Рябоконь Андрей Александрович : другие произведения.

Отцовский револьвер

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    "Ахметка и Абдулка", "Стакан водки, или Правильный образ жизни", "Калифорния и собаки", "Шторм в Аренсбурге. Салют гранатами" и другие

   Алексей Николаевич Крылов
  
  
  Венок новелл
   "Калифорния и другие хутора"
  
   рассказы-воспоминания
  
  (Калифорния, охота, флот, Гришка Распутин и мировая война)
  
   (Воспоминания старого генерала)
  
   ***
  
   Ахметка и Абдулка
   (история происхождения отцовского револьвера)
  
   Кроме меня у моих родителей детей не было. Матери моей в то время было 22 года, с нами жили младшие её сёстры - сперва Елизавета, потом Александра Викторовна. Последняя и начала меня учить: читать, писать, молитвам, священной истории и французскому языку.
   Молодая мать и ещё более молодые тётки баловали меня беспредельно. Мальчик я, видимо, был резвый, в шалостях мало стеснялся, так что более солидного возраста родственницы пророчили, что из меня вырастет разбойник и что, подобно моему троюродному деду Валериану Гавриловичу Ермолову, начну я по большим дорогам грабить.
   Когда мне минуло пять лет, то, к ужасу молодых тётушек и матери, отец подарил мне по его заказу за 75 копеек сделанный настоящий маленький топор, сталью наваренный, остро отточенный, который и стал моей единственной игрушкой. Прекрасно помню, что в моей комнате всегда лежала плаха дров, обычно берёзовая, которую я мог рубить всласть.
   Дрова в то время, длиною в сажень, продавались кубами по три рубля за кубическую сажень (это я знал уже и тогда), плахи были толстые, вершка по три, и я немало торжествовал, когда удавалось после долгой возни перерубить такую плаху пополам, усыпав щепою всю комнату.
   Должно быть, с топором у меня дело шло гораздо спорее, чем с букварём, так как мне врезался в память упрёк Александры Викторовны:
   - Вот Маша уже бегло читает, а ты всё на складах сидишь, - И мой на это ответ:
   - Маше-то шесть лет, а мне всего пять.
   Здесь невольно вспоминается рассказ о моём отце, которого попросили взять Александру Викторовну из Нижегородского института, где она заканчивала курс.
   Мой отец в то время был председателем Алатырской земской управы, помещик, владелец прекрасной старинной усадьбы и шестисот десятин превосходнейшей земли. Ездил он ежегодно, подобно другим помещикам, в Нижний на ярмарку закупать годичный запас провизии. У других, конечно, это делалось так, что барин ехал в крытом тарантасе или коляске, а отдельно шли возы с закупленным в сопровождении бурмистра или старосты.
   Но у отца были свои привычки и свои взгляды. Ездил он на ярмарку без кучера, на громадном сноповозном рыдване. В рыдван впрягалась тройка лошадей, отец захватывал с собою изрядное количество кож и верёвок. Рыдван этот был на железном ходу, взятом от прадедовской кареты работы какого-то венского мастера, а потому неизносимым.
   Так вот в день выпуска произошло следующее: в переполненный каретами и колясками парадный институтский двор въезжает запряженный тройкой отличных лошадей рыдван, нагруженный верхом, закрытый чёрными кожами и на совесть обвязанный верёвками.
   Рыдваном правит рослый, широкоплечий, обросший окладистой чёрной бородою мужчина в папахе и казацком бешмете, перепоясанном вершковой ширины сыромятным ремнём. На этом ремне у левого бока висит полуаршинной длины жёлтой кожи кобура, из которой спереди поблёскивает рукоятка громадного револьвера.
   Не обращая ни малейшего внимания на крики швейцара, отец на рыдване подкатил прямо к парадному подъезду, соскочил с облучка и вручил изумлённому швейцару карточку:
   ********************************************
   Николай Александрович Крылов
   председатель Алатырской земской управы
   заместитель уездного предводителя дворянства
   **********************************************
   Подав письмо на имя начальницы института, он заявил, что приехал за девицей Ляпуновой.
   Когда девица Ляпунова вышла к нему, он ей сказал:
   - Поедемте, Сонечка вас в Алатыре давно ждёт, - потом подставил ей ловко левое колено, правую ладонь, весьма напоминавшую медвежью лапу, и, слегка поддерживая левой рукой, вскинул как пёрышко на верх полуторасаженной высоты рыдвана. После этого вскочил сам, разобрал вожжи, гикнул и был таков. Девица Ляпунова и опомниться не успела.
   Много лет ходил об этом рассказ по Нижегородской губернии, и многие спрашивали:
   - Да что он - потомок Стеньки Разина или внук Емельки Пугачёва?
   А он обычно говаривал:
   - Если Александра Викторовна будет жить с нами, то её институтские замашки и привычки надо из неё вырвать так, как вырывают зуб - с корнем, единым махом.
   Я упомянул отцовский револьвер в жёлтой кобуре. Этот револьвер в 1905 г., когда частным лицам было запрещено без особого разрешения иметь оружие, отец подарил мне, так как я тогда был в чине полковника, заведовал Опытовым бассейном, т.е. был начальником отдельной части и имел целый арсенал всякой всячины. Револьвер этот мастера Blanchard"а был куплен отцом в Париже в 1857 г. после того, как в Муромском лесу к нему пристали двое татар и шли рядом с возом, всё щупая, что на возу. Они отстали лишь когда случайно из боковой дороги выехала артель крестьян-дровосеков:
   - Ну, купец, счастлив твой бог, что ты нас повстречал, гнил бы ты в овраге. Ведь это были Ахметка и Абдулка - разбойники ведомые.
   С тех пор, куда бы отец ни ездил на лошадях, он с этим револьвером не разлучался. Ещё с детства помню, что он показывал другим, как надо носить револьвер на левом боку рукояткой вперёд, чтобы выхватывать моментально и пулю всадить не целясь, навскидку, что он и проделывал мастерски.
   В саду для этих целей был сделан мешок с мишенью и сеном.
   Кстати о Пугачёве. Мой отец родился в 1830 г. и, будучи мальчиком, знал ещё тех почтенных старцев, которые в молодости видели Пугачева и помнили его поход через Симбирскую губернию до с. Исы Пензенской губернии. В числе этих старцев был и дед отца, Михаил Федорович Филатов, умерший в 1857 г., 98-и лет, вспоминавший, как вся семья Филатовых с конвоем из псарей, охотников и доезжачих скрывалась в Засурских лесах.
   Отец любил рассказывать то, что слыхал от этих стариков. У меня с детства врезался в память такой рассказ. Идя походом из Казани на Пензу, Пугачев взял Алатырь. Прежде всего он велел отрубить голову городничему, а на утро следующего дня согнать народ в собор приносить присягу.
   Собрался народ, собор переполнен, только посередине дорожка оставлена, царские ворота в алтарь отворены. Вошёл Пугачев и, не снимая шапки, прошёл прямо в алтарь и сел на престол. Весь народ, как это увидал, так и упал на колени - ясное дело, что истинный царь. Тут же все и присягу приняли, а после присяги народу "Милостивый манифест" читали.
   Мне, в то время пятилетнему мальчику, тоже казалось, что если человек вошёл в церковь в шапке, прошёл через царские двери, сел на престол, то, конечно - царь. И я не понимал только, почему его зовут Пугачев.
   "Милостивый манифест" мне много лет спустя довелось прочесть в "Русской старине", где он был напечатал через сто лет после Пугачёвского бунта. Помню, начинался он так: "Жалую вас и крестом, и бородою, и волею, и землёю, и угодьями, и лесами, и лугами, и рыбными ловлями, и всем беспошлинно и безданно..."
   Понятно, что такой манифест навеки врезался в память тех крестьян, которые слышали его чтение и передавали из поколение в поколение. Этот манифест, всего в несколько строк, не чета был Филаретовскому в восемь страниц от 19 февраля 1861 г.
   Дом бабушки Марии Михайловны был в Алатыре на Троицкой улице, как раз напротив колокольни Троицкого монастыря.
   Собственно, имелось два дома на усадьбе. В одном, в комнатах, выходивших на улицу, помещалась управа - туда мне нельзя было ходить до обеда, ибо происходило какое-то "присутствие", а в задних комнатах располагались детская, столовая, спальни. В другом доме жила бабушка Мария Михайловна и старушки - Анна Петровна Скобеева, Марья и Ольга Андреевны Ивановы.
   Скобеева умерла в глубокой старости, когда я уже был офицером, поэтому её и помнил. Старушек же Ивановых запомнил с детства потому, что по просьбе бабушки её родственник, богатый помещик Федор Иванович Топорнин, привёз из Москвы и подарил Марье Андреевне швейную машинку - в то время такую диковинку, что чуть ли не весь город перебывал, чтобы посмотреть невиданную вещь. И я частенько бегал к Марье Андреевне подивиться, как это машинка сама шьёт, когда ногой лишь колесо вертят.
   В Троицком монастыре жил в то время архимандрит Авраамий, пользовавшийся большим уважением в Алатыре и во всей округе.
   Конечно, у него имелось множество поклонниц, и в их числе наиболее знатные и старые - Настасья Петровна Новосильцева, моя бабушка Мария Михайловна Крылова, дальняя родственница знаменитого генерала Елизавета Гавриловна Ермолова и Анна Петровна Демидова. Других я, конечно, в том возрасте не запомнил.
   Отец архимандрит удостаивал по временам принимать трапезу от своих почитательниц, впрочем, соблюдая строгую очередь. Понятно, что старицы одна перед другой старались получше угостить батюшку. Трапеза обставлялась торжественно, приглашались почётнейшие граждане города и, конечно, старицы. Само собой разумеется, готовился чисто рыбный стол, а в Суре в то время рыбы имелось вдоволь, аршинная стерлядь весом фунтов в десять стоила два рубля и особенной редкостью не считалась.
   Вот по поводу этих-то трапез я два раза сыграл злую шалость. В последней признался лишь через 25 лет, будучи уже профессором Морской академии.
   Как сейчас помню, на сладкое готовилось лимонное желе, которое особенно любил батюшка. Это желе готовилось на "рыбьем клею", т.е. "веществе постном", но рыбий клей требовал какого-то искусства, иначе желе выходило тусклым.
   И вот в одной лавке появился привезенный из Нижнего "очищенный рыбий клей", называемый "желатин". Стала бабушка готовить желе на желатине, и выходило оно на редкость чистое и прозрачное.
   Изготовила и моя мать как-то у нас на сладкое такое желе, и зашёл у неё разговор с отцом:
   - Знаешь ли ты, Сонечка, что такое желатин, на котором ты готовишь желе и которым маменька угощает Авраамия?
   - Знаю, очищенный рыбий клей.
   - Вот то-то что нет. Вернее сказать, очищенный столярный клей. Делают его из телячьих ножек, телячьей головки и пр. Одним словом, это как бы очищенный и засушенный телячий студень, так что хорошо маменька архимандрита-то своего скоромит.
   Слова эти мне запомнились, и я, видимо, решил свои познания проявить и действительно проявил.
   Как-то раз подали на одном из торжественных обедов знаменитое желе, пробрался я в столовую, и прямо к бабушке:
   - Бабушка, бабушка, а знаете вы, что такое желатин, на котором желе делается?
   - Зачем тебе? Это - очищенный рыбий клей.
   - А вот и нет! Папа сказал, что его из телячьих ножек делают, и что он скоромный и батюшка оскоромился.
   Эффект получился поразительный! Ему бы позавидовал сам Gavarni для "Enfant terrible". Меня за проявление химических познаний обещали высечь, но дело как-то обошлось.
   Вторая шалость была злостная. Учинил я её, когда мне исполнилось лет шесть.
   Знал я, что батюшка Авраамий любит разварного судака, и притом непременно голову.
   Сура на большей части своего протяжения течёт песками, а судаки в ней водились и по величине, и по вкусу редкостные (недаром по-немецки судак Sander - песчаником зовётся). Вот и выследил я, что у бабушки на кухне большой обед готовится для батюшки Авраамия - и по обыкновению громадный разварной судак.
   Выложила кухарка Марья-мордовка судака на блюдо, обложила всякой всячиной - только соусом полить и на стол нести. А я заранее чуть не целый карман громадных чёрных тараканов заготовил. Вышла Марья из кухни, я мигом и насовал этих тараканов и под жабры, и под тумак (язык) - одним словом, куда только можно было. После этого принял самый невинный вид и жду, что дальше произойдёт.
   Понесла Марья судака в столовую, я насторожился... Вдруг слышу какое-то смятение, ахи, охи... Удрал я в наш дом, в свою комнату, предпочитая не дожидаться окончательной развязки.
   Затем учинили мне допрос:
   - Сознавайся, ты насажал тараканов?!
   - Никаких тараканов не видел и даже не знаю, о чём спрашиваете.
   За неимением прямых улик меня оставили - в сильном подозрении, но наказанию не подвергли.
   Только лет через двадцать пять, когда бабушке минуло 90 лет и съехались родные поздравлять её, сознался, что тараканы были моих рук дело.
   Среди присутствовавших были старики, которые знаменитый обед помнили, а кто из них был помудрее, те говорили:
   - Я тогда же говорил, что виноват ты или не виноват, а выпороть тебя следовало - видели. Как ты на кухне вертелся.
  
   ***
  
   Стакан водки, или Правильный образ жизни
  
   Село Тёплый Стан - Курмышского уезда Симбирской губернии - дворов в 200, тянется двумя порядками версты на полторы. Посредине южного порядка церковь. Западная половина села была филатовской, восточная - сеченовской.
   Филатовская усадьба принадлежала дяде моего отца, Петру Михайловичу Филатову, и состояла из двух барских домов, усадебных строений, дома управляющего, и сада в 16 десятин с громадными старыми деревьями, из которых одному, отполировав сечение ствола, отец насчитал до 400 лет.
   В большом доме жил сам Петр Михайлович, а в другом, поменьше, гостили сёстры отца - незамужняя Анна Александровна Крылова и замужняя Софья Александровна Лодыгина.
   Сеченовская половина заключала большой старый двухэтажный дом с усадьбой и садом. В усадьбе жили братья Андрей и Рафаил Михайловичи Сеченовы. Рафаил был женат на Екатерине Васильевне Ляпуновой, Андрей в то время (до 1872 г.) был холост. Вместе с Екатериной Васильевной жили её сёстры - Глафира, Марфа и Елизавета Васильевны Ляпуновы, которые приходились родными тётками моей маме.
   Кроме того, на сеченовской половине располагались усадьбы Алексея Михайловича Сеченова и Варвары Михайловны, по мужу Кастен.
   У Петра Михайловича Филатова были тогда только дочери - Маша, годом старше меня, и Варя, моложе меня года на четыре и поэтому считавшаяся "маленькой".
   У Рафаила Михайловича была единственная дочь Наташа, года на три старше меня. У Наташи было три тётеньки, да гувернантка, а я считался разбойником, так как кинул в тётю Марфу чуркой, и Наташу от меня прятали и играть с ней не позволяли.
   Обе половины Тёплого Стана приходились нам сродни, поэтому примерно каждый месяц мы из Висяги ездили всей семьёй гостить дня на три в Тёплый Стан. Отец останавливался у Филатовых, а мама со мной - у Сеченовых.
   Из этих поездок особенно врезались в память поездки летние. Дорога шла через Кишу и Семёновскую степь, причём Кишу приходилось переезжать три раза - один раз вброд и три раза по мостам.
   При переезде вброд через болотистую Кишу обычно слезали кучер и отец и, тыкая в тину кнутовищем, шли искать, как говорил отец, "где хуже", чтобы лошадей и тарантас не завязить. Обыкновенно везде было "хуже" - тогда рубили ивовые кусты и настилали некоторое подобие гати.
   Мосты были тоже такие, что при проезде через них из тарантаса все вылезали, а ходившая на левой пристяжке пугливая Элеонора отстёгивалась и проводилась отдельно в поводу.
   В Семёновской степи всегда водились дрофы, кулики, журавли, перелетали стаи уток разных пород, изредка бекасы и дупеля, кружили ястребы, трепетали кобчики. Отец учил меня отличать издали птицу по полёту. Всё это, конечно, меня занимало, и я любил эти поездки - тем более, что от Висяги до Тёплого 25 вёрст и путешествия не утомляли.
   В Тёплом Стане меня, как помню, особенно занимало то, что дядя Эпафродит Петрович Лодыгин давал мне стрелять в цель из ружья монтекристо, и что на печке в доме красовалась изумительно выполненная карикатура, изображавшая всех теплостанских помещиков, собравшихся на балконе филатовской усадьбы, причём Андрей Михайлович Сеченов с дубинкой в руке вёл на цепи, вместо медведя, теплостанского попа.
   Мне особенно нравилось, что я мог узнать каждого из нарисованных лиц. На пасху и рождество, когда попы приходили "славить", цепь и дубинка соскабливались, и тогда выходило, что просто пляшут поп и Андрей Михайлович. А затем цепь опять подрисовывалась.
   Кроме того, Эпафродит Петрович показывал мне "редкости" - старинную кольчугу, шестопёр и подлинный кистень, которым разбойник Гурьянов человек двадцать перебил. Кистень этот Эпафродит Петрович купил, когда после суда над Гурьяновым распродавались "с торгов" вещественные доказательства. Кистень был самодельный, из молодого дубового комелька вершков десяти длины, служившего рукояткой, к которому на сыромятном ремне, длиною вершка в два, висела трёхфунтовая лавочная гиря. Как видно, оружие это было страшное.
   В сеченовском доме памятна мне мастерская - столярная и слесарная - в которой работал Андрей Михайлович. Он иногда уступал мне стамеску и показывал, как надо точить по дереву.
   Летом в Тёплый Стан наезжал гостить к братьям профессор Иван Михайлович Сеченов, знаменитый физиолог. Иногда он читал собравшимся родным и знакомым лекции на лягушках, которых мне поручалось наловить в прудах филатовского сада, за что я тоже допускался на эти лекции. Уже тогда я твёрдо знал строение тела лягушки, предназначение каждого органа - о чём, в свою очередь, я "читал лекции" мальчишкам многочисленной сеченовской дворни, препарируя лягушек перочинным ножом по-своему.
   Летом, вероятно 1872 г., Иван Михайлович приехал не один, а со своим другом, профессором хирургии Пелехиным. О приезде знаменитого хирурга скоро узнали в округе, и к Сеченовым повалили больные из ближних и дальних мест. Пелехин в помощи никому не отказывал. Большая беседка в сеченовском саду преобразовалась в больницу, где лежали выздоравливающие после тяжёлых операций (извлечение камней), как я помню, так как эти камни затем с интересом рассматривались, их доводилось видеть и мне.
   Особенно же прославился в нашей местности Пелехин несколькими удачными операциями по снятию катаракты: "Слепых зрячими делает, вот это доктор, не толстопузому Кастену чета, который, кроме касторки, других лекарств не знает".
   Из этих операций мне запомнилось снятие катаракты, произведенное им тётке моей бабушки и Петра Михайловича Филатова, Наталии Ниловне Топорниной, урождённой Ермоловой (родной дочери екатерининского генерал-интенданта Нила Ермолова, про которого мне затем довелось читать в "Русской старине", что он "обеими руками грабил" и имел до 10 000 душ). Наталии Ниловне в то время было далеко за 80, в нашей местности она пользовалась большим уважением.
   Наталия Ниловна жила совершенно слепой более 15-и лет. Узнав о Пелехине, приехала она из своего имения Черновское в Тёплый Стан и поселилась у своего племянника П. М. Филатова, где Пелехин и произвёл операцию.
   Пробыв положенное число дней в тёмной комнате и убедившись затем, что глаз её стал зрячим, она своеобразно и по-старинному отблагодарила Пелехина. В зале филатовского дома собрались многочисленные родственники, многие приехавшие издалека. Отслужили торжественный молебен, на который пригласили Пелехина. После молебна Наталия Ниловна твёрдым и ясным голосом сказала несколько слов благодарности и поклонилась ему в ноги. Встала, ей подали икону, и она сказала:
   - Стань теперь ты на колени, я благословлю тебя этой древней иконой, которая в нашем роду передаётся из поколение в поколение более трёхсот лет. Храни её, и Господь сохранит тебя и ту мудрость врачевания, которую он тебе даровал.
   Пелехин был растроган буквально до слёз.
   В это же лето гостили у Сеченовых братья Александр, Сергей и Борис Михайловичи Ляпуновы с их матерью Софьей Александровной и младшей сестрой, которую лечил Пелехин. Это были дети покойного профессора астрономии Михаила Васильевича Ляпунова. Примечательно, что все три брата стали впоследствии знамениты - Александр как математик, Сергей как музыкант и композитор, Борис как филолог-славист. Может, сказалась тут, с одной стороны, наследственность, а с иной - влияние Ивана Михайловича Сеченова и того уважения, которым он пользовался как среди обширной родни, так и всех его знавших.
   Припоминается невольно также из того времени жившая в сеченовском доме гигантская фигура Павла Дмитриевича Алакаева - письмоводителя Андрея и Рафаила Михайловичей, бывших мировыми посредниками. Росту он был двух аршин 15-и вершков, а весу 12-и пудов, силищи непомерной и редкостной доброты.
   - Павел Дмитриевич, поиграй мною в мячик, - он брал тогда меня, девятилетнего мальчика, на руки, подкидывал почти до потолка и ловил, как мячик.
   Мой отец и Андрей Михайлович Сеченов тоже являлись людьми очень сильными. Они охотно любовались силою Павла Дмитриевича и наглядными её проявлениями, которые он, по их просьбе, и демонстрировал во дворе сеченовского дома.
   Остряк Петр Михайлович говаривал частенько:
   - Что вы его по силе с людьми сравниваете, его надо ровнять вот с моим коренником или вон с быком!
   Хотя от филатовской усадьбы до сеченовской всего с версту, но обычно друг к другу ездили, для чего запрягалась тройка - не знаю филатовской или сеченовской работы, "дрожки", на которых усаживалось в два ряда спинами друг к другу человек двенадцать.
   Как-то у подъезда сеченовского дома садились в дрожки Филатовы с гостями, и вот пристяжная зашалила, постромка свалилась с валька. Андрей Михайлович ухватил эту постромку, стал осаживать пристяжную, которая взметнула задом, и копыто, хоть и слегка, но коснулось подбородка Андрея Михайловича так, что он упал. Конечно, барыни завизжали, поднялись крики, ахи и прочее, и вдруг раздаётся голос Петра Михайловича, внёсший общее успокоение:
   - Семён, посмотри, цела ли подкова, а что зубы у него целы - и смотреть не надо!
   О крепости зубов Андрея Михайловича дедушка Петр Михайлович имел основание судить по собственным рассказам Андрея Михайловича о времени его студенчества на факультете восточных языков в Казани.
   В тридцатых и начале сороковых годов факультет восточных языков имелся при Казанском университете, поэтому при Казанской гимназии в то время учреждена была своеобразная "бифуркация": начиная с четвёртого класса, желающие идти по окончании гимназии на факультет восточных языков освобождались от изучения физики и математики, а изучали, по желанию, или арабско-персидскую, или китайско-маньчжурскую грамоту и словесность. Так вот Рафаил Михайлович записался на арабско-персидскую, Андрей же на китайско-маньчжурскую специальность.
   Рафаил, был усидчив и аккуратен, каллиграфически писал любым шрифтом, хорошо чертил и рисовал, и хотя после гимназии в университет не пошёл, но через много лет, будучи мировым посредником, он в татарских сёлах частенько удивлял мулл тем, что сам читал арабский Коран, приводя татар к присяге.
   Андрей, окончив гимназию, несколько лет проучился в университете по китайско-маньчжурскому отделению, но на вопрос "Андрей Михайлович, расскажите что-нибудь, как вы в университете в Казани учились", начинал обычно рассказ так:
   - Был я в университете третий год, справлял купец Толстобрюхов свадьбу, а у нас, у студентов, заведено было приходить на купеческие свадьбы скандалить, а он не только своих, но и синебрюховских молодцов про запас призвал. Вот я вам доложу, драка-то была, конечно, и нам попало здорово, ну да зато позабавились. Полиция нас потом разгонять стала, мой товарищ Селезнёв думал, что квартальный - как хватит его плашмя по спине осиновой лопатой, так лопата на три части разлетелась, а он оказался не квартальный надзиратель, а сам частный пристав. Уж еле-еле потом в складчину роскошным обедом откупились!
   Иных воспоминаний о времени учения в Казани у Андрея Михайловича не имелось и, по-видимому, в китайско-маньчжурской словесности он не был силён.
   Петр Михайлович являлся страстным ружейным охотником, поэтому осенью в теплостанских рощах и в ближайших перелесках устраивались облавы, на которых бывал и я, конечно, без ружья и при условии стоять возле отца и не шевелиться.
   Облавы двух родов - одни, когда дозволялось всякую дичь стрелять - и вальдшнепов, и зайцев, и тетеревов - а другие, когда стрелять позволялось лишь по волку и лисице.
   На этих последних облавах особенно удачлив был Петр Михайлович. Ни у кого ничего, а он, смотришь, либо лисицу, либо волка взял, а раз при мне пару молодых волков дуплетом убил.
   Произошёл как-то случай такой. Стрелок он был горячий, не всегда осторожный. После загона собрались все, Павел Дмитриевич Алакаев и говорит:
   - Вы, Петр Михайлович, ногу мне прострелили, вот смотрите, - и показывает сапог, пробитый картечиной.
   - Так что же было делать, куда ни посмотришь - всюду твои ноги! Ведь ты ими весь лес загородил. Сапог я тебе действительно прострелил, сапоги я сооружу тебе новые, если только в Курмыше кожи хватит, а насчёт ноги ты врёшь, у тебя шкура толще слоновой, картечина её не пробьёт. Снимай сапог, покажи.
   Действительно, при общем хохоте оказалось, что бывшая на излёте картечина пробила сапог, а на ноге Павла Дмитриевича оставила лишь маленький синячок.
   Невольно вспоминается образ жизни Андрея Михайловича, продолжавшийся неизменно около 50-и лет до самой его смерти в 1895 году.
   Вставал он рано, часов в шесть, и начинал что-нибудь делать в мастерской, занимавшей две комнаты во втором этаже сеченовского дома. Каждые пять минут он прерывал работу и подходил к висевшему на стене шкапчику, в который для него ставился ещё с вечера пузатый графин водки, маленькая рюмочка и блюдечко с мелкими чёрными сухариками; выпивал рюмочку, крякал и закусывал сухариком. К вечеру графин пустел, Андрей Михайлович был весел, выпивал за ужином ещё три или четыре больших рюмки из общего графина и шёл спать.
   Порция, которая ставилась ему в шкапчик, составляла три ведра (36 литров) в месяц. Этого режима он неуклонно придерживался с 1845-го по 1895 год, когда он умер, имея от роду под 80 лет.
   Замечательно, что, безвыездно живя в деревне, он выписывал два или три толстых журнала, две газеты, имел хорошую библиотеку русских писателей, для которой он своими руками сделал превосходный, цельного дуба, громадный шкап. Русских классиков он всех перечитал и хорошо помнил. Хорошо знал критиков - Белинского, Писарева, Добролюбова; иногда заводил с молодёжью беседы на литературные темы и умел ошарашить парадоксом - если не всегда приличным, то всегда остроумным. И это несмотря на ежемесячные три ведра водки в течение 50-и лет.
   Про знаменитый роман Чернышевского "Что делать?" говорил: "Наврал попович, это вовсе не Ваня и Мария Александровна описаны", но в подробности не вдавался.
   Известно, что Иван Михайлович Сеченов по окончании курса Инженерного училища, прослужив недолго в сапёрах, вышел в отставку и поступил на медицинский факультет Московского университета. Здесь он сблизился и подружился с С. П. Боткиным. О чём была докторская диссертация Боткина, я не знаю, но диссертация Ивана Михайловича была на тему "О влиянии алкоголя на температуру тела человека". Не знаю, служил ли ему родной братец объектом наблюдения, но только через много лет, в конце 80-х* (сноска внизу страницы - * напомним читателю, речь идёт о 19-м веке) годов, Иван Михайлович передавал такой рассказ С.П. Боткина:
   - Вот, Иван Михайлович, был у меня сегодня интересный пациент, ваш земляк. Записался заранее, принимаю, здоровается, в кресло садится и начинает сам повествовать:
   - Надо вам сказать, профессор, что живу я давно почти безвыездно в деревне, чувствую себя пока здоровым и жизнь веду очень правильную, но всё-таки, попав в Петербург, решил с вами посоветоваться. Скажем, летом встаю я в четыре часа и выпиваю стакан (чайный) водки. Мне подают дрожки, я объезжаю поля. Приеду домой около 6 ½ часов, выпью стакан водки и иду обходить усадьбу - скотный двор, конный двор и прочее. Вернусь домой часов в восемь, выпью стакан водки, подзакушу и лягу отдохнуть. Встану часов в 11, выпью стакан водки, займусь до полудня со старостой, бурмистром. В 12 выпью стакан водки, пообедаю и после обеда прилягу отдохнуть. Встану в 3 часа, выпью стакан водки... и т.д.
   - Позвольте вас спросить, давно ль ведёте вы столь правильный образ жизни?
   - Я вышел в отставку после взятия Варшавы (Паскевичем в 1831 г.) и поселился в имении, так вот с тех пор. А то, знаете, в полку - я в кавалерии служил - трудно было соблюдать правильный образ жизни, особенно тогда: только что кончили воевать с турками, как поляки забунтовали. Так вот, профессор, скажите, какого мне режима придерживаться?
   - Продолжайте вести ваш правильный образ жизни - он вам, видимо, на пользу.
   - Вы, Иван Михайлович, не знаете этого чудака?
   - Кто ж его в нашей местности не знает, это Николай Васильевич Приклонский.
   Однако едва ль Иван Михайлович рассказал своему другу про не менее "правильный" образ жизни своего брата Андрея.
  
   ***
  
  
   На Волге в 1870 - 1880 годах
  
   Со времени постройки первого русского парохода протекло 125 лет* (сноска внизу страницы - * очерк впервые напечатан в 1941 году в "Морском сборнике", Љ 1, где имел подзаголовок "Из воспоминаний пассажира"). Мои самые ранние воспоминания относятся к пароходам, ходившим по Волге в 1870 - 1880 годах, то есть от 60-и до 70-и лет назад.
   Подобно тому как даль в пространстве скрывается от нас туманной дымкой, так что становится трудно различить, что ближе, что дальше, даль во времени прикрыта такой же дымкой. Вероятно, в моих словах найдётся немало анахронизмов, ибо это не учёная статья, а просто воспоминания 77-летнего старика о годах своего детства и ранней юности.
   Отец мой родом был из Алатырского уезда Симбирской губернии (ныне Ульяновской области), а мать из Казани. В указанные годы в конце апреля и в конце августа родители ездили навещать родных моей матери в Казань и брали меня с собой. Весной ездили на своих лошадях до Тетюш, а оттуда на пароходе до Казани, где и гостили дней десять. В августе доезжали на своих лошадях до Исад, оттуда пароходом отправлялись дня на три в Нижний на ярмарку, а затем пароходом же - до Казани и возвращались через Тетюши.
   Эти поездки живо встают в моей памяти.
   В начале 1870-х годов на Волге работали пассажирские пароходы обществ "Самолёт", "По Волге", "Кавказ и Меркурий". Все пароходы однопалубные, носовая часть палубы открытая и предназначена главным образом для грузов. Над кормовой частью возвышался на бортовых стойках спардек, именовавшийся "мостиком", куда допускались лишь пассажиры 1 и 2-го классов.
   Пароходы были колёсные, машины - большей частью с качающимся цилиндром, постройки бельгийской фирмы "Кокериль".
   Все пароходы были почти одинаковы, но особенно славились "самолётские", их предпочитали "волжским" и "меркурьевским".
   Отопление на всех пароходах было дровяное. Дрова - дубовые, длиной в аршин, из толстых поленьев. Их получали, раскалывая восьмивершковый* кряж на четыре части. (сноска * вершок - около 4,45 см)
   Погрузка дров производилась на пристанях, расположенных примерно через 50 - 70 вёрст одна от другой. Грузили женщины, которые с удивительным проворством, бегом переносили дрова из берегового штабеля на пароход. Вместо носилок служили два нескреплённых между собой шеста с двумя колышками, вбитыми в средней части каждого из них. На пароходе дрова очень ловко с великим грохотом сбрасывались в дровяной трюм.
   Ночью видно было, как их дымовых труб вылетал целый сноп искр, которые вихрем кружились позади трубы, представляя разнообразием своих движений картину удивительной живости и красоты.
   В 1871-м или 1872 году появился на Волге первый двухпалубный пароход "Александр Второй", американской системы, с обширной, почти во всю его длину, двухэтажной надстройкой, в которой располагались пассажирские помещения. Отопление на этом пароходе было нефтяное, видимо какой-то весьма несовершенной системы, ибо из труб валило облако чёрного дыма, которое стлалось за пароходом по воде, образуя как бы "дымовую завесу", если применить современный термин.
   Хотя на этом пароходе пассажирские помещения, в особенности 3-го класса, были много удобнее, нежели на прочих пароходах, но первые пару лет он не пользовался доверием публики, про него ходили разные легенды - то ли что его ветром опрокинет, то ли что на нём нефть возгорится, и т.п. - поэтому его избегали.
   Но затем предприимчивый коммерсант Зевеке сразу поставил на линию Нижний - Астрахань пять пароходов американской системы, да на линию Нижний - Рыбинск тоже четыре или пять. Эти пароходы верхнего плеса были с одним задним колесом.
   Зевеке сбил цену за перевозку пассажиров, его пароходы приобрели доверие публики, и к концу 1880-х годов остальные общества были вынуждены работать также пароходами американского типа.
   В 1878 году меня приняли в младший приготовительный класс Морского училища (военного). Приготовительные классы в плавание на судах отряда Морского училища не назначались, а увольнялись на "каникулы", в отпуск, поэтому лето 1879 и 1880 гг. я провёл в родных алатырских краях.
   Город Алатырь расположен на левом берегу реки Суры, примерно на версту выше впадения в неё реки Алатырь.
   В 1879 году ходил по Суре пароход купца К. Н. Попова "Неожиданный", с "невзрываемым котлом Бельвиля и капитальными стенами" - так именовались в рекламе поперечные переборки.
   От Васильсурска, где Сура впадает в Волгу, "горой" до Алатыря около 150 вёрст, и мы решили ехать по железной дороге до Нижнего, пароходом в Васильсурск и на "Неожиданном" в Алатырь. С пересадками ехали мы семь суток, из них на "Неожиданном" - пять, то есть дольше, чем лайнеры последнего времени пересекают Атлантический океан.
   Про волжских комаров говорят, что они кусают даже сквозь полушубок. Пять суток на "Неожиданном" показали его пассажирам, что сурские комары не уступают волжским.
   Сура очень извилиста, берега её песчаные, течение быстрое, поэтому на ней множество мелководий, или, по-местному, "перекатов" - которые хотя в общем и сохраняют свои места, но постоянно меняют очертания. Идя вверх по течению, пароход должен был грузиться так, чтобы сидеть носом на несколько дюймов глубже, чем кормой - благодаря этому его не разворачивало, когда приходилось притыкаться к мели.
   При подходе к перекату уменьшали ход, и малым ходом пароход притыкался к отмели. Как только слышалось своеобразное шуршание, машину останавливали и раздавались команды капитана:
   - Ванька, Васька, скидай портки, сигай в воду, маячь!
   Ва6нька и Васька, полуголые, прыгали в воду и "маячили", то есть измеряли глубину, подавая, в особенности ночью, результаты своего "промера" так:
   - Василь Иваныч! - кричит, например, Васька, - здеся по колено!
   - Иди к правому берегу!
   Через некоторое время:
   - Василь Иваныч, здеся по пол-ляжки!
   - Иди ещё!
   Наконец, раздаётся желательное:
   - Василь Иваныч, здеся по брюхо!
   - Стой там, подавай голос!
   Точно так же выставлялся и живой маяк Ванька. По их голосам "Неожиданный" и перебирался малым ходом, вернее сказать, перетирался через перекат.
   Сура весной разливается, поднимаясь выше своего летнего уровня метров на восемь- девять, и заливает берега. Теперь не помню, в 1882-м или в 1883 г., сбившись с фарватера, "Неожиданный" сел на мель на залитом берегу. Сняться с мели Василь Иваныч не поспел или не сумел (говаривали, его судоводительское образование состояло в том, что он раньше служил ямщиком на тракте Порецкое - Промзино, пролегающем по берегу Суры, и перешёл служить на пароход, потому что "к буфету ближе"). Вода быстро спала, и пароход весь год до следующей весны простоял в чьём-то огороде.
   Примечательно, что в 1880 году один из пароходов Аральской военной флотилии во время разлива Аму-Дарьи тоже сел на мель в нескольких стах саженях от берега, не успел вовремя сняться с мели и два года простоял на берегу. Но его командир, в чине капитана 2-го ранга, оказался искуснее Василь Иваныча, которого К.Н. Попов прогнал опять в ямщики. При посадке на мель аральского парохода был отдан якорь и, как полагалось, поднят гюйс, так что пароход стоял "на якоре" "под вымпелом", т.е. как бы "в морской кампании". На нём каждое утро с обычной церемонией поднимали в 8 часов гюйс и флаг, вёлся по форме вахтенный журнал, в который вписывалось всё, что полагается, то есть на левую страницу - метеорологические наблюдения, а на правую - текущие события корабельной жизни под заголовком: "Стоя на якоре близ кишлака Абдул-Чекмень, с полудня случаи". На пароходе производились все полагавшиеся "по якорному расписанию" учения - например, спуск и подъём гребных судов, обучение гребле (с одного борта по песку), боевые и пожарные тревоги, артиллерийские учения, изредка с пальбой в цель из орудий, салюты и расцвечивание флагами по царским дням и т.д., а главное, всем шло "морское довольствие по положению".
   Плавание "по суху, яко по морю" длилось более двух лет, пока из Петербурга не нагрянуло какое-то "начальствующее лицо", возбудившее против командира и офицеров "судное дело". Насколько помню, постановка на мель была отнесена "к неизбежным случайностям", в остальном же командир отговаривался тем, что на Аму-Дарье случаются совершенно неожиданные паводки, и он держал вверенный ему пароход в постоянной готовности при первом же паводке сняться с мели, служба на пароходе протекала во всём согласно "Морскому уставу" и довольствие производилось во всём согласно "Уставу счётному". Состава преступления суд не нашёл, всех оправдали, и дело прекратили.
   Однако вернёмся на Волгу, по которой тогда происходило оживлённое не только пассажирское, но и, главным образом, грузовое движение. Баржи с рожью, овсом, пшеницей и прочими грузами шли вверх или под буксиром пароходов, или за "кабестанными машинами", а затем по Мариинской системе направлялись в Петербург. Здесь хлеб перегружался на лихтера (Морской канал открыли в мае 1885 года) и доставлялся в Кронштадт, где его опять перегружали на пароходы для отправки за границу.
   Вниз по Волге шёл главным образом лесной товар из Суры с её дубовыми лесами Ядринского, Курмышского и Васильсурского уездов, шли клёпки для бочек, ободья, полозья, колёсные спицы и т.д.
   С верховьев Суры поступали берёзовые круглыши для колёсных ступиц, оглобли, ивовые дуги, кленовые заготовки для клещей хомутов и тому подобное. Из села Промзина отправляли хлеб в зерне, из Алатыря - муку размола мельниц К.Н. Попова. С Унжи и Ветлуги шло много лубяного товара, то есть лубков, мочалы, рогожи и пр. С Камы и её притоков шло уральское железо в Нижний на ярмарку, хлеб и множество лесных грузов.
   Большая часть лесных грузов перевозилась на "белянах", которые строились на один рейс. По Унже, Ветлуге и Суре лес доставлялся или на белянах, или на "расшивах" с их разукрашенными "кичками".
   Сплав производился вперёд кормой, для чего ставились специальные большие сплавные рули. Судно волочило за собой чугунный, весом от 50-и до 100 пудов, груз, который называли "лотом", а тот канат, на котором его волочили, называли "сукой" - от глагола "сучить". Этот канат при управлении судном прихватывался то с одного, то с другого борта, для чего на носовой части устраивался квадратный, во всю ширину судна помост, именовавшийся "кичкой" - отсюда команда старинных волжских разбойников: "сарынь (т.е. бурлаки), на кичку".
   Невольно вспоминаются эпизоды вроде следующего.
   Выходит на кожух колеса и становится у борта монументальная фигура, по меньшей мере в 8 пудов весом, в поддёвке, сапоги бураками, борода лопатой во всю грудь.
   Навстречу идёт беляна. Фигура орёт громовым басом:
   - Степан, ты отчего, сукин сын, у Курмыша двое суток простоял?
   - Миколай Иваныч, ветер больно силён был, всё на берег нажимало...
   - Врёшь, сукин сын... это тебя... на кабак нажимало...
   Далее шла сплошная волжская элоквенция, не нашедшая отражения даже в дополнениях профессора Бодуэна де Куртенэ к словарю Даля.
   Его степенству никакого дела не было до того, что на спардеке сидело множество дам, гревшихся на солнце и любовавшихся волжскими пейзажами. Хозяйский глаз усмотрел неисправность "водолива" Степана, как же на него не излить хозяйский гнев, а дамы пусть насладятся не только волжскими пейзажами, но и волжским красноречием.
   Всё это было 60 - 70 лет назад и кануло в безвозвратную вечность.
  
   ***
  
   Калифорния и собаки
  
  Трезорка появился у нас во дворе неизвестно откуда. Пришёл, стащил что-то на кухне, ушёл в порожнее стойло конюшни и там поселился в углу.
   Выпросив у нашей кухарки Авдотьи добрую краюху хлеба и кринку молока, я с ним очень скоро познакомился и подружился до самой его трагической гибели.
   Вскоре положение его на нашем дворе было узаконено в результате примерно такой беседы. Является к отцу кучер Петр, конечно, я тут же верчусь.
   - Так что, Николай Алексаныч, к нам на двор собака пристала. Дюже хороший пёс, дозвольте оставить.
   - Ты её, может, у кого-нибудь сманил - ведь это выйдет всё равно что украл.
   - Помилуйте, да нешто можно, а только что пёс ко двору, потому что с лошадьми снюхался, по ночам не урчит; знать, хозяин ни его, ни лошадей не тревожит. Дозвольте оставить.
   - Ну, ты про хозяина-то меньше ври, сам за лошадьми смотри. Приведи показать.
   Отец внимательно осмотрел пса, особенно уши внутри и снаружи.
   - Пёс хороший, молодой, здоровый, глаза умные, хоть и помесь, а помесь хорошая - овчарки с крупным пуделем. Назвать Трезоркой, пусть дом, двор и усадьбу караулит. На цепь и на привязь не сажать и не бить.
   Затем, обращаясь ко мне, сделал такое наставление:
   - Ты его кормить будешь; сказать Авдотье, чтобы купила на базаре глиняную чашку вот такую, - показал руками вершков семь, - обливную* ; (сноска * т.е. глазированную) чашку держать чисто, мыть всякий день горячей водой; ведь из неё собаку, а не свинью кормить. Свинья всё сожрёт, а хорошая собака к пище разборчива. Всё, что от обеда и ужина остаётся, собирай, кроме рыбьих костей; от них собаке сытости нет, а подавиться может. Также костей утиных, болотной дичи, гусиных не клади, собака их не ест. Лесной дичи - куропатки, рябчика, глухаря, тетерева кости - бери, собаки их любят. Куриные кости сперва попробуй, будет он есть или нет. Бывают собаки, что куриных костей не едят, так ты ему вкус пищи не порти. Играть с ним играй, но не бей и не дразни. Будешь с ним ласков - и он с тобой ласков будет. Глаза-то у него, как у человека, умные.
   Трезорка вскоре на дворе стал общим любимцем, и даже обеих кухарок - бабушкиной Марьи и нашей Авдотьи, несмотря на то, что по временам их обворовывал, а иногда просто грабил.
   От своих родителей он унаследовал, что редко бывает, лучшие качества. От овчарки (не теперешней, тогда эта прекрасная порода не существовала, а южной, как у чабанов) он получил изумительную силу, беззаветную смелость, понятливость, находчивость и чуткость слуха. От пуделя - ум, вороватую хитрость и порядочное чутьё.
   Ростом он был в плечах почти четырнадцать вершков, коренастый, на здоровых толстых ногах, шерсть желтовато-белая, длинная, густая, всегда полная репьёв, так что она образовала род брони. На нашем дворе он вскоре завёл свои порядки. На двор не смела появиться ни одна чужая собака - трёпка следовала моментально.
   Когда забредала коза, овца или телёнок и калитка захлопывалась, он вылезал из подворотни и с улицы отворял калитку, становясь на задние лапы и нажимая передней лапой щеколду, после чего вежливенько выпроваживал козу или телёнка.
   Но если заходила свинья, то тут начиналась иная игра! Он давал свинье пройти далеко во двор, затем бросался и захлопывал калитку, после чего догонял свинью, хватал её за ухо и начинал с нею бегать вкруговую по двору, всё время держа за ухо. По-видимому, неистовый визг свиньи доставлял ему какое-то неведомое наслаждение. Потеха продолжалась, пока на двор не выходил отец с арапником или Петр с кнутом и не отворял калитки, тогда Трезорка за ухо выпроваживал свинью со двора. При этой игре он, видимо, обращался с ухом достаточно нежно, так как ни разу не изорвал и не изгрыз его, а если и случалась кровь, то не более двух-трёх капель.
   Людей во двор Трезорка впускал безо всякого лая и рычания, и провожал вошедшего. Если видел, что пришедший разговаривал затем с кем-то из домашних, то выпускал беспрепятственно, не обращая никакого внимания. Если же никого не было, то неотступно, молча провожал вошедшего и на прощанье обнюхивал с таким серьёзным видом, что его боялись гораздо больше, чем если б он лаял или рычал.
   Нищих впускал во двор свободно, но, становясь у калитки в грозную позу, со двора не выпускал, пока не получал корку хлеба, и всё это молча, без лая и шума.
   Хотя его кормили вдоволь, он почему-то считал необходимым ходить на промысел и часто приносил то горшок каши, то краюху хлеба и т.п. За ним иногда шла и законная владелица, чтобы получить от Авдотьи возмещение, так как при его ловкости, проворстве и знании каких-то лишь ему ведомых путей и лазеек по задворкам отбить похищенное силой было безнадёжно.
   Как-то поехали в Висягу (за 45 вёрст от Алатыря), и он увязался за лошадьми. Видимо, в Висяге ему понравилось, и, раз узнав дорогу, он иногда туда бегал уже по своим делам один и сам же возвращался домой в Алатырь, пробыв в Висяге иногда день-два. Отец тогда же определил, что путь от Висяги до Алатыря Трезорка преодолевал в 2 - 2 ½ часа, и отец выражал сожаление, что Трезорка бегал в Висягу, когда ему вздумается, и что не удавалось приспособить его гонцом.
   В 1869 году отца избрали участковым мировым судьёй, и мы весной переехали из Алатыря в Висягу. Здесь для Трезорки стал ещё больший простор, нежели в городе - не довольствуясь обширной усадьбой, он летом придумал себе развлечение: убегал в поле, разыскивал норы карбышей, выкапывал их и тут же съедал.
   К отцу частенько приезжал из Ардатова (25 вёрст) его дядя Николай Михайлович Филатов, который, будучи охотником, привозил с собою своего ирландского сеттера, Фрейшютца. Трезорка не выносил чужих собак на нашей усадьбе, и как Фрейшютца ни прятали, как Трезорку ни запирали, он всегда ухитрялся настигнуть своего врага и задать ему трёпку.
   Как-то раз осенью, после уборки хлебов, Николай Михайлович привёз с собой пару борзых и сказал мне:
   - Ну, береги своего Трезорку, это не Фрейшютц, зададут они ему жару.
   Вот тут-то и сказались ловкость, сила, хитрость и смелость Трезорки. Он не стал убегать от борзых, а, выследив их, как-то сразу набросился на одного из них. Не прошло и нескольких секунд, как борзой, визжа, вертелся с прокушенной лапой, а Трезорка ухватил уже второго за загривок и трепал так, что еле успели разлить их водой, чтобы не дать ему перекусить хребет.
   Николай Михайлович даже рассердился, говоря, что это не собака, а какой-то дикий зверь. После этого, если и приезжал в Висягу, то брал с собою лишь красавицу Добедку, к которой Трезорка, понятно, проявлял подобающую галантность.
   Погиб Трезорка трагически - кажется, в конце 1871 года, когда в нашей округе появились волки. Они выманили его ночью из усадьбы, разорвали и съели, так как утром на снегу было найдено кровавое пятно и клочья шкуры с шерстью.
   Плакал я о нём безутешно несколько дней.
  
   Александр Иванович, "которому однако была фамилия не Крылов, а Тюбукин", был сын сестры моего отца Наталии Александровны, выданной в начале 40-х годов за Ивана Ивановича Тюбукина. Партия, видимо, не из блестящих - иначе говоря, у Ивана Ивановича ничего не было, к тому ж он и выпивал изрядно.
   Наталии Александровне тогда же выделили, то есть дали ей четырнадцатую часть трёхсот пятнадцати висяженских душ, которых и выселили за три версты от Висяги на "пустошь". Заставили их перенести туда свои избы и дворы, построили барский дом и усадьбу и дали столь гремевшее в то время название "Калифорния".
   Золота калифорнийские мужики не обрели, а долгое время слыли самыми захудалыми в округе. Лишь к 1890-м годам Александр Иванович ликвидировал своё хозяйство, продал за самую дешёвую цену и с большой рассрочкой платежей всю свою землю калифорнийским мужикам, после чего они в несколько лет отстроились и стали считаться богатеями.
   Барский дом в Калифорнии был в шесть небольших комнат, построен из толстенных, не менее 9 вершков, брёвен. Строил его по собственному разумению свой же висяженский плотник.
   В то время считалось шиком, чтобы пол в избе не был горизонтальным, а от входа повышался к передней стене (т.е. противоположный входу), где был передний угол с образами. Этот уклон делался в избах в полвершка на сажень - в крайнем случае, на один вершок. Строя же барский дом, плотник, должно быть, хотел отличиться и если шикануть, то на славу - поэтому он сделал пол в комнатах с уклоном вершка в три или четыре на сажень. По-видимому, за постройкой никто не следил, а когда всё было готово - то не перестраивать же дом наново! Так и остался тюбукинский дом навеки с наклонными полами.
   Перед домом имелся балкон, а под комнатами обширное подполье.
   О грабежах и убийствах в нашей местности в старые годы почти не слыхать было, но конокрады пошаливали.
   Усадьба в Калифорнии была саженях в 150-и от деревни, поэтому Александр Иванович держал злых собак. В описываемое время, то есть когда мне было 7 - 17 лет, жили здесь две - Сударка и Угрюмка - полученные в подарок от знаменитого псового охотника Петра Михайловича Мачеварианова, имение которого, Липовка, находилось в четырёх верстах от Калифорнии.
   Что это за порода и как её вывел Петр Михайлович я не знаю, но псы, особенно Сударка, были замечательные: шерсть густая, гладкая, тёмно-серая масть, рост в плечах 17 вершков, сильно развитая грудь, длинный, но не пушистый хвост, длинное туловище, большая голова - так что длина от морды до конца хвоста без малого сажень*.
  
   ( * русская мера длины, равнялась трём аршинам. Известны маховая сажень = 1,76 м, и косая сажень = 2,48 м )
  
   Становясь на задние лапы, Сударка свободно клала передние на плечи высокого человека и брала кусок хлеба с его шляпы. Угрюмка был чуть поменьше.
   Отец полагал, что Сударка была выведена Петром Михайловичем Мачевариановым как помесь борзого с волком.
   Любители борзых - такие как казанские помещики Родионовы, Ермоловы и многие другие - имели большие псарные дворы, их собаки славились не менее мачевариановских. На таких псарнях всегда держали волков для "садок", т.е. для травли, чтобы приучать молодых борзых брать волка.
   Александр Иванович не любил собак, не берёг, и не улучшал породу. Он придерживался правила, что умная собака сама себе промыслит еду. Поэтому лишь зимою Сударке и Угрюмке полагалась овсянка, в остальное же время они промышляли сами - в полях выкапывали карбышей, ловили молодых зайцев, разыскивали по оврагам падаль и не раз притаскивали на барский двор целую лошадиную ногу, а костей, копыт, карбушечьих шкурок на нём постоянно валялись десятки. Попадались и клочья кожи с овечьей шерстью, но Александр Иванович всегда уверял, что это обрезки овчины - работник Степан полушубок чинил.
   В своём стаде овцы никогда не пропадали, из соседних сёл тоже никто не жаловался, на хуторе князя Куракина в десяти верстах гурты овец были тысячные и никем никогда не считанные, поэтому и можно было верить, что полушубок Степана в постоянной починке.
   Угрюмка и Сударка жили под балконом, куда вырыли лазы, а из-под балкона шли ходы в подполье. Так как Сударка нрава была крутого, а клыки имела чуть не в полтора дюйма, то эти её владения считались неприкосновенными и туда никто не осмеливался заглядывать. Супружеской верностью Сударка не отличалась и во время её, скажем, "тоски", поклонники собирались со всей округи, почему-то как правило поздно вечером и ночью. Лай, визг, грызня не давали покою.
   Сударкиных поклонников можно было разогнать лишь бекасинником, и притом стреляя в стаю из обоих стволов разом, что мне впоследствии не раз и приходилось делать, после того как в 11 лет я обзавёлся ружьём.
   Время, когда Сударке приходилось иметь щенят, обозначалось тем, что из-под балкона с визгом и ободранным боком выскакивал Угрюмка. После этого он поселялся на скотном дворе. Сударке же полагалась ежедневно чуть не ведёрная шайка овсянки, за которой она изредка и вылезала из своего подполья. Месяца через полтора или два она появлялась со всем выводком, числом от 12 до 18-и, притом всех мастей.
   Всегда находились любители даже из дальних деревень, которым этих щенят раздаривали, так как они считались хорошими сторожевыми собаками.
   Вот такого-то Сударкиного сына рыжей масти, месяцев шести, выкупили за полтинник у мишуковского мужика и подарили мне.
   Назвал я его Трезоркой, кормил вдоволь, и он вырос в крупного доброго пса, неотступно всюду меня сопровождавшего, постоянно участвовавшего в моих играх с деревенскими мальчишками, моими сверстниками. Он никаких особых талантов не проявлял, и если я здесь о нём вспоминаю, то лишь по поводу случая, который врезался в мою память неизгладимо, и который я теперь, через 55 лет* (сноска : * это писалось в Париже в 1927 г.), будучи старым профессором и академиком, столь же мало могу объяснить, как и тогда, когда был я девятилетним мальчиком.
   Наша усадьба располагалась на левом берегу речки Висяжки, которую летом курица свободно вброд переходили. В старые годы на речке стояла мельница, и от неё сохранилась прорванная плотина. По правому берегу Висяжки, саженях в 50 - 100 от русла, местами и ближе, шла просёлочная дорога из Висяги в Ермоловку и в с. Семёновское.
   Там, где дорога эта проходили вблизи старой плотины, считалось "нечистое место". На нём двоюродный юрат отца Петр Федорович Филатов (отец знаменитого ныне окулиста Владимира Петровича Филатова) был выброшен из седла и сломал ногу, а наш работник, почтеннейший Семен Романович, севастопольский унтер и кавалер, опрокинут был и, очутившись под телегой, сильнее контужен, чем под Севастополем. Мальчишки, мои друзья, рассказывали мне множество подобных случаев.
   Так вот, летом 1872 года я с несколькими сверстниками ловил в Висяжке рыбу. Ловили мы - кто на удочку, а кто просто руками - гольцов и пескарей. Трезорка был с нами и спокойно лежал на берегу реки. Видим мы, что по дороге в Ермоловку едет верхом наш висяженский мужик и рядом на другой лошади его десятилетний сын Васька.
   Мальчишки сразу обратили внимание: "Дядя Михайло-то свернул с дороги, знать, поганое-то место стороной объезжает, а Васька, дурень, прямо прёт, уж с ним что-нибудь да будет".
   Не успели они это сказать, как Трезорка, вообще смирный и никогда не гонявшийся ни за телятами, ни за жеребятами, перемахнул через речку и с лаем бросился за жеребёнком той матки, на которой ехал Васька. Жеребёнок побежал к матке, матка повернулась к Трезорке задом и, защищая жеребёнка, стала бить. Васька слетел через голову и заорал, и завизжал, как говорится, благим матом. Когда мы к нему подбежали, то оказалось, что, падая, он выставил вперёд правую руку, обе кости которой и сломал между локтем и запястьем, так что его сейчас же с дядей Михайлом доставили на барский двор и затем отправили за 25 вёрст к доктору в село Порецкое.
   Можно это называть телепатией, гипнозом, передачей мысли, как угодно - слова эти ничего не объясняют, а факт остаётся фактом, и всего замечательнее то, что мальчишки предугадали его ante factum, а не рассказали о нём post factum*.
  
  (сноска внизу страницы : * перед событием, после события (лат.) )
  
   ***
  
  
   Соседи
  
   Деревенская жизнь 7 - 9 -летнего барчука с его сверстниками описана так картинно академиком Алексеем Николаевичем Толстым в "Детстве Никиты", что мои воспоминания не прибавили бы ничего интересного. Однако я считаю необходимым отметить одну нехорошую черту - беспричинную и бессмысленную жестокость к животным.
   Связать хвостами кота и собачонку и хлестать их кнутами, утопить котёнка, мучить воронёнка или галчонка, поймать ежа и утопить его в пруду, ловить ящериц и отламывать им хвосты, бить ящериц и лягушек - у крестьянских мальчишек не считалось делом зазорным, и они непритворно удивлялись, когда я говорил, что это делать нельзя: "Николай Александрович не велит". Ну а слово моего отца было законом - "мировой судья" в острог на целый год посадить может. По этому поводу невольно вспоминается моя первая исповедь.
   Должно быть, мне только что минуло восемь лет, когда бабушка Мария Михайловна решила, что мне необходимо исповедаться, на что и испросила согласие или, как принято было говорить, "благословение" отца архимандрита Авраамия.
   В успенский пост меня захватили на съезд (мировых судей) в Алатырь, причём с нами поехала и Александра Викторовна. Мне сказали, что я буду "говеть". Заставили твёрдо выучить молитвы "Отче наш", "Богородицу", "Царю небесный", "Достойно", "Заповеди", а также "Верую".
   Бабушка проэкзаменовала меня несколько раз и повела в покой отца архимандрита.
   Отец Авраамий, почтенный седобородый и, видимо, добрейшей души старец, начал сперва со мною беседовать при бабушке. Затем говорит: "Ну, пойдём помолимся", - и увёл меня в соседнюю комнату, где у него стоял перед образами аналой. Там он поставил меня на колени и велел читать молитвы, какие я знал, в том числе и "Верую", подсказывая мне в тех местах, где я запинался, но в общем похвалил и подбодрил словами: "Вижу, молитвы хорошо знаешь". После этого и сам опустился на колени перед образами и стал меня спрашивать о моих грехах, на что, согласно указаниям бабушка, я отвечал: "Грешен, батюшка".
   Вопросы о. Авраамий ставил понятные моему детскому разумению, так что я под конец осмелел и на вопрос "Ещё не знаешь ли каких за собою грехов?" ответил:
   - Вот с мальчишками воронят и воробьят из гнёзд выдрали и перебили.
   На что последовало поучение: "Нехорошо, не надо этого делать, и ворона и воробей - птички божьи, убивать их грех".
   Памятуя, что отец не велит убивать лягушек, я сказал:
   - Вот, батюшка, лягушек мы с мальчишками в пруду бьём.
   - Это ничего, лягушка - тварь поганая, кровь у неё холодная, бить её можно, это не грех.
   Рассказал я об этом при бабушке отцу:
   - Ты, папа, велишь нам бить воронят - вороны цыплят и утят таскают - а также воробьят, они пшеницу и конопель клюют. А лягушек бить не велишь, они всяких вредных насекомых уничтожают. А вот батюшка Авраамий сказал, что лягушка - тварь поганая, кровь у неё холодная, её бить можно - это не грех, а у воробьят и воронят кровь тёплая и бить их грех.
   После этого помню разговор отца с бабушкой:
   - Вот, маменька, следуя правилам "Номоканона"*, вы восьмилетнего Алёшу исповедоваться и говеть заставили. Вы слышали, что ваш Авраамий внушает. Ведь вы же сами понимаете,
  
  ( * "Номоканон" - сборник церковного права православной церкви)
  
  что для нашей местности воробей - птица вредная. Помните, как у нас за садом воробьи целую десятину редкостного урожая пшеницы очистили, пудов 200 было бы, а мы ни зерна не взяли! Я полпуда дроби извёл, ничего не помогало. Лягушка же - одно из самых полезных животных, а это авраамиево учение гораздо вреднее, чем какая-нибудь ересь Ария или Македония, которых вы анафеме предаёте.
   Что отвечала бабушка и как заступилась за архимандрита, я не помню, но вера моя в его непогрешимость была поколеблена и, чтобы не ошибаться, били мы с мальчишками и воронят, и воробьят, и лягушек.
   Во всяком случае разговор этот был первым зерном атеизма, который затем во мне и во многих иных окончательно был закреплён года через три изучением пресловутого катехизиса Филарета, митрополита московского.
  
   Ближайшим соседом к Висяге был владелец Липовки, знаменитый псовый охотник Пётр Михайлович Мачеварианов.
   Сам Петр Михайлович был в то время уже старик лет за 70, небольшого роста, сильно косил на левый глаз, но живой, бодрый. Жена его Катерина Ивановна была дамой полной; их дети - Ольга, Наталия, Федор, Борис, Дмитрий и Сергей - все намного старше меня, и я относился к ним, как к взрослым.
   У Петра Михайловича Мачеварианова была в Липовке старинная усадьба с большим одноэтажным домом, громадным, десятин в восемь, сильно запущенным садом, за которым имелся обширный, десятины в две, луг-выгон, но не для скота, а для молодых борзых щенят, которых выпускали сюда из расположенной в конце луга псарни играть и резвиться.
   Псарня размерами казалась как добрый скотный двор в хорошем имении.
   Сколько там было собак - никто из посторонних не знал, по слухам говорили, что до трёхсот. На псарню Петр Михайлович никого не пускал, а если иногда и показывал гостям собак, то лишь отдельные своры, которых псари выводили на луг.
   При Липовке имелось 1200 десятин такого чернозёма, равного которому во всём Ардатовском уезде не было, да кроме Липовки, говорили старики, у Петра Михайловича было перед тем имение в Саратовской губернии в 6000 десятин, но уж давно продано, а после смерти Петра Михайловича в 1880 году пошла прахом и Липовка.
   Мачевариановские борзые славились, главным образом, своей красотой и резвостью, но не отличались злобностью, и волка, по словам старых охотников, брали плохо, во всяком случае хуже ермоловских и родионовских.
   У борзятников для собаки свой язык и своя терминология - вероятно столь же обширная, как для корабля у моряков. Так, например, шерсть называлась "псовиной", отсюда термин "густопсовый", хвост звался "правИлом", морда - "щипцом" и т.д., и я припоминаю, как Петр Михайлович критически разбирал и пояснял отцу, которого он был старше лет на 35, достоинства (стати) собак, пересыпая речь непонятными мне словами.
   Забегу теперь чуть вперёд. В 1879 году я удостоен был Петром Михайловичем редкой чести - он привёл меня на луг против псарни и показал мне молодых борзых.
   Вышло это так. Был я тогда кадетом приготовительного класса Морского училища, в плавание приготовительные классы не ходили, и нас отпускали на лето по домам. Приехал я к Александру Ивановичу в Калифорнию поохотиться на Кише, только извелись у меня пистоны. Не то я рассыпал их, не то подмочил, провалившись в "окно". Купить негде, до Ардатова 25 вёрст, решил идти на поклон к Петру Михайловичу. Достал мундир, начистил бляху, пуговицы, надел фуражку с ленточками, белые брюки, разглаженные так, что не было ни малейшей складочки.
   Принял меня Петр Михайлович особенно ласково как сына и внука своего ближайшего соседа, беседовал об охоте, вспоминал старину, показывал ружья работы своей собственной мастерской в Липовке со стволами "витого дамаска" и, наконец, повёл показать молодых борзых.
   Выпустили их на луг целый выводок, штук десять, и стал с ними Петр Михайлович, которому тогда было под 80, играть. Он стал на четвереньки, борзые через него прыгают, он через них, лаял на них разными голосами, лучше их, забавлялся искренно и любовно.
   Конечно, пистонами он меня снабдил самыми лучшими - английскими - чуть ли не на всё лето.
   От Липовки мимо Калифорнии шла широкая, болотистая, заросшая тальником долина реки Киши. Долина эта верстах в восьми от Липовки расширялась вёрст до двух. Киша местами шла руслом, а местами болотистым разливом сажен двести шириною, и долина образовала тянувшуюся вёрст на десять Семеновскую степь, в то время не распаханную. В оврагах, ограничивающих степь, особенно по правому берегу, было много поперечных, входивших в неё оврагов, с берегами, обросшими мелким дубняком, вязовником, колючим тёрном, перепутанным ежевикой и хмелем.
   Это были истинные рассадники дичи! Осенью выезжали туда в "отъезжие поля" Мачевариановы, к ним присоединялись Пановы, приезжал их Тёплого Стана дядя отца Петр Михайлович Филатов, выезжал на вороной красавице Элеоноре и отец, но я ещё был слишком мал, и на эти охоты с борзыми и гончими меня не брали.
   Обычно в июле приезжали к нам гостить младшие братья моей матери Василий и Николай Викторовичи Ляпуновы, приезжали молодые Филатовы, двоюродные братья отца, и тогда выезжали на Кишу в степь всеми семьями. Охота была ружейная на болотную дичь и уток, и я, хотя в то время и без ружья, неотступно следовал за Николаем Викторовичем.
   С 11-и лет у меня уже имелась своя двустволка, и я Кишу и Семеновскую степь изучил хорошо. Лет через 20 - 25, т.е. в начале 1890-х годов, тальник по Кише вырубили, по болотам прокопали канавы, болота обратили в луга, Семеновскую степь распахали... О былом обилии дичи и охоте на Кише остались одни воспоминания.
   В двух верстах от Висяги вниз по Висяжке стояла маленькая деревушка Ермоловка, бывшее имение Валерия Гавриловича Ермолова, которому прозвище было Валерий-разбойник. Про него я запомнил рассказы отца и других старших.
   Валерий Гаврилович мужчина был крупный, нрава крутого, лихой наездник и смелый охотник, причём особенно любил травить волков, которых его собаки брали лучше мачевариановских.
   Видимо, Валерий Гаврилович не отличался разборчивостью в средствах; про него рассказывали, что понравится ему у соседа, как тогда говорили, девка, а сосед продавать не соглашается, тогда Валерий учинял с псарями и доезжачими набег, и девку умыкали, а уж затем платили выкуп. Рассказывали даже, что он разбирал стену у конюшни и умыкал жеребцов-производителей, но, впрочем, по миновании надобности возвращал владельцу.
   На охоте скакал через буераки, овраги, дороги не разбирая. Под старость, когда стал грузен, выезжал на охоту не верхом, а на дрожках, запряжённых парой.
   Николай Михайлович Филатов, человек правдивый, рассказывал мне сам, когда я был уже офицером:
   - Встретились на Кише случайно Валерий с борзыми, Николай Михайлович с ружьём.
   - Николай Михайлович, у меня в этом острове волк обложен, хотите посмотреть, как травить буду?
   Однако травля вышла неудачная - волк ушёл по вине доезжачего, который не решился перемахнуть вскачь через овраг. Валерий пришёл в бешенство - арапником отстегал доезжачего и начал неистово ругаться: "Какой ты доезжачий, хуже бабы, овражка испугался, верхом перескочить не мог, да я на дрожках перемахну".
   Велел кучеру гнать вскачь во весь опор и действительно перемахнул, да только не через овраг, а прямиком в овраг, на дне которого всё смешалось в кучу - лошади, дрожки, кучер и сам Валерий. Каким чудом лошади, кучер и Валерий живы остались, Николай Михайлович говорил, что никак этого понять не может.
   Пётр Михайлович Мачеварианов, быть может из подражания, тоже временами устраивал своего рода набеги.
   До 1858 года были откупа. Липовка стояла близ границы трёх уездов - Алатырского, Ардатовского и Курмышского, верстах в сорока на запад уже начиналась иная губерния, а на север - Нижегородская. Откупщики люди разные, а по дорогам стояли их кордоны, провоза вина из одного округа в другой не пропускавшие.
   Так вот, Пётр Михайлович снаряжал псарей и доезжачих, конечно верхом. Через плечо им на ремнях вешались маленькие бочонки, и "экспедиция" с барином во главе отправлялась в округ соседнего откупщика. Закупалась водка, и затем со свистом и гаком вскачь ватага прорывалась мимо кордона. Конечно, кордонные сторожа задержать кого-либо из лихих наездников не могли, а чтобы возбудить дела, надо ведь поймать с поличным.
   Но однажды попался и Пётр Михайлович Мачеварианов, и откупщик своё наверстал. В липовском саду росла целая куртина китайских яблонь, в один из годов уродилось этих яблочек видимо-невидимо. Повар у Петра Михайловича большой искусник был и говорит раз барину: "Китайских-то яблочков уж очень много уродилось, из них ведь можно водку гнать, очень выходит вкусная. Куб у нас на кухне есть, любую квашню можно под заторный чан легко приспособить, дозвольте я сделаю".
   Пётр Михайлович и разрешил. Кто-то подсмотрел или донёс - и нагрянул откупщик с понятыми. Дорого Петру Михайловичу обошлась самогонная водка. Но это дело гражданское и кончилось деньгами, а отец с откупами едва под уголовный суд не попал.
   Кабак - не церковь! Об этом деле отец при мне рассказывал в 1907 году, когда я служил уже в чине полковника. Вот его рассказ:
   "После коронации императора Александра Второго в 1857 г. вышел я в отставку и поселился в Висяге. Тогда прошёл слух, что откупа отменены, и стали во многих сёлах разбивать кабаки. Сижу у себя, занимаюсь, вдруг во двор влетает телега, на ней Иван Засецков, один из лучших висяженских мужиков, и вбегает прямо в комнату. Глаза навыкате, нижняя челюсть отвисла, сам бледный. "Что с тобой, Иван?" - "Миколай Алексаныч, беда в Липовке, кабак разбили, наших висяженских несколько человек задержали". "Так что ж, кабак - не церковь", - говорю, и велю оседлать Золотого, чтоб ехать в Липовку. Иван моментально исчез.
   Проехал версты три, догоняю Ивана и вслед за ним телег пять висяженских, гонят вскачь в Липовку и кого встречают - орут:
   - Поворачивай назад, Миколай Алексаныч сказал - "кабак - не церковь!.."
   Прискакал я в Липовку на базарную площадь, и за мной целая ватага висяженских. Кабак разбит, валяются пьяные, а мои висяженские орут:
   - Не бойсь, братцы, ничего не будет, Миколай Алексаныч сказал - "кабак - не церковь!.."
   С базарной площади тотчас же поехал я к Петру Михайловичу и вижу - ворота и двери на запоре, ставни закрыты, сам Пётр Михайлович у входа в дом с двумя револьверами за поясом, у каждого окна через глазок в ставнях смотрит либо псарь, либо охотник с ружьём.
   - Что у вас, Пётр Михайлович, осадное положение?
   - Да как же, ведь бунт, кабак разбили, как вы ко мне добрались?
   - Кабак на самом деле разбит, человек десять перепились до бесчувствия, остальные пьяные песни горланят. Велика важность, кой-кого оштрафуют, кому розгачей влепят.
   Полиция в своём протоколе выставила меня чуть ли не зачинщиком и вожаком, и мне два года пришлось отписываться и уездному, и губернскому предводителю, и вице-губернатору, и прочим властям... Хорошо, нашлись свидетели, что я прискакал в Липовку после того, как разбили кабак, а то мне дорого бы обошёлся лозунг "кабак - не церковь".
   Эти слова мне потом лет пятнадцать припоминали".
  
   Пётр Михайлович Мачеварианов не выносил и считал проявлением крайнего к себе неуважения, если кто делал ошибку в начертании его фамилии, которую по старой орфографии писал "Мачеварiанов". Даже написание "Мачеварьянов" принималось им за обиду. Озорники этим пользовались, и много ходило по этому поводу рассказов; некоторые из них я и приведу.
   Должность исправника в николаевские времена была выборная и замещалась дворянами. Одно время исправником являлся Пётр Михайлович, а предшественником его был некий Шалимов. Кто-то и подшутил со вновь приехавшим в Ардатов помещиком Жуковым и на вопрос "Кто исправник?" ответил - "Пётр Мачеварианович Шалимов".
   Жуков и отправил письмо по адресу - "В с. Липовку, Петру Мачевариановичу Шалимову". Затем сильно удивился, когда на дворянском собрании Пётр Михайлович стал делать ему выговор:
   - Как вы мне письмо адресовали, ведь я вас не зову Иван Жукач Тараканов.
   Говорят, что дело чуть до дуэли не дошло.
   В селе Алферьеве, верстах в 25 от Липовки, проживал каждое лето уважаемый помещик Пётр Евграфович Кикин, тайный советник и, кажется, сенатор. По ошибке он как-то адресовал письмо так: "П.М. Мачеварианову в Мачевариановку" - и немедленно получил ответ: "П.Е. Тыкину в Тыкинку" !..
   Таких анекдотов про Петра Михайловича ходило множество.
   Подобно всем старым охотникам, Пётр Михайлович был умелый рассказчик. Рассказы его если и не отличались иногда правдивостью, то всегда были остроумны.
   Злые языки любили приписывать Петру Михайловичу такой рассказ:
   - Померла у меня Лебёдка, и остались после неё маленькие щенки. Призвал я старосту и велел ему раздать щенят на деревню бабам, чтоб их выкормили. Я-то думал, будут с пальца или с соски коровьим молоком кормить, а они сдуру стали щенят кормить грудью, и вышли собаки глупые-преглупые.
   После смерти Петра Михайловича его сыновья псарню ликвидировали, собак любителям распродали. Между прочим, купил нескольких борзых и двоюродный брат отца, Пётр Федорович Филатов, и у него в Михайловке ещё лет 12 велась мачевариановская порода борзых, пока в 1893-м пошла Михайловка с молотка. А перед тем Пётр Фёдорович распродал собак, одну из которых, а именно Лебёдку, приобрёл князь Васильчиков.
   Пётр Фёдорович, родной брат знаменитого профессора Нила Федоровича и отец ныне ещё более знаменитого окулиста Владимира Петровича Филатова, был также искусный врач, особенно как хирург. После продажи Михайловки он сперва практиковал в Симбирске, а затем, овдовев, стал вместо частной практики брать места врача в разных окраинных экспедициях, например в Персии на постройке шоссе из Джульфы в Тегеран, затем в Маньчжурии на постройке железной дороги. Здесь я его встретил в 1903 году на Хинганском перевале, возвращаясь из плавания на учебном судне "Океан".
   Началась японская война, Пётр Фёдорович захотел поступить врачом в армию. Запасся рекомендациями от своего брата Нила, от московских профессоров-хирургов, подобрал коллекцию своих специальных статей и явился в Мукдене или Харбине к главноуправляющему Красным Крестом, князю Васильчикову.
   Принимает его князь стоя, руки не подаёт:
   - Что вам угодно?
   - Я, ваше сиятельство, хирург, был 15 лет земским врачом, заведовал больницей, был затем в разных экспедициях и при постройке Маньчжурской железной дороги. Маньчжурию знаю, хотел бы получить службу в одном из госпиталей, имею вот рекомендации.
   - Да знаете, сколько желающих!.. Я посмотрю, подумаю, все вакансии заняты. Позвольте, однако, эти письма.
   Начал про себя читать, затем говорит:
   - Филатов, Пётр Фёдорович, да это не вы ли мне лет 15 тому назад Лебёдку продали?
   - Я.
   - Вы бы так и сказали! - схватил за обе руки, усадил в кресло, - ведь какая красавица-то была, какие от неё щенки пошли, ведь породу я до сих пор сохранил, чистых мачевариановских кровей.
   Через полчаса Пётр Фёдорович вышел от князя главным хирургом одного из самых больших полевых госпиталей.
   Описывая это в письме к моему отцу, Пётр Фёдорович хакончил так: "Вот, брат Николай, как меня Лебёдка-то через 15 лет выручила, это не чета Нилочкиной рекомендации, какая он знаменитость ни есть".
   Однако, возможно, князь рассуждал так: уж если Пётр Фёдорович меня на собаке, которую я у него заглазно купил, не надул, то значит человек честный и на него положиться можно.
  
   ***
  
   Школьные годы
  
   Мой отец воспитывался в Первом кадетском корпусе в Петербурге. Приняли его туда в 1842 году и выпустили прапорщиком в артиллерию летом 1850 г.
   Батарея, в которую он был назначен, стояла в Алешках. Отсюда недалеко до устья Днепра с их нескончаемыми плавнями.
   Батарейным командиром был старый кавказский воин, георгиевский кавалер, полковник Прокопович. Службой он офицеров летом и весною не утруждал, а заботился больше о безгрешных доходах от своей батареи. Снимал у Фальц-Фейна громадный участок степи, на котором табуном паслись батарейные кони, и, начиная с середины июня, заготовляли сено для корма зимою лошадей, овёс же заготовлялся только по книгам по справочным ценам - это и составляло "безгрешный доход" батарейного. По старинному обычаю молодые офицеры своего хозяйства не вели, а столовались у батарейного.
   Осенью предстояли смотры, и офицерам с начала августа стоило большого труда уговорить батарейного, что пора начинать учение, так как в табуне на воле кони совсем одичали.
   Отец в молодости увлекался охотой страстно. Завёл себе лодку и с присланным из Висяги егерем Евсеем Алексеевым проводил целые недели в степи, разыскивая стрепетов и стреляя в плавнях болотную дичь. Здесь он заполучил крымскую лихорадку.
   В 1852 году его батарею потребовали в Николаев, посадили на суда Черноморского флота и отправили в крейсерство вдоль Кавказского побережья. Флот часто высаживал десант, в который входила и полевая артиллерия, чтоб обстреливать непокорных горцев.
   Здесь в болотах Кавказского побережья отец вдобавок заполучил и кавказскую лихорадку.
   В том же 1852 г. отец вышел в отставку и поселился в Висяге, усердно занявшись хозяйством, чтобы спасти от "молотка" - что ему и удалось, так как в цене был хлеб, а висяженский чернозём дал редкостный урожай и в 1852-м и в 1853 гг.
   С началом Крымской войны отца вновь призвали на военную службу и определили во вторую лёгкую батарею 13-й артиллерийской бригады, на вакансию, оставшуюся свободной после Л. Н. Толстого, переведенного в иную бригаду.
   Лев Николаевич Толстой хотел уже тогда извести в батарее матерную ругань и увещевал солдат: "Ну к чему такие слова говорить, ведь ты этого не делал, что говоришь, просто, значит, бессмыслицу говоришь, ну и скажи, например, "ёлки тебе палки", "эх ты едондер пуп", "эх, ты, ерфиндер" и т.п.
   Солдаты поняли это по-своему:
   - Вот был у нас офицер, его сиятельство граф Толстой, вот уже матерщинник был, слова просто не скажет, так загибает, что и не выговоришь.
   Батарея отца стояла в то время в Вязьме. По мобилизации отца направили со своим взводом в Юзовку за ядрами и в Калугу за порохом, а затем его батарея была походным порядком направлена к южному берегу Финляндии и расположена взводами по берегам и островам между Выборгом и Биорке.
   Взвод отца располагался в Биорке, и до заключения мира в 1856 г. ему лишь один раз пришлось перестреливаться с английской канонеркой и с десантом, который она неудачно пыталась высадить.
   По заключении мира всю 13-ю бригаду отправили в Москву готовить фейерверк для предстоящей в 1857 году коронации Александра Второго, причём пороху и всякого фейерверочного снадобья отпускали в неограниченном количестве.
   Фейерверк должен был изображать извержение Везувия, и, кроме того, собранный со всей армии хор в 3000 музыкантов должен был исполнить гимн "Боже, царя храни", а вместо турецкого барабана должны были прозвучать залпы артиллерии, производимые гальванически композитором генералом Львовым, причём отпущено было по 300 выстрелов на орудие, чтобы Львов мог напрактиковаться в игре на столь своеобразном турецком барабане.
   Отец иногда рассказывал о приготовлении к фейерверку, о самом фейерверке и о полном порядке при угощении народа на Ходынском поле благодаря умелому использованию воинских частей, расставленных шпалерами, чтобы направлять движение народа и избежать давки, которая произошла в 1896 г. при коронации Николая Второго, когда погибло до 2000 человек...
  
   В 1857 году отец окончательно вышел в отставку и поступил на службу управляющим имениями Ермоловых и Родионовых в Казанской и Вятской губерниях, изредка наезжая в Висягу для проверки бурмистра, ею управляющего.
   В бывшей Вятской губернии и поныне существует уездный город Шадринск. Отец как-то объяснил мне происхождение этого названия.
   У Родионовых было в Вятской губернии 10 000 десятин векового вязового леса. Вязы в два и три обхвата, но никакого сплава не было, поэтому велось в лесу шадриковое хозяйство, теперь совершенно забытое.
   Состояло оно в том, что вековой вяз рубился, от него обрубали ветви и тонкие сучья, складывали в большой костёр и... сжигали. Получалась маленькая кучка золы. Эта зола и называлась "шадрик" и продавалась в то время в Нижнем на ярмарке по два рубля за пуд. Ствол же оставляли гнить в лесу.
   После этого не удивительно, что от вековых лесов Вятской губернии и воспоминаний не осталось. В каком ином государстве, кроме помещичье-крепостной России, могло существовать подобное хозяйство?!
  
   В марте 1861 года отец был свидетелем так называемого "Безднинского бунта", о котором он в 1901 г., то есть через 40 лет, поместил статью в "Историческом вестнике".
   До 1872 года отец не мог избавиться от крымско-кавказской лихорадки, которая и мучила его недели по три каждую весну и каждую осень, причём кавказские приёмы хины - порошком по водочной рюмке верхом в раз (около 60-и гран) - мало помогали.
   В конце января или феврале мы приехали в Тёплый. День был морозный. Отец надел поверх полушубка тулуп романовской овчины с шерстью длиною вершка в три. В прихожей сеченовского дома, к которому мы сперва подъехали, встречает отца Кастен: "дай я тебя прослушаю, - и прикладывает ухо к тулупу на груди (прослушивание и простукивание тогда только входило в медицинскую практику), - ты вот с лихорадкой шутил, вот теперь у тебя чахотка, через год или два умрёшь (отец прожил после того 40 лет). Будешь в Нижнем на ярмарке, съезди в Москву, посоветуйся с доктором NN (фамилию доктора я забыл), он тебя отправит за границу. Имей также в виду, что Велио (бывший симбирский губернатор) назначен товарищем министра внутренних дел, он тебе "кабак - не церковь" припомнит и отправит лечиться в места не столь отдалённые.
   Московский доктор посоветовал отцу переменить климат и переехать жить на юг Франции.
   Отец избрал Марсель.
   В сентябре 1872 года отец ликвидировал хозяйство, продал усадьбу висяженскому богатому кулаку Захару Григорьевичу Овчинникову, половину же земли (около 300 десятин) распродал висяженским крестьянам по две и по три десятины в одни руки с рассрочкой платежа на пять лет (Василий Иванович Соколов, управляющий Петра Михайловича Филатова, говорил, что отец не то что отдал землю даром, а ещё от себя приплатил!..), уплатил остаток долга в Опекунский совет, расплатился со всеми долгами по Висяге и со всей семьёй - т.е. отец, мать и я (Александра Викторовна переехала ещё раньше) - отправился в Марсель.
   Примерно через неделю по приезде меня отдали полупансионером в частный пансион "Pensionnat Roussel et Champsaur, cours Jullien, 14".
   По-французски я умел читать и списывать с книги, да знал с полсотни самых простых слов, выговаривая их на свой лад. Мне было тогда 9 лет.
   Не только французята, мои сверстники, но и сами учителя о Симбирске и слыхом не слыхивали. Решив, что я из Сибири, они показывали на меня пальцем и говорили: "Voila un sauvage de la Siberie", т.е. "вот дикарь из Сибири".
   В пансионе Русселя имелось три класса - приготовительный, младший и старший. Меня по возрасту поместили в младший, в котором по всем предметам обучал monsieur Jules Roy, савоец родом, лет под 60, коренастый, проворный и ловкий, который бегал, прыгал, играл в мяч не только лучше всех нас, малышей, но и лучше старших, где были юноши по 16 и 17 лет.
   Первоначальная профессия его - проводник на Монблан. Когда минуло ему 55 лет, он переменил эту профессию на учительскую и, надо отдать ему справедливость, учил нас всем предметам превосходно.
   В классе нас было более 50-и человек. Меня он сперва несколько выделил, задавая лёгкие упражнения по французскому языку, других предметов не требовал, так что к Рождеству я поднаторел во французском языке, и с января 1873 г. он подчинил меня в классе общему ранжиру. К этому времени родители сделали меня полным пансионером, так что я приходил домой по четвергам после обеда и по субботам до утра понедельника, остальное время оставался в пансионе.
  
   День пансионера распределялся так:
  
   6 часов 00 минут ...................... побудка
   6 час. 30 мин. - 6 час. 45 мин. ...... утренний завтрак (кофе с
   молоком и хлеб)
   6 " 50 " - 7 " 55 " ................... Приготовление уроков
   8 " 00 " - 11 " 00 " ................... Утренние уроки
   11 " 05 " - 12 " 55 " ................... Обед и отдых
   1 " 00 " - 2 " 25 " ..................... Приготовление уроков
   2 " 30 " - 3 " 00 " ..................... отдых
   3 " 00 " - 4 " 55 " ................... Вечерние уроки
   5 " 00 " - 5 " 30 " ................... Отдых, кофе с молоком
   5 " 30 " - 7 " 55 " ................... Приготовление уроков
   8 " 00 " - 9 " 00 " ................... Отдых и ужин
   9 " 00 " ................................ Ложиться спать
  
   В общем, пансионер занят был кругло 11 часов в день, имея свободного времени, считая обед и ужин, 4 часа.
   Приходящие были заняты с 8 часов 00 минут утра до 5 часов 00 минут вечера с перерывом в 2 часа на обед. Полупансионеры - с 8-и часов утра до 8-и вечера с перерывами на обед и на вечерний кофе.
   Необходимо ещё заметить, что утром задавались работы на вечерние классы того же дня, вечером - на следующий день.
   Главное внимание обращалось на французский язык, французскую грамматику, изучавшуюся по Noёl et Chapsal, причём для усвоения правил (около 800) служила книжка Exercices (упражнений), в которой отдельные предложения были напечатаны с ошибками. Ошибки следовало исправлять, указав номер правила, на основании которого исправление сделано.
   Подробно изучалась география Франции, требовалось знать все её 96 департаментов и 96 главных их городов - зубрёжка порядочная. Но для меня хуже всего было изучение стихотворной трагедии Расина "Atalie", причём Руа задавал отдельные сцены и в классе заставлял их отвечать наизусть, например: "Tu seras Joas et toi Atalie"* и надо было изображать диалог Жоаса с Гофолией, как в русском переводе именуется Atalie.
   Это упражнение навсегда вселило в меня отвращение к французским комедиям и трагедиям.
   Руа хорошо преподавал арифметику и упражнял в численных вычислениях, заставляя делать их быстро и верно, красиво и разборчиво писать цифры. Арифметика в его классе, т.е для мальчиков 9 - 10 лет, проходилась в объёме требований третьего класса бывших гимназий, т.е. четырёх действий над целыми и дробными числами, обычно весьма большими (восьмизначными). Кроме того, проходили так называемое тройное правило, простое и сложное (приведением к единице). Наконец, давались без доказательства правила вычисления площадей и объёмов, в том числе круга и круглых тел.
   Училище имело характер полукоммерческого, по требованию родителей желающих обучали бухгалтерии. Такие ученики, даже девяти- и десятилетние, должны были вести бухгалтерские книги - мемориал, кассовую и книгу личных счетов мифических Durand, Dupond, Chevalier и т.п., писать фигурными шрифтами - рондо и готическим.
   Бухгалтерии я не учился, но слушал задачи вроде следующих:
  Durand продал Dupond 20 штук круглых сосновых брёвен, таких-то размеров, по такой-то цене стер (куб. метр) и купил у него столько-то бочек вина по такой-то цене за бочку. Разнести эту сделку по книгам. Затем в конце каждого месяца сводился баланс, причём один ученик был условно Дюраном, другой Дюпоном и каждый вёл свою кассовую книгу и счёт своих воображаемых клиентов.
   Общая география иных стран, кроме Франции, почти не изучалась.
   Примерно через два месяца после прибытия в Марсель отец нанял в предместье Марселя, именуемом Timone (полчаса ходьбы от центра), домик - две комнаты с кухней внизу и три комнаты наверху. При домике рос фруктовый сад - пять грушевых деревьев, зимних "бере" и "дюшес", два дерева ранних груш, два персиковых дерева, два инжира, с десяток кустов винограда, примерно 70 кв. метров овощной огород и около 100 кв. метров поля под люцерну. В саду, близ дома, располагался бассейн ёмкостью 12 куб. метров с проведённой в него водой, весь сад был дренирован, и из бассейна можно было производить поливку любого места.
   Водой бассейн заполнялся примерно в течение 10-и часов из городского водопровода.
   Вскоре мы завели козу и кроликов, корма для них хватало, фрукты и большая часть овощей были свои.
   За всё плата в год составляла 500 франков, т.е. по тогдашнему курсу около 170 рублей, т.е. меньше 15-и рублей в месяц - такова была тогда дешевизна простой жизни на юге Франции.
   В сентябре 1873 года я перенес корь. Француз-доктор посоветовал для окончательного излечения уехать недели на две в Алжир и провести там начало октября. Поэтому мы и поехали с отцом в Алжир.
   Переезд продолжался чуть более суток.
   В г. Алжире мы переночевали в гостинице и с утра пошли на прогулку в горы, расположенные к югу от города. Отошли вёрст 12, позавтракали за франк или полтора в каком-то придорожном трактирчике и пошли обратно. Теперь солнце светило нам в спину. Вскоре я заметил, что жжёт шею, подложил под шляпу носовой платок и спустил его так, чтобы шея была прикрыта. Отец этой предосторожности не принял, и к вечеру у него вся шея под затылком покрылась волдырями, так что пришлось её чем-то смазать и наложить повязку. Тем не менее назавтра мы сделали прогулку вёрст на 10 к западу, а на третий день такую же к востоку.
   Затем поехали по железной дороге в Оран. И на какой-то станции, на полпути между Алжиром и Орлеанвиллем, видели, как какой-то знатный араб выезжал на охоту. Сам на великолепном арабском чистокровном скакуне, вокруг него человек двадцать охотников, доезжачих, псарей на кровных же арабских лошадях. Псари держали борзых, гончих не было, видимо, стоила охота владельцу больших денег.
   Часам к шести вечера поезд подошёл к станции Орлеанвилль, где стоял один час, чтобы пассажиры могли отобедать. Хотя ехали мы в третьем классе (иных классов отец не признавал), обедать пошли в зал 1 и 2-го классов, где накрыт был громадный стол. Дали нам закуску, суп, рыбу, мясо, торт, фрукты, кофе, по пол-литра вина и, к удивлению отца, взяли всего за двоих пять франков.
   Не возвращаясь в Алжир, из Орана мы прямо поехали в Марсель.
  
   В Алжир я попал вновь ровно через 30 лет, будучи в плавании для некоторых испытаний крейсера "Аскольд".
   Во время якорной стоянки на военном корабле свободны и располагают временем кок, поп и доктор. Пригласил я доктора Чернышёва, и мы пошли по берегу моря на запад.
   Теперь здесь пролегала прекрасная шоссированная дорога, все горы поделены на участки, застроены красивыми виллами, а прежде был полный простор - лес из рожковых деревьев с пасущимися свиньями, поедавшими рожки, кстати, составлявшие лакомство наших деревенских мальчишек.
   Верстах в пяти от города на горе, что возвышалась отвесно над морем, стоял великолепный, видимо только что построенный храм. Зашли мы посмотреть его и удивились крупной надписи под центральным куполом: "Sainte Vierge, priez Dieu pour les chretiens et les musulmans d"Afrique", т.е. "Пресвятая Дева, молите Бога за христиан и мусульман".
   Создателем храма был кардинал Lavigerie, прослуживший более 30-и лет алжирским архиепископом. У самой кромки утёса над морем находилась его могила с памятником, надпись на котором гласила:
   "Кардинал Лавижери испросил у его святейшества Папы Римского на вечные времена индульгенцию на три месяца всякому, кто на сем месте прочтёт три раза молитву господню и молитву богородице за упокоение душ моряков, погибших на море".
   - Доктор, "Аскольд" идёт отсюда в Неаполь, один из самых развратных городов в мире - посоветуйте мичманам запастись трёхмесячной индульгенцией.
   На следующий день я пригласил на прогулку мичмана Свирского. Мы пошли к востоку от города в селение Мустафа, где прежде был роскошный, превосходно содержимый ботанический сад с араукарией редкостных размеров и красоты, а также загоном, где паслись страусы.
   Сад оказался весьма запущен. Ни гигантской араукарии, ни страусов не было. Сохранилась лишь тенистая аллея бамбуков метров по 15 высотою и около 20 см толщиною у комля.
   Близ ботанического сада находился соблазнительный песчаный пляж, и хотя купальный сезон уже кончился, мы с мичманом Свирским отлично выкупались.
   Прошло ещё 22 года. Был я в заграничной командировке, и поручили мне быть главнонаблюдающим за постройкою громадных (16 000 тонн водоизмещения и 14 000 куб. метров грузоподъёмности) танкеров "Нефтесиндикат" и "Советская нефть", перепроектированных по моим указаниям. Постройка проводилась на заводе "Chantiec Navals Francais" в департаменте Calvados в Нормандии.
   Председателем правления общества был строитель этих заводов M. D., бывший воспитанник политехнической школы и затем школы морских инженеров. Он часто вспоминал, как ему приходилось изучать и отвечать на экзаменах мою теорию качки корабля на волнении: "C"etait raide" (это было трудно). Мы с ним сошлись и довольно часто беседовали не только о постройке танкеров.
   Как-то он мне говорит:
   - Еду в Польшу торговаться о заказе четырёх эскадренных миноносцев. Морской министр там теперь Свирский. Может, вы его знаете и хотите передать ему привет.
   - Свирский - мой ученик по морскому училищу и, более того, мой соплаватель на Аскольде". Вы можете его заинтересовать, спросив, где он был, что он делал в 1902 году 10 сентября (по старому стилю) в 3 часа дня, а если он забыл, то вы ему напомните.
   Позже M. D. Рассказал мне, что когда в маленьком перерыве деловых переговоров он задал Свирскому этот вопрос, то Свирский удивился и сказал, что в сентябре 1902-го он ушёл в плавание на крейсере "Аскольд".
   - "Аскольд" в это время стоял в алжирской гавани, а вы купались на пляже в Мустафе.
   - Помню, помню - с Крыловым! - и начал про меня расспрашивать.
   - Переговоры приняли как бы дружеский характер и окончились удачно, - добавил M. D. - Вы мне этим воспоминанием очень помогли. Всякому приятно вспомнить молодость, и хорошее настроение при переговорах способствует их успеху.
  
   Вернусь к Руа и его системе наказаний и поощрений.
   Уже сказано, что нас в классе было более 50 мальчиков, рассаженных по партам. Руа сидел на кафедре, что возвышалась примерно на полтора метра над партами. Кафедра стояла в углу классной комнаты по диагонали против входа в класс. Руа сверху мог видеть, что делает каждый из учеников, а его зоркий глаз горца-проводника замечал каждую мелочь.
   В числе учебных пособий имелся толковый французский словарь Bernard форматом примерно 20 х 18 см, в 600 страниц.
   Чуть он замечал, что ученик не слушает и занят чем-то, к уроку не относящимся, с поразительной меткостью летел в голову словарь и раздавалась команда:
   - Ты мне перепишешь 25 строк со страницы 100-й словаря!
   Это считалось наименьшим наказанием. Оно по мере вины повышалось до 50-и, ста, двухсот и как высшая ступень:
   - Ты мне перепишешь всю букву С из словаря, - т.е. почти 50 страниц. Переписывать следовало чисто и чётко - в свободное время. Это приучало писать быстро и разборчиво. Рекордной цифрой было 100 печатных строк в час.
   Школьный двор находился в уровень с крышами пятиэтажных домов нижней улицы, параллельной Cours Jullien. Дом против двора был сломан, и двор с северной стороны граничил с отвесным обрывом высотою около 25 метров.
   С этой стороны двор был ограждён каменной стеной, высотою около 80 см, а над нею железной решёткой примерно в полтора метра.
   За дерзость, упорное неповиновение или крупную шалость Руа иногда приходил в ярость, хватал ученика за шиворот и, держа его на весу, выбегал во двор, вскакивал на стенку и, держа ученика над обрывом за решёткой, орал страшным голосом:
   - Я в каторгу пойду, но брошу мерзавца в пропасть!..
   Ученик при этом визжал, как недорезанный поросёнок, и, получив ещё в назидание пару добрых оплеух, рад был возвратиться в класс, а не слететь в пропасть.
   За хорошие ответы выдавались именные боны на пять и десять зачётов (exemptions), которыми можно было откупаться от писания строк, считая каждый зачёт за пять строк.
   В Марселе отец познакомился с нашим консулом Рейснером, вскоре сошлись и семьями.
   В 1873 году в России объявили о введении всеобщей воинской повинности с 1874 г.
   На юге России, по большей части в Мелитопольском уезде, проживали менониты* (около 30 000 семей). Их религия запрещала им служить в войсках, и они ещё при Екатерине, основываясь на её манифесте о свободе от воинской службы, переселились в Россию - а тут указ Александра Второго о введении всеобщей воинской повинности!..
   Тогда менониты решили переселиться в Аргентину. А так как Марсель поддерживал постоянные пароходные рейсы с Аргентиной, то они и послали ходоков в Марсель на разведку. Рейснер ласково их принял в консульстве и обещал всяческое содействие.
   Переселение 30 000 семейств было громадное дело. Рейснер обратился к моему отцу, вместе они привлекли французского коммерсанта Корбе и сообща основали франко-русскую контору под фирмой:
   о
   Kriloff, Corbet et C
  
   Отец на несколько недель съездил в Россию, чтобы переговорить с менонитскими старостами и вообще оформить это дело с русскими властями. Затем он должен был ехать в Аргентину, осмотреть отводимые земли, а когда начнётся переселение, то совсем туда переехать и поселиться там.
   Но вскоре вся затея рухнула - вмешался Бисмарк.
   Он сделал представление Александру Второму, что ему не пристало отменять права, навеки дарованные его бабкой, и решилось, что вместо службы в войсках менониты будут служить в лесной страже, а в воинских частях не в строю, а санитарами.
   Великое переселение не состоялось, но франко-русская контора просуществовала ещё года три, просто как импортное и экспортное торговое дело.
   Весною 1874 г. для ведения этого дела мы переселились в Таганрог, затем в середине августа в Севастополь.
   За лето Александра Викторовна подготовила меня к экзамену по русскому языку, так как я не знал русских терминов и русских требований, в особенности грамматических, и не знал "Тараса Бульбу", которого следовало знать почти наизусть и уметь рассказывать своими словами любой эпизод. Экзамен я сдал очень хорошо и меня приняли во второй класс Севастопольского "уездного училища с прогимназическими классами".
   Севастопольское уездное училище с прогимназическими классами отличалось от прочих тем, что желающие обучались латинскому и немецкому языкам. Латинскому я начал учиться ещё в Марселе и там уже прошёл склонения и спряжения правильных глаголов, так что латынь в Севастополе меня не затрудняла.
   В Севастопольском училище учителем немецкого языка был немец-колонист, приходивший на урок в свёрнутом одеяле, служившем ему вместо пледа. Так как он уверял, что у него болят зубы, для лечения зубов из его кармана всегда торчал полуштоф водки, к которому он частенько прикладывался - хлебнёт, прополощет рот и, само собой разумеется, не выплюнет, а проглотит. Больших познаний мы от него не приобрели.
   Русскому языку учил сам директор П. Мокиевский, получивший с нового 1875 г. повышение и переехавший в Одессу. Вместо него директором назначили учителя географии и арифметики Зелинского, русскому же нас обучал теперь учитель латинского языка Понаиотов.
   Мокиевский был отличный учитель, и я у него быстро научился русской грамоте. Зелинский и Понаиотов оказались учителями неважными, задавали по учебнику "от сих до сих", но не требовали зубрёжки наизусть и даже поощряли ответ "своими словами".
   Протоиерей, настоятель собора, учил нас закону божию по катехизису Филарета, старого издания, в котором к тексту "властем придержащим повинуйтесь и покоряйтесь" при перечислении властей, которым надлежит покоряться, значилось: "крепостные своим помещикам и господам"! Крепостное право отменили ещё в 1861-м, но в севастопольской лавке нового издания катехизиса не было, и мы смущали попа вопросом, как это "вера" была изменена царским указом. Обычно следовал ответ: "Стань до конца урока в угол на колени, учи как напечатано, а кто ещё будет спрашивать, тому уши надеру".
   Кроме закона божия, отец диакон того же собора обучал имевших голос церковному пению, для чего приходил в класс со скрипкой, к которой прилагался кизилового дерева самодельный смычок - толщиною более полудюйма - служивший при обучении "учебным пособием", частенько ходившим по спинам и плечам певчих.
   Выбор в певчие производился по пробе голосов - диакон тянул смычком ноту и, обращаясь к каждому по очереди, требовал: "подтягивай". Дошла очередь и до меня - я такое затянул, что диакон заорал: "Да ты хуже козла, пошёл вон!", и к обучению церковному пению был я признан непригодным.
   Во втором классе училось около 20-и человек, большею частью малышей 11-12 лет, но было и несколько "великовозрастных", 16 - 18 лет. Они, конечно, командовали нами, малышами, а подчас и издевались.
   После французской муштры мне здесь учиться можно было шутя. Вскоре я стал считаться первым учеником и снискал благорасположение великовозрастных тем, что приходил в училище минут за 20 до начала уроков и рассказывал заданное предпочитавшим учиться "со слов", а не по книжке. Так состоялись первые опыты моей, впоследствии столь долгой преподавательской деятельности.
   Севастополь в ту пору был наполовину в развалинах, и для мальчишеских игр приволье было полное.
   Железную дорогу на Харьков ещё не достроили, три раза в неделю приходила почта и газеты из Одессы на пароходах Русского общества пароходства и торговли, а все местные новости мы в училище узнавали раньше всех. Как сейчас помню занесённый кем-то слух, которому верила большая часть жителей, что в Симферополе родился антихрист - его родила еврейка от ручного ястреба.
   В Севастополе жило ещё много стариков, отставных адмиралов, участников крымской войны, со многими из них отец познакомился в местном клубе и общественной библиотеке. Иногда эти старики заходили к нам - интересно было слушать их рассказы о знаменитой одиннадцатимесячной осаде.
   Летом 1875 г. отец для продолжения экспортно-импортного дела переехал сперва в Либаву, а через две недели в Ригу.
   В Риге, в августе 1875 г., хоть я по-немецки не знал почти ни слова, меня отдали полным пансионером в частное трёхклассное немецкое училище для того, чтобы скорее немецкому научился.
   Отец часто выражал мнение, что иностранному языку надо обучать в детском возрасте, подобно тому как щенка учат плавать: "Берут за шиворот и кидают в пруд... Выплывет - научится плавать, потонет - никогда не научится".
   Метод сей применили ко мне в Марселе, и я через полтора года владел французским книжным и разговорным языком лучше русского, писал безошибочно, все 800 правил грамматики знал наизусть и при упражнениях выставлял их номера, не заглядывая в книгу.
   Отец часто говаривал: "Из всего, что в детстве учишь, всё потом забудешь, кроме того, с чем будешь дело иметь, и кроме языков, которым только в детстве и можно научиться на всю жизнь. Взрослым можешь выучиться читать и писать, а язык, хоть он и без костей, не переломаешь и говорить всё будешь с нижегородским выговором, а в жизни знание иностранных языков есть первое дело".
   Справедливость этих слов я ценил в течение всей своей жизни.
  
   Немецкому языку нас учил сам хозяин, вюртембергский уроженец, герр Густав Юнкер, и хотя линейка и камышевая палка, которой пыль из платья выколачивают, служили "учебными пособиями", но учил нас толково, понятно, ясно и по-своему.
  Камышевую палку он применял или за упорную лень, или за дерзость преподавателю, или за крупную шалость. Вызывал перед классом к доске и приговаривал: "Я тебе шкуру-то выколочу" - и выколачивал.
   К Рождеству я уже довольно свободно говорил по-немецки, был переведен в старший класс и вскоре стал первым учеником (primus).
   В январе 1877-го поступил я в "квинту" немецкой классической гимназии в Риге, что соответствовало третьему классу русских классических гимназий.
   В классе нас было 63 человека. Главными предметами были латынь (грамматика Кюнера) и чтение Корнелия Непота. Греческий начинался с азбуки; немецкий - грамматика и зубрёжка стихов. Русский язык преподавался по истории Иловайского и по какой-то грамматике на немецком языке как язык иностранный. Затем шли общие предметы - арифметика, начатки алгебры, геометрия.
   Латыни обучал нас превосходный преподаватель герр Котковиц. Устно спрашивал он весьма редко, а каждый день задавал на дом строк 15 из Корнелия Непота и строк десять перевести с немецкого на латинский - этот перевод назывался exercicium. Кроме того, бывали extemporale, т.е. письменные переводы с немецкого на латинский во время урока в классе.
   Заметил он перед пасхой, что по принятой ставке баллов за ошибки экзерциции у меня всегда были на "три", а экстемпорале - на 4 ½, а по временам и на 5. Вызвал меня к доске, продиктовал немецкую фразу, тотчас же я её перевёл без ошибки. Вторую потруднее - тоже. Третью, ещё труднее - тоже без ошибки. Котковиц тогда сообразил, в чём штука:
   - Вижу, ты лентяй. Экстемпорале, на которое у тебя времени 45 минут, пишешь внимательно и вдумчиво, поэтому без ошибок, а экзерциции ты пишешь дома с маху в десять минут, только чтоб отделаться. Для таких лентяев у меня двойная такса, буду тебе за каждую ошибку сбавлять по целому баллу, а не по полбаллу.
   Для вокабул из Корнелия Непота у меня заключён был с одним немчиком "меновой торг": я ему отмечал нужные мне вокабулы в Корнелии Непоте, а он мне в Иловайском. Эти вокабулы я писал в несколько минут без словаря, а немчик был "второгодник", у него имелись готовые вокабулы из Корнелия. Хотя герр Котковиц в своей таксе был вполне прав, но я усмотрел в ней утеснительство.
   В апреле 1877-го началась турецкая война. Подвиг лейтенантов Дубасова и Шестакова заставил всех мальчишек мечтать о морской службе. Попалась мне на глаза программа приёмных экзаменов в приготовительные классы Морского училища. Я заявил отцу: "Ты сам любишь море, не хочу зубрить никому не нужные латынь и греческий, отдай меня в Морское училище". Отец согласился. Осенью поступил я в приготовительный пансион лейтенанта Д.В. Перского и в сентябре 1878 г. был принят в младший приготовительный класс Морского училища, выдержав экзамен с небывало высокими баллами со времени основания этих классов.
   Вакансий было 40, экзамены выдержало 43, экзаменовалось 240. Были приняты по распоряжению генерал-адмирала Константина Николаевича все выдержавшие и ещё сверх комплекта двое или трое невыдержавших, сыновей заслуженных адмиралов.
   Морское училище, ранее именовавшееся Морской корпус, было своеобразное учебное заведение. Все на полном казённом содержании, безо всякой платы, и жили в самОм училище. В отпуск увольняли (по субботам после полудня до 9 часов вечера воскресенья) тех, у кого в Петербурге имелись родители. Классов было: два приготовительных, один общий и три специальных, так что, поступив в младший приготовительный класс, я пробыл в Морском училище с 9 сентября 1878 г. по 1 октября 1884-го, когда, после окончания курса и по сдаче экзаменов по теоретическим предметам и практического экзамена после плавания, я был произведен в мичманы флота с назначением в 8-й флотский экипаж, расположенный в Петербурге в Крюковских казармах.
   Летом воспитанники общего и специального классов отправлялись в плавание по Финскому заливу и Балтийскому морю, иногда до Копенгагена, на судах учебного отряда Морского училища.
   Морское училище имело славу строгого учебного заведения, поэтому, начиная с младшего класса, в него попадали с большим ученическим стажем - так, например, для меня это было шестое учебное заведение, в котором я обучался.
   Рекордом обладали Ростислав Вальронд и Лев Владимиров, для которых Морское училище было двенадцатым учебным заведением и последним прибежищем, после того как их исключили из шести учебных заведений с такими пометками в аттестатах о поведении, что, кроме Морского училища, для поступления в которое никаких аттестатов не требовалось, их и близко не подпускали ни к каким учебным заведениям. Но именно из таких юношей, в которых не угас огонь самостоятельности, и выходили впоследствии отличные моряки.
   В 1879 г. я учился в младшем отделении 5-й роты Морского училища, которая в плавание не ходила, и мы поехали в Алатырь.
  Доехали по железной дороге до Нижнего, здесь отец купил пару лошадей вместе со всей сбруей и телегой, кибитку, которую мы сами приспособили к телеге, и поехали "горой" в Алатырь.
   Первая остановка - Костово, следующая - Мурашкино. Отец заметил, что наш коренник слаб. Не доезжая десяток вёрст до Мурашкина, видим - пасётся табун лошадей и тут же табор цыган. Подозвал отец цыгана, выбрал лошадь: давай меняться.
   Впрягли цыганскую лошадь, а наша пошла за телегой в поводу, и стал отец с цыганом торговаться. Цыган выхваляет статьи своей лошади, отец молчит. Наконец, цыган спрыгивает с облучка, идёт за своей лошадью между оглоблями:
   - Гляди, мошна-то какая.
   - На что она мне, мне в ней не деньги носить.
   Цыган был сражён, согласился на прибавку 10 рублей, взял нашу лошадь, а мы на "цыгане" поехали дальше. Остановились ночевать у кузнеца, чтоб утром подковать и ехать дальше. Только кузнец окончил ковку и мы с отцом запрягли лошадей, прискакал цыган и обратился к отцу на цыганском языке.
   - Я цыганского языка не знаю, - ответил отец.
   - Как не знаешь, ты же из цыган, твоя лошадь совсем плохая!..
   - Я тебе ничего не говорил, чего ты смотрел; чем своего мерина-то расхваливать, ты бы лучше моего смотрел. Ну, так и быть: нА пятишницу, другой раз менять будешь, смотри в оба.
   На этой паре мы объездили всех многочисленных родственников, затем лошадей и телегу отец продал, купил лодку, на которой мы сплавились до Козловки. Здесь лодку отец продал, и мы на лошадях доехали до Васильсурска, отсюда пароходом до Нижнего и по железной дороге вернулись в Петербург.
   На следующий год отец поступил совершенно так же. Это была не прихоть, а его опыт подсказывал ему, что в рабочую пору лошадей в деревне не найти, поэтому, чтобы посетить всех родных, надо было иметь своих лошадей, а телега и кибитка покупались потому, что крытый тарантас, а тем паче коляска, были не по карману, да и требовали бы тройку, а не пару.
  
   Ротные командиры и отделенные начальники говорили всем воспитанникам "вы" и были безукоризненно вежливы, не употребляя при строевых учениях никаких ругательных слов.
   Отряд Морского училища состоял в моё время из деревянных корветов: паровых "Аскольд", "Варяг" и чисто парусных "Боярин" и "Гиляк". Все корветы (кроме "Гиляка") несли полное фрегатское вооружение, т.е. все три мачты были с реями. Вооружение же "Гиляка" было корветское, т.е. на бизань-мачте располагались лишь косые паруса - бизань и топсель.
   На "Гиляке" мы расписывались по реям вперемежку с матросами, на остальных судах - отдельно по реям бизань-мачты. Главное внимание обращалось на парусные учения, на управление шлюпками, отчасти на управление кораблём, так как воспитанники ставились на руль, но не в качестве старшины, а подручного.
   Кроме перечисленных судов в состав отряда входили яхта "Забава" и тендеры - "Кадет", "Горлица" и "Малютка", на которые по очереди назначалось по половине отделения.
   На старых парусных судах процветала "словесность" старших офицеров, боцманов и вахтенных начальников. Училищные офицеры - столь вежливые и корректные в стенах корпуса, ступив на палубу корабля, беспрестанно подкрепляли, стоя на вахте, всякую команду каким-нибудь затейливым ругательством "в третьем лице", и хотя это официально воспрещалось, но унаследованный со времён Петра обычай был сильнее всяких приказов.
   Училищные правила частенько нарушались, но свято соблюдались требования Морского устава, и считалось позорным нарушить какую-либо статью его.
   На "Аскольде" плавали выпускные гардемарины, на "Варяге" - воспитанники среднего специального класса, и, начиная с нашего выпуска, к "Варягу" приписывалась баржа. Этой баржей командовал преподаватель астрономии, навигации и морской съёмки капитан 2-го ранга А.О. Пиленко, помощником его был Ю.М. Шокальский. Баржа стояла на якоре близ острова Германшер на рейде Твермине; мы проводили на ней шесть недель и занимались береговыми астрономическими наблюдениями, ведением хронометрического журнала, мензульной съёмкой берега, островов и промером. Эти занятия исполнялись с большим прилежанием, вполне ревностно и были весьма полезны, благодаря преподавательской опытности А.О. Пиленко, и особенно Ю.М. Шокальского, который искусство в производстве наблюдений и вычислений, усвоенное им в Морской академии от профессора Н.Я. Цингера, в доступной форме, "показом", передавал нам.
  
   ***
  
   Последние годы в Морском училище
  
   Шторм в Аренсбурге. Салют гранатами
  
  В 1882-м году наш выпуск плавал на корвете "Боярин", "Гиляк" оставался в Твермине. В начале августа отряд пришёл на аренсбургский рейд и стал на якорь.
   Этот рейд открыт с юга, дно - песок, суда становятся на якорь на восьмисаженной глубине в семи милях от берега. Не помню, какого числа, во время этой стоянки поднялся шторм с юга. На "Боярине" баркас и полубаркас были на бакштове, их поспели поднятьна ростры. На "Варяге" смогли только снять дневальных, а баркас и паровой катер оборвало и унесло. То же произошло и на "Аскольде".
   "Боярин" стоял на трёх якорях, канаты становых якорей были вытравлены целиком до жвака-галсов, канат запасного якоря вытравили до 80-и сажен. Спущены были не только брам-реи и брам-стеньги, но и марса-реи и нижние реи положены на планшир, и лишь тогда корвет прекратило дрейфовать.
   "Варяг" и "Аскольд" стояли на четырёх якорях, развели пары и работали полным ходом своих машин, чтоб их не дрейфовало.
   К утру стихло, и после полудня, по сигналу адмирала, старшему офицеру "Боярина", капитану 2-го ранга К.И. Ермолаеву было приказано снарядить баркас постоянной командой и полубаркас - воспитанниками, разыскать выкинутые на берег гребные суда. Все эти суда вскоре обнаружили. Они, залитые водой, стояли на мели.
   Надо было снять их с мели. Все поскакали в воду. Ермолаев не стал распоряжаться из баркаса, а, переложив портсигар и спички в фуражку, тоже прыгнул в воду во всей одежде и, покуривая сигару, давал свои приказания. Вода холодная, нам по 17 - 19 лет. Константину Ивановичу - 45 лет. Мы все поняли, что он даёт нам практический урок того, как должен офицер подавать своим подчинённым пример в трудном случае.
   Прежде всего сняли с мели паровой катер, на нём тотчас же развели пары, вскоре сняли баркас и остальные суда, прибуксировали всю флотилию к "Варягу". Тогда на адмиральском корабле подняли сигнал "Боярину": "Адмирал изъявляет своё особенное удовольствие".
   Кают-компания на "Боярине" образовалась весёлая. Ермолаев любил выпить, и чуть не до полуночи в кают-компании раздавались тосты, чтобы "отогреть" старшего офицера и не дать ему простудиться.
   В конце августа отряд пришёл на Транзундский рейд и был присоединён к практической эскадре для манёвров, после которых предстоял царский смотр Александра III.
   Наша артель - полуотделение - была в это время на яхте "Забава", которая стояла на якоре примерно в пяти кабельтовых от отряда Морского училища на траверзе "Варяга", державшего брейд-вымпел начальника отряда, капитана 1-го ранга Владимира Николаевича Брылкина.
   В то время по артиллерийской тревоге полагалось заряжать орудие снарядом, а вместо заряда вкладывать болванку, т.е. положенное в картуз деревянное полено, обточенное по форме и по размерам как пороховой заряд.
   После смотра эскадры царь Александр III в сопровождении адмиралов и свиты прибыл на "Варяг" и велел сперва поставить паруса, затем закрепить их и пробить боевую тревогу. Едва команда поспела разбежаться по орудиям и зарядить орудия, как полагалось, болванкой и снарядом, как царь поблагодарил, сел на катер и отвалил от борта. Следовало произвести салют в 31 выстрел с промежутками по 10 секунд между выстрелами. Артиллерийский офицер Опаровский командует левому борту: "первая" - осечка; тотчас же - "вторая" - и по рейду понеслась граната, рикошетируя по воде!..
   Перед командой "третья", уже для правого борта, один из воспитанников заметил, что комендор вынул болванку, заменил её снарядом, но, торопясь, забыл вынуть снаряд, и опять был бы произведен не холостой, а боевой выстрел! Он едва успел остановить комендора, разрядил орудие и вновь зарядил холостым.
   Этот снаряд полетел бы над царским катером в сторону царской яхты!..
   Скандал был слишком велик, чтоб его скрыть. Было наряжено следствие. Опаровский посажен под арест на неделю в каюту с "приставлением часового". Брылкин не был произведен в контр-адмиралы, на что имел право, а в генерал-майоры с назначением комендантом Кронштадтской крепости.
  
   ***
  
   Выпускные экзамены. Зыбин. Верховский
  
  В сентябре 1883 года я перешёл в старший специальный класс. В числе предметов значилась "девиация компасов", считавшаяся особенно трудной. Заинтересовавшись этим предметом, я (так как в руководстве Зыбина он был изложен недостаточно ясно) купил французское руководство и за пару дней изучил его, а в течение года изучил главнейшие статьи И.П. де Колонга.
   Весною мой отделенный начальник Яков Иванович Павлинов представил меня И.П. де Колонгу, который для пробы задал несколько задач по математике и назначил день, когда ему представить решения. Задачи я решил, после чего И.П. де Колонг ещё несколько раз призывал меня в Морскую академию, после лекций давал задачи по математике и оттиски своих статей по девиации. Эти статьи я хорошо изучил и усвоил теорию и описание новейших его приборов и способов уничтожения девиации.
   На выпускном экзамене главным экзаменатором по девиации был Н.Н. Зыбин. Мне достался вопрос об уничтожении полукруговой девиации по способу Эри.
   Изложил я вопрос так, как это сделано в одной из статей Колонга, а не так, как в учебнике Зыбина, который меня прервал словами:
   - Сотрите, у вас неверно, переходите к следующему вопросу.
   - Позвольте вам доложить, господин капитан 1-го ранга, и доказать, что у меня верно, сделав более крупный чертёж.
   - Делайте, неверное останется неверным.
   Стал я чертить и одновременно объяснять чертёж, заняв более четверти громадной доски. Не успел я закончить чертёж, как Зыбин меня перебивает:
   - Извините, у вас всё верно, я ошибся. Довольно, я вижу, что вы отлично знаете предмет. Благодарю вас! - и без совещания с остальными экзаменаторами поставил 12.
   Понятно, что и остальные экзаменаторы поставили тот же балл.
   На экзамене было много воспитанников, слушавших ответ, и пощла по всему училищу легенда - Крылов на экзамене по девиации самого Зыбина срезал!..
  
   Лето мы плавали на корвете "Аскольд". В число вахтенных начальников был назначен лейтенант Н.П. Азбелев, окончивший Морскую и Артиллерийскую академии. В плавании он занимался с нами навигацией и мореходной астрономией.
   Кроме обязательных дневных наблюдений, я практиковался ещё в ночных наблюдениях, пользуясь луной и планетами, и, кроме того, сделал ещё ряд работ вне программы - например, определение эксцентриситета секстанта по наблюдениям видимых расстояний между звёздами, для чего вывел все нужные формулы и приложил их к численному примеру.
   По девиации компаса я также вывел формулы для определения в абсолютной мере направляющего момента картушки и моментов трения и сопротивления воздуха. Азбелев говорил, что таких работ не делали даже в Морской академии.
   В середине сентября была назначена под председательством вице-адмирала В.П. Шмидта комиссия для производства практического экзамена. В комиссии был и начальник офицерского минного класса капитан 1-го ранга Владимир Павлович Верховский. Он, можно сказать, свёл на нет всех прочих членов комиссии, и сам экзаменовал по всем предметам. Между прочим, задал он мне следующее: "Ступайте на ют и опишите вооружение бугшприта "Аскольда".
   Одно время я работал на бугшприте и знал до мелких подробностей проводку всех снастей.
   И я представил Верховскому требуемое описание.
   - Это неверно.
   - Позвольте вам доложить, господин капитан 1-го ранга, что эта проводка сделана не по штату, но вы изволили приказать описать снасти бугшприта именно на "Аскольде", а не ту проводку, как полагается по штату.
   - Пойдёмте на бак.
   Сам влез на нок бугшприта, осмотрел всё подробно, затем говорит:
   - Вы правы, здесь не по штату.
   Затем Азбелев рассказал мне, что при заключительном заседании комиссии он показал мои работы как программные, так и внепрограммные, после чего Верховский рассказал, как было дело с бугшпритом. Комиссия постановила присудить мне высшее отличие - повысить по списку на пять человек, причём на этом особенно настаивал Верховский. Но я и без того был первым! После конференции ко мне подошёл Верховский и предложил поступить безо всякого экзамена в минный класс, но я ему доложил, что обещал И.П. де Колонгу работать под его начальством по девиации компасов, что Колонг хлопочет о причислении меня к компасной части Главного гидрографического управления.
   Впоследствии я не раз имел дело с Верховским, и он особенно ценил то, что я ему не поддакивал, а всегда говорил правду и не раз оспаривал его мнение, когда находил, что оно неправильно. Он всегда терпеливо выслушивал, подробно вникал в сущность дела и когда убеждался, что я прав, признавался в этом и благодарил.
   Но он не терпел неправды, не выносил желания его обмануть или поддакивать ему. Он впадал тогда в бешенство, становился резок и груб, а на этом основано многое, что ему ставолось в упрёк.
  
   ***
  
   После учения
  
   Работы по девиации компаса
  
  Приказом от 1 октября 1884 года я был произведен в мичманы с награждением премией имени генерал-штаб-доктора Менде и с занесением моей фамилии на мраморную доску.
   Зачислили меня в 8-й флотский экипаж. Раза два отстоял в карауле, раза три был на фронтовом учении, а затем причислен был к компасной части Главного гидрографического управления.
   Явился по начальству, а на следующий день, по приказанию де Колонга, пришёл в компасную мастерскую, которая помещалась тогда в Главном адмиралтействе. Колонг отлично и ясно излагал свои печатные статьи, но совершенно не умел изъяснять устно, входил в излишние подробности, которые не уясняли, а лишь затемняли дело, по пословице - за деревьями лесу не видно.
   Колонг подвёл меня к стоящему посередине мастерской на поворотной платформе главному компасу его системы и начал длинное объяснение. Сперва я даже не мог уловить, что ему надо было, пока он не сказал, что я должен буду произвести необходимые наблюдения, затем вычислить на основании их деления вертикальных сил для нового дефлектора, произвести заново наблюдения и перевычислить деления горизонтальных сил.
   - Читаете ль вы по-латыни?
   - Учился в классической гимназии и мы читали Корнелия Непота.
   Вот и отлично, - и подаёт мне старинного издания брошюру Гаусса "Intensitas vis magneticae terrestris ad mensuram absolutam revocata"* . - Изучите эту статью самым основательным образом, сделайте для неё конспект на русском языке и покажите мне. Если вы что-нибудь не поймёте, приходите ко мне на квартиру после 6-и часов вечера, я вам объясню, что надо, и, кроме того, каждый день показывайте мне здесь, в компасной части, результаты произведенных вами наблюдений, их предварительную обработку.
  
  Сноска внизу страницы :
  * "Напряжение земной магнитной силы, приведенное к абсолютной мере"
  
   Вот тут-то я и вспомнил герра Котковица и его тариф, и требовательность, и увидал, что и латынь полезна. Недаром у Кузьмы Пруткова сказано: "и теребентин кому-то полезен". И много раз в течение моей жизни и научной деятельности мне с пользою служила латынь. Конечно, я не мог читать ни Цицерона, ни Ювенала, но все они отлично переведены на французский язык. Зато я свободно разбирался в элементарно простой латыни Эйлера, несколько труднее в превосходной латыни Ньютона и ещё труднее в чисто классической латыни Гаусса и Якоби.
   Как бы там ни было, "Intensitas" я изучил самым основательным образом, показал конспект Колонгу, он меня как бы в разговоре основательно проэкзаменовал.
   Я увидал, что сущность всего, что мне предстояло делать, изложена у Гаусса, и работа, заданная Колонгом, пошла сама собою. Относящиеся к этой работе вычисления он велел делать с ним "в четыре руки", т.е. дал схемы, графлёную бумагу и велел мне делать вычисления у себя на дому, а сам делал у себя, затем вычисления сверялись. Если обнаруживалась разница хотя бы в последнем (пятом) знаке логарифмов, то соответствующие числа перевычислялись заново, и он рассыпался в благодарностях, когда оказывалось (это иногда бывало), что надо исправить его результат.
   Работа эта под заглавием "Вычисление делений сил дефлектора компаса" была затем напечатана в "Записках по гидрографии", Љ 1. Это была моя первая печатная работа*.
  
  Сноска внизу страницы :
  *На самом деле, до этой серьёзной научной работы (напечатанной во 2-м выпуске "Записок" за 1887 г.) у Крылова появлялись и другие - быть может, им А.Н. придавал меньшее значение:
  "О расположении стрелок в катушке компаса" ("Морской сборник", 1886, т.214, Љ 5, с. 64 - 81), и ещё пять статей (см. "Список трудов А.Н. Крылова" в книге "С.Я. Штрайх. Академик Алексей Николаевич Крылов, очерк жизни и деятельности").
  
   В январе 1885 года к компасной части прикомандировали ряд офицеров, желающих изучить способы уничтожения девиации компаса, разработанные де Колонгом, и применение его нового дефлектора, картушки с качающимися стрелками барона Штемпеля, новых образцов девиационных приборов.
   Хотя все эти офицеры были много старше меня, но Колонг поручил мне руководить их занятиями, на практике показывать обращение с приборами и разъяснять встречающиеся затруднения. Занятия проходили ежедневно с 9-и утра. В это время В.П. Верховский был уже в чине контр-адмирала и только что получил назначение на пост помощника начальника штаба.
   Компасная часть помещалась тогда под штабом в нижней компасной мастерской, из которой станки были вынесены и вместо них поставлены поворотные платформы с установленными на них главными компасами, снабжёнными девиационными приборами разных образцов. Перед началом занятий меня вызвали в Главный морской штаб к Верховскому, который приказал мне доложить ему программу предполагаемых занятий, их цель и значение и ежедневно утром докладывать список офицеров, участвующих в этот день в занятиях, так как число офицеров превышало число платформ и соблюдалась очередь.
   Как-то я доложил Верховскому список. Он его просмотрел и сказал, что придёт сам в компасную часть, и ушёл в свой кабинет, оставив меня в общей приёмной. Я пошёл в компасную часть предупредить занимающихся, что придёт адмирал. Вдруг слышу, за мной кто-то бежит и окликает:
   - Мичман Крылов, мичман Крылов, куда вы идёте, не дождавшись моих распоряжений?
   - Ваше превосходительство изволили сказать, что пожалуете в компасную часть; я хотел предупредить об этом офицеров.
   - Не надо никаких предупреждений, я хочу видеть, что они делают, идите за мной.
   Оказалось, что все на местах и заняты своим делом. Верховский расспросил каждого о предложенном ему задании, приказал показать ему, как производится измерении сил дефлектором и пр. Остался доволен, поблагодарил и ушёл к себе в штаб.
   Тогда же был прикомандирован к Главному гидрографическому управлению окончивший Морскую академию мичман Н.С. Сергеев. Ему предоставили право представить диссертацию и получить годичную командировку с научной целью за границу. Сергеев избрал тему "О расположении стрелок в картушке компаса". Колонг поручил мне оказывать содействие Сергееву в его работе.
   Этот вопрос был ещё в 60-х годах рассмотрен основателями теории девиации компаса Ар. Смитом и Дж. Эвансом, но их решение являлось лишь первым приближением и могло быть уточнено. Я занялся этим вопросом, изучил статью Смита и Эванса, по указанию Колонга изучил статью Гаусса "О силах, действующих обратно пропорционально квадратам расстояний" и книгу Лежен Дирихле под таким же заглавием и на основании этих источников составил общие уравнения, которыми решается поставленный вопрос.
   Сообщил всё это Сергееву, но он решил диссертации не представлять, а идти в заграничное плавание. Я представил свою работу И.П. де Колонгу, он её одобрил и рекомендовал "Морскому сборнику" принять её для напечатания.
   На лето 1885 г. уходили во внутреннее плавание 20 миноносок. Почему-то они снабжены были шлюпочными компасами шведского Общества, устанавливаемыми на маленьком деревянном кронштейне, прикреплённом к боевой рубке миноноски. На эту рубку они и показывавли при всяком курсе! Так что девиация их доходила до 180-и градусов.
   Миноноски стояли в Гребном порту. Канал, ведущий в этот порт, был удобен для работы по уничтожению девиации. Так как дефлектора для этих компасов не имелось, то единственным применимым методом был метод Эри, причём сперва, прикрепляя к рубке добавочный магнит, надо было довести девиацию примерно до 45-и градусов. Колонг на эти работы брал меня с собой и поручал самостоятельно уничтожать девиацию на одном миноносце, а он делал то же самое на другом. Я не добивался щепетильной точности, а лишь практически необходимой, поэтому, пока де Колонг производил точное уничтожение девиации на избранном им миноносце, я поспевал это сделать на двух.
   И.П. де Колонг также брал меня с собой для уничтожения девиации на больших судах, причём применял свою знаменитую задачу об определении коэффициентов девиации по девиациям и силам, измеренным на трёх курсах. Задача эта и её графическое и аналитическое решение изложены в моей статье "Основания теории девиации компаса", изданной Академией наук в 1940 г.
   Работая под руководством Колонга, я не только усвоил теорию девиации компаса и практику её уничтожения, но усвоил и практические приёмы производства численных вычислений, как-то:
  - расположение их по столбцам, складывание двух рядом стоящих логарифмов от левой руки к правой, выписывая сумму сразу, а не цифру за цифрой, пользование клочком бумаги, на котором вписывается логарифм, который надо придавать к ряду иных, и пр., чему научаешься при "показе", а не при "рассказе", как во всяком практическом деле.
   Весною 1885-го меня перевели в 4-й флотский экипаж, расположенный в Кронштадте. Осенью я поступил на краткие курсы минного дела, которые нам читали Э.Н. Щенснович и И.Ф. Бострем. Эти курсы я окончил в декабре того же года.
  
   ***
  
  
   Служба в эмеритальной кассе Морского ведомства
  
   И.П. де Колонг с 1865 года вёл вычислительную работу по проверке средств и обязательств эмеритальной кассы Морского ведомства, основанной в 1856 г. после Крымской войны и начавшей выдачу пенсий с 1859 года.
   В 1885 году был введён так называемый закон о морском цензе, и последовало непредвиденное при расчёте кассы массовое увольнение офицеров и притом в высоких чинах.
   Была образована комиссия по перевычислению кассы. Все вычисления должны были производиться по указаниям и под руководством И.П. де Колонга. Тогда в декабре 1885 года он предложил мне войти в состав этой комиссии, и вести с ним вычисления во вторую руку, так как он привык к моей работе.
   Меня назначили в эмеритальную кассу 1 января 1886 г. с окладом 125 рублей в месяц - вместо мичманских 57 рублей. Заведующим кассою был тайный советник М.А. Пещуров. Кроме того, имелось три делопроизводителя и два писца. Пишущих машинлк тогда ещё не было, все бумаги писались от руки.
   Эмеритальные кассы по характеру своей деятельности тесно примыкают к страховым предприятиям по страхованию жизни. На русском языке, кроме трудов комиссий по учреждению и пересмотру оборотов эмеритальных касс, не могущих считаться руководствами, я ничего не встречал, и сперва изучил соответствующую главу в книге H. Laurent "Theorie des probabilites", а затем купил двухтомное сочинение Dormoy "Traite d"assurance sur vie", в котоом изучил отделы по интересующему меня вопросу.
   В эмеритальной кассе я пробыл до сентября 1887 года и хорошо изучил расчёты подобного рода учреждений. Меня сменил тогда тоже мичман В.М. Сухомель, только что вернувшийся из заграничного плавания. Он быстро усвоил расчёты эмеритальных касс. В то время многие государственные, а также финансовые учреждения основывали эмеритальные кассы и обращались к И.П. де Колонгу, который отсылал к нам обращавшихся к нему по этому делу, так что мы до 1912 года имели почти ежегодно хороший заработок, будучи тогда уже оба в генеральских чинах.
  
  
   Кораблестроительный стаж на Франко-русском заводе
  
   П. А. Титов
  
   И.П. де Колонг по отношению к девиации компасов был истинный фанатик, про него на флоте говорили: Колонг считает, что корабли строятся для того, чтобы было на чём устанавливать компасы и уничтожать их девиацию.
   Но даже элементарное ознакомление с теорией корабля показало мне, что эта наука и кораблестроение вообще представляют обширное поле для применения математики, и я решил посткпить в Морскую академию на кораблестроительное отделение.
   Для морского офицера, чтобы быть допущенным к экзамену, требовался годичный стаж пребывания на одном из кораблестроительных заводов.
   Моё прошение было уважено, и я был назначен на Франко-русский завод, на котором в то время производилась постройка эскадренного броненосца "Николай I".
   Пребывание моё на этом заводе сблизило меня с инженером, заведующим верфью, Петром Акиндиновичем Титовым, памяти которого посвящена моя статья, помещённая в "Морском сборнике" под заглавием "Корабельный инженер-самоучка". Этп статья и приведена ниже целиком:
  
   "В 1894 году внезапно скончался один из самых замечательных русских корабельных инженеров - Пётр Акиндинович Титов.
   Отец Петра Акиндиновича был родом рязанский крестьянин и служил машинистом на пароходах Петрозаводской линии. Когда сыну минуло 12 лет, он стал брать его на лето к себе на пароход подручным в машину, а на зиму посылал работать на Кронштадтский пароходный завод. С 16-летнего возраста он определил его рабочим в корабельную мастерскую Невского завода. Из корабельной мастерской Петра Акиндиновича назначили на плаз подручным, с плаза - в заводскую чертёжную, а из чертёжной - сперва плазовым мастером, а потом помощником корабельного мастера, которым тогда был памятный старым инженерам англичанин Бейн.
   В те годы к Невскому заводу относилась и Охтинская адмиралтейская верфь, на которой в то время строился полуброненосный фрегат "Генерал-адмирал". Постройка его ещё не была доведена до конца, как Бейн умер, и мастером назначили молодого тогда П. А. Титова.
   После "Генерал-адмирала" на том же заводе Титовым были построены клиперы "Вестник" и "Разбойник".
   В 1881 г. Военно-инженерное ведомство решило построить сразу пятьдесят малых подводных лодок системы Джевецкого, приводимых в движение ножным приводом, на котором работало два человека из трёх, составлявших экипаж лодки.
   Постройка должна была вестись совершенно секретно на специальном небольшом заводе, производившем сборку. Изготовление же отдельных частей было поручено разным заводам.
   Корпус лодки состоял из трёх выгнутых железных листов довольно хитрой формы. Листы эти были вычерчены в различных масштабах и розданы для изготовления трём разным заводам - в том числе и Невскому.
   Два из этих заводов, побившись над этим делом и перепортив немалое количество материала, передали затем свой заказ Невскому заводу, и таким образом работа оказалась сосредоточенной в руках Титова.
   Пётр Акиндинович любил об этом вспоминать:
   - Поступили к нам заказы от разных заводов на листы, выкроенные какими-то ускорниками вроде тех, что получаются, когда с апельсина корку звёздочкой снимать, и все вычерчены в разных масштабах, к тому же один в футовой мере, другие в метрической, и надо их не только выкроить, но и выколотить по чертежу. Думаю, неспроста это, хоть и с разных заводов. Вычертил я их все три в одном масштабе и посмотрел, что будет, если их все вместе сложить. Получился как бы большой американский орех. Тогда, ясное дело, согласовал я у них пазы, сделал накрои, как следует выколотил три листа и сложил вместе. Приезжает Джевецкий, с ним француз, потом мой приятель Гарут. Как взглянули, так и ахнули: "Ведь это секрет!" - "Какой там, - говорю, - секрет; давайте лучше я вам в ваших листах и дыры проколю, а то придётся на месте трещёткой сверлить - никогда не закончите". Так и сделал я им эти листы. А потом их Гарут на своём заводике склёпывал.
  
   Кажется, в 1882 г. Охтинская верфь была закрыта. Завод купило Франко-русское общество, которое также получило в безвозмездное "арендное пользование" Галерный островок с бывшими на нём эллингами и мастерскими. При этом Обществу заказаны были по высокой цене крейсеры "Витязь" и "Рында".
   Первым директором образовавшихся Франко-русских заводов был француз, инженер Павел Карлович Дюбюи, родственник молодой красавицы-француженки Марии Ивановны, на которой незадолго перед тем женился морской министр, адмирал И. А. Шестаков.
   Стал искать Дюбюи корабельного инженера, которому он мог бы вверить верфь Галерного островка и постройку крейсеров. Обратился он к своему товарищу по Парижскому инженерному училищу Джевецкому, и тот рекомендовал ему Титова. Таким образом, Пётр Акиндинович стал главным инженером и управляющим верфью Галерного островка, хотя, обладая редкой практической опытностью по всем частям кораблестроения, он не имел диплома даже средней школы.
   "Рында" и "Витязь" были наши первые суда, построенные не из железа, а из судостроительной стали, и Петру Акиндиновичу пришлось самому выработать все приёмы предосторожности при её обработке, в особенности горячей, которой в то время при острых обводах, при вварных бимсовых кницах, при множестве разного рода угольников было особенно много.
   При спуске "Витязь", по вине заведующего землечерпанием в Петербургском порту, потерпел серьёзную аварию. Эллинг, в котором строился "Витязь", пустовал 17 лет, и теперь перед ним из правого устья Фонтанки (нынче запруженного) нанесло мель.
   Для устройства подводного спускового фундамента между дамбами сделана была перемычка, которую разобрали перед спуском, выдернув шпунтовые сваи краном, причём глину, забитую между ними, решено было убрать землечерпалкой, углубив вместе с тем и канал, составлявший продолжение канала между дамбами. Вот эта работа и была выполнена Петербургским портом недостаточно внимательно.
   При спуске "Витязь" пробороздил кормой по грунту, шкалы (задержники) у руля обломились, руль положился на борт и выворотил петли, отлитые вместе с ахтерштевнем.
   Предстояла тяжёлая и сложная работа по замене ахтерштевня новым, и тут-то и проявилась вся опытность и находчивость Петра Акиндиновича. Он построил деревянный кессон по кормовым обводам "Витязя", подвёл его под корму, выкачал воду и за зиму, не вводя судно в док, сменил ему ахтерштевень.
   Через 20 лет подобную же работу произвели в Порт-Артуре П. Ф. Вешкурцев и Н.Н. Кутейников, исправив повреждения, причинённые взрывом мин броненосцам "Ретвизан" и "Цесаревич" и крейсеру "Паллада".
   По окончании постройки "Витязя" и "Рынды" Франко-русский завод получил заказ на постройку броненосца "Император Николай I".
   Здесь Пётр Акиндинович ввёл целый ряд оригинальных приёмов работы, важнейшим и самым смелым из которых была постройка корабля без рыбин. Вместо последних ему служили днищевые и палубные стрингеры. Заводу это давало несколько тысяч экономии на лесе и рабочей силе, но зато требовало от Петра Акиндиновича необыкновенной энергии и труда. Всю разбивку стрингеров и растяжку их на плазе с разметкой центров дыр он исполнял сам, своими руками, после шабаша и ночью, так как в рабочее время всецело поглощён был текущей работой. Помощников инженеров у него не было.
   Хорошо помню это время. В июле 1887-го я был командирован перед поступлением в академию на практику по кораблестроительным работам на Франко-русский завод. Облачившись в полную парадную форму, явился к наблюдающему за постройкой старшему судостроителю Н.Е. Кутейникову, познакомился с моими будущими сотоварищами, его помощниками, корабельными инженерами Е.А. Введенским, Н.И. Хомяковым и Н.И. Боковым, а затем пришёл представиться управляющему верфью.
   Меня радушно принял сидевший за письменным столом в маленьком, площадью не более 6-и кв.метров, кабинетике могучий русский богатырь, с которого Васнецов смело мог бы писать Илью Муромца.
   Выслушав, что мне надо, он сказал, что всё, что есть на заводе, для меня всегда открыто и что чем большему я научусь, тем радостнее ему будет. Это был Пётр Акиндинович Титов. Вскоре мы с ним, несмотря на разницу лет (он был старше меня на 20 лет), сошлись, а затем и подружились.
   При постройке "Николая I" Пётр Акиндинович применил и целый ряд детальных усовершенствований в производстве работ, которые вели к большей их точности и тщательности, не только не повышая стоимости, но даже снижая её. Как пример, укажу на разметку а затем проколку дыр. Дыры на листах размечались по рейке с плаза, и намеченные центры их сперва прокернивались, как обычно, кернером, по которому разметчик ударял ручником. Получался конический керн диаметром около 2 мм. После этого проходили вторым кернером или бородком, по которому молотобоец ударял тяжёлой кувалдой. Получался конический же керн, но диаметром около 6 мм и глубиной около 4 мм.
   Штемпель дыропробивного пресса оканчивался не просто кругом, как обычно, а в середине этого круга возвышался конус высотой около 5 мм при диаиетре около 7 мм. Благодаря этому прокалывание дыр происходило следующим образом. Штемпель, спускаясь, прежде чем нажать лист, касался производящей своего конуса, прокерненного на листе, и сам собой продвигал лист так, что оси обоих конусов совпадали. Лист получался абсолютно центрированным, а дыра - правильно пробитой.
   Другой, также по виду мелочью, значительно ускорявшей и уточнявшей работу, являлась зенковка дыр. Надо помнить, что пневматики тогда не было, электрическое освещение было в зародыше (четыре свечи Яблочкова - больше для курьёза, чем для света - на весь эллинг), о газовой резке никто и не помышлял. Если требовалось просверлить или зенковать дыру на месте, это делалось вручную трещоткой, ибо иных средств не имелось.
   Отсюда, естественно, возникала забота - все дыры раззенковать на станке. Пётр Акиндинович и тут ввёл крайне простое приспособление - зенковку с направляющим стержнем и заплечником. Рабочий, зенкуя, просто нажимал рычаг, пока заплечник зенковки не упрётся в поверхность листа. Очевидно, что таким образом работа шла быстрее, не требуя со стороны рабочего напряжённого внимания, и все дыры потом получались абсолютно одинаковыми и назначенного размера.
   Плотность клёпки сильно зависит от правильного держания и достаточного веса поддержки. На эту сторону Пётр Акиндинович обращал особенное внимание, и у него имелся целый ряд весьма остроумных и простых приспособлений, чтобы обеспечить правильное держание тяжёлой поддержки, не вызывая излишнего утомления рабочего.
   Чеканка в то время, само собой разумеется, производилась вручную, и здесь Титов также выработал свои приёмы работы.
   Среди рабочих Пётр Акиндинович пользовался безграничным уважением и авторитетом, ибо рабочие видели в нём своего человека, который каждую работу знал и умел выполнять в совершенстве.
   И действительно, часто можно было видеть, как Титов подходил к молодому, ещё неопытному рабочему, брал у него, например, зубило и ручник и показывал, как надо, обрубая кромку листа, держать зубило, как бить ручником и прочее. При этом стружка у него завивалась как бы сама собой, и старики-рабочие любовались его работой.
   В то время не существовало ещё и светокопировки. Подлинные чертежи, представлявшиеся на утверждение министру или иным высоким начальникам, исполнялись на бумаге в тушь и раскрашивались. Копии снимались на коленкор и также раскрашивались. Поэтому на общих чертежах, поступавших на заказ из Морского технического комитета для руководства при постройке, с гораздо большей тщательностью разделывались пуговицы на креслах адмиральской каюты или узор её ковра, нежели существенные детали судна.
   Все исполнительные чертежи разрабатывались самим завадом, и вот тут все дивились на Титова. Вся кораблестроительная чертёжная занимала комнату в 30 кв.метров, на которых помещалось 7 чертёжных столов. Из них один занят был заведующим чертёжной инженер-технологом А. М. Карницким, на двух лругих работали старшие чертёжники - Надточеев и Михайлов, а на остальных - четыре молодых чертёжника-копииста.
   Для всякой детали, для всякого устройства, даже таких крупных, как штевни, рулевая рама, кронштейны для валов и пр., Пётр Акиндинович давал набросанный им самим эскиз с размерами.
   Чертил он от руки на обыкновенной графлёной в клетку бумаге, всегда пером и с необыкновенной быстротой. Передав чертёж Надточееву или Михайлову, он изредка подходил к ним, чтобы поправить какую-либо мелочь или указать подробность.
   Верность его глаза была поразительная! Назначая, к примеру, размеры отдельных частей якорного или буксирного устройства, или шлюпбалок, или подкреплений под орудия, он никогда не заглядывал ни в какие справочники, стоявшие на полке в его кабинете и, само собой, не делал, да и не умел делать никаких расчётов. Н. Е. Кутейников, бывший в то время самым образованным корабельным инженером в нашем флоте, часто пытался проверять расчётами размеры, назначенные Титовым, но вскоре убедился, что это напрасный труд - расчёт лишь подтверждал то, что Титов назначил "на глаз".
   Эти расчёты Н. Е. Кутейников поручал исполнять своим помощникам. Ещё будучи в Морском училище, я самостоятельно изучил университетский курс высшего анализа. После выпуска три года работал по девиации компаса и другим вопросам, требующим приложения математики (как помощник И.П. де Колонга и под его руководством). Н. Е. Кутейников заметил вскоре, что я гораздо свободнее владею математикой, нежелт его помощники-инженеры. И поэтому более сложные расчёты стал поручать мне.
   Заметил это и Пётр Акиндинович. Иногда, подзывая меня, говорил: "Зайди-ка, мичман, ко мне, подсчитай-ка мне одну штучку".
   В 1888 г. я поступил в Морскую академию, в 1890-м окончил в ней курс и сразу был назначен руководителем практических занятий слушателей по математике. Вскоре, ввиду болезни, а затем длительной командировки А.А. Грехнева, мне поручили чтение курса теории корабля. В это время на Франко-русском заводе строился броненосец "Наварин", и я частенько забегал на Галерный островок проведать Петра Акиндиновича и увидеть что-нибудь новенькое.
   Как-то раз он мне и говорит:
   - Хоть ты теперь и профессор, да и чин у тебя другой, а я всё тебя мичманом буду звать. Так вот, мичман, вижу я, ты по цифирному делу мастак. Обучи ты меня этой цифири, сколько её для моего дела нужно - только никому не говори, а то ещё меня засмеют.
   И стали мы с Петром Акиндиновичем по вечерам каждую среду и субботу заниматься математикой, начав с элементарной алгебры.
   Нечего говорить, что я редко встречал столь способного ученика - и никогда не встречал столь усердного!
   Пётр Акиндинович быстро увидел, что алгебра еть основной математический инструмент, и решил, что им надо научиться владеть быстро, уверенно и безошибочно. И вот, возвратившись с завода, он садился за задачник Бычкова и до поздней ночи решал задачу за задачей, чтобы "руку набить".
   Так мы в два года прошли элементарную алгебру, тригонометрию, начала аналитической геометрии, начала интегрального и дифференциального исчисления, основания статики, основания учения о сопротивлении материалов и начала теории корабля.
   ...Титову было тогда 48 - 49 лет !..
   Особенно радовался Пётр Акиндинович после того, как он усвоил тригонометрию, вычисление по логарифмам и пользование логарифмической линейкой, что тогда тоже было редкостью.
   В то время когда мы, наконец, дошли до сопротивления материалов и расчётов балок, стоек и пр., как раз заканчмвалась постройка "Наварина", и не раз Пётр Акиндинович говаривал мне:
   - Ну-ка, мичман, давай считать какую-нибудь стрелу или шлюпбалку.
   По окончании расчёта он открывал ящик своего письменного стола, вынимал эскиз и говорил:
   - Да, мичман, твои формулы верные. Видишь, я размеры назначил на глаз - сходятся.
   Лишь 18 лет спустя, занимая самую высокую должность по кораблестроению, я оценил истинное значение этих слов Титова. Настоящий инженер должен верить своему глазу больше, чем любой формуле. Он должен помнить слова натуралиста и философа Гексли: "Математика, подобно жернову, перемалывает то, что под него засыпают". И вот на эту-то засыпку прежде всего инженер и должен смотреть.
   Кажется, в 1891 году приехал в Петербург председатель правления Общества франко-русских заводов, старик-француз, бывший много лет директором кораблестроения французского флота, член Парижской академии наук, знаменитый инженер де Бюсси. Само собой разумеется, что он посетил постройку "Наварина".
   П. К. Дюбюи хотел его быстренько провести по постройке и увести на какой-то званый завтрак. Но не тут-то было! Старик сразу заметил, что постройка ведётся не рутинными, а оригинальными способами, быстро свёл Дюбюи на роль простого переводчика и стал вникать во все детали, расспрашивая Титова.
   Он забыл и про завтрак, облазил весь корабль, проведя на постройке часа четыре. Расставаясь, он взял Титова за руку и, не выпуская её, сказал при всех Дюбюи:
   - Переведите вашему инженеру мои слова: я 48 лет строил суда французского флота, бывал на верфях всего мира, но НИГДЕ я столь многому не научился, как на этой постройке!..
   Пётр Акиндинович был расстроган почти до слёз - но зато вечером и было же у него приятелям угощение!
   Кажется, в 1892 или 1893 году Морское министерство организовало конкурс на составление проекта броненосца по объявленным заданиям, причём были назначены две довольно крупные премии.
   На конкурс было представлено много пректов, и по рассмотрении их Техническим комитетом были признаны: заслуживающим первой премии проект под девизом "Непобедимый" и второй премии - проект под девизом "Кремль".
   Вскрывают конверт с девизом и читают: "Составитель проекта под девизом "Непобедимый" - инженер Франко-русского завода Пётр Акиндинович Титов". Затем читают: "Составитель проекта под девизом "Кремль" - инженер Франко-русского завода Пётр Акиндинович Титов"!..
   Произошла немая сцена, более картинная, нежели заключительная сцена в "Ревизоре", ибо многие члены комитета относились к Титову свысока и говорили про него: "Да он для вразумительности слово "инженер" пишет с двумя ятями". И вдруг такой пассаж! - два его проекта, оригинальных, отлично разработанных, превосходно вычерченных и снабжённых всеми требуемыми расчётами, получают обе высшие премии!..
   От получения премий Пётр Акиндинович отказался, передав их, кажется, в пользу Морского инженерного училища.
   Но не суждено было Петру Акиндиновичу построить ни "Кремля", ни "Непобедимого" - в ночь с 15 на 16 августа 1894 г. он внезапно скончался в возрасте 51 года, в полном расцвете сил и таланта.
  
   ***
  
  ...отредактировал и сократил (с глубочайшим уважением + извинениями покинувшему сей несовершенный мир талантливому автору, с извинениями за "вмешательство" в мемуары) Андрей Рябоконь
   ...Читатель, желающий ознакомиться с полным текстом воспоминаний академика Крылова, может найти книгу в чудом сохранившихся библиотеках.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"