Рощектаев Андрей Владимирович : другие произведения.

Самарская лука

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:


   с24 Самарская лука
  
   От автора
  
   Каждый из нас в своей жизни, как Колумб, совершает открытия. Правда, лишь для себя лично. Самые любимые места мы в какой-то момент именно открываем. Внешне всё происходит как бы случайно. Плыли в Индию, а открыли...
   Я довольно поздно познакомился с Самарской лукой, хоть и живу в каких-то 400-х километрах от неё (по меркам России, не такое уж большое расстояние). Много раз бывал в гораздо более дальних регионах, но однажды судьба по личным причинам привела меня в этот совсем близкий край. С Волги на Волгу: из Казани в Жигулёвск. После нескольких поездок к друзьям и небольших совместных походов набралось столько впечатлений, что как-то сама собой стала складываться эта книжка.
   Уникальные для европейской России горы, ни на что не похожие пейзажи вошли, если угодно, в "золотой фонд" моих жизненных впечатлений -- в ту глубоко внутреннюю антологию, которая есть в душе каждого человека.
   Жигулёвские горы -- высший аккорд Волжской симфонии. Во многих уголках можно встретить похожие береговые холмы... но только многократно уменьшенные. Здесь же береговая "кардиограмма" великой реки, словно в максимальном волнении, начала зашкаливать. Здесь в концентрированном виде воплотилось что-то главное, что присутствует почти во всех волжских пейзажах. Холмы Плёса и Юрьевца, казанского Услона и ульяновского Венца словно повзрослели: "их творчество вошло в зенит", -- как сказали бы мы о человеке. В самом расцвете сил, в середине жизни, Волга являет главное чудо. Кстати, здесь кончается и Среднее Поволжье, и средняя полоса России -- дальше идут уже южные степи. Но Жигулёвские горы ещё несут на своих спинах и крутых боках самые дремучие и живописные боры. Всё лучшее, что только есть в русских пейзажах, здесь вдруг наслоилось на "маленькую Швейцарию". И эта творческая находка Художника, даже раз увиденная, запоминается на всю жизнь.
   Разноцветные впечатления постепенно сложились в праздничную мозаику. Я созерцал едва ли не лучшие в своей жизни закаты со Стрельной горы и Шишки, любовался превращённой в море Волгой с Молодецкого кургана, заглядывал в таинственные, уходящие в черноту колоссальные галереи Ширяевских катакомб... но наряду с этими знаменитыми местами был ничуть не меньше заворожён многими безымянными пригорками и лесами: известными лишь местным жителям, совсем уж не "туристическими" тропами.
   Я так люблю это место, что кажется, обнял бы эту луку... будь она поменьше! Впрочем, за меня это уже сделала Волга.
   Все вы, конечно, замечали на карте это необычное место. Нигде больше Волга не переламывается дважды на коротком расстоянии, не течёт сама себе навстречу! Если б карты нашего времени не были так точны, можно было бы решить, что, как в древние времена, чертёжник просто ошибся, и подобного зигзага в течении великой реки нет и в помине.
   Вот ведь как бывает! На карте -- мелкая и странная загогулина, неопрятная и будто бы случайная... можно даже сказать: картографический брак. В жизни -- самое красивое и ни на что не похожее место в Поволжье.
   Сами очертания луки заключают в себе какую-то тайну. Обычно столь крутые извивы образуются на маленьких речках. То, что огромная Волга во всей своей мощи и уже далеко не в верховьях сделала такую петлю -- феномен природы. Невольно возникает ощущение, что Бог сам очертил особое место. Здесь горы встали на пути Волги, а Волга их окружила. И сам этот почти мистический цикл манит к себе и пробуждает ассоциации с чем-то давним-давним, полузабытым...
   В детстве с понятием ГОД у меня ассоциировался, разумеется, круг -- но не просто круг, а ровно очерченный лес с четырьмя опушками. (Наверное, тот самый маленький лесок, в котором мы гуляли с бабушкой -- на южной окраине Казани). Зима -- как бы "верхняя" опушка лесного диска: самая близкая к домам. Год в моём представлении двигался против часовой стрелки, а почему -- и сам не знаю. "Левой" опушкой была весна. "Нижней" -- лето: самый роскошный луг, примыкавший к лесу, полный зверобоя, щавеля, земляники. Осень -- "правая" опушка с маленьким глинисто-скользким склоном, ограничившим рощу... В каждом сезоне я чётко, зрительно представлял, где именно сейчас нахожусь в том лесу. А на листе всё это можно было нарисовать в виде четырёхлепесткового цветка. Рисунок служил бы одновременно и картой. Географической картой года.
   Прошли десятки лет -- и вдруг я воочию узнал ту карту своего детства... в Самарской луке. Она, конечно, не круглая, а овально-продолговатая, и совсем не вся занята лесами -- но разве это имеет значение. Пусть вместо опушек будут берега, а какая сторона какому времени года соответствует, я теперь уже не знаю, но что-то неизбывно детское, бесконечно светлое воскресло для меня на этом отрезке земли.
   Место, куда ты приезжаешь в разные времена года -- видишь его отдельными яркими мазками, -- поневоле обретает для тебя черты какого-то мистического воплощения Времени, роскошного и быстро сменяющегося калейдоскопа: отдельные, точечные приезды создают эффект необычайного ускорения. Всё циклично, всё вертится, всё несётся незаметно для нас в космическом пространстве с космическими скоростями.
   В ускоренном темпе прокручивается перед тобой годовой круг праздников и радостей, которые чисто и торгательно цветут на тёмном перегное будней... но только в их извечном прорастании этот питательный слой и обретает смысл.
   Однако от чрезмерного ускорения видимых красот всё больший смысл начинаешь искать в вечности. Приезжая уже не в первый раз, вдруг замечаешь во всём что-то чуть уловимое, но главное, что никогда не ускоряется. И это, наверное -- деликатное напоминание нашей душе о Царстве Небесном...
  
  
   I. Лето
  
   1.
  
   Моё знакомство с Самарской лукой началось с Жигулёвска. Здесь живут мои друзья, благодаря которым я и узнал этот уголок. Город с примерно 45-тысячным населением является единственным на всём речном полуострове: остальное -- посёлки, которые в основном имеют статус его пригородов, даже если находятся за десятки километров. Получилось что-то вроде древнегреческого полиса: один город и примыкающая к нему территория с чётко очерченными самой природой границами.
   Пейзаж города поразителен! Горы здесь как бы специально ради него размыкаются так, будто целая большая река впадает в Волгу. Между тем, никакой реки нет, просто широкая и глубокая долина: "ворота" в самом центре могучей гряды. В них в середине ХХ века и разместился Жигулёвск. Но если б его основали на этом месте в Средневековье, как крепость, я бы не удивился.
   Если бы в городе сохранилась хоть какая-нибудь архитектурная старина, по живописности он не уступал бы Плёсу или Юрьевцу! На всей Волге трудно найти более колоритную, более выразительную по очертаниям горную долину.
   Впрочем, по скалам и кручам, обрамляющим Жигулёвск, мы с 13-летним Никитой ещё полазили вдоволь в последующие дни. В первый же вечер друзья решили показать мне одну из главных достопримечательностей Луки -- Стрельную гору. На машине, по своеобразному лесному серпантину, до неё несколько десятков километров. Хотя по прямой было бы раза в два меньше. Находится "Стрельная" у посёлка Зольное, в северо-восточной части Самарской луки. Это одна из самых высоких гор в Жигулях (какое-то время считалась даже самой высокой) -- 351 м. Вокруг раскинулся Жигулёвский заповедник, так что посещение горы -- платное. А рядом -- национальный парк "Самарская лука".
   Всю дорогу за окном проплывали вспученные горами леса. Иногда казалось, что это плывут вдоль Волги айсберги, только почему-то зелёные, а не белые. Кое-где горы оскалились в прямом смысле слова -- из них, как зубы, прорезались скалы.
   А какой здесь удивительный серпантин! Голова кружится от бесчисленных виражей. Раньше я о таких только в книжках читал. Неужели на нашей родной, "приевшейся" Волге есть такой заповедник приключений?
   Настоящие ущелья с головокружительными стенами, горно-лесистые долины с вьющейся змейкой дороги, которой, кажется, и самой восторженно-страшно от того, куда она забралась!
   Повсюду выступали именно те живописно-резкие складки, которые отличают пусть даже небольшие горы от холмов. Застывшие гребни исполинских бурь на земной поверхности. Человека равнинного сразу неотразимо завораживают сами их очертания, сами силуэты. Как тигра не спутаешь с кошкой, даже когда он тигрёнок. А здешний кряж, действительно, ещё очень "молодой" и растущий -- ему всего около 7 миллионов лет.
   Поразительно: горы больше несут мира душе, чем гладкая равнина. В нашей привычной плоскостной жизни волнения и тревоги сами чертят в сердце график, похожий на горы. Но вот ты покидаешь равнину -- и словно в силу какой-то компенсации, график выравнивается.
  
   Наконец мы доехали до места. Началась пешеходная туристическая тропа. Никогда в жизни не забуду разительный перепад: сначала -- обычный лес, в облике которого будто бы и нет ничего горного, потом резко открывается опушка... и лишь через пару секунд ты осознаёшь, что никакая это не опушка, а ошеломляющий обрыв. Взгляд весело перескакивает через пропасти, пытаясь на лету осознать колоссальный масштаб открывшейся как-то вдруг интерактивной карты: вместить её сразу целиком -- со всеми миллионами деталей, со всей феерической гаммой красок, которую, кажется, не встретишь больше нигде на Земле!
   Медовый вечерний свет заполнял долину, золотя и подчёркивая каждую мельчайшую деталь. Многоярусный лес на обрывистых склонах стал как бы янтарным... Как густо светится июль! Золотой вечер -- маленький филиал золотой осени.
   Если бы громоздились одни голые каменистые склоны, было бы, наверное, не так красиво. Но именно единая мозаика леса и скал, тысяч деревьев и сотен глыб создала самый потрясающий горный пейзаж.
   Наша ли это страна? Наша ли это планета?
   В доисторические времена здесь текла река, которую геологи условно называют Северо-Жигулёвской. Она тянулась вдоль подножия тогда ещё совсем молодого хребта и под Стрельной горой, в районе нынешнего посёлка Зольного, впадала в Прото-Волгу. Это уж потом русло величайшей европейской реки изменилось так, что теперь она сама на всём протяжении омывает Жигулёвский кряж и с севера, и с востока, и с юга. А тогда Стрельная гора, видимо, действительно, служила стрелкой двух сливающихся могучих потоков.
   Какой-то радостной свежестью, как из детства, веяло сейчас от Волги. И красота, и высота, и вечный дух путешествий -- всё совместилось в этой панораме огромной знакомой реки под огромным незнакомым небом. К западу тянулся длинный, мохнатый от деревьев, какой-то "динозавровый" отрог -- а за ним угадывалось ещё одно ущелье, параллельное здешнему. Дальше высилась ещё одна гора. Да уж, кто-то постарался, проявив максимальную фантазию в создании пейзажа!
   Все ущелья "впадали" в Волгу, сейчас кремово-розовую от заката. Плавал-парил в розовом сиянии какой-то картинный островок: если б его здесь не было, его стоило бы придумать и нарисовать. Неземной мир чувствовался во всём светлом бестревожном зрелище. Казалось, это заповедник не природы, а какого-то непередаваемого душевного состояния... из тех, которые в нашей жизни редки, как в "Красной книге". Слава Богу и спасибо тем друзьям, которые меня сюда привезли: в таких местах обязательно надо хоть раз побывать на жизненном пути!
   А тропинка вела вдоль обрыва на смотровую площадку. Построенная самой природой башня торчала на "мысу" горы -- каменный бастион, по всем правилам средневековой обороны.
   Может, оттого гора и называется Стрельной, что устремлена острым носом этого утёса в сторону Волги! Жигулёвская гряда направила её в невидимую цель, оттянув невидимую тетиву -- и она сосредоточенно замерла перед полётом... который никогда не состоится.
   Внутри скалы-бастиона -- маленькая пещерка. Совсем маленькая. Но притягательная. Будто скала очень хочет, чтоб ты разрешил ей тебя съесть -- и в благодарность за это тут же выпустит тебя через другой лаз. Место такое... словно ты смутно "узнаёшь" его по каким-то фантастическим фильмам! Словно здесь, а не в Новой Зеландии снимался "Властелин Колец".
   В этом фантастическом пространстве наслоились друг на друга разные времена и темы: от мезозойской эры с её динозаврами до пиратской романтики и бунташного века Стеньки Разина. Пейзаж такой, будто здесь самое место для драконов и богатырей! И разбойников -- это уж само собой. Они -- связующее звено между сказкой и реальностью.
   Многовековая история волжского пиратства до сих пор никем не написана. Ни одна цивилизация не обходилась без своих корсаров. А масштаб их деятельности определялся, конечно, тем водоёмом, который эта цивилизация освоила. В Римской империи разбойники орудовали в пределах её "внутреннего озера" -- Средиземного моря. В Новое время пираты освоили весь мировой океан, но их главной "рекой" была, конечно, Атлантика -- "паромная переправа" меж Европой и колониями. В нашей сугубо сухопутной стране несколько веков роль маленькой Атлантики или, на худой конец, маленького Средиземного моря играла Волга. Со времён Великого Новгорода здесь бойко шныряли целые флотилии ушкуйников. Иногда происходили крупные водные сражения меж русским и булгарским, русским и татарским флотами (например, в 1469 г. у Камского устья -- битва, завершившаяся победой казанцев). Потом казаки, "вольные люди", вписали свою страницу в историю, казалось бы, уже полностью русской Волги. Подкарауливали они торговые караваны практически повсюду.
   Но Самарская лука -- это пункт особый, неповторимый. Едва ли где-то ещё на 3600-километровом русле найдётся место, настолько удобное для засад. Уникальная речная "загогулина", густые леса и целый лабиринт гор будто нарочно созданы природой для устройства ловушек. Любой корабль можно выследить с любой вершины за много вёрст (кажется, у разбойников это называлось "подсекать рыбку") -- а вот самих удальцов поди-ка выследи в таком ландшафте!
   Сейчас, конечно, уже трудно утверждать, что в местных сказаниях является правдой, а что вымыслом. Ясно одно: "артелей", промышлявших разбоем, тут было, действительно, великое множество -- особенно в XVII -- XVIII веках. И по всей логике, удобнейшая для обзора Стрельная гора когда-то и вправду служила их наблюдательным пунктом. Причём, наверняка не она одна.
   Всё, что не проследишь по письменным источникам, компенсируют народные предания. Местность сама будоражит фнатазию. Вот загадочная цепочка мелких зубчатых скал, отстоящих друг от друга на полтора-два метра, образовала вдоль вершины, над страшной пропастью, "чёртов мост". Словно эти каменные зубья нарочно так расположились, чтоб по ним прыгать. По местному преданию, у разбойников Стрельной горы было любимое развлечение: напившись до "штормового" покачивания, бегать взапуски по этому "мосту". Кто-то срывался -- значит, туда ему и дорога: удача изменила, а без удачи и разбойником быть нельзя! Кто-то пробегал весь путь туда и обратно и получал награду -- очевидно, новую порцию выпивки. По другой версии, они заставляли так бегать пленников -- сухопутный аналог знаменитого пиратского "пройтись по доске".
   Сейчас металлический мостик тянется параллельно "чертову мосту": туристы -- не разбойники, так что рисковать их жизнями администрация заповедника явно не хочет. Даже со стороны смотреть -- немножко "страшно глазам"! Скалы -- тонкие, витиеватые, отвесные, неравной высоты, расписанные орнаментом лишайника, как засохшей кровью жертв: прямо не камни, а сюрреалистические скульптуры. Бегают по ним сейчас не люди, а какие-то огромные, узорные, усатые жуки (вполне возможно, какие-нибудь реликтовые... заповедник всё-таки!)
   ...И снова переводишь взгляд вдаль. Как и на всех больших реках, закаты на луке потрясающие! Какие-то местные, специфические, колоритные, будто у каждого региона -- своё Солнце, и стиль его прощания везде немножко разный.
   Из-за горизонта навстречу солнцу начала подниматься полупрозрачная пелена. Закат стал дымчато-перламутровым, матовым. Диск, слегка притиснутый с двух сторон сгустками тумана, чуть раздвоился, растёкся и обрёл форму скрипки. Не передать оттенки, которыми заиграла далеко внизу ширь Волги! Дымчато-пламенное, золотистое, кремовое сияние породнило небо и воду. И вспомнилось из псалма странное, до сих пор непонятное по космогонии, но великолепное выражение: "небеса небес и вода, яже превыше небес". Гора встала, как тайна. И не убрать, и не разгадать!
   Боже, как же здесь красиво и таинственно! И зачем Ты старательно придумываешь такие уголки, которые уж слишком будоражат наше и без того фантасмагорическое сознание? Или это Твои стрелы, "Ловец человеков"? Здесь мы уже не уйдём от Тебя никуда. Ты нас поймал...
   И небо, и вода, и Бог здесь так близки, как никогда в жизни.
  
   2.
   Недалеко от Стрельной горы, ниже по течению Волги, расположилось знаменитое село Ширяево, где мне довелось побывать проездом ещё несколько лет назад. Оно славится живописной долиной, которую называют Жигулёвскими Воротами; таинственными катакомбами -- пожалуй, самыми известными в Поволжье; горой Верблюд, излюбленной скалолазами; святым источником "Каменная Чаша" (тот, правда, в нескольких километрах от села), ну и конечно, домом-музеем Репина, в котором писались "Бурлаки на Волге".
   Честно признаюсь: не могу назвать себя большим поклонником творчества Репина из-за чрезмерной пафосности и навязчиво выпирающей "социальности" его полотен. Потому лично для меня самым интересным в Ширяево оказались горы и катакомбы. Вся местность -- это необычайный, 2-километровой ширины "овраг" меж Монастырской горой на востоке и Поповой на западе. Одна взметнулась на 326 метров, другая -- на 299. Попова гора вся изрыта штольнями, словно гигантский муравейник. Само село древнее, 1628 года, а вот катакомбы особо старыми не назовёшь. Они сформировались после появления известкового завода в 1897 г. и продолжали расти аж до 1955 г., когда всю добычу было решено перенести на карьер "Богатырь".
   Помню, в отвесной стене чернело несколько огромных, почти идеально квадратных отверстий -- целый ряд ворот в подземное царство. Ходы, из которых веяло холодом и чернотой подгорного мира -- то ли пасти, то ли ноздри горы... -- что-то, что делает её жутковато-живой. Спелеологи -- анатомы, изучающие её организм. Сейчас, насколько я слышал, входы уже зарешечены, но тогда, несколько лет назад, ничто не мешало войти. Фонаря у меня, к сожалению, не было, и я прошёл вглубь, насколько хватало света. Самое поразительное, что сразу же за входом продольные и поперечные туннели в своей густоте соединялись в единый гигантский зал с рядами и рядами толстых квадратных колонн. Прямо какая-то Мория! Чертоги в виде каменного леса, вырубленного гномами. Входные отверстия были так огромны, что света от них хватало на несколько рядов колонн внутрь -- лишь дальше всё сливалось в глухую черноту, придавленную непомерной тяжестью горных толщ. Жутковато-величественное зрелище! А учитывая крайнюю ветхость всего этого, постоянную угрозу обвалов, лазить сюда, действительно, опасно -- так что, пожалуй, закрытие Ширяевских каменоломен от туристов и "диггеров" стало досадным для них (для нас!), но правильным шагом.
   Впрочем, спелеологи-любители, несмотря ни на что, продолжают исследовать каменоломни и даже пытаются составить карту (что, впрочем, затруднительно из-за глухих осыпей). Сошлюсь на их данные. Диггеры выявили 6 разных, не сообщающихся друг с другом, систем с более чем 30 входами. Штольня Ширяевская-1 -- самая исследованная и простирается в общей сложности на 10 км. Штольню Ширяевскую-4 изучили на 900 метров. Остальные из-за обвалов -- гораздо короче. Фауна этих искусственных пещер -- около 15 тысяч летучих мышей! Видели в этих штольнях и зверей покрупнее... например, коров. Они порой забредают-прячутся сюда от летнего зноя. Вообще-то удивительное дело: обычно инстинкт заставляет животных панически бояться подземного мира -- говорят, нет ничего сложнее, чем коня или ослика затащить в пещеру или туннель. Но -- местным коровам, видимо, хоть бы что!
   Итак, горы изрыты внутри буквально во всех направлениях. Может быть, от большого количества реально существующих катакомб родились легенды, что вся Самарская лука изрезана подземными ходами. Что туннели якобы полностью пересекают её поперёк -- от Волги до Волги. Что лабиринтами этими пользовались разбойники -- и соответственно, до сих пор где-то в недрах, в потайных местах, хранятся их сокровища. Самарская лука -- легендарное место, и народной фантазии здесь есть где разгуляться.
  
   3.
   Прошедший день был необыкновенно знойным, но на следующее утро будто форточку в летней комнате открыли. Дохнуло свежестью, крапнуло пару раз лёгким дождиком. Лучшей погоды для прогулок по горам нарочно не придумаешь!
   Я искренне радовался такой перемене: в жару подниматься было бы куда утомительней. Да и вообще -- задумчивая какая-то погода, романтическая. Много самых светлых мыслей и образов дарят пасмурные антракты посреди лета.
   В тот день мы решили никуда не ездить, а взобраться на центральную, ключевую вершину самого Жигулёвска -- Могутову гору. Она стоит особняком от всех остальных. Жигулёвск обнял её с запада, юга и востока. А с севера раскинулась под головокружительным обрывом Волга. Гора кажется естественной цитаделью -- на широкую вершину её так и просится грандиозная крепость. Но вместо крепости её утёсистую макушку украсила пышная шаль леса. Деревья по сравнению с каменной великаншей кажутся крохотными шерстинками. И даже могучая ГЭС у северо-западного подножия выглядит маленькой, как игрушечный мостик.
   И где б ты ни проходил, ни проезжал по городу, всюду ты -- под взглядом этой грозной и величавой твердыни. Гора необычайно широка и многоглава. Она напоминает в одних ракурсах большого диковинного зверя, пьющего из Волги, в других -- подобие короны с несколькими зубцами. Южная часть -- та, что ближе к центру города, -- ровно отрублена от остального массива и высится особенно клыкасто-отвесно. Будто от айсберга откололся могучий пласт-треугольник. Только не ледяной, а бело-известняковый. Почти всюду в центре Жигулёвска видна его яркая, светящаяся стена -- сквозит там и сям меж домов и над домами. Контраст поразительный! Всё грандиозное в маленьком городке кажется ещё грандиозней.
   Что-то глубоко индивидуалистичное видится в облике Могутовой горы. Это единственная отдельно стоящая вершина во всём 75-километровом Жигулёвском кряже. Все остальные переходят друг в друга, стыкуясь, как позвонки. И только эта гора как-то выделилась, словно оттолкнулась сразу с двух сторон... кажется, на языке геологии это называется "останец".
   Долина к западу от горы именуется Отважненским оврагом, а к востоку -- Морквашинским -- по названиям сёл. Посёлок Отважный образовался в 1840 году, а вот Моркваши -- аж в 1647-м. Так что сёла, входящие ныне в состав Жигулёвска, на века древнее самого города!
   Широкие врата Морквашинской долины выходят к Волге и упираются в небольшой, уютный пляж. Как ни странно, это единственное место в поволжском городке, где есть набережная. От остановки автобуса она ведёт в ту сторону, где высится пучок серых скал, а на нём беленькой точечкой выделяется над обрывом знаменитый жигулёвский "Козёл". Так его все величают, хотя вообще-то он -- не козёл, а олень с отломившимися рогами. Печально, когда олень превращается в козла... но тут уж ничего не поделаешь! Видимо, это один из символов эволюции -- только не по Дарвину.
   "Памятник" остался ещё от советской эпохи, когда подобные изваяния были очень популярны и украшали парки и дома отдыха. Чуть отклонюсь от темы, но раз уж заговорили о скульптурах... Жигулёвск совершенно уникален среди всех советских городов! "Памятник" оленю здесь есть, а вот Ленину (!) -- нет. Нет и никогда не было! Можете себе такое представить: советский город -- да без идола Вождя! Как это вышло, ума не приложу. Но факт остаётся фактом. Забыли поставить, что ли? Тот, кто "живее всех живых", как-то обошёл Жигулёвск стороной. Было, оказывается, такое место в СССР(1).
  
   А белый "козёл" с вершины скалы глядит на сиреневато-серую Волгу. "Могу перелететь", -- будто говорит он. Может, потому и -- Могутова гора? Во всяком обрыве над широкой рекой есть что-то левитановское. Даже если на краю стоит не церквушка, а всего лишь... бедный олень, принимаемый за козла.
   Статуя увенчала собой целый пучок скал. Не то гигантский раскрошенный пень, не то каменный костёр. Скалы торчат, как полуразрушенные обелиски. Если с близкого расстояния сфотографировать расщелины меж ними, получатся снимки как бы огромных ущелий с отвесными склонами. На самом деле, глубина каждого ущелья -- всего несколько метров, а ширина -- достаточная, чтобы еле прошёл один человек. Под скалами громоздятся торосы: каменные грибы и блины, когда-то скатившиеся и замершие под самыми разными углами.
   Глыбы словно кем-то отёсаны, они почти прямоугольные, остановились на склоне и не съезжают, кажется, вопреки всем законам физики.
   Такую распространённую форму ландшафта называют обычно -- "графские развалины". Из всех видов горных пейзажей она производит самое незабываемое впечатление. Это что-то на грани геологии и архитектуры. Грубо обточенные карстом башни в окружении обломков. А если под ними раскинулось море или река, ощущение становится совершенно мифологическим: толкиновским? вагнеровским?.. -- это уж у кого как. Можно представить себя на севере -- в суровом краю викингов. Можно -- на юге, в древней Таврии или Колхиде. Кому-то живописный пучок растресканных скал напомнит -- в уменьшенном виде! -- знаменитые Красноярские столбы на Енисее. Можно направиться фантазией на восток или запад... но меньше всего это похоже на традиционный образ нашего родного Поволжья.
  
   А всего в нескольких сотнях метров, по другую сторону Морквашинского оврага, ещё более могучий горный вал вытянулся, как зелёно-серая ящерица. Его примыкающая к Волге часть называется Петровская гора. Отсюда она смотрелась совершенно треугольной. Причём, половину треугольника со стороны Волги занимал лес, половину -- каменистые осыпи, чуть разбавленные травой. Получалась пирамида со сторонами разного цвета. По преданию, именно на эту гору специально взобрался Пётр I, чтоб обозреть с высоты всю свою флотилию во время первого азовского похода, в 1695 г. А на Могутову, видимо, не забирался.
   Зато на Могутову забрались мы с Никитой. Поднялись намного выше "Козла", на самый верхний гребень над Волгой. Зрительно здесь было почти так же высоко, как на Стрельной горе. Только там внизу виден заповедник, здесь -- город. А взгляд Волги -- одинаково глубок, величаво-спокоен. На такой высоте не видать волн, не слыхать их шелеста -- ровная река всегда безмолвно-задумчива, как небо. Так они с небом и глядят веками друг на друга. И гора застыла. И ты будто принят в свидетели этой небесно-речной тайны.
   Хоть и кажется, что здесь почти такое же поднебесье, как на Стрельной горе, Могутова всё же уступает ей 86 метров. Тем не менее, 265 метров -- тоже ещё какая высота! К тому же, на Стрельную ты въезжаешь по дороге, а здесь взбираешься сам -- так и сложнее, и интересней. Это уж в прямом смысле покорение вершины.
   Смотреть на мир с высоты, почти в два раза большей, чем пирамида Хеопса -- такую возможность охотно предоставляет Могутова гора. Иногда по резким очертаниям её линий и углов чудится, что и сама она -- произведение, скорее, архитектурное, чем природное.
   Под горой мерно шумел водопад Куйбышевской ГЭС. Циклопическое сооружение, построенное природой, и циклопическое сооружение, построенное людьми, по-своему сочетались. Где горы, там, наверное, и должен быть водопад -- пусть даже и искусственный. Так и соседствуют уж седьмой десяток лет Могутова гора и могучая плотина. Впрочем, по сравнению с горой даже ГЭС кажется маленькой. Игрушечная запруда, построенная детьми на весеннем ручье. Кстати, игрушечная не игрушечная, а к сожалению, почти весь старый Ставрополь, давший начало нынешнему Тольятти, -- канул под воду. Можно только гадать, глядя с горы, что же там, на дне? Одни острова кое-где остались.
   Именно при ГЭС и образовался город Жигулёвск -- официально в 1952 году, когда её достроили. На тот момент это была мощнейшая гидроэлектростанция в мире. А образовавшееся от неё Куйбышевское водохранилище до сих пор входит в тройку самых больших на Земле. На берегах этого искусственного моря оказалась и наша Казань. "Здесь рождается море", -- так абсурдно, но справедливо можно сказать.
   Сейчас над ГЭС облаками поднимался белый "дым", как от водопада Виктория. А вниз по течению, разветвляясь, закручиваясь, тянулись километровые узоры пены. Можно было представить, что это ледоход -- правда, таких извилистых, змеистых льдин не бывает. Посреди лета белизна поражала грозно-снежным контрастом. Как будто сама Зима плавучими снежными драконами наступала с севера, но лето тут же безвредно растворяло её в себе. Не всегда здесь бывает пена, чаще река совершенно гладкая. Но почему-то именно в тот день "жигулёвские узоры" -- не менее прихотливые, чем вологодские, -- разукрасили реку под пасмурным небом.
   Порой здесь можно наблюдать эффект гигантского (но неопасного для людей) водоворота: Волга может течь в обратную сторону. Это довольно заметно, когда купаешься на местном пляже, в чём мы позже и убедились. Возвратно-циклическое течение -- обычное явление на водоёмах ниже крупных водопадов.
   Наконец мы поднялись на самую вершину. Вот уже и "Козёл" далеко внизу. Еле-еле белеет точкой на утёсе, превратившемся в камушек. А остальная часть горы покрыта живописным редколесьем. Волга всё время сквозит справа, меж извилистыми вязами. Плоский, как блин, Телячий остров повис прямо на их вершинах.
   Деревья на обрыве будто нарочно всей позой и мимикой манили к себе гениального художника -- да он пока всё не находился. Узоры ветвей на фоне реки были неподражаемы. Ветер, что ли, заставлял деревья так гнуться, змеиться, чугунно ветвиться? И за этой нежной живой решёткой, по сравнению с которой шаблонно-невыразительной смотрелась бы даже знаменитая ограда Летнего сада, чуть дымились в лёгком дожде бездонные дали.
   Обрыв распустил над "морем" зелёные перья.
   Стоя на такой высоте, ты будто находишься на иной плоскости мироздания. На "второй" поверхности Земли. Соответственно, и жизнь здесь параллельная. Вся с белого листа. Совсем другое настроение, совсем другие мысли. Будто ты вошёл в тот слой атмосферы, до которого суета не поднимается.
   Казалось бы, сколько здесь скал! Скал и слоёных, как вафельный торт, камней. Камень-то камень, но ведь везде, куда ни глянь, порос лесом: "жизнь жительствует", -- как возглашается в одном из церковных текстов. Это-то в лесистых горах и поражает больше всего: победа жизни! Помню похожее ощущение на скалах Валаама. Живая природа -- вроде бы, тонкая, хрупкая, -- торжествует над могучей, всеохватной неживой. И торжествуя, преображает её.
   В сущности, вершина Могутовой горы, имеющей площадь 7 квадратных километров -- это целое плато со своим микроклиматом. Лес, поляны... есть даже дорожка-просека, по которой можно заехать сюда на машине с единственной пологой стороны. Помню, мы с Никитой стояли у обрыва на поляне, а просека виражом убегала куда-то в лес, таинственная, как дорога в абсолютное счастье.
   Подобные живописные леса на макушках встречаются в Плёсе, Юрьевце, Гороховце: может, одну из тех горушек просто перенесли сюда, сплавив по течению -- а уже здесь многократно увеличили?
   Но гора, хоть и окружена городом с трёх сторон, всё-таки является неотъемлемой частью национального парка, и произрастает на ней, согласно справочникам, 610 видов флоры.
   Влажная зелень курчавилась по склонам, и городок внизу тихо лежал в долине, как в ладошке лета. Мерцал чем-то светло-кремовым. Мокрая зелень вокруг была так свежа, что прямо-таки светилась под пасмурным небом.
   Вообще, все горы и долины стояли в апофеозе июльской зелени. Трава вымахала в рост кустов и слилась с ними в единую чащу по грудь человеку: чуть сверни с тропинки -- и провалишься, утонешь. Летнее море, а горы -- шторм!
   Позже, при попытках подняться без тропинки на соседние вершины, мы буквально увязали на склонах и "шли вброд". Густая шиповнично-ежевично-травяная зелень делает некоторые места такими же труднопроходимыми летом, как высокие сугробы зимой.
   Ну что ж, совсем без приключений и трудностей было бы, наверное, неинтересно.
   Пока мы стояли на вершине и любовались, что-то весело (и при этом почти украдкой, по-мышиному) затенькало-зашуршало по листве. Отступившая было в заречные дали тёплая, бодрящая морось вновь пришла к нам. Дождь -- самое творческое состояние мира! Если природу сравнить с человеком, то летние облака и дожди -- это короткие моменты вдохновения. Не всё же миру только физкультурой заниматься под солнцем!
   В этих капельках -- будто какая-то квинтэссенция лета. Еле заметный дождик и чудные туманные дали за ним -- антология всего лучшего, что только есть между маем и сентябрём. Всё, что можно сказать о лете, написал в этих нескольких капельках дождь... как гениальный поэт -- в нескольких строчках.
   Четверостишие июля. Поэма Могутовой горы.
  
   Старожилы ещё помнят Могутову гору цельной . Но люди в ХХ веке так глубоко надкусили её сытный пирог огромной пастью карьера, что она распалась на две неравных части. На юге осталась скала-клин, геометрически почти правильной формы. Чем-то она напоминает знаменитые Метеоры в Греции -- с той только разницей, что там подобные формы рельефа образуются естественно, путём карста и выветривания, а здесь -- искусственный разлом. Но без этого нового силуэта разделённой громады уже трудно представить себе облик Жигулёвска. Некоторые местные жители теперь по ошибке называют Могутовой горой только ту её малую изолированную часть, которая ближе всего к центру города.
   В один из дней мы с Никитой решили взобраться на эту часть -- полюбоваться сверху на гигантский карьер, в котором, говорят, приютилось великолепное карстовое озеро. Маршрут получался крохотный, зато максимальный по уровню сложности из всего, что мы проходили. Одно дело -- где-нибудь на Стрельной горе гулять по хорошо оборудованной туристической тропе. Другое -- карабкаться пусть даже на заметно меньшую, но совершенно не "парадную" гору -- где к твоим услугам всегда осыпи, обрывы, колючки и приключения.
   Маршрут вышел замысловатый. От остановки "Могутова гора", что в самом центре города, надо пересечь железную дорогу, пройти линию гаражей и перебраться через овражек с крохотной речкой на дне. Поскольку русло потока загромождено упавшими деревьями (что компенсирует отсутствие моста), переправа труда не составит. Преодолев все эти мелкие препятствия, упираешься в южный склон Могутовой горы. В овраге легко запастись палками вместо альпенштоков.
   Подножие горы отёсано осыпями, и первые метров двадцать подниматься всего сложнее. Рыхлую белую кручу приходится буквально штурмовать. Действительно, настоящая крепость: ров с водой, а дальше стена. Всё сыплется из-под ног, и хвататься не за что -- только втыкать импровизированный альпеншток. Лишь взобравшись, мы обнаружили предусмотрительно привешенный кем-то из наших предшественников к деревцу над обрывом пожарный шланг (он очень помог потом при спуске!). Но карабкались-то мы, ещё не зная о его существовании. (Вообще, на горе оказалось несколько таких полезных "секретов"). Пожалуй, это одна из самых крутых гор в Жигулёвске. Всё же мы одолели самую трудную часть подъёма, а дальше взбирались уже как по пухлому пирогу или шляпке гриба -- круча осталась позади. Оглядываясь на город, видели прямо под собой светло-зелёный коврик стадиона. Это было даже забавно: будто мы забрались сейчас на его самую высокую трибуну.
   В жиденькой роще на вершине горы обнаружился хлипенький, наспех собранный шалаш, но никого в нём не было. Метрах в двадцати от него головокружительный обрыв разверзался прямо за рощей, и потрясал своей неожиданностью, как край света. Только что был один мир, и вдруг у тебя под ногами ожила не то мезозойская эра, не то пейзажи Босха.
   Когда-то, учась на истфаке, я проходил археологическую практику, и сейчас этот провал вдруг напомнил мне гигантский, увеличенный в масштабе примерно сто к одному, археологический раскоп. Ну а почитателям Данте своими ступенчатыми склонами он, вероятно, мог бы навеять ассоциации с девятиуровневым адом... если б не был таким красивым и ослепительно-белым. Очень необычно созерцать полностью меловой карьер -- со стенами, матово сверкающими под солнцем. Где ещё в нашей жизни увидишь сразу столько мела! По грандиозности зрелища, хотелось назвать эту впадину не каким-то карьером, а кратером или каньоном. Земля разверзлась -- но обнажила, как ни странно, не темноту, а белизну. Неужели у нашей планеты настолько белая начинка? Да нет, она, конечно, везде разная, но здесь -- именно такая. Весь карьер -- пломбирного или зефирного цвета, и кажется, что гору делал настоящий кондитер.
   Террасы ровно разлиновали противоположный склон. И на каждой темнели огромные краны, которые отсюда казались крохотными. Издали всё очень походило на нотную грамоту. Или на странные запятые, аккуратно расставленные в строчках с невидимым текстом. Правда, иногда они перемещались.
   На дне карьера тоже деловито копошилась всякая насекомообразная, членистоногая техника. Скорпионы не скорпионы? Пауки не пауки? Может, их тут палеонтологи обнаружили? Какая-то ископаемая фауна на самом дне кратера. Однажды на Девьей горе я встретил богомола, и говорят, в этих краях их водится немало. А может, это тоже богомолы?
   От их суетной работы поднималась мучнистая пыль. Правда, верха кратера она не достигала, и дышалось здесь нормально.
   А правее из глубочайшего места каньона выглядывал зелёный глаз озера. Впадины старых карьеров часто обращаются в такие озёра: кажется, подземные воды всю свою бесконечную, бессветную жизнь только того и ждут, чтоб наконец-то с невольной помощью людей вырваться на поверхность. Чаще всего они имеют ультрамариновый, почти изумрудный оттенок и потрясающе смотрятся с высоты.
   Интересно путешествовать по древним городам и попадать словно бы в другие исторические эпохи. Но когда бродишь по таким горам, как Жигулёвские, попадаешь в иные геологические эпохи. Машина времени здесь настроена на куда более дальние расстояния.
  
   4.
   Грандиозный карьер -- не единственный в Жигулёвске и окрестностях. Второй находится в Яблоневом овраге. Посёлок с красивым названием -- дальний западный пригород Жигулёвска. И красиво не только его имя. Это самая большая и живописная впадина в западной части Жигулёвских гор. Глубоко прорезая кряж, она вытянулась с юга на север на 12 километров.
   Я представил, что, наверное, сверху овраг этот очень похож на отпечаток гигантского крокодила. И кстати, такой же зелёный, как крокодил. А если серьёзно, то это совершенно замечательное место. Не будь оно таким промышленным, стало бы, наверное, курортным раем. Вроде Красной Поляны в Сочи.
   А для геологов это -- настоящая Мекка. Как указывается в справочниках, "только здесь можно проследить контакт отложений двух геологических систем -- каменноугольной и пермской". Здесь в изобилии находят ископаемые останки: в основном, древние раковины того же каменноугольного периода. В 1944 году в посёлке заработала нефтяная скважина -- причём, впервые в нашей стране нефть была добыта их таких древних слоёв (девонского периода, с глубины 1,5 км).
   Недалеко от верховьев оврага находится и ценнейший археологический памятник -- Муромский городок: самая южная из всех известных крепостей Волжской Булгарии. Она существовала несколько веков, пока не была стёрта с лица земли в 1236 г., при нашествии Батыя. По преданию, многочисленные яблони, растущие в этих лесах -- остатки одичавших яблоневых садов, в изобилии окружавших булгарский город. Хотя, может быть, древнее городище тут ни при чём? Специалисты говорят, что сама почва и микроклимат долины очень благоприятны для разрастания диких яблонь. И процветали они они здесь веками, о чём сохранились интереснейшие свидетельства. Вот самый знаменитый иностранный путешественник по средневековой России Адам Олеарий в 1636 г. оставил такую любопытную запись: "Вскоре затем следовала Девичья гора. Там, где эта гора кончается, начинаются новые горы, которые на несколько миль провожают реку. Долина между ними называется "Яблочный квас", так как там много падает на землю дико растущих яблок, из которых приготовляется напиток".
   Олеарий, кажется, несколько перепутал название, но это едва ли существенно важно...
   Последние годы здесь в качестве главного поселкового праздника отмечают "Яблочный Спас" -- обычно это делают в ближайшее воскресение к Преображению Господню (19 августа). Подобно тому, как в Ширяево -- в июле, -- пышно отмечается День Вишни(2).
   Всё здесь чудесно, и цены бы не было этому месту, если б не завод стройматериалов, занявший целиком всё устье оврага. Насколько я слышал, экологи не раз поднимали вопрос о закрытии этого предприятия. Тогда и выход к реке был бы "разблокирован". Местность преобразилась бы радикально и в несравненно лучшую сторону.
   Впрочем, я думаю, из описаний "Могутки" и Яблоневого оврага у читателей не сложится неверное представление о Самарской луке: два маленьких промышленных центра -- исключение. Большая часть огромной луки -- это чистейшая заповедная природа, ничуть не уступающая красивейшим уголкам Крыма, Кавказа, Урала. И даже малые жигулёвско-яблоневые карьеры и заводики окружены со всех сторон этой дремучей природой, почти утонули в лесных и горных волнах. Да, Луку составляют и такие чисто туристические (можно сказать, "аристократические") горы, как Стрельная, и такие сугубо "пролетарские", как Могутова. Но первые всё же значительно преобладают.
   Горы и тут ошеломляюще красивы. Сразу же хочется на них взобраться. Все тропинки в них видны издалека, за километры. Они выделяют из общего массива те склоны и вершины, на которые удобно подниматься -- как печати, как пригласительные надписи.
   Есть такая простроченная белой дорожкой гора и в Яблоневом овраге. Тропинка змеисто взбегает на восточный склон, нависая над домами и чуть ли не над самой проходной завода. Уже примерно на трети высоты роскошно раскрывается панорама всего утонувшего в зелени "городка". А по мере подъёма ещё выше, долина превращается просто в ладошку.
   Узкий и длинный, как речка, залив ниточкой ответвляется от Волги, и с ним посёлок как-то особенно похож на маленькую модель города: здесь скрупулёзно подобралось, как в "Лего", всё, что нужно для городского ландшафта. При взгляде сверху залив особенно густо-лазурен: именно под таким углом в нём лучше всего отражается небо.
   Были в советское время картонно-раскладные детские книги, в которых все фигурки становились объёмными, чуть только откинешь страницу. Помню, была такая и у меня -- про города Поволжья. В детстве я её очень любил. Особенно ту страницу, что иллюстрировала Ярославль. Очень уж там нарядно вставали горкой друг над другом прорезные домики. Вот и тут, как в той книжке, раскрылся маленький "бумажный Ярославль". Промышленные башенки обширного завода можно было вообразить моделью крепости. Под ними -- игрушечная синяя речка, игрушечный мост, игрушечный кораблик под мостом. И весь горно-овражный ландшафт похож на полуоткрытую страницу.
   Девятиэтажные дома маленькими белыми гирляндами вытянулись в сплошной зелени гигантского оврага. Это -- вдали. А вблизи -- то ли свернувшиеся в клубки ежики (может, морские ежи облюбовали сухопутные скалы?), то ли застывшие и тысячекратно уменьшенные разрывы синего салюта. Это сотнями взорвались на склонах большущие лазурные шарики "чертогона". Оживили меловой пейзаж, как праздничные украшения.
   Голубые глаза гор -- почему-то такая ассоциация приходит от этих круглых небесных огоньков. Они выделяются на белых ликах осыпей издалека и, не моргая, смотрят с высоты. А ещё выше начинаются леса. Курчавятся, как и на Могутовой горе, могучими зелёными шапками.
  
   Летом всё и без того кипит от переизбытка жизни, но горы, покрытые клубами листвы, как будто добавляют и доводят до апогея эту жизненную силу. Всё вздымается, как на дрожжах, курчавится, пенится, переливается, распадается на спектры: вдали зелень, вблизи -- тысяча цветов. Когда стоишь на макушке горы, легко зрительно представить себе фразу: "Июль -- макушка лета". Из поговорки сделать картинку. Всё лето раскинулось перед тобой! Лето -- как географический объект, как имя собственное. Хорошо, что над миром возвышается пик с таким названием и что по этой неказистой горной тропинке можно подняться на его макушку вдвоём с другом. Непременно вдвоём!
  
  
   (1). Вдвойне странно, учитывая, что мать, брат и сестра Ленина несколько месяцев в 1903 г. жили в Морквашах. Симбирск-то совсем близко!
   (2). Как мне рассказывали люди, ездившие на праздник в 2016 г., там испекли 10-метровый вишнёвый пирог.
  
  
   II. Осень
  
   Я изучал оcень упорно и долго. Для
   того, чтобы увидеть что-то
   по-настоящему, надо убедить себя,
   что ты видишь это впервые в
   жизни. Так было и с осенью.
   Я уверил себя, что эта осень -- первая и последняя в моей жизни.
   Это помогло мне пристальнее
   всмотреться в неё и увидеть многое,
   чего я не видел раньше...
   К. Паустовский
  
   1.
  
   С жизнью у человека обычно меняется отношение к осени. Пожалуй, мало кто любит её в детстве -- по крайней мере, уж точно не я! И мало кто не любит, чуть повзрослев. Во всяком случае, её начальную, тёплую пору. Чем больше в нашей жизни светлой ностальгии, тем роднее становится осень. Осенью ты -- почти всесильный повелитель времени. В эти волшебные дни можно стократно войти в одну и ту же реку.
   Наступила самая красивая пора года -- 20-е числа сентября, -- и я решил вслед за осенью отправиться в горы, застать её там за самым творческим занятием. Золотая осень -- это сгущение красоты мира до предельно допустимого уровня. Скакнув до него, она неизбежно начнёт снижаться, бледнеть, редеть -- и произойдёт это уже через считанные дни. Барометр не может зашкаливать слишком долго. Потому так ценно эти дни поймать, успеть в них нырнуть. Будут потом светить в душе, греть до первого снега. Ты их в себя принял, а они -- тебя.
   И кажется, во всём том радостном, что царит в мире и душе, "виноваты" горы! Горы дают свет. Горы дарят бабье лето. Оно приехало к нам не само, а плавно покачиваясь на этих пушистых верблюжьих горбах. Где горы, там всегда юг и тепло. И кажется, что они сами -- тёплые, как недавно испечённый пирог.
   В тот год осень выдалась удивительной, контрастной. Всего через несколько дней, в начале октября, пошёл первый снег. Но на протяжении всей моей "курортной" поездки, стояло под 30 градусов жары. Даже вечера были тёплыми -- что особенно радовало, так как равноденствие прошло, и стало быть, ночь в своём безостановочном наступлении уже захватила больше половины суток.
   В такой бархатный сезон Жигулёвск казался предгорным южным городком -- вроде Пятигорска. Солнечное тепло, как в огромной чаше, залегло в долине, и он купался в прогретом золотистом настое. Ветры, как невидимые струйки, тихо журчали поверху, чуть прикасаясь к Шишке и другим горным макушкам.
   В осенних горах сам воздух пьянит. Радость так преложилась в краски, что сердце щемит от этой неправдоподобно счастливой гаммы, а голова кружится от простора. Будь панорама хоть чуть-чуть поуже, она бы не вместила столько оттенков!
   Из тысяч и тысяч круглых, пушистых, разноцветных катышков кто-то сложил огромные пирамиды, огнисто отражённые в Волге. То ли архитектурный ансамбль, то ли пожар, то ли перья птицы Сирин. Кругом свет, кругом пух, кругом переливы красок и перепады высот.
   Сентябрь -- тот маляр, который вечно удивляет своей абсурдной выборочностью, происходящей то ли от склероза, то ли от задора. Раскрасить что-то одно, а рядом даже не заметить другое! Вот красные и зелёные "шары" одной древесной породы, стыкуясь впритык, пытаются в паре работать, как светофор. Вот на концах зелёных веток вдруг откуда ни возьмись выросли гроздья сочно-жёлтых бананов. Вот одни деревья зажглись только макушками, другие -- только начинкой. Вот кусты -- густо-розовые, как цветущая сакура. Вот пасхально-красные осины: их дрожащие, играющие листики -- как несчётная скорлупа с крашеных яиц.
   Горы помимо всего, хороши ещё и тем, что в них ты можешь оценить это художество ещё издали. Сначала они тебя поманят, потом раскроют секрет вблизи. И ничто с этой галереей искусств не сравнится...
   Разноцветно-зернистые обрывы будто нарочно тасуют на своих плоскостях миллионы точек в самых разных вариациях, чтоб у зрителя весело рябило в глазах. Всё -- как на ярмарочном прилавке, только гигантском, бескрайнем. Где-то круглилась крона красная, как виктория, а рядом играли на солнце апельсинные и лимонные корки. Где-то недозрелым плодам пока не хватало сочности и они переливались зелёным. Фруктовая гора! Будто даже ароматная.
   Кто бы написал когда-нибудь антологию осенней радости! Не грусти, а именно радости. Осенней весны. Дивного, ни с чем не сравнимого чувства обновления. Впрочем, почему же?.. вполне сравнимого! С Пасхой.
   В который раз, из года в год, не перестаю удивляться неизбывному ощущению: есть в золотой осени что-то весенне-пасхальное. Выдастся хотя бы одна светлая неделя в конце сентября... и только что буква в названии маленькая, вот и всё различие -- а то была бы Светлая седмица!
   То же непередаваемое чувство торжествующей Жизни, то же "Смертию смерть поправ!.." Солнце смотрит на мир, переливает в него весь свой цвет, само красит не яйцо, а целый глобус -- "сверху", с северного полушария. В народе говорят: "На Пасху солнце играет". Да оно и сейчас играет... только по-другому. Кстати, вот странно: в южном-то полушарии Пасха наступает, когда у них там осень!
   Ранняя осень -- это всегда таинство. Даже не та воспетая несчётными поэтами красота, которая вовне, а та, которая внутри. Свет в дымке: дали, за которыми угадывается другая Даль. Единственная близкая Даль: та, которая "внутри вас есть".
  
   В первый же вечер друзья решили свозить меня на высочайшую точку Жигулёвска -- ту, где стоит телевышка. Гора -- 303 метра над уровнем моря (почти на 40 метров больше "Могутки"!). А знаменитая Шишка, о которой речь пойдёт чуть дальше -- часть той же вершины, её отросток, который уступает здешней смотровой площадке всего-то метров 15. Естественно, мы поднялись не на саму телевышку, а на площадку под ней. Если знать дорогу, то по грунтовке, пересекающей лес, по серпантину, можно доехать туда за считанные минуты.
   Жигулёвская вышка по-своему знаменита! Если учитывать гору, на которую она "забралась", высота её гораздо больше Эйфелевой башни! Пусть, конечно, и нечестно так считать, но... По-своему это даже убедительно: как ребёнок, взобравшись на стол, говорит, что он выше взрослых.
   Как я позже узнал из литературы, гора эта именуется у географов Отважной -- местные жители никогда её так не называют. Вообще, в любой местности можно заметить большую разницу между "правильными" (но обычно никому не известными) названиями, которые дают картографы, и теми именами, под которыми эти же объекты знает народ. "Гора с вышкой" или просто "Вышка" -- вот тебе и Отважная! Люди дают имена по самому простому, заметному признаку -- чтоб, как говорится, и ежу было понятно. Вышка -- Шишка: они и созвучны, и рядом расположены. Всё просто и удобно.
   Шишку от Вышки отделяет ложбина, как глубокий прогиб меж двумя крутыми волнами. Взгляд сам перекидывается с одной на другую воздушным мостиком. По прямой здесь, наверное, 300-400 метров, вряд ли больше.
   Но на Шишку мы с Никитой поднялись на следующий день -- пешком, по горной тропинке. Сейчас мы созерцали её от вышки, как и весь городской пейзаж... Да, что сказать! Место настолько фантастическое, что сюда так и просится не антенна, а замок. Как Нойшванштайн в Баварии -- окружающий пейзаж уж очень похож!
   Да что там замок! Главное-то чудо -- вверху! Оказывается, мы так редко видим свободное, незаслонённое небо, так страшно от него отвыкли... почти как от рая! В городе оно исчерчено рубцами проводов и сжато бетонными тисками. Но даже за городом на равнине горизонт обычно что-нибудь да заслоняет. Так что увидеть именно купол неба во всей полноте, ощутить его восторженно-страшную близость и глубину можно только на такой вот вершине!
   Переводишь взгляд вниз... Осень в горах отличается от осени на равнине так же, как трёхмерная панорама от двумерного рисунка. Если бы мох, вопреки законам биологии, пышно расцвёл, это дало бы представление о внезапном осеннем преображении Жигулёвских гор. Психологически всё выглядело именно "внезапно": ведь когда уезжаешь летом, а возвращаешься в конце сентября, кажется, что уехал только вчера.
   Мох лесов придаёт обманчивую мягкость горам, и нет ничего на свете красивей этих пушисто-округлых вершин, которые, казалось, сейчас отпружинят под твоей ногой, подобно болотным кочкам. И вот ты вприпрыжку пересечёшь по ним всю Луку -- с севера на юг и с запада на восток. От лесов горы кажутся рыхлыми, рассыпчатыми, пушистыми -- хочется запустить в них пальцы, пропустить эти щекочущие ворсинки сквозь разжатый кулак, как песок. А может, некоторые из этих куличиков именно так и образовались? Какие-то дети-великаны строили их на пляже по берегу Волжского ручейка? Только песок им попался разноцветный.
   А ещё чудится что-то морское в этом бескрайнем, необычайном для суши просторе, который постепенно мягко скрадывают сумерки и прокалывают манящие дальние огоньки. Волны -- повсюду, а шелеста не слышно.
   Как в детской считалочке:
   Море волнуется раз,
   Море волнуется два...
   И вдруг беззвучно грянуло: "замри!" -- и действительно, все волны замерли и окаменели. Потрясающее ощущение, особенно в вечерний час!
   Далеко внизу, под горами, мягко-сиренево освещает сумерки отразившая небо Волга. Особенно необычно сознавать, что это та же самая река, на которой живёшь и ты. Берега совсем непохожие, почти экзотические, почти "заморские" -- а река всё та же. Смотришь на это дальнее зарево фонарей -- и кажется, сейчас разглядишь в нём свою улицу, свой дом. Не ты пришёл к этим фантастическим горам, а они ворвались в твою жизнь -- и теперь всё в ней будет другое. Родное, но обновлённое.
   Семикилометровая плотина, как длиннейшая нитка гирлянд, протянулась сквозь фиолетовые сумерки к искристой "ёлке" противоположного берега. Там -- Тольятти. Интересно наблюдать, как весело текут светящиеся эритроциты машин -- пульсирует жизнь. Видны только точки-огоньки -- крохотные, как модели молекул.
   С замиранием переводишь взгляд ближе. Косматые тени залегли в глубоких чащобах прямо под нами. Они -- внизу, а ты, будто в детстве, забрался от них на стул -- на всякий случай, чтоб не поймали. Всё запредельно красивое и должно быть немножко страшноватым... самую-самую малость. Но здесь, в "домике", уже безопасно. Таинственные, дымящиеся от теней ущелья, перемигивающиеся огоньки, целый город на дне огромной чаши, наполненной до краёв сумерками... и ещё другой, светлячковый город -- за сиреневой рекой... во всём этом воплотилась какая-то, если угодно, чистая идея Вечера. Как в усовершенствованной машине времени, я чувствовал себя одновременно во всех вечерах моего детства. Все они были живы и со мной. Даже те, которые ещё только будут, уже "есмь" в этом Вечере.
   Казалось, всё лучшее, всё самое красивое, что только было в жизни, можно увидеть сейчас с горы: она возвышается над временем точно так же, как над пространством.
   Закат имеет вечное свойство как-то исподволь объединять людей (особенно, сидяющих на высоком берегу или на обрыве) -- беззвучно обнимать их за плечи завораживающе-тёплыми ладонями света, мягко придвигать друг к другу. Почему-то днём, живя во свете, о свете и не думаешь! И только вечером вдруг осязаешь, как же его много, какой он безбрежный. Его много... как любви, как дружбы. Как детей и мам, как парочек влюблённых. Как смеха и тишины. Небо цвета колокольчика, кажется, вот-вот зазвенит, как колокольчик. Просто Бог слышит, когда людям хорошо. И люди в такие минуты слышат, что Он слышит.
   И всё живут, пульсируют в темноте тысячи таинственных искорок. Какая-то сила единства притянула их друг к другу: все вместе они составили не отражение и даже не рисунок, а словно бы икону звёздного неба. Мерцание осенних светлячков в тени гор действует умиротворяюще. Их немного, но они бережно собраны в долине, как в блюдце. На них, не моргая, но чуть прищурившись, смотрит луна. Таинственный, вековечный пейзаж. Сумерки даже после заката ещё полны мягкого света, так что луна пока ничего не освещает -- просто стоит, как знак. Знак молчания. Мохнатая темнота внизу сгустилась в волны-горы. А россыпь городских искринок -- это уж морское фосфорическое свечение. Стоит Тайна тайн, и немая луна понимающе смотрит на всё, чего мы не понимаем. Луна в небе... это просто на тайну поставили ту печать, которую уж никто, кроме Бога, не сорвёт.
   Обратно мы ехали-спускались уже почти в полной темноте, осторожно и медленно на сложной дороге. Ночь, лесной серпантин, шуршащие под шинами листья, разбегающиеся от фар на виражах шустрые тени -- словно разбойники неудачно устроили засаду и в последний момент бросились врассыпную... незабываемый спуск! Ветки над головой смыкаются полностью -- то ли извилистый коридор, то ли труба, ведущая под уклон, и мы по ней стекаем в сплошном журчании палой листвы. Какой-то сухой аквапарк с выключенным освещением -- и очень уж таинственные в нём аттракционы!
   ...Мне кажется, тот вечер на вершине я не забуду до конца жизни. Что-то он подарил такое, что не измерить ни на каких весах.
  
   2.
   На следующий день, с утра пораньше, мы отправились к древнему селу Жигули, к знаменитому Молодецкому кургану.
   Внутренняя часть луки -- это плато, по которому едешь, как по обычной равнине. Но чем ближе к побережьям, тем больше горбы и впадины делают пейзаж по-настоящему горным. Этот перепад может быть совершенно неожиданным. Вот начинается какой-нибудь заурядный пологий склон, но за ним вдруг распахивается широченная панорама с мерцанием "моря" далеко на краю света, в солнечной дымке. Или -- съезжаешь в обычный, на первый взгляд, овражек, куда виражом спадает дорога, но дальше этот овражек вдруг переходит в могучее ущелье с настоящими скалистыми обрывами.
   Дорога от Жигулёвска до Жигулей -- вполне равнинная, но чем ближе подъезжаешь к старинному селу, тем выше вздымаются над тобой золотисто-мозаичные лесные купола и хребты.
   Если Стрельная гора, к которой мы ездили летом, расположена к востоку от Жигулёвска, то Молодецкий курган -- почти на таком же расстоянии к западу, вверх по Волге. Считается, что именно отсюда, с приникшей к кургану Девьей горы, и начинается Жигулёвский кряж. А село Жигули XVII века (не путать с похожим по названию городом!) раскинулось точно "у ног" этих Молодца и Девы. Возможно, от села-то и произошло название Жигулёвских гор. Тут же, у подножия -- обрывистая 50-метровая Лепёшка. Место это -- одно из самых живописных на Самарской луке. А то, что вершины здесь лысые, сделало Девью гору и Молодецкий курган лучшими обзорными площадками во всей округе (хотя они намного ниже Стрельной!).
   Редчайшие для Самарской луки полностью безлесные горы, с которых открывается переполненный светом, ничем не заслонённый вид. И только далеко по краям, как у перезрелого подсолнуха, ярко желтеют отдельные лепестки-лоскутки из примостившихся на отвесном обрыве берёз. Россыпь мелких камней, как семечек, усиливает такую подсолнечную ассоциацию. Почему именно эти две горы, в контраст со всеми окружающими, лишены лесов -- не знаю.
   Купив недорогие билеты в Национальный парк, мы начали восхождение. Чем дальше поднимались, тем больше бескрайняя панорама кружила голову. Золотая осень, настоянная на бесконечном солнечном просторе, пьянила в прямом смысле слова! Может, это было кислородное опьянение? Половину окоёма занимало складчатое, лоскутное одеяло Жигулёвских гор, другую половину -- дымчато-голубая ширь Жигулёвского моря. Меж ними -- посёлок Жигули. Так что всюду, куда ни глянь -- и на воде, и на суше -- Жигули, Жигули, Жигули... Один многократно преломившийся топоним.
   "Лысые" -- только Молодец и Дева, а вокруг них -- ошеломляющее разноцветье лесов. Горы, оказывается, умеют менять свои шкуры, как рептилии. И вот сейчас они раскинулись под солнцем не то как сказочные драконы, не то как вполне реальные галапагосские игуаны. Обрывы переливались, как гребни; а разноцветные деревья -- как мелкая чешуя. Настоящий бразильский карнавал мезозойской эры.
   Скалы там и сям вдруг вспучивали ровные покатости склонов, как корни -- асфальт. Будто у каждой горы -- корни и будто они всё время растут. Казалось бы, трудно сочетать пышную мягкость деревьев и эти резкие надломы скал над водой -- и всё же они сочетались. Надкушенные могучей рекой стометровые монолиты и ворсистый осенний ковёр составляли единый, нераздельный, гармоничный пейзаж. Под золотистой корочкой лесов везде просвечивала каменная начинка нашей планеты. Да, таков, оказывается, весь наш мир! Осень и горы приоткрыли его тайну.
  
   Это место я готов описывать вновь и вновь! Слишком уж оно ассоциируется с лучезарно-бескрайним, всепобеждающим, распахивающим всю душу счастьем. Снова и снова я приглашаю и себя, и читателей к этой животворящей чаше золотисто-осеннего напитка. Советую прочитать отдельный очерк "Жигули" (в цикле "Легендарные сёла") -- он появился раньше книги "Самарская лука". Я не стал здесь повторяться в подробностях -- но всё же несколько слов про потрясающий пейзаж Жигулей не смог не вписать и в эту книгу.
   Отчего же всё так празднично в горах! Отчего на равнине мы не умеем жить в состоянии этого постоянного, Богом данного праздника?
  
   3.
   Утром Лепёшка, а вечером -- Шишка. Мы с Никитой всё же решили вскарабкаться на самую загадочную вершину Жигулёвска.
   Над большой лесистой Отважной горой высится ещё маленькая каменистая горка -- действительно, точь-в-точь как шишка от ушиба над теменем. И огромная высота, и чрезвычайно колоритная форма привлекают внимание издали. По Шишке легко ориентироваться -- сразу, через весь город, видно, где западная окраина Жигулёвска: микрорайон Г-1, над которым она круто возвышается. Пожалуй, это одна из самых запоминающихся деталей городского пейзажа. Думаю, её даже можно выбрать символом Жигулёвска. Как Фудзияма -- символ Японии. (А что, Шишка-сан -- неплохо звучит!).
   Смотришь на эту шишку и не можешь понять, как же она образовалась? То ли Отважная гора сильно ушиблась о небо, то ли у неё, как у телёнка, только-только начал пробиваться рог... но почему-то всего один. Очень живой и одушевлённый вид придаёт этот бугорок всем окрестным горам. И как он отделился от основного массива? Есть легенда, что когда-то сюда врезался учебный самолёт. Но взрыв не то что учебного, а даже огромного военного самолёта со всем боекомплектом никак не смог бы пробить в горной породе целую впадину -- это, конечно, байка, даже вне зависимости от того, была ли такая авария в действительности.
   Необычайная форма ландшафта будоражила и, видимо, вечно будет будоражить воображение людей. В самых экзотических объяснениях -- от техногенных до мистических и внеземных, -- никогда не будет недостатка. По каким причинам вскочила шишка на темени планеты? -- можно написать целую фантастическую повесть.
   Но, к счастью, это не наша задача. Наша задача -- взойти дотемна.
   Начало тропинки, которая ведёт на Шишку, отыскать непросто. Издали даже видно, как тоненькой ниточкой она скользит по склонам, но, к сожалению, всё подножие гор густо застроено коттеджами, заблокировано заборами частных владений. Едва-едва, с подсказками местных жителей, можно разобраться в лабиринте переулков и тупиков. Казалось бы, чего проще: вот запретить застраивать проходы к туристическому объекту -- и всё тут! Уникальный памятник природы федерального значения! Где-нибудь за границей такое место непременно превратилось бы в туристическую Мекку. А у нас никому не пришло в голову повесить хотя бы простые дорожные указатели. Помню, как Никита смешно повторял через каждые несколько метров: "Дальше-дальше!.." -- хотя сам толком не знал дорогу. Не с первого раза мы с ним всё-таки нашли единственный просвет, прорывающий блокаду. Оказывается, надо пройти по заброшенному фундаменту (поди догадайся, что это и есть проход!), а уже дальше, за кустами, за поворотом кирпичного забора, открывается простор широкого, травянистого, ничем не застроенного склона. Ну вот, наконец-то вырвались! Ловушка городской периферии оказалась позади и внизу. Впереди стёжка-дорожка ныряла по буграм, но уверенно вела и вела к скалисто-лысой Шишке.
   Дремотное тепло залегло на склоне. На пологом, вогнутом скате, как в кресле, потягивался ранний сентябрьский вечер. И чувствовалось в этом что-то такое вековечное, уютное, что хотелось даже выражаться по старинке -- например, "пополудни". Да, четыре часа пополудни. Даже уже начало пятого. День делает вид, что он ещё совсем не скоро кончится, да, совсем не скоро... как и бабье лето. И теплу, и свету пока не видно конца.
   В детстве я часто собирал золотисто-жёлтый зверобой, и бабушка заваривала его, как лекарственный чай. И сейчас залитые "чайным" светом древесные букеты медвяно-жёлтых окрасок вдруг напомнили мне разом и зверобой, и лето, и всё детство.
   Какое буйство красок! Два леса соревнуются друг с другом: древесный и травяной. Подсыхающие осенние травы пышной перезрелой нивой золотятся в солнце. Зонтики, метёлки, разлапистые древовидные макушки, клочья пуха, -- всё это в человеческий рост и даже выше. Кипят и пенятся волной над упавшим куда-то в таинственную глубину городком. А тропинка тонкой ленточкой тени просквозила эту чащу. Солнце -- всё ниже, и узенькая тропинка в высокой траве наливается тенью, как маленькая копия лесной просеки.
   Выше начинаются леса.
   Гора -- как жар-птица: вся в разноцветных, горящих перьях. Такая красота поначалу даже как-то ошеломляет: неужели мы сейчас вот так запросто взойдём туда, в самый эпицентр сияния!? этой перьевой радуги!? Как в большом соборе в самый торжественный момент службы включают все паникадила, так осень, достигнув кульминации, разом зажгла под куполом неба все люстры, подсвечники, древесные лампады -- всё, что способно светить и радовать!
   Вот и переходишь от одного праздничного зарева к другому. От костра к костру, от фейерверка к фейерверку. Гора пылает, как от извержения. Осенняя пиротехника как-то особенно богато расцветила именно её. И хочется уж поскорей достигнуть вершины, чтоб объединить всё это с высоты одним взглядом. Фейерверки вдруг окажутся уже не над, а под тобой -- и это незабываемо... как перевёрнутое небо.
   А пока что рощи и поляны плавно чередуются вдоль нашей пологой тропы. Медными узорами разрисовали небо дубы. Бездымными пожарами полыхают-трепещут осины. Их рощи напоминают немыслимые по размерам гроздья воздушных шариков -- за несколько секунд до старта в небо. Пронизанные светом осиновые пригорки собрали гигантское количество вытянутых шаров. Они, казалось, стремились взмыть в воздух, с которым были одноприродны по составу.
   Правда, кое-что из своего пышного убранства гора всё-таки потеряла. В аномально жаркое лето 2010 г. здесь выгорело 4 гектара леса. В дни пожара Отважная гора грозно дымилась на виду всего города, как просыпающийся вулкан. Участки зелёной шевелюры тогда заметно поредели, хотя "лысой" гора всё-таки не стала. Рощи по-прежнему шумят на её склонах, чередуясь с полянами ежевики и лишь кое-где -- таинственными идольскими шабашами сухостоя.
   Наконец роща раздвинулась, открыв конечную цель нашего похода. Вблизи оказалось, что "шишка" вся состоит из глыб-ступеней где-то в метр-полтора высотой. Этакая лесенка великана. Голая ступенчатая скала над огромным лесистым горбом. Верхушка её представляла плоскую площадку, очень удобную для обзора. Вся проблема была лишь в том, чтобы взобраться на эти слишком высокие ступени. Тропинка выбегала из золотой рощицы и обрывалась у подножия серых глыб.
   Несколько корявых сухих деревьев, как идолы чудовищ, охраняли понизу это подобие зиккурата. Место выглядело вполне мистически. Деревья тут почти так же извилисты и узорны, как на Могутовой горе. Осенью, при чуть поредевших листьях, они становятся как-то особенно ажурны.
   Ну вот, забрались -- пора оглядеться! Многоэтажные дома, от которых мы начинали своё восхождение, теперь крохотными коробочками белели далеко внизу. Их словно специально там поставили -- как меру высоты. Вид городка, если не обращать внимания на его мелкие промышленные заплатки -- совершенно курортный.
   А вокруг Жигулёвска тысячи оранжевых кудряшек собираются в валы, загибаются в гребешки -- над которыми вместо пены белеют скалы. И всё это так мелко-переливчато играет, подмигивает, пушится, что душе невольно передаётся разноцветно-радостное, головокружительное чувство.
   Равнинного жителя на такой высоте охватывает эйфория. Даже Могутова гора сейчас -- под нами! Сверху она кажется большой, толстой лепёшкой -- почти округлой, расплывшейся. Похожа на овальный остров типа Свияжска, перенесённый и шлёпнутый на сушу. Вот до чего хитро поменяла форму: и не разглядишь отсюда, что она такая скалисто-островерхая.
  
   На вершине Шишки произошла любопытная встреча. Она заставила вспомнить то, что я не раз слышал прежде о популярности Самарской луки у оккультистов и эзотериков. Погоня за "особой энергетикой" подвигает некоторых людей на экстравагантные поступки. Какая-то девушка в странной птичьей одежде под ритмичные удары бубна совершала ритуальный танец, взмахивая матерчатыми крыльями. Кем она себя представляла? Древним друидом? Танец длился уже очень долго и нудно-однообразно -- даже странно, как она не уставала. Здесь, на самой вершине горы, под куполом неба, в предзакатный час, это выглядело действительно мистично... и одновременно бредово-нелепо.
   Бедняжка! Люди иногда смотрятся до того глуповато в своих "духовно-энергетических" упражнениях, что кажется, уже одна нелепость и должна была бы отвратить от этих "практик". Ан нет, ровно наоборот -- не отталкивает, а притягивает: именно глупыми-то и хочет нас сделать подлинный автор всех этих практик... не к ночи будет помянут! От ума за ним никто добровольно не пойдёт. Иногда думаешь: в мире царит действительно великая энергия Глупости -- "подпитываться" и возрастать в ней можно почти до бесконечности.
   Самарская лука -- одно из пока ещё немногих мест, где можно увидеть современных язычников. Пусть даже отчасти играющих, полусерьёзных. Может, иногда даже полезно вот так увидеть "Нью Эйдж" в задрипанной исподней рубашке... хотя вообще-то комического в заигрывании с исподними силами мало!
  
   Ну, а нам уже пора в обратный путь. Интересный эффект. Ты спускаешься с горы и "помогаешь закату". Ускоряешь его тем, что вновь растущая Шишка сама поднимается навстречу солнцу, сокращая его путь за горизонт. Есть материк Ночи, а горы -- его полуострова. С ними континент получается чуть длиннее.
   Шумный "эскалатор" осыпающихся мелких камней помогает тебе: можно стоя какое-то время ехать на нём. Или делать такие шаги, которые он сам продлевает на несколько метров. Очень приятное ощущение... если, конечно, потерпеть неизбежные клубы пыли. Впрочем, даже пыль сейчас красиво пламенеет в последних лучах солнца и кажется розовато-золотыми, праздничными пиротехническими дымами.
   А ведь завтра и вправду праздник!..
  
   4.
   По всему осеннему городу, в котором глаз ломило от сияния листвы, были развешены объявления о завтрашнем крестном ходе. От этого разливалось особенное предпраздничное чувство, такое же вездесущее, как эта листва. Надо, чтобы осенью был крестный ход. Обязательно надо! Вот уже который год он в Жигулёвске проводится в самый светлый и торжественный день золотой осени -- 27 сентября. Это, наверное, логично -- крестный ход в праздник Животворящего Креста. Как Пасха весной, так Крестовоздвижение осенью. Всё едино в этом годовом нимбе -- Лете Господнем.
   По древнейшей традиции, неожиданно воскресшей в наши дни, крестное шествие должно обойти весь город. Крест -- "щит и забрало христиан", и везде, где он с верою пронесён, воздвигается невидимая защита от бед и напастей. А поскольку город, хоть и небольшой по числу жителей, довольно обширен из-за промышленных зон и горного ландшафта, продолжаться крестный ход будет до вечера. Пройти его целиком я, к сожалению, никак не успею -- пора уезжать, и автобус в 3 часа, -- но хотя бы начало застану, а это уже радость!
   Выходит крестный ход сразу же после литургии из главного городского храма -- св. Иоанна Кронштадтского. Пятиглавый, краснокирпичный, он стоит посреди широкого двора, в окружении двухэтажных ветхих домов (кажется, уже "под снос") -- и в таком соседстве смотрится особенно большим. В сущности, его смело можно назвать собором. В Жигулёвске есть ещё церковь Владимирской иконы Божией Матери -- но та совсем маленькая. Так что практически вся городская церковная жизнь сосредоточена именно здесь. И поросший высокими деревьями уютный старый дворик волей-неволей "исполняет обязанности" соборной площади. В нём начинаются и кончаются все крестные ходы.
   Посвящение собора не случайно. Сто лет назад о. Иоанн, путешествуя на храме-пароходе по Волге, спас здешние места от страшной засухи. При огромном стечении народа он отслужил молебен на жигулёвском берегу (правда, не здесь, а ближе к Ширяево). Сразу же по окончании молебна хлынул сильнейший дождь. Засуха больше не возобновлялась, урожай был спасён. Местные жители, конечно, не забыли этого чуда. Современный собор десятки лет спустя посвятили "всероссийскому батюшке".
   Вообще на Самарской луке немало православных святынь: не одни танцующие птицы-девицы водятся на древних горах. Сами топонимы о многом говорят: Рождествено, Воскресенка, Молебный овраг, Крестовая поляна, Монастырская гора, Церковная Воложка, Иордан-озеро...
   В 2012 году вся эта территория, издавна входящая в Самарскую митрополию, была преобразована в отдельную Жигулёвскую епархию. Соответственно, храм Иоанна Кронштадтского временно стал кафедральным (в дальнейшем планируется возвести новый большой кафедральный собор). На противоположном побережье луки действует молодой, но ставший уже знаменитым Казанский Богородицкий монастырь в Винновке -- красивейшее место, прозванное в народе "Самарским Афоном" (я посвятил ему очерк в цикле "Знаменитые монастыри Руси", так что здесь не буду повторяться). Есть и Подгорский монастырь, но он живёт по строгому уставу и, как я слышал, открыт для посещения буквально пару дней в году, подобно скиту Оптиной пустыни. Паломники особо почитают ещё несколько мест -- связанных, в основном, со святыми источниками, которыми очень богаты Жигулёвские горы. Самые знаменитые -- Никольский ключ ("Каменная Чаша") близ Ширяево и родник в Большой Рязани.
   Любят здесь и крестные ходы. Помимо Крестовоздвиженского, бывает многодневный ход из Жигулёвска в Ташлу в "Царские дни", т. е. в середине июля.
  
   27 сентября...
   Такой же ликующе-солнечный день, как накануне -- лучшая погода для праздника! В соборе -- не протолкнуться. К концу службы вышли во двор ребятишки из воскресной школы. Выстроились со специальными "детскими" хоругвями, уменьшенными под стать их росту. Значит, скоро начнётся "большой" крестный ход.
   И вот под перезвон колоколов он наконец вытек из церкви. Не сказать, чтоб такой уж крупный -- где-то, наверное, человек 150-200. Вроде, и не так уж много людей -- а радостно! Как будто весь город участвует... хотя бы своим присутствием по обе стороны от хода. Дома и горы смотрят на нас со всех сторон, одни поверх других. Когда то, что далеко, намного крупнее того, что ближе -- тут-то и ощущается масштаб! Да, горы смотрят на людей. Люди маленькие, но с ними Бог.
   Крестный ход -- способ взглянуть на привычный мир из непривычного состояния. Те же дома и улицы -- но через них течёт ручеёк молитвы, вдруг воссоединивший нас с Богом. И ты смотришь из этого преображённого состояния: из детского бумажного кораблика, подхваченного ручейком. Всё то же -- да не то! И краски живее, и небо глубже, и воздух чище. Всё -- "радостотворённое", выражаясь старинным языком.
   Осень настлала везде свои, золотые сугробы, превратила все деревья в рассыпчатые филиалы солнца. И капли-искорки хоругвей текли сейчас через море света, как-то странно не смешиваясь с ним. Транзит света сквозь свет! От вездесущего золотого сияния ломило глаза. Почти как в солнечный зимний день от белизны. Кажется, будь этот свет ещё хоть чуть-чуть поярче, невозможно было бы обойтись без арктических тёмных очков.
   Как-то о. Иоанн Крестьянкин сказал, что "мир заболеет без красоты", -- кажется, он ещё точнее выразил суть, чем в знаменитой фразе Достоевского.
   Крестный ход -- это как бы воцерковление той красоты, которая нас окружает. Если Церковь -- это Небо на земле, значит, к земному пейзажу привилось Небесное. Пока мы идём, это уже не осень и не Самарская лука, а живая икона "Царства, пришедшего в силе". Когда "времени больше не будет..."
   Ещё вспомнилось: дети порой путают -- говорят не "крестный ход", а "крестовый поход". Забавная, но в сущности символичная оговорка. Да, крестовый поход и есть, только бескровный. К тому Иерусалиму, который не вовне, а внутри каждого из нас. "Царство Божие внутри вас..." А уж изнутри от молитвы это проецируется на всё внешнее, преображает его. Идём -- и всё вокруг становится Землёй Обетованной. А мы -- её исконными жителями. И ничего не надо завоёвывать.
   Весь крестный ход проходил в сиянии и шорохе листьев. Блики от креста и хоругвей светлячками скользили по затвердевшим бликам листвы. Весь осенний пейзаж -- как огромная риза для иконы. Можно представить себе под ногами странный город из опавших листьев. Многослойная листва образовала многоэтажные домики, прильнувшие друг к другу плотно, как в средневековом городе. Причудливо изогнулись их кровли: двухскатные, шатровые, купольные. Что это: макеты замков? Соборов? Осень сама строит что-то "древнее" в совсем не древнем городе.
   Шаги людей -- как лёгкий морской прибой. Шорох листьев -- почему-то один из самых счастливых звуков в нашей жизни. Чистая, ничем не разбавленная радость. Ты громко шуршишь ботинками, а на душе -- небывалая мирная тишина, от которой ты давным-давно отвык. Листья часто сравнивают с золотом, но золото по сравнению с ними слишком неживое, а здесь ты чувствуешь, что ступил в реку Жизни, и она тебя приняла. Бродишь по тем весёлым отмелям, где сами солнечные дни мелькают, как шустрые рыбёшки.
   Самый необычный отрезок маршрута -- когда крестный ход по высокому железнодорожному мосту пересёк пути: разноцветная праздничная змейка сначала втекла вверх, потом спустилась. Был в этом какой-то радостный контраст, абсурдное пересечение времён: вроде бы, крестный ход -- древняя традиция, а тут такой индустриальный пейзаж. Впрочем, сразу же за мостом началась пригородная роща, и мы с железной дороги сошли прямо в Россию Левитана, Нестерова, Кустодиева. Осень, светлая опушка, крестный ход...
   Позолоченные молодые дубы на пригорке -- торжественны, как хоругви. Крестный ход природы встречает крестный ход людей... И дальше, по еле заметному кольцу, ход всё обтекает и обтекает город. День сегодня кажется таким же длинным и величественным, как год.
   Сквозь золотые разводы горы выступают могучими инородными глыбами. Вблизи -- красота изящная, тонкая, барочная, вдали -- нарочито-грубая, архаичная, первобытная. И такая непонятная гармония в этом вопиющем контрасте, что хочется задержать осень, пришить её к этим горам, не отпускать сколько возможно...
   А ведь пройдёт немного дней, и жёлтое станет тёмно-оранжевым, как угли затухающего костра. Почернеют облетевшие деревья, и только ежевика, как сплошная лава на склонах, будет пламенеть у их подножия. Горы встретят октябрь бесконечным рдеющим подлеском из ежевики и оголённо-чугунным узором всего, что выше. Таинственно потемнеют и небо, и река, и только медное мерцание склонов будет контрастно оживлять пейзаж. Именно так лука встретит Покров Божией Матери.
   Почему-то осенью особенно ощущается стремительность годового круговорота. Прямо-таки осязаемо чувствуешь скорость времени, делающего на бегу лишь коротенькие привалы наподобие этого бабьего лета. Впрочем, и большое лето задним числом кажется таким же мимолётным, как "бабье". Вращается Земля. Прошло равноденствие -- мгновенно, как стыковка часовой стрелки с отметкой "3" или "9". А через полчаса будет Покров. А ещё через пару делений -- зима. А на противоположной дуге циферблата уже ждёт весна с Пасхой.
   Когда-нибудь Время кончится, наш круг сменится прямой, но пока что мы торжественно идём и идём по нему вслед за часовой стрелкой.
  
  
   III. Зима
  
   1.
   Большая-большая зима, большие-большие снега...
   В апреле ещё снег, а в октябре уже снег, и получается, что всё наше лето -- это такая проталина, пятачок, со всех сторон обрамлённый снегом.
   А кругом лежат снега -- на все четыре стороны...(1)
   Но в один из таких белых дней как-то вдруг постигаешь простую истину. Оказывается, чтобы прорвать блокаду зимы вокруг нашей души, надо окунуться в саму зиму с головой. Ощутить её праздничную радость. Радость эта ворвётся к тебе хулигански, как комок снега за шиворот -- разбудит так же неделикатно, ошеломляюще, не церемонясь: с тем же грубовато-мальчишеским чувством юмора, который характерен для зимы. Зато ты будешь знать, что такое настоящая зима, а не её дешёвая городская подделка. Зима в городе и зима за городом -- два разных времени года. Да что там -- два разных мира!
   В большом мегаполисе можно познакомиться с холодом, а не с зимой. Невидимое тепло трёх самых сказочных месяцев в году согревает душу только когда вырвешься из суеты. Душу надо проветривать, как помещение. А куда же ещё ехать за настоящей зимой, как не в горы?
   Первое моё знакомство с горами произошло в детстве как раз в феврале. Это был Урал и это был примерно 4-й класс... С тех пор грозное величие пусть и не очень высоких, но всё же могучих, настоящих гор ассоциируется у меня именно с белой порой.
   Снег сам по себе творит чудеса и любому неровному ландшафту придаёт "высокогорный" облик. Покрытые снегом горы Самарской луки стали как будто выше: теперь они все обзавелись белыми шапками, как Альпы. Вот и лежал швейцарский городок Жигулёвск в своей укромной долине, среди матово-серебристых складок. Облака прильнули к вершинам, усиливая сходство с альпийским пейзажем.
   Чистота, свежесть, обновление... -- как ещё выразить чувства от тихого маленького городка в белом кольце гор. Даже подъезжая к нему по плотине, уже предвкушаешь ту сказку, в которую сейчас окунёшься. Тянется и тянется вправо и влево, насколько различает глаз, циклопический крепостной вал по берегу реки, широкой, как степь. Снежные бастионы чуть затуманены низкими тучами. Часть Волги от искусственного водопада не замёрзла и размеренно рокочет под плотиной. А горная крепость по мере приближения становится всё необъятней.
   И цвет туч сегодня такой... кажется, старое серебро потемнело. Они, вроде бы, и контрастны с белой равниной и, в то же время, однородны с ней. Как-то плавно всё во всё перетекает -- и такая оглушительная, звонкая бесконечность в этих переливах!
   Зимняя горная долина -- серебристая чаша, исполненная миром и величественной тишиной: звонкая в самой тишине. Вот маленькое матовое солнце ненадолго проявляется в серебряном небе, наполнив весь пейзаж неуловимым млечным отсветом. Городская долина, плавно окольцованная горами, на мгновение становится перламутровой раковиной... и через миг жемчужина тонет в чём-то светло-сером.
   Кажется, февральская задумчивость больше всего идёт и этим горам, и этому приникшему к ним небу.
   Нет, в большом городе и в помине нет Зимы, там что-то другое. Зима -- она вся без остатка здесь! Здесь воплотились все детские сказки и надежды -- в этих сугробах, похожих на горы, и горах, похожих на сугробы. Сюда, только сюда надо ехать за настоящей, сказочной зимой, как в заповедник. Здесь она ещё водится.
  
   6 февраля мы с друзьями отправились в лыжную прогулку в пригородный лес. Сначала несколько километров ехали на машине вдоль уже знакомой мне по предыдущим путешествиям каменной стряпнины. Только сейчас этот слоёный пирог был присыпан белой пудрой и как-то особенно вкусно, сдобно растянулся на десятки километров, храня на боку вмятины, как от пальцев. Пудра всё прибавлялась и прибавлялась -- понемножку, еле заметно. Даже удивительно, как из такого серого неба может рождаться такой белый снег!
   И вместе со снегом сходил с высот необычный зимний туман. Кажется, будто там, в вышине, седые горы развоплощаются в дым. Мир нижний, видимый, постепенно переходит в высшее, невидимое состояние. Потустороннее и посюстороннее срослись -- как сталактит со сталагмитом в пещере образуют сталагнат.
   Белая земля ярче серого неба, и это этого даже в пасмурную погоду кажется, что она едва уловимо, матово светится.
   Те горы, которым посчастливилось нести на своих спинах леса, были похожи на больших-больших ёжиков. Да, такие грозные, могучие ёжики, насадившие на спины не грибы, а облака. Туман над горами делал их чуть похожими на дремлющие вулканы. И вулканы, и ёжики -- всё одновременно.
   Наконец мы нырнули в укромную долину -- всю как бы под белым потолком тумана. Несколько игрушечных домиков, несколько полузанесённых крохотных ёлок в поле, а вокруг -- клубящиеся древесные тучи. На переднем плане -- белые молнии заиндевелых кустов, на дальнем -- серые леса, плавно переходящие в пар. Всё таинственно, лаконично, немногоцветно, как шедевр лучшего мастера чёрно-белой фотографии, перед которым чуть ли не с разинутым ртом замирают современные фотографы. Всё чёрно-белое, но всё -- живее живого!
   Мы оставили машину у самой опушки. Кстати... У нас до того богатый и образный язык, что порой не сразу разгадаешь его гениальную простоту, произнося по многу раз какое-то привычное слово. Опушка -- это же, по этимологии, воротник леса, его опушённый отворот, как у шубы. Нужно один раз увидеть на покатом холме рощу именно как шубу и пух по её краям, чтобы слово вновь обрело свой изначальный, прямо-таки зримый смысл.
   Зима, шуба, воротник... И сейчас мы в эту шубу нырнём.
   Заиндевелые деревья кажутся частью тумана. Белые и серые дымы смешались в чащу-тучу. Ныряешь в лес, туман, зиму. Вся суета остаётся... даже не то, что далеко, а в какой-то виртуальной реальности. Жизнь -- здесь и сейчас, а не-жизни больше нет. Лес дышит, и ты дышишь. Лёгкий скрип лыж, мягкий стук палок, а вокруг -- безбрежная, светлая тишина. Это ты не в маленький пригородный лес вышел, а в бесконечный мир. И за тысячи километров от тебя -- даже на других материках, -- стоят всё те же заснеженные леса. И сотни тысяч лыжников по всей Земле бороздят их сегодня, не подозревая о существовании друг друга.
   Лыжня -- зимняя нить Ариадны в древесно-туманном лабиринте. Правда, здесь пригородная роща, и заблудиться в любом случае не получится. Но чуть южнее и чуть восточнее, в глубине широкой луки -- сплошные многокилометровые леса. Вот в них-то люди порой даже теряются. Мои друзья однажды заблудились на целый день, до позднего вечера -- правда, это было не зимой, а в начале осени, при сборе грибов.
   Душа отдыхает. Всё белым-бело... кроме ярких, как ягоды, курток лыжников. Их видно издалека -- то земляника, то лимоны... Всё мелькают и мелькают стволы, сливаясь вдали в плотные фашины прутьев. Вдруг из этой гущи вырываешься на поляну. А за ней открывается в полумгле "ступенька" -- метров, наверное под тридцать. В размыве леса проглядывает-подмигивает тебе город -- далеко внизу, под обрывом. Железная дорога, а дальше невысокие дома строем уходят в туман. И это хорошо, что городок и лес рядом: они плавно переходят друг в друга, они -- одно. Интересное ощущение, когда ты прямо на лыжах по белому ковру из комнаты выехал на балкон. Колоннада деревьев размыкается, и ты оказываешься будто на портике, с которого открывается город. Необыкновенная тишина какое-то время не нарушается даже скрипом твоих лыж. Ты просто стоишь и смотришь... Светло и легко. У зимы -- своя театральная ложа, и сейчас тебя в неё пригласили. Но она любит беззвучные спектакли. И ты её в этом вполне понимаешь.
   Я смотрю на, вроде бы, знакомую, но радикально сменившую цвет обстановку. Кажется, где-то здесь осенью проходил под горой крестный ход, сверкали хоругви... А сейчас на смену Золотому веку пришёл Серебряный.
  
   2.
   Короткий зимний день вдруг, как фокусник, подменил туманно-серебристый свет туманно-сиреневым, ещё более таинственным. Ранние сумерки казались вкусными, как мороженое с фруктовым наполнителем. Непростительно в такой сказочный час сидеть дома. Чуть передохнув после лыжной прогулки, мы уже снова выходим в зиму, как в праздник. Пусть вкусный вечер станет ещё вкуснее от "ватрушек". А ближние горы ничуть не менее интересны, чем дальние. До одной из них от дома моих друзей всего-то несколько сот шагов.
   -- Сходите сюда, на пригорок! -- предложила мама Никиты.
   То, что мои друзья как-то очень уж скромно назвали "пригорком", по меркам любого другого города считалось бы колоссальной горой. Всё познаётся в сравнении! Конечно, если смотреть на Шишку, здесь, действительно, не более чем пригорок. Зато, к примеру, у нас в Казани (городе вообще-то довольно холмистом) не найдётся ни одного склона, хоть сколько-нибудь сравнимого с этим. Гора, поросшая соснами, как гигантским укропом, нависла с запада над городской долиной и как бы осенила её этими соснами.
   Мы шли к ней мимо гаражей, а туман всё сгущался. Замаслились и расплылись рыжими блинами ближние фонари. Дальние, наоборот, съёжились, как старые звёзды, а потом пропали вовсе. Но впереди слабо освещал мглу, как бумажный китайский фонарик, большой баптистский молельный дом, недавно построенный у самого подножия горы.
   Зимний туман -- это целое таинство. Он и летом кажется самым загадочным, что только есть в природе. А зимой это -- призрачное продолжение снега, восходящее до небес: снег -- тело, туман -- душа. Лениво шевелились повсюду в сумерках дымы, словно Зима, как большой кит, лежала и выпускала фонтаны. И привольно ей было, и надолго она к нам заплыла. Море снега внизу, море сумерек -- вверху, и всё синее и безбрежное. Казалось, где-то на высоте, по поверхности этого моря ходит невидимый Николай Угодник. И как на его иконе изображено, вытаскивает всех, кто тонет.
  
   Когда тебе хорошо, то хорошо как бы вне времени. Уже нет воспоминаний, а всё -- настоящее. Где там грань времён? Как будто одной ногой ты шагаешь вот здесь, в вечере, сорокалетний, с Никитой, другой -- ранним утром, пятилетний, с бабушкой: по одному и тому же снегу, одним и тем же празднично-синим, бездонным сумеркам.
   Если когда-то и где-то -- в те древнейшие времена нашей личной истории, которые называются детством, -- что-то произвело на нас особенно сильное впечатление, то эти "дела давно минувших дней" останутся с нами навсегда, осознанно или неосознанно, явно или скрыто... Такие лиловые сумерки "издревле" ассоциируются у меня не с вечером, как сейчас, а с ранним-ранним зимним утром (пока ещё не рассвело). Просто в том советском детстве, в котором были и очереди, и дефицит, мы с бабушкой порой прогуливались до магазина специально "до людей". И сумеречная городская окраина была восхитительна.
   Мир готовился к новому дню, но ночь не успевала спрятать все свои тайны. В детстве было особенно интересно идти и подглядывать. Всё, что в начале или середине ночи было бы страшно, ранним утром вызывало только любопытство. Таинственно распахнутая дверь заброшенной школьной теплицы, полузаметённая снегом, долго ещё озиралась сзади.
   "Бабуля, а что там?"
   "Там... пусто".
   Пусто. Слово-то какое! Шуршит и дует. Заманивает! А мы всё равно мимо пройдём.
   По небу ползёт красный огонёк, подмигивает... Ровно ползёт, как по невидимой нитке. Тут и спрашивать нечего -- самолёт. Высоко ему там! И темно. Смотрит, наверное, сверху на нас с бабушкой -- и ему тоже кажется, что мы еле-еле ползём... а на самом деле вон как быстро шагаем, снег едва поспевает за нами скрипеть. Интересно, куда летит самолёт. В Москву, наверное. И с ним тоже Николай Угодник? Он и в воздухе всех спасает? Интересно, а они там, в воздухе, знают, что сегодня день Николая Угодника?..
   А вот -- маленькая котельня, за сквозным заборчиком. Труба таинственно разевала рот, молча глотала звёзды. Вот эта зевающая в полумраке труба почему-то запомнилась мне с того детского утра больше всего. Страшно-нестрашная -- безопасная, потому как хлопает пастью, но до нас всё равно не достанет.
   Снег таинственно скрипел под ногами и самим этим скрипом словно обещал что-то. Самое радостное, что мы с бабушкой были первопроходцами начинающегося дня. День был хорош уже сейчас -- прежде рассвета, прежде чем его можно станет назвать днём. Свет готовился к появлению. Душа знала его -- и радовалась встрече прежде, чем его увидят глаза.
   У меня иногда такое чувство, что в детстве я всё знал. Словами не знал, а на самом деле -- знал. Если б я сейчас помнил всё, что знал тогда, я был бы... почти всесильный.
  
   Но вернёмся из вечности в 2016 год... Над нами с Никитой взметнулась гора уклоном примерно под 45 градусов, и колонны сосен на разных уровнях разбросались по ней -- как отметки высоты. Смутно-гипсово мерцала эта чуть рифлёная поверхность во мгле. А всё, что выше, стало густо, неподражаемо, бездонно сиреневым! Мутным, но из глубины светящимся. Может, так выглядел бы мир изнутри полупрозрачного ёлочного шара? За всю прошедшую зиму я не видел ничего красивее!
   Мы начали подниматься. А погода всё колдовала. Она за несколько минут взбила такую мглу, что дневной туман казался теперь полной ясностью по сравнению с этим воздушным болотом! Туман и сумерки смешались в сплошной сливовый или черничный кисель. Всё какое-то... совсем нереальное. Не сосны, а призраки сосен сторожат гору. Теперь Жигулёвск внизу исчез вообще -- ни огонька, ни просвета. Только что были видны хотя бы освещённые улицы, фонари, едущие машины -- вдруг всё куда-то кануло без остатка. Будто во всей вселенной не осталось ничего, кроме одного этого склона... причём, и он завис в бездне сам по себе: вершина его отсутствовала.
   Трудно представить себе более таинственную обстановку для катания с большой высоты! Если б в нашем языке у понятия "страх" были десятки разных слов для обозначения тончайших градаций, я бы может, и выбрал одно из них -- для выражения невыразимого: этой смеси чего-то сказочно-восторженного и грозно-тревожного: когда -- высота, темнота и, кроме нас двоих, больше нет никого за миллиарды километров во всём мире.
   И в этом космосе ватрушка разгоняется, кажется, до космической скорости, превращается в летающую тарелку. Или планету -- ведь, летя, ты ещё и вертишься вокруг своей оси. Какие скорости нам дарит зима! Жаркое, усталое, ленивое лето никак не сравнится с этой прячущей своё могущество волшебницей.
   Всё -- вихрь, полёт, скорость... У зимы два уровня -- скучная повседневность и радостный "сон"... который вмиг оборачивается явью каждый раз, как только мы осознаём, что спали-то прежде, а теперь проснулись. Зима может усыпить, а может разбудить. Иногда даже очень неделикатным способом.
   Один раз, когда мне вдруг показалось, что "ватрушку" на вираже может снести вбок, в кусты, я попытался подправить её траекторию ногой и, соответственно, тут же, как по волшебству, вылетел из неё, кувыркнувшись пару раз уже в самом конце спуска. Крепко боднул мокрый снег -- и, помнится, очень удивился: мы всегда хоть на миг да удивляемся, когда над нами неумолимо, как рок, вдруг исполняются законы физики. Разумеется, ватрушку никогда нельзя на лету тормозить или "подправлять".
   Зеркала не было, но находчивый Никита тут же сфотографировал меня на телефон и показал... Да-а, весело! Иногда какие-то ошеломляющие мелочи скорее радуют нас, чем огорчают! Всё оборачивалось настолько чудесно, мир сиял такими фантастическими красками, что трудно было не порадоваться даже "приключению". Может, этот удар по лбу -- добрый знак? Горка на то и горка, чтоб хоть иногда с неё да навернуться -- без этого, наверное, и зима не зима.
   И даже приятно, что примерно с месяц мой лоб хранил памятную печать того замечательного дня: лучший сувенир, привезённый с Жигулёвских гор.
  
   3.
   На следующее утро мы пошли на тот же пригорок, но уже не кататься, а просто осмотреться с вершины и пофотографировать. Почти прояснилось. Туман полностью оставил землю и, как на дрожжах, взошёл ввысь, разрисовав всё напоследок инеем. Теперь лишь метрах в трёхстах над поверхностью застыла серая муть. Иногда казалось, она свисает размытыми сталактитами над толстыми сталагмитами гор. Соответственно, верхушки их "целовались".
   Далеко позади подпирала небо знакомая Шишка. А впереди, за обрывом и огромной городской долиной, заняла своими уступами чуть не полгоризонта Могутова гора -- широкая и, казалось, ломкая, как айсберг. Белизна повсюду раскинулась плавными складками, но вдруг из-под мягкого одеяла что-то резко, угловато выпирало, горбатилось -- живописно ломало всякую "правильность", и от этого пейзаж становился поистине великолепным! Горы есть горы: они никогда не дадут себя причесать и пригладить. С ними вынуждены считаться даже зимние парикмахеры. Они сами диктуют правила метельным дизайнерам. Сами определяют стиль и направление.
   На Самарской луке преобладают лиственные леса. Потому летом хвойных деревьев здесь не замечаешь. Но зима, сдув прочие декорации, сосредоточила все софиты на своих любимых ёлках и соснах. И стало видно, что их не так уж мало -- просто они долго ждали возможности проявить себя. Теперь -- их время, их театральный сезон. Зима, зима... и хвоя, как дым, столбами поднимается в небо, образуя деревья. Почему-то некоторые сосны на нашей горе обзавелись шпилями-макушками почище новогодних ёлок. Сосны в стиле петербургских колоколен!
   Клубы лёгкого инея седели по краям, оставаясь в глубине тёмными -- и именно это было почему-то особенно красиво! Это сочетание -- главное извечное украшение зимы... без которого она разом потеряла бы, наверное, три четверти всего своего очарования.
   Даже не знаю, чем так тронуло меня простое, казалось бы, сочетание: на горе сосны, а внизу -- дома. Древние хвойные хоругви подняты над обычным современным городком. Неуловимо и даже совсем ненарочно они его преобразили. Отсюда, с горы, всё виделось светлым и настоящим... Может на весь мир во всех случаях жизни стоит смотреть с соснового пригорка?
   Но не одни деревья сегодня радовали глаз. Из снега восставала бескрайняя заиндевелая чаща... сухой травы. Что-то дремучее, ветвистое, узорное, пушисто-белое. С самыми оригинальными раскидистыми кронами. Не всякое дерево поразит таким мохнато-пышным орнаментом! Но самое волшебное, что на вершине горы эти травяные кроны накладывались на дальний пейзаж, на курчавые сосны. Зимний вариант рая.
   Всё роскошно, как перья павлина-альбиноса. Вообще, зима -- это просто лето-альбинос!
   Некоторые заиндевелые травинки напоминали каких-то странных коленчатых существ вроде богомолов. Целое полчище их гналось друг за другом и вдруг застыло, так и пригнувшись в беге под одним углом. Другие стебельки стали над обрывом как белые руны, иероглифы зимы.
   Более крупные травы напоминали целые инженерные сооружения. Вышки с гроздьями прожекторов, Эйфелевы и Останкинские башни. Целый город будущего поместился на вершине горы -- жаль, что скоро растает!
   Застывший пейзаж оживляли лыжники. Некоторое время мы любовались, как они живыми ракетами, вздымая снег на виражах, уносятся вниз. Словно разноцветные молнии посреди безбрежной зимней неподвижности... прекрасные в этом контрасте! На горе оказалось два параллельных ската -- для лыжников и для... "ватрушечников", как мы. Причём, работал подъёмник -- всё как на горном курорте! Ночью, в тумане и за кустами, мы его не видели. Правда, этот фуникулёр включают только по воскресеньям. Но на лыжников мы лишь смотрели со стороны, а сами нашли себе другое развлечение -- погода подсказала. Из снежной поверхности сегодня можно было вырезать фигурки, как из гипсокартона. Не очень-то прочные они получались -- но поднять, например, полуметровое сердечко или небольшой рыцарский щит было проще простого. Вырезали "телогрейки" и фотографировались с ними. Никита вспомнил популярную в интернет-сообществе тему иллюминатов и с увлечением взялся за треугольники. Кажется, ещё что-то вырезали. А потом уже просто падали со всего размаха в снег -- здесь, на горе, он был особенно глубокий. Никита, весь извалявшись, говорил про снег на шапке:
   -- Это у меня перхоть такая.
   В "перхоти" мы были оба, с головы до ног. По контрасту с нами, город с высоты казался непривычно тихим. Снег съел все звуки, а ошеломляющий простор -- суету. Как хоругви над домами, поднимался дым. Вековечные горы, дремлющие под белым одеялом, подчинили себе весь ритм жизни. Огромная долина была переполнена покоем, и на дне этого покоя, как Китеж на дне Светлояра, жил Жигулёвск. Город, носящий имя окруживших его гор.
   Зима сделала всё экзотическим. Мощным и, одновременно, нежным. И этот пригорок могучим, как белый кит из сказки -- с городом и лесом на спине. А дальше вздымались из белого моря уже не киты, а целые островные рифы. Горы, полностью покрытые снегом, казались одновременно и мягкими, и угловатыми -- как вертикально сложенные друг с другом подушки.
   Отсюда, оказывается, даже удобнее осматривать Жигулёвск, чем с Шишки. Та гора гораздо выше, но зато и дальше от центра города: с неё вся панорама сливается в живописную и беспорядочную россыпь чего-то крохотного, как пупырышки на асфальте: без бинокля почти ничего конкретно не различишь. Здесь же -- идеальная точка обзора: и город прямо под тобой, а не за версту, и высота ровно такая, что каждый домик, каждое малое деревцо хорошо различимы. Особенно интересно с высоты разглядывать оживлённую дорогу. Она -- совсем игрушечная, как в старом московском "Детском мире". Выгнулся мост, и машины ныряют под него, как в лузу.
   На высоте человека охватывает чувство почти всемогущества. Кажется, можно вручную менять детальки мира; пальцами переставлять, как фигурки, все эти деревья, скалы, дома. Только одно и останавливает: зачем, думаешь, что-то менять, когда мир и так бесконечно красив! Только здесь и только отсюда ты впервые видишь его красоту и хрупкость. Всё можно... да только нужно ли?
   Всякая гора -- место потрясающих открытий. Открытие -- это когда обыденность вдруг поворачивается к тебе фантастической гранью. Но эта "фантастика" -- единственная подлинная реалистика. Открываешь правду очевидную, не нуждающуюся в доказательствах -- правду, которую видно глазами любви. {Весь мир сотворён, и творение -- воплощённая любовь].
  
   Мне снился редкостный счастливый сон, удивительный по тому настроению, которое он подарил. Я пришёл к другу в гости в пасхальные дни -- а Пасха стояла поздняя, майская... но в залитое солнцем окно почему-то вплотную заглядывали роскошные, рубиново-красные гроздья рябины, густо присыпанные снегом. И от их отсвета вся комната стала празднично-розовой. Видимо, в самом вечном из всех Дней совместились все времена года сразу
  
   (1). Б. Гребенщиков
  
  
   IV. Весна
  
   1.
   В Жигулёвск я приехал в Страстную пятницу. Стояла первая половина апреля. Ледоход ещё не прошёл, но ниже ГЭС Волга от сильного течения уже полностью расчистилась и ярко-контрастно синела среди серо-фисташковых пейзажей. А в апрельском небе синхронно ей набирало силу своё могучее течение и свой ледоход.
   Всё менялось в серо-бело-голубом окуляре. Апрельский калейдоскоп облаков и ветвей. Колыхались голые кроны, краткие шквалы сдували с них облачный пух. Жемчуг сменялся пеплом, пепел -- космическими васильками. Что-то из всего этого будет... А что?
   Мир в эпоху ремонта, мир в эпоху реформ. Весна несказанно красива именно отсутствием статичности, привязанности к чему бы то ни было -- своим реформаторским духом. Это какая-то небесная революция под знаменем Пасхи.
   А в городе, на небольшом
   Пространстве, как на сходке,
   Деревья смотрят нагишом
   В церковные решётки.
  
   И взгляд их ужасом объят,
   Понятна их тревога.
   Сады выходят из оград,
   Колеблется земли уклад:
   Они хоронят Бога.(1)
   Волнение и даже смятение Страстной недели отражалось на всей природе. Мигало от быстрых облаков солнце, суетно и неопределённо метался куда-то ветер, совсем уж было приготовились растаять, но всё не таяли последние островки снега. Казалось, ВСЁ вокруг спешит, но... Время остановилось!
   Опустела без Тебя земля!
   Как в ней несколько часов прожить?(2)
   Гор было так много, что Голгофу среди них -- не разглядеть. Так уж, верно, дано нашему миру, что Голгофа всегда стоит над ним невидимо.
   Я ехал по дамбе навстречу горам, и волнение нарастало, словно это я приближался к Иерусалиму. Да ведь всё наше Евангелие -- это весна. Зима -- это Ветхий Завет. А тайна весны -- именно благовествование. В церковных текстах встречается выражение "весна спасения". Что может быть чище такого понимания весны -- вселенской, некалендарной, не имеющей причины ни в чём и ни в ком, кроме одного Христа. Христианство пока оно здесь, на земле -- это ранняя весна. Многие люди её не любят... точнее, любят уже тёплой, зрелой, состоявшейся. Конечно, кто бы не мечтал из февраля шагнуть сразу в май -- минуя разом всю грязь, лужи, раскисший снег, унылые, почти осенние пейзажи, пост и... Пасху. Да, убрать из жизни "грязную" часть весны -- значит, убрать и Воскресение.
   Эти дни -- как лакмусовая бумага нашей веры и надежды. Любить раннюю весну -- это значит, любить невидимое. Ещё не наступившее. "Блаженны не видевшие, но уверовавшие".
  
   Если просто Время издревле принято сравнивать с рекой, то Страстная неделя -- это водопад: отвесно, уже без всяких дополнительных уступов, без малейшей паузы, он впадает прямо в Пасху. То есть в конец времени. Да, эта неделя -- водопад. Наверное, Виктория... потому что Виктория -- это Победа. Но кто же не волнуется, оказавшись вдруг в водопаде, как бы он ни назывался! Волнение Страстных дней не сравнить ни с чем. Это именно ускорение всего. Чувство чего-то грандиозного, что с тобой и миром происходит. Ты подхвачен. Ни свернуть, ни задержаться уже нельзя. Тебя сейчас отвесно внесёт в Воскресение со всем, что в тебе есть -- вот какой есть, такой и предстанешь. Да, это ещё не Страшный суд... но всё равно что-то страшноватое.
   Пасха "страшна" особенно -- как реальная Вечность, которая вдруг вклинивается во время. Но "страшна" лишь пока не наступила! Приход её разом растворяет всё волнение в животворящей, детской, бестревожной, безтеневой радости.
   Пасха всегда врывается в жизнь как-то неправдоподобно: ждёшь её, ждёшь... и вдруг то, что было долгим, оказывается молниеносным. Только что были недели, теперь -- часы, даже минуты...
   Пасха -- свет... а у света слишком большая скорость.
   Всякий праздник, как талая вода, врывается в нашу жизнь, тревожит нас в нашей берлоге. Из-за этого иногда подсознательно хочется чуть отодвинуть его (чтобы "лучше подготовиться") -- но он никуда не отодвигается. А "подготовиться" к нему в любом случае невозможно -- сколько ни пытайся. Даже слишком долгожданный, он наступает всё равно внезапно. И этот парадокс -- неотъемлемое свойство любого торжества. Свойство и всей нашей жизни: мы не любим повседневности -- но боимся, что она прервётся!
  
   Мы шли с Никитой на чин Погребения Плащаницы, а горы отовсюду смотрели на нас меж домов и поверх домов. Они стояли немыми свидетелями всего, что происходило и происходит. Они, конечно, помнили и распятие Христа, и содрогание земной поверхности, и "тьму по всей земле до часа девятого"... Здесь, в таком почти иерусалимском месте и в такой день, Вечность чувствовалась как абсолютная, неустранимая и неопровержимая реальность. Близкая, как воздух и солнечный свет: не потрогаешь её, но живёшь в ней.
   Ещё никогда прежде у меня не было такого ошеломляющего, почти свидетельского отношения к событиям Страстной Пятницы. Думаю, даже если б я поехал в Иерусалим, а не в Жигулёвск, ничего бы в этом свидетельстве не убавилось и не прибавилось.
   Вечером, "после Плащаницы", от домов легла долгая синяя тень -- какая-то неповторимая, весенняя, -- а скалы Могутовой горы светились чистым кристальным светом. Этот свет, в полную противоположность закатному солнцу, пристально смотрел навстречу тени. Заглядывал в те глубокие дворики и переулки, где последние оплывшие сугробы, скрывшись от смертельного для них солнца, как от ядерного гриба, пытались миниатюрно подражать Могутовой горе. Не знаю, где ещё найти такой символ весны: светящаяся гора-риф, которая никогда не растает, но по цвету похожа на слежавшийся тающий снег.
  
   Страстная Суббота. В первой половине дня мы успели съездить в Казанский Богородицкий монастырь в Винновке -- пожалуй, самую известную православную святыню на Самарской луке.
   Больше всего мне запомнился вид обители с высоты, когда дорога только начинает сбегать в долину, и светлый многобашенный "замок" неожиданно появляется на дне огромной чаши. Ярко-синяя полоса реки будто подпирает его с противоположной стороны. Если не знать историю этого места, можно удивиться, почему красивейший монастырь расположен не на горе, а у подножия -- в самом устье глубокого оврага, "впадающего" в Волгу. Но прибрежные посёлки Самарской луки все раскинулись именно в таких оврагах, поближе к воде, и Винновка -- не исключение. Монастырь в ней образовался в наши дни: вырос, как из зерна, из сельской церкви XIX века -- что и определило его расположение. А горы, с которых открывается великолепный вид на островерхие кровли и "греческие" купола, как будто нарочно обрамляют его амфитеатром. Вот уж действительно -- "Поволжский Афон" (не знаю, как по духовному устроению, но по тому, что видят глаза -- несомненное Божье чудо! и чудо это впервые явилось мне в канун Пасхи, как подарок).
   Таким и остался монастырь в моей памяти -- в чистой, предпасхальной солнечной дымке, посреди гулко опустевшей в ожидании Христа природы.
   Позже я видел Винновку посреди лета -- и окружающие её склоны в сплошном кипении цветов, -- но невидимое торжество Страстной Субботы, когда Христос Своим сошествием опустошил ад, перевесило даже летние впечатления.
  
   2.
  
   Иногда мы так долго ждём праздников и радостей, что вся остальная жизнь невольно превращается в сплошное ожидание. Наверное, это неправильно. Не может вся равнина быть одной Самарской Лукой, не может вся земная жизнь быть одной Пасхой. Но уж такие мы, люди: только счастье и воспринимаем как нормальное состояние. Всё остальное -- это разные ступеньки на пути к нему.
  
   Вечером, уже за считанные часы до Праздника, мы с Никитой поднялись оглядеться на тот самый гигантский "пригорок", с которого катались зимой. Навстречу нам весело сбегал между гаражей весенний ручей. С мутным цветом, но чистым голосом. Весной всякая возвышенность беременна ручьями. Короткая пора, когда всё наоборот: летом родники бьют в низинах, и только сейчас ключи рождаются чуть ли не в поднебесье.
   Было тепло и холодно одновременно. Солнце ощутимо пригревало, но на горе дул сильный ветер. Типичнейший апрельский "сквозняк". От него становилось как-то особенно торжественно: вот он -- настоящий Ветер Перемен! И горы -- свидетели той революции, что неотвратимо, на глазах совершается в мироздании.
   Облака летят, небо течёт, и горы громоздятся, как торосы могучего ледохода.
   Издали последние клочки снежного покрова на склонах казались такими ровными, будто их можно аккуратно свёртывать в рулоны, как коврики. Вблизи раскидистые вербы стояли, как церковные паникадила -- все в "свечках". Кажется, что аромат загустел и превратился в пух. А сосны дополняли живой букет -- ведь и в церкви пучки вербы для красоты иногда обвязывают хвоей.
   Тени облаков быстро бежали по скалам, делая их ещё более пятнистыми. Рваные ризы последнего снега чередовались с голыми склонами, а шустрые, словно бы пугливые тени -- с не менее пугливыми "зайчиками" света. Иногда какой-нибудь известковый утёс вспыхивал, словно наливаясь светом изнутри. Вся грозная красота гор, не заслонённых никакой листвой, но уже освободившихся от зимних шуб, была перед глазами! Может, как это ни странно, именно весна, а не лето, показывает нам мир максимально реалистично, без ретуши?
   Тогда именно Воскресение максимально реалистично показывает суть Человека.
   На закате всё стало таким разительно контрастным, каким бывает только весной: густое полыхание последнего снега -- изъеденного солнцем, узорного, почти в стиле барокко, -- и бездонная голубизна неба над ним. Как огонь и вода: пожар внизу, море вверху! Последний снег превратился под небесным морем в ледяную икру, горел тысячами маленьких свечек. Огоньки его уже не искрили, не скакали кузнечиками, не стреляли лучами, как зимой. Это были именно догорающие свечи -- оплывшие, капающие, "плачущие" на отпевании зимы.
   Отгорал последний великопостный закат.
   Мы спускались, а весенние ручьи весело бежали вперёд нас каскадами. Гора играла с нами, а мы с ней. Да, это была та самая гора, на которой я так удачно свернулся зимой! Но Зима и Весна -- два разных мира, две параллельных Вселенных. В сегодняшней Вселенной гора была веселой, дружелюбной и бесшабашно болтливой. В её бессмысленно-радостных и хулиганисто-мутных ручьях воскресало моё детство.
   Она хулиганила своими водопадами.
   Она помогала весне.
   И мы помогали -- загружая снег в эти каскады. Строили недолговечные плотины, как маленькие копии той ГЭС, которую отсюда великолепно видно. Вода скоплялась искусственными "морями", а потом вдруг прорывала преграду и устремлялась ещё более бурным потоком, чем прежде. Как настоящую Жизнь не остановишь "камнем, приваленным ко гробу"... Ровно в полночь совершится прорыв.
  
   Давно стемнело. Выглядываешь в ночь -- и на душе становится светло. Нет больше белизны за окном: темнота стала бархатной и тёплой. У ночного моря всегда есть дно, но теперь это дно -- земля, а не снег. Апрельская ночь пахнет по-особому, едва уловимо -- оттаявшей землёй, свежестью, -- и кажется, что это запах самого наступающего праздника. Там, где Христос "воскресе из мертвых...", там, наверное, и должна хоть немного напоминать о себе "мать сыра земля". Та, что на этой неделе освободилась от снега, как человечество от смерти.
   Тополя начали понемногу приоткрывать свои почки, но выпускали пока не листья, а только своеобразный терпкий аромат -- один из главных "симптомов" апреля. Пасхальная ночь -- тополиная ночь. Почки открываются, камень двери от гроба будет отвален...
   Праздничная ночь -- это распахнутая дверь, поэтому в ней и должен быть лёгкий сквозняк. Он не создаёт неуюта, скорее, наоборот. Гулкая тишина пасхальных сумерек непередаваема. Нет такого города и даже самого невзрачного посёлка, который не был бы безмерно прекрасен и торжественен в канун Праздника!
   Радостное волнение сгущается, как запах. Может, и звёзды мерцают-дрожат оттого, что волнуются? И мне как будто страшно оттого, что приближается Пасха. Воскресение -- долгожданно-торжественное, как Второе Пришествие. И душа, и мир радостно боятся этой непередаваемой тайны. Что-то безмерно радостное в тишине и сумерках неотвратимо приближается к нам, простым неготовым людям. Вечно неготовым. Захватывает дух. Перед этим безбрежным слишком мал целый мир -- и уж тем более малы оставшиеся минуты, катастрофически малы наши души. Но мы не умираем от этого контраста... только потому, что приближается-то нимного-нимало сама Жизнь.
  
   Ночную службу мы отстояли в храме Иоанна Кронштадтского. Чудно встретить Воскресение Христово в какой-нибудь древней церкви -- но эта Ночь делает всё без исключения даже не древним, а вечным.
   Последний час Страстной Субботы прошёл незаметно, как минута. Послышались мерные удары колокола. Тысячи людей медленно вытекли во двор на полуночный крестный ход. Сумрак вдруг стал глазастым от свечек. Наверное, ни разу до постройки храма этот типичнейший советский двор не видал свечек -- разве что вспышки зажигалок. А сейчас целое звёздное небо спустилось в его сумрачный прямоугольник. Начался тихий перелёт апрельских светлячков. Колечко крестного хода обняло храм, а пасхальная ночь своей безбрежностью обняла всех нас.
   Словно все лампадки из церкви разом ожили и поплыли куда-то по миру. И от этого весь окружающий ночной пейзаж стал церковью.
   -- Красивее, чем новогодняя ёлка! -- сказал Никита.
   Оранжевые фонари стояли вдоль нашего шествия, тоже как громадные свечи. Интересно, можно ли сделать настоящую свечу такого размера?
   Раз в год мы, как живая верба, распускаем свои огоньки по весне. Трепещущие свечки дороже самого яркого солнца! Есть всего одна ночь, когда звёзды с людьми -- как ручные. Вот у кого-то звёзда в красном гнезде, у другого -- в синем, у кого-то -- на тонком восковом стебельке... но они все путешествуют с нами и преображают нас, отражаясь своим почти нетленным светом на лицах. Делятся этим светом. Трудно сказать -- мы ли их несём, или, скорее, они нас. Но ясно, что мы зачем-то нужны друг другу. Что мы даже чем-то друг другу сродни. Бог тихо несёт и нас, и их в эту ночь, и в Нём мы обретаем свой смысл. Люди обгоняли друг друга, забегали вперёд по боковым дорожкам, тротуарчикам, даже оббегали ход вдоль самых стен домов, -- словно от реки ответвлялись более шустрые рукавчики-ручейки. Но даже от этой лёгкой, незлой суеты, превращающей ночь в подобие дня, становилось как-то празднично весело. Что-то смешное, неуклюжее, что есть во всех нас, нарочно разбавляло торжественность момента, не давало ей сделаться чрезмерной, пафосной. "Жизнь жительствует", -- как говорили святые отцы. Жительствует во всех своих проявлениях.
   Боковым зрением я несколько раз уловил быстрый промельк вдоль нашего шествия маленьких серых собак... будто и они весело, но беззвучно нас сопровождали и тоже старались обогнать. Что такое? Что за странные, любопытные ночные собаки, загадочные в своей молчаливости? Лишь присмотревшись, я разглядел, какие это "собаки": по трубе, протянутой вдоль улицы, быстро, обгоняя саму толпу, шмыгали тени от наших голов. И фонари, скользя мимо нас, подгоняли их. Это было таинственно-восторженно. На задворках крестного хода оживают даже тени!
   Если так можно выразиться, это чувство большей Реальности, чем сама реальность. И огоньки, и наши "отражения", и полуспящий ночной город вокруг -- всё это из какой-то вневременной яви прорвалось в нашу явь? Целый год, как целую жизнь, ждёшь этого короткого крестного хода! Этих нескольких минут. Этих свечек в ночи, этих всевидящих зрачков в апрельских сумерках. Этой великой полуночи, которая поделит весь мир на Вчера и Сегодня, на Смерть и Жизнь, на то, чего больше нет, и то, что будет вечно!
   Подсвеченная колокольня тоже казалась огромной праздничной свечой, и народ, обогнув храм, наконец стёкся к её подножию...
   Самый волнительный момент: короткая пауза -- последняя минутка-ступенька перед воротами Пасхи.
   Сердце не успевает уловить рубеж между "Вчера" и "Сегодня". Как всегда, его замечаешь уже когда он проходит. Сколько б ни выделялась специальной, сосредоточенной тишиной сама полуночная граница, но первое "Христос воскресе!.." всегда, из года в год, до слёз неожиданно. Сегодня наступило. Жизнь наступила. Он воскрес.
   И победная песнь, соединяя в себе Ветхий и Новый завет -- пророчества и их исполнение, -- зазвучала в полную силу, как диалог древнего и нового, разом сливающийся в вечное: "Да воскреснет Бог и расточатся врази Его!.." Лишь раз в год она звучит в мироздании.
   "Ночь расступается перед светом этих слов, время бежит от лица их..." -- написал в своём дневнике о. Василий Оптинский, убиенный на Пасху 1993 года.
   Помню, сзади кто-то особенно громко крикнул: "Христос воскресе!" У разных людей разные темпераменты, и на кого-то праздник действует ярче, непосредственней. Целый взрыв радости, выраженный в голосе. Народ подхватил его и разнёс нестройной волной дальше. А всё-таки хорошо, что столько духа свободы в нашей новозаветной Пасхе! Столько нерегламентированного, до бестолковости прекрасного ликования!
   Наконец мы вступаем в сам храм. Свечек в людских руках так много, что от них будто жарче стало в просторном помещении. На медных "яблоках" паникадил отразились снизу целые звёздные небеса. Галактики наших рук вздымают огоньки. Недаром Пасху называют Светлым днём... но правда в том, что и ночь на Пасху -- Светлая.
  
   3.
   Вот и утро. Праздник задорно настигает тебя первым звонком в дверь, не даёт укрыться в берлоге. Дети со всего города уже спешат с утра пораньше, как грибники или рыбаки, собрать свою законную праздничную дань. За это утро к нам зашли, кажется, шесть или семь раз. Весело топают во всех подъездах переносчики Пасхи. Люди заражаются от них Воскресением. Дети разносят всем праздничное настроение, обменивая его на конфеты и печеньки. Знал ли Хрущёв, имя которого навеки утвердилось за этими пятиэтажными коробками, что и в них когда-то придёт вездесущая Пасха. Он выбрасывал веру в окно, а она теперь бойко звонит к нам во все двери. Попробуй-ка убить Воскресшего!
   Обоюдная радость: и детям удовольствие, и взрослым -- возможность сделать хоть что-то хорошее ради праздника. Надо бы детям почаще и повсеместно устраивать такие "провокации" -- чтобы люди оставались людьми. Чтоб хотя бы раз в год нам всем об этом неделикатно напоминали.
   Выглядываю в окно -- за стоящий на подоконнике кулич в кольце цветных яиц. Лужицы с высоты напоминали искристое звёздное небо в миниатюре. Тысячи огоньков и в них, и в каше последнего расплывчатого снега, всё время дрожали и мерцали. Видимо, очень уж колыхался и играл солнечный, весенний, праздничный воздух. Отчего всё -- не такое, как всегда? Пасхальное утро не сравнить ни с чем на свете. Даже немножко приятно-тревожно, что в мире хоть иногда бывает такая радость! В мире -- но не от мира.
   Такой избыток света, что воздух, кажется, играет струйками. Колышется-дрожит, как вода в роднике. Сегодня весь мир -- Родник. Всё в необъятном пространстве как будто еле уловимо клубится, дымится чем-то. И серебристые от света ветки, и воздух меж ними. Но это не дым, не пар, это... радость, вездесущая, как солнечная дымка. Голубой колокол небес оглушает безо всяких звуков.
   Золотистые серёжки тополей валялись на асфальте, как многократно уменьшенные банановые кожурки. Будто целая стая микроскопических обезьян весело поедала на раскидистом тополе бананы.
   Кажется, голые сверкающие ветки -- это извилистые, изогнутые, вопреки всем законам физики, солнечные лучи. Их много -- целый лабиринт! -- и от них становится ещё светлее в мире. Или это сама наша радость пустила сегодня в небо свои несчётные побеги?
  
   Мы поехали наносить визиты пасхальным церквям и горам.
   Вот деревянная церквушка Владимирской иконы Богоматери на окраине города -- шатёр, а рядом, "в такт" его очертаниям, стоят ёлки. А купола -- золотые. Сверкают ослепительно-нестерпимо, как сама весна. И лучи от них в прищуренных глазах -- как ладанный дым. Золотой дымок лучей и глубокое-глубокое небо. Пасха... -- время сощуриться от света, внутреннего и внешнего. Всё дымчато-бездонно. Хочется поскорей нырнуть в лёгкий церковный полумрак -- чтоб там, в свете невидимом, вместе с душой чуть отдохнули глаза от бликующего сияния видимого.
   Пасха -- праздник, когда отворяются алтари. И от этого всё меняется. Будто сам храм -- это ещё утро, а алтарь -- уже пасхальный полдень. Кажется, у Шмелёва особенно точно и ёмко передано это ощущение: "Тихо в алтаре и чувствуется Господь".
   Церковь такая маленькая, что здесь с Господом просто не разминешься! Тем, наверное, и хороши крохотные деревянные храмы. Вот -- самая маленькая церквушка, которую, тем не менее, распахнутый алтарь превратил в анфиладу, уходящую в Царство.
   По форме она -- храм "иже под колоколы". То есть звонница возвышается не отдельно и не над западным входом, а непосредственно над молящимися -- под главным куполом. Высокая снаружи, церковь приземиста внутри, как избушка. А верхний этаж под шатром заняла семья больших и малых колоколов. По древней традиции, звонить пускают всех желающих в течение всей пасхальной недели.
   Мы дождались своей очереди, поднялись по крутым лесенкам, осмотрелись, взялись за искусно сцеплённые верёвки, и... словно бы даже неожиданно поплыл в апрельском воздухе мелодичный звон -- будто Жигулёвск разом стал старше на век-другой. Колокольный звон в этот День так и просится в глубокое, живое небо. Сегодня он естествен для него, как свет солнца.
   Всё, что видишь, и всё, чего не видишь, красноречиво напоминает о том, какой сегодня День. И кадило в церкви закругляется, как пасхальное яйцо... как сама атмосфера! И в округлости колокола есть что-то от скорлупы, из которой вылупилась Жизнь.
  
   Заехали к Поклонному кресту. Огромный, метров 10-12 высотой, он возвышался на одном из склонов Могутовой горы -- не на вершине, а всего "на ступеньку" от подножия. Установили его только что -- к 70-летию Победы, в память всех павших. На склоне под ним примостилась небольшая площадка. Отсюда особенно хорошо видно, как горно-лесная волна плавным и кипуче-пенным изгибом охватила весь город. Где-то выше, где-то ниже, где-то с лёгким отступом, где-то обгоняя соседей -- но со всех сторон, кроме Волги, Жигулёвские горы обняли Жигулёвск. Отсюда все очертания смотрелись сглаженно, а крутые склоны казались мягкими, как кошачьи бока. Леса пушились ласково и тепло. Коричневые и какие-то пред-зелёные.
   Надо подняться повыше! Поближе к небу. Со стороны вросшего в город старого посёлка Моркваши(3) по единственной пологой дороге мы въехали на машине на Могутову гору. Остановились на опушке. Хотели через лес пройти к смотровой площадке над Волгой. Лес, впрочем, заготовил для нас сюрпризы.
   Всякая весенняя чаща пьянит, в ней только и получается что спотыкаться. Под снегом -- целый замаскированный бассейн, так что идти приходилось очень осторожно.
   Проснувшиеся под солнцем муравейники -- как огромная сдобно-маковая начинка. Только весь мак -- живой, шустрый. Совсем парадокс: кругом снег, а посреди него -- суетливо кишащие, как летом, метровые муравейники!
   Деревья ещё голые, но буквально лоснятся по всем стволам и ветвям от избытка света. Кажется, их световые контуры вот-вот преложатся в искристую дымку сначала почек, потом первой листвы. Ультрафиолетовые лучи всего через пару недель обязательно материлизуются, затвердеют, зашелестят. А пока что лес просто отдыхает, собирается с силами, принимает воздушные ванны и пьёт из неба апрельский квас. И красоту эту не сравнить ни с чем! Всё дело в том, что потенциальное в самой своей тайне кажется прекраснее проявившегося. Потому и нет ничего на свете красивее скромной, аскетичной весны! Сытая золотая осень несёт в себе взрыв красок, а исхудавшая от поста весна -- Пасху.
   Пройдёт всего полмесяца, и Жигулёвские горы расцветут. Расцветут так, как не умеют это делать равнины! Побелеют над городом яблоневые, вишнёвые, черёмуховые склоны. Особенный, густо-розовый, почти как у сакуры, оттенок дадут абрикосы. А Могутова гора от кипения над деревьями миллионов серёжек пенно, пушисто зазолотится, перепутав осень и весну. Самые густые бело-розовые облака залягут в Яблоневом овраге. А Ширяево раскрасят его знаменитые вишни.
   Но всё это ещё только будет. А пока... Голая гора окунулась вершиной в ясную голубизну, как в зимний пасмурный день окуналась с головой в тучу. Бездонный океан воздуха омывал все её многочисленные макушки и склоны. Просека в лесу сверкала, почти как райская дорога, и небо лежало в её колеях.
   Но не одни только воздушные ванны были нам сегодня уготованы в честь праздника. Ольга, мама Никиты, оступилась на скользком снегу и вдруг со всего размаха села в одну такую колею -- под собственный смех и нашу общую растерянность. Что ж, пасхальное купание! Кристально-чистую талую воду в ледяном корытце и лужей-то грех назвать. Но глубины в ней оказалось на полметра, и на этом наше весёлое путешествие на Могутову гору вынужденно, но вполне празднично завершилось.
   Словно смеясь над нами, ослепительным абажуром светило синее-синее небо. Ниже -- чёрные стволы, а ещё ниже -- жемчужно-зернистый снег. Эти цветы могли бы стать своеобразным триколором апреля, если б у него был свой флаг.
   В воздухе весны было разлито что-то настолько всепобеждающее, что я вдруг с несомненной очевидностью ощутил: ПОБЕДИМ!
   Кого?.. Не кого, а просто. Победим и всё!
  
   (1). Б. Пастернак, "На Страстной".
   (2). Сколько раз я задумывался над этой песней и, вопреки всей советской логике, верил про себя, что неосознанно она посвящена всё-таки Богочеловеку, а не просто человеку. Это -- песня Страстной пятницы.
   (3). Кстати, удивительно часто встречающееся на Волге название! У нас, под Казанью -- сразу несколько Морквашей: Пустые, Набережные и т. п.

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"