Руб Андрей : другие произведения.

Кавалерист-девица

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


Оценка: 6.00*3  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Итак, как я и обещал некоторым, я присоединяюсь жалкой когорте переписывателей чужих произведений и примазывателей к чужому таланту. Можете ругаться! Я не обижусь!))))

  
Надежда Андреевна Дурова.
  Андрей Викторович Руб.
  
  
  
Кавалерист-девица.
  
  
  
  Глава 1.
  
  
  
  
  Нечего описывать путешествия моего из Малороссии от тетки под надзором старого Степана и в товариществе двенадцатилетней Аннушки, его дочери. Оно началось и кончилось, как начинаются и оканчиваются подобные вояжи: ехали на протяжных тихо, долго и наконец приехали. Отворяя дверь в зал отцовского дома, я услышала как маленькая сестра моя, Клеопатра, говорила: 'Подите, маменька, какая-то барышня приехала!'. Сверх ожидания, матушка приняла меня ласково. Ей приятно было видеть, что я получила тот скромный и постоянный вид, столько приличествующий молодой девице. Хотя в полтора года моего отсутствия в доме я много выросла и была почти головою выше матери, но не имела уже ни того воинственного вида, делавшего меня похожею на Ахиллеса в женском платье, ни тех гусарских приемов, приводивших мать мою в отчаяние.
  Прожив несколько дней дома, я узнала причину, заставившую прислать за мною. Отец мой, всегда неравнодушный к красоте, изменил матери моей в ее отсутствие и взял на содержание прекрасную девочку, дочь одного мещанина. По возвращении матушка долго еще ничего не знала, но одна из ее знакомых думала услужить ей, объявив гибельную тайну, и отравила жизнь ее ядом, жесточайшим из всех, - ревностию! Несчастная мать моя помертвела, слушая рассказ безумно услужливой приятельницы, и, выслушав, ушла от нее, не говоря ни слова, и легла в постель.
  Когда батюшка пришел домой, она хотела было говорить ему кротко и покойно, но в ее ли воле было сделать это! С первых слов терзание сердца превозмогло все! Рыдания пресекли ее голос. Она била себя в грудь, ломала руки, кляла день рождения и ту минуту, в которую узнала любовь! Просила отца моего убить ее и тем избавить нестерпимого мучения жить, быв им пренебреженною! Батюшка ужаснулся состояния, в котором видел мать мою. Он старался успокоить ее, просил не верить вздорным рассказам но, видя, что она была слишком хорошо уведомлена обо всем, клялся богом и совестию оставить преступную связь. Матушка поверила, успокоилась и простила.
  Батюшка несколько времени держал свое слово, оставил любовницу и даже отдал ее замуж, но после взял опять, и тогда-то мать моя в отчаянии решилась было навсегда расстаться с неверным мужем и поехала к своей матери в Малороссию, но в Казани остановилась. Батюшка, не зная этого, написал в Малороссию где жила я, убеждая мать мою простить ему и возвратиться, но в то же время и сам получил письмо от матери моей. Она писала, что не имеет силы удалиться от него, не может перенесть мысли расстаться навек с мужем, хотя жестоко ее обидевшим, но и безмерно ею любимым! Умоляла его одуматься и возвратиться к своим обязанностям. Батюшка был тронут, раскаялся и просил матушку возвратиться. Тогда-то она послала за мною, полагая, что присутствие любимой дочери заставит его забыть совершенно недостойный предмет своей привязанности.
  Несчастная! Ей суждено было обмануться во всех своих ожиданиях и испить чашу горести до дна! Батюшка переходил от одной привязанности к другой и никогда уже не возвращался к матери моей! Она томилась, увядала, сделалась больна, поехала лечиться в Пермь к славному Гралю и умерла на тридцать пятом году от рождения, более жертвою несчастия, нежели болезни!..
  Увы! Бесполезно орошаю теперь слезами строки эти! Горе мне, бывшей первоначальною причиною бедствий матери моей!.. Мое рождение, пол, черты, наклонности - все было не то, чего хотела мать моя. Существование мое отравляло жизнь ее, а беспрерывная досада испортила ее нрав и без того от природы вспыльчивый и сделала его жестоким. Тогда уже и необыкновенная красота не спасла ее. Отец перестал ее любить, и безвременная могила была концом любви, ненависти, страданий и несчастий.
  Матушка, не находя уже удовольствия в обществе, вела затворническую жизнь. Пользуясь этим обстоятельством, я выпросила у отца позволение ездить верхом. Батюшка приказал сшить для меня казачий чекмень и подарил своего Алкида. С этого времени я была всегдашним товарищем отца моего в его прогулках за город. Он находил удовольствие учить меня красиво сидеть, крепко держаться в седле и ловко управлять лошадью. Я была понятная ученица. Батюшка любовался моею легкостию, ловкостью и бесстрашием. он говорил, что я живой образ юных лет его и что была бы подпорою старости и честию имени его, если б родилась мальчиком! Голова моя вскружилась! но теперешнее кружение было уже прочно. Я была не дитя: мне минуло шестнадцать лет! Обольстительный удовольствия света, жизнь в Малороссии и черные глаза Кирияка, как сон, изгладились в памяти моей. но детство, проведенное в лагере между гусарами, живыми красками рисовалось в воображении моем. Все воскресло в душе моей! Я не понимала, как могла не думать о плане своем почти два года! Мать моя, угнетенная горестию, теперь еще более ужасными красками описывала участь женщин. Воинственный жар с неимоверною силою запылал в душе моей. Мечты зароились в уме, и я деятельно зачала изыскивать способы произвесть в действие прежнее намерение свое - сделаться воином, быть сыном для отца своего и навсегда отделиться от пола, которого участь и вечная зависимость начали страшить меня.
  Матушка не ездила еще в Пермь лечиться, когда в город наш пришел полк казаков для усмирения беспрерывного воровства и смертоубийств, производимых татарами. Батюшка часто приглашал к себе обедать их полковника и офицеров. Ездил с ними прогуливаться за город верхом, но я имела предусмотрительность никогда не быть участницею этих прогулок: мне нужно было, чтобы они никогда не видали меня в чекмене и не имели понятия о виде моем в мужском платье. Луч света озарил ум мой, когда казаки вступили в город! Теперь я видела верный способ исполнить так давно предпринятый план. Видела возможность, дождавшись выступления казаков, дойти с ними до места, где стоят регулярные полки.
  Наконец настало решительное время действовать по предначертанному плану! Казаки получили повеление выступить. Они вышли 15-го сентября 1806 года. В пятидесяти верстах от города должна была быть у них дневка. Семнадцатого - был день моих именин, и день, в который судьбою ли, стечением ли обстоятельств, или непреодолимою наклонностию, но только определено было мне оставить дом отцовский и начать совсем новый род жизни.
  В день семнадцатого сентября я проснулась до зари и села у окна дожидаться ее появления: может быть, это будет последняя, которую я увижу в стране родной! Что ждет меня в бурном свете! не понесется ли вслед за мною проклятие матери и горесть отца! Будут ли они живы! Дождутся ли успехов гигантского замысла моего! Ужасно, если смерть их отнимет у меня цель действий моих! Мысли эти то толпились в голове моей, то сменяли одна другую! Сердце мое стеснилось, и слезы заблистали на ресницах. В это время занялась заря, скоро разлилась алым заревом, и прекрасный свет ее, пролившись в мою комнату, осветил предметы: отцовская сабля, висевшая на стене прямо против окна, казалась горящею. Чувства мои оживились. Я сняла саблю со стены, вынула ее из ножен и, смотря на нее, погрузилась в мысли. Сабля эта была игрушкою моею, когда я была еще в пеленах, утехою и упражнением в отроческие лета, и почему ж теперь не была бы она защитою и славою моею на военном поприще? Я буду носить тебя с честию, - сказала я, поцеловав клинок и вкладывая ее в ножны. Солнце взошло. В этот день матушка подарила мне золотую цепь. Батюшка триста рублей и гусарское седло с алым вальтрапом. Даже маленький брат отдал мне золотые часы свои. Принимая подарки родителей моих, я с грустию думала, что им и в мысль не приходит, что они снаряжают меня в дорогу дальнюю и опасную.
  День этот я провела с моими подругами. В одиннадцать часов вечера я пришла проститься с матушкою, как то делала обыкновенно, когда шла уже спать. Не имея сил удержать чувств своих, я поцеловала несколько раз ее руки и прижала их к сердцу, чего прежде не делала и не смела делать. Хотя матушка и не любила меня, однако ж была тронута необыкновенными изъявлениями детской ласки и покорности. Она сказала, целуя меня в голову:
  - Поди с богом!
  Слова эти весьма много значили для меня, никогда еще не слыхавшей ни одного ласкового слова от матери своей. Я приняла их за благословение, поцеловала впоследнее руку ее и ушла.
  Комнаты мои были в саду. Я занимала нижний этаж садового домика, а батюшка жил вверху. Он имел обыкновение заходить ко мне всякий вечер на полчаса. Он любил слушать, когда я рассказывала ему, где была, что делала или читала. Ожидая и теперь обычного посещения отца моего, положила я на постель за занавес мое казацкое платье, поставила у печки кресла и стала подле них дожидаться, когда батюшка пойдет в свои комнаты. Скоро я услышала шелест листьев от походки человека, идущего по аллее. Сердце мое вспрыгнуло! Дверь отворилась, и батюшка вошел: Что ты так бледна? - спросил он, садясь на кресла, - здорова ли? Я с усилием удержала вздох, готовый разорвать грудь мою. Последний раз отец мой входит в комнату ко мне с уверенностью найти в ней дочь свою! Завтра он пройдет мимо с горестью и содроганием! Могильная пустота и молчание будут в ней! Батюшка смотрел на меня пристально:
  - Что с тобою? Ты, верно, не здорова? Я сказала, что только устала и озябла. Что ж не велишь протапливать свою горницу? Становится сыро и холодно.
  Помолчав несколько, батюшка спросил: - Для чего ты не прикажешь Ефиму выгонять Алкида на корде? К нему приступа нет. Ты сама давно уже не ездишь на нем, другому никому не позволяешь. Он так застоялся, что даже в стойле скачет на дыбы, непременно надобно проездить его. Я сказала, что прикажу сделать это, и опять замолчала. Ты что-то грустна, друг мой. Прощай, ложись спать, - сказал батюшка, вставая и целуя меня в лоб.
  Он обнял меня одною рукою и прижал к груди своей. Я поцеловала обе руки его, стараясь удержать слезы, готовые градом покатиться из глаз. Трепет всего тела изменил сердечному чувству моему. Увы! Батюшка приписал его холоду!
  - Видишь, как ты озябла, - сказал он. Я еще раз поцеловала его руки. - Добрая дочь! - примолвил батюшка, потрепав меня по щеке, и вышел.
  Я стала на колени близ тех кресел, на которых сидел он, и, склонясь перед ними до земли, целовала, орошая слезами, то место пола, где стояла нога его. Через полчаса, когда печаль моя несколько утихла, я встала, чтоб скинуть свое женское платье. Подошла к зеркалу, обрезала свои локоны, положила их в стол, сняла черный атласный капот и начала одеваться в казачий униформ. Стянув стан свой черным шелковым кушаком и надев высокую шапку с пунцовым верхом, с четверть часа я рассматривала преобразившийся вид свой. Остриженные волосы дали мне совсем другую физиономию. Я была уверена, что никому и в голову не придет подозревать пол мой. Сильный шелест листьев и храпенье лошади дали знать мне, что Ефим ведет Алкида на задний двор. Я впоследнее простерла руки к изображению богоматери, столько лет принимавшему мольбы мои, и вышла! Наконец дверь отцовского дома затворилась за мною, и кто знает? может быть, никогда уже более не отворится для меня!..
  Приказав Ефиму идти с Алкидом прямою дорогою на Старцову гору и под лесом дожидаться меня, я сбежала поспешно на берег Камы, сбросила тут капот свой и положила его на песок со всеми принадлежностями женского одеянья. я не имела варварского намерения заставить отца думать, что, я утонула, и была уверена, что он не подумает этого. Я хотела только дать ему возможность отвечать без замешательства на затруднительные вопросы наших недальновидных знакомых. Оставив платье на берегу, я взошла прямо на гору по тропинке, проложенной козами. Ночь была холодная и светлая. Месяц светил во всей полноте своей. Я остановилась взглянуть еще раз на прекрасный и величественный вид, открывающийся с горы: за Камою, на необозримое пространство видны были Пермская и Оренбургская губернии! Темные, обширные леса и зеркальные озера рисовались как на картине! Город, у подошвы утесистой горы, дремал в полуночной тишине. Лучи месяца играли и отражались на позолоченных главах собора и светили на кровлю дома, где я выросла!.. Что мыслит теперь отец мой? Говорит ли ему сердце его, что завтра любимая дочь его не придет уже пожелать ему доброго утра?
  В молчании ночном ясно доходили до слуха моего крик Ефима и сильное храпенье Алкида. Я побежала к ним, и в самую пору: Ефим дрожал от холода, бранил Алкида, с которым не мог сладить, и меня за медленность. Я взяла мою лошадь у него из рук, села на нее, отдала ему обещанные пятьдесят рублей, попросила, чтоб не сказывал ничего батюшке, и опустив Алкиду повода, вмиг исчезла у изумленного Ефима из виду.
  Версты четыре Алкид скакал с одинакою быстротою, но мне в эту ночь надобно было проехать пятьдесят верст до селения, где я знала, что была назначена дневка казачьему полку. Итак, удержав быстрый скок моего коня, я поехала шагом. скоро въехала в темный сосновый лес, простирающийся верст на тридцать. Желая сберечь силы моего Алкида, я продолжала ехать шагом и, окруженная мертвою тишиною леса и мраком осенней ночи, погрузилась в размышления:
  'Итак, я на воле! свободна! независима! я взяла мне принадлежащее, мою свободу: свободу! драгоценный дар неба, неотъемлемо принадлежащий каждому человеку! Я умела взять ее, охранить от всех притязаний на будущее время, и отныне до могилы она будет и уделом моим и наградою!'.
  Тучи закрыли все небо. В лесу сделалось темно так, что я на три сажени перед собою не могла ничего видеть, и, наконец, поднявшийся с севера холодный ветер заставил меня ехать скорее. Алкид мой пустился большой рысью, и на рассвете я приехала в селение, где дневал полк казаков.
  Тучи закрыли все небо. в лесу сделалось темно так, что я на три сажени перед собою не могла ничего видеть, и, наконец, поднявшийся с севера холодный ветер заставил меня ехать скорее. Алкид мой пустился большой рысью, и на рассвете я приехала в селение, где дневал полк казаков.
  *****
  Полковник и его офицеры давно уже проснулись и собрались все в полковничью квартиру завтракать. В это время я вошла к ним. Они шумно разговаривали между собою, но, увидя меня, вдруг замолчали. Полковник, с видом изумления, подошел ко мне.
  - Которой ты сотни? - спросил он поспешно.
  - Я не имею еще чести быть в которой-нибудь из них, но приехал просить его об этой милости.
  Полковник слушал меня с удивлением.
  - Я не понимаю тебя! Разве ты нигде не числишься?
  - Нигде.
  - Почему?
  - Не имею права.
  - Как! Что это значит? Казак не имеет права быть причислен к полку казачьему! Что это за вздор!
  - Я не казак.
  - Ну, кто же ты, - спросил полковник, начинавший выходить из терпения. - Зачем в казачьем мундире, и чего ты хочешь?
  - Я уже сказал вам, полковник, что желаю иметь честь быть причислен к вашему полку, хотя только на то время, пока дойдем до регулярных войск.
  - Но всё-таки я должен знать, кто ты таков, молодой человек, и сверх того разве тебе не известно, что у нас никому нельзя служить, кроме природных казаков?
  - Я и не имею этого намерения, но прошу у вас только позволения дойти до регулярных войск в звании и одеянии казака при вас или при полку вашем. Что ж до вопроса вашего, кто я таков, скажу только то, что могу сказать. Я - дворянин, оставил дом отцовский и иду в военную службу без ведома и воли моих родителей. Я не могу быть счастлив ни в каком другом звании, кроме военного, потому я решился в этом случае поступить по своему произволу. Если вы не примете меня под свое покровительство, я найду средство и один присоединиться к армии.
  Полковник с участием смотрел на меня, пока я говорила.
  - Что мне делать? - сказал он вполголоса, оборотясь к одному седому есаулу. - Я не имею духа отказать ему!
  - На что же и отказывать, - отвечал равнодушно есаул, - пусть едет с нами.
  - Не нажить бы нам хлопот.
  - Каких же? Напротив, и отец и мать его будут вам благодарны впоследствии за то, что вы дадите ему приют. с его решимостью и неопытностию он попадет в беду, если вы его отошлете.
  В продолжение этого короткого переговора полковника с есаулом я стояла, опершись на свою саблю, с твердым намерением, получа отказ, сесть на своего питомца гор и ехать одной к предположенной цели.
  - Ну хорошо, молодой человек, - сказал полковник, оборотясь ко мне, - ступай с нами. Но упреждаю тебя, что мы идем теперь на Дон, а там регулярных войск нет. Щегров! Дай ему лошадь из заводных!
  Высокого роста казак, вестовой полковника, пошел было исполнить приказание. Но я, спеша пользоваться возможностью играть роль подчиненного воина, сказала:
  - У меня есть лошадь, ваше высокоблагородие! Я буду ехать на ней, если позволите.
  Полковник рассмеялся: - Тем лучше, тем лучше! Поезжай на своей лошади. Как же твое имя, молодец?
  - Я - Александр!
  - А по отчеству?
  - Васильем звали отца моего!
  - Итак, Александр Васильевич, на походе ты будешь ехать всегда при первой сотне. Обедать у меня и квартировать. Иди теперь к полку, мы сейчас выступаем. Дежурный, вели садиться на коней.
  Вне себя от радости, побежала я к своему Алкиду и как птица взлетела на седло. Бодрая лошадь, казалось, понимала мое восхищение. она шла гордо, сгибая шею кольцом и быстро водя ушами. Казацкие офицеры любовались красотою Алкида моего и вместе хвалили и меня. Они говорили, что я хорошо сижу на лошади и что у меня прекрасная черкесская талия. Я начинала уже краснеть и приходить в замешательство от любопытных взоров, со всех сторон на меня устремленных, но такое положение не могло быть продолжительно. Я скоро оправилась и отвечала на расспросы учтиво, правдоподобно, голосом твердым, покойным, и казалась вовсе не замечающею всеобщего любопытства и толков, возбужденных появлением моим среди войска Донского.
  Наконец казаки, наговорясь и насмотревшись на коня моего и на меня, стали по местам. Полковник вышел, сел на черкесского коня своего, скомандовал:
  - Справа по три! - и полк двинулся вперед.
  Переднее отделение, нарочно составленное из людей, имеющих хороший голос, запело: 'Душа добрый конь', - любимую казацкую песню. Меланхолический напев ее погрузил меня в задумчивость: 'Давно ли я была дома! В одежде пола своего, окруженная подругами, любимая отцом, уважаемая всеми как дочь градоначальника! Теперь я казак! В мундире, с саблею. Тяжелая пика утомляет руку мою, не пришедшую еще в полную силу. Вместо подруг меня окружают казаки, которых наречие, шутки, грубый голос и хохот трогают меня!'
  Чувство, похожее на желание плакать, стеснило грудь мою! Я наклонилась на крутую шею коня своего, обняла ее и прижалась к ней лицом... Лошадь эта была подарок отца! Она одна оставалась мне воспоминанием дней, проведенных в доме его! Наконец борьба чувств моих утихла, я опять села прямо и, занявшись рассматриванием грустного осеннего ландшафта, поклялась в душе никогда не позволять воспоминаниям ослаблять дух мой, но с твердостию и постоянством идти по пути, мною добровольно избранном.
  Поход продолжался более месяца. Новое положение мое восхищало меня. Я научилась седлать и расседлывать свою лошадь, сама водила ее на водопой, так же, как и другие. Походом казацкие офицеры часто скакали на лошадях и предлагали и мне испытать быстроту моего Алкида против их лошадей. Но я слишком люблю его, чтоб могла согласиться на это. К тому ж мой добрый конь не в первом цвете молодости, ему уже девять лет. И хотя я уверена, что в целом казачьем полку нет ни одной лошади, равной моему Алкиду в быстроте, точно так же, как и в красоте, но всё-таки не имею бесчеловечного тщеславия мучить своего товарища от пустого удовольствия взять верх над тощими скакунами Дона. Наконец полк пришел на рубеж своей земли и расположился лагерем в ожидании смотра, после которого их распускают по домам. Ожидание и смотр продолжались три дня. Я в это время ходила с ружьем по необозримой степи Донской или ездила верхом. По окончании смотра казаки пустились во все стороны группами. Это был живописный вид: несколько сот казаков, рассыпавшись по обширной степи, ехали от места смотра во всех направлениях. Картина эта припомнила мне рассыпное бегство муравьев, когда мне случалось выстрелить холостым зарядом из пистолета в их кучу.
  Щегров позвал меня к полковнику:
  - Ну вот, молодой человек, нашему странствию конец! А вашему? Что вы намерены делать?
   - Ехать к армии, - смело отвечала я.
  - Вы, конечно, знаете, где она расположена? Знаете дорогу, по которой ехать, и имеете к этому средства? - спросил полковник, усмехаясь.
  Ирония эта заставила меня покраснеть:
  - О месте и дороге я буду спрашивать, полковник, что ж касается до средств, у меня есть деньги и лошадь.
  - Ваши средства хороши только за неимением лучших. Мне жаль вас, Александр Васильевич! Из поступков ваших, более, нежели из слов, уверился я в благородном происхождении вашем. Не знаю причин, заставивших вас в такой ранней юности оставить дом отцовский. Но если это точно желание войти в военную службу, то одна только ваша неопытность могла закрыть от вас те бесчисленные затруднения, которые вам надобно преодолеть прежде достижения цели. Подумайте об этом.
  Полковник замолчал, я также молчала, и что могла я сказать! Меня стращают затруднениями! Советуют подумать... Может быть, хорошо было бы услышать это дома. Но, удалясь от него две тысячи верст, надобно продолжать, и какие б ни были затруднения, твердою волею победить их! Так думала я и все еще молчала. Полковник начал опять:
  - Вижу, что вы не хотите говорить со мною откровенно. Может быть, вы имеете на это свои причины, но я не имею духа отпустить вас на верную гибель. Послушайтесь меня, останьтесь пока у меня на Дону. Покровительство опытного человека для вас необходимо. Я предлагаю вам до времени дом мой, живите в нем до нового выступления нашего в поход. Вам не будет скучно, у меня есть семейство, климат наш, как видите, очень тепел, снегу не бывает до декабря, можете прогуливаться верхом сколько угодно. Конюшня моя к вашим услугам. Теперь мы поедем ко мне в дом, я отдам вас на руки жене моей, а сам отправлюсь в Черкасск к Платову. Там пробуду до нового похода, который не замедлится. Тогда и вы дойдете вместе с нами до регулярных войск. Согласны ли вы последовать моему совету?
  - Я принимаю предложение ваше с искреннею благодарностью.
  Надобно было не иметь ума, чтоб не видеть, как выгодно для меня будет дойти до регулярного войска, не обращая на себя внимания и не возбуждая ни в ком подозрения. Полковник и я сели в коляску и отправились в Раздорскую станицу, где был у него дом. Жена его чрезвычайно обрадовалась приезду мужа. Это была женщина средних лет, прекрасная собою, высокого роста, полная, с черными глазами, бровями и волосами и смугловатым цветом лица, общим всему казачьему племени. Свежие губы ее приятно улыбались всякий раз, когда она говорила. Меня очень полюбила она и обласкала. Дивилась, что в такой чрезвычайной молодости отпустили меня родители мои скитаться, как она говорила, по свету.
  - Вам, верно, не более четырнадцати лет, и вы уже одни на чужой стороне. Сыну моему осьмнадцать, и я только с отцом отпускаю его в чужие земли. Но одному! Ах, боже! Чего не могло б случиться с таким птенцом! Поживите у нас, вы хоть немного подрастете, возмужаете, и, когда наши казаки опять пойдут в поход, вы пойдете с ними, и муж мой будет вам вместо отца. Говоря это, добрая полковница уставливала стол разными лакомствами - медом, виноградом, сливками и сладким только что выжатым вином: Пейте, молодой человек, - говорила доброхотная хозяйка, - чего вы боитесь? это и мы, бабы, пьем стаканами. трехлетние дети у нас пьют его, как воду. Я до этого времени не знала еще вкусу вина и потому с большим удовольствием пила донской нектар. Хозяйка смотрела на меня, не сводя глаз: Как мало походите вы на казака! Вы так белы, так тонки, так стройны, как девица! Женщины мои так и думают. они говорили уже мне, что вы переодетая девушка! Говоря таким образом, полковница хохотала простодушно, вовсе не подозревая, как хорошо отгадали ее женщины и какое замирание сердца причиняют слова ее молодому гостю, так усердно ею угощаемому. С этого дня я не находила уже никакого удовольствия оставаться в семействе полковника, но с утра до вечера ходила по полям и виноградникам. Охотно уехала бы я в Черкасск, но боялась новых расспросов. я очень видела, что казачий мундир худо скрывает разительное отличие мое от природных казаков. у них какая-то своя физиономия у всех, и потому вид мой, приемы и самый способ изъясняться были предметом их любопытства и толкования. к тому же, видя себя беспрестанно замечаемою, я стала часто приходить в замешательство, краснеть, избегать разговоров и уходить в поле на целый день, даже и в дурную погоду. Полковника давно уже не было дома, он жил по делам службы в Черкасске. единообразная бездейственная жизнь сделалась мне несносна. я решилась уехать и отыскивать армию, хотя сердце мое трепетало при мысли, что те же расспросы, то же любопытство ожидают меня везде. но по крайности, думала я, это будет некоторым образом мимоходом, а не так, как здесь я служу постоянным предметом замечаний и толкованья.
  Решась ехать завтра на рассвете, я пришла домой засветло, чтобы уведомить хозяйку о своем отъезде и приготовить лошадь и сбрую. Входя на двор, я увидела необыкновенную суетливость и беготню людей полковника. увидела множество экипажей и верховых лошадей. Я вошла в залу, и первою встречею был возвратившийся полковник. Толпа офицеров окружала его, но между ними не было однако ж ни одного из тех, с которыми я пришла на Дон.
  - Здравствуйте, Александр Васильевич! - сказал полковник, отвечая на поклон мой, - не соскучились ли вы у нас? Господа, рекомендую, это русский дворянин. Он будет спутником нашим до места.
  Офицеры слегка поклонились мне и продолжали разговаривать о своем походе.
  - Ну как же вы проводили ваше время, Александр Васильевич? Полюбился ли вам Дон, и не полюбилось ли что на Дону? - говоря это, полковник лукаво усмехался.
  Поняв смысл последнего вопроса, я покраснела, но отвечала вежливо и сообразно шутке:
  - Я старался не прилепляться слишком к прекрасной стороне их, чтоб не заплатить за это поздним сожалением.
  - Вы очень хорошо сделали, - сказал полковник, - потому что завтра чуть свет и мы, и вы должны сказать прости нашему тихому Дону! Мне вверен Атаманский полк, и мы имеем повеление идти в Гродненскую губернию. Вот там вы будете иметь случай, вступить в какой угодно регулярный полк, их там много.
  В три часа утра я оседлала своего Алкида и привела его к строю казаков. Но как полковника тут еще не было, то я, привязав свою лошадь, пошла в ту залу, где собрались все офицеры. Множество молодых казачек пришли проходить своих мужей. Я была свидетельницею трогательного зрелища. Щегров, бывший всегда при полковнике в походе, был с ним же и на Дону. Его отец, мать, жена и три взрослые и прекрасные дочери пришли проводить его и еще раз проститься с ним. Умилительно было видеть, как сорокалетний казак, склонясь до земли, целовал ноги своего отца и матери, принимая их благословение, и после сам точно так же благословил дочерей своих, упавших к ногам его. Обряд этого прощанья был совершенно нов для меня и сделал на душу мою самое горестное впечатление!
  'Вот', - думала я, - 'как должно расставаться детям с отцом и матерью! А я убежала! Вместо благословения неслись за мною упреки раздраженных родителей, а может быть... ужасная мысль!'.
  Погрузясь в эти печальные размышления, я не слыхала, как все уже вышли и зала сделалась пуста. Шорох позади меня пробудил мое внимание и извлек из горестных мечтаний очень неприятным образом. Ко мне подкрадывалась одна из женщин полковницы:
  - А вы что ж стоите здесь одни, барышня? Друзья ваши на лошадях, и Алкид бегает по двору! - это сказала она с видом и усмешкою истинного сатаны. Сердце мое вздрогнуло и облилось кровью, и я поспешно ушла от мегеры!
  Казаки были уже в строю. Близ них Алкид мой рыл землю копытом от нетерпения. Поспешая взять его, я встретила строгий взгляд полковника:
  - В вашем положении надобно всегда быть первым. Для вас это необходимо, Александр Васильевич, - сказал он, выезжая перед фронтом.
  Наконец обычное: 'Справа по три!' ,- двинуло полк с места. Скоро опять раздалось: 'Душа добрый конь!'. Опять возобновились сцены прежней походной жизни, но я теперь уже не та. Сделавшись старее несколькими месяцами, я стала смелее и не прихожу более в замешательство при всяком вопросе. Офицеры Атаманского полка, будучи образованнее других, замечают в обращении моем ту вежливость, которая служит признаком хорошего воспитания, и, оказывая мне уважение, ищут быть со мною вместе.
  Атаманский полк, с которым я целый месяц добиралась сюда, следует в Гродно. Казаки острят пики и сабли. К моему Алкиду приступа нет! Храпит, прыгает, брыкает! Добрый конь! Какая-то будет наша участь с тобою! Мы пришли в Гродно. Полк пробудет здесь только два дня, а там пойдет за границу. Полковник призвал меня:
  - Теперь вы имеете удобный случай определиться в который угодно из формирующихся здесь кавалерийских эскадронов, но последуйте моему совету, будьте откровенны с начальником того полка, в который рассудите определиться. Хотя чрез это одно не примут вас юнкером, по крайней мере, вы выиграете его доброе расположение и хорошее мнение. А между тем, не теряя времени, пишите к своим родителям, чтоб выслали вам необходимые свидетельства, без которых вас могут и совсем не принять, или, по крайней мере, надолго оставят рядовым. Я поблагодарила его за совет и за покровительство, так долго мне оказываемое, и наконец, простилась с ним. На другой день казаки ушли за границу, а я осталась в Гродно.
  Гродно. Я одна! Совершенно одна! Живу в заездной корчме. Алкид - конь мой беспрестанно ржет и бьет копытом в землю. Он также остался один. Из окна моего вижу я проходящие мимо толпы улан с музыкою и пляскою. Они дружелюбно приглашают всех молодых людей взять участие в их веселости. Пойду узнать, что это такое. Это называется вербунок! Спаси боже, если нет другой дороги вступить в регулярный полк, как посредством вербунка! Это было бы до крайности неприятно. Когда я смотрела на эту пляшущую экспедицию, подошел ко мне управляющий ею портупей-юнкер, или, по их, наместник.
  - Как вам нравится наша жизнь? Не правда ли, что она весела?
  Я ответила: - Правда..., - и ушла от него.
  На другой день я узнала, что это полк Коннопольский, что они вербуют для укомплектования своего полка, потерявшего много людей в сражении, и что ими начальствует ротмистр. Собрав эти сведения, я отыскала квартиру наместника, вчера со мною говорившего. Он сказал мне, что если я хочу определиться в их полк на службу, то могу предложить просьбу об этом их ротмистру Казимирскому, и что мне вовсе нет надобности плясать с толпою всякого сброду, лезущего к ним в полк. Я очень обрадовалась возможности войти в службу, не подвергаясь ненавистному обряду плясать на улице, и сказала это наместнику. Он не мог удержаться от смеха:
  - Да ведь это делается по доброй воле, и без этого легко можно обойтиться всякому, кто не хочет брать участия в нашей вакханалии. Не угодно ли вам идти со мною к Казимирскому? Ему очень приятно будет приобресть такого рекрута. Сверх этого я развеселю его на целый день, рассказав о вашем опасении, - говоря это, наместник хохотал от всего сердца.
  Мы пошли. Из комнаты наместника нам надобно было проходить через ту большую горницу, о которой я уже говорила, что находится во всякой корчме. Она была полна улан и завербовавшихся рекрутов. Все это плясало и пело. Стараясь скорее миновать шумную толпу, я ухватила руку наместника. Но в то же время один из улан, схватя мой стан рукою, влетел со мною в круг и, топнув ногой, приготовился начать мазурку, которую уже несколько пар прыгали и скользили без всякого порядка. Наместник освободил меня из рук этих очарованных плясунов. Смех его удвоился от этого неожиданного случая. Наконец мы пришли на квартиру к Казимирскому.
  Ротмистр Казимирский, лет около пятидесяти, имеет благородный и вместе воинственный вид. Добродушие и храбрость дышат во всех чертах приятного лица его. Когда я вошла, то он, видно сочтя меня за казацкого офицера, вежливо поклонился и спросил:
  - Что вам угодно?
  - Желаю служить в Коннопольском полку! Узнав, что именно вам поручено комплектовать сей полк, пришел просить о принятии меня в службу.
  - Вас, на службу в Коннопольский полк! - сказал ротмистр с удивлением. - Вы казак, принадлежите к войску Донскому, и в нем должны служить.
  - Одеяние мое вас обманывает. Я, русский дворянин и, следовательно, могу избирать род службы, какой хочу.
  - Можете ли доказать это?
  - Нет! Но если вам угодно поверить одному слову моему, что я точно русский дворянин, то я буду уметь ценить такое снисхождение и по окончании кампании обязываюсь доставить в полк все, что нужно для подтверждения справедливости слов моих.
  - Как же это сделалось, что вы носите казачий мундир?
  - Отец не хотел отдавать меня в военную службу. Я ушел тихонько, присоединился к казачьему полку и с ним пришел сюда.
  - Сколько лет вам? Как ваша фамилия?
  - Мне семнадцатый год, фамилия моя Соколов. Ротмистр оборотился к одному офицеру своего полка: - Как думаешь? Принять его?
  - Как хотите. Почему ж и не принять. Теперь война, люди надобны, а он обещает быть молодцом.
  - А если он казак и почему-нибудь хочет укрыться от своих, вступя в регулярный полк?
  - Не может этого быть, ротмистр! На лице его написано, что он не лжет, в этом возрасте притворяться не умеют. Впрочем, если вы откажете, он пойдет к другому, который не будет так излишне осторожен, и вы потеряете хорошего рекрута...
  Весь этот переговор был по-польски. Ротмистр оборотился ко мне:
  - Согласен поверить вашему слову, Соколов! Надеюсь, что вы оправдаете мою доверенность вашим поведением.
  Я хотела было сказать, что в скором времени он сам увидит, стою ли я чести быть принят в число воинов, имеющих завидное счастие служить Александру. Но, промолчала, боясь, чтоб не сочли этого за неуместное самохвальство. Я обратилась только с просьбой:
  - Я имею лошадь и желал бы на ней служить, если можно.
  - Нельзя, - ответил ротмистр, - Вам дадут казенную. Однако ж вы можете держать ее при себе до времени, пока найдете случай продать.
  - Продать! Алкида! - вскрикнула я невольно. - Ах, сохрани меня боже от этого несчастия!! Нет, господин ротмистр, у меня есть деньги, я буду кормить свою лошадь на свой счет и ни для чего в свете не расстанусь с нею!
  Казимирский сам был от колыбели кавалерист. Ему очень понравилась моя привязанность к наилучшему товарищу в военное время. Он сказал:
  - Лошадь ваша будет иметь место на моей конюшне и вместе корм. А вы можете на ней ехать за границу. Я, пожалуй, возьму на себя исходатайствование вам позволения служить на ней.
  После этого велел послать к себе одного из улан, при нем находившихся, и отдал меня ему в смотрение, приказав учить меня маршировать, рубиться, стрелять, владеть пикою, седлать, расседлывать, вьючить и чистить лошадь, и, когда я несколько научусь всему этому, тогда обмундировать и употреблять на службу. Улан, выслушав приказание, тогда же взял меня с собою в сборню, так называется изба, а иногда и сарай, где учат молодых солдат всему, что принадлежит до службы....
  Я очень люблю ходить ночью одна в лесу или в поле. Вечор я зашла весьма далеко от местечка, и было уже за полночь, когда я возвращалась домой. Предавшись, по обыкновению, мыслям, я шла скоро, не замечая мест. Вдруг стон глухой и как будто из-под земли раздавшийся прервал и тишину ночи, и мои мечтания. Я остановилась, осматриваясь и прислушиваясь, я слышу опять стон и вижу себя в десяти шагах от кладбища. Стон несся оттуда. Ни малейшая тень страха не взволновала души моей. Я пошла к кладбищу, отворила ограду и, вошедши туда, ходила по всем могилам, наклонялась, прислушивалась. Стон разносился по всему кладбищу, и я, продолжая идти от одной могилы к другой, перешла наконец за церковь и с удивлением услышала, что стон наносится ветром со стороны болота, находящегося в полуверсте от кладбища. Не понимая, что бы это могло значить, я спешила дойти туда и узнать, что бы это могло быть. Но прошла недалеко... под ногу предательски подвернулся корень - и я с размаху грянулась о землю. Пред глазами вспыхнули звезды...
  
  Глава 2.
  
  
  
  Открыв глаза, я несколько охренел. Открыв и закрыв их ещё раз, я приподнялся и оглядел себя насколько смог... Я СОВЕРШЕННО ОХРЕНЕЛ!!!
  ВОТ ЭТО Я ПОПАЛ!!!
  Да не может этого быть!
  На мне какая-то короткая фигня, непонятные штаны, вытянутая вверх фуражка, сапоги... И чувствую я себя как-то непривычно...
  'Мама родная! Да что ж это! Да не может этого быть!'.
  Я торопливо схватился за самое дорогое и пощупал себя между ног.
  'Я... - БАБА!!!'.
  Потом кое-как стянув штаны - пощупал вживую ещё раз.
  - Баба-а ... а-а-а!!! - тоскливо взвыл я и сунул руку под рубаху. - И гру-у-удь... О-о-ой...
  И тут же из темноты, со стороны какой-то вонючей болотины, мой тоскливый вой в унисон подержала какая-то паскуда и, похоже, с издевательской интонацией.
  Я начал судорожно оглядываться. Рядом церковь какая-то вроде. Кресты какие-то деревянные - кладбище что ли? Но долго думать мне дали. В мою голую задницу и ляжку моментально впилась реальность - пара оголодавших комаров, разом приведя меня в чувство. С дикой злобой и огромным удовольствием я прихлопнул кровососов и натянул штаны обратно.
  - И что мне теперь делать?! И вообще где я?! - проорал я вопрос в темную тишину.
  Ответом мне был новый издевательский стон со стороны болота.
  - Козел ты!!! И мама твоя! И родственники твои долбоё....!!! Понял?! 'Ф бабруйск, жывотное!!!'.
  Поорав неизвестно кому я слегка успокоился. Поглядев при свете Луны на ту фигню которая на мне одета, я только и смог, что выругаться. Пуговицы с орлами, 'самшив' с ручной строчкой... да вообще всё! Всё говорило мне о том, что занесло меня - качественно и далеко. Но прирожденный оптимизм успокоил меня. А ум, выпестованный в бесконечных торговых схватках, мгновенно стал искать плюсы моего положения.
  Ладно, начнем по порядку. Как я вообще здесь оказался?
  Не помню!... Что-то подсказывает мне, что это явно не программа 'Розыгрыш'.
  А что я последнее помню?
  Мать твою! Ритуал удался!!! Вот ведь долбанные сатанисты!
  Пили мы с Казиком во 'Встрече'. Потом... потом мы оказались на кладбище.
  Как?
  Провал. Не помню... Но что кладбище было - точно. Память потихоньку начала возвращаться... и похмелья у меня не было... - это-то тело не пило. О-ё...!!!
  Кладбище...?
  А! Ехали мы мимо кладбища. Нам было очень весело и девки были. А там огоньки двигались. НУ И КОЙ ЧЕРТ ПОНЕС МЕНЯ НА ПОДВИГИ?!
  Как самый храбрый - я попёрся посмотреть, что там такое. Ну на кой!!? По песочной дорожке я зашел в какой-то глухой угол, а там эти... готы. Или не готы, а сатанисты. Один черт - сектанты какие-то недобитые. В черных балахонах и раскрашенные все, как пидоры в трауре.
  Потом...?
  Не помню. Кажись, меня здорово треснули меня по затылку. Очнулся я под мрачное пение хорала. Если это можно назвать 'пением' и 'хоралом'. Эти размалеванные козлы блеяли что-то - тянули какую-то лабуду, вроде как на латыни. Хотя может и не на латыни. Я был привязан к какому-то камню. Ага, и во рту у меня был кляп. И друган мой не спешил мне на помощь. Сцука!
  А потом...?
  Потом ихний главный достал кривой 'кинджал', здоровенный такой старинный грубокованный ножик и пошёл ко мне. Взмах... блеск... и я здесь.
  Я судорожно ощупал себя. Ран вроде нет... - только шишка на голове.
  'Может я рехнулся?', - задал я вопрос сам себе.
  На что женский голос мне ответил:
  - Господи мой Боже! Неужель сошла я с ума, когда ударилась?!
  - А ты кто? Шиза? - несколько растерянно поинтересовался я.
  - А ты кто - бес?! - тотчас испуганный голос ответил мне.
  Я так и сел. Голос был девичий и, похоже, это прорезалась хозяйка тела. Только не спрашивайте, как я это слышал или понял. Понял и все!
  - Бес Шиза, я умерла? - с некоторой гордой обреченностью поинтересовались у меня.
  - Э... я не бес... и ты не умерла. Это меня перенесло.
  - Коль я не умерла, то почему - темно? И почему я божий свет не вижу? И тела своего я совсем не чувствую... - в голосе появилась жуткая грусть. И через секунду: - Ты хочешь обманом завладеть бессмертною душой моей?! - это было уже с трагическим надрывом. - Так знай, тебе я не поддамся! - это было произнесено уже с вызовом. - Тебе меня ничем не удастся прельстить! Я верую в Господа нашего Христа, против коего все твои козни бессильны!
  Я несколько растерялся от такой эмоциональности и напора. Да и от того, что в голове... нас было двое... Да, мля! Ото всего!!! Читал ведь я про разных 'попаданцев', но чтоб двое в одной голове и чтобы в бабу?! У-у-ю... Что же делать-то? Тем временем, в моей голове кто-то начал горячо и истерически молиться вслух.
  - Эй!... Девушка!...
  В ответ молитва стала горячее и громче.
  - Э-эй!!! Алё!...
  Реакция всё та же...
  - Я Вельзевул... - зловещим голосам начал я. (Чего-то никто кроме него, в голову не пришел). - Я владыка преисподней...
  За каким чертом я это сделал, я и сам бы не смог себе объяснить. Сатанистов что ли долбанных вспомнил, или просто от дури зачем-то решил девочку попугать.
  - Я щас заберу твою душу-у... - провыл я и демонически захохотал.
  В ответ раздался испуганный писк... и тишина.
  'Она что, сознание потеряла что ли? Интересно... как сознание, может потерять сознание? Вот же хрень!'.
  Я поднялся на ноги и двинул к церкви. Сидеть на холодной земле, ни разу ни прикалывало. Ещё простатит заработаешь... И тут я сообразил, что простатит мне в этом теле не грозит. Как я матерился, когда это осознал!!!
  Надо теперь хоть узнать, куда меня всё-таки занесло. Чего-то барышня долго молчит. По ходу зря я так пошутил...
  Осознание того что я влип, придавило мою тушку бетонной плитой. Девка эта в какой-то форме... на ролевиков ни разу не похоже. И бог никакой со мной не разговаривал, как я читал в каком-то 'проекте'. А если б поговорил - я бы обрадовался. Тогда хоть что-то понятно стало.
  Я стал мучительно выискивать плюсы своего положения. Самый большой - это то, что я живой. Пощупав бицепсы и плечи, я понял, что баба не бодибилдерша, но спортом каким-то занималась. Скорее всего, волейболом или большим теннисом... хотя, если тут прошлое, какой на хрен теннис. По всем канонам меня должен ждать 'рояль в кустах'. Скривившись, я даже несколько огляделся. А вдруг!?
  Но ни пистолета, ни какого-нибудь завалящего бластера не наблюдалось. Попадос! Только обшарпанная церквуха... могилы какие-то с крестами и тишина... 'И мертвые с косами стоят'... не, не стоять.
  Я стал соображать дальше. Гражданская война? Ага, вылезешь - спросят 'За кого ты хлопчик?' и расстрел. Гражданская...? Так баба не в кожанке. Хотя, что я могу знать? Может она не достала. Тогда-то - это был дефицит. Да и потом идти, не зная где ты - явное самоубийство. Может она бандерша какая-то... ну из банды. Или не бандерша... - бандитка. А тут зеленые шишку держат. Батька Махно, например. Вот он - зачетный чел. Ага, а она - его любовница... Тьфу ты, пропасть! Так и станешь его любовницей. Тогда там и других атаманов полно было. И все отморозки.
  А раз я в её теле... то теперь я буду его любовница. От такой перспективы у меня захватило дух. Едва ЭТО представив, я понял, что убийство с расчленением - это в некоторых случаях... весьма оправданная мера самозащиты.
  Чего-то долго она в отключке. Может, померла ненароком? Твою же мать! Если она померла, то скоро завоняет. Хотя... тела-то у неё нет. Не завоняет...
  - Вы, сударь Бес - хам! - звенящим от негодования голосом прервала мои размышления хозяйка тела.
  - Слышь, ты... - я не бес и не дьявол. Так что, ты не очень-то разоряйся! Просто скажи, кто ты и куда я попал. Ну?
  - Странны мне ваши речи сударь... и непонятны. Вы не благородный человек! Вы заговорили со мной, хотя мы даже не представлены друг другу. Вы вообще - кто?
  - А-а... это типа - мужчина должен представляться первым?
  - Так может я всё-таки сплю...? - с сомнением протянула моя собеседница, и моя правая рука внезапно пребольно ущипнула левую.
  - Ты охренела?! - прошипел я, потирая больное место.
  Она прошипела тоже.
  - Не сплю... раз больно. Убирайся вон из моего тела и из моей души!
  - Сколько экспрессии, блин! Можно подумать я бы отказался вернуться обратно! - заорал я. - Нет у меня вариантов, вернуться обратно. Я не то, что обратно, я даже не знаю - где я? Это ты понимаешь?! Что думаешь, мне, что ли в кайф - бабой оказаться! - задал я вопрос и чуть не взвыл от безысходности.
  Во мне бушевала целая буря чувств, но показать это перед бабой - не... Никогда!
  - Слышь подруга, давай просто поговорим...
  - Я вам не подруга!
  - Красавица... э... сударыня... оправят нас с тобой на пару в 'дурку', - выдвинул я убойный аргумент. - И проведем мы в некомфортных условиях остаток жизни.
  - Странны твои слова...
  - Да, бля! Если ты думаешь, что Я сейчас на седьмом небе от счастья... - то ты дура! - взорвался я. - Не можешь просто сказать, где я?! Ни под расстрел, ни в дурку... - лично мне как-то не охота! Обоих нас положат... если, что. Это ты понимаешь?!
  - Да как вы смеете обращаться ко мне в таком тоне?! Я - дворянка, если вы не заметили и девушка. И с подобные слова мне не пристало слушать. Вы сударь не на конюшне, - её негодованию не было предела. - Вы хам!
  - Хам, козел, идиот, сволочь... Да!!! Все это всё я! Чё - тебе легче стало?! Ты тупая?! Не доходит, что мы попали? Оба?! Надо договариваться! Так... стоп! - я резко изменил тон. - Я извиняюсь... Сударыня, я был не прав, прошу прощенья на коленях.
  Сомнительное сопение мне было ответом.
  - Да ты не дуйся. Давай просто поговорим. Давай представим, что ничего не было! Я почему-то чувствую, что 'жить нам предстоит вместе долго и счастливо...'. И может даже... 'мы умрем в один день', - продолжил я знаменитую фразу.
  И тут я понял некоторую двусмысленность последнего предложения. Настолько 'близок' я не был еще ни с одной женщиной. Она блин, манерная. И из дворян. Это многое меняет.
  - Тогда... - она как-то тяжело вздохнула, - представьтесь...
  - Александр Васильевич Соколов.
  - Как?!
  Она что глухая или тупая? Но я терпеливо представился ещё раз:
  - Александр Васильевич Соколов, менеджер на мясокомбинате или, проще говоря - торговый представитель. Не бог весть какое достижение но, увы... так сложились обстоятельства. А чего это ты так удивилась?
  - Всё дело в том, сударь, что я представилась в полку тем же самым именем...
  - Чего? - теперь по ходу я изображал тупого.
  - Я скрыла, что я женщина - поступивши в службу.
  Мое отношение к армии - такое же, как и у большинства. Нужно быть большим идиотом, чтоб попасть туда. А уж отправиться добровольно?! Мля, она что, скрытая милитаристка? Так - стоп! Тут времена другие и люди другие. Сравнивать то отношение к армии и наше - нонсенс. Но надо с чего-то начать. Выяснить куда всё-таки меня занесло.
  - Э-э... барышня... а можно пару вопросов?
  - Что ж задавайте. Знать Бог не стерпел такого обмана и покарал меня... - устало вздохнула девушка.
  - Какой сейчас год?
  - Год ныне тысяча восемьсот седьмой.
  - А зовут тебя как?
  - Надежда Андреевна Дурова.
  Что-то такое забрезжило в сознании. Фамилия какая-то знакомая.
  - Цирк зверей?
  - Что?
  - Да слыхал я, про одну Дурову - она 'Цирк зверей' организовала. Не твоя родственница?
  Тут я сообразил, что несколько перепутал времена.
  - Нет у меня родственниц в цирке, - с негодованием ответила мне она. - Я ныне поступила в кавалерию.
  Мысль метавшаяся в моем... теперь уже нашем черепе, закончив свой извилистый путь, озарила светом истины мой затхлый разум. Я вспомнил ЭТУ Дурову... - кавалерист-девица! Вот это я попал!!!
  Не удержавшись, я высказал своё отношение к происходящему. Коротко и очень емко на могучем русском языке моих предков ходивших врукопашную. Высказав все это - я в отчаянии притих. Пытаясь ОСОЗНАТЬ и ПРИНЯТЬ мое нынешнее положение. Получалось пока плохо.
  Моя 'половина'... 'реципиент'... хозяйка тела... была несколько шокирована моим мат... моей экспрессией, чувством и напором.
  Она взяла и разревелась. Не нашла ничего лучшего.
  Пришлось опять её успокаивать и извиняться. Но договорились. Она оказалась вполне вменяемой. Главное, оказалось убедить её, что я не бес и никакого отношения к этой мистике не имею.
  Минут десять расспросов на кладбище возле какой-то церквухи... и черт его знает в каких временах, я наконец понял - куда меня занесло. Как - пока непонятно. Но это отложим.
  Меня, вернее мою душу или что там есть. Короче, мое я, закинуло в самое начало карьеры - Шурочки Азаровой. Видел я раза два это кино. Не говоря уж про анекдоты. Только вот там зима была и год восемьсот двенадцатый.
  - А поручика Ржевского ты не знаешь? - на всякий случай уточнил я.
  - Нет...
  - Сколько лет тебе говоришь?
  - В приличном обществе не задают таких вопросов!
  Ого! Вот откуда оказывается, растут корни у этого ответа. Ещё в седой древности бабы скрывали свой возраст.
  - Ладно. Делать-то что теперь?
  - Я пришла сюда служить!
  - А мое мнение никого не интересует?
  - Нет! Я иду...
  Последовала короткая борьба за обладание телом. Естественно выиграл его я. Что опять-таки доказывает несостоятельность завиральных теорий разных там феминисток. Как лев - царь природы, так и мужчина - главный. Я пощупал руки-ноги-плечи. За что и был немедленно обруган и что характерно в совершенно в не парламентских выражениях. И вот верь после этого женщинам. Меня за тоже самое - облили презрением. Да ещё и извиняться пришлось... Ну нет справедливости!
  - Ты не врубаешься?! - заорал я в ответ.
  - Чего?
  - Ты не понимаешь? Я теперь тоже хозяин этого тела и имею право на свое мнение. Убьют-то нас вместе...
  - И пусть! Нет смерти почетнее, чем за Отчизну!
  - Сколько пафоса...
  Зря я это сказал. В ответ у неё опять сорвало крышу. Мне закатили истерику.
  'Ты!!! Залез мне в душу...!'. 'Ты - подлец!' 'обманщик!', 'не патриот!'... И всякое такое. Нет с этим я ещё мог смириться... Но попутно выяснилось, что 'вернись я домой' - меня ждет замужество и исполнение супружеских обязанностей. И от этого не отвязаться. Вот такая перспектива меня старого гетеросексуалиста категорически не устраивала. Лучше уж я героически погибну здесь. Может и удастся выкрутиться. Где наша не пропадала! По крайней мере, такая перспектива мне нравится больше.
  - Согласен!!! - заорал я, прервав поток бушующий поток красноречия.
  - Что...?
  Я сбил её с мысли и настроя.
  - Теперь надо набросать план, чтоб не спалиться.
  - Чтоб 'что'?
  - Э... чтоб нас не разоблачили...
  Глубокой ночью мы, наконец, договорились. Учиться будем вместе. Мы дошли до расположения, и я отдал ей тело и тоже завалился спать....
  
  Глава 3.
  
  
  
  Всякий день 'мы' встаем на заре и отправляемся в сборню, оттуда с остальными новичками, все вместе идем в конюшню.
  Я старательно запоминаю все движения... А ещё все слова, обороты, жесты - не хватало ещё спалиться на какой-нибудь мелочи.
  Уланский ментор хвалит мою понятливость. И всегдашнюю готовность заниматься эволюциями, хотя бы это было с утра до вечера. Он говорит, что я буду молодец.
  Еба... сумашедшая девка готова заниматься с утра до вечера, но я-то знаю, что с такой физподготовкой любой мужик срубит меня и её на раз-два. Учитель этот из улан, который её хвалит - тот ещё деятель. Можно подумать, сложно запомнить несколько команд. Хотя на фоне некоторых шпаков мы действительно - орел. Все никак не привыкну обращаться к нам. Черт! То - мы, то - я, то - она. Вот же попадалово-то!!!.
  Надобно, однако ж, признаться, что я (мы) устаю смертельно, размахивая тяжелою пикою - особливо при этом вовсе ни на что не пригодном маневре вертеть ею над головой.
  Ага, эта дура со своими слабыми ручонками - пару раз заехала деревянным дрыном себе по голове. Пришлось взять на себя все эти экзерции. Как не странно, но когда я верчу пику, мне она не кажется такой тяжелой. Может потому что я мужик?
  Также не совсем покойно действую саблею. Мне все кажется, что я порежусь ею. Впрочем, я скорее готова поранить себя, нежели показать малейшую робость.
  А вот саблей она вертит на зависть. У меня не очень получается. Рефлексы - рефлексами, но они пока чужие....
  Проведя все утро на ученье, обедать, иду к Казимирскому.
  Со жратвой тут совсем невесело. Денег практически нет, но поскольку Надежду зачислили в полк товарищем (это чин для рядовых дворянского происхождения) то поэтому на обед мы ходим к ротмистру. Что удивительно для меня - дворяне тут помогают друг другу. Совершенно бескорыстно. И это норма. Я отчего-то раньше думал, что все дворяне тут богатые - нихрена подобного! Нет денег - жри из общего котла. А там казенная каша, которая ещё на службе набила мне как бы это выразиться помягче ... ДА ДОСТАЛА ОНА МЕНЯ ТАМ - ДО САМЫХ ПЕЧЕНОК!!! Ротмистр оказывает покровительство молоденькому юнкеру - и безо всякой задней мысли и сексуальной подоплеки. А как они между собой разговаривают? Это трындец....
  Добрейший хозяин экзаменует меня с отеческим снисхождением...
  - Как нравятся вам теперешние занятия? - спрашивает ротмистр.
  - Я люблю воинское ремесло со дня моего рождения.
  - А как вообще вы находите военное ремесло?
  - Занятия воинственные были и будут единственным моим упражнением. Я считаю звание воина благороднейшим из всех и единственным, в котором нельзя предполагать никаких пороков, потому что неустрашимость есть первое и необходимое качество воина. С неустрашимостью неразлучно величие души, и при соединении этих двух великих достоинств нет места порокам или низким страстям.
  - Неужели вы думаете, молодой человек, - спрашивал ротмистр, - что без неустрашимости нельзя иметь качеств, достойных уважения? Есть много людей робких от природы и имеющих прекраснейшие свойства.
  - Очень верю, ротмистр. Но думаю также, что неустрашимый человек непременно должен быть добродетелен.
  И все это Надя выдает на полном серьезе! Она сама верит в тот бред который несет. Я сначала думал она прикалывается. Но нет! Она правда такая. И что самое удивительное не она одна такая.
  - Может быть, вы правы, - отвечает ротмистр, улыбаясь, - но, - присовокупил он, трепля меня по плечу и покручивая усы, - подождем лет десяток и также подождем первого сражения, опыт во многом может разуверить.
  После обеда Казимирский ложился спать, а я шла в конюшню дать лошади полуденную ее порцию овса. После этого я была свободна делать, что хочу до шести часов вечера.
  Чичаз! Все эти бредни с её свободой и прочим - на фиг. Надо подтянуть тело. Теперь она отправлялась отдыхать, а я начал заниматься спортом. С её ножками бегать в сапогах убийство, как и подтягиваться и все прочее. Вся гамма доступных этому телу ощущений была доступна и мне. Я выл, но тренировался... через не могу, и через не хочу. Никто не поверит - но очень уж хотелось ещё немного пожить... пусть и в чужом теле... не буду врать поглядывали на меня странно, особенно когда я начал бегать. Но никто ничего не сказал. Не принято. Нельзя. Чужие чувства тут уважают. Как и не лезут в чужие дела.
  Сколько ни бываю я утомлена, размахивая целое утро тяжелою пикою - сестрою сабли, маршируя и прыгая на лошади через барьер, но в полчаса отдыха - усталость моя проходит. И я от двух до шести часов хожу по полям, горам, лесам бесстрашно, беззаботно и безустанно! Свобода - драгоценный дар неба, сделалась наконец уделом моим навсегда!
  Я ею дышу, наслаждаюсь, ее чувствую в душе, в сердце! Ею проникнуто мое существование, ею оживлено оно! Вам, молодые мои сверстницы, вам одним понятно мое восхищение! Одни только вы можете знать цену моего счастия! Вы, которых всякий шаг на счету, которым нельзя пройти двух сажен без надзора и охранения! Которые от колыбели и до могилы в вечной зависимости и под вечною защитою, бог знает от кого и от чего! Вы, повторяю, одни только можете понять, каким радостным ощущением полно сердце мое - при виде обширных лесов, необозримых полей, гор, долин, ручьев... и при мысли, что по всем этим местам я могу ходить, не давая никому отчета и не опасаясь ни от кого запрета. Я прыгаю от радости, воображая, что во всю жизнь мою не услышу более слов: 'Ты девка, сиди!', 'Тебе неприлично ходить одной прогуливаться!'.
  Увы, сколько прекрасных ясных дней началось и кончилось, на которые я могла только смотреть заплаканными глазами сквозь окно, у которого матушка приказывала мне плесть кружево. Горестное воспоминание об угнетении, в каком прошли детские лета мои, прекратило тотчас веселые скачки. Около часа я бываю скучна, когда вспоминаю о своей домашней жизни. Но, к счастью, с каждым днем я вспоминаю о ней все реже, и только одна мысль, что воле моей, как взору, нет границ, кружит радостью мою голову.
  Так было до того злосчастного момента, как в голову мою подселился этот 'Попаданец' - Александр. Это он сам себя так называет сим странным словом. Бог мой, какая бездна лет нас разделяет. Как только подумаю о том - так голова моя кружиться. А какие речи у него, какие манеры...? Услыхал бы его кто из моих знакомых?... Меня точно заперли бы и объявили сумасшедшей. Ныне мне только и остается уповать на Бога и милость его, что разрешит Он мою злосчастную судьбу. Быть настолько наедине с мужчиной - это дико и противоестестественно всей природе моей.
  Теперь же вместо прогулок под сенью леса и просторам полей... вместо наслаждения покоем - я ношусь как дура. Бегаю, прыгаю и подтягиваюсь. Поднимаю это жуткое железо. 'Тягаю тяжести!' и 'Делаю растяжку!', - по его словам. Какая жуть. Всем этим мне приходиться заниматься, когда он занимает мое место. 'Чтоб выжить - надо заниматься!'.
  Но надо сказать, что неприятных ощущений я не испытываю. Всю боль он как-то забирает на себя. Но какими словами?! И это при девушке. Порой я начинаю сомневаться, что он благородного звания. Хотя все это он и отрицает... Но как скажите мне, мог ко мне в душу попасть простой крестьянин?! Нет, не мог! К тому же он довольно прекрасно образован. А кто из крестьян может похвастать такими знаниями. Во-от! Правильно - никто. Так что совершенно непонятно, зачем он скрывает свое происхожденье. А уж какие ужасные вещи он рассказывает иногда. Про смерть царя и прочие ужасы. Про братоубийственные войны русских с русскими. Это ужасно, жутко, но интересно. Наверное, он всё-таки попал к нам из другого мира. Наш, осененный божьей милостию мир, не может настолько измениться.
  Поглядел я на себя в зеркало. Не, не красавица. Загорелое все в оспинах лицо, короткая прическа, тонкая шейка... Не, не мой идеал. Страшненькая. Нет, определенный шарм присутствует и глаза умные... но вот однозначно сказать, что это женщина. Нет, наверное я бы не смог. Вот черт! Меня-то с какого перепугу занесло внешностью интересоваться? Я что - баба? Наверное, это заразно. Ситуация - жесть! Кому скажи - не поверят. Но выживать как-то надо...
  Меня всегда удивляло, как её не разоблачили? Так вот тут иногда такие мальчики-корнетики бегают, что те гораздо больше на баб похожи. А основное, это то, что в голову тут не может никому прийти, что женщина может переодеться. А если возникли подозрения - поинтересоваться? Дуэль до смерти - без вопросов.
  Я вообще относился к своему переносу как-то странно. Как к экскурсии. Ну вот хоть убейте меня, я ощущал себя духом-хранителем что ли? Ну не мог я поверить в свой перенос в женское тело. Да ещё в какое? Может это выверт психики или ещё чего, но многое я тут делал совершенно несвойственное мне раньше. Я не лез в разговоры. А вот учить про сбрую и разные обыденные слова - учил.
  Меня и еще одного моего товарища Вышемирского приказал ротмистр назначить в первый взвод, под команду поручика Бошнякова. Взвод этот квартирует в бедной помещичьей деревне, окруженной болотами.
  Какая голодная сторона эта Литва! Жители так бедны, бледны, тощи и запуганы, что без сожаления нельзя смотреть на них. Глинистая земля, усеянная камнями, худо награждает тягостные усилия удобрять и обрабатывать ее. Хлеб их так черен, как уголь, и, сверх этого, смешан с чем-то колючим. Это дресва, как выяснила я. Невозможно есть его, по крайней мере, я не могу съесть ни одного куска.
  Такое дерьмо и я жрал с трудом. Хорошо, что этой романтической дуроч девочке не пришлось встречаться с моей суровой действительностью. Поэтому я 'отодвигал' её в сторону и ел. Растущему организму - нужны калории! Спортом-то я не бросил заниматься. Поэтому будем жрать всё - до чего дотянемся.
  Поглядел я на предков 'гордых балтов' или как там они себя сейчас называют? Нищие, тупые, грязные... забитые. Мрак - одним словом...
  Более трех недель стоим мы здесь. Мне дали мундир, саблю, пику, так тяжелую, что мне кажется она бревном.
  Да ладно! Я-то так не думаю и мне вертеть им - вовсе не так тяжело.
  Дали ещё шерстяные эполеты, каску с султаном, белую перевязь с подсумком, наполненным патронами. Все это очень чисто, очень красиво и очень тяжело! Надеюсь, однако ж, привыкнуть. Но вот к чему нельзя уже никогда привыкнуть - так это к тиранским казенным сапогам! Они как железные! До сего времени я носила обувь мягкую и ловко сшитую. Нога моя была свободна и легка, а теперь! Ах, боже! я точно прикована к земле тяжестию моих сапог и огромных брянчащих шпор! Охотно бы заказала сшить себе одну пару жиду-сапожнику, но у меня так мало денег. Надобно терпеть, чего нельзя переменить.
  С того дня, как я надела казенные сапоги, не могу уже более по-прежнему прогуливаться...
  Конечно не может - я все больше бегаю. Вернее бегает ее, и теперь моё тело.
   ...и, будучи всякой день смертельно голодна, провожу все свободное время на грядах с заступом, выкапывая оставшийся картофель. Поработав прилежно часа четыре кряду, успеваю нарыть столько, чтоб наполнить им мою фуражку.
  Вот же дура-то! А?!
  Я в первый раз промолчал. Промолчал и второй! Она - ничего не поняла. Я думал, хоть голод заставит её поумнеть. Но - нет! Мои слова она не воспринимала. Вот же упертая баба.
  Она взяла лопату и с грацией хромого бегемота на складе медицинских приборов стала выкапывать остатки картошки, чтоб досыта поесть. Ну-ну... она копала часа четыре!!! Я дремал и краем глаза наслаждался её потугами. Я посмотрел и мне сразу вспомнился прокурор из 'Особенностей национальной рыбалки'.
  '- Здесь червя копать?
  - Копай-копай! ... - Копай-копай, тут его много.
  - Кузьмич, а что там прокурор на поле делает?
  - Да руки у меня все не доходят. Я еще в прошлом году здесь хотел сою посадить. Или гаолян.
  - Кузьмич! Нашел!!!'
  Не, точно - один в один! Я-то грешным делом думал, что в фильме прикалываются... как оказалось - нет. Накопала...
  Я принесла в торжестве мою добычу к хозяйке, чтобы она сварила ее. Суровая эта женщина с ворчаньем вырвал у меня из рук фуражку, нагруженную картофелем, с ворчаньем высыпала в горшок. И когда поспела, то, выложив в деревянную миску, толкнула ее ко мне по столу. Так, что несколько их раскатилось по полу. Что за злая баба! А, кажется, ей нечего жалеть картофелю, он весь уже снят и где-то у них запрятан. Плод же неусыпных трудов моих - картофель. Не что иное, как оставшийся очень глубоко в земле или как-нибудь укрывшийся от внимания работавших.
  Хозяйка разливала молоко. В это время я вошла с моей фуражкой, полной картофеля. Хозяйка испугалась, а я обрадовалась, и начала убедительно просить ее дать немного молока к моему картофелю. Страшно было видеть, как лицо ее подернулось злобою и ненавистью! Со всеми проклятиями налила она молока в миску, вырвала у меня из рук фуражку, рассыпала весь мой картофель по полу, но тотчас, однако ж, кинулась подбирать. Это последнее действие, которого я угадывала причину, рассмешило меня.
  Мать их, латвийскую! Вот же жаба жадная. Молочка мы выпили, а я перехватил управление телом и пошел прошвырнуться на предмет чего пожрать. Старому солдату остаться голодным?! Это не смешно.
  - Смотри девочка и учись! Сейчас найдем поесть...
  И точно - нашел я погреб. Это только бабы могут пройти мимо и не заметить захованную жратву. Нищие они как же! Русских не любят, как впрочем, и всех остальных. Да-а... 'проклятых оккупантов' оказывается и тогда ненавидели.
  И колбаска нашлась и картошка нормальная. Готовить кстати 'Наинька' тоже ни хрена не умела. 'Оне' больше руководят - чего 'хочут' на ужин. Действительно - на хрена это ей, когда всегда есть слуги. Я нашел еду, чтоб напитать и моё бренное тело - так она ещё и возмущаться стала...
  - Это же чужое!
  - И чего?
  - Чужое...
  - Будем уходить - оставишь денег. И все проблемы.
  - Но как же...
  - А вот так же!!! Ты поспи. Сон того... когда спишь - есть неохота. А я поем - мне калории нужны, чтоб заниматься...
  Не, не убедил. Вот же упертая! Подохнуть - можно, а пожрать добытое - нельзя. Воспитание, мать его. Я начинал понимать, чего нас всех лишили 'революции' и 'перестройки'...
  Взводный начальник наш поручик Бошняков взял меня и Вышемирского к себе на квартиру. Будучи хорошо воспитан, он обращается с нами обоими как прилично благородному человеку обращаться с равными ему. Мы живем в доме помещика. Нам, то есть офицеру нашему, дали большую комнату, отделяемую сенями от комнат хозяина. Мы с Вышемирским полные владетели этой горницы, потому что поручик наш почти никогда не бывает и не ночует дома. Он проводит все свое время в соседней деревне у старой помещицы, вдовы. У нее есть прекрасная дочь, и поручик наш, говорит его камердинер, смертельно влюблен в нее. Жена помещика наших квартир, молодая дама редкой красоты, очень недовольна, что постоялец ее не живет на своей квартире.
  Какая женщина! Я весь облился слюнями, глядя на неё, и тыщу раз пожалел о том, что я не мужчина. Ну хоть в Давыдова бы занесло. Да пусть хоть в какого паршивого юнца... Я бы - эх!!! Но вот судьба.
  Она всякий раз, как увидит меня (в смысле её) или Вышемирского, спрашивает, очень мило картавя: 'Что ваш офицер делает у неё? Он там от утра до ночи, и от ночи до утра!..'.
  А от Нади она слышит в ответ одно только - 'не знаю!'. А Вышемирский находит забавным уверять ее, что поручик страшится потерять спокойствие сердца и для того убегает от опасной квартиры своей.
  Я привыкла к своим кандалам, то есть к казенным сапогам, и теперь бегаю так же легко и неутомимо, как прежде.
  Вот врет же и не краснеет! Если б не мой бесконечный бег, стала бы она так 'с лекостию' бегать.
  Вот только на ученье тяжелая, дубовая пика едва не отламывает мне руку, особливо, когда надобно вертеть ею поверх головы: досадный маневр!
  Это она опять привирает. Когда я управляю телом - верчу пику как надо. Потому-то мы теперь с легкостью меняемся телом. Вот это сказал... и понял, что звучит как полный бред! Хотя когда я в её теле чувствую все тоже самое, что и в своем. В том смысле, что руку там поднять или ногу могу. Ощущаю я его в этот момент, как свое. А скоро война...
  
  
  
  Глава 4.
  
  
  - Мы идем за границу! В сраженье! Я так рада и так печальна! - закричала Надежда и тут же грустно додавила: - Если меня убьют, что будет со старым отцом моим! Он любил меня!
  И вот как все это уживается в одном человеке?! Одно слово - женщина!
   'Чрез несколько часов я оставлю Россию и буду в чужой земле!' - она искренне радуется тому, что идет на войну.
  Насколько они все другие это не передать! Я иногда думаю, что брежу. Нет, они реально идут с радостью умирать за Россию. Это не бред, не бравада... это для них жизнь. И Честь - выше жизни. Я-то сначала думал, может фатализм там какой или ещё чего? Ничего подобного! Высшая доблесть - с Честью умереть! С психикой у них все в порядке. Они также как и все - боятся смерти, но ломают себя и идут на неё вполне осознанно. Глядя на них, я начинаю искренне гордиться, что я русский и что у меня ТАКИЕ ПРЕДКИ.
  А Надя пишет отцу...где она и что она теперь... Пишет 'падаю к стопам твоим и обнимая колена, умоляю Вас простить мне побег мой. Прошу дать мне своё отеческое благословение и позволить идти путем, необходимым для моего счастья'. Слезы её падали на бумагу, когда она писала... - 'они будут говорить за меня отцовскому сердцу'.
  Я б засмеялся, если б смог. Не смог. Она искренне идет умирать за РОДИНУ.
  ЗА ВЕРУ, ЦАРЯ И ОТЕЧЕСТВО.
  И пусть меня повесят, если в этих словах ВСЕ буквы не заглавные.
  Теперь я часто начинаю говорить мы - вместо я.
  Как только отнесли мы письмо на почту, так все засуетились. Велено выводить лошадей. Мы сию минуту выступаем. Мне позволяют ехать, служить и сражаться на собственном коне. Тут это очень круто! Это типа, как если б ты у нас приехал в автобат - служить на своем 'Мерине'. Вместо 'Урала' или 'Шишиги'. Алкид для Надежды - друг. А не просто машина, как у нас, или там 'средство передвижения'.
  А мы тем временем - идем в Пруссию и, насколько я могу заметить, совсем не торопимся. Наши переходы умеренные, и дневки, как обыкновенно, через два дня и через три. Хоть за границей побываю.
  Мы сдружились со Станиславом Вышемирским. Ему девятнадцать лет и у него тонкое породистое лицо с темными выразительными глазами. На третьем переходе он сказал, что от этой дневки недалеко селение его дяди, у которого живет и воспитывается его родная сестра.
  - Я попрошусь у ротмистра съездить туда на один день. Поедешь ли со мною, Дуров?
  - Если отпустят, охотно поеду, - ответила Надя.
  Мы пошли к ротмистру, который, узнав наше желание, тогда же отпустил нас. Приказав Вышемирскому беречь свою лошадь и подтвердив нам обоим, чтоб непременно явились через сутки в эскадрон. Мы отправились.
  Селение помещика Куната - дяди Вышемирского, отстояло на пять миль от деревни, где должен был дневать наш эскадрон, и мы, хотя ехали все время рысью, приехали, однако ж, в глубокую полночь. Было тихо как на кладбище. Впереди смутно виднелась чуть более темная громада забора. Тишина нарушалась каким-то ритмичным деревянным стуком.
  - Надь, это что? - задал я вопрос, видя, что она не беспокоится.
  - Это било.
  - Чего?!
  - Доска с веревкой и шариком. Сторож колотит в неё, чтоб показать злоумышленникам, что не спит, - терпеливо объяснила она.
  На хрена он колотил в доску, я так и не понял - ворота-то не были заперты. Мы просто беспрепятственно въехали на двор. Он был гладкий, широкий и весь покрытый зеленою травою. Как только топот наших лошадей послышался в ночной тишине, как мгновенно стая сторожевых собак окружила нас с громким лаем. Несмотря на это Наденька намылилась было слезть с лошади, но, увидев ещё одну прибежавшую 'собачку' - резко передумала. Это был реальный монстр, почти вровень с нашим конем. Она резво села опять в седло.
  - Я уж лучше подожду тут до рассвета, - пояснила она мне, решаясь не вставать.
  - И долго ты собираешься сидеть? - с сарказмом поинтересовался я.
  - Да хоть бы и до рассвета! Подожду, пока кто-нибудь не придет отогнать атакующих нас зверей.
  - Ну-ну... - только и хмыкнул я. - Лично я не боюсь собак. Давая я слезу?
  - Это - мое тело и я не желаю, чтоб его покусали!
  Пока мы мысленно препирались, появился сторож с клепалом в руках. Он сразу узнал Вышемирского и чрезвычайно ему обрадовался. Собаки по первому сигналу убрались в свои лари. Явилась какая-то дворня. Куча разных людей метнулась обслужить нас. Принесли огня, лошадей наших взяли под уздцы и отвели в конюшню, а нас просили идти к пану эконому, потому что 'господа спали, и все двери кругом заперты'.
  Не знаю, как весть о приезде Вышемирского проникла сквозь запертые двери целого дома, но только сестра его, спавшая близ теткиной спальни, узнала. И моментально выскочила к нам.
  'Прекраснейшее дитя', - как выразилась Надя, увидев ее. Я был с ней не согласен, но тактично промолчал. Обыкновенная девчонка лет тринадцати. Она важно присела перед своим братом, сказала: 'Як се маш?!'*, и тут бросилась со слезами обнимать его.
  Вскоре нам подали ужинать. Вместе с едой приперся и эконом - мужик с весьма продувной рожей. По его распоряжению принесли ковры, подушки, солому и простыни, чтоб сделать нам постели. Но панна Вышемирская тут же начала протестовать против этого распоряжения.
  - Скажи же ему братец, что постель не нужна. А вам пан эконом - я скажу, что скоро будет день и брат мой, верно, охотно будет сидеть и разговаривать со мною, нежели спать.
  В ответ эконом засмеялся и ответил:
  - Я отдаю вам панночка на выбор. Или идти в свою комнату - не мешая лечь господам спать, или вы - остаётесь. И для разговору с братом ложитесь к ним в средину...
  Девчонка встала на дыбы и, вспыхнув, с укоризной посмотрела на него.
  - Встыдьсе, пане экономе!**, - и ушла, поцеловав брата и поклонившись мне.
  На следующий день нас позвали пить кофе к господину Кунату. Важного вида польский пан с роскошными усами сидел с женою и сыновьями в старинной зале, обитой малиновым штофом. Стулья и диваны были обиты тою же материей и украшены бахромою. Надо думать, в свое время она была золотой, но... время неумолимо. Теперь все это потускнело и потемнело. Комната имела несколько мрачноватый вид, совершенно противоположный виду хозяев - ласковому и добродушному. Они сразу начали обнимать своего племянника, вежливо поклонились мне и приглашали 'взять участие в завтраке'.
  Я было себя почувствовал уже как дома. Но не тут-то было. Одна дурацкая фраза показала мне, что мне ещё учиться и учиться. 'Взять участие в завтраке'... это ж надо так сказануть?
  Я ведь ни слова, ни полслова - не сказал Надежде о её судьбе. Вот такой вот я - козел. Просто знаю, чем подобное может кончиться. Рискнет лишний раз, где не надо. Захочет блеснуть и - вуаля. Подохнем вместе. Не то, что я боюсь. Просто переделывать мир или там облагодельствовать кого - не, не мое это. Помогу вот хоть чем этой девице и все. Наверное, это моя 'великая миссия' и есть... Это пусть дурных американских фильмах - 'спасают мир'. Не больше и не меньше. Какая чушь! От них самих бы мир спасти. А я? Я как-то других вариантов пока не вижу. Там, в моем мире, меня по ходу убили. Пока я выживаю здесь.
  - Удивительно Александр, как все это семейство в такой короткий срок так полюбило меня? - спрашивает вечером меня наш гусар.
  - Да-а... Уж так полюбило, что прям удивительно, - тут же соглашаюсь я.
  Ибо спорить бесполезно. Восторженную 'Бестужевскую курсистку' - переубедить невозможно. Она видит и верит в то, что видит. Или в то, что хочет видеть. Она даже верит чужим словам - наивная чукотская девушка. К ней проявили внимание, её расспрашивали, ей интересовались... забитый ребенок, лишенный родительского внимания - сразу расцвел. Мама дорогая! Это ходячая куча комплексов или как сказали бы у нас - 'мечта психотерапевта'. И что самое парадоксальное! Вместе со всем этим - она удивительно цельная личность. Отпад!
  Хотя Кунаты и мне в общем понравились. Простые люди без затей и излишней манерности.
  А семейству скучно дома и любой гость - праздник. А для неизбалованного ребенка и это радость. После обеда мы все устроились в гостиной. Я впервые присутствовал на рауте у дворян. Пока мне было интересно.
  - А сколь летов вам, Александр? - пошел разговор...
  'Ага, так Надька вам и сказала. Врала напропалую - и снова не краснела... - Женщина...!'.
  - А где родились? - усатого пана Куната прямо раздирало любопытство.
  - Жительство я имею в городе Сарапуле, что в Вятской губернии.
  - А где это?
  - Неподалёку от Сибири...
  Жена пана Куната - Мария, аж вскрикнула от удивления. И все уставилась на меня с такими рожами как будто у меня ширинка расстегнута. Любопытство так и перло, как будто житель Сибири был существом сверхъестественным! Видон у них всех был такой... Это как у нас - стоишь в очереди на кассу, а за тобой кто-то встал и спрашивает у тебя: 'Вы последний?'. Ты оборачиваешься - а там человек-паук или реально зеленый инопланетянин...
  В этой Польше о Сибири имеют какое-то странное представление. Хозяин бросился доставать карту, потом отыскал на ней город, где живет Надеждин отец. Затем он засмеялся и стал уверять:
  - Напрасно вы молодой человек называете себя сибиряком. Совсем напротив, вы - азиятец.
  Услышав о себе такую хрень, я стал подумывать о том, что неплохо бы треснуть его по бестолковке. И стал уже подыскивать чего потяжелее. Но Надя опередила меня.
  Все эти разговоры были ни о чем. Болтали о всякой ерунде: о видах на урожай, о конях с кобылами, судачили о соседях и их дочерях-невестах... я чуть не повернулся со скуки - тоска. И тут Надежда увидела на столе бумагу и карандаши. Она, недолго думая, вежливо обратилась к хозяину:
  - Позвольте мне кое-что нарисовать?
  - О, очень охотно, - чуть не хором отвечают хозяева.
  Она схватила все эти причиндалы... - и села рисовать.
  Не, нормально это?! В гостях? Сесть рисовать?! Но все приняли это, как должное. Хозяева тем временем переключились на племянника и на его службу и матримониальные планы.
  Надежда в упоении рисовала. Я и не знал, что она вполне прилично может это делать. Оказалось что, не занимаясь уже давно этим приятным искусством, Надежда так рада была случаю изобразить что-нибудь, что просидела за добровольной работою больше часа. Её так затопила радость творчества, что я даже ничего не стал ей говорить. Она нарисовала Андромеду у скалы...
  Закончив, она сразу была осыпана похвалами от молодых и старых Кунатов.
  - О-о... благодарю вас за снисхождение к посредственности таланта моего. Я хочу подарить мой рисунок панне Вышемирской.
  С чем, откровенно говоря я был полностью согласен.
  Не тут-то было! Пани Мария - старшая, с улыбочкой буквально вырвала рисунок из мох рук. Захапала его и говорит:
  - Отдайте мне, если он вам не надобен! Я буду говорить всем, что это рисовал 'коннополец', урожденный сибиряк!
  Пан Кунат тут же вмешался:
  - Извини, мой друг, ты ошибаешься, Дуров - азиятец. Вот посмотри сама, - говорит он, и тащит огромную карту к столу жены.
  Вот он реально - дятел! Как будто без карты ему никто не поверит!
  На следующий день мы тепло распрощались с Кунатами. Они проводили нас в коляске верст десять. Все также переливая из пустого в порожнее.
  - Срисуйте, Дуров, местоположение нашей деревни, - завела волынку пани Мария. - Это иногда приведет вам на память людей, полюбивших вас, как сына.
  - О! Я и без того никогда вас не забуду..., - тут же отозвалась Надежда.
  Сплошные розовые сопли. Но... в общем, как-то даже и приятно. Но вскоре мы расстались. Коляска Кунатов поворотила назад, а мы пустились легким галопом вперед. Вышемирский мрачно молчал, был пасмурен и все время тяжело вздыхал. Саквы его были наполнены разной провизией и возвышались двумя холмами по бокам его лошади. Уже хорошо то, что жратвы отвалили - не пожалели. Мне походный 'подножный' корм тоже не очень нравился.
  Станислава наконец прорвало:
  - Поедем шагом. Дары дядюшкины иначе набьют спину моей лошади. И зачем я приезжал! Им чужие - дороже своих! Они только тобою и занимались, а меня как будто не было тут. И что мне в таких родных!
  Ба! Да он ревнует! Самолюбие Стасика жестоко страдало от явного предпочтения, оказанного Наде его родственниками. Ф я-то думаю, чего он такой мрачный. Надя, как сердобольная душа, тут же задумалась как его утешить и успокаить.
  'Уступи-ка мне свое место', - моментально подхватился я. 'Мужчина мужчину - быстрее поймет'.
  В ответ она только хмыкнула, но место уступила.
  - Что друг мой, - начал я, - мне в том, что дядя и тетка твои так занимались мной. Зато сестра твоя - ни разу не взглянула на меня! И ни словечком не обмолвилась со мной во все то время, которое мы у них пробыли. Не хочешь ли поменяться?! Ты возьмешь себе внимание дяди и тетки, а мне отдашь лишь ласки, слезы и поцелуи сестры твоей? - я сделал вид, что кручу несуществующий ус.
  Вышемирский вздохнул, меланхолично усмехнулся и ответил:
  - Ты брат, не поверишь. Маленькая сестра моя жаловалась мне всю дорогу...
  - На что?
  - На что... на слишком строгое содержание и стеснение.
  - То плохо. Но рассуди, ведь и воли в её возрасте много давать нельзя. Печально может кончиться...
  Станислав, снова тяжело вздохнул и только молча кивнул, задумавшись о своем.
  Надя - у меня внутри, тотчас же начала припоминать свою жизнь в отцовском доме. Вот нет бы - помолчать. Так нет! Она стала жалиться мне - на матушкину строгость, жестокую неволю, беспрерывное сидение за работой... в общем сделала все, чтоб отравить мне радость от путешествия, в котором я скакал на коне, хоть и в её теле. От удачно добытой еды. Мои перемётные сумы были отнюдь не пусты. Мне тоже отсыпали - от щедрот. Выслушав все это нытье - я тоже вспомнил, в чьем теле я сейчас скачу. Скривившись, в свою очередь и я, тяжело вздохнул.
  В итоге - мы все трое непомерно грустя, практически в траурном молчании - закончили наш путь.
  'О, женщины - вам имя вероломство!'.
  'В следующий раз забегу подальше и пусть Наденька бежит обратно сама', - пообещал я сам себе в утешение. Пусть почувствует всю прелесть 'всех тягот и лишений!'. Мне ж теперь кусок в горло не полезет. Хотя... поесть я никогда не против.
  
  
  
  
  * Як се маш - Как себя чувствуешь! (Польск.)
  **Встыдьсе - стыдитесь. (Польск.)
  
  
  
  Глава 5.
  Война.
  
  Я ехал на коне по какой-то разбитой и растоптанной дороге, чёрт его знает где. Унылый пейзаж окружавший меня навевал тоску. Уже одетые листвой деревья и ветки кустов казались какого мрачного цвета. Как-то невесело щебетали птицы... Но народ... Господа гусары ехали надменно подбоченясь и браво шутили и болтали. А я слегка призадумался...
  Война... мать её! Хотя я помню, что Надежда выжила и даже написала воспоминания, но мне от этого как-то не легче. Раз я здесь, значит - история изменилась? Ну может измениться. Да вообще никто этого не знает! Как там оно происходит. Может я параллельной вселенной или как её... истории. Тот, кто скажет что на войне не страшно - соврет. Страшно... но как-то по-другому. Нет тут у меня оглушающего чувства ужаса. Знать судьба... - как-то примерно так.
  А вот насчет гусаров - врали! О том, что все они - дуэлянты, рубаки и прочее... Не, ребята тут конечно без затей - этого не отнимешь. Они РЕАЛЬНО - безбашенные. Если не все, то через одного - так точно.
  Офицеры - да. Вот они-то рубаки - будь здоров. Что с шашкой, что с джигитовкой... Но они этому учились всю жизнь. А вот рядовой состав, к коему мы относимся, это совершенно другое дело.
  Я был потрясен, изумлен, шокирован... нужное можно подчеркнуть. Вы не поверите, но в реале гусаров учили ТРЕМ(!!!) ударам. Два - атака, один защита. Это Наденьке повезло - её тренировали с детства, а ведь тут реально были и такие кто только хотел... Вот эти не сильно отличались от новобранцев и в наши времена - мясо. Красивый гусарский ментик как оказалось не просто красота, а он очень неплохо защищает от удара палаша.
  Одежда? Не ужас конечно, но тоже что-то. Короткая суконную куртку со стоячим воротником - доломан, поверх которого надевается еще одна куртка - ментик. Узкие рейтузы - чикчиры и короткие сапожки - ботики, украшенные черной шерстяной кисточкой. На поясе - кушак, представлявший собой сетку из шнуров с перехватами - гомбами. Черный, обшитый кожей кивер украшался белым султаном, шнурами (этишкетами) и репейком. Он тоже защищал от от удара. Это типа каска. Подбородный ремень кивера покрывался плоской металлической чешуей и защищал лицо.
   Патроны лежат в лядунке, которая крепится на перевязи через левое плечо. Есть ещё плоская сумка - "ташка", украшенная галуном и вензелем. Она крепится к портупее.
  Да! Что интересно сабли наточенны слабенько. Никакой там бритвенной остроты. Чушь оказалось это собачья - для кино и книжек. Все просто - при ударе остро заточенным оружием оно тупо может застрять в ребрах. А на скаку его не вытащить. А без оружия остается только что плевать в противника.
  О диких шутках, приводивших к взаимным обидам, о ссорах, возникавших на знаменитых полковых гусарских и уланских 'гуляниях' я очень много слышал. Оказалось это тоже не очень правда. Но это было. Раз собралась куча подвыпивших мужиков, да ещё и военных - конфликтов не избежать. Что интересно с этиа научились слегка бороться. При ссоре полковое сообщество, следившее за поведением офицеров, предлагало участникам конфликта следующий способ его разрешения: все присутствующие становились в круг, а оба драчуна занимали место в центре, обнажали сабли и рубились 'до первой крови'. До первой, пусть и самой незначительной раны. Затем им подносили 'мировую' чарку. Они должны были выпить ее на глазах у всех и тут же троекратно расцеловаться. После этого конфликт считался исчерпанным, никакие претензии не принимались.
  Если рана требовала медицинского вмешательства, то пострадавший писал рапорт о том, что он поранился случайно: при учебном фехтовании, при чистке оружия, на маневрах и т. д. Остальные свидетели поединка обязаны были хранить молчание с тем, чтобы вся история не вышла за пределы узкого полкового круга и не стала предметом судебного разбирательства, при котором дуэлянтов ждало серьезное наказание. Вот так...
  Тут недавно случай обсуждали - очень характерный. В Гродненском гусарском полку, служил подполковник граф Подгоричани. Вот он и принял в необычной дуэли с прусским офицером. Пруссаки-союзники... (та ещё сволочь хочу заметить). В общем, они вели себя по отношению к русским очень надменно. Как же - европейцы... Короче. Селили они поиграть в карты. Слово за слово... в трактире у русских гусар и прусских драгун и произошла ссора. Дело дошло до вызова. Пруссак был отличный стрелок и хотел драться только на пистолетах. Граф Подгоричани ответил, что пистолетов у него нет, но взамен он ставит на карту свою жизнь. Если карта пруссака сейчас побьет его карту, то может тогда застрелить и самого гусара. Ежели карта - выиграет, то Подгоричани застрелит его. В конце концов, пруссак принял это предложение и стал метать карты. Карта Подгоричани выиграла... Тогда граф хладнокровно говорит противнику: 'Теперь пойдем в сад и разделаемся!' Множество офицеров обеих армий пошли за ними в сад. Подгоричани взял охотничье ружье у хозяина трактира, отмерил тридцать шагов и предложил драгуну занять место у барьера. Тот, все еще врубаясь в русский менталитет, никак не мог понять - шутит русский или говорит всерьез, но однако повиновался. Подгоричани, не целясь, вскинул ружье и выстрелил. Пуля попала пруссаку прямо в сердце. Присутствующие невольно вздрогнули от ужаса и не знали, что делать.
  С усмешкой глядя на поверженного противника, гусар прокомментировал:
  - Я никогда не шучу жизнью... Если бы я проиграл жизнь, то встал бы у этого барьера и заставил бы его выстрелить в меня...
  Вот такие вот нравы и манеры окружают меня, а вы говорите: 'Поучи предков! Царю посоветуй!'. Ага. Поучишь тут... моментом без башки останешься.
  Сегодня наш эскадрон присоединился к полку. Завтра ротмистр Казимирский должен представить всех нас на смотр генерал-майору Каховскому, и завтра разместят всех по другим эскадронам.
  Да-а... и тут строевые смотры. Армия вечна - ничего никогда не меняется, попади хоть к неандертальцам. Смотр кончился. И Казимирский был настолько вежлив, что не поставил нас в одну шеренгу с завербованными, а представил особливо Каховскому. Тот с непонятной усмешкой посмотрев на меня назначил меня в лейб-эскадрон, которым командует ротмистр Галер.
  Чувства Наденьки били через край. Даже меня заразила. Господи, как она радовалась!
  'Наконец мечты мои осуществились! Я - воин! Коннополец! Ношу оружие! И, сверх того, счастие поместило меня в один из храбрейших полков нашей армии!'.
  Я слишком приземленный и... из другого времени. Не сильно-то разделяю я пока этой радости.
  
Оценка: 6.00*3  Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"