должна оставить равнодушным.
   - А ее подруги?
   Андрей Леонидович передает ему портрет красавицы Марии, сделанный в той же мастерской и, судя по декорациям, в тоже время. Живой взгляд из-под темных век, непокорные кудряшки, верхняя губа, как у белочки, показывает крошечные белые зубки. Залюбовавшись, Штерн невольно улыбается.
   - "Глаза твои голубиные под кудрями твоими..." - шепчет он.
   - Она православная. Если для вас это имеет значение.
   - Это ни на что не влияет, - усмехается Штерн. - Все равно у нее на две души больше, чем у вас.
   Протягивает руку за следующим снимком, который оказывается из той же серии. Наверняка был еще и групповой портрет. Три бестужевки решили остановить мгновение, запечатлеть себя и свою дружбу в светописи.
   - Это из архива Л.?
   - Нет, это из семейного альбома.
   Штерн переворачивает снимок, как и на предыдущих двух, поверх рекламы ателье там только имя, подписанное одним и тем же округлым детским почерком. "Леночка". Он вспоминает фамилию из мемуаров соученика Л., где подробно рассказывалась история скандала. Эта красота совсем другого типа - холодная, белая, строгая. Длинная тяжелая коса спускается с девичьего плеча, кожа даже на старой фотографии кажется прозрачной, словно не женщина сидит, а ожившая мраморная статуя.
   - Полька? И наверняка рыжая.
   - Да. Кажется, да.
   - Ну, конечно, рыжая, - улыбаясь, шепчет Штерн.
   Штерн держит в каждой руке по фотографии. А ведь и вправду, не скажешь, какая из них красивее. Даже между Красивой и Очаровательной и то, кажется, проще выбрать. Не говоря уж о Геннадии с Александром.
   - Н-да... Понимал ваш родственник толк в коварных инородцах... Честно говоря, я бы тоже не знал, кому отдать предпочтение.
   Андрей Леонидович на это замечание иронически хмыкает.
   - Нет, я, конечно, согласен, что внешность в человеке неглавное, - отвечает ему Штерн. - И что нельзя судить о человеке по фотографии. Но... царица Савская и леди Годива... Как тут выберешь?..
   - Я нашел несколько писем Никиты Андреича к брату, - с каким-то смущением сообщает внук. - Вам будет интересно.
   Штерн берет в руки плотно исписанные листки - совсем не в той манере, в какой они на пару писали "дорогой Дунечке". Что же касается содержания, то оно чуть ли не откровеннее дневника. Не в отношении описания разных ракурсов и нюансов девичьего тела, а в том, что касается страстности в выражении братской любви и неподдельного восхищения. Вот ведь Кастор с Полидевком... Штерн внимательно смотрит на обращение, одинаковое во всех четырех эпистолах.
   В этот момент он вдруг чувствует, что их в комнате трое. Штерн оборачивается, одновременно, делая знак хозяину, чтобы тот не шевелился. Хотя, какого шевеления ожидать от вжавшегося в кресло человека?.. Затаив дыхание, Штерн смотрит на призрака. Тот открывает чернильницу, раскрывает рукопись, рука его тянется к перу, и тут, перелистнув страницу, он замечает фотографию, лежащую поверх последней записи. Человек за столом застывает, как будто бы сам увидел призрака. Штерн напряженно следит за ним, глядя на его напряженную спину. Призрак берет в руку фотографию, поднимает ее на уровень глаз, всматривается в снимок, потом подносит его к лицу. Осторожно ступая по ковру в своих солдатских ботинках, Штерн встает с другой стороны секретера, чтобы видеть лицо сидящего за ним человека. Склонив голову и закрыв глаза, тот слегка постукивает по сгорбленной переносице краешком картонного паспарту, как делает порою сам Штерн в минуты задумчивости. Губы его шевелятся в беззвучном шепоте. Поднимая лицо, он скользит портретом по носу, по усам, чуть закусывает губами серебристый обрез картонки, и из-под ресниц на усы текут слезы.
   - Никита Андреич, ее надо остановить... Она вот уже сотню лет бежит по этой чертовой Мойке. Вы слышите меня?.. Я не могу этого сделать.
   Человек поднимает длинные ресницы, смотрит своими заплаканными синими безднами прямо в глаза Штерну, и взгляд его очень тяжел. Примерно с такой же ненавистью глядит иногда Штерн на свое отражение в зеркале, если случайно встречается с ним глазами. Человек переводит взгляд на замершего в кресле потомка, но тут же опускает глаза, опять что-то беззвучно шепчут над краем картонки его дрожащие губы.
   - Я помогу вам, - шепчет в ответ Штерн, опуская голову.
   Когда он поднимает ее, призрак уже исчез.
   - Что он сказал? - раздается со стороны кресла.
   - Не знаю, - мотая опущенной головой, говорит Штерн. - Что можно сказать призраку человека, погубившего твою жизнь?...
   Штерн садится на свое место, со вздохом достает сигареты, закуривает. Отвернувшись к окну, вместо затяжки вытирает суставом большого пальца ресницы. Андрей Леонидович, надо отдать ему должное, молчит. Тогда, докурив, Штерн решает спросить сам.
   - Почему вы живете один?
   - А это имеет значение?
   - Может иметь. Дело в том, что, кроме меня и вас, Никиту Андреича видели две одинокие женщины, никем не понимаемый подросток и, вероятно, младенец с кошкой. Мать семейства с младенцем на руках, которая одновременно вынуждена заботиться о муже, сыне-подростке и умирающей матери, его не видела. Авдотью Матвеевну видел некий опустившийся интеллигент, который каждый вечер выпивает по три-четыре бутылки пива, я и опять же кошка. Пара, увлеченная выяснением отношений, мимо которой она пробежала, ее даже не заметила. Так что мне кажется, имеет значение не темперамент визионера, не его вера в привидения или желание увидеть призрака, а, скажем так, степень занятости его души.
   - То есть вам интересно узнать, чем таким занята моя душа?
   - Абсолютно мне это неинтересно. А равно неинтересно знать, есть ли у вас дети, семья или любовница. Я спрашиваю, почему вы живете один? В такой огромной квартире, и насколько можно судить, с приличным доходом и массой свободного времени.
   Опустив глаза, хозяин молчит. Потом со вздохом решается:
   - Я боюсь, это очень банальная история. Отец мой женился поздно, примерно в том же возрасте, что я сейчас, и умер, когда я был еще ребенком. Всю свою жизнь я прожил с мамой. Думаю, вам не надо объяснять, что в ряде случаев обязательства перед матерью оказываются сильнее, чем желание иметь собственную семью.
   Штерн ловит себя на том, что грызет ногти. Спешно бросает это дело, и вот уже который раз за этот вечер, закуривает.
   - Ну, хорошо. А сейчас? Любовника вам, допустим, религия завести не позволяет.
   - Простите... - вскидывается Андрей Леонидович.
   - Ладно, - углом рта усмехается Штерн. - Сделаем вид, что мне тоже показалось. Креститься не буду, - мрачно добавляет он, глядя в суровые очи Одигитрии. Та, пряча улыбку в поджатых губах, смотрит на него всепрощающим взором. Штерн, сконфузившись, отворачивается.
   - Так где женщина, которая наполнит это гнездо потомственной интеллигенции, детскими визгами и беготней? Для кого все эти ваши разыскания в области семейной истории и это соперничество с неблагодарными законными потомками Л., если вы не собираетесь заводить собственного неблагодарного потомства? На кой черт вам эти псевдовозрожденческие кресла, если никто не будет забираться на них с ногами в ботинках, сворачиваться в них клубком и пищать: "Папа, расскажи мне сказку!.."?
   Хозяин некоторое время молчит, отвернувшись в сторону.
   - А вы думаете, в моем возрасте так просто познакомиться с порядочной женщиной?
   - Это с непорядочной женщиной сложно познакомиться, потому что она всегда занята. А одиноких и порядочных полно.
   Андрей Леонидович усмехается.
   - Так они, наверное, все на вас смотрят. Или на таких, как вы - молодых, да наглых.
   - Это они пока сами молодые, да наглые, смотрят. Но с какого-то момента они понимают, что с такими идиотами, как я, лучше не связываться. А через какое-то время и вовсе становятся мудрыми и начинают ценить в мужчинах что-то еще, кроме соответствия собственным стереотипам... Это я все к чему? Не хотите девушку спасти из бедности?
   - Э-э, простите...
   Штерн с печалью смотрит на одинокого человека. При этом думает, что будь он сам на его месте, он бы, конечно, с молодой наглой сводней не миндальничал.
   - Ладно, считайте, что я пошутил. Но факт остается фактом. Мы с вами в этой истории столкнулись с женской логикой. Не знаю, как вам, а мне требуется консультация с носителем.
   Хозяин оторопело хлопает глазами. Какое-то время соображает, потом до него все же доходит смысл сказанного.
   - Погодите, вы что, женщину хотите сюда привести?
   - Ну, Андрей Леонидыч, зачем же так драматизировать? Смотрите на это дело проще: всего лишь некое человекоподобное существо с иным устройством головного мозга.
   Оторопь хозяина только усиливается.
   - Нет, я прошу вас... Только ответьте мне честно... Вы ведь все-таки так не думаете?
   - Ну, конечно, не думаю, - со вздохом соглашается известный женоненавистник Штерн. - Но согласитесь, чтобы как-то помочь вашей бабушке, надо для начала получше представлять ее мотивы... Вы же сами видели, он взял в руки фотографию. Значит, призрака можно вывести за пределы привычно повторяемых действий. Значит, и ее можно остановить. А ведь это именно то, что нужно вашему деду, как вы этого не понимаете! Ему плевать на себя, он давно уже все понял. Ему важно, чтобы она, наконец, успокоилась, чтоб простила его... Короче, я хочу завтра выйти с рукописью на Мойку. Дождя вроде как не обещают... Но чтобы быть уверенным в успехе предприятия, мне нужно поговорить с кем-то, кто в отличие от меня с вами, в состоянии поставить себя на место Авдотьи Матвеевны... Ну, и потом, все же, что ни говори, а самое лучшее средство от страха - это испуганная женщина у тебя под боком.
   - Так вы хотите заставить ее пойти с нами? Смотреть на призраков?.. А если она не захочет?
   - Тем хуже для нее, - пожимает плечами Штерн. - Я взял работу, с которой она не справилась. А когда я подписывал контракт, о чем она знала, меня даже не предупредили. Так что она в некотором роде мне должна и, думаю, помочь не откажется. Ну, а если откажется... Если откажется, справимся как-нибудь сами. Но не хочется же заранее терять веру в человека... Дайте мне, пожалуйста, телефон, заодно сейчас и проверим, есть ли у порядочных женщин совесть.
   Андрей Леонидович, с какой-то опаской поглядывая на разглагольствующего в кресле Штерна, идет за телефонной трубкой.
   - Порядочным женщинам в такое время звонить поздно, - как бы между делом замечает он.
   Штерн встряхивает рукой, глядит на часы. Одиннадцать ночи.
   - Она слишком порядочная. Наверняка еще спать не ложилась, сидит за компьютером и работает... Будьте добры Светлану Алексеевну, - говорит он в трубку.
   Соседка орет истошным голосом, Штерн морщится, отводя трубку от уха. Потом несколько минут вслушивается в шумы коммунального коридора. Наконец, до его слуха доносится усталый голосок Светочки с ее бесцветным "Алё.."
   - Это Штерн.
   На том конце провода повисает молчание.
   - Вы, конечно, меня не послушались и ни на какие танцы не пошли?
   - Не пошла, - робко признает она.
   - Витамины-то хоть пьете?
   - Пью.
   На этот раз молчит Штерн.
   - А зачем вы звоните?
   - Помощь мне нужна ваша, Света.
   - Что-то случилось? - встревоженным голосом спрашивает она.
   - Случилось. Правда, сто лет назад. В общем, мне нужно с вами встретиться. И может быть, нам с вами удастся помочь двум хорошим людям.
   - Это та подработка, о которой вы говорили?
   - Не совсем. Но если сумеете дать хороший совет, так и быть подарю вам билеты в театр. Заодно, когда к нам придете, познакомитесь с одним интересным интеллигентным человеком.
   Штерн прикрывает трубку рукой.
   - Андрей Леонидович, вы чем занимаетесь?
   - Вообще-то я музыкальный критик. Но спасибо, что наконец-то поинтересовались...
   Хм... Штерн смотрит на него новыми глазами, впервые за время общения замечая, что лицом невысокий внук Никиты Андреича чем-то похож на Моцарта. Был бы похож, если бы великому композитору удалось дожить до шестидесяти. Хм, любопытно...
   - Это что-то меняет? - в недоумении спрашивает владелец рукописи.
   Штерн ее раз критически оглядывает своего нечаянного знакомца, потом переводит глаза на портрет Л., быстро чиркает взглядом в красный угол.
   - Нет... Пожалуй, что нет.
   В трубке меж тем уже в третий раз раздается светочкино "Алё!"
   - Да... - отвечает ей Штерн. - Так вот этот поразительно интересный мужчина ко всему прочему еще и музыкальный критик. И очень жаждет познакомиться с девушкой, столь самоотверженно набиравшей рукопись его деда.
   Все на том конце провода замирает настороженным молчанием.
   - А, так вот вы по поводу чего звоните... - чуть ли не с облегчением, выдыхает, наконец, наборщица.
   Штерну внезапно становится тошно и стыдно за ломаемую им комедию.
   - Свет, - говорит он со вздохом, - давайте вы на минуточку снова забудете о том, что я сумасшедший, и выслушаете меня. Помните, вам снились плохие сны? Так вот от того, что они больше не сняться вам, это не значит, что они вообще прекратились. Теперь их смотрю я. Последние три дня мы их смотрим вдвоем с человеком, который имеет несчастье быть внуком того мужчины, которого вы видели у себя за столом ночью. Я пытаюсь сделать так, чтобы это безобразие, наконец, прекратилось. И мне очень нужна ваша помощь. Потому что у меня нет другой знакомой женщины, с которой я мог бы поговорить об этих ночных визитах. Сможете прийти завтра к нам в Коломну около девяти вечера? Я понимаю, что поздно, но обещаю проводить вас обратно до дома.
   Молчание на том конце провода странным образом лишено каких бы то ни было уже ставших привычными оттенков. Ни беспокойства, ни страха, ни обреченности. Да и настороженности как ни бывало.
   - Хорошо. Я приду.
   Закрыв глаза, Штерн со вздохом откидывается головой к висящему на стене ковру.
   - Света, вы просто чудо... Скажите, а варенья у вас случайно нет дома? Настоящего домашнего варенья.
   - Кажется, есть. А что?
   - Захватите с собой, пожалуйста. Самую малость.
   - Малиновое подойдет? Но только у меня полбанки осталось. Я в этом году мало заготовила.
   - О, Господи... - шепчет Штерн. - Вы еще и варенье варить умеете... Света, вы просто сокровище! Возьмите для нас пол майонезной баночки, если вам нетрудно.
   - Хорошо.
   Снова молчание. Без страха, без нервозности. Спокойное уверенное ожидание.
   - Тогда до завтра. Буду ждать вас в девять на Театральной, у ног Михаила Ивановича.
   - До завтра.
   Штерн вешает трубку.
   - Почему Михаила Ивановича? Николай Андреевич ближе.
   - Памятник больше нравится, - с закрытыми глазами говорит Штерн. - И потом они могли бы его увидеть, проживи они еще чуть-чуть. Хоть и не на том месте, где он сейчас... Слушал бы и слушал это спокойное женское молчание.
   И он со вздохом открывает глаза.
   - Сколько ей лет?
   - Чуть постарше меня. Филолог из Новгорода. Живет в съемной комнате в гигантской коммуналке. Такая длинная узкая кишка в одно окно. Где-то в половину меньше этой по площади, но толком ничего не поставить. Да еще завалена всякой громоздкой мебелью, которую владельцы поленились вынести на помойку. Так что в одном месте пройти можно только боком. При этом нет нормального рабочего стола, нет книжных полок и маленькая узенькая тахта вместо кровати. Убил бы за такую меблировку...
   - Так это ее вы мне сватали?.. - беззлобно усмехается Андрей Леонидович. - А что ж сами помочь не хотите? Все ждете свою маленькую принцессу?
   Штерн пытается представить ангела в виде принцессы. Невольно улыбается.
   - Принцесса боится быть съеденной драконом. Поэтому всем представляется принцем. А я жду положенных мне трех дней, чтобы она сама сняла с себя свою лягушачью шкурку. Больно уж не по мне все эти говорящие волки, зайцы, утки, стрелы с иголками...
   - Давно ждете? - с улыбкой спрашивает хозяин.
   - Ну, скоро только сказка сказывается... - Штерн со вздохом поднимается с места. -По крайней мере, завтра у нас с вами будет нормальное варенье. А там посмотрим...
  
   * * *
   Суббота, четверть двенадцатого. Ангелолог-натуралист стоит на широкой гранитной ступени под левым боком ближайшего к мосту медного льва и смотрит в бинокль на противоположный спуск у Университетской набережной.
   - Это я, - возникает у его левого плеча мальчик Миша,
   Школьник одет в нелепую кожаную курточку, до которой он все никак не может дорасти, но в целом вид у него гораздо живее, чем дома. Штерн, улыбнувшись, скашивает на него взгляд и снова приникает глазами к биноклю.
   - Что вы слушаете?
   Штерн вытаскивает из правого уха наушник с Blind Guardian и протягивает его мальчику Мише.
   - А у вас можно будет переписать диск? - спрашивает тот через несколько секунд.
   Штерн кивает. Потом молча передает ему бинокль и, протянув руку в сторону южного пакгауза, показывает пальцем, куда смотреть. На гранитной ступеньке у самой воды, подложив под спину рюкзак, под себя - сложенную куртку, прислонившись к освещенной солнцем низенькой стенке, сидит человек. На поднятом колене у него раскрытая книга, поверх нее - тетрадка, в которой он что-то пишет, то и дело принимаясь лихорадочно перелистывать книгу. Подбородком он прижимает какие-то листочки, куда периодически подглядывает, время от времени что-то чиркая в них ручкой или карандашом.
   - Кто это?
   - Ну, видно же, что ангел...
   - Без крыльев? - удивленно поднимает на Штерна глаза мальчик Миша.
   - Ангелам не нужны крылья. Крылатыми их принято изображать, чтобы невозможно было спутать с людьми. Там, где и так все понятно, крылья не требуются. Вспомните Гентский алтарь.
   - Так это городской ангел? Не небесный?
   Штерн снова кивает.
   - Хм, ангел Петербурга...
   Штерн отрицательно мотает головой, потом показывает рукой на золоченый шпиц.
   - Петербургский ангел вон там. Тот, которому Телушкин крыло лечил. И вон там, - Штерн кивает назад через правое плечо. - Тот, который столпник. А это мой персональный ангел, - добавляет он, забирая бинокль обратно.
   - Нет, я не про скульптуры. Просто есть одна такая питерская группа "Дедал и чокнутые"... - смущаясь, говорит мальчик Миша. - У них есть песня про ангела. "Он идет по льду канала, и шаги его легки, в волосах его усталых бьются-вьются мотыльки..."
   Штерн морщится. Никогда нельзя предавать огласке свои детские творения, потом они обязательно тебя настигнут.
   - Да, это про него, - нехотя говорит он. - Хотя когда это писалось, самого персонажа в городе еще не было. И даже автор песни не знал о его существовании.
   Он отнимает от глаз бинокль, смотрит на замершего в ожидании продолжения мальчика Мишу.
   - Да, - с нескрываемым неудовольствием говорит он. - Когда-то и я был "чокнутым". Правда, очень недолго.
   The Bard's song весьма своевременно сменилась песней о том, что "Ashes to ashes, dust to dust..." Штерн поворачивает лицо к обращенному на него восхищенному взгляду.
   - Слышите этот глас разума?.. Прах к праху... Я, правда, не хочу об этом говорить.
   Мальчик Миша смущено опускает глаза.
   - А можно интимный вопрос?
   Штерн кивает, снова поднимая к глазам бинокль.
   - У вас есть девушка?
   Штерн скептически косится на него левым глазом.
   - Тебе сколько лет, отрок?
   - Достаточно, чтобы читать классическую литературу и античных авторов, - насупившись, говорит отрок.
   - Ах, да... Я и забыл про школьную программу. Те, кто предпочитают книги чувственному опыту, не в состоянии их оценить, а те кто, предпочитают набираться опыта, книг, как правило, не читают.
   Книжный мальчик Миша какое-то время переваривает информацию.
   - Значит, у вас ее тоже нет?
   - Почему же? Есть, - глядя на противоположный берег поверх бинокля, говорит Штерн. - Но она об этом пока не знает.
   - А так можно?
   Штерн иронически сморит на него сверху вниз.
   - Конечно, нет!... Но если очень хочется, - и он с мечтательным вздохом опять приникает глазами к биноклю. - Если хочется, для человека нет ничего невозможного.
   - Так это она и есть?!
   Штерн удовлетворенно кивает, настраивая резкость.
   - Delicious flat chest... - выдыхает он. - Впрочем, нет. Первый размер, думаю, там все-таки есть. Просто под двумя свитерами не видно... Вечно какую-то дрянь на себя нацепит... Я же говорю, чистый ангел. Живет в собственном теле, как будто ему его временно на прокат выдали...
   Мальчик Миша хмурится, потом нетерпеливо протягивает руку к биноклю.
   - Вот уж не думал, что вам нравятся японские мультики...
   - Японские мультики нравятся всем, - безапелляционно изрекает Штерн, передавая оптический прибор. - Только не у всех хватает духу в этом признаться.
   - Дерется, наверное?... - спрашивает школьник, выправляя резкость обратно.
   - В Университете-то? Не думаю... В школе, как пить дать, дралась...
   - Небось, еще и заучка...
   - Нет. Просто самоуверенная раздолбайка... - Штерн встряхивает левой рукой, смотрит на соскользнувшие из-под рукава на запястье часы. - По субботам в полдень они с тремя друзьями встречаются на Философском и читают там каких-то схоластов. Чуть ли не самого Фому. Через полчаса читать сложнейший текст, а она слова выписывает!..
   - По словарю Петрученко.
   Штерн забирает бинокль, но с такого расстояния виден только голубой цвет обложки, и примерно можно представить формат.
   - Раньше все время был Дворецкий.
   - Петрученко лучше.
   - Ну, хоть что-то вы оценить в состоянии...
   - Не знаю... - хмурясь, говорит мальчик Миша. - Мне обычно такие не нравятся.
   - Еще бы не хватало, чтоб она тебе нравилась!.. В конце концов, это же мое альтер-эго...
   По реке проходит большой прогулочный катер, косые волны клином расходятся от его носа. Достигнув гранита, они плюхают о ступени, белым барашком пробегая вдоль каменной линии спуска. Наблюдатели стоят на полметра выше, и им невская вода неопасна. На противоположном спуске белый пенный язык взметывается посередине широкого схода, оставляя на второй ступени мокрое темное пятно - буквально в трех метрах от сидящего с краю ангела.
   - Даже не шелохнулся...
   Но у волн свои игры. Отразившись от убранных в гранит берегов, они сходятся посередине и, вновь отразившись друг от друга, бегут, утратив часть своей силы, обратно к граниту.
   - Так, ну-ка, ну-ка... А вот это уже интересно...
   Стоящий рядом подросток заметно нервничает, но попросить у Штерна бинокль не решается. Волнистая линия бежит вдоль ступени и, добежав до ее конца, делает неслышный с этой стороны, но вполне ожидаемый "плюх", хлопая мокрой ладошкой по обтянутой в серые джинсы попе. Ангел всплескивает руками с изящными запястьями, встряхивает коротко остриженной головой - ага, выругался и в сердцах плюнул... Начинает собирать листочки. Стоящие под боком медного льва зрители с улыбками переглядываются и, встретившись глазами, тихонько смеются. Лежавший на колене Петрученко, по счастью цел, листочки и ксероксы с текстом тоже не пострадали. Когда маленькая фигурка встает, запихивая свое добро в рюкзак и встряхивая куртку, наблюдатели получают возможность оценить широкое темное пятно, расползшееся по джинсам.
   - Щедро окатило... Все, побежал домой сушиться, - заключает Штерн, глядя, как фигурка взлетает по ступеням на набережную и исчезает за парапетом в сторону перехода.
   - Мораль, - говорит он Мише, наставительно подняв к носу указательный палец. - К чтению латинского автора надо готовиться заранее.
   Изрекши непреложную истину, он забирает у наставляемого наушник и с последними звуками волынки выключает плеер.
   - И что? Совсем не жалко? - с улыбкой спрашивает Миша.
   - Кого? Ангельского доктора? За то, что сегодня никто не услышит его параграфы из ангельских уст?
   Штерн убирает бинокль в футляр и запихивает его вместе с плеером в стоящую у его ног сумку.
   - Нет, не жалко, - подумав, говорит он. - Я почти уверен, что она неправильно ставит ударения. Потому что училась не у филологов.
   - А как же сам ангел?
   - С ангелом все будет хорошо. Сейчас не холодно. Добежит до дома, поменяет одни уродские штаны на другие, не менее уродские. И может статься, даже успеет ко второй части встречи, когда они, наконец, устанут мучить себя эссенциями и экзистенциями и пойдут, как нормальные люди, пить пиво.
   Потом, выпрямившись, он запускает руку во внутренний карман пальто.
   - Я так понимаю, молодой человек, что следующим вопросом вы у меня сигарету попросите...
   - Вот еще, - насупившись, говорит Миша. - У меня свои есть.
   - Да, я вас умоляю... - усмехается Штерн. - Наверняка, ведь какое-нибудь дерьмо, вроде North Star...
   - Откуда вы знаете? - совсем уже обидевшись, спрашивает школьник.
   - А то я дешевых сигарет не курил... - и Штерн протягивает ему синюю пачку Gauloises.
   Мальчик Миша и сам вполне себе ангел, - замечает Штерн, прикуривая от протянутой ему тонкой рукой зажигалки. Но только это ненадолго. Пройдет годика три-четыре и из смущенного настороженного ребенка он превратится в красивого юношу, по которому с ума будут сходить женщины всех возрастов. Научится самоуверенно улыбаться, нещадно врать и смотреть своими прекрасными темно-серыми глазами так, что ему невозможно будет ни в чем отказать. Ему и сейчас уже сложно отказать. Но впрочем, к делу это не относится...
   - Слушай, отрок, первую сказку, - выдыхая сигаретный дым в сторону Невы, говорит Штерн. - Жил был один человек, который любил смотреть в зеркало. Ничто его в жизни так не волновало, как собственное отражение - ни мужчины, ни женщины. В прочем, ни тех, ни других сам он тоже особенно не волновал, хотя все они находили его чертовски привлекательным и чуть ли не вешаться на него были готовы... Но каждому в глубине души хочется, чтобы его любили за его мерзкий характер, за его вкусы и предпочтения, со всеми его страхами и слабостями, а вовсе не за красивые глаза, которые ему достались от папы с мамой. А раз уж так получилось, что его самого никто не любил, вот и он с чистым сердцем платил всем той же монетой. Но видишь, какое дело... Как женщина отчасти является отражением мужчины, так и всякое отражение немножечко женщина. И как всякой женщине, отражению его, в конце концов, надоело, что на него пялятся сквозь толщу стекла, и захотелось ему настоящей всамделишной любви... И было это отражение, как всякая женщина, любопытно. И вот однажды, когда человек брился, выглянуло оно из зеркала, чтобы поближе посмотреть, как он это делает, а он не заметил и резанул по нему бритвой. И раз!... Часть души вместе с мыльной пеной унесло вместе с водой в водосток... И когда он посмотрел в зеркало, то почувствовал, что отражение его стало неполным. А заглянув ему в глаза, увидел там черную бездонную пустоту, в которой умирают не только цвета, но и звуки... И что хуже всего, довольно скоро это стало заметно не только ему одному. Потому что человек с поврежденным отражением, это все равно, что человек без тени. Вроде как и не объяснить, в чем отличие, глазом не ухватить, а все равно люди чувствуют, что с тобой что-то не то... А отрезанное отражение его между тем неплохо устроилось. Оно нашло себе подходящее тело, разумеется, женское - тоже, надо думать, из любопытства. И стало себе жить припеваючи, с той лишь разницей, что в отличие от того человека, терпеть не могло зеркал. Даже в витрины и окна избегало смотреть, даже на собственную тень не глядело, лишь бы не видеть, что оно теперь живет в другом теле. Потому что образ самого себя у него все равно остался прежним, тут уж ничего не попишешь... Ну, и понятно, что когда они встретились, человек свое беглое отражение тут же узнал, и сразу понял, что избавиться от этой леденящей пустоты внутри он сможет только, если вернет себе утраченную половину, чтобы вместо зеркала смотреться теперь в нее. Но половина его уже так привыкла к самостоятельности, что не только не узнала этого человека, но даже не поняла, как сильно он в ней нуждается. А ведь это даже самый обычный человек, в конце концов, понимает. Но половина, поскольку она сама была неполной, понять этого, естественно, была не в состоянии... Так они и живут, в одном городе, в одном пространстве-времени, но словно отделенные друг от друга толщей стекла. Он ничего не может ей сказать, а она ничего не может услышать...
   Штерн замолкает. Бросает окурок на гранитную ступень к кучке других таких же. Пепел к пеплу, прах к праху...
   - Ну, все. Воскурение Янусу, богу вдоха и выдоха, мы совершили, ангела увидели, теперь пройдемся.
   - Вообще-то, он бог входа и выхода.
   - Именно это я и имел в виду. Вдоха и выдоха. У второй сказки, разумеется, тоже будет эротический подтекст.
   Они идут вдоль набережной в сторону Всадника. Оба с длинными зонтами под мышкой и за спиной, невзирая на льющееся с небес солнце. Настоящий петербуржец всегда готов к худшему, особенно если речь идет о погоде.
   - А какая у первой сказки мораль?
   - Мораль простая: не смотрись лишний раз в зеркало.
   Раздается полуденный выстрел, оба рефлекторно смотрят каждый на свои часы.
   - А что у вас за бритва?
   - Wald Solingen производства Карла Фридриха Эрна.
   - Старинная?
   - Угу.
   Ни дать, ни взять, неизвестный поэт с Мишей Котиковым гуляют по городу. "Хорошо бы еще придумать себе автора", - думает Штерн. Он представляет себе некоего андрогина женского пола, чем-то похожего на его собственного ангела. Потом, думает: "Ну, нет, обойдешься... хватит с тебя какого-нибудь мерзкого сумасшедшего". На память ему приходит один странный старик, завсегдатай Соцэка, вечно спящий за последним столом среди кучи журналов, его вчерашний сосед. Вот уж по кому точно плачет Пряжка... Они подходят к Адмиралтейскому спуску с вазами и останавливаются у гранитного парапета лицом к главному городскому фасаду.
   - А теперь слушай вторую сказку. Героем ее тоже был один человек, влюбленный в свое отражение. Не знаю, как там у него строились отношения с зеркалами, но это и не важно... Дело в том, что его отражение, его совершенное подобие, которым он восхищался, и которое он в глубине души ненавидел, с самого его рождения жило самостоятельной жизнью и постоянно находилось рядом с ним. Это был его брат-близнец. И брат этот был настолько умен, настолько талантлив, настолько привлекателен в глазах женщин, что порой сам наш герой ощущал себя его жалкой тенью... И вот незадача, однажды он влюбился. Причем влюбился в девушку, которая сама была влюблена в его отражение, то есть в его брата. Брату же на нее было откровенно плевать, у него как раз развивался роман с двумя ее ближайшим подругами, из которых одна была красивее другой. Но вот которая из двух, этого он решить никак не мог, и поэтому тайно встречался с обеими. Казалось бы, бери и пользуйся ситуацией! Но нет... Наш несчастный влюбленный даже признаться своей возлюбленной был не в состоянии, настолько она не воспринимала его как самостоятельную личность. Только как бледное подобие человека, которого она боготворила. Собственно, он и сам себя воспринимал подобным образом, поэтому и не решался заговорить с ней. И тогда он начал писать ей письма от имени брата. Почти наверняка у них была по этому поводу какая-то договоренность. Может статься, сам брат и предложил ему такой выход, поскольку самому ему девушка была не нужна, ему и двух красавиц вполне хватало... Я даже почти уверен, что автором этой забавы был именно брат. Может, хотел помочь своему тихому близнецу, а может, ему просто надоело чрезмерное внимание влюбленной в него дурнушки. Сам он тоже ей иногда что-то писал. В своей обычной манере - о философии, о культуре, о чистой и возвышенной христианской любви. А герой наш писал ей о любви совсем другого рода, впрочем, щадя девичью стыдливость, делал это довольно невинно. И еще одновременно с письмами он начал вести дневник, которому стал поверять свои чувства со всей откровенностью, так сказать, без купюр. И что характерно, дневник этот он стал вести не для себя, а для брата. Возможно, он надеялся, что тем самым сумеет разбудить в нем ответное чувство к бедной девушке. Самого себя в силу своей природной робости он с ней не мыслил, а с братом, он наивно полагал, она будет счастлива... Факт тот, что до самой последней записи, когда ее уже не было в живых, он ни разу не решился написать ей "ты". И весь текст дневника представляет собой послание к его прекрасному брату, к его "душе", как он сам привык обращаться к нему в своих письмах: "душа моя Николай"...
   - Ах, вот оно что! - восклицает маленький слушатель.
   - Ага... А вы что подумали, когда читали?
   Мальчик Миша краснеет.
   - Неужто про любовь втроем?
   Школьник краснеет еще гуще.
   - Н-да... Ну вот а я, до того, как узнал, что их двое, думал, что автор дневника просто так увлеченно разыгрывает шизофрению... Нет, не надо на меня так смотреть, я в этом искусстве не настолько продвинулся. Как, подозреваю, и вы в вашем тройственном союзе.
   Прекратив краснеть, мальчик Миша мотает опущенной головой.
   - Только целовались...
   Штерн внимательно смотрит на внезапно погрустневшего подростка. Черт... Да тут, похоже, все серьезно...
   - Что, неужели настолько красивая стерва, что никак не может выбрать между вами и вашим другом? А вы настолько боитесь из-за нее поссориться, что все время ее друг другу уступаете?
   - Только она не стерва. Она, правда, хочет дружить с нами обоими.
   Ох, как все серьезно...
   - Ну, если "с обоими" и "дружить", - осторожно подбирая слова, говорит Штерн, - то, скорее всего, не захочет быть ни с одним.
   Миша опять мотает головой, все так же низко опустив лицо:
   - Не знаю, как там насчет "быть"... Но пока что "с обоими" означает "с обоими одновременно".
   Черт... Как будто мало Штерну братцев Л. с их летальными играми в любовные треугольники...
   - И что?.. Ходите всюду втроем, взявшись за руки, девушка посередине?.. А взрослые и учителя умиляются, какая, мол, трогательная детская дружба?
   Не поднимая головы, Миша кивает.
   - То есть они вот прямо сейчас расхаживают вдвоем по залам Эрмитажа, а вы пришли сюда, чтобы выяснить тайну ночного гостя?
   Миша еще раз сосредоточенно кивает. Штерн, внутренне матерясь, вздыхает.
   - Но вы же понимаете, что рано или поздно она между вами выберет?
   Тот снова кивает.
   - Этого я и боюсь, - с каким-то отстранением, как нечто давно привычное, произносит подросток. - Потому что кого бы она ни выбрала, это будет одинаково страшно.
   Штерн до боли закусывает губу. Что за блядское общество!.. Даже ребенка невозможно утешить, чтобы не думать о том, а не усмотрит ли кто в этом нехорошего подтекста. Насколько проще быть женщиной: и обнявшись можно сидеть, и ходить, взявшись за руки, и целоваться при встрече, и уж конечно, ободрить маленького человека в печали. А Штерн не то, что обнять, не то, что прикоснуться, даже сигарету, стоя посреди открытого пространства, предложить не может. Как будто в проявлении обычной человеческой симпатии есть что-то постыдное!.. Стоп!... С чего вообще возникли такие мысли?... Штерн еще раз внимательно смотрит на сосредоточенного темноволосого ангела, со сжатыми челюстями буравящего взглядом гранитный парапет.
   - Миша, а вы точно уверены, что дело именно в ее выборе, а не в вашем? - отвернувшись, интересуется Штерн.
   - Не уверен, - уверенно отвечает ангел.
   Черт возьми... Штерн отворачивается от Невы и, прислонившись к граниту, встает спиной к Университету.
   - Не знаю. Строго говоря, даже в том, чтобы жить втроем, нет ничего ужасного. Если это, конечно, всех устраивает.
   - Да, - соглашаясь, кивает Миша. - Когда мы вместе, в это очень легко поверить... Но когда я не с ними, - тихо и все с тем же отстраненным безразличием добавляет он, - мне все время хочется их придушить. Причем обоих.
   Штерн судорожно вздыхает. Ну, да, все верно... Когда сам любишь, то собственное сердце кажется бездонным, и думается, что любви в нем хватит на всех. И на одного, и на двоих... Но чтоб при этом любили только тебя одного!..
   - Говорили с кем-нибудь об этом?
   - Вы смеетесь?.. С кем? - Миша перестает сверлить взглядом гранит, и принимается с той же сосредоточенностью всматриваться в темные невские воды. - Никто не поверит. Это как с тем человеком из рукописи... Открываешь ночью глаза, за твоим столом сидит чей-то призрак. И плевать ему, что призраков не существует и ты в них не веришь. И никому не расскажешь, потому что тоже никто не поверит.
   - Любить двоих и ревновать сразу к обоим? - со вздохом говорит Штерн. - Не знаю. По-моему, очень распространенная ситуация... Как и воочию видеть то, что не существует и во что не веришь.
   Миша перестает испытывать на прочность Неву и поднимает на Штерна печальный, немного удивленный взгляд. Тяжело все-таки быть подростком... Штерн, не выдерживает и снова лезет в карман за пачкой. Достав сигарету, оглядывается по сторонам. Какая-то очередная свадьба, если не две - штурмуют Всадника, на ступеньках спуска сидит компания панков. Этим должно быть все равно. Прохожих поблизости не видно. На всякий случай, отодвигаясь от школьника подальше, Штерн кидает сигареты между ними на парапет.
   - Спасибо.
   Оба прикуривают каждый от своей зажигалки. Но вообще, пора уже закруглять эту призрачную историю, а то что-то слишком часто последнее время он начал курить. Штерн щелкает по фильтру ногтем большого пальца, стряхивая пепел в невскую воду.
   - Совершенно не представляю, что тут можно сделать... Давайте, я пока расскажу вам, как делать не надо.
   И рассказывает историю взаимоотношений Дунечки с Л. и его братом вплоть до своей позавчерашней встречи на Тюремном мосту.
   - А откуда она узнала?
   - Честно говоря, мне сложно представить, чтобы она поделилась впечатлениями с подругами, и они в процессе обсуждения выяснили, что любовники у них были разные. О том, что они все трое имеют детей от Л., к тому времени, судя по переписке, знали уже не только они, хотя это и не афишировалось. И вроде как всех такое положение дел вполне устраивало... Она какое-то время жила в деревне, и все это время они с братцами переписывались. А потом она приехала в город к родителям, оставив младенца у родственников. И надо думать, тут же захотела встретиться с возлюбленным... Я думаю, что Николай ей проговорился. Иначе с чего бы Никита стал обвинять его в ее смерти?.. А может, и не проговорился, а специально сказал. Кто его знает, может, эта любовь к отражению была до некоторой степени взаимной. Иначе с чего бы Л. так долго слыл таким аскетом?.. А тут прочитал дневник брата, почувствовал ревность, досаду... И захотел остальным тоже сделать больно.
   - То есть получилось, что они оба негодяи.
   - Ну, с девичьей точки зрения - безусловно. Один соблазнил, второй - воспользовался.
   Какое-то время они молчат, потом оба одновременно гасят окурки о парапет и начинают оглядываться в поисках урны. Ее, разумеется, нет, приходится кидать под ноги.
   - Ну, вы ведь видели его? Сколько раз?
   Миша показывает четыре пальца.
   - Это я к тому, что, если вы вдруг тоже решите устраниться из вашей собственной ситуации, не поступайте, как он. Или как она. Поэтому что это не выход, а отказ от выхода. Почти сто лет прошло, а она до сих пор бежит топиться к Поцелуеву мосту и падает в воду с Матвеевского. А он каждую ночь пишет ей прощальную записку, зная, что она ее никогда не получит.
   Мальчик Миша кивает.
   - Так что если вдруг решите сбежать, лучше уж отправиться в эмиграцию в какую-нибудь внутреннюю Монголию. Заняться каким-нибудь новым и как можно более бесконечным делом, или завести какие-нибудь другие отношения. Любые, не важно какие. Просто, чтоб был другой человек.
   - Как этот ваш ангел, что ли?
   - Ну, хотя бы...
   - Уже, - с неловкой усмешкой говорит школьник. - Как раз с понедельника решил считать себя влюбленным в Данте и начал втайне ото всех учить итальянский.
   Штерн с нежностью смотрит на печальное ангельское создание, у которого еще хватает сил на самоиронию.
   - В Данте невозможно не влюбиться. Но он же такая зараза, все время пишет стихи этой девице, с которой говорил всего два раза в жизни...
   Уголок рта у мальчика Миши едва-едва приподнимается. При большом желании это сокращение лицевых мышц можно счесть за улыбку.
   - Ну, с ней он только в "Чистилище" встречается. А пока я буду читать "Inferno", там он ходит с другим приятным человеком. Кстати, не хотите присоединиться?
   - К тайному изучению итальянского?
   - Да, глупо как-то... Давайте лучше какого-нибудь латинского автора вместе почитаем.
   - Та-а-ак... - смеется Штерн. - "Еще одно усилие, и у вас вырастут крылья..." Или мне одному кажется, что мы с вами на одно произведение ссылаемся?
   Мальчик Миша тихонько усмехается, хотя улыбка выходит у него не особо веселой.
   - Я ж вам только латынь предлагаю.
   - А вы считаете, что одной латыни недостаточно?!
   На этот раз смеются, или вернее, тихо посмеиваются, они вместе.
   - Не знаю, - осекшись, говорит Штерн. - Понимаете, Миша, в любом человеческом общении, даже самом поверхностном, люди должны друг с другом чем-то делиться. Чтобы чем-то делиться, нужно, чтобы у тебя что-то было. Вот тут, - Штерн постукивает сложенной ладонью по левой стороне груди, так делают католики при словах mea culpa. - А там ничего нет. Ничего, кроме гулкой пустоты, которая каждый раз смотрит на меня из зеркала.
   - Это из-за ангела? - моментально мрачнеет ангел Миша.
   - Вы сами прекрасно понимаете, что нет. Ангел - это так, отмазка. Благовидное объяснение для самого себя и других. Просто старинная игра, в которую я уже пять лет играю с этим городом и от которой трудно отказаться. Ну и в каком-то смысле - поэтическое воплощение робкой надежды, что вообще что-то возможно.
   Миша какое-то время молчит, мрачно глядя в темную безразличную ко всему воду.
   - Тогда какая разница, чем заниматься? Можно ведь и латынью.
   - Можно латынью, можно греческим. Но на какое-то адекватное душевное общение я, боюсь, вряд ли способен.
   - Не хотите тратить время на мелюзгу?
   - Миш, я уже объяснил, в чем дело. Ваш возраст значения не имеет. Я действительно, не умею поддерживать то, что принято называть дружеским общением. А что касается недружеского общения... То это, простите за откровенность, статья... Раз уж так вышло, что мне больше восемнадцати...
   Все так же мрачно глядя в невскую бездну, мальчик Миша кивает.
   - Если вы так за себя опасаетесь, можно у нас дома встречаться.
   - У вас, конечно, очень толерантные родители, раз они позволяют вам курить, делая вид, что они об этом не догадываются. Но, учитывая мою репутацию в издательстве, долго мое общество Елена Степановна выносить не сможет. Начать, конечно, можно и у вас, а потом я лучше с кем-нибудь из своих знакомых договорюсь. Найдем какую-нибудь аудиторию в Универе, или там в БИФе, в РХГИ, да хоть бы даже в Герцовнике... Мало что ли в городе мест, где можно невозбранно заниматься латынью?..
   Миша снова усмехается. На этот раз улыбка в уголках его глаз задерживается чуть дольше. Штерн встряхивает левую руку, глядит на часы.
   - Не пора? Когда экскурсия заканчивается?
   Ангел кивает, улыбаясь одними глазами, и они идут обратно вдоль набережной в сторону Зимнего.
   - Не понятно еще, что с этими несчастными делать, с Адотьей Матвеевной и Никитой Андреичем.
   - Может, с ними просто поговорить?
   - С призраками? Думаете, я не пытался?
   - Нет, Никите Андреичу с Адотьей Матвеевной, а вам - с ангелом.
   - Ага, а Данте - с Беатриче...
   - Нет, я серьезно. Она же бежит топиться, потому что не знает, что ее любят. Пока думала, что это один человек, знала. А когда поняла, что их двое, решила, что ее просто делят. Я думаю, она как раз очень хочет, чтобы ее остановили.
   - Ангел тоже, думаете, хочет?
   - Думаю, да. По-моему, если человек живет, настолько не замечая себя, значит, он очень хочет, чтобы его заметил кто-то другой.
   Штерн смущенно улыбается.
   - А ведь я знал, у кого просить совета!
   Миша улыбается в ответ. Штерн останавливается, лезет за записной книжкой, записав номер своего телефона, выдирает листок и вручает его гимназисту.
   - Только не говорите мне, молодой человек, что мы с вами будем читать Петрония.
   Лукавый ангел улыбается, морщит нос. И несколько раз кивает.
   - Слушай, имей в виду, я напрочь забыл грамматику. Придется меня заново учить. Сколько ты берешь за уроки?
   Улыбка ангела становится шире и как-то самоуверенней.
   - Я подумаю.
   - Но, - подняв указательный палец, серьезным голосом говорит Штерн. - Мы договорились, только латынь.
   Улыбаясь, Миша довольно щурится, глядя на Штерна из-под темно-русой челки.
   - Не-не, вы еще подумайте насчет греческого...
   - Нет, ну вот настолько откровенно меня еще ни разу в жизни не соблазняли!..
   - Ну, как говорит моя мама, все когда-нибудь случается в первый раз.
   - Нет, он еще и острит!..
   Гимназист уже совсем непринужденно смеется. И теперь не так страшно отпускать его к Эрмитажу навстречу его неверным возлюбленным. Учитель и ученик церемонно раскланиваются под желтым боком Адмиралтейства, и Штерн отправляется в библиотеку.
  
   Проходя через сад, он здоровается со стоящей на гранитной тумбе мраморной Флорой, и только тогда замечает, что на газонах уже видна первая трава. За сегодняшним разговором, он этого не увидел. На кустах и деревьях набухли почки, еще день-два и из них рванет во все стороны настоящая весенняя зелень. Какой-нибудь месяц, и все вокруг станет зеленым, появятся цветы: сначала желтые, потом белые... И для кого, спрашивается, все это буйство красок?... Ну-ка, спроси себя хорошенько, с кем ты в этом году собираешься валяться в одуванчиках?... А то взялся тут проповедовать семейные ценности, когда самому даже за город поехать не с кем... Оперевшись на зонт, Штерн останавливается посреди красной гранитной дорожки. По всему выходит, что валяться ему в одуванчиках с Кунцевичем... Ну, не со школьником же, в самом деле... Остается, правда, еще белокрылый Александр, всадник Полудня. Впрочем, это еще надо исследовать...
   В читальном зале почти пусто. Все верно: суббота, середина дня, хорошая солнечная погода. Только жестокая необходимость и неуемная страсть может держать человека в такой день в этом здании. Забрав книги, раб страстей и исследовательской необходимости оставляет новые требования, которые тут же приходится переписывать под суровым взглядом Красивой. Ей не нравится почерк, и шифр указан какой-то странный. Штерн молча демонстрирует ей листок с шифрами и перечнем трудов Л., который получил вчера от Геннадия. Почерк поэта Кунцевича явно хуже, но в верности шифра можно не сомневаться.
   - Это вам что, библиограф выписал?! - не верит Красивая.
   - Да, у них новое развлечение. Не водить меня в генеральный каталог.
   - Давно пора!
   - Если бы вы знали, за что я пострадал, вы бы так не ехидничали, - суровым тоном отвечает ей Штерн.
   - Да уж, конечно, за красивые глаза! - продолжает ерничать мечта поэта Кунцевича.
   Штерн смотрит в ее такие удивительные золотисто-лучистые очи в ореоле солнечно-рыжих ресниц и с тонкой темно-карей короной вокруг зрачка. Эх, Кунцевич, Кунцевич...
   - Именно из-за них.
   Книги - на ближайший свободный стол, затем со списком тем - к Александру.
   - Геннадий сказал мне, что в ГАК вы меня отныне не водите. А если мне нужно в систематический, то вам следует подавать список интересующих меня тем.
   Белесые ресницы прекрасного аса подрагивают, как крылья у мотылька.
   - Рад, что он, наконец, внял голосу разума, - тихо и без всякого выражения отвечает их обладатель.
   - А еще он сказал, что у вас вышел сборник, - понизив голос до шепота, говорит Штерн.
   Александр, как всегда, смущенно и с какой-то неловкостью улыбается, лезет в стол и достает оттуда крошечную, с детскую ладонь, книжечку. Кладет ее перед Штерном. Тот чуть ли не облизываясь, хватает добычу и начинает листать в поисках тех самых последних стихотворений, якобы адресованных ему. Параллельно отмечает графические заставки - трогательные, выполненные в стиле детских рисунков черно-белые собачки, кошечки, веточки, перышки, крылышки, городские достопримечательности и, конечно же, ангелы - куда ж без них у поэта Острецова?.. Художником значится некая дама, фамилия и инициалы которой ничего Штерну не говорят.
   - А чьи иллюстрации?
   - Секрет, - еще более смущенно улыбается Александр.
   Ну, секрет, так секрет... И тут он натыкается на эту "изменницу". Из венка сонетов следует, что лирический герой ревнует дорогие его сердцу и взгляду руки к книжным кожаным корешкам, сафьяновым переплетам, изъеденным шашелем деревянным доскам и медным окладам, пергаменным свиткам и ветхой бумаге... Вороново крыло волос, звездное сияние глаз... Стоп, откуда свитки и заключенные в медные оклады переплеты?.. Чего-чего, а этого Штерн точно в руках никогда не держал. Ни разу в жизни...
   - Так это же дзефиреллиевской Джульетте из Рукописного!
   Штерн смотрит на сидящего перед ним поэта Острецова. Смотрит с изумлением и восторгом. И чем дальше смотрит, тем меньше изумления и тем больше восторга.
   - Георгий Александрович, потише, пожалуйста, - как всегда глядя в стол, произносит тихим голосом Александр. - И можно я вас попрошу не улыбаться так откровенно?
   Штерн заживает рот ладонью, но все равно чувствует, как его лицо под рукой все шире и шире растягивается в улыбке.
   - А то не ровен час, - размеренно продолжает Александр. - Маргарита Андреевна оторвется от своей книжки, увидит вашу сияющую физиономию, и тогда библиотечная группа, которая столь упорно пытается вызвать у вас на лице хоть какое-нибудь подобие человеческого выражения, возненавидит меня страшной ненавистью и возревнует ко мне жестокой ревностью.
   От этих тихих слов, произносимых с робкой улыбкой, другая - откровенная - улыбка, спрятанная под ладонью, и не думает становиться покорной. Штерн чувствует, что сейчас он не выдержит, и рассмеется.
   - А если о вашем поведении станет известно Геннадию Константиновичу, - улыбка Александра, оставаясь робкой, становится шире. - Он меня просто никогда не простит. Так и вижу, как он сидит в нашей комнате и на краешке своего захламленного стола пишет стихотворение, в котором поджаривает на костре извлеченное из моей груди сердце и жадно поедает его с целью овладеть магией, вызывающей улыбку на устах таких чудовищ, как вы.
   Уже не в силах сдержаться, закрыв лицо руками и склонившись к краю стола, Штерн трясется от беззвучного хохота. Потом все еще зажимая ладонями эту самую улыбку, приподнимает голову и сквозь пальцы и упавшие на лицо волосы смотрит на библиографа. Александр во второй раз за время их общения глядит на него сквозь белесые ресницы своими прозрачно-голубыми глазами и, закусив губу, сам тоже тихо смеется.
   - Она-то хоть знает?
   Белокрылый ангел снова улыбается, как-то смешно пожимает плечами и несколько раз кивает.
   - И что сказала?
   Он еще раз пожимает плечами, мол, а что тут скажешь? Но улыбаться не перестает.
   - Сашка, до чего ты смелый человек...
   - Да уж не то, что вы с Геннадием Константиновичем...
   Штерн, наконец, убирает от лица руки и, наклонившись к Александру через стол, шепчет заговорщицким шепотом:
   - А можно... Можно я схожу к ней, прочитаю ей пару отрывков и расскажу, какой замечательный человек поэт Острецов?
   Александр все с той же робкой улыбкой снова пожимает плечами.
   - Сходите... Отчего ж не сходить? Особенно, если душа просит.
   - Между прочим, вы во мне зря сомневаетесь. Я могу быть очень красноречивым.
   - Нисколько я в вас не сомневаюсь, - Александр снова опускает глаза в стол, вместе со стулом отодвигаясь подальше от Штерна. - Единственно, что мне не понятно, с чего это вы так развеселились. Вам тут тоже есть парочка.
   Уже было начавший ухмыляться Штерн вдруг замечает, что у самого Александра улыбка медленно тухнет. Он протягивает автору его сборник, раскрытый на содержании. Тот указывает ему два стихотворения в середине книжки и одно ближе к концу.
   - Да вы не переживайте, там все очень невинно, - замечает поэт Острецов, и на губах его снова начинает блуждать выражение робкой неловкости. Но Штерна этим уже не успокоить. Он внимательно прочитывает все три вещи. Потом прочитывает еще раз, даром, что недлинные. Н-да...
   - Ничего себе, невинно... Вы что, правда, видите меня таким злым гением?
   - Что с Генкой? - вместо ответа спрашивает Александр.
   Без улыбки. Действительно, какие уж тут могут быть улыбки..
   - Что с Генкой...
   - Да. Почему мой напарник, вот уже второй день ходит, как в воду опущенный? Уж наверно, не потому, что, наконец-то, решился отказать вам в привилегии водить вас по первому требованию в ГАК?
   Хороший вопрос... Во-во, опять изнутри все заныло. И тоже, надо думать, не из-за ГАКа...
   - А со мной что, не хотите спросить?
   - Хорошо. Спрашиваю, что с вами.
   - Скажем так... Исключительно деловые отношения, с самого начала носившие строго договорной характер, внезапно - по их расторжении - оказались вовсе не деловыми. И насколько я понимаю, для обеих сторон.
   - Деловые отношения, говорите? - со смущением и все с той же неловкостью усмехается Александр. - Штерн, а вы, правда, что ли такая циничная сволочь, какую пытаетесь из себя разыгрывать?.. То что Генка, душевно ранимый человек, черт знает что из себя строит, просто чтоб не так обидно было, когда его Рита все время на вас пялится, это я еще понимаю. А вот что вам мешает быть человеком?... Если Генка настолько вам безразличен, могли бы и не заводить с ним никаких "деловых отношений"...
   - Вообще-то я искренне надеялся, что это я ему безразличен, - куда-то в сторону говорит Штерн. - Это я почему-то про вас всегда иначе думал.
   - А прочитали мои стихи и успокоились... - непривычно широко улыбается Александр. - Ну, тогда сходите в Депо манускриптов. Еще больше успокоитесь.
   Штерн еще раз заглядывает в последний венок сонетов, посвященный синеокой красавице.
   - Я правильно понял, что это мой экземпляр? А чтобы его вынести нужно какое-то разрешение?
   - Да нет, не нужно. Книжица такая маленькая, что если вы ее спрячете в карман вместе с сигаретной пачкой, никто и не догадается, - говорит поэт Острецов, аккуратно вычеркивая из принесенного Штерном списка целых пять тем. Ибсена, Канта, Лейбница, русскую философию, Нюрнбергский процесс. Карандаш дергается и вычеркивает Достоевского и Владимирский собор в Киеве.
   - Сашка, за что?!
   - Георгий Александрович, - со своей робкой улыбкой отвечает ему библиограф, - ну согласитесь, что нежная вражда все же лучше смертельной дружбы? А у нас с вами теперь военное положение. Нас двое. Вы от нас зависите. Так что смиритесь.
   - Слушайте, Александр Евгеньевич!.. Это какой-то заговор!.. Генка мне отказывает от ГАКа, потому что вы, видите ли, безнадежно в меня влюблены, вы сокращаете мне список тем в систематику, потому что в меня, как выясняется, влюблен Генка...
   - Угу... - удовлетворенно тянет Полуденный всадник, выходя из-за стола, так что Штерн даже не может понять, серьезно это он или нет. - Но ведь подействовало же... - говорит он, оглядываясь на ходу, когда они идут мимо поднявшей от книги голову Красивой. - А как еще было до вашей совести достучаться?..
   - Стойте, я уже ничего не понимаю...
   - Я объясню, - мирно и все с той же своей вечной робкой полуулыбкой говорит прекраснолицый Бальдер, когда они проходят через зал Корфа на площадку у Ленинского зала. - Но, боюсь, вы до такой степени уверены в собственной неотразимости и в том, что вам нельзя отказать, что я даже не знаю, поймете ли вы меня...
   Штерн молчит. Они как раз заходят в систематику.
   - Вы один задаете нам столько работы, - продолжает Александр, выгружая перед Штерном один за другим три каталожных ящика, - что практически пятую часть своего рабочего времени мы занимаемся только вами. При этом разнообразие ваших интересов столь велико и прибегаете вы к нашей помощи столь часто, что в вашу читательскую искренность, а равно в серьезность ваших исследовательских намерений как-то уже, простите, не очень верится. Эти ваши призраки меня, если честно, просто из себя вывели...
   Голос у него при этом как всегда тих и размерен. Так что поверить, будто этого человека можно вывести из себя, Штерну довольно сложно.
   - Я уж не говорю о том, какую войну вы развели с нашим "гадючником", если они отказываются принимать у вас заявки без шифров. При этом, Георгий Александрович, я не знаю другого такого человека, который бы, учитывая ваш опыт работы с книгами, с такой небрежностью относился к заполнению требований.
   Ну, да... Все как всегда. Слишком много читает невыносимый читатель Штерн, слишком быстро находит нужную ему информацию, за слишком большое количество дел берется одновременно... Александр передает список тем с отмеченными номерами выгруженных перед Штерном ящиков сотруднице систематического каталога, достает еще два ящика, которые будут переданы в его распоряжение, когда он закончит с первой партией. На этом сопровождающая роль библиографа заканчивается, и он наклоняется над помрачневшим читателем Штерном, который уже просмотрел половину из обнаруженных им по первой теме карточек.
   - А что касается воздействия на вашу совесть, - произносится тихим шепотом над самым ухом оцепеневшего Штерна, - то ситуация такова. Если кто-то из нас откажется с вами работать, вся тяжесть беготни с вашими запросами ложится на другого. Так что наша коллегиальная солидарность проистекает единственно из инстинкта самосохранения. А ежели вы решите добиваться чьего бы то ни было расположения - не важно, Кунцевича, или моего - подумайте в какое положение вы поставите человека, который и так отказать вам ни в чем не может. И в какое положение вы поставите другого, обойденного вашей коварной избирательностью, который тоже ни в чем не может вам отказать. По причинам, которые вы для себя так внезапно открыли... Так что придется вам просто смириться с этим новым положением дел и немножечко снизить ваши читательские и исследовательские аппетиты. При всем моем уважении... И ничего личного...
   Застывший над каталожным ящиком Штерн, наконец, осторожно поднимает голову. Белые паутинки бьются друг о друга, привычно скрывая голубые глаза под прозрачными веками. Ангельская улыбка замерла на устах белого всадника. Все как обычно...Взаимная неприязнь с четырьмя библиотекарями. Взаимная любовь с двумя библиографами. А результат один. И вправду, впору становиться привидением...
  
   Разобравшись с библиографией по истории процентной нормы, пятого пункта и насильственных переселений - того немного, что ему оставил коварный Бальдер - Штерн отправляется в Отдел рукописей. Коварство коварством, а любовь любовью... Возрожденческая фреска встречает его дружелюбной улыбкой, хотя судя по тому, как она осматривает его с ног до головы, скептически качая головой, появление Штерна в читальном зале в пальто восторгов у нее не вызывает.
   - Я не за рукописями. Исключительно по личному делу.
   - Вы? Ко мне? По личному делу? - чуть ли не смеется дежурная.
   Штерн кивает на дверь. Читатели мирно шелестят бумагой и пергаменами. Сдавать рукописи никто не собирается, заказывать тоже. Фреска выскальзывает вслед за Штерном в Отдел эстампов. Там у выставочной витрины с эскизами Акимова синеглазый читатель интересуется у синеглазой музы, знакома ли она с голубоглазым поэтом.
   - Да. Я знаю поэта Острецова. А что?
   - Так вот я тоже знаю поэта Острецова. И зная его, подозреваю, что когда он дарил вам экземпляр своего сборника, он просто тихонько выложил его перед вами на стол, с такой трогательной улыбкой мраморного ангела, и этим все дело и ограничилось.
   - Да, так и было, - смеется муза. - А вы считаете, что ему надо было подойти к этому делу как-то иначе?
   - Давайте, я ничего не буду комментировать. А просто прочитаю вам вслух несколько отрывков.
   - Почитайте, давно хотела что-нибудь послушать в вашем исполнении.
   Штерн тихим голосом читает ей наиболее понравившиеся ему стихи. Читает настолько проникновенно, насколько это вообще возможно, когда читаешь чужие стихи чужой девушке.
   - Слушайте, как вы хорошо читаете! - не выдерживает фреска. - У вас прямо какое-то признание в любви получается. Никогда эти тексты так не воспринимала.
   - Да. Совершенно верно. Это оно и есть. Но это не мое признание. Это поэта Острецова. Можно я вам немножко про него расскажу?
   - Расскажите-расскажите! - сияет фреска.
   Штерн рассказывает ей про прекрасного аса Бальдера, красивее и добрее которого не было среди северных богов, и которого все любили, не взирая на то, что сами были теми еще стервецами. Даже рыжий Локи, из ревности пожелавший ему смерти!.. Потом как бы между делом замечает, что вот этот самый поэт Острецов, служащий скромным библиографом в читальном зале Соцэка и есть земное воплощение Бальдера. И в том, что касается его красоты, и в том, что касается доброты и мудрости сердца. Не говоря уж о его умении понимать язык зверей и птиц. Вы знаете, как его обожают дворовые кошки?.. А вороны?.. О, вы ничего не знаете!.. А как он умеет находить общий язык с городскими зданиями?.. Да вы его статьи в "Энциклопедии Петербурга" читали?.. Не читали?.. Вы, что настолько привыкли к рукописям, что печатные тексты уже и как тексты не воспринимаете?.. Так вот, Александр Евгеньевич пишет о городе так, что когда вы читаете его статьи, у вас создается ощущение, что городские достопримечательности сами вам о себе рассказывают, как до этого доверились и раскрылись ему... А когда он идет по красной дорожке мимо барьера выдачи книг из основного фонда, кажется, что всюду за ним следует сияние, исходящие от его невидимых ангельских крыльев, которые так небрежно волочатся позади него, подметая пыль и роняя перья. Потому что поэт Острецов на такие мелочи внимания не обращает. Что ему какие-то там невидимые ангельские крылья за его спиной?...
   - Слушайте, я с ним целый год живу, - сияя восхищенным взором, говорит фреска. - А никогда не думала, что на Сашку можно смотреть вот так.
   - Целый год - что?
   Фреска широко улыбается, продолжая сиять глазами. Штерн хлопает ресницами. Потом вдруг сам понимает, что молчит гораздо дольше, чем следует.
   - Это... это правда - то, что вы мне сейчас сказали?
   - Правда, - еще шире улыбается мечта поэта Острецова. - Мы уже почти год... Да нет, какой год?.. Уже почти полтора года живем вместе у моих родителей.
   Штерн пытается представить себе Александра рядом с дзефиреллиевской Джульеттой, да еще живущим с ней уже, черт знает, сколько времени... Вздыхающим по ней, когда она проходит мимо него через лестничную площадку у бывшего пункта записи - да. Видящим ее во сне - с прерывающимся дыханием, трепетом ресниц и неспокойными глазными яблоками под белыми прозрачными веками - да. Даже небрежно произносящим ей слова признания - в той манере, в какой это полчаса назад было сделано самому Штерну - и то, пожалуй, что да... Но живущим вот с этой вот девушкой, с этим воплощением английской тоски по итальянскому Возрождению... Да еще полтора года... Да черт побери, поэт Острецов вообще не похож на человека, у которого есть девушка!..
   - Подождите, - сияя глазами, тихо смеется Джульетта. - Вы что, вообще не знали, что мы с ним встречаемся?
   Штерн мотает головой. Она глядит на него с каким-то трогательным умилением, беззвучно смеясь при этом.
   - То есть вы думали, что он безнадежно влюблен в меня, пишет мне стихи, а я такая дура, что ничего не вижу...
   Закусив губу, Штерн судорожно кивает, глазами умоляя ее о снисхождении, но она только еще больше смеется.
   - И пришли рассказать мне о том, какой он на самом деле замечательный?..
   Штерн в смущении опускает голову. И тут...
   - Какое вы все-таки чудо!...
   Пухлыми белыми ручками, привычными к сафьяну и марокену, она вдруг обвивает его шею и звонко чмокает его в щеку. Как?!... Как у нее это так легко получилось при ее росте?.. Видимо, он сам бессознательно к ней наклонился, иначе этого просто не объяснить.
   - Ой!... Слушайте, простите меня... Я забыла, что вас женщинам целовать нельзя ... Сашка же мне говорил... Честное слово, совершенно забыла!..
   Штерн все еще стоит крепко зажмурившись.
   - Не обижайтесь только на меня, ладно?... Ну, правда, не надо... Ничего такого тут нет... Девушка друга - это ж все равно, что сестра...
   Ну, это уж слишком!..
   - Нет, вам мало того, что вы уже сделали?.. Так вы еще инцеста сюда подпустить хотите?..
   - А что я такого сделала?
   Нет, она еще улыбается!...
   - Что сделали?.. Да я теперь весь вечер о вас буду думать!.. А у меня, между прочим, работа! Мне комментарий на одну антисемитскую сволочь писать надо!
   Она смотрит на него с выражением обиженного ребенка.
   - А вы с Кунцевичем покурить сходите! Сразу все забудете.
   - Та-а-ак... - Штерн оглядывается назад, туда, где в конце длинного пустого зала за двумя круглыми столиками обычно сидят сотрудники и читатели Отдела эстампов. - Кто еще в этой библиотеке не знает про меня и Кунцевича?
   - Да успокойтесь вы! Никто про вас с Кунцевичем ничего не знает... Если сами не будете об этом орать громким шепотом.
   Штерн замолкает. Но к фреске лицом не поворачивается, смотрит на витрину с акимовскими рисунками.
   - Вот видите, стоило Генку упомянуть, уже все забыли.
   Штерн молчит.
   - Вы все трое смешные такие!.. Если хотите знать, Сашка мне вообще ничего не писал, пока мы с ним встречаться не начали. А писал всем, кому не попадя. Всей этой их соцэковской библиотечной группе, включая Нинэль Эдуардовну. Вам с Кунцевичем. Вам с ним, кстати, до сих пор регулярно пишет. Вообще, эта ваша взаимная дружба-влюбленность, в которой вы даже себе признаваться не хотите, не то что друг другу... это что-то с чем-то!.. К вам с Кунцевичем даже ревновать невозможно. Настолько эти ваши отношения уже часть Сашки. Вы с Генкой для него как стихи, как город, как вороны и бродячие кошки. Как эти его ангелы на крышах.
   Штерн косится на способную видеть невидимое Звездоглазку.
   - Вот вы тут умиляетесь, а они сговорились и решили больше не водить меня в ГАК. Порядочные люди так, между прочим, не поступают.
   - Еще как поступают! Может, им надоело все время из-за вас ссориться. И то, что они столько для вас всего делают, а вы даже не цените.
   Штерн мрачно смотрит на звездоокую дочь ночи Верпью.
   - Вот вы мне не верите, а они когда вместе, только о вас говорят, между прочим. Все никак поделить не могут. Вы себе даже не представляете!.. Как ни зайдешь к ним, вечно одно и то же: "Зачем ты слушаешь этого сумасшедшего?...", "Хватит терпеть этого фраера!..." Любой человек со стороны, если услышит, непременно решит, что вы их самый злейший враг, недруг из недругов. При этом они выслеживают все ваши публикации, постоянно их обсуждают, всех расспрашивают про конференции, где вы участвуете - что вы там сказали и кому на что возразили. Сами что-нибудь пишут, первая мысль: "Ах, прочтет ли Штерн?" и "Что он на это скажет?" А вы всю эту их писанину втайне от них читаете и сами, небось, тоже, только для них и пишете!.. Ну, что я не права?...
   Штерн отворачивается к выложенным в витрине рисункам театральных костюмов.
   - Вы вон как замечательно про Сашку рассказывали... Но вы же все это мне пришли излагать! А он, между прочим, и не догадывается даже, что вы к нему так относитесь, что аж признание в любви за него готовы делать... А с какой нежностью вы друг на друга с Кунцевичем смотрите, так мне прям Сашку жалко становится!.. А как мне жалко Кунцевича, так это просто не передать словами!.. Вот нет, чтоб как нормальные люди встречаться раз в неделю втроем и пить пиво...
   Штерн чувствует, как по его лицу, ширясь и ширясь, ползет улыбка. Он закусывает губу, но улыбка его не слушается. Тогда он открывает книжку и начинает листать в поисках нужной картинки.
   - Ваши рисуночки?
   - Ну а чьи же еще? Если б не я, он бы вообще этот сборник не издал. Это он только работает с энтузиазмом, да статьи пишет, а так лентяй страшный...
   Картинка, наконец, отыскивается - как раз напротив посвященного Штерну стихотворения про черного ангела. Внутри скошенного треугольника фронтона с ионическими колоннами, прислонившись спинами к эмблеме библиотеки и отбросив к ногам венки, сидят с растопыренными в разные стороны крыльями два гения и читают книжки. Один из них - черный, второй - со штриховкой. Сидят, склонив головы, носы разной степени горбатости, глаза с палочками ресниц, как и положено на детских рисунках, повернуты в бок и смотрят прямо на зрителя. У второго, заштрихованного, есть даже несколько веснушек на физиономии и видно, что волосы завязаны в хвост. Над ними, там, где должна возвышаться фигура Минервы, свесив ноги, сидит третий ангел - беленький, с поникшими крылышками и торчащим ежиком коротких волос.
   - Сразу видно, что Мудрость покинула это здание... - все еще с улыбкой говорит Штерн. - Можно я вам верну ваш подарок? Не люблю оставаться в долгу.
   Она как будто не понимает, о чем идет речь. Он наклоняется к ней и слегка касается губами за ухом ее шеи - там, где густые черные волосы переходят в легкий пушок. И тут, забивая ноздри, его захлестывает запах полыни. Что это?.. Италия или все-таки крымские степи?...
   - Стоять, - шепчет он, выпрямляясь, Отделу эстампов, который вдруг решил поиграть в качающийся на воде корабль. Покрытая длинным красным ковром паркетная палуба останавливается... Так, реальность пока слушается. А голова?...
   - Пока, фреска, - шепчет он девушке, стараясь смотреть на нее сквозь ресницы.
   - Мраморное надгробие, - сморщив нос, шипит в ответ звездоокая красавица. Потом все же улыбается и машет ему на прощанье рукой.
   - Я сказал, стоять, - еще раз шепчет он Отделу эстампов, слегка грозя ему пальцем.
   Так что она сказала?.. Полтора года живут вместе... Это значит, что с ноября. Все серьезное в этом городе начинается поздней осенью... Встречаться начали в мае или апреле. Все несерьезное в городе происходит весной... Вот почему Кунцевич был так печален и тих на том июньском филологическом сборище в Петергофе. Взял без разговоров предложенную ему сигарету, а потом, валяясь среди скошенной травы, попросил почитать ему стихи. Вот почему ему не с кем стало разговаривать о литературе... Одуванчики, потом - эти его бесконечные подначки в библиотеке, снова одуванчики, долгий декабрьский взгляд в тишине каталога с просьбой угостить сигаретой, чердак, ревность белого ангела, и как следствие - отлучение от ГАКа ангела черного. Нет, во истину, все зло в этом мире от женщин...
   - Что-то у вас вид какой-то пьяный.
   Штерн останавливается. Оказывается, он уже в Соцэке. Стоит около барьера выдачи книг из основного фонда напротив коробки с отказами. Красивая раскладывает вернувшиеся из фондов требования по номерам читательских билетов. Все еще не пришедший в себя после аромата крымских степей Штерн робко протягивает к ней руку за своими бумажками.
   - Вот когда разложу все, тогда и посмотрите, - отрезает Красивая.
   Полынный пьяница моментально трезвеет.
   - Вот из-за таких, как вы...
   Впрочем, нет. С тобой, рыжая стерва, я точно делиться не намерен... Он поворачивается и решительным шагом идет к столу библиографа.
  
   Александра за это время сменил Геннадий. Едва завидев Штерна, он тут же отворачивается и сидит, облокотившись о стол, левым виском упираясь в сложенные замком ладони. Штерн останавливается у самого края стола, какое-то время стоит, постукивая по нему пальцами. Библиограф молчит.
   - Кунцевич, пойдем покурим.
   Не меняя позу, Геннадий косится на него из-за сведенных рук сквозь грязные темно-рыжие пряди.
   - Не хочу.
   - Ладно. Тогда спрошу прямо здесь.
   Штерн оглядывается, видит, что Красивая снова уткнулась в книгу, но на всякий случай садится к ней спиной. С этого места лица своего собеседника он видеть не может, если не считать покрытого веснушками левого уха с единственной серьгой. А поворачиваться к нему библиограф явно не желает. Ладно, сам напросился...
   - Геннадий Константиныч, когда вы отведете меня на чердак?
   - Что?!
   Лицо у Геннадия оказывается до того несчастным, что лучше бы уж и вправду сидел, как раньше.
   - На чер-дак, - шепотом по слогам произносит Штерн.
   - Это вам что? В ГАК настолько приспичило?!
   - Я что-то сказал про ГАК? Совсем-то уж проститутку не надо из меня делать...
   Геннадий, все еще нахмурившись и ничего не понимая, поверх рук смотрит на Штерна. Тот наклоняется к нему через стол и произносит одними губами, глядя ему в глаза:
   - Кунцевич, моя правая рука велела вам передать, что она по вам очень скучает.
   - Ой, вот неужто перед зеркалом дрочить надоело?
   - Во-первых, откуда вы знаете, что перед зеркалом? Во-вторых, нет, не надоело. Как вообще такое надоесть может? Ну а в-третьих... Видите ли, она у меня особа любвеобильная, и ей, с очевидностью, мало меня одного.
   - А поделиться вами она ни с кем не захочет?.. - продолжает ехидничать Геннадий. - Это я просто так, из любопытства интересуюсь.
   - Откуда ж я знаю? Может, и захочет. Спросить надо.
   Краешек рта цвета темных веснушек слегка растягивается. Видимо, красный ангел представил, каким образом следует спрашивать.
   - И что же стоит за этим вашим предложением?
   - За этим предложением стоит один четырнадцатилетний школьник, который не далее, как сегодня утром предложил мне с ним регулярно встречаться с целью совместного чтения латинского автора. Причем речь идет ни больше, ни меньше - о "Сатириконе".
   - И вы не смогли ему отказать? - по веснушчатому лицу начинает ползти пока еще легкая, но все-таки ухмылка.
   - Не смог.
   - Что, настолько не терпится ощутить себя в роли наставника?
   - Ничего подобного. Наставником как раз будет он. Я совершенно забыл грамматику, так что я ему еще за уроки платить буду. А потом, если дело пойдет, он обещал начать меня заново учить греческому.
   - Да, мсье, гляжу, знает толк в извращениях...
   - А то! Я ж говорю, ему было невозможно отказать.
   - Четырнадцать лет? - Геннадий снова становится серьезным. - На самом деле, Штерн, это не смешно.
   - Еще бы это было смешно! Впрочем, за мальчика вы не беспокойтесь. Мы с ним и в правду ограничимся только латынью. Если надо, я умею держать себя в руках.
   - Да-да, я оценил вашу профессиональную растяжку бывшего клавишника...
   Бывший "чокнутый" хмыкает, откашливается, еще раз хмыкает. Потом все же решает проигнорировать эту ремарку.
   - В любом случае, - выразительно смотрит он на Геннадия, - как вы справедливо заметили, это все совершенно не смешно. Поэтому я и пришел к вам со своим предложением. Потому что внезапно вдруг осознал, что вы были правы, когда говорили, что мне иногда надо с кем-то общаться.
   Геннадий глядит на Штерна с явным сомнением.
   - Фигня какая-то... Что-то маловато одного школьника для такого внезапного осознания.
   Штерн отводит глаза.
   - Штерн...
   Собака!.. Ни разу же не целовались... А уже оттенки молчания распознавать научился.
   - Штерн, что случилось?
   Что случилось?... Одна никому неизвестная девица упала в Мойку с моста с летальным исходом. Сто лет назад... А так больше ничего не случилось...
   - Скажем так, пережил некий экзистенциальный опыт. Но я бы не хотел о нем распространяться...
   Геннадий недоверчиво хмыкает. Штерн вздыхает, молчит. Потом все-таки решается:
   - У меня на глазах в воду с моста упала девушка, а я ничего не сумел сделать.
   Воцаряется сконфуженное молчание.
   - Спасли хоть?
   - Да, - почти не врет охотник за призраками. - Вытащили...
   - Понятно... Задумались, значит, о смерти... И что?
   - Ничего. Приходи в гости.
   Геннадий глубоко вздыхает. Откидывается на спинку стула и, закинув руки за голову, долго смотрит на Штерна.
   - Не знаю, - наконец, говорит он. - Мудрый поэт Острецов как-то раз посоветовал мне остерегаться людей, которые настолько боятся привязанностей, что отношениям с конкретным человеком предпочитают сочинение стихов вымышленному персонажу.
   - Мудрый поэт Острецов живет с любимой девушкой, в отличие от нас с вами. Так что ему легко давать советы.
   - А откуда я знаю, существует ваша любимая девушка в реальности или нет?
   - Хм, - Штерн серьезно задумывается. - Ну, если бы у меня была фотография, я бы вам показал. А если бы у вас были знакомые не только среди лингвистов и историков литературы, я бы отослал вас к философу Н. и классическому филологу Д., чтобы они рассказали вам, с кем они сегодня должны были читать отрывки из "Суммы теологии" и почему они с этим человеком сегодня не встретились. И вы бы тогда узнали о том, как опасно готовиться к латыни, сидя на самой нижней ступеньке спуска на такой большой и судоходной реке, как Нева.
   - Так это она в воду упала?!..
   - Нет, упала другая. В Мойку... А тут все кончилось легким недоразумением...
   - Штерн...
   - Просто прошел катер, и человеку волной намочило джинсы. Но намочило радикально.
   - А вы, значит, все это видели?
   - Да, наблюдал в бинокль с противоположного берега. Кстати, имею свидетеля. Правда, несовершеннолетнего.
   - Того самого школьника? Очень хорошо... Один вымышленный персонаж подтвердит существование другого вымышленного персонажа...
   - Это не вымышленный персонаж, - снова вздыхает любитель ангелов. - Я почти каждую неделю вижу ее, иногда по нескольку раз. Причем всегда случайно и каждый раз таким образом, что она меня видеть не может.
   - Штерн, знаете, я вам не верю. Во-первых, потому что таких людей, как вы описали, просто не бывает. Во-вторых, если это человек нашего круга, то почему она не ходит в библиотеку?
   - Во-первых, очень даже бывает. Девочки, которые привыкли считать себя мальчиками - явление в городской среде отнюдь не такое уж редкое. А во-вторых, в библиотеку она, насколько я знаю, ходит. Только не в вашу, а в БАН, потому что сейчас живет у знакомых на Васильевском. Раньше, пока училась, бывала здесь чаще, Рита с Елизаветой ее с того времени могут помнить. Заходит и сейчас, но редко, в основном, в полиграфию и журнальный. Ну вот, кстати, не далее как полтора месяца назад мы столкнулись в дверях на входе в Соцэк...
   - Вот прям тут?..
   - Ага... Меня пытались пропустить в дверь первым.
   - Ого!.. И что?
   - Ничего. Я просто отступил на шаг назад и сказал, что я не спешу. В ответ мне изобразили целую гамму эмоций от удивления до негодования, при этом даже не подняв на меня головы.
   Кунцевич на какое-то время задумывается. Кажется, даже догадывается, о ком идет речь.
   - Слушай, по-моему, это просто без шансов... Да еще если считает себя мальчиком... И если девочки в нее влюбляются...
   - Ну, по счастью, реальная практика человеческих отношений ни самоидентификацией, ни декларируемой ориентацией не определяется. Иначе бы... Иначе бы я не начал наш разговор с того, с чего начал.
   - Я забыл. С чего ты его начал?
   - "Кунцевич, пойдем покурим".
   Геннадий улыбается, потягивается, выгибаясь назад локтями, потом медленно вытаскивает из-за головы руку и протягивает ее через стол к Штерну. Тот в то же самое время лезет во внутренний карман пальто за пачкой, вынимает из нее сигарету и протягивает ее красному всаднику. Над столом их пальцы встречаются одновременно.
   - Только, Штерн... - говорит зеленоглазый ангел, берясь за кончик сигареты, другой конец которой все еще зажат в руке неугомонного читателя. - Никакого ГАКа. Никаких аршинных списков в систематику. И никаких воплей в каталоге о том, что надо посмотреть еще это, это и это.
   - Никакого ГАКа, никаких аршинных списков, никаких воплей, никакого обсуждения неопубликованных текстов, никакой помощи с редактурой и переводами, вообще никакой совместной работы, никакого совместного досуга в виде театра, кино или там каких-нибудь выставок, никаких прогулок по городу, никаких ночевок, никакого совместного распития алкогольных напитков, никаких поцелуев, никакой пенетрации...
   Потом подумав:
   - Никакого совместного прослушивания музыкальных произведений, особенно с русскоязычными текстами.
   Геннадий, усмехаясь, вытаскивает из пальцев Штерна сигарету.
   - Ничего, мы не гордые. Мне и одуванчиков с литературой хватит. А почему никаких ночевок?
   - Хм... Потому что я не могу делить постель с человеком, который моется раз в три дня, слушает группу "Ленинград" и храпит во сне.
   Геннадий, замерев с сигаретой в руке, таращится на своего собеседника.
   - Откуда ты знаешь?
   - А ты забыл, как ты у меня на плече спал на конференции по семиотике? Три года назад. После того, как доклад ночью готовил.
   - А, так это было твое плечо... Я думал, Сашкино.
   - Нет, Александр Евгеньевич, как истинный рыцарь света, ходил для нас добывать бутерброды.
   Геннадий усмехается не то воспоминаниям, не то чему-то еще.
   - А прикинь, если твой личный ангел тоже слушает что-то "не то"?
   - Конечно, слушает. Но, Кунцевич... Она же все-таки девочка. А девочке я даже "Гражданскую Оборону" готов простить с Янкой Дягилевой. Но да, ты прав, в бытовом смысле с ним будет очень забавно...
   - Хе-хе... Представляю себе твое жилище. Небось, все увешано табличками "поход закрыт", "не курить" и "руками не трогать".
   - Так и есть. Только надписи невидимые и висят прямо в воздухе. Да, и еще, - Штерн наставительно поднимает указательный палец. - Самое главное правило при посещении моего обиталища. Ни при каких обстоятельствах нельзя смеяться над моими розочками.
   - Много розочек?
   Штерн кивает. Геннадий, разумеется, тут же смеется. Потом с улыбкой засовывает сигарету за ухо.
   - Только, Штерн... Чтобы тише воды, ниже травы. Иначе Сашка меня убьет просто.
   - Ну, как он сам мне сегодня сказал: "У нас с вами теперь военное положение. Нас двое. Так что смиритесь".
   Кунцевич снова беззвучно смеется, расплываясь в улыбке.
   - Ой, какая ж ты все-таки зараза!..
   - А ты думал!
   - Да, и последнее... - Геннадий снова пытается придать лицу серьезное выражение, но у него это не особо получается. - Как только у кого-то из нас что-то налаживается, все тут же сворачиваем...
   - Разумеется...
   - И литературные оргии становятся чисто литературными...
   - О, об этом не беспокойтесь. Если у меня что-то выгорит, я вас, Геннадий Константинович, предупрежу первым.
   Геннадий снова беззвучно смеется.
   - Ну, судя по тому, что я сегодня узнал о вашей зазнобе... если я, конечно, правильно догадался, о ком идет речь... Питаться нам с вами суррогатами еще очень и очень долго.
   Штерн молча смотрит на это рыжее воплощение самоуверенности и не может сдержать самодовольной усмешки. Еще посмотрим, кто сумеет разобраться со своими внутренними проблемами раньше... Встряхнув грязными патлами, Геннадий выходит из-за стола. Штерн, откровенно любуясь, идет вслед за ним по ковровой дорожке вдоль барьера выдачи и видит, как проходя мимо Красивой, красный ангел опускает голову и заметно поникает плечами. Вот все-таки дура... Хоть и красавица! Такого шикарного молодого человека уводят прямо у нее из-под носа, а она сидит, Бунина читает. Проходя мимо нее, Штерн довольно усмехается и мысленно показывает ей язык. Потом с улыбкой смотрит на обернувшегося в дверях Кунцевича, который почти выпрямился и снова пытается примерить на лицо самодовольное выражение, что у него, признаться, не очень выходит. И все же по мере приближения к нему Штерна, с каждым его шагом, улыбка на веснушчатом лице становится все явственнее и неизбывная грусть все глубже тонет в болотном омуте чайно-зеленых глаз. Нет, это прямо "Ода к радости" какая-то...
  
   После закрытия библиотеки в его распоряжении есть еще час свободного времени, которое он решает провести в "Идеальной чашке" за составлением плана вступительной статьи к произведениям Л. И раз уж все равно неизвестно, насколько растянется сегодняшний эксперимент с устройством двойного свидания, пожалуй, он даже позволит себе чашечку кофе. Напиток, который там наливают под этим названием, гораздо хуже, чем в варят библиотечной столовой, и несравнимо дороже. Но зато никто не будет против, если он со своими бумагами оккупирует весь столик, а самое главное, никто не заставит расставаться на это время с Сен-Сансом... И охотник за ангелами отправляется в сторону Фонтанки.
   Проходя под копытами медных коней, удерживаемых диоскурами, он вспоминает, что именно тут два петроградских фланера одновременно протягивали друг другу зажженные спички. То же самое, с усмешкой глядя друг другу в глаза, сегодня днем проделали они с Кунцевичем во внутреннем библиотечном дворике с двумя зажигалками. Перейдя через мост, он останавливается у одной из витрин, и снисходительно усмехаясь, смотрит сквозь ресницы на долговязую фигуру в черном длиннополом пальто нараспашку, в высоких строевых ботинках на толстой подошве, с кожаной сумкой через плечо и длинным зонтом с торчащей из-за спины деревянной изогнутой ручкой. Довольно щурясь, он тихо смеется над самоуверенным отражением. Все же оргазм, пережитый в компании, это совсем другой коленкор.
   - А теперь слушай новый свод дополнительных правил на ближайшее будущее. Отныне никаких черных рубашек - только белые. Пусть Генка с Сашкой хоть удавятся от зависти, будешь каждый день надевать чистую и каждый вечер, как Золушка, будешь ее гладить. И никаких черных платков. Хочешь, носи синие, хочешь - цвета морской волны, но чтобы черный цвет от лица был изгнан. То же самое касается шарфов и джинсов. Хватит с тебя, черная тень, пальто и ботинок. Далее... никаких сигарет в течение двух недель, кроме как с Кунцевичем и то, только если он сам предложит... Да!.. Не сметь смотреть ни на Генку, ни на Сашку с вожделением. А равно на Ленку из Рукописного. То же самое касается бедного мальчика Миши, а то я тебя знаю... На библиотекарей, особенно на Риту с Лялей, вообще по возможности не смотреть, а равно на Марью Васильевну и на эту, как ее, Свету... О Светином молчании вообще чтоб думать забыл, как и о духах Марьи Васильевны... Вроде все... Ах, да, с понедельника начинаешь новую жизнь. Пойдешь в парикмахерскую и обрежешь на фиг эти отросшие хайры, которыми ты тут вознамерился занавешивать от меня глаза.
   Начинает он говорить, глядя в зеркальное стекло, сквозь ресницы, а когда заканчивает, то уже смотрит на свое отражение в упор, прямо в эту ненавистную синеву. Из витрины на него глядит безусое лицо призрака. "Хорошо, что ты все-таки за стеклом, - думает Штерн. - А то бы одному из нас точно не поздоровилось". Приведя себя в состояние творческой ярости, он отворачивается и решительным шагом идет к Владимирскому проспекту писать за столиком кафе черновик предисловия.
   К Театральной он отправляется загодя, чтобы Светлане не пришлось его ждать. Пешком, через Апрашку и проходными дворами - чуть меньше часа, даром, что идет он в компании нарезок из разных произведений Прокофьева. Тем не менее, без десяти минут девять он застает девушку у памятника Глинке.
   - Я всегда так боюсь опоздать, что все время прихожу раньше, чем нужно, - оправдывается она.
   Штерн с удовлетворением отмечает, что одета она сегодня не в пример интереснее, чем когда принимала его дома. Причесалась, накрасилась, сиреневое пальтишко, юбка в шотландскую клетку опять же - тартан клана Бёрберри. В театр, не в театр, а на концерт в Филармонию с такой девушкой уже не стыдно пойти. По пути через Офицерскую и Алексеевскую Штерн рассказывает ей про сожженный Литовский замок, про луна-парк, бывший на месте стадиона Лесгафта, про шоколадную фабрику Жоржа Бормана и про дворец великого князя, разрушающаяся башня которого видна в конце улицы. Она вежливо слушает, но видно, что ее гораздо больше волнует то, ради чего он ведет ее к музыкальному критику.
   Хозяин тоже приоделся, стал еще больше похож на Моцарта. И даже сервировал передвижной столик чашками и розетками для варенья из фамильного кузнецовского фарфора. Представив гостью, Штерн вытирает ботинки и, не раздеваясь, проходит в комнату, предоставив хозяину освобождать девушку от пальто. Украдкой подглядывая за ними, мысленно пытается поставить себя на место любого из них. Все-таки возраст имеет свое преимущество: ко многому привыкаешь и спокойнее реагируешь на разного рода неловкие моменты.
   - Хорошо у вас, - робко улыбается Светик-Семицветик, переступая порог комнаты.
   - Чувствуйте себя, как дома, - радушно говорит хозяин.
   Говорит он это, понятно, гостье, но Штерн решает принять это на свой счет и садится прямо на ковер спиной к секретеру. Света улыбается уже менее робко, и в свою очередь, забирается в неоренессансное кресло с ногами, скинув лиловые туфли и поджав под себя узкие ступни в фиалкового цвета чулках. Хозяин как будто только рад такому положению дел, разливает чай, расхваливая его сорт, воздает должное малиновому аромату, откупоривая принесенную Светой баночку.
   - Расскажите нам сначала о себе, - просит Штерн. - Как и почему вы приехали в город.
   А сам все не может взять в толк, почему он в первую их встречу не разглядел этих огромных темно-серых будто переливающихся изнутри глаз. Исходя из того, что Светочка сообщает ему с хозяином из своей ординарной биографии, он делает вывод, что она гораздо старше, чем кажется, и ей хорошо за тридцать. Значит, с Андреем Леонидовичем у них получается двадцать лет разницы. Она с детским восторгом расписывает свое первое впечатление от Питера, от архитектуры, от обилия музеев и театров. Как она еще в первый свой приезд пятнадцатилетней школьницей решила, что непременно будет жить в этом городе, и как ей не удалось поступить с первого раза на Филфак в Университет, а потому пришлось учиться у себя в Новгороде. Штерн что-то мрачно хмыкает в качестве комментария по поводу этой провинциальной наивности и даже рассказывает пару невыдуманных историй о трудностях поступления на казалось бы самые малопрестижные отделения "факультета невест", но хозяин знаком дает ему понять, что тот увлекся.
   Нет, эта старая крыса еще будет делать ему замечания... Штерн чувствует, как по его губам начинает ползти азартная ухмылочка, и неожиданно для самого себя он начинает подсчитывать, сколько раз Светочка посмотрела в его сторону, а сколько раз - на хозяина. Когда она переходит к описанию того, чем она занимается теперь, он не выдерживает и прямо спрашивает ее, сколько она получает в издательстве. Потом озвучивает стоимость съема комнаты. Не той убогой дыры, в которой живет она, а среднюю цену по городу.
   - И каким же образом вы подрабатываете? Чтобы компенсировать эту разницу и заработать на пропитание.
   - Полы мою. В офисе, - сникает Света. - Иногда сижу с соседским ребенком, но это совсем мало получается.
   - Времени-то наверное, вообще ни на что не остается? На сон едва хватает. Даже по городу небось не гуляете. Не говоря уж о выставках и театрах.
   Она дробно кивает, опустив голову.
   - Небось и не помните, когда последний раз в Эрмитаже были.
   - Три года назад.
   - А ведь если бы сразу пошли работать в офис перебирать бумажки, или там за кассой сидеть в магазине, гораздо больше бы зарабатывали, чем на этой вашей корректорской ставке.
   Она снова кивает, поникая в кресле, и становится похожей на маленького, загнанного в угол клетки зверька.
   - Штерн... - с мягкой строгостью в голосе произносит хозяин.
   - Нет-нет, Андрей Леонидович, я просто хочу, чтобы вы поняли, что такое сохранение русской культуры. Смотрите, как интересно получается, красивая молодая интеллигентная девушка отказывает себе практически во всем, чтобы только была возможность жить в этом городе, на который у нее не остается ни сил, ни денег, ни времени. Причем обращаю ваше внимание, отказывает себе как в личной жизни, так и в устройстве жизни семейной, потому что для того, чтобы встретить приличного человека, надо где-то бывать, с кем-то знакомиться, а не сидеть дома за компьютером, с корректурой и версткой. Более того она даже готова мыть полы, лишь бы остаться в профессии. Человек фактически ежедневно приносит себя в жертву ради сохранения русского языка. Себя, свое будущее и усилия всех предшествующих произведших ее на свет поколений - ради поколения будущего. Своих потомков у нее не будет, потому что на то, чтобы ими обзавестись, у нее нет ни средств, ни времени. Так что она приносит себя в жертву ради потомков ваших. Чтобы они, в отличие от их французских родственников, имели возможность читать книжки на родном языке, написанные грамотно и, может быть, даже красиво. А вы этих потомков, ради призрачного будущего которых так старается Светлана Алексеевна, даже заводить не хотите. Оцените юмор ситуации...
   - Штерн... Что-то вы мне сегодня особенно не нравитесь.
   - Странно. А я вот себе никогда не нравлюсь. Потому что в отличие от принца Датского безумен при любом направлении ветра.
   - Светлана Алексеевна, прошу вас, только не обижайтесь на него. Он в принципе незлой человек, просто очень переживает из-за всей этой истории...
   - Да нет, - пожимает в своем кресле плечами девушка Света. - Гоша прав в общем. Действительно, все это очень глупо и довольно бессмысленно. И давно пора что-то менять, но я все никак не могу решиться. Наверное, я просто безвольный человек, - добавляет она бесцветным голосом.
   Ну вот, еще и "Гоша"... Стоило менять фамилию, чтобы все равно остаться для всех Гошей... Несмотря на это он не может не отметить, каким спокойно-безразличным тоном признает она его правоту. И еще он вспоминает другое безвольное существо - девочку Сонечку, которая в результате своей жертвы могла позволить себе снять комнату в три окна, да еще на Канале (рядом с метро!), а не в далеких Песках.
   - Всем бы быть такими безвольными... Вы же знали, для чего я вас позвал, а все равно пришли. Хотя я сам помню, как вы были напуганы, когда сдавали обратно рукопись в понедельник.
   На это она так же спокойно и все с той же безразличной покорностью пожимает плечами.
   - Ну да... Но страшно же ведь не от того, что происходит что-то странное или необъяснимое. Самое страшное это когда думаешь, что это с тобой что-то не то. И что твоя ущербность заметна уже не только тебе, но и окружающим... Я помню, садилась в один из тех дней на Сенной, а там вестибюль перегородили и поставили какую-то стеклянную дверь между двумя потоками пассажиров. А мне почему-то показалось, что она зеркальная. Я прошла мимо нее, еще помню, подумала, ну вот, мало того, что вижу то, чего нет, так еще и в зеркале теперь не отражаюсь... Спокойно так подумала, как будто так и должно быть... И только на эскалаторе поняла, что это было обычное темное стекло.
   Штерн смотрит на нее с нежностью и даже, кажется, слегка улыбается. Что ни говори, а чудеса все-таки бывают. Эх, Светик-Семицветик, клад потаенный... Он уже предвкушает, как поведет ее домой по темным безлюдным улицам. И в ее загаженном, пропахшем кошками и человечьей мочой подъезде наверняка не будет лампочки. И он возьмется ее проводить до двери в квартиру... А там уже как-то и глупо будет просто так уходить...
   - Я потому так сразу и успокоилась, когда поняла, что вы тоже его видели. Вы так небрежно про него у меня расспрашивали, как будто бы в этом ничего такого нет - в том, чтобы видеть призрака... Ерунду еще какую-то там наплели про плесень, - грустным и немного нервным движением губ Света слегка улыбается. - Да еще с латинскими названиями. Так трогательно...
   Э-э... душа моя, а когда ты ей собирался сказать про свое такое холодное, такое пустое, но отнюдь несвободное сердце?.. До или после?.. И если после, то насколько сразу?.. С последним поцелуем или уже утром?... Не знаешь?.. И вообще с чего это ты так встрепенулся, как будто и на чердак сегодня с Кунцевичем не ходил? Это на тебя присутствие другого самца так подействовало?.. Или все-таки дело в призраках?.. Перебрал, Штерн, с лекарством от страха...
   - А что за латинские названия? - не к месту встревает хозяин.
   - Homo scribens vulgaris, vir astro similis... - с нескрываемой улыбкой глядя на девушку, произносит Штерн. - Для экспромта не так уж и плохо.
   Андрей Леонидович тут же смеется. Потом переводит Свете, и объясняет ей, откуда взялась "звезда".
   - Самое смешное, - продолжает он, обращаясь к девушке, - что это даже не его фамилия, а творческий псевдоним.
   - Что значит, не моя?! Она у меня в паспорте записана!
   - Ну, да, взяли девичью фамилию матери, когда из Университета за курение в неположенном месте выгнали... А раньше он все время подписывался как "Крестовский". Между прочим, Георгий Александрович, мы с вами в одном и том же журнале регулярно публикуемся, только в разных тематических выпусках. Да-да, я все про вас выяснил...
   Светочка глядит на прекратившего улыбаться Штерна с тем выражением, с каким взрослые женщины обычно глядят на чужих детей, расшумевшихся на детской площадке - с трогательным умилением во взоре.
   - Ну, а как было не выяснить, - продолжает балагурить с нею хозяин, - когда, представьте, врывается к вам без приглашения загадочный юноша с такими чудными ресницами, да еще как две капли воды похожий на вашего покойного деда...
   Н-да... О темной лестнице, похоже, придется забыть.
   - Да, верно... А я ведь в первый момент даже испугалась, когда Гошу увидела. Но он как-то так сразу кинулся про рукопись расспрашивать, что я подумала, может, он и не заметил, что они с тем человеком похожи.
   Ох, забыть-забыть придется... И все-таки любопытно:
   - То есть у вас была возможность его рассмотреть?
   Она дробно кивает.
   - А почему мне вы об этом тогда не сказали?
   Светочка опускает голову.
   - Ну, не знаю... Я ж говорю, вы себя очень странно вели... Я поняла, что вы тоже его видели. Поняла, что вам от этого явно не по себе, и вы изо всех сил пытаетесь это представить как что-то обыденное. Плесень там всякая, галлюцинации, плохие сны, авитаминоз. Подумала еще, может, вы просто такой рациональный и здравомыслящий, что все это для вас не так много значит. Позавидовала вам даже... Потому что... Не знаю, мне того человека так жалко было. И ту девушку, которую он так любит... Она ведь утонула, да? Я правильно поняла?
   - Почти, - со вздохом говорит Штерн.
   Нет, все-таки первая женщина должна быть именно такой - некрасивой, желанной, всепонимающей и всепрощающей. Он с тоской думает о ее тесной комнатенке, где невозможно заняться любовью даже стоя, потому что непременно стукнешься об угол какой-нибудь допотопной мебели. Какой любовью?.. Там даже раздеться толком невозможно, чтобы ничего не задеть. Единственное, в чем можно быть точно уверенным, что на этот раз его руки не пройдут сквозь девичью талию. Наверняка, все придется делать быстро и не раздеваясь...
   - Ну, Георгий Александрович сейчас вам изложит свою версию. Что-что, а излагать он мастер.
   Георгий Александрович многозначительно откашливается и, стараясь даже не глядеть в сторону этой ехидной крысы, прикидывающейся Моцартом, не торопясь, излагает. Всячески избегая намеков на возможное двусмысленное толкование братской любви "диоскуров" - никаких зеркал, никаких двойников, никакой зависти Кастора к Полидевку. Вместо этого он рассказывает о содержании их писем к Дунечке в процессе ухаживания, о долгих месяцах, проведенных в деревне у родственников в ожидании сына, и о письмах братьев в деревню, почти таких же, как и раньше - ласково просветительских у Николая и тоскующее сентиментальных у Никиты. О вероятной переписке с бывшими на сносях подругами, о невозможности привезти с собой сына в Петербург, об ужасе внезапного прозрения. Максимально дистанцированно передает сцену падения с моста. Светочка сосредоточенно слушает, с детской трогательностью хмуря тонко выщипанные подведенные брови.
   - Подождите, а почему вы решили, что она собиралась покончить с собой?
   - Хм... Потому что это логично.
   - Потому что таково было убеждение Никиты Андреича, - вполне разумно добавляет Андрей Леонидович.
   Светик мотает из стороны в сторону своей крошечной большеглазой головкой.
   - Совсем нелогично.
   - Хорошо, а что бы сделали на ее месте вы? Если бы вдруг узнали, что ваш возлюбленный оказался не тем человеком, за которого он себя с вами выдавал.
   - Я бы попыталась встретиться с ним и поговорить.
   - С которым?
   - С обоими. Но в первую очередь - с отцом ребенка.
   Штерн замечает, что довольно долго молчит и слишком часто хлопает ресницами.
   - То есть вы хотите сказать, что порождение из себя новой жизни должно препятствовать возникновению мысли о смерти?
   - Нет, - подумав, отвечает она. - Я хочу сказать, что любовь матери к своему ребенку безусловна и отодвигает все прочие заботы на задний план.
   - Правда?
   Сидящая поджав ноги в кресле девушка начинает расплываться в предательском тумане, сама превращаясь в призрака. Но все же, прежде чем отвернуться, Штерн успевает заметить, как она, с удивлением глядя на него, кивает.
   - А Рай тоже существует, потому что не может не существовать?
   - Да, - с уверенностью отвечает она.
   Опустив голову, Штерн тихо усмехается. По крайней мере, пытается усмехнуться...
   - Как полезно порою осознавать, что у половины человечества, по крайней мере, у какой-то ее части, головной мозг утроен иначе...
   - Совершенно с вами согласен, - неожиданно серьезно замечает хозяин. - Только куда же она так спешила той ноябрьской ночью?
   Ох, как непросто с людьми...
   - Куда-куда?.. На Васильевский... - чуть ли не стонет Штерн, запрокинув голову к секретеру. - Какие же мы с вашим дедом идиоты!...
   - На Васильевский? Вы думаете? - оживляется хозяин.
   - Ну, конечно! Они же с братом снимали на Васильевском... Помните там в дневнике есть сюжет про Эдипа, как он беседует с безбородыми близнецами?.. Я-то все ломал голову, какие близнецы... Там же еще игра с названием! Эдип освободил греческие Фивы от Сфинкса, а сфинксы на набережной прибыли из Фив египетских. И потом понимаете... - сглатывая слезу, от досады Штерн нервно смеется. - Это же действительно история про эдипов комплекс! Это изображения Аменхотепа III с его титулатурой, а ее потом уничтожили по приказу его сына Эхнатона, отменившего прежних богов... Уничтожили, потом вместе с богами восстановили... На постаменте. А бороды так и остались отбитыми... Черт, ну как же я сразу не догадался!.. Там же еще в одном письме брату, помните, Никита пишет про его каменную гранитную улыбку, которую сравнивает с ладьей Ра?... Они оба жили тогда на Васильевском и гуляли по набережной, разглядывая надписи. А что они там могли прочесть?.. Только то, что в картушах выбито. Вот там как раз и есть в одном месте - лодочка Ра!..
   Ну почему, почему?.. Зажмурившись, Штерн стукает себя затылком о деревянную стенку секретера. Потом пробует собрать раскатившиеся по внутренним закоулкам черепа мысли. Все равно придется проговаривать вслух, иначе же не догадаются...
   - Она спешила... Только что убежала из дома, потому что было поздно и ее наверняка, могли не пустить одну. Она торопилась, поэтому не пошла на площадь ждать конку, а побежала прямо по Мойке к Староконочному, чтобы потом коротким путем бежать к Николаевскому. Трамваев там еще не ходило, а конка идет медленно, перед мостом через Неву ее перепрягают... Конечно, она решила идти пешком!.. Черт возьми, ну почему?!... Почему я сразу не догадался?..
   - А почему же она упала в воду? - растерянно спрашивает Светлана.
   - Как почему?! - чуть ли не кричит на нее Штерн. - Вы что не понимаете?!.. До сих пор не поняли?!.. Она увидела призрака! Призрака с лицом одного из близнецов!... Меня она увидела!.. Когда я пытался ее остановить, отговорить от того, чего она делать вовсе не собиралась!.. Где вы раньше были с этими вашими светлыми мыслями, Света?...
   - Штерн... Успокойтесь. Возьмите себя в руки, здесь же дама!
   - Андрей Леонидович! Да вы вообще понимаете, что это значит?!.. Нет-нет, вот только не надо меня жалеть! Не надо мне рассказывать, что я убил человека по неведению, и это как бы не считается... Дело вообще не в этом!.. Если можно стать причиной смерти человека, умершего столетие назад, желая при этом его спасти от той же самой смерти, то знаете, что это значит?.. Это значит, что мы даже в своих спонтанных действиях несвободны! Что вообще все предопределено заранее!.. У нас вообще нет ничего своего! Ни слабости, ни страха, ни эмоций, ни боли!.. Я даже не знал, понимаете? Вообще не мог надеяться, что я увижу ее! Не знал, что я буду ей говорить! И мне в голову не могло прийти, что я попытаюсь схватить ее за талию!... Как?.. Как могло получиться, что этот мой спонтанный порыв приведет к ее гибели? Гибели, которую я через сто лет буду пытаться остановить, одновременно ее же к этой гибели и толкая?!..
   А-а!.. Штерн особенно крепко стукает себя головой о секретер. Слезы брызгают у него из глаз, но, странным образом, это ему помогает. Он замирает, прижав ладони к лицу и так сидит молча, не двигаясь. Считает до... Какая разница?..
   - Андрей Леонидович, подайте мне, пожалуйста, салфетку.
   Хозяин со вздохом поднимается из кресла, садится перед Штерном на корточки.
   - Может, вам все-таки сходить в ванную комнату умыться? - тихо спрашивает он Штерна.
   Тот разводит пальцы и внимательно глядит на Андрея Леонидовича сквозь образовавшуюся щель и упавшие на лицо волосы. Шепотом интересуется:
   - Зеркало есть?
   - Нет, - моментально сообразив, тихо отвечает хозяин.
   Штерн кивает, отнимает от лица правую руку, берет салфетку, вытирает глаза, потом одновременно с хозяином встает и, прикрывая лицо левой рукой, выходит из комнаты. Зеркала в ванной действительно нет, так что можно расслабиться... Может, кстати, оно и к лучшему. Ничто так не сближает людей, как ощущение собственной адекватности на фоне чужого безумия. Пускай взаимно наслаждаются! Все равно о любви в тесной комнатке придется забыть. Теперь это уж точно ясно... Ха, как будто без этой твоей историки было неясно!.. Какая же, Штерн, ты все-таки развратная сволочь...
   По возвращении в комнату ему даже не надо смотреть на беседующих, чтобы понять, что лед, если таковой между ними и был, уже тронулся. Не поднимая на них глаз, он встряхивает левой рукой, смотрит на часы. Потом в наступившем молчании подходит к разделяющему девушку с Моцартом столику, лезет чьей-то ложкой в банку с вареньем, съедает половину ее содержимого, потом запивает холодным чаем из чьей-то чашки. Кажется, на этот раз из своей... И не надо, сударыня, так осуждающе смотреть на неинтересного вам человека, должно же и ему сегодня тоже что-нибудь от вас перепасть... Не поцелуй, так хоть варенье из вашей ложки.
   - Пора, - вместо этого говорит он им.
   Странно, но никто ему даже не возражает. Ах, да!.. Предопределение же!.. Выйдя из квартиры, они спускаются по темной слабо освещенной лестнице. Светлана, разумеется, подхватывает подол совсем уж недлинной юбки. И Штерн совершенно зря светит ей зажигалкой, обжигая при этом пальцы, потому что на первой же крутой ступеньке она берет под руку Андрея Леонидовича. Так, втроем - Штерн с сумкой через плечо и зонтом в руке впереди, эти двое чуть сзади - они идут по бывшей Алексеевской улице к Мойке. Потом так же, не останавливаясь, проходят всю набережную до Матвеева моста через Крюков. "А ведь здесь жила чья-то любовь, какого-то невозможного поэта, и в доказательство своих чувств он собирался вести к ней полчища барсов из Ленинградского зоопарка", - не к месту вспоминает Штерн. Он достает из сумки китайский фарфоровый фонарик, зажигает внутри него свечку.
   - Ненавижу, когда люди вынуждены читать или писать в темноте, - поясняет он.
   Потом достает рукопись и кладет ее рядом с фонариком на гранитный парапет, в который с одной стороны упирается решетка набережной Мойки с чугунными облачками, а с другой - перила бывшего Тюремного моста. Сам Штерн встает с ближайшего к мосту краю и пытается представить, что могла видеть перед собой за минуту до своего падения девушка.
   Вот тут, прямо перед нею возвышалась круглая угловая башня, безо всякого навершия, точно отпиленная сверху по линии фриза и зажатая между двумя серыми стенами. В нескольких десятках метрах на углу Тюремного переулка - вторая, точно такая же, без видимого верха, с круглыми глазницами окошек третьего этажа и торчащими столбиками печных труб. Никакого скверика, никаких кустов, как сейчас - вокруг нынешней советской нелепости, никаких просветов между домами. Одни только мрачные серые стены в два ряда зарешеченных окон в обоих направлениях на всю глубину квартала. Вдоль самих набережных - огромные деревья, которых сейчас нет: липы - по линии Крюкова, здоровенные тополя - на Мойке. Тополя спилили чуть ли не на памяти самого Штерна, заменив их чахлыми саженцами, хотя тут он может путать воспоминания от своих детских прогулок с набережной Канала. На другом берегу - темно-коричневая масса нештукатуренного кирпича Новой Голландии, сейчас скрытая разросшимися деревьями, а тогда - голая. На самом углу у замка должен был быть фонарь - такой же, что стоял у аптеки на Офицерской дальше по Крюкову и был воспет Блоком. Если, конечно, это та аптека....
   Немного поразмыслив, Штерн приходит к выводу, что солнечным летним днем тогдашний ландшафт, весьма возможно, был бы уместнее нынешнего. Но вот в ноябрьской темноте, - а ноябрьская темнота длится в этом городе гораздо дольше самого ноября - окружающее пространство должно было выглядеть гораздо мрачнее. По тому, как стоящая немного поодаль от него Света прижимается к другому человеку, Штерн понимает, что на набережной их четверо. Он косится вправо и в полутора метрах, у самой чугунной решетки, видит собственное отражение - в темном сюртуке, с усами и по-другому постриженное. Оно стоит в той же позе, что и сам Штерн, заложив руки за спину и прижавшись ладонями к гранитному парапету, и так же напряженно всматривается в темноту вдоль набережной. "Ну, у меня и профиль", - с отвращением думает Штерн. Привидение косится в его сторону поверх лежащего между ними манускрипта. В красноватом свете фонарика взгляд его кажется особенно зловещим и недобрым. Наверняка, подумал то же самое.
   - Может, хватит уже в гляделки играть? - с раздражением шипит в его сторону Штерн. - Сосредоточься лучше на деле.
   Призрак закатывает глаза, что-то шепчет в сторону. Судя по выражению лица, что-то привычно ворчливое.
   - Давай ты сначала сделаешь то, что сто лет назад надо было сделать, а потом уже будешь мои действия комментировать, - так же в сторону шепотом ворчит Штерн.
   В следующее же мгновение по лицу своего оппонента он понимает, что их уже пятеро. Он осторожно переводит взгляд вперед, но поначалу никого не видит. А... вот и она! Бежит в оранжевом свете подвешенных к проводам фонарей с развевающейся от ноябрьского ветра юбкой и обхватив рукой шерстяной платок у самого горла. То и дело переходит на шаг и оглядывается по сторонам, словно к чему-то прислушиваясь. Миновав первую, невидимую для него, башню на углу Тюремного переулка, она как будто останавливается, глядя в их сторону. Неужели увидела?.. Да, она их определено увидела... Кого-то одного из них или сразу обоих?... Штерн поворачивается к стоящему рядом призраку. Тот как будто еще сильнее вжимается ладонями в гранит, что-то шепчет дрожащими губами, глядя на застывшую впереди девушку. Та тоже не двигается с места. Замерла, прижав обе руки к груди и горлу и, широко раскрыв глаза, смотрит на призрака... Ох, дорогие вы мои! Ну что же вы ждете?!..
   - Да не стой же ты! - чуть ли не кричит на стоящую рядом тень Штерн.
   Тот срывается с места, и они бегут с девушкой друг другу навстречу. "Только успей добежать! Только не исчезни!" - тихо молится Штерн. Но Никита Андреич успевает. Подхватывает свою возлюбленную, на мгновение оторвав ее ноги от тротуара, прижимает ее к себе, гладит по волосам, отбросив ей на плечи платок. Кажется, они там даже целуются, но на это Штерн уже не смотрит. Чего ради смотреть, как твое отражение делает то, что ты сам оказался сделать не в состоянии?.. Но ему все равно слышится разлитый в ночном воздухе девичий смех, прерываемый радостными всхлипами, потому что перестать плакать, так быстро перейдя от отчаяния к радости, она все равно не может. Штерн отворачивается от этого триумфа человеческой счастья и человеческой же глупости, но тут же натыкается взглядом на другую, стоящую подле него пару, ведущую себя гораздо более спокойно, но все-таки стоящую уже практически в обнимку. Нет, они тут явно все сговорились... Со вздохом Штерн отворачивается и от этих двоих тоже, и чтобы хоть как-то оправдать свое присутствие на этом празднике жизни, берет в руки рукопись.
   Штерн не верит в рай для самоубийц, точнее он-то как раз хотел бы в него верить, но по опыту знает, что справедливости в этом мире нет. Так с чего ее ожидать за его пределами? Для кого существование было нестерпимым тут, вряд ли получит что-то иное впоследствии. И уж конечно, нелепо ожидать, что кто-то (Кто-то) будет терпеть своевольную порчу взятого на прокат имущества. С другой стороны, каждому по вере его, и вот Штерн листает последние страницы рукописи в поисках той фразы о "сияющих чертогах", и никак не может ее найти. На секунду он останавливается. Как раз вовремя, чтобы заметить, как счастливая пара - там впереди на набережной - становится все более и более призрачной, пока, наконец, совсем не растворяется в ночной мгле.
   - А вы знаете, - обращается он к другой паре. - Похоже, у нас получилось изменить прошлое.
   Похожий на престарелого Моцарта невысокий мужчина в светлом плаще и держащая его под руку молодая женщина в сиреневом пальто, которые только что пристально следили за исчезнувшими влюбленными, смотрят на него с удивлением, явно не понимая, о чем идет речь. Штерн глядит на них и внезапно понимает, что он тоже уже неуверен, стоит ли с ними об этом разговаривать. Потому что по виду этих двоих совсем не скажешь, что они познакомились только сегодня вечером.
   Такое впечатление, что супружеская пара прогуливалась по набережной, по пути, скажем, из театра домой. У моста их остановил странный молодой человек, очевидно, задав им какой-то вопрос. И вот сейчас они все втроем стоят в неловком молчании и пытаются вспомнить, что за вопрос был задан, и имеет ли смысл на него отвечать, если даже сам задававший его, не помнит, о чем, собственно, шла речь. И стоит ли им показывать последние пустые страницы рукописи, - думает этот молодой человек, - объясняя, что некогда там были две записи, которые сейчас необъяснимым образом исчезли. Нет, пожалуй, не стоит, - решают они одновременно.
   Они раскланиваются и уже почти что расходятся в противоположных направлениях, как вдруг Штерн вспоминает про манускрипт, который неизвестно почему находится у него в руках. Интересно знать, что он вообще делает с рукописью посреди ночной Коломны, стоя на набережной Мойки, да еще в темноте?.. Он наклоняется к неизвестно откуда взявшемуся на гранитном парапете китайскому фарфоровому фонарику и пытается понять содержимое документа. Какой-то интимный дневник конца XIX или начала XX века... Что за чушь!.. Откуда он у него?..
   - Э-э... Постойте! - кричит он удаляющейся паре.
   Те останавливаются. Штерн догоняет их и протягивает мужчине манускрипт.
   - Почему-то мне кажется, что ваше, а не мое.
   Женщина, улыбаясь, с откровенным любопытством разглядывает Штерна, как смотрят на каких-нибудь безобидных чудаков. Мужчина берет из его рук рукопись, быстро пролистывает. На лице - недоумение.
   - Да... Это же из наследства моей бабушки. Дед писал ей, когда еще только за ней ухаживал... Помнишь, я говорил тебе? - обращается он к женщине.
   - Откуда это у вас? - спрашивает он Штерна.
   Тот пожимает плечами.
   - А разве не вы мне его дали?
   Мужчина напряженно думает, пытается что-то вспомнить.
   - Может быть, вы хотели это публиковать? И вам нужна была консультация? - предполагает Штерн, говоря первое, что приходит в голову.
   - Да, наверно... - соглашается хозяин рукописи. - Но сейчас мне кажется, что этого делать не стоит.
   - Абсолютно с вами согласен.
   Они еще какое-то время стоят рядом, кивая и соглашаясь друг с другом, как бы примериваясь к этой новой, все объясняющей и всех примиряющей версии.
   - Ну что ж. Всего доброго. Спасибо вам за консультацию.
   - Не за что. Если будут еще какие-то вопросы, пожалуйста, обращайтесь.
   Они пожимают друг другу руки. Штерн отвешивает полупоклон даме... Где, кстати, он ее раньше видел?... И на этом они окончательно расстаются. Пара идет к себе домой в сторону Алексеевской, а городской безумец и поэт-шизофреник Штерн возвращается назад к гранитному парапету в конце набережной. Там у оставленного кем-то фарфорового фонарика-ночника он ставит на землю сумку, прислоняет к чугунной решетке зонт, достает сигареты и прикуривает от зажигалки, глядя на дрожащее свечное пламя. За то время, сколько обычно уходит на то, чтобы выкурить одну сигарету, он пытается восстановить, вспомнить или придумать, что в данном случае одно и то же, всю эту призрачную историю вокруг рукописи...
   По идее, если верить всяким фантастам, любое изменение прошлого чревато непоправимым изменением настоящего. Но с другой стороны, времени с того рокового падения в воду и последовавшего выстрела в висок утекло порядком, и все еще могло войти в свое русло. Все-таки на долю тех, кому в начале века было столько же лет, сколько сейчас самому Штерну, выпало столько испытаний, что эти двое как минимум сотню раз могли умереть молодыми - по самым разным естественно-историческим поводам. Так что можно смело считать, что никаких серьезных последствий из-за спасения этих двух несчастных влюбленных для истории не произошло. И все ж таки...
   Штерн вынимает из фонарика свечку в круглой алюминиевой гильзе. Перевесившись через перила моста, он кидает ее в воду, и ему, пусть и ценой обожженных пальцев даже удается сделать это так, чтобы огонек не погас и ночной светлячок отправился в плавание по Мойке в сторону Матисова острова, где берет начало река Пряжка. Какой путь выберет светлячок дальше к морю, не так важно: в дельте все речные пути ведут к Маркизовой луже.
   - Ладно... Пойду пройдусь, - говорит он кому-то, невидимому у чугунной решетки. - Может, и я себе кого-нибудь встречу...
   В последний раз поддев фильтр ногтем большого пальца Штерн стряхивает с сигареты пепел, в последний раз затягивается, а потом щелчком зашвыряет тлеющий окурок в середину водного перекрестка. Оранжевая точка летит по дуге еще одним ночным светлячком и с неслышным шипением падает в темные воды.
   - Да-да-да, я знаю, что это нехорошо. Но согласитесь, что летел он красиво.
   Он убирает в сумку китайский фонарик, берет зонт и идет прочь от Литовского замка с его мертвыми каменными ангелами.
  
   Он переходит Мойку по Поцелуеву мосту и идет по проезжей улице к несуществующей Благовещенской церкви. Не торопясь, шагает вдоль бульвара, где жарким июньским днем один безумец пытался спасти обреченную на гибель незнакомую девушку. Взяв чуть правее, идет по проспекту мимо желтого дома со львами, где другой безумец уже и не пытался никого спасти, а только смотрел на разгул сметающей острова стихии, в буйстве которой погибала, оставшись без помощи, его возлюбленная. Обогнув по краю площадь с ангелом, доходит до гранитного мостика через Канавку, где третий безумец являлся своей возлюбленной в черной шелковой масочке и кроваво-красной накидке. Вот-вот, а сам ты даже на такое действие не способен... Наконец, он решается выйти на Неву. И пока его ноги в солдатских ботинках с каждым шагом все медленнее и медленнее переступают по плитам гранитного тротуара, он пытается вспомнить, что же еще такого он собирался сделать, когда эта призрачная история завершится. Кто его знает, что там могло поменяться в этой вселенной вместе с устроенным им временным сдвигом?... Так, с понедельника начать новую жизнь... сходить к парикмахеру и подстричься... белые рубашки... цветные платки... не курить... Штерн загибает пальцы. С кем-то начать заниматься латынью, а до того - позвонить и напроситься в гости на корюшку... Ага, значит там какой-то приличный дом, раз он был так уверен, что там непременно по весне будут жарить корюшку... Осталось только вспомнить, кому именно он собирался звонить... Что-то еще?.. Да, Кунцевич почему-то должен зайти к нему завтра в воскресенье в гости...Зачем?... Ах, да.. Чтобы устроить литературную оргию... Ну, ладно, пусть заходит...Что-то ведь было еще... А, ну конечно... Не сметь смотреть на нестерпимо красивых девиц в библиотеке... Особенно на Риту... Нет, особенно на Лялю... Или все-таки на Риту?... Впрочем, какая разница? Прекраснейшая Лизавета Сергеевна все равно вне конкуренции... Что-то же было еще... В голове почему-то все время вертится Данте, который должен поговорить с Беатриче... Но вот о чем?..
   Задумавшись, он входит под фельтеновскую арку. Вода Канавки притягивает его к себе, темная и тягучая, как черная желчь, преобладание которой делает людей меланхоликами. Ну, нет... Штерн отшатывается от чугунных перил в виде неоготических арочек и спешно переходит к желтой стенке Старого Эрмитажа. Там он замирает на краю освещенного фонарем пространства, на границе золотистого света и густой черной тени.
   По противоположной стороне набережной движется пестрое разноголосое шествие: длинные легкие девичьи юбки, даже на самом несмелом ветерке вырисовывающие при ходьбе все изгибы женского тела от лодыжек до ребер... развивающиеся кудри со вплетенными в них шнурками и бусами... абы как и абы на что надетая джинса и кожа... обвислые рюкзаки и сумки, украшенные бубенчиками, ленточками, хвостами и другими вислыми предметами... широкополые кожаные и матерчатые шляпы... торчащие из-за спины гитары в чехлах... смех и шутливая перебранка... стекающая по рукам пена из бутылочных горлышек... дым от раскуриваемых на ходу трубок и сигарет... Еще издали по гоготу и витиеватой ругани Штерн распознает осколки первого состава "чокнутых". Не иначе идут из "Шатая-Болтая" с какого-то очередного концертика, где судя по количеству гитарных грифов была сборная солянка. И судя по траектории их движения, явно идут всей толпой или какой-то ее частью на Васильевский, к кому-то на хату, продолжать пьянствовать. Значит, празднуют чей-то бёздник... Уж не самого ли Дедала?.. Вон он идет впереди - мамонтообразная гора мяса, обросшая рыжей шерстью - с головы до ног покрытый дредами и виснущими на нем поклонницами... Штерн, улыбаясь, делает шаг назад, скрываясь в тени арки.
   Позади всех, замыкая шествие, прямо по гранитному парапету, по каменным перилам горбатого мостика через Канавку движется маленькая фигурка. Раскинув в сторону руки с видом канатоходца, вечный ребенок шагает на фоне украшенного звездами неба, о чем-то тихо смеясь. Ветерок ерошит его встрепанные волосы, куртка по-прежнему заткнута за рюкзак, одетые один на другой свитера болтаются на его тощем туловище, как на огородном пугале, и сейчас особенно заметно, до чего крошечное тельце скрывает под собой эта нелепая балахонистая одежа. Кажется, сожмешь чуть покрепче в ладонях, и хрустнут под пальцами тонкие ребрышки. Дитя воздуха чему-то тихо смеется, глядя на звезды, а рядом с ним, безуспешно пытаясь поймать его за руку, шагает без толку, а впрочем, и без особой надежды влюбленный Яков, бывший скрипач "чокнутых", сам некогда тот еще ангел. Якова ругают за недоверие, посылают в ответ на его неловкое заигрывание, обсмеивают за малодушие, мол, не хочешь сам пройтись поверху, так хоть другим не мешай. А ему, наивному влюбленному идиоту, как с гуся вода, и он продолжает наигранно беспокоиться о том, не упадет ли бескрылое существо в Неву.
   - Яшенька, - с нежностью шепчет Штерн, - ну, если ты хочешь, чтобы девушка держала тебя за руку, то не надо разрешать ей разгуливать по широкому гранитному парапету. Надо предложить ей пройтись по перилам Тучкова моста. И тогда твоя крепкая мужественная рука гарантировано будет оценена по достоинству... И уж точно никто не упрекнет тебя в недоверии к чужой смелости и самостоятельности...
   Шествие идет вдоль Невы, голоса и звуки колокольчиков гаснут в шуме изредка проезжающих по дороге машин, но Штерн еще различает звонкий смех бранящегося с Яковом звездного мальчика. И в голове его сама собой звучит песня Нила Даймонда в редакции Urge Overkill. Немного погодя, он перебегает дорогу. Оглянувшись в сторону уходящей толпы, подходит к парапету, наклоняется к нему и касается губами шершавой зернистой поверхности, как целуют каменный алтарь. Тело мое мне не принадлежит, отражение не мое, тень не моя, выбора нет, Я не существует... Есть только Ты и тексты. Даже если останешься только Ты, этого мне будет достаточно... Другого основания бытия мне не надо... И другого Бытия не надо... Штерн улыбается робкой детской улыбкой. Потом усмехнувшись самому себе, вспрыгивает на парапет и идет над черными водами, подбирая ребристыми подошвами своих ботинок оставленные на поверхности гранита легкие следы ангельских кроссовок-динамок. И в голове его снова звучит "Girl, you'll be a woman... " Город, ты знаешь, что так и будет. Soon... Непременно... Скажем, годика через два...
  
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"