Рыбаченко Олег Павлович : другие произведения.

Атака бешенных динозавров и Цру

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:

   Под покровом темноты Мэтти полз среди виноградных рощ, тянущихся вдоль тропинки от хижины его родителей. Резкий, кислый запах опавших фруктов, смешанный с жирной глиной и солью его пота. Сеть Motherlights тускло мерцала над головой, определяя ночь. Его младшая сестра Джуна следовала за ним, как всегда.
   Где-то за окраиной деревни во тьме крался Леопард.
   Они пробирались сквозь лианы, чтобы мельком увидеть злодея за его работой. Мэтти использовал свой нож, чтобы порезать там, где это было необходимо. Искать Леопарда было запрещено, как и большинство вещей в мирах Матери, но ими двигало любопытство, смешанное с преданностью и ужасом.
   Днем Мэтти и Джуна любили своего брата Бенно. Ночью, когда Бенно надевал маску и падал на четвереньки, они разделяли страх перед соседями. Брат и сестра вместе задавались вопросом, была ли любовь Леопарда более опасной, чем ненависть Леопарда.
   - Инспектор будет здесь через несколько недель, - театрально прошептала Джуна Мэтти. Красавица семи лет, с карими глазами и каштановыми волосами, она только что познала силу слухов и скрытых фактов. Она раздражала его двенадцатилетнее чувство собственной значимости.
   - Ш-ш-ш... - Мэтти отодвинул большую гроздь виноградных листьев плоской стороной ножа. - Смотри... - Его глухой шепот оборвался почти до нуля. - Я думаю, он охотится за одной из овец. Животные сгрудились в своем маленьком ночном загоне на дальней стороне виноградника, удерживаемые на месте маркерами с овечьим феромоном и низковольтными проводами.
   Леопард выскочил из густого бамбука справа от них и перепрыгнул электрический забор, чтобы сбить одну из овец с такой быстрой экономией, которая напугала Мэтти. Испуганный визг добычи вызвал паническое блеяние среди других овец. Мэтти расправил плечи, борясь с дрожью от страха, что его сестра может заметить.
   Однако Джуна была слишком рассеяна. - Это Агнес! - закричала она, когда Леопард повернулся, чтобы растерзать любимого ягненка. Она заплакала, но не тихим всхлипом хорошо воспитанного ребенка, а пронзительным воплем, который напомнил Мэтти о быстрых побоях и гневных визитах Приста.
   "Замолчи!" Он ударил Джуну свободной рукой. "Леопард убьет нас обоих". Позади них рычание Леопарда преобладало над блеянием.
   - Не будет, - завизжала Джуна громче, и страх уступил место неповиновению. Она вскочила на ноги. "Бенно никогда бы не причинил мне вреда!"
   "Когда он Леопард, он не Бенно !" - крикнул Мэтти в ответ, забывая о себе, когда снова встал, чтобы стащить Джуну вниз. Он едва успел превратиться в когтистую, горячую массу большого кота, прежде чем он схватил его.
   "Бенно!" Джуна закричала. " По крайней мере, она забыла своего ягненка ", - подумал Мэтти, утопая в соленом медном привкусе и громе в ушах.
  
   - Леопард, - произнес Прист. - Послушай меня, Леопард.
   Уши Мэтти казались толстыми, восковыми. Он чувствовал жар костра поблизости. В воздухе пахло дымом, мясом и машинным маслом.
   Он был в Ложе со Священником.
   Почему? Вопрос едва сформулировался сам собой.
   "Леопард. Ты убил своего брата".
   Брат? Мэтти был в замешательстве. Леопард убил его ...
   Он думал.
   Мэтти попытался согнуть руки. Незнакомые мускулы напряглись под толстой кожей.
   "Леопард". - пророкотал голос священника. "Принимайтесь за работу. Ты сделал это своим".
   Мэтти попыталась заговорить, но добилась лишь раздраженного кашля. Новые запахи говорили его носу; неизученные обонятельные языки приносят незаслуженное понимание. Священник был стар, его ложа намного старше.
   "Вы подтвердили свои обязанности. Поднимите их.
   Прист пытался его вышвырнуть? Что с ним случилось? Мэтти поднялся на ноги.
   Все четверо. Когтистые, покрытые шерстью лапы.
   Он был Леопардом.
   Мэтти открыла ноющие глаза. Жрец опирался на посох, увешанный черепами, перьями и электроникой. Его Ложа раскинулась вокруг них обоих, загроможденные металлические стены светились и колыхались в свете огня, горящего в центральной яме. Головы мертвых зверей искоса склонялись над древними томами, обтянутыми их шкурами. Стойки с оборудованием мигали красным, зеленым и янтарным сквозь драпированные тряпки и бусы.
   Жрец был закутан в рваные, неплотно сшитые шкуры и ткани, олицетворяющие хаос и сложность его Ложи. Он смотрел на Мэтти со смесью печали и разочарования, сморщившей татуировки на его лице. Металлические глаза Жреца, казалось, плакали, но Леопард чуял только машинное масло, а не соленые слезы.
   - Инспектор скоро будет здесь, - сказал Прист. "У нас должен быть наш "Леопард". Вы завоевали маску как по праву родства, так и в бою".
   Мэтти попыталась заговорить, но вместо этого снова закашлялась. Его голос перешел в рычание.
   "Сними маску, если хочешь поговорить со мной". Доброта прозвучала в голосе Священника.
   Мэтти начал возражать, что у него нет пальцев, что маска была вокруг него, когда она развалилась от его мысли. Он стоял голый и теплый в свете костра, сжимая в руках потертую шкуру леопарда. Его голова свисала с одного конца. Ремешок, свисавший с челюсти, чтобы шкура могла быть натянута вокруг лица Мэтти, чтобы удерживать ее. Его собственная челюсть болела, воспоминание о клыках тревожило его теперь уже человеческие зубы. Симфония запахов исчезла, сменившись лишь общей вонью гнили и старости.
   - Бенно? Голос Мэтти хрипел.
   "Мертвый." Лицо Священника озарилось эхом улыбки. У татуировок был свой собственный язык, если бы только у Мэтти хватило ума его прочесть. "От твоей руки".
   - Джуна?
   "Пощажены вами обоими. Испуганная за гранью своего ума, но выздоравливающая".
   Мэтти покачал головой, прижимая леопардовую маску к груди, как младенец.
   "Мэтти..." Прист хотел пролить еще одну смазанную маслом слезу. "Ты должен сделать это. Но вы не можете стать маской. Ты все еще Мэтти, брат Джуны. Моя сестра-сын.
   Мэтти снова покачал головой. Маска - кожа - казалась теплой в его руках. "Мой брат убил меня. Я помню когти Леопарда на моей груди". Его ногти начали выскальзывать из своих лож, заостряться и сужаться. "Мэтти мертв. Леопард жив.
   Леопард прыгнул в ночь, ненадолго преследуемый квадратом огня от двери Приста.
  
   Мать не допускала большого количества стоячей воды в Своих мирах, предпочитая, чтобы ее люди использовали капельные шланги для питья и ведения сельского хозяйства. В воде никто никогда не мылся. Тем не менее, обычно было несколько бассейнов, обитых бамбуком, в которых прятались рыбы и жирные бесстрашные лягушки. Водная охота была запрещена как для людей, так и для животных. Те немногие, кто заново открывал его в каждом поколении, наиболее остро ощущали жало материнского наказания.
   Мэтти спокойно сидел в тени бамбукового тростника на краю одного из таких прудов, глядя на свое отражение в спокойной воде.
   Один клык сломался на двери каюты его семьи. Когда он услышал крик Джуны внутри, Леопард сбежал из места своего детства. Ее страх визжал в его ноздрях гораздо громче, чем в ушах. Вернувшись в прежнюю форму, Мэтти с тех пор не решался взглянуть себе в лицо своему ребенку. Леопард приходил и садился в его голове все чаще и чаще.
   Ты не я , сказал Леопард из воды внизу.
   Ты должен быть Бенно , ответил себе Мэтти. Я никогда не хотел убивать. Его или кого-либо.
   Я крадусь по краям, преследую ночь, даю людям дар Страха. Страх, как и Смерть, - один из величайших слуг Матери. Потревоженное слабой рябью, отражение, казалось, вздохнуло. Она не дает таким слугам собственных тел, чтобы они не оспаривали Ее власть.
   Так что следи. Ветер пошевелился. Уши Мэтти, теперь покрытые шерстью и хохлатыми, доносили до него звук вентиляторов высоко над освещенной дневным светом сетью Motherlights. Странно, подумал он, что такие великолепные уши должны служить носу Леопарда.
   "Страх лучше всего работает, когда он преходящ ", - сказал Леопард. Это должно быть незнакомо. Не иметь лица.
   У страха было лицо Бенно. Пока я не убил его.
   Леопард некоторое время молчал, глядя с воды на деревья. Наконец он выскользнул из бассейна, закашлялся и сказал: " Ты убил только Бенно". Страх все еще живет, давая границы народу Матери. Каждый день, когда ты не возвращаешься домой, эти границы все больше ослабевают.
   Потом Леопарда не стало. Отражение Мэтти было разбито толстой лягушкой, которая выглянула в него, прежде чем нырнуть, чтобы плыть в тень на краю бассейна.
  
   Мэтти вошел на двух ногах в каюту своих родителей. Мама и папа отсутствовали, как он предполагал. Джуна сидела, завернувшись в одеяло, и смотрела на своего учителя в стене. Мэтти чувствовал себя голым без своего леопардового носа, чтобы окутать его картами запахов, но он крепко держал теплую маску под мышкой.
   "Джуна". Его голос был хриплым от неиспользования.
   Она повернулась, одеяло упало с одного грязного плеча. "Мэтти!" Джуна вскочила с пола и побежала его обнимать. Он заключил ее в объятия, поняв, что стал выше и сильнее, чем в ночь смерти Бенно.
   Прошло всего несколько недель?
   - Мэтти... - сказала она, улыбаясь. "Ты вернулся? Ты пришел жить среди нас?
   - Да, - улыбнулась Мэтти. "Все кончено. Я убью Леопарда, как он убил Бенно, и снова стану твоим братом.
   "Агнес". Карие глаза Джуны надулись. - Он и Агнес убил.
   "Леопард умрет и за ваших овец", - засмеялась Мэтти. В его сознании Леопард зарычал.
  
   Единственное, что Мать ненавидела больше, чем водную охоту, так это огонь. Тепло можно было использовать как инструмент или для приготовления пищи, но иногда людей убивали прямо за то, что они держали открытый огонь. Было слишком много опасностей. Только Жрецу разрешили развести огонь, и он остался в его вигваме. Итак, Мэтти пошла в Лодж.
   Жрец отсутствовал, несомненно, ковыляя по какому-то делу. Звериная шкура, загораживающая дверь его вигвама, была для большинства более прочным барьером, чем самая прочная щеколда, но Мэтти потерял всякий страх с той ночи, когда его убил Леопард. Он протиснулся в ложу. Его ногти оставили борозды на коже.
   Было как прежде, тесно, тесно, тепло. Поначалу костровая яма показалась холодной. Присев рядом с ним, Мэтти могла видеть, как в золе внизу тлеют угли. Он положил маску рядом с собой. Кожа Леопарда дернулась, отрываясь от его пальцев. Он искал, чем бы подуть на огонь. Каждый ребенок знал, что воздушный поток приносит кислород, питающий пламя. Под рукой лежал большой мех. Мэтти схватила его и начала разгребать угли.
   - Да, инспектор, он начинает. В своем собственном темпе".
   Из-за двери раздался голос священника. Мэтти отодвинул мехи туда, где он их нашел, и нырнул в хлам, висящий вдоль стены позади него. Дверная обшивка приподнялась, и Прист проковылял внутрь, а за ним последовал высокий неестественно бледный мужчина в обтягивающей одежде.
   "Нейронные пути, кажется, утверждают?" - спросил инспектор. Швы на его одежде были почти незаметны.
   "У него не было особых проблем с первоначальной трансформацией. Это в его родословной. Стресс событий послужил замечательным спусковым крючком".
   Мэтти поняла, что шкура Леопарда все еще лежит рядом с ямой для костра. Он был практически у ног Священника и Инспектора.
   "Мы обеспокоены его молодостью". Инспектор делал записи на маленьком планшете.
   Священник пожал плечами. "За это ответит только время. Мальчик достаточно крупный. Дух важнее. Все дети моей сестры хорошо обеспечены этим".
   Инспектор посмотрел вниз. Он толкнул шкуру Леопарда ногой в ботинке, прочистил горло и многозначительно оглядел вигвам. Прист посмотрел вниз, затем снова на инспектора.
   "Время, инспектор... мы все вырастаем в то, что мы есть".
   Мэтти выскочил из-под обломков, где он укрывался. Он нырнул между инспектором и священником и схватил кожу. - Назад, вы оба, - крикнул он. Они оба отступили назад, на мгновение забыв о хромоте Приста.
   - Здесь все заканчивается, - прорычал Мэтти. Он бросил кожу в костер. Маска перевернулась при падении, извиваясь, как кошка, чтобы устроиться на углях. Пламя вырвалось вверх, неся такой сильный запах горящих волос, что Мэтти заткнула рот. Он с триумфом повернулся к Присту и Инспектору, встретив ужас в их глазах.
   Этого не было. Только жалость.
   "Гораздо легче отдать его снова, если тебе не приходилось выращивать его самому", - с сожалением сказал Священник.
   - Род Матери будет иметь дар Страха, - добавил инспектор.
   Мэтти зарычал и рванул через занавеску из шкуры, рухнув на четвереньки, когда добрался до тропинки снаружи.
  
   Леопард ждал внутри своего отражения в бассейне. Лягушки спали, а Мэтти смотрел сквозь волосы, растущие на его лице, в глаза Леопарда. Леопард, казалось, тоже был полон жалости.
   "Охотник должен знать добычу ", - сказал ему Леопард. Убийца скорбит о своей добыче.
   Мэтти подумал о всей крови, которую он выпил с тех пор, как сбежал из хижины Приста, - об овце, о бездомном ребенке, имя которого он вспомнил только во время прыжка. Почему я? Почему один из нас?
   Матери недостаточно, чтобы выращивать леопардов, как люди разводят овец. Мы бы взяли больше, чем Она может позволить себе дать. Так что мы живем только внутри вас, выходя убивать по мере необходимости.
   Слуги матери преследовали Мэтти. Но Страх... Смерть... они не так уж и нужны...
   Миры Матери многочисленны и малы, с узкими границами. Границы сохраняют целостность и безопасность.
   Воспоминания об огне. Но я? Теперь я не могу снять маску.
   Леопард улыбнулся хищной улыбкой, которая больше угрожала, чем успокаивала. По замыслу Матери, когда ты состаришься и устанешь от охоты, ты отдашь свою маску юнцу, полному горячей крови и быстрого огня. Теперь Присту придется содрать его с вашего тела.
   Мэтти подумала об этом, когда только что проснувшиеся лягушки начали пищать. Он чувствовал запах овец, двигавшихся поблизости, но голод пока не властен над ним. Так что теперь я должен охотиться и сеять Страх, пока не умру. Никогда больше не жить как мое второе я.
   Леопард кашлянул, извиняясь в воде.
   Мэтти продолжила. Матери не хватит даже на жизнь одного Леопарда, не так ли? Люди бы голодали, если бы Леопард бесконечно питался их овцами.
   Леопарду нечего было ответить. Только Мэтти, с волосатым лицом и выпяченной челюстью, постоянно сдвинутой вперед и острыми зубами, оглянулась из бассейна.
   Он поскакал по траве, не обращая внимания на добычу, которая блеяла вокруг него. Думая о масках и родословных, Леопард отправился на поиски своей сестры.
  
   ГАБРИЭЛЬ-ЭРНЕСТ, Саки
   "У вас в лесу дикий зверь", - сказал художник Каннингем, когда его везли на станцию. Это было единственное замечание, которое он сделал во время поездки, но, поскольку Ван Чиле говорил без умолку, молчание его спутника было незаметным.
   "Бродячая лиса или две и несколько местных ласк. Ничего более грозного", - сказал Ван Чил. Художник ничего не сказал.
   - Что ты имел в виду под диким зверем? - сказал Ван Чил позже, когда они были на платформе.
   "Ничего такого. Мое воображение. Вот поезд, - сказал Каннингем.
   В тот же день Ван Чил отправился на одну из своих частых прогулок по своему лесному массиву. У него в кабинете было чучело выпи, и он знал названия многих полевых цветов, так что его тетя, возможно, имела некоторые основания называть его великим натуралистом. Во всяком случае, он был великим ходоком. У него было обыкновение мысленно записывать все, что он видел во время своих прогулок, не столько с целью помочь современной науке, сколько для того, чтобы впоследствии обеспечить темы для разговора. Когда начали распускаться колокольчики, он взял за правило информировать об этом всех; время года могло бы предупредить его слушателей о вероятности такого происшествия, но, по крайней мере, они чувствовали, что он был с ними абсолютно откровенен.
   Однако то, что Ван Чиле увидел в тот день, было чем-то далеким от его обычного опыта. На выступе из гладкого камня, нависающем над глубоким прудом в дупле дубовой рощицы, растянулся мальчик лет шестнадцати, с наслаждением вытирая на солнце мокрые загорелые конечности. Его мокрые волосы, разделенные недавним нырянием, лежали близко к голове, а светло-карие глаза, такие светлые, что в них блестел почти тигриный блеск, с какой-то ленивой настороженностью были обращены к Ван Чиле. Это было неожиданное явление, и Ван Чил обнаружил, что вовлечен в новый процесс мышления, прежде чем заговорить. Откуда же мог родом этот дико выглядящий мальчишка? Жена мельника потеряла ребенка около двух месяцев назад, которого, как предполагалось, унесло мельничным бегом, но это был совсем младенец, а не полувзрослый юноша.
   "Что ты здесь делаешь?" - спросил он.
   - Очевидно, загораю, - ответил мальчик.
   "Где вы живете?"
   - Здесь, в этом лесу.
   - Вы не можете жить в лесу, - сказал Ван Чил.
   - Очень красивый лес, - сказал мальчик с оттенком покровительства в голосе.
   - А где ты спишь по ночам?
   "Я не сплю по ночам; это мое самое загруженное время".
   Ван Чиле начало раздражать ощущение, что он борется с проблемой, которая ускользает от него.
   - Чем ты питаешься? он спросил.
   - Плоть, - сказал мальчик и произнес это слово с медленным удовольствием, словно пробуя его на вкус.
   "Плоть! Какая плоть?"
   - Раз это вас интересует, кролики, дикие птицы, зайцы, домашняя птица, ягнята в свое время, дети, когда я смогу их достать; они обычно слишком хорошо заперты ночью, когда я провожу большую часть своей охоты. Прошло уже два месяца с тех пор, как я пробовал детскую плоть.
   Не обращая внимания на издевательский характер последнего замечания, Ван Чил попытался привлечь мальчика к теме возможных браконьерских операций.
   - Вы говорите скорее через свою шляпу, когда говорите о кормлении зайцами. (Учитывая природу туалета мальчика, сравнение вряд ли было уместным.) "Наших зайцев на холмах нелегко поймать".
   "Ночью я охочусь на четырех ногах", - был несколько загадочный ответ.
   - Я полагаю, вы имеете в виду, что охотитесь с собакой? - рискнул Ван Чил.
   Мальчик медленно перевернулся на спину и засмеялся странным низким смехом, приятно похожим на смешок и неприятно похожим на рычание.
   "Я не думаю, что какая-либо собака будет сильно тревожиться за мою компанию, особенно ночью".
   Ван Чиле стало казаться, что в юноше со странными глазами и странным языком было что-то действительно сверхъестественное.
   - Я не могу допустить, чтобы ты оставался в этих лесах, - авторитетно заявил он.
   - Мне кажется, вы бы предпочли, чтобы я был здесь, а не в вашем доме, - сказал мальчик.
   Перспектива появления этого дикого обнаженного животного в чопорно упорядоченном доме Ван Чила, безусловно, вызывала тревогу.
   - Если ты не поедешь. Мне придется вас заставить, - сказал Ван Чиле.
   Мальчишка повернулся, как молния, нырнул в бассейн и через мгновение бросил свое мокрое и блестящее тело на полпути к берегу, где стоял Ван Чиле. У выдры движение не было бы заметным; в мальчике Ван Чил нашел это достаточно поразительным. Его нога соскользнула, когда он сделал невольное движение назад, и он оказался почти распростертым на скользком, заросшем водорослями берегу, с этими тигриными желтыми глазами недалеко от его собственных. Почти инстинктивно он наполовину поднес руку к горлу. Мальчик снова засмеялся, смехом, в котором рычание почти вытеснило смешок, а затем, очередным из его удивительных молниеносных движений, нырнул из поля зрения в уступчивую путаницу сорняков и папоротника.
   "Какое необыкновенное дикое животное!" - сказал Ван Чил, поднимаясь. И тут он вспомнил замечание Каннингема: "В вашем лесу водится дикий зверь".
   Медленно идя домой, Ван Чил начал перебирать в уме различные местные события, которые могли быть связаны с существованием этого удивительного молодого дикаря.
   В последнее время в лесу что-то поредело, на фермах пропала домашняя птица, зайцев становилось все меньше, и до него доходили жалобы на то, что ягнят наголову уносят с холмов. Возможно ли, что этот дикий мальчик действительно охотился в сельской местности в компании каких-то умных собак-браконьеров? Он говорил об охоте "на четвероногих" ночью, но опять-таки странно намекнул, что ни одна собака не хочет приближаться к нему, "особенно ночью". Это, конечно, озадачивало. А затем, когда Ван Чиле прокручивал в уме различные грабежи, совершенные в течение последних месяца или двух, он внезапно остановился как в прогулке, так и в своих рассуждениях. Ребенок, пропавший с мельницы два месяца назад, - общепринятая версия заключалась в том, что он упал в мельничный загон и был унесен прочь; но мать всегда заявляла, что слышала крик со стороны дома на холме, в противоположном направлении от воды. Конечно, это было немыслимо, но ему хотелось, чтобы мальчик не сделал того жуткого замечания о детском мясе, съеденном два месяца назад. Такие ужасные вещи нельзя говорить даже в шутку.
   Ван Чиле, вопреки своему обычному обыкновению, не был расположен рассказывать о своей находке в лесу. Его положение приходского советника и мирового судьи как-то скомпрометировалось тем фактом, что он укрывал на своей земле личность с такой сомнительной репутацией; была даже вероятность того, что к его двери может быть положена крупная квитанция о возмещении убытков за ягнят и домашнюю птицу. За ужином в тот вечер он был необычайно молчалив.
   - Куда пропал твой голос? сказала его тетя. "Можно подумать, что вы видели волка".
   Ван Чиле, который не был знаком со старой поговоркой, счел это замечание довольно глупым; если бы он увидел волка на своем участке, его язык был бы чрезвычайно занят этой темой.
   На следующее утро за завтраком Ван Чил осознал, что его чувство беспокойства по поводу вчерашнего эпизода не исчезло полностью, и он решил отправиться поездом в соседний соборный город, разыскать Каннингема и узнать от него, что он действительно видел, что побудило его замечание о диком звере в лесу. Приняв это решение, к нему частично вернулась его обычная бодрость, и он напевал яркую мелодию, не спеша отправившись в утреннюю комнату за своей обычной сигаретой. Когда он вошел в комнату, мелодия резко сменилась благочестивым заклинанием. На оттоманке изящно растянулся в позе почти преувеличенного покоя лесной мальчик. Он был более сухим, чем в последний раз, когда Ван Чиле видел его, но никаких других изменений в его туалете не было заметно.
   - Как ты смеешь приходить сюда? - яростно спросил Ван Чиле.
   - Ты сказал мне, что я не должен оставаться в лесу, - спокойно сказал мальчик.
   - Но не приходить сюда. А если моя тетя увидит вас!
   И чтобы свести к минимуму эту катастрофу, Ван Чил поспешно спрятал как можно большую часть своего нежеланного гостя под страницы "Морнинг пост". В этот момент в комнату вошла его тетя.
   "Это бедный мальчик, который сбился с пути и потерял память. Он не знает, кто он и откуда, - в отчаянии объяснил Ван Чиле, с опаской глядя на лицо беспризорника, чтобы увидеть, не собирается ли тот добавить неудобную откровенность к другим своим диким наклонностям.
   Мисс Ван Чил была чрезвычайно заинтересована.
   "Возможно, его нижнее белье помечено", - предположила она.
   "Кажется, он тоже потерял большую часть этого", - сказал Ван Чил, отчаянно хватаясь за газету "Морнинг пост", чтобы удержать ее на месте.
   Голый бездомный ребенок нравился мисс Ван Чил так же тепло, как бродячий котенок или брошенный щенок.
   "Мы должны сделать для него все, что в наших силах", - решила она, и очень скоро посланный в дом священника, где содержался паж, вернулся с набором буфетной одежды и необходимыми принадлежностями. рубашка, туфли, воротничок и т. д. Одетый, чистый и ухоженный, мальчик ничуть не терял своей жуткости в глазах Ван Чила, но тетя находила его милым.
   "Мы должны называть его как-нибудь, пока не узнаем, кто он на самом деле", - сказала она. "Габриэль-Эрнест, я думаю; это хорошие подходящие имена.
   Ван Чиле согласился, но про себя сомневался, что их прививают хорошему подходящему ребенку. Его опасения не уменьшало то обстоятельство, что его солидный и пожилой спаниель выскочил из дома при первом появлении мальчика и теперь упрямо оставался, дрожа и тявкая, в дальнем конце сада, в то время как канарейка, обычно столь же громко такой же трудолюбивый, как и сам Ван Чил, позволил себе испуганное чириканье. Более чем когда-либо он был полон решимости проконсультироваться с Каннингемом, не теряя времени.
   Пока он ехал на станцию, его тетя уговаривала Габриэля-Эрнеста помочь ей развлечь за чаем младших учеников ее класса воскресной школы сегодня днем.
   Каннингем поначалу не был расположен к общению.
   "Моя мать умерла от какой-то болезни мозга, - объяснил он, - так что вы поймете, почему я не склонен останавливаться на чем-то невероятно фантастическом, что я могу видеть или думать, что видел".
   - Но что ты видел ? - настаивал Ван Чиле.
   "То, что я увидел, казалось мне, было чем-то настолько необычным, что ни один действительно здравомыслящий человек не мог бы удостоить это признанием того, что это действительно произошло. Я стоял в последний вечер, когда был с тобой, полускрытый в живой изгороди у ворот сада, наблюдая за угасающим отблеском заката. Внезапно я заметил голого мальчика, купающегося из какого-то соседнего бассейна, я принял его за него, который стоял на голом склоне холма и тоже смотрел на закат. Его поза так напоминала какого-то дикого фавна из языческих мифов, что мне сразу же захотелось взять его в качестве модели, а в другой момент, я думаю, я должен был его приветствовать. Но как раз в этот момент солнце скрылось из виду, и все оранжевое и розовое исчезло с пейзажа, оставив его холодным и серым. И в тот же миг произошло поразительное - мальчик тоже исчез!
   "Какая! исчез в никуда?" - взволнованно спросил Ван Чиле.
   "Нет; это самое страшное, - ответил художник. "На открытом склоне холма, где секунду назад стоял мальчик, стоял большой волк, черноватый, с блестящими клыками и жестокими желтыми глазами. Ты можешь подумать-"
   Но Ван Чил не останавливался ни перед чем таким бесполезным, как мысль. Он уже несся на максимальной скорости к станции. Он отверг идею телеграммы. "Габриэль-Эрнест - оборотень" было безнадежно неадекватной попыткой передать ситуацию, и его тетя решила, что это кодовое сообщение, ключ от которого он не дал ей. Его единственная надежда заключалась в том, что он сможет вернуться домой до захода солнца. Кэб, который он зафрахтовал на другом конце железной дороги, вез его с раздражающей медлительностью по проселочным дорогам, розовым и розовато-лиловым в лучах заходящего солнца. Когда он пришел, его тетя убирала недоеденное варенье и торт.
   - Где Габриэль-Эрнест? он почти закричал.
   "Он забирает домой маленького Тупа", - сказала его тетя. - Было так поздно, что я подумал, что небезопасно отпускать его одного. Какой прекрасный закат, не правда ли?
   Но Ван Чиле, хотя и не забывая о сиянии западного неба, не стал обсуждать его красоты. Со скоростью, на которую он едва был способен, он мчался по узкой улочке, ведущей к дому Тупов. С одной стороны бежал быстрый поток мельничного ручья, с другой возвышался участок голого склона холма. Уменьшающийся край красного солнца все еще виднелся на горизонте, и следующий поворот должен привести его к разношерстной паре, которую он преследовал. Затем цвета внезапно исчезли, и серый свет с быстрой дрожью опустился на пейзаж. Ван Чиле услышал пронзительный вопль страха и остановился.
   Ни ребенка Тупа, ни Габриэля-Эрнеста больше никто не видел, но брошенная одежда последнего была найдена лежащей на дороге, поэтому было высказано предположение, что ребенок упал в воду, а мальчик разделся и прыгнул в нее в тщетные попытки спасти его. Ван Чиле и несколько рабочих, находившихся поблизости в то время, показали, что слышали громкий детский крик прямо рядом с тем местом, где была найдена одежда. Миссис Туп, у которой было еще одиннадцать детей, достойно смирилась со своей утратой, но мисс Ван Чил искренне оплакивала своего потерянного подкидыша. Именно по ее инициативе в приходской церкви был установлен памятник "Габриэлю-Эрнесту, неизвестному мальчику, храбро пожертвовавшему своей жизнью ради другого".
   Ван Чиле во многом уступал своей тете, но категорически отказывался подписаться под мемориалом Габриэля-Эрнеста.
  
   СОТРУДНИЧЕСТВО К ВОЛКАМ, Джон Грегори Бетанкур
   Я снова слышал, как волки царапаются, как собаки, у моей двери. Было полнолуние или около того, и я все еще чувствовал волнение в глубине души, желание присоединиться к ним на охоте, так же как они жаждали присоединиться ко мне. Я боролся с этим, как всегда, и эти волчьи инстинкты на время утихли.
   Отодвинув штору и выглянув наружу, я поразился хрустальному совершенству свежей ночи Монтаны. Был январь, и мороз покрыл землю серебристым узором из кристаллов вокруг оконных стекол.
   Я ничего не мог с собой поделать. Я открыл окно и высунулся, нюхая воздух, позволяя своим чувствам обостриться и расшириться далеко за пределы человеческой нормы.
   Шестеро серых волков стояли на хребте за моим домом, задрав носы, нюхая воздух так и эдак, издавая невнятное тявканье и мягкое общительное рычание. Их предводитель, называвший себя Охотником на медведей, был пожилым мужчиной с длинным белым шрамом на левой стороне бедра. Он получил его много лет назад в короткой схватке с медведем (он проиграл). Охотник на медведей взглянул на меня и жалобно вскрикнул.
   - Не сегодня, - прошептал я. "Слишком холодно. Я человек."
   Я откинулся назад и закрыл окно. Внезапно я невольно вздрогнул. Там было жутко холодно. Я не завидовал их свободе. В такие ночи, как эта, я знал, что сделал правильный выбор, пытаясь остаться мужчиной. Если бы я поддался своим волчьим инстинктам и позволил себе уйти, поддавшись своему желанию быть волком, я бы страдал так же, как они. Нет, мне лучше отсиживаться в своем доме с его масляным отоплением, тепловыми окнами и дровяной печкой, по-человечески надежным и если не совсем счастливым, то по крайней мере теплым.
   Волки начали лаять, перекликаясь друг с другом, стая за стаей, и другие волчьи завывания ответили в неподвижном ночном воздухе. Было не менее тридцати отдельных голосов, а может, и больше, и, прислушиваясь к богатым тембровым звукам, я начал различать один, другой и третий. Охотник на кроликов, Серебряная Лапка, Снежная Лапка и все остальные спускаются с холмов, чтобы увидеть меня.
   Они знали, что у меня мягкое сердце. И, наконец, когда они, плача, кружили вокруг моего дома, я больше не мог сопротивляться их призывам.
   Я подошел к своей двери, распахнул ее, и один за другим они прокрались в мою гостиную. Последним шел Старый Охотник на медведей, глядя мне в лицо своими пронзительными желтыми глазами, словно ища следы моей утраченной волчьей природы. Я встретился с ним взглядом на секунду, затем покорно отвернулся. Он мог быть лидером; Я не хотел ответственности.
   И в эту холодную, холодную, люто-холодную ночь, растянувшись на диване перед потрескивающим огнем, я слышал тихий плеск воды из унитаза, слышал тихий шорох лап, отпирающих дверцу холодильника и роющихся в нем. мясной лоток для мясного ассорти и стейков, слышу скрип пружин, когда тяжелые ноги трижды кружат по моей кровати, прежде чем лечь.
   И, как это часто случалось в эти холодные и одинокие ночи, все эти волки, которые когда-то были людьми, на короткое время присоединились ко мне в моей человечности, а я присоединился к ним в их волчьей натуре, положив голову на лапы и обвивая хвостом мою голову. нос на ночь с неохотным, но каким-то счастливым вздохом, и стая была цела.
  
   ДРОН, Авраам Мерритт
   Четверо мужчин сидели за столом в Клубе исследователей: Хьюитт только что вернулся после двухлетнего ботанического исследования в Эфиопии; Каранак, этнолог; Маклауд, во-первых, поэт, а во-вторых, ученый хранитель Азиатского музея; и Уинстон, археолог, который вместе с Козловом Русским работал над руинами Хара-Коры, Города Черных Камней в северной Гоби, некогда столицы Империи Чингисхана.
   Разговор зашел об оборотнях, вампирах, женщинах-лисах и подобных суевериях. Каранак, который изначально поднял эту тему, сказал:
   "Это глубоко укоренившееся и неизмеримо древнее верование, что мужчина или женщина могут принимать облик животного, змеи или птицы, даже насекомого. В это верили издревле повсюду; и везде в это до сих пор верят некоторые. Всегда существовало представление о том, что между мирами сознания человека и зверя есть пограничная полоса, пограничная полоса, где формы могут изменяться, и человек сливается в зверя или зверя и человека".
   Маклауд сказал: "У египтян была веская причина снабжать своих божеств головами птиц, зверей и насекомых. Почему изображали Хепера, Древнейшего Бога, с головой жука? Зачем давать Анубису, проводнику мертвых, голову шакала? Или Тот, Бог Мудрости, голова ибиса, и Гор, божественный сын Исиды и Осириса, голова ястреба? Сет, Бог Зла, крокодил, а Богиня Баст кошачья? На все это была причина. Но можно только догадываться".
   "Я думаю, что что-то есть в этой пограничной - или пограничной - идее", - согласился Каранак. "В каждом больше или меньше зверя, рептилии, птицы, насекомого. Я знал мужчин, которые выглядели как крысы и имели крысиные души. Я знал других, которые принадлежали к семейству лошадей, и это было видно по их лицу и голосу. В частности, есть люди-птицы - ястребиные, орлиные, хищные. Люди-совы, кажется, в основном мужчины, а люди-крапивники - женщины. Существуют совершенно разные типы волков и змей. Предположим, у некоторых из них животный элемент развит настолько сильно, что они могут пересечь эту грань - стать временами животными? Вот вам и объяснение оборотня, женщины-змеи и всех остальных. Что может быть проще?"
   - Но ты же не серьезно, Каранак? - спросил Уинстон.
   Каранак рассмеялся. "По крайней мере, наполовину серьезно. Когда-то у меня был друг с необыкновенно острым восприятием этих животных качеств в человеке. Это был неудобный подарок. Он был подобен врачу, у которого способность визуальной диагностики настолько развита, что он постоянно видит мужчин, женщин и детей не такими, какие они есть, а как болезни. Иногда, как он это описывал, когда он был в метро, или в автобусе, или в театре, или даже сидел тет-а-тет с хорошенькой женщиной, - быстро налетала дымка; а когда рассвело, он оказался среди крыс и лисиц, волков и змей, кошек, тигров и птиц, одетых в человеческие одежды, но не имевших в себе ничего человеческого. Четкая картина длилась всего мгновение, но это был очень сбивающий с толку момент".
   - Вы хотите сказать, - недоверчиво сказал Уинстон, - что в одно мгновение мускулатура и скелет человека могут стать мускулатурой и скелетом волка? Кожа прорастает мехом? Или в вопросе о ваших птицах, перьях? В одно мгновение вырастают крылья и перья? В одно мгновение вырастить специализированные мышцы, чтобы использовать их? Отрастите клыки - носы станут мордами...
   Каранак усмехнулся. - Нет, я не имею в виду ничего подобного. Что я действительно предполагаю, так это то, что при определенных условиях животная часть этой двойственной природы человека может поглотить человеческую часть до такой степени, что чувствительный наблюдатель будет думать, что он видит существо, которое является ее типом".
   Уинстон поднял руки в притворном восхищении. "Ах, наконец-то современная наука объясняет легенду о Цирцее! Цирцея, волшебница, напоившая людей напитком, превратившим их в зверей. Я согласен с тобой, Каранак, что может быть проще? Но я не использую слово "простой" в том смысле, в каком вы его использовали.
   Каранак весело ответил: "А почему бы и нет? Такие превращения в рассказах обычно сопровождаются зельями того или иного рода, обрядами того или иного рода".
   На этом месте Хьюитт прервал общую дискуссию, чтобы рассказать о странном и уместном приключении, которое он пережил несколько лет назад в Эфиопии, - поистине поразительном опыте, о котором он никогда не имел смелости кому-либо рассказать.
   Хьюитт был беглым и убедительным рассказчиком, и его трезвый тон придавал его рассказу почти гипнотический вид правдоподобия. Своими глазами, по его словам, он видел, как местный жрец из эфиопской племенной деревни превратился в гиену и скакуна, с разинутой пастью животного, изрыгающего слюну, в кусты, чтобы охотиться за пищей.
   Не только Хьюитт, но и его сильно напуганные местные носители были свидетелями этой поразительной трансформации. И в довершение всего, чтобы вывести его окончательно из области иллюзорных явлений, Хьюитт утверждал, что человек-зверь оставил поразительно четкие на мягкой влажной земле отпечатки лап гиены!
   Когда Хьюитт закончил, возникла неловкая пауза. Остальные трое беспокойно переглянулись, словно не зная, чему верить.
   - Массовый гипноз, - нерешительно предположил Уинстон.
   - Говорю вам, мы пошли по следам зверя, - упрямо настаивал Хьюитт, - до края лужи, где они и исчезли. Из бассейна вернулись отпечатки человеческих ног, на левой отсутствовал палец. У священника была такая покалеченная нога. Мы все видели следы. Все мы."
   Затем Маклауд заговорил, четкая дикция выдающегося куратора скрывалась под гэльским говором и идиомами, которые всегда всплывали на поверхность, когда он был глубоко тронут:
   - Так ли это, Мартин Хьюитт? Ну, а теперь я расскажу вам одну историю. То, что я видел своими глазами. Я согласен с тобой, Алан Каранак, но я иду дальше. Вы говорите, что человеческое сознание может иметь общий мозг с другими сознаниями - звериными, птичьими или кем-то еще. Я говорю, может быть, вся жизнь едина. Единая сила, частями которой являются деревья, животные, цветы, зародыши, человек и все живое, так же как миллиарды живых клеток человека являются его частями. И что при определенных условиях детали могут быть взаимозаменяемы. И что это может быть источником древних сказаний о дриадах и нимфах, гарпиях и оборотнях.
   "Нет, послушай. Мой народ пришел с Гебридских островов, где они знают о некоторых вещах больше, чем могут научить книги. Когда мне было восемнадцать, я поступил в небольшой колледж Среднего Запада. Моим соседом по комнате был парень по имени... ну, я буду звать его просто Фергюсон. И был профессор с идеями, которые вы не ожидали найти там.
   "Скажи мне, что чувствует лиса, на которую охотятся гончие, - говорил он. - Или кролика, которого преследует лиса. Или дайте мне вид на сад с высоты птичьего полета. Выйдите из себя. Воображение - величайший дар богов, - сказал он, - и также их величайшее проклятие. Но, благословение это или проклятие, хорошо иметь. Напрягите свое сознание и напишите мне, что вы видите и чувствуете".
   "Фергюсон взялся за эту работу, как муха к сахару. То, что он написал, было не человеком, рассказывающим о лисе, зайце или ястребе - это была лиса, заяц или ястреб, говорящий через человеческую руку. Это были не только эмоции описываемых им существ. Это было то, что они видели, слышали и обоняли, и как они это видели, слышали и обоняли. И что они - думали.
   "Класс бы рассмеялся или был бы очарован. Но профессор не смеялся. Нет. Через какое-то время он начал волноваться и долго беседовал с Фергюсоном наедине. И я говорил ему: "Ради бога, как ты это делаешь, Ферг? Ты заставляешь все это казаться чертовски реальным.
   "Это реально, - сказал он мне. "Я гонюсь с собаками и бегу с зайцем. Я сосредоточился на каком-то животном, и через некоторое время я стал с ним единым целым. Внутри него. Буквально. Как будто я выскользнул за пределы самого себя. И когда я возвращаюсь в себя - я вспоминаю".
   "Только не говори мне, что ты думаешь, что превращаешься в одного из этих зверей!" Я сказал.
   "Он колебался. - Не мое тело, - наконец ответил он. - Но я знаю, что мой разум - душа - дух - как бы вы его ни называли - должен!
   - Он не стал бы спорить. И я знаю, что он не рассказал мне всего, что знал. И вдруг профессор без объяснений прекратил эти странные действия. Через несколько недель я ушел из колледжа,
   - Это было более тридцати лет назад. Около десяти лет назад я сидел в своем офисе, когда мой секретарь сказал мне, что человек по имени Фергюсон, который сказал, что он мой старый одноклассник, просит меня о встрече. Я сразу вспомнил его и влюбился в него. Тот Фергюсон, которого я знал, был худощавым, жилистым, темноволосым парнем с квадратным подбородком и аккуратной стрижкой. Этот человек был совсем не таким.
   Волосы у него были необычного золотистого цвета и чрезвычайно тонкие - почти пушок. Его лицо было овальным и плоским, с покатым подбородком. Он носил огромные темные очки, и они напоминали пару глаз мухи, увиденных под микроскопом. Или, скорее, - подумал я вдруг, - пчелы. Но я испытал настоящий шок, когда схватил его за руку. Это было похоже не столько на человеческую руку, сколько на лапку какого-то насекомого, и, когда я посмотрел на нее, я увидел, что она тоже была покрыта тонким желтым пухом волос.
   "Здравствуйте, Маклауд, - сказал он. - Я боялся, что ты меня не вспомнишь.
   "Это был голос Фергюсона, каким я его помнил, и все же это был не он. По нему пробегало странное, приглушенное гудение и жужжание.
   "Но это был Фергюсон. Вскоре он это доказал. Он говорил больше, чем я, потому что меня как-то смущало это странное, нечеловеческое качество голоса, и я не мог оторвать глаз ни от его рук с желтым пухом, ни от глаз в очках, ни от густых желтых волос.
   "Похоже", что он купил ферму в Нью-Джерси. Не столько для хозяйства, сколько место для своей пасеки. Он занялся пчеловодством. Он сказал: "Я пробовал всех видов животных. На самом деле, я пробовал не только животных. Видишь ли, Мак, нет ничего в том, чтобы быть человеком. Ничего, кроме печали. И животные тоже не в восторге. Так что я концентрируюсь на пчеле. Дрон, Мак. Короткая жизнь, но чрезвычайно веселая.
   "Я сказал: "О чем, черт возьми, ты говоришь?"
   "Он рассмеялся жужжащим, гудящим смехом. - Ты чертовски хорошо знаешь. Тебя всегда интересовали мои маленькие экскурсии, Мак. Интеллигентно заинтересовался. Я никогда не говорил тебе и сотой доли правды о них. Но приходите ко мне в следующую среду, и, может быть, ваше любопытство будет удовлетворено. Я думаю, вы найдете это стоящим.
   "Ну, еще немного поговорили, и он ушел. Он дал мне подробные указания, как добраться до его дома. Когда он шел к двери, у меня возникла совершенно невероятная мысль, что вокруг него гудит и гудит, как огромная приглушенная волынка.
   "Мое любопытство, или что-то более глубокое, было чрезвычайно возбуждено. В ту среду я поехал к нему домой. Красивое место - сплошь цветы и цветущие деревья. В широком саду было рассажено несколько сотен пчел. Фергюсон встретил меня. Он выглядел более пушистым и желтым, чем раньше. Кроме того, гул и гул его голоса казались сильнее. Он взял меня в свой дом. Это было достаточно странное место. Все одна высокая комната и все окна были закрыты ставнями - все, кроме одного. Его заливал тусклый золотисто-белый свет. И дверь не была обычной дверью. Он был низким и широким. Внезапно мне пришло в голову, что это было похоже на внутреннюю часть улья. Незанавешенное окно выходило на ульи. Это было экранизировано.
   "Он принес мне еды и питья - меда и медовухи, лепешек сладких с медом и фруктов. Он сказал: "Я не ем мяса".
   "Он начал говорить. О жизни пчел. О полном счастье трутня, носящегося по солнцу, потягивающего цветы, какие только захочет, вскормленного своими сестрами, пьющего мед из чашечек улья - свободного и беспечного, а его ночи и дни - лишь плавный щелчок восторженных секунд .
   "А что, если они убьют тебя в конце?" он сказал. - Вы жили - каждую долю секунды времени. А потом восторг брачного полета. Дрон за дроном летят по воздуху по следу юной королевы! Жизнь все сильнее и сильнее вливается в тебя с каждым взмахом крыла! И наконец - пламенный экстаз огненного внутреннего ядра жизни - обманывающей смерти. Правда, смерть настигает, когда вы находитесь на кончике пламени, но она наносит удар слишком поздно. Ты умрешь - но что из этого? Вы обманули смерть. Вы не знаете, что это смерть поражает. Ты умрешь в сердце экстаза!
   "Он остановился. Снаружи доносился слабый, продолжительный рев, который постепенно становился все сильнее. Взмахи тысяч и тысяч пчелиных крыльев, рев сотен тысяч крошечных самолетов. Фергюсон прыгнул к окну.
   "Рои! Рои! воскликнул он. Дрожь потрясла его, еще и еще - все быстрее и быстрее - превратилась в ритм, пульсирующий все быстрее и быстрее. Руки его, вытянутые, задрожали - стали бить вверх и вниз, все быстрее, пока не стали похожи на пятно крыльев колибри - на пятно крыльев пчелы. До меня дошел его голос - жужжание, жужжание. - А завтра молодые королевы летят... брачный полет. Я должен быть там - должен - мззз...мзззб...бзз...бзззз...зззмммм...
   "На мгновение у окна не было ни одного человека. Нет. Был только огромный дрон, жужжащий и жужжащий, норовящий пробить экран - вырваться на свободу...
   "А потом Фергюсон рухнул навзничь. Упал. Толстые очки были сорваны при его падении. На меня смотрели два огромных черных глаза, не человеческие, а множественные глаза пчелы. Я наклонился ближе, ближе. Я слушал его сердцебиение. Не было ни одного. Он был мертв.
   "Затем медленно, медленно открылся мертвый рот. Из губ вылетела ищущая голова дрона, антенны дрожали, глаза смотрели на меня. Оно выползло из-под губ. Красивый дрон - сильный дрон. Он остановился на вдохе на губах; затем его крылья начали вибрировать. Быстрее быстрее...
   "Он сорвался с губ Фергюсона и пролетел над моей головой раз, и два, и три. Он метнулся к окну и прильнул к экрану. жужжит, ползает, бьет по нему крыльями". На столе лежал нож. Я взял его и разорвал экран. Дрон вылетел - и через мгновение исчез!
   "Я повернулся и посмотрел на Фергюсона. Его глаза уставились на меня. Мертвые глаза. Но уже не черные, а синие, какими я их знал издревле. И человеческий. Его волосы больше не были тонким золотым пухом пчелы - они были такими же черными, как и тогда, когда я впервые узнал его. А руки у него были белые, жилистые и... безволосые.
  
   ОБОРОТЕНЬ, Клеменс Хаусман
   Большой холл фермы был охвачен светом костра, в нем звучали смех, разговоры и многоголосая работа. Бездельничать могли только очень молодые и очень старые: маленький Рол, обнимавший щенка, и старая Трелла, чья парализованная рука возилась с вязанием. Близился ранний вечер, и рабочие, вернувшиеся с работы на свежем воздухе, собрались в просторном зале, в котором могло разместиться несколько десятков рабочих. Несколько мужчин занимались резьбой по дереву, и им отводилось лучшее место и свет; другие делали или чинили рыболовные снасти и упряжь, а на большой невод трудились три пары рук. Из женщин большинство сортировало и перемешивало гагачье перо и рубило солому, чтобы добавить к нему. Там были ткацкие станки, хотя и не в настоящее время, но три колеса весело жужжали, и самая тонкая и быстрая нить из трех текла между пальцами хозяйки дома. Рядом с ней было несколько детей, тоже занятых плетением фитилей для свечей и ламп. В центре каждой группы рабочих стояла лампа, а самые дальние от костра получали живой жар от двух жаровен, наполненных тлеющими древесными углями, которые время от времени пополнялись из щедрого очага. Но мерцание великого огня было видно до самых отдаленных уголков и преобладало за пределами более слабых огней.
   Маленький Рол устал от своего щенка, бросил его без промедления и бросился на Тира, старого волкодава, который дремал, скулил и дергался в своих охотничьих мечтах. Рол лежал ничком рядом с Тиром, его молодые руки обвивали мохнатую шею, а кудри прижимались к черному подбородку. Тюр небрежно лизнул и с сонным вздохом потянулся. Рол призывно рычал, катался и толкался, но мог только выиграть от безмятежной терпимости старого пса и полунаблюдательного моргания. - Тогда возьми! - сказал Рол, возмущенный таким игнорированием его заигрываний, и заставил щенка растянуться против достоинства, которое пренебрегало им как товарищем по играм. Собака не обратила на это внимания, и ребенок отправился искать развлечения в другом месте.
   Корзиночки с белыми гагачьими перьями привлекли его внимание далеко в дальнем углу. Он проскользнул под стол и пополз на четвереньках, так как обычный обычай ходить по комнате во весь рост был ему не по душе. Оказавшись рядом с женщинами, он на мгновение замер, наблюдая, упершись локтями в пол и подперев подбородок ладонями. Одна из женщин, увидев его, кивнула и улыбнулась, а вскоре он прокрался за ее юбки и стал незаметно переходить от одной к другой, пока не нашел случай завладеть большой горстью перьев. С ними он пересек всю комнату, снова под столом, и вышел возле прядильщиков. У ног младшей он свернулся клубочком, укрывшись ее коленями от взглядов остальных, и обезоружил ее от вмешательства, тайно показывая свою горсть с доверчивой улыбкой. Сомнительный кивок удовлетворил его, и вскоре он начал пьесу, которую придумал. Он взял пучок белого пуха и осторожно стряхнул его с пальцев рядом с вихрем колеса. Ветер стремительного движения подхватил его, закрутил все шире и шире, пока он не поплыл вверх, как медленный белый мотылек. Глаза Маленького Рола заплясали, а ряд его маленьких зубов сиял в безмолвном смехе восторга. Еще один и еще белый пучок закружился, как крылатое существо в паутине, и, наконец, уплыл. В настоящее время горстка потерпела неудачу.
   Рол вытянулся вперед, чтобы осмотреть комнату и обдумать еще одно путешествие под столом. Его плечо, выдвинутое вперед, на мгновение остановило руль; он поспешно переместился. Колесо с рывком полетело дальше, и нить оборвалась. "Непослушный Рол!" сказала девушка. Самое быстрое колесо тоже остановилось, и хозяйка дома, тетка Рола, наклонилась вперед и, увидев низкую курчавую голову, предостерегла его от проказ и отправила его в угол старого Треллы.
   Рол повиновался и после некоторого периода повиновения снова бочком вышел в самую дальнюю от тетушкиных глаз часть комнаты. Когда он проскользнул к людям, они посмотрели вверх, чтобы убедиться, что их инструменты находятся, насколько это возможно, вне досягаемости рук Рола и рядом с их собственными. Тем не менее, вскоре ему удалось достать прекрасное долото и отрезать его острие от ножки стола. Решительные возражения резчика этому смущенному Ролу, который после этого на пять минут спрятался под столом.
   Во время этого уединения он созерцал множество пар ног, окружавших его и почти закрывавших свет огня. Какими странными были некоторые ноги: некоторые были изогнуты там, где должны быть прямыми, некоторые были прямыми там, где должны быть изогнуты, и, как сказал себе Рол, "казалось, все они прикручены по-разному". Некоторые были скромно спрятаны под скамьями, другие были выдвинуты далеко под стол, вторгаясь в собственные владения Рола. Он вытянул свои коротенькие ножки и посмотрел на них критически и, после сравнения, благосклонно. Почему не все ноги были сделаны как у него или как у него ?
   Эти ноги, одобренные Ролом, были немного в стороне от остальных. Он пополз напротив и снова сделал сравнение. Его лицо стало очень торжественным, когда он подумал о бесчисленных днях, которые пройдут, прежде чем его ноги станут такими же длинными и сильными. Он надеялся, что они будут такими же, как те, его модели, прямыми, как кости, и изогнутыми, как мускулы.
   Несколько мгновений спустя длинноногий Свейн почувствовал, как его ступню погладила маленькая рука, и, посмотрев вниз, встретился с поднятыми вверх глазами своего маленького кузена Рола. Лежа на спине, по-прежнему тихонько похлопывая и поглаживая ногу юноши, ребенок долго был спокоен и счастлив. Он наблюдал за движением сильных ловких рук и перемещением блестящих инструментов. Время от времени мелкие щепки, сдуваемые Свейном, падали ему на лицо. Наконец он поднялся, очень осторожно, чтобы бег трусцой не пробудил нетерпение у резчика, и, скрестив ноги вокруг лодыжки Свейна, обхватив его руками, положил голову на колено. Такой поступок свидетельствует о самом чудесном героизме ребенка. Рол был вполне доволен, и более чем доволен, когда Свен на минуту остановился, чтобы пошутить, потрепал его по голове и потрепал за кудри. Он оставался тихим, пока покой возможен для таких молодых конечностей, как его. Свейн забыл, что он был рядом, почти не заметил, как его ногу осторожно отпустили, и так и не увидел скрытой абстракции одного из своих инструментов.
   Через десять минут с пола донесся жалобный вой, достигший полного тона здоровых легких Рола; ибо его рука была порезана, и обильное кровотечение напугало его. Потом было утешение и утешение, омовение и связывание, а также капелька порицания, пока громкий крик не сменился случайными рыданиями, и ребенок, залитый слезами и подавленный, вернулся к окну у камина, где Трелла кивнула.
   В реакции после боли и испуга Рол обнаружил, что тишина этого освещенного огнем угла была в его уме. Тир тоже уже не пренебрегал им, а, разбуженный его рыданиями, выказывал всю заботу и сочувствие, какие только может собака, облизывая и задумчиво наблюдая. Небольшой стыд тяготил его дух. Он пожалел, что не плакал так много. Он вспомнил, как однажды Свен пришел домой с оторванной от плеча рукой и мертвым медведем; и как он ни разу не поморщился и не сказал ни слова, хотя губы его побелели от боли. Бедняга Рол еще раз со вздохом всхлипнул из-за своих малодушных недостатков.
   Свет и движение большого костра стали рассказывать ребенку странные истории, а ветер в трубе время от времени ревел в подкрепляющую ноту. Большое черное жерло трубы, нависавшее высоко над очагом, принимало, как в таинственную бездну, мутные клубы дыма и яркость стремящихся искр; а дальше, в кромешной тьме, слышались бормотание, вопли и странные дела, так что иногда дым в испуге вздымался назад, клубился и поднимался на крышу и невидимо сгущался среди стропил. И тогда ветер бушевал за потерянной добычей и метался вокруг дома, стуча и визжа в окна и двери.
   В затишье, после одного такого громкого порыва, Рол удивленно поднял голову и прислушался. Наступило затишье и в вавилоне разговоров, и потому с странной отчетливостью стал слышен какой-то звук за дверью - звук детского голоса, детских рук. "Открой, открой; Впусти меня!" - пропищал тоненький голосок снизу, ниже ручки, и защелка загремела, как будто к ней подошел ребенок на цыпочках, и раздались негромкие стуки. Один возле двери вскочил и открыл ее. - Здесь никого нет, - сказал он. Тир поднял голову и издал вой, громкий, продолжительный, самый мрачный.
   Свейн, не в силах поверить, что уши его обманули, встал и пошел к двери. Это была темная ночь; тучи были тяжелы от снега, который сыпался урывками, когда ветер утихал. До крыльца лежал неутоптанный снег; не было ни вида, ни звука человеческого существа. Свен напряг зрение вдаль и вдаль, но увидел только темное небо, чистый снег и ряд черных елей на вершине холма, склонившихся перед ветром. "Должно быть, это был ветер", - сказал он и закрыл дверь.
   Многие лица выглядели испуганными. Звук детского голоса был таким отчетливым - и слова: "Открой, открой; Впусти меня!" Ветер мог скрипеть деревом или грохотать засовом, но не мог говорить детским голосом или стучать мягкими однообразными ударами, которые наносит пухлый кулак. А странный необычный вой волкодава был предзнаменованием, которого следует опасаться, что бы там ни было. То один, то другой говорили странные вещи, пока упрек хозяйки не превратил их в далекий шепот. Некоторое время после этого было беспокойство, стеснение и молчание; затем леденящий страх постепенно оттаивал, и болтовня снова пошла своим чередом.
   Однако через полчаса малейшего шума за дверью хватило, чтобы схватить все руки, каждый язык. Все головы были подняты, все глаза устремлены в одном направлении. "Это по-христиански; он опаздывает, - сказал Свейн.
   Нет нет; это слабая шаркающая походка, а не поступь молодого человека. Вместе со звуком неуверенных шагов послышался сильный стук палки по двери и пронзительный голос старика: "Открой, открой; Впусти меня!" Снова Тир вскинул голову в протяжном заунывном вопле.
   Прежде чем эхо постукивания палочки и высокий голос почти стихли, Свейн подскочил к двери и распахнул ее. - Опять никого, - сказал он ровным голосом, хотя его глаза выглядели испуганными, когда он смотрел куда-то вдаль. Он увидел одинокую снежную гладь, низко качающиеся облака, а между ними ряд темных елей, клонившихся на ветру. Он закрыл дверь без единого слова и снова пересек комнату.
   Десятки побледневших лиц были обращены к нему, как будто он разгадывал загадку. Он не мог не заметить этого немого вопросительного взгляда, и это нарушало его решительный и хладнокровный вид. Он помедлил, взглянул на мать-хозяйку, потом снова на перепуганных людей и важно перед всеми перекрестился. Когда все повторили знак, раздалось движение рук, и мертвая тишина нарушилась, как от глубокого вздоха, ибо затаившееся дыхание многих освободилось, как будто знак принес магическое облегчение.
   Даже хозяйка смутилась. Она оставила руль и пересекла комнату к сыну и какое-то время говорила с ним тихим голосом, чтобы никто не мог расслышать. Но через мгновение ее голос был высоким и громким, так что всем был полезен ее упрек в "языческой болтовне" одной из девушек. Возможно, она пыталась таким образом заглушить свои опасения и предчувствия.
   Ни один другой голос не осмеливался говорить сейчас с его естественной полнотой. Низкие звуки издавали прерывистый ропот, и время от времени по всей комнате воцарялась тишина. Работа с инструментами была настолько бесшумной, насколько это возможно, и приостанавливалась в тот момент, когда дверь грохотала от порыва ветра. Через некоторое время Свейн оставил свою работу, присоединился к ближайшей к двери группе и слонялся там под предлогом предоставления советов и помощи неумелым.
   На крыльце послышались мужские шаги. "Христианин!" - одновременно сказали Свейн и его мать, он уверенно, она авторитетно, чтобы снова запустить проверенные колеса. Но Тир вскинул голову с ужасающим воем.
   "Открой, открой; Впусти меня!"
   Это был мужской голос, и дверь тряслась и грохотала, когда в нее била мужская сила. Свейн чувствовал, как дрожат доски, как в тот момент, когда его рука оказалась на двери, распахнула ее, чтобы оказаться лицом к лицу с пустым крыльцом, а за ним только снег и небо, и ели наискосок на ветру.
   Он долго стоял с открытой дверью в руке. Ветер дул с ледяной стужей, но смертоносный холод страха надвигался быстрее и, казалось, сковывал биение сердец. Свен отступил назад, чтобы схватить огромный плащ из медвежьей шкуры.
   - Свейн, куда ты идешь?
   -- Не дальше крыльца, матушка, -- и он вышел, и затворил дверь.
   Он завернулся в тяжелый мех и, прислонившись к самой защищенной стене крыльца, напряг свои нервы, чтобы встретиться с дьяволом и всеми его делами. Изнутри не доносилось ни звука голосов; самым отчетливым звуком был треск и рев огня.
   Было ужасно холодно. Его ноги онемели, но он воздерживался топать ими в тепле, чтобы звук не посеял в нем панику; не отошел бы он от крыльца, не оставил бы следа на непротоптанной белизне, который так решительно заявлял, что никакие человеческие голоса и руки не могли приблизиться к двери с тех пор, как два часа тому назад выпал снег, а то и больше. "Когда стихнет ветер, снега станет больше", - подумал Свейн.
   Почти час он нес часы и не видел ни одного живого существа, не слышал ни одного необычного звука. - Я больше не замерзну здесь, - пробормотал он и снова вошел.
   Одна женщина издала сдавленный крик, когда его рука легла на засов, а затем вздохнула с облегчением, когда он вошел. Христианин идет?" как будто ее беспокоило только отсутствие младшего сына. Не успел Свен подойти к огню, как в дверь послышался отчетливый стук. Тир выпрыгнул из очага, его глаза были красными, как огонь, его клыки побелели на черной челюсти, его шея была покрыта бороздами и ощетинилась; и, перепрыгнув через Рола, врезался в дверь, яростно лая.
   За дверью раздался ясный мягкий голос. Кора Тира делала слова неразличимыми. Никто не предложил пройти к двери до Свейна.
   Он решительно прошел по комнате, поднял щеколду и распахнул дверь.
   Вошла женщина в белом халате.
   Нет призрака! Живой - красивый - молодой.
   Тир прыгнул на нее.
   Она ловко спрятала острые клыки в складках своей длинной меховой мантии и, выхватив из-за пояса небольшой обоюдоострый топор, взмахнула им для защиты.
   Свейн схватил пса за ошейник и с криком и борьбой утащил его прочь.
   Незнакомец стоял в дверях неподвижно, выставив одну ногу вперед и подняв руку, пока хозяйка не поспешила по комнате; и Свейн, уступив другим разъяренного Тира, снова повернулся, чтобы закрыть дверь и извиниться за такое яростное приветствие. Потом она опустила руку, повесила топор на место на поясе, расстегнула меха на лице и стряхнула с плеч длинную белую мантию - все как бы одним движением.
   Это была девушка, высокая и очень красивая. Платье у нее было странное, полумужское, но не неженственное. Единственная юбка, которую она носила, состояла из тонкой меховой туники, чуть ниже колена; внизу были перекрещенные туфли и гетры, которые носит охотник. Белая меховая шапка была низко надвинута на брови, и с ее края полоски меха ниспадали ей на плечи; две из них при входе в нее были натянуты вперед и перекрещены у нее на шее, но теперь, распущенные и откинутые назад, оставляли открытыми длинные косы светлых волос, которые лежали вперед на плечах и груди, вплоть до пояса, украшенного слоновой костью, где блестел топор. .
   Свейн и его мать вели незнакомца к очагу без вопросов и проявлений любопытства, пока она добровольно не рассказала свою историю о долгом путешествии к дальним родственникам, обещанном проводнике, не встреченном, и ошибочных сигналах и ориентирах.
   "Один!" воскликнул Свейн в изумлении. - Ты проехал так далеко, сто лье, один?
   Она ответила "да" с легкой улыбкой.
   "По холмам и пустошам! Ведь люди там дикие и дикие, как звери.
   Она опустила руку на свой топор с презрительным смехом.
   "Я не боюсь ни человека, ни зверя; некоторые боятся меня". А потом она рассказала странные истории о свирепом нападении и обороне и о смелой свободной охотничьей жизни, которую она вела.
   Слова ее звучали медленно и неторопливо, как будто она говорила на малознакомом языке; изредка она колебалась и останавливалась в фразе, как бы за недостатком какого-то слова.
   Она стала центром группы слушателей. Интерес, который она возбуждала, в какой-то степени рассеял страх, внушаемый таинственными голосами. В этой юной, яркой, прекрасной реальности не было ничего зловещего, хотя вид у нее был странный.
   Маленький Рол подкрался ближе, глядя на незнакомца изо всех сил. Незаметно он нежно погладил и погладил уголок ее мягкого белого халата, который широкими складками доходил до пола. Он ласково прижался щекой к ней, а затем приблизился к ее коленям.
   "Как тебя зовут?" он спросил.
   Улыбка незнакомца и готовый ответ, когда она посмотрела вниз, спасли Рола от упрека, которого заслужил его невоспитанный вопрос.
   "Мое настоящее имя, - сказала она, - было бы грубым для ваших ушей и языка. Жители этой страны дали мне другое имя, и из-за этого, - она положила руку на меховой халат, - они называют меня Белой Падшей.
   Маленький Рол повторил это про себя, поглаживая и похлопывая, как прежде. "Белый пал, белый пал".
   Красивое лицо и мягкое красивое платье понравились Ролу. Он встал на колени, глядя ей в лицо с выражением неуверенной решимости, словно малиновка на пороге, и уперся локтями ей в колени, слегка ахнув от собственной дерзости.
   "Роль!" воскликнула его тетя; но: "О, пусть!" - сказал Белый Фелл, улыбаясь и гладя себя по голове. а Рол остался.
   Он продвинулся дальше и, задыхаясь от собственной авантюрности перед лицом авторитета тетушки, взобрался к ней на колени. Ее приветливые объятия препятствовали любому протесту. Он счастливо устроился, перебирая наконечник топора, запонки из слоновой кости на ее поясе, застежку из слоновой кости на ее шее, косы светлых волос; трется головой о мягкость ее мехового плеча, с полной детской уверенностью в доброте красоты.
   Белый Фелл не открывал ей головы, а лишь небрежно завязывал меховую подвеску на шее. Рол протянул к ней руку, шепча себе под нос ее имя: "Уайт Фелл, Уайт Фелл", затем обнял ее за шею и поцеловал - раз - два. Она радостно засмеялась и снова поцеловала его.
   "Ребенок досаждает вам?" - сказал Свейн.
   - Нет, конечно, - ответила она с такой серьезностью, что это казалось несоразмерным случаю.
   Рол снова устроился у нее на коленях и начал разматывать повязку, перевязанную вокруг его руки. Он немного помолчал, увидев, где пропиталась кровь; затем продолжал, пока его рука не оголилась и не показался порез, зияющий и длинный, хотя и неглубокий. Он поднял его к Уайт Фелл, желая вызвать у нее жалость и сочувствие.
   Увидев его и окровавленное белье, она вдруг перевела дух и прижала к себе Рола так сильно, сильно, что он начал вырываться. Ее лицо было скрыто за мальчиком, так что никто не мог видеть его выражение. Он загорелся самым ужасным ликованием.
   Вдали, за еловой рощей, за невысоким холмом, торопился вернуться отсутствующий христианин. С рассвета он был в пути, разнося известие об охоте на медведя всем лучшим охотникам на фермах и деревнях в радиусе двенадцати миль. Тем не менее, задержавшись до позднего часа, он перешел на бег, идя широким плавным шагом с видимой легкостью, от которой быстро сокращались мили.
   Он вошел в полуночную черноту ельника едва сбавляя шаг, хотя тропинка была невидима; и снова выйдя на открытое пространство, увидел ферму, лежащую в фарлонге вниз по склону. Потом он выпрыгнул свободно, и почти тотчас сделал один большой прыжок в сторону, и остановился. Там на снегу был след большого волка.
   Его рука потянулась к ножу, его единственному оружию. Он наклонился, встал на колени, чтобы поднять глаза на уровень зверя, и осмотрелся; зубы стиснулись, сердце билось чуть сильнее, чем требовал темп бега. Одинокий волк, почти всегда свирепый и крупный, представляет собой грозного зверя, который без колебаний нападет на одного человека. Этот волчий след был самым большим из тех, что Христиан когда-либо видел, и, насколько он мог судить, был сделан совсем недавно. Она вела из-под елей вниз по склону. Хорошо ему, думал он, задержка, которая так досаждала ему прежде: хорошо ему, что он не прошел через темный ельник, когда там таилась опасность челюстей. Осторожно идя по следу.
   Она вела вниз по склону, через широкий скованный льдом ручей, по уровню за ним, направляясь к ферме. Менее точные знания сомневались и догадывались, что сюда мог прийти заблудившийся большой Тюр или ему подобный; но Кристиан был уверен, зная, что лучше не ошибиться между следом собаки и волка.
   Прямо - прямо к ферме.
   Удивленный и встревоженный Кристиан, что бродячий волк осмеливается так близко. Он выхватил нож и двинулся дальше, еще поспешно, еще острее. О, если бы Тир был с ним!
   Прямо, прямо, даже до самой двери, куда снег провалился. Его сердце, казалось, сильно подпрыгнуло, а затем остановилось. Там трек закончился .
   Ничто не скрывалось на крыльце, и не было никаких признаков возвращения. Ели стояли прямо на фоне неба, облака лежали низко; потому что ветер стих, и несколько снежинок упали вниз. В ужасе от неожиданности Кристиан на мгновение застыл, ошеломленный; затем он поднял щеколду и вошел. Его взгляд охватил все старые знакомые формы и лица, а вместе с ними и незнакомца, одетого в меха и прекрасного. Ужасная правда сверкнула перед ним: он знал, кто она такая.
   Лишь немногие вздрогнули, когда он вошел. Комната была наполнена сутолокой и движением, ибо был час ужина, когда все инструменты были отложены в сторону, а козлы и столы передвинуты. Кристиан понятия не имел, что он говорил и делал; он двигался и говорил машинально, наполовину думая, что скоро он должен проснуться от этого страшного сна. Свейн и его мать решили, что он замерз и смертельно устал, и избавили его от лишних вопросов. И он обнаружил себя сидящим у очага, напротив этого ужасного Существа, похожего на красивую девушку; наблюдая за каждым ее движением, сжимаясь от ужаса, видя, как она ласкает ребенка Рола.
   Свейн стоял рядом с ними обоими, не сводя глаз с Белого Утеса; но как иначе! Казалось, она не замечала взглядов обоих, не замечала холодного страха в глазах Кристиана и теплого восхищения Свейна.
   Эти два брата, которые были близнецами, сильно отличались друг от друга, несмотря на их поразительное сходство. Они были похожи правильным профилем, светлыми каштановыми волосами и глубокими голубыми глазами; но черты лица Свейна были идеальными, как у молодого бога, а у Кристиана были несовершенные детали. Таким образом, линия его рта была слишком прямой, глаза слишком глубоко сдвинуты назад, а контур лица плавно изгибался менее щедро, чем у Свейна. Рост у них был одинаковый, но Кристиан был слишком худощавым для идеальных пропорций, а крепко сложенное тело Свейна, широкие плечи и мускулистые руки делали его выдающимся мужчиной не только по силе, но и по красоте. Как охотник Свейн не имел себе равных; как рыбак без соперников. Вся округа признавала его лучшим борцом, наездником, танцором, певцом. Только в скорости его можно было превзойти, и в этом только его младший брат. Все остальные Свен мог справедливо дистанцироваться; но Кристиан мог легко обогнать его. Да, он мог идти в ногу с самым захватывающим дух взрывом Свейна, смеяться и болтать при этом. Кристиан мало гордился своей быстротой ног, считая мужские ноги наименее достойными его членов. У него не было зависти к спортивному превосходству своего брата, хотя в нескольких подвигах он был средним вторым. Он любил так, как могут любить только близнецы - гордился всем, что сделал Свейн, был доволен всем, чем был Свейн; смиренно довольствуясь также тем, что его собственная великая любовь не будет столь безмерно отплачена, поскольку он знал, что гораздо менее достоин любви.
   Кристиан не осмеливался среди женщин и детей выразить ужас, который он знал, словами. Он ждал, чтобы посоветоваться с братом; но Свейн не заметил или не хотел заметить сигнал, который он сделал, и всегда держал свое лицо обращенным к Белому Феллу. Кристиан отошел от очага, не в силах оставаться безучастным из-за охватившего его страха.
   - Где Тир? - сказал он вдруг. Потом, увидев собаку в дальнем углу: "Почему он там на цепи?"
   "Он бросился на незнакомца", - ответил один.
   Глаза Кристиана загорелись. "Да?" - вопросительно сказал он.
   "Он был на волосок от того, чтобы ему вырубили мозг".
   - Тир?
   "Да; она была проворно с тем маленьким топором она была на ее талии. Хорошо для старого Тира, что его хозяин задушил его.
   Кристиан молча прошел в угол, где был прикован Тир. Собака встала ему навстречу, жалкая и негодующая, как может быть бессловесное животное. Он погладил черную головку. "Добрый Тир! храбрая собака!"
   Они знали, только они; и человек и немая собака утешали друг друга.
   Взгляд Кристиана снова обратился к Белому Ущелью, а также к Тиру, и он натянул цепь. Рука Кристиана легла на шею пса, и он почувствовал, как она задрожала от бессильной ярости. Затем он начал дрожать таким же образом, с яростью, порожденной разумом, а не инстинктом; таким же бессильным морально, как и Тир физически. Ой! форма женщины, которую он не смеет трогать! Что угодно, только не это, и он с Тиром будет свободен убить или быть убитым.
   Затем он вернулся, чтобы задать новые вопросы.
   - Как давно здесь находится незнакомец?
   - Она пришла примерно за полчаса до тебя.
   - Кто открыл ей дверь?
   "Свен: больше никто не посмел".
   Тон ответа был загадочным.
   "Почему?" - спросил Кристиан. "Не случилось ли чего странного? Скажи-ка."
   В ответ ему вполголоса сказали, что трижды без человеческого участия повторили зов у двери; и зловещие завывания Тира; и о бесплодных часах Свейна снаружи.
   Кристиан повернулся к брату в терзаемом нетерпением словечке отдельно. Доска была раздвинута, и Свен вел Белого Фелла к месту гостя. Это было еще ужаснее: она будет преломлять с ними хлеб под крышей!
   Он двинулся вперед и, коснувшись руки Свейна, прошептал настойчивую мольбу. Свен уставился на него и в гневном нетерпении покачал головой.
   После этого Кристиан не брал ни крошки пищи.
   Его возможность наконец представилась. Уайт Фелл расспросила о достопримечательностях страны и о некоем Кэрн-Хилле, который был назначенным местом встречи, куда она должна была прийти этой ночью. - воскликнули хозяйка дома и Свейн.
   -- Это в трех долгих милях отсюда, -- сказал Свейн. "Негде укрыться, кроме жалкой хижины. Останься с нами на ночь, а завтра я покажу тебе дорогу.
   Белый Фелл, казалось, колебался. -- Три мили, -- сказала она. "Тогда я смогу увидеть или услышать сигнал".
   -- Я посмотрю, -- сказал Свейн. - Тогда, если не будет сигнала, вы не должны покидать нас.
   Он подошел к двери. Кристиан молча поднялся и последовал за ним.
   - Свейн, ты знаешь, кто она?
   Свен, удивленный яростной хваткой и низким хриплым голосом, ответил:
   "Она? Кто? Белый Фелл?
   "Да."
   "Она самая красивая девушка, которую я когда-либо видел".
   - Она оборотень.
   Свен расхохотался. "Ты злишься?" он спросил.
   "Нет; вот, смотрите сами".
   Кристиан вытащил его из крыльца, указывая на снег, где были следы. Были, а теперь нет. Снег шел быстро, и все пятна были замазаны.
   "Что ж?" - спросил Свейн.
   "Если бы вы пришли, когда я подписался на вас, вы бы увидели сами".
   - Что видел?
   "Следы волка, ведущие к двери; никто не уводит".
   Невозможно было не испугаться одного только тона, хотя он был чуть выше шепота. Свейн с тревогой посмотрел на брата, но в темноте ничего не мог понять на его лице. Потом ласково и ободряюще положил руки на плечи Христиана и почувствовал, как тот дрожит от волнения и ужаса.
   "Странные вещи видны, - сказал он, - когда холод проникает в мозг позади глаз; ты пришел холодным и изможденным.
   - Нет, - перебил Кристиан. "Сначала я увидел след на краю склона и пошел по нему прямо сюда, к двери. Это не заблуждение".
   Свен в глубине души чувствовал, что это так. Кристиан был склонен к мечтам и странным фантазиям, хотя никогда раньше он не был одержим столь безумной идеей.
   - Ты мне не веришь? - в отчаянии сказал Кристиан. "Вы должны. Клянусь, это здравая правда. Ты слепой? Почему, даже Тир знает.
   - Завтра после ночного отдыха у вас будет более ясное сознание. Тогда иди, если хочешь, вместе с Белым Феллом к Пирамиде на холме; а если у тебя еще есть сомнения, смотри и следуй, и увидишь, какие следы она оставляет".
   Раздраженный очевидным презрением Свейна, Кристиан резко повернулся к двери. Свен поймал его.
   - Что теперь, Кристиан? Чем ты планируешь заняться?"
   "Ты не веришь мне; моя мать должна.
   Хватка Свейна крепче сжалась. - Ты не скажешь ей, - авторитетно сказал он.
   Обычно Кристиан был так послушен мастерству своего брата, что теперь было удивительно, когда он энергично вырвался и сказал так же решительно, как Свейн: "Она узнает!" но Свейн был ближе к двери и не давал ему пройти.
   "Для одной ночи уже было достаточно страха. Если это ваше представление останется в силе, обсудите его завтра. Кристиан не уступил.
   "Женщин так легко напугать, - продолжал Свейн, - и они готовы поверить в любую глупость без тени доказательства. Будь мужчиной, христианин, и борись с этим представлением об оборотне в одиночку.
   -- Если бы вы мне поверили, -- начал Кристиан.
   - Я считаю тебя дураком, - сказал Свен, теряя терпение. "Другой, кто не был бы твоим братом, мог бы подумать, что ты лжец, и догадаться, что ты превратил Белую Фелл в оборотня, потому что она улыбалась мне с большей готовностью, чем тебе".
   Шутка была небезосновательной, потому что грациозность яркого взгляда Уайт Фелла была дарована ему, а Кристиану ни капельки. Хулиганство Свейна всегда было откровенным, вполне простительным и не лишенным красок.
   "Если вам нужен союзник, - продолжал Свен, - доверьтесь старому Трелле. Из своих запасов мудрости, если ее память не изменяет, она может научить вас ортодоксальному способу борьбы с волком-оборотнем. Если я правильно помню, вы должны следить за подозреваемым до полуночи, когда форма зверя должна быть возобновлена и сохранена навсегда, если человеческий глаз увидит изменение; или, еще лучше, окропить руки и ноги святой водой, что верная смерть. Ой! не бойся, но старый Трелла будет на высоте.
   Презрение Свейна больше не было добродушным; это чудовищное сомнение Уайт Фелла вызвало некоторое раздражение или негодование. Но Кристиан был слишком расстроен, чтобы обидеться.
   - Вы говорите о них, как о бабиных сказках; но если бы вы видели доказательство, которое я видел, вы были бы готовы, по крайней мере, желать их истинности, если не подвергать их испытанию".
   - Что ж, - сказал Свейн со смехом, в котором была легкая насмешка, - испытайте их! Я не буду возражать против этого, если вы только будете держать свои понятия при себе. Теперь, Кристиан, дай мне слово молчать, и мы больше не будем здесь мерзнуть.
   Кристиан молчал.
   Свейн снова положил руки ему на плечи и тщетно пытался разглядеть в темноте свое лицо.
   - Мы еще ни разу не ссорились, Кристиан?
   - Я никогда не ссорился, - ответил другой, впервые осознав, что его брат-диктатор иногда предлагал повод для ссоры, если бы был готов им воспользоваться.
   - Что ж, - многозначительно сказал Свен, - если вы будете говорить против Уайт Фелла кому-то другому, как сегодня вечером говорили со мной, - мы это сделаем.
   Он произнес эти слова как ультиматум, резко повернулся и снова вошел в дом. Кристиан, еще более испуганный и несчастный, чем раньше, последовал за ним.
   "Снег идет быстро: ни одного огонька не видно".
   Взгляд Уайта Фелла скользнул по Кристиану, не заметив его, и устремился на Свейна ярким и сияющим взглядом.
   - И никаких сигналов не будет слышно? - спросила она. - Разве ты не слышал звук морского рога?
   "Я ничего не видел и ничего не слышал; и сигнал или нет сигнала, сильный снегопад задержит вас здесь волей-неволей.
   Она красиво улыбнулась в благодарность. И сердце Кристиана сжалось, как свинец, от смертельного предчувствия, когда он заметил, какой огонек зажег глаза Свейна от ее улыбки.
   В ту ночь, когда все спали, Кристиан, самый утомленный из всех, дежурил у комнаты для гостей, пока не миновала полночь. Ни звука, даже самого слабого, не было слышно. Может ли быть правдой старая сказка о полночной перемене? Что было по ту сторону двери, женщина или зверь? он бы отдал свою правую руку, чтобы знать. Инстинктивно он положил руку на защелку и осторожно потянул ее, хотя и полагал, что болты скреплены с внутренней стороны. Дверь поддалась его руке; он стоял на пороге; резкий порыв воздуха разрезал его; окно было открыто; комната была пуста.
   Так что Кристиан мог спать с несколько облегченным сердцем.
   Утром было удивление и догадки, когда обнаружилось отсутствие Уайт Фелла. Кристиан молчал. Даже своему брату он не сказал, откуда он узнал, что она убежала до полуночи; и Свейн, хотя и был явно сильно огорчен, казалось, пренебрегал упоминанием о предмете опасений Кристиана.
   К охоте на медведя присоединился только старший брат; Кристиан нашел предлог, чтобы остаться. Свейн, будучи не в духе, выразил свое презрение, не произнеся ни единого возражения.
   Весь этот день и еще много дней после этого Кристиан не отходил от дома из виду. Один только Свен заметил, как он маневрировал для этого, и был явно этим раздражен. Между ними никогда не упоминалось имя Уайт Фелла, хотя нередко оно и звучало в общих разговорах. Не прошло и дня, как маленький Рол спросил, когда же снова придет Белый Фелл: хорошенький Белый Фелл, который целовался, как снежинка. И если бы Свен ответил, Кристиан был бы совершенно уверен, что огонь в его глазах, зажженный улыбкой Белого Фелла, еще не угас.
   Маленький Рол! Озорной, веселый, светловолосый маленький Рол. Настал день, когда его ноги перебежали порог, чтобы никогда не вернуться; когда его болтовня и смех перестали быть слышны; когда слезы тоски плакали глазами, которые никогда больше не увидят его светлой головы: никогда больше, ни живого, ни мертвого.
   В последний раз его видели в сумерках, когда он убегал из дома со своим щенком в причудливом бунте против старого Треллы. Позже, когда его отсутствие начало вызывать тревогу, его щенок прокрался обратно на ферму, запуганный, скуля и визжа, жалкий, немой комок ужаса, без разума или смелости, чтобы вести испуганные поиски.
   Рол так и не был найден, как и его следы. Где он погиб, так и не было известно; как он погиб, было известно только по ужасной догадке - его сожрал дикий зверь.
   Кристиан услышал предположение о "волке"; и на него нахлынула ужасная уверенность, что он знает, что это за волк. Он попытался заявить о том, что знал, но Свейн увидел, как он вздрогнул от слов с бледным лицом и борющимися губами; и, догадавшись о его намерении, потянул его назад и с трудом заставил замолчать своей властной хваткой, гневными глазами и одним тихим шепотом.
   То, что христианин сохранил свое самое иррациональное подозрение в отношении прекрасной Белой Фелл, было для Свейна свидетельством слабого упрямства ума, которое только процветало на увещеваниях и аргументах. Но это очевидное намерение обратить страсти горя и страдания в ненависть и страх перед прекрасной незнакомкой, такой как его собственная, было невыносимо, и Свейн воспротивился этому. Снова Христиан уступил более сильным словам и воле брата и вопреки собственному суждению согласился замолчать.
   Покаяние пришло до того, как новолуние, первое в году, устарело. Уайт Фелл снова пришла, улыбаясь, когда вошла, как будто уверенная в радушном и радушном приеме; и, по правде говоря, только один человек без удовольствия снова увидел ее прекрасное лицо и странное белое платье. Лицо Свейна сияло от восторга, а лицо Кристиана стало бледным и неподвижным, как смерть. Он дал слово хранить молчание; но он не думал, что она осмелится прийти снова. Молчание было невозможно, лицом к лицу с этой Вещью невозможно. Он неудержимо воскликнул:
   - Где Рол?
   Ни одна дрожь не тронула лицо Уайт Фелла. Она слышала, но оставалась светлой и спокойной. Глаза Свейна угрожающе метнулись к брату. Среди женщин некоторые слезы упали на имя бедного ребенка; но никто не испугался его внезапного произнесения, потому что мысль о Роле возникла естественно. Где был маленький Рол, который уютно устроился в объятиях незнакомца, целуя ее; и наблюдал за ней с тех пор; и болтал о ней каждый день?
   Кристиан молча вышел. Единственное, что он мог сделать, и он не должен медлить. Его ужас пересилил любое любопытство, чтобы услышать гладкие оправдания и улыбающиеся извинения Уайт Фелл за ее странный и невежливый уход; или ее легкий рассказ об обстоятельствах ее возвращения; или наблюдать за ее поведением, когда она слушала грустную историю о маленьком Роле.
   Самый быстрый бегун в сельской местности начал свой тяжелейший забег: немногим меньше трех лиг и обратно, который он рассчитывал проделать за два часа, хотя ночь была безлунной и путь был ухабистым. Он мчался навстречу все еще холодному воздуху, пока он не почувствовал, как ветер дует ему в лицо. Тусклая усадьба опускалась ниже горных хребтов за его спиной, а свежие гряды снежных земель поднимались из темного уровня горизонта, чтобы проехать мимо него, когда неспокойный воздух пронесся, и снова утонуть в темном уровне. Он не обращал внимания на ориентиры, даже когда все признаки тропы исчезали под толщей снега. Его воля была направлена на достижение цели с беспрецедентной скоростью; и туда инстинктивно влекли его физические силы, без какой-либо определенной мысли, которой можно было бы руководить.
   И праздный мозг лежал пассивно, инертно, вбирая в свою пустоту беспокойные просеивания прошлых образов и звуков: Рол, плача, смеясь, играя, свернувшись в объятиях этого ужасного Существа: Тюр - о Тюр! - белые клыки в черной челюсти. : женщины, которые плакали о глупом щенке, драгоценном для последнего прикосновения ребенка: следы от соснового леса до двери: улыбающееся лицо среди мехов, такой женственной красоты - улыбающееся - улыбающееся: и лицо Свейна.
   - Свейн, Свейн, о Свейн, брат мой!
   Сердитый смех Свейна овладел его слухом в звуке ветра его скорости; Презрение Свейна нахлынуло быстрее и острее, чем холод в горле. И все же его не впечатлила мысль о том, как поднимутся гнев и презрение Свейна, если об этом поручении станет известно.
   Свейн был скептиком. Его полное недоверие к показаниям Кристиана относительно следов основывалось на положительном скептицизме. Его разум отказывался сгибаться, принимая возможность материализации сверхъестественного. То, что живой зверь может когда-либо быть чем-то иным, чем осязаемо звериным - лапатым, зубастым, мохнатым и ушастым как таковым, было для него невероятным; гораздо больше, чем человеческое присутствие могло быть преобразовано из его богоподобного аспекта, вертикального, свободного, с бровями, речью и смехом. Дикие и страшные легенды, которые он знал с детства и которым тогда верил, он считал теперь основанными на фактах, искаженных, наложенных воображением и оживленных суеверием. Даже странный зов у порога, на который он сам напрасно ответил, был, после первого шока удивления, разумно объяснен им как злобная шутка со стороны какого-то хитрого обманщика, утаившего ключ к загадке.
   Для младшего брата вся жизнь была духовной тайной, скрытой от его ясного знания плотностью плоти. Поскольку он знал, что его собственное тело связано со сложными и антагонистическими силами, составляющими одну душу, ему не казалось невероятным, что одна духовная сила должна иметь различные формы для самых разнообразных проявлений. Для него не было большим усилием поверить, что, как чистая вода смывает всю природную нечистоту, так и вода, освященная освящением, должна очищать Божий мир от этой сверхъестественной злой Твари. Поэтому быстрее, чем когда-либо человеческая нога преодолела эти лье, мчался он под темной, тихой ночью, по пустынным, бездорожным снежным хребтам к далекой церкви, где спасение заключалось в святой чадре у дверей. Его вера была так же крепка, как и все, что творило чудеса в прошлые дни, проста, как желание ребенка, сильна, как воля человека.
   Он почти не скучал в эти часы, каждая секунда которых была им исполнена до предела предельным усилием, на которое только были способны сухожилия и нервы. Тем временем в усадьбе легкие мгновения сменялись словами и взглядами необычайной живости, потому что добрые, гостеприимные инстинкты обитателей были пробуждены в сердечном выражении приветствия и интереса благодаря изяществу и красоте вернувшегося незнакомца.
   Но Свейн был нетерпелив и серьезен, с более чем учтивой теплотой хозяина. Впечатление, которое очаровало его при первом ее приходе и которое с тех пор жило в памяти, усилилось теперь в ее реальном присутствии. Свен, непревзойденный среди людей, увидел в этом прекрасном Белом Ущелье такой же высокий и смелый дух, как и его собственный, и тело настолько крепкое и ловкое, что для равной силы ему недоставало только массивности. Тем не менее, белая кожа была очень гладкой, без такого мускулистого вздутия, которое делало бы очевидным его могущество. Та любовь, которую мог допустить его откровенный эгоизм, была вызвана горячим восхищением этим высшим незнакомцем. В его страсти было больше восхищения, чем любви, и потому он был свободен от любовной нерешительности и тонкой сдержанности и сомнений. Откровенно и смело он добивался ее благосклонности взглядами и тоном, а также обращением, которое исходило от естественной непринужденности, не требующей мастерства, основанного на практике.
   Она также не была женщиной, за которой можно было бы ухаживать иначе. Нежный шепот и вздохи никогда не достигали ее слуха; но ее глаза засияли бы и засияли, если бы она услышала о храбром подвиге, и ее проворная рука с сочувствием быстро опустилась на рукоять топора и крепко сжала его. Это движение снова и снова вызывало восхищение Свейна; он ждал этого, стремился выявить его, и светился, когда он пришел. Чудесным и прекрасным было это запястье, тонкое и крепкое, как сталь; а также гладкая стройная рука, которая сгибалась так быстро и твердо, готовая нанести мгновенную смерть.
   Желая ощутить давление этих рук, эта смелая любовница замышляла с осязаемой прямотой, предлагая ей послушать, как поются их охотничьи песни, с припевом, сигнализирующим о сжатии рук. Так его великолепный голос дал куплеты, и, когда припев был подхвачен, он взял ее руки и, даже через легкое прикосновение, почувствовал, как он хотел, силу, которая была скрыта, и энергию, которая оживляла самые кончики пальцев. , когда песня зажгла ее, и ее голос был пойман из нее ритмичным приливом и ясно звенел на вершине заключительного прилива.
   После этого она пела одна. Для контраста или из гордости за то, что ее голос меняет настроение, она выбрала скорбную песню, плавно перетекающую в минорный напев, грустный, как поющий ветер:
   "О, отпусти меня!
   Вокруг кружатся венки снега;
   Темная земля спит внизу.
   "Далеко на равнине
   Стоны на голос боли:
   "Где будет лежать мой младенец?"
   "В моей белой груди
   Положите сладкую жизнь на покой!
   Лежи там, где он может лежать лучше всего!
   "Тише! умолкни его крики!
   На небе густая ночь:
   Две звезды в твоих глазах".
   "Иди, детка, прочь!
   Но лежи, пока рассвет не поседеет,
   Кто должен быть мертв днем.
   "Это не может продолжаться;
   Но, прежде чем тошнотворный взрыв,
   Все печали пройдут;
   "И цари будут
   Низко согнувшись в колене,
   Поклонение жизни от тебя.
   "Для мужчин давно болит
   Надеяться на то, что было раньше,-
   Чтобы оставить вещи прошлого.
   "Моя, а не твоя,
   Как глубоко сияют их драгоценности!
   Мир омывает твою голову, а не мою".
   Старая Трелла, пошатываясь, вышла из своего угла, потрясенная пробужденным воспоминанием до состояния паралича. Она устремила свои тусклые глаза на певца, а затем наклонила голову, чтобы единственное ухо, еще чувствительное к звуку, могло уловить каждую ноту. В конце, наощупь пробираясь вперед, она пробормотала с пронзительной дрожью старости:
   "Так она пела, моя Тора; мой последний и самый яркий. Какая она, чей голос похож на голос моей мертвой Торы? У нее голубые глаза?
   "Синий, как небо".
   "Как и у моей Торы! У нее светлые волосы и косы до пояса? "Даже так", - ответила сама Уайт Фелл, встретив приближающиеся руки своими и направив их на прикосновение, чтобы подтвердить свои слова.
   -- Как у моей мертвой Торы, -- повторила старуха. а затем ее дрожащие руки легли на покрытые мехом плечи, и она наклонилась вперед и поцеловала гладкое светлое лицо, которое Белый Фелл поднял вверх, не колеблясь, чтобы принять и ответить на ласку.
   Итак, Кристиан увидел их, когда вошел.
   Он постоял мгновение. После беззвездной тьмы, ледяного ночного воздуха и яростной безмолвной двухчасовой гонки его чувства закружились от внезапного проникновения в тепло, и свет, и радостный гул голосов. Внезапная непредвиденная тоска охватила его, так как теперь он впервые допускал возможность быть побежденным ее хитростью и ее смелостью, если при приближении чистой смерти она бросится в безвыходное положение, превратившись в ужасного зверя, и достигнет дикого перенасыщения на краю пропасти. последний. Он с ужасом и жалостью смотрел на безобидных, беспомощных людей, так не ведающих о посягательстве на их комфорт и безопасность. Ужасное существо среди них, сокрытое от их познания женской красотой, было центром приятного интереса. Там, перед ним, весьма внушительно, была бедная старая Трелла, самая слабая и слабая из всех, в нежной близости. И мгновение могло вызвать откровение чудовищного ужаса - ужасной, смертельной опасности, вырвавшейся на свободу и загнанной в круг девушек, женщин и беззаботных беззащитных мужчин: такого отвратительного и ужасного, что могло бы сломать мозг или свернуть сердце камень мертвым.
   И он один из толпы приготовился!
   На одну передышку он запнулся, не более того, пока его охватила агония угрызений совести, которая все же не могла заставить его отказаться от своей цели.
   Он один? Нет, но и Тир; и он перешел к немому единственному соучастнику его знания.
   Мысль такая вневременная, что между тем, как он поднял задвижку, и тем, как он расстегнул ошейник Тира, прошло всего несколько секунд; но в те несколько секунд, что последовали за его первым взглядом, как молниеносно были порывы других, так же быстро и уверенно их движение. Бдительный взгляд Свейна метнулся к нему, и мгновенно все его фибры насторожились с враждебным инстинктом; и, наполовину догадываясь, наполовину не веря в цель Христиана, склонившегося к Тиру, он явился поспешно, осторожный, гневный, полный решимости противостоять злобе своего брата с дикими глазами.
   Но за Свеном возвышалась Белая Падшая, белая, как ее меха, с глазами, ставшими свирепыми и дикими. Она прыгнула через комнату к двери, плотно прижав к себе свое длинное платье. "Слушай!" - выдохнула она. "Сигнальный рожок! Слушай, я должен идти! как она схватила защелку, чтобы быть вне и прочь.
   На одно драгоценное мгновение Кристиан замер на полурасстегнутом воротничке; ибо, если бы женская форма не была заменена звериной, челюсти Тира скрежетали бы в лохмотья его честь мужественности. Потом он услышал ее голос и обернулся - слишком поздно.
   Когда она дернула дверь, он прыгнул, схватив свою фляжку, но Свен бросился между ними и непреодолимо поймал его обратно, так что яростным усилием удалось лишь вырвать одну руку. С этими словами, в порыве чистого отчаяния, он бросился на нее со всей силой. Дверь захлопнулась за ней, и фляжка вдребезги разлетелась о нее. Затем, когда хватка Свейна ослабла и он встретил вопросительное изумление окружающих, хриплым нечленораздельным криком: "Боже, помоги нам всем!" он сказал. - Она оборотень.
   Свейн повернулся к нему: "Лжец, трус!" и его руки сжали горло брата со смертельной силой, как будто так можно было убить сказанное слово; и пока Кристиан сопротивлялся, поднял его с ног и швырнул назад. Он был так разгневан, что, когда его брат лежал неподвижно, он грубо толкнул его ногой, пока их мать не встала между ними, плача от стыда; и все же он стоял рядом, стиснув зубы, нахмурив брови, сжав руки, готовый снова яростно заставить замолчать, когда Кристиан поднялся, пошатываясь и сбитый с толку.
   Но полное молчание и покорность были больше, чем он ожидал, и превратили его гнев в презрение к тому, кого так легко запугать и удержать в подчинении простой силой. "Он сошел с ума!" сказал он, поворачиваясь на каблуках, когда говорил, так что он потерял взгляд своей матери болезненного упрека в этом внезапном свободном высказывании того, что было таящимся в ней страхом.
   Кристиан был слишком истощен, чтобы говорить. Его тяжелое дыхание срывалось в громких рыданиях; его конечности были бессильны и расслаблены в полном расслаблении после тяжелой службы. Неудача в его стремлении вызвала ступор страдания и отчаяния. Вдобавок было ужасное унижение из-за открытого насилия и ссоры с его братом, а также страдание от выслушивания безоговорочного презрения, высказанного без остатка; ибо он знал, что Свейн попытался развеять испуганное возбуждение наполовину властным мастерством, наполовину объяснениями и аргументами, показавшими болезненное пренебрежение братским вниманием. Всю эту злобу своего близнеца он обвинил в падшем Существе, которое вызвало их первый раздор, и, ах! Ужаснейшая мысль, вклинившаяся между ними с такой силой, что Свейн намеренно ослеп и глух из-за нее, обиженный вмешательством, безосновательный произвол.
   Ужас и непостижимое недоумение омрачили его; неразделенное, бремя было непосильным: предчувствие невыразимого бедствия, основанное на его ужасном открытии, навалилось на него, сокрушив надежду на силу, чтобы противостоять надвигающейся судьбе.
   Свен тем временем наблюдал за своим братом, несмотря на то, что ему постоянно приходилось находить, поворачивать и смотреть, когда он хотел, взгляд Кристиана, всегда обращенный на него со странным выражением беспомощной боли, достаточно сбивающим с толку разгневанного агрессора. "Как побитая собака!" - сказал он себе, совмещая презрение с угрызениями совести. Наблюдение заставило его задуматься об истощенном состоянии Кристиана. Тяжелое судорожное дыхание и вялое, инертное падение конечностей, несомненно, свидетельствовали о необычном и длительном напряжении. И тогда почему за двухчасовым отсутствием последовала открытая враждебность по отношению к Белому Феллу?
   Внезапно осколки фляги дали ключ к разгадке, он обо всем догадался и, повернувшись, изумленно уставился на брата. Он забыл, что схема мотивов была направлена против Уайт Фелла, требуя от него насмешек и негодования; это было стерто из памяти удивлением и восхищением подвигом скорости и выносливости. Стремясь задать вопрос, он склонен был сделать великодушную попытку и откровенно предложить залечить брешь; но уныние Кристиана и грустный следящий взгляд спровоцировали его на самооправдание, напомнив обиду этого возмутительного высказывания против Уайт Фелла; и импульс прошел. Тогда другие соображения посоветовали молчание; а потом ему захотелось подождать и посмотреть, как Христиан найдет возможность провозгласить свое выступление и установить факт, не вызывая насмешек из-за абсурдности поручения.
   Это ожидание осталось нереализованным. Кристиан никогда не пытался гордо заявить о своем подвиге, чтобы его подвиг был рассказан следующему поколению.
   В ту ночь Свейн и его мать долго и допоздна разговаривали вместе, убедившись в том, что разум Кристиана потерял равновесие, и обсудив очевидную причину. Ибо Свейн, заявляя о своей любви к Белому Феллу, предположил, что его несчастный брат с такой же страстью, поскольку они были близнецами в любви, как и в рождении, из-за ревности и отчаяния обратился от любви к ненависти, пока рассудок не сломился от напряжения, и развилось помешательство, которое злоба и вероломство безумия превратили в серьезную и опасную силу.
   Так предположил Свейн, убеждая себя, пока говорил; впоследствии убедить других, кто сомневался в Белом Фелле; сковывая его суждения своей защитой и своей стойкой защитой ее поспешного бегства, заставляя замолчать свое собственное внутреннее сознание безответственности ее действий.
   Но еще немного, и Свен потерял преимущество в шоке от нового ужаса в усадьбе. Треллы больше не было, и ее конец оставался загадкой. Бедная старушка выползла в лучах солнца в гости к прикованной к постели сплетнице, живущей за ельником. В последний раз ее видели под деревьями, когда она остановилась для своей спутницы, посланной за забытым подарком. Быстро поднялась тревога, призывая всех мужчин к поискам. Палка ее была найдена среди хвороста всего в нескольких шагах от тропинки, но ни следа, ни пятна, ибо порывистый ветер сметал снег с ветвей и скрыл своей смертью все следы ее прихода.
   Фермеры были так охвачены паникой, что никто не осмелился отправиться на поиски в одиночку. Можно было удержаться от известной опасности, но только не от этой крадущейся Смерти, что ходила днём невидимой, которая отрезала одинаково и ребёнка в его игре, и старуху так близко к её тихой могиле.
   "Роль она поцеловала; Треллу она поцеловала!" Так раздавался безумный крик Кристиана снова и снова, пока Свейн не утащил его и не попытался разлучить, хотя в агонии горя и раскаяния он яростно обвинял себя в том, что несет ответственность за трагедию, и давал ясное доказательство того, что обвинение в безумии было вполне обоснованным. основано, если странные взгляды и отчаянные, бессвязные слова были достаточным доказательством.
   Но с тех пор все рассуждения и мастерство Свейна не могли защитить Уайт Фелл вне подозрений. Его не призвали защищать ее от обвинения, когда Кристиана снова заставили замолчать; но он хорошо знал значение того факта, что имени ее, прежде произносимого свободно и часто, он никогда не слышал теперь: оно сбивалось в шепот, которого он не мог уловить.
   Прошедшее время не развеяло суеверные страхи, которые презирал Свейн. Он был зол и встревожен; страстно желая, чтобы Белая Фелл вернулась и просто своим сияющим милостивым присутствием восстановила свою благосклонность; но сомнительно, чтобы весь его авторитет и пример могли удержать от ее внимания измененный аспект приветствия; и он ясно предвидел, что Кристиан окажется неуправляемым и может быть способен на какую-нибудь опасную вспышку.
   Некоторое время разногласия между близнецами были отмечены со стороны Свейна выражением непреклонного равнодушия, со стороны Кристиана - тяжелым угрюмым молчанием и нервно-тревожным наблюдением за братом. К его угрызениям совести и предчувствию добавилось недовольство Свейна, невыносимо давившее на него, и воспоминание об их насильственном разрыве было непрекращающимся страданием. Старший брат, самодостаточный и бесчувственный, не мог знать, как глубоко ранила его недоброжелательность. Глубина и сила привязанности, как у Кристиана, были ему неизвестны. Лояльное подчинение, которого он не мог оценить, побуждало его к доминированию; это упорное противодействие его разуму и воле расценивалось как яростная злоба, если не чистое безумие.
   Наблюдение со стороны Кристиана беспрестанно раздражало его, и он предвидел в результате смущение и опасность. Поэтому, чтобы усыпить подозрения, он счел мудрым попытаться добиться мира. Сделать проще всего. Немного любезности, несколько проявлений внимания, легкое возвращение прежней братской властности, и Христиан ответил благодарностью и облегчением, которые могли бы тронуть его, если бы он понял все, но вместо этого усилили его тайное презрение.
   Это ухищрение было настолько успешным, что, когда поздно вечером Свейн передал сообщение, призывающее Кристиана на расстояние, в его подлинности не возникло никаких сомнений. Когда его поручение оказалось бесполезным, он решил вернуться, ошибка или недоразумение были все, что он предположил. Только когда он увидел усадьбу, притаившуюся между серыми, как ночь, снежными грядами, живое воспоминание о том времени, когда он проследил этот ужас до двери, пробудило сильный страх, а вместе с ним и смутное подозрение.
   Его хватка на медвежьем копье, которое он носил вместо посоха, крепче сжалась; все чувства были настороже, каждый мускул напряжен; волнение подстегивало его, осторожность сдерживала его, и они вдвоем управляли его длинным шагом, быстро и бесшумно, до апогея, который, как он чувствовал, был близок.
   Когда он приблизился к наружным воротам, легкая тень зашевелилась и пошла, как будто серый снег двинулся в отрыв. Более темная тень осталась и повернулась лицом к Кристиану, поразив его леденящий кровь крайним отчаянием.
   Перед ним стоял Свен, и, конечно же, уходящая тень была Белой Падшей.
   Они были вместе - близко. Разве она не была в его объятиях, достаточно близко, чтобы губы встретились?
   Луны не было, но звезды давали достаточно света, чтобы было видно, что лицо Свейна раскраснелось и приподнялось. Румянец остался, хотя выражение лица быстро изменилось при виде брата. Как, если бы Кристиан видел все, можно было бы встретить один из его бешеных порывов и справиться с ним: с помощью решения? по равнодушию? Он остановился между ними, и в результате он расхвастался.
   - Белый Фелл? - спросил Кристиан, хрипя и задыхаясь.
   "Да?"
   Ответом Свейна был вопрос, интонация которого подразумевала, что он расчищает почву для действий.
   От Кристиана донеслось: "Ты ее целовал?" как молния, ошеломляющая Свейна своей безрассудной безрассудностью.
   Он покраснел еще больше, но все же слегка улыбнулся этому залогу успеха, который он завоевал. Если бы между ним и Кристианом действительно существовало соперничество, которое он воображал, в его лице было бы достаточно дерзости торжества, чтобы разжечь ревнивую ярость.
   - Ты смеешь спрашивать об этом!
   - Свейн, о Свейн, я должен знать! У вас есть!"
   Нотки отчаяния и муки в его тоне разозлили Свейна, неправильно его истолковавшего. Ревность, побуждающая к такой самонадеянности, была невыносимой.
   "Безумный дурак!" - сказал он, больше не сдерживая себя. "Выиграй себе женщину для поцелуя. Оставьте мою без вопросов. Тот, кого я хотел бы поцеловать, никогда не позволит поцеловать тебя".
   Тогда Кристиан полностью понял его предположение.
   - Я... я! воскликнул он. "Белый Фелл - эта смертоносная тварь! Свен, ты слепой, сумасшедший? Я бы спас тебя от нее: волк-оборотень!
   Свейн снова пришел в бешенство от этого обвинения - подлый способ мести, как он себе представлял; и тотчас, во второй раз, братья сильно поссорились.
   Но теперь Кристиан был слишком отчаялся, чтобы быть щепетильным; ибо смутный проблеск выстрелил возможность в его разум, и чтобы быть свободным следовать за ним удар его брата был необходимостью. Слава Богу! он был вооружен и поэтому равен Свейну.
   Столкнувшись с нападавшим медвежьим копьем, он взмахнул руками и сильно ударил рукоятью так, что тот упал. Непревзойденный бегун мгновенно отскочил, чтобы преследовать безнадежную надежду. Свейн, встав на ноги, был поражен и разгневан этим необъяснимым бегством. В глубине души он знал, что его брат не был трусом и что было не свойственно уклоняться от столкновения, потому что поражение было неизбежным, а жестокое унижение от мстительного победителя вероятно. Он прекрасно осознавал бесполезность преследования: он должен выносить свое огорчение, довольствуясь сознанием того, что придет его время для выгоды. Поскольку Уайт Фелл отошел вправо, а Кристиан - влево, ему и в голову не пришло событие следующей встречи. И теперь Кристиан, действуя исходя из смутного взгляда, который он увидел, как только Свен повернулся к нему, что-то, что двигалось против неба вдоль хребта за фермой, сделал ставку на свою единственную надежду на случай и свою собственную превосходную скорость. Если то, что он видел, действительно было Белым Ущельем, он предположил, что она направляла свои шаги к открытым пустошам; и была вероятность того, что, совершив прямой рывок и отчаянно опасный прыжок через отвесный обрыв, он еще мог встретить ее или опередить ее. И потом: он больше не думал.
   Это было в прошлом, быстрая, яростная гонка и шанс умереть в прыжке; и он остановился в лощине, чтобы перевести дух и посмотреть: она пришла? она ушла?
   Она пришла.
   Она шла с плавной, скользящей, бесшумной скоростью, не походившей и не бегущей; ее руки были скрещены в мехах, которые туго обтягивали ее тело; белые пледы с ее головы были завернуты и завязаны узлом под ее лицом; ее глаза были устремлены вдаль. Так она шла, пока Кристиан не остановил даже ее движение.
   "Упал!"
   Она быстро и резко вздохнула при звуке своего изуродованного имени и повернулась к брату Свейна. Ее глаза блестели; ее верхняя губа была поднята, и показал зубы. Половина ее имени, произнесенная им со зловещим смыслом, предупредила ее об облике смертельного врага. И все же она сбросила свои одежды так, что они волочились, и говорила как кроткая женщина.
   "Что бы вы?"
   Тогда Христиан ответил своим торжественным ужасным обвинением:
   - Ты поцеловал Рола - и Рол мертв! Ты поцеловал Треллу: она мертва! Ты поцеловал Свейна, брата моего; но он не умрет!"
   Он добавил: "Вы можете прожить до полуночи".
   Край зубов и блеск глаз остановились на мгновение, и ее правая рука тоже скользнула к рукоятке топора. Затем, не говоря ни слова, она отвернулась от него и быстро выскочила и прочь по снегу.
   И Кристиан выскочил и прочь, и быстро последовал за ней по снегу, держась позади, но на расстоянии полшага от нее сбоку.
   И они побежали вместе, молча, к бескрайним снежным пустошам, где под ночными звездами не двигалось ни одно живое существо, кроме них двоих.
   Никогда раньше Кристиан так не радовался своим силам. Дар скорости, тренировка использования и выносливости теперь были для него бесценны. Хотя до полуночи оставалось еще несколько часов, он был уверен, что, куда бы ни направлялась эта Ужасная Тварь, как бы она ни торопилась, она не сможет ни опередить его, ни убежать от него. Затем, когда настало время трансформации, когда женский облик больше не был щитом от руки мужчины, он мог убить или быть убитым, чтобы спасти Свейна. Он ударил своего дорогого брата в ужасной крайности, но он не мог, хотя разум убеждал его, ударить женщину.
   Одну милю, две мили они бежали: Белый Фелл всегда впереди, Кристиан всегда на равном расстоянии от нее, так близко, что время от времени ее развевающиеся меха касались его. Она не сказала ни слова; ни он. Она никогда не поворачивала головы, чтобы посмотреть на него, и не уклонялась от него; но, с застывшим лицом, смотрящим вперед, мчался вперед, по неровностям, по гладким, ощущая свою близость по равномерному топу ног и звуку своего дыхания позади.
   Через некоторое время она ускорила шаг. С самого начала Кристиан оценил ее скорость как достойную восхищения, но с ликующей уверенностью в том, что он преуспеет и выдержит любые ее усилия. Но когда темп увеличился, он обнаружил, что подвергается испытанию, как никогда прежде ни в одной гонке. Ее ноги действительно летели быстрее, чем его; только благодаря своей длине шага он удерживал свое место рядом с ней. Но сердце его было высоко и решительно, и он еще не боялся неудачи.
   Так отчаянная гонка продолжалась. Их ноги стучали по рыхлому снегу, их дыхание дымилось в пронзительно чистом воздухе, и они исчезли прежде, чем воздух очистился от снега и пара. Время от времени Кристиан поднимал глаза, чтобы по восходу звезд судить о наступлении полуночи. Пока - пока!
   Уайт Фелл держался без промедления. Было видно, что она с уверенностью в том, что ее скорость окажется непревзойденной, так же полна решимости убежать от преследователя, как и он продержаться до полуночи и выполнить свое намерение. И Кристиан держался, все еще самоуверенный. Он не мог потерпеть неудачу; он не подведет. Отомстить за Рола и Треллу было для него достаточным мотивом, чтобы сделать то, что мог сделать человек; но для Свейна больше. Она поцеловала Свейна, но он тоже не должен был умереть: со Свейном, чтобы спасти, он не мог потерпеть неудачу.
   Никогда еще не было такой расы, как эта; нет, не тогда, когда в древней Греции мужчина и девушка состязались в гонках, когда на кону стояли две судьбы; ибо тяжелая работа не прекращалась, в то время как звезда за звездой поднималась и катилась вверх к полуночи, в течение одного часа, в течение двух часов.
   Тут Кристиан увидел и услышал то, что пронзило его насквозь. Там, где опушка деревьев висела вокруг склона, он увидел что-то темное, движущееся, и услышал визг, за которым последовал полный ужасный крик, и темнота растеклась по снегу, преследуя стаю волков.
   Одних только зверей у него было мало оснований бояться; в том темпе, который он держал, он мог отдалить их, хотя они и были четвероногими. Но коварство Белой Фелл вызывало у него бесконечные опасения, ибо как же ей не воспользоваться свирепыми челюстями этих волков, родственными половине ее природы. Она не удостоила их ни взглядом, ни знаком; но Кристиан, желая убедиться, что она не ускользнет от него, поймал и удержал отброшенный назад край ее меха, не двигаясь.
   Она повернулась, как вспышка, со звериным рыком, зубы и глаза снова заблестели. Ее топор сиял при движении вверх и при движении вниз, когда она рубила его руку. Она отрезала его на запястье, но он парировал удар медвежьим копьем. Даже тогда она пронзила древко и тем же ударом раздробила кости руки, так что он волей-неволей освободился.
   Затем они снова помчались, как и прежде, Кристиан не сбавил темпа, хотя его левая рука бессильно болталась, окровавленная и сломанная.
   Рычание, несомненное, хотя и видоизмененное из женских органов, злобная ярость, явившаяся в зубах и глазах, острая надменная боль ее калечащего удара отвлекли внимание Христиана от зверей позади, поразив его близким живым осознанием бесконечно большего. опасность, которая бежала перед ним в этой смертельной Вещи.
   Когда он сообразил оглянуться назад, вот! стая только достигла своих следов и тотчас же отпрянула в сторону, запуганная; крик погони сменяется визгом и воем. Так отвратительно было это падшее существо как для зверя, так и для человека.
   Она подобрала к себе меха поплотнее, расположив их так, что вместо того, чтобы свободно летать к пяткам, ни одна драпировка не висела ниже колен, и это без сдерживания ее удивительной скорости и без смущения из-за громоздкости складок. Она по-прежнему держала голову; губы ее были крепко сжаты, только напряженные ноздри давали ей дыхание; ни признака бедствия, засвидетельствованного длительным выдерживанием этой ужасной скорости.
   Но на Кристиана к настоящему времени напряжение сказывалось ощутимо. Голова его тяжелела, дыхание сбивалось с рыданий; медвежье копье теперь было бы обузой. Сердце его билось, как молот, но такая тупость давила его мозг, что он лишь мало-помалу мог осознавать свое беспомощное состояние; раненая и безоружная, преследующая это ужасное Существо, это была свирепая, отчаянная, вооруженная топором женщина, если бы она не приняла на себя зверя с еще более грозными клыками.
   И все же далекие медленные звезды медлили почти час с полуночи.
   Его мозг настолько запутался, что у него сложилось впечатление, что она бежала от полуночных звезд, чей рост был настолько медленным, что в гонке вокруг северного круга мира прошло время, равное дням и дням, и дни и столько дней, сколько может длиться до конца, если только она не ослабеет или если он не потерпит неудачу.
   Но он еще не потерпит неудачу.
   Как долго он так молился? Он начал с самоуверенности и уверенности, что не чувствовал нужды в этой помощи; и теперь это казалось единственным средством, с помощью которого его сердце не могло раздуться за пределами его тела, чтобы лелеять его мозг от увядания и сморщивания совсем. Какая-то зубастая тварь все терзала и волочила его искалеченную левую руку; он никогда не мог этого увидеть, он не мог избавиться от этого; но он молился об этом время от времени.
   Яркие звезды перед ним вздрогнули, и он знал почему: они вздрогнули при виде того, что было позади него. Он никогда раньше не догадывался, что странные вещи прячутся от людей под видом заснеженных холмов или качающихся деревьев; но теперь они выскользнули из своих безобидных укрытий, чтобы последовать за ним и насмехаться над его бессилием придать родственному Существу решимости принять более истинную форму. Он знал, что воздух позади него был переполнен; он слышал гул бесчисленного бормотания вместе; но его глаза никогда не могли поймать их, они были слишком быстры и проворны. И все же он знал, что они были там, потому что, оглянувшись назад, он увидел, как снежные холмы вздымаются, когда они ползут по равнинам, скрывая их из виду; он видел, как деревья зашатались, когда они завинчивались до неузнаваемости среди ветвей.
   И после такого взгляда звезды на время возвратились к непоколебимости, и бесконечная полоса тишины замерла над холодным серым миром, только нарушаемая быстрым ровным топотом летящих ног и его собственной - медленнее от более длинного шага и звука его дыхания. И в течение нескольких ясных мгновений он знал, что его единственная забота состоит в том, чтобы поддерживать свою скорость, невзирая на боль и страдание, всеми силами отрицать, что у него есть ее сила, чтобы опередить его или расширить пространство между ними, пока звезды не подкрались к полуночи. . Потом снова появится эта невидимая толпа, жужжащая и толкающаяся позади, достаточно плотная и темная, он знал, что затмит звезды за его спиной, но все же постоянно скачущая и дергающаяся из поля его зрения.
   На гонку пришел ужасный чек. Белый Фелл развернулся и прыгнул вправо, а Кристиан, не готовый к такому стремительному броску, обнаружил у своих ног зияющую глубокую яму и неконтролируемый порыв. Но он схватил ее, когда проносился мимо, сжимая ее правую руку всей своей рукой, и они вдвоем качнулись на краю пропасти.
   И ее усилие, направленное на самосохранение, было достаточно энергичным, чтобы уравновесить его стремительный порыв и привести их вместе в безопасное место.
   Затем, прежде чем он окончательно убедился, что они не погибнут так, рухнув вниз, он увидел, как она скрежетала в дикой бледной ярости, пытаясь вырваться на свободу; и так как ее правая рука была в его руке, она использовала свой топор левой рукой, нанося ему ответный удар.
   Удар был достаточно эффективным даже в этом случае; его правая рука упала бессильно, с раной и со сломанной меньшей костью, которая сотрясалась от ужасной боли, когда он позволил ей размахнуться, когда он снова выпрыгнул и побежал, чтобы восстановить несколько футов, которые она набрала после его паузы от удара.
   Близкое бегство и эта новая быстрая боль снова сделали все способности живыми и напряженными. Он знал, что то, что он преследовал, несомненно, было одушевленной Смертью: раненый и беспомощный, он был полностью в ее власти, если она это осознает и примет меры. Безнадежно отомстить, безнадежно спасти, само его отчаяние по поводу Свейна толкало его следовать, следовать и предшествовать поцелуям, обреченным на смерть. Мог ли он все же не выследить эту Существо после полуночи, из женственного образа, соблазнительного и коварного, в прочное сдерживание звериного, которое было последней крупицей надежды, оставшейся от уверенной цели, поставленной в самом начале?
   - Свейн, Свейн, о Свейн! Он думал, что молится, хотя сердце его выдавливало только одно: "Свен, Свейн, о Свейн!"
   Последний час от полуночи потерял половину своей четверти, и звезды подняли великие минуты; и снова его увеличившееся сердце, и его сжимающийся мозг, и тошнотворная агония, которая колебалась с обеих сторон, сговорились устрашить волю, которая только кажущаяся власть над его ногами.
   Теперь тело Белого Фелла было так плотно окутано, что ни колени, ни ребра не оторвались. Она потянулась вперед странно наискось, опираясь на вертикальное положение бегуна. Время от времени она преодолевала землю длинными прыжками, набирая скорость, с которой Кристиан мучительно старался сравняться.
   Поскольку звезды указывали на приближение конца, черный выводок снова отстал и с шумом последовал за ним. Ах! если бы они могли вести себя тихо и неподвижно и не снимать свои обычные безобидные маски, чтобы своим интересом поощрять последнюю скорость своего самого смертоносного сородича. Какую форму они имели? Должен ли он когда-нибудь узнать? Если бы он не был обязан заставить падшее Существо, которое бежало перед ним, принять ее истинную форму, он мог бы повернуться лицом и последовать за ними. Нет-нет-нет; если бы он мог сделать что-нибудь, кроме того, что он сделал - гонки, гонки и гонки выносят эту агонию, он просто стоял бы на месте и умер, чтобы избавиться от боли дыхания.
   Он был сбит с толку, неуверенный в своей личности, сомневаясь в своей истинной форме. Он не мог быть настоящим мужчиной, так же как эта бегунья не могла быть женщиной; его настоящая форма была только скрыта под воплощением человека, но что это было, он не знал. И настоящего облика Свейна он не знал. Свейн лежал у его ног, там, где он ударил его - своего собственного брата - он: он споткнулся о него, и ему пришлось перепрыгнуть через него и бежать быстрее, потому что та, что поцеловала Свейна, прыгнула так быстро. - Свейн, Свейн, о Свейн!
   Почему звезды перестали дрожать? Полночь еще наверняка наступила!
   Наклонившееся, прыгающее Существо посмотрело на него диким, яростным взглядом и рассмеялось диким презрением и торжеством. Он сразу понял, почему, ибо за время, измеряемое секундами, она совершенно ускользнула бы от него. По мере того, как лежала земля, склон льда опускался с одной стороны; с другой стороны крутая роза, уходящая вперед плечом; между ними было место для ноги, но не место для тела; тем не менее, ветвь можжевельника, торчащая наружу, давала достаточно надежную опору, чтобы тот, кто решительно схватился, пролетел мимо опасного места и прошел безопасно.
   Хотя шли первые секунды последнего момента, она осмелилась бросить злобный взгляд и рассмеяться над преследователем, который был бессилен понять.
   Кризис поразил конвульсивную жизнь в его последнем величайшем усилии; его неукротимая воля возросла, его скорость оказалась несравненной. Он прыгнул с порывом, миновал ее, прежде чем ее смех успел умолкнуть, и свернул, преграждая путь, и приготовился сопротивляться ей.
   Она бросилась в отчаянии, с уловкой в правую руку, а затем бросилась на него с прыжком, как дикий зверь, когда он прыгает, чтобы убить. И он, одной сильной рукой и рукой, которая не могла держать, одной сильной рукой и рукой, которая не могла направлять и поддерживать, он поймал и удержал ее, несмотря ни на что. И они упали вместе. И поскольку он почувствовал, как вся его рука соскользнула и вся его рука ослабла, чтобы ослабить ужасную агонию вывернутой кости наверху, он поймал и удержал зубами тунику на ее коленях, когда она с трудом поднялась и вырвала его руки, чтобы перепрыгнуть через нее. он победоносный.
   Словно молния, она выхватила свой топор и ударила его по шее, глубоко - раз, два - его жизненная кровь хлынула, запачкав ее ноги.
   Звезды коснулись полуночи.
   Предсмертный крик, который он услышал, принадлежал не ему, потому что его стиснутые зубы едва успели разжаться, как он раздался; и ужасный крик начался с женского визга, изменился и кончился воем зверя. И прежде чем последняя пустота настигла его умирающие глаза, он увидел, что Она уступила Ему место; он видел больше, что Жизнь сменилась Смертью - беспричинно, непостижимо.
   Ибо он не полагал, что никакая святая вода не может быть более святой, более могущественной для уничтожения зла, чем жизненная кровь чистого сердца, изливаемая для другого в добровольной преданности.
   Его собственная истинная скрытая реальность, которую он хотел познать, стала осязаемой, узнаваемой. Ему казалось именно это: великая радостная, изобилующая надежда, что он спас своего брата; слишком экспансивное, чтобы уместиться в ограниченной форме единственного человека, оно жаждало нового воплощения, бесконечного, как звезды.
   Какое значение для этой истинной реальности имело то, что мозг человека сжимался, сжимался, пока не превратился в ничто; что тело человека не могло удержать огромную боль его сердца и выбрасывало ее через красный выход, разорванный на шее; что черный шум снова понесся сзади, усиленный этой растворившейся формой, и навсегда затмил человеку зрение, слух, чувства.
   В начале серого дня Свейн случайно наткнулся на следы человека - бегуна, как он увидел по сдвинутому снегу; и направление, в котором они взяли, вызвало любопытство, так как немного дальше их линия должна была пересечься краем отвесной высоты. Он повернулся, чтобы проследить их. При этом его внимание привлекла длина шага - шаг такой же длины, как и у него самого, если он бежал. Он знал, что следует за Кристианом.
   В гневе он приучил себя быть равнодушным к ночному отсутствию брата; но теперь, увидев, куда шли шаги, его охватили угрызения совести и страх. Он не подумал и не позаботился о своем бедном обезумевшем близнеце, который мог - возможно ли это? - броситься на бешеную смерть.
   Его сердце остановилось, когда он пришел к тому месту, где был совершен прыжок. Снежный край тоже выпал, и, когда он посмотрел, внизу не было ничего, кроме снега. По верхнему краю он бежал целый фарлонг, пока не наткнулся на впадину, где можно было поскользнуться и спуститься вниз, а затем снова вернуться на нижний уровень к куче выпавшего снега. Там он увидел, что энергичный бег возобновился.
   Он стоял, размышляя; досадно, что кто-то должен был сделать этот прыжок, где он не осмелился следовать; досадно, что его повели на такие болезненные эмоции; тщетно угадывая цель Кристиана в этом сумасшедшем уроде. Он начал неторопливо идти, полубессознательно следуя по следу своего брата; и вот через какое-то время он пришел к тому месту, где следы двоились.
   Мелкие гравюры были этими другими, маленькими, как у женщины, хотя шаг от одного к другому был длиннее, чем позволяют женские юбки.
   Разве Уайт Фелл не ступал так же?
   Ужасная догадка потрясла его, настолько ужасная, что он отшатнулся от веры. Тем не менее, его лицо стало пепельно-белым, и он задыхался, чтобы вернуть движение своему остановленному сердцу. Невероятный? Более пристальное внимание показало, как меньший шаг изменился в сторону большей скорости, удары по снегу стали более глубокими, а давление на пятки стало меньше. Невероятный? Могла ли любая женщина, кроме Белого Фелла, так бегать? Мог ли кто-нибудь, кроме Христиана, бежать так? Догадка стала уверенностью. Он следовал туда, куда в одиночестве темной ночью Белый Фелл бежал от преследования Кристиана.
   Такая подлость воспламеняет сердце и мозг яростью и негодованием: такая подлость в собственном брате, до недавнего времени достойном любви, похвальном, хотя и глупом по кротости. Он убьет Кристиана; если бы он прожил столько же, сколько следов, по которым он ходил, месть потребовала бы их всех. В порыве смертоносной ненависти он поспешил за ним, потому что дорога была достаточно простой, начинаясь с такого резкого скачка скорости, который невозможно было поддерживать, но вскоре возвращая его к бреду, чтобы привести в норму изнуренное, всхлипывающее дыхание. Он громко проклял Кристиана и в бешеном порыве страсти воззвал к имени Уайта Фелла. Сама его скорбь была яростью, такой невыносимой тоской жалости и стыда при мысли о своей возлюбленной, Белом Фелле, который расстался с его поцелуем свободным и сияющим, чтобы быть немедленно преследуемым его обезумевшим от ревности братом, убегающим для большего чем жизнь, в то время как ее возлюбленный был размещен в его непринужденности. Если бы он только знал, он бредил в бессильном протесте против жестокости событий, если бы он только знал, что его сила и любовь могли бы помочь ей защитить; теперь единственной услугой, которую он мог оказать ей, было убийство Кристиана.
   Как женщина он знал, что она несравненна в скорости, бесподобна в силе; но Кристиан не имел себе равных в скорости среди людей, и с ним было трудно сравниться в силе. Какой бы она ни была отважной, быстрой и сильной, какие шансы были у нее против человека его силы и роста, к тому же безумного и жаждущего ужасной мести своему брату, его удачливому сопернику?
   Миля за милей он следовал с разрывающимся сердцем; более жалким, более трагичным казался случай с этим свидетельством блестящего превосходства Уайт Фелл, которая так долго сопротивлялась знаменитой скорости Кристиана. Так долго, так долго, что его любовь и восхищение становились все более и более безграничными, а вместе с ними и его горе и негодование. Всякий раз, когда тропа была свободна, он бежал с такой безрассудной расточительностью сил, что вскоре она истощалась, и он тяжело тащился, пока то на льду болота, то на продуваемом ветром месте не терялись все следы; но их линия была настолько неуклонной, что курс прямо, а затем короткие поиски в обе стороны снова вернули их.
   Час за часом проходило больше половины этого зимнего дня, прежде чем он дошел до того места, где утоптанный снег свидетельствовал о том, что кто-то прошел - и ушел! Волчьи лапы - и исчезли самым удивительным образом! Лишь немного дальше он подошел к отрубленному наконечнику медвежьего копья Христиана; дальше он увидит, куда упал остаток бесполезного древка. Снег здесь был забрызган кровью, и шаги этих двоих стали сближаться. Из его уст вырвался какой-то хриплый звук ликования, который мог бы быть смехом, если бы ему хватило дыхания. "О Уайт Фелл, моя бедная храбрая любовь! Хороший удар! - простонал он, разрываемый жалостью и великим восхищением, так как наверняка догадался, как она повернулась и нанесла удар.
   Вид крови воспламенил его, как это могло бы произойти с вороном. Он сошел с ума от желания снова взять Христиана за горло, не проигрывать на этот раз, пока он не раздавит свою жизнь, или не выбьет свою жизнь, или не зарежет свою жизнь; или все это, и точно так же разорвал его на части: и ах! тогда, не раньше, сердце его истекает слезами, как ребенок, как девочка, о жалкой судьбе его бедной потерянной любви.
   И дальше, и дальше, и через мучительное время, с трудом и напряжением на пути эти два превосходных бегуна, сознавая чудо своей выносливости, но не сознавая чуда своей скорости, которая за три часа до полуночи преодолела все то огромное расстояние, которое он мог пройти только от сумерек до сумерек. Уже рассвело, когда он подошел к краю старого известкового карьера и увидел, как те двое, что шли раньше, топтались и топтались в отчаянной опасности на краю. И здесь свежие пятна крови говорили ему о доблестной защите от своего гнусного брата; и он пошел туда, где капала кровь, пока холод не остановил ее течение, получая дикое удовольствие от этого свидетельства того, что Кристиан был глубоко ранен, снова сводя с ума от желания сделать то же самое лучше и таким образом утолить свою убийственную ненависть. И он начал осознавать, что сквозь все свое отчаяние в нем зародилась надежда, которая быстро росла, пролитая кровью его брата.
   Он старался изо всех сил, то сжимаемый надеждой, то отчаянием, в агонии, чтобы достичь конца, каким бы ужасным он ни был, измученный болью от пройденных миль, которые оттягивали его.
   И свет медленно ушел с неба, уступив место неуверенным звездам.
   Он пришел к финишу.
   Два тела лежали в узком месте. Один был у Кристиана, а второй, не у Уайт Фелла. Там, где заканчивались шаги, лежал большой белый волк.
   При виде этого сила Свейна была взорвана; телом и душой он был сражен унижением.
   Звезды стали уверенными и яркими, прежде чем он двинулся с того места, где упал ничком. Очень слабо подполз он к своему мертвому брату, возложил на него руки и так пригнулся, боясь смотреть дальше или шевельнуться.
   Холодный, окоченевший, мертвый час. И все же мертвое тело было его единственным прибежищем и опорой в этот самый страшный час. Его душа, лишенная всякого скептического комфорта, сжалась, дрожала, нагая, униженная; и живые цеплялись за мертвых из жалкой нужды в благодати ушедшей души.
   Он встал на колени, поднимая тело. Кристиан упал лицом в снег, раскинув руки, и поэтому мороз сделал его неподвижным: странным, ужасным, не поддающимся подъему Свейна, так что он снова уложил его и присел наверху, крепко держа руки. вокруг него, и низкий сердечный стон.
   Когда, наконец, он нашел в себе силы поднять тело своего брата и собрать его в объятиях, крепко прижав к груди, он попытался встретиться лицом к лицу с Существом, лежащим за ним. Это зрелище парализовало его конечности от ужаса и страха. Его чувства подвели его, и он потерял сознание от крайней трусости, если бы не сила, которая исходила от того, что он держал мертвого Кристиана на руках, что позволяло ему заставить свои глаза вынести это зрелище и воспринять в мозгу весь аспект Вещи. Никаких ран, только пятна крови на ногах. Огромные мрачные челюсти исказили дикую ухмылку, хотя и мертвую. И его поцелуй: он не мог больше терпеть, отвернулся и больше никогда не смотрел.
   И мертвец на его руках, зная весь ужас, последовал за ним и встретил его ради него; претерпел агонию и смерть ради него; на шее была глубокая смертельная рана, одна рука и обе руки почернели от застывшей крови, ради него! Мертвым он знал его, как не знал его при жизни, чтобы дать надлежащую меру любви и поклонения. Поскольку внешнему человеку не хватало совершенства и силы, равных ему, он принял любовь и поклонение этого великого чистого сердца как должное; он, такой недостойный во внутренней сущности, такой подлый, такой презренный, черствый и презрительный к брату, отдавшему свою жизнь, чтобы спасти его. Он жаждал полного уничтожения, чтобы избавиться от агонии сознания того, что он недостоин такой совершенной любви. Застывшее спокойствие смерти на лице ужаснуло его. Он не смел прикоснуться к ней губами, которые так недавно ругались, губами, оскверненными поцелуем ужаса, который был смертью.
   Он с трудом поднялся на ноги, все еще обнимая Кристиана. Мертвец стоял прямо в его руке, застыв на месте. Глаза были не совсем закрыты; голова напряглась, слегка склонилась набок; руки оставались прямыми и широкими. Это была фигура распятого, окровавленные руки тоже соответствовали.
   Так живые и мертвые возвращались по пути, по которому один прошел в глубочайшей страсти любви, а другой - в глубочайшей страсти ненависти. Всю эту ночь Свен ковылял по снегу, неся на себе тяжесть мертвого Кристиана, возвращаясь назад по ступеням, по которым он прежде ступал, когда он обижал самыми гнусными мыслями и проклинал с убийственной ненавистью брата, который все это время лежал мертвым за свою смерть. сакэ.
   Холод, тишина, мрак окружали сильного человека, согбенного скорбной ношей; и все же он твердо знал, что в ту ночь он попал в ад и прошел через адское пламя по дороге домой, и выдержал его только потому, что с ним был Христиан. И он твердо знал, что для него Христианин был как Христос, страдал и умер, чтобы спасти его от грехов.
  
   И БОБ - ВАШ ДЯДЯ, Челси Куинн Ярбро
   Иногда, когда наступала ночь, а дядя Боб и мама ссорились, Джейк шел в парк и садился на качели, слушая шум машин на бульваре Франклина и наслаждаясь темнотой. Все говорили, что по ночам в парке опасно, но у Джейка никогда не было там никаких проблем, несмотря на все слухи о неприятных вещах; Джейк подумал, что гораздо опаснее оставаться дома, когда взрослые дерутся: дядя Боб пускал в ход кулаки, а мама швыряла вещи. Буквально на прошлой неделе она случайно разбила его Play Station; Дядя Боб подумал, что это забавно.
   Дядя Боб не был настоящим дядей Джейка, по крайней мере, так объяснила его мать год назад или около того. "Но, Джейк, он как член семьи. Он заботится о нас, не так, как остальные наши родственники; ты же знаешь, какие они... - Она замолчала и продолжила более подавленным, но обиженным тоном: - С тех пор, как умер твой отец...
   Джейк не мог вспомнить своего отца, по крайней мере, он исчез, когда ему было четыре года, а это было больше половины его жизни назад. Он полагался на свою мать, чтобы сохранить память об отце, но то, что мама говорила о его отце, со временем менялось; Джейк до сих пор помнил, как мама сказала, что хорошо, что его больше нет в живых; это было незадолго до того, как она встретила Боба. - Я понимаю, что ты хочешь, чтобы рядом был парень. Он неловко поерзал в своих слишком больших кроссовках. Джейк был маленьким для своего возраста, и его часто ошибочно принимали за младше девяти лет, и это не помогало тому, что из-за того, что он был маленького роста, его одежда делала его похожим на ребенка, поскольку он носил детскую одежду, потому что она подходила, постоянно напоминая о насколько он непохож на своих одноклассников; он ненавидел дразнилки, которым подвергался. Наряду с этим, он также ненавидел, когда его мама опускалась на одно колено, чтобы посмотреть ему в глаза, и по голосу мамы он знал, что будет дальше. "Но обязательно ли это должен быть он? Дядя Боб?
   Она опустилась на одно колено, так что ей пришлось смотреть ему в лицо. "Послушай, Джейк, тебе почти десять, и ты очень хорошо все понимаешь. Ты действительно взрослый для своего возраста, и ты всегда был для меня бастионом. Я не смог бы зайти так далеко без тебя". Она часто называла его оплотом, когда собиралась попросить его сделать что-то неприятное. - Если ты можешь просто попытаться поладить с ним. Немного."
   "Я стараюсь. Он тот, кто выбирает драки". Он редко позволял себе втягиваться в разглагольствования дяди Боба, но за последние шесть месяцев словесный шквал усилился и перемежался энергичными шлепками, которые дядя Боб оправдывал тем, что обвинял Джейка в том, что тот рассердил его. Мама Джейка всегда пыталась дать Джейку понять, что дядя Боб не хотел этого, просто работа была такой тяжелой, и он считал несправедливым, что ему отказали в другом повышении, или что у него была плохая неделя в покере, или что он очень устал и не хотел, чтобы вокруг него было что-то шумное.
   "Что ж, Джейк, мне нужно, чтобы ты старался изо всех сил. Если ты не хочешь помочь улучшить семью, то, я думаю, тебе могут понадобиться дополнительные два часа в твоей комнате. Это была ее обычная угроза, которую она так и не реализовала: Джейк хотел бы больше времени проводить в своей комнате, даже если она была не очень большой и находилась в противоположном конце Г-образного дома от ванной. По крайней мере, в его комнате было тихо, и в ней было два окна, через любое из которых он мог выйти, если захотел.
   - Меня это устраивает, - сказал Джейк, обескураженный тем, что его мать снова встала на сторону дяди Боба. "Я могу делать домашнее задание и читать".
   Эстер Спарджес нахмурилась. "У вас нет никого, с кем бы вы хотели учиться? У тебя есть друзья в школе - у всех есть. Разве кто-то из ваших друзей не хотел бы пригласить вас поиграть в игры или вместе поработать над проектами?" В ее голосе была эта льстивая нотка, как будто она предлагала ему угощение, а не пыталась избавиться от него.
   "Не совсем", - сказал он, не желая признавать, что у него не было друзей в школе, а всего лишь пара гиков, с которыми он время от времени общался и которые имели такой же вкус, как и он, к жутким видеоиграм; он особенно любил Shape Shifter .
   Покачав головой, Эстер поднялась на ноги и начала ходить. - Хотел бы я знать, что с тобой делать, Джейкоб Эдвин Спарджес, правда знаю. Ты хороший парень, но ты лезешь Бобу в нос каждый раз, когда открываешь рот. Я ненавижу, когда меня ставят посреди вас двоих. Она схватилась за локти, ее руки работали. "Это никогда не бывает легко, когда тебе нужно смешать семью. Я бы хотел, чтобы ты приложил немного больше усилий".
   Только мы не семья, подумал Джейк, и мы не смешиваемся. "Ага."
   - Если бы я мог придумать что-нибудь с твоей тетей Джуди, но она верит всему, что ей говорят Денни и Дженнин. Они все против него, вся моя семья, и не дадут ему передышки, - сказала Эстер себе вслух. "Джуди очень замкнута; она просто не слушает рассуждений о Бобе".
   Джейк замер. "Что ты имеешь в виду?" Он старался не надеяться.
   "Ну, если бы ты мог остаться с ней на некоторое время, пока мы с Бобом не решим кое-что, нам всем было бы намного легче, а это значит и тебе, и Бобу, и мне. Ты был одним из ее фаворитов, и не похоже, чтобы у нее были собственные дети. Она раскинула руки в ярости, затем снова схватила себя за локти. - Ты бы хотел провести с ней время, не так ли?
   - Возможно, - сказал Джейк, не желая показаться слишком охотным.
   - Но она говорит, что не поможет мне, пока я не избавлюсь от Боба. Она говорит, что Боб вреден для меня, как будто она знает. Она дотронулась до багрового пятна на своей челюсти и нахмурилась. "Это не значит, что люди растут на деревьях".
   "Конечно, мам", - сказал Джейк, желая, чтобы у него был какой-то предлог, чтобы выбраться из столовой и уделить немного времени себе, чтобы он мог подумать.
   Раздался звук открывающейся входной двери; Эстер сказала: "Иди и делай домашнее задание. Я позвоню тебе, когда ужин будет готов.
   Обрадовавшись такой возможности, Джейк выскочил из столовой и направился к себе домой, где мог спокойно читать.
  
   Позже той же ночью, когда мама и дядя Боб снова начали кричать, Джейк выскользнул из окна и поспешил в парк. Было холодно, поэтому он надел свой анорак и натянул капюшон, но ему было не очень тепло, потому что он сидел на качелях, не двигаясь, и смотрел в темноту за огнями на четырех высоких столбах вокруг детской площадки. , отбрасывая больше бликов, чем освещения. Он решил, что останется еще на час, а затем отправится домой; вопли должны были прекратиться, и они вдвоем были бы в своей спальне, исправляя все плохие вещи, которые они сказали. По крайней мере, его домашняя работа была сделана, и он, вероятно, сможет немного поспать, прежде чем ему снова придется вставать. В одиночестве ему было лучше, чем сейчас в его спальне. Он царапал песок длинной тонкой веткой, рисуя узоры у ног, когда заметил сияющие глаза на краю света.
   "Кто здесь?" он позвал; его вопрос был встречен молчанием. Джейк на мгновение испугался, но потом понял, что на него смотрит не человек, а большая черная собака с длинной мордой и густой шерстью. Пока Джейк смотрел на существо, оно неуверенно махнуло хвостом. Джейк слез с качелей и направился к ним, двигаясь медленно, чтобы не испугать животное.
   Черная собака села и стала ждать мальчика.
   - Эй, приятель, - сказал Джейк, подходя к собаке сбоку и протягивая руку, чтобы ее понюхали, при этом стараясь не делать ничего неожиданного и не смотреть собаке прямо в глаза. - Ты большой парень, не так ли? Он заметил, что собака была ухоженной, но без ошейника, а вместо этого вокруг шеи была завязана странная ткань со странными отметинами, что казалось необычным. Не было ни лицензии, ни бирки, ничего на ткани. - У тебя есть чип, мальчик? Чтобы они могли найти тебя, если ты потеряешься?
   Длинная голова ткнула Джейка в руку, ее черный нос глубоко погрузился в ладонь Джейка.
   Джейк закрыл глаза и тяжело сглотнул. Этот маленький жест дружбы почти ошеломил его, и он почувствовал, как у него сжалось горло. Большую часть времени он не думал об одиночестве, но сейчас это было все, что он мог сделать, чтобы не заплакать. Он наклонил голову к ершу собаки и почувствовал, как мягкий мех коснулся его лица, и подождал, пока он не сможет говорить, не звуча как маленький ребенок. - Хотел бы я взять тебя с собой домой, приятель, но не могу. У мамы бы случился припадок, а у дяди Боба, наверное, крыша поехала бы". Он не мог вынести мысли о том, что эта великолепная собака может пострадать, особенно если причинит боль дядя Боб. "Мне жаль. Я бы хотел отвезти тебя домой, правда". Было бы здорово иметь дома кого-то, кто был бы на его стороне, даже если бы это была всего лишь собака.
   Пес уткнулся носом в лицо Джейка, затем провел по нему своим длинным красным языком.
   Джейк рассмеялся, чтобы не зарыдать. - Это несправедливо, парень, - заявил он. - Если ты хочешь пойти со мной, а я хочу, чтобы ты пошел со мной, не должно быть никаких проблем. Но есть.
   Когда он уперся челюстью Джейку в плечо, собака издала мелодичный вой.
   - Я знаю, приятель, я знаю, - сказал Джейк, взъерошив мех за ушами. - В любом случае, я думаю, ты должен кому-то принадлежать, так что у тебя есть владелец. Ты слишком опрятен и упитан, чтобы быть бродягой.
   Пес издал стонущий звук и прижал уши от удовольствия, а Джейк продолжал чесать у основания ушей.; он сделал еще один удар языком по Джейку.
   - Ты мне тоже нравишься, приятель, - сказал Джейк и задумался, поглаживая густую мягкую шерсть. - Но иногда все идет не так, как нам бы хотелось, - теперь он цитировал маму и вздохнул. "Похоже, у нас обоих есть люди дома. Это хорошо, не так ли?" Он подумал о множестве предупреждений, которые мама дала ему о странных животных и о множестве опасностей, которые они представляют. Он решил, что она ошибалась насчет этой собаки, тканевый ошейник или нет.
   Собака тихонько тявкнула, а затем энергично зевнула.
   "Я очень надеюсь, что вы все выросли, приятель, потому что у вас действительно большие ноги. Если вы станете намного больше, вам понадобится сарай для собачьей будки. Он осмотрел большую лапу и был вознагражден, когда собака подняла лапу в его руку. "Очень большая лапа, приятель". Он сел рядом с собакой, стараясь не думать обо всех вещах, из-за которых его мама расстроилась бы, если бы увидела его сейчас. - У тебя должно быть какое-то имя. Парень звучит очень глупо. Может быть, я не могу удержать тебя, но я могу называть тебя как-нибудь лучше, чем парень. Он прислонился к плечу собаки и задумался. - Почему не Бен? - сказал он после долгой паузы. - Например, бульвар Франклина. Конечно, это лучше, чем называть тебя Диогеном I. Вламосом в парке. Бену лучше.
   Собака легла, подняв голову, вытянув перед собой лапы, настороженная и довольная одновременно.
   Джейк положил руку на собаку и на мгновение притворился, что Бен был его собакой, и что они вышли с Беном на ночную прогулку и просто отдыхают от своих прогулок. Минут через десять пес заметил что-то приближающееся, и в его груди раздалось низкое рокочущее рычание. "Что это?" - спросил Джейк, пытаясь понять, что учуял Бен, потому что это должен был быть запах, поскольку Джейк не мог понять причину этого изменения.
   На детскую площадку вышел парень в форме смотрителя окружного парка с фонариком в руке. Когда свет осветил большую черную собаку и мальчика рядом с ним, рейнджер что-то пробормотал себе под нос. Зная, что Джейк и собака наблюдают за ним, рейнджер попытался улыбнуться совершенно безуспешно, потому что его лицо было освещено снизу фонариком, из-за чего он выглядел зловещим. - Слишком поздно для тебя, не так ли, сынок? У него был приятный голос - низкий, но не гулкий; это как бы компенсировало странный свет на его лице.
   - Бена нужно выгулять, - сказал Джейк, поднимаясь на ноги. рядом с ним встал Бен.
   - Да, гуляет, но поздно выгуливать собаку. Он увидел застывшее выражение лица Джейка и попытался смягчить его замечания. "Он действительно красивый пес - этот ерш делает его похожим на волка".
   - Я тоже так думаю, - сказал Джейк, поняв, что это правда.
   - Тем не менее, уже больше десяти. Для таких юношей, как ты, действует комендантский час в десять часов.
   "Моя мама должна была работать допоздна, и кто-то должен выгуливать Бена", - сказал Джейк, делая вид, что пожимает плечами.
   - Без поводка? - спросил рейнджер.
   "С ним легче справиться, если я просто держу его за воротник. Вот почему это ткань, - импровизировал Джейк. "Когда я вырасту, я буду пользоваться поводком".
   - Сколько тебе лет, сынок? Рейнджер вынул из кармана блокнот.
   "Девять. Через два месяца мне будет десять.
   "В каком ты классе?"
   Черный пес немного заскулил и выглядел так, будто хотел двигаться дальше.
   - В-четвертых, в Бербанке, - сказал Джейк. - Слушай, мне пора. Бен голоден.
   - В следующий раз не жди так долго, чтобы убрать его. Это небезопасное место для ребенка после наступления темноты, а комендантский час здесь настоящий, знаете ли. Рейнджер наклонился, чтобы убедиться, что Джейк видит его беспокойство; Джейку хотелось ударить его. - Ты должен быть дома в постели.
   - Я буду иметь это в виду, - сказал Джейк тем же тоном, которым он говорил с мамой, когда она читала ему нотации о проблемах дяди Боба.
   - Ты уверен, что сможешь вернуться домой? - спросил рейнджер, когда Джейк и Бен подошли к мощеной дорожке, ведущей из парка.
   "Ага. Мы знаем дорогу, не так ли, Бен?
   Большая собака издала веселое маленькое напевание.
   Рейнджер выглядел недовольным, но больше ничего не сказал; он что-то нацарапал в своем блокноте и помахал Джейку, прежде чем продолжить обход.
  
   Джейк и Бен прошли вместе около полумили до Западного Сикамора; Джейк провел большую часть времени, пытаясь понять, как ему удержать Бена, чтобы мама или дядя Боб не узнали о нем. На перекрестке Джейк повернул направо, пройдя последнюю четверть мили между ним и домом, но Бен остановился, отказываясь идти дальше. Джейк потянул ткань вокруг шеи Бена, но безрезультатно. Он отпустил ошейник и указал на Уэст-Сикамор.
   - Это недалеко, Бен. Три квартала вниз и поворот на Баррингтон-Корт. Это тыловой отряд номер 22, - сказал Джейк, стараясь не умолять. "Ну давай же. найти нетрудно".
   Бен отошел от мальчика; теперь он был вне досягаемости и увеличивал расстояние между ними, двигаясь боком. Когда Джейк подошел к нему, он запрокинул голову и завыл, звук был настолько жутким и отчаянным, что Джейк остановился. Бен завилял хвостом, повернулся и поспешил прочь в ночь, Джейк пытался следовать за ним.
   Двумя кварталами позже Джейк сдался и обернулся, опустив голову, и чувство огромной потери тяготило его.
  
   Женщине средних лет в свободном твидовом костюме у двери пришлось дважды окликнуть, чтобы ее услышали сквозь шум пылесоса; когда Эстер выключила машину, она робко улыбнулась матери Джейка сквозь потертый экран. - Миссис Спарджес? - повторила она. - Миссис Эстер Спарджес?
   Эстер сделала гримасу, которая должна была быть дружеской. "Да?" Она держалась подальше от двери.
   - Я Изобель Мэтьюз - из начальной школы Лютера Бербанка - школы Джейка? Мы послали вам письмо месяц назад о вашем мальчике, но ничего от вас не слышали, а нам очень нужно поговорить. Она сжала губы, затем объяснила. - Я районный психолог, а мисс Дэвидсон, учительница вашего сына? выразил некоторые опасения по его поводу".
   - С моим мальчиком все в порядке, - ощетинившись, сказала Эстер. "Если она говорит иначе, она ошибается".
   "Я не имею в виду, что он ведет себя разрушительно или что его оценки падают. Ничего подобного, - поспешно сказала Изобель. "Наоборот; Джейк очень тихий и замкнутый. У него есть художественные таланты. Он хорош в науке. Он отличник".
   - Тогда почему ты здесь? - спросила Эстер, откладывая пылесос и подходя к экрану.
   - Потому что у него признаки серьезной депрессии: это может быть опасно для детей в возрасте Джейка. Есть повод для беспокойства. Он замкнутый, замкнутый, обеденное время проводит в одиночестве, пишет рассказы о герое с тайной личностью, не хочет иметь ничего общего со школьными делами, кроме занятий в классе, он...
   "О, Боже, вы, психологи, должны найти что-то не так с каждым, не так ли?" Эстер сердито посмотрела на Изобель. "Послушай, ты неправильно понял Джейка. Он немного застенчив, и он очень чувствителен к тому, что он маленький. У него было тяжелое время. Почему ты не можешь оставить беднягу в покое?
   - Потому что он в опасности, миссис Спарджес. Она сделала паузу. "Могу ли я войти? Это не тот разговор, который следует вести на крыльце.
   Эстер колебалась. "Думаю, наш разговор окончен", - сказала она, стараясь быть авторитетной, но в итоге прозвучавшая раздраженно.
   - О, я надеюсь, что нет, миссис Спарджес, ради вашего сына, - сказала Изобель. - Надеюсь, вы дадите мне шанс объясниться, чтобы у него не было серьезных проблем.
   "Этого не произойдет; не Джейку.
   - Очень может быть, если мы не сможем выяснить, что его беспокоит, и попытаемся что-то с этим сделать. Изобель хотела подбодрить Эстер, поэтому она добавила: "Ты же не хочешь, чтобы он пострадал от этого, не так ли?"
   - Послушайте, леди, я думаю, что Джейк до сих пор не оправился после смерти отца, и это делает его тихим и... задумчивым.
   - Когда умер его отец?
   - Пять лет и семь месяцев назад, - чуть задумчиво сказала Эстер, но эмоции угасли и сменились яростью. "Он был в порядке, а потом сильно заболел, а потом умер. В тридцать один год он заболел и умер. И у меня остались счета, которые съели все страховые деньги, и четырехлетний ребенок, которого нужно было поднять". Она боялась, что это прозвучит плохо, поэтому добавила: "Нам обоим было нелегко".
   Изобель видела информацию об этом в файле Джейка, но не упомянула об этом Эстер. "Хотели бы вы, чтобы я направил вас к консультанту или в одну из общественных групп поддержки? Вы можете иметь право на продовольственные талоны и деньги, чтобы помочь покрыть расходы на воспитание ребенка. Я был бы рад помочь вам в этом процессе, если хотите. Вам обоим будет легче, и это снимет стресс с вас и Джейка. Она попыталась успокоить, но по хмурому взгляду Эстер поняла, что у нее ничего не получается.
   - Нет, я бы не стал. Она знала, что была слишком резкой, поэтому добавила: "Спасибо. Мы справились так далеко, мы пройдем остаток пути".
   - Надеюсь, вы правы, миссис Спарджес, - сказала Изобель, изо всех сил стараясь привлечь внимание Эстер более позитивным образом. "Но ради вашего мальчика, я надеюсь, вы подумаете о том, чтобы проверить его на депрессию. Это ничего вам не будет стоить. Район должен за это платить".
   - Ты имеешь в виду, что заплатишь, чтобы узнать, что мы должны покупать ему наркотики и прочее, а ты не собираешься покупать их для него, не так ли? Теперь в ее глазах мелькнула паника, и она схватилась за локти. "Если вы хотите подсадить ребенка на легальные наркотики, действуйте и делайте это, если это не мой мальчик".
   - Но, миссис Спарджес, я надеюсь, что ему не потребуется ничего, кроме консультации или, возможно, какой-то терапии. Мы не узнаем этого, пока его не опросит окружной психиатр. Мне нужно ваше разрешение, чтобы назначить встречу".
   - Ну, у тебя его нет, - сказала Эстер.
   - Но это может быть очень важно, - настаивала Изобель. "Это может предотвратить проблемы в будущем. Подростковый возраст очень уязвим, особенно для такого мальчика, как Джейк. Депрессивные дети могут вести себя очень разрушительно. Подумайте об этих ужасных школьных перестрелках...
   "О, Боже, только не снова про Колумбайн. Джейк совсем не похож на этих двух сумасшедших, совсем не похож на них.
   - Я согласна, - быстро сказала Изобель. "Но если его каким-то образом не лечить, он может закончить тем же скрытым гневом, который овладел теми мальчиками. Может, он и не впадет в ярость, но может сделать что-нибудь отчаянное". Она нажала на экран. "Позвольте мне объяснить это вам, чтобы вы могли решить, что вы хотите делать".
   "Я уже решил, чем хочу заниматься. Это у тебя проблемы с получением сообщения. Ей очень хотелось закурить прямо сейчас, и больше всего она хотела, чтобы эта Изобель Мэтьюз ушла. Затем ее посетило внезапное вдохновение. - Кроме того, Джейк проведет шесть месяцев на востоке с моей сестрой Джудит, а это фу... испортит любую терапию, не так ли? Может быть, если у него все еще будут проблемы, когда он вернется, мы можем поговорить об этом снова. Она потянулась к входной двери, готовясь закрыть ее перед Изобель.
   - Вот, - сказала Изобель, протягивая свою карточку. - Если передумаешь, позвони мне. Я хочу помочь вам, миссис Спарджес, и вашему сыну.
   "Если хочешь помочь, уходи", - сказала Эстер, не обращая внимания на открытку и закрывая дверь, как она и предполагала.
  
   "Эстер, дорогая, этот твой ребенок - плохая новость. Что я тебе все это время говорил?" Дядя Боб растянулся на диване со стаканом текилы на шесть унций в одной руке и открытым негритянским медальоном на кофейном столике рядом с ним.
   "Они просто придираются к нему, потому что он не такой, как другие дети в его классе", - сказала Эстер с примирительной улыбкой. "Вы знаете, какие сейчас учителя: любой, кто хочет немного отличаться, принимает ридалин или какой-то наркотик. Все они, кажется, хотят, чтобы в классе были дети, готовые к формированию печенья".
   "Они правы в случае с Джейком; ему что-то нужно, - сказал Боб с сердитым смешком. "Подумай об этом. Ребенок всегда прячется. И игры, в которые он играет!"
   Эстер знала, что лучше не защищать своего мальчика слишком энергично, поэтому она посмотрела на свои туфли. "Я снова позвоню Джудит; посмотри, смогу ли я вразумить ее, понимаешь?
   "Джудит!" - усмехнулся он. - Она не собирается делать тебе никаких одолжений, дорогой. Вы знаете, какая она. Она ревнует, что у тебя есть мужчина, а у нее нет.
   - Я должен попытаться, ради Джейка.
   Боб надулся. - Ну, если ты собираешься упрямиться, я просто хотел избавить тебя от разочарования, когда твоя сестра снова откажется. Он приподнялся на локте и сделал глоток текилы, запив ее щедрым глотком негритянского медало. - Когда ужин?
   "Полчаса. Это в мультиварке. Разве ты не чувствуешь его запах?"
   "Трудно сказать. Они ремонтируют четвертый этаж, и я чувствую запах только краски". Он допил текилу и хмуро посмотрел на Эстер. - Итак, ты собираешься убрать свое попрошайничество?
   - После обеда, - сказала Эстер. - И говори тише. Джейк в своей комнате. Я не хочу, чтобы он нас подслушал.
   "Отличный шанс. Этот ребенок потерялся в книге или играет в свои видеоигры". Он бросил на нее обвиняющий взгляд. - Ты купил ему эту игровую приставку. Ты же знаешь, что мы не можем себе этого позволить".
   "Я заплатила за него своими чаевыми", - угрюмо сказала она.
   - О, дерьмо! Он сел, лицо его потемнело. Он обвинительно ткнул пальцем в ее сторону. - Ты думаешь, что делаешь ему одолжение? что он благодарен вам за это? Он должен был работать, чтобы зарабатывать деньги сам".
   "Боб, ему девять". Эстер услышала, как она скулит, и ей стало стыдно.
   "Девять, девятнадцать, без разницы. Он может бегать по поручениям, подстригать газоны, выполнять разную работу по дому и делать все, что угодно. Так он будет знать цену своим вещам. Он насмехался над ней. - Ты произносишь девять так, словно он только учится говорить. Продолжай так нянчиться с ним, и ты превратишь его в педика. Разве Джудит это не понравится?
   - Он ребенок, Боб. Ему нужно тратить свое время на учебу и обучение. Джейк умен и очень изобретателен, и ему нравится пробовать разные вещи. Это то, что делают дети. Это их работа". Эстер потянулась, чтобы забрать пиво у Боба, но опоздала на долю секунды, потому что Боб предвидел ее движение и швырнул в нее пиво, проклиная ее. Бутылка ударила ее в плечо; Эстер кричала и выкрикивала непристойности. Она бросилась к кухонной двери и захлопнула ее, пока Боб с трудом поднимался с дивана, обрушивая проклятия на нее и ее мальчика, когда он спешил к закрытой двери.
   "Ты сука!" - взревел Боб.
   Эстер завизжала, когда Боб пнул кухонную дверь. - Не смей крушить мой дом, Боб!
   "Ты должна научиться здравому смыслу, женщина! Этот ребенок странный!" Боб заревел, лягаясь сильнее и вопя, когда повредил лодыжку. "Вы должны провести с ним черту! Он должен знать, что реально, а что нет".
   Джейк слушал дальше по коридору и с каждой секундой становился все более обескураженным. Он догадывался, что обед будет поздним, если вообще будет, и был голоден, но не настолько, чтобы бросить вызов маме и дяде Бобу, когда они вот так вот завелись. Он вытащил батончик Kit-Kat из своего школьного ранца и развернул его, медленно откусывая, чтобы получить от него максимум удовольствия. Чего он действительно хотел, так это немного жаркого, запах которого он чувствовал всю дорогу из кухни, но об этом не могло быть и речи. Он взглянул на часы: 6:48. Мама и дядя Боб будут заниматься этим еще час или около того - это был их обычный распорядок, а потом еще час обиженного молчания, а потом, по какой-то непонятной для Джейка причине, они в конце концов займутся энергичной любовью. - Что ж, - сказал он тихо, - жаркое в горшочках, наверное, не испортится. Мама говорит, что кастрюля варится очень медленно.
   "Эстер, ты должна прислушиваться к разуму!" - крикнул дядя Боб.
   " Оставь меня в покое! - был ее ответ.
   Джейк медленно доел батончик Kit-Kat и открыл одно из своих окон. Затем он взял свой школьный ранец, вылез на крышку мусорного бака, спрыгнул и пошел в сторону парка Диогена I. Вламоса. Был почти закат, и он мог найти место в кустах, где его не заметили бы. Он считал, что трех часов должно хватить.
  
   Когда стемнело, Джейк вышел из зарослей бамбука, где прятался, и направился к детской площадке. Как бы мало он ни хотел в этом признаваться, он надеялся найти Бена, бродящего по парку; он так хотел снова увидеть большую собаку и максимально использовать общение, которое обеспечивало животное. Он держался подальше от хорошо освещенных качелей, а вместо этого пошел в тренажерный зал, где было больше теней и его не так легко было заметить. Он взобрался на решетку и сел, наблюдая за движением сквозь деревья, стараясь не жалеть себя; он пожалел, что не взял с собой игровую приставку и пару игр. Он знал, что маме бесполезно звонить тете Джудит. Она не хотела бы брать его. Никто не хотел его брать. Покинутый и одинокий, он изо всех сил старался вообще не думать. Через некоторое время он начал дремать, и когда он задремал, ему показалось, что он увидел приближающегося Бена, и он улыбнулся. Только на самом деле это был не Бен, а высокий, угловатый мужчина с длинной головой в чем-то вроде парки с меховым воротником. В одной руке он держал ткань со странной надписью; он предложил это Джейку.
   "Разве ты не хотел бы быть одним из стаи, Джейк? У тебя есть место, где ты всегда будешь нужен?" - спросил мужчина/собака. "Есть место, где ты всегда будешь принадлежать? Разве не хорошо иметь друзей и товарищей?"
   Тупо ответил Джейк. "Не случится."
   - Будет, если ты позволишь, - сказал человек-собака Бен. "Наденьте... ошейник; свободно завяжи его на шее и подожди немного".
   "Почему?" - спросил Джейк, немного проснувшись, но уверенный, что все еще спит.
   Бен не ответил на его вопрос, но задал свой. "Что ты знаешь о волках, Джейк? Не голливудские волки, настоящие звери?
   "Я видел некоторые вещи на Дискавери. Я знаю, что они в основном едят мышей и остаются с одним и тем же партнером. Как во сне, он чувствовал, что может слышать собственный голос.
   - Ты хороший мальчик, Джейк, умный. Ты умеешь хранить секреты и можешь далеко пойти. Бен подошел и прислонился к тренажерному залу. "Неплохая жизнь со стаей. Нам бы пригодился такой юноша, как ты.
   - Стать волком? Джейк почти хихикнул. Это было лучше любой видеоигры.
   - Ну да, всякий раз, когда ты надеваешь ошейник. Он снова поднял его. "Мы не очень часто охотимся - в городе нам это и не нужно. Но время от времени мы останавливаемся на...
   Вы знаете, что есть волки, которые позорят всех волков? Мы ищем таких людей: они создают людям дурную славу. Нам не нужно ждать полнолуния, проклятия и прочей чепухи. Мы держим свою деятельность под контролем, по крайней мере, мы делаем это после нашего первого убийства, что является своего рода инициацией, чтобы посмотреть, подойдет ли вам жизнь. После этого первого убийства мы ничего не делаем... импульсивно. Стая соглашается на добычу, и тогда мы надеваем ошейники, ищем обидчика... - Он остановился, словно пытаясь найти способ объясниться.
   "Тогда что?" - спросил Джейк, взволнованный услышанным, хотя это был всего лишь сон.
   Бен сосредоточенно нахмурился. "Когда мы загоняем его в угол, мы идем всей стаей, и... и..." Внезапно он улыбнулся. - А Боб твой дядя!
   Уверенный теперь, что это должен был быть сон, но полностью настороженный, Джейк сел так быстро, что ударился лбом об одну из перекладин тренажерного зала. - А Боб твой дядя? - повторил он.
   - И все получается, - сказал Бен. "Мы в безопасности; мы не оставляем за собой никаких улик и возвращаемся к своей работе и семьям, за исключением тех ночей, когда собирается наша стая". Он положил свою большую толстую руку на плечо Джейка. "Подумай об этом, ладно? Мы будем рады видеть вас".
   Мысли Джейка внезапно закружились, и в его голове вспыхнули возможности. Это было намного круче, чем Shape Shifter! Сон или не сон, но он вдруг захотел попробовать это обещание жизни тайной личности, просто чтобы посмотреть, на что это похоже; он взял ошейник и поднял его, щурясь на загадочную надпись на нем. - Что там написано?
   "Он говорит твоему телу, как измениться", - сказал Бен, как будто это была самая обычная вещь в мире.
   "Этот сон становится все лучше и лучше", - воскликнул Джейк, завязывая ошейник на шее, ожидая, что ничего особенного не произойдет. Почти тотчас же он почувствовал, как напряглись руки и удлинилась нога, пятка поднялась и резко согнулась в ноге. Его шея и плечи изменились, а уши сделали что-то жуткое на голове. Его нос высунулся из-под лица, а зубы перестроились во внезапно удлинившемся рту. Посмотрев вниз, он увидел, как его руки превратились в лапы с длинными твердыми когтями, и почувствовал, как в основании позвоночника покалывает, когда появляется хвост. Минуту или около того его сильно чесало, когда мех пророс, а затем он стал лучше видеть в ночи, и его захлестнуло богатое море запахов повсюду.
   Бен погладил его по голове. - Хороший мальчик, Джейк. Попробуйте. Посмотрите, как это чувствуется. Извлеките максимум из своего первого убийства".
   Джейк попытался сказать "хорошо" или даже "хладнокровно", но его рот больше не мог приспособиться к форме слов, поэтому он взвизгнул, а затем двинулся вперед, сначала неуклюже, но обретя равновесие и уверенность, когда поспешил к дому 22 по Баррингтон-корт, чтобы узнать, что дядя Боб и мама подумали бы о нем сейчас.
  
   МЕТКА ЗВЕРЯ, Редьярд Киплинг
   Твои боги и мои боги - ты или я знаем, кто из них сильнее?
   - Родная поговорка.
  
   Некоторые считают, что к востоку от Суэца прямой контроль Провидения прекращается; Там человек отдан во власть азиатских богов и дьяволов, а провидение англиканской церкви лишь время от времени осуществляет надзор за англичанами.
   Эта теория объясняет некоторые из наиболее ненужных ужасов жизни в Индии: она может быть натянута, чтобы объяснить мою историю.
   Мой друг Стрикленд из полиции, который знает о уроженцах Индии столько, сколько нужно любому человеку, может засвидетельствовать факты дела. Дюмуаз, наш врач, тоже видел то, что видели мы со Стриклендом. Вывод, который он сделал из показаний, был совершенно неверным. Теперь он мертв; он умер довольно любопытным образом, который был описан в другом месте.
   Когда Флит приехал в Индию, у него было немного денег и земля в Гималаях, недалеко от места под названием Дхармсала. Обе собственности были оставлены ему дядей, и он вышел, чтобы финансировать их. Он был крупным, грузным, добродушным и безобидным мужчиной. Его знание туземцев было, конечно, ограниченным, и он жаловался на трудности языка.
   Он приехал со своего места в горах, чтобы встретить Новый год на станции, и остался со Стриклендом. В канун Нового года в клубе был большой ужин, и ночь была простительно сырой. Когда люди собираются с самых отдаленных концов Империи, они имеют право бунтовать. Фронтир прислал контингент "Поймай их живыми", которые не видели двадцать белых лиц в течение года и привыкли преодолевать пятнадцать миль до обеда в ближайшем форте, рискуя попасть под хайберийскую пулю там, где их напитки должны лежать. Они воспользовались своей новой охраной, так как попытались сыграть в бильярд со свернувшимся калачиком ежом, найденным в саду, и один из них пронес маркер по комнате в зубах. Полдюжины плантаторов прибыли с юга и болтали на "лошадях" с Величайшим Лжецом Азии, который пытался свести все их истории разом. Все были там, и было общее смыкание рядов и подсчет наших потерь убитыми или инвалидами, выпавших за последний год. Это была очень дождливая ночь, и я помню, как мы пели "Auld Lang Syne", стоя ногами в Кубке чемпионата по поло, а головой среди звезд, и клялись, что все мы дорогие друзья. Затем некоторые из нас ушли и аннексировали Бирму, а некоторые пытались открыть Судан и были открыты Пушистиками в этих жестоких зарослях за пределами Суакима, а некоторые нашли звезды и медали, а некоторые женились, что было плохо, а некоторые сделали это. другие вещи, которые были хуже, и другие из нас остались в наших цепях и стремились заработать деньги на недостаточном опыте.
   Флит начал ночь с хереса и биттера, пил шампанское ровно до десерта, затем сырое, хриплое капри со всей силой виски, выпил Бенедиктин с кофе, четыре или пять порций виски и содовой, чтобы улучшить свои удары в бильярд, пиво и кости в половина третьего, напиваясь старым бренди. Следовательно, выйдя в половине третьего утра на четырнадцатиградусный мороз, он очень рассердился на свою лошадь за кашель и попытался вскочить в седло. Лошадь вырвалась и пошла к своей конюшне; так что Стрикленд и я сформировали Стражу Бесчестия, чтобы вернуть Флита домой.
   Наша дорога лежала через базар, недалеко от маленького храма Ханумана, бога-обезьяны, главного божества, достойного уважения. У всех богов есть достоинства, как и у всех жрецов. Лично я придаю большое значение Хануману и хорошо отношусь к его народу - большим серым обезьянам с холмов. Никогда не знаешь, когда может понадобиться друг.
   В храме горел свет, и, проходя мимо, мы могли слышать голоса мужчин, распевающих гимны. В туземном храме жрецы встают в любое время ночи, чтобы отдать дань уважения своему богу. Прежде чем мы успели его остановить, Флит бросился вверх по ступенькам, похлопал двух священников по спине и серьезно втирал пепел окурка в лоб красного каменного изображения Ханумана. Стрикленд попытался вытащить его, но тот сел и торжественно сказал:
   - Видишь? "Знак Б-зверя! Я сделал это. Разве это не хорошо?
   Через полминуты храм оживился и зашумел, и Стрикленд, который знал, к чему приводят оскверняющие боги, сказал, что всякое может случиться. Он, в силу своего служебного положения, долгого проживания в деревне и слабости к хождению среди туземцев, был известен священникам и чувствовал себя несчастным. Флит сидел на земле и отказывался двигаться. Он сказал, что "старый добрый Хануман" сделал очень мягкую подушку.
   Затем, без предупреждения, из ниши за изображением бога вышел Серебряный Человек. Он был совершенно наг на этом лютом, лютом морозе, и его тело сияло, как матовое серебро, потому что он был тем, кого Библия называет "прокаженным, белым, как снег". Также у него не было лица, потому что он был прокажённым несколько лет назад, и его болезнь была тяжёлой для него. Мы вдвоем нагнулись, чтобы поднять Флита, и храм наполнялся и наполнялся людьми, которые, казалось, вырастали из земли, когда Серебряный Человек подбежал к нам под руки, издавая звук, точно похожий на мяуканье выдры, поймал Флита вокруг тело и уронил голову Флиту на грудь прежде, чем мы успели его оторвать. Затем он удалился в угол и мяукал, пока толпа блокировала все двери.
   Священники были очень рассержены, пока Серебряный Человек не коснулся Флита. Это прикосновение, казалось, отрезвило их.
   Через несколько минут молчания к Стрикленду подошел один из священников и сказал на прекрасном английском: "Уведите своего друга. Он покончил с Хануманом, но Ханурнан с ним еще не покончил". Толпа уступила место, и мы вынесли Флита на дорогу.
   Стрикленд был очень зол. Он сказал, что, возможно, нас всех троих зарезали ножами, и что Флит должен благодарить своих звезд за то, что он не пострадал.
   Флит никого не поблагодарил. Он сказал, что хочет лечь спать. Он был великолепно пьян.
   Мы двинулись дальше, Стрикленд молчал и гневался, пока у Флита не начались приступы сильной дрожи и пота. Он сказал, что запахи базара невыносимы, и удивлялся, почему скотобойни разрешены так близко к английским резиденциям. - Разве ты не чувствуешь запах крови? - сказал Флит.
   В конце концов мы уложили его спать, как только рассвело, и Стрикленд пригласил меня выпить еще виски с содовой. Пока мы пили, он рассказал о беде в храме и признался, что она его совершенно сбила с толку. Стрикленд ненавидит, когда туземцы озадачивают его, потому что его дело в жизни - превосходить их собственным оружием. Этого ему еще не удалось, но через пятнадцать или двадцать лет он добьется небольшого прогресса.
   "Они должны были растерзать нас, - сказал он, - вместо того, чтобы мяукать на нас. Интересно, что они имели в виду. Мне это немного не нравится".
   Я сказал, что управляющий комитет храма, по всей вероятности, возбудит против нас уголовное дело за оскорбление их религии. Был раздел Уголовного кодекса Индии, который точно соответствовал правонарушению Флита. Стрикленд сказал, что он только надеялся и молился, чтобы они это сделали. Прежде чем уйти, я заглянул в комнату Флита и увидел, что он лежит на правом боку и чешет левую грудь. Затем. Я лег спать холодный, подавленный и несчастный в семь часов утра.
   В час дня я подъехал к дому Стрикленда, чтобы узнать о голове Флита. Я представлял, что это будет больной. Флит завтракал и казался нездоровым. Его гнев испарился, потому что он ругал повара за то, что тот не дал ему недожаренную отбивную. Человек, который может есть сырое мясо после дождливой ночи, вызывает любопытство. Я сказал об этом Флиту, и он рассмеялся.
   "В этих местах вы разводите чудаковатых комаров, - сказал он. "Меня покусали на куски, но только в одном месте".
   - Давайте посмотрим на укус, - сказал Стрикленд. "Возможно, он упал с сегодняшнего утра".
   Пока жарились отбивные, Флит расстегнул рубашку и показал нам отметину над левой грудью, точную копию черных розеток - пять или шесть пятен неправильной формы, расположенных по кругу - на шкуре леопарда. Стрикленд посмотрел и сказал: "Сегодня утром он был только розовый. Теперь оно почернело.
   Флит подбежал к стакану.
   "Ей-богу!" - сказал он. - Это отвратительно. Что это?"
   Мы не могли ответить. Тут посыпались отбивные, все красные и сочные, и Флит бросил три в самой оскорбительной манере. Он ел только из правых мясорубок и закинул голову через правое плечо, когда щелкал мясо. Когда он закончил, его осенило, что он вел себя странно, потому что он сказал извиняющимся тоном: "Я не думаю, что когда-либо чувствовал себя таким голодным. Я убежал, как страус.
   После завтрака Стрикленд сказал мне: "Не уходи. Оставайтесь здесь и оставайтесь на ночь.
   Учитывая, что мой дом находился не в трех милях от дома Стрикленда, эта просьба была абсурдной. Но Стрикленд настаивал и собирался что-то сказать, когда Флит прервал его, смущенно заявив, что снова чувствует голод. Стрикленд послал человека ко мне домой, чтобы принести мою постель и лошадь, и мы втроем пошли в конюшню Стрикленда, чтобы скоротать время, пока не пришло время отправиться на прогулку. Человек, питающий слабость к лошадям, никогда не устанет осматривать их; и когда два человека таким образом убивают время, они получают знания и ложь один от другого.
   В конюшне было пять лошадей, и я никогда не забуду сцену, когда мы пытались их осмотреть. Казалось, они сошли с ума. Они вскочили на дыбы, завопили и чуть не порвали свои пикеты; они потели, дрожали, мылись и обезумели от страха. Лошади Стрикленда знали его не хуже собак; что сделало дело еще более любопытным. Мы покинули конюшню, опасаясь, что звери в панике набросятся на нас. Затем Стрикленд повернулся и позвал меня. Лошади все еще были напуганы, но они позволили нам "нежиться" и побаловать себя, и положили головы нам на грудь.
   "Они не боятся США, - сказал Стрикленд. "Знаешь, я бы отдал зарплату за три месяца, если бы БЕЗОПАСНОСТЬ могла говорить".
   Но Возмущение было немым и могло только прижиматься к своему хозяину и выдувать ему ноздри, как это бывает у лошадей, когда они хотят что-то объяснить, но не могут. Флит подошел, когда мы были в стойлах, и как только лошади увидели его, их страх снова вспыхнул. Это было все, что мы могли сделать, чтобы покинуть это место целыми и невредимыми. Стрикленд сказал: "Кажется, они тебя не любят, Флит".
   - Чепуха, - сказал Флит. "Моя кобыла будет следовать за мной, как собака". Он пошел к ней; она была в свободном ящике; но когда он соскользнул с прутьев, она нырнула, сбила его с ног и вырвалась в сад. Я рассмеялся, но Стрикленду было не до смеха. Он сжал свои усы обеими руками и тянул их, пока они почти не вылезли. Флит, вместо того чтобы отправиться в погоню за своим имуществом, зевнул, сказав, что ему хочется спать. Он пошел в дом, чтобы лечь, что было глупым способом провести Новый год.
   Стрикленд сел со мной в конюшне и спросил, не заметил ли я чего-нибудь необычного в поведении Флита. Я сказал, что он ел свою пищу, как зверь; но что это могло быть результатом одинокой жизни в горах, вне досягаемости общества, столь утонченного и возвышенного, как, например, наше. Стрикленд не был удивлен. Я не думаю, что он слушал меня, потому что его следующая фраза относилась к отметине на груди Флита, и я сказал, что это могло быть вызвано нарывными мухами, или что это, возможно, родимое пятно, недавно родившееся и теперь видимое. в первый раз. Мы оба согласились, что на это неприятно смотреть, и Стрикленд нашел повод сказать, что я дурак.
   -- Я не могу вам теперь сказать, что я думаю, -- сказал он, -- потому что вы назвали бы меня сумасшедшим; но вы должны остаться со мной в течение следующих нескольких дней, если сможете. Я хочу, чтобы вы понаблюдали за Флитом, но не говорите мне, что вы думаете, пока я не приму решение.
   - Но я сегодня ужинаю вне дома, - сказал я.
   - Я тоже, - сказал Стрикленд, - и Флит тоже. По крайней мере, если он не передумает.
   Мы ходили по саду, курили, но ничего не говорили, потому что мы были друзьями, а разговоры портят хороший табак, пока наши трубки не выгорели. Потом мы пошли будить Флит. Он проснулся и ерзал в своей комнате.
   "Я говорю, я хочу еще отбивных", - сказал он. - Могу я их получить?
   Мы засмеялись и сказали: "Иди и переоденься. Пони будут круглыми через минуту.
   - Хорошо, - сказал Флит. Я пойду, когда получу отбивные - недожаренные, заметьте.
   Казалось, он был вполне серьезен. Было четыре часа, и мы позавтракали в час; тем не менее, в течение долгого времени он требовал эти недожаренные отбивные. Затем он переоделся в одежду для верховой езды и вышел на веранду. Его пони - кобыла не была поймана - не подпускала его к себе. Все три лошади были неуправляемы, обезумели от страха, и, наконец, Флит сказал, что останется дома и принесет что-нибудь поесть. Стрикленд и я выехали в недоумении. Когда мы проходили мимо храма Ханумана, Серебряный Человек вышел и мяукнул нам.
   "Он не является одним из обычных священников храма, - сказал Стрикленд. - Я думаю, мне особенно хотелось бы наложить на него руки.
   В нашем галопе по ипподрому в тот вечер не было весны. Лошади были несвежие и двигались так, как будто их выгнали.
   "Страх после завтрака был для них слишком сильным", - сказал Стрикленд.
   Это было единственное замечание, которое он сделал за оставшуюся часть поездки. Раз или два, кажется, он выругался сам с собой; но это не в счет.
   Вернулись мы в темноте в семь часов и увидели, что в бунгало не горит свет. "Неосторожные хулиганы - мои слуги!" - сказал Стрикленд.
   Моя лошадь вздрогнула от чего-то на подъездной аллее, и Флит встал у нее под носом.
   - Что ты делаешь, шляешься по саду? - сказал Стрикленд.
   Но обе лошади рванули и чуть не сбросили нас. Мы спешились у конюшен и вернулись к Флиту, который стоял на четвереньках под апельсиновыми кустами.
   - Что, черт возьми, с тобой не так? - сказал Стрикленд.
   -- Ничего, ничего на свете, -- сказал Флит очень быстро и хрипло. - Знаете, я занимался садоводством - ботаникой. Запах земли восхитительный. Думаю, я пойду гулять - долго гулять - всю ночь.
   Потом я увидел, что где-то что-то слишком не в порядке, и сказал Стрикленду: "Я не обедаю вне дома".
   "Будьте здоровы!" - сказал Стрикленд. - Вот, Флит, вставай. Подхватишь там лихорадку. Приходите к обеду, и давайте зажжем лампы. Мы все пообедаем дома".
   Флит неохотно встал и сказал: - Никаких ламп, никаких ламп. Здесь гораздо приятнее. Давай пообедаем на свежем воздухе и съедим еще отбивных - много недожаренных, чертовски с хрящами.
   Сейчас декабрьский вечер в Северной Индии очень холодный, а предложение Флита было предложением маньяка.
   - Входите, - строго сказал Стрикленд. - Заходи немедленно.
   Пришел Флит, и когда принесли лампы, мы увидели, что он буквально с ног до головы облеплен грязью. Должно быть, он катался по саду. Он сжался от света и пошел в свою комнату. В его глаза было страшно смотреть. За ними был зеленый свет, не в них, если вы понимаете, и нижняя губа мужчины отвисла.
   Стрикленд сказал: - Сегодня ночью будут неприятности, большие неприятности. Не меняй одежду для верховой езды.
   Мы ждали и ждали появления Флита, а тем временем заказали ужин. Было слышно, как он ходит по своей комнате, но там не было света. Вскоре из комнаты донесся протяжный вой волка.
   Люди легкомысленно пишут и говорят о том, что кровь стынет в жилах, волосы встают дыбом и тому подобное. Оба ощущения слишком ужасны, чтобы с ними можно было шутить. Мое сердце остановилось, как будто его проткнули ножом, и Стрикленд стал белым, как скатерть.
   Вой повторился, и ему ответил другой вой далеко через поля.
   Это наводило ужас на золотую крышу. Стрикленд ворвался в комнату Флита. Я последовал за ним, и мы увидели, как Флит вылезает из окна. Он издавал звериные звуки в задней части горла. Он не мог ответить нам, когда мы кричали на него. Он сплюнул.
   Я не совсем помню, что было дальше, но я думаю, что Стрикленд, должно быть, оглушил его длинным голенищем, иначе я бы никогда не смог сесть ему на грудь. Флит не мог говорить, он мог только рычать, и его рычание было рычанием волка, а не человека. Человеческий дух, должно быть, угасал весь день и угас с наступлением сумерек. Мы имели дело со зверем, который когда-то был Флитом.
   Дело было за пределами любого человеческого и рационального опыта. Я пытался сказать "Гидрофобия", но слово не подходило, потому что я знал, что лгу.
   Мы связали этого зверя кожаными ремешками веревки-панка, связали вместе его большие пальцы и пальцы ног и заткнули ему рот рожком для обуви, что делает кляп очень эффективным, если вы знаете, как его устроить. Затем мы отнесли его в столовую и послали человека к Дюмуазу, доктору, сказав ему, чтобы он немедленно пришел. После того, как мы отправили посыльного и перевели дух, Стрикленд сказал: "Это бесполезно. Это не работа врача". Я также знал, что он говорил правду.
   Голова зверя была свободна, и он метал ее из стороны в сторону. Любой, вошедший в комнату, подумал бы, что мы лечим волчью шкуру. Это был самый отвратительный аксессуар из всех.
   Стрикленд сидел, подперев подбородок кулаком, наблюдая, как зверь извивается на земле, но ничего не говоря. Рубашка была разорвана в драке, и на левой груди виднелась черная розетка. Он выделялся, как волдырь.
   В тишине наблюдения мы услышали что-то без мяуканья, как у самки-выдры. Мы оба поднялись на ноги, и, отвечаю я за себя, а не за Стрикленда, нам стало дурно - на самом деле физически дурно. Мы сказали друг другу, как и мужчины в сарафане, что это был кот.
   Приехал Дюмуаз, и я никогда не видел, чтобы человечек был так непрофессионально шокирован. Он сказал, что это тяжелейший случай водобоязни, и что ничего нельзя сделать. По крайней мере, любые паллиативные меры лишь продлят агонию. У зверя была пена изо рта. Флита, как мы сказали Дюмуазу, один или два раза кусали собаки. Любой человек, который держит полдюжины терьеров, должен время от времени рассчитывать на глоток. Дюмуаз не мог предложить никакой помощи. Он мог только подтвердить, что Флит умирает от гидрофобии. Зверь тогда завыл, потому что ему удалось выплюнуть рожок для обуви. Дюмуаз сказал, что он готов подтвердить причину смерти и что конец неизбежен. Он был славным человечком и предложил остаться с нами; но Стрикленд отказался от доброты. Он не хотел отравлять Новый год Дюмуаза. Он только попросит его не раскрывать публике настоящую причину смерти Флита.
   Итак, Дюмуаз ушел в глубоком волнении; и как только шум телег затих, Стрикленд шепотом поделился со мной своими подозрениями. Они были настолько неправдоподобны, что он не осмелился произнести их вслух; а я, разделявший все убеждения Стрикленда, так стыдился признаться в них, что притворялся, что не верю.
   "Даже если бы Серебряный Человек околдовал Флита за то, что он осквернил образ Ханумана, наказание не могло бы последовать так быстро".
   Пока я шептал это, снаружи дома снова раздался крик, и зверь впал в новый пароксизм борьбы, пока мы не испугались, что ремни, удерживающие его, ослабнут.
   "Смотреть!" - сказал Стрикленд. "Если это произойдет шесть раз, я возьму правосудие в свои руки. Я приказываю тебе помочь мне".
   Он ушел в свою комнату и через несколько минут вышел оттуда со стволами старого ружья, куском лески, толстым шнуром и своей тяжелой деревянной кроватью. Я сообщил, что конвульсии следовали за криком в каждом случае на две секунды, и зверь казался заметно слабее.
   Стрикленд пробормотал: "Но он не может отнять жизнь! Он не может отнять жизнь!"
   Я сказал, хотя и знал, что спорю сам с собой: "Это может быть кошка. Это должен быть кот. Если виноват Серебряный Человек, почему он осмеливается приходить сюда?
   Стрикленд разложил дрова в очаге, поставил стволы на свет огня, расстелил на столе бечевку и сломал трость пополам. Был один ярд лески, кишки, обмотанной внахлест проволокой, такой, какая используется для ловли махсира, и он связал два конца вместе в петлю.
   Затем он сказал: "Как мы можем поймать его? Его нужно взять живым и невредимым".
   Я сказал, что мы должны довериться провидению и осторожно выйти с клюшками для поло в кусты перед домом. Человек или животное, издававшее крик, очевидно, двигались по дому так же размеренно, как ночной сторож. Мы могли бы подождать в кустах, пока он не подойдет, и сбить его с ног.
   Стрикленд принял это предложение, и мы выскользнули через окно ванной на переднюю веранду, а затем через подъездную дорогу в кусты.
   В лунном свете мы увидели прокаженного, выходящего из-за угла дома. Он был совершенно голый и время от времени мяукал и останавливался, чтобы потанцевать со своей тенью. Это было непривлекательное зрелище, и, думая о бедном Флите, доведенном до такого унижения таким отвратительным созданием, я отбросил все свои сомнения и решил помочь Стрикленду от раскаленных стволов до петли шпагата, от чресл до поясницы. голову и обратно - со всеми мучениями, которые могут понадобиться.
   Прокаженный на мгновение остановился на крыльце, и мы выскочили на него с палками. Он был удивительно силен, и мы боялись, что он может убежать или получить смертельную травму до того, как мы его поймаем. У нас было представление, что прокаженные - хрупкие существа, но это оказалось неверным. Стрикленд выбил его ноги из-под себя, и я поставил ногу ему на шею. Он отвратительно мяукал, и даже сквозь сапоги для верховой езды я чувствовал, что его плоть не была плотью чистого человека.
   Он ударил нас обрубками рук и ног. Мы обмотали его плеткой под мышками и потащили задом в переднюю, а оттуда в столовую, где лежал зверь. Там мы привязали его туловищными ремнями. Он не сделал попытки убежать, но мяукнул.
   Когда мы столкнули его со зверем, сцена была неописуема. Зверь согнулся в дугу назад, как будто его отравили стрихнином, и застонал самым жалобным образом. Произошло и еще несколько событий, но здесь их невозможно описать.
   - Думаю, я был прав, - сказал Стрикленд. "Теперь мы попросим его вылечить этот случай".
   Но прокаженный только мяукнул. Стрикленд обмотал руку полотенцем и вынул стволы из огня. Я просунул половинку сломанной трости в петлю на леске и удобно пристегнул прокаженного к кровати Стрикленда. Я понял тогда, как мужчины, женщины и маленькие дети могут терпеть, когда ведьму сжигают заживо; ибо зверь стонал на полу, и хотя у Серебряного Человека не было лица, можно было видеть ужасные чувства, проходящие через плиту, занявшую его место, точно так же, как волны жара играют на раскаленном железе - например, на стволах ружей.
   Стрикленд на мгновение прикрыл глаза руками, и мы приступили к работе. Эта часть не подлежит печати.
   Рассвет уже начинал светать, когда прокаженный заговорил. До этого момента его мяуканье не было удовлетворительным. Зверь потерял сознание от истощения, и в доме было очень тихо. Мы развязали прокаженного и велели ему отвести злого духа. Он подполз к зверю и положил руку на левую грудь. Это все. Затем он упал лицом вниз и заскулил, затаив дыхание.
   Мы наблюдали за мордой зверя и видели, как в глаза возвращается душа Флита. Потом на лбу выступил пот, а глаза - это были человеческие глаза - закрылись. Мы ждали час, но Флит все еще спал. Мы отнесли его в его комнату и велели прокаженному идти, отдав ему кровать и простыню на кровати, чтобы прикрыть его наготу, перчатки и полотенца, которыми мы прикасались к нему, и хлыст, который был обвязан вокруг его тела. . Он накинул на себя простыню и вышел в раннее утро, не говоря и не мяукая.
   Стрикленд вытер лицо и сел. Ночной гонг далеко в городе пробил семь часов.
   - Ровно двадцать четыре часа! - сказал Стрикленд. - И я сделал достаточно, чтобы добиться моего увольнения со службы, помимо постоянного помещения в сумасшедшем доме. Вы верите, что мы бодрствуем?
   Раскаленный ствол упал на пол и подпалил ковер. Запах был совершенно реальным.
   В то утро в одиннадцать мы вдвоем пошли будить Флита. Мы посмотрели и увидели, что черная леопардовая розетка на его груди исчезла. Он был очень сонным и усталым, но как только он увидел нас, он сказал: "О! Смущайтесь, товарищи. Счастливого Нового года тебе. Никогда не смешивайте спиртные напитки. Я почти мертв".
   "Спасибо за вашу доброту, но ваше время истекло", - сказал Стрикленд. "Сегодня утро второго. Ты проспал круглые сутки с удвоенной силой.
   Дверь открылась, и маленький Дюмуаз просунул голову. Он пришел пешком, и ему показалось, что мы растрачиваем Флита.
   - Я привел медсестру, - сказал Дюмуаз. - Я полагаю, что она может прийти за... тем, что необходимо.
   - Во что бы то ни стало, - весело сказал Флит, садясь в постели. - Пригласите своих медсестер.
   Дюмуаз был немым. Стрикленд вывел его и объяснил, что в диагнозе, должно быть, была ошибка. Дюмуаз молчал и поспешно вышел из дома. Он считал, что его профессиональная репутация пострадала, и был склонен сделать восстановление личным делом. Стрикленд тоже вышел. Когда он вернулся, он сказал, что должен был посетить храм Ханумана, чтобы предложить возмещение за осквернение бога, и был торжественно заверен, что ни один белый человек никогда не прикасался к идолу и что он был воплощением всех добродетели, работающие в заблуждении.
   "Что вы думаете?" - сказал Стрикленд.
   Я сказал: "Есть еще вещи..."
   Но Стрикленд ненавидит эту цитату. Он говорит, что я носил его до износа.
   Произошла еще одна любопытная вещь, которая напугала меня больше всего за всю эту ночную работу. Когда Флит оделся, он вошел в столовую и понюхал. У него была причудливая уловка: он двигал носом, когда нюхал. -- Ужасный собачий запах здесь, -- сказал он. "Ты действительно должен содержать своих терьеров в лучшем порядке. Попробуй серу, Стрик.
   Но Стрикленд не ответил. Он схватился за спинку стула и без предупреждения впал в удивительный припадок истерики. Страшно видеть сильного мужчину, охваченного истерией. Затем мне пришло в голову, что мы сражались за душу Флита с Серебряным Человеком в той комнате и навсегда опозорили себя англичанами, и я смеялся, задыхался и булькал так же постыдно, как Стрикленд, а Флит думал, что мы оба сошли с ума. . Мы никогда не говорили ему, что мы сделали.
   Несколько лет спустя, когда Стрикленд женился и ради жены стал ходить в церковь, мы беспристрастно рассмотрели этот инцидент, и Стрикленд предложил мне рассказать об этом публике.
   Сам я не вижу, чтобы этот шаг прояснил тайну; потому что, во-первых, в довольно неприятную историю никто не поверит, а, во-вторых, всякому здравомыслящему человеку хорошо известно, что боги языческие - камень и медь, и всякая попытка расправиться с ними в противном случае справедливо осуждается.
  
   ПОГРУЖЕНИЕ ПО МУСОРАМ, Нина Кирики Хоффман
   Клэр хотела, чтобы ей нравились щенки. Когда она нашла маленькое существо, слепо царапающееся в мусорном баке за ее домом, ей стало жаль его, брошенного там таким молодым, еще не раскрывшим глаз, и без зимнего пальто. Его вопли были настолько слабыми, что она боялась, что он вот-вот замерзнет. Воздух был таким холодным, что у Клэр было больно дышать. Погнутое крыльцо и лунный свет, смутно пойманные на морозе на улице. Клэр стояла с корзиной для мусора на краю мусорного бака, желая больше всего выбросить в мусорный бак измельченную бумагу, которая была частью дневников ее мужа, а затем сбежать от морозной ночи за какао в своей теплой квартире.
   Если бы только он был мертв. Она могла бы похоронить его под снегом бумаги, лопатой убитых воспоминаний, и на этом, по ее мнению, все было бы кончено. Завтра был день вывоза мусора.
   Оно плакало. Оно захныкало. Он задрал к ней свой носик, издавая безнадежное блеяние.
   Он был живым, и в ее доме действовало правило "никаких домашних животных".
   Оно было живым. Всю свою жизнь она ненавидела собак.
   Оно было живым, одиноким и беспомощным, готовым умереть. Она помнила это чувство.
   Он уткнулся носом в скомканные газеты и вздохнул, едва различимый шепот окрашенного звуком воздуха.
   - О, черт, - сказала она, отбрасывая газету в сторону. Она протянула руки в рукавицах, вытащила вещицу из газетного гнезда и сунула ее в карман пальто. Может, завтра она отнесет его куда-нибудь - в Общество защиты животных или еще куда-нибудь - избавится от него.
   Может быть, она кишела паразитами, и они просто засели ее шерсть. Она вспомнила, как однажды видела мертвую птицу, внимательно посмотрела на нее и увидела клещей, ползающих по ее перьям. Может быть, ей придется продезинфицировать всю свою квартиру, если она возьмет его туда. Тогда как теперь в опасности были только ее пальто и варежки. Она могла выбросить их, щенка и все такое, в мусорный бак и подняться наверх, не загрязнившись.
   Он извивался в ее кармане, крошечная живая гиря у бедра.
   "О черт."
   Она вернулась внутрь и поднялась на лифте на свой этаж.
   Теплая, но не горячая вода, которую она слила в синюю раковину в своей захламленной ванной. Она вымыла малютку антибактериальным мылом и поняла, что она не такая уж и грязная. Пахло в основном кофейной гущей из мусорного бака.
   Теплое, но не горячее молоко, которое она налила в одну из своих розовых резиновых перчаток для мытья посуды. Щенок сосал из проколотого указательного пальца, дергая с большей силой, чем она думала. Его крохотное брюшко напряглось и напряглось, как бубен.
   Она вытащила самый маленький ящик из комода и бросила свое нижнее белье вместе со своими брюками. Она выложила дно ящика рваными коричневыми полотенцами, затем уложила щенка рядом с грелкой, теплой, почти горячей. Щенок удовлетворенно застонал и уснул.
   Утром щенка не стало. На его месте лежал крошечный свернувшись калачиком человеческий младенец, прижавшийся лбом, ладонями и коленями к уже остывшей грелке.
   Глядя на него, Клэр почувствовала, как сжалось горло, как замерло тело. Что это было? Неужели ей только приснился щенок? Почему прошлой ночью ее глаза ошиблись? Был ли это какой-то психологический трюк, который она разыгрывала сама с собой? Как предположила ее мать, какая-то бессознательная тоска по детям, которых муж ей не подарит? Он смеялся, когда она говорила с ним об этом. "Клэр, ты придаешь новое измерение слову "непригоден", - сказал он.
   Самое странное, что этот ребенок не выглядел достаточно большим, чтобы родиться.
   Она опустилась на колени возле ящика и посмотрела на него, увидела, как его ребристые стенки двигаются вперед и назад. Оно дышало. Дышащий и обнаженный, и в чем-то извращенно красивый, как нежный механический соловей.
   Он перевернулся, словно почувствовав ее, и открыл розовый рот и молочно-голубые глаза. - Э-э-э, - сказал он, снова напоминая хрюкающий щенок.
   Может быть, это звучало как щенок и все это время было ребенком. Она так быстро сунула его в карман... но во время купания хорошенько его рассмотрела, чтобы понять, что это мужчина. Который она все еще могла сказать; на самом деле, это был небольшой фонтан, который выгибался к ней и падал обратно на лохмотья.
   Поморщившись, она вытерла малютку, отодвинула ее от только что созданных мокрых тряпок и убрала бутылку с водой.
   - Э-э-э, - пробормотало существо, размахивая руками и ногами.
   Больше всего Клэр хотелось вымыть руки, в прямом и переносном смысле. Если бы только она не вынесла мусор после полуночи, она бы даже не увидела эту вещь. Он мог умереть неоплаканным и незамеченным, оставив ее без пятен в памяти и совести.
   Чего она хотела, так это побыть одной в своей квартире, закутавшись в одеяло, согревая руки вокруг чашки ароматного какао, с занавешенными окнами от холода, с телевизором, настроенным на классику американского кино - что-нибудь с Бетт Дэвис или Кэтрин Хепберн. Ее собственное маленькое видение рая, которое ей почти удалось воплотить в жизнь. Она фантазировала об этом, но когда она на самом деле лежала на диване с какао и пультом в руке, всегда чего-то не хватало, в ее животе шевелилось беспокойство, которое говорило ей, что это неправильно, этого недостаточно.
   Теперь ей нужно было беспокоиться о памперсе, молочных смесях и бог знает о чем еще. Прошло уже много времени с тех пор, как она проверяла доктора Спока в библиотеке, тайком читала его, гадая, есть ли какой-нибудь способ украсть ребенка у ее мужа без его ведома. Это было до того, как она узнала, какую операцию он сделал ей, когда сказал ей, что удаляет ей аппендикс.
   Раньше она начала читать его медицинские тексты, уделяя особое внимание токсикологии.
   Но все, что было за пределами штата, осталось вместе с ее прежним именем и всем, чем она владела в детстве. Она взяла только немного денег и его дневники. Никто за пределами дома не знал, что дневники вообще существуют, поэтому она полагала, что никто не узнает об их пропаже.
   Ребенок заскулил, потянувшись к ней.
   - О, черт, - сказала она. Она накрыла его сухим полотенцем, чтобы согреть, и пошла подогреть молоко.
  
   Сначала она думала отдать его какому-нибудь агентству - полиции, социальной службе, как бы они там ни назывались. С ее изрезанным сном, подгузниками, которые нужно ввозить и утилизировать тайно, утечкой ее скудного дохода секретарши от обеспечения потребностей младенцев, запахом, беспорядком, фактом, что она никогда не знала, что ему нужно, но могла только надеяться, что дает это что-то, что удовлетворяло, ее мысли были темными и ужасными некоторое время. Она подумала о том, чтобы воткнуть в него булавки или заклеить ему рот изолентой, чтобы он не мог издавать даже тихие скулящие звуки, особенно когда ей было трудно заснуть.
   Но время шло; эта мелочь интегрировалась в ее расписание. Она так и не удосужилась сделать эти звонки.
  
   Она назвала его Рубио, что по-испански "блондин", хотя поначалу у него было очень мало волос, а то, что было, было темным. Он с легкостью глотал смесь, но больше всего ему нравилось детское питание с мясом. После того, как она преодолела свои первые колебания, ей нравилось держать его в тепле, сухости и присыпке, прижимать к себе и хорошо кормить.
   Конечно, пока она была на работе, она мало что могла для него сделать, но она проткнула несколько отверстий в верхней части комода ледорубом, чтобы он мог получать свет и воздух, даже когда она закрывала ящик, в котором он находился. в, что она должна была; не мог допустить, чтобы кто-нибудь услышал его плач, зная, что у нее есть что-то, чего ей не следовало иметь в квартире. Тысяча долларов, которую она нашла в ящике для носков своего мужа и использовала как деньги на побег, исчезла. Она не могла позволить себе переехать, а здание предназначалось только для одиноких. К счастью, Рубио не слишком шумел.
   Теперь, когда она свернулась калачиком в одеяле на диване, он прижался к ней, сначала крохотным весом с теплом и движением, постепенно разрастаясь. Ее желудок больше не казался таким пустым.
   Она прожила с ним почти месяц, когда он снова изменился.
  
   Солнце село в 4:30, и холодный воздух царапал окна. Она закатала полотенца вдоль подоконников, чтобы собрать капли конденсата, прежде чем они заплесневеют. Выглянув из окна в морозную ночь, она задернула все шторы, как делала каждую ночь, как только небо темнело и появлялся шанс, что кто-то может заглянуть внутрь.
   Она сменила Рубио подгузники и уложила его на полотенце посреди гостиной, рядом, но не слишком близко, с обогревателем. Она дала ему маленький мячик с колокольчиком внутри, и иногда он двигал его ногами и руками, и он звенел. Часто она просто сидела и смотрела на него, и по своим наблюдениям она была уверена, что он наслаждается звуком колокольчика. Она также вырезала из плотной бумаги цветные фигурки, протыкала их нитками и подвешивала над ним; его глаза следили, и его руки потянулись. Он издавал небольшие звуки.
   В тот день по пути домой с работы она зашла в секонд-хенд и нашла у Рубио игрушку "Фишер-Прайс" - белое пластиковое колесо с пуговицами-картинками, которые при нажатии издавали звуки животных на скотном дворе. Она не была уверена, соответствует ли это возрасту, но подумала, что ему могут нравиться звуки, отличные от телевизора и ее радио. Кроме того, ей нравилось находить вещи, чтобы поделиться с ним. Она села рядом с его полотенцем и подняла игрушку так, чтобы он мог ее видеть и слышать. Она нажала одну из кнопок. Собака залаяла три раза, и заиграла мелодия.
   "Угу!" - сказал Рубио, размахивая руками.
   Улыбаясь, Клэр нажала другую кнопку и издала лошадиное ржание.
   "Эм-м-м! Эм-м-м!" Он был чрезвычайно взволнован. Она отложила игрушку, нахмурившись, и наблюдала за ним.
   "Эм-м-м! Аррр!" Он дрался с большей энергией, чем она видела раньше. Он катался взад-вперед. Он хрюкал и скулил; затем он завыл так громко, что ей пришлось завернуть его в полотенце, чтобы заглушить звук. Она прижала его к себе, прижав его лицо к своей рубашке, прислушиваясь к шуму стен, пола или потолка. Все ее соседи тоже были очень тихими. Если кто-то из них и слышал, она не могла сказать.
   Рубио извивался у нее на руках, издавая пронзительный визг, похожий на крики обезьян в фильмах о джунглях. Может быть, с ним действительно что-то не так; может быть, он съел что-то не то или что-то ударило его. Может быть, ей как-нибудь придется отвезти его в отделение неотложной помощи. Она отвела его от себя и посмотрела ему в лицо...
   ...и нашла темноволосую усатую морду, торчащую из нее с маленьким мокрым черным носиком на нем.
   Она громко закричала и уронила сверток.
   Мгновение окутанная полотенцем фигура дергалась на полу, а затем из нее вывалилась толстобрюхая, покрытая мехом фигура и затанцевала, рыча и кусая ее, отскакивая, подползая ближе, издавая тихое тявканье, наконец, приближаясь. и облизывая ее бесчувственную руку.
   Ей хотелось кричать. Ей очень хотелось кричать. Но какая-то часть ее мозга говорила, что это привлечет людей, а она не могла допустить, чтобы люди входили в ее квартиру. Она просто не могла; не после того, как жила с мужем. Она пообещала себе, что больше никогда никого не впустит в свое личное пространство.
   И вот это - это животное в ее квартире.
   - Рубио, Рубио, - прошептала она, чувствуя мрачное отчаяние. Она знала, что этот щенок съел ее ребенка, хотя не знала, как именно.
   "Ррррр!" тявкнула собака. Он вскарабкался на ее бок, потянулся к ее лицу, его маленькие когти впились в плоть ее бедер.
   Она оттолкнула его от себя и вскочила на ноги, затем побежала в свою спальню и захлопнула дверь перед его носом. Она стояла у двери, обхватив себя за локти, сгорбившись. Она вздрогнула, прислушиваясь к его тихому скрежету, когда он копался в двери, сопел вдоль щели, взволнованно тявкал и фыркал. Она могла слышать его тяжелое дыхание. Но он не мог войти. Он был слишком мал, чтобы дотянуться до дверной ручки. Она повернула ключ в замке.
   Через несколько минут он начал ныть.
   "Тсс!" - прошипела она.
   Он погрузился в тишину. Прошло еще немного времени, и она услышала, как его ногти щелкают, когда он бежит по деревянному полу. Рычание или два. Больше тишины. Несколько тихих всхлипов, которые звучали так же, как у Рубио. Тогда ничего.
   Она поняла, что если будет слишком шумно и кто-нибудь придёт разобраться, собаку заберут. Да. Вот оно. Забрали бы собаку. Все было бы в порядке.
   Она завернулась в одеяло и провела ночь, то просыпаясь, то просыпаясь от тонкого, мучительного от ужаса сна.
   Когда рассвет наконец окрасил занавески, она села, разобрала три проволочные вешалки и скрутила их в тройную нить для оружия. Она знала, как ощущается одна прядь на спине, и полагала, что с тремя будет гораздо хуже. Затем она отперла дверь и заглянула за ее край.
   Рубио лежал голый и спал на свернутом полотенце, его щеки были засолены от слез, губы потрескались. Он испачкался, выглядел худым и каким-то скрюченным.
   Клэр сбросила вешалки и подошла к нему, подняла его и отвела к пеленальному столику, который она установила в ванной, где она вытерла его, надела подгузник и припудрила. Он проснулся, как только она прикоснулась к нему, но не издал ни звука, кроме, наконец, довольного "э-э-э", когда она завернула его в детское одеяло и прижала к груди.
   Она заболела и большую часть дня спала рядом с ним на кровати.
   Вечером она сидела на своем диване с Рубио, уютно устроившимся у нее на коленях, и просматривала один из немногих дневников мужа, которые у нее остались. Она читала их маленькими порциями, а потом разрывала на части.
  
   Она шлюха и неряха. Она была не такой, когда я женился на ней; раньше она была образцом чистоты и организованности; но некоторые мои замечания и действия с моей стороны постепенно подорвали ее веру в себя, пока она не утонула под тяжестью моего внимания. Я еще немного подтолкну ее вниз, прежде чем экспериментировать с изменением ее поведения, чтобы вернуть ее к социальной норме.
   Она так драгоценна, так совершенна в своей внушаемости. На то, чтобы научить ее впадать в состояние транса по моему слову, ушло всего неделя, а оттуда был короткий шаг к моему систематическому разрушению ее личностного ядра. Я так рад, что нашел ее, когда я сделал. Ее жизнь могла бы быть потрачена впустую, если бы я не обнаружил ее продавщицей в этом дурацком магазинчике и не увел ее оттуда.
   Интересно, во что мне превратить ее дальше. Было бы забавно, если бы она боялась какой-нибудь простой повседневной вещи. Соль, например; или вода - нет, это слишком мешало бы работе по дому. Возможно позже, когда у меня будет больше свободного времени.
   Собаки.
   Идеальный.
  
   Рубио скулил у нее на коленях, извиваясь. Она отложила дневник и уставилась на дверь, не видя ее. Всю свою жизнь она ненавидела собак.
   Она моргнула. Мысль, нависшая... она задержала дыхание, пытаясь уговорить ее приблизиться тишиной.
   Маленький золотистый кокер-спаниель по кличке Бутси.
   Утыкаясь лицом в курчавую шерсть и вдыхая полный нос Пса. Как Мать ругала, когда Бутси пил из унитаза. Теплое влажное ощущение слюнявого языка на ее щеке, носу. Ударившись лбом о куполообразный череп Бутси; наслаждаясь мягкостью меха ушей Бутси; наслаждаясь вилянием маленького обрубленного хвоста.
   Рубио взвизгнул и забился. Клэр моргнула, вернувшись в настоящее, и посмотрела вниз как раз вовремя, чтобы увидеть волосы, прорастающие по всему ее ребенку, его конечности и туловище двигаются, а его лицо толкается и щипает что-то еще. Страх пронзил ее, парализовав.
   Рубио взвыл, затем прижался мордой к ее животу, заглушая собственный крик. Клэр с удивлением наблюдала, как ее рука поднялась и погладила существо у нее на коленях. Подгузник болтался на нем свободно, а из отверстия левой ноги торчал хвост. Она сняла с него подгузник; а потом вдруг крепко обняла его, почесывая за его вислоухими ушами и поглаживая его мягкую гладкую спину, отворачиваясь, когда он облизывал ее, его молочное дыхание пахло его собачьей шерстью, его запах возвращал ее в память.
   Она задавалась вопросом, сколько вещей, которые она ненавидела всю свою жизнь, которых она не ненавидела. Хуже всего было не знать, кто она на самом деле и какие ее части были сфабрикованы.
   Она откинулась на кушетку с Рубио на груди. - Скажи волшебное слово, - прошептала она.
   "Ррррр!" - рявкнул он и слизнул ее слезы.
   Он был таким маленьким. Она могла превратить его в вещи, потому что он даже не знал, кто он такой. Что бы она ни делала, она превращала его во что-то. Вот что люди делали друг с другом.
   Она вдруг почувствовала усталость.
   Через некоторое время, когда она полежала с теплом Рубио над ее сердцем, она села, поймав его сложенными ладонями, когда он скользнул по ней.
   "Бумажный тренинг", - сказала она. Она поставила щенка на пол. Она вырвала страницы из дневника мужа. Она собиралась положить их на пол и позволить Рубио использовать их как подгузники для щенков, но прежде чем она успела, он подбежал и вцепился зубами в уголки. Рыча, он дергал страницы. Она рассмеялась и отстранилась.
   Между собой они разорвали страницы в клочья. Не готовая снова посетить мусорный бак, Клэр собрала обрывки бумаги в стальную миску и подожгла их под вентилятором печки. Рубио танцевал у ее ног и тихонько лаял, пока пламя поднималось, разгоралось, мерцало, оставляя приятный запах горелой бумаги, но только на мгновение.
   Клэр сидела на кухонном полу. Рубио подошел и прыгнул к ней на колени, и она пристально посмотрела на него. "Ну, одно я знаю. Ты можешь изменить себя, и это даже не моя вина".
   Его глаза были такими яркими, когда он смотрел на нее. Она прижала его к себе и раскачивалась взад и вперед на холодном линолеумном полу, думая о нырянии в мусорный бак. Именно этим занимался ее муж, когда нашел ее. Посмотрите, как это получилось. Он так изменил ее внутри, что ей пришлось заставить его остановиться.
   Возможно, Рубио так же будет относиться к ней позже, когда станет больше и сильнее. А может и нет. Она качалась и надеялась, что нет.
   По крайней мере, он мог измениться.
  
   ОБОРОТЕНЬ, Юджин Филд
   В царствование Эгберта Саксонца жила в Британии дева по имени Изольда, которую все любили и за доброту, и за красоту. Но, хотя многие юноши приходили ухаживать за ней, она любила только Гарольда и ему поклялась.
   Среди других юношей, которых любила Изольда, был Альфред, и он был сильно возмущен тем, что Изольда оказала благосклонность Гарольду, так что однажды Альфред сказал Гарольду: "Правильно ли, что старый Зигфрид вышел из могилы и взял Изольду в жены? ?" Затем он добавил: "Пожалуйста, добрый сэр, почему вы так белеете, когда я произношу имя вашего дедушки?"
   Тогда Гарольд спросил: "Что ты знаешь о Зигфриде, что дразнишь меня? Какие воспоминания о нем должны меня теперь мучить?
   - Мы знаем и знаем, - возразил Альфред. "Есть сказки, рассказанные нам нашими бабушками, которые мы не забыли".
   Так что с тех пор слова Альфреда и горькая улыбка Альфреда преследовали Гарольда днем и ночью.
   Дедушка Гарольда, Зигфрид Тевтон, был человеком жестоким и жестоким. Легенда гласила, что на нем лежало проклятие, и что в определенные моменты он был одержим злым духом, который обрушивал свою ярость на человечество. Но Зигфрид умер уже много лет назад, и в мире не было ничего, что напоминало бы о нем, кроме легенды и искусно сделанного копья, которое он получил от ведьмы Брунгильды. Это копье было таким оружием, что никогда не теряло своей яркости, и его острие не притуплялось. Оно висело в комнате Гарольда и было чудом среди оружия того времени.
   Изольда знала, что Альфред любит ее, но она не знала о горьких словах, которые Альфред сказал Гарольду. Ее любовь к Гарольду была совершенна в своем доверии и нежности. Но Альфред попал в истину: проклятие старого Зигфрида лежало на Гарольде - дремавшее столетие, оно пробудилось в крови внука, и Гарольд знал, какое проклятие было на нем, и именно оно, казалось, стояло между ним. и Изольда. Но любовь сильнее всего, и Гарольд любил.
   Гарольд не сказал Изольде о наложенном на него проклятии, потому что боялся, что она не полюбит его, если узнает. Всякий раз, когда он чувствовал, что огонь проклятия горит в его венах, он говорил ей: "Завтра я буду охотиться на кабана в самом дальнем лесу" или "На следующей неделе я пойду охотиться на оленей среди далеких северных холмов". Так и случилось, что он всегда оправдывал свое отсутствие, и Изольда не думала о злых вещах, потому что была доверчивой; да, хотя он много раз уезжал и долго отсутствовал, Изольда не подозревала ничего плохого. Так что никто не видел Гарольда, когда проклятие было на нем в его жестокости.
   Один Альфред думал о злых вещах. "Странно, - сказал он, - что этот галантный любовник время от времени покидает нашу компанию и уносится неизвестно куда. В конце концов, хорошо бы присмотреть за внуком старого Зигфрида.
   Гарольд знал, что Альфред ревностно наблюдает за ним, и его мучил постоянный страх, что Альфред обнаружит наложенное на него проклятие; но что причиняло ему большую боль, так это страх, что, возможно, в какой-то момент, когда он будет в присутствии Изольды, проклятие настигнет его и заставит причинить ей великое зло, из-за чего она будет уничтожена или ее любовь к нему будет уничтожена. навсегда. Так Гарольд жил в страхе, чувствуя, что его любовь безнадежна, но не зная, как с ней бороться.
   Так вот, в те времена случилось так, что местность вокруг была разорена оборотнем, существом, которого боялись все люди, каким бы доблестным оно ни было. Этот оборотень днем был человеком, а ночью волком, преданным опустошать и убивать, и вел зачарованную жизнь, против которой никакое человеческое вмешательство ничего не могло сделать. Куда бы он ни шел, он нападал и пожирал человечество, сея вокруг ужас и запустение, и сонники говорили, что земля не освободится от оборотня, пока какой-нибудь человек не принесет себя добровольно в жертву ярости чудовища.
   Теперь, хотя Гарольд был широко известен как могучий охотник, он никогда не выходил на охоту на оборотня, и, как ни странно, оборотень никогда не опустошал владения, пока Гарольд был там. Чему Альфред очень удивлялся и часто говорил: "Наш Гарольд - чудесный охотник. Кто подобен ему в том, чтобы преследовать робкую лань и калечить убегающего вепря? Но как хорошо он рассчитывал свое отсутствие в прибежищах оборотня. Такая доблесть подобает нашему юному Зигфриду.
   Когда его доставили Гарольду, его сердце запылало гневом, но он ничего не ответил, чтобы не выдать правду, которой боялся.
   Примерно в это же время Изольда сказала Гарольду: "Пойдешь ли ты со мной завтра хотя бы на пир в священную рощу?"
   - Этого я не могу сделать, - ответил Гарольд. "Меня тайно вызывают отсюда в Нормандию с миссией, о которой я когда-нибудь расскажу тебе. И я прошу тебя, ради твоей любви ко мне, не ходи на пир в священную рощу без меня.
   -- Что ты говоришь? - воскликнула Изольда. "Неужели я не пойду на праздник св. Эльфреда? Мой отец был бы очень недоволен, если бы меня не было рядом с другими девушками. "Было бы величайшей жалостью, если бы я так поступила, несмотря на его любовь".
   - Но не надо, умоляю тебя, - взмолился Гарольд. "Не ходи на праздник св. Эльфреда в священной роще! И ты любишь меня таким образом, не уходи - посмотри на мою жизнь, на двух коленях я прошу об этом!
   "Какая ты бледная, - сказала Изольда, - и дрожишь".
   - Не ходи в священную рощу завтра вечером, - умолял он.
   Изольда дивилась его действиям и речи. Тогда в первый раз она подумала, что он ревнует, чему она втайне радовалась (будучи женщиной).
   -- Ах, -- сказала она, -- ты сомневаешься в моей любви, -- но, увидев выражение боли на его лице, добавила, словно раскаявшись в сказанных словах, -- или ты боишься оборотня?
   Тогда Гарольд ответил, не сводя с нее глаз: "Ты сказала это; я боюсь оборотня.
   - Почему ты так странно смотришь на меня, Гарольд? - воскликнула Изольда. "По жестокому блеску в твоих глазах можно было бы принять тебя за оборотня!"
   -- Подойди сюда, сядь рядом со мной, -- дрожащим голосом сказал Гарольд, -- и я объясню тебе, почему я боюсь, что ты пойдешь на праздник св. Эльфреда завтра вечером. Послушайте, что мне приснилось прошлой ночью. Мне приснилось, что я был оборотнем - не содрогайся, дорогая, ибо это был только сон.
   "Седой старик стоял у моей постели и норовил вырвать мою душу из моей груди.
   "Что бы ты хотел?" Я плакал.
   "Твоя душа принадлежит мне, - сказал он, - ты будешь жить в соответствии с моим проклятием. Дай мне свою душу, удержи руки, дай мне свою душу, говорю я.
   "Твое проклятие не будет на мне, - воскликнул я. "Что я такого сделал, что твое проклятие пало на меня? Ты не получишь моей души.
   "За оскорбление мое ты будешь страдать, и за мое проклятие ты претерпишь ад - так положено".
   "Так говорил старик, и он спорил со мною, и он одолел меня, и он исторг душу мою из лона моего, и сказал: "Иди, ищи и убей" - и - и вот, я был волком на болото.
   "Сухая трава потрескивала под моими шагами. Ночная тьма была тяжелой и угнетала меня. Странные ужасы терзали мою душу, и она стонала и стонала, заключенная в этом волчьем теле. Ветер шептал мне; мириадами голосов он обратился ко мне и сказал: "Иди, ищи и убей". А над этими голосами звучал отвратительный смех старика. Я бежал с болота, не зная, куда, и не знал, за что меня схватили.
   "Я пришел к реке и погрузился в нее. Жгучая жажда объяла меня, и я лизал воды речные - это были волны пламени, и они вспыхивали вокруг меня и шипели, и они говорили: "Иди, ищи". и убей", и я снова услышал смех старика.
   "Предо мною лежал лес с его мрачными чащами и его мрачными тенями, с его воронами, его упырями, его змеями, его пресмыкающимися и всеми его отвратительными ночными выводками. Я метнулся среди его шипов и присел среди листьев, крапивы и ежевики. Совы ухали на меня, и шипы вонзались в мою плоть. "Иди, обыщи и убей", - говорили все. Зайцы прыгнули с моей тропы; другие звери с ревом убежали прочь; каждая форма жизни кричала в моих ушах - проклятие было на мне - я был оборотнем.
   "Вперед, вперед, я шел с быстротой ветра, и моя душа стонала в своей волчьей темнице, и ветры, и воды, и деревья велели мне: "Иди, ищи и убей, ты, проклятое животное; иди, найди и убей".
   "Нигде не было жалости к волку; какое милосердие, таким образом, должен я, оборотень, проявить? Проклятие было на мне, и оно наполнило меня голодом и жаждой крови. Прячась на своем пути внутри себя, я воскликнул: "Дай мне крови, о, дай мне человеческой крови, чтобы этот гнев мог быть умиротворен, чтобы это проклятие могло быть снято".
   "Наконец я пришел в священную рощу. Мрачно маячили тополя, дубы хмуро смотрели на меня. Передо мной стоял старик - это был он, седой и язвительный, чье проклятие я понес. Он не боялся меня. Все другие живые существа бежали от меня, но старик не боялся меня. Рядом с ним стояла дева. Она не видела меня, потому что была слепа.
   - Убей, убей, - закричал старик и указал на девушку рядом с собой.
   "Ад бушевал во мне - проклятие толкнуло меня - я прыгнул ей в горло. Я снова услышал смех старика, а потом... потом я проснулся, дрожащий, холодный, в ужасе".
   Едва ли этот сон был рассказан, когда Альфред шел по этому пути.
   -- Ну, клянусь госпожой, -- сказал он, -- мне кажется, я никогда не видел более печальной пары.
   Затем Изольда рассказала ему об отъезде Гарольда и о том, как этот Гарольд умолял ее не рисковать на пир св. Эльфреда в священной роще.
   -- Это детские страхи, -- хвастливо воскликнул Альфред. "И ты позволишь мне, милая леди, я составлю тебе компанию на пиру, и двадцать моих крепких йоменов с их хорошими тисовыми луками и честными копьями будут сопровождать меня. Думаю, ни один оборотень не встретится с нами.
   На что Изольда весело рассмеялась, а Гарольд сказал: "Это хорошо; ты отправишься в священную рощу, и пусть моя любовь и милость небес предотвратят всякое зло".
   Тогда Гарольд пошел в свою обитель, и он принес копье старого Зигфрида обратно Изольде, и он дал его в ее обе руки, сказав: "Возьми это копье с собой на пир завтра вечером. Это копье старого Зигфрида, обладающее могучей силой и чудесное.
   И Гарольд принял Изольду к сердцу и благословил ее, и он поцеловал ее в лоб и в губы, сказав: "Прощай, о, моя возлюбленная. Как ты будешь любить меня, когда ты знаешь мою жертву. Прощай, прощай навеки, о ольховая руда.
   Итак, Гарольд пошел своей дорогой, а Изольда была поражена.
   На следующую ночь Изольда пришла в священную рощу, где был накрыт пир, и несла с собой за поясом копье старого Зигфрида. Ее сопровождал Альфред, а с ним была дюжина крепких йоменов. В роще было великое веселье, и с песнями, и плясками, и играми честный народ отмечал праздник прекрасной св. Эльфреда.
   Но вдруг поднялся могучий шум и раздались крики: "Оборотень!" "Оборотень!" Ужас объял всех - крепкие сердца замерли от страха. Из дальнего леса выскочил оборотень, разъяренный деревом, хрипло мыча, скрежеща клыками и швыряя туда-сюда желтую пену из щелкающих пастей. Он искал Изольду прямо, как будто злая сила привлекла его к тому месту, где она стояла. Но Изольда не испугалась; как мраморная статуя, она стояла и видела приход оборотня. Йомены, побросав факелы и отбросив луки, бежали; Альфред один остался там, чтобы вести битву с монстрами.
   В приближающегося волка он метнул свое тяжелое копье, но когда оно ударило в ощетинившуюся спину оборотня, оружие задрожало.
   Тогда оборотень, не сводя глаз с Изольды, на мгновение притаился в тени тисов, и, думая о словах Гарольда, Изольда вырвала из-за пояса копье старого Зигфрида, высоко подняла его и с силой отчаяния метнула его ввысь. через воздух.
   Оборотень увидел сияющее оружие, и из его зияющего горла вырвался крик - крик человеческой агонии. И Изольда увидела в глазах оборотня глаза кого-то, кого она видела и знала, но это было только на мгновение, и тогда глаза были уже не человеческими, а волчьими в своей свирепости. Сверхъестественная сила, казалось, ускоряла полет копья. Со страшной точностью оружие попало в цель и наполовину вонзилось в мохнатую грудь оборотня чуть выше сердца, а затем с чудовищным вздохом, как будто он без сожаления отдал свою жизнь, оборотень упал замертво в тени тисы.
   Тогда, ах, тогда воистину была великая радость и громкие аплодисменты, в то время как, прекрасная в своей дрожащей бледности, Изольда была отведена к своему дому, где люди устроили большой пир, чтобы воздать ей должное, для оборотень был мертв, и это она убила его.
   Но Изольда закричала: "Иди, ищи Гарольда, иди, приведи его ко мне. Не есть и не спать, пока его не найдут".
   -- Боже милостивый, -- сказал Альфред, -- как это может быть, раз он уехал в Нормандию?
   -- Мне все равно, где он, -- воскликнула она. "Мое сердце останавливается, пока я снова не смотрю ему в глаза".
   -- Конечно, он не уехал в Нормандию, -- перебил Хьюберт. "В этот самый вечер я видел, как он вошел в свою обитель".
   Они поспешили туда - огромная компания. Дверь его комнаты была заперта.
   - Гарольд, Гарольд, выходи! - кричали они, стуча в дверь, но на их призывы и стуки не было ответа. В страхе они выбили дверь, и когда она упала, они увидели, что Гарольд лежит на своей кровати.
   - Он спит, - сказал один. "Смотрите, он держит в руке портрет - и это ее портрет. Как он прекрасен и как спокойно спит".
   Но нет, Гарольд не спал. Лицо его было спокойно и прекрасно, как будто он мечтал о своей возлюбленной, но его одежда была красной от крови, которая струилась из раны в его груди - зияющей, ужасной раны копья прямо над его сердцем.
  
   ВОЛК, Ги де Мопассан
   Вот что рассказал нам старый маркиз д'Арвиль после обеда святого Юбера в доме барона де Равеля.
   В тот день мы убили оленя. Маркиз был единственным из гостей, кто не участвовал в этой погоне. Он никогда не охотился.
   Во время этой долгой трапезы мы почти ни о чем не говорили, кроме убийства животных. Сами дамы интересовались кровавыми и преувеличенными россказнями, а ораторы имитировали нападения и поединки людей со зверями, воздевали руки, трещали громовым голосом.
   Г-н д'Арвиль говорил хорошо, в какой-то витиеватой, высокопарной, но эффектной манере. Он, должно быть, часто рассказывал эту историю, потому что рассказывал ее бегло, никогда не сомневаясь в словах, ловко подбирая их, чтобы сделать свое описание ярким.
   Господа, я никогда не охотился, ни мой отец, ни мой дед, ни мой прадед. Этот последний был сыном человека, который охотился больше, чем вы все вместе взятые. Он умер в 1764 году. Я расскажу вам историю его смерти.
   Его звали Жан. Он был женат, отец того ребенка, который стал моим прадедом, и жил со своим младшим братом, Франсуа д'Арвилем, в нашем замке в Лотарингии, посреди леса.
   Франсуа д'Арвиль остался холостяком из любви к охоте.
   Оба они охотились от одного конца года до другого, не останавливаясь и, казалось бы, не уставая. Они любили только охоту, ничего другого не понимали, только об этом говорили, только этим жили.
   У них была в сердце одна страсть, ужасная и неумолимая. Оно поглотило их, полностью поглотило, не оставив места другим мыслям.
   Они отдали приказ ни по какой причине не прерывать погоню. Мой прадед родился, когда его отец преследовал лису, и Жан д'Арвиль не прекратил погоню, а воскликнул: "Двойка! Негодяй мог подождать, пока не увидят - а-а-а!
   Его брат Франсуа был еще более увлечен. Поднявшись, он пошел посмотреть на собак, потом на лошадей, потом пострелял по замку птичек, пока не пришло время охотиться на крупную дичь.
   В деревне их называли господином маркизом и господином лекадетом, так как дворяне тогда были совсем не похожи на случайное дворянство нашего времени, желающее установить наследственную иерархию титулов; ибо сын маркиза не является графом, а сын виконта - бароном, как и сын генерала - полковником по рождению. Но сегодняшнее презренное тщеславие находит выгоду в таком устройстве.
   Мои предки были необычайно высокими, костлявыми, волосатыми, жестокими и энергичными. Младший, еще выше старшего, обладал таким сильным голосом, что, по легенде, которой он гордился, все листья в лесу тряслись, когда он кричал.
   Когда они оба сели верхом, чтобы отправиться на охоту, должно быть, это было великолепное зрелище, когда эти два великана оседлали своих огромных лошадей.
   К середине зимы того же 1764 года морозы усилились, и волки стали свирепыми.
   Они нападали даже на опоздавших крестьян, бродили по ночам вне домов, выли от заката до рассвета, грабили конюшни.
   И вскоре поползли слухи. Говорили о колоссальном волке с серым мехом, почти белом, который съел двоих детей, отгрыз женщине руку, задушил всех сторожевых собак в округе и даже бесстрашно заходил на хуторские дворы. Люди в домах утверждали, что чувствовали его дыхание и что оно заставляло мерцать пламя огней. И вскоре паника охватила всю провинцию. После наступления темноты никто больше не осмеливался выходить на улицу. Темнота, казалось, преследовалась образом зверя.
   Братья д'Арвиль решили найти и убить его и несколько раз собирали всех джентльменов страны на большую охоту.
   Напрасно они ходили по лесам и обыскивали укрытия; они никогда не встречались с ним. Они убивали волков, но не того. И каждую ночь после побоища зверь, как бы мстя за себя, нападал на какого-нибудь путника или убивал чей-нибудь скот, всегда далеко от того места, где его искали.
   Наконец, однажды ночью он пробрался в свинарник замка Арвиль и съел двух самых жирных свиней.
   Братья пришли в ярость, посчитав это нападение прямым оскорблением и неповиновением. Они взяли своих сильных ищейок, привыкших преследовать опасных зверей, и отправились на охоту, их сердца наполнились яростью.
   С рассвета и до того часа, когда пурпурное солнце опускалось за большие голые деревья, они рыскали по лесу, но ничего не находили.
   Наконец, разгневанные и возмущенные, оба возвращались, ведя своих лошадей по аллее, окаймленной изгородью, и дивились они, что их ловкость егерей может быть сбита с толку этим волком, и вдруг их охватил таинственный страх.
   Старший сказал:
   "Этот зверь не обычный. Вы бы сказали, что у него разум, как у человека.
   Младший ответил:
   "Может быть, нам следует попросить нашего двоюродного брата, епископа, освятить пулю или попросить какого-нибудь священника произнести нужные слова".
   Затем они замолчали.
   Жан продолжил:
   "Посмотрите, какое красное солнце. Сегодня ночью большой волк причинит вред.
   Едва он закончил говорить, как его лошадь встала на дыбы; что Франсуа начал пинать. Перед ними открылась большая чаща, покрытая мертвыми листьями, и мамонтовый зверь, весь серый, вскочил и побежал через лес.
   Оба как бы хрюкнули от радости и, согнувшись над шеями своих тяжелых лошадей, бросили их вперед с порывом всего тела, швыряя их вперед в таком темпе, подгоняя их, торопя их, возбуждая их с такой силой. голосом и жестами и шпорами, что опытные всадники, казалось, несли тяжелых животных между своими бедрами и уносили их, как будто они летели.
   Так они и шли, пробираясь через заросли, мчась по руслам ручьев, взбираясь на склоны холмов, спускаясь по ущельям и трубя в рог так громко, как только могли, чтобы привлечь своих людей и собак.
   И вот, внезапно, в этой безумной гонке, мой предок ударился лбом об огромную ветку, которая расколола ему череп; и он упал замертво на землю, а его испуганная лошадь помчалась, исчезнув во мраке, окутавшем лес.
   Младший д'Арвиль резко остановился, спрыгнул на землю, схватил брата на руки и увидел, что из раны с кровью вырываются мозги.
   Потом он сел около тела, положил на колени изуродованную и красную голову и стал ждать, глядя на неподвижное лицо старшего брата. Мало-помалу им овладел страх, странный страх, которого он никогда раньше не испытывал, страх темноты, страх одиночества, страх пустынного леса, а также страх перед странным волком, который только что убил его брата. чтобы отомстить им обоим.
   Мрак сгущался; от резкого холода деревья трескались. Франсуа встал, дрожа, не в силах оставаться так дольше, чувствуя, что слабеет. Ничего не было слышно, ни собачьего голоса, ни звука рогов - все было тихо на невидимом горизонте; и в этой скорбной тишине морозной ночи было что-то страшное и странное.
   Он схватил своими огромными руками огромное тело Жана, выпрямил его и положил на седло, чтобы отнести обратно в замок; затем он тихонько пошел дальше, его разум был смущен, как будто он был в оцепенении, преследуемый ужасными и наводящими страх образами.
   И вдруг в сгущающейся темноте его путь преградил огромный силуэт. Это был зверь. Шок ужаса потряс охотника; что-то холодное, как капля воды, как будто скользнуло по его спине, и, как одержимый дьяволом монах, он перекрестился великим знамением, смущенный этим внезапным возвращением страшного бродяги. Но глаза его снова упали на неподвижное тело перед ним, и, резко переходя от страха к гневу, он затрясся от неописуемой ярости.
   Тогда он пришпорил коня и помчался за волком.
   Он следовал за ним через перелески, овраги и высокие деревья, пересекая лес, который он больше не узнавал, его глаза были устремлены на белое пятнышко, которое бежало перед ним сквозь ночь.
   Его лошадь тоже казалась одушевленной неведомой доселе силой и мощью. Он скакал прямо вперед, вытянув шею, ударяясь о деревья и камни, головой и ногами перекинутого через седло мертвеца. Конечности рвали ему волосы; чело, бьясь об огромные стволы, забрызгивало их кровью; шпоры рвали их рваную кору. Внезапно зверь и всадник вышли из леса и устремились в долину, как раз в тот момент, когда над горами показалась луна. Долина здесь была каменистой, обнесенной огромными скалами.
   Тогда Франсуа издал радостный вопль, эхо которого повторилось, как раскат грома, и он спрыгнул с лошади с саблей в руке.
   Чудовище с взъерошенной шерстью, с выгнутой спиной ждало его, глаза его сверкали, как две звезды. Но прежде чем начать сражение, сильный охотник, схватив своего брата, усадил его на камень и, подложив камни под его голову, которая представляла собой не более чем массу крови, кричал в уши, как будто разговаривал с глухой: "Смотри, Жан; посмотри на это!"
   Затем он напал на монстра. Он чувствовал себя достаточно сильным, чтобы опрокинуть гору, раздавить камни руками. Зверь попытался укусить его, целясь в живот; но он схватил свирепого зверя за шею, даже не применив оружия, и нежно задушил его, прислушиваясь к остановке дыхания в его горле и к ударам сердца. Он смеялся, обезумев от радости, все теснее и теснее сжимая свои грозные объятия, крича в исступлении радости: "Смотри, Жан, смотри!" Всякое сопротивление прекратилось; тело волка обмякло. Он был мертв.
   Франсуа взял его на руки и отнес к ногам старшего брата, где тот и уложил, повторяя нежным голосом: "Вот, там, там, мой маленький Жан, посмотри на него!"
   Затем он положил в седле два тела, одно на другое, и ускакал.
   Он вернулся в замок, смеясь и плача, как Гаргантюа при рождении Пантагрюэля, издавая торжествующие возгласы и неистовствуя от радости, рассказывая о смерти зверя, и горюя и надрывая бороду, рассказывая о смерти своего брата.
   И часто, позже, когда он снова рассказывал о том дне, он говорил со слезами на глазах: "Если бы бедный Жан мог видеть, как я душил зверя, он бы умер довольным, в этом я уверен!"
   Вдова моего предка внушала своему сыну-сироте тот ужас перед охотой, который передавался от отца к сыну вплоть до меня.
   Маркиз д'Арвиль молчал. Кто-то спросил:
   - Эта история - легенда, не так ли?
   И сказитель ответил:
   "Клянусь вам, что это правда от начала до конца".
   Затем дама заявила тихим, мягким голосом:
   - Все-таки хорошо иметь такие страсти.
  
   ВОЛКИ ТЬМЫ, Джек Уильямсон
  
   ГЛАВА I
   СЛЕДЫ НА СНЕГУ
   Невольно я остановился, вздрагивая, на заснеженном перроне вокзала. Странный звук, странный и отчасти ужасающий, наполнил призрачный лунный свет зимней ночи. Дрожащее и отдаленное завывание, от которого мое тело пронзило холодом, более холодным, чем пронзительный укус неподвижного, замерзшего воздуха.
   Я знал, что этот неземной, разрывающий нервы звук должен быть воем серых степных волков или волков- лобо , хотя я не слышал их с детства. Но в нем была нота стихийного ужаса, которой даже трепетные предчувствия детства никогда не придавали голосу больших волков. Было что-то резкое, прерывистое в этом жутком шуме, далеком и глубоко ритмичном. Что-то - и эта мысль вызвала ошеломляющий холодок страха - что наводило на мысль, что вопли исходили от напрягающихся человеческих глоток!
   Стремясь стряхнуть с себя фантазию, я поспешил через обледеневшую платформу и довольно поспешно ворвался в грязный зал ожидания. Он был ярко освещен незатененными электрическими лампочками. Раскаленная печка наполняла его благодарным теплом. Но я был благодарен не столько за тепло, сколько за то, что отгородился от этого далекого воя.
   Возле тлеющей печки сидел высокий мужчина, напряженный над засаленными картами, разложенными на конце упаковочного ящика, который он держал между коленями, и с напряженным, лихорадочным вниманием раскладывал пасьянс. На нем был неуклюжий кожаный плащ, отполированный до блеска. Одна загорелая щека пухла от табака, а губы были в янтарных пятнах.
   Он казался странно пораженным моим внезапным появлением. Внезапным испуганным движением он оттолкнул коробку и вскочил на ноги. На мгновение его глаза с тревогой были на мне; затем он, казалось, вздохнул с облегчением. Он открыл дверцу печи и отхаркнулся в ревущее пламя, а затем снова опустился на стул.
   - Привет, мистер, - сказал он, растягивая слова немного натянуто и хрипло. - Ты меня как бы пугаешь. Ты так долго входил, что я подумал, что никто не вышел.
   "Я остановился, чтобы послушать волков", - сказал я ему. "Они звучат странно, не так ли?"
  
   Он изучал мое лицо странными испуганными глазами. Он долго не говорил. Затем он оживленно сказал: "Ну, мистер, что я могу сделать для вас?"
   Когда я подошел к плите, он добавил: "Я Майк Коннелл, резидент".
   "Меня зовут Кловис МакЛорин, - сказал я ему. "Я хочу найти своего отца, доктора Форда МакЛорина. Он живет на ранчо недалеко отсюда.
   - Так ты сын Дока МакЛорина, а? - сказал Коннелл, заметно потеплев. Он встал, улыбаясь и перекладывая пачку табака к другой щеке, и взял меня за руку.
   - Да, - сказал я. "Ты видел его в последнее время? Три дня назад я получил от него странную телеграмму. Он попросил меня приехать немедленно. Кажется, что он как-то в беде. Вы что-нибудь знаете об этом?
   Коннелл странно посмотрел на меня.
   - Нет, - сказал он наконец. - Я не видел его в последнее время. Никто из них с ранчо не был в Хевроне две или три недели. Снег здесь самый глубокий за последние годы, и его нелегко обойти. Не знаю, однако, как они могли послать телеграмму, не приехав в город. И никто из нас их не видел!
   - Ты знаком с папой? - спросил я, встревоженный еще сильнее.
   "Нет, не сказать, чтобы очень хорошо", - признался агент. - Но я довольно часто видел его, Джеттона и девушку Джеттона, когда они приезжали сюда, в Хеврон. За ними на станцию прибыло довольно много вещей. Ящики и ящики с пометками, что это научный аппарат - не знаю что. Но настоящая красотка, эта Стелла Джеттон. Пурти как картинка.
   "Прошло три года с тех пор, как я видел папу", - сказал я, доверившись агенту в надежде заручиться его одобрением и любой помощью, которую он мог бы оказать мне, чтобы добраться до ранчо через необычный снегопад, покрывший запад. Техасские равнины. "Я учился в медицинском колледже на Востоке. Не видел папу с тех пор, как он приехал сюда, в Техас, три года назад.
   - Вы с Востока, а?
   "Нью-Йорк. Но я провел пару лет здесь со своим дядей, когда был ребенком. Папа унаследовал от него ранчо.
   "Да, старый Том МакЛорин был моим другом, - сказал мне агент.
  
   Прошло три года с тех пор, как мой отец покинул кафедру астрофизики в восточном университете и приехал сюда, на уединенное ранчо, чтобы продолжить свои первоначальные эксперименты. Наследство от его брата Тома, помимо самого ранчо, включало в себя небольшое состояние в деньгах, что позволило ему отказаться от своего академического положения и посвятить все свое время трудным задачам, над которыми он работал.
   Интересуясь больше медициной, чем математикой, я не следил полностью за работой отца, хотя и помогал ему в его экспериментах, когда ему приходилось проводить их в тесной квартирке с жалко ограниченным оборудованием. Я знал, однако, что он разработал расширение неевклидовой геометрии Вейля в направлении, совершенно отличном от направлений, выбранных Эддингтоном и Эйнштейном, и последствия которого в отношении структуры нашей Вселенной были колоссальными. Его новая теория волнового электрона, завершившая разрушение планетарного атома Бора, была столь же сенсационна.
   Доказательством, которого требовала его теория, было точное сравнение скорости лучей света под прямым углом. Для эксперимента требовалось большое открытое поле с чистой атмосферой, свободной от пыли и дыма; поэтому он выбрал ранчо в качестве места для завершения работы.
   Поскольку я хотел остаться в колледже и больше не мог ему помогать, он нанял в качестве ассистента и сотрудника доктора Блейка Джеттона, который сам был хорошо известен своими замечательными работами по распространению света и недавним модификациям квантовая теория.
   Доктор Джеттон, как и мой отец, был вдовцом. У него был единственный ребенок, дочь по имени Стелла. Она проводила с ними несколько месяцев в году на ранчо. Хотя я не видел ее много раз, я мог согласиться со станционным служащим, что она хорошенькая. На самом деле я считал ее исключительно привлекательной.
  
   За три дня до этого я получил телеграмму от отца. Странно сформулированное и тревожное сообщение, умоляющее меня явиться к нему как можно скорее. В нем говорилось, что его жизнь в опасности, хотя не было дано никакого намека на то, в чем может заключаться опасность.
   Не в силах понять послание, я поспешил в свои комнаты за несколькими необходимыми предметами, в том числе за маленьким автоматическим пистолетом, и, не теряя времени, сел в скорый поезд. Я обнаружил, что Техасский Панхандл покрыт почти футом снега - зима была самой суровой за последние несколько лет. И этот странный и ужасный вой зловеще встретил меня, когда я спрыгнул с поезда в одинокой деревне Хеврон.
   "Телеграмма была срочной - очень срочной", - сказал я Коннеллу. - Я должен отправиться на ранчо сегодня вечером, если это вообще возможно. Ты знаешь какой-нибудь путь, по которому я мог бы пойти?
   Некоторое время он молчал, глядя на меня со страхом в глазах.
   - Нет, не знаю, - сказал он на мгновение. "Десять миль до ранчо. И ни одна душа не живет на дороге. Снег почти в метр толщиной. Сомневаюсь, что машина выдержит. Вы могли бы попросить Сэма Джадсона привезти вас завтра в его фургоне.
   - Интересно, выведет ли он меня сегодня вечером? - спросил я.
   Агент смущенно покачал головой, нервно вглядывался в блестящую, залитую лунным светом снежную пустыню за окнами и, казалось, с тревогой прислушивался. Я вспомнил странный, далекий вой, который слышал, когда шел по платформе, и с трудом сдерживал собственную дрожь.
   - Нет, думаю, нет! - резко сказал Коннелл. - В последнее время здесь нездорово гулять по ночам.
  
   Он сделал паузу на мгновение, а затем вдруг спросил, бросив быстрый беспокойный взгляд мне в лицо: "Я полагаю, вы слышали вой?"
   "Да. Волки?
   - Да, во всяком случае, я так думаю. квир. Чертовски странный! В этих краях не было бездельников уже десять лет, пока мы не услышали, как они шутят после последней метели. ("Бездельник" оказался местным искажением испанского слова lobo, применяемого к серому луговому волку, который намного крупнее койота и был страшным врагом владельца ранчо на Юго-Западе до его практического истребления.)
   "Кажется, это обычная стая тварей, бродящих по полигону", - продолжил Коннелл. - За последние несколько недель они убили немало крупного рогатого скота и... - он сделал паузу, понизив голос, - и еще пять человек!
   "Волки убили людей!" - воскликнул я.
   - Ага, - медленно сказал он. "Джоша Уэллса и его руку забрали две недели назад, в пятницу, когда они были за пределами диапазона. И Симмы ушли. Старик, его женщина и маленькая Долли. Взяли прямо из коровника, кажется, пока доили. До их дома не более двух миль от города. Руф Смит был там, чтобы увидеть их в воскресенье. Мертвый скот в загоне, разбитые ведра с молоком валяются в сугробе под навесом. И ни следа Симмса и его семьи!"
   "Я никогда не слышал, чтобы волки так похищали людей!" Я был недоверчив.
   Коннелл снова переложил пачку табака и прошептал: - Я тоже. Но, мистер, это не обычные волки!
   "Что ты имеешь в виду?" - спросил я.
   - Уолл, после того как Симмы были захвачены, мы собрали своего рода отряд и отправились охотиться на тварей. Мы не нашли волков. Но мы нашли следы на снегу. Волки отвес пропал в дневное время!
   - Следы на снегу, - медленно повторил он, как будто его мысли ошеломленно останавливались на каком-то воспоминаемом ужасе. "Мистер, эти волчьи следы были слишком далеки друг от друга, чтобы их мог оставить обычный зверь. Твари, должно быть, прыгнули на тридцать футов!
   - И не только волчьи следы. Мистер, частично это были волчьи следы. И частично были следы босых человеческих ног!"
  
   С этими словами Коннелл замолчал, странно глядя на меня со странным выражением крайнего ужаса в глазах.
   Я был ошеломлен. В моих чувствах, конечно, был элемент недоверия. Но агент совсем не был похож на человека, только что совершившего удачную дикую историю, ибо в глазах его был неподдельный ужас. И я вспомнил, что мне чудились человеческие тона в странном, отдаленном вопле, который я слышал.
   Не было веских оснований полагать, что я просто столкнулся с местным суеверием. Какими бы широко распространенными ни были легенды о ликантропии, я еще не слышал рассказа шепотом об оборотнях от жителя Западного Техаса. А рассказ агента был слишком определенным и конкретным, чтобы я мог счесть его пустым вымыслом или необоснованным страхом.
   - Сообщение от моего отца было очень срочным, - сказал я Коннеллу. - Я должен сегодня вечером отправиться на ранчо. Если человек, которого вы упомянули, не возьмет меня, я найму лошадь и поеду.
   - Джадсон - чертов дурак, если он пойдет сегодня ночью туда, где водятся эти волки! - убежденно сказал агент. - Но ничто не мешает вам попросить его уйти. Я думаю, он еще не ложился спать. Он живет в белом доме, за углом, за магазином Брайса.
   Он вышел на платформу позади меня, чтобы указать путь. И как только дверь отворилась, мы снова услышали этот ритмичный, глубокий, далекий улюлюканье, этот странно-заунывный вой издалека по залитой лунным светом снежной равнине. Я не мог подавить дрожь. И Коннелл, указав мне на дом Сэма Джадсона среди нескольких разрозненных домов, составляющих деревню Хеврон, очень поспешно вернулся в депо и закрыл за собой дверь.
  
   ГЛАВА II
   СТАЯ, КОТОРАЯ БЫЛА ЛУННЫМ СВЕТОМ
   Сэм Джадсон владел и возделывал ферму почти в миле от Хеврона, но перенес свой дом в деревню, чтобы его жена могла держать почту. Я поспешил к его дому по обледенелым улицам, очень радуясь тому, что Хеврон может позволить себе роскошь электрического освещения. Далекий вой волчьей стаи наполнил меня смутным и необъяснимым страхом. Но это не уменьшило моей решимости как можно скорее добраться до ранчо моего отца, чтобы разгадать загадку странной и тревожной телеграммы, которую он прислал мне.
   Джадсон подошел к двери, когда я постучал. Это был грузный мужчина в выцветшем синем комбинезоне с заплатами и коричневой фланелевой рубашке. Его голова была почти полностью лысой, а голая кожа головы загорела до такой степени, что напоминала коричневую кожу. Его широкое лицо было покрыто черной бородой, выросшей за несколько недель. Нервно и со страхом он всмотрелся в мое лицо.
   Он провел меня на кухню в задней части дома - маленькую грязную комнату, стены которой были заставлены беспорядочно расставленными кастрюлями и сковородками. Кухонная плита была горячей; он, судя по всему, сидел, засунув ноги в печь, и читал газету, которая теперь лежала на полу.
   Он усадил меня и, когда я сел на скрипучий стул, назвал ему свое имя. Он сказал, что знает моего отца, доктора Маклорина, получающего почту на почте в передней комнате. Но вот уже три недели, сказал он, никто не был в городе с ранчо. Возможно, из-за того, что снег затруднял передвижение, сказал он. Он сказал мне, что сейчас там осталось пять человек. Мой отец и доктор Джеттон, его дочь Стелла и два наемных механика из Амарилло.
   Я рассказал ему о телеграмме, которую получил за три дня до этого. И он предположил, что мой отец, если бы он отправил его, мог бы прийти в город ночью и отправить его на телеграф вместе с деньгами, необходимыми для его отправки. Но ему показалось странным, что он ни с кем не говорил и его не видели.
   Затем я сказал Джадсону, что хочу, чтобы он немедленно отвез меня на ранчо. По просьбе его манера изменилась; он казался испуганным!
   - Не торопитесь начинать сегодня вечером, не так ли, мистер Маклорин? он спросил. - Мы можем разместить вас в свободной комнате, а завтра я отвезу вас в фургоне. Ночью далеко ехать.
  
   Я очень хочу попасть туда, - сказал я. "Я беспокоюсь о своем отце. Что-то было не так, когда он телеграфировал. Очень неправильно. Я заплачу тебе достаточно, чтобы это окупилось.
   "Дело не в деньгах, - сказал он мне. - Я был бы рад сделать это для сына Дока МакЛорина. Но я думаю, вы слышали - волки?
   "Да, я слышал их. И Коннелл в участке рассказал мне что-то о них. Они охотились на мужчин?
   "Да." Некоторое время Джадсон молчал, глядя на меня странными глазами со своего волосатого лица. Затем он сказал: "И это еще не все. Некоторые из нас видели следы. И с ними бегают люди!
   "Но я должен пойти повидаться с отцом", - настаивал я. "Мы должны быть в достаточной безопасности в фургоне. И я полагаю, у тебя есть пистолет?
   - У меня есть пистолет, все в порядке, - признался Джадсон. "Но я не горю желанием встретиться с этими волками!"
   - настаивал я, совершенно не подозревая об опасности, в которую втягивал его. В конце концов, когда я предложил ему пятьдесят долларов за поездку, он сдался. Но он едет, сказал он - и я ему поверил - больше для того, чтобы угодить другу, чем ради денег.
   Он вошел в спальню, где уже спала его жена, разбудил ее и сказал, что собирается ехать. Она была несколько поражена, как я понял по звуку ее голоса, но смягчилась, когда узнала, что должна быть прибыль в пятьдесят долларов.
   Она встала, высокая и очень странная фигура в пурпурной фланелевой ночной рубашке и ночном колпаке в тон, и занялась приготовлением нам кофе на горячей плите и поиском одеял, чтобы мы могли укутаться в фермерский фургон, чтобы ночь была очень холодной. Джадсон тем временем зажег керосиновую лампу, которая едва ли была необходима при ярком лунном свете, и пошел в сарай за домом, чтобы приготовить машину.
  
   Через полчаса мы выезжали из деревушки в легкой повозке, за двумя серыми лошадьми. Их копыта пробивали снежную корку на каждом шагу, а колеса повозки врезались в нее ровно, с любопытным хрустом. Наше продвижение было медленным, и я предвкушал утомительную поездку на несколько часов.
   Мы сидели вдвоем на пружинном сиденье, сильно закутавшись, с одеялами на коленях. Воздух был ужасно холодным, но ветра не было, и я рассчитывал, что мне будет достаточно комфортно. У Джадсона был древний револьвер, а у нас на коленях стояли магазинная винтовка и двуствольное ружье. Но, несмотря на наше оружие, мне не удалось полностью успокоить смутные страхи, вызванные волчьей стаей, чей дрожащий, неземной вой никогда не стихал.
   Оказавшись за деревней Хеврон, нас со всех сторон окружила белая снежная равнина, почти ровная, как столешница. Его нарушали лишь незначительные ряды столбов, поддерживавших проволочные изгороди; эти заборы казались единственными ориентирами Джадсона. Небо было залито призрачной опалесценцией, а на снегу блестели миллионы морозных алмазов.
   В течение примерно полутора часов ничего примечательного не происходило. Огни Хеврона побледнели и исчезли позади нас. Мы не нашли жилья в бескрайней снежной пустыне. Жуткое, умиротворяющее вопли волков, однако, становились все громче.
   И вскоре жуткие воющие звуки изменились. Джадсон дрожал рядом со мной и нервно что-то говорил серым лошадям, бредущим по снегу. Затем он повернулся ко мне лицом и коротко заговорил.
   - Я полагаю, они приближаются к нам сзади, мистер МакЛорин.
   "Ну, если они это сделают, вы можете притащить некоторых из них, чтобы завтра снять шкуру", - сказал я ему. Я хотел, чтобы это звучало весело. Но мой голос был странно сухим, и его интонации звенели в моих ушах фальшиво.
  
   Еще несколько минут мы ехали молча.
   Внезапно я заметил перемену в крике стаи.
   Его глубокий странный ритм внезапно ускорился. Его жуткая плачущая жалобность, казалось, уступила место быстрому, нетерпеливому визгу. Но все равно это было странно незнакомо. И было в этом что-то странное чревовещание, так что мы не могли точно сказать, откуда оно исходило. Быстрые звонкие ноты, казалось, исходили из дюжины точек, разбросанных по блестящей, залитой лунным светом пустоши позади нас.
   Лошади встревожились. Они навострили уши, оглянулись и пошли дальше. Я видел, что они дрожат. Один из них вдруг фыркнул. Резкий звук подействовал на мои расшатанные нервы, и я судорожно вцепился в борт фургона.
   Джадсон крепко держал поводья, упершись ногами в край фургона. Он говорил мягко и успокаивающе с дрожащими серыми; но для этого они, возможно, уже бегали. Он повернулся ко мне и пробормотал:
   "Я слышал волков. И звучат они не так. Это не обычные волки!
   И, со страхом прислушиваясь к ужасному лаю стаи, я понял, что он прав. В этих странных завываниях была незнакомая, чужая нотка. В этом вопле было что-то странное, ужасное, неземное. Это трудно описать, потому что это было совершенно чуждо. Мне приходит в голову, что если есть волки в древних, вековечно мертвых пустынях Марса, то они могли бы плакать именно так, как загоняют на беспощадную смерть какое-нибудь беспомощное существо.
   Злобными были эти колокольные ноты, грязными и ненавистными. Беспорядки с адской силой зла, чуждого этой земле. Сильный первобытной злобой космических отходов.
   - Считай, что они идут по следу, - вдруг сказал Джадсон тихим, напряженным голосом. "Посмотри за нами".
  
   Я повернулся на пружинном сиденье, посмотрел на бескрайнюю плоскую пустыню сверкающего, залитого лунным светом снега. Несколько минут я напрасно напрягал глаза, хотя ужасный звон невидимой стаи становился все громче.
   Потом я увидел прыгающие серые точки далеко позади нас по снегу. По правде говоря, волк должен был барахтаться в густом снегу довольно медленно, потому что наст был недостаточно крепок, чтобы выдержать такое тяжелое животное. Но то, что я видел, - беглые, бесформенные серые тени - приближалось огромными скачками с поразительной скоростью.
   - Я вижу их, - дрожащим голосом сказал я Джадсону.
   - Возьми линь, - сказал он, толкая поводья и хватая магазинный карабин.
   Он повернулся на сиденье и начал стрелять.
   Лошади дрожали и фыркали. Несмотря на холод, с их вздымающихся тел градом лился пот. Внезапно, после того как Джадсон начал стрелять, они взяли удила в зубы и понеслись, ныряя и барахтаясь в снегу, волоча повозку. Как бы я ни дергал поводья, я ничего не мог с ними поделать.
   Вскоре Джадсон разрядил винтовку. Сомневаюсь, что он попал в кого-нибудь из воющих животных, бежавших позади нас, ибо точная стрельба из раскачивающейся, трясущейся повозки была бы невозможна. И наши дико скачущие преследователи были бы трудной целью, даже если бы фургон стоял на месте.
   Джадсон бросил пустую винтовку в ящик фургона и повернул ко мне бледное испуганное лицо. Его рот был открыт, глаза выпучены от ужаса. Он крикнул что-то невнятное, чего я не разобрал, и схватился за поводья. Явно обезумев от страха, он проклинал прыгающих серых и хлестал их, словно собираясь убежать от стаи.
  
   Некоторое время я цеплялся за борт качающегося фургона. Потом фыркающие лошади вдруг повернулись, чуть не сломав язык фургона. Мы чуть не расстроились. Пружинное сиденье сместилось со своего места и упало в кузов вагона. Меня наполовину выбросило за борт фургона. В течение еще одного мучительного момента я пытался выкарабкаться назад. Затем серые снова ринулись вперед, и меня швырнуло в снег.
   Я пробил тонкую корку. Густой, мягкий снег под ногами сдержал силу моего падения. Через несколько мгновений я вскочил на ноги и бешено цеплялся за лицо, чтобы убрать с глаз белую порошкообразную субстанцию.
   Фургон был уже метрах в ста. Обезумевшие от страха лошади все еще бежали, а Джадсон стоял прямо в фургоне, яростно дергая поводья, но не в силах их обуздать. Они резко поворачивались, когда меня выбросило.
   Теперь они ринулись обратно к странно лающей стае!
   Джадсона, кричащего и ругающегося, обезумевшего от ужаса, несли обратно к смутно видимым, серым, прыгающим фигурам, чей зловещий вой так ужасно всхлипывал в лунном свете.
   Ужас накрыл меня, как большая, леденящая душу волна. Я почувствовал безумное желание бежать по снегу, бежать и бежать, пока не перестану слышать вопли чужой стаи. С усилием я взял себя в руки, выровнял дрожащие конечности, сглотнул, чтобы смочить пересохшее горло.
   Я знал, что мой жалкий, неуклюжий бег никогда не сможет отогнать удивительно быстрые серые фигуры, несущиеся сквозь серебристую дымку лунного света к фургону. И я напомнил себе, что у меня есть оружие, автоматический пистолет 25-го калибра, висевший у меня под плечом. Что-то в странном послании от отца заставило меня пристегнуть смертоносное маленькое оружие и сунуть в карманы несколько дополнительных патронов.
   Дрожащими руками я стянул перчатку и порылся в одежде в поисках маленького оружия.
  
   Наконец я вытащил маленький тяжелый автомат, благодарно теплый от тепла моего тела, и щелкнул затвор, чтобы убедиться, что патрон в патроннике. Тогда я стоял там, в насыпи рыхлого снега, которая доставала мне почти до колен, и ждал.
   Мрачный, чуждый вой стаи заморозил меня в странном параличе страха. И тогда я был испуганным зрителем ужасной трагедии.
   Фургон был, должно быть, в четырехстах ярдах от меня по ровному блестящему снегу, когда смутно-серые силуэты стаи сошли с тропы и побежали прямо к ней. Я видел всполохи желтого пламени, слышал резкие выстрелы орудий и тонкие, свистящие визги пуль. Я полагаю, что Джадсон бросил поводья и пытался защищаться с винтовкой, дробовиком и старомодным револьвером.
   Неясные серые тени окружали фургон. Я услышал крик агонизирующей лошади, если не считать неземного воя этой своры, самого ужасного, нервного звука, который я когда-либо знал. Казалось, фургон окружает борющаяся масса смутно видимых фигур. Раздалось еще несколько выстрелов, затем вопль, который устрашающе прокатился по снегу, неся в себе невообразимую агонию боли и ужаса... Я знал, что это исходит от Джадсона.
   После этого единственным звуком был странный, застывший от крови звон стаи - ужасный крик, который не утихал.
   Скоро - пугающе скоро - это чужое завывание, казалось, приближалось. И я увидел серые тени, несущиеся по тропе, прочь от мрачной сцены трагедии - ко мне!
  
   ГЛАВА III
   ВОЛК И ЖЕНЩИНА
   Я не могу даже представить, какой дикий, безумный ужас охватил меня, когда я узнал, что серые звери бегут по моему следу. Мое сердце, казалось, остановилось, пока я не подумал, что у меня закружится голова и я упаду. Затем он громко стучал в моем горле. Мое тело внезапно похолодело от пота. Мои мышцы сжались, пока я не сжал автомат с болезненной силой.
   Я решил не бежать, потому что было безумием пытаться убежать от стаи. Но моя решимость стоять на своем была ничто перед лицом страха, который овладевал мной.
   Я нырнул через ровную пустыню снега. Мои ноги пробивали тонкую корку. Я барахтался, с тяжелыми легкими. Снег, казалось, спотыкался о меня, как о злобном демоне. Много раз я спотыкался, кажется. И два раза я растянулся на снегу, отчаянно вскакивал на ноги и снова боролся, рыдая от ужаса, задыхаясь от холодного воздуха.
   Но мой полет был прерван. Те существа, которые бежали позади меня, могли двигаться во много раз быстрее, чем я. Обернувшись, когда я должен был пройти меньше ста ярдов, я увидел, как они приближаются ко мне, все еще смутные серые очертания в лунном свете. Теперь я понял, что за ними последовали только двое.
   Внезапно я вспомнил о маленьком автомате в руке. Я поднял его и опустошил, стреляя так быстро, как только мог. Но если я попаду в любую из этих прыгающих серых фигур, они точно будут неуязвимы для моих пуль.
   Я поискал в кармане еще одну обойму и пытался дрожащими пальцами вставить ее в ружье, когда эти штуки приблизились в молочном тумане лунного света достаточно близко, чтобы их можно было отчетливо разглядеть. Затем мои руки в застывшем параличе сомкнулись на ружье - я был слишком ошеломлен и расслаблен, чтобы завершить операцию заряжания.
   Одна из этих двух серых фигур была волком. Изможденный луговой волк, покрытый длинной лохматой шерстью. Огромный зверь, он, должно быть, был ростом в три фута в плече. Однако теперь он не стоял, а приближался ко мне огромными прыжками на многие ярды. Его большие глаза светились каким-то странным, зеленоватым, неестественным светом - страшным и странным и каким-то гипнотическим.
   А другой была девушка.
  
   Это было невероятно. Это ошеломило и потрясло мой ошеломленный ужасом разум. Сначала я подумал, что это должно быть галлюцинация. Но по мере того, как она приближалась, приближаясь длинными, прыгающими шагами, быстро, как серый волк, я уже не мог не доверять своим глазам. Я вспомнил странный намек на человеческий голос, который я уловил в неземном крике стаи; вспомнил, что Коннелл и Джадсон рассказывали мне о человеческих следах, смешанных с следами волков на следе, оставленном стаей.
   Она была одета очень легко, чтобы находиться на улице в лютый холод зимней ночи. По-видимому, на ней была только рваная, хлипкая рубашка из тонкого белого шелка, свисавшая с одного плеча и не доходившая до колен. Голова ее была непокрыта, а волосы, казавшиеся в лунном свете странными бледно-желтыми, были короткими и спутанными. Ее гладкие руки и маленькие руки, ее ноги и даже ее сверкающие ступни были обнажены. Кожа у нее была белая, с холодной, прокаженной, бескровной белизной. Почти белый, как снег.
   И ее глаза светились зеленым.
   Они были подобны серым волчьим глазам, пылавшим страшным изумрудным пламенем, огнем чуждой, неземной жизни. Они были злыми, безжалостными, отвратительными. Они были холодны, как космические пустоши за пределами света звезд. Они горели злым светом, злобным разумом, сильнее и страшнее любого существа на земле.
   На ее губах и щеках алебастровой белизны лежало темно-красное капающее пятно, почти черное в лунном свете.
   Я стоял, как деревянный человек, обессилевший от невероятного ужаса.
   Навстречу бежали девочка и волк, бок о бок прыгая по снегу. Они, казалось, обладали сверхъестественной силой, ловкостью, превосходящей природную.
   Когда они подошли ближе, я получил еще один удар ужаса.
   Лицо женщины было знакомо при всей его ужасной бледности и адской злобе зеленых светящихся глаз и красном пятне на губах и щеках. Это была девушка, которую я знал. Девушка, которой я восхищался, которую я даже мечтал полюбить.
   Это была Стелла Джеттон!
   Эта девушка была прекрасной дочерью доктора Блейка Джеттона, которого, как я уже говорил, мой отец привел с собой на ранчо в Техасе, чтобы он помогал ему в его революционных экспериментах.
  
   Мне пришло в голову, что она изменилась каким-то страшным образом. Ибо это не могла быть нормальная, обычная человеческая девушка - это странное, зеленоглазое существо, полуодетое, белокожее, которое бежало по залитому лунным светом снегу рядом с изможденным серым волком, с красными каплями на ее страшно бледной коже!
   "Стелла!" Я плакал.
   Скорее крик испуганного, мучительного неверия, чем человеческий голос, это имя вырвалось из моего пересохшего от страха горла. Я вздрогнул от собственного зова, хриплого, задыхающегося.
   Огромный серый волк бросился прямо на меня, словно собирался вцепиться мне в горло. Но он перестал прятаться в снегу, наблюдая за мной с настороженностью и странным разумом в своих ужасных зеленых глазах.
   И женщина подошла еще ближе, прежде чем остановилась, стоя босой на снегу, и уставилась на меня страшными, как у волка, глазами, светящимися и зелеными и полными злой, чуждой воли.
   Лицо, ужасно белое и ужасно красное, было лицом Стеллы Джеттон. Но глаза были не ее! Нет, это были не глаза Стеллы!
   Это были глаза какого-то отвратительного чудовища. Глаза какой-то непостижимой, злобной сущности из какого-то ледяного ада далекой, черной как ночь космической пустоты!
   Затем она заговорила. В голосе было что-то от его старого, знакомого звучания. Но в нем была новая, странная нота. Записка, которая несла в себе чужую, угрожающую тайну глаз и прокаженной кожи. Записка, которая намекала на унылое вопли стаи, следовавшей за нами.
   - Да, Стелла Джеттон, - сказал ужасный голос. "Как тебя зовут? Вы Кловис МакЛорин? Вы получили телеграмму?
   Она меня, видимо, не знала. Даже формулировка ее предложений была немного странной, как будто она говорила на языке, с которым не очень хорошо знакома. Восхитительная, человеческая девушка, которую я знал, ужасно изменилась: ее прекрасное тело было словно захвачено какой-то демонической сущностью.
  
   Мне пришло в голову, что она должна быть поражена какой-то формой безумия, которое дало ей почти сверхъестественную силу, которую она проявила, бежав со стаей волков. Случаи ликантропии, при которых больной воображает себя волком, а иногда тигром или каким-либо другим животным, и подражает его действиям, были достаточно распространены в анналах душевнобольных. Но если это ликантропия, подумал я, то это действительно должен быть исключительный случай.
   - Да, я Кловис МакЛорин, - сказал я дрожащим голосом. - Я получил телеграмму от папы три дня назад. Скажи мне, что не так - почему он так сформулировал сообщение!"
   "Все в порядке, друг мой", - сказала эта странная женщина. "Мы просто нуждались в вашей помощи в некоторых экспериментах, очень странных, которые мы собираемся выполнить. Твой отец ждет на ранчо, и я пришел проводить тебя к нему.
   Эта исключительная речь была почти невероятной. Я мог принять это только при условии, что говорящий страдал каким-то ужасным психическим расстройством.
   - Ты пришел меня встречать? - воскликнул я, борясь с ужасом, который почти захлестнул меня. - Стелла, ты не должна оставаться на холоде без дополнительных обертываний. Ты должен взять мое пальто.
   Я начал снимать одежду. Но, как я и ожидал, она отказалась его принять.
   "Нет, мне это не нужно", - сказал мне ее странный голос. "Холод не вредит этому телу. И вы должны пойти с нами, сейчас же. Твой отец ждет нас в доме, чтобы провести великий эксперимент.
   Она сказала нам! Я с ужасом заметил, что таким образом она причислила к себе огромного изможденного волка.
   Затем она прыгнула вперед с невероятной ловкостью, прыгая по снегу в том направлении, в котором ехали мы с Джадсоном. Обнажённой мертвенно-белой рукой она поманила меня следовать за собой. И большой серый волк прыгнул за мной.
   Нервничая перед внезапным действием, я вспомнил о полузаряженном автомате в руке. Я вставил новую обойму в нужное положение, дернул затворный механизм, чтобы патрон попал в казенную часть, а затем разрядил пистолет в этого волка с зелеными сферами.
  
   Меня охватило странное спокойствие. Мои движения были достаточно спокойными, почти обдуманными. Я знаю, что моя рука не дрожала. Волк стоял неподвижно, всего в нескольких ярдах от него. Маловероятно, что я вообще промахивался, невозможно, чтобы я промахивался при каждом выстреле.
   Я знаю, что ударил его несколько раз, потому что слышал, как пули вонзаются в его изможденное тело, видел, как животное дернулось под их ударами, и заметил, как в лунном свете от него плывут седые волосы.
   Но он не упал. Его ужасные зеленые глаза никогда не дрогнули в своем зловещем взгляде адского зла.
   Как только револьвер был опустошен - мне потребовалось всего несколько секунд, чтобы сделать семь выстрелов, - я услышал сердитое волчье рычание женщины, странного монстра, которым стала Стелла Джеттон. Я уже наполовину повернулся, когда ее белое тело рванулось ко мне, как снаряд.
   Я подошел под нее, инстинктивно подняв руку, чтобы защитить свое горло. Хорошо, что я это сделал, потому что я почувствовал, как ее зубы вонзились в мою руку и плечо, когда мы вместе упали в снег.
   Я уверен, что я кричал от ужаса этого.
   Я безумно боролся с ней, пока снова не услышал ее странный, нечеловеческий голос.
   "Тебе не нужно бояться, - сказал он. "Мы не собираемся вас убивать. Мы желаем вам помочь с очень замечательным экспериментом. По этой причине вы должны пойти с нами. Твой отец ждет. Волк - наш друг, и он не причинит вам вреда. И твое оружие не причинит ему вреда.
   Любопытный получленораздельный визг вырвался из горла огромного волка, который не двигался с тех пор, как я выстрелил в него, как будто он понял ее слова и дал подтверждение.
   Женщина все еще была на мне, удерживая меня плашмя на снегу, ее оскаленные окровавленные зубы были над моим лицом, ее пальцы, словно когти, вонзились в мое тело с почти сверхъестественной силой. Низкий, звериный, рычащий звук вырвался из ее горла, а затем она снова заговорила.
   "Теперь ты пойдешь с нами в дом, где ждет твой отец, чтобы провести эксперимент?" - спросила она этим ужасным голосом, в котором слышался странный крик волчьей стаи.
   - Я приду, - согласился я, несколько успокоившись, обнаружив, что странная пара зверей не собиралась сожрать меня на месте. Женщина - я не могу назвать ее Стеллой, потому что, кроме тела, она не была Стеллой! - помогла мне подняться на ноги. Она не возражала, когда я нагнулся, поднял автомат, лежавший в снегу, и сунул его в карман моего пальто.
  
   Она и изможденный серый волк, которого мои пули так странно не убили, вместе прыгнули по залитому лунным светом снегу. Я последовал за ним, барахтаясь так быстро, как только мог, мой разум был заполнен смущенными и оцепеневшими от ужаса догадками.
   Теперь у меня не осталось никаких сомнений в том, что женщина считала себя членом волчьей стаи, и в том, что она действительно была членом волчьей стаи. Между ней и стоявшим рядом с ней большим изможденным волком определенно существовала странная симпатия.
   Должно быть, это какая-то странная форма помешательства, подумал я, хотя никогда не читал о ликантропе, чьи симптомы были преувеличены до такой ужасной степени, как у нее. Хорошо известно, что маньяки обладают неестественной силой, но ее подвиги в беге и прыжках по снегу были почти невероятными.
   Но было в ней то, чего не могла объяснить даже теория безумия. Мертвая бледность кожи; страшное зеленое сияние ее глаз; то, как она говорила - как будто английский был для нее незнакомым языком, но наполовину освоенным. А было нечто еще более неопределенное: странность, отдающая чуждой жизнью запретных вселенных!
   Темп, заданный мне женщиной и волком, был безжалостно быстрым. Спотыкаясь, как мог, я не мог двигаться так быстро, как им хотелось. Отставать мне тоже не разрешалось, потому что, когда я отставал, волк возвращался и угрожающе огрызался на меня.
   До этого я проковылял много миль, мои легкие болели, и я был наполовину слеп от усталости. Я в последний раз споткнулся и растянулся на мягком снегу. Мои измученные мышцы отказывались реагировать, когда я пытался подняться. Я лежал там, готовый вынести все, что может сделать волк, вместо того, чтобы подвергаться агонии дальнейших усилий.
   Но на этот раз женщина вернулась. Я был в полубессознательном состоянии, но смутно осознавал, что она поднимает меня, поднимает на плечи. После этого мои глаза были закрыты; Я был слишком утомлен, чтобы наблюдать за окружающей обстановкой. Но я смутно знал, по ощущению качания, что меня несут.
   Вскоре токсины истощения преодолели все мои попытки сохранить сознание. Я заснул глубоким сном от крайней усталости, забыв, что члены мои сильно мерзнут и что меня несет на спине женщина, наделенная инстинктами волка и силой демона; женщина, которая, когда я видел ее в последний раз, была человечной и милой!
  
   ГЛАВА IV
   СТРАННОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМА
   Я никогда не смогу забыть ощущения моего пробуждения. Я открыл глаза во мраке, слегка облегченном тусклым красным светом. Я лежу на кровати или кушетке, закутавшись в одеяла. Руки, которые даже моему замерзшему телу казались ледяными, растирали мне руки и ноги. А наверху в страшной багровой тьме плыли страшные зеленоватые шары, грозно глядели на меня сверху вниз.
   Встревоженный, вспоминая то, что произошло при лунном свете, как смутный, отвратительный кошмар, я собрал свои рассеянные чувства и с трудом принял сидячее положение среди одеял.
   Странно, но первое, что пришло в мой растерянный мозг, было впечатление от уродливых зеленых цветов, выстроившихся однообразными рядами на тусклых, в коричневых пятнах обоях. В красном свете, заполнившем комнату, они казались неприятно черными, но все же пробуждали древнюю память. Я знал, что нахожусь в столовой старого ранчо, куда я приехал, чтобы провести два года со своим дядей, Томом МакЛорином, много лет назад.
   Странно освещенная комната была скудно обставлена. Кушетка, на которой я лежал, стояла у одной из стен. Напротив стоял длинный стол, под которым стояло полдюжины стульев. В конце комнаты стояла большая отопительная печь, за которой стояло полное ведерко с углем и ящик с расщепленными сосновыми растопками.
   В печи не было огня, и в комнате было очень холодно. Мое дыхание было белым облаком в этой морозной атмосфере. Тусклый малиновый свет исходил от маленького электрического фонаря, стоявшего на длинном столе. В нем была красная лампочка, вероятно, для использования в темной комнате фотографа.
   Все эти впечатления я, должно быть, накопил почти бессознательно, потому что мой перепуганный разум был поглощен людьми в комнате.
   Отец склонился надо мной, потирая руки. А Стелла натирала мне ноги, которые торчали из-под одеяла.
   И мой отец изменился так же странно, так же ужасно, как и девочка, Стелла!
   Кожа у него была холодная, бескровно-белая - белая от бледности смерти. Его руки рядом с моими казались ужасно холодными - такими же холодными, как у замерзшего трупа. И глаза его, наблюдавшие за мной со странной, страшной настороженностью, светились зеленоватым светом.
   Его глаза были как у Стеллы и как у большого серого волка. Они сияли огнем космического зла, светом чуждого, адского разума!
  
   А женщина - ужасное существо, которое когда-то было прелестной Стеллой, - осталась неизменной. Ее кожа все еще была устрашающе бледной, а глаза странными и ярко-зелеными. Пятно все еще было на ее бледном лице, казавшемся черным в мрачном алом свете.
   В печи не было огня. Но, несмотря на лютый холод в комнате, женщина по-прежнему была одета, как и прежде, в прозрачную юбку из белого шелка, наполовину сорванную с ее белого тела. Мой отец - или то, что когда-то было моим отцом, - носил только легкую хлопчатобумажную рубашку с оторванными рукавами и рваные штаны. Его ноги и руки были босыми.
   Я заметил еще одну пугающую вещь. Мое дыхание, как я уже сказал, конденсировалось в белых облаках замерзших кристаллов в холодном воздухе. Но ни из ноздрей Стеллы, ни из ноздрей моего отца не исходил белый туман.
   Снаружи я мог слышать мрачные, сверхъестественные вопли бегущей стаи. И время от времени они оба беспокойно поглядывали на дверь, как будто желая присоединиться к ним.
   Я сидел, растерянно и недоверчиво оглядываясь по сторонам, прежде чем мой отец заговорил.
   - Мы рады вас видеть, Кловис, - сказал он довольно сухо и без эмоций, совсем не в своей обычной веселой, ласковой манере. "Вы, кажется, замерзли. Но вскоре вы снова станете нормальным. Мы очень нуждаемся в вас для проведения эксперимента, который мы не можем выполнить без вашей помощи.
   Он говорил медленно, неуверенно, как мог бы говорить иностранец, пытающийся выучить английский по словарю. Я не мог этого понять, даже если бы предположил, что и он, и Стелла страдали психическим расстройством.
   И голос у него какой-то скулящий; в нем была нота, странно напоминающая вой стаи.
   - Вы поможете нам? - спросила Стелла тем же ужасным тоном.
   "Объясни это! Пожалуйста, объясните все! - выпалил я. "Или я сойду с ума! Почему ты бежал с волками? Почему твои глаза такие яркие и зеленые, а кожа такая мертвенно-белая? Почему вы оба такие холодные? Почему красный свет? Почему бы тебе не разжечь костер?"
   Я бормотал свои вопросы, а они стояли в чужой комнате и молча смотрели на меня своими ужасными глазами.
  
   Может быть, несколько минут они молчали. Затем в глазах моего отца появилось выражение лукавого ума, и он снова заговорил тем же испуганным тоном, с их звоном лающей стаи.
   - Кловис, - сказал он, - ты же знаешь, что мы пришли сюда с целью изучения науки. И нам предстоит сделать великое открытие; огромное открытие, относящееся к средствам жизни. Наши тела изменились, как вы видите. Они стали лучшими машинами; они сильнее. Холод не вредит им, как вам. Даже наше зрение стало лучше, поэтому яркий свет нам больше не нужен.
   "Но нам пока не хватает идеального успеха. Наши умы изменились, так что мы не помним всего, что когда-то было нашим свершением. И именно вас мы желаем быть нашим помощником в замене нашей машины, которая сломалась. Именно вам мы желаем помочь нам, чтобы всему человечеству мы могли принести дар новой жизни, которая всегда сильна и не знает смерти. Всех людей мы бы изменили с помощью новой науки, которую мы открыли".
   - Ты имеешь в виду, что хочешь превратить человеческую расу в таких же монстров, как ты? Я плакал.
   Отец яростно зарычал, как хищный зверь.
   "Все люди получат в подарок жизнь, подобную нашей", - сказал его странный голос. "Смерти больше не будет. А ваша помощь нам нужна - и мы ее получим!" В его тоне была интенсивная, пагубная угроза. "Ты должен быть нашим помощником. Вы не откажетесь!
   Он стоял передо мной с оскаленными зубами и с белыми пальцами, сцепленными, как когти.
   - Конечно, я вам помогу, - ухитрился произнести я дрожащим голосом. "Однако я не очень блестящий экспериментатор". Оказалось, что отказаться было бы средством совершить очень неприятное самоубийство.
  
   В этих грозных зеленых глазах светилось торжествующее коварство, злобное коварство маньяка, только что проделавшего хитрую выходку. Но это было даже больше, чем это; это был лукавый взгляд высшего зла в созерцании дальнейшей победы.
   - Вы можете прийти сейчас, чтобы посмотреть машину? - потребовала Стелла.
   - Нет, - поспешно сказал я и стал искать причины для задержки. "Мне холодно. Я должен разжечь костер и согреться. Тогда я проголодался и очень устал. Я должен есть и спать". Все это было очень верно. Мое тело продрогло насквозь за часы, проведенные на снегу. Мои конечности дрожали от холода.
   Они посмотрели друг на друга. Между ними пронеслись неземные звуки, бессвязные, звериные завывания. Такой, вместо слов, казалась их естественная речь; английский язык, на котором они говорили, казался лишь неточно выученным языком.
   - Верно, - через мгновение снова сказал мне отец. Он посмотрел на печку. - Разожги костер, если нужно. Что тебе нужно? Он вопросительно указал на уголь и растопку, словно огонь был для него чем-то новым и незнакомым.
   "Мы должны обойтись без", - добавил он. "Свет огня вреден для нас, как холод для вас. А в другой комнате, называемой... - он заметно помедлил, - кухне, будет еда. Там мы подождем".
   Он и белая девушка бесшумно выскользнули из комнаты.
   Дрожа от холода, я поспешил к печке. Все угли в нем потухли; пожара в нем не было уже много часов, а может быть, и несколько дней. Я стряхнул пепел, зажег комок скомканной газеты от найденной в кармане спички, бросил ее на решетку и наполнил печь хвоей и углем. Через несколько минут у меня заревел костер, перед которым я с благодарностью присел на корточки.
  
   Через несколько минут дверь медленно открылась. Стелла, сначала внимательно вглядываясь, видимо, чтобы увидеть, есть ли в комнате свет, осторожно вошла внутрь. Печь была плотно закрыта, из нее не выходил свет.
   Руки бледной зеленоглазой женщины были полны еды, любопытного ассортимента, который, очевидно, был собран на кухне случайным образом. Там были две буханки хлеба, кусок сырого бекона, неоткрытая банка кофе, большой мешок соли, пакет овсяных хлопьев, банка разрыхлителя, дюжина банок консервов и даже бутылка полироли. .
   - Ты ешь это? - спросила она странным животным голосом, роняя предметы на стол.
   Это было почти нелепо; и тоже было как-то страшно. Казалось, она не имеет понятия о пищевых потребностях человека.
   Уютно согревшись и чувствуя себя очень голодным, подошли к столу и осмотрели странный ассортимент. Я выбрал буханку хлеба, банку лосося и один абрикос для немедленного употребления.
   "Некоторые из этих вещей нужно есть такими, какие они есть", - рискнула я, гадая, какова будет ее реакция. "И некоторые из них должны быть приготовлены".
   "Приготовлено?" - быстро спросила она. "Что это?"
   Затем, пока я молчал, ошеломленный от изумления, она добавила ужасный вопрос.
   "Означает ли это, что они должны быть горячими и кровоточить от животного?"
   "Нет!" Я плакал. "Нет. Чтобы приготовить пищу, ее нагревают. Обычно добавляют приправы, например, соль. Довольно сложный процесс, требующий немалого мастерства".
   - Понятно, - сказала она. "И вы должны потреблять такие продукты, чтобы сохранить свое тело в целости?"
   Я признал, что да, а затем заметил, что мне нужен нож для консервных банок, чтобы добраться до еды в банках. Сначала осведомившись о внешнем виде орудия, она поспешила на кухню и вскоре вернулась с одним.
   Вскоре в комнату вернулся мой отец. Они оба смотрели на меня своими странными зелеными глазами, пока я ела. Аппетит у меня несколько снизился, но я как можно дольше оттягивал трапезу, чтобы отсрочить то, что они могут придумать для меня после того, как я закончу.
  
   Оба задавали много вопросов. Вопросы, похожие на запрос Стеллы о готовке, касаются предметов, с которыми знаком обычный ребенок. Но это были не глупые вопросы - нет, в самом деле! Оба они продемонстрировали почти сверхъестественную сообразительность. Они никогда не забывали, и я был поражен их умением собирать воедино факты, которые я им сообщал, чтобы формировать другие.
   Их зеленые глаза с любопытством наблюдали за мной, когда, не в силах больше терпеть притворство еды, я достал сигарету и стал искать спичку, чтобы зажечь ее. Оба взвыли, словно в агонии, когда вспыхнуло слабое желтое пламя спички. Они закрыли свои странные зеленые глаза и отпрыгнули назад, съежившись и дрожа.
   "Убей это!" - яростно зарычал мой отец.
   Я чиркнул крошечным пламенем, пораженный его результатами.
   Они открыли свои ужасные зеленые глаза, моргая. Прошло несколько минут, прежде чем они, казалось, полностью оправились от своего удивительного страха перед светом.
   - Не зажигай больше света, когда мы рядом, - прорычал мне отец. "Мы разорвем ваше тело, если вы забудете! "Его зубы были оскалены; губы его скривились, как у волка; - зарычал он на меня.
   Стелла подбежала к восточному окну, подняла штору и нервно выглянула наружу. Я увидел, что близится рассвет. Она странно скулила на моего отца. Он казался беспокойным, как животное в страхе. Его огромные зеленые глаза бегали из стороны в сторону. Он с тревогой повернулся ко мне.
   - Пойдем, - сказал он. "Машина, которую мы с вашей помощью починим, находится в подвале под домом. Наступает день. Мы должны идти."
   - Я не могу идти, - сказал я. "Я устал как собака; не спал всю ночь. Я должен отдохнуть, прежде чем работать на какой-либо машине. Я так хочу спать, что не могу думать".
   Он снова с любопытством заскулил на Стеллу, как будто говорил на каком-то странном волчьем языке. Она ответила тем же, а потом заговорила со мной.
   "Если для работы вашего тела необходим отдых, вы можете спать, пока не погаснет свет. Следовать."
  
   Она открыла дверь в конце комнаты, провела меня в темный холл, а из него в маленькую спальню. В ней была узкая кровать, два стула, комод и кофр.
   "Постарайтесь не идти, - предостерегающе прорычала она у двери, - или мы пойдем за вами по снегу!"
   Дверь закрылась, и я остался один. Ключ зловеще скрипнул в замке. В маленькой комнате было холодно и темно. Я поспешно вскарабкался на кровать и какое-то время лежал там, прислушиваясь.
   Страшный вой волчьей стаи, не умолкавший всю ночь, казалось, становился все громче, приближался. Вскоре он прекратился, с несколькими резкими, скулящими визгами, по-видимому, прямо за окном. Стая пришла сюда с рассветом!
   Когда дневной свет залил маленькую комнату, я приподнялся на кровати, чтобы еще раз внимательно изучить ее содержимое. Это была опрятная комната, только что застеленная обоями. Комод был покрыт пестрым шелковым шарфом, а на нем в упорядоченном порядке лежали предметы женского туалета. Несколько платьев, яркий берет и яркий свитер висели под занавеской в углу комнаты. На стене висела моя фотография!
   Мне пришло в голову, что это должно быть комната Стеллы, в которой я был заперт, чтобы спать, пока снова не наступила ночь. Но что странного и ужасного произошло с девушкой с тех пор, как я видел ее в последний раз?
   Вскоре я осмотрел окна, чтобы сбежать. Их было два, обращенных лицом на восток. Снаружи к ним были прикреплены тяжелые деревянные брусья, так близко друг к другу, что я не мог даже надеяться протиснуться между ними. И осмотр комнаты не выявил предмета, которым их можно было бы легко распилить.
   Но я был слишком сонным и измученным, чтобы попытаться сбежать. При мысли о десяти утомительных милях до Хеврона по густому мягкому снегу я отказался от этой мысли. Я знал, что, как бы я ни устал, я никогда не смогу пройти это расстояние за короткий зимний день. И я содрогнулся при мысли о том, что меня зацепит на снегу стая.
   Я снова лег в чистую постель Стеллы, на которой еще витал легкий аромат духов, и вскоре заснул. Мой сон, хотя и глубокий, был беспокойным. Но никакой кошмар не мог быть более отвратительным, чем реальность, от которой мне удалось сбежать всего на несколько часов.
  
   ГЛАВА V
   МАШИНА В ПОДВАЛЕ
   Я проспал большую часть короткого зимнего дня. Когда я проснулся, был закат. Серый свет падал на бескрайнюю плоскую снежную пустыню за моими зарешеченными окнами, и бледный диск почти полной луны поднимался в темнеющем восточном небе. Ни одного человеческого жилья не было видно на всех длинных милях этой белой пустоши. Я почувствовал острое чувство полного одиночества.
   Я не мог искать посторонней помощи, чтобы справиться со странной и тревожной ситуацией, в которую я попал. Если мне суждено сбежать от этих ужасных монстров, носивших тела самых дорогих мне людей, то только своими силами. И только в моих руках лежала задача выяснить, от какой злой болезни они страдали, и как вернуть их к их старому, дорогому я.
   Я еще раз осмотрел прочные деревянные решетки на окнах. Они казались сильно прибитыми к стене с обеих сторон. Я не нашел инструмента, подходящего для их резки. Однако спички все еще были у меня в кармане, и мне пришло в голову, что я могу сжечь прутья. Но у меня не было времени на такое предприятие, прежде чем темнота вернет моих похитителей, и мне не нравилась мысль о попытке сбежать со стаей, идущей по следу.
   Я снова был голоден и очень хотел пить.
   Спустилась тьма, когда я лежал на кровати, среди личных вещей прекрасной девушки, к которой у меня были нежные чувства, ожидая, когда она придет вместе с ночью, среди ее ужасных союзников, чтобы увлечь меня в неведомый мне ужас. судьба.
   Серый свет дня незаметно растворялся в бледно-серебристом лунном свете.
   Внезапно, без предупреждения ключ повернулся в замке.
  
   Стелла - или инопланетное существо, управлявшее прекрасным телом девушки, - со зловещей грацией скользнула в комнату. Ее зеленые глаза сияли, а кожа была призрачно-белой.
   "Ты немедленно пойдешь за мной", - раздался ее волчий голос. "Машина внизу ждет от вас помощи в великом эксперименте. Быстро приходи. Твое слабое тело, оно отдохнуло?
   - Хорошо, - сказал я. - Я спал, конечно. Но теперь я снова голоден и хочу пить. Мне нужна вода и что-нибудь поесть, прежде чем я буду возиться с какой-либо машиной".
   Я был полон решимости отложить любое испытание, которое мне предстояло, как можно дольше.
   "Твое тело ты можешь снова удовлетворить", - сказала женщина. - Но не слишком долго! - предостерегающе прорычала она.
   Я последовал за ней обратно в столовую.
   - Принеси воды, - сказала она и выскользнула за дверь.
   Печка была еще слабо теплой. Я открыл ее, помешал угли, добавил еще топлива. Вскоре снова полыхнуло пламя. Я обратил внимание на оставшуюся еду. Остатки лосося и абрикосов замерзли на тарелках, и я поставил их на плиту, чтобы они согрелись.
   Вскоре вернулась Стелла с ведром воды, в котором лежала набухшая масса льда. Видимо, удивившись, что я не могу употреблять воду в твердом виде, она разрешила мне поставить ее на плиту, чтобы она оттаяла.
   Пока я ждал, стоя у плиты, она задавала бесчисленное количество вопросов, многие из которых были такими простыми, что в менее странных условиях они были бы смешны, некоторые из них касались новейших и самых малопонятных научных теорий, в которых ее мастерство, казалось, превосходило мое. собственный.
   Внезапно появился мой отец, его мертвенно-белые руки были полны книг. Он расстелил их на столе и коротко пригласил меня посмотреть вместе с ним. У него были "Значение теории относительности" Эйнштейна, "Гравитация и электричество" Вейля и две его собственные частные работы. Последними были "Тензоры пространства-времени" и сборник математических рассуждений под названием "Взаимосвязанные вселенные", чьи причудливые выводы произвели сенсацию среди ученых, которым он посылал копии.
  
   Мой отец начал открывать эти книги и забрасывать меня вопросами о них, вопросами, на которые я часто не мог ответить. Но большая часть его вопросов относилась просто к грамматике или значению слов. Запутанная мысль казалась ему легкой для понимания; именно язык вызывал у него затруднения.
   Его вопросы были в точности такими, какие мог бы задать сверхинтеллектуальное существо с Марса, если бы он пытался читать научную библиотеку, не полностью освоив язык, на котором написаны ее книги.
   И его собственные книги казались ему такими же незнакомыми, как и книги других ученых. Но он пробежал страницы с поразительной скоростью, останавливаясь только для того, чтобы задать вопрос, и, казалось, полностью овладел книгой по мере чтения.
   Когда он отпустил меня, еда и вода были теплыми. Я выпил, а затем съел хлеб, лосося и абрикосы так обдуманно, как только осмелился. Я предложил им разделить со мной еду, но они резко отказались. Залп вопросов продолжился.
   Потом вдруг, видимо решив, что я наелся, двинулись к двери, приказывая мне следовать за ними. Я не смел поступить иначе. Мой отец остановился в конце стола и взял электрический фонарь, чья тускло светящаяся красная лампочка давала единственный свет в комнате.
   Мы снова прошли по темному коридору и вышли через дверь в задней части каркасного здания. Когда мы вышли на залитый лунным светом снег, я содрогнулся, услышав еще раз далекий, завывающий вой стаи, все еще с той ужасной нотой, которая говорила о напряженных человеческих голосовых органах.
   В нескольких шагах от нас была дверь подвала. Подвал, очевидно, был значительно расширен совсем недавно, так как вокруг нас лежали огромные холмы земли, заполнявшие задний двор. Некоторые из них были покрыты снегом, некоторые из них были черными и голыми.
  
   Они вдвоем спустились по ступенькам в подвал, мой отец все еще нес электрический фонарь, слабо освещавший полуночное пространство своим слабым малиновым светом.
   Подвал был большой, аккуратно оштукатуренный. Сама она не была расширена, но рядом с дверью спускался темный проход, ведущий к более глубоким раскопкам.
   В центре этажа стояли обломки сложного и незнакомого механизма. Очевидно, его разбили нарочно - я увидел рядом с ним топор, который, должно быть, и был орудием разгрома. Бетонный пол был усыпан осколками разбитых электронных ламп. Сама машина представляла собой массу спутанных проводов, скрученных катушек и изогнутых магнитов, странным образом расположенных снаружи большого медного кольца, возможно, четырех футов в диаметре.
   Огромный медный перстень крепился на ребро, в металлическую рамку. Перед ней была каменная ступенька, сделанная так, чтобы по ней карабкались по кольцу. Но я видел, что на самом деле пролезть было невозможно, потому что на противоположной стороне была масса искривленного аппарата - большое параболическое зеркало из полированного металла, в центре которого было ввинчено нечто, похожее на сломанную катодную трубку.
   Самая загадочная машина. И он был очень основательно разрушен. Если не считать огромного медного кольца и тяжелой каменной ступени перед ним, вряд ли найдется что-нибудь, что не было бы искривлено или разбито.
   В конце подвала находился небольшой мотор-генератор - небольшой бензиновый двигатель, соединенный с динамо-машиной, - такой, который иногда используется для снабжения изолированных домов электричеством и электричеством. Я увидел, что он не пострадал.
   Со скамейки у стены отец взял портфель, из которого вынул свиток с чертежами и стопку бумаг, переплетенных в манильскую обложку. Он разложил их на скамейке и поставил рядом красный фонарь.
   "Эта машина, как вы видите, была, к большому сожалению для нас, разбита", - сказал он. "Эти документы говорят о методе строительства, которого следует придерживаться при возведении таких машин. Нам нужна ваша помощь в расшифровке того, что они передают. И новая машина принесет такую большую, сильную жизнь всему вашему миру".
   - Ты говоришь "твой мир"! Я плакал. - Значит, ты не принадлежишь этой земле? Ты чудовище, похитившее тело моего отца!"
  
   Оба рычали, как звери. Они скалили зубы и сердито смотрели на меня своими ужасными зелеными глазами. Затем в зловещих глазах мужчины снова появился лукавый взгляд.
   - Нет, сын мой, - раздался его жалобный звериный тон. "Мы открыли новую тайну жизни. Большую силу он придает нашему телу. Смерти мы больше не боимся. Но наше сознание изменилось. Многие вещи мы не помним. Нам нужна ваша помощь, чтобы прочитать то, что мы когда-то написали...
   "Это койка!" - воскликнул я, быть может, не очень разумно. "Я не верю в это. И будь я проклят, если помогу починить адскую машину, чтобы превратить больше людей в монстров, подобных тебе!
   Вместе они прыгнули ко мне. Их глаза ужасно светились на бледной коже. Их пальцы были сцеплены, как когти. С их рычащих губ сочилась слюна, а обнаженные зубы блестели в тусклом багровом сиянии.
   - Помоги нам! - воскликнул мой отец. "Или твое тело мы уничтожим самым болезненным образом. Мы будем есть его медленно, пока ты жив!"
   Ужас сломил мой рассудок. С диким, сотрясаемым от ужаса криком я бросился к двери.
   Конечно, для меня было безнадежно пытаться сбежать от существ, обладающих такой сверхъестественной силой.
   С поразительным, душераздирающим воем они вместе бросились за мной. Они стащили меня на пол подвала, яростно впиваясь зубами в мои руки и тело. Несколько мгновений я отчаянно боролся, корчась и брыкаясь, защищая горло одной рукой и нанося удары вслепую другой.
   Тогда они держали меня беспомощным. Я мог только ругаться и кричать напрасно прося о помощи.
   Женщина, прижав мои руки к бокам, легко подняла меня и перекинула через плечо. Ее тело там, где оно касалось моего, было холодным, как лед. Я яростно, но бесполезно боролся, когда она двинулась со мной по черному наклонному проходу в недавние раскопки под полом подвала.
   Позади нас отец взял маленький красный фонарь, чертежи и листы спецификаций и пошел по темному наклонному проходу.
  
   ГЛАВА VI
   ХРАМ АЛОГО МРАКА
   Беспомощный в этих сверхъестественно сильных, трупно-холодных и трупно-белых руках, я был снесен по узким ступеням в высокий подземный зал. Он был наполнен тусклым кроваво-красным светом, исходившим из невидимого источника, и его гневное, грозное сияние, казалось, исходило из самого воздуха. Стены подземного зала были гладкими и черными, из какого-то незнакомого эбонитового вещества.
   Меня пронесли несколько ярдов по этому черному, странно освещенному коридору. Затем мы вошли в более просторное помещение. Его черная крыша, возвышавшаяся на много ярдов выше, была изогнута и сводчата и опиралась на двойной ряд массивных мертвенно-черных колонн. В его стенах было прорублено множество темных арочных ниш. Этот большой зал тоже был угрюмо освещен призрачным алым светом, казалось, пришедшим из ниоткуда.
   Странное, тихое, ужасное место. Этакий собор тьмы, зла и смерти. Зловещая атмосфера безымянного ужаса, казалось, веяла от его полуночных стен, подобно удушающим чарам благовоний, предложенных какому-то бесформенному богу ужаса. Тускло-красный свет мог исходить от невидимых свечей, зажженных во время запретных обрядов крови и смерти. Сама мертвая тишина казалась осязаемой зловещей вещью, подкрадывающейся ко мне с черных стен.
   У меня было мало времени, чтобы поразмышлять над поднятыми вопросами. Что за мертвенно-черный материал стен? Откуда исходило зловещее кровавое сияние? Как давно был построен этот странный храм ужаса? И какому демоническому богу он был посвящен? У меня не было ни возможности искать ответы на эти вопросы, ни времени даже оправиться от моего естественного изумления при обнаружении такого места под землей техасского ранчо.
  
   Изумрудноглазая женщина, которая несла меня, бросила меня на черный пол, у края струйной колонны, которая была круглой и толщиной в два фута. Она пронзительно скулила, как голодная собака. Очевидно, это был зов, потому что в широком центральном проходе храма, напротив которого я оказался, появились двое мужчин.
   Двое мужчин или, вернее, злобные чудовища в мужских телах. Глаза их сияли чуждым нашему миру зеленым огнем, а тела под изорванными лохмотьями одежды были устрашающе белыми. Один из них подошел ко мне с куском потертой манильской веревки, которая, должно быть, была арканом, который они нашли наверху.
   Позже мне пришло в голову, что эти двое, должно быть, механики из города Амарилло, которые, как сказал мне Джадсон в тот вечер нашей роковой поездки, были наняты здесь моим отцом. Я еще не видел доктора Блейка Джеттона, отца Стеллы, который был главным помощником моего родителя в различных научных исследованиях - исследованиях, которые, как я теперь начал опасаться, должны были принести ужасные плоды!
   Пока женщина прижимала меня к черному столбу, мужчины схватили меня за руки, протянули их за ним и связали веревкой. Я выгонял, боролся, проклинал их, но напрасно. Мое тело казалось лишь замазкой от их страшной силы. Когда мои руки были связаны за колонной, еще один отрезок веревки был наброшен на мои лодыжки и туго затянут вокруг черного древка.
   Я был беспомощен в этом странном подземном храме, во власти этих четырех существ, которые, казалось, сочетали в себе адский сверхразум с силой и характером волков.
   "Взгляните на инструмент, который мы должны построить!" - раздался рычащий голос моего отца. Стоя передо мной со свитком синих оттисков в багровых руках, он указал на предмет, которого я еще не различал в угрюмом, кровавом мраке.
  
   В центре высокого центрального зала этого храма, освещенного красным светом, между двумя рядами вырисовывающихся мертвенно-черных колонн находилась длинная низкая платформа из черного камня. Из него поднималась металлическая рама, такая же, как у разбитой машины, которую я видел наверху в подвале.
   Каркас поддерживал огромное медное кольцо в вертикальном положении. Оно было намного больше, чем кольцо в разрушенном механизме; его диаметр составлял дюжину футов или больше. Его верхний изгиб уходил далеко в сторону черной сводчатой крыши зала, причудливо блестя в призрачном красном свете. За кольцом было установлено огромное параболическое зеркало из серебристого полированного металла.
   Но устройство было явно недоработанным.
   Сложные электронные лампы, тонкие спирали и катушки, магниты и сложная система проводов, чьи разбитые и спутанные остатки я наблюдал на месте крушения другой машины, не были установлены.
   "Посмотри на это!" - снова закричал мой отец. "Инструмент, который приходит, чтобы напустить на вашу землю великую жизнь, которая принадлежит нам. План на этой бумаге мы составили. Из плана мы сделали маленькую машину и привнесли в себя жизнь, силу, любовь к крови...
   "Любовь к крови!" Мой испуганный, мучительный крик, должно быть, был визгом, потому что меня уже почти одолел ужас от моего странного окружения. Я рухнул на веревки, потрясенный и дрожащий от страха.
   Свет странной хитрости снова вспыхнул в сверкающих зеленых глазах существа, которое когда-то было моим отцом.
   - Нет, не бойся! - заскулил он. "Ваш язык, он для меня новый, и я говорю то, чего не хочу. Не бойся, если исполнишь наше желание. Если ты этого не сделаешь, мы отведаем твоей крови.
   "Но новая жизнь пришла лишь к немногим. Потом машина сломалась из-за одного человека. И наши мозги изменены, так что мы помним, что не должны читать планы, которые мы сделали. Ваша помощь наша, чтобы восстановить новую машину. Тогда для тебя и всего твоего мира наступает великая новая жизнь!"
  
   Он подошел ко мне вплотную, его зеленые глаза злобно горели. Перед моими глазами он развернул один из листов с чертежами и спецификациями странных электронных ламп, которые должны были быть установлены снаружи медного кольца. С его губ слетало любопытное волчье завывание, которым эти монстры общались друг с другом. Рядом с ним встал один из причудливо преображенных механиков, неся в мертвенно-белых руках части такой трубки - нити, пластину, сетку, экраны, вспомогательные электроды и стеклянную трубку, в которую их предстояло запаивать. Части, очевидно, были сделаны в соответствии со спецификациями - настолько близко, насколько эти существа могли понять эти спецификации с их несовершенным знанием английского языка.
   "Мы строим подходящие планы для этих мест", - заныл мой отец. "Если неправильно, вы должны сказать, где неправильно. Опишите как собрать. Говори быстро или умри медленно!" Он угрожающе зарычал.
   Хотя я отнюдь не блестящий физик, я достаточно легко понял, что большинство деталей бесполезны, хотя они были сделаны с поразительной точностью. Эти существа, казалось, не знали фундаментальных принципов, лежащих в основе работы машины, которую они пытались построить, однако при изготовлении этих частей они совершили подвиги, которые были бы не под силу нашей науке.
   Нить накала была сделана из металла, достаточно хорошего качества, но она была слишком толстой, чтобы ее мог зажечь какой-либо ток, который не разрушил бы трубку, в которой она использовалась. Сетка была прекрасно сделана - из металлического радия! Это стоило небольшое состояние, но совершенно бесполезно в электронной лампе. А пластинка была, очевидно, из чистого плавленого кварца, с поразившей меня точностью формы; но это тоже было совершенно бесполезно.
   - Детали не те? мой отец возбужденно лаял волчьим тоном, его горящие зеленые глаза, очевидно, что-то прочли на моем лице. "Укажите, насколько неправильно. Опишите, чтобы сделать правильно!"
  
   Я крепко сжала губы, решив ничего не раскрывать. Я знал, что именно из-за разбитой машины мой отец и Стелла так ужасно изменились. Я решил, что не буду помогать превращать других людей в таких адских монстров. Я был уверен, что этот странный механизм, если он будет завершен, будет представлять угрозу всему человечеству, хотя в то время я был далек от понимания всего его дьявольского значения.
   Мой отец зарычал на женщину.
   Она упала на четвереньки и прыгнула на меня, как волк, ее звериные глаза блестели зеленым цветом, ее острые зубы блестели в угрюмом красном свете, и она ужасно выла!
   Ее зубы зацепили мои штаны, сорвали их с ноги от середины правого бедра вниз. Потом они сомкнулись в моей плоти, и я почувствовал, как ее зубы грызут... грызут...
   Глубокой раны она не нанесла, хотя кровь, черная в страшном красном свете, струилась из нее вниз по моей ноге к туфле, кровь, которую она время от времени переставала грызть, чтобы жадно слизывать. Целью этого было, очевидно, причинить мне максимальную агонию и ужас.
   Может быть, несколько минут я терпел это - минуты, которые казались веками.
   Сама боль была мучительной: постоянное вгрызание зубов в плоть ноги, по направлению к кости.
   Но эта агония была меньше, чем ужас вокруг меня. Странный черный храм с черным полом, черными стенами, черными колоннами, черным сводчатым потолком. Тусклый, лишенный источника кроваво-красный свет, наполнявший его. Страшная тишина, нарушаемая только моими стонами и визгом да легким звуком грызущих зубов. Демонический монстр стоял передо мной в теле моего отца, смотрел на меня сияющими зелеными глазами, держа в руках чертежи и детали, которые принес механик, ожидая, когда я заговорю. Но самым ужасным было то, что грызущий демон был телом милой, милой Стеллы!
   Теперь она впилась зубами с хрустящим звуком.
   Я корчился и кричал от боли. Пот катился по моему телу. Я бешено дергал свои оковы, норовил разорвать веревку, которая держала мою измученную ногу.
   Свирепое, нетерпеливое рычание вырвалось из горла грызущей женщины. Ее прокаженно-бледное лицо снова было залито кровью, как это было, когда я впервые увидел ее. Время от времени она прекращала невыносимое грызение и с ужасным удовлетворением облизывала губы.
  
   Наконец я не выдержал. Даже если бы от меня зависела судьба всей земли - как я и думал, - я не мог бы больше терпеть.
   "Останавливаться! Останавливаться!" Я закричал. "Я вам скажу!"
   Довольно неохотно женщина встала, облизывая свои малиновые губы. Мой отец - я ловлю себя на том, что постоянно называю монстра этим именем, но это был не мой отец - снова держал чертежи перед моим лицом и показывал на своей ладони крошечные детали электронной трубки.
   Мне потребовалась вся моя воля, чтобы отвлечься от пульсирующей боли от свежей раны на ноге. Но я объяснил, что проволоку накаливания надо будет тянуть гораздо тоньше, что радия не годится для сетки, что пластина должна быть из проводящего металла, а не из кварца.
   Он не сразу понял мои научные термины. Название вольфрам, например, ничего не значило для него, пока я не объяснил свойства и атомный номер металла. Это идентифицировало его, и он, похоже, действительно знал о металле больше, чем я.
   Долгими часами я отвечал на его вопросы и давал объяснения. Несколько раз я снова подумывал отказаться отвечать. Но воспоминание об этом невыносимом грызении всегда заставляло меня говорить.
   Научные знания и навыки, проявленные при конструировании частей машины после того, как были правильно поняты спецификации, поразили меня. Чудовища, похитившие эти человеческие тела, казалось, обладали собственными замечательными научными познаниями, особенно в химии и некоторых разделах физики, хотя электричество и магнетизм, а также современные теории относительности и эквивалентности казались им новыми, вероятно, потому, что они пришли из мира, природные явления которого не такие, как у нас.
  
   Они принесли из одной из комнат, выходящих в большой зал, странное блестящее устройство, состоящее из соединенных между собой лампочек и сфер из какого-то яркого прозрачного кристалла. Во-первых, кусок известняковой породы, который, должно быть, был выкопан при строительстве этого подземного храма, был брошен в большой нижний шар. Медленно он, казалось, растворялся, образуя тяжелый радужный фиолетовый газ.
   Затем, всякий раз, когда мой отец или кто-то из других хотел сделать какой-либо предмет - металлическую пластину или сетку, моток проволоки, изолирующую кнопку, что-либо необходимое для создания машины, - искусно формировался крошечный узор из белого, мягкое воскоподобное вещество.
   Белый узор поместили в одну из хрустальных колб, и через одну из многочисленных прозрачных трубок через одну из многочисленных прозрачных трубок позволили заполнить колбу тяжелым фиолетовым газом, который, должно быть, был диссоциированным протонами и электронами из разрушенного известняка.
   Оператор следил за манометром и в нужный момент снимал с лампочки не узор, а готовый объект, составленный из любого нужного элемента!
   Процесс мне не объяснили. Но я уверен, что это было построение атомов из составляющих положительных и отрицательных электронов. Процесс, обратный распаду, при котором радий разлагается на свинец. Сначала такие простые атомы, как атомы водорода и гелия. Затем углерод, или кремний, или железо. Потом серебро, если угодно, или золото! Наконец, радий или уран, самый тяжелый из металлов. Объект удаляли всякий раз, когда количество атомов достигало необходимого количества для образования необходимого элемента.
   С помощью этого чудесного устройства, возможности которого превзошли самые смелые мечты алхимика, строительство огромной машины в центре зала шло с поразительной скоростью, со скоростью, которая наполняла меня не чем иным, как ужасом.
  
   Мне пришло в голову, что я мог бы отсрочить выполнение ужасного плана монстров с помощью какой-нибудь уловки. Напрягая свой усталый и затуманенный болью мозг, я искал какую-нибудь уловку, которая могла бы ввести в заблуждение моих умных противников. Лучшей идеей, которая пришла мне в голову, было дать ложное толкование слову "вакуум". Если бы мне удалось сохранить от отца его истинный смысл, он оставил бы воздух в трубках, и они бы сгорели при включении тока. Когда он, наконец, спросил значение этого слова, я сказал, что оно означает запечатанное или замкнутое пространство.
   Но он обращался к научным трудам, а также к моим скудным знаниям. Когда слова сорвались с моих губ, он прыгнул на меня с отвратительным рычанием. Его зубы искали мое горло. Если бы не очень поспешное притворство встревоженной глупости, мое участие в ужасном приключении могло бы внезапно закончиться. Я возразил, что был искренен, что мой ум устал и я не могу вспомнить научные факты, что я должен снова есть и спать.
   Затем я повис на веревках, повесив голову. Я отказывался отвечать даже на угрозы дальнейших пыток. Мое изнеможение было едва ли притворным, потому что я никогда не переживал более тяжелого дня - дня, когда один ужас следовал за другим.
   Наконец они меня освободили. Женщина вынесла меня из угрюмо-багрового света храма, вверх по узкому проходу и снова в дом; Я был почти слишком слаб, чтобы идти один. Когда мы вышли на снег, далекий пронзительный крик странной стаи снова раздался в моих испуганных ушах.
   Бледный диск луны поднимался, холодный и серебристый, на востоке, над бескрайней снежной равниной. Снова ночь!
   Я провел в подземном храме более суток.
  
   ГЛАВА VII
   КОГДА Я БЕЖАЛ ОТ СТАКИ
   Я снова был в маленькой комнате, которая когда-то принадлежала Стелле, среди ее личных вещей, и время от времени улавливал намек на ее духи. Это была маленькая комната, чистая и целомудренная, и у меня было ощущение, что я вторгаюсь в священное место. Но у меня не было выбора, потому что окна были зарешечены, а дверь заперта за мной.
   Стелла - или, лучше сказать, оборотень - разрешила мне остановиться в другой комнате, чтобы снова поесть и попить. Она даже позволила мне найти аптечку и взять пузырек с антисептиком, чтобы обработать рану на ноге.
   Теперь, сидя на кровати в луче холодного серебристого лунного света, я намазал жгучую жидкость, а затем перевязал место повязкой, сорванной с чистой простыни.
   Затем я встал и подошел к окну: я был полон решимости бежать, если это возможно, или покончить с собой, если это невозможно. Я не собирался возвращаться живым в адский храм с красной подсветкой.
   Но дрожащий, унылый вой стаи слабо донесся до моих ушей, когда я подошел к окну, заставив меня задрожать от ужаса. Я со страхом смотрел на фантастическую пустыню серебристого снега, сияющую в переливчатой дымке лунного света.
   Затем я увидел движущиеся зеленые глаза и вскрикнул.
   Под окном по блестящему снегу неторопливо расхаживал взад-вперед огромный худощавый серый волк. Время от времени он поднимал голову, смотрел прямо в мои окна огромными злобными глазами.
   Часовой присматривает за мной!
   Вместе с моим безнадежным отчаянием пришла свинцовая тяжесть усталости. Внезапно я почувствовал себя истощенным, физически и морально. Я доковылял до кровати, забрался под одеяло, даже не потрудившись снять одежду, и почти мгновенно уснул.
  
   Я проснулся в серый, холодный день. Холодный ветер зловеще свистел над старым домом, и небо было хмуро от стальных голубых облаков. Я вскочил с постели, чувствуя себя очень освеженным после долгого сна. На мгновение, несмотря на тоскливый день, я ощутил необычайное чувство облегчения; мне на мгновение показалось, что все, что со мной случилось, было страшным сном, от которого я просыпался. Потом пришло воспоминание с тупой болью в раненой ноге.
   Я удивлялся, почему меня не перенесли обратно в страшный храм кроваво-красного мрака до наступления дня; может быть, я слишком крепко спал, чтобы меня разбудить.
   Вспомнив серого волка, я нервно посмотрел в окно. Его, конечно, больше не было; чудовища, казалось, не выносили ни дневного света, ни чего-либо другого, кроме ужасного багрового сумрака храма.
   Я накинул на плечи одеяло, потому что было очень холодно, и тотчас же собрался бежать из комнаты. Я был полон решимости завоевать свободу или умереть при попытке.
   Сначала я еще раз осмотрел окна. Прутья снаружи, хотя и деревянные, были довольно прочными. Моя предельная сила не смогла сломить ни одного из них. Я не мог найти в комнате ничего, чем можно было бы разрезать или носить их пополам без часов труда.
   Наконец я повернулся к двери. Мои пинки и удары не производили никакого впечатления на его крепкие панели. Замок казался крепким, и у меня не было ни навыков, ни инструментов, чтобы его взломать.
   Но пока я стоял и смотрел на замок, мне пришла в голову идея.
   У меня все еще был маленький автомат и две дополнительные обоймы патронов. Мои похитители проявили лишь пренебрежение к этому маленькому оружию, а я немного потерял в него веру после того, как оно загадочным образом не смогло убить серого волка.
   Теперь я попятился в другую сторону комнаты, вытащил ее и намеренно трижды выстрелил в замок. Когда я впервые попробовал дверь снова, она казалась такой же непроходимой, как и всегда. Я работал над ним, крутя ручку снова и снова. Внезапно раздался щелчок, и дверь распахнулась.
   Я был свободен. Если бы я только мог добраться до безопасного места до того, как темнота привлечет странную стаю!
  
   В старой столовой я остановился, чтобы выпить и немного поесть. Тогда я вышел из дома через парадную дверь, потому что даже днем не осмеливался приближаться к входу в эту адскую нору за домом. В страшной, отчаянной спешке я двинулся по снегу.
   Я знал, что маленький город Хеврон находится в десяти милях отсюда, прямо на север. Над густым снегом виднелись лишь немногие ориентиры, а серые тучи скрывали солнце. Но я брел вдоль забора из колючей проволоки, который, как я знал, будет вести меня.
   Пожелтевшее от времени ранчо, уродливое, беспорядочное сооружение с серой черепичной крышей, медленно уменьшалось в размерах на белой пустоши позади меня. Хозяйственные постройки, похожие на дом, хотя и казались меньше, древнее и ветхее, тянулись к нему единым коричневым пятнышком на бескрайней пустынности заснеженной равнины.
   Корка на снегу, хотя и промерзла сильнее, чем в злополучную ночь моего приезда, все же была слишком тонкой, чтобы выдержать мой вес. Он ломался у меня под ногами на каждом шагу, и я по щиколотку увязал в мягком снегу.
   Мой прогресс был мрачной, душераздирающей борьбой. Мои силы истощились из-за мучительных ужасов и изнурительных усилий последних дней. Вскоре я стал задыхаться, и мои ноги отяжелели от свинца. В ране на ноге тупая, невыносимая боль.
   Если бы снег был достаточно твердым, чтобы выдержать мой вес и я мог бежать, я мог бы добраться до Хеврона до наступления темноты. Но, погружаясь в нее на каждом шагу, я не мог двигаться быстро.
   Должно быть, я не преодолел и половины пути до Хеврона, когда мрак серого безрадостного дня, казалось, опустился на меня. Я понял, с холодком рокового ужаса, что это было не раннее утро, когда я отправился в путь; мои часы остановились, и, поскольку свинцовые тучи закрыли солнце, я не мог определить время.
   Должно быть, я проспал полдня или больше, измученный днями и ночами пыток в темном храме. Наступила ночь, когда я был еще далеко от цели.
   Почти мертвый от усталости, я не раз чуть не остановился, чтобы отдохнуть. Но ужас придал мне новых сил. Я брел так быстро, как только мог, но заставлял себя не бежать, что слишком быстро сожгло бы мою энергию.
  
   Я прошел, наверное, еще милю, когда услышал странный, леденящий кровь голос стаи.
   Темнота какое-то время была очень густой, лишь слегка смягченной призрачным блеском снега. Но облака несколько посветлели, и свет восходящей луны сиял сквозь них, отбрасывая на ровный снег призрачные серебряные тени.
   Сначала ужасный лай был очень далеким, низким, стонущим и отвратительным, с человеческими голосовыми нотами, которые он нес. Но стало громче. И было в нем что-то от резкого, нетерпеливого визга.
   Я знал, что стая, напавшая на меня и Джадсона, вышла на мой след.
   Ужас, абсолютный, сводящий с ума, выжигающий душу ужас, охвативший меня, невообразим. Я неудержимо вскрикнул. Мои руки и тело попеременно ощущали жар и лихорадку, а потом холодный пот. Резкая сухость сжала мое горло. Я пошатнулся и ощутил стук пульса во всем теле.
   И я побежал.
   Безумно, дико. Бежал изо всех сил. Пробежал по густому снегу быстрее, чем я думал. Но через несколько мгновений мне показалось, что я израсходовал все свои силы.
   Я вдруг заболел от усталости, пошатнулся, почти не мог стоять. Красные туманы, пронизанные белым огнем, танцевали перед глазами. Огромная снежная равнина фантастически кружилась вокруг меня.
   И снова и снова я шатался. Когда на каждый шаг уходила вся моя воля. Когда я почувствовал, что должен рухнуть в снег, и всеми силами боролся за силы, чтобы снова поднять ногу.
   Все время страшный лай приближался, пока его завывающий, пульсирующий звук не забарабанил и не зазвенел в моем мозгу.
   Наконец, не в силах сделать больше шага, я повернулся и оглянулся.
  
   Несколько мгновений я стоял там, покачиваясь, задыхаясь. Странный, разрывающий нервы крик стаи звучал очень близко, но я ничего не видел. Затем сквозь облака на снег позади меня упала широкая призрачная полоса лунного света. И я увидел пачку.
   Я их видел! Верх ужаса!
   Серые волки, прыгающие, зеленоглазые и изможденные. И странные человеческие фигуры среди них, мчащиеся с ними. Холод, бездушные изумрудные шары глядят. Тела мертвенно-бледные, одетые только в лохмотья. Стелла, прыгающая во главе стаи.
   Мой отец, следующий. И другие мужчины. Все с зелеными глазами, прокаженно-белые. Некоторые из них ужасно изуродованы.
   Некоторые настолько разорваны, что должны были быть мертвы!
   Среди них был Джадсон, человек, который вывел меня из Хеврона. Его багровая плоть свисала лентами. Одного глаза не было, а пустую глазницу, казалось, опалило зеленое пламя. Его грудь была страшно разорвана. И человек был - выпотрошен!
   И все же его отвратительное тело прыгало рядом с волками.
   И другие были такими же ужасными. У одного не было головы. Над торчащим, багрово-белым обрубком его шеи как будто собрался черный туман, и злобно светились в нем два зеленых глаза!
   С ними бежала женщина. Одна рука была оторвана, обнаженная грудь была в лентах. Она бежала вместе с остальными, с горящими зелеными глазами, широко открытым ртом, лая с другими членами стаи.
   И вот я увидел в этой гротескной компании лошадь. Он был могучим серым животным и несся с огромными прыжками. Его глаза тоже светились зеленым, светились зловещим огнем злого разума, обычно не свойственного этой земле. Это было одно из животных Джадсона, изменившееся так же ужасно, как он и все остальные. Его рот зевнул, сверкнули желтые зубы, и он безумно завыл вместе со стаей.
   Быстро, отвратительно, они приблизились ко мне. Странное войско бросилось на меня со всех сторон - серые волки, люди и лошади. Выпучив глаза, оскалив зубы, рыча, адская орда подошла ближе.
   Ужас этого был слишком велик для моего разума. Милостивая волна тьмы накрыла меня, когда я почувствовал, что падаю на снег.
  
   ГЛАВА VIII
   СКВОЗЬ ДИСК ТЬМЫ
   Я проснулся в полной тишине могилы. Некоторое время я лежал с закрытыми глазами, анализируя ощущения своего озябшего, ноющего тела, чувствуя тупую, пульсирующую боль в раненой ноге. Я содрогнулся при воспоминании о страшных переживаниях последних дней, снова пережил всепоглощающий ужас того мгновения, когда стая волков, людей и лошадей, страшно изуродованных, с дьявольски зелеными глазами, сомкнулась на мне на залитом лунным светом снегу. Некоторое время я не решался открыть глаза.
   Наконец, настроив себя на страх перед новыми ужасами, которые могут окружить меня, я подняла веки.
   Я посмотрел в мрачное багровое сияние храма с черными колоннами. У тусклой струйной стены я лежал на куче тряпья, небрежно наброшенный на меня одеяло. За рядом массивных черных цилиндрических колонн я увидел огромную странную машину с огромным медным кольцом, странно блестевшим в тусклом кровавом свете. Полированное зеркало за ним, казалось, озарилось живым сиянием расплавленных рубинов, а множество электронных ламп, теперь вставленных в гнезда, светились красным. Механизм, казалось, был близок к завершению; вокруг него хлопотали побледневшие фигуры в зеленых сферах, двигаясь с быстрой механической эффективностью. Меня внезапно поразило, что они двигались скорее как машины, чем как живые существа. Мой отец, Стелла, два механика.
   Несколько минут я лежал неподвижно, украдкой наблюдая за ними. Очевидно, они спустили меня в эту подземную камеру, чтобы у меня не было возможности повторить свой побег. Я размышлял о возможности проползти вдоль стены к восходящему проходу, проскочив через него. Но было мало надежды, что я смогу сделать это незаметно. И я никак не мог знать, ночь сейчас или день; было бы безумием бежать во тьму. Я чувствовал, что маленький автомат все еще у меня под мышкой; они не удосужились убрать оружие, которого не боялись.
   Внезапно, прежде чем я осмелился пошевелиться, я увидел отца, идущего ко мне по черному полу. Я не мог сдержать дрожи при ближайшем рассмотрении его мертвенно-бледного тела и зловещих, зловещих зеленоватых глаз. Я лежал неподвижно, пытаясь притвориться спящим.
  
   Я почувствовал, как его ледяные пальцы сомкнулись на моем плече; грубо меня потянуло на ноги.
   - Дальнейшая помощь от вас должна быть нашей, - заскулил его волчий голос. "И больше ты не вернешься живым, если по глупости сбежишь!" Его стон закончился уродливым рычанием.
   Он потащил меня к фантастическому механизму, который блестел в мрачном кровавом сиянии.
   Я содрогнулся при мысли о том, что снова буду привязан к черной колонне.
   "Я помогу!" Я плакал. "Делайте все, что хотите. Не связывайте меня, ради бога! Не позволяй ей грызть меня!" Мой голос, должно быть, превратился в истерический крик. Я боролась, чтобы успокоить его, напрягала мозг в поисках аргументов.
   - Меня бы убило, если бы меня снова связали, - яростно умоляла я. - А если вы оставите меня на свободе, я смогу помочь вам своими руками!
   - Тогда освободись от оков, - заскулил мой отец. "Но и помните! Ты иди, а мы вернем тебя неживым!"
   Он подвел меня к огромной машине. Один из механиков, услышав пронзительный волчий вой, развернул передо мной чертеж. Он начал задавать вопросы относительно проводки, соединяющей множество электронных ламп, катушек, спиралей и магнитов, расположенных вокруг огромного медного кольца.
   Его странный мозг, казалось, не имел понятия о природе электричества; Пришлось объяснять основы. Но он схватывал каждый новый факт с поразительной быстротой, казалось, инстинктивно видел применение.
   Вскоре выяснилось, что великий механизм был практически готов; через час, пожалуй, проводка была закончена.
   - Что же еще предстоит построить? - заскулил мой отец.
   Я понял, что не было предусмотрено электричества для освещения трубок и возбуждения магнитов. Эти существа, по-видимому, даже не знали, что необходим источник силы. Я подумал, что это еще один шанс остановить исполнение их адского плана.
   - Не знаю, - сказал я. "Насколько я вижу, машина теперь соответствует спецификациям. Я не знаю, что делать.
  
   Он что-то прорычал одному из механиков, который достал окровавленную веревку, которой я раньше был связан. Стелла прыгнула ко мне, ее губы скривились в ухмыляющем зверином рычании, ее белые зубы сверкнули.
   Неконтролируемый ужас потряс меня, ослабил мои колени, пока я не пошатнулся.
   "Ждать! Останавливаться!" Я закричал. - Я скажу, если ты меня не свяжешь! Они остановились.
   "Говорить!" - рявкнул мой отец. "Быстро опишите!" "У машины должна быть мощность. Электричество?" "Откуда приходит электричество".
   "В подвале есть мотор-генератор, где другая машина. Это может подойти.
   Он и чудовище, которое раньше было Стеллой, торопили меня по коридору с черными колоннами и вверх по наклонному проходу к старому подвалу.
   Он нес красный светящийся электрический фонарь. В подвале я показал им генератор и попытался в общих чертах объяснить, как он работает.
   Затем он и женщина согнулись и зацепились за металлическую основу агрегата. Обладая невероятной силой, они довольно легко подняли его и понесли к проходу. Они заставили меня идти впереди них, когда мы вернулись к машине в черном зале, подрывая еще одну надежду на шанс сделать рывок на открытое пространство.
   В тот момент, когда тяжелую машину - бензиновый двигатель и динамо-машину, которые вместе весили несколько сотен фунтов, - ставили на черную платформу рядом со странным гигантским механизмом, произошел ужасный для меня перерыв.
   Из коридора доносился шорох ног и смешанные скулящие, рычащие звуки, которые монстры, казалось, использовали для общения. И в смутном кроваво-красном свете между высокими рядами больших черных столбов появилась стая!
   Там были огромные, изможденные волки. Ужасно изуродованные мужчины - Джадсон и другие, которых я видел. Серая лошадь. Все их глаза были ярко-зелеными, горящими ужасным злобным огнем.
   Человеческие губы были багровыми. Скарлет запачкал морды серых волков и даже длинный нос и серые челюсти коня. И понесли - улов!
  
   Над бледными, израненными плечами Джадсона висело разорванное, обмякшее, истекающее кровью тело женщины - его жены! У одного из изможденных серых волков на спине лежало ужасно изуродованное тело человека, и он удерживал его на месте челюстями, повернутыми вбок. У другого было тело пятнистого теленка. Еще двое несли в истекающих кровью пастях вялые серые тела койотов. А один из мужчин нес на плече останки огромного серого волка.
   Мертвые, разорванные, изуродованные экземпляры были сброшены ужасной кучей в широкий центральный проход храма с реактивными колоннами, рядом со странной машиной, как алтарь смерти. Темная кровь текла из него по черному полу, застывая густыми вязкими сгустками.
   "В них мы даем жизнь", - огрызнулся на меня мой отец, мотнув головой в сторону ужасной изуродованной кучи.
   Содрогаясь и ошеломленный ужасом, я опустился на пол, закрыв глаза. Меня тошнило, тошнило. Мой мозг кружился, затуманивался, путался. Он отказался останавливаться на значении этой ужасной сцены.
   Сумасшедшая, напуганная, демоническая тварь, бывшая моим отцом, грубо рывком вскочила на ноги, потащила к мотору-генератору и стала засыпать вопросами о его работе, о том, как связать его со странным механизмом медного кольца.
   Я изо всех сил пытался ответить на его вопросы, тщетно пытаясь забыть свой ужас в работе.
   Вскоре соединение было завершено. По указанию отца я осмотрел бензиновый двигатель, увидел, что в него подается топливо и масло. Затем он попытался завести его, но так и не освоил технику глушения карбюратора. Под постоянной угрозой окровавленной веревки и грызущих клыков женщины-оборотня я работал с маленьким мотором, пока он несколько раз не кашлянул, и не перешел к непрерывной стрельбе.
   Тогда мой отец заставил меня замкнуть выключатель, подключив маленькую машину к току от генератора. Из катушек доносился слабый, пронзительный гул. Электронные лампы тускло светились.
   И завеса тьмы вдруг натянулась на медное кольцо. Чернота, казалось, вытекала из причудливой трубы за ним, чтобы отразиться в ней полированным зеркалом. Диск плотной, абсолютной тьмы заполнил кольцо.
  
   Несколько мгновений я смотрел на него в озадаченном изумлении.
   Затем, по мере того как мои глаза постепенно становились чувствительными, я обнаружил, что могу видеть сквозь него - видеть ужасный, кошмарный мир.
   Кольцо стало входом в другой мир ужаса и тьмы.
   Небо того чужого мира было невыразимо, непостижимо черно; чернее самой темной полуночи. В нем не было ни звезд, ни светила; ни малейший отблеск не уменьшал его ужасную, гнетущую интенсивность.
   За медным кольцом виднелся огромный участок поверхности этого другого мира. Низкие, изношенные и пустынные холмы, казавшиеся черными, как мрачное небо. Между ними текла широкая и стоячая река, чьи тусклые и угрюмые воды сияли смутным и призрачным светом, бледным отблеском, каким-то нечистым и зловонным, как у разлагающейся гнилой твари.
   А на этих низких древних холмах, округлых, как раздутые груди трупов, росла отвратительная растительность. Отвратительные, непристойные пародии на нормальные растения с длинными, узкими, змеевидными листьями, с намеком на уродливые головки. Страшной, неестественной жизнью они, казалось, корчились, лежа гниющими клубками на черных холмах и волоча грязные, зловещие воды стоячей реки. Их тонкие рептильные, щупальцевидные лозы и лианы светились бледным и призрачным светом, ярко-зеленоватым.
   А на невысоком черном холме, над зловещей рекой и гниющими, извивающимися, непристойными джунглями, стояло то, что должно было быть городом. Распластанная и отвратительная масса красной порчи. Грязный всплеск тусклого малинового загрязнения.
   Возможно, это был не город в нашем понимании этого слова. Казалось, это было какое-то облако отвратительной кровавой тьмы, тянущее отвратительные щупальца по низкому черному холму; мазок злого малинового тумана. Вокруг него росли безумные и отвратительные наросты и бородавки, гротескная пародия на шпили и башни. Оно было неподвижно. И я инстинктивно знал, что нечистая и отвратительная жизнь, сознание, царит в этой отвратительной алой скверне.
   Мой отец взошел на черную каменную ступеньку между медным кольцом и стоял там, воя странно и безобразно, в тот мир тьмы, - издавая нечистый зов!
  
   В ответ раскинувшийся кошмарный город, казалось, зашевелился. Темные твари - массы зловонной, вонючей черноты - казалось, выползали из его уродливых выступов, роились к нам сквозь испорченную грязь корчащейся, зловеще светящейся растительности.
   Тьма злого концентрата, ползущая из того кошмарного мира в наш!
   На долгие мгновения абсолютный, безумный ужас держал меня парализованным и беспомощным. Затем что-то взволновало меня внезапной, отчаянной решимостью восстать против моих хозяев, несмотря на угрозу окровавленной веревки.
   Я оторвал глаза от ужасного влечения, которое, казалось, влекло их к мерзкому, раскинувшемуся городу кровавой тьмы, в этом отвратительном мире немыслимого зла.
   Ко мне пришло осознание, что я стою один, без охраны. Зеленые глаза монстров вокруг меня были устремлены в жадном восхищении на кольцо, через которое был виден этот кошмарный мир. Никто из них, казалось, не знал обо мне.
   Если бы я только мог разрушить машину, прежде чем эти ползучие ужасы тьмы ворвались в наш мир! Я инстинктивно двинулся вперед, затем остановился, поняв, что нанести ему большой ущерб голыми руками может быть сложно, прежде чем монстры увидят меня и нападут.
   Потом я подумал о маленьком автомате в кармане, который мне разрешили оставить при себе. Несмотря на то, что его пули не могли повредить монстрам, они могли нанести значительный ущерб машине.
   Я выхватил его и начал целенаправленно палить по тускло светящимся электронным лампам. Когда первый был разрушен, образ этого отвратительного, кошмарного мира замерцал и исчез. Огромное полированное зеркало снова стало видно за медным кольцом.
   По крайней мере, на какое-то время эти гнусные формы черного и абсолютного зла были исключены из нашего мира!
   Пока я продолжал стрелять, разбивая электронные лампы и другие самые хрупкие и самые сложные части великого механизма, из испуганных монстров в телах людей и животных раздался страшный, леденящий душу крик.
   Внезапно существа прыгнули ко мне, по черному полу, с ужасным воем.
  
   ГЛАВА IX
   ГИПНОТИЧЕСКОЕ ОТКРОВЕНИЕ
   Меня спасли желтые пронзительные струи пламени из автомата. Сначала на меня прыгнули напуганные трансформированные звери и люди, завывая от агонии, которую, казалось, причинял им свет. Я продолжал стрелять, решив нанести весь возможный урон, прежде чем меня свалят.
   И они резко отвалились от меня, страшно завывая, пряча свои неземные зеленые глаза, крадясь за массивные черные столбы.
   Когда ружье опустело, некоторые из них снова подошли ко мне. Но все же они казались потрясенными, ослабленными, неуверенными в движении. В нервной спешке я порылся в карманах в поисках спичек - раньше я не замечал, как их калечит свет.
   Я нашел только три, все, видимо, что у меня остались.
   Странные монстры, оправившиеся от вспышек выстрелов, прыгали ко мне сквозь угрюмый кроваво-красный мрак, пока я отчаянно пытался разжечь свет.
   Первая спичка порвалась у меня в пальцах.
   Но второй вспыхнул желтым пламенем. Чудовища, почти настигшие меня, отскочили назад, снова воя в агонии. Пока я поднимал крошечное, слабое пламя, они съеживались, завывая, в мерцающих тенях, отбрасываемых огромными черными колоннами.
   Мой спутанный, ошеломленный ужасом разум внезапно прояснился и обострился надеждой на спасение. Со светом, сдерживающим их, я мог бы выйти на открытый воздух.
   И в мой оживлённый разум внезапно пришло, что, должно быть, день наверху. Было утро, и стая была загнана обратно в нору светом заходящего солнца!
   Так быстро, как только мог, не гася слабым пламенем спички ветром своего движения, я двинулся по большому залу. Я держался посреди широкого центрального прохода, опасаясь, что мои враги крадутся за мной в тени колонн.
  
   Прежде чем я достиг прохода, ведущего на поверхность, более сильное дуновение воздуха охватило слабое оранжевое пламя. Он мерцал. На меня снова опустилась сумрачная малиновая мгла, в которой двигались зловещие зеленые глаза, в дальнем конце храма. Вой поднялся снова, гневно. Я услышал быстрый топот ног.
   Остался только один матч из трех.
   Я наклонился, очень осторожно поцарапал его о черный пол и поднял над головой.
   Монстры завыли от боли; они снова упали.
   Я нашел конец прохода, помчался по нему, охраняя драгоценное пламя в сложенной чашечкой руке.
   В огромном зале позади меня снова раздался леденящий кровь вой стаи. Я слышал, как монстры мчатся к проходу.
   К тому времени, как я добрался до старого подвала, из стены которого был вырыт наклонный туннель, спичка почти сгорела. Я повернулся, и его последние угасающие лучи сияли в коридоре. Снова раздались страшные крики агонии и ужаса; Я слышал, как монстры отступают из туннеля.
   Спичка внезапно погасла.
   В безумной спешке я промчался по полу подвала и тяжело врезался в стену. Я нашел ступеньки, которые вели на поверхность, и отчаянно бросился вверх по ним.
   Я слышал, как воющая стая бежала по проходу, двигаясь намного быстрее, чем я был в состоянии.
   Наконец моя рука коснулась нижней поверхности деревянной двери над ступеньками. Я знал, что за ним был золотой свет дня.
   И в то же мгновение холодные, как труп, пальцы сомкнулись вокруг моей лодыжки в сокрушительной, мощной хватке.
   Я судорожно дернул рукой вверх.
   Дверь взлетела вверх, с грохотом хлопнув рядом с проемом. Наверху было мягкое, блестящее лазурное небо. В нем ослепительно полыхало белое утреннее солнце. Его горячее сияние вызвало слезы на моих глазах, привыкших к тусклому малиновому свету храма.
   Сзади меня снова раздались страшные, агонизирующие звериные вопли.
   Хватка на моей лодыжке судорожно напряглась, затем ослабла.
  
   Оглянувшись назад, я увидел Стеллу на ступеньках у моих ног, съежившуюся, корчившуюся, словно в невыносимой агонии, с губ которой срывались звериные крики боли. Казалось, палящий солнечный свет поразил ее, что она была слишком ослаблена, чтобы отступить, как это сделали те, кто стоял позади нее.
   Внезапно она показалась мне прекрасной страдающей девушкой, а не каким-то странным демоническим чудовищем. Жалость к ней - даже, может быть, любовь нахлынула на меня нежной волной. Если бы я мог спасти ее, вернуть ей ее истинную, дорогую сущность!
   Я сбежал обратно по ступенькам, схватил ее за плечи и стал нести на свет. Смертельно холодным и смертельно белым было ее тело. И все же в нем был остаток той неестественной силы.
   Она корчилась у меня на руках, рыча, вонзая зубы в мое тело. На мгновение ее зеленые глаза злобно испепелили меня. Но когда солнечный свет ударил в них, она закрыла их, воя от боли, и попыталась прикрыть их рукой.
   Я нес ее вверх по ступенькам, на яркое солнце.
   Сначала я подумал закрыть дверь в подвал и попытаться запереть ее. Потом я понял, что дневной свет, падающий в коридор, будет сдерживать монстров эффективнее, чем любая запертая дверь.
   Было еще раннее утро. Солнце взошло не больше часа. Небо было ясным, и ослепляющим призматическим блеском сверкали солнечные лучи на снегу. Однако воздух был еще холоден; оттаивания не было и не будет до тех пор, пока температура значительно не снизится.
  
   Пока я стоял в ярком солнечном свете, обнимая Стеллу, в ней произошла странная перемена. Яростное рычание и скулящие звуки, исходившие из ее горла, медленно стихли. Ее корчащиеся, конвульсивные движения ослабли, как будто волна чужой жизни отхлынула от ее тела.
   Внезапно случилась последняя конвульсия. Тогда ее тело было вялым, вялым.
   Почти сразу я заметил изменение цвета. Страшная, трупная бледность постепенно сменилась нормальным розоватым румянцем здоровой жизни. Странный, неземной холод ушел; Я почувствовал жар тепла там, где ее тело было напротив моего.
   Затем ее грудь вздымалась. Она дышала. Я чувствовал медленное биение ее сердца. Ее глаза все еще были закрыты, она неподвижно лежала в моих руках, как спящая. Я освободил одну руку и осторожно поднял крышку с длинными ресницами.
   Глаз был ясным и голубым - снова нормальным. Зловещий зеленоватый огонь исчез!
   Каким-то образом, чего я тогда не понимал, свет дня очистил девушку, изгнал из нее свирепую, нечистую жизнь, которая владела ее телом.
   "Стелла! Дорогая Стелла! Вставай!" Я плакал. Я немного потряс ее. Но она не разбудила. Тем не менее она, казалось, крепко спала.
   Поняв, что она скоро простудится, на холодном воздухе, я отнес ее в дом, в ее собственную комнату, где я был заточен, и уложил ее на кровать, накрыв одеялом. Тем не менее она казалась спящей.
   Примерно час я пытался вывести ее из глубокого обморока или комы, в которой она лежала. Я испробовал все, что было доступно благодаря опыту и подручным средствам. И все же она лежала бесчувственная.
   Очень загадочная ситуация, и удивительная. Это было почти так, как будто Стелла - настоящая Стелла - была лишена своего тела каким-то мерзким, инопланетным существом. Чужая, злая жизнь была убита светом, а она все не возвращалась.
  
   Наконец мне пришло в голову попробовать гипнотическое воздействие - я хороший гипнотизер и глубоко изучил гипноз и родственные психические явления. Возможно, безнадежная надежда, поскольку ее кома казалась такой глубокой. Но я был вынужден хвататься за любую соломинку.
   Напрягая всю свою волю, чтобы вызвать ее мысли, кладя руку на ее гладкий лоб или делая медленные движения по ее неподвижному, бледному, прекрасному лицу, я снова и снова приказывал ей открыть глаза.
   И вдруг, когда я был уже почти на пороге нового отчаяния, ее веки дрогнули, приподнялись. Конечно, это могло быть естественным пробуждением, хотя и самым необычным, а не результатом моих усилий. Но ее голубые глаза открылись и уставились на меня.
   Но все же она не могла нормально проснуться. В лазурной глубине ее глаз не было ни жизни, ни чувства. Они были затуманены, затенены сном. Их открытие, казалось, было механическим ответом на мои команды.
   "Говорить. Стелла, моя Стелла, поговори со мной! Я плакал.
   Ее бледные губы приоткрылись. Из них исходил низкий, усыпляющий сон.
   "Хлодвиг". Она произнесла мое имя тихим бесцветным голосом.
   - Стелла, что случилось с тобой и моим отцом? Я плакал.
   И вот что она сказала мне своим тихим бесцветным голоском. Я несколько сжал это, ибо много раз ее голос устало блуждал, замирал, и мне приходилось подсказывать ей, расспрашивать ее, почти заставлять ее продолжать.
   - Мой отец приехал сюда, чтобы помочь доктору Маклорину с его экспериментом, - медленно, монотонно начала она. "Я не все понял, но они искали другие миры, кроме нашего. Другие измерения, связанные с нашим. Доктор Маклаурин много лет разрабатывал свою теорию, опираясь на новую математику Вейля и Эйнштейна.
   "Непроста наша Вселенная. Миры за мирами лежат бок о бок, как страницы книги, и каждый мир неизвестен всем остальным. Странные миры соприкасаются, вращаются бок о бок, но разделены стенами, которые нелегко разрушить.
  
   "В вибрации кроется секрет. Ибо вся материя, весь свет, весь звук, вся наша вселенная состоит из вибрации. Все материальные вещи состоят из вибрирующих частиц электричества - электронов. И каждый мир, каждая вселенная имеет свой порядок вибрации. И через каждый из них, неизвестный и невидимый, вибрируют мириады других миров и вселенных, каждый со своим собственным порядком.
   "Доктор. Маклаурин с помощью математики знал, что эти другие миры должны существовать. Это было его желание исследовать их. Сюда он пришел, чтобы побыть одному, и никто не стал бы совать нос в его секреты. С помощью моего отца и других мужчин он годами трудился над созданием своей машины.
   "Машина, в случае успеха, изменит скорость вибрации материи и света. Изменить его с порядка нашего измерения на порядок других. С его помощью он мог бы заглянуть в мириады других миров в космосе помимо нашего собственного, мог бы посетить их.
   "Машина была готова. И через его большое медное кольцо мы увидели другой мир. Мир тьмы с полуночным небом. Отвратительные, ярко-зеленые растения корчились, как рептильные чудовища, на его черных холмах. Злая, чуждая жизнь кишела на нем.
   "Доктор. Маклаурин прошел в этот темный мир. Ужас этого сломал его разум. Странный сумасшедший, он вернулся. Его глаза были зелеными и сияющими, а кожа была очень белой.
   - И вещи, которые он принес с собой - цепляющиеся, ползающие существа отвратительной черноты, которые крали тела людей и животных. Злые, живые существа, хозяева черного измерения. Один прокрался в меня и забрал мое тело. Оно управляло мной, и я лишь как смутный сон знаю, что оно заставило сделать мое тело. Для него мое тело было всего лишь машиной.
   "Тусклые сны. Ужасные сны. Снится бегать по снегу, охотиться на волков. Мечтает вернуть их, чтобы черные вещи влились в них и снова оживили. Снится мучить отца, которого никакая черная штука не взяла, поначалу.
  
   "Отца пытали, грызли. Мое тело сделало это. Но я этого не сделал. Я был далеко. Я видел это лишь смутно, как дурной сон. Одно из черных существ вошло в мое тело и забрало его у меня.
   "Новыми в нашем мире были черные твари. Свет убивает их, ибо это сила, чуждая их миру, против которой у них нет доспехов. И поэтому они вырыли глубокое место, чтобы прокрасться туда днем.
   "Путей нашего мира они не знали; ни язык; ни машины. Они заставили отца учить их; научите их говорить; читать книги; запустить машину, через которую они пришли. Они планируют привести через машину многих своих злых сородичей, чтобы завоевать наш мир. Они планируют создать черные облака, чтобы навсегда скрыть солнце, поэтому наш мир будет таким же темным, как и их собственный. Они планируют захватить тела всех людей и животных, чтобы использовать их в качестве машин для выполнения этой задачи.
   "Когда отец узнал план, он не стал им больше рассказывать. Так мое тело грызло его, а я смотрел издалека и не мог помочь. Затем он сделал вид, что согласен с ними. Они отпустили его. Он разбил машину топором, чтобы больше не могло пройти зло. Тогда он снес ему голову из ружья, чтобы они не могли его мучить и снова заставить помогать им.
   "Черные твари не могли сами починить машину. Но из писем они узнали о Кловисе Маклорине, сыне доктора Маклорина. Он тоже разбирался в машинах. Они послали за ним, чтобы мучить его, как пытали отца. Снова мой разум наполнился печалью, потому что он был дорог мне. Но мое тело грызло его, а он помогал черным созданиям строить новую машину.
   "Тогда он сломал его. А потом... потом..."
   Ее тонкий бесцветный голосок устало замер. Ее голубые глаза, все еще затуманенные полумраком сна, невидяще смотрели вверх. Глубоким действительно был ее странный транс.
   Она даже забыла, что говорила со мной!
  
   ГЛАВА X
   Ползучая тьма
   Такой же удивительной и ужасной была история Стеллы. Отчасти это было почти невероятно. И все же, как бы мне ни хотелось усомниться в этом, и как бы я ни хотел сбросить со счетов ужас, который он сулил нашей прекрасной земле, я знал, что это должно быть правдой.
   Выдающиеся ученые достаточно часто размышляли о возможности существования других миров, других планов, бок о бок с нашим. Ибо в материи нашей вселенной нет ничего твердого или непроницаемого. Считается, что электрон - это всего лишь вибрация в эфире. И, по всей вероятности, существуют вибрирующие силовые поля, образующие другие электроны, другие атомы, другие солнца и планеты, существующие рядом с нашим миром, но не дающие о себе знать. Только крошечная полоса вибраций в спектре видна нашим глазам как свет. Если бы наши глаза были настроены на другие диапазоны, выше ультрафиолетового или ниже инфракрасного, какие новые, странные миры могли бы предстать перед нашим взором?
   Нет, я не мог сомневаться в этой части истории Стеллы. Мой отец изучил доказательства существования таких миров, невидимых для нас, более глубоко, чем любой другой человек, и опубликовал свои выводы с полным математическим доказательством в своей поразительной работе "Взаимосвязанные вселенные". Если бы эти параллельные миры были открыты, он был бы логичным человеком, чтобы сделать это открытие. И я не мог сомневаться, что он это сделал, ибо я видел тот мир ужасного кошмара за медным кольцом!
   И я видел в этом темном, чужом мире город ползучих тварей тьмы. Я вполне мог поверить в ту часть истории, в которой эти странные злокачественные существа крадут тела людей и животных. Он предложил первое рациональное решение всех поразительных фактов, которые я наблюдал с той ночи, когда я прибыл в Хеврон.
   И мне вдруг пришло в голову, что скоро чудовищные существа починят машину; они не могли нуждаться в дальнейшей помощи от меня. Затем пройдут другие полчища черных фигур. Пришли захватить наш мир, сказала Стелла, поработить человечество, помочь ему превратить наш мир в планету тьмы, подобную той мрачной сфере, которую они покинули. Это казалось безумием, невероятным - и все же я знал, что это правда!
  
   Я должен что-то сделать против них! Сражайтесь с ними - сражайтесь с ними светом! Свет был единственной силой, которая уничтожила их. Это освободило Стеллу от ее ужасного рабства. Но я должен найти средство получше, чем несколько спичек. Лампы подойдут; прожектор, наверное.
   И я был полон решимости отвезти Стеллу в Хеврон, если она сможет поехать. Я должен отправиться туда, чтобы найти необходимые мне припасы, и все же я не мог вынести мысли о том, чтобы оставить ее наедине с чудовищами, которые найдут ее, когда снова наступит ночь, чтобы снова захватить ее прекрасное тело для своих гнусных целей.
   Я обнаружил, что по моей команде она могла двигаться, стоять и ходить, хотя медленно и скованно, как человек, идущий во сне. Было еще раннее утро, и я подумал, что, может быть, она успеет дойти до Хеврона со мной, чтобы поддержать ее шаги, пока не стемнело.
   Я исследовал ее вещи в комнате, нашел для нее одежду: шерстяные чулки, крепкие туфли, панталоны, свитер, перчатки, чепец. Ее попытки одеться были медленными и неуклюжими, как у усталого ребенка, пытающегося стянуть с себя одежду в полусне, и мне пришлось ей помочь.
   Казалось, она не была голодна. Но когда мы остановились в столовой, где на столе еще лежали остатки еды, я заставил ее выпить банку молока. Она сделала это механически. Что до меня, то я ел сытно, несмотря на зловещие воспоминания о том, как я ел за этим столом накануне первой попытки побега.
   Мы пошли по снегу, следуя вдоль проволочного забора, как я делал раньше. Я мог различить свои старые следы и смешанные следы волка, человека и лошади в следе, оставленном преследовавшей меня стаей. Теперь мы шли по этой тропе с большей легкостью, так как мягкий снег был утрамбован бегущими ногами.
   Я ходил, обняв Стеллу за талию, иногда наполовину поддерживая ее, и подбадривал ее. Она ответила медленными, тупыми механическими усилиями. Ее мысли казались далекими; ее голубые глаза были затуманены странными мечтами.
  
   По мере того как шли часы утомительной борьбы, когда ее теплое тело прижималось к моему, я понял, что очень люблю ее и что я отдам свою жизнь, чтобы спасти ее от ужасной судьбы, которая угрожала нам.
   Однажды я остановился и яростно притянул к себе ее несопротивляющееся тело и приблизил свой рот к ее бледным губам, спокойным, чуть приоткрытым и надушенным сном. Ее голубые глаза смотрели на меня пустым взглядом, все еще затуманенные сном, лишенные чувств и понимания. Внезапно я понял, что было бы неправильно так целовать ее. Я оттолкнул ее податливое тело назад и повел ее дальше по снегу.
   Солнце достигло зенита и начало медленно склоняться на запад.
   К вечеру Стелла, казалось, устала - или, может быть, дело было только в том, что ее похожее на транс состояние становилось все глубже. Она медленнее отвечала на мои призывы поторопиться. Когда на несколько мгновений мой ободряющий голос умолк, она стояла неподвижно, неподвижно, словно потерявшись в странном видении.
   Я отчаянно торопил ее, неуклонно приказывая ей продолжать свои усилия. Мои глаза с тревогой смотрели на заходящее солнце. Я знал, что у нас будет мало времени, чтобы добраться до деревни до наступления ночи; спешить было необходимо.
   Наконец, когда солнце было еще на некотором расстоянии над белым горизонтом, мы увидели город Хеврон. Скопление темных пятнышек на бескрайней равнине сверкающего снега. Должно быть, они были в трех милях отсюда.
   Тем не менее девушка, казалось, все глубже погружалась в странное море сна, из которого ее вырвало только гипнотическое воздействие. К тому времени, когда мы преодолели еще одну милю, она отказалась отвечать на мои слова. Она дышала медленно, размеренно; тело ее было вялым, дряблым; ее глаза закрылись. Я ничего не мог сделать, чтобы разбудить ее.
  
   Солнце коснулось снега, раскрасив западный мир бледно-розовыми и лиловыми огнями. Тьма была не за горами.
   В отчаянии я взвалил на плечи обмякшее, расслабленное тело девушки и, пошатываясь, побрел под ношей. До Хеврона было не более двух миль; Я надеялся добраться туда с ней до наступления темноты.
   Но снег был так глубок, что даже необременительная прогулка утомляла. И мое тело было истощено после ужасных испытаний, которые я недавно пережил. Прежде чем я проковылял полмили, я понял, что мои усилия были безнадежны.
   Спустились сумерки. Луна еще не взошла, но снег блестел серебристым в призрачных сумерках, все еще заливавших небо. Мои уши испуганно напряглись, ожидая голоса ужасной стаи. Но вокруг меня повисла пелена полной тишины. Я все еще устало брел, неся Стеллу.
   Внезапно я заметил, что ее тело под моими руками стало странно холодным. С тревогой я положил ее на снег, чтобы осмотреть, дрожа от предчувствия приближающегося ужаса.
   Ее тело было ледяным. И оно снова стало призрачным, мертвенно-белым. Белая, как тогда, когда я видел, как она бежала по снегу с изможденным серым волком!
   Но ее конечности, как ни странно, не окоченели; они все еще были гибкими, расслабленными. Ее охватил не холод смерти; это был холод той чужой жизни, которую солнечный свет изгнал из нее, вернувшись с тьмой!
   Я знал, что скоро она будет уже не человеческой девушкой, а странной женщиной-волком, и это знание леденило мою душу от ужаса! На несколько мгновений я присел рядом с ее инертным телом, дико умоляя ее вернуться ко мне, почти безумно взывая к ней.
  
   Тогда я увидел ее безнадежность и опасность. Чудовищная жизнь снова потечет в нее. И она вернет меня обратно в ненавистный плен в подземном храме, чтобы я стал рабом монстров - или, возможно, членом их пагубного общества.
   Я должен сбежать! Ради нее. Для мира. Лучше бросить ее сейчас и идти дальше одной, чем позволить ей нести меня обратно. Возможно, у меня будет еще один шанс спасти ее.
   И я должен как-то сделать ее беспомощной, чтобы она не могла преследовать меня, когда ужасная жизнь вернулась в ее тело.
   Я сорвал с себя пальто, а затем и рубашку. В тревожной спешке я разорвал рубашку на полоски, которые быстро скрутил в шнуры. Я свел ее лодыжки вместе, накинул на них импровизированные путы и туго завязал их узлом. Я перевернул ужасно бледную, мертвенно-холодную девушку лицом к лицу, скрестил ее ослабевшие руки за спиной и связал ее запястья еще одной веревкой из скрученной ткани. Затем, в качестве дополнительной меры предосторожности, я стянул брюки и крепко застегнул их на ее талии поверх скрещенных запястий, сцепив их.
   Наконец я расстелил на снегу пальто, которое снял, и положил ее на него, потому что хотел, чтобы ей было как можно удобнее.
   Затем я направился к Хеврону, где на снегу сквозь серые сгущающиеся сумерки сияла небольшая группа белых огней. Я сделал всего несколько шагов, когда что-то заставило меня остановиться, испуганно оглянуться.
   Косое, мертвенно-бледное тело девушки все еще лежало на пальто. За ним я мельком увидел странное и ужасное существо, быстро скользнувшее сквозь призрачные серые сумерки.
   Невероятно и отвратительно было то, на что я смотрел. Я с трудом нахожу слова, чтобы описать это; Я не могу дать читателю представления о том странном ледяном ужасе, который страшными пальцами схватил мое сердце, когда я это увидел.
   Это была масса тьмы, растекающаяся по снегу. Ползучее облако отвратительной черноты , бесформенное и с множеством щупалец. Его форма постоянно менялась по мере движения. У него не было ни конечностей, ни черт - только чернильные, змеиные, цепляющиеся отростки его черноты, которые он вытягивал, чтобы передвигаться. Но глубокие ярко-зеленые точки - как глаза. Зеленые зловещие шары, пылающие дьявольской злобой!
  
   Она была живой, эта живая тьма. Это было не похоже ни на одну высшую форму жизни. Но с тех пор мне пришло в голову, что оно напоминало амебу - одноклеточное животное, вытекающее из его массы множество протоплазматических ложноножек. А зеленые глаза ужаса, в которых, казалось, сосредоточилась его неземная жизнь, возможно, соответствуют вакуолям или ядрам простейших животных.
   С парализующим чувством невыразимого ужаса я понял, что это было одно из чудовищ из того мира черного кошмара, что за медным кольцом. И что он снова придет за телом Стеллы, с которым оно все еще связано какой-то испорченной связью.
   Хотя казалось, что он только ползет или течет, он двигался с ужасной быстротой - даже намного быстрее, чем волки.
   Через мгновение после того, как я его увидел, он достиг тела Стеллы. Оно остановилось, нависло над ней густым, вязким, липким облаком нечистой черноты с этими зеленоватыми испуганными глазами, смотрящими из этой мерзкой массы. На мгновение он скрыл ее тело, с его ползучими, расползающимися, чернильно-черными и бесформенными массами, ползшими по ней, как ужасные щупальца.
   Затем он влился в ее тело.
   Казалось, что он течет через ее ноздри в рот. Черное облако, нависшее над ней, неуклонно уменьшалось. Адские зеленые шары оставались наверху, в корчащейся тьме, до последнего. А потом они словно утонули в ее глазах.
   Внезапно ее бледное тело ожило.
   Она корчилась, натягивая свои путы со сверхъестественной силой, перекатываясь из пальто в снег, ужасно бьясь в конвульсиях. Ее глаза снова были открыты - и светились они не своей жизнью, а страшным огнём зеленых, злобных глаз, погрузившихся в них.
   Ее глаза были глазами ползучей черноты.
   Из ее горла вырвался леденящий душу волчий лай, который я уже слышал при таких ужасных обстоятельствах. Это был крик животного, но в нем была сверхъестественная человеческая нота, которая пугала.
   Она звала стаю!
  
   Этот звук нервировал мои парализованные конечности. Несколько мгновений, пока чудовищная чернота вливалась в тело Стеллы, я стоял неподвижно, охваченный ужасом этого.
   Теперь я повернулся и бешено побежал по снегу к пляшущим огням Хеврона. Позади меня оборотень все еще корчился на снегу, пытаясь разорвать свои оковы, странно воя - созывая стаю!
   Эти мерцающие огоньки, казалось, издевались надо мной. Они выглядели очень близко через призрачную, блестящую снежную равнину. Они, казалось, танцевали далеко от меня, когда я бежал. Казалось, они двигались, как светлячки, останавливались, пока я почти не настигал их, а затем отступали, мерцая далеко на снегу.
   Я забыл свою усталость, забыл тупую, пульсирующую боль незаживающей раны на ноге. Я бежал отчаянно, как никогда раньше не бегал. На карту была поставлена не только моя жизнь, но и жизнь Стеллы и моего отца. Даже, у меня были веские причины опасаться жизни всего человечества.
   Не проехав и половины расстояния, я услышал позади себя голос стаи. Странный, завывающий, далекий крик, который быстро становился громче. Женщина-оборотень позвала, и стая шла, чтобы освободить ее.
  
   Я побежал. Мои шаги казались такими жалкими короткими, несмотря на мучительные усилия, такими жалкими медленными. Мои ноги погрузились глубоко в снег, который, казалось, вцепился в них своими пагубными демоническими пальцами. И огни, которые казались такими близкими, казалось, насмешливо пляшут передо мной.
   Пот струился с моего тела. Мои легкие пульсировали от боли. Мое дыхание стало быстрым, мучительным вздохом. Мое сердце, казалось, колотилось о основание моего мозга. Мой разум, казалось, тонул в море боли. И дальше я побежал.
   Огни Хеврона стали нереальными призрачными огнями, фальшивыми блуждающими огоньками. Они дрожали передо мной в пустом мире серой тьмы. И я двинулся к ним сквозь тупую дымку агонии. Я больше ничего не видел. И ничего я не слышал, кроме стонов стаи.
   Я так устал, что не мог думать. Но я вдруг осознал, что стая была очень близко. Кажется, я повернул голову и на мгновение оглянулся. А может быть, я помню стаю только такой, какой я ее видел в воображении. Но у меня есть очень яркая картина изможденных серых волков, прыгающих и отвратительно лающих, и бледных зеленоглазых людей, бегущих с ними и воющих вместе с ними.
   И все же я бежал, борясь с черным туманом изнеможения, сгустившимся вокруг моего мозга. Душераздирающая инерция, казалось, противостояла каждому усилию, словно я плыл против сопротивляющегося течения. Я бежал все дальше и дальше, ничего не глядя, ни о чем не думая, кроме огней передо мной, пляшущих, насмешливых огней Хеврона, которые казались очень близкими и всегда бежали от меня.
   И вдруг я лежу на мягком снегу с закрытыми глазами. Податливая кушетка была очень удобна для моего измученного тела. Я лежал, расслабившись. Я даже не пытался подняться; силы мои совсем иссякли. На меня навалилась чернота - бессознательное состояние, от которого не мог избавиться даже вой стаи. Странный вой, казалось, стал слабее, и я ничего больше не знал.
  
   ГЛАВА XI
   БИТВА СВЕТА И ТЬМЫ
   - Почти все готово, не так ли, мистер? грубый голос проник в мой одурманенный усталостью разум. Сильные руки помогли мне подняться на ноги. Я открыл глаза и растерянно огляделся вокруг. Меня поддерживали двое грубо одетых мужчин. А еще один, в котором я узнала полицейского Коннелла, держал бензиновый фонарь.
   Передо мной, почти под рукой, были огни Хеврона, которые, казалось, так насмешливо уплыли прочь. Я увидел, что потерял сознание на окраине разбросанной деревни - так близко к нескольким уличным фонарям, что стая не могла приблизиться ко мне.
   - Это ты, Маклаурин? - удивленно спросил Коннелл, узнав мое лицо. - Мы подумали, что они схватили вас с Джадсоном.
   "Они сделали", я нашел голос, чтобы сказать. - Но меня унесли живым. Я ушел".
   Я был слишком близок к смерти от истощения, чтобы отвечать на их вопросы. Только смутно припоминаю, как меня внесли в дом и раздели. Я заснул, пока они осматривали рану на моей ноге, с ужасом восклицая при виде следов зубов. После того, как я заснул, они снова одели его, а затем уложили в постель.
   Был полдень следующего дня, когда я проснулся. Возле кровати сидел нервный мальчик лет десяти. Он сказал, что его зовут Марвин Поттс, сын Джоэла Поттса, владельца универсального магазина в Хевроне. Его отец был одним из тех, кто нашел меня, когда их внимание привлек вой стаи. Меня отнесли в дом Поттов.
   Мальчик позвонил маме. Она, обнаружив, что я проголодался, вскоре принесла мне кофе, печенье, бекон и жареную картошку. Я ел с хорошим аппетитом, хотя еще далеко не оправился после своего отчаянного побега, спасающегося от стаи. Пока я ел, все еще лежа в постели, приподнявшись на локте, вошел мой хозяин. С ним был Коннелл, станционный смотритель, и еще двое мужчин.
  
   Все с нетерпением ждали моего рассказа. Я рассказал им об этом вкратце, или так много, как я думал, что они поверят.
   От них я узнал, что странная стая нашла еще несколько человеческих жертв. Накануне ночью на одинокий ранчо был совершен налет, и оттуда унесли трех мужчин. Мне также рассказали, что миссис Джадсон, обезумев от горя из-за потери мужа, пошла искать его по снегу и не вернулась. Как хорошо я вспомнил теперь, что она нашла его! Я горько корил себя за то, что подтолкнул этого человека рискнуть отправиться со мной в ночное путешествие.
   Я спросил, были ли предприняты какие-либо шаги для охоты на волков.
   Как я узнал, шериф организовал отряд, который несколько раз выходил из Хеврона. Были обнаружены многочисленные следы людей и волков, бегущих бок о бок. Идти по следу не составило труда. Но, насколько я понял, охотники не очень-то стремились к успеху. Снег был глубоким; они не могли двигаться быстро и не собирались встречаться со стаей ночью. По тропам никогда не ходили дальше шести-семи миль от Хеврона. Шериф вернулся в административный центр округа, в двенадцати милях вниз по железной дороге, пообещав вернуться, когда снег растает достаточно, чтобы облегчить путешествие. И несколько десятков жителей Хеврона, хотя и глубоко встревоженных судьбой своих соседей, захваченных стаей, были слишком запуганы, чтобы предпринимать какие-либо решительные действия самостоятельно.
   Когда я говорил о том, чтобы заставить кого-нибудь вернуться со мной на ранчо, я быстро уклонялся. Пример судьбы Джадсона очень сильно запомнился всем присутствующим. Никто не хотел, чтобы ночью его застали вдали от города. Я понял, что должен действовать один, без посторонней помощи.
  
   Большую часть дня я пролежал в постели, поправляясь. Я знал, что мне понадобится вся моя сила для предстоящего испытания. Однако я изучил доступные ресурсы и составил план своей безумной попытки нанести удар по угрозе, нависшей над человечеством.
   С мальчиком, Марвином, выступавшим в качестве моего агента, я купил старинную повозку с коричневой кобылой и упряжью, чтобы отвезти меня обратно на ранчо; мои попытки арендовать машину или нанять кого-нибудь, чтобы отвезти меня обратно, оказались тщетными. Я также попросил его достать для меня другое оборудование.
   Я заставил его купить дюжину бензиновых фонарей с большим запасом накидок и две пятигаллонные канистры, полные бензина. Узнав, что средняя школа Хеврона может похвастаться скудным запасом лабораторного оборудования, я отправил мальчика на поиски магниевой ленты и серы. Он вернулся с хорошей связкой тонких металлических полос, нарезанных разной длины. Я окунул концы каждой полоски в расплавленную серу, чтобы облегчить зажигание.
   Он купил мне два мощных электрических фонаря с запасом лампочек и батареек, запасные патроны для моего автомата и две дюжины динамитных шашек с капсюлями и запалами.
   На следующее утро я проснулся рано, чувствуя себя значительно поправившимся. Неглубокая рваная рана на ноге быстро заживала и перестала сильно болеть. Садясь за простой завтрак с семьей Поттов, я уверенно заверил их, что в этот день я вернусь в логово странной стаи, из которой убежал, и положу ей конец.
   Прежде чем мы закончили есть, я услышал оклик человека, у которого была куплена коляска, подъехавшего, чтобы доставить ее и получить достаточную цену, которую, как согласился Марвин Поттс, я должен заплатить. Мальчик вышел со мной. Мы взяли машину и вместе объехали несколько магазинов Хеврона, собирая товары, которые он купил для меня накануне, - фонари, запас бензина, электрические прожекторы и динамит.
  
   Было еще раннее утро, когда я оставил мальчика в конце улицы, вознаградив его счетом, и поехал один по снегу обратно к уединенному ранчо, где я пережил такие ужасы.
   День хоть и светлый, но холодный. Снег так и не начал таять; он был по-прежнему таким же толстым, как и прежде. Моя коричневая кобыла медленно брела, его ноги и шины коляски хрустели по корке снега.
   Когда Хеврон исчез позади меня, и я был окружен только огромным, сверкающим морем нетронутого снега, страх и ужас охватили меня - неистовое желание поспешить в какое-нибудь людное место. Мое воображение рисовало ужасы ночи, когда странная стая снова бежит по снегу.
   Как легко было бы вернуться, сесть на поезд до Нью-Йорка и забыть об ужасах этого места! Нет, я знал, что никогда не смогу забыть. Я никогда не мог забыть угрозу этого ужасного, черного как ночь мира за медным кольцом, тот факт, что его злое отродье планировало захватить наш мир и превратить его в сферу гниющего мрака, как их собственный.
   И Стелла! Никогда не мог я забыть ее. Теперь я знал, что люблю ее, что должен спасти ее или погибнуть вместе с ней.
   Я погнал пони через одинокую и бескрайнюю пустыню залитого солнцем снега.
   Было около полудня, когда я добрался до ранчо. Но у меня все еще был безопасный запас дневного света. Немедленно я принялся за свои приготовления.
   Предстояло многое сделать: распаковать коробки, сложенные на коляске; заправить дюжину бензиновых фонарей, накачать их воздухом, сжечь их кожухи и убедиться, что они работают удовлетворительно; прикрепляя к динамитным шашкам колпачки и запалы, проверяя свои мощные фонарики; заряжание автомата и заправка дополнительных обойм; удобно укладывая в карманы множество спичек, боеприпасов, запасных батареек для электрических фонарей, полосок магниевой ленты.
  
   Солнце было еще высоко, когда приготовления были завершены. Я нашел время, чтобы поместить пони в конюшню за старым домом. Я запер дверь и забаррикадировал здание, чтобы, если какое-нибудь ужасное изменение превратило животное в зеленоглазого монстра, оно оказалось в заточении.
   Затем я прошел через старый дом, неся зажженный фонарь. Было тихо, пустынно. Все монстры явно были внизу. Дверь подвала была закрыта, все щели щелкали от света.
   Я зажег свою дюжину мощных фонарей и расставил их вокруг него по кругу.
   Тогда я распахнул дверь.
   Из темного прохода под ним донесся странный и страшный вой! Я услышал топот ног, когда воющая тварь отступила в туннель. Снизу доносилось гневное рычание, пронзительное дикое вопли.
   Физическая волна тошнотворного ужаса пронзила меня леденящим душу при мысли о вторжении в освещенную красным храмом-нору, где я пережил такие неописуемые зверства ужаса. Я отшатнулся, дрожа. Но при мысли о моем собственном отце и прекрасной голубоглазой Стелле в этом храме ужаса, которым правят мерзкие монстры, я обрел мужество.
   Я отступил к зияющей черной пасти логова, которое построили эти монстры.
   Фонари я сначала собирался оставить кольцом вокруг входа в нору, за исключением одного, который я возьму с собой. Теперь мне пришло в голову, что они более эффективно предотвратят побег монстров, если их рассредоточить по проходу. Я собрал шесть из них, по три в каждой руке, и начал спускаться по ступенькам.
   Их мощные белые лучи озаряли желанным блеском старый погреб. Одну из них я оставил там, в центре пола подвала. И еще три я поставил вдоль наклонного прохода, ведущего в более глубокую раскопку.
   Я намеревался установить двух оставшихся на полу храма и, возможно, вернуться на поверхность за другими. Я надеялся, что свет изгонит инопланетную жизнь из всей стаи, как это было со Стеллой. Когда они были без сознания, я мог вынести Стеллу, отца и любого другого, кто казался достаточно целым для нормальной жизни. Огромную машину и сам храм я намеревался разрушить динамитом.
  
   Я шагнул из конца коридора в огромный, черный, многоколонный зал. Интенсивное белое сияние слабо гудящих фонарей рассеивало страшный кроваво-красный мрак. Я услышал ужасающий хор агонизирующих животных криков; странные, дикие стоны и вопли боли. В дальнем конце длинного зала, за массивными черными колоннами, я увидел крадущиеся фигуры с зелеными шарами, толпящиеся в тенях.
   Я поставил два фонаря на черный пол и достал из кармана один из мощных фонариков. Его интенсивный проникающий луч исследовал тени за огромными столбами струи. Съёжившиеся, воющие силуэты людей и волков завизжали, когда он коснулся их, и упали на черный пол.
   Уверенно я шагнул вперед, выискивая новые уголки блестящим перстом света.
   Роковая уверенность! Я недооценил хитрость и науку своих врагов. Когда я впервые увидел черный шар, моя нога уже была над ним. Идеальная сфера абсолютной черноты, сфера толщиной в фут, которая выглядела так, как будто она была превращена из полуночного кристалла.
   Я не мог не коснуться его. И он, казалось, взорвался от моего прикосновения. Раздался глухой, зловещий шлепок. И вздымающаяся тьма хлынула из него. Черный газ закрутился вокруг меня и окутал меня удушающей тьмой.
   Я резко повернулся и бросился обратно к проходу, ведущему к открытому воздуху и дневному свету. Я совсем ослеп. Горящие фонари были совершенно невидимы. Я слышал, как один из них бросился мимо моих неуклюжих ног.
   Затем я наткнулся на холодную стену храма. В лихорадочной спешке я ощупал ее. В любом направлении, насколько я мог дотянуться, стена была гладкой. Где был проход? С дюжину футов я проковылял вперед, ощупывая стену. Нет, проход должен быть в другом направлении.
   Я повернулся. До моих ушей донесся торжествующий, неземной лай стаи; топот ног по всей длине виска. Я помчался вдоль стены, споткнулся и упал на раскаленный фонарь.
   И они были на мне...
  
   Странное, лишенное источника, кровавое сияние храма снова окружило меня. Толстые черные колонны возвышались рядом со мной, поддерживая черную крышу. Я был беспомощно привязан к одной из этих холодных массивных колонн, как когда-то раньше, той же окровавленной веревкой.
   Передо мной был странный механизм, который открыл путь в тот другой план - Черное Измерение - путем изменения частот вибрации материи одного мира на частоты другой, взаимосвязанной вселенной. Красный свет блестел кровью на медном кольце и огромном зеркале за ним. Я с облегчением увидел, что электронные лампы умерли, бензиновый двигатель замолчал, с кольца исчезла чернота.
   А перед кольцом был воздвигнут страшный алтарь, на котором покоились истерзанные, искалеченные и окровавленные тела мужчин и женщин, изможденных серых волков, маленьких койотов и других животных. Стая нашла хорошую охоту за те две ночи, что меня не было!
   Вокруг меня были трупно-белые чудовища с зелеными сферами, ужасно изменившиеся тела Стеллы, моего отца и других.
   - Хорошо, что ты вернулся, - ужасно звенели в моих ушах скулящие, дикие тона существа в теле моего отца. "Производитель электроэнергии не будет работать. Вы возвращаетесь, чтобы заставить его снова повернуться. Путь должен быть снова открыт, чтобы к тем, кто ждет, пришла новая жизнь". Он указал мертвенно-белой рукой на груду барахтающихся тел на черном полу.
   "Тогда новую жизнь вам и мы принесем. Слишком много раз ты убегаешь. Вы становитесь одним целым с нами. И мы ищем человека, который будет действовать так, как мы говорим. Но сначала путь должен быть вновь открыт.
   "Из нашего мира придет жизнь. Принимать тела людей как машины. Сделать газ тьмы, подобный тому, что ты нашел в этом зале, скрыть весь свет твоего мира и сделать его пригодным для нас.
   Мой разум содрогнулся от ужаса при мысли о непостижимой, немыслимой угрозе, поднявшейся, как ужасный призрак, перед человечеством. При мысли, что скоро и я стану простой машиной. Мое тело, холодное и белое, как труп, совершающее неописуемые дела по приказу твари, чьи зеленые глаза пылают в моих глазницах!
   "Скорее расскажи, как превратить создателя электричества, - раздалось зловещее рычание, грозное, злорадное, - или мы сгрызем плоть с твоих костей и будем искать другого, кто исполнит нашу волю!"
  
   ГЛАВА XII
   ПОРОЖДЕНИЕ ЧЕРНОГО ИЗМЕРЕНИЯ
   Я согласился попытаться запустить маленький бензиновый двигатель, надеясь на какую-нибудь возможность снова изменить ситуацию. Я был уверен, что ничего не смогу сделать, пока я привязан к столбу. И угроза найти другого нормального человека, который займет мое место в качестве учителя этих монстров из того чужого мира, привела к осознанию того, что я должен нанести удар в ближайшее время.
   Вскоре они убедились, что для запуска моторчика им требуется нечто большее, чем словесная помощь. Один из механиков развязал меня и подвел к машине, болезненно сжимая мою руку ледяными пальцами.
   Ненавязчиво я опустил руку, чтобы ощупать карманы. Они были пусты!
   "Не зажигай!" - предостерегающе прорычал мой отец, увидев движение.
   Они пробудились к необходимости обыскать меня. Окинув взглядом храм, освещенный красным, я увидел вещи, которые они у меня отобрали, сложенные кучкой у основания огромной черной колонны. Автомат, запасные обоймы патронов, фонарики, батарейки, коробки спичек, полоски магниевой ленты. Две бензиновые лампы, которые я принес в большой зал, тоже были там, очевидно, потушенные черным газом, ослепившим меня.
   Два серых волка настороженно стояли возле вещей, которые, должно быть, отобрали у меня до того, как я пришел в себя после натиска стаи. Их странные зеленые глаза злобно смотрели на меня сквозь багровый мрак.
   Повозившись несколько мгновений с двигателем, пока мой отец держал меня за плечо своей холодной, безжалостно крепкой хваткой, а десятки отвратительных зеленых существ в телах волков и людей следили за каждым моим движением, я обнаружил, что он остановился из-за недостатка топлива. Они оставили его работать после того, как я разбил машину, пока не кончился бензин.
   Я объяснил отцу, что без бензина он не заведется.
   "Заставь его вращаться, чтобы вызвать электричество, - сказал он, повторяя свое угрожающее волчье рычание, - или мы сгрызем плоть с твоих костей и найдем другого человека".
  
   Сначала я уверял, что не могу достать бензин, не посетив какое-нибудь населенное место. Однако под угрозой пыток, когда меня снова потащили к окровавленной веревке, я признался, что топливо в бензиновых фонарях могло быть использовано.
   Они были подозрительны. Они снова обыскали меня, чтобы убедиться, что у меня нет при себе средств разжечь свет. А фонари очень внимательно осматривали на предмет каких-либо средств освещения без спичек.
   Наконец мне принесли фонари. Пока отец держал меня за руку, я сливал бензин из них в топливный бак двигателя. При любых обстоятельствах было бы трудно не пролить жидкость. Я постарался пролить как можно больше, не вызывая подозрений, ухитрившись вылить небольшую лужицу под выхлопную трубу, где искра могла воспламенить дым.
   Затем они заставили меня завести двигатель. Катушки снова загудели; загорелись электронные лампы. Чернота, казалось, вытекала из странной центральной трубы и отражалась в большом медном кольце широким полированным зеркалом.
   Я снова заглянул через огромное кольцо в Черное Измерение!
   Передо мной лежало небо мрака, тьмы невыразимой и сплошной, стоячих, зловещих вод, тускло мерцающих светом гнилого разложения; истертые черные холмы, покрытые непристойной, извивающейся, ядовито-рептильной растительностью, которая смутно светилась ярко-зеленым.
   И на одном из этих холмов был город.
   Растянувшееся пятно красного зла, всплеск малиновой тьмы, красной порчи. Оно раскинулось над холмом, как многощупальцевое чудовище из темно-красного тумана. Из него поднимались уродливые массы, похожие на бородавки наросты и выступы - жуткие пародии на минареты и башни.
   Оно было неподвижно. И в этой зловонной, зловонной алой тьме таились твари ползучей тьмы - безымянные полчища тварей, подобных тому немыслимому чудовищу, которое я видел, втекающее в тело Стеллы. Зеленоглазые, живые ужасы струящейся черноты.
   Монстры вокруг меня выли через кольцо, в этот черный мир - зов!
  
   И вскоре сквозь медное кольцо хлынула река бесформенного, непостижимого ужаса! Бесформенные монстры чужой вселенной. Грязные существа тьмы - порождения Черного Измерения!
   Пугающие зеленые глаза плавали в слипшихся, ползучих массах зловещей тьмы. Они роились над кучей мертвых вещей на полу. И мертвые восстали к запретной, безымянной жизни!
   Изуродованные трупы и растерзанные тела волков вскакивали, скулили, рычали. И глаза каждого были злыми, сверкающими зелеными глазами тварей, которые влились в них.
   Я все еще стоял рядом с ритмично пульсирующим маленьким паровозиком. Когда я в ошеломленном ужасе отшатнулся от страшного зрелища мертвецов, возрождающихся к нечестивой жизни, мой взгляд в отчаянии упал на маленькую лужицу бензина, которую я пролил на черный пол. Он еще не был зажжен.
   У меня возникла мимолетная мысль попробовать намочить руку бензином и подержать ее перед выхлопом, сделать из нее живой факел. Но для этого было уже поздно, и безжалостные ледяные пальцы все еще болезненно сжимали мою руку.
   Тогда мой отец по-волчьи заскулил.
   Жуткая, бесформенная, непристойная масса черноты, с парными зелеными шарами внутри, пылающими безумными, чуждыми огнями, покинула реку их, которая разлилась по кольцу, и переползла ко мне.
   "Теперь ты станешь таким же, как мы!" - раздался скулящий голос.
   Вещь собиралась влиться в мое тело, чтобы сделать меня своим рабом, своей машиной!
   Я кричала, вырывалась из жестоких рук, державших меня. В безумном ужасе я проклинал и умолял - обещал отдать чудовищам весь мир. И наступила сгущающаяся чернота. Я рухнул, весь в ледяном поту, дрожа, меня тошнило от ужаса.
  
   Затем, как я и молился, маленький двигатель закашлял. Из выхлопной трубы вылетел поток бледно-красных искр. Внезапно раздался глухой взрывной звук воспламеняющегося пара. Желтая вспышка осветила храм с черными колоннами.
   Из лужи бензина рядом с двигателем поднялся мерцающий столб сине-желтого пламени.
   Вещи черноты были поглощены светом - они исчезли!
   Храм превратился в бедлам пронзительных, мучительных воплей, растерянных, мечущихся, охваченных паникой тел. Свирепая хватка на моей руке ослабла. Мой отец упал на пол, корчась через комнату к укрытию черной колонны, пряча свои зеленые глаза, закинув на них руку.
   Я увидел, что серые волки покинули свой пост рядом с моими предметами, которые они охраняли, у подножия массивной черной колонны. Я оставил мерцающий столб огня и бросился к ним.
   Через мгновение мои трясущиеся руки схватили один из мощных электрических фонариков. В отчаянной спешке я нашел выключатель и включил его. Интенсивным, ослепительным лучом я осветил огромный зал с колоннами. Адский хор звериных криков боли стал еще выше. Я видел серых волков и призрачных белых людей, съежившихся в тени массивных колонн.
   Я схватил другой прожектор и включил его. Затем, поспешно собрав пистолет, патроны, спички и полоски магниевой ленты, я отступил на позицию у пылающего бензина.
   На этот раз я двигался очень осторожно, посветив перед собой светом, чтобы не наткнуться на еще одну бомбу тьмы, подобную той, что погубила меня раньше. Но я думаю, что моя предосторожность была бесполезной; Судя по тому, что я потом увидел, я уверен, что был подготовлен только один.
  
   Вернувшись к двигателю, я заметил, что он все еще работает, что путь в Черное Измерение через медное кольцо все еще открыт. Я отключил топливо, у карбюратора. Маленький паровозик закашлял, задышал, замедлил ход. Стена тьмы исчезла с медного кольца, разорвав нашу связь с этим отвратительным миром другой взаимопроникающей вселенной.
   Затем я торопливо разложил на полу фонарики, разложив их так, чтобы они отбрасывали широкие яркие лучи в противоположные стороны. Я нащупал спички, чиркнул одной о конец полоски магниевой ленты, на которую я нанес серу, чтобы легче было зажечь.
   Оно вспыхнуло внезапным ослепительным, ослепительным белым сиянием, ярким, как миниатюрное солнце. Я швырнул его через большой черный зал. Он очертил белую параболу. Его интенсивный свет разрезал тени из-за эбонитовых колонн.
   Съёжившиеся, спрятавшиеся твари завыли в новой агонии. Они лежали на черном полу, дрожа, корчась, страшно скорчившись. Низкое, мучительное нытье исходило от них.
   Снова и снова я поджигал тонкие ленты металла и швырял их пылающими в углы комнаты, чтобы прогнать все тени своим сверкающим белым пламенем.
   Вой стал слабее, завывания стихли. Волки и мертвые белые люди больше не шевелились. Их ожесточенная, извилистая борьба агонии стихла.
   Когда последняя полоска магния закончилась, я вытащил автомат, всадил пулю в бензобак маленького двигателя и зажег спичку от тонкой струйки прозрачной жидкости, которая вытекала наружу. Когда новый вспыхивающий столб света устремился вверх, я поспешил к проходу, ведущему на поверхность, высматривая еще одну из тех черных сфер, извергающих тьму.
   Я обнаружил, что бензиновые фонари, которые я оставил в туннеле, все еще горят; монстры, очевидно, не нашли способа потушить их.
  
   На поверхность я побежал. Я собрал шесть оставленных там фонарей - все еще ярко горящих в сгущающихся сумерках - и нырнул с ними обратно по коридору в огромный храм с колоннами.
   Монстры все еще были инертны, без сознания.
   Я расставил мощные фонари на полу так, чтобы каждая часть странного храма была ярко освещена. В проникающем сиянии чудовища лежали неподвижно.
   Вернувшись на поверхность, я принес одну из своих полных канистр бензина и еще два зажженных фонаря. Я залил, накачал и зажег два фонаря, из которых черпал бензин.
   Затем я ходил по храму с черными стенами, всегда держа рядом с собой два фонаря, и вытаскивал вялые ледяные тела из их скорченных поз, поворачивая их так, чтобы лица были обращены к свету. Я нашел Стеллу, ее прекрасное тело все еще не пострадало, если не считать ее смертельной бледности и странного холода. И тут я наткнулся на своего отца. Было также изуродованное существо, которое было Джадсоном, и обезглавленное тело, которое было Блейком Джеттоном, отцом Стеллы. Я смотрел на множество израненных человеческих тел и на холодные трупы волков, койотов, серых лошадей и некоторых других животных.
   Через полчаса, возможно, изменение было завершено.
   Неземной холод той чужой жизни ушел от тел. Большинство из них быстро застыло - с запоздалым трупным окоченением. Даже мой отец был явно мертв. Его тело оставалось жестким и холодным, хотя странный холод ушел.
   Но изящная фигура Стеллы снова согрелась; мягкий румянец жизни пришел к нему. Она дышала, и ее сердце билось медленно.
   Я отнес ее в старый подвал и положил на пол, а рядом с ней горели два фонаря, чтобы воспрепятствовать возвращению той запретной жизни, пока я заканчивал ужасную работу, оставленную мне внизу.
  
   Мне нет нужды вдаваться в подробности....
   Но когда я израсходовал половину своего запаса динамита, не осталось никаких опознаваемых фрагментов ни от проклятой машины, ни от мертвых тел, оживлённых такой чудовищной жизнью. Я заложил еще дюжину динамитных шашек рядом с огромными черными колоннами и в стенах туннеля...
   В подземный зал, который я назвал храмом, больше никогда не войдут.
   Когда эта работа была сделана, я отнес Стеллу в ее комнату и очень осторожно уложил ее в постель. Всю ночь я с тревогой наблюдал за ней, поддерживая в комнате яркий свет. Но не было никаких признаков того, чего я боялся. Она спала глубоко, но нормально, по-видимому, свободная от какой-либо скверны чудовищной жизни, которая владела ею.
   После утомительной ночи наступил рассвет, и на снегу появился розовый отблеск.
   Спящая девушка пошевелилась. Бездонные голубые глаза открылись, уставившись в мои. Испуганные глаза, нетерпеливые, вопрошающие. Не затуманенный сном, как когда она проснулась раньше.
   "Хлодвиг!" - воскликнула Стелла своим естественным, мягким золотым голосом. - Кловис, что ты здесь делаешь? Где отец? Доктор МакЛорин?
   - С тобой все в порядке? - с нетерпением спросил я. "Ты в порядке?"
   "Что ж?" - спросила она, удивленно подняв изящную голову. "Конечно, я в порядке. Что может быть со мной? Доктор Маклаурин собирается сегодня провести свой великий эксперимент. Ты пришел помочь?
   Тогда я понял - и с этим сознанием пришла великая радость, - что все воспоминания об этом ужасе были стерты из ее памяти. Она не помнила ничего из того, что произошло накануне эксперимента, принесшего такую череду ужасов.
   Она вдруг посмотрела мимо меня - на мою фотографию на стене. На ее лице было любопытное выражение; она немного покраснела, выглядя очень красивой с повышенным цветом.
   - Я не давал тебе эту фотографию, - обвинил я ее. Я хотел пока воздержаться от ответов на какие-либо вопросы о ее отце или моем, или о каких-либо экспериментах.
   - Я получила его от твоего отца, - призналась она.
  
   Я написал этот рассказ в доме доктора Фридрихса, известного нью-йоркского психиатра, моего близкого друга. Я приехал к нему, как только мы со Стеллой добрались до Нью-Йорка, и с тех пор он поселил меня у себя дома под постоянным наблюдением.
   Он уверяет меня, что через несколько недель я полностью поправлюсь. Но иногда я сомневаюсь, что когда-нибудь буду полностью в здравом уме. Ужасы того вторжения из другой вселенной слишком глубоко запечатлелись в моей памяти. Я не выношу одиночества в темноте или даже при лунном свете. И я дрожу, когда слышу вой собаки, и поспешно ищу яркий свет и общество людей.
   Я рассказал доктору Фридрихсу свою историю, и он поверил. Именно по его настоянию я записал это. Это исторический трюизм, говорит мой друг, что все легенды, мифы и фольклор имеют под собой реальную основу. И никакие легенды не распространены так широко, как легенды о ликантропии. Примечательно, что сюжетами этих легенд являются не только волки, но и самые свирепые дикие звери каждой страны. В Скандинавии, например, легенды касаются медведей; на континенте Европы волки; в Южной Америке - ягуары; в Азии и Африке леопарды и тигры. Примечательно также, что вера в одержимость злыми духами и вера в вампиров связана с широко распространенной верой в оборотней.
   Д-р Фридрихс считает, что по какой-то космической случайности эти монстры Черного Измерения были допущены в наш мир раньше; и что эти необычайно распространенные легенды и верования являются народными воспоминаниями об ужасах, постигших землю, когда эти немыслимые чудовища похищали тела людей и диких зверей и охотились во тьме.
   Можно многое сказать в поддержку этой теории, но я позволю своему опыту говорить самому за себя.
   Стелла часто навещает меня, и она более изысканно красива, чем я когда-либо думал. Моя подруга уверяет меня, что ее разум вполне нормальный. По его словам, ее провалы в памяти вполне естественны, поскольку ее разум спал, пока инопланетная сущность управляла ее телом. И он говорит, что нет никакой возможности, что она снова будет одержима.
   Мы планируем пожениться через несколько недель, как только доктор Фридрихс скажет, что мой иссушенный ужасом разум достаточно исцелен.
  
   ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ПРЕВРАТИЛСЯ В ВОРОНУ, Пу Сун-лин
   Г-н Юй Юнг был уроженцем провинции Хунань. Человек, рассказавший мне свою историю, не помнил, из какого отдела или района он приехал. Его семья была очень бедна; а однажды, возвращаясь домой после провала на экзамене, у него совсем кончились средства. Стыдясь просить милостыню и чувствуя себя неприятно голодным, он направился на отдых в храм Ву Ван, где излил все свои печали у ног Бога.
   Закончив молитвы, он уже собирался лечь на внешнем крыльце, как вдруг какой-то человек взял его и привел в присутствие Ву Вана; а затем, упав на колени, сказал: "Ваше величество, среди черных мантий есть вакансия; назначение может быть даровано этому человеку.
   У Ван согласился, и Юй получил костюм черной одежды; и когда он надел их, он превратился в ворону и улетел. Снаружи он увидел несколько собратьев-ворон, собравшихся вместе, и тотчас же присоединился к ним, усевшись вместе с ними на мачты лодок и подражая им в ловле и поедании мяса или лепешек, которые пассажиры и лодочники на борту подбрасывали им на ходу. воздух. Вскоре он проголодался и, взмыв ввысь, приземлился на верхушку дерева, вполне довольный переменой своего состояния.
   Прошло два или три дня, и У Ван, теперь сочувствовавший его одинокому положению, предоставил ему очень элегантного помощника по имени Чу-цзин, который использовал любую возможность, чтобы предупредить его, когда он слишком выставлял себя напоказ в поисках еда. Однако он не обратил на это особого внимания, и однажды солдат выстрелил ему в грудь из арбалета; но, к счастью, Чу-цзин ушла с ним в клюве, и он не был схвачен.
   Это очень разозлило других ворон, и они своими крыльями взмахнули по воде такими большими волнами, что все лодки опрокинулись. Теперь Чу-цзин добыла еды и накормила мужа; но рана его была тяжела, и к концу дня он был мертв, - в эту минуту он очнулся как бы ото сна и очутился лежащим в виске.
   Местные жители нашли г-на Юй, судя по всему, мертвым; и, не зная, как наступила его смерть, и обнаружив, что его тело не совсем остыло, приказал кому-то следить за ним. Теперь они узнали, что с ним случилось, и, собрав между собой кошелек, отослали его домой.
  
   Через три года он проходил мимо того же места и вошел в храм для поклонения; также готовит некоторое количество еды и приглашает ворон спуститься и съесть ее. Затем он помолился, сказав: "Если Чу-цзин среди вас, пусть она останется".
   Когда вороны съели пищу, они все улетели; а в следующем году Юй снова вернулся, на этот раз получив степень магистра. Он снова посетил храм Ву Вана и принес в жертву воронам овцу; и снова он молился, как и в предыдущий раз.
   В ту ночь он спал на озере, и как только зажгли свечи и он сел, вдруг раздался шум, как будто сели птицы, и вот! перед ним стояла красивая молодая дама лет двадцати.
   - Ты хорошо себя чувствуешь с тех пор, как мы расстались? спросила она; на что Юй ответил, что ему хотелось бы знать, к кому он имеет честь обращаться.
   - Разве ты не помнишь Чу-цзин? сказала юная леди; и тогда Юй обрадовался и спросил, как она пришла. "Теперь я, - ответил Чу-цзин, - дух реки Хань и редко возвращаюсь в свой старый дом; но вследствие того, что вы сделали дважды, я пришел к вам еще раз.
   Затем они сели и разговаривали, как муж и жена, воссоединившиеся после долгого отсутствия, и Юй предложил ей вернуться с ним по пути на юг. Чу-цзин, однако, сказала, что она должна снова отправиться на запад, и по этому поводу они не могли прийти к какому-либо соглашению.
   На следующее утро, когда Юй проснулся, он обнаружил себя в высокой комнате с двумя ярко горящими свечами, а не в своей лодке. В полном изумлении он встал и спросил, где он.
   - В Хань-яне, - ответил Чу-цзин. "мой дом - твой дом; зачем тебе идти на юг?
   Вскоре, когда стало светлее, вошли несколько служанок с вином, которое они поставили на низкий столик на широкой кушетке; а потом муж и жена сели пить вместе.
   - Где все мои слуги? спросил Юй; и когда он услышал, что они все еще в лодке, он сказал, что боится, что люди в лодке не смогут ждать.
   - Ничего, - ответил Чу-цзин. - У меня много денег, и я помогу тебе их компенсировать.
   Поэтому Юй остался с ней, пировал и развлекался, забыв о возвращении домой.
   Что касается лодочников, то, когда они очнулись и оказались в Хань-яне, они были очень удивлены; и, видя, что слуги не могут найти и следа пропавшего хозяина, захотели заняться своими делами. Однако им не удалось развязать трос, и поэтому они все вместе пробыли там более двух месяцев, к концу которых г-н Юй загорелся желанием вернуться домой и сказал Чу-цину: "Если я останусь здесь, мои семейные связи будут полностью разорваны. Кроме того, так как мы муж и жена, это правильно, что вы должны посетить мой дом.
   "Этого я не могу сделать, - ответил Чу-цзин. и даже если бы я мог пойти, у вас там уже есть жена, и куда бы вы меня положили? Мне лучше остаться там, где я есть, и таким образом у тебя будет вторая семья".
   Юй сказал, что она будет так далеко, что он не всегда сможет заглянуть; после чего Чу-цзин достал черный костюм и ответил: "Вот твоя старая одежда. Когда захочешь меня увидеть, надевай их и приходи, а когда ты приедешь, я сниму их для тебя". Затем она приготовила прощальный пир для своего мужа, на котором он сильно навеселе; и когда он проснулся, он снова был на борту своей лодки и на своей старой якорной стоянке на озере.
   Лодочники и его слуги были все там, и они смотрели друг на друга в взаимном изумлении; и когда они спросили Юя, где он был, он едва знал, что сказать. Рядом с подушкой он обнаружил сверток, в котором была новая одежда, подаренная ему Чу-цзин, а также туфли и чулки, а вместе с ними был сложен черный костюм. Вдобавок к ним он нашел вышитый пояс для пояса, набитый золотом. Теперь он отправился на юг и, дойдя до конца пути, отпустил лодочников с прекрасным подарком.
  
   Пробыв дома несколько месяцев, его мысли вернулись к Чу-цзин; и, достав черную одежду, надел ее, как тотчас из ребер у него выросли крылья, и с взмахом ушел он. Часа через четыре он прибыл в Хань-Ян и, кружась в воздухе, увидал под собою одинокий островок, на котором стоял дом, и там приземлился.
   Служанка уже заметила его приближение и закричала: "Вот господин!" и через несколько мгновений вышел Чу-цзин и приказал служителям снять перья с г-на Юя. Вскоре они освободили его, и тогда, взявшись за руки, он и Чу-цзин вместе вошли в дом.
   "Вы пришли в счастливый момент", - сказала его жена, когда они сели, чтобы рассказать друг другу все новости; и через три дня она родила мальчика, которого назвали Хань-чан, что означает "рожденный на реке Хань".
   Через три дня после этого события все речные нимфы пришли поздравить их и принесли много красивых подарков. Это была очаровательная группа, никому из них не было больше тридцати лет; и, войдя в спальню и подойдя к кровати, каждая приложила большой палец к носу младенца, говоря: "Долгой жизни тебе, малышка!"
   Юй спросил, кто они все такие, и Чу-цзин сказал ему, что они принадлежат к тому же семейству духов, что и она; -- А последние две, -- сказала она, -- одетые в бледно-лиловое, -- это нимфы, отдавшие свои пояса в Ханькоу.
  
   Прошло несколько месяцев, и тогда Чу-цзин отправила мужа обратно на лодке в его старый дом. Ни паруса, ни весла не использовались, но лодка мчалась сама по себе; а в конце пути по реке его ждали люди на лошадях, чтобы довезти его до дверей.
   После этого он очень часто ходил взад и вперед; и со временем Хань-чан вырос прекрасным мальчиком, зеницей ока своего отца. К несчастью, у его первой жены не было детей, и ей очень хотелось увидеть Хань-чана; поэтому Юй сообщил об этом Чу-цину, который тотчас же упаковал коробку и отправил его обратно с отцом, при том понимании, что он должен вернуться через три месяца.
   Однако другая жена полюбила его так же, как если бы он был ее собственным ребенком, и прошло десять месяцев, а она не могла вынести мысли о расставании с ним. Но однажды Хань-чан сильно заболел и умер; после чего жена Юй была переполнена горем и тоже хотела умереть. Затем Юй отправился в Хань-ян, чтобы сообщить новости Чу-цину; и когда он прибыл, вот! на кровати лежал Хань-чан без ботинок и носков. Он очень обрадовался этому и спросил Чу-цзин, что все это значит.
   -- Да ведь, -- ответила она, -- срок, условленный нами, давно истек, и, так как мне нужен был мой мальчик, я послала за ним.
   Затем Юй сказал ей, как сильно его другая жена любит Хань-чаня, но Чу-цзин сказала, что она должна подождать, пока не появится еще один ребенок, и тогда она должна родить его.
   Позже у Чу-цзин родились близнецы, мальчик и девочка, первого по имени Хань-шэн, а второго Юй пей; после чего Хань-чан снова вернулся с отцом, который, находя неудобным разъезжать туда и обратно три или четыре раза в год, удалился с семьей в город Хань-ян.
   В двенадцать лет Хань-чан получил степень бакалавра; и его мать, думая, что среди смертных нет девушки, достаточно хорошей для ее сына, послала за ним домой, чтобы она сама могла найти ему жену, что она и сделала в лице мисс Чжи-нян, которая была дочь духа, подобного ей.
   Затем первая жена Юй умерла, и все трое детей отправились оплакивать ее потерю, Хан-чан остался в Ху-нане после похорон, а двое других вернулись со своим отцом и больше не оставляли свою мать.
  
   ХЬЮГ, ВЕР-ВОЛК, с картины Сазерленда Мензиса
   я
   На границе этого обширного лесного массива, ранее занимавшего такую большую часть графства Кент, остаток которого и по сей день известен как Уилд 1 Кента, и там, где он простирался почти непроницаемым укрытием на полпути между Эшфордом и Кентербери во время длительного правления нашего второго Генриха, семья нормандского происхождения по имени Хьюги (или Вулфрики, как их обычно называли саксонские жители этого округа). ) имели, под защитой древних лесных законов, украдкой воздвигли для себя одинокие и жалкие жилища. И среди этих лесных крепостей, якобы занимавшихся лесорубами, несчастные изгои, ибо таковыми они по той или иной причине, очевидно, были, в течение многих лет вели уединенное и ненадежное существование. То ли из-за укоренившейся антипатии, которую все еще активно лелеяли ко всей той нации-узурпатору, от которой они произошли, то ли из-за зарегистрированных злоупотреблений со стороны их суеверных англо-саксонских соседей, они долгое время считались принадлежащими к проклятой расе вер-волков, и поскольку так грубо отказывались работать на владениях окружающих франклинов или владельцев, так тщательно подтверждалось происхождение первоначального ликантропического пятна, передаваемого от отца к сыну через несколько поколений. Неудивительно, что Хьюго Вульфрик не считал ни одного друга среди соседних дворов крепостных или вольноотпущенников, поскольку они обладали незавидной репутацией; ибо им неизменно приписывались даже несчастья, которые, казалось бы, были порождены одной лишь случайностью. Неужели полуночный огонь поглотил амбар, -- превратился ли ветхий амбар, переполненный богатым урожаем, в руины, -- были ли снопы пшеницы, поверженные бурей над полями, -- гниль погубила зерно; -- или скот гибнет, опустошенный ящуром; -- ребенок умирает от какой-нибудь истощающей болезни; -- или женщина преждевременно рождает свое потомство, всегда открыто обвиняли Хьюга Вульфрика, косясь глазами со смесью страха и отвращения, палец молодых и старых, указывающих на них с горькими проклятиями, - в конце концов, они были почти так же почти классифицированы как feroe natura, как и их легендарный прототип, и с ними обращались соответственно. 2
   Ужасные, действительно, были рассказы о них, которые рассказывали вечером у пылающего очага, когда они пряли лен или ощипывали гусей; в равной степени утверждалось также средь бела дня, когда гнали коров на пастбище, и самым обстоятельным образом обсуждалось по воскресеньям между мессой и вечерней группой сплетников, собранных в Эшфордском приходе, с весьма своевременной примесью анафемы и набожных перекрестков. Колдовство, воровство, убийство и кощунство составляли характерные черты кровавых и таинственных сцен, в которых Хьюго Вульфрик якобы участвовал: иногда они приписывались отцу, иногда матери, и даже сестра не избежала своей доли. поношения; Было бы справедливо, если бы они приписали неотлученному младенцу жестокий нрав, так велик, так всеобщ был ужас, в котором они держали этот род Каина! Кладбище в Эшфорде и каменный крест, от которого расходились несколько дорог в Лондон, Кентербери и Эшфорд, расположенный на полпути между двумя последними местами, служили, как гласит предание, ночными театрами для нечестивых деяний Вульфриков, которые Говорили, что они рыскали туда при лунном свете, чтобы залатать свежепогребенных мертвецов или высосать кровь любого живого существа, которое могло быть достаточно опрометчивым, чтобы осмелиться бродить по этим уединенным местам. Верно было то, что в некоторые суровые зимы волки выходили из своих лесных логовищ и, подстрекаемые голодом, проникали на кладбище через брешь в его стенах и фактически выкапывали мертвых; Верно также и то, что Волчий Крест, как обычно называли его лань, был однажды залит кровью в результате падения пьяного нищего, который случайно проломил себе череп об острый угол основания. Но эти несчастные случаи, как и множество других, были приписаны виновному вмешательству вулфриков под их дьявольским личиной вер-волков.
   Более того, эти бедные люди не приложили усилий, чтобы оправдаться от столь чудовищного предубеждения: прекрасно зная, какой клеветой они стали жертвами, но в то же время сознавая свое бессилие опровергнуть ее, они молчаливо терпели ее нанесение и избегали любых контактов с ней. те, кому они знали себя отталкивающими. Избегая больших дорог и никогда не решаясь проезжать через город Эшфорд в дневное время, они занимались такой работой, которая могла занять их в дверях или в малолюдных местах. Они не появлялись на Кентерберийском рынке, никогда не причисляли себя к паломникам у знаменитого святилища Беккета, никогда не помогали в каких-либо забавах, увеселениях, сенокосе или сборе урожая: священник запретил им всякое общение с церковью... пьяницы из общежития.
   Примитивная хижина, в которой они жили, была построена из мела и глины, с соломенной крышей, в которой сильные ветры проделали огромные щели и закрыли ее прогнившей дверью с широкими щелями, через которые порывы ветра могли свободно проникать внутрь. Так как это жалкое жилище было расположено на значительном расстоянии от любого другого, и если кто-нибудь из соседних крепостных заблудился в его пределах к вечеру, их доверчивые страхи заставляли их избегать приближения, как только пары болота смешивались с их жуткие венки сумерек; и по мере того как приближалось то темное время, которое объясняет дьявольский смысл старой поговорки "между собакой и волком", "между ястребом и канюком", в этот час стали мерцать блуждающие огоньки вокруг жилища вульфрики, которые по-патриархальному ужинали - всякий раз, когда ужинали, - и тотчас отправлялись на отдых.
   Горе, нищета и гнилостные испарения замоченной конопли, из которой они изготавливали грубую и скудную одежду, в конечном счете соединились, чтобы принести болезнь и смерть в лоно этого несчастного семейства, которое в крайнем отчаянии не могло ни надеяться ни на жалость, или помощь. Сначала напали на отца, и его труп едва успел остыть, как мать перевела дыхание. Так перешла на их счет эта обреченная пара, не утешенная ни утешением исповедника, ни лекарствами пиявки. Хьюг Вулфрик, их старший сын, сам выкопал им могилу, положил в нее тела, обмотанные пеньковыми лоскутами вместо могильных полотен, и поднял несколько комков земли, чтобы обозначить их последнее пристанище. Один лань, случайно увидевший его исполняющим этот благочестивый долг в вечерних сумерках, перекрестился и побежал со всех ног, вполне полагая, что он содействовал какому-то адскому заклинанию. Когда свершилось настоящее событие, соседские сплетники поздравляли друг друга с двойной смертностью, которую они рассматривали как запоздалое наказание небес: они говорили о звоне в колокола и пении благодарственных месс за такое действие благодати.
   Это был канун Дня Всех усопших, и ветер выл на унылом склоне холма, уныло свистя в голых ветвях лесных деревьев, последние листья которых он уже давно ободрал; солнце исчезло; густой и леденящий туман стелется по воздуху, как траурное покрывало вдовы, чей день любви рано ушел. На неподвижном и мутном небе не сияла ни одна звезда. В этой одинокой хижине, через которую так недавно прошла смерть, оставшиеся в живых сироты несли свое одинокое бдение при прерывистом пламени, испускаемом вонючими поленьями в их очаге. Прошло несколько дней с тех пор, как их губы в последний раз отпечатались на холодных руках родителей; прошло несколько унылых ночей с того печального часа, когда их вечное прощание оставило их одинокими на земле.
   Бедные одиночки! И оба в расцвете юности - как грустны, но как безмятежны они казались среди своего горя! Но какой внезапный и таинственный ужас, кажется, одолевает их? Это не так, увы! впервые с тех пор, как они остались одни на земле, они оказались в этот ночной час у своего покинутого очага, издревле оживленные веселыми рассказами своей матери. Часто они вместе плакали над ее памятью, но никогда еще их одиночество не было таким ужасным; и, бледные, как призраки, они с трепетом смотрели друг на друга, когда мерцающий луч от дров играл на их лицах.
   "Брат! Разве ты не слышал тот громкий крик, который повторял каждое эхо леса? Мне кажется, что земля звенела от поступи какого-то гигантского призрака, чье дыхание, кажется, сотрясало дверь нашей хижины. Говорят, дыхание мертвых ледяное. Меня охватил смертельный озноб".
   "И мне тоже, сестра, показалось, что я слышу голоса как бы издалека, бормочущие странные слова. Не дрожи так, разве я не рядом с тобой?
   "О брат! помолимся Пресвятой Богородице, чтобы она удержала усопших от посещения нашего жилища".
   - Но, может быть, среди них и наша мать: она идет, не сморщенная и не закутанная, в гости к своему покинутому отпрыску - своему возлюбленному! Ведь разве ты не знаешь, сестра, что это канун, когда мертвые покидают свои могилы. Давайте откроем дверь, чтобы наша мать могла войти и занять свое обычное место у очага.
   "О, брат, как мрачно все без дверей, как сыро и холодно проносится порыв. Слышишь, какие стоны мертвецы издают вокруг нашей хижины? О, закройте дверь, ради всего святого!
   "Мужайся, сестра, я бросил в огонь ту святую ветвь, сорванную, когда она цвела в последнее Вербное воскресенье, которая, как ты знаешь, отгоняет всех злых духов, и теперь наша мать может войти одна".
   "Но как она будет выглядеть, брат? Говорят, на мертвых ужасно смотреть; что у них выпали волосы; их глаза становятся пустыми; и что при ходьбе их кости ужасно гремят. Значит, и наша мать будет такой?
   "Нет; она появится с теми чертами лица, которые мы так любили видеть; ласковой улыбкой, приветствующей нас после тяжелых трудов; тем голосом, который в ранней юности искал нас, когда запоздалая приближающаяся ночь застала его далеко от нашего жилища".
   Бедняжка какое-то время расставляла несколько тарелок со скудной едой на шатающейся доске, служившей для них столом; и это последнее благочестивое приношение сыновней любви, как она думала, было совершено только величайшим и последним усилием, настолько ослабел ее организм.
   -- Тогда пусть войдет наша горячо любимая матушка, -- воскликнула она, в изнеможении опускаясь на скамью. "Я приготовил ей ужин, чтобы она не сердилась на меня, и все устроено так, как она привыкла есть. Но что с тобой, брат мой, теперь ты дрожишь, как я недавно?"
   "Разве ты не видишь, сестра, эти бледные огни, которые поднимаются вдали над болотом? Это мертвые, пришедшие сесть перед приготовленной для них трапезой. Слушай! список похоронных тонов Allhallowtide 3 колокола, когда они приближаются к ветру, сливаются с их глухими голосами. - Слушайте, слушайте!
   "Брат, этот ужас становится невыносимым. Я чувствую, что это будет моя последняя ночь на земле! И разве нет слова надежды, чтобы подбодрить меня, смешавшись с этими страшными звуками? О, мать! Мать!"
   "Тише, сестра, тише, я вижу теперь призрачные огни, предвещающие смерть, сияющие на горизонте? Слышишь ли ты продолжительный звон колокола? Они приходят! они приходят!"
   "Вечный покой их праху!" - восклицали скорбящие, падая на колени и склоняя головы в крайнем ужасе и скорби; и когда они произнесли эти слова, дверь в тот же миг с силой захлопнулась, как будто ее захлопнула сильная рука. Хьюг вскочил на ноги, потому что треск бревна, поддерживавшего крышу, казалось, предвещал падение хилого многоквартирного дома; огонь вдруг погас, и жалобный стон смешался с гулом, просвистевшим в щели двери. Подняв сестру, Хьюг обнаружил, что ее тоже больше нельзя числить среди живых.
   II
   Хьюз, став главой своей семьи, состоящей из двух сестер моложе его, видел, как они тоже сошли в могилу всего за две недели; и когда он положил последнюю в ее родную землю, он колебался, не следует ли ему растянуться рядом с ними и разделить их мирный сон. Не в слезах и рыданиях проявлялась такая глубокая скорбь, как его, а в немом и угрюмом созерцании грядущего родства и собственного будущего счастья. Три ночи подряд он бродил, бледный и изможденный, из своей одинокой хижины, чтобы попеременно пасть ниц и преклонить колени на погребальном дерне. В течение трех дней еда не проходила мимо его губ.
   Зима прервала работу в лесу и на полях, и Хьюг напрасно появлялся в соседних владениях, чтобы получить работу на несколько дней, чтобы обмолотить зерно, рубить дрова или управлять плугом; никто не стал бы нанимать его из боязни навлечь на себя заблуждение, связанное со всеми, кто носит имя Вулфрика. Он встречал жестокие отказы со всех сторон, и они не только сопровождались насмешками и угрозами, но и спустили на него собак, чтобы разодрать ему конечности; они лишили его даже милостыни, предоставляемой нищим по профессии; Короче говоря, он обнаружил, что переполнен оскорблениями и презрением.
   Должен ли он был умереть от бессмертия или избавиться от мук голода самоубийством? Он принял бы это средство, как последнее и единственное утешение, если бы чувство любви не удерживало его на земле для борьбы со своей темной судьбой. Да, это презренное существо, вынужденное в отчаянии, против своего лучшего "я", ненавидеть человеческий род в абстрактном смысле и испытывать дикую радость, ведя против него войну; тот париа, который едва больше чувствовал доверие к этому небу, казавшемуся безразличным свидетелем его несчастий; что человек, столь изолированный от тех общественных отношений, которые одни лишь возмещают нам труды и тяготы жизни, без иной отсрочки, кроме той, которую предоставляет его совесть, не имея в перспективе иного счастья, кроме горького существования и жалкой смерти своих усопших родственников; кость от лишений и горя, набухшая от ярости и обиды, он все-таки согласился жить - цепляться за жизнь; ибо, странно, он любил! Если бы не этот небесный луч, озаривший его тернистый путь, такое одинокое и утомительное странствие он с радостью променял бы на мирный сон могилы.
   Хьюг Вульфрик был бы лучшим юношей во всей этой части Кента, если бы оскорбления, с которыми ему приходилось так непрестанно бороться, и лишения, которые ему приходилось переносить, не стерли румянец с его щек и глаза глубоко в орбитах: его брови были привычно сведены, а взгляд косой и яростный. И все же, несмотря на безрассудство и тоску, омрачавшие его черты, человек, не веривший в его злодеяния, не мог не восхититься дикой красотой его головы, отлитой по самой благородной форме природы, увенчанной густыми развевающимися волосами и посаженной на плечи. чьи прочные и гармоничные пропорции можно было обнаружить по облегающему их рваному одеянию. Его осанка была твердой и величественной; его движения были не лишены своего рода деревенской грации, а тон его естественно мягкого голоса удивительно соответствовал чистоте, с которой он говорил на языке своих предков - нормандско-французском: короче говоря, он так сильно отличался от людей его приписываемого положения. что человек вынужден верить, что ревность или предубеждение изначально не были чем-то чужды злонамеренному преследованию, объектом которого он был. Только женщины осмелились сначала пожалеть его заброшенное положение и старались думать о нем в более благоприятном свете.
   Бранда, племянница Виллиблуда, мясника Эшфорда, среди прочих горожан заметила Хьюга весьма благосклонным взглядом, когда однажды случайно проехала верхом через рощу на окраине города в который последний был ведом жадной погоней дикого кабана, и это животное, по природе страны, было чрезвычайно трудно поймать в одиночку. Злостная ложь древних старух, постоянно звучавшая в ее ушах, ничуть не уменьшила благосклонного мнения, сложившегося у нее об этом жестоком и красивом оборотне-волке. Иногда она действительно доходила до того, что отворачивалась от нее, чтобы встретить и обменяться его сердечным приветствием, ибо Хьюг, узнав о внимании, объектом которого он теперь стал, наконец, в свою очередь, набравшись смелости, чтобы более неторопливо рассмотреть хорошенькую Брэнду; и в результате он нашел ее такой пышногрудой и хорошенькой девушкой, какой когда-либо встречал его робкий взор в его до сих пор ограниченных прогулках из леса. Его благодарность возросла пропорционально; и в тот момент, когда его домашние потери одна за другой стали сокрушать его, он фактически был накануне того, чтобы сделать Брэнде, при первой представившейся возможности, признание в любви, которую он питал к ней.
   Стояла холодная зима - Рождество - далёкий отбой комендантского часа давно прекратился, и все жители Эшфорда укрылись в своих квартирах на ночь. Хьюг, одинокий, неподвижный, молчаливый, зажав лоб руками, тупо глядя на тлеющие головни, слабо мерцавшие над его очагом; он не обращал внимания на резкий северный ветер, чьи стремительные порывы сотрясали сумасшедшую крышу и свистели в щели двери; он вздрогнул не от резких криков цапель, дерущихся за добычу в болоте, и не от унылого карканья воронов, сидящих над его дымоходом. Он думал о своих усопших родственниках и воображал, что скоро придет его час присоединиться к ним; ибо сильный холод заморозил костный мозг его, а голод сковал и скрутил его внутренности. Тем не менее время от времени воспоминание о зарождающейся любви, о Брэнде, внезапно успокаивало его невыносимую тоску и заставляло слабую улыбку мелькать на его бледном лице.
   "О, Пресвятая Дева! даруй, чтобы мои страдания прекратились поскорее!" пробормотал он, в отчаянии. "О, если бы я мог быть оборотнем, как они меня называют! Тогда я мог бы отомстить им за все зло, причиненное мне. Правда, я не мог питаться их плотью; я бы не пролил их крови; но я был бы в состоянии устрашить и мучить тех, кто причинил смерть моим родителям и сестрам, кто преследовал нашу семью даже до истребления! Почему я не в силах изменить свою природу в волчью, если мои предки действительно обладали ею, как они заявляют? Я должен хотя бы найти падаль, чтобы пожрать, 4 и не умереть таким ужасным образом. Брэнда - единственное существо в этом мире, которое заботится обо мне; и одно это убеждение примиряет меня с жизнью!"
   Хьюг дал волю этим мрачным размышлениям. Тлеющие угли испускали теперь только слабый и колеблющийся свет, слабо борющийся с окружающим мраком, и Хьюг чувствовал, что ужас темноты надвигается на него; застыв от лихорадки в одно мгновение, а в следующее мгновение встревоженный торопливым пульсированием своих вен, он, наконец, встал, чтобы найти немного топлива, и бросил в огонь кучу древесных щепок, вереска и соломы, которые вскоре поднялось ясное и потрескивающее пламя. Его запас дров истощился, и, ища, чем пополнить свой угасающий огонь в очаге, пока рылся под грубой печью среди груды мусора, положенного туда его матерью для выпечки хлеба, - ручки инструментов, сломанные табуретки, и треснув тарелки, он обнаружил сундук, грубо обтянутый выделанной шкурой, которого он никогда прежде не видел; и схватив его, как если бы он нашел сокровище, открыл крышку, крепко привязанную веревкой.
   В этом сундуке, видимо, долгое время остававшемся нераскрытым, находилась полная маскировка оборотня: крашеная овчина, перчатки в виде лап, хвост, маска с вытянутой мордой, обставленная грозными рядами желтого цвета. лошадиные зубы.
   Хьюг отпрянул назад, испугавшись своего открытия - столь своевременного, что оно показалось ему колдовством; затем, оправившись от своего удивления, он вытащил один за другим несколько кусков этого странного конверта, который, очевидно, побывал в какой-то службе и от долгого пренебрежения несколько повредился. Затем в его голове смутно промелькнули чудесные рассказы, которые сделал ему дед, когда он нянчил его на коленях в раннем детстве; сказки, во время рассказа которых его мать молча плакала, а он от души смеялся. В его уме была смешанная борьба чувств и целей, одинаково неопределимых. Он продолжал свое молчаливое исследование этого преступного наследия, и мало-помалу его воображение запуталось от смутных и экстравагантных проектов.
   Голод и отчаяние вместе торопили его прочь: он видел предметы уже не иначе, как через кровавую призму: он чувствовал, как острие его зубов с жадностью кусать; он испытал немыслимое желание бежать: он принялся выть, как будто всю жизнь занимался волчьим волчьим искусством, и начал основательно облекаться в обличье и атрибуты своего нового призвания. Вряд ли могла бы произойти в нем более поразительная перемена, если бы эта ужасная гротескная метаморфоза действительно была результатом очарования; этому также способствовала лихорадка, вызвавшая временное помешательство в его исступленном мозгу.
   Едва он таким образом превратился в волка-оборотня под влиянием своего облачения, как выскочил из хижины через лес на открытую местность, белую от инея и по которой пронесся лютый северный ветер, страшно воя и бродя по лугам, перелогам, равнинам и болотам, как тень. Но в этот час и в такое время года ни один запоздавший путник не встретил Юга, которого резкость воздуха и волнение его пути довели до высшей степени экстравагантности и дерзости: он выл тем громче, чем больше усиливался его голод.
   Внезапно его внимание привлек тяжелый грохот приближающейся машины; сначала с нерешительностью, потом с глупой неподвижностью он боролся с двумя внушениями, советовавшими ему в одно и то же время лететь и наступать. Карета, или что бы это ни было, продолжала катиться к нему; ночь была не так уж темна, но он смог различить башню Эшфордской церкви на небольшом расстоянии, возле которой стояла груда неотесанного камня, предназначенного либо для выполнения какого-то ремонта, либо для пристройки к святому зданию. , в тени которого он побежал, чтобы пригнуться и так ждать прибытия своей добычи.
   Это оказалась крытая повозка Виллиблуда, мясника из Эшфорда, который имел обыкновение два раза в неделю возить мясо в Кентербери и путешествовал ночью, чтобы оказаться среди первых на открытии рынка. Хьюз прекрасно знал об этом, и уход флешера, естественно, навел его на мысль, что его племянница, должно быть, ведет хозяйство одна, потому что наш крепкий флешер давно овдовел. На мгновение он колебался, следует ли ему представиться там, столь благоприятный случай, который представился таким образом, или ему следует напасть на дядю и захватить его яства. Голод взял верх над любовью на этот раз, и монотонный свист, которым ямщик привык подгонять свою жалкую нефритовую лошадь, предупреждая его быть наготове, завыл жалобным тоном и, бросившись вперед, схватил лошадь за удила. .
   -- Виллиблуд, мясник, -- сказал он, изменив голос и обратившись к нему на лингва-франка того времени, -- я голоден; брось мне два фунта мяса, если хочешь, чтобы я остался жив.
   "Св. Уиллифред, помилуй меня! - вскричал перепуганный флешер. - Это ты, Хьюз Вульфрик из Велдмарша, прирожденный оборотень?
   - Ты прав - это я, - ответил Хьюг, имевший достаточный адрес, чтобы воспользоваться доверчивым суеверием Виллиблуда. "Я предпочел бы сырое мясо, чем есть твою плоть, такую пухлую, как ты. Поэтому брось мне то, чего я жажду, и не забудь приготовить такую же порцию каждый раз, когда отправляешься на Кентерберийский рынок; или, в противном случае, я разорву тебя на части".
   Хьюг, чтобы продемонстрировать свои качества оборотня перед взором проклятого флешера, взобрался на спицы колеса и положил переднюю лапу на край повозки, которую он сделал как бы обнюхивая своим рылом. . Виллиблуд, веривший в волков-оборотней так же свято, как и в своего святого покровителя, не успел увидеть эту чудовищную лапу, как, произнося горячую мольбу последней, схватил свой самый лакомый кусок мяса и бросил его на землю. на землю, и в то время как Хьюг нетерпеливо прыгнул вниз, чтобы поднять его, мясник в то же мгновение нанес внезапный и сильный удар по боку своего животного, последний пустился в галоп, не дожидаясь повторного приглашения от плети. .
   Хьюг был так доволен трапезой, приготовление которой стоило ему гораздо меньше усилий, чем все, что он когда-либо помнил, что с готовностью пообещал себе возобновить прием, осуществление которого было одновременно легким и занимательным; ибо, хотя он был поражен чарами светловолосой Брэнды, он тем не менее находил злобное удовольствие в том, чтобы усилить ужас ее дяди Виллиблуда. Последний долгое время не открывал ни одному живому существу рассказ о своей ужасной встрече и странном договоре, который менялся в зависимости от обстоятельств, и он безропотно подчинялся налогам, взимаемым каждый раз, когда вер-волк являлся ему, не обращая особого внимания ни на вес, ни на качество мяса; он больше даже не ждал, когда его об этом попросят, что-нибудь, чтобы избежать вида этого дьяволоподобного существа, цепляющегося за борт его телеги, или того, что он был приведен в такой непосредственный контакт с этой отвратительной бесформенной лапой, вытянутой вперед, как если бы он хотел задушить его, и эту лапу, которая когда-то была человеческой рукой. В последнее время он стал скучным и задумчивым; он неохотно отправился на базар и, казалось, боялся приближающегося часа отъезда, и уже не развлекал скуку своего ночного путешествия насвистыванием лошади или прокручиванием обрывков баллад, как это было в его обыкновении прежде; теперь он неизменно возвращался в меланхолическом и беспокойном настроении.
   Бранда, не в силах понять, что породило эту новую и постоянную депрессию, овладевшую умом ее дяди, после напрасных изматывающих догадок стала попеременно допрашивать, приставать и умолять его, пока несчастный мясник не перестал В качестве доказательства против таких непрекращающихся призывов, наконец избавился от бремени, которое лежало у него на сердце, рассказав историю своего приключения с оборотнем-волком.
   Брэнда прослушала весь концерт, не прерывая и не комментируя; но в конце -
   - Хью не более оборотень, чем ты или я, - воскликнула она, обиженная тем, что такое несправедливое подозрение лелеется в отношении человека, к которому она давно питала больше, чем интерес; "Это пустая сказка или какое-то жонглирование; Боюсь, дядя Виллиблуд, тебе должны присниться эти чары, потому что Хьюг с Болотных топей, или Вулфрик, как его называют глупые дураки, стоит гораздо больше, чем его репутация.
   -- Девушка, в этом случае мне нечего сказать "нет", -- ответил Виллиблуд, настойчиво настаивая на правдивости своего рассказа. "Семья Хьюзов, как всем известно, была рождена вер-волками, и, поскольку они все опоздали, по благословению небес, вымерли, за исключением одного, Хьюз теперь наследует волчью лапу".
   - Я говорю тебе и заявлю об этом открыто, дядя, что Хьюз слишком мягок и благопристойен, чтобы служить сатане и превращаться в дикого зверя, и я никогда не поверю этому, пока не увижу подобное.
   - Масса, и что ты быстро исправишься, если только пожелаешь вместе со мной. По правде говоря, это он, кроме того, он признался в своем имени, и разве я не узнал его голоса, и я никогда не вспоминаю о его мошеннической лапе, которой он ставит меня на оглоблю, пока он останавливает лошадь. Девушка, он в союзе с грязным демоном:
   Бранда до известной степени усвоила это абстрактное суеверие так же, как и ее дядя, и, за исключением того, что касалось до сих пор, как она думала, очернила существо, на которое ее привязанность, как будто из-за женской извращенности, оказала столь сильное влияние. странно светится. Ее женское любопытство в данном случае определило ее решение не сопровождать флешера в его следующем путешествии, а желание оправдать своего возлюбленного, полностью поверив в то, что странная история о встрече ее родственника с последним и ограблении последнего была следствием Единственным страхом, который она испытала, садясь в грубую повозку, нагруженную окровавленными яствами, была ее иллюзия и признание его виновным.
   Было ровно полночь, когда они выехали из Эшфорда, время, одинаково дорогое как вер-волкам, так и призракам всех конфессий. Хьюз был пунктуален в назначенном месте; его вопли, когда они приближались, хотя и были достаточно ужасны, все же имели в них что-то человеческое и немало рассеяли сомнения Брэнды. Виллиблуд, однако, дрожал еще больше, чем она, и искал волчью долю; последний приподнялся на задние ноги и протянул одну из передних, чтобы получить свою гроши, как только телега остановилась у кучи камней.
   -- Дядя, я упаду в обморок от страха, -- воскликнула Брэнда, крепко прижимаясь к мяснику и дрожа натягивая покрывало на глаза. -- Освободи поводья и бей твоего зверя, иначе нас постигнет беда.
   -- Ты не одинок, сплетник, -- воскликнул Хьюг, боясь попасть в ловушку. "Если ты попытаешься обмануть меня, ты сразу погибнешь".
   - Не причиняй нам вреда, друг Хьюг, ты же знаешь, что я не взвешиваю с тобой фунтов мяса; Я позабочусь о том, чтобы сдержать свою клятву. Это Бранда, моя племянница, пойдет со мной сегодня вечером покупать товары в Кентербери.
   - Бренда с тобой? Судя по массе, она действительно еще пышнее и румянее, чем когда-либо; подойди, красавица, сойди и побудь немного, чтобы я мог поговорить с тобой.
   "Заклинаю тебя, добрый Хьюг, не пугай так жестоко мою бедную девушку, которая уже почти умерла от страха; терпеть нас; держитесь, потому что нам далеко идти, а завтра рано, базарный день.
   - Тогда иди своим путем, дядя Виллиблуд, я хотел бы поговорить с твоей племянницей со всей вежливостью и честью; что, если ты не позволишь с готовностью и по доброй милости, я разорву вас обоих на смерть ".
   Напрасно Виллиблуд изнурял себя в молитвах и причитаниях в надежде смягчить кровожадного оборотня, каким он его считал, отказываясь, как и последний, от всякого рода компромиссов во избежание его требования и, наконец, отвечая только ужасными угрозами, которые леденили сердца обоих. Бранда, хотя и была особенно заинтересована в споре, не шевельнула ногой и не открыла рта, настолько ужас и удивление переполняли ее; она не сводила глаз с волка, который тоже глядел на нее сквозь свою маску, и почувствовал себя не в силах оказать сопротивление, когда ее насильно вытащили из повозки и посадили незримой силой, как ей казалось, рядом с груды камней; она упала в обморок, не издав ни единого крика.
   Мясник был не менее ошарашен тем поворотом, который приняло приключение, и тоже упал на свое мясо, как будто пораженный ослепляющим ударом; ему показалось, что волк яростно замахал своим пушистым хвостом ему по глазам, и, когда он пришел в себя, очутился один в повозке, которая, трясясь, быстрым шагом катилась в сторону Кентербери. Сначала он прислушивался, но напрасно, ибо ветер доносил до него то крики племянницы, то волчьи завывания; но он не мог остановить своего зверя, который, охваченный паникой, бежал, как заколдованный, или чувствовал, как шпора какого-то дьявола колет ее бока.
   Виллиблуд, однако, благополучно добрался до конца своего пути, продал мясо и вернулся в Эшфорд, совершенно уверенный в том, что ему придется произнести De Profundis за свою племянницу, о судьбе которой он не переставал оплакивать всю ночь. Но как велико было его изумление, когда он нашел ее в целости и сохранности дома, немного бледную от недавнего испуга и бессонницы, но без единой царапины; еще больше он удивился, услышав, что волк не причинил ей никакого вреда, удовлетворившись, когда она оправилась от обморока, отведя ее обратно в их жилище и действуя во всех отношениях как верный жених, а не кровожадный вер-волк. Виллиблуд не знал, что об этом думать.
   Эта ночная галантность по отношению к его племяннице дополнительно раздражала дюжего сакса против оборотня, и хотя страх возмездия удерживал его от прямого и публичного нападения на Хьюга, он не меньше размышлял о том, чтобы отомстить надежно и тайно; но прежде чем привести свой замысел в исполнение, ему пришло в голову, что он не мог бы сделать ничего лучше, чем рассказать о своих злоключениях старому ризничему и приходскому могильщику церкви св. Михаила, достойному глубокой проницательности в такого рода делах, наделенному клерком, и к нему обращались как к оракулу все старые карги и влюбленные девы по всему городку Эшфорд и его окрестностям.
   "Убить оборотня ты не можешь", - повторял мудрец на настойчивые вопросы измученного флешера; "ибо его шкура неуязвима для копья или стрелы, хотя и уязвима для режущего лезвия из стали. Я советую тебе нанести ему легкую рану или порезать ему лапу, чтобы точно знать, действительно ли это Хьюг или нет; тебе не грозит опасность, если ты не нанесешь ему удар, от которого не течет кровь, потому что, как только его кожа содрана, он убегает".
   Беспрекословно решив последовать совету ризничего, Виллиблуд в тот же вечер решил узнать, с каким именно вер-волком ему предстоит иметь дело, и с этой целью спрятал свой, только что заточенный по случаю, тесак под ношей в телегу, и решительно приготовился использовать ее в качестве подготовительного шага к доказательству личности Хьюга с дерзким похитителем его мяса и успокоить его. Волк представился, как обычно, и с тревогой осведомился о Брэнде, что побудило флешера еще настойчивее следовать своему замыслу.
   -- Вот, Волк, -- сказал Виллиблуд, наклоняясь, словно выбирая кусок мяса. "Сегодня я даю тебе двойную порцию; подними лапу, возьми дань и помни о моей щедрой милостыне".
   "Сух, я запомню меня, сплетник", - присоединился наш вер-волк; - Но когда же будет заключен брак между прекрасной Брандой и мной?
   Хьюг полагал, что ему нечего опасаться мясника, мясо которого он так охотно присваивал себе и чью прекрасную племянницу он надеялся в скором времени завладеть законным образом; и то, что он действительно любил и видел в своем союзе с ней вернейшее средство поставить себя в рамки той светскости, из которой он был так несправедливо изгнан, если бы ему удалось ходатайствовать перед святыми отцами церкви, чтобы удалить их интердикт. Хьюг положил вытянутую лапу на край телеги; но вместо того, чтобы подать ему свой кусок говядины или баранины, Виллиблуд поднял свой тесак и одним ударом отрубил лежащую там лапу, как будто на колоде. Флешер бросил свое оружие и принялся бить зверя, вер-волк громко взревел от агонии и исчез среди темных теней леса, где с помощью ветра вскоре затих его вой.
   На следующий день, по возвращении, мясник, посмеиваясь и хохоча, положил окровавленную скатерть на стол, среди тарелок, с которыми его племянница была занята приготовлением его полуденного обеда и которые, раскрывшись, предстали перед ее испуганным взором. только что отрубленная человеческая рука, окутанная волчьей шкурой. Бранда, поняв, что произошло, громко вскрикнула, пролила поток слез и поспешно накинула на себя плащ, а дядя развлекался тем, что вертелся и дергал рукой со свирепым наслаждением, восклицая, пока останавливал кровь, которая еще потекло:
   -- Ризничий сказал правду; у волка-оборотня есть потребность, я понял, наконец, и теперь, когда я знаю его природу, я больше не боюсь его колдовства.
   Хотя день был уже далеко, Хьюг корчился в мучениях на своем ложе, его покрывала были пропитаны кровью, как и пол его жилища; его лицо, исполненное ужасной бледности, выражало столько моральной, сколько физической боли; слезы хлынули из-под его покрасневших век, и он прислушивался к каждому шуму снаружи, с повышенным беспокойством, болезненно заметным на его искаженном лице. Послышались быстро приближающиеся шаги, дверь торопливо распахнулась, и женщина бросилась к его ложу и с примесью рыданий и проклятий нежно искала его изуродованную руку, которая, грубо обмотанная пеньковой повязкой, уже не скрывала отсутствия его запястье, и из которого все еще стекала малиновая струя. При этом жалком зрелище она громко обличала кровавого мясника и сочувственно смешивала свои жалобы с жалобами его жертвы.
   Однако эти излияния любви и печали были обречены на внезапный перерыв; кто-то постучал в дверь. Бранда подбежала к окну, чтобы узнать, кто этот посетитель, посмевший проникнуть в логово оборотня, и, увидев, кто это был, высоко подняла глаза и руки в знак своего крайнего отчаяния. в то время как стук на мгновение стал громче.
   - Это мой дядя, - пробормотала она. "Ах! горе мне, как мне уйти отсюда, чтобы он меня не увидел? Куда спрятаться? О, здесь, здесь, рядом с тобой, Хьюг, и мы умрем вместе, - и она скорчилась в темной нише за его кушеткой. - Если Виллиблуд поднимет свой тесак, чтобы убить тебя, он сначала пронзит тело своей родственницы.
   Брэнда поспешно спряталась среди кучи конопли, шепча Хьюгу, чтобы он собрал все свое мужество, который, однако, едва находил в себе силы, чтобы подняться в сидячее положение, пока его глаза тщетно искали какое-нибудь защитное оружие.
   - Доброго утра тебе, Вульфрик! - воскликнул Виллиблуд, входя, держа в руке салфетку, завязанную узлом, которую он положил на сундук рядом с страдальцем. - Я пришел предложить тебе работу, связать и сложить мне кучу хвороста, зная, что ты не отстаешь в деле вязания крючком и плетнями. Сделаешь это?
   -- Я болен, -- ответил Хьюг, подавляя гнев, который, несмотря на боль, искрился в его диком взгляде. "Я не в том состоянии, чтобы работать".
   "Болен, сплетник, неужели ты болен? Или это только ленивец подходит? Что с тобой? Где лежит зло? Твоя рука, чтобы я мог пощупать твой пульс.
   Хьюз покраснел и на мгновение задумался, стоит ли ему сопротивляться домогательствам, смысл которых он слишком легко понял; но, чтобы не разоблачать Брэнду, он высунул из-под покрывала левую руку, всю в засохшей крови.
   - Не той рукой, Хьюг, а другой, правой. Увы, добрый день, неужели ты потерял руку, и я должен найти ее для тебя?
   Хьюг, багровый румянец которого от ярости быстро сменился мертвенным оттенком, не ответил на эту насмешку и ни малейшим жестом или движением не показал, что готов удовлетворить просьбу, столь же жестокую по своей предвзятости, сколь изящной была цель ее. замаскированный. Виллиблуд рассмеялся и стиснул зубы в свирепом ликовании, злобно упиваясь мучениями, которые он причинил страдальцу. Он, казалось, уже был склонен к насилию, чтобы не дать себя сбить с толку в достижении решающего доказательства, к которому он стремился. Он уже начал развязывать салфетку, давая выход своим неумолимым насмешкам; только одна рука виднелась на крышке, и Хьюг, почти потерявший сознание от тоски, не думал убрать.
   "Зачем протягивать мне эту руку?" - продолжал его неумолимый преследователь, воображая, что он накануне придет к столь горячо желанному убеждению, - что я его отрежу? Быстрее, быстрей, мастер Вулфрик, и выполняйте мои приказы; Я потребовал показать твою правую руку.
   "Вот тогда!" - воскликнул сдавленный голос, который не принадлежал никакому сверхъестественному существу, как бы он ни казался принадлежащим ему; и Виллиблуд, к своему крайнему замешательству и смятению, увидел, как вторая рука, здоровая и неискаженная, протянулась к нему, словно в молчаливом обвинении. Он начал назад; он пробормотал вопль о пощаде, преклонил на мгновение колени и, приподнявшись, оцепеневший от ужаса, бежал из хижины, которую он твердо считал находящейся во власти гнусного демона.
   Он не носил с собой отрубленную руку, которая отныне стала вечным видением, всегда предстающим перед его глазами, и которое никакими могучими заклинаниями ризничего, в чьих руках он постоянно искал совета и утешения, явно не удавалось рассеять.
   "О, эта рука! Кому же принадлежит эта проклятая рука?" стонал он, непрерывно. - Это действительно дьявола или какого-то оборотня? Несомненно, что Хьюг невиновен, ибо разве я не видел обе его руки? Но почему один был кровавым? В основе всего лежит колдовство".
   На следующее утро, рано, первое, что бросилось ему в глаза, когда он вошел в стойло, была отрубленная рука, которую он оставил прошлой ночью на сундуке в лесной хижине; с него сняли волчью шкуру, и он лежал среди яств. Он больше не осмеливался прикасаться к этой руке, которую теперь он искренне считал заколдованной; но в надежде избавиться от него навсегда, он швырнул его в колодец, и с немалой долей отчаяния он вскоре снова обнаружил его лежащим на своем плахе. Он закопал его в своем саду, но так и не смог избавиться от него; оно вернулось бледным и отвратительным, чтобы заразить его магазин и усилить угрызения совести, которые непрестанно возрождались упреками его племянницы.
   Наконец, льстив себе желанием избежать дальнейших преследований со стороны этой роковой руки, ему пришло в голову, что он отнесет его на кладбище в Кентербери и попробует, действительно ли экзорцизм и нагноение на святой земле воспрепятствуют его возвращению на свет божий. . Это также было сделано; но вот! на следующее утро он увидел, что она прибита к его ставню. Обескураженный этими немыми, но ужасными упреками, которые полностью лишили его покоя, и нетерпеливо желая уничтожить все следы поступка, за который, казалось, само небо упрекнуло его, он однажды утром покинул Эшфорд, не попрощавшись со своей племянницей, а через несколько дней после того, как был найден утонувшим в реке Стаур. Они вытащили его распухшее и обесцвеченное тело, которое было обнаружено плавающим на поверхности среди осоки, и лишь по частям им удалось оторвать от его сжавшейся до смерти хватки призрачную руку, которую он в своих суицидальных судорогах крепко держался.
   Через год после этого события Хьюз, хотя и без руки, и, следовательно, убежденный оборотень, женился на Брэнде, единственной наследнице имущества и имущества покойного несчастного плотника из Эшфорда.
   1 ) Этот лесной район в то время, к которому относится наш рассказ, был огромным лесом, безлюдным и населенным только дикими свиньями и оленями; и хотя теперь он заполнен городами и деревнями и хорошо населен, оставшиеся леса достаточно указывают на его прежние размеры.
   2 Говорят, что король Эдгар был первым, кто попытался избавить Англию от этих животных; преступников даже помиловали, предъявив определенное количество языков этих существ. Несколько столетий спустя они увеличились до такой степени, что снова стали объектом королевского внимания; и Эдуард I назначил людей для искоренения этой отвратительной расы. Это один из основных подшипников в арсенале. Хью по прозвищу Люпус, первый граф Кентский, носил на гербе волчью голову.
   3 Накануне этого формально католическая церковь совершила самую торжественную службу по упокоению усопших.
   4 Конина была продуктом питания наших саксонских предков в Англии.
  
   БЕЛЫЙ ВОЛК ГАРЦА, Фредерик Марриет
   Едва солдаты выполнили свою задачу и бросили лопаты, как завязалась ссора. Оказалось, что эти деньги должны были снова стать причиной резни и кровопролития. Филип и Кранц решили немедленно отплыть на одном из перока и предоставить им самим решать свои споры по своему усмотрению. Он попросил у солдат разрешения взять из провизии и воды, которых было достаточно, больше, чем им полагалось; заявив, что он и Кранц отправились в долгое путешествие и потребуют его, и указав им, что есть много кокосовых орехов для их поддержки. Солдаты, которые не думали ни о чем, кроме своего недавно приобретенного богатства, позволяли ему делать все, что ему заблагорассудится; и, наспех собрав как можно больше кокосовых орехов, чтобы пополнить свой запас провизии, еще до полудня Филип и Кранц сели на борт и отплыли на пероке, оставив солдат с обнаженными ножами и занятых их гневная ссора, чтобы не обращать внимания на их отъезд.
   - Я ожидаю, что снова будет та же сцена, - заметил Кранц, когда судно быстро отчалило от берега.
   "Я почти не сомневаюсь в этом; заметьте, даже сейчас они бьют и колют".
   "Если бы я должен был назвать это место, это должно быть "Проклятый остров".
   "Неужели любой другой не был бы таким же, если бы так сильно разжигал страсти людей?"
   "Воистину: какое проклятие - золото!"
   "И какое благословение!" - ответил Кранц. - Мне жаль, что Педро остался с ними.
   -- Это их судьба, -- ответил Филип. - Так что давай больше не будем о них думать. Теперь, что вы предлагаете? На этом судне, каким бы маленьким оно ни было, мы можем безопасно плыть по этим морям, и у нас, я полагаю, достаточно провизии более чем на месяц.
   "Моя идея состоит в том, чтобы наткнуться на путь судов, идущих на запад, и получить проход в Гоа".
   - А если мы ни с кем не встретимся, то во всяком случае можем пройти вверх по проливу до Пуло-Пенанга без риска. Там мы можем безопасно оставаться до тех пор, пока не пройдет судно.
   "Я с тобой согласен; это наше лучшее, даже единственное место; если только мы не отправимся в Кочин, откуда джонки всегда отправляются в Гоа.
   -- Но это нам не по пути, а джонки не могут пройти мимо нас в проливе, если мы их не заметим.
   Им нетрудно было держать курс; острова днем и ясные звезды ночью были их компасом. Правда, они шли не по более прямой тропе, а по более надежной, взбираясь по гладким водам и продвигаясь к северу больше, чем к западу. Много раз их преследовали малайские проа, наводнившие острова, но быстрота их маленькой пероквы была их безопасностью; действительно, погоня была, вообще говоря, прекращена, как только пираты заметили малость судна, ожидая, что добыча будет небольшой или вообще не будет получена.
   Легко себе представить, что миссия Амины и Филиппа была постоянной темой их бесед. Однажды утром, когда они плыли между островами при меньшем ветре, чем обычно, Филипп заметил:
   - Кранц, ты сказал, что в твоей собственной жизни или в связи с ней были события, подтверждающие таинственную историю, которую я тебе доверил. Теперь ты мне скажешь, о чем ты говорил?
   -- Конечно, -- ответил Кранц. "Я часто думал сделать это, но то или иное обстоятельство до сих пор мешало мне; это, однако, подходящая возможность. Итак, приготовьтесь выслушать странную историю, возможно, столь же странную, как и ваша собственная:
   -- Я считаю само собой разумеющимся, что вы слышали, как люди говорят о горах Гарц, -- заметил Кранц.
   -- Насколько я помню, я никогда не слышал, чтобы о них говорили, -- ответил Филип. - Но я читал о них в какой-то книге и о странных вещах, которые там происходили.
   - Это действительно дикий край, - возразил Кранц, - и о нем рассказывают много странных историй; но какими бы странными они ни были, у меня есть веские основания полагать, что они верны. Я уже говорил тебе, Филип, что полностью верю в твое общение с потусторонним миром, что я доверяю истории твоего отца и законности твоей миссии; для того, что мы окружены, побуждаемы и воздействуем на нас существами, отличающимися по своей природе от нас, я получил полное доказательство, как вы признаете, когда я рассказываю о том, что произошло в моей собственной семье. Почему таким злобным существам, о которых я собираюсь говорить, позволено вмешиваться в наши дела и наказывать, я бы сказал, относительно безобидных смертных, выше моего понимания; но то, что они разрешены, совершенно очевидно".
   "Великий принцип всякого зла совершает свое злое дело; почему же тогда не другие второстепенные духи того же класса?" - спросил Филип. "Какое нам дело до того, испытываем ли мы и должны ли страдать от враждебности наших собратьев-смертных, или же нас преследуют существа более могущественные и злобные, чем мы сами? Мы знаем, что нам нужно совершать свое спасение и что мы будем судимы по нашей силе; Итак, если есть злые духи, которым нравится угнетать человека, то, как утверждает Амин, непременно должны быть и добрые духи, которым нравится служить ему. Итак, должны ли мы бороться только против наших страстей, или должны ли мы бороться не только со своими страстями, но и с ужасным влиянием невидимых врагов, мы всегда боремся с теми же перевесами в нашу пользу, поскольку добрые сильнее чем зло, с которым мы боремся. В любом случае мы находимся в выгодном положении, будь то, как в первом случае, мы боремся за доброе дело в одиночку, или, как во втором, хотя и противостоят, на нашей стороне воинство Небесное. Таким образом, весы Божественной справедливости уравновешены, и человек по-прежнему остается свободным человеком, поскольку его собственные добродетельные или порочные склонности всегда должны решать, одержит ли он победу или проиграет".
   -- Совершенно верно, -- ответил Кранц, -- а теперь к моей истории:
   "Мой отец не родился и изначально не жил в горах Харц; он был крепостным венгерского дворянина, обладавшего большими владениями, в Трансильвании; но, хотя и крепостной, он отнюдь не был ни бедным, ни неграмотным человеком. В самом деле, он был богат, а его ум и респектабельность были таковы, что его лорд возвел его в управление; но, кто бы ни родился крепостным, он должен остаться крепостным, даже если он станет богатым человеком: и таково было состояние моего отца. Мой отец был женат около пяти лет; и от его брака было трое детей - мой старший брат Цезарь, я (Германн) и сестра по имени Марселла. Ты знаешь, Филип, что в этой стране до сих пор говорят на латыни; и это будет объяснять наши громкие имена. Моя мать была очень красивой женщиной, к сожалению, скорее красивой, чем добродетельной: ее видел и восхищался владыка земли; моего отца отправили с какой-то миссией; и во время его отсутствия моя мать, польщенная вниманием и усердием этого дворянина, уступила его желанию. Случилось так, что отец вернулся очень неожиданно и обнаружил интригу. Доказательства позора моей матери были положительными; он удивил ее в компании ее соблазнителя! Увлекшись порывистостью своих чувств, он усмотрел возможность встречи, состоявшейся между ними, и убил и свою жену, и ее соблазнителя. Сознавая, что, будучи крепостным, даже провокация, которую он получил, не будет допущена в качестве оправдания его поведения, он поспешно собрал все деньги, до которых мог дотянуться, и, как мы тогда были в разгар зимы, он запряг лошадей в сани и, взяв с собой детей, отправился среди ночи и был далеко, прежде чем случилось трагическое обстоятельство. Зная, что его будут преследовать и что у него нет шансов спастись, если он останется в какой-либо части своей родной страны (где власти могут его задержать), он продолжал свое бегство без перерыва, пока не зарылся в землю. хитросплетения и уединение гор Харц. Конечно, все, что я сейчас вам рассказал, я узнал потом. Мои самые старые воспоминания связаны с грубым, но уютным коттеджем, в котором я жил с отцом, братом и сестрой. Это было в пределах одного из тех обширных лесов, которые покрывают северную часть Германии; вокруг него было несколько акров земли, которые в летние месяцы обрабатывал мой отец и которые, хотя и приносили сомнительный урожай, были достаточными для нашего пропитания. Зимой мы часто оставались дома, потому что, пока мой отец следил за охотой, мы оставались одни, а волки в это время беспрестанно рыскали вокруг. Мой отец купил хижину и землю вокруг нее у одного из грубых лесников, которые зарабатывают на жизнь отчасти охотой, отчасти сжиганием древесного угля для плавки руды из соседних рудников; это было далеко примерно в двух милях от любого другого жилья. Теперь я могу вспомнить весь пейзаж: высокие сосны, возвышавшиеся над нами на горе, и широкое пространство леса внизу, на верхние ветви и головы которых мы смотрели вниз из нашего домика, как гора внизу. мы быстро спустились в далекую долину. Летом вид был прекрасен, но в суровую зиму трудно было себе представить более безлюдное зрелище.
   "Я сказал, что зимой мой отец занимался охотой; каждый день он покидал нас и часто запирал дверь, чтобы мы не могли выйти из хижины. Ему некому было помочь ему или позаботиться о нас, - в самом деле, нелегко было найти служанку, которая жила бы в таком уединении; но если бы он ее нашел, мой отец с радостью принял бы ее, потому что он впитал в себя отвращение к сексу, что, очевидно, доказывала разница в его поведении по отношению к нам, двум его мальчикам и моей бедной сестренке. Вы можете предположить, что нами пренебрегали; действительно, мы много страдали, потому что мой отец, опасаясь, что мы можем пострадать, не дал нам топлива, когда он вышел из коттеджа; и поэтому мы были вынуждены проползти под кучами медвежьих шкур и там согреться, насколько могли, до его возвращения вечером, когда пылающий огонь доставлял нам удовольствие. То, что мой отец выбрал такой беспокойный образ жизни, может показаться странным, но дело в том, что он не мог оставаться спокойным; то ли из-за угрызений совести за совершение убийства, то ли из-за страданий, вызванных переменой положения, то ли из-за того и другого вместе, он никогда не был счастлив, если не был в состоянии активности. Дети, однако, когда они предоставлены сами себе, приобретают задумчивость, несвойственную их возрасту. Так было и у нас; и в короткие холодные зимние дни мы сидели в молчании, мечтая о счастливых часах, когда растаял снег и распустились листья, и птицы запели свое пение, и когда мы снова окажемся на свободе.
   "Такова была наша своеобразная и дикая жизнь, пока моему брату Цезарю не исполнилось девять лет, мне семь, а моей сестре пять лет, когда произошли обстоятельства, на которых основан необычайный рассказ, который я собираюсь рассказать.
   "Однажды вечером мой отец вернулся домой несколько позже, чем обычно; ему это не удалось, а так как погода была очень суровой и много футов снега лежало на земле, он не только очень замерз, но и был в очень плохом настроении. Он принес дрова, и мы все трое охотно помогали друг другу раздувать угли, чтобы разжечь пламя, когда он схватил бедную маленькую Марселлу за руку и отшвырнул ее в сторону; ребенок упал, ударился ртом и сильно истек кровью. Мой брат побежал поднимать ее. Привыкшая к дурному обращению и боявшаяся моего отца, она не смела плакать, а очень жалобно смотрела ему в лицо. Мой отец пододвинул свою табуретку ближе к очагу, пробормотал что-то о женщинах и занялся огнём, который мы с братом бросили, когда с нашей сестрой так жестоко обошлись. Вскоре результатом его усилий стало веселое пламя; но мы, как обычно, не толпились вокруг него. Марселла, все еще истекая кровью, удалилась в угол, и мы с братом заняли свои места рядом с ней, а мой отец мрачно и одиноко повис над огнем. Таково было наше положение около получаса, когда до наших ушей донесся вой волка, близко под окном избы. Отец вскочил и схватился за ружье: повторился вой, он осмотрел заправку, а потом поспешно вышел из хаты, закрыв за собой дверь. Мы все ждали (с тревогой прислушиваясь), ибо думали, что если ему удастся подстрелить волка, то он вернется в лучшем расположении духа; и хотя он был суров со всеми нами, и в особенности с нашей сестренкой, но мы все-таки любили отца и любили видеть его веселым и счастливым, ибо на что еще нам было равняться? И здесь я могу заметить, что, возможно, никогда не было троих детей, которые так любили бы друг друга; мы не ссорились и не спорили вместе, как другие дети; и если бы между моим старшим братом и мной возникали какие-либо разногласия, маленькая Марселла бежала бы к нам и, целуя нас обоих, скрепляла бы своими мольбами мир между нами. Марселла была милым, любезным ребенком; Я и сейчас помню ее прекрасные черты - увы! бедная маленькая Марселла.
   - Значит, она мертва? заметил Филип.
   "Мертвый! да, умерла! - но как она умерла? - Но я не должен предвидеть, Филип; позвольте мне рассказать свою историю.
   "Мы подождали какое-то время, но до нас не дошло известие о ружье, и тогда мой старший брат сказал: "Наш отец пошел за волком и не вернется еще какое-то время. Марселла, давай смоем кровь с твоего рта, а потом мы покинем этот угол и пойдем к огню и согреемся.
   Мы так и сделали и оставались там почти до полуночи, каждую минуту удивляясь, как становилось позже, почему наш отец не вернулся. Мы понятия не имели, что ему угрожает опасность, но думали, что он, должно быть, очень долго преследовал волка. - Я выгляну и посмотрю, не придет ли отец, - сказал мой брат Цезарь, подходя к двери. - Будь осторожен, - сказала Марселла, - волки должны быть поблизости, и мы не можем убить их, брат. Мой брат открыл дверь очень осторожно, всего на несколько дюймов: он выглянул наружу. -- "Я ничего не вижу", -- сказал он через некоторое время и снова присоединился к нам у костра. - Мы не ужинали, - сказал я, потому что мой отец обычно готовил мясо, как только возвращался домой. и во время его отсутствия у нас не было ничего, кроме фрагментов предыдущего дня.
   - А если наш отец вернется домой после охоты, Цезарь, - сказала Марселла, - он будет рад поужинать; давай приготовим для него и для себя. Цезарь взобрался на табуретку и потянулся к мясу - я уже забыл, было ли это оленина или медвежье мясо; но мы отрезали обычное количество и приступили к отделке, как делали это под надзором нашего отца. Мы все были заняты раскладыванием блюд перед огнем в ожидании его прихода, когда услышали звук рога. Мы прислушались - снаружи послышался шум, и через минуту вошел отец, провожая молодую самку и крупного смуглого мужчину в охотничьем костюме.
   "Возможно, мне лучше сейчас рассказать то, что было известно мне лишь много лет спустя. Когда мой отец вышел из хижины, он заметил ярдах в тридцати от себя большого белого волка; как только животное увидело моего отца, оно медленно отступило, рыча и рыча. Мой отец последовал за ним; животное не бежало, а всегда держалось на некотором расстоянии; а мой отец не любил стрелять, пока не был уверен, что его пуля сработает; так они шли некоторое время, волк то оставлял моего отца далеко позади, то останавливался и вызывающе рычал на него, а потом опять при его приближении пустился во весь опор.
   "Стремясь подстрелить зверя (ибо белый волк очень редок), отец несколько часов продолжал погоню, в течение которых то и дело поднимался на гору.
   "Ты должен знать, Филип, что в этих горах есть особые места, которые предположительно и, как покажет мой рассказ, действительно предположительно населены дурными влияниями: они хорошо известны охотникам, которые неизменно избегают их. . Так вот, одно из этих мест, открытое пространство в сосновом лесу над нами, было указано моему отцу как опасное в этом отношении. Но то ли он не поверил этим диким россказням, то ли, стремясь к охоте, проигнорировал их, я не знаю; несомненно, однако, что белый волк заманил его на это открытое пространство, когда животное, казалось, замедлило свою скорость. Отец подошел, вплотную подошел к ней, поднял ружье к плечу и хотел выстрелить, как вдруг волк исчез. Он подумал, что снег на земле, должно быть, ослепил его зрение, и он опустил ружье, чтобы поискать зверя, но она исчезла; как она могла сбежать через просвет, чтобы он ее не видел, было выше его понимания. Опечаленный неудачей своей погони, он уже собирался вернуться назад, когда услышал далекий звук рога. Изумление перед таким звуком, в такой час, в такой глуши заставило его забыть на мгновение свое разочарование, и он остался прикован к месту. Через минуту в рог протрубили во второй раз, и уже на небольшом расстоянии; отец мой остановился и прислушался: в третий раз дунуло. Я забыл термин, которым это обозначали, но это был сигнал, который, как хорошо знал мой отец, означал, что отряд заблудился в лесу. Еще через несколько минут мой отец увидел, как мужчина верхом на лошади с женщиной, сидящей на крупе, вышел на расчищенное место и подъехал к нему. Сначала мой отец вспомнил странные истории, которые он слышал о сверхъестественных существах, которые, как говорят, часто посещают эти горы; но приближение сторон убедило его, что они такие же смертные, как и он сам. Как только они подошли к нему, к нему обратился человек, который вел лошадь. - Друг Хантер, ты опоздал, тем лучше для нас; мы заехали далеко и боимся за свою жизнь, которую так страстно ищут. Эти горы позволили нам ускользнуть от преследователей; но если мы не найдем убежища и освежения, это мало поможет нам, так как мы должны погибнуть от голода и ненастья ночи. Моя дочь, которая едет позади меня, теперь скорее мертва, чем жива. Скажите, не могли бы вы помочь нам в нашем затруднении?
   "Мой коттедж находится в нескольких милях отсюда, - ответил мой отец, - но я мало что могу предложить вам, кроме укрытия от непогоды; к тому немногому, что у меня есть, пожалуйста. Могу я спросить, откуда вы пришли?
   "Да, друг, теперь это не тайна; мы бежали из Трансильвании, где честь моей дочери и моя жизнь были в равной степени в опасности!
   "Эти сведения было вполне достаточно, чтобы возбудить интерес в сердце моего отца, он вспомнил о собственном побеге; он помнил потерю чести жены и трагедию, которой она закончилась. Он немедленно и горячо предложил всю помощь, которую мог им оказать.
   - Тогда нельзя терять времени, добрый сэр, - заметил всадник. "Моя дочь замерзла от мороза и не может больше выдерживать суровость погоды".
   "Следуй за мной, - ответил мой отец, направляясь к своему дому.
   "Меня заманили в погоню за большим белым волком, - заметил мой отец; "Он подошел к самому окну моей хижины, иначе я бы не вышел в это время ночи".
   "Существо прошло мимо нас, как только мы вышли из леса, - серебристым голосом сказала самка.
   "Я чуть не выстрелил в него, - заметил охотник. - Но поскольку он сослужил нам такую хорошую службу, я рад, что позволил ему сбежать.
   "Примерно через полтора часа, в течение которых мой отец шел быстрым шагом, группа прибыла на дачу и, как я уже сказал, вошла.
   "Мы, видимо, вовремя", - заметил темный охотник, уловив запах жареного мяса, когда он подошел к огню и оглядел моего брата, сестру и меня. - У вас здесь молодые повара, Майнхер. - Я рад, что нам не придется ждать, - ответил мой отец. "Ну, барыня, садитесь к огню; вам нужно тепло после вашей холодной поездки. - А где я могу поставить свою лошадь, Мейнхеер? заметил охотник. - Я позабочусь о нем, - ответил отец, выходя из хижины.
   "Женщина, однако, должна быть описана особо. Она была молода, и, по-видимому, лет двадцати. Она была одета в дорожное платье с глубокой опушкой из белого меха, на голове у нее была шапка из белого горностая. Черты лица у нее были очень красивые, по крайней мере, мне так казалось, и так с тех пор утверждал мой отец. Волосы у нее были льняные, блестящие, блестящие и блестящие, как зеркало; и ее рот, хотя и несколько большой, когда он был открыт, показывал самые блестящие зубы, которые я когда-либо видел. Но было что-то в ее глазах, какими бы яркими они ни были, что нас, детей, пугало; они были такими беспокойными, такими скрытными; Я не мог тогда сказать почему, но мне казалось, что в ее глазах была жестокость; и когда она поманила нас подойти к ней, мы подошли к ней со страхом и трепетом. И все же она была красивой, очень красивой. Она ласково говорила с моим братом и со мной, гладила нас по головкам и ласкала; но Марселла не хотела приближаться к ней; напротив, она ускользнула и спряталась в постели и не стала дожидаться ужина, о котором она полчаса тому назад так мечтала.
   "Мой отец, поставив лошадь в тесный сарай, вскоре вернулся, и ужин был поставлен на стол. Когда все было кончено, мой отец попросил, чтобы юная леди заняла его постель, а он остался у огня и сел с ее отцом. После некоторого колебания с ее стороны это соглашение было принято, и я и мой брат забрались на другую кровать с Марселлой, потому что до сих пор мы всегда спали вместе.
   "Но мы не могли спать; было что-то настолько необычное не только в том, что мы видели незнакомых людей, но и в том, что эти люди спали в коттедже, что мы были сбиты с толку. Что же касается бедной маленькой Марселлы, то она была тихой, но я заметил, что она дрожит всю ночь, и иногда мне казалось, что она сдерживала рыдание. Мой отец принес спиртные напитки, которыми он редко пользовался, и они со странным охотником остались пить и болтать у костра. Наши уши были готовы уловить малейший шепот - так сильно было возбуждено наше любопытство.
   "Вы сказали, что приехали из Трансильвании?" заметил мой отец.
   "Даже так, Мейнхеер, - ответил охотник. - Я был крепостным в благородном доме... мой хозяин настоял на том, чтобы я отдал мою прекрасную девушку его желанию: дело кончилось тем, что я отдал ему несколько дюймов своего охотничьего ножа".
   -- Мы земляки и братья по несчастью, -- ответил отец, беря руку охотника и крепко пожимая ее.
   "'Верно! Значит, ты из этой страны?
   "'Да; и я тоже бежал, спасая свою жизнь. Но у меня меланхоличный рассказ.
   "'Ваше имя?' - спросил охотник.
   "Кранц".
   "'Какая! Кранц из...? Я слышал твой рассказ; вам не нужно возобновлять свое горе, повторяя его сейчас. Добро пожаловать, приветствую вас, Майнхер, и, можно сказать, мой достойный родственник. Я твой троюродный брат, Уилфред из Барнсдорфа, - воскликнул охотник, вставая и обнимая моего отца.
   "Они наполнили свои роговые кружки до краев и выпили друг за друга по немецкому обычаю. Затем разговор велся вполголоса; все, что мы смогли узнать, это то, что наш новый родственник и его дочь должны были поселиться в нашем коттедже, по крайней мере, пока. Примерно через час они оба откинулись на стулья и, казалось, уснули.
   "Марселла, дорогая, ты слышала?" - сказал мой брат тихим голосом.
   "Да, - ответила Марселла шепотом, - я все слышала. Ой! брат, я не могу смотреть на эту женщину - мне так страшно".
   "Мой брат ничего не ответил, и вскоре после этого мы все трое крепко уснули.
   "Когда мы проснулись на следующее утро, мы обнаружили, что дочь охотника поднялась перед нами. Я думал, что она выглядела красивее, чем когда-либо. Она подошла к маленькой Марселле и приласкала ее: девочка залилась слезами и зарыдала так, словно у нее разрывалось сердце.
   - Но, чтобы не задерживать вас слишком длинным рассказом, в избе поселили егеря с дочерью. Мы с отцом каждый день ходили на охоту, оставив Кристину с собой. Она выполняла все домашние обязанности; был очень добр к нам, детям; и постепенно неприязнь даже к маленькой Марселле прошла. Но в моем отце произошла большая перемена; казалось, он преодолел свое отвращение к сексу и был очень внимателен к Кристине. Часто после того, как мы с ее отцом ложились в постель, он садился с ней и вполголоса разговаривал у огня. Я должен был упомянуть, что мой отец и егерь Уилфред спали в другой части коттеджа, и что кровать, которую он раньше занимал и которая находилась в той же комнате, что и наша, была предоставлена Кристине. Эти посетители пробыли в коттедже около трех недель, когда однажды ночью, после того как нас, детей, отправили спать, состоялась консультация. Мой отец женился на Кристине и получил согласие и от нее, и от Уилфреда; после этого произошел разговор, который был, насколько я помню, следующим.
   "Вы можете взять моего ребенка, Мейнхеер Кранц, и мое благословение вместе с ней, а я оставлю вас и буду искать другое жилье - неважно, где".
   "Почему бы не остаться здесь, Уилфред?"
   "Нет, нет, меня зовут в другое место; пусть этого достаточно, и не задавайте больше вопросов. У тебя есть мой ребенок.
   "Я благодарю вас за нее и буду должным образом ценить ее; но есть одна трудность.
   "Я знаю, что вы сказали бы; здесь, в этой дикой стране, нет священника: правда; также нет никакого закона, чтобы связать; между вами должна пройти какая-то церемония, чтобы удовлетворить отца. Согласитесь ли вы жениться на ней по-моему? если да, то я выйду за тебя замуж прямо сейчас.
   "Я буду, - ответил мой отец.
   "Тогда возьмите ее за руку. А теперь, Майнхер, поклянись.
   "Клянусь, - повторил мой отец.
   "Клянусь всеми духами гор Харц..."
   "Нет, почему не клянусь небом?" прервал мой отец.
   "Потому что это не мой юмор, - возразил Уилфред. "Если я предпочитаю эту клятву, возможно, менее обязывающую, чем другую, вы, конечно же, не будете мне мешать".
   "Ну, так и быть; имейте свой юмор. Ты заставишь меня поклясться тем, во что я не верю?
   "Однако так поступают многие, кто по внешнему виду христиане, - возразил Уилфред. - скажи, ты женишься, или мне взять с собой дочь?
   - Продолжайте, - нетерпеливо ответил мой отец.
   "Клянусь всеми духами гор Гарца, всей их силой, доброй или злой, что я беру Кристину в жены; что я всегда буду защищать ее, лелеять ее и любить ее; что моя рука никогда не поднимется на нее, чтобы причинить ей вред".
   "Мой отец повторил слова за Уилфредом.
   "И если я нарушу этот мой обет, пусть вся месть духов падет на меня и на моих детей; да погибнут они от стервятника, волка или других лесных зверей; да оторвется плоть их от членов их, и кости их побелеют в пустыне: во всем этом клянусь".
   "Мой отец колебался, повторяя последние слова; маленькая Марселла не удержалась и, когда отец повторил последнюю фразу, расплакалась. Это внезапное прерывание, казалось, расстроило всех, особенно моего отца; - резко сказал он девочке, которая сдерживала рыдания, пряча лицо под одеялом.
   "Таков был второй брак моего отца. На следующее утро охотник Уилфред сел на лошадь и уехал.
   "Мой отец вернулся в свою постель, стоявшую в той же комнате, что и наша; и все шло почти так же, как и до свадьбы, за исключением того, что наша новая свекровь не проявила к нам никакой доброты; действительно, во время отсутствия моего отца она часто била нас, особенно маленькую Марселлу, и ее глаза вспыхивали огнем, когда она жадно смотрела на прекрасное и прекрасное дитя.
   "Однажды ночью моя сестра разбудила меня и моего брата.
   "'Какая разница?' - сказал Цезарь.
   "Она ушла, - прошептала Марселла.
   "'Вышел!'
   "Да, вышла в дверь в ночной рубашке, - ответила девочка. "Я видел, как она встала с постели, посмотрела на моего отца, чтобы увидеть, спит ли он, а затем вышла в дверь".
   "Что могло побудить ее бросить свою постель и выйти, вся раздетая, в такую суровую зимнюю погоду, при глубоком снегу на земле, было для нас непонятно; мы лежали без сна и примерно через час услышали волчье рычание совсем близко под окном.
   "Вот волк, - сказал Цезарь. "Она будет разорвана на куски".
   "'О, нет!' - воскликнула Марселла.
   "Через несколько минут появилась наша свекровь; она была в ночной рубашке, как и сказала Марселла. Она опустила щеколду двери, чтобы не шуметь, подошла к ведру с водой, вымыла лицо и руки и скользнула в постель, где лежал мой отец.
   "Мы все трое дрожали - мы едва ли знали, почему; но мы решили бодрствовать следующей ночью: мы так и сделали; и не только в последующую ночь, но и во многие другие, и всегда примерно в один и тот же час, наша свекровь вставала с постели и уходила из хижины; и после того, как она уходила, мы неизменно слышали волчье рычание под нашим окном и всегда видели, как она, возвращаясь, умывалась перед тем, как лечь спать. Мы также заметили, что она редко садилась за еду, а когда садилась, то ела с неприязнью; но когда мясо несли вниз, чтобы приготовить к обеду, она часто украдкой клала в рот сырой кусок.
   "Мой брат Цезарь был мужественным мальчиком; он не любил говорить с моим отцом, пока не узнал больше. Он решил, что последует за ней и выяснит, что она сделала. Мы с Марселлой пытались отговорить его от этого проекта; но он не будет контролироваться; а на следующую же ночь он лег в одежде и, как только наша свекровь вышла из хаты, вскочил, взял отцовское ружье и пошел за ней.
   "Вы можете себе представить, в каком состоянии ожидания мы с Марселлой пребывали во время его отсутствия. Через несколько минут мы услышали выстрел из пушки. Это не разбудило моего отца; и мы лежали дрожа от беспокойства. Через минуту мы увидели, как в избу вошла наша свекровь - платье ее было в крови. Я приложил руку ко рту Марселлы, чтобы она не закричала, хотя сам был в большой тревоге. Наша свекровь подошла к кровати моего отца, посмотрела, не спит ли он, а затем подошла к дымоходу и раздула угли в пламя.
   "'Кто там?' - сказал мой отец, просыпаясь.
   "Лежи спокойно, дражайшая, - ответила моя свекровь. 'это только я; Я зажег огонь, чтобы согреть воду; Я не совсем здоров.
   "Мой отец повернулся и вскоре уснул; но мы наблюдали за нашей свекровью. Она сменила белье и бросила одежду, которую носила, в огонь; и тогда мы заметили, что ее правая нога сильно кровоточила, как будто из огнестрельного ранения. Она перевязала его, а затем, одевшись, оставалась перед огнем до рассвета.
   "Бедная маленькая Марселла, ее сердце забилось быстрее, когда она прижала меня к себе - и мое тоже. Где был наш брат Цезарь? Как моя свекровь получила ранение, если не от его пистолета? Наконец мой отец поднялся, и тогда я впервые заговорил: "Отец, где мой брат Цезарь?"
   "'Твой брат!' воскликнул он; "Почему, где он может быть?"
   "Милостивое небо! Я думала, когда прошлой ночью лежала очень беспокойно, - заметила наша свекровь, - что я слышала, как кто-то открыл щеколду двери; и, боже мой, муж мой, что сталось с вашим ружьем?
   "Мой отец взглянул на дымоход и увидел, что его пистолет отсутствует. На мгновение он выглядел озадаченным; затем, схватив широкий топор, он вышел из хижины, не сказав больше ни слова.
   "Он недолго оставался вдали от нас; через несколько минут он вернулся, неся на руках изуродованное тело моего бедного брата; он положил его и закрыл лицо свое.
   "Моя свекровь встала и посмотрела на тело, а мы с Марселлой бросились к нему, горько причитая и рыдая.
   "Идите спать, дети, - резко сказала она. - Муж, - продолжала она, - ваш мальчик, должно быть, взял ружье, чтобы подстрелить волка, а животное оказалось для него слишком сильным. Бедный мальчик! он дорого заплатил за свою опрометчивость.
   "Мой отец ничего не ответил. Я хотел заговорить, сказать все, но Марселла, догадавшись о моем намерении, взяла меня за руку и так умоляюще посмотрела на меня, что я умолк.
   "Таким образом, мой отец остался в своем заблуждении; но Марселла и я, хотя и не могли этого понять, сознавали, что наша свекровь как-то связана со смертью моего брата.
   "В тот день мой отец вышел и выкопал могилу; и когда он спрятал тело в землю, он набросал на него камней, чтобы волки не смогли его выкопать. Потрясение от этой катастрофы было для моего бедного отца очень тяжелым; в течение нескольких дней он ни разу не выходил на погоню, хотя иногда произносил горькие анафемы и мстил волкам.
   "Но в это время траура с его стороны ночные блуждания моей свекрови продолжались с той же регулярностью, что и прежде.
   "Наконец мой отец снял ружье и отправился в лес; но вскоре он вернулся и выглядел очень раздраженным.
   "Ты поверишь, Кристина, что волки - погибель всему роду - действительно ухитрились выкопать тело моего бедного мальчика, и теперь от него ничего не осталось, кроме костей?"
   "'Верно!' ответила моя свекровь. Марселла посмотрела на меня; и я видел в ее разумном взгляде все, что она произнесла бы.
   "Каждую ночь волк рычит у нас под окном, отче, - сказал я.
   "Да, действительно! Почему ты не сказал мне, мальчик? Разбуди меня в следующий раз, когда услышишь это.
   "Я видел, как моя свекровь отвернулась; ее глаза вспыхнули огнем, и она заскрежетала зубами.
   "Мой отец снова вышел и засыпал большой кучей камней останки моего бедного брата, которых пощадили волки. Таков был первый акт трагедии.
   "Наступила весна; снег исчез, и нам разрешили покинуть дачу; но я ни на мгновение не расстался бы со своей милой сестренкой, к которой после смерти брата я был привязан более чем когда-либо; действительно, я боялся оставлять ее наедине со свекровью, которая, по-видимому, получала особое удовольствие от дурного обращения с ребенком. Мой отец теперь работал на своей маленькой ферме, и я мог оказать ему некоторую помощь.
   "Марселла обычно сидела с нами, пока мы были на работе, оставляя мою свекровь одну в коттедже. Я должен заметить, что по мере того, как приближалась весна, моя свекровь уменьшала свои ночные прогулки и что мы никогда не слышали волчьего рыка под окном после того, как я рассказал об этом отцу.
   "Однажды, когда мы с отцом были в поле, а Марселла была с нами, моя свекровь вышла и сказала, что идет в лес собирать травы, которые хотел мой отец, и что Марселла должна пойти в коттедж и смотреть ужин. Марселла пошла; и моя свекровь вскоре исчезла в лесу, взяв направление, совершенно противоположное тому, в котором стоял коттедж, и оставив нас с отцом как бы между нею и Марселлой.
   "Примерно через час нас вздрогнули крики из коттеджа - очевидно, крики маленькой Марселлы. - Марселла обожглась, отец, - сказал я, бросая лопату. Отец бросил свой, и мы оба поспешили в коттедж. Прежде чем мы успели добраться до двери, оттуда выскочил большой белый волк, который бежал с невероятной скоростью. У моего отца не было оружия; он бросился в коттедж и увидел, как умирает бедная маленькая Марселла. Ее тело было ужасно изуродовано, и вытекающая из него кровь образовала большую лужу на полу коттеджа. Первым намерением моего отца было схватить ружье и преследовать; но это ужасное зрелище остановило его; он преклонил колени перед своим умирающим ребенком и расплакался. Марселла могла просто ласково смотреть на нас несколько секунд, а потом ее глаза мертво закрылись.
   "Мы с отцом все еще висели над телом моей бедной сестры, когда вошла моя свекровь. При этом ужасном виде она выразила сильное беспокойство; но она, казалось, не отшатывалась при виде крови, как это делает большинство женщин.
   "'Бедный ребенок!' - сказала она. - Должно быть, это был тот большой белый волк, который только что прошел мимо меня и так напугал меня. Она совсем мертва, Кранц.
   "Я знаю это, я знаю это!" - воскликнул мой отец в агонии.
   "Я думал, что мой отец никогда не оправится от последствий этой второй трагедии; он горько оплакивал тело своего милого ребенка и в течение нескольких дней не предавал его в могилу, хотя моя свекровь часто просила об этом. В конце концов он уступил и выкопал для нее могилу рядом с могилой моего бедного брата и принял все меры предосторожности, чтобы волки не растерзали ее останки.
   "Теперь я был действительно несчастен, так как лежал один в постели, которую раньше делил с братом и сестрой. Я не мог отделаться от мысли, что моя свекровь была замешана в их смерти, хотя я не мог объяснить, каким образом; но я уже не боялся ее; мое маленькое сердце было полно ненависти и мести.
   "В ночь после того, как мою сестру похоронили, когда я не спал, я увидел, как моя свекровь встала и вышла из хижины. Я подождал некоторое время, потом оделся и выглянул в дверь, которую приоткрыл. Ярко светила луна, и я увидел место, где были похоронены мой брат и сестра; и каков был мой ужас, когда я увидел, как моя свекровь деловито убирает камни с могилы Марселлы!
   "Она была в своей белой ночной рубашке, и ее освещала полная луна. Она копала руками и отбрасывала за собой камни со всей свирепостью дикого зверя. Прошло некоторое время, прежде чем я смог собраться с мыслями и решить, что мне делать. Наконец я понял, что она подошла к телу, и поднял его к краю могилы. Я не мог больше терпеть, я побежал к отцу и разбудил его.
   "Отец, отец! - воскликнул я. - Оденься и возьми ружье.
   "'Какая!' - воскликнул мой отец. - Волки там, не так ли?
   "Он вскочил с постели, оделся и в тревоге как будто не заметил отсутствия жены. Как только он был готов, я открыл дверь; он вышел, и я последовал за ним.
   "Представьте себе его ужас, когда (как бы он ни был готов к такому зрелищу) он увидал, приближаясь к могиле, не волка, а свою жену, в ночной рубашке, на четвереньках, присевшую к телу мою сестру, и отрывая большие куски плоти, и пожирая их со всей волчьей жадностью. Она была слишком занята, чтобы заметить наше приближение. Мой отец уронил ружье; его волосы встали дыбом, как и мои; он тяжело дышал, а потом его дыхание на время остановилось. Я взял пистолет и вложил ему в руку. Внезапно он показался так, словно сосредоточенная ярость вернула ему удвоенную силу; он выровнял свое орудие, выстрелил, и с громким воплем упал несчастный, которого он вскормил на своей груди.
   "Боже Небесный!" - воскликнул мой отец, падая на землю в обмороке, как только он разрядил свое ружье.
   "Я некоторое время оставался рядом с ним, прежде чем он выздоровел. 'Где я?' -- сказал он. -- Что случилось? Ах, да, да! Я вспоминаю сейчас. Небеса, прости меня!
   "Он встал, и мы подошли к могиле; каково же было опять наше изумление и ужас, когда мы обнаружили, что вместо мертвого тела моей свекрови, как мы ожидали, лежит над останками моей бедной сестры, большая белая волчица.
   "Белый волк!" - воскликнул отец. - Белый волк, который заманил меня в лес - теперь я все вижу - я имел дело с духами Гарцских гор.
   "Некоторое время мой отец пребывал в молчании и глубоком раздумье. Затем он осторожно поднял тело моей сестры, положил его в могилу, накрыл, как и прежде, ударив пяткой сапога по голове мертвого животного, и бредил, как сумасшедший. Он вернулся в коттедж, закрыл дверь и бросился на кровать; Я сделал то же самое, потому что был в ступоре от изумления.
   "Рано утром нас обоих разбудил громкий стук в дверь, и в комнату ворвался охотник Уилфред.
   "Моя дочь - человек - моя дочь! - где моя дочь?" воскликнул он в ярости.
   "Надеюсь, там, где должен быть этот негодяй, дьявол", - ответил мой отец, вздрагивая и проявляя такую же озлобленность; "Где она должна быть - в аду! Покиньте этот коттедж, иначе вам может стать хуже.
   "Ха-ха! - ответил охотник, - неужели ты причинишь вред могущественному духу гор Харц? Бедный смертный, который должен жениться на оборотне.
   "Вон, демон! Я бросаю вызов тебе и твоей силе.
   "И все же вы почувствуете это; помни свою клятву - свою торжественную клятву - никогда не поднимать на нее руку, чтобы причинить ей вред.
   "Я не заключал договора со злыми духами".
   "Ты так и сделала, и если ты нарушишь свою клятву, ты встретишь месть духов. Твои дети должны были погибнуть от стервятника, волка...
   "Вон, вон, демон!"
   "И кости их бледнеют в пустыне. Ха! Ха!
   "Мой отец, обезумев от ярости, схватил свой топор и занес его над головой Уилфреда, чтобы нанести удар.
   -- Клянусь всем этим, -- насмешливо продолжал егерь.
   "Топор опустился; но он прошел сквозь форму охотника, и мой отец потерял равновесие и тяжело упал на пол.
   "Смертный!" - сказал охотник, шагая над телом моего отца, - мы имеем власть только над теми, кто совершил убийство. Вы виновны в двойном убийстве: вы должны заплатить штраф, связанный с вашим брачным обетом. Двое из ваших детей ушли, третьему еще предстоит последовать за ними, и он последует за ними, ибо ваша клятва зарегистрирована. Иди, было бы милосердием убить тебя, твое наказание в том, что ты живешь!
   "С этими словами дух исчез. Отец поднялся с пола, нежно обнял меня и преклонил колени в молитве.
   "На следующее утро он навсегда покинул коттедж. Он взял меня с собой и направился в Голландию, куда мы благополучно прибыли. У него было с собой немного денег; но не прошло и нескольких дней, как он пробыл в Амстердаме, как его охватила лихорадка мозга, и он умер в бреду. Меня поместили в лечебницу, а потом отправили в море перед мачтой. Теперь ты знаешь всю мою историю. Вопрос в том, должен ли я заплатить штраф за клятву моего отца? Я сам совершенно убежден, что так или иначе я это сделаю".
   На двадцать второй день виднелись возвышенности к югу от Суматры; так как судов не было видно, они решили держать курс через проливы и бежать к Пуло-Пенангу, чего и ожидали, так как их так близко к ветру, чтобы добраться за семь или восемь дней. Из-за постоянного нахождения на улице Филипп и Кранц настолько загорели, что с их длинными бородами и мусульманскими платьями их легко можно было принять за туземцев. Целые дни они находились под палящим солнцем; они легли и уснули в ночной росе; но их здоровье не пострадало. Но в течение нескольких дней, с тех пор как он доверил историю своей семьи Филиппу, Кранц стал молчалив и меланхоличен: его обычное прилив бодрости исчез, и Филип часто расспрашивал его о причине. Когда они вошли в пролив, Филипп говорил о том, что им следует делать по прибытии в Гоа; когда Кранц серьезно ответил: "В течение нескольких дней, Филип, у меня было предчувствие, что я никогда не увижу этот город".
   - Ты нездоров, Кранц, - ответил Филип.
   "Нет, я в добром здравии, теле и уме. Я пытался избавиться от предчувствия, но тщетно; есть предупреждающий голос, который постоянно говорит мне, что я не задержусь с тобой надолго. Филип, не окажешь ли ты мне услугу, удовлетворив меня одним пунктом? У меня есть при себе золото, которое может вам пригодиться; обяжите меня, взяв его и закрепив его самостоятельно.
   - Что за вздор, Кранц.
   - Это не ерунда, Филип. Разве вы не получили ваших предупреждений? Почему у меня не должно быть своего? Ты знаешь, что в моем строении мало страха и что я не забочусь о смерти; но предчувствие, о котором я говорю, я чувствую с каждым часом все сильнее. Это какой-то добрый дух, который предупредит меня, чтобы я готовился к другому миру. Будь так. Я прожил в этом мире достаточно долго, чтобы покинуть его без сожаления; хотя расстаться с тобой и с Аминой, единственными теперь дорогими мне двумя, больно, признаю.
   - Не может ли это быть результатом перенапряжения и усталости, Кранц? Подумайте, сколько волнений вы испытали за последние четыре месяца. Разве этого недостаточно, чтобы создать соответствующую депрессию? Не сомневайтесь, мой дорогой друг, таков уж факт.
   "Я хотел бы, чтобы это было; но я чувствую иначе, и есть чувство радости, связанное с мыслью, что я должен покинуть этот мир, возникающее от другого предчувствия, которое также занимает мой ум".
   - Я с трудом могу вам сказать, но вы и Амина связаны с этим. В моих снах я видел, как вы встретились снова; но мне показалось, что часть твоего испытания была намеренно скрыта от моих глаз темными облаками; и я спросил: "Не могу ли я увидеть, что там сокрыто?" - и невидимый ответил: "Нет! это сделало бы тебя несчастным. Прежде чем произойдут эти испытания, тебя позовут прочь, и тогда я поблагодарил Небеса и почувствовал покорность".
   - Это фантазии больного мозга, Кранц. что мне суждено страдать, может быть правдой; но почему Амине должно страдать, или почему вы, молодые, в полном здравии и силе, не можете провести свои дни в мире и дожить до доброй старости, нет оснований верить. Завтра тебе станет лучше".
   -- Возможно, -- ответил Кранц. - Но все же ты должен уступить моей прихоти и взять золото. Если я ошибаюсь и мы доберемся в целости и сохранности, ты знаешь, Филип, ты можешь отдать мне его обратно, - заметил Кранц с легкой улыбкой, - но ты забываешь, что наша вода почти закончилась, и мы должны остерегаться ручей на берегу, чтобы получить свежие запасы".
   - Я думал об этом, когда вы начали эту неприятную тему. Нам лучше искать воду до наступления темноты, и как только мы наполним наши кувшины, мы снова отправимся в плавание.
   В то время, когда происходил этот разговор, они находились на восточной стороне пролива, примерно в сорока милях к северу. Внутренняя часть побережья была скалистой и гористой; но он медленно спускался в низменность чередующихся лесов и джунглей, которая продолжалась до пляжа: местность казалась необитаемой. Приблизившись к берегу, они после двухчасового перехода обнаружили свежий поток, который каскадом вырвался из гор и проложил свое окольное русло через джунгли, пока не излил свою дань в воды пролива.
   Они подошли близко к устью ручья, опустили паруса и тянули перокуа против течения, пока не продвинулись достаточно далеко, чтобы убедиться, что вода совершенно пресная. Кувшины скоро наполнились, и опять думали оттолкнуться; когда, соблазненные красотой места, прохладой пресной воды и утомленные долгим заточением на борту пероквы, они предложили искупаться - роскошь, которую вряд ли оценят те, кто не был в подобном положении. . Они сбросили свои мусульманские одежды и бросились в ручей, где некоторое время оставались мехами. Кранц вышел первым: он пожаловался, что ему зябко, и пошел к берегу, где лежала их одежда. Филип тоже подошел ближе к берегу, намереваясь последовать за ним.
   - А теперь, Филип, - сказал Кранц, - у меня будет хорошая возможность передать вам деньги. Я открою свой пояс и вылью его, и вы можете положить его в свой собственный, прежде чем наденете его".
   Филип стоял в воде примерно по пояс.
   -- Что ж, Кранц, -- сказал он, -- я полагаю, что если так и должно быть, то так и должно быть, -- но мне кажется, что это такая нелепая мысль, -- однако вы будете поступать по-своему.
   Филип остановил бег и сел рядом с Кранцем, который уже был занят вытряхиванием дублонов из складок своего пояса, - наконец он сказал:
   - Я полагаю, Филип, теперь вы получили их все? Я доволен.
   "Какая опасность может быть для вас, которой я не в равной степени подвержен, я не могу себе представить," ответил Филипп; "Однако-"
   Едва он сказал эти слова, как раздался ужасный рев, порыв, подобный могучему ветру, пронесшийся по воздуху, удар, отбросивший его на спину, громкий крик и спор. Филип пришел в себя и увидел обнаженную фигуру Кранца, унесенную со скоростью стрелы огромным тигром через джунгли. Он смотрел с расширенными глазами; через несколько секунд животное и Кранц исчезли!
   "Боже небесный! О, если бы ты пощадил меня! "Ой! Кранц, мой друг, мой брат, слишком уверен в том, что вы предчувствовали. Милостивый Боже! помилуй, но да будет воля Твоя". и Филип разразился потоком слез.
   Больше часа он оставался неподвижным на месте, беспечный и равнодушный к опасности, которая его окружала. Наконец, несколько оправившись, он встал, оделся и снова сел, устремив взоры на одежду Кранца и на золото, еще лежавшее на песке.
   "Он дал бы мне это золото. Он предсказал свою гибель. Да! да! это была его судьба, и она исполнилась. Его кости побелеют в глуши, а охотник за духами и его волчья дочь будут отомщены".
   Сгущались сумерки, и низкое рычание лесных зверей напомнило Филипу осознание собственной опасности. Он подумал об Амине; и, поспешно сложив одежду Кранца и дублоны в пакет, он вошел в пероку, с трудом оттолкнув ее, и с тоскливым сердцем, и молча, поднял парус и продолжил свой курс.
   "Да, Амина, - подумал Филип, глядя, как мерцают и сверкают звезды. -- Да, вы правы, когда утверждаете, что судьбы людей предопределены и могут быть прочитаны некоторыми. Моя судьба, увы! что я должен быть отделен от всего, что я ценю на земле, и умереть без друзей и в одиночестве. Тогда приветствуйте смерть, если это так; Добро пожаловать - тысяча приветствий! каким облегчением ты будешь для меня! какая радость очутиться призванным туда, где отдыхают усталые! У меня есть задача, которую я должен выполнить. Дай Бог, чтобы это вскоре свершилось, и пусть жизнь моя не омрачается больше такими испытаниями, как это".
   Филип снова заплакал, потому что Кранц был его давним и ценным другом, его партнером во всех его опасностях и лишениях, с того периода, когда они встретились, когда голландский флот попытался пройти вокруг мыса Горн.
   После семи дней мучительного бдения и размышлений над горькими мыслями Филипп прибыл в Пуло-Пенанг, где нашел судно, готовое отплыть в город, в который ему предначертано. Он направил свою пероку рядом с ней и обнаружил, что это был бриг под португальским флагом, однако на борту было всего два португальца, а остальные члены экипажа были туземцами. Представившись англичанином на португальской службе, потерпевшим крушение, и предложив заплатить за проезд, он был охотно принят, и через несколько дней судно отплыло.
   Их путешествие было успешным; через шесть недель они бросили якорь на дорогах Гоа; на следующий день они пошли вверх по реке. Португальский капитан сообщил Филиппу, где он может получить ночлег; и выдавая его за члена экипажа, не возникло никаких затруднений с его посадкой. Обосновавшись в своем новом жилище, Филип стал расспрашивать своего хозяина об Амине, назвав ее просто молодой женщиной, прибывшей туда на корабле несколько недель назад, но он не смог получить о ней никакой информации. -- Синьор, -- сказал хозяин, -- завтра большое аутодафе; мы ничего не можем сделать, пока это не закончится; после этого я поставлю вас на путь, чтобы узнать, что вы хотите. А пока вы можете прогуляться по городу; Завтра я отведу вас туда, где вы сможете увидеть величественную процессию, а затем мы попытаемся сделать все, что в наших силах, чтобы помочь вам в ваших поисках".
   Филип вышел, раздобыл костюм, снял бороду и стал ходить по городу, заглядывая во все окна, чтобы увидеть, не увидит ли он Амину. На углу одной из улиц ему показалось, что он узнал отца Матиаса, и он подбежал к нему; но монах натянул капюшон на голову и, когда его назвали по этому имени, ничего не ответил.
   "Меня обманули, - подумал Филип. - Но я действительно думал, что это он. И Филип был прав; это был отец Матиас, который таким образом скрывал себя от признания Филиппа.
   Уставший, он наконец вернулся в свой отель, как раз перед тем, как стемнело. Компания там была многочисленной; все за много миль прибыли в Гоа, чтобы стать свидетелями аутодафе, и все обсуждали церемонию.
   "Я увижу эту грандиозную процессию", - сказал себе Филипп, бросаясь на кровать. "На какое-то время это отгонит от меня мысли; и Бог знает, как мучительны теперь мои мысли. Аминэ, дорогая Аминэ, да хранят тебя ангелы!"
  
   ВОЛЧИЦА, Саки
   Леонард Билситер был одним из тех людей, которые не находили этот мир привлекательным или интересным и искали компенсацию в "невидимом мире" собственного опыта или воображения - или изобретения. Дети успешно делают подобные вещи, но дети довольствуются тем, что убеждают себя, и не опошляют свои убеждения, пытаясь убедить других людей. Убеждения Леонарда Билситера были для "немногих", то есть для всех, кто готов был его слушать.
   Его блуждания в невидимом, возможно, не вывели бы его за пределы обычных банальностей салонного визионера, если бы случай не укрепил его запас мистических знаний. В компании с другом, интересующимся уральским горнорудным концерном, он совершил поездку по Восточной Европе в момент, когда великая русская железнодорожная забастовка из угрозы превратилась в реальность; вспышка ее застала его на обратном пути, где-то на дальнем конце Перми, и именно, ожидая дня два на придорожной станции в состоянии анабиоза, он познакомился с торговцем упряжью и метизами, который с пользой скоротал скуку долгого привала, посвятив своего попутчика-англичанина в отрывочную систему фольклора, перенятую им от забайкальских торговцев и туземцев. Леонард вернулся в свой родной круг, многословный о своем опыте забастовки в России, но угнетающе сдержанный в отношении некоторых темных тайн, на которые он ссылался под звучным названием "Сибирская магия". Сдержанность рассеялась через неделю или две под влиянием полного отсутствия общего любопытства, и Леонард начал делать более подробные намеки на огромные силы, которыми эта новая эзотерическая сила, если использовать его собственное описание, наделяла посвященных. немногие знали, как им владеть. Его тетя, Сесилия Хупс, любившая сенсации, быть может, даже больше, чем правду, устроила ему шумную рекламу, какую только можно было пожелать, рассказав о том, как он прямо у нее на глазах превратил кабачок в лесного голубя. Как проявление обладания сверхъестественными способностями, в некоторых кругах эта история не принималась во внимание из-за уважения, оказываемого силе воображения миссис Хупс.
   Как бы ни расходились мнения по вопросу о статусе Леонарда как чудотворца или шарлатана, он, несомненно, прибыл на вечеринку к Мэри Хэмптон с репутацией первенства в той или иной из этих профессий, и он не был склонен избегать таких огласка, которая может выпасть на его долю. Эзотерические силы и необычные способности в значительной степени фигурировали в любом разговоре, в котором он или его тетка принимали участие, а его собственные действия, прошлые и потенциальные, были предметом таинственных намеков и мрачных признаний.
   "Мне бы хотелось, чтобы вы превратили меня в волка, мистер Билситер", - сказала его хозяйка за обедом на следующий день после его приезда.
   - Дорогая Мэри, - сказал полковник Хэмптон, - я никогда не знал, что у вас есть тяга к этому.
   -- Конечно, волчица, -- продолжала миссис Хэмптон. "Было бы слишком запутанно менять свой пол, а также свой вид в любой момент".
   "Я не думаю, что следует шутить на эти темы, - сказал Леонард.
   - Я не шучу, я совершенно серьезно, уверяю вас. Только не делайте этого сегодня; у нас есть только восемь доступных игроков в бридж, и это разбило бы один из наших столов. Завтра у нас будет большая партия. Завтра вечером, после обеда...
   "Я думаю, что при нашем нынешнем несовершенном понимании этих скрытых сил следует подходить к ним со смирением, а не с насмешкой", - заметил Леонард с такой строгостью, что эта тема тут же была отброшена.
   Кловис Сангрэйл вел необычайно молчаливую беседу о возможностях сибирской магии; после обеда он отвел лорда Пэбэма в относительное уединение бильярдной и задал себе вопрос.
   "Есть ли в вашей коллекции диких животных такая вещь, как волчица? Волчица умеренно доброго нрава?
   Лорд Пэбэм задумался. -- Вот Лойуса, -- сказал он, -- прекрасный экземпляр лесного волка. Я получил ее два года назад в обмен на несколько песцов. Большинство моих животных становятся довольно ручными, прежде чем они пробудут со мной очень долго; Думаю, я могу сказать, что у Луизы ангельский нрав, как и у волчиц. Почему ты спрашиваешь?"
   -- Я думал, не одолжите ли вы мне ее на завтрашний вечер, -- сказал Кловис с небрежной заботливостью человека, одалживающего запонку для воротника или теннисную ракетку.
   "Завтра вечером?"
   -- Да, волки -- ночные животные, так что поздние часы ей не повредят, -- сказал Кловис с видом человека, который все принял во внимание. - Один из ваших людей может перевезти ее из Пэбэм-парка после заката, и с небольшой помощью он сможет тайком переправить ее в оранжерею в тот самый момент, когда Мэри Хэмптон незаметно выйдет.
   Лорд Пэбхем какое-то время смотрел на Кловиса в простительном замешательстве; затем его лицо расплылось в морщинистой сетке смеха.
   "О, это твоя игра, не так ли? Вы собираетесь сделать немного сибирской магии на свой счет. А миссис Хэмптон готова стать соучастницей заговора?
   - Мэри обещает помочь мне с этим, если вы поручитесь за настроение Луизы.
   - Я отвечаю за Луизу, - сказал лорд Пэбэм.
   К следующему дню домашняя вечеринка разрослась до еще больших размеров, и инстинкт Билзитера к саморекламе должным образом расширился под стимулом увеличения аудитории. В тот вечер за обедом он долго рассуждал о незримых силах и неиспытанных способностях, и поток его впечатляющего красноречия не ослабевал, пока в гостиной подавался кофе, готовящийся к общему переходу в карточную.
   Его тетя обеспечила уважительное отношение к его высказываниям, но ее любящая сенсации душа жаждала чего-то более драматичного, чем простая вокальная демонстрация.
   "Не сделаешь ли ты что-нибудь, чтобы убедить их в своих способностях, Леонард?" она умоляла; "превратить что-либо в другую форму. Он может, знаете ли, если только захочет", - сообщила она компании.
   - О, да, - серьезно сказала Мэвис Пеллингтон, и почти все присутствующие поддержали ее просьбу. Даже те, кто не был открыт для осуждения, были вполне готовы развлечься выставкой любительского фокуса.
   Леонард чувствовал, что от него ждут чего-то ощутимого.
   "Есть ли у кого-нибудь из присутствующих, - спросил он, - трехпенсовик или какой-нибудь мелкий предмет, не представляющий особой ценности?"
   - Ты ведь не собираешься заставить исчезнуть монеты или что-нибудь примитивное в этом роде? - презрительно сказал Кловис.
   "Я думаю, что это очень нелюбезно с вашей стороны не выполнить мое предложение превратить меня в волка", - сказала Мэри Хэмптон, направляясь в оранжерею, чтобы воздать своим ара их обычную дань уважения из десертных блюд.
   - Я уже предупреждал вас об опасности обращения с этими силами в насмешливом духе, - торжественно сказал Леонард.
   "Я не верю, что вы можете это сделать", - вызывающе засмеялась Мэри из консерватории; "Я смею вас сделать это, если вы можете. Я не позволю тебе превратить меня в волка".
   Сказав это, она скрылась из виду за кустом азалий.
   "Миссис. Хэмптон... - начал Леонард с еще большей торжественностью, но дальше не пошло. Дуновение холодного воздуха, казалось, пронеслось по комнате, и в то же время ара разразились оглушительным криком.
   - Что случилось с этими проклятыми птицами, Мэри? - воскликнул полковник Хэмптон. в тот же момент еще более пронзительный крик Мэвис Пеллингтон сорвал с мест всю компанию. В различных позах беспомощного ужаса или инстинктивной защиты они столкнулись со злобным серым зверем, который смотрел на них из окружения папоротника и азалии.
   Миссис Хупс первой оправилась от общего хаоса испуга и замешательства.
   "Леонард!" - пронзительно закричала она своему племяннику. - Немедленно превратите его обратно в миссис Хэмптон! Он может налететь на нас в любой момент. Поверни его обратно!"
   - Я... я не знаю, как это сделать, - запнулся Леонард, выглядевший более напуганным и испуганным, чем кто-либо другой.
   "Какая!" - закричал полковник Хэмптон. - Вы позволили себе отвратительную смелость превратить мою жену в волка, а теперь спокойно стоите и говорите, что не можете повернуть ее обратно!
   Отдавая должное Леонарду, спокойствие не было его отличительной чертой в данный момент.
   - Уверяю вас, я не превращал миссис Хэмптон в волка; ничто не было дальше от моих намерений, - запротестовал он.
   "Тогда где же она и как это животное попало в оранжерею?" - спросил полковник.
   - Конечно, мы должны принять ваше заверение, что вы не обращали миссис Хэмптон в волка, - вежливо сказал Кловис, - но вы согласитесь, что видимость против вас.
   - Неужели нам придется иметь все эти взаимные упреки с тем зверем, который стоит там и готов разорвать нас на куски? - возмущенно завопила Мэвис.
   -- Лорд Пэбэм, вы много знаете о диких зверях... -- предположил полковник Хэмптон.
   "Дикие звери, к которым я привык, - сказал лорд Пэбэм, - пришли с надлежащими полномочиями от известных торговцев или были выведены в моем собственном зверинце. Я никогда раньше не сталкивался с животным, которое беззаботно выходит из куста азалии, оставляя без внимания очаровательную и популярную хозяйку. Насколько можно судить по внешним признакам, - продолжал он, - она имеет вид взрослой самки североамериканского лесного волка, разновидности обыкновенного вида canis lupus ".
   "О, не обращайте внимания на его латинское имя", - закричала Мавис, когда зверь сделал шаг или два дальше в комнату; - Разве ты не можешь выманить его едой и запереть там, где он не может причинить никакого вреда?
   - Если это действительно миссис Хэмптон, которая только что очень хорошо пообедала, я не думаю, что пища ей очень понравится, - сказал Кловис.
   "Леонард, - со слезами умоляла миссис Хупс, - даже если это не твое дело, не можешь ли ты использовать свои великие силы, чтобы превратить этого ужасного зверя во что-то безвредное, прежде чем оно укусит нас всех - в кролика или что-то в этом роде?"
   - Я не думаю, что полковник Хэмптон хотел бы, чтобы его жена превратилась в череду причудливых животных, как если бы мы играли с ней в круглую игру, - вставил Кловис.
   -- Категорически запрещаю, -- прогремел полковник.
   "Большинство волков, с которыми я когда-либо имел дело, чрезвычайно любили сахар", - сказал лорд Пэбэм; "Если хотите, я попробую эффект на этом".
   Он взял кусочек сахара с блюдца своей кофейной чашки и бросил его ожидающей Луизе, которая щелкнула его в воздухе. Компания вздохнула с облегчением; волк, который ел сахар, хотя его можно было использовать для разрывания ара на куски, уже избавился от некоторых своих ужасов. Вздох перерос в благодарственный вздох, когда лорд Пэбхэм выманил животное из комнаты, притворно щедро посыпав сахаром. В освободившуюся консерваторию сразу же бросились. От миссис Хэмптон не осталось и следа, кроме тарелки с ужином ара.
   "Дверь заперта изнутри!" - воскликнул Кловис, который ловко повернул ключ, делая вид, что хочет его проверить.
   Все повернулись к Билситеру.
   - Если вы не превратили мою жену в волка, - сказал полковник Хэмптон, - не могли бы вы объяснить, куда она исчезла, поскольку она явно не могла пройти через запертую дверь? Я не буду требовать от вас объяснений того, как североамериканский лесной волк внезапно появился в оранжерее, но я думаю, что имею право поинтересоваться, что стало с миссис Хэмптон.
   Неоднократное заявление Билзитера было встречено общим ропотом нетерпеливого недоверия.
   "Я отказываюсь оставаться еще час под этой крышей", - заявила Мэвис Пеллингтон.
   - Если наша хозяйка действительно исчезла из человеческого облика, - сказала миссис Хупс, - ни одна из дам, принимавших участие в вечере, не может остаться. Я категорически отказываюсь от того, чтобы меня сопровождал волк!"
   - Это волчица, - успокаивающе сказал Кловис.
   Правильный этикет, который следует соблюдать в необычных обстоятельствах, не получил дальнейшего разъяснения. Внезапное появление Мэри Хэмптон лишило дискуссию непосредственного интереса.
   "Кто-то загипнотизировал меня, - сердито воскликнула она, - я оказалась в кладовой для дичи, где лорд Пэбэм кормил меня сахаром. Я ненавижу, когда меня загипнотизируют, а доктор запретил мне прикасаться к сахару".
   Ей объяснили ситуацию, насколько это позволяло что-либо, что можно было назвать объяснением.
   "Значит, вы действительно превратили меня в волка, мистер Билзитер?" - взволнованно воскликнула она.
   Но Леонард сжег лодку, на которой он мог бы теперь отправиться в море славы. Он мог только слабо покачать головой.
   -- Это я позволил себе такую вольность, -- сказал Кловис. - Видишь ли, я живу пару лет на Северо-Востоке России и имею более чем туристическое знакомство с волшебным ремеслом этого края. Об этих странных силах говорить не хочется, но однажды, когда слышишь, что о них говорят много чепухи, хочется показать, на что способна сибирская магия в руках того, кто действительно в ней разбирается. Я поддался этому искушению. Можно мне бренди? усилие оставило меня довольно слабым.
   Если бы Леонард Билзитер мог в тот момент превратить Хлодвига в таракана, а затем наступить на него, он бы с удовольствием проделал обе операции.
  
   МОРРАХА, Джозеф Джейкобс
   Морраха встал утром, вымыл руки и лицо, помолился и поел; и он просил Бога дать ему удачу в этот день. Итак, он спустился к берегу моря и увидел, что к нему приближается куррак, короткий и зеленый; и в нем был только один юный чемпион, и он торопливо играл с носа на корму повозки. У него был бросок золота и шар серебра; и он не остановился, пока карах не был на берегу; и он вытащил ее на зеленую траву и пристегнул к ней на год и день, должен ли он быть там все это время или должен быть на суше только в течение часа по часам. И Морраха учтиво отсалютовал молодому человеку; а другой так же отсалютовал ему и спросил, не сыграет ли он с ним в карты; и Морраха сказал, что у него нет средств; а другой ответил, что он никогда не был без свечи или ее изготовления; и он сунул руку в карман и вытащил стол и два стула и колоду карт, и они сели на стулья и пошли играть в карты. Первую игру выиграл Морраха, и Стройный Красный Чемпион попросил его заявить о себе; и он попросил, чтобы земля над ним была заполнена поголовьем овец утром. Это было хорошо; и он не играл во вторую игру, а пошел домой.
   На следующий день Морраха пошел к берегу моря, и молодой человек пришел в карраше и спросил его, не будет ли он играть в карты; они играли, и Морраха выиграл. Молодой человек попросил его заявить о себе; и он попросил, чтобы земля наверху была заполнена скотом утром. Это было хорошо; и он не играл в другую игру, а пошел домой.
   На третье утро Морраха подошел к берегу моря и увидел идущего юношу. Он остановил свою лодку на берегу и спросил, не будет ли он играть в карты. Они играли, и Морраха выиграл игру; и молодой человек попросил его дать свое требование. И он сказал, что у него будет замок и жена, самая красивая и прекрасная в мире; и они были его. Это было хорошо; и Красный Чемпион ушел.
   На четвертый день его жена спросила его, как он нашел ее. И он сказал ей. -- А я иду, -- сказал он, -- сегодня опять играть.
   - Я запрещаю тебе снова идти к нему. Если вы так много выиграли, то потеряете еще больше; больше не иметь с ним дела".
   Но он пошел против ее воли и увидел приближение курраха; а Красный Чемпион гонял свои яйца из конца в конец ограды; у него были шары серебра и россыпь золота, и он не останавливался, пока не вытащил свою лодку на берег и не закрепил ее на год и день. Морраха и он приветствовали друг друга; и он спросил Морраху, не хочет ли он сыграть в карты, и они сыграли, и он выиграл. Морраха сказал ему: "Теперь дай свое право".
   Он сказал: "Вы услышите это слишком рано. Я возлагаю на тебя узы искусства Друида, не спать две ночи в одном доме и не заканчивать вторую трапезу за одним столом, пока ты не принесешь мне меч света и весть о смерти Аншгайлиахта".
   Пришел домой к жене и сел на стул, и издал стон, и стул вдребезги развалился.
   "Это стон заколдованного сына короля", - сказала его жена; - И лучше бы ты послушался моего совета, чем на тебя наложили чары.
   Он сказал ей, что должен принести известие о смерти Аншгайлиахта и мече света Стройному Красному Чемпиону.
   "Выйди, - сказала она, - завтра утром, возьми уздечку на окне и потряси ею; и какой зверь, красивый или безобразный, засунет в него голову, того возьми с собой. Не говорите ей ни слова, пока она не заговорит с вами; возьми с собой три пинтовые бутылки эля и три шестипенсовых буханки и делай то, что она тебе скажет; и когда она побежит в землю моего отца, на высоту над замком, она встряхнется, и зазвонят колокола, и мой отец скажет: "Браун Оллри находится в земле". И если там будет сын короля или королевы, приведите его ко мне на плечах; а если это сын бедняка, пусть не идет дальше".
   Он встал утром, взял уздечку, которая была на окне, вышел и потряс ею; и Браун Олри пришла и сунула в нее голову. Он взял три хлеба и три бутылки эля и поехал верхом; а когда он ехал верхом, она склоняла голову, чтобы ухватиться ртом за ноги, в надежде, что он заговорит в неведении; но за это время он не произнес ни слова, и кобыла наконец заговорила с ним и велела ему спешиться и отдать ей свой обед. Он дал ей поджаренный шестипенсовый хлеб и бутылку эля.
   -- Сядь теперь верхом и будь осторожен: мне нужно прыжком расчистить три мили огня.
   Она одним прыжком очистила три мили от огня и спросила, едет ли он еще верхом, и он ответил, что да. Потом они пошли дальше, и она велела ему слезть и дать ей поесть; он так и сделал и дал ей шестипенсовый хлеб и бутылку; она съела их и сказала ему, что перед ними три мили холма, поросшего стальным чертополохом, и что она должна его очистить. Она прыгнула с холма и спросила его, едет ли он еще верхом, и он ответил, что да. Они пошли дальше, и она не ушла далеко, прежде чем она сказала ему дать ей еды, и он дал ей хлеб и бутылку. Она преодолела три мили моря одним прыжком и достигла земли короля Франции; она поднялась на высоту над замком, и она встряхнулась и ржала, и звенели колокола; и король сказал, что это Браун Оллри был в земле.
   "Выходи," сказал он; "а если это сын короля или королевы, несите его на своих плечах; если нет, оставьте его там".
   Они вышли; и звезды царского сына были на груди его; они высоко подняли его на плечи и отнесли к королю. Они весело провели ночь, играя и выпивая, играя и развлекаясь, пока на следующее утро не наступила белизна дня.
   Тогда молодой король рассказал причину своего путешествия, и он попросил королеву дать ему совет и удачу, и она рассказала ему все, что он должен был сделать.
   "Теперь иди, - сказала она, - и возьми с собой лучшую кобылу в конюшне, и подойди к двери Грубого Ниалла с Пестрой Скалы, и постучите, и позовите его, чтобы он сообщил вам новости о смерти Аншгайлиахта и меч света: и пусть лошадь будет спиной к двери, и пришпорьте ее, и прочь".
   Утром он так и сделал, и взял лучшего коня из конюшни и поскакал к двери Ниалла, и повернул коня задом к двери, и потребовал известий о смерти Аншгайлиахта и меча света; тогда он применил шпоры, и прочь с ним. Найл изо всех сил последовал за ним и, когда он проезжал мимо ворот, разрубил лошадь пополам. Его жена была там с блюдом пудинга и мяса, и она бросила ему в глаза и ослепила его, и сказала: "Дурак! какой бы человек ни издевался над тобой, разве не в таком прекрасном состоянии ты довел лошадь своего отца?
   Утром следующего дня Морраха встала, и взяла из конюшни другую лошадь, и снова подошла к двери Найла, и постучала, и потребовала известий о смерти Аншгайлиахта и меча света, и пришпорила коня и прочь с ним. Найл последовал за ним, и когда Морраха проезжал, ворота разрезали лошадь пополам и забрали с собой половину седла; но его жена встретила его и бросила плоть ему в глаза и ослепила его.
   На третий день Морраха снова подошла к двери Найла; и Найл последовал за ним, и, когда он проходил мимо ворот, срезал из-под него седло и одежду со спины. Тогда его жена сказала Найлу:
   "Дурак, который насмехается над вами, вон там, в маленьком фургончике, идет домой; и береги себя, и не спи ни минуты три дня".
   Три дня паскудка держался на виду, но тут к нему подошла жена Найла и сказала:
   "Спи, сколько хочешь, сейчас. Он ушел."
   Он заснул, и крепко спал на нем, и Морраха вошла и взяла меч, который был на кровати у его головы. И меч хотел вырваться из руки Моррахи; но это не удалось. Потом оно закричало и разбудило Найла, а Найл сказал, что это грубо и грубо - вот так входить в его дом; и сказал ему Морраха:
   - Перестань болтать, или я отрублю тебе голову. Сообщите мне новости о смерти Аншгайлиахта.
   - О, ты можешь забрать мою голову.
   - Но твоя голова не годится мне; Расскажи мне историю."
   "О, - сказала жена Найла, - вы должны узнать историю".
   - Что ж, - сказал Найл, - давайте посидим вместе, пока я не расскажу историю. Я думал, что никто никогда не получит его; но теперь это будет услышано всеми".
   ИСТОРИЯ.
   Когда я рос, мама научила меня языку птиц; и когда я женился, я слушал их разговор; и я бы смеялся; и жена спрашивала меня, в чем причина моего смеха, но я не хотел ей говорить, потому что женщины всегда задают вопросы. Мы вышли гулять в одно прекрасное утро, и птицы спорили друг с другом. Один из них сказал другому:
   "Почему ты должен сравнивать себя со мной, когда нет ни короля, ни рыцаря, который не пришел бы посмотреть на мое дерево?"
   "Какое преимущество у твоего дерева перед моим, на котором растут три стержня магического мастерства?"
   Когда я услышал, как они спорят, и понял, что розги там, я начал смеяться.
   "О, - спросила моя жена, - почему ты всегда смеешься? Я думаю, ты шутишь надо мной, и я больше не пойду с тобой.
   "О, это не о тебе я смеюсь. Это потому, что я понимаю язык птиц".
   Потом мне пришлось рассказать ей, что птицы говорили друг другу; и она очень обрадовалась, и она попросила меня идти домой, и она приказала кухарке приготовить завтрак в шесть часов утра. Я не знал, почему она уходит рано, а завтрак был готов утром в назначенный ею час. Она попросила меня выйти погулять. Я пошел с ней. Она подошла к дереву и попросила меня вырезать для нее прут.
   "О, я не буду его резать. Разве мы не лучше без него?"
   "Я не оставлю это, пока не получу жезл, чтобы посмотреть, есть ли в этом что-то хорошее".
   Я отрезал стержень и отдал ей. Она отвернулась от меня, ударила по камню и изменила его; и она нанесла мне второй удар, и сделала из меня черного ворона, и пошла домой, а меня оставила после себя. Я думал, она вернется; она не пришла, и мне пришлось уйти на дерево до утра. Утром, в шесть часов, вышел посыльный и объявил, что каждый, кто убьет ворона, получит четвертинку. Наконец нельзя было найти ни мужчину, ни мальчика без ружья, а если пройти три мили, ни одного неубитого ворона. Мне пришлось свить гнездо на вершине дымохода в гостиной и прятаться весь день, пока не наступала ночь, и выходить на улицу, чтобы собрать немного, чтобы прокормить себя, пока я не провел месяц. Вот она сама, чтобы сказать, если я говорю неправду.
   - Это не так, - сказала она.
   Потом я увидел ее на прогулке. Я подошел к ней, и я думал, что она вернет меня в мой собственный вид, а она ударила меня розгой и сделала из меня старую белую лошадь, и она приказала посадить меня в телегу с человек, чтобы рисовать камни с утра до ночи. Мне тогда было хуже. Она распространила слух, что я внезапно умер в своей постели, приготовила гроб, разбудила и похоронила меня. Тогда у нее не было проблем. Но когда я устал, то стал убивать всех, кто приближался ко мне, и каждую ночь ходил в изможденный и уничтожал стога с кукурузой; и когда человек приближался ко мне утром, я следовал за ним, пока не сломал ему кости. Все боялись меня. Когда она увидела, что я проказничаю, она вышла мне навстречу, и я подумал, что она меня изменит. И она изменила меня, и сделала из меня лису. Когда я увидел, что она причиняет мне всяческий вред, я ушел от нее. Я знал, что в саду есть барсучья нора, и ходил туда, пока не наступила ночь, и устроил большую резню среди гусей и уток. Там она сама скажет, если я говорю неправду.
   "Ой! вы говорите только правду, только меньше правды".
   Когда ей надоело, что я убиваю птиц, она вышла в сад, потому что знала, что я в барсучьей норе. Она пришла ко мне и сделала меня волком. Я должен был уйти и отправиться на остров, где меня вообще никто не увидит, и я изредка убивал овец, потому что их было немного, и я боялся, что меня увидят и поймают; и так я провел год, пока пастух не увидел меня среди овец и не погнался за мной. И когда собаки приблизились ко мне, мне некуда было убежать от них; но я узнал знак короля среди людей, и я направился к нему, и король закричал, чтобы остановить собак. Я прыгнул на переднюю часть седла короля, и женщина сзади закричала: "Мой король и мой господин, убейте его, или он убьет вас!"
   "Ой! он не убьет меня. Он знал меня; он должен быть помилован".
   Король взял меня с собой домой и приказал, чтобы обо мне хорошо заботились. Я был настолько мудр, что когда у меня была еда, я не ел ни кусочка, пока не получил нож и вилку. Человек сказал королю, и король пришел посмотреть, правда ли это, и я взял нож и вилку, и я взял нож в одну лапу, а вилку в другую, и я поклонился королю. Царь велел принести ему питье, и оно пришло; и король наполнил стакан вина и дал его мне.
   Я взял его в лапу, выпил и поблагодарил короля.
   -- Клянусь честью, -- сказал он, -- какой-то король потерял его, когда прибыл на остров; и я сохраню его, пока он обучается; и, может быть, он еще послужит нам.
   И вот каким королем он был - королем, у которого не было ни одного живого ребенка. У него родилось восемь сыновей и три дочери, и их украли в ту же ночь, когда они родились. Какая бы охрана ни стояла над ними, утром ребенка не будет. Двенадцатый ребенок пришел к королеве, и король взял меня с собой, чтобы посмотреть на ребенка. Женщины не были мной довольны.
   "О, - сказал король, - на что была польза от всего твоего наблюдения? Той, что родилась у меня, у меня нет; Этого я оставлю на попечение пса, и он его не отпустит".[90]
   Между мной и колыбелью была установлена связь, и, когда все ложились спать, я наблюдал, пока не проснется человек, прислуживавший днем; но я был там только две ночи; Когда было уже около дня, я увидел, как из трубы спускалась рука, и рука была такая большая, что совсем обхватила ребенка и хотела его увести. Я схватил руку выше запястья и, будучи привязанным к колыбели, не отпускал ее до тех пор, пока не отрубил руку от запястья, и снаружи раздался вой. я положила руку в колыбель с ребенком и, так как я устала, заснула; и когда я проснулся, у меня не было ни ребенка, ни руки; и я завыл, и царь услышал меня, и закричал, что со мной что-то не так, и послал он слуг посмотреть, что со мной, и когда пришел гонец, он увидел, что я весь в крови, и он не мог видеть ребенка; и он пошел к королю и сказал ему, что ребенка нельзя получить. Царь пришел и увидел колыбель, окрашенную кровью, и закричал: "Куда пропал ребенок?" и все говорили, что его съела собака.
   Царь сказал: "Это не так; отпустите его, и он сам получит погоню".
   Когда меня освободили, я почувствовал запах крови, пока не подошел к двери комнаты, в которой находился ребенок. Я вернулся к королю и схватил его, и вернулся снова и начал рвать дверь. Король последовал за мной и попросил ключ. Слуга сказал, что это было в комнате незнакомки. Царь велел искать ее, но ее не нашли. "Я сломаю дверь, - сказал король, - потому что не могу достать ключ". Король сломал дверь, и я вошел, и подошел к сундуку, и король попросил ключ, чтобы отпереть его. У него не было ключа, и он сломал замок. Когда он открыл багажник, ребенок и рука были вытянуты бок о бок, а ребенок спал. Король взял руку и приказал женщине прийти за ребенком, и показал руку всем в доме. Но чужая женщина ушла, и она не видела короля, - и вот она сама, чтобы сказать, если я говорю неправду о ней.
   "О, это не что иное, как правда, которая у вас есть!"
   Король не позволил меня больше связать. Он сказал, что нечему так удивляться, как тому, что я отрезал руку, так как был связан.
   Ребенок рос до года. Он начал ходить, и никто не заботился о нем больше, чем я. Он рос до трех лет и убегал каждую минуту; и царь приказал заключить между мною и ребенком серебряную цепь, чтобы он не ушел от меня. Я гуляла с ним в саду каждый день, и король был так же горд, как мир ребенка. Он будет наблюдать за ним повсюду, куда бы мы ни пошли, пока ребенок не станет настолько мудрым, что не сбросит цепь и не слезет. Но однажды, когда он освободился, мне не удалось его найти; и я побежал в дом и обыскал дом, но не было его для меня. Король закричал, чтобы пойти и найти ребенка, который оторвался от собаки. Они отправились на его поиски, но не смогли найти. Когда они совсем не смогли найти его, не осталось больше благосклонности ко мне у царя, и все невзлюбили меня, и я ослабел, потому что я не получал ни кусочка, чтобы съесть половину времени. Когда наступило лето, я сказал, что постараюсь вернуться домой, в свою страну. Я ушел в одно прекрасное утро и пошел купаться, и Бог помогал мне, пока я не вернулся домой. Я пошел в сад, так как знал, что в саду есть место, где я мог бы спрятаться, чтобы моя жена не увидела меня. Утром я видел, как она гуляла, и с ней ребенок, которого держала за руку. Я оттолкнулся, чтобы увидеть ребенка, и так как он озирался повсюду, он увидел меня и крикнул: "Я вижу моего лохматого папу. Ой!" сказал он; - О, любовь моя, косматый папаша, иди сюда, пока я тебя не увижу!
   Я боялся, что женщина меня увидит, так как она спрашивала ребенка, где он меня видел, а он сказал, что я на дереве; и чем больше ребенок звал меня, тем больше я прятался.[93] Женщина взяла ребенка с собой домой, но я знала, что он встанет рано утром.
   Я подошел к окну гостиной, а ребенок был внутри и играл. Увидев меня, он закричал: "О! любовь моего сердца, иди сюда, пока я не увижу тебя, лохматый папа. Я разбила окно и вошла, а он начал меня целовать. Я увидел стержень перед дымоходом, прыгнул на стержень и сбил его. "Ой! любовь моего сердца, никто не дал бы мне хорошенький жезл, - сказал он. Я надеялся, что он ударит меня розгой, но он этого не сделал. Когда я увидел, что времени осталось мало, я поднял лапу и поцарапал его ниже колена. "Ой! гадкий, грязный, лохматый папаша, ты меня так обидел, я тебя розгой дам". Он нанес мне легкий удар, и я снова вернулся в свою форму. Когда он увидел человека, стоящего перед ним, он вскрикнул, и я взял его на руки. Слуги услышали ребенка. Вошла горничная, чтобы посмотреть, что с ним. Увидев меня, она вскрикнула и сказала: "О, если бы хозяин не ожил!"
   Вошел другой и сказал, что это действительно он. Когда хозяйка услышала об этом, она пришла посмотреть своими глазами, потому что не поверила, что я был там; и когда она увидела меня, она сказала, что утопится. Но я сказал ей: "Если ты сама будешь хранить тайну, ни один живой человек никогда не узнает от меня эту историю, пока я не потеряю голову". Вот она сама, чтобы сказать, говорю ли я правду. - О, вы говорите только правду.
   Когда я увидел, что нахожусь в мужском обличии, я сказал, что отнесу ребенка к его отцу и матери, так как я знал, в каком горе они были после него. Я получил корабль и взял с собой ребенка; и во время путешествия я высадился на остров, и я не увидел на нем ни души живой, только замок темный и мрачный. Я зашел посмотреть, есть ли в нем кто-нибудь. Не было никого, кроме старой ведьмы, высокой и страшной, и она спросила меня: "Что ты за человек?" Я услышал, как кто-то стонет в другой комнате, и я сказал, что я врач, и я спросил ее, что болеет человек, который стонет.
   "О, - сказала она, - это мой сын, у которого собака откусила руку от запястья".
   Я знал тогда, что это он забрал у меня ребенка, и сказал, что вылечу его, если получу хорошее вознаграждение.
   "У меня ничего нет; но есть восемь молодых парней и три девушки, таких красивых, каких никто никогда не видел, и если ты вылечишь его, я дам тебе их.
   - Скажи сначала, в каком месте у него была отрезана рука?
   "О, это было в другой стране, двенадцать лет назад".
   "Покажи мне дорогу, чтобы я мог видеть его".
   Она ввела меня в комнату, так что я увидела его, и рука у него распухла до плеча. Он спросил меня, вылечу ли я его; и я сказал, что вылечу его, если он даст мне награду, обещанную его матерью.
   "О, я дам это; но вылечи меня.
   - Ну так выведи их мне.
   Ведьма вывела их из комнаты. Я сказал, что должен сжечь плоть на его руке. Когда я посмотрел на него, он выл от боли. Я сказал, что не оставлю его долго в боли. У негодяя был только один глаз на лбу. Я взял железный брусок и положил его в огонь, пока он не стал красным, и сказал ведьме: "Сначала он будет выть, но вскоре уснет, и не будите его, пока он не спал сколько хочет. Я закрою дверь, когда выйду". Я взял прут с собой, встал над ним и повернул его через его глаз так далеко, как только мог. Он начал реветь и пытался поймать меня, но я выскочил и ушел, закрыв дверь. Ведьма спросила меня: "Почему он ревет?"
   - О, он сейчас успокоится и поспит, а я опять приду посмотреть на него; но выведи ко мне юношей и девушек".
   Я взял их с собой и сказал ей: "Скажи мне, где ты их взяла".
   "Мой сын привел их с собой, и все они дети одного царя".
   Я был вполне доволен и не хотел медлить, чтобы освободиться от ведьмы, поэтому я взял их на борт корабля, а ребенка родил сам. Я думал, что король может оставить мне ребенка, которого я сама кормила грудью; но когда я вышел на берег и все эти молодые люди со мной, король и королева гуляли. Король был очень стар, и королева тоже. Когда я пришел поговорить с ними, а двенадцать со мной, король и королева заплакали. Я спросил: "Почему ты плачешь?"
   "Я зря плачу. У меня столько детей должно быть, а теперь я сухая, седая, на исходе жизни, и у меня совсем ни одного".
   Я рассказал ему обо всем, через что прошел, и дал ему ребенка в его руки: "Это другие твои дети, которые были украдены у тебя, которых я даю тебе в безопасности. Их осторожно воспитывают".
   Когда король услышал, кто они, он задушил их поцелуями и утопил в слезах, и вытер их тонкими шелковыми тканями и волосами своей собственной головы, и их мать тоже, и он был очень рад мне. , так как это я нашел их всех. Царь сказал мне: "Я дам тебе последнее дитя, так как это ты заслужила его лучше всех; но ты должен приходить ко мне каждый год, и ребенок с тобой, и я буду делить с тобой мое имущество.
   "У меня достаточно своего, и после моей смерти я оставлю его ребенку".
   Я провел время, пока мой визит не закончился, и я рассказал королю обо всех бедах, через которые я прошел, только я ничего не сказал о моей жене. И теперь у вас есть история.
  
   И теперь, когда вы пойдете домой, и Стройный Красный Чемпион спросит у вас новости о смерти Аншгайлиахта и о мече света, расскажите ему, каким образом был убит его брат, и скажите, что меч у вас; и он попросит у тебя меч. Скажи ему: "Если я обещал тебе принести, то не обещал тебе принести"; а затем подбросьте меч в воздух, и он вернется ко мне.
  
   Он пошел домой и рассказал историю смерти Аншгайлиахта Стройному Красному Чемпиону: "А вот, - сказал он, - меч". Стройный Красный Чемпион попросил меч; но он сказал: "Если я обещал тебе принести, то я не обещал тебе принести"; и он подбросил его в воздух, и он вернулся к Голубому Найлу.
  
   ДРУГАЯ СТОРОНА: БРЕТОНСКАЯ ЛЕГЕНДА, Эрик Стенбок
   А ля Joouse Messe noire.
   Не то чтобы мне это нравилось, но после этого чувствуешь себя намного лучше: "О, спасибо, матушка Ивонн, да, еще капельку". Итак, старые карги принялись пить горячий бренди с водой (хотя, конечно, они принимали ее только в лечебных целях, как лекарство от ревматизма), все расселись вокруг большого костра, а матушка Пинкель продолжила свой рассказ.
   -- О да, тогда, когда они доберутся до вершины холма, там будет алтарь с шестью свечами, совсем черными, и что-то среднее между ними, чего никто не может разглядеть, и старый черный баран с человеческим лицом и длинным Рога начинают служить мессу на какой-то непонятной тарабарщине, и два черных странных существа, вроде обезьян, скользят с книгой и судками - и еще музыка, такая музыка. Есть существа, верхняя половина которых как черные кошки, а нижняя часть как люди, только ноги у них все покрыты густой черной шерстью, и они играют на волынках, а когда подходят к возвышению, то... На коврике у камина перед огнем лежал мальчик, большие прекрасные глаза которого расширились, а конечности дрожали от экстаза ужаса.
   - Это все правда, матушка Пинкель? он сказал.
   -- О, совершенно верно, и мало того, самое лучшее еще впереди; потому что они берут ребенка и... Тут матушка Пинкель показала свои клыкообразные зубы.
   "Ой! Mère Pinquèle, вы тоже ведьма?
   -- Молчи, Габриэль, -- сказала матушка Ивонн, -- как ты можешь говорить такие гадости? Боже мой, мальчик давно уже должен был быть в постели.
   В этот момент все вздрогнули и перекрестились, кроме матушки Пинкель, ибо они услышали самый ужасный из ужасных звуков - вой волка, который начинается с трех резких лаев, а затем поднимается в протяжном, протяжном вопле. смесь жестокости и отчаяния, и, наконец, стихает в шепотом рычание, чреватое вечной злобой.
   Там был и лес, и деревня, и ручей, деревня была по одну сторону ручья, никто не смел перейти на другую сторону. Там, где была деревня, все было зелено, радостно, плодородно и плодоносно; с другой стороны деревья никогда не пускали зеленых листьев, и темная тень висела над ним даже в полдень, а ночью слышен был вой волков - оборотней, волколюдей и людей. -волки и те очень злые люди, которые на девять дней в году превращаются в волков; но на зеленой стороне никогда не видели волка, и только один ручеек, точно серебряная полоса, протекал между ними.
   Была уже весна, и старые старухи сидели уже не у огня, а перед своими избами, загорали, и все были так счастливы, что перестали рассказывать истории о "другой стороне". Но Габриэль брел вдоль ручья, как обыкновенно бродил, привлеченный каким-то странным влечением, смешанным с сильным ужасом.
   Его одноклассники не любили Габриэля; все смеялись и издевались над ним, потому что он был менее жестоким и более мягким по натуре, чем остальные, и как редкую и красивую птицу, вырвавшуюся из клетки, зарубают обыкновенные воробьи, так и Гавриил среди своих собратьев. Все недоумевали, как матушка Ивонна, пышногрудая и достойная матрона, могла родить такого сына, со странными мечтательными глазами, который, как говорили, был "pas comme les autres gamins". Его единственными друзьями были аббат Фелисьен, мессу которого он служил каждое утро, и одна маленькая девочка по имени Кармель, которая любила его, никто не мог понять, почему.
   Солнце уже село, Габриэль все еще бродил у ручья, полный смутного ужаса и непреодолимого очарования. Зашло солнце и взошла луна, полная луна, очень большая и очень ясная, и лунный свет заливал лес и с этой стороны, и с "той стороны", и как раз на "той стороне" ручья, нависая над, Гавриил увидел большой темно-синий цветок, странный опьяняющий аромат которого доносился до него и очаровывал даже там, где он стоял.
   "Если бы я мог сделать хотя бы один шаг, - думал он, - мне бы ничего не повредило, если бы я только сорвал этот единственный цветок, и никто бы не узнал, что я вообще кончился", ибо с ненавистью и подозрением смотрели селяне на каждого, кто Говорили, что он перешел на "другую сторону", поэтому, набравшись храбрости, он легко перепрыгнул на другую сторону ручья. Затем луна, вырвавшаяся из облака, засияла необыкновенным блеском, и он увидел, что перед ним простираются длинные полосы таких же странных голубых цветов, один прекраснее другого, пока, не в силах решить, какой цветок взять то ли брать несколько, то шел он и шел, и луна светила очень ярко, и какая-то странная невидимая птица, чем-то похожая на соловья, но громче и красивее, пела, и сердце его наполнялось тоской, он сам не знал чего, и светила луна и пел соловей. Но вдруг черная туча закрыла всю луну, и все стало черным, кромешной тьмой, и сквозь тьму он услышал волчий вой и визг в отвратительном пылу охоты, и прошла перед ним страшная процессия волков (черная волки с красными огненными глазами), а с ними люди с волчьими головами и волки с человеческими головами, а над ними летали совы (черные совы с красными огненными глазами), и летучие мыши, и длинные змеевидные черные твари, и, наконец, из всех восседал на огромном черном баране с безобразным человеческим лицом волк-хранитель, на лице которого была вечная тень; но они продолжили свою ужасную погоню и прошли мимо него, а когда они миновали, луна засияла красивее, чем когда-либо, и снова запел странный соловей, и странные насыщенно-синие цветы раскинулись далеко впереди справа и слева. оставил. Но было одно, чего не было прежде: среди темно-синих цветов шла одна с длинными блестящими золотыми волосами, и она обернулась, и глаза ее были того же цвета, что и странные голубые цветы, и она шла дальше, и Габриэль мог не выбирать, а следовать. Но когда над луной пронеслось облако, он увидел не красивую женщину, а волчицу, и в ужасе повернулся и побежал, сорвав по дороге один из диковинных синих цветов, снова перепрыгнул через ручей и побежал домой.
   Вернувшись домой, Габриэль не удержался и показал матери свое сокровище, хотя знал, что она его не оценит; но когда она увидела странный голубой цветок, матушка Ивонн побледнела и сказала: "Деточка, где ты была? уверен, что это ведьмин цветок"; и сказав это, она выхватила его у него и бросила в угол, и тотчас вся его красота и странный аромат исчезли с него, и он выглядел обугленным, как будто он был сожжен. Итак, Габриель молча и несколько угрюмо сел и, не поужинав, лег в постель, но заснул, но ждал и ждал, пока в доме все успокоится. Потом он сполз вниз в своей длинной белой ночной рубашке и босыми ногами по квадратным холодным камням и торопливо подобрал обугленный и увядший цветок и положил его в свою теплую грудь рядом с сердцем, и тотчас же цветок снова расцвел прекраснее прежнего, и он заснул крепким сном, но сквозь сон он как бы слышал тихий низкий голос, поющий под своим окном на чужом языке (в котором тонкие звуки сливались один в другой), но не мог различить ни одного слова, кроме своего имени.
   Когда он вышел утром служить мессу, он все еще держал цветок рядом с сердцем. Теперь, когда священник начал мессу и сказал "Intriobo ad altare Dei", Гавриил сказал: "Qui nequiquam laetificavit juventutem meam". И аббат Фелисьен обернулся, услышав этот странный ответ, и увидел лицо мальчика смертельно бледное, его глаза неподвижны, его конечности застыли, и когда священник посмотрел на него, Габриэль упал в обмороке на пол, так что ризничему пришлось отнести его домой. и поищите другого помощника для аббата Фелисьена.
   Теперь, когда аббат Фелисьен пришел проведать его, Габриэль почувствовал странное нежелание говорить что-либо о голубом цветке и впервые обманул священника.
   После полудня, когда близился закат, ему стало лучше, и Кармей пришла навестить его и умоляла выйти с ней на свежий воздух. Так они вышли рука об руку, темноволосый мальчик с глазами газели и белокурая девушка с волнистыми волосами, и что-то, он не знал что, вело его шаги (наполовину сознательно, но все же не так, потому что он не мог не идти туда). ) к ручью, и они сели вместе на берегу.
   Габриэль подумал, что, по крайней мере, он может рассказать свою тайну Кармей, поэтому он вынул цветок из своей груди и сказал: "Послушай, Кармей, ты когда-нибудь видела такой прекрасный цветок, как этот?" но Кармель побледнела и потеряла сознание и сказала: "О, Габриэль, что это за цветок? Я только дотронулся до него и почувствовал, как на меня нашло что-то странное. Нет, нет, мне не нравятся его духи, нет, что-то в них не так, о, милый Габриэль, дай мне выкинуть их, - и, прежде чем он успел ответить, она отбросила их от себя и снова вся его красота и благоухание ушли от него, и он выглядел обугленным, как будто он был сожжен. Но вдруг там, где цветок был брошен по эту сторону ручья, появился волк, который стоял и смотрел на детей.
   Кармей сказала: "Что нам делать?" - и прижалась к Габриэлю, но волк смотрел на них очень пристально, и Габриэль узнал в глазах волка странные, глубокие, насыщенно-голубые глаза женщины-волка, которую он видел на "другом "Стойте здесь, дорогая Кармей, -- сказал он, -- постойте здесь, смотрите, она ласково смотрит на нас и не причинит нам вреда".
   -- Но это волчица, -- сказала Кармей и задрожала всем телом от страха, но Габриэль снова лениво сказал: -- Она не причинит нам вреда. Тогда Кармель схватила руку Габриэля в агонии ужаса и потащила его за собой, пока они не достигли деревни, где она подняла тревогу, и все парни деревни собрались вместе. Они никогда не видели волка на этой стороне ручья, поэтому сильно разволновались и устроили на завтра грандиозную волчью охоту, но Габриэль молча сидел в стороне и не говорил ни слова.
   В ту ночь Габриэль совсем не мог уснуть и не мог заставить себя произнести свои молитвы; но он сидел в своей каморке у окна, в расстегнутой у горла рубашке и странном голубом цветке у сердца, и опять в эту ночь он услышал голос, поющий под своим окном на том же мягком, тонком, плавном языке, что и прежде:
   Ma zála liral va jé Cwamûlo zhajéla je Cárma urádi el javé Járma, symai,-carmé-Zhala javaly thra je al vú al vlaûle va azré Safralje vairalje va já? Cárma seraja Lâja lâja Luzhà!
   И, глядя, он видел, как серебряные тени скользят по мерцающему свету золотых волос, и странные глаза, мерцающие темно-синим в ночи, и ему казалось, что он не может не следовать за ними; так что он шел полуодетый и босой, как он был с неподвижными глазами, как во сне, молча вниз по лестнице и в ночь.
   И снова и снова она оборачивалась, чтобы посмотреть на него своими странными голубыми глазами, полными нежности, страсти и печали, превосходящей грусть человеческих вещей, - и, как он предвидел, его шаги привели его к берегу ручья. Затем она, взяв его за руку, фамильярно сказала: "Не поможешь ли ты мне с Гавриилом?"
   Тогда ему казалось, что он знал ее всю свою жизнь, - и пошел он с нею на "ту сторону", но никого не видел подле себя; и снова посмотрел рядом с ним два волка. В исступлении от ужаса он (который никогда раньше не думал убивать живое существо) схватил лежавшее рядом бревно и ударил одного из волков по голове.
   Тотчас же он снова увидел рядом с собой женщину-волчицу с струящейся из ее лба кровью, окрашивающей ее чудесные золотые волосы, и, глядя на него глазами с бесконечным упреком, она сказала: "Кто это сделал?"
   Затем она прошептала несколько слов другому волку, который перепрыгнул через ручей и направился к деревне, и, снова повернувшись к нему, сказала: "О Гавриил, как ты мог ударить меня, которая любила бы тебя так долго и так хорошо." Потом ему снова показалось, как будто он знал ее всю жизнь, но он остолбенел и ничего не сказал, а она взяла темно-зеленый лист странной формы и, приложив его ко лбу, сказала: выздоравливай". Итак, он поцеловал, как она велела, и почувствовал во рту соленый привкус крови, а потом ничего больше не знал.
   Снова он увидел сторожа-волка с его ужасной труппой вокруг него, но на этот раз не занятых погоней, а сидящих странным конклавом в кругу, и черные совы сидели на деревьях, а черные летучие мыши свисали вниз с ветвей. Габриэль стоял в одиночестве посередине, и на него смотрела сотня злых глаз. Они как будто обдумывали, что с ним делать, разговаривая на том же странном языке, который он слышал в песнях под своим окном. Внезапно он почувствовал, как его сжала рука, и увидел рядом с собой таинственную женщину-волчицу. Затем началось то, что казалось чем-то вроде заклинания, в котором человеческие или получеловеческие существа, казалось, выли, а звери говорили человеческим языком, но на неизвестном языке. Затем волчонок, чье лицо всегда было скрыто тенью, произнес несколько слов голосом, который, казалось, исходил издалека, но все, что он мог различить, это его собственное имя Габриэль и ее имя Лилит. Затем он почувствовал, как его обнимают руки.
   Габриэль проснулся - в своей комнате - значит, это все-таки был сон - но какой ужасный сон. Да, но была ли это его собственная комната? Конечно, над креслом висел его плащ - да, но - Распятие - где было Распятие, и благословение, и освященная пальмовая ветвь, и старинный образ Богоматери perpetuae salutis с вечно горящей лампадкой перед ним, прежде чем куда он каждый день клал цветы, которые собирал, но не осмелился поставить голубой цветок.
   Каждое утро он поднимал на нее свои еще мечтательные глаза и говорил "Аве Мария" и крестился, что приносит покой душе, - но как ужасно, как сводило с ума, этого не было, вовсе нет. Нет, конечно, он не мог бодрствовать, по крайней мере, не совсем проснуться, он сделал бы благословляющий знак и освободился бы от этой страшной иллюзии - да, но знак, он сделал бы знак - о, но что это был за знак? Неужели он забыл? или его рука была парализована? Нет, он не мог двигаться. Потом он забыл - и молитву - он должен помнить. А-вае-нунк-мортис-фруктус. Нет, конечно, она не шла так - но что-то вроде этого, конечно - да, он не спал, он мог двигаться во всяком случае - он успокоил бы себя - он встал - он увидит старую серую церковь с остроконечными фронтонами, залитыми водой. свет зари, и вот уже звонит глубокий торжественный колокол, и он бежит вниз, надевает свою красную рясу и кружевную котту, зажигает высокие свечи на алтаре и благоговейно ждет, чтобы облачить доброго и милостивого аббата Фелисьена, целуя каждую облачение, когда он поднял его благоговейными руками.
   Но, конечно же, это был не рассвет; это было как закат! Он вскочил со своей маленькой белой кровати, и на него напал смутный ужас, он задрожал и должен был ухватиться за стул, прежде чем дошел до окна. Нет, торжественных шпилей серой церкви не было видно - он был в глубине леса; но в той части, которую он никогда раньше не видел - но он наверняка исследовал каждую часть, это должно быть "другая сторона". На смену ужасу пришла истома и томление, не лишенное прелести, - пассивность, уступчивость, снисходительность, - он чувствовал как бы сильную ласку чужой воли, струящейся над ним, как вода, и невидимыми руками облекающей его в неосязаемое одеяние; поэтому он оделся почти машинально и спустился вниз, по той самой лестнице, как ему показалось, по которой он имел обыкновение бежать и прыгать. Широкие квадратные камни казались необыкновенно красивыми и переливались множеством странных цветов - как же он никогда раньше этого не замечал - но постепенно он терял способность удивляться - он вошел в комнату внизу - на столе стояли старинные кофе и булочки. стол.
   "Почему, Габриэль, как ты сегодня опоздал?" Голос был очень сладким, но интонация странной - и там сидела Лилит, таинственная волчица, ее сверкающие золотые волосы были завязаны в свободный узел, а вышивка на ней рисовала странные узоры. змеевидные узоры лежали на коленях ее маисового цвета одежды, - и она пристально посмотрела на Габриэля своими чудесными темно-синими глазами и сказала: "Почему, Гавриил, ты сегодня опоздал", и Гавриил ответил: "Я вчера устала, дай мне кофе".
   Сон во сне - да, он знал ее всю свою жизнь, и они жили вместе; разве они не всегда так поступали? И водила она его по лесным полянам, и собирала для него цветы, каких он никогда прежде не видел, и рассказывала ему истории своим странным, низким низким голосом, который, казалось, всегда сопровождался слабым колебанием струн, пристально глядя на него своими чудесными голубыми глазами.
   Мало-помалу пламя жизни, пылавшее в нем, казалось, становилось все слабее и слабее, и его гибкие, гибкие члены становились томными и роскошными, - и все же он всегда был полон томного содержания, и не его собственная воля постоянно осеняла его.
   Однажды во время своих странствий он увидел странный темно-синий цветок, похожий на глаза Лилит, и внезапно полувоспоминание мелькнуло в его уме.
   "Что это за голубой цветок?" - сказал он, и Лилит вздрогнула и ничего не сказала; но когда они прошли немного дальше, там был ручей - ручей, подумал он, и почувствовал, как с него спадают оковы, и приготовился перепрыгнуть через ручей; но Лилит схватила его за руку и держала его изо всех сил, и, дрожа всем телом, она сказала: "Обещай мне, Габриэль, что ты не перейдешь". Но он сказал: "Скажи мне, что это за голубой цветок, и почему ты мне не скажешь?" И она сказала: "Посмотри на Гавриила у ручья". И он взглянул и увидел, что хотя он и был подобен ручью разделения, но не тот же самый, воды не текли.
   Когда Габриэль пристально смотрел в тихие воды, ему казалось, что он видит голоса - какое-то впечатление от вечерни по умершим. "Hei mihi quia incolatus sum" и снова "De profundis clamavi ad te" - о, эта завеса, эта затеняющая завеса! Почему он не мог как следует слышать и видеть, и почему он помнил только как смотрящего сквозь тройную полупрозрачную завесу. Да, они молились за него - но кто они были? Он снова услышал голос Лилит, прошептавший с болью: "Уходи!"
   Затем он сказал, на этот раз монотонно: "Что это за голубой цветок и для чего он нужен?"
   И низкий волнующий голос ответил: "Это называется люли ужури, две капли надавите на лицо спящего, и он заснет".
   Он был как ребенок в ее руке и позволил увести себя оттуда, тем не менее он равнодушно сорвал один из синих цветков, держа его в руке вниз. Что она имела в виду? Пробудится ли спящий? Оставит ли синий цветок пятно? Можно ли стереть это пятно?
   Но, когда он засыпал на рассвете, он услышал издалека голоса, молящиеся за него - аббата Фелисьена, Кармейля, его матери, - и тут до слуха его донеслись знакомые слова: "Libera mea porta inferi". Мессу служили за упокой его души, он это знал. Нет, он не мог остаться, он перепрыгнул бы через ручей, он знал дорогу - он забыл, что ручей не течет. Ах, но Лилит знала бы - что ему делать? Голубой цветок - вот он лежал рядом с его кроватью - теперь он понял; поэтому он очень тихо подкрался к тому месту, где спала Лилит, ее длинные волосы блестели золотом, сияя вокруг нее, как слава. Он капнул две капли ей на лоб, она вздохнула, и тень сверхъестественной тоски прошла по ее прекрасному лицу. Он бежал - ужас, угрызения совести и надежда терзали его душу и гнали ноги. Он подошел к ручью - он не видел, что вода не текла - конечно, это был ручей для разлуки; один связанный, он должен снова быть с вещами человеческими. Он перепрыгнул и...
   В нем произошла перемена - что это было? Он не мог сказать - он ходил на четвереньках? Да конечно. Он посмотрел в ручей, чьи тихие воды были неподвижны, как зеркало, и там, ужас, он увидел себя; или это был он сам? Его голова и лицо, да; но его тело превратилось в тело волка. Даже когда он посмотрел, он услышал позади себя звук отвратительного издевательского смеха. Он обернулся - там, в отблеске багрово-красного света, он увидел того, чье тело было человеческим, но голова была волчьей, с глазами бесконечной злобы; и пока это безобразное существо хохотало громким человеческим смехом, он, пытаясь заговорить, мог издавать только протяжный волчий вой.
   Но мы перенесем свои мысли с чужих вещей на "ту сторону" на простую человеческую деревню, где раньше жил Гавриил. Матушка Ивонна не особенно удивлялась, когда Габриэль не появлялся к завтраку - он часто не появлялся, настолько он был рассеян; на этот раз она сказала: "Наверное, он отправился с остальными на охоту на волков". Не то чтобы Габриэль был одержим охотой, но, как она мудро сказала, "неизвестно, что он может сделать дальше". Мальчики сказали: "Конечно, этот мудак Габриэль прячется и прячется, он боится присоединиться к охоте на волков; да ведь он и кошку не убил", ибо единственным их понятием о совершенстве была бойня, так что чем больше игра, тем больше слава. В основном они теперь ограничивались кошками и воробьями, но все они надеялись со временем стать генералами армий.
   Тем не менее, этих детей всю жизнь учили кроткими словами Христа, но, увы, почти все семя падает на обочину, где оно не может принести ни цветка, ни плода; как мало они знают страдание и горькую тоску или понимают весь смысл слов к тем, о ком написано: "Иные упали в тернии".
   Охота на волка была настолько удачной, что волка действительно видели, но не удачного, так как не убили его до того, как он перепрыгнул через ручей на "ту сторону", где, конечно, боялись гнаться. Это. Нет чувства более укоренившегося и сильного в умах простых людей, чем ненависть и страх перед чем-либо "странным".
   Шли дни, но Габриэля нигде не было видно, и матушка Ивон наконец начала ясно видеть, как сильно она любит своего единственного сына, который был так непохож на нее, что она считала себя предметом жалости для других матерей - гусыни и лебединого яйца. . Люди искали и делали вид, что ищут, они даже шли на то, чтобы таскать пруды, что мальчики находили очень забавным, так как это позволяло им убить большое количество водяных крыс, а Кармель сидела в углу и плакала весь день. Матушка Пинкель тоже сидела в уголке, хихикала и говорила, что всегда говорила, что Габриэль ни к чему хорошему не приведет. Аббат Фелисьен выглядел бледным и встревоженным, но говорил очень мало, кроме как Богу и тем, кто обитал с Богом.
   Наконец, поскольку Габриэля там не было, они решили, что его нигде нет, то есть он мертв. (Их знание других местностей было так ограничено, что им и в голову не пришло предположить, что он может жить где-то еще, кроме деревни.) И было решено поставить в церкви пустой катафалк с высокими свечами вокруг она, и матушка Ивонна произнесла все молитвы, которые были в ее молитвеннике, начиная с начала и заканчивая концом, независимо от их уместности, не пропуская даже указаний рубрик. А Кармель сидела в углу маленькой боковой часовни и плакала, плакала. И аббат Фелисьен велел мальчикам петь поминальную вечерню (это их не так забавляло, как таскание пруда), а на следующее утро, в тишине раннего рассвета, пел Панихиду и Реквием - и это Габриэль услышал.
   Затем аббат Фелисьен получил приказ принести святой виатикум одному больному. Итак, они двинулись в торжественном шествии с большими факелами, и их путь лежал вдоль ручья разделения.
   Пытаясь заговорить, он мог издавать только протяжный волчий вой - самый страшный из всех звериных звуков. Он выл и снова выл - может быть, Лилит его услышит! Может быть, она могла бы спасти его? Потом он вспомнил о голубом цветке - начале и конце всех своих страданий. Его крики разбудили всех обитателей леса - волков, людей-волков и людей-волков. Он бежал перед ними в агонии ужаса - позади него, восседая на черном баране с человеческим лицом, сидел волк-хранитель, чье лицо было окутано вечной тенью. Только раз он обернулся, чтобы оглянуться, - среди визгов и завывания звериной погони он услышал один волнующий голос, стонущий от боли. И там среди них он увидел Лилит, ее тело тоже было телом волка, почти скрытое в массе ее сверкающих золотых волос, на ее лбу было синее пятно, похожее по цвету на ее таинственные глаза, теперь затуманенные слезами она не мог пролить.
   Путь Пресвятой Виатикум лежал вдоль ручья разделения. Вдалеке послышались страшные завывания, факелоносцы побледнели и задрожали, но аббат Фелисьен, подняв киворий, сказал: "Они не могут причинить нам вреда".
   Внезапно вся эта ужасная погоня предстала перед глазами. Габриэль перепрыгнул через ручей, аббат Фелисьен держал перед ним Святейшее Таинство, и его форма вернулась к нему, и он упал ниц в благоговении. Но аббат Фелисьен все еще держал Священный Киворий, и люди падали на колени в агонии страха, но лицо священника, казалось, сияло божественным сиянием. Тогда хранитель волков держал в руках образ чего-то ужасного и невообразимого - чудовище Адского Таинства, и трижды поднимал его, в насмешку над благословенным обрядом Благословения. И в третий раз из пальцев его вышли огненные потоки, и вся "другая сторона" леса загорелась, и великая тьма была над всем.
   Все, кто был там, видел и слышал его, сохранили отпечаток его на всю оставшуюся жизнь - и до тех пор, пока в смертный час воспоминание о нем не исчезло из их разума. Вопли, невообразимо ужасные, были слышны до самой ночи, а потом пошел дождь.
   "Другая сторона" теперь безвредна - только обугленный пепел; но никто не осмеливается переправиться, кроме одного Гавриила, ибо раз в год на девять дней на него находит странное безумие.
  
   БЕЛЫЙ ВОЛК КОСТОПЧИНСКИЙ, сэр Гилберт Кэмпбелл
   Широкое песчаное пространство страны, плоское и неинтересное на вид, с большим выбеленным домом, стоящим посреди широких полей обрабатываемой земли; в то время как далеко были низкие песчаные холмы и сосновые леса, которые можно было встретить в области Литвы, в русской Польше. Недалеко от большого белого дома находилась деревня, в которой жили крепостные, с большой пекарней и общественной баней, которые неизменно имеются во всех русских деревнях, как бы скромны они ни были. Поля были небрежно возделаны, живые изгороди сломаны, заборы в плохом состоянии, сломанные сельскохозяйственные орудия были небрежно разбросаны по дальним углам, и все имение свидетельствовало о недостатке присмотра энергичного хозяина. За большим белым домом ухаживали не лучше, сад превратился в глухую глушь, со стен отвалились большие куски штукатурки, а многие венецианские ставни были почти сорваны с петель. Над всем было темное низкое небо русской осени, и не было видно никаких признаков жизни, если не считать нескольких крестьян, лениво лениво тянущихся к пароходу с водкой, да худого, изможденного от голода кота, крадущегося в поисках еды.
   Имение, известное под именем Костопчиных, принадлежало Павлу Сергеевичу, состоятельному дворянину и самому недовольному человеку в русской Польше. Подобно большинству богатых москвичей, он много путешествовал и тратил золото, нажитое крепостным трудом, как воду, на все развратные кутежи европейских столиц. Фигура Поля была так же хорошо известна в будуарах полусвета, как его лицо было знакомо за публичными игорными столами. Казалось, он не думал о будущем, а только жил в волнении безумной карьеры разврата, которую он преследовал. Его средства, какими бы огромными они ни были, были упущены, и он постоянно посылал к своему интенданту за новыми запасами денег. Его состояние не устояло бы долго против постоянных посягательств, которые совершались на него, когда случилось неожиданное обстоятельство, прервавшее его карьеру, как вспышка молнии. Это был роковой поединок, в котором от его руки пал многообещающий молодой человек, сын премьер-министра страны, в которой он тогда проживал. К царю были сделаны представители, и Павел Сергеевич был отозван, и, получив строгий выговор, ему было приказано вернуться в свои имения в Литве. Ужасно недовольный, но не посмевший ослушаться Высочайшего наказа, Павел похоронил себя в Костопчине, месте, где он не бывал с детства. Сначала он пытался интересоваться делами обширного поместья; но земледелие не имело для него никакой прелести, и в результате он поссорился и уволил своего немецкого интенданта, заменив его старым крепостным Михаилом Васильевичем, бывшим камердинером его отца. Затем он стал бродить по стране с ружьем в руке, а по возвращении домой сидел в угрюмом настроении, пил коньяк и курил бесчисленное количество папирос, проклиная своего господина и повелителя, императора, за то, что он обрек его на такой курс скуки и скуки. . Несколько лет вел он эту бесцельную жизнь и, наконец, едва зная причину, женился на дочери соседнего помещика. Брак был самым несчастливым; девушка действительно никогда не любила Пола, но вышла за него замуж, повинуясь наказу своего отца, и человек, чей характер всегда был грубым и жестоким, обращался с ней после короткого периода презрительного равнодушия с дикой жестокостью. Через три года несчастная женщина скончалась, оставив двоих детей - мальчика Алексея и девочку Катрину. Пол отнесся к смерти жены с полнейшим равнодушием; но он никого не поставил на ее место. Он очень любил маленькую Катрину, но не обращал особого внимания на мальчика и возобновил свои одинокие скитания по стране с собакой и ружьем. Прошло пять лет со дня смерти жены. Алексис был красивым, здоровым мальчиком семи лет, а Катрина была на восемнадцать месяцев моложе. Поль закуривал одну из своих вечных сигарет у дверей своего дома, когда к нему подбежала маленькая девочка.
   -- Плохой ты, злой папаша, -- сказала она. "Как же так получилось, что ты никогда не приносил мне хорошеньких серых белок, которых ты обещал мне в следующий раз, когда ты пойдешь в лес?"
   -- Потому что я никогда еще не мог найти ничего, мое сокровище, -- отвечал отец, беря на руки свое дитя и почти душив ее поцелуями. "Потому что я еще не нашел их, моя золотая королева; а я обязательно найду Иваныча-браконьера, курящего в лесу, и если он не может показать мне, где они, то никто не может.
   -- Ах, батюшка, -- вмешался старый Михал, употребляя обращение, с которым обыкновенно обращается русский человека скромного положения к своему начальнику; "Ах, батюшка, берегись; ты будешь ходить в эти леса слишком часто.
   -- Вы думаете, я боюсь Иваныча? ответил его хозяин, с грубым смехом. "Да ведь мы с ним лучшие друзья; во всяком случае, если он и грабит меня, то делает это открыто и не пускает других браконьеров в мой лес.
   -- Я не об Иваныче думаю, -- отвечал старик. "Но о! Господи, не ходи в эти темные уединения; о них рассказывают ужасные истории, о ведьмах, танцующих в лунном свете, о странных призрачных формах, которые видны среди стволов высоких сосен, и о шепотах, которые искушают слушателей к вечной погибели".
   Снова раздался грубый смех хозяина поместья, когда Пол заметил: "Если ты, старик, и дальше будешь морочить себе голову этими почти забытыми легендами, мне придется искать нового интенданта".
   -- Но я думал не только об этих страшных тварях, -- возразил Михал, благоговейно перекрестившись. - Я хотел предупредить тебя о волках.
   - О, отец, милый, мне теперь страшно, - захныкала маленькая Катрина, пряча голову на отцовском плече. "Волки такие жестокие, злые существа".
   -- Вот видишь, седобородый болван, -- в ярости воскликнул Поль, -- ты напугал этого милого ангела своей мешаниной лжи; кроме того, кто когда-либо слышал о волках так рано? Вы спите, Михал Васильич, или перебрали утренний глоток водки.
   -- Так как я надеюсь на будущее счастье, -- торжественно ответил старик, -- так как я прошлой ночью шел по болоту из хижины пастуха Космы, -- вы знаете, милорд, что его укусила гадюка, и он серьезно болен. - идя через болото, повторяю, я увидел что-то вроде огненных искр в ольшанике с правой стороны. Мне не терпелось узнать, что бы это могло быть, и я осторожно придвинулся поближе, предоставив свою душу покровительству святого Владимира. Не успел я сделать и пары шагов, как раздался дикий вой, пронизывавший меня до мозга костей, и стая из десятка или дюжины волков, изможденных и голодных, как вы их видите, милорд, зимой, выбежала наружу. . Во главе их была белая волчица, такая же крупная, как любой из самцов, с блестящими бивнями и парой желтых глаз, сверкающих зловещим огнем. На шее у меня было распятие, подаренное мне стрелецким священником, и свирепые звери знали об этом и рванули через болото, взметая в воздух ливни грязи и воды; но белая волчица, батюшка, трижды кружила вокруг меня, как бы стараясь найти, откуда бы напасть на меня. Три раза она сделала это, а потом, щелкнув зубами и воя бессильной злобой, отскакала шагов на пятьдесят и села, следя за каждым моим движением своими огненными глазами. Я не стал больше задерживаться в таком опасном месте, как вы понимаете, Господи, а пошел поспешно домой, крестясь на каждом шагу; но так как я живой человек, то эта белая дьяволица преследовала меня всю дистанцию, оставаясь в пятидесяти шагах сзади и то и дело облизывая губы с таким звуком, что у меня мурашки по коже. Когда я добрался до последнего забора перед тем, как вы пришли к дому, я повысил голос и позвал собак, и вскоре я услышал глубокий гнедой Троска и Бранское, когда они бежали ко мне. Белая дьяволица тоже это услышала и, подпрыгнув в воздух, издала громкий разочарованный вой и неторопливо побежала обратно к болоту.
   - Но почему ты не пустил за ней собак? - спросил Поль, невольно заинтересовавшись рассказом старика. "В чистом поле Троска и Бранское сразили бы любого волка, когда-либо ступившего на землю в Литве".
   - Я пытался это сделать, батюшка, - торжественно ответил старик. "но как только они добрались до того места, где зверь совершил свой последний дьявольский рывок, они поджали хвосты и побежали назад к дому так быстро, как только могли нести их ноги".
   -- Странно, -- задумчиво пробормотал Поль, -- это если правда, а не водка говорит.
   -- Сударь, -- укоризненно возразил старик, -- мужчина и мальчик, я пятьдесят лет служил вам и барину вашему отцу, и никто не может сказать, чтобы видели когда-нибудь Михала Васильича от пьянки похуже.
   - Никто не сомневается, что ты хитрый старый вор, Михал, - ответил его барин со своим грубым, резким смехом. - Но все же ваши длинные рассказы о преследовании белых волков не помешают мне пойти сегодня в лес. Пара хороших картечных патронов разрушит любое заклятие, хотя я не думаю, что волчица, если она существовала где-либо, кроме как в вашем собственном воображении, имеет какое-либо отношение к магии. Не бойся, Катрина, моя любимица; у тебя будет прекрасная белая волчья шкура, на которую ты сможешь поставить ноги, если то, что говорит этот старый дурак, верно.
   - Михал не дурак, - надулся ребенок, - и очень нехорошо с твоей стороны называть его так. Мне не нужны мерзкие волчьи шкуры, мне нужны серые белки".
   И ты получишь их, моя прелесть, - ответил отец, опуская ее на землю. - Будь хорошей девочкой, и я скоро буду.
   - Отец, - вдруг сказал маленький Алексей, - отпусти меня с тобой. Хотел бы я посмотреть, как ты убьешь волка, и тогда я буду знать, как это сделать, когда стану старше и выше.
   - Тьфу, - раздраженно ответил отец. "Мальчики всегда мешают. Уведи отрока, Михал; разве ты не видишь, что он беспокоит свою милую сестрёнку?
   -- Нет, нет, он меня совсем не беспокоит, -- отвечала порывистая барышня, подлетая к брату и осыпая его поцелуями. - Михаль, ты не увезешь его, слышишь?
   -- Ну-ну, оставьте детей вместе, -- ответил Поль, взвалив на плечо ружье и, целуя Катрину кончиками пальцев, быстро пошел прочь в сторону темного соснового леса. Поль пошел дальше, напевая отрывок песни, которую он слышал совсем в другом месте много лет назад. Странное чувство восторга охватило его, совсем не похожее на ложное возбуждение, которое обычно вызывали его одинокие запои. Казалось, что вся его жизнь изменилась, небо стало ярче, спикулы сосен стали ярче зелеными, а пейзаж, казалось, потерял ту мутную тучу депрессии, которая, казалось, висела над ним в течение многих лет. И за всей этой возвышенностью ума, за всем этим нежданным обещанием более счастливого будущего скрывалось тяжелое, необъяснимое чувство грядущей силы, чего-то бесформенного и бесформенного, и тем более страшного, что оно было окутано той толстой завесой, которая скрывает от глаз души странные фантастические замыслы обитателей за чертой земных влияний.
   Признаков браконьера не было, и, утомленный его поисками, Пол заставил лес перекликаться с его именем. Большой пёс Троска, следовавший за своим хозяином, задумчиво взглянул ему в лицо и при втором повторении имени "Иваныч" издал протяжный жалобный вой, а затем, оглянувшись на Поля, как бы умоляя его следовать за ним, , медленно двинулся вперед к более густой части леса. Немного озадаченный необычным поведением пса, Пол последовал за ним, держа ружье наготове при малейшем признаке опасности. Он думал, что хорошо знает лес, но собака привела его к тому участку, где он никогда не бывал раньше. Теперь он ушел от сосен и вошел в густую чащу, состоящую из низкорослых дубов и остролистов. Огромная собака держалась всего в ярде или около того впереди; губы его были оттянуты назад, обнажая крепкие белые клыки, шерсть на шее и спине топорщилась, а хвост крепко зажал между задними лапами. Очевидно, животное было в состоянии крайнего ужаса, но тем не менее храбро шло вперед. Пробираясь сквозь густую чащу, Поль вдруг очутился на открытом пространстве ярдов десяти-двадцати в диаметре. В одном конце его был илистый бассейн, в воду которого скользнуло несколько странных рептилий, когда появились человек и собака. Почти в центре проема стоял разбитый каменный крест, а у основания его лежала темная куча, возле которой Троска остановился и, опять подняв голову, издал протяжный меланхолический вой. Мгновение или два Павел нерешительно смотрел на бесформенную груду, лежавшую под крестом, а затем, собрав все свое мужество, шагнул вперед и в тревоге склонился над ней. Одного взгляда было достаточно, чтобы он узнал безобразно изуродованное тело браконьера Ивановича. С криком удивления он перевернул тело и содрогнулся, глядя на нанесенные ему ужасные раны. На несчастного, очевидно, напал какой-то дикий зверь, ибо на горле были следы зубов, а яремная вена была почти вырвана. Грудь трупа была разорвана, по-видимому, длинными острыми когтями, а на левом боку зияло отверстие, вокруг которого густым запекшимся пятном образовалась кровь. Единственные животные, которые можно найти в лесах России, способные нанести такие раны, это медведь или волк, и вопрос о классе нападавшего легко решался одним взглядом на сырую землю, на которой были видны отпечатки зверя. волк так сильно отличается от плантеградных следов медведя.
   - Дикие звери, - пробормотал Пол. - Так что, в конце концов, в рассказе Михала могла быть доля правды, и этот старый идиот мог хоть раз в жизни сказать правду. Что ж, меня это не касается, и если человек решит бродить ночью по лесу, чтобы убить мою дичь, вместо того, чтобы оставаться в своей лачуге, он должен рискнуть. Странно то, что звери не съели его, хотя и изуродовали так ужасно".
   Говоря это, он отвернулся, собираясь вернуться домой и послать кого-нибудь из крепостных, чтобы принести тело несчастного, как вдруг на глаза ему попался маленький белый предмет, свисавший с куста ежевики у пруда. Он направился к месту и, взяв предмет, с любопытством осмотрел его. Это был пучок жестких белых волос, явно принадлежавший какому-то животному".
   - Волосы волка, или я сильно ошибаюсь, - пробормотал Поль, зажимая волосы между пальцами, а затем прикладывая их к носу. - А по цвету я думаю, что он принадлежал той белой даме, которая так ужасно встревожила старого Михала по случаю его ночной прогулки по болоту.
   Поль находил нелегким делом возвращаться по своим следам к тем частям леса, с которыми он был знаком, и Троска, казалось, не могла оказать ему ни малейшей помощи, а угрюмо шла следом. Много раз Павлу преграждали дорогу непроходимые чащи или опасные трясины, и во время своих многочисленных скитаний у него было постоянное ощущение, что есть что-то рядом с ним, что-то невидимое, что-то бесшумное, но все-таки присутствие, которое двигался, продвигаясь вперед, и останавливался, тщетно останавливаясь, чтобы послушать. Уверенность в том, что неосязаемый предмет той или иной формы находится поблизости, становилась настолько сильной, что, когда короткий осенний день начал приближаться и между стволами высоких деревьев ложились более темные тени, он заставлял его торопиться изо всех сил. скорость. Наконец, когда он чуть не обезумел от страха, он вдруг наткнулся на знакомую ему тропу и с чувством сильного облегчения бодро шагнул вперед по направлению к Костопчину. Когда он вышел из леса и вышел на открытую местность, в темноте, казалось, раздался слабый вой; но нервы Поля были так расшатаны, что он не знал, было ли это действительным фактом или только плодом его собственной взволнованной фантазии. Когда он пересекал заброшенную лужайку перед домом, старый Михал выбежал из дома, и все его черты дрожали от ужаса.
   - О, мой господин, мой господин! - воскликнул он. - Разве это не ужасно?
   - С моей Катриной ничего не случилось? - воскликнул отец, внезапно болезненное чувство ужаса пронзило его сердце.
   -- Нет, нет, барышня совсем цела, благодаря Пресвятой Богородице и святому Александру Невскому, -- возразил Михал; -- Но, милорд, бедная Марта, пастушья дочь...
   - Ну, что за шлюха? - спросил Поль, ибо теперь, когда его мимолетный страх за безопасность дочери прошел, у него было мало сочувствия к такому ничтожному существу, как крепостная девушка.
   - Я же говорил тебе, что Косма умирает, - ответил Михал. - Ну вот, Марта сегодня днем пошла через болото за священником, но увы! она так и не вернулась".
   - Что же ее задержало? - спросил его хозяин.
   "Один из соседей, зайдя посмотреть, как поживает Косма, нашел бедного старика мертвым; лицо его было ужасно перекошено, и он был наполовину в постели, наполовину вне, как будто пытался дотянуться до двери. Человек побежал в деревню, чтобы поднять тревогу, и, когда мужчины вернулись в хижину пастуха, они нашли тело Марты в чаще, у зарослей ольхи на болоте".
   - Ее тело - она тогда была мертва? - спросил Пол.
   "Мертв, милорд; убиты волками, - ответил старик. -- И о, милорд, это ужасно, ее грудь была ужасно изранена, а сердце вырвано и съедено, потому что его нигде не было.
   Пол вздрогнул, ибо вспомнилось ужасное изуродование тела браконьера Ивановича.
   -- И, милорд, -- продолжал старик, -- это еще не все; на кусте рядом был вот этот пучок волос, - и, говоря это, он взял его из клочка бумаги, в который он был завернут, и подал его своему господину.
   Павел взял его и узнал пучок волос, похожий на тот, который он видел на кусте ежевики рядом с разбитым крестом.
   -- Несомненно, милорд, -- продолжал Михал, не обращая внимания на удивленный взгляд своего хозяина, -- у вас будут люди и собаки, чтобы выследить это ужасное существо, или, еще лучше, послать за священником и святой водой, потому что у меня есть сомневается, принадлежит ли существо этой земле".
   Поль вздрогнул и, помолчав немного, рассказал Михаль о страшной кончине браконьера Иваныча.
   Старик слушал с величайшим волнением, неоднократно крестясь и бормоча заклинания к Пресвятой Богородице и святым ежеминутно; но барин уже не слушал его и, велев поставить коньяк на стол, угрюмо пил до рассвета.
  
   На следующий день жителей Костопчина ждал новый ужас. Из водочной лавки, шатаясь, вышел старик, закоренелый пьяница, с намерением вернуться домой; через три часа его нашли на повороте дороги, ужасно исцарапанного и изуродованного, с таким же зияющим отверстием в левой половине груди, из которого насильно вырвали сердце. Трижды несколько раз в течение недели произошла та же ужасная трагедия - маленький ребенок, здоровый рабочий и старуха были найдены с одинаковыми ужасными следами увечий на них, и каждый раз в непосредственной близости был обнаружен один и тот же пучок седых волос. тел. Началась страшная паника, и взволнованная толпа крепостных окружила дом в Костопчине, призывая своего господина Павла Сергеевича спасти их от натравившегося на них дьявола и выкрикивая различные средства, на которых они настаивали. введены в действие сразу.
   Пол чувствовал странное нежелание предпринимать какие-либо активные действия. Какое-то чувство, которое он не мог объяснить, побуждало его сохранять спокойствие; но с русским крепостным, страдающим от приступа суеверного террора, иметь дело опасно, и с крайним нежеланием Павел Сергеевич отдал указание об тщательном обыске имения и всеобщем обстреле сосновых боров.
   Армия загонщиков, созванная Михалью, была готова с первым восходом солнца и образовала странную и почти гротескную сборище, вооруженную старыми ржавыми ружьями, тяжелыми дубинками и косами, прикрепленными к концам длинных шестов. Пауль с перекинутым через плечо двуствольным ружьем и заткнутым за пояс острым охотничьим ножом шел во главе крепостных в сопровождении двух больших гончих, Троски и Бранского. Был осмотрен каждый закоулок живой изгороди и тщательно обысканы маленькие отдаленные кучки, но безуспешно; и, наконец, вокруг большей части леса образовался круг, и с громкими криками, звуками рогов и стуком медных кухонных принадлежностей толпа нетерпеливых крепостных пробралась сквозь заросли. Влетели испуганные птицы, зажужжали в сосновых ветвях; зайцы и кролики выскочили из своих укрытий за пучками и кочками травы и в крайнем ужасе побежали прочь. Изредка сквозь чащу проносилась косуля, прорывался сквозь тонкие ряды загонщиков кабан, но волков не было видно. Круг становился все уже и еще теснее, когда вдруг дикий крик и сбивчивый ропот голосов разнеслись по соснам. Все бросились на место, и был обнаружен залитый кровью молодой парень, ужасно изувеченный, хотя в изуродованном теле еще теплилась жизнь. Несколько капель водки влили ему в горло, и он успел ахнуть, что белый волк набросился на него вдруг и, повалив на землю, начал рвать плоть над его сердцем. Он был бы неизбежно убит, если бы животное не бросило его, встревоженное приближением других загонщиков.
   - Зверь убежал в ту чащу, - выдохнул мальчик и снова впал в бесчувственное состояние.
   Но слова раненого мальчика охотно разошлись по кругу, и было сделано сотни разных предложений.
   "Подожги чащу", - воскликнул один.
   "Выстрелите в него залпом", - предложил другой.
   "Смелый рывок и вытаптывание жизни зверя", - кричал третий.
   Первое предложение было принято, и сотни нетерпеливых рук собрали сухие ветки и листья, а затем зажгли огонь. Как раз в тот момент, когда огонь собирался поджечь, из центра чащи раздался мягкий, сладкий голос.
   "Не поджигайте лес, мои милые друзья; дай мне время выйти. Разве мало того, что я был напуган до смерти этим ужасным существом?
   Все вздрогнули в изумлении, и Пол почувствовал странный, внезапный трепет, пробежавший по его сердцу, когда эти мягкие музыкальные акценты коснулись его слуха.
   В кустах послышался легкий шорох, а потом вдруг явилось видение, которое наполнило души смотрящих удивлением. Когда кусты разделились, перед ними предстала белокурая женщина, закутанная в плащ из мягкого белого меха, с дорожной шапочкой из зеленого бархата причудливой формы на голове. Она была утонченно белокурой, и ее длинные тициановские рыжие волосы растрепанными массами ниспадали ей на плечи.
   -- Мой добрый человек, -- начала она с некоторым оттенком аристократического высокомерия в голосе, -- ваш господин здесь?
   Движимый пружиной, Поль шагнул вперед и машинально приподнял фуражку.
   -- Я Павел Сергеевич, -- сказал он, -- а эти леса в моем имении Костопчин. Напуганный волк причинил моему народу серию ужасных опустошений, и мы пытались выследить его. Мальчик, которого он только что ранил, говорит, что, к удивлению всех нас, он убежал в чащу, из которой вы только что вышли.
   - Я знаю, - ответила дама, зорко устремив свои ясные стально-голубые глаза на лицо Поля. "Страшный зверь пронесся мимо меня и нырнул в большую полость земли в самом центре чащи. Это был огромный белый волк, и я очень боялся, что он меня сожрет".
   -- Эй, мои люди, -- воскликнул Поль, -- возьмите лопату и мотыгу и выкопайте чудовище, потому что оно, наконец, исчерпало свои возможности. Сударыня, я не знаю, какой случай привел вас в это дикое уединение, но гостеприимство Костопчина в вашем распоряжении, и я, с вашего позволения, провожу вас туда, как только будет побежден этот деревенский бич".
   Он протянул руку с остатками прежней любезности, но отшатнулся с выражением ужаса на лице.
   "Кровь," воскликнул он; - Что ж, сударыня, ваша рука и пальцы в крови.
   Слабый румянец выступил на щеках дамы, но тут же исчез, когда она ответила с легкой улыбкой:
   "Ужасное существо было все в крови, и я полагаю, что я испачкал руки о кусты, через которые оно прошло, когда я раздвигал их, чтобы спастись от огненной смерти, которой вы угрожали мне".
   В ее голосе звучала нотка скрытой иронии, и Пол почувствовал, как его глаза опустились перед взглядом этих холодных стально-голубых глаз. Между тем, побуждаемые страхом к крайнему напряжению, крепостные изо всех сил работали лопатами и мотыгами. Полость была быстро расширена, но, когда была достигнута глубина восьми футов, оказалось, что она заканчивается небольшой норкой, недостаточно большой, чтобы вместить кролика, не говоря уже о существе размером с белого волка. Не было ни пучков седых волос, которые до сих пор всегда находили рядом с телами жертв, ни того специфического вонючего запаха, который всегда свидетельствует о присутствии диких животных.
   Суеверные москвичи перекрестились и с гротескным рвением вылезли из ямы. Таинственное исчезновение чудища, совершившего такие ужасные опустошения, повергло холодом сердца невежественных крестьян, и, не слыша криков своего хозяина, они покинули лес, казалось, окутанный мраком какой-то надвигающейся беды. .
   -- Простите невежество этих невежд, сударыня, -- сказал Поль, оставшись наедине с незнакомой дамой, -- и позвольте мне проводить вас в мой бедный дом, ибо вам необходимо отдохнуть и подкрепиться, и...
   Тут Поль резко сдержался, и по его лицу пробежала темная краска смущения.
   -- И, -- сказала дама с той же легкой улыбкой, -- и вы умираете от любопытства, чтобы узнать, как я вдруг показалась из чащи в вашем лесу. Вы говорите, что вы владыка Костопчина; то вы Павел Сергеевич и должны знать, как правитель Святой Руси берет на себя вмешиваться в дела своих детей?
   - Значит, ты меня знаешь? воскликнул Пол, в некотором удивлении.
   "Да, я жил в чужих странах, как и вы, и часто слышал ваше имя. Разве вы не разорились в Бланкбурге? Разве вы не похитили Изолу Менути, танцовщицу, у множества конкурентов; и, как последний пример, который мне известен, я припомню вам одно утро, на песчаном берегу, с двумя мужчинами, лицом друг к другу с пистолетом в руке, один молодой, белокурый и мальчишеский вид, едва двадцать два лет, другой...
   "Тише!" воскликнул Павел, хрипло; - Ты, очевидно, знаешь меня, но кто ты, черт возьми, такой?
   "Простая женщина, которая когда-то вращалась в обществе и читала газеты, а теперь является преследуемой беглой".
   "Беглец!" вернулся Пол, горячо; "Кто посмеет вас преследовать?"
   Дама придвинулась к нему поближе, а потом прошептала ему на ухо:
   "Полиция!"
   "Полиция!" - повторил Поль, отступая на шаг или два. "Полиция!"
   -- Да, Павел Сергеевич, полицию, -- отвечала дама, -- то тело, при упоминании которого, говорят, трепещет сам государь, сидя в своих золоченых покоях в Зимнем дворце. Да, я имела неосторожность слишком вольно высказываться, и - ну, вы знаете, чего должны бояться женщины, попавшие в руки полиции на Святой Руси. Чтобы избежать таких гнусных унижений, я бежал в сопровождении верного слуги. Я бежал в надежде выйти на границу, но в нескольких верстах отсюда подъехал отряд конной полиции. Мой бедный старый слуга имел неосторожность сопротивляться и был застрелен. Полуобезумев от ужаса, я убежал в лес и бродил там, пока не услышал шум ваших крепостных в стуке леса. Я подумал, что это полиция устроила мне розыск, и с целью спрятаться залез в чащу. Остальное вы знаете. А теперь, Павел Сергеевич, скажите, смеете ли вы приютить такого преступника, как я?
   -- Сударыня, -- возразил Поль, вглядываясь в четкие черты перед собой, сияющие оживлением рассказа, -- Костопчин всегда открыт беде -- и красоте, -- прибавил он с поклоном.
   "Ах!" воскликнула дама, со смехом, в котором было что-то зловещее; "Я ожидаю, что несчастье долго стучалось бы в вашу дверь, если бы оно не сопровождалось красотой. Однако я благодарю вас и приму ваше гостеприимство; но если придет на тебя беда, помни, что я не виноват".
   -- В Костопчине вы будете в безопасности, -- ответил Поль. "Полиция не станет беспокоиться обо мне; они знают, что с тех пор, как Император заставил меня вести это отвратительное существование, политика не имеет для меня никакой прелести и что бутылка коньяка - единственная прелесть моей жизни.
   -- Боже мой, -- ответила дама, беспокойно глядя на него, -- вы ненормальный пьяница? Ну, а так как я полумертвый от холода, то, пожалуй, отведешь меня к Костопчину; вы окажете мне услугу и тем скорее вернетесь к своему любимому бренди.
   Говоря это, она положила руку на плечо Пола, и он машинально повел ее к большому уединенному белому дому. Немногочисленные слуги не выказали удивления при появлении дамы, так как некоторые из крепостных на обратном пути в деревню распространили слух о внезапном появлении таинственного незнакомца; кроме того, они не привыкли подвергать сомнению действия своего несколько своевольного хозяина.
   Алексис и Катрина легли спать, а Пол и его гость сели наспех импровизированный обед.
   "Я не большой едок", - заметила дама, играя с едой перед ней; и Поль с удивлением заметил, что с губ ее не слетело ни крошки, хотя она не раз наполняла и выпивала бокал шампанского, открытый в честь ее приезда.
   "Так кажется," заметил он; - И я не удивляюсь, потому что еда в этой темной дыре совсем не та, к которой мы с вами привыкли.
   -- О, это неплохо, -- небрежно ответила дама. - А теперь, если у вас в заведении есть женщина, вы можете позволить ей проводить меня в мою комнату, потому что я чуть не умер от бессонницы.
   Поль ударил в колокольчик, стоявший рядом с ним на столе, и незнакомец поднялся с места и с кратким "Спокойной ночи" направился к двери, как вдруг на пороге появился старик Михал. Пожилой интендант отпрянул назад, словно избегая сильного удара, и его пальцы сразу же потянулись к распятию, которое он носил на шее и на защиту которого он полагался, чтобы защитить себя от сил тьмы.
   "Пресвятая Богородица!" - воскликнул он. "Святая Святая Радислава защити меня, где я ее раньше видел?"
   Дама не обратила внимания на явный ужас старика и прошла по гулкому коридору.
   Старик теперь робко подошел к своему барину, который, выпив рюмку водки, пододвинул стул к печке и угрюмо глядел на ее полированную поверхность.
   - Милорд, - сказал Михал, осмеливаясь дотронуться до плеча своего господина, - это та дама, которую вы нашли в лесу?
   -- Да, -- ответил Поль с улыбкой на лице. - Она очень красивая, не так ли?
   "Красивый!" - повторил Михал, перекрестившись, - может быть, у нее и есть красота, но она бесовская. Где я видел ее раньше? Где я видел эти блестящие зубы и эти холодные глаза? Она здесь ни на кого не похожа, а я никогда в жизни не был в десяти верстах от Костопчина. Я совершенно сбит с толку. Ах, вот он, умирающий пастух - спаси метку! Господин, будь осторожен. Я говорю вам, что странная дама - образ белого волка".
   -- Старый дурак, -- свирепо возразил его хозяин, -- дай мне хоть раз услышать, как ты еще раз повторяешь такую чепуху, и я прикажу содрать с тебя кожу заживо. Дама знатного происхождения и из хорошей семьи; остерегайтесь, как вы оскорбляете ее. Нет, я даю вам дальнейшие указания: следите за тем, чтобы во время ее пребывания здесь к ней относились с величайшим уважением. И сообщи об этом всем слугам. Смотри, не надо больше сказок о видении волков в болоте, которое сотворил твой затуманенный мозг, и, главное, не дай мне услышать, что ты встревожил маленькую Катрину своим бессмысленным лепетом.
   Старик смиренно поклонился и после небольшой паузы заметил:
   - Парень, который сегодня был ранен на охоте, мертв, милорд.
   -- О, умер он, бедняга! - ответил Павел, для которого смерть крепостного парня не имела большого значения. - Но вот, Михал, помни, что если о даме будут спрашивать, то никто ничего о ней не знает; что на самом деле ее вообще никто не видел".
   "Ваша светлость будет повиноваться," ответил старик; а потом, видя, что хозяин его опять впал в прежнюю угрюмую задумчивость, вышел из комнаты, крестясь на каждом шагу.
   До поздней ночи Пол сидел, размышляя о событиях дня. Он сказал Михаль, что его гостья из знатной семьи, но на самом деле он знал о ней не больше, чем она соизволила ему сообщить.
   -- Да ведь я даже имени ее не знаю, -- пробормотал он. -- А между тем так или иначе мне кажется, что передо мной открывается новая черта моей жизни. Однако я сделал один шаг вперед, доставив ее сюда, и если она заговорит об уходе, что ж, все, что мне нужно сделать, это пригрозить ей полицией.
   По своему обычному обыкновению он выкуривал сигарету за сигаретой и наливал обильные стаканы бренди. Дежурный крепостной пополнял печку из маленькой каморки, выходившей в коридор, и через некоторое время Поль тяжело задремал в своем кресле. Его разбудило легкое прикосновение к плечу, и, вскочив, он увидел незнакомца из леса, стоящего рядом с ним.
   -- Это очень мило с вашей стороны, -- сказала она со своей обычной насмешливой улыбкой. - Вы чувствовали, что я должен быть здесь странным, и встали рано, чтобы позаботиться о лошадях, неужели и вправду эти окурки, эта пустая бутылка из-под коньяка? Павел Сергеевич, вы совсем не ложились.
   Поль пробормотал в ответ несколько невнятных слов, а потом, яростно звоня в колокольчик, приказал слуге убрать остатки вчерашней оргии и накрыть стол к завтраку; затем, поспешно извинившись, он вышел из комнаты, чтобы привести себя в порядок, и примерно через полчаса вернулся, заметно поправившись после омовения и переодевания.
   -- Осмелюсь сказать, -- заметила дама, когда они сели за утреннюю трапезу, к которой она проявила то же безразличие, что и к обеду накануне вечером, -- что вы хотели бы знать, как меня зовут и кто я такая. . Что ж, я не против назвать вам свое имя. Это Равина, но что касается моей семьи и того, кто я такой, то, может быть, вам будет лучше оставаться в неведении. Дело политики, милый Павел Сергеевич, дело чисто политики, видите ли. Я предоставляю вам судить по моим манерам и внешнему виду, достаточно ли я в хорошей форме, чтобы быть приглашенным к вашему столу...
   "Нет никого более достойного", - вмешался Поль, чей затуманенный мозг быстро поддался чарам гостя; - И, конечно же, в этом вопросе я могу считаться компетентным судьей.
   -- Об этом я не знаю, -- возразил Равина, -- судя по всему, компания, которую вы держали, была не из самых избранных.
   -- Нет, но послушай меня, -- начал Поль, схватив ее руку и постаравшись поднести ее к своим губам. Но при этом неприятный озноб прошел по нему, потому что эти тонкие пальцы были ледяными.
   -- Не будь глупцом, -- сказала Равина, отдергивая руку, после того как она позволила ей на мгновение задержаться в руке Поля, -- разве ты не слышишь, что кто-то идет?
   Пока она говорила, в коридоре послышался топот крошечных ножек, затем дверь резко распахнулась, и с пронзительным криком восторга в комнату ворвалась Катрина, а за ней более медленно последовал ее брат Алексей.
   - А это ваши дети? - спросил Равина, когда Поль взял девочку и ласково посадил ее к себе на колени, а мальчик стоял в нескольких шагах от двери и с изумлением смотрел на незнакомую женщину, появление которой он совершенно не мог объяснить. -- Иди сюда, мой человечек, -- продолжала она. -- Я полагаю, что ты наследник Костопчина, хотя и мало похож на отца.
   -- Думаю, он похож на свою мать, -- небрежно ответил Поль. - А как поживает моя дорогая Катрина? - прибавил он, обращаясь к дочери.
   "Хорошо, папа дорогой," ответил ребенок; - Но где же прекрасная белая волчья шкура, которую ты мне обещал?
   -- Твой отец ее не нашел, -- ответил Равина, посмеиваясь. "Белого волка было не так легко поймать, как ему казалось".
   Алексис подошел на несколько шагов ближе к даме и с серьезным вниманием прислушивался к каждому ее слову.
   - Значит, белых волков так трудно убить? спросил он.
   -- Кажется, так, мой человечек, -- возразила барыня, -- что твой отец и все дворовые Костопчина не могли этого сделать.
   -- У меня есть пистолет, старый добрый Михал научил меня стрелять, и я уверен, что мог бы убить ее, если бы увидел ее, -- смело заметил Алексис.
   -- Вот храбрый мальчик, -- ответила Равина с одним из ее пронзительных смешков. - А теперь не могли бы вы подойти и сесть ко мне на колени, потому что я очень люблю маленького мальчика?
   -- Нет, ты мне не нравишься, -- ответил Алексис, немного подумав, -- потому что Михал говорит...
   -- Иди в свою комнату, наглый мальчишка, -- вмешался отец громовым голосом. - Ты так много времени проводишь с Михалью и крепостными, что усвоил все их хамские повадки.
   Две крошечные слезинки скатились по щекам мальчика, когда, повинуясь приказу отца, он повернулся и вышел из комнаты, а Равина бросила ему вслед странный неприязненный взгляд. Однако, как только дверь закрылась, белокурая женщина обратилась к Катрине.
   "Ну, может быть, вы не будете так недобры ко мне, как ваш брат", - сказала она. - Подойди ко мне, - и, говоря это, протягивала руки.
   Маленькая девочка без колебаний подошла к ней и принялась приглаживать шелковистые локоны, вьющиеся вокруг головы Равины.
   "Хорошенькая, хорошенькая, - пробормотала она, - прекрасная леди".
   -- Видите ли, Павел Сергеевич, что ваша дочурка сразу ко мне привязалась, -- заметила Равина.
   -- Она похожа на своего отца, который всегда отличался хорошим вкусом, -- ответил Поль с поклоном. - Но будьте осторожны, мадам, а то этот котёнок сорвет с вас ожерелье.
   Ребенку действительно удалось расстегнуть блестящее украшение, и теперь он рассматривал его с большим ликованием.
   - Любопытное украшение, - сказал Пол, подходя к девочке и беря венец из ее рук.
   Это действительно было украшение причудливой формы, состоящее из нескольких явно изогнутых кусочков остроконечного рога, оправленных в золото и соединенных со змеей из того же драгоценного металла.
   -- Да ведь это когти, -- продолжал он, рассматривая их внимательнее.
   -- Да, волчьи когти, -- ответила Равина, взяв у девочки ожерелье и снова застегнув его на шее. "Это семейная реликвия, которую я всегда носил".
   Катрина сначала, казалось, была готова расплакаться, когда у нее отняли новую игрушку, но ласками и нежностями Равина вскоре ухитрилась снова убаюкать ее в хорошем настроении.
   "Моя дочь, безусловно, восприняла вас самым замечательным образом", - заметил Поль с довольной улыбкой. - Вы вполне завладели ее сердцем.
   -- Еще нет, что бы я ни делала потом, -- ответила женщина со своей странной холодной улыбкой, прижимая ребенка ближе к себе и бросив взгляд на Поля, заставивший его вздрогнуть от волнения, которого он никогда прежде не испытывал. Вскоре, однако, ребенок устал от своего нового знакомого и, соскользнув с колена, выполз из комнаты в поисках своего брата Алексея.
   Пол и Равина помолчали несколько мгновений, затем молчание нарушила женщина.
   -- Все, что мне остается теперь, Павел Сергеевич, это злоупотребить вашим гостеприимством и просить вас одолжить мне переодевание и помочь мне добраться до ближайшего почтового городка, каковым, кажется, является Витроски.
   - А почему вы вообще хотите оставить это, - потребовал Поль, густо заливая щеки румянцем. "В моем доме вы в полной безопасности, и если вы попытаетесь продолжить свое путешествие, есть все шансы, что вас узнают и схватят".
   "Почему я хочу покинуть этот дом?" - ответила Равина, вставая на ноги и бросив удивленный взгляд на допрашивавшего. "Можете ли вы задать мне такой вопрос? Как я могу оставаться здесь?"
   "Для вас совершенно невозможно уйти; в этом я совершенно уверен, - упрямо ответил мужчина. - Я знаю только одно: если ты покинешь Костопчин, то неминуемо попадешь в руки полиции.
   -- А Павел Сергеевич скажет им, где меня найти? - спросила Равина с иронической интонацией в голосе.
   -- Я никогда этого не говорил, -- возразил Поль.
   "Возможно, нет, - быстро ответила женщина, - но я не медлительна в чтении мыслей; иногда их легче читать, чем слова. Вы говорите себе: "Костопчин все-таки тупая дыра; Случай подкинул мне в руки женщину, красота которой мне нравится; у нее совершенно нет друзей, и она боится преследования полиции; почему бы мне не подчинить ее своей воле? Вы так думали, не так ли, Павел Сергеевич?
   - Я никогда не думал, что это... - пробормотал мужчина.
   -- Нет, вы никогда не думали, что я могу так ясно читать вас, -- безжалостно продолжала женщина. -- Но правду я вам сказал, и скорее, чем остаться обитателем вашего дома, я бы покинул его, даже если бы вся полиция России стояла, готовая арестовать меня на самом его пороге.
   - Постой, Равина, - воскликнул Поль, когда женщина сделала шаг к двери. "Я не говорю, правильно ли вы читаете мои мысли, но прежде чем уйти, выслушайте меня. Я говорю с вами не в обычном тоне умоляющего любовника - вы, знающие мое прошлое, посмеетесь надо мной, если я это сделаю; но я вам прямо говорю, что с того момента, как я впервые увидел вас, в моем сердце поднялось странное новое чувство, не то холодное чувство, которое общество называет любовью, а обжигающий непреодолимый поток, который стекает, как расплавленная лава, из кратер вулкана. Останься, Равина, останься, я умоляю тебя, потому что, если ты уйдешь отсюда, ты заберешь с собой мое сердце.
   -- Может быть, вы говорите правдивее, чем думаете, -- возразила белокурая женщина, когда, повернувшись, подошла вплотную к Полю и, положив обе руки ему на плечи, стрельнула из глаз зловещий огненный взгляд. - Тем не менее, вы дали мне эгоистичную причину моего пребывания, только ваше собственное самоудовлетворение. Назовите мне то, что больше всего влияет на меня".
   Прикосновение Равины вызвало дрожь во всем теле Пола, от которой завибрировали все нервы и сухожилия. Как бы смело он ни смотрел в эти стально-голубые глаза, он не мог выдержать их напряженности.
   -- Будь моей женой, Равина, -- пробормотал он. "Будь моей женой. Здесь вы достаточно защищены от всякой погони, а если это вас не устраивает, я легко могу превратить свое имение в крупную сумму денег, и мы можем улететь в другие земли, где вам нечего опасаться русской полиции.
   -- А разве Павел Сергеевич намерен подать руку женщине, имени которой он даже не знает и о чувствах которой к нему совершенно не знает? - спросила женщина со своим обычным насмешливым смехом.
   -- Какое мне дело до имени или происхождения, -- горячо возразил он, -- у меня достаточно и того, и другого, а что касается любви, то моя страсть скоро зажжет искры в твоей груди, холодной и застывшей, какой она может быть сейчас. "
   -- Дайте мне немного подумать, -- сказал Равина. и, бросившись в кресло, она закрыла лицо руками и как будто погрузилась в глубокое размышление, а Поль нетерпеливо ходил взад и вперед по комнате, как арестант, ожидающий приговора, который вернет его к жизни или обречет на позорную смерть.
   Наконец Равина убрала руки от лица и заговорила.
   - Послушайте, - сказала она. "Я серьезно обдумала ваше предложение и при определенных условиях соглашусь стать вашей женой".
   - Они предоставляются заранее, - нетерпеливо вмешался Поль.
   -- Не заключайте сделок с завязанными глазами, -- ответила она, -- но слушайте. В настоящий момент я не питаю к вам никакого расположения, но, с другой стороны, я не испытываю к вам отвращения. Я останусь здесь на месяц, и в это время я останусь в анфиладе квартир, которые вы мне приготовите. Каждый вечер я буду навещать вас здесь, и от вашего согласия будет зависеть мое окончательное решение.
   -- А если предположить, что это решение будет неблагоприятным? - спросил Пол.
   -- Тогда, -- ответила Равина со звонким смехом, -- я, как вы говорите, оставлю это и возьму с собой ваше сердце.
   "Это тяжелые условия, - заметил Пол. "Почему бы не сократить время испытательного срока?"
   -- Мои условия неизменны, -- ответил Равина, слегка топнув ногой. - Вы согласны с ними или нет?
   -- У меня нет другого выхода, -- угрюмо ответил он. - Но помни, что я буду видеть тебя каждый вечер.
   -- На два часа, -- сказала женщина, -- так что ты должен постараться сделаться как можно более приятным за это время; а теперь, если вы распорядитесь относительно моих комнат, я поселюсь в них как можно скорее.
   Поль повиновался ей, и через пару часов в дальней части большого заброшенного дома были приготовлены три красивые комнаты для их прекрасной обитательницы.
   ПРОБУЖДЕНИЕ ВОЛКА
   Дни текли медленно и утомительно, но Равина не собиралась сдаваться. Каждый вечер, по ее узам, она проводила два часа с Полем и делала себя самой приятной, выслушивая его надуманные комплименты и заверения в любви и нежности то с холодной улыбкой, то с одним из своих насмешливых смешков. Она отказалась позволить Полю навестить ее в ее собственных покоях, и единственным незваным гостем, которого она допустила туда, кроме слуг, была малышка Катрина, которой странным образом приглянулась белокурая женщина. Алексей, напротив, избегал ее, как только мог, и пара почти никогда не встречалась. Поль, чтобы скоротать время, бродил по хутору и деревне, жители которой оправились от паники, так как белая волчица, по-видимому, совсем прекратила свои смертоносные нападения на запоздалых крестьян. Уже сгустились сумерки, когда Поль возвращался однажды со своего обычного обхода, радуясь мысли, что близится час визита Равины, когда он вздрогнул от легкого прикосновения к плечу и, обернувшись, увидел старик Михал стоит сразу за ним. Лицо интенданта совершенно побледнело, глаза его блестели блеском ужаса, а пальцы судорожно сжимались и разжимались.
   - Милорд, - воскликнул он с прерывистым акцентом. - О, мой господин, выслушайте меня, я должен сообщить вам ужасную новость.
   "Какая разница?" спросил Поль, более впечатленный, чем он хотел бы признаться, очевидным ужасом старика.
   "Волк, белый волк! Я видел это снова, - прошептал Михал.
   - Ты спишь, - сердито возразил его хозяин. "У вас есть тварь в мозгу, и вы приняли за нее белого теленка или одну из собак".
   -- Я не ошибаюсь, -- твердо ответил старик. - И о, милорд, не входите в дом, потому что она там.
   - Она... кто... что ты имеешь в виду? - воскликнул Пол.
   "Белый волк, милорд. Я видел, как она вошла. Вы знаете, что апартаменты странной дамы находятся на первом этаже в западной части дома. Я увидел, как чудовище галопом пересекло лужайку и, словно прекрасно зная дорогу, направилось к центральному окну приемной; он поддался прикосновению передней лапы, и зверь прыгнул. О, милорд, не входите; Говорю вам, что это никогда не причинит вреда незнакомой женщине. Ах! разрешите-"
   Но Поль отбросил удерживающую руку с силой, от которой старик пошатнулся и упал, а затем, схватив топор, бросился в дом, призывая слуг следовать за ним в комнаты странной дамы. Он подергал ручку, но дверь была надежно заперта, и тогда, в исступлении ужаса, он набросился на панели тяжелыми ударами своего топора. Несколько секунд не было слышно ни звука, кроме звона металла и дрожания панелей, но затем послышались ясные голоса Равины, спрашивающей о причине этого возмутительного беспорядка.
   "Волк, белый волк", - кричали полдюжины голосов.
   "Отойди, я открою дверь", - ответила белокурая женщина. "Вы, должно быть, сошли с ума, потому что здесь нет волка".
   Дверь распахнулась, и толпа шумно ворвалась внутрь; все закоулки и закоулки были обысканы, но никаких признаков незваного гостя обнаружить не удалось, и, бросив много стыдливых взглядов, Павел и его слуги уже собирались вернуться, как голос Равины остановил их шаги".
   -- Павел Сергеевич, -- холодно погрустила она, -- объясните, что означает это дерзкое вторжение в мое личное пространство.
   Она выглядела очень красивой, когда стояла перед ними; ее правая рука была вытянута, и ее грудь сильно вздымалась, но это, несомненно, было вызвано ее гневом на нежданное вторжение.
   Пол коротко повторил то, что слышал от старого крепостного, и презрение Равины было сильным.
   -- Итак, -- вскричала она яростно, -- этим я обязана этому старому болвану. Пол, если ты когда-нибудь надеешься завоевать меня, запрети этому человеку когда-либо снова входить в дом.
   Павел пожертвовал бы всеми своими крепостными за прихоть надменной красавицы, а Михала лишили должности интенданта и сослали в хижину в деревню, с приказанием никогда больше не показываться возле дома. Разлука с детьми чуть не разбила сердце старика, но он не осмелился возражать и безропотно подчинился наказу, который отвратил его от всего, что он любил и лелеял.
   Между тем стали ходить курьезные слухи о странных поступках дамы, занимавшей анфиладу квартир, принадлежавшую прежде жене хозяина Костопчина. Слуги заявили, что присылаемую еду, хотя и изрубленную и нарезанную, никогда не пробовали, а сырого мяса в кладовой часто не хватало. Из комнат часто доносились странные звуки, когда охваченные паникой крепостные спешили мимо коридора, в который отворялись двери, а жильцов дома часто тревожил вой волков, следы которых были отчетливо видны на следующее утро. , и, что достаточно любопытно, неизменно в садах, обращенных к западной стороне дома, в котором жила дама. Маленький Алексей, который не находил вдохновения сидеть с отцом, естественно, много бывал среди крепостных и слышал, как об этом говорили с большим преувеличением. Когда слуги обсуждали свой ужин, часто рассказывались причудливые старые фольклорные сказки, и волосы мальчика топорщились, когда он слушал дикие и причудливые рассказы о волках, ведьмах и белых женщинах, которыми суеверные крепостные набивали ему уши. Одним из его самых ценных вещей был старый кавалерийский пистолет в медной оправе, подарок Михала; это он научился заряжать, и, держась обеими руками за громоздкое оружие, мог выстрелить из него, как мог подтвердить любой злосчастный воробей. Поскольку его мысли были постоянно сосредоточены на ужасных историях, которые он так жадно слушал, этот пистолет стал его ежедневным спутником, бродил ли он по длинным гулким коридорам дома или бродил по заброшенным кустам сада. В течение двух недель дело шло таким образом: Поль все более и более увлекался чарами своей странной гостьи, а она то и дело осыпала случайными крупицами надежды, которые уводили несчастного все дальше и дальше по тому опасному пути, по которому он шел. преследовал. Безумная, всепоглощающая страсть к прекрасной женщине и большие глотки коньяка, которыми он утешался в часы ее отсутствия, действовали на мозг барина Костопчина, и, за исключением короткого времени визита Равины, он снова впадал в настроения молчаливой угрюмости, из которых он время от времени вспыхивал яростными вспышками страсти без видимой причины. Тень как будто сомкнулась над домом Костопчина; он стал обителью мрачного шепота и неразвитых страхов; слуги и служанки шли по своим делам, нервно оглядываясь через плечо, как будто опасаясь, что какая-то гадость следует за ними по пятам.
   После трех дней изгнания бедный старый Михал больше не мог выносить состояние неизвестности по поводу безопасности Алексея и Катрины; и, отбросив свои суеверные страхи, он начал бродить по ночам снаружи большого белого дома и с любопытством заглядывать в те окна, которые не были закрыты ставнями. Сначала он постоянно боялся встречи со страшным белым волком; но любовь его к детям и доверие к распятию, которое он носил, взяли верх, и он продолжал свои ночные скитания по Костопчину и его окрестностям. Он держался ближе к западному фасаду дома, побуждаемый каким-то смутным чувством, которое он никак не мог объяснить. Однажды вечером, когда он совершал свой привычный осмотр, до его слуха донесся плач ребенка. Он наклонил голову и жадно прислушался, опять услышал те же слабые звуки, и ему показалось, что он узнал в них акцент своей милой маленькой Катрины. Подойдя к одному из окон нижнего этажа, из которого струился тусклый свет, он прижался лицом к стеклу и пристально посмотрел внутрь. Его взору представилось ужасное зрелище. При слабом свете лампы с абажуром он увидел распростертую на земле Катрину; но теперь ее плач прекратился, потому что ее ротик был завязан шалью. Над ней склонилась безобразная фигура, словно одетая в какой-то белый мохнатый покров. Катрина лежала совершенно неподвижно, а руки фигуры были заняты торопливым снятием одежды с груди ребенка. Задача была вскоре выполнена; затем раздался яркий блеск стали, и голова существа склонилась вплотную к груди ребенка.
   Испуганно вскрикнув, старик бросился в оконную раму и, сняв с груди крест, смело прыгнул в комнату. Существо вскочило на ноги, и свалившаяся с его шеи и плеч белая меховая накидка открыла бледные черты Равины с коротким широким ножом в руке и окровавленными губами.
   "Подлая волшебница!" - воскликнул Михал, бросаясь вперед и поднимая Катрину на руки. - Что за адская работа?
   Глаза Равины свирепо сверкнули на старика, который встал между ней и ее добычей. Она подняла свой кинжал и уже собиралась броситься на него, когда увидела крест в его протянутой руке. С тихим криком она выронила нож и, отшатнувшись на несколько шагов, завопила: "Я ничего не могла поделать; Мне очень понравился ребенок, но я был так голоден".
   Михал почти не обратил внимания на ее слова, потому что он был занят изучением обморока ребенка, чья голова беспомощно покоилась на его плече. Над левой грудью была рана, из которой текла кровь; но рана казалась легкой и вряд ли окажется смертельной. Удовлетворившись этим, он обратился к женщине, которая скорчилась перед крестом, как дикий зверь съеживается перед кнутом укротителя.
   - Я собираюсь забрать ребенка, - медленно сказал он. "Смеете ли вы упомянуть хоть слово о том, что я сделал или куда она ушла, и я подниму деревню. Знаете, что тогда будет? Ведь каждый крестьянин в этом месте поспешит сюда с зажженной головней в руке, чтобы пожрать этот проклятый дом и неестественных обитателей в нем. Молчи, и я оставляю тебя на твою нечестивую работу. Я больше не буду стараться сохранить Павла Сергеевича, который отдался силам тьмы, приняв к себе беса".
   Равина слушала его так, словно едва его понимала; но когда старик отступил к окну со своей беспомощной ношей, она последовала за ним шаг за шагом; и когда он обернулся, чтобы бросить последний взгляд на разбитое окно, он увидел бледное лицо женщины и окровавленные губы, приклеившиеся к цельному стеклу, с диким выражением ненасытного аппетита в ее глазах.
   Наутро дом Костопчина наполнился ужасом и удивлением, ибо Катрина, кумир отцовского сердца, исчезла, и никаких следов ее обнаружить не удалось. Были предприняты все усилия, тщательно осмотрены окрестные леса и поля; но в конце концов пришли к заключению, что грабители похитили ребенка ради выкупа, который они могли бы получить от отца. Это казалось тем более вероятным, что на одном из окон в комнате прекрасной незнакомки были следы насилия, и она заявила, что, встревоженная звуком бьющегося стекла, она встала и столкнулась с мужчиной, который пытался войти в ее квартиру, но которые, заметив ее, повернулись и убежали с предельной поспешностью.
   Павел Сергеевич не выказал такого беспокойства, как можно было ожидать от него, при той преданности, которую он когда-либо проявлял к пропавшей Катрине, ибо вся его душа была охвачена одной безумной, всепоглощающей страстью к прекрасной женщине, которая так странно пересекла его жизнь. Он, конечно, руководил поисками и отдавал все необходимые распоряжения; но сделал он это вяло и половинчато и поспешил назад к Костопчину как можно скорее, как бы опасаясь надолго отлучиться от ларца, в котором хранилось его новое сокровище. Не так Алексис; он был почти в бешенстве от потери сестры и ежедневно сопровождал искателей, пока его маленькие ножки не устали, и его не пришлось нести на плечах крепкого мужика. Его драгоценный пистолет в латунной оправе был теперь более чем когда-либо его постоянным спутником; и когда он встречал прекрасную женщину, которая навела чары на его отца, его лицо краснело, и он скрипел зубами в бессильной ярости.
   В тот день, когда прекратились все поиски, Равина скользнула в комнату, где, как она знала, она найдет Пола, ожидающего ее. Она была на целый час раньше своего обычного времени, и владыка Костопчина вскочил от удивления.
   "Вы удивлены видеть меня," сказала она; - Но я пришел навестить вас всего на несколько минут. Я убежден, что вы любите меня, и если бы я развеял некоторые из возражений, которые продолжает поднимать мое сердце, я мог бы быть вашим.
   -- Скажи мне, что это за сомнения? -- воскликнул Поль, подскакивая к ней и схватив ее руки в свои. "и будьте уверены, что я найду средства, чтобы преодолеть их".
   Даже среди всего зарева и жара предвкушаемого торжества он не мог не заметить, как леденяще холодны были пальцы, покоившиеся в его ладони, и как совершенно бесстрастно было давление, с которым она слегка возвращала его восторженное пожатие.
   -- Послушайте, -- сказала она, убирая руку. "Я возьму еще два часа на размышление. К тому времени весь дом Костопчина уснет; тогда встретимся у старых солнечных часов возле тиса в глубине сада, и я дам тебе ответ. Нет, ни слова, - добавила она, когда он, казалось, собирался возразить, - потому что говорю вам, что я думаю, что это будет благоприятным.
   - Но почему бы не вернуться сюда? призвал он; -- Сегодня сильный мороз, и...
   -- Неужели ты настолько холодный любовник, -- перебила Равина со своим привычным смехом, -- что боишься перемены погоды? Но ни слова; Я говорил."
   Она выскользнула из комнаты, но издала низкий крик ярости. Она чуть не упала на Алексис в коридоре.
   - Почему этот сопляк не в своей постели? воскликнула она, сердито; "Он дал мне хороший ход".
   - Иди в свою комнату, мальчик, - сурово воскликнул отец. и, злобно взглянув на своего врага, ребенок ускользнул прочь.
   Павел Сергеевич ходил взад и вперед по комнате в течение двух часов, которые ему предстояло пройти до часа собрания. На сердце у него было очень тяжело, и его начало подкрадываться смутное чувство беспокойства. Двадцать раз он решался не явиться на свидание, и столько же раз очарование белокурой женщины заставляло его отменять свое решение. Он помнит, что с детства не любил этого места под тисом и всегда смотрел на него, как на мрачное, жуткое место; и ему даже теперь не нравилась мысль оказаться здесь после наступления темноты, даже с таким прекрасным обществом, какое ему было обещано. Считая минуты, он ходил взад и вперед, словно движимый какой-то скрытой машиной. Время от времени он поглядывал на часы, и, наконец, их глубокий металлический звук, когда они пробили четверть часа, предупредил его, что у него осталось совсем немного времени, если он намеревается прийти на встречу. Накинув пальто с толстым мехом и натянув на уши дорожную шапку, он открыл боковую дверь и вышел во двор. Луна была полной и холодным светом освещала безлистные деревья, которые казались белыми и призрачными в ее лучах. Дорожки и неухоженные лужайки теперь покрылись инеем, и то и дело проносил резкий ветер, который, несмотря на его накидки, холодил кровь Поля в жилах. Вскоре перед ним встала темная фигура тиса, и через мгновение он уже стоял возле его темных ветвей. Старые серые солнечные часы стояли всего в нескольких шагах, а рядом с ними стояла стройная фигура, закутанная в белый ворсистый на вид плащ. Оно было совершенно неподвижно, и опять ужас неопределенного страха прошел по каждому нерву и мышце тела Павла Сергеевича.
   "Равина!" сказал он, в прерывистом акценте. "Равина!"
   - Ты принял меня за привидение? ответила прекрасная женщина, с ее пронзительным смехом; - Нет, нет, я еще не пришел к этому. Ну, Павел Сергеевич, я пришел вам ответить; ты беспокоишься об этом?
   - Как ты можешь задавать мне такой вопрос? вернулся он; -- Разве ты не знаешь, что вся моя душа пылала предвкушением твоего ответа? Не держите меня больше в напряжении. Это да или нет?"
   -- Павел Сергеевич, -- отвечала молодая женщина, подойдя к нему и положив руки ему на плечи и устремив на него свои глаза с тем странным, странным выражением, перед которым он всегда робел; -- Неужели вы меня любите, Павел Сергеевич? спросила она.
   "Люблю тебя!" повторил владыка Костопчин; "Разве я не говорил тебе тысячу раз, как вся моя душа изливается к тебе, как я живу и дышу только в твоем присутствии, и что смерть у твоих ног была бы приятнее, чем жизнь без тебя?"
   -- Люди часто говорят о смерти, но мало знают, как она им близка, -- ответила прекрасная дама с мрачной улыбкой на лице. - Но скажи, ты отдаешь мне все свое сердце?
   -- Все, что у меня есть, принадлежит тебе, Равина, -- ответил Поль, -- имя, богатство и преданная любовь всей жизни.
   "Но ваше сердце," упорствовала она; "Я хочу твоего сердца; скажи мне, Поль, что это мое и только мое.
   -- Да, мое сердце принадлежит вам, дражайшая Равина, -- ответил Поль, пытаясь обнять прекрасную фигуру своей страстной хваткой. но она соскользнула с него, а затем быстрым прыжком прыгнула на него и посмотрела ему в лицо с выражением, которое было совершенно ужасным. Глаза ее сверкали зловещим огнем, губы были оттянуты назад, обнажая острые белые зубы, а дыхание было резким, частым.
   - Я голодна, - пробормотала она, - о, так голодна; а теперь, Павел Сергеевич, ваше сердце принадлежит мне.
   Ее движение было таким внезапным и неожиданным, что он споткнулся и тяжело упал на землю, а белокурая женщина вцепилась в него и упала ему на грудь. Тогда-то и напал на Павла Сергеевича весь ужас своего положения, и он ясно увидел свою судьбу перед собою; но ужасное оцепенение не давало ему руками освободиться от отвратительного объятия, парализовавшего все его мускулы. Лицо, которое пристально смотрело на него, казалось, претерпевало какие-то страшные изменения, а черты теряли подобие человечности. Внезапным, быстрым движением она разорвала его одежду, а через мгновение пронзила его левую грудь ужасной раной и, погрузив свои тонкие руки, вырвала его сердце и жадно укусила его. Сосредоточенная на своем безобразном пиршестве, она не обращала внимания на судорожные судороги, взволновавшие умирающую фигуру владыки Костопчина. Она была слишком занята, чтобы заметить приближающуюся крохотную фигурку, прячущуюся за каждым деревом и кустом, пока она не оказалась в десяти шагах от места ужасной трагедии. Затем лунные лучи заблестели на длинном блестящем стволе пистолета, который мальчик обеими руками наводил на убийцу. Затем быстро и резко раздался грохот, и с диким воплем, в котором было что-то звериное, Равина соскочила с тела мертвеца и, шатаясь, побрела к густой роще кустов шагов в десяти от него. Мальчик Алексис услышал о назначенной встрече и последовал за отцом к месту свидания. После рокового выстрела его мужество покинуло его, и он побежал назад к дому, издавая громкие крики о помощи. Ошарашенные слуги вскоре оказались у своего убитого барина, но помощь была бесполезна, ибо скончался барин Костопчин. Со страхом и трепетом обшарили суеверные крестьяне кусты и в ужасе отпрянули назад, увидев лежащего мертвого и мертвого огромного белого волка, с зажатым между передними лапами полусъеденным человеческим сердцем.
   Никаких следов прекрасной дамы, занимавшей апартаменты в западной части дома, больше не видели. Она скончалась от Костопчина, как безобразный сон, и, сидя ночью у печей, деревенские мужики шептались о лесной красавице и о белом волке Костопчина. По приказу царя во главе имения Костопчиных был поставлен поручик, а Алексея велено было отправить в военное училище до тех пор, пока он не станет достаточно взрослым, чтобы вступить в армию. Встреча между мальчиком и его сестрой, которую верный Михал, когда вся опасность миновала, вывела из своего укрытия, была очень трогательна; но только когда Катрина какое-то время жила в доме дальней родственницы в Витепаке, она перестала просыпаться по ночам и кричать от ужаса, когда ей снова снилось, что она в лапах белого волка.
  
   ВОЖДЬ ВОЛКОВ, Александр Дюма
   Перевод Альфреда Аллинсона
   ВВЕДЕНИЕ
   Хотя вступительные главы не были подписаны до 31 мая 1856 г., "Волчий вождь" по замыслу должен быть связан с группой романов, написанных Дюма в Брюсселе между 1852 и 1854 гг., то есть после его финансового краха и последующее бегство своего сотрудника Маке и до его возвращения в Париж, чтобы основать свой журнал Le Mousquetaire . Как и " Совесть" В. Иннокентия и Катрин Блюм , которые относятся к тому периоду изгнания, настоящий рассказ был вдохновлен воспоминаниями о родном месте нашего автора Виллер-Котре, в департаменте Эна.
   Однако в "Вождем волков" Дюма дает полную свободу своему воображению и фантазии. Используя легенду, рассказанную ему почти полвека назад, вызывая в воображении сцены своего отрочества и призывая на вооружение его чудесный дар импровизации, он самым удачным образом ухитряется сплести роман, в котором сочетаются причудливая история о дьяблери и постоянные восхитительные проблески лесной жизни. Ужас, мастерство по дереву и юмор как нельзя более удачно перемешались. Читатель, находясь под чарами главной темы рассказа, испытывает все прелести жизни под открытым небом в огромном лесу Виллер-Котре, лесу, в котором маленький городок, казалось, занимал маленькую полянку, и в которого мальчик Александр время от времени убегал целыми днями от утомительной школьной рутины или от рук родственников, которые хотели сделать из него священника.
   Так, Дюма, самый впечатлительный из людей, всю свою жизнь оставался благодарен лесу за поэтические фантазии, порожденные его красотой и тайнами его укромных уголков, равно как и за укрытия, которые он давал ему, и за дичь и птиц. который он вскоре научился стрелять и ловить там. Послушайте его возмущение уничтожением деревьев в соседнем парке. Мы цитируем его " Воспоминания ": "Этот парк, заложенный Франциском I, был заложен Луи-Филиппом. Прекрасные деревья, в тени которых когда-то возлежали Франциск I и мадам д'Этарр, Генрих II. и Диана Пуатье, Генрих IV. и, Габриэль, вы имели право полагать, что бурбоны уважали бы вас, что вы прожили бы свою долгую жизнь жизнью буков и дубов; что птицы пели бы на ваших ветвях, когда они были зелеными и лиственными. Но помимо вашей неоценимой ценности поэзии и воспоминаний, у вас, к несчастью, была еще и материальная ценность. Вы, прекрасные буки с полированными серебристыми футлярами! вы, прекрасные дубы с мрачной морщинистой корой! вы стоили сто тысяч крон. Король Франции, который с его шестью миллионами личных доходов был слишком беден, чтобы содержать вас, король Франции продал вас. Со своей стороны, если бы вы были моим единственным богатством, я бы сохранил вас; ибо, каким бы я ни был поэтом, есть одна вещь, которую я поставил бы перед всем золотом земли, и это ропот ветра в ваших листьях; тень, которую ты заставил мерцать под моими ногами; сладкие видения, очаровательные призраки, которые в вечернее время, между днем и ночью, в сомнительный час сумерек будут скользить между вашими вековыми стволами, как скользят тени древних Абенсеррахов среди тысяч колонн королевской мечети Кордовы.
   "Волчий лидер " был опубликован в 1857 г. в трех томах (Париж: Cadot). Дюма перепечатал его в своем журнале Le Monte-Crisio в 1860 году.
   -РСГ
   ВВЕДЕНИЕ
   КТО ТАКОЙ МОКЕТ И КАК ЭТА СКАЗКА СТАЛА ИЗВЕСТНА РАССКАЗЧИКУ
   Почему, спрашиваю я себя, в те первые двадцать лет моей литературной жизни, с 1827 по 1847 год, я так редко обращал свои взоры и мысли на городок, где я родился, на леса, среди которых он лежит, утопая в деревни, которые группируются вокруг него? Почему за все это время мир моей юности казался мне исчезнувшим, как бы спрятавшимся за облаком, а будущее, лежавшее передо мной, сияло ясно и блестяще, как те волшебные острова, которые Колумб и его спутники ошибочно принимали за корзины с цветами, плывущие по морю?
   Увы! просто потому, что в течение первых двадцати лет нашей жизни нашим проводником является Надежда, а в течение последних двадцати - Реальность.
   С того часа, когда, утомленные путешествием, мы распоясаемся и, бросив посох путника, присядем у дороги, мы начинаем оглядываться на пройденный нами путь; ибо путь впереди теперь темен и туманен, и поэтому мы поворачиваемся и вглядываемся в глубины прошлого.
   Затем, когда впереди нас ожидает широкая пустыня, мы с удивлением смотрим на оставленную позади тропинку и замечаем то один, то другой из тех восхитительных оазисов зелени и тени, рядом с которыми мы никогда не думали. задержавшись на мгновение, и который, на самом деле мы прошли почти без уведомления.
   Но зато как быстро несли нас в те дни наши ноги! мы так спешили к той цели счастья, к которой еще ни одна дорога не привела никого из нас.
   Именно в этот момент мы начинаем видеть, насколько мы были слепы и неблагодарны; именно теперь мы говорим себе, что если бы мы могли еще раз найти такое зеленое и лесистое место отдыха, мы остались бы там на всю оставшуюся жизнь, поставили бы там нашу палатку и там закончили бы наши дни.
   Но тело не может вернуться и возобновить свое существование, и поэтому память должна совершать свое благочестивое паломничество в одиночестве; назад, к ранним дням и новым начинаниям жизни, он путешествует, как те легкие корабли, которые несутся вверх на своих белых парусах против течения реки. Затем тело снова отправляется в путь; но тело без памяти, как ночь без звезд, как светильник без пламени... И так тело и память идут разными путями.
   Тело с шансом для своего проводника движется к неизвестному.
   Память, этот яркий блуждающий огонек, парит над оставленными вехами; и память, мы можем быть уверены, не собьется с пути. Пересматривает каждый оазис, вспоминает каждую ассоциацию, а затем быстрым полетом возвращается в тело, которое становится все более и более утомленным, и как жужжание пчелы, как песня птицы, как журчание ручья, рассказывает обо всем, что она видела.
   И пока усталый путник слушает, его глаза снова загораются, рот улыбается, и свет крадет его лицо. Ибо Промысел в доброте, видя, что он не может вернуться к молодости, позволяет молодости вернуться к нему. И с тех пор он любит повторять вслух то, что подсказывает ему память своим мягким, низким голосом.
   И тогда наша жизнь ограничена кругом, подобным земле? Продолжаем ли мы бессознательно идти к тому месту, откуда начали? И по мере того, как мы подходим все ближе и ближе к могиле, подходим ли мы снова все ближе и ближе к колыбели?
   II
   Я не могу сказать. Но что случилось со мной, это, во всяком случае, я знаю. При первой остановке на жизненном пути, при первом взгляде назад я начал с рассказа о Бернаре и его дяде Бертелине, затем об Анж Питу, его прекрасной невесте, и о тете Анжелике; после этого я рассказал о Совести и Мариетте; и, наконец, Катрин Блюм и отец Ватрин.
   Сейчас я собираюсь рассказать вам историю о Тибо и его волках, а также о лорде Везе. И как же, спросите вы, я познакомился с событиями, которые сейчас собираюсь изложить вам? Я скажу тебе.
   Читали ли вы мои "Мемуары" и помните ли вы кого-нибудь по имени Моке, который был другом моего отца?
   Если вы читали их, у вас останутся смутные воспоминания об этом человеке. Если вы их не читали, то вообще ничего о нем не вспомните.
   В любом случае, прежде всего, я должен ясно представить Моке перед вашим мысленным взором.
   Сколько я себя помню, то есть когда мне было около трех лет, мы жили, мой отец, мать и я, в маленьком замке под названием Ле Фосс, расположенном на границе, разделяющей департаменты Эна и Уаза. между Харамонтом и Лонгпре. Небольшой дом, о котором идет речь, несомненно, был назван Ле Фосс из-за глубокого и широкого рва, наполненного водой, который окружал его.
   Я не упоминаю о своей сестре, потому что она училась в парижской школе, и мы видели ее только раз в году, когда она уезжала домой на месячные каникулы.
   Домашнее хозяйство, кроме моего отца, матери и меня, состояло, во-первых, из большого черного пса по кличке Трюфф, который был привилегированным животным и приветствовался везде, где бы он ни появлялся, особенно потому, что я регулярно передвигался на его спине; во-вторых: о садовнике по имени Пьер, который снабжал меня в изобилии лягушками и змеями, двумя видами живых существ, которыми я особенно интересовался; в-третьих: негр, камердинер моего отца, по имени Ипполит, своего рода черный весельчак, которого мой отец, я думаю, держал только для того, чтобы он мог быть хорошо подготовлен к рассказам анекдотов, чтобы получить преимущество в своих встречах с Брунеем. и бить его чудесные рассказы; в-четвертых, о смотрителе по имени Моке, которым я очень восхищался, так как он рассказывал великолепные истории о привидениях и оборотнях, которые я слушал каждый вечер и которые внезапно обрывались в тот момент, когда генерал на сцену обычно звали отца; в-пятых: о кухарке, отзывавшейся на имя Мари, но эту фигуру я уже не могу вспомнить, она потеряна для меня в туманных сумерках жизни; Я помню только имя, данное человеку, от которого в моей памяти осталось лишь смутное очертание и о котором, насколько я помню, не было ничего очень поэтического характера.
   Мокке, однако, - единственный человек, который должен сейчас занять наше внимание. Позвольте мне попытаться сделать его известным вам, как в отношении его внешности, так и его характера.
   Больной
   Моке был мужчина лет сорока, невысокий, коренастый, с широкими плечами и крепкими ногами. Его кожа была обожжена солнцем, глаза маленькие и пронзительные, волосы седеют, а черные бакенбарды сходятся под подбородком полукругом.
   Когда я оглядываюсь назад, передо мной встает его фигура в треугольной шляпе, в зеленом жилете с серебряными пуговицами, бриджах из вельветового шнура и высоких кожаных гетрах, с охотничьим мешком на плече, с ружьем в руке. в руке и с трубкой во рту.
   Давайте остановимся на мгновение, чтобы рассмотреть эту трубку, потому что эта трубка стала не просто аксессуаром, а неотъемлемой частью Моке. Никто не мог припомнить, чтобы когда-либо видел Моке без него. Если по какой-то причине у Моке не было его во рту, оно было у него в руке.
   Эта трубка, сопровождающая Моке в самую сердцевину самых густых укрытий, должна была быть такого рода, чтобы дать как можно меньше возможности любому другому твердому телу вызвать ее разрушение; ибо гибель его старой ярко раскрашенной катти была бы для Моке потерей, которую можно было бы восполнить только за годы. Следовательно, мундштук трубки Моке был не более полудюйма в длину; кроме того, вы всегда можете поспорить, что, по крайней мере, половина этих полдюйма была обеспечена пером пера.
   Эта привычка никогда не расставаться со своей трубкой, которая, вызвав почти полное исчезновение обоих клыков, образовала своего рода тиски на левой стороне его рта, между четвертым резцом и первым моляром, породила к другой привычке Моке; это означало говорить со стиснутыми зубами, вследствие чего все, что он говорил, производило определенное впечатление упрямства. Это становилось еще более заметным, если Мокке в любой момент случалось вынимать трубку изо рта, ибо тогда ничто не мешало смыканию пастей и сближению зубов таким образом, что слова вообще не проходили сквозь них, кроме какой-то свист, который был едва понятен.
   Таков был Моке по внешнему виду. На следующих страницах я постараюсь дать некоторое представление о его интеллектуальных способностях и моральных качествах.
   IV
   рано утром, еще до того, как отец встал, Мокке вошел в его комнату и сел у изножья кровати, прямой и прямой, как указательный столб.
   -- Ну, Мокке, -- сказал отец, -- в чем дело? что доставляет мне удовольствие видеть вас здесь в такой ранний час?
   -- Дело в том, генерал, -- с величайшей серьезностью ответил Мокке, -- дело в том, что мне снятся кошмары.
   Моке, сам того не замечая, обогатил язык двойным глаголом, активным и пассивным.
   - Тебе снятся кошмары? - ответил мой отец, приподнявшись на локте. - Милый, милый, это серьезно, мой бедный Мокке.
   - Вы правы, генерал.
   И Моке вынул изо рта трубку, что он делал редко и только в самых важных случаях.
   - И как давно тебе снятся кошмары? продолжал мой отец с сочувствием.
   - Целую неделю, генерал.
   - А кто, Мокке?
   "Ах! Я очень хорошо знаю, кто здесь, -- ответил Мокке сквозь зубы, которые были настолько плотно сжаты, что трубка была у него в руке, а рука за спиной.
   - А можно мне также узнать, кем?
   -- От имени матушки Дюран из Харамонта, которая, как вы, должно быть, слышали, является старой ведьмой.
   -- Нет, право же, уверяю вас, я и не подозревал об этом.
   "Ах! но я знаю это достаточно хорошо; Я видел, как она проезжала мимо на своей метле на шабаш ведьм.
   - Вы видели, как она проезжала мимо на своей метле?
   "Так же ясно, как я вижу вас, генерал; и более того, у нее дома есть старый черный козел, которому она поклоняется.
   - И почему она должна приходить и кошмарить тебя?
   - Чтобы отомстить мне за то, что однажды я наткнулся на нее в полночь на пустошах Гондревиля, когда она кружилась и кружилась в своем дьявольском кругу.
   - Это самое серьезное обвинение, которое вы предъявляете ей, друг мой; и прежде чем повторять кому-либо то, что вы говорили мне наедине, я думаю, было бы неплохо, если бы вы попытались собрать еще несколько доказательств.
   "Доказательства! Какие еще доказательства мне нужны! Разве не знает каждая душа в деревне, что в юности она была любовницей Тибо, предводителя волков?
   "Верно! Я должен тщательно изучить это дело, Мокке.
   -- Я сам очень внимательно в этом разбираюсь, и она за это заплатит, старый крот!
   Старый крот - выражение, которое Мокке позаимствовал у своего друга Пьера, садовника, который, поскольку у него не было худших врагов, чем кроты, называл кротом все и всех, кого он особенно ненавидел.
   "Я должен хорошенько разобраться в этом вопросе" - эти слова были сказаны моим отцом вовсе не потому, что он верил в правдивость рассказа Моке о своем кошмаре; и даже тот факт, что он признался в кошмаре, не поверил в то, что это матушка Дюран приснила смотрителю кошмары. Отнюдь не; но моему отцу были известны суеверия народа, и он знал, что вера в заклинания была еще широко распространена среди крестьянства в сельской местности. Он слышал об ужасных актах мести, совершенных жертвами какому-то мужчине или женщине, которые, как они думали, околдовали их, в надежде, что таким образом чары будут разрушены; а у Мокке, когда он стоял, обвиняя мать Дюран перед моим отцом, в голосе его звучала такая угроза, и он так сжимал свое ружье, что мой отец счел благоразумным притвориться, что согласен со всем, что он сказал, в чтобы завоевать его доверие и таким образом помешать ему сделать что-либо, не посоветовавшись с ним предварительно.
   Итак, думая, что он до сих пор приобрел влияние на Моке, мой отец осмелился сказать:
   - Но прежде чем заставлять ее платить за это, мой милый Мокке, ты должен быть совершенно уверен, что никто не сможет излечить тебя от твоего кошмара.
   -- Никто не может меня вылечить, генерал, -- убежденно ответил Моке.
   "Как! Никто не может вылечить тебя?
   "Никто; Я пробовал невозможное".
   - А как ты пытался?
   "Прежде всего, я выпил большую чашу горячего вина перед сном".
   "А кто порекомендовал это средство? это был господин Лекос? Господин Лекос был известным доктором в Виллер-Котре.
   - Месье Лекос? - воскликнул Моке. "Нет, правда! Что ему знать о заклинаниях! По моему, нет! это был не месье Лекос.
   - Кто это был тогда?
   - Это был пастух Лонгпре.
   - Но чаша вина, болван! Вы, должно быть, были мертвецки пьяны.
   "Пастух выпил половину".
   "Я понимаю; теперь я понимаю, почему он прописал его. А чаша с вином как-то повлияла?
   - Ни в коем случае, генерал. в ту ночь она наступила на мою грудь, как будто я ничего не взял".
   "И что ты сделал дальше? Я полагаю, вы не были обязаны ограничивать свои усилия чашей с горячим вином?
   "Я сделал то, что делаю, когда хочу поймать коварного зверя".
   Мокке использовал фразеологию, которая была полностью его собственной; никому никогда не удавалось заставить его сказать "дикий зверь"; каждый раз, когда мой отец говорил "дикий зверь", Мокке отвечал: "Да, генерал, я знаю, хитрый зверь".
   - Значит, ты все еще держишься за своего коварного зверя? мой отец сказал ему однажды.
   -- Да, генерал, но не из упрямства.
   - А почему тогда, позвольте спросить?
   - Потому что, генерал, при всем уважении к вам, вы ошибаетесь.
   "Ошиблись? Я? Как?"
   - Потому что надо говорить не зверь дикий, а зверь хитрый.
   -- А что такое хитрый зверь, Мокке?
   "Это животное ходит только ночью; то есть животное, которое пробирается в голубятни и убивает голубей, как хорек, или в курятники, чтобы убить цыплят, как лиса; или в загоны, чтобы убить овец, как волк; это означает животное хитрое и лживое, короче, хитрый зверь".
   После такого логического определения, как это, было невозможно найти что-либо сказать. Поэтому мой отец молчал, а Мокке, чувствуя, что он одержал победу, продолжал называть диких зверей хитрыми зверями, совершенно не понимая упрямства моего отца, продолжающего называть хитрых зверей дикими зверями.
   Итак, теперь вы понимаете, почему, когда мой отец спросил его, что еще он сделал, Мокке ответил: "Я сделал то, что делаю, когда хочу поймать коварного зверя".
   Мы прервали разговор, чтобы дать это объяснение; но так как мой отец и Моке не нуждались в объяснении, они продолжали говорить, как вы понимаете, без перерыва.
   В
   - А что ты делаешь, Мокке, когда хочешь поймать это твое животное? - спросил мой отец.
   - Я расставил ловушку, генерал. Мокке всегда называл ловушку ловушкой.
   - Вы хотите сказать, что устроили ловушку, чтобы поймать матушку Дюран?
   Мой отец, конечно, сказал ловушку; но Мокке не нравилось, чтобы кто-то произносил слова иначе, чем он сам, поэтому он продолжал:
   - Именно так, генерал. Я расставил ловушку для матушки Дюран.
   - И куда ты положил свою ловушку? У твоей двери?
   Видите ли, мой отец был готов пойти на уступки.
   "За моей дверью! Много хорошего было бы! Я только знаю, что она входит в мою комнату, но я даже не могу предположить, откуда она идет.
   - Может быть, в дымоход?
   "Дымохода нет, и, кроме того, я никогда не увижу ее, пока не пощупаю".
   - Так ты ее видишь?
   -- Как я ясно вижу вас, генерал.
   - И что она делает?
   "Ничего приятного, можете быть уверены; она топчет мне всю грудь: тук, тук! тук-тук!
   - Ну, и где же ты расставил ловушку?
   - Капкан, да ведь я положил его себе на живот.
   - А какую ловушку ты использовал?
   "Ой! Первоклассная ловушка!
   "Что это было?"
   "Тот, который я сделал, чтобы поймать серого волка, который убивал овец г-на Дестурнеля".
   - Значит, не такой уж и первоклассный, потому что серый волк съел твою наживку, а потом убежал.
   - Вы знаете, почему его не поймали, генерал.
   "Нет, я не."
   - Потому что это был черный волк, принадлежавший старому Тибо, мастеру сабо.
   - Это не мог быть черный волк Тибо, потому что вы сами только что сказали, что волк, который приходил и убивал овец г-на Дестурнеля, был серым.
   - Он уже седой, генерал; но тридцать лет назад, когда был жив башмачник Тибо, он был черным; и, чтобы убедиться в этом, взгляните на мои волосы, которые были черными, как у ворона, тридцать лет назад, а теперь такими же седыми, как у доктора.
   Доктор был котом, известным животным, о котором вы найдете упоминание в моих мемуарах и которое известно как Доктор из-за великолепного меха, который природа дала ему для шубки.
   -- Да, -- ответил мой отец, -- я знаю ваш рассказ о Тибо, изготовителе башмаков; но если черный волк и есть дьявол, Мокке, как вы говорите, он не изменит цвет.
   - Вовсе нет, генерал; только ему требуется сто лет, чтобы стать совершенно белым, и в последнюю полночь каждого ста лет он снова становится черным, как уголь".
   - В таком случае, Мокке, я отказываюсь от этого дела. Все, о чем я прошу, это чтобы вы не рассказывали моему сыну эту вашу прекрасную историю, пока ему не исполнится по крайней мере пятнадцать лет.
   - А почему, генерал?
   - Потому что бесполезно забивать ему голову подобной чепухой, пока он не станет достаточно взрослым, чтобы смеяться над волками, будь они белыми, серыми или черными.
   "Будет так, как вы скажете, генерал; он ничего не услышит об этом.
   - Тогда продолжай.
   - Куда мы попали, генерал?
   "Мы добрались до твоего капкана, который ты положил себе на живот, и ты говорил, что это первоклассный капкан".
   - Честное слово, генерал, это была первоклассная ловушка! Он весил добрых десять фунтов. Что я говорю! не менее пятнадцати фунтов с цепью!
   Я надел цепочку на запястье.
   - А что случилось той ночью?
   "Той ночью? почему, это было хуже, чем когда-либо! Обычно она приходила в своих кожаных калошах и массировала мне грудь, а в ту ночь она пришла в своих деревянных сабо".
   - И она приходит вот так?..
   "Каждая благословенная божья ночь, и от этого я совсем худею; сами видите, генерал, я исхудал, как планка. Однако сегодня утром я решился".
   -- И что же ты решил, Мокке?
   - Ну, тогда я решил, что пущу в нее из своего ружья.
   "Это было мудрое решение. И когда вы думаете провести его?
   -- Сегодня вечером или самое позднее завтра, генерал.
   "Чёрт возьми! И как раз в тот момент, когда я собирался отправить вас в Виллерс-Эллон.
   - Это не имеет значения, генерал. Это было что-то, что вы хотели сделать немедленно?"
   - Да, сразу.
   - Хорошо, тогда я могу отправиться в Виллер-Эллон, это не более чем в нескольких милях, если я пройду через лес и вернусь сюда сегодня вечером; путь в обе стороны составляет всего двадцать четыре мили, а до этого мы проехали еще несколько, генерал.
   - Значит, решено; Я напишу для вас письмо, которое вы передадите мсье Коллару, и тогда вы сможете начать.
   - Я начну, генерал, без промедления.
   Мой отец встал и написал мсье Коллару; письмо было следующего содержания:
   "Мой дорогой Коллард ,
   - Посылаю к вам того идиота моего сторожа, которого вы знаете; он вбил себе в голову, что каждую ночь ему снится в кошмарах старуха, и, чтобы избавиться от этого вампира, он не намерен ни больше, ни меньше, как убить ее.
   - Правосудию, однако, может не понравиться этот его метод излечения от несварения, и поэтому я собираюсь отправить его к вам под тем или иным предлогом. Не пошлете ли вы также под тем или иным предлогом его, как только он доберется до вас, к Данре, в Воути, который пошлет его к Дюлаулуа, который, с предлогом или без, может затем, Меня волнует, отправить его к дьяволу?
   "Короче говоря, его нужно продержать по крайней мере две недели. К тому времени мы уедем отсюда и будем в Антилли, а так как его уже не будет в округе Харамонт, и поскольку его кошмар, вероятно, оставит его по дороге, матушка Дюран сможет заснуть. с миром, чего я, конечно, не посоветовал бы ей сделать, если бы Мокке остался где-нибудь поблизости от нее.
   - Он принес вам шесть пар бекасов и зайца, которых мы подстрелили вчера на болотах Валью.
   "Тысяча и одно из моих самых нежных воспоминаний прекрасной Гермини и столько же поцелуев милой маленькой Кэролайн.
   "Ваш друг,
   "АЛЕКС. Дюма ".
   Час спустя Моке уже был в пути и через три недели присоединился к нам в Антилли.
   -- Ну, -- спросил отец, увидев, что он снова появился здоровым, -- ну, а как насчет матушки Дюран?
   -- Что ж, генерал, -- весело ответил Моке, -- я избавился от старого крота; кажется, у нее нет никакой власти, кроме как в ее собственном районе.
   VI
   Со времени кошмара Моке прошло двенадцать лет, и теперь мне было за пятнадцать. Это была зима шестьдесят шестого; десять лет до этой даты у меня было, увы! потерял отца.
   У нас не было больше ни Пьера в качестве садовника, ни Ипполита в качестве камердинера, ни Моке в качестве сторожа; мы жили уже не в замке Ле Фосс и не на вилле в Антилли, а на рыночной площади Виллер-Котре, в маленьком домике напротив фонтана, где моя мать держала табачную лавку, продававшую также порох и дробь. за тот же счетчик.
   Как вы уже прочитали в моих мемуарах, я был еще молодым, но увлеченным спортсменом. Однако, что касается спорта, то есть согласно обычному пониманию этого слова, у меня его не было, за исключением случаев, когда мой двоюродный брат, г-н Девиолен, лесничий в Виллер-Котре, был настолько любезен, что попросил разрешения у меня мать взять меня с собой. Я заполнил остаток своего времени браконьерством.
   Для этой двойной функции охотника и браконьера у меня было прекрасное одноствольное ружье, на котором была выгравирована монограмма принцессы Боргезе, которой оно изначально принадлежало. Мой отец дал мне его, когда я был еще ребенком, и когда после его смерти все пришлось продать, я так настойчиво умолял оставить мне свое ружье, что оно не было продано вместе с другим оружием и лошадьми. и вагоны.
   Самым приятным временем для меня была зима; потом снег ложился на землю, и птицы в поисках пищи были готовы прилететь туда, где им насыпают зерна. У некоторых из старых друзей моего отца были прекрасные сады, и я был волен идти и стрелять там птиц, когда мне хотелось. Так что я подметал снег, разбрасывал немного зерна и, прикрываясь легким огнестрельным выстрелом, стрелял по птицам, иногда убивая по шесть, по восемь, а то и по десять за раз.
   Затем, если снег будет продолжаться, будет еще одна вещь, которой стоит с нетерпением ждать, шанс отследить волка до его логова, а волк, выследенный таким образом, был достоянием каждого. Волк, будучи врагом народа, убийцей вне закона, мог быть застрелен кем угодно и всеми, и поэтому, несмотря на крики моей матери, страшившейся двойной опасности для меня, вам не нужно спрашивать, могу ли я схватил мое ружье и был первым на месте, готовый к забаве.
   Зима 1817-1818 годов была долгой и суровой; снег лежал на земле в фут глубиной и так сильно промерз, что держался уже две недели, а до сих пор не было никаких известий.
   Однажды около четырех часов дня Мокке зашел к нам; он пришел положить свой запас пороха. При этом он посмотрел на меня и подмигнул одним глазом. Когда он вышел, я последовал за ним.
   - Что такое, Мокке? Я спросил: "Расскажи мне".
   - Разве вы не догадываетесь, мсье Александр?
   - Нет, Мокет.
   -- Значит, вы не думаете, что, если я приду сюда и куплю порошок у мадам, вашей матери, вместо того чтобы ехать за ним в Харамонт, короче говоря, если я пройду три мили вместо одной четверти этого расстояния, я могу может быть, устроить тебе небольшую съемку, чтобы сделать тебе предложение?
   - Ах ты, добрый Мокке! и что и где?"
   - Это волк, мсье Александр.
   "Не совсем?"
   - Прошлой ночью он угнал одну овцу г-на Детурнеля, я проследил его до леса Тилле.
   - И что тогда?
   -- Что ж, я обязательно увижусь с ним сегодня ночью и узнаю, где его логово, а завтра утром мы закончим за него его дело.
   "О, это удача!"
   "Только мы должны сначала отпроситься..."
   -- Кого, Мокке?
   "Отпуск мадам".
   - Ладно, тогда входите, мы ее сейчас же спросим.
   Моя мать наблюдала за нами через окно; она подозревала, что между нами зреет какой-то заговор.
   -- У меня нет терпения на вас, Мокке, -- сказала она, когда мы вошли, -- у вас нет ни ума, ни благоразумия.
   - Каким образом, мадам? - спросил Моке.
   - Возбуждать его так, как ты; он слишком много думает о спорте как таковом".
   -- Нет, сударыня, с ним все, как с породистыми собаками; его отец был спортсменом, он спортсмен, и сын после него будет спортсменом; ты должен решиться на это".
   -- А если ему случится какое-нибудь зло?
   "Вред пришел к нему со мной? С Мокетом? Нет, правда! Я отвечу за это своей жизнью, чтобы он был в безопасности. С ним, с ним, генеральским сыном, что случилось? Никогда никогда никогда!"
   Но моя бедная мать покачала головой; Я подошел к ней и обвил руками ее шею.
   "Мама, дражайшая, - вскричал я, - пожалуйста, отпусти меня".
   - Значит, ты зарядишь для него ружье, Мокке?
   "Не бойся, шестьдесят гран пороха, ни граном больше или меньше, и двадцать фунтов на пулю".
   - И ты не оставишь его?
   "Я останусь рядом с ним, как его тень".
   - Ты будешь держать его рядом с собой?
   "Между ног".
   - Я отдаю его в ваше единоличное распоряжение, Мокке.
   - И он будет возвращен вам в целости и сохранности. А теперь, месье Александр, соберите свои капканы и позвольте нам уйти; твоя мать дала свое разрешение.
   - Ты не увезешь его сегодня вечером, Мокке.
   - Я должен, мадам, завтра утром будет слишком поздно, чтобы забрать его; мы должны охотиться на волка на рассвете.
   "Волк! это для охоты на волка вы просите его пойти с вами?
   "Ты боишься, что волк съест его?"
   "Мокет! Мокет!"
   "Но когда я скажу вам, что буду отвечать за все!"
   - А где будет спать бедняжка?
   -- У отца Моке, конечно, будет хороший матрац на полу и простыни белые, как те, что Бог расстелил по полям, и два хороших теплых покрывала; Я обещаю вам, что он не простудится.
   - Со мной все будет хорошо, мама, можешь быть уверена! Итак, Мокке, я готов.
   - А ты даже не целуешь меня, бедный мальчик, ты!
   "В самом деле, да, дорогая матушка, и гораздо больше, чем один!"
   И я бросился матери на шею, задушил ее своими ласками и сжал в объятиях".
   - А когда я увижу тебя снова?
   -- О, не беспокойтесь, если он не вернется до завтрашнего вечера.
   -- Как же, завтра вечером! а ты говорил о старте на рассвете!
   "На заре для волка; но если мы промахнемся, парню придется выстрелить-другую в диких уток на болотах Валлю.
   "Я понимаю! ты утопишь его ради меня!
   "Во имя всего хорошего, сударыня, если бы я говорил не с генеральской вдовой, я бы сказал"
   "Какой Мокет? Что бы вы сказали?"
   -- Что вы сделаете из вашего мальчика только жалкого сопляка... Если бы мать генерала всегда была за ним, дергая его за полы, как вы за этим ребенком, он никогда бы даже не осмелился пересечь море. во Францию."
   - Ты прав, Мокке! уберите его отсюда! Я бедный дурак".
   И моя мать отвернулась, чтобы утереть слезу.
   Слеза матери, бриллиант этого сердца, дороже всех жемчужин Офира! Я видел, как он стекает по ее щеке. Я подбежал к бедной женщине и прошептал ей: "Мама, если хочешь, я останусь дома".
   -- Нет, нет, иди, дитя мое, -- сказала она, -- Мокке прав; ты должен рано или поздно научиться быть мужчиной".
   Я дал ей еще один последний поцелуй; затем я побежал за Моке, который уже начал.
   Пройдя несколько шагов, я оглянулся; моя мать выбежала на середину дороги, чтобы как можно дольше держать меня в поле зрения; теперь была моя очередь вытирать слезу.
   "Как теперь?" - сказал Мокке. - Вы тоже плачете, месье Александр!
   "Чепуха, Мокке! только от холода у меня глаза бегают.
   Но Ты, Боже, давший мне эту слезу, Ты знаешь, что не от холода я плакал.
   VII
   Было совсем темно, когда мы добрались до дома Моке. На ужин у нас был пикантный омлет и тушеный кролик, а потом Мокке приготовил для меня постель. Он сдержал слово, данное моей матери, потому что у меня был хороший матрац, две белые простыни и два хороших теплых покрывала.
   -- А теперь, -- сказал Моке, -- укладывайся туда и засыпай; нам, вероятно, придется уйти завтра в четыре часа утра.
   - В любой час, когда пожелаешь, Мокке.
   -- Да, я знаю, вы отлично встаете по ночам, и завтра утром мне придется опрокинуть на вас кувшин холодной воды, чтобы вы встали.
   "Вы можете сделать это, Мокке, если вам придется звонить мне дважды".
   - Что ж, об этом мы еще посмотрим.
   - Ты торопишься спать, Мокке?
   - Да что ты хочешь, чтобы я делал в этот ночной час?
   - Я подумал, Моке, может быть, ты расскажешь мне одну из тех историй, которые я находил такими забавными, когда был ребенком.
   - А кто встанет за меня завтра в два часа, если я буду сидеть и рассказывать вам сказки до полуночи? Может быть, наш добрый священник?
   - Ты прав, Мокке.
   - Хорошо, что ты так думаешь!
   Поэтому я разделся и лег спать. Через пять минут Мокке храпел, как бас-виолончель.
   Я ворочался и крутился добрых два часа, прежде чем смог заснуть. Сколько бессонных ночей я провел в преддверии первой съемки сезона! Наконец, к полуночи усталость взяла надо мной верх. Внезапное ощущение холода разбудило меня в четыре часа утра; Я открыл глаза. Моке сбросил мое постельное белье через изножье кровати и стоял рядом со мной, опираясь обеими руками на свое ружье, и его лицо сияло, глядя на меня, как при каждой новой затяжке его короткой трубки свет от нее осветил его черты.
   -- Ну, как дела, Мокке?
   - Его выследили до его логова.
   "Волк? и кто выследил его?
   "Этот старый глупый Мокке".
   "Браво!"
   "Но угадайте, где он решил спрятаться, этот самый покладистый из добрых волков!"
   - Где же это было тогда, Мокке?
   - Если бы я дал тебе сто шансов, ты бы не угадал! в укрытии Трех Дубов".
   - Значит, он у нас?
   - Я скорее так думаю.
   Укрытие Трех Дубов представляет собой участок деревьев и подлеска площадью около двух акров, расположенный посреди равнины Ларньи, примерно в пятистах шагах от леса.
   - А хранители? Я продолжал.
   -- Все получили уведомление, -- ответил Мокке. "Мойна, Мильде, Ватрен, Лафей, короче говоря, все лучшие кадры ждут наготове прямо за лесом. Мы с вами вместе с мсье Шарпантье из Валлю, мсье Ошеде, из Ларньи, мсье Дестурнель из Ле Фосс должны окружить Коверт; собаки подсунутся, полевод с ними пойдет, и он точно будет у нас.
   - Ты поставишь меня в хорошее место, Мокке?
   "Разве я не говорил, что ты будешь рядом со мной; но ты должен сначала встать.
   - Это правда, Броу!
   "А я пожалею твою юность и подложу вязанку дров в камин";
   "Я не смел просить об этом; но, честное слово, я буду добр с вашей стороны, если пожелаете.
   Мокке вышел, принес охапку дров со склада дров и бросил их в очаг, тыча ногой; потом он бросил зажженную спичку между веток, и через мгновение в дымоходе заплясали и потрескивали чистые яркие языки пламени. Я пошел, сел на табуретку у камина и там оделся; вы можете быть уверены, что я не долго был над моим туалетом; даже Мокке был поражен моей стремительностью.
   "Ну-ну, - сказал он, - каплю вот это, а потом прочь!" И, сказав это, он наполнил две маленькие рюмки жидкостью желтоватого цвета, для распознавания которой не требовалось никакой дегустации с моей стороны.
   - Ты же знаешь, что я никогда не пью бренди, Мокке.
   "Ах, ты сын своего отца, во всем! Что же тогда?
   - Ничего, Моке, ничего.
   "Вы знаете пословицу: "Оставьте дом пустым; дьявол будет там. Поверьте мне, вам лучше положить что-нибудь себе в желудок, пока я буду заряжать ваше ружье, потому что я должен сдержать обещание, данное вашей бедной матери.
   - Ну, тогда я возьму корку хлеба и стакан пиньоле. Пиньоле - это легкое вино, производимое в невинодельческих районах, обычно говорят, что его пьют три человека, один пьет и двое держат его; Я, однако, довольно хорошо привык к поросенку и мог пить его без посторонней помощи. Так что я проглотил свой бокал вина, пока Мокке заряжал мой пистолет.
   - Что ты делаешь, Мокке? Я спросил его.
   "Делаю крест на твоей пуле", - ответил он. - Так как ты будешь рядом со мной, мы, вероятно, улетим вместе, и, хотя я знаю, что ты уступишь мне свою долю, все же, ради славы, все равно будет хорошо знать, кто из нас убил его, если волк падает. Так что смотри прямо.
   - Я сделаю все, что в моих силах, Мокке.
   - Вот ваше ружье, заряженное для стрельбы по птицам; а теперь ружье через плечо, и мы начинаем.
   VIII
   Место встречи было на дороге, ведущей в Шавиньи. Здесь мы нашли смотрителей и некоторых егерей, а еще через десять минут к нам присоединились и те, кто пропал без вести. Еще до того, как пробило пять часов, наш состав был готов, и тогда мы собрали военный совет, чтобы решить, что делать дальше. В конце концов было решено, что мы должны сначала занять нашу позицию вокруг укрытия Трех Дубов на значительном расстоянии от него, а затем постепенно продвигаться вперед, чтобы образовать оцепление вокруг него. Все должно было быть сделано в полной тишине, так как хорошо известно, что волки убегают, услышав малейший шум. Каждому из нас было приказано внимательно осмотреть путь, по которому он шел, чтобы убедиться, что волк не покинул укрытие. Тем временем полевой смотритель держал на поводке гончих Моке.
   Один за другим мы встали лицом к укрытию, на том месте, куда привел нас наш особый путь. Случилось так, что мы с Мокке оказались на северной стороне лабиринта, параллельной лесу.
   Моке правильно сказал, что мы должны быть в лучшем месте, потому что волк, по всей вероятности, попытается добраться до леса и, таким образом, скроется с нашей стороны.
   Мы встали каждый перед дубом, шагах в пятидесяти друг от друга, и стали ждать, не шевелясь и едва дыша. Собаки на дальнем конце лабиринта теперь отцепились; они издали два коротких лая, а затем замолчали. Хранитель последовал за ними в укрытие, крича "ау!" и колотя палкой по деревьям. А собаки, с вытаращенными глазами, оттянутыми назад губами и взъерошенной шерстью, остались как бы пригвожденными к земле. Ничто не заставит их сделать еще один шаг.
   "Привет, Мокке!" - воскликнул смотритель. - Этот ваш волк, должно быть, очень смелый, Рокадор и Томбель отказываются его брать.
   Но Моке был слишком мудр, чтобы дать какой-либо ответ, потому что звук его голоса предупредил бы волка, что в этом направлении есть враги.
   Сторож пошел вперед, продолжая бить деревья, две собаки за ним осторожно продвигались вперед, шаг за шагом, без лая, только изредка издавая низкое рычание.
   Внезапно раздался громкий возглас вратаря, который крикнул: "Я чуть не наступил ему на хвост! волк! волк! Берегись, Мокке, берегись!
   И в этот момент что-то рванулось к нам, и животное выскочило из укрытия, пройдя между нами, как вспышка молнии. Это был огромный волк, почти белый от старости. Моке повернулся и послал ему вслед две пули; Я видел, как они прыгали и прыгали по снегу.
   "Стреляй, стреляй!" он позвал меня.
   Только тогда я поднес ружье к плечу; Я прицелился и выстрелил; волк сделал движение, как будто хотел укусить его за плечо.
   "У нас есть он! У нас есть он!" -- воскликнул Моке. -- Парень попал в цель! Успех невиновным!"
   Но волк побежал дальше, нацелившись прямо на Мойна и Мильде, двух лучших стрелков в округе.
   Оба их первых выстрела были сделаны по нему на открытом воздухе; второй, после того, как он вошел в лес.
   Было видно, как две первые пули пересеклись и покатились по земле, взметая снежные струи; волк ускользнул от них обоих, но, без сомнения, его сразили остальные; что два вратаря, которые только что выстрелили, не попали в цель, было неслыханным делом. Я видел, как Мойна убил семнадцать бекасов одного за другим; Я видел, как Милде разрезал белку пополам, когда она прыгала с дерева на дерево.
   Хранители пошли в лес за волком; мы с тревогой смотрели туда, где они исчезли. Мы видели, как они снова появились, удрученные и качая головами.
   "Что ж?" - вопросительно воскликнул Мокке.
   "Ба!" - ответил Мильде, нетерпеливо взмахнув рукой. - К этому времени он уже в Тай-Фонтене.
   "В Тай-Фонтене!" - воскликнул Мокке, совершенно ошеломленный. "Какая! значит, дураки ушли и пропустили его!
   "Ну и что из этого? ты сам скучал по нему, не так ли?
   Мокет покачал головой.
   - Ну-ну, в этом есть какая-то чертовщина, - сказал он. "То, что я скучаю по нему, было удивительно, но, возможно, это было возможно; но то, что Муана должен был дважды выстрелить и промазать, невозможно, нет, говорю я, нет".
   -- Тем не менее, так оно и есть, мой добрый Мокке.
   "Кроме того, ты, ты его ударила", - сказал он мне.
   - Я... ты уверен?
   "Нам, другим, может быть, стыдно это говорить. Но поскольку меня зовут Мокет, ты попал в волка.
   "Ну, это легко узнать, если бы я его ударил, на снегу была бы кровь. Пойдем, Моке, побежим и посмотрим. И, подогнав действие к слову, я пустился бежать.
   -- Стой, стой, не беги, что бы ты ни делал, -- кричал Мокке, стиснув зубы и топая ногами. "Мы должны идти тихо, пока не поймем лучше, с чем нам придется иметь дело".
   -- Ну, тогда пойдем тихо; но, во всяком случае, пойдем!
   Затем Моке шаг за шагом пошел по волчьему следу.
   - Нет особого страха потерять его, - сказал я.
   - Это достаточно просто.
   - Да, но это не то, что я ищу.
   - Тогда что ты ищешь?
   - Ты узнаешь через минуту или две.
   К нам присоединились другие охотники, и когда они пошли за нами, сторож рассказал им, что произошло. Тем временем мы с Моке продолжали идти по волчьим следам, глубоко изрытым в снегу. Наконец мы подошли к тому месту, где он принял мой огонь.
   -- Вот, Моке, -- сказал я ему, -- видишь ли, я все-таки скучал по нему!
   - Откуда ты знаешь, что скучал по нему?
   - Потому что нет следов крови.
   - Тогда ищи след от пули в снегу.
   Я посмотрел, в какую сторону помчалась бы моя пуля, если бы не попала в волка, и пошел в ту сторону; но я проехал больше четверти мили без всякой цели, поэтому я подумал, что с тем же успехом могу вернуться в Моке. Он поманил смотрителей подойти, а потом, повернувшись ко мне, сказал:
   - Ну, а пуля?
   "Я не могу найти это."
   - Значит, мне повезло больше, чем вам, потому что я нашел его.
   - Что, нашел?
   "Вот и иди за мной".
   Я сделал, как мне было велено, и когда охотники подошли, Мокке указал им линию, дальше которой они не должны были переходить. Теперь к нам присоединились смотрители Мильде и Мойна. "Что ж?" сказал Мокке им в свою очередь.
   - Пропустили, - ответили они оба одновременно.
   "Я видел, что ты промахнулся по нему на открытом месте, но когда он спрятался...?"
   - Там тоже скучал по нему.
   "Ты уверен?"
   "Обе пули были найдены, каждая в стволе дерева".
   "В это почти невозможно поверить", - сказал Ватрин.
   -- Да, -- возразил Моке, -- в это почти невозможно поверить, но я хочу показать вам кое-что, во что еще труднее поверить.
   - Тогда покажи нам.
   - Посмотри, что ты видишь на снегу?
   "След волка; что из этого?"
   - А рядом с отметиной правой ноги, что ты видишь?
   "Маленькая дырочка".
   - Ну, ты понял?
   Хранители удивленно переглянулись.
   "Теперь ты понимаешь?" повторил Мокке.
   - Это невозможно! - воскликнули хранители.
   Тем не менее это так, и я докажу это вам".
   Сказав это, Мокке окунул руку в снег, пощупал минуту-другую, а потом с торжествующим криком вытащил расплющенную пулю.
   - Да ведь это моя пуля, - сказал я.
   - Значит, ты его узнаешь?
   "Конечно, знаю, ты отметил это для меня".
   - И какую отметку я на ней поставил?
   "Через."
   -- Видите ли, господа, -- сказал Моке.
   - Да, но объясни, как это произошло.
   "Это оно; он мог отклонять обычные пули, но не имел власти над юношеской, отмеченной крестом; оно попало ему в плечо, я видел, как он сделал движение, как будто пытался укусить себя".
   -- Но, -- перебил я, пораженный молчанием и изумлением, обрушившимся на смотрителей, -- если моя пуля попала ему в плечо, то почему не убила его?
   - Потому что он был сделан не из золота и не из серебра, мой дорогой мальчик; и потому что никакие пули, кроме золотых или серебряных, не могут пронзить кожу дьявола или убить тех, кто заключил с ним договор".
   -- Но, Мокке, -- вздрогнув, сказали сторожа, -- ты в самом деле думаешь...?
   "Считать? Да! Могу поклясться, что этим утром нам пришлось иметь дело с Тибо, волком башмачника.
   Охотник и смотрители переглянулись; двое или трое из них перекрестились; и все они, казалось, разделяли мнение Моке и прекрасно знали, что он имел в виду под волком Тибо. Я один ничего об этом не знал и поэтому нетерпеливо спросил: "Что это за волк и кто этот Тибо, башмачник?"
   Мокке поколебался, прежде чем ответить, а затем: "Ах! быть уверенным!" - воскликнул он, - генерал сказал мне, что я могу сообщить тебе об этом, когда тебе исполнится пятнадцать. Ты сейчас в этом возрасте, не так ли?
   - Мне шестнадцать, - ответил я с некоторой гордостью.
   - Ну, тогда, мой дорогой мсье Александр, Тибо, волк башмачника, - дьявол. Вы просили меня прошлой ночью рассказать вам сказку, не так ли?
   "Да."
   - Тогда пойдемте сегодня утром со мной домой, и я расскажу вам сказку, и тоже прекрасную.
   Хранители и егеря молча пожали друг другу руки и разошлись, каждый в свою сторону; Я вернулся с Моке, который затем рассказал мне историю, которую вы сейчас услышите.
   Возможно, вы спросите меня, почему, услышав это так давно, я не сказал об этом раньше. Я могу ответить вам только тем, что она осталась спрятанной в ящике моей памяти, который с тех пор остается закрытым и который я снова открыл только три дня назад. Я бы рассказал вам, что побудило меня сделать это, но, боюсь, вы можете счесть это изложение несколько утомительным, а так как это требует времени, я предпочитаю сразу же приступить к моему рассказу.
   я рассказываю свою историю; Пожалуй, мне следовало бы назвать это рассказом Моке, но, честное слово! когда ты тридцать восемь лет сидел на яйце, ты можешь извиниться за то, что в конце концов поверил, что сам его снес!
  
   ГЛАВА I
   ГЛАВНЫЙ МАСТЕР ЕГО ВОЛКОДАЧЕЙ ЕГО ВЫСОЧЕСТВА
   Сеньор Жан, барон де Вез, был выносливым и неутомимым спортсменом.
   Если вы пойдете по красивой долине, которая проходит между Бервалем и Лонгпре, вы увидите слева старую башню, которая из-за своего изолированного положения покажется вам вдвойне высокой и грозной.
   В настоящее время он принадлежит старому другу автора этой сказки, и теперь все так привыкли к его привлекательному виду, что крестьянин, проходящий летом этим путем, уже не боится искать убежища от зноя под его стенами. чем ласточки с их длинными черными крыльями и пронзительным криком, и ласточки с их тихим щебетанием строят свои гнезда под его навесом.
   Но в то время, о котором мы сейчас говорим, где-то около 1780 года, на это барское жилище Веза смотрели другими глазами, и, надо признаться, оно не давало тогда такого безопасного места для уединения. Это было здание двенадцатого или тринадцатого века, суровое и мрачное, его устрашающий внешний вид с годами не приобрел более добродушного вида. Правда, часовой своей размеренной поступью и сверкающей стальной шапкой уже не ходил по ее крепостным валам, стрелок с пронзительно звучащим рогом уже не караулил и не охранял укрепления; правда, корму больше не охраняли настоящие воины, готовые при малейшем сигнале опасности опустить решетку и навести мост; но одного уединения, окружавшего этого мрачного гранитного гиганта, было достаточно, чтобы внушить чувство благоговейного величия, пробуждаемое всеми безмолвными и неподвижными вещами.
   Однако хозяина этой старой крепости ни в коем случае нельзя было так уж бояться; те, кто был с ним более близко знаком, чем крестьяне, и могли воздать ему больше должного, утверждали, что его лай был хуже его укуса, и что он причинял больше страха, чем вреда, то есть среди своих собратьев-христиан. С лесными зверями дело обстояло иначе, ибо он был откровенно их смертельным и непримиримым врагом.
   Он был главным охотником на волков при его королевском высочестве Луи-Филиппе Орлеанском, четвертом носителе этого имени, и эта должность позволяла ему удовлетворять непомерную страсть, которую он питал к охоте. Хотя это было нелегко, все же удалось заставить барона прислушаться к мнению в других вопросах; но что касается погони, то, если бы у него однажды возникла навязчивая идея в голове, ничто не удовлетворяло бы его, пока он не осуществил бы ее и не достиг своей цели.
   Его жена, согласно сообщениям, была родной дочерью принца, что, в сочетании с его титулом главного охотника на волков, давало ему почти абсолютную власть во всех владениях его прославленного тестя, власть, которую никто осмелился соперничать с ним, особенно после повторного брака его королевского высочества с мадам де Монтессон. Это произошло в 1773 году, с тех пор он почти покинул свой замок в Виллер-Котре и переселился в очаровательную резиденцию в Баньоле, где он развлекал всех первых остроумцев и развлекался игрой.
   Итак, то ли солнце светило, чтобы радовать землю, то ли дождь ее печалил, то ли зимние поля скрывались под пеленой снега, то ли весна расстелила свой свежий зеленый ковер над лугами, это было редко, на в любой день года, чтобы не видеть распахнутых настежь больших ворот замка между восемью и девятью часами утра, и первым выходит барон, а сразу за ним его главный колюльщик, Маркотт, а за ним другой шипы. Затем появились собаки, связанные и держащиеся на поводке гончими под надзором Энгулевана, который стремился стать колючим. Как немецкий палач ходит один, позади дворян и впереди горожан, чтобы показать, что он меньший из первых и первый из последних, так он шел тотчас же за колючими и впереди сторожей гончих , как главный из подсевших и наименьший из прокалывателей.
   Вся процессия вышла из двора замка в полном охотничьем обмундировании, с английскими лошадьми и французскими гончими; двенадцать лошадей и сорок собак.
   Прежде чем мы пойдем дальше, позвольте мне сказать, что с этими двенадцатью лошадьми и сорока собаками барон охотился на любую добычу, но особенно на волка, чтобы, без сомнения, воздать должное своему титулу.
   Истинный охотник не нуждается ни в каком другом доказательстве прекрасной веры, которую он имел в общих качествах своих гончих и в их остром чутье, кроме того факта, что после волка он предпочитал кабана, а затем рыжего. оленя, затем лани и, наконец, косули; наконец, если хранители стаи не замечали выслеживаемого ими зверя, он наугад отцеплялся и шел за первым попавшимся ему на пути зайцем. Ибо, как мы уже сказали, достойный барон каждый день отправлялся на охоту, и он скорее прожил бы двадцать четыре часа без еды и питья, хотя его часто мучила жажда, чем провел бы это время, не видя своих гончих. бегать.
   Но, как всем известно, какими бы быстрыми ни были лошади и какими бы проворными ни были собаки, охота бывает не только хороша, но и плоха.
   Однажды Маркотт подошел туда, где его ждал барон, с удрученным выражением лица.
   -- Что же, Маркотта, -- спросил барон, нахмурившись, -- что случилось на этот раз? Я вижу по твоему лицу, что сегодня нас ждут дурные забавы.
   Маркот покачал головой.
   - Говори, мужик, - продолжал барон с нетерпеливым жестом.
   "Дело в том, милорд, что черный волк приближается".
   "Ах! ах!" - воскликнул барон, сверкая глазами. ибо вы должны знать, что это был пятый или шестой раз, когда достойный барон запускал животное, о котором идет речь, но ни разу ему не удалось подобраться к нему на расстояние выстрела или сбить его.
   -- Да, -- продолжал Маркотт, -- но проклятый зверь так хорошо потрудился всю ночь, идя по следу и петляя, что, проследив за ним поллеса, я очутился на том же месте, откуда вышел.
   -- Значит, вы думаете, Маркотт, что у вас нет шансов приблизиться к нему?
   "Я боюсь, не."
   "Клянусь всеми дьяволами в аду! - воскликнул владыка Веза, не имевший себе равных в ругательстве со времен могущественного Нимрода, - однако я сегодня неважно себя чувствую, и мне нужен какой-нибудь припадок, чтобы избавиться от этого дурного настроения. Как ты думаешь, Маркотт, на кого мы можем охотиться вместо этого проклятого черного волка?
   -- Ну, так как я был так увлечен волком, -- ответил Маркотт, -- я не нашел другого зверя. Будет ли мой Лорд отделяться наугад и охотиться на первое животное, которое мы встретим?"
   Барон уже собирался выразить готовность согласиться на это предложение, когда увидел, что маленький Энгулеван идет к ним со шляпой в руке.
   -- Подождите, -- сказал он, -- сюда идет Ангулеван, который, кажется, хочет дать нам кое-какой совет.
   -- У меня нет совета для такого благородного лорда, как вы, -- ответил Ангулеван, принимая выражение смирения на своем лукавом и лукавом лице. - Однако мой долг - сообщить вам, что по соседству водится великолепный олень.
   -- Дай-ка взглянуть на твоего оленя, Ангулеван, -- ответил главный охотник на волков, -- и, если ты не ошибаешься, тебе будет новая корона.
   - Где этот твой олень? -- спросил Маркотт. -- Но побереги себя на свою шкуру, если ты заставляешь нас расставаться напрасно.
   "Дайте мне Матадора и Юпитера, а там посмотрим". Матадор и Юпитер были лучшими среди гончих, принадлежавших владыке Веза. И в самом деле, Ангулеван не прошел с ними и сотни шагов через заросли, как по хлестанию их хвостами и их повторяющемуся визгу он понял, что они на верном пути. Через минуту или две показался великолепный олень с десятью зубцами. Маркотт закричал "Талли-хо", затрубил в рог, и охота началась, к великому удовольствию лорда Веза, который, хотя и сожалел о черном волке, был готов использовать вместо него прекрасного оленя. Охота длилась два часа, а добыча все еще держалась. Сначала он привел своих преследователей из рощицы Арамон к Шемен-дю-Пендю, а оттуда прямо в тыл Уаньи, и по-прежнему не выказывал признаков усталости; потому что это был не один из тех несчастных животных равнинной местности, которых дергает за хвост каждый несчастный терьер.
   Однако, приближаясь к низменности Бур-Фонтена, они, очевидно, решили, что их держат довольно жестко, поскольку отказались от более смелых мер, которые до сих пор позволяли им идти вперед, и начали удваивать свои позиции.
   Его первым маневром было спуститься к ручью, соединяющему пруды Бэземона и Бурга, затем почти полмили идти против течения с водой по самые бедра; затем он прыгнул на правый берег, снова вернулся в русло ручья, сделал еще один прыжок влево и несколькими прыжками, настолько энергичными, насколько позволяла его слабеющая сила, продолжал обгонять своих преследователей. Но собаки милорда барона не были животными, которых можно вывести из себя из-за таких пустяков. Будучи и проницательными, и хорошо воспитанными, они по собственной воле разделили задачу между собой, наполовину идя вверх по течению, наполовину вниз, охотясь справа и слева, и так эффективно, что вскоре посадили животное от его изменений, потому что они скоро уловили след, сплотившись при первом крике, изданном одним из стаи, и пустились в погоню с такой готовностью и рвением, как если бы олень был всего в двадцати шагах от них.
   И так под аккомпанемент коней, гончий лай и рев рогов барон и его егеря достигли прудов Сен-Антуан, примерно в ста шагах от границ Уаньи. Между ними и ивовыми грядками стояла хижина Тибо, изготовителя башмаков.
   Мы должны сделать паузу, чтобы дать некоторое описание этого Тибо, сапожника, настоящего героя сказки.
   Вы спросите, почему я, вызвавший на сцену королей, заставивший принцев, герцогов и баронов играть второстепенные роли в моих романах, взял за героя этой сказки простого сапожника.
   Во-первых, я отвечу, что в моей милой родной стране Виллер-Котре изготовителей сабо больше, чем баронов, герцогов и принцев, и что, как только я решил сделать лес ареной событий, я Я собираюсь записать, я был вынужден выбрать одного из реальных обитателей этого леса в качестве героя, если только я не хотел изображать таких фантастических личностей, как инки из Мармонтеля или абенсераги г-на де Флориана.
   Более того, не автор определяет тему, а тема овладевает автором, и, хорошо это или плохо, именно эта тема овладела мной. Поэтому я постараюсь нарисовать для вас портрет Тибо, простого сапожника, точно так же, как художник пишет портрет, который принц желает послать своей возлюбленной.
   Тибо был мужчиной от двадцати пяти до двадцати семи лет, высоким, хорошо сложенным, крепким физически, но по натуре меланхоличным и печальным сердцем. Это уныние проистекало из крупицы зависти, которую он вопреки самому себе, а может быть, и бессознательно для себя, питал ко всем тем из своих соседей, которые были более благосклонны к судьбе, чем он сам.
   Его отец совершил ошибку, серьезную во все времена, но особенно в те дни абсолютизма, когда человек не мог подняться выше своего положения, как в наши дни, когда с достаточными способностями он может достичь любого классифицировать. Тибо был образован выше своего положения; он учился в школе у аббата Фортье в Виллер-Котре и научился читать, писать и шифровать; кроме того, он немного знал латынь, что заставляло его чрезмерно гордиться собой. Тибо проводил большую часть своего времени за чтением, и его книги были главным образом теми, которые были в моде в конце прошлого века. Но он не был достаточно умным аналитиком, чтобы уметь отделить хорошее от плохого, или, скорее, он отделил плохое и проглотил его большими дозами, оставив хорошее оседать на дне стакана.
   В двадцатилетнем возрасте Тибо определенно мечтал стать кем-то другим, кроме мастера по изготовлению сабо. Он, например, на очень короткое время обратил свой взор на армию. Но его товарищи, носившие двойную ливрею короля и страны, бросили службу так же, как и поступили, простыми рядовыми солдатами, не сумев за пять или шесть лет рабства получить повышение даже до не очень высокого ранга. капрал.
   Тибо тоже думал стать моряком. Но карьера на флоте была так же запрещена для плебея, как и в армии. Может быть, после пятнадцати-двадцати лет перенесенных опасностей, штормов и сражений его сделают помощником боцмана, вот и все, а потом! кроме того, Тибо вовсе не стремился носить короткий жилет и парусиновые брюки, а носил синий мундир короля с красным жилетом и золотыми эполетами. Кроме того, он не знал ни одного случая, когда сын простого сапожника становился капитаном фрегата или даже лейтенантом. Поэтому он был вынужден отказаться от всякой идеи присоединиться к Королевскому флоту.
   Тибо был бы не прочь стать нотариусом и одно время думал о том, чтобы поступить в ученики к королевскому писцу, мэтру Нике, в качестве трамплина и подняться наверх, опираясь на силу собственных ног и с помощью своих сил. ручка. Но если бы он дослужился до должности старшего клерка с жалованьем в сто крон, где бы он мог найти тридцать тысяч франков, которые потребовались бы для покупки самой маленькой деревенской практики.
   Таким образом, у него не было больше шансов стать писарем, чем стать офицером на море или на суше. Тем временем отец Тибо умер, оставив очень мало наличных денег. Было достаточно, чтобы его похоронить, так что он был похоронен, и это было сделано, для Тибо осталось еще около тридцати или сорока франков.
   Тибо хорошо знал свое дело; действительно, он был первоклассным рабочим; но у него не было склонности обращаться ни со шнеком, ни с парером. Таким образом, дело кончилось тем, что он оставил все инструменты своего отца на попечение друга, сохранив остатки благоразумия, и продал все остатки мебели; получив таким образом сумму в пятьсот сорок ливров, он решил совершить то, что тогда называлось путешествием по Франции.
   Тибо три года путешествовал; он не нажил состояния за это время, но в ходе своего путешествия он узнал очень много вещей, о которых раньше не знал, и приобрел некоторые достижения, которых раньше не имел.
   Среди прочего, он узнал, что, хотя сдерживать слово в делах с мужчиной и хорошо, но бесполезно соблюдать любовные клятвы, данные женщине.
   Вот вам и его характер и склад ума. Что касается его внешних качеств, то он мог прекрасно танцевать джигу, мог держаться на четвертом посохе против четырех человек и умел обращаться с кабаньим копьем так же ловко, как и лучший охотник. Все это немало способствовало повышению природного самолюбия Тибо, и, видя себя красивее, сильнее и умнее многих дворян, он восклицал против Провидения, восклицая: "Почему я не благородного происхождения? почему вон тот дворянин не родился крестьянином?
   Но так как Провидение позаботилось не дать никакого ответа на эти призывы, и так как Тибо обнаружил, что танцы, игра в боевой посох и метание кабаньего копья только утомляют тело, не принося ему никакой материальной выгоды, он начал поворачивать свою думая о своем древнем ремесле, каким бы скромным оно ни было, говоря себе, что если оно дает возможность жить отцу, оно также дает возможность сыну. Итак, Тибо пошел и забрал свои инструменты; а затем, с инструментами в руках, он пошел просить разрешения у стюарда его королевского высочества Луи-Филиппа Орлеанского построить в лесу хижину, в которой он мог бы заниматься своим ремеслом. Добиться этого ему не составило труда, так как управляющий знал по опыту, что хозяин его очень добросердечный человек, тратящий на бедняков до двухсот сорока тысяч франков в год; поэтому он был уверен, что тот, кто пожертвует такую сумму, согласится уступить честному рабочему, желающему заниматься своим ремеслом, тридцать или сорок футов земли.
   Поскольку ему было разрешено обосноваться в той части леса, которая ему больше всего нравилась, Тибо выбрал место возле ивняков, где пересекались дороги, одну из самых красивых частей леса, менее чем в миле от Уаньи и около в три раза больше расстояния от Виллер-Котре. Сапожник построил свою мастерскую, построенную частью из старых досок, подаренных ему г-ном Панисисом, торговавшим по соседству, и частью из ветвей, которые управляющий разрешил ему нарубить в лесу.
   Когда строительство хижины, состоящей из спальни, уютно запертой, где он мог работать зимой, и открытого навеса, где он мог работать летом, было завершено, Тибо начал подумать о том, чтобы заправить себе постель. Сначала для этой цели должен был служить слой папоротника; но после того, как он сделал сто пар деревянных башмаков и продал их Бедо, содержавшему универсальную лавку в Виллер-Котре, он смог внести залог, достаточный для приобретения матраца, который должен быть полностью оплачен к концу из трех месяцев. Каркас кровати сделать было нетрудно; Тибо не был тем сапожником, каким он был, если не быть немного плотником в придачу, и когда это было закончено, он сплел ивовые веревки вместо мешковины, положил на них матрац и наконец обнаружил, что у него есть кровать, чтобы лежать. на.
   Мало-помалу пришли простыни, а затем, в свою очередь, и покрывала; следующей покупкой были жаровня, глиняные горшки для приготовления пищи и, наконец, несколько тарелок и тарелок. Еще до конца года Тибо добавил к своей мебели прекрасный дубовый сундук и прекрасный шкаф из орехового дерева, которые, как и кровать, были его собственной работой. Все это время он вел бойкую торговлю, ибо никто не мог превзойти Тибо в превращении бруска бука в пару башмаков, а из разрозненных щепок - в ложках, солонках и изящных мисочках.
   Теперь он поселился в своей мастерской уже три года, то есть с тех пор, как вернулся после завершения путешествия по Франции, и не было ничего, за что можно было бы упрекнуть его в этот промежуток времени, кроме того недостатка, о котором мы уже упоминали. что он скорее больше завидовал счастью своего ближнего, чем всецело способствовал благополучию своей души. Но это чувство было еще так безобидно, что духовнику ничего не оставалось делать, как возбудить в нем чувство стыда за затаенные мысли, которые до сих пор не привели ни к какому деятельному преступлению.
  
   ГЛАВА II
   СЕНЬЕР ЖАН И ИЗГОТОВИТЕЛЬ САБО
   Как уже было сказано, олень, добравшись до Уаньи, стал извиваться и двоиться, кружась и кружась вокруг хижины Тибо, а погода была хорошая, хотя осень уже давно наступила, и сапожник сидел за работой в своем открытом навесе. Подняв глаза, он вдруг увидал дрожащее животное, дрожащее всеми конечностями, стоявшее в нескольких шагах перед ним и смотревшее на него умными и испуганными глазами.
   Тибо уже давно знал, что охота кружит вокруг Уаньи, то приближаясь к деревне, то отступая, чтобы снова приблизиться.
   Поэтому для него не было ничего особенно удивительного в виде оленя, но он остановил руку, хотя был занят работой, и созерцал животное.
   "Святой Сабо!" - воскликнул он, - я должен объяснить, что праздник Сен-Сабо - это праздник деревянных башмаков. "Сен-Сабо! но это лакомый кусочек, и, ручаюсь, он будет таким же вкусным, как серна, опоздавшая однажды в Вену на грандиозный банкет Веселых сапожников из Дофины. Счастливчики, которые могут обедать таким каждый день. Я пробовал такое один раз, это было почти четыре года назад, и у меня текут слюнки сейчас, когда я думаю об этом. Ой! эти господа! эти господа! с их свежим мясом и их старыми винами за каждой едой, в то время как я должен довольствоваться картошкой, чтобы есть, и водой, чтобы пить от одной недели до другой; и это шанс, если даже в воскресенье я смогу полакомиться куском ржавого сала, старой капустой и стаканом поросенка, от которого моя старая коза встанет на голову.
   Едва ли нужно говорить, что как только Тибо начал этот монолог, самец повернулся и исчез. Тибо закончил округлять свои периоды и только что продекламировал свою речь, когда услышал, как к нему грубо и резко пристают:
   - Эй, подлец! ответь мне."
   Это был барон, который, увидев, что его собаки колеблются, постарался убедиться, что они не пошли по ложному следу.
   -- Эй, подлец! - повторил охотник на волков. - Ты видел зверя?
   Было, видимо, что-то в манере расспроса барона, что не понравилось нашему философски настроенному сапожнику, ибо, хотя он и прекрасно понимал, в чем дело, но ответил: "Что за зверь?"
   "Будь ты проклят! ну на козла мы охотимся! Он, должно быть, прошел здесь совсем близко, и, стоя так же, как и вы, вытаращив глаза, вы, должно быть, видели его. Это был прекрасный олень десяти лет, не так ли? Каким путем он пошел? Говори громче, негодяй, или ты отведаешь моего стремени!
   "Черная чума забери его, волчонок!" - пробормотал сапожник.
   Затем громко, с прекрасным видом притворной простоты: "Ах, да!" он сказал: "Я видел его".
   "Доллар, не так ли? десятитинер, а? С большими рогами".
   "Ах, да, конечно, олень, с большими рогами или с большими кукурузами, не так ли? да, я видел его так же ясно, как вижу вас, милорд. А вот были ли у него мозоли, я не могу сказать, потому что я во всяком случае не смотрел ему на ноги, - прибавил он с видом совершенного простака, - если у него и были мозоли, то они не мешали ему бежать. "
   В любое другое время барон рассмеялся бы над тем, что он мог принять за настоящую глупость; но от удвоения животного у него начиналась настоящая охотничья лихорадка.
   "Ну-ка, негодяй, перемирие с этой шуткой! Если вы любите шутки, то это больше, чем я!"
   - Я буду в любом настроении, которое, как будет угодно вашей светлости, должно быть.
   - Ну, тогда ответь мне.
   - Ваша светлость еще ни о чем меня не спрашивали.
   "Олень казался усталым?"
   "Не очень."
   - Каким путем он пришел?
   "Он не пришел, он стоял на месте".
   - Ну, но он, должно быть, пришел с той или иной стороны.
   - А, очень вероятно, но я не видел, как он пришел.
   - Куда он пошел?
   "Я бы сказал вам прямо; только я не видел, как он ушел".
   Лорд Вез бросил гневный взгляд на Тибо.
   -- Давно ли здесь проходил самец, мастер Простак?
   - Не так уж и долго, мой Лорд.
   - Как давно?
   Тибо сделал вид, будто пытается вспомнить; наконец он ответил:
   -- Это было, кажется, позавчера, -- но говоря это, сапожник, к сожалению, не мог сдержать усмешки. Эта ухмылка не ускользнула от барона, который, пришпорив коня, поскакал на Тибо с поднятым хлыстом.
   Тибо был проворным и одним прыжком добрался до укрытия своего навеса, куда охотник на волков не мог последовать, пока он оставался верхом; Таким образом, Тибо на мгновение оказался в безопасности.
   - Вы только шутите и лжете! -- воскликнул охотник. -- Маркассино, моя лучшая гончая, издает крик не далее чем в двадцати ярдах отсюда, и если олень прошел мимо того места, где Маркассино, то он, должно быть, перебрался через изгородь, и поэтому невозможно, чтобы вы не увидеть его."
   -- Простите, милорд, но, по словам нашего доброго священника, непогрешимым является только папа, и господин Маркассино может ошибаться.
   - Маркассино никогда не ошибается, слышишь, подлец! и в доказательство этого я вижу следы от того места, где животное царапало землю".
   - Тем не менее, милорд, уверяю вас, клянусь... - сказал Тибо, увидев, как брови барона нахмурились так, что ему стало не по себе.
   - Молчи, и иди сюда, мерзавец! - воскликнул мой лорд.
   Тибо на мгновение заколебался, но мрачное выражение лица охотника становилось все более и более угрожающим, и, опасаясь усилить свое раздражение неповиновением приказу, он решил, что ему лучше идти вперед, надеясь, что барон просто хочет попросить его об услуге. .
   Но это был неудачный поступок с его стороны, поскольку едва он вышел из-под защиты сарая, как лошадь лорда Веза, подгоняемая удилами и шпорами, сделала прыжок, и его всадник ринулся на Тибо. в то же время яростный удар от конца кнута барона обрушился на его голову.
   Сапожник, оглушенный ударом, на мгновение пошатнулся, потерял равновесие и хотел было упасть лицом вниз, как барон, вытащив ногу из стремени, сильным ударом в грудь не только снова выпрямил его, но и отправил беднягу в противоположную сторону, где тот упал спиной на дверь своей хижины.
   "Возьмите это, - сказал барон, когда он сначала сразил Тибо кнутом, а затем пнул его, - примите это за ложь, а это за шутку!"
   И тогда, не беспокоясь больше о человеке, которого он оставил лежать на спине, сеньор де Вез, увидев, что гончие сплотились, услышав крик Маркассино, радостно загудел им в свой рог и поскакал прочь.
   Тибо приподнялся, чувствуя себя весь в синяках, и начал ощупывать себя с головы до ног, чтобы убедиться, что кости не сломаны.
   Осторожно проведя последовательно рукой по каждой конечности, "все в порядке", сказал он, "ни сверху, ни снизу ничего не сломано, я рад обнаружить. Итак, милорд барон, вот как вы обращаетесь с людьми, потому что вы случайно женились на внебрачной дочери принца! Но позвольте мне сказать вам, мой молодец, что не вы будете есть оленя, на которого вы сегодня охотитесь; это будет этот мерзавец, этот негодяй, этот простак Тибо, который съест его. Да, я съем его, клянусь!" - воскликнул Тибо, все больше и больше подтверждаясь в своем смелом решении, и нет смысла быть мужчиной, если, однажды дав обет, он не соблюдает его.
   Так что, не медля больше, Тибо засунул свой крюк за пояс, схватил свое кабанье копье и, прислушавшись на мгновение к крику гончих, чтобы определить, в каком направлении пошла охота, он побежал со всей скоростью. из которых ноги человека способны оттолкнуть их, угадывая по кривой, по которой шли олень и его преследователи, какую прямую линию следует выбрать, чтобы перехватить их.
   У Тибо было два способа совершить свой поступок; либо спрятаться рядом с тропой, по которой должен идти олень, и убить его копьем вепря, либо застать животное врасплох, когда его преследуют собаки, и тут же надеть на него цепочку.
   И пока он бежал, желание отомстить барону за жестокость последнего занимало в уме Тибо не столько преобладание, сколько мысли о роскошном образе, в котором он будет жить в течение следующего месяца, на плечах, спине и бедра оленя, либо просоленные до оборота, жареные на вертеле, либо нарезанные ломтиками и приготовленные на сковороде. И кроме того, эти две идеи, месть и чревоугодие, так перемешались в его мозгу, что, продолжая бежать во всю прыть, он смеялся в рукав, представляя себе унылое выражение лица барона и его людей, возвращающихся в замок после их бесплодной дневной охоты, и в то же время видел себя сидящим за столом, с надежно запертой дверью и пинтой вина рядом с ним, тет-а-тет с задницей оленя, а густая и вкусная подливка ускользала как нож вернулся для третьего или четвертого разреза.
   Олень, насколько мог вычислить Тибо, направлялся к мосту, который пересекает Урк между Норуа и Труэном. В то время, о котором мы сейчас говорим, через реку был перекинут мост из двух балок и нескольких досок. Поскольку река была очень высокой и очень быстрой, Тибо решил, что олень не будет пытаться перейти ее вброд; поэтому он спрятался за скалой, в пределах досягаемости от моста, и стал ждать.
   Вскоре он увидел изящную голову оленя, появившуюся над скалой шагах в десяти от него; животное пригибало уши к ветру, пытаясь уловить звук приближения врага, когда его нес ветер. Тибо, взволнованный этим внезапным появлением, поднялся из-за скалы, поднял копье кабана и метнул его в сторону животного.
   Олень одним прыжком достиг середины моста, вторым перенес его на противоположный берег, а третьим унес с глаз долой.
   Копье кабана прошло в футе от животного и воткнулось в траву в пятнадцати шагах от того места, где стоял Тибо. Никогда раньше он не делал такого неумелого броска; он, Тибо, из всей компании, совершившей турне по Франции, был самым уверенным в своей цели! Поэтому, разозлившись на самого себя, он схватил свое оружие и прыгнул через мост с ловкостью, равной ловкости оленя.
   Тибо знал местность так же хорошо, как и животное, за которым гнался, поэтому опередил оленя и снова спрятался, на этот раз за буком, на полпути вверх и недалеко от тропинки.
   Олень прошел так близко от него, что Тибо задумался, не лучше ли сбить животное своим копьем, чем метнуть в него оружие; но его колебания длились не дольше, чем вспышка молнии, ибо никакая молния не могла быть быстрее, чем само животное, которое было уже в двадцати шагах, когда Тибо метнул копье вепря, но без большей удачи, чем в прошлый раз.
   И вот лай собак приближался все ближе и ближе; еще несколько минут, и он чувствовал, что не сможет осуществить свой замысел. Но в честь его настойчивости следует сказать, что по мере того, как возрастала трудность, тем сильнее становилось желание Тибо завладеть оленем.
   -- Я должен получить его, будь что будет, -- воскликнул он, -- я должен! и если есть бог, заботящийся о бедных, я получу удовлетворение от этого проклятого барона, который бил меня, как собаку, но я все-таки человек и вполне готов доказать ему то же самое. " И Тибо схватил свое кабанье копье и снова бросился бежать. Но, по-видимому, добрый Бог, которого он только что призвал, либо не услышал его, либо хотел довести до крайности, ибо третья попытка его не имела большего успеха, чем предыдущие.
   "Клянусь небом!" - воскликнул Тибо. - Всемогущий Бог, несомненно, глух, кажется. Пусть тогда Дьявол откроет свои уши и услышит меня! Во имя Бога или дьявола, я хочу тебя и получу тебя, проклятое животное!"
   Едва Тибо кончил это двойное богохульство, как олень, сворачивая назад, в четвертый раз пронесся рядом с ним и скрылся в кустах, но так быстро и неожиданно, что Тибо даже не успел поднять копье вепря.
   В этот момент он услышал собак так близко от себя, что счел неосторожным продолжать погоню. Он огляделся, увидел густолиственный дуб, метнул копье вепря в куст, вскарабкался по стволу и спрятался в листве. Он вообразил, и не без оснований, что, поскольку олень снова ушел вперед, охота будет проходить только по его следу. Собаки не потеряли след, несмотря на то, что добыча удвоилась, и вряд ли потеряют его сейчас. Тибо не просидел среди ветвей и пяти минут, как показались сначала гончие, а затем барон, который, несмотря на свои пятьдесят пять лет, возглавлял погоню, как двадцатилетний человек. Следует добавить, что владыка Веза был в состоянии ярости, которую мы даже не будем описывать.
   Потерять четыре часа из-за несчастного оленя и еще бежать за ним! Такого с ним еще никогда не случалось.
   Он набросился на своих людей, он хлестал своих собак и так вспахал бока своей лошади шпорами, что толстый слой грязи, покрывавший его гетры, покраснел от крови.
   Однако, достигнув моста через Урк, барон на некоторое время почувствовал облегчение, так как гончие так единодушно подхватили его след, что плаща, который охотник за волком нес за собой, хватило бы, чтобы прикрыть все вокруг. упаковать, как они пересекли мост.
   Действительно, барон был так доволен, что не удовлетворился напеванием тирра-ла, а, отвязав свой охотничий рог, затрубил в него изо всех сил легких, что он делал лишь в исключительных случаях.
   Но, к сожалению, радости моего Лорда Веза было суждено быть недолгой.
   Внезапно, как раз в тот момент, когда гончие, дружно кричавшие так, что это все больше и больше радовало слух барона, прошли под деревом, на котором восседал Тибо, вся стая остановилась, и все языки умолкли. как по чарам. Маркотт по приказу своего хозяина спешился, чтобы посмотреть, не найдет ли он следов оленя, подбежали гончие, и они с Маркоттом огляделись, но ничего не нашли.
   Затем Ангулеван, который так сильно желал, чтобы звук выслеживаемого им животного звучал ауканием, присоединился к остальным и тоже начал поиски. Все искали, кричали и пытались будить собак, когда среди всех других голосов послышался, как порыв бури, голос барона.
   "Десять тысяч чертей!" - прогремел он.
   - Собаки упали в яму, Маркотт?
   "Нет, милорд, они здесь, но пришли на проверку".
   "Как! остановись!" - воскликнул барон.
   - Что делать, мой Лорд? Я не могу понять, что произошло, но таков факт".
   "Приходите на проверку!" - опять воскликнул барон, - остановись здесь, посреди леса, здесь, где нет ручья, где зверь мог бы согнуться вдвое, или скалы, чтобы ему взобраться. Ты, должно быть, сошла с ума, Маркотт!
   - Я сошел с ума, мой Лорд?
   "Да ты, дурак, так же верно, как и твои собаки, все дрянь никчемная!"
   Как правило, Маркотт с изумительным терпением переносил оскорбления, которые барон имел обыкновение осыпать всех вокруг себя в критические моменты охоты, но это слово "сорняк" в применении к его собакам было больше, чем могло выдержать его обычное долготерпение. медведя, и выпрямившись во весь рост, он яростно ответил: "Мусор, милорд? мои собаки бесполезный мусор! собаки, которые сбили старого волка после такого бешеного бега, что лучшая лошадь в вашей конюшне утонула! мои собаки мусор!"
   - Да, мусор, никчемный мусор, повторяю еще раз, Маркотт. Только мусор мог остановиться перед таким чеком после стольких часов охоты на одного жалкого оленя.
   -- Милорд, -- ответил Маркотт тоном, смешанным с достоинством и печалью, -- милорд, скажите, что это моя вина, назовите меня дураком, болваном, негодяем, подлецом, идиотом; оскорбляйте меня в моем лице, или в лице моей жены, моих детей, и мне это ничего не стоит; но ради всех моих прежних заслуг перед вами не нападайте на меня в моем кабинете главного колючего, не оскорбляйте своих собак".
   "Как тогда вы объясните их молчание? Скажи мне, что! Как вы это объясняете? Я вполне готов выслушать то, что вы хотите сказать, и я слушаю.
   - Я не могу объяснить это больше, чем вы, милорд; проклятое животное, должно быть, улетело в облака или исчезло в недрах земли".
   - Что за вздор ты говоришь! - воскликнул барон. - Вы хотите увидеть, что олень зарылся, как кролик, или поднялся с земли, как тетерев?
   "Мой Лорд, я имел в виду только манеру речи. Что правда, что факт, так это то, что за всем этим стоит какое-то колдовство. Так же, как сейчас рассвело, мои собаки, все до единой, легли в одно и то же время, внезапно, без малейшего колебания. Спросите любого, кто был рядом с ними в то время. И теперь они даже не пытаются уловить запах, а лежат плашмя на земле, как олени в своем логове. Я спрашиваю вас, это естественно?"
   "Бей их, мужик! Тогда бейте их, - воскликнул барон, - сдирайте кожу с их спин; нет ничего подобного для изгнания злого духа".
   И барон уже собирался подкрепить несколькими ударами своего хлыста заговоры, которые Маркотт, согласно его приказу, раздавал несчастным животным, когда Энгуль подошел со шляпой в руке, приблизился к барону и робко положил на него руку. рука на уздечке лошади.
  
   "Милорд, - сказал смотритель конуры, - мне кажется, я только что обнаружил на этом дереве кукушку, которая, возможно, сможет дать нам какое-то объяснение тому, что произошло".
   - О чем, черт возьми, ты говоришь со своей кукушкой, обезьяна? - сказал барон.
   "Подожди минутку, негодяй, я научу тебя, как кончить и так дразнить твоего хозяина!"
   И барон поднял кнут. Но со всем героизмом спартанца Ангулеван поднял руку над головой как щит и продолжал:
   - Ударьте, если хотите, милорд, но после этого взгляните на это дерево, и когда ваша милость увидит птицу, которая сидит среди ветвей, я думаю, вы будете более готовы дать мне корону, чем удар. "
   И добрый человек указал на дуб, в котором укрылся Тибо, услышав приближение охотников. Он карабкался с ветки на ветку и наконец взобрался на самую верхнюю.
   Барон прикрыл глаза рукой и, подняв глаза, увидел Тибо.
   "Ну, вот что-то очень странное!" - воскликнул он. - Кажется, в лесу Виллер-Котре олени зарываются, как лисы, а люди сидят на деревьях, как вороны. Однако, - продолжал достойный барон, - мы еще увидим, с каким существом нам придется иметь дело. И, приложив руку ко рту, воскликнул:
   - Эй, мой друг! не будет ли вам особенно неприятно дать мне десятиминутную беседу?
   Но Тибо хранил глубочайшее молчание.
   - Милорд, - сказал Ангулеван, - если хотите... - и сделал знак, показывая, что готов взобраться на дерево.
   -- Нет, нет, -- сказал барон, в то же время протягивая руку, чтобы удержать его.
   - Эй, мой друг! - повторил барон, все еще не узнавая Тибо. - Будьте добры, ответьте мне да или нет.
   Он сделал паузу на секунду.
   -- Вижу, видно, нет; ты притворяешься глухим, друг мой; подождите минутку, и я возьму свою трубу, - и он протянул руку Маркотту, который, догадавшись о его намерении, протянул ему ружье.
   Тибо, желавший ввести охотников в заблуждение, тем временем делал вид, что срезает сухие ветки, и вложил в это притворное занятие столько энергии, что не заметил движения со стороны барона, или, если он видел, только воспринял это как угрозу, не придавая этому значения, которого оно заслуживало.
   Охотник на волков немного подождал, придет ли ответ, но так как ответа не последовало, он нажал на курок; пушка выстрелила, и слышно было, как трещала ветка!
   Ветка, которая треснула, была той, на которой балансировал Тибо; Барон был метким стрелком и разбил его как раз между стволом и ногой сапожника.
   Лишенный опоры, Тибо падал, перекатываясь с ветки на ветку. К счастью, дерево было толстым, а ветки крепкими, так что его падение было прерывистым и менее быстрым, чем могло бы быть, и он, наконец, достиг земли после многих отскоков без дальнейших болезненных последствий, кроме чувства сильного страха и нескольких легкие синяки на той части его тела, которая первой соприкоснулась с землей.
   "Клянусь рогами Вельзевула!" - воскликнул барон, довольный своим мастерством, - если это не мой утренний шутник! Ах! так ты шалопай! не показалась ли тебе беседа с моим кнутом слишком короткой, что ты так стремишься продолжить ее с того места, на котором мы остановились?
   -- О, что касается этого, уверяю вас, это не так, милорд, -- ответил Тибо тоном самой совершенной искренности.
   - Тем лучше для твоей кожи, мой хороший друг. Ну, а теперь расскажи мне, что ты делал там, на вершине того дуба?
   - Милорд сам себя видит, - ответил Тибо, указывая на несколько сухих веток, валявшихся то тут, то там на земле, - я рубил немного сухих дров на дрова.
   "Ах! Я понимаю. А теперь, мой добрый друг, расскажите, пожалуйста, без всяких обиняков, что сталось с нашим оленем.
   -- Черт возьми, он должен знать, раз уж он пристроился там, чтобы не потерять ни одного движения, -- вставил Маркотт.
   -- Но клянусь, милорд, -- сказал Тибо, -- я не понимаю, что вы имеете в виду по поводу этого несчастного оленя.
   -- Ах, я так и думал, -- воскликнул Маркотт, радуясь тому, что отводит от себя дурное настроение хозяина, -- он не видел его, он вовсе не видел зверя, он не знает, что мы подразумеваем под этим несчастным оленем! Но посмотри сюда, милорд, посмотри, на этих листьях следы от укусов зверя; именно здесь собаки остановились, и теперь, хотя земля хороша для того, чтобы увидеть все следы, мы не можем найти никаких следов животного ни на десять, ни на двадцать, ни даже на сто шагов?
   "Ты слышишь?" - сказал барон, присоединяя свои слова к словам колючего, - ты был там наверху, а олень здесь, у твоих ног. Она не прошла, как мышь, не издав ни звука, и вы ничего не видели и не слышали. Вы наверняка видели или слышали это!
   -- Он убил оленя, -- сказал Маркотт, -- и спрятал его в кустах, это ясно как божий день.
   "О, милорд, - воскликнул Тибо, который лучше, чем кто-либо другой, знал, насколько ошибался колючий, выдвигая это обвинение, - милорд, всеми святыми в раю, клянусь вам, что я не убивал вашего оленя; Клянусь вам спасением души моей, и пусть я погибну на месте, если я нанес ему хоть малейшую царапину. И кроме того, я не мог бы убить его, не ранив, а если бы ранил, то потекла бы кровь; посмотрите, умоляю вас, сэр, -- продолжал Тибо, обращаясь к прокалывателю, -- и, слава богу, вы не найдете следов крови. Я, убью бедного зверя! и, боже мой, с чем? Где мое оружие? Бог свидетель, у меня нет другого оружия, кроме этого крючка для купюр. Посмотри на себя, мой Лорд.
   Но, к несчастью для Тибо, едва он произнес эти слова, как мэтр Ангулеван, который бродил вокруг несколько минут назад, снова появился, неся копье кабана, которое Тибо бросил в один из кустов, прежде чем взобраться на дерево.
   Он передал оружие барону.
   В том, что Ангулеван был злым гением Тибо, сомнений не было.
  
   ГЛАВА III
   АНЬЕЛЕТТ
   Барон взял оружие, которое протянул ему Ангулеван, и, не говоря ни слова, внимательно осмотрел копье от острия до рукояти. На рукоятке была вырезана маленькая деревянная туфелька, которая служила Тибо приспособлением во время путешествия по Франции, так как благодаря этому он смог узнать свое собственное оружие. Барон указал на это, говоря Тибо:
   -- Ах, ах, мастер Простак! есть что-то, что ужасно свидетельствует против вас! Должен признаться, что это кабанье копье необыкновенно пахнет олениной, черт возьми! Однако все, что я могу сказать вам сейчас, это: вы занимались браконьерством, что является серьезным преступлением; вы лжесвидетельствовали, что является большим грехом; Я потребую от тебя искупления и за того, и за другого, чтобы помочь спасти ту душу, которой ты поклялся".
   После чего, повернувшись к колольщику, он продолжил: "Маркотт, сними с этого негодяя жилетку и рубашку, привяжи его к дереву парой собачьих поводков, а затем нанеси ему тридцать шесть ударов по спине своим плечевым ремнем. дюжина за лжесвидетельство и две дюжины за браконьерство; нет, я ошибаюсь, дюжина за браконьерство и две дюжины за лжесвидетельство, Божья доля должна быть больше".
   Этот приказ вызвал большое ликование среди лакеев, которые считали удачей иметь виновного, которому они могли бы отомстить за злодеяния дня.
   Несмотря на протесты Тибо, клявшегося всеми святыми в календаре, что он не убил ни оленя, ни лани, ни козы, ни козленка, с него сняли одежду и крепко привязали к стволу дерева; затем началась казнь.
   Удары колющего были так сильны, что Тибо, который поклялся не произносить ни звука и кусал губы, чтобы сохранить свою решимость, был вынужден при третьем ударе открыть рот и вскрикнуть.
   Барон, как мы уже видели, был самым грубым человеком в своем классе на добрых тридцать миль вокруг, но он не был жестокосердным, и ему было тяжело слушать крики преступника, когда они становились все громче. все чаще и чаще. Так как браконьеры в поместье Его Высочества стали в последнее время все смелее и докучливее, он решил, что лучше пусть приговор будет приведен в исполнение, но повернул коня с намерением уехать прочь. , решив больше не оставаться зрителем.
   Когда он уже собирался это сделать, из подлеска вдруг вышла молодая девушка, бросилась на колени около лошади и, подняв на барона свои большие, прекрасные, все мокрые от слез глаза, воскликнула:
   "Во имя Бога милосердия, мой Господь, пожалей этого человека!"
   Лорд Вез посмотрел на молодую девушку. Она действительно была прелестным ребенком; едва ли шестнадцати лет, стройной и изящной фигуры, с розово-белым лицом, большими голубыми глазами, мягким и нежным выражением, и копной светлых волос, пышными волнами ниспадавшими на шею и плечи, выбиваясь из-под ветхая серенькая полотняная шапочка, которая напрасно пыталась их заточить.
   Все это барон окинул взглядом, несмотря на скромную одежду прекрасной просительницы, и, так как он не испытывал отвращения к хорошенькому личику, то, в ответ на мольбу ее красноречивой глаза.
   Но так как он молча смотрел, а удары все еще сыпались, она снова закричала голосом и жестом еще более серьезной мольбы.
   "Сжалься, во имя Неба, мой Господь! Скажи своим слугам, чтобы отпустили беднягу, его вопли пронзают мое сердце".
   "Десять тысяч извергов!" - воскликнул Великий Магистр. - Ты очень интересуешься этим негодяем, моя хорошенькая девочка. Он твой брат?"
   - Нет, мой Лорд.
   "Ваш двоюродный брат?"
   - Нет, мой Лорд.
   "Твой любовник?"
   "Мой любовник! Мой Господь смеется надо мной".
   "Почему бы и нет? Если бы это было так, моя милая девочка, я должен признаться, что позавидовал бы его судьбе.
   Девушка опустила глаза.
   - Я не знаю его, милорд, и никогда не видел его до сегодняшнего дня.
   -- Не считая того, что теперь она видит его только с изнаночной стороны, -- осмелился вставить Ангулеван, думая, что это подходящий момент для небольшой шутки.
   - Тише, сэр! - строго сказал барон. Затем, еще раз повернувшись к девушке с улыбкой.
   "Действительно!" он сказал. -- Ну, а если он не родственник и не любовник, то я хотела бы посмотреть, как далеко вас отпустит ваша любовь к ближнему. Давай, торгуйся, красотка!
   - Как, мой Лорд?
   "Милость этому негодяю в обмен на поцелуй".
   "Ой! от всего сердца!" воскликнула молодая девушка. "Спаси жизнь мужчине поцелуем! Я уверен, что наш добрый кюре сам сказал бы, что в этом нет никакого греха.
   И, не дожидаясь, пока барон наклонится и возьмет себе то, что он просил, она скинула свой деревянный башмак, поставила свою изящную ножку на носок сапога охотника на волков и, ухватившись за гриву лошади, приподнялась. прыжком поднялась на уровень лица выносливого охотника и сама подставила ему свою круглую щеку, свежую и бархатистую, как пух августовского персика.
   Лорд Вез рассчитывал на один поцелуй, а получил два; затем, верный своему слову, он сделал знак Маркотту, чтобы он отложил казнь.
   Маркотт благоговейно считал свои удары; двенадцатый уже собирался спускаться, когда получил приказ остановиться, и он не счел целесообразным удерживать его от падения. Возможно, что он также думал, что было бы лучше нанести ему два обычных удара, чтобы возместить хорошую меру и дать тринадцатый; как бы то ни было, несомненно, что это ударило по плечам Тибо более жестоко, чем предыдущие. Следует, однако, добавить, что сразу же после этого он был развязан.
   Тем временем барон разговаривал с девушкой.
   - Как тебя зовут, моя красавица?
   "Джорджин Агнелетт, милорд, имя моей матери! но деревенские жители довольствуются тем, что называют меня просто Агнелеттой.
   - Ах, это несчастливое имя, дитя мое, - сказал барон.
   - Каким образом, мой Лорд? - спросила девушка.
   - Потому что это делает тебя добычей волка, моя красавица. А из какой части страны вы родом, Агнелетта?
   - Из Пресиамона, милорд.
   - И ты пришел вот так один в лес, дитя мое? это смело для ягненка.
   "Я обязан это сделать, милорд, потому что у нас с мамой есть три козы, которых нужно кормить".
   - Значит, ты пришел сюда за травой для них?
   "Да, мой господин."
   - А ты не боишься, такая молодая и хорошенькая?
   "Иногда, мой Лорд, я не могу сдержать дрожь".
   - А почему ты дрожишь?
   -- Что ж, милорд, я слышу так много сказок зимними вечерами об оборотнях, что, когда я оказываюсь в полном одиночестве среди деревьев и не слышу ни звука, кроме западного ветра и скрипа ветвей, когда он дует сквозь них я чувствую, как по мне пробегает какая-то дрожь, и волосы у меня как будто встают дыбом; но когда я слышу твой охотничий рог и крики собак, я снова чувствую себя в полной безопасности".
   Барон был чрезвычайно доволен этим ответом девушки и, любезно поглаживая свою бороду, сказал:
   "Ну, мы доводим Мастера Волка до жути; но есть способ, милая моя, с помощью которого ты избавишь себя от всех этих страхов и трепета.
   - И как, мой Лорд?
   "Приходите в будущем в замок Вез; ни оборотень, ни какой-либо другой волк никогда не пересекали там ров, кроме тех случаев, когда их подвешивали на веревке на орешнике.
   Агнелет покачала головой.
   "Ты не хочешь приехать? и почему бы нет?"
   - Потому что я должен найти там что-то похуже волка.
   Услышав это, барон разразился сердечным смехом, и, увидев, что их хозяин смеется, все охотники последовали его примеру и присоединились к хору. Дело в том, что вид Агнелетты полностью восстановил хорошее настроение сеньора де Вез, и он, без сомнения, еще некоторое время продолжал бы смеяться и разговаривать с Агнелеттой, если бы Маркотта, вспоминавшая собак, и связав их, почтительно не напомнил милорду, что им предстоит пройти некоторое расстояние на обратном пути в Замок. Барон шутливо и угрожающе махнул пальцем девушке и ускакал в сопровождении своего поезда.
   Агнелетта осталась наедине с Тибо. Мы рассказали, что сделала Агнелетта ради Тибо, а также сказали, что она хороша собой.
   Тем не менее, при всем том, первые мысли Тибо, оказавшись наедине с девушкой, были не о том, кто спас ему жизнь, а были отданы ненависти и созерцанию мести.
   Тибо, как видите, с самого утра быстрыми шагами шел по пути зла.
   "Ах! если черт на сей раз услышит мою молитву, -- вскричал он, потрясая кулаком и проклиная при этом вслед за удаляющимися охотниками, которые только что скрылись из виду, -- если черт меня услышит, то вам заплатят вернись с ростовщичеством за все, что ты заставил меня страдать в этот день, я клянусь.
   - О, как подло с твоей стороны так себя вести! - сказала Агнелетта, подходя к нему.
   "Барон - добрый лорд, очень добр к беднякам и всегда нежно вел себя с женщинами".
   - Совершенно верно, и ты увидишь, с какой благодарностью я отплачу ему за нанесенные им удары.
   -- Ну, признайся же, друг, откровенно, что ты заслужил эти побои, -- сказала девушка, смеясь.
   "Так-так!" - ответил Тибо. - Поцелуй барона вскружил тебе голову, не так ли, моя хорошенькая Аньетта?
   - Вы, я думал, будете последним, кто упрекнет меня в этом поцелуе, мсье Тибо. Но то, что я сказал, я повторяю снова; милорд барон был в своем праве.
   -- Что, избивая меня ударами!
   "Ну, а зачем ты ходишь на охоту в поместья этих великих лордов?"
   "Разве игра не принадлежит всем, как крестьянину, так и знатным лордам?"
   "Нет, конечно, нет; дичь водится в их лесах, ее кормят их травой, и вы не имеете права метать свое копье в оленя, который принадлежит милорду герцогу Орлеанскому.
   - А кто вам сказал, что я метнул копье вепря в его оленя? - ответил Тибо, приближаясь к Аньетте почти угрожающе.
   "Кто мне сказал? почему, мои собственные глаза, которые, скажу я вам, не лгут. Да, я видел, как ты бросил свое копье, когда ты прятался там, за буком.
   Гнев Тибо сразу же утих перед прямолинейностью девушки, чья правдивость так контрастировала с его ложью.
   -- Ну, в конце концов, -- сказал он, -- если бедняга хоть раз угостит себя хорошим обедом из сверхизобилия какого-нибудь знатного лорда! Вы того же мнения, мадемуазель Аньелетта, что и судьи, которые говорят, что человека следует повесить только из-за несчастного кролика? Ну же, ты думаешь, Бог создал этого оленя больше для барона, чем для меня?
   "Бог, мсье Тибо, сказал нам не желать чужого добра; повинуйтесь закону божьему, и вы от этого не окажетесь в худшем положении!"
   -- А, я вижу, моя хорошенькая Агнелетта, значит, вы меня знаете, раз так бойко зовете меня по имени?
   "Конечно, знаю; Я помню, как видел вас в Бурсоне в день праздника; они называли тебя прекрасной танцовщицей и стояли кругом, чтобы понаблюдать за тобой.
   Тибо, довольный этим комплиментом, был совершенно обезоружен.
   -- Да, да, конечно, -- отвечал он, -- я теперь припоминаю, что видел вас; и я думаю, что мы танцевали вместе, не так ли? но вы были тогда не так высоки, как теперь, поэтому я вас сначала не узнал, а теперь отчетливо припоминаю. И еще я помню, что на тебе было розовое платьице с хорошеньким белым корсажем, и что мы танцевали на молочном заводе. Я хотел поцеловать тебя, но ты не позволил мне, потому что ты сказал, что прилично целовать только своего vis-a-vis, а не своего партнера.
   - У вас хорошая память, мсье Тибо!
   -- А знаете ли вы, Агнелетта, что за эти последние двенадцать месяцев, а ведь прошел уже год после того танца, вы не только стали выше, но и похорошели; Я вижу, вы из тех людей, которые понимают, как делать два дела одновременно".
   Девушка покраснела и опустила глаза, и румянец и робкое смущение только придавали ей еще более прелестный вид.
   Глаза Тибо были теперь обращены к ней с более подчеркнутым вниманием, чем прежде, и голосом, не лишенным легкого волнения, он спросил:
   - У тебя есть любовник, Агнелетта?
   -- Нет, мсье Тибо, -- ответила она, -- у меня никогда не было и не хочется иметь.
   "И почему так? Неужели Купидон такой плохой парень, что ты его боишься?
   - Нет, не то, но любовник - это совсем не то, чего я хочу.
   "И что ты хочешь?"
   "Муж."
   Тибо сделал движение, которого Анелетта либо не заметила, либо сделала вид, что не замечает.
   - Да, - повторила она, - муж. Бабушка стара и немощна, а любовник слишком отвлек бы мое внимание от той заботы, которую я теперь ей уделяю; тогда как муж, если я найду милого парня, который хотел бы жениться на мне, муж поможет мне заботиться о ней в ее старости и разделит со мной задачу, возложенную на меня Богом, сделать ее счастливой. и комфортно в ее последние годы.
   -- Но неужели вы думаете, что ваш муж, -- сказал Тибо, -- согласится, чтобы вы любили свою бабушку больше, чем его? и не думаешь ли ты, что он может ревновать, увидев, что ты проявляешь к ней столько нежности?
   -- О, -- ответила Агнелетта с очаровательной улыбкой, -- этого можно не опасаться, потому что я сумею отдать ему такую большую долю моей любви и внимания, что у него не будет причин жаловаться; чем добрее и терпеливее он будет к милому старому человечку, тем больше я буду ему посвящать себя, тем усерднее буду работать, чтобы в нашем маленьком доме не было недостатка ни в чем. Вы видите, что я выгляжу маленькой и нежной, и сомневаетесь, что у меня хватит на это сил; но у меня много духа и энергии для работы, и тогда, когда сердце даст согласие, можно работать день и ночь без устали. Ой! как я должна любить человека, который любил мою бабушку! Я обещаю вам, что она, мой муж и я вместе будем тремя счастливыми людьми.
   - Ты имеешь в виду, что вместе вы были бы тремя очень бедными людьми, Агнелетта!
   "И вы думаете, что любовь и дружба богатых стоят на грош больше, чем у бедняков? Временами, когда я любил и ласкал свою бабушку, мсье Тибо, а она берет меня на колени и сжимает в своих бедных, слабых, дрожащих руках, и прижимает к моему милое старое морщинистое лицо, и я чувствую, как моя щека становится влажной от слезы любви, которые она проливает, я сам начинаю плакать, и, говорю вам, мсье Тибо, мои слезы так мягки и сладки, что ни одна женщина или девушка, будь она королевой или принцессой, никогда не плакала, я уверена. , даже в свои самые счастливые дни познала такую настоящую радость, как моя. И тем не менее во всей округе нет никого, кто был бы так беден, как мы двое.
   Тибо слушал, что говорила Анелетта, не отвечая; его ум был занят многими мыслями, такими мыслями, которым предаются честолюбцы; но его мечты о честолюбии временами нарушались преходящим ощущением депрессии и разочарования.
   Он, человек, который часами наблюдал за красивыми и аристократичными дамами, принадлежащими двору герцога Орлеанского, когда они неслись вверх и вниз по широкой лестнице входа; который часто проводил целые ночи, глядя на сводчатые окна замка в Везе, когда все помещение было освещено для какого-нибудь празднества, он, тот самый человек, теперь спрашивал себя, неужели то, что он так честолюбиво желал, даму высокого положения и богатого жилища, в конце концов, стоили бы не меньше, чем соломенная крыша и эта милая и нежная девушка по имени Агнелетта. И было ясно, что, если эта милая и очаровательная маленькая женщина станет его, ему позавидуют все графы и бароны в округе.
   -- Ну, Аньетта, -- сказал Тибо, -- а если бы такой человек, как я, предложил себя вам в мужья, вы бы его приняли?
   Уже было сказано, что Тибо был красивым молодым человеком с прекрасными глазами и черными волосами, и что его путешествия оставили ему нечто большее, чем простой рабочий. Кроме того, следует иметь в виду, что мы легко привязываемся к тем, кому оказали благодеяние, и Агнелетта, по всей вероятности, спасла жизнь Тибо; ибо при таких ударах, как у Маркотта, жертва наверняка была бы мертва до того, как был бы дан тридцать шестой.
   "Да, - сказала она, - если это пойдет на пользу моей бабушке?"
   Тибо взял ее за руку.
   -- Что ж, Агнелетта, -- сказал он, -- мы еще поговорим об этом, милое дитя, и об этом как можно скорее.
   - Когда захотите, мсье Тибо.
   - И ты пообещаешь преданно любить меня, если я выйду за тебя замуж, Агнелетта?
   - Как вы думаете, должна ли я любить кого-нибудь, кроме мужа?
   -- Ничего, я хочу, чтобы вы только покляслись, что-нибудь в этом роде, например; Месье Тибо, я клянусь, что никогда никого не полюблю, кроме вас.
   "Зачем ругаться? обещания честной девушки должно быть достаточно для честного мужчины".
   - А когда у нас будет свадьба, Агнелетта? говоря это, Тибо попытался обнять ее за талию.
   Но Агнелетт мягко отстранилась.
   "Приезжайте к моей бабушке, - сказала она, - это ей решать; Вы должны сегодня вечером удовольствоваться тем, что поможете мне поднять мой груз вереска, потому что уже поздно, а отсюда до Пресиамонта почти три мили.
   Итак, Тибо помог ей, как она хотела, а затем сопровождал ее на пути домой до лесной ограды Бильмона, то есть до тех пор, пока они не увидели деревенскую колокольню. Перед расставанием он так умолял хорошенькую Агнелетту подарить ему один поцелуй в залог его будущего счастья, что она, наконец, согласилась, и тогда, взволнованная этим поцелуем гораздо больше, чем двойными объятиями барона, Агнелетта поспешила. в пути, несмотря на груз, который она несла на голове и который казался слишком тяжелым для такого тонкого и хрупкого создания.
   Тибо некоторое время стоял, глядя ей вслед, пока она уходила через болото. Вся гибкость и изящество ее юношеской фигуры проявились в полной мере, когда девушка подняла свои красивые округлые руки, чтобы поддержать ношу на голове, и таким образом, вырисовываясь на фоне темно-синего неба, она создавала восхитительную картину. Наконец, дойдя до окраины деревни, где земля ныряла в этом месте, она вдруг исчезла, исчезнув из виду восторженных глаз Тибо. Он вздохнул и остановился, погрузившись в размышления; но не удовлетворение от мысли, что это милое и доброе юное создание может когда-нибудь стать его, вызвало у него вздох. Наоборот; он желал Анелетту, потому что Анелетта была молода и красива, и потому что часть его злосчастной склонности желала всего, что принадлежало или могло принадлежать другому. Его желание обладать Агнелеттой было возбуждено невинной откровенностью, с которой она говорила с ним; но это было делом фантазии, а не какого-то более глубокого чувства, ума, а не сердца. Ибо Тибо был неспособен любить так, как должен любить мужчина, который, будучи сам беден, любит бедную девушку; в таком случае с его стороны не должно быть никаких мыслей, никаких амбиций, кроме желания вернуть свою любовь. Но не так было с Тибо; напротив, повторяю, чем дальше он удалялся от Агнелетты, оставляя, казалось бы, свой добрый гений все дальше позади себя с каждым шагом, тем настойчивее начинали опять по обыкновению мучить его душу завистливые томления. Было темно, когда он пришел домой.
  
   ГЛАВА IV
   ЧЕРНЫЙ ВОЛК
   Первой мыслью Тибо было приготовить себе ужин, так как он ужасно устал. Прошедший день был для него насыщен событиями, и некоторые события, которые с ним происходили, очевидно, были рассчитаны на то, чтобы вызвать у него тягу к еде. Ужин, надо сказать, был не совсем такой вкусный, как он обещал себе, начиная убивать оленей; но животное, как мы знаем, не было убито Тибо, и свирепый голод, который теперь поглощал его, сделал его черный хлеб на вкус почти таким же вкусным, как оленина.
   Однако едва он начал свой скудный обед, как вдруг осознал, что его коза, о которой, я думаю, мы уже говорили, издает жалобнейшее блеяние. Подумав, что ей тоже не терпится поужинать, он пошел в навес за свежей травой, которую потом принес ей, но когда он отворил дверцу сарая, она выбежала с такой стремительностью, что она чуть не сбила Тибо с ног и, не останавливаясь, чтобы взять принесенный ей корм, побежала к дому. Тибо бросил пучок травы и пошел за ней, намереваясь снова установить ее на надлежащее место; но он обнаружил, что это было больше, чем он был в состоянии сделать. Ему пришлось приложить всю свою силу, чтобы увести ее, ибо коза со всей силой, на которую способен зверь ее вида, сопротивлялась всем его усилиям тащить ее за рога, выгибая спину и упорно отказываясь шаг. В конце концов, однако, потерпев поражение в схватке, она кончилась тем, что козу снова заперли в ее сарае, но, несмотря на обильный ужин, который оставил ей Тибо, она продолжала издавать самые жалобные крики. Озадаченный и в то же время сердитый, сапожник опять встал с ужина и пошел в сарай, на этот раз так осторожно отворив дверь, что коза не могла убежать. Оказавшись внутри, он начал шарить руками по всем закоулкам и углам, пытаясь обнаружить причину ее тревоги. Внезапно его пальцы соприкоснулись с теплой густой шерстью какого-то другого животного. Тибо не был трусом, тем не менее он поспешно отпрянул. Он вернулся в дом и взял фонарь, но тот чуть не выпал у него из рук, когда, снова войдя в сарай, он узнал в животном, которое так напугало козла, оленя лорда Веза; тот самый олень, за которым он следовал, не смог убить, о котором он молился во имя дьявола, если он не мог получить его во имя Бога; тот самый, что выгнал гончих; Короче говоря, то самое, что стоило ему таких сильных ударов. Тибо, убедившись, что дверь заперта, осторожно подошел к животному; бедняжка была то ли так устала, то ли так приручена, что не делала ни малейшей попытки пошевелиться, а только смотрела на Тибо своими большими темными бархатистыми глазами, еще более привлекательными от страха, который ее тревожил.
   "Должно быть, я оставил дверь открытой, - пробормотал себе под нос сапожник, - и тварь, не зная, куда спрятаться, должно быть, укрылась здесь". Но, подумав об этом дальше, он вспомнил, что, когда он пошел открывать дверь, всего десять минут назад, в первый раз, он обнаружил, что деревянный болт так крепко вставлен в скобу, что ему пришлось получить камень, чтобы забить его обратно; да и к тому же коза, которая, как мы видели, совсем не наслаждалась обществом пришельца, непременно выбежала бы из сарая прежде, если бы дверь была открыта. Что, однако, было еще более удивительным, так это то, что Тибо, присмотревшись к оленю, увидел, что он был привязан к стойке веревкой.
   Тибо, как мы сказали, не был трусом, но теперь на его лбу большими каплями выступил холодный пот, по телу пробежала какая-то странная дрожь, а зубы яростно застучали. Он вышел из сарая, затворив за собою дверь, и стал искать свою козу, которая воспользовалась моментом, когда сапожник ушел за огнём, и снова побежала в дом, где она теперь лежала рядом. у очага, очевидно, твердо решив на этот раз не оставлять место для отдыха, которое, по крайней мере на эту ночь, она нашла более предпочтительным, чем ее обычное жилище.
   Тибо прекрасно помнил нечестивое заклинание, которое он адресовал сатане, и, хотя на его молитву был чудесным образом дан ответ, он все же не мог заставить себя поверить в какое-либо дьявольское вмешательство в дело.
   Однако, когда мысль о том, что он находится под защитой духа тьмы, наполняла его инстинктивным страхом, он пытался молиться; но когда он хотел поднять руку, чтобы перекреститься на лбу, рука его отказывалась сгибаться, и хотя до этого времени он ни разу не пропускал ни дня, произнося свою Аве Мария, он не мог вспомнить ни одного слова из Это.
   Эти бесплодные усилия сопровождались ужасным смятением в мозгу бедняги Тибо; на него нахлынули дурные мысли, и он как будто слышал их шепот вокруг себя, как слышишь ропот прилива или смех зимнего ветра в голых ветвях деревьев.
   "В конце концов, - бормотал он себе под нос, сидя бледный и глядя перед собой, - олень - это прекрасная непредвиденная удача, исходит ли она от Бога или дьявола, и я был бы дураком, если бы не получил от нее выгоды. Если же я боюсь его, как пищи, присланной из преисподней, то я никоим образом не принуждается есть его, и более того, я не мог бы есть его один, и если бы я просил кого-нибудь вкушать его со мной, то я должен быть предан; Лучшее, что я могу сделать, это отнести живого зверя в женский монастырь Сен-Реми, где он будет служить домашним животным для монахинь и где аббатиса даст мне за него хорошую кругленькую сумму. Атмосфера этого святого места изгонит из него зло, и я не буду рисковать своей душой, взяв пригоршню освященных корон.
   Сколько дней пота над моей работой и вращением моего бура потребовалось бы, чтобы заработать хотя бы четверть того, что я получу, просто приведя зверя в его новое стадо! Дьявол, помогающий человеку, несомненно, более ценен, чем ангел, который его покидает. Если мой господин Сатана хочет зайти со мной слишком далеко, тогда будет достаточно времени, чтобы освободиться от его когтей: благослови меня! Я не ребенок и не ягненок, как Джорджина, и я могу идти прямо перед собой и идти, куда хочу. Он забыл, несчастный человек, как хвастался, что может ходить, куда и как хочет, что всего за пять минут до того напрасно пытался поднять руку к голове.
   У Тибо были наготове такие убедительные и веские причины, что он решил оставить доллар, откуда бы он ни взялся, и даже зашел так далеко, что решил направить полученные за него деньги на покупку свадьбы. платье для своей невесты. Ибо, как ни странно, по какой-то причуде памяти его мысли то и дело возвращались к подопечным Агнелетты; и он как будто видел ее одетой в длинное белое платье с короной из белых лилий на голове и длинной вуалью. Если бы, сказал он себе, мог иметь в своем доме такого прелестного ангела-хранителя, то никакой черт, как бы силен и хитёр он ни был, никогда не осмелился бы переступить порог. -- Итак, -- продолжал он, -- это лекарство всегда под рукой, и если мой лорд Сатана станет слишком беспокойным, я пойду к бабушке просить Анелетту; Я женюсь на ней, и если я не буду помнить свои молитвы или не смогу перекреститься, то будет милая хорошенькая женщина, которая не имела никаких связей с сатаной, которая сделает для меня все эти вещи. ".
   Более или менее успокоив себя идеей этого компромисса, Тибо решил, что олень не обесценится и станет как можно более прекрасным животным для подношения святым дамам, которым он рассчитывал продать его. , пошел и наполнил стойку кормом и посмотрел, чтобы подстилка была достаточно мягкой и толстой, чтобы самец мог свободно отдыхать. Остаток ночи прошел без дальнейших происшествий и даже без дурного сна.
   На следующее утро милорд барон снова отправился на охоту, но на этот раз во главе гончих шел не робкий олень, а волк, которого Маркотт выследил накануне, а сегодня утром снова проследил до его логова.
   И этот волк был настоящим волком, и это не ошибка; он, должно быть, повидал много-много раз за год, хотя те, кто видел его в то утро, когда шел по Его следу, с удивлением отметили, что он был весь черный. Черный или серый, однако, это был смелый и предприимчивый зверь, который обещал барону и его охотникам тяжелую работу. Начав сначала около Вертефейля, в укрытии Даржан, он преодолел равнину Мейтар, оставив слева Флери и Дампле, пересек дорогу на Ферте-Милу и, наконец, начал хитрить в рощах Ивора. Затем, вместо того чтобы продолжать движение в том же направлении, оно согнулось, возвращаясь по той же тропе, по которой оно пришло, и так точно повторяя свои собственные шаги, что барон, скача галопом, действительно мог различить следы копыт его лошади, которые то же утро.
   Вернувшись в район Бур-Фонтен, он обошел местность, ведя охоту прямо к тому самому месту, где начались злоключения предыдущего дня, к хижине сапожника.
   Тибо, как мы знаем, решил, что делать в отношении некоторых вопросов, и, поскольку он собирался пойти вечером к Анелетте, он начал работать рано.
   Вы, естественно, спросите, почему вместо того, чтобы взяться за работу, которая, как он сам признавал, приносила так мало, Тибо не отправился тотчас же браться за дам Сен-Реми. Тибо очень старался не делать ничего подобного; сегодня не время вести оленя через лес Виллер-Котре; первый встречный хранитель остановил бы его, и какое объяснение он мог бы дать? Нет, Тибо задумал в своем воображении однажды вечером, в сумерках, выйти из дома, пойти по дороге направо, затем пройти по дорожке с песчаным карьером, ведущей в Шмен-дю-Пендю, и тогда он окажется на холме Сен- Реми, всего в ста шагах или около того от монастыря.
   Тибо едва уловил первые звуки рога и собак, как тут же собрал огромный пучок высушенного вереска, который поспешно сложил перед навесом, где был заточен его пленник, чтобы скрыть дверь, на случай, если егеря и их хозяин остановятся перед его хижиной, как это было накануне. Затем он снова сел за свою работу, приложив к ней неведомую даже ему прежде энергию, склонившись над башмаком, который он делал, с таким усердием, что не давал ему даже поднять глаз. Внезапно ему показалось, что он уловил какой-то звук, словно что-то царапало дверь; он как раз выходил из своего навеса, чтобы открыть ее, когда дверь откинулась назад, и, к великому изумлению Тибо, в комнату вошел огромный черный волк, идя на задних лапах. Достигнув середины пола, он сел по-волчьи и пристально и пристально посмотрел на башмачника.
   Тибо схватил топорик, оказавшийся в пределах досягаемости, и, чтобы достойно встретить своего странного гостя и напугать его, взмахнул оружием над головой.
   Любопытное насмешливое выражение пробежало по лицу волка, а потом он захохотал.
   Тибо впервые услышал смех волка. Он часто слышал, что волки лают, как собаки, но никогда не смеются, как люди. И какой это был смех! Если бы человек рассмеялся таким смехом, Тибо действительно испугался бы до смерти.
   Он снова опустил поднятую руку.
   -- Клянусь милордом раздвоенной лапы, -- сказал волк полным и звучным голосом, -- вы славный малый! По твоей просьбе я посылаю тебе лучшего оленя из лесов Его Королевского Высочества, а взамен ты хочешь раскроить мне голову своим топориком; человеческая благодарность достойна быть наравне с волчьей". Услышав голос, точно такой же, как и его собственный, исходящий из пасти зверя, колени Тибо затряслись под ним, и топорик выпал из его руки.
   -- Ну, -- продолжал волк, -- будем благоразумны и поговорим, как два хороших друга. Вчера вы хотели оленя барона, и я сам привел его в ваш сарай, и, чтобы он не убежал, я сам привязал его к дыбе. И за все это ты отдашь мне свой топорик!
   - Откуда мне знать, кто ты? - спросил Тибо.
   "Вижу, вы меня не узнали! Хороший повод, чтобы дать.
   "Ну, я тебя спрашиваю, неужели я мог принять тебя за друга под этим уродливым пальто?"
   - Действительно, уродливое пальто! - сказал волк, облизывая свою шерсть длинным красным, как кровь, языком. "Черт возьми! Вам трудно угодить. Впрочем, дело не в моем пальто; я хочу знать, готовы ли вы отблагодарить меня за оказанную вам услугу?
   -- Конечно, -- сказал сапожник, чувствуя себя довольно неловко! - Но я должен знать, каковы ваши требования. Что это? Что ты хочешь? Говорить!"
   "Прежде всего и больше всего я хотел бы выпить стакан воды, потому что эти проклятые собаки гоняли меня до тех пор, пока я не запыхался".
   - Ты получишь его через мгновение, мой лорд-волк.
   И Тибо побежал и принес миску свежей, чистой воды из ручья, протекавшего шагах в десяти от хижины. Нетерпеливая готовность, с которой он выполнил просьбу волка, выдавала его чувство облегчения от того, что он так дешево отделался от сделки.
   Как поставить чашу перед волком, он сделал животному низкий поклон. Волк лакал содержимое с явным удовольствием, а потом растянулся на полу, вытянув перед собой лапы, как сфинкс.
   - А теперь, - сказал он, - послушай меня.
   "Есть еще кое-что, что вы хотите, чтобы я сделал", - спросил Тибо, внутренне дрожа.
   "Да, очень срочное дело", - ответил волк. - Ты слышишь лай собак?
   - Верно, они подходят все ближе и ближе, и через пять минут они будут здесь.
   - И что я хочу, чтобы ты сделал, так это убрал меня с их пути.
   "Уберите вас с их пути! и как?" - воскликнул Тибо, который слишком хорошо помнил, чего ему стоило вчерашнее вмешательство в охоту барона.
   "Посмотри вокруг, подумай, придумай способ меня избавить!"
   - Собаки барона - неприятные клиенты, а вы просите не больше и не меньше, чем чтобы я спас вам жизнь; ибо я предупреждаю вас, если они однажды завладеют вами и, вероятно, учуют вас, они быстро разорвут вас на куски. А теперь, если я избавлю вас от этого неприятного дела, - продолжал Тибо, вообразивший, что теперь он взял верх, - что вы сделаете для меня взамен?
   - Сделать для тебя взамен? - сказал волк. - А как насчет оленя?
   - А как насчет миски с водой? - сказал Тибо.
   - Мы там квиты, мой добрый сэр. Давайте начнем новый бизнес в целом; если вы согласны на это, я вполне согласен.
   "Пусть будет так; Скажи мне скорее, чего ты хочешь от меня.
   -- Есть люди, -- продолжал Тибо, -- которые могли бы воспользоваться положением, в котором вы сейчас находитесь, и потребовать всевозможных экстравагантных вещей, богатства, власти, титулов и чего-то еще, но я не собираюсь делать ничего из этого. вид; вчера я хотел козла, и вы мне его дали, это правда; завтра, я буду хотеть что-то еще. С некоторых пор мною овладела какая-то мания, и я только и делаю, что желаю то одного, то другого, и не всегда у вас будет время выслушать мои требования. Итак, о чем я прошу, так это о том, что, поскольку ты сам дьявол или кто-то очень похожий на него, ты с этого дня даруешь мне исполнение каждого желания, которое у меня может быть".
   Волк сделал насмешливое выражение лица. "В том, что все?" он сказал: "Ваша болтовня не очень согласуется с вашим exordium".
   "Ой!" - продолжал Тибо, - мои желания честны и умеренны, и такие, какие подобают бедному крестьянину вроде меня. Мне нужен только небольшой уголок земли, несколько бревен и досок; это все, чего может желать человек моего типа.
   "Я бы с огромным удовольствием сделал то, о чем вы просите, - сказал волк, - но это просто невозможно, знаете ли".
   - Тогда, боюсь, вам придется смириться с тем, что собаки могут с вами сделать.
   -- Вы так думаете, и вы полагаете, что мне нужна ваша помощь, так что можете просить, о чем хотите?
   - Я не предполагаю, я в этом уверен.
   "Верно! ну тогда смотри".
   "Смотрите, где", - спросил Тибо.
   "Посмотрите на то место, где я был", - сказал волк. Тибо в ужасе отпрянул. Место, где лежал волк, было пусто; волк исчез, куда и как нельзя было сказать. Комната была цела, в потолке не было ни дыры, через которую могла бы пройти игла, ни щели в полу, через которую могла бы просочиться капля воды.
   "Ну, ты все еще думаешь, что мне нужна твоя помощь, чтобы выбраться из беды", - сказал волк.
   - Где ты, черт возьми?
   - Если вы зададите мне вопрос от моего настоящего имени, - сказал волк с насмешкой в голосе, - я буду обязан вам ответить. Я все еще на том же месте".
   - Но я больше не могу тебя видеть!
   - Просто потому, что я невидим.
   - А собаки, егеря, барон придут сюда после вас?
   - Несомненно, найдут, но меня не найдут.
   - Но если они не найдут тебя, то нападут на меня.
   "Как и вчера; только вчера вас приговорили к тридцати шести ударам ремнем за то, что вы унесли козла; сегодня ты будешь приговорен к семидесяти двум годам за то, что спрятал волка, и Агнелетты не будет на месте, чтобы откупиться от тебя поцелуем.
   "Фу! Что мне делать?"
   "Выпустите оленя; собаки ошибутся по следу и получат удары вместо тебя".
   - Но неужели такие обученные гончие пойдут по следу оленя, ошибочно приняв его за волка?
   -- Вы можете предоставить это мне, -- ответил голос, -- только не теряйте времени, а то собаки будут здесь прежде, чем вы доберетесь до сарая, и тогда дело будет неприятно, не мне, которого они не найдут. , но для вас, кто бы они.
   Тибо не стал дожидаться, когда его предупредят во второй раз, а бросился врассыпную. Он отстегнул оленя, который, словно движимый какой-то скрытой силой, выскочил из дома, обежал его, пересекая след волка, и нырнул в рощу Бэземона. Собаки были в сотне шагов от хижины; Тибо слушал их с трепетом; вся стая бросилась к двери, одна гончая за другой.
   Затем вдруг двое или трое закричали и ушли в сторону Бэземона, а остальные гончие последовали за ними.
   Собаки ошиблись; они шли по следу оленя и оставили волка.
   Тибо вздохнул с облегчением; он смотрел, как охота постепенно исчезает вдали, и возвращался в свою комнату под полные и радостные звуки рога барона.
   Он нашел волка, спокойно лежащего на том же месте, что и прежде, но как он снова пробрался внутрь, было так же невозможно понять, как и то, как он нашел выход.
  
   ГЛАВА V
   ПАКЕТ С САТАНОЙ
   Тибо остановился на пороге, пораженный этим повторным привидением. -- Я говорил, -- начал волк, как ни в чем не бывало прервавший разговор, -- что не в моих силах даровать вам исполнение всех желаний, которые могут быть у вас в будущем для вашего собственного комфорта и продвижения.
   -- Значит, мне от вас ничего не ждать?
   - Нет, потому что зло, которое вы желаете своему соседу, может быть выполнено с моей помощью.
   "И, скажите на милость, какая польза от этого мне лично?"
   "Ты дурак! Разве не говорил моралист: "Нам всегда приятно несчастье наших друзей, даже самых дорогих".
   - Это волк сказал? Я не знал, что волки могут похвастаться наличием среди них моралистов.
   - Нет, это был не волк, это был человек.
   - А человека повесили?
   "Наоборот, он был назначен губернатором части Пуату; в этой провинции, конечно, много волков. Что ж, если есть что-то приятное в несчастье нашего лучшего друга, то неужели вы не понимаете, какой должен быть предмет для радости в несчастье злейшего врага нашего!"
   "Несомненно, в этом есть доля правды", - сказал Тибо.
   "Не принимая во внимание, что всегда есть возможность извлечь выгоду из бедствия нашего ближнего, будь он другом или врагом".
   Тибо помолчал минуту или две, чтобы подумать, прежде чем ответить:
   -- Ей-богу, ты тут как тут, друг волк, и, допустим, ты окажешь мне эту услугу, чего ты ждешь взамен? Я полагаю, это должен быть случай отдачи и получения, а?
   "Безусловно. Каждый раз, когда вы выражаете желание, которое не идет вам на пользу, вам придется отплатить мне небольшой частью своей личности".
   Тибо отшатнулся с восклицанием страха.
   "Ой! не пугайтесь! Я не буду требовать фунта мяса, как один мой знакомый еврей потребовал от своего должника".
   - Что же тогда ты спрашиваешь у меня?
   "За исполнение твоего первого желания один из твоих волос; два волоска на второе желание, четыре на третье и так далее, каждый раз удваивая число".
   Тибо расхохотался: "Если это все, что вам нужно, мастер Волк, я немедленно принимаю это; и я попытаюсь начать с такого всеобъемлющего желания, чтобы мне никогда не пришлось носить парик. Так пусть это будет между нами! и Тибо протянул руку. Черный волк поднял лапу, но держал ее поднятой.
   "Что ж?" - сказал Тибо.
   -- Я только думал, -- отвечал волк, -- что у меня довольно острые когти, и я, сам того не желая, мог бы тебя сильно поранить; но я вижу способ заключить сделку, не причинив вам никакого вреда. У тебя кольцо серебряное, у меня золотое; поменяемся; как видите, бартер пойдет вам на пользу. И волк протянул лапу, Тибо увидел кольцо из чистейшего золота, сияющее под мехом того, что соответствовало безымянному пальцу, и без раздумий принял сделку; затем соответствующие кольца сменили владельца.
   "Хороший!" - сказал волк. - Теперь мы женаты.
   - Вы имеете в виду невесту, мастер Волк, - вставил Тибо. "Чума на вас! ты идешь слишком быстро".
   "Мы еще посмотрим на это, мастер Тибо. А теперь ты возвращайся к своей работе, а я вернусь к своей.
   - До свидания, милорд Волк.
   "До новых встреч, мастер Тибо".
   Едва волк произнес эти последние слова, на которых он безошибочно акцентировал внимание, как они исчезли, как щепотка зажженного пороха, и, как порох, оставили после себя сильный запах серы.
   Тибо снова остановился на мгновение ошеломленный. Он еще не привык к такому, говоря театральным выражением, выходу; он огляделся со всех сторон, но волка не было.
   Сначала он подумал, что все это, должно быть, был сон, но, взглянув вниз, он увидел дьявольское кольцо на безымянном пальце правой руки; он снял его и рассмотрел его. Он увидел монограмму, выгравированную на внутренней стороне, и, приглядевшись, понял, что она состоит из двух букв, Т. и С.
   "Ах!" - воскликнул он в холодном поту. - Тибо и Сатана - фамилии двух договаривающихся сторон. Тем хуже для меня! но когда отдаешься дьяволу, то должен делать это без остатка".
   И Тибо начал напевать песню, пытаясь заглушить свои мысли, но его голос наполнил его страхом, потому что в нем было новое и странное звучание даже для его собственных ушей. Поэтому он замолчал и вернулся к своей работе, чтобы отвлечься.
   Однако только что он начал лепить свой деревянный башмак, когда на некотором расстоянии, со стороны Бэземона, он снова услышал лай гончих и звуки рога барона. Тибо перестал работать, чтобы прислушаться к этим разнообразным звукам.
   "Ах, мой прекрасный Лорд, вы можете преследовать своего волка, сколько хотите; но я могу сказать вам, вы не добьетесь, чтобы эта лапа прибила дверь вашего замка, Какой я счастливый нищий! вот я, почти как волшебник, и пока ты едешь, ничего не подозревая, мой храбрый раздающий удары, мне стоит только сказать слово, и на тебя наложат чары, которыми я буду щедро отомщен". И, размышляя таким образом, Тибо вдруг остановился.
   - И в конце концов, - продолжал он, - почему бы мне не отомстить этому проклятому барону и мастеру Маркотту? Тьфу! ставя на карту лишь волосы, я вполне могу удовлетворить себя на этот счет. С этими словами Тибо провел рукой по густым шелковистым волосам, покрывавшим его голову, как львиная грива.
   "У меня останется много волос, которые я потеряю", - продолжал он. "Зачем беспокоиться об одном! И, кроме того, это будет возможность увидеть, не обманывает ли мой друг дьявол со мной или нет. Ну что же, я желаю, чтобы с бароном произошел серьезный несчастный случай, а что касается этого никчемного Маркотта, который вчера так грубо напал на меня, то будет справедливо, если с ним снова случится что-то столь же плохое. ".
   Выражая это двойное желание, Тибо чувствовал тревогу и волнение до последней степени; ибо, несмотря на то, что он уже видел волчью силу, он все еще опасался, что Дьявол, возможно, только играл на его доверчивости. Произнеся свое желание, он напрасно пытался вернуться к своей работе, он взялся за парер не той стороной и снял кожу с перстней, и, продолжая чистку, испортил пару башмаков, стоящих хороших денег. двенадцать су. Когда он оплакивал это несчастье и вытирал кровь с руки, он услышал сильный шум в направлении долины; он выбежал на улицу Кретьеннель и увидел несколько мужчин, медленно идущих по двое в его направлении. Эти люди были колючими и питомниками лорда Веза. Дорога, по которой они шли, была около двух миль в длину, так что Тибо не сразу смог разобрать, что делают мужчины, которые шли так медленно и торжественно, словно участвовали в похоронной процессии. Однако, когда они подошли к нему шагов на пятьсот, он увидел, что они несут две грубые носилки, на которых распростерты два бездыханных тела, барона и Маркотта. Холодный пот выступил на лбу Тибо. "Ах!" - воскликнул он. - Что я здесь вижу?
   Случилось вот что: уловка Тибо, натравившая собак на ложный след, увенчалась успехом, и все шло хорошо, пока олень оставался в укрытии; но он удвоился, когда был рядом с Маролем, и, пересекая пустошь, прошел в десяти шагах от барона. Последний сначала подумал, что животное испугалось, услышав гончие, и пытается спрятаться. Но в этот момент, не более чем в ста шагах позади него, показалась вся стая гончих, сорок собак, бегущих, тявкающих, кричащих, кричащих, одни глухим басом, как большие соборные колокола, другие с полным звуком гонга. , и снова другие в фальцетной тональности, как фальшивые кларнеты, все кричат во весь голос, так жадно и весело, как будто они никогда не шли по запаху другого зверя.
   Тогда барон поддался одному из своих диких приступов ярости, достойных только Поличинелло, разрывающего страсть в клочья в кукольном спектакле. Он не кричал, он кричал; он не ругался, он ругался. Не удовлетворившись тем, что хлестал своих собак, он поскакал на них, топча копытами своей лошади и мотаясь в седле, как черт в тазе с горячей водой".
   Все его проклятия были брошены на главного колючего, которого он считал ответственным за допущенную глупость.
   На этот раз Маркотт не сказал ни слова ни в оправдание, ни в оправдание, а бедняге было ужасно стыдно за ошибку, которую совершили его гончие, и ужасно беспокоила неистовая ярость, в которую они ввергли милорда. Поэтому он решил сделать все, что в человеческих силах, если возможно больше, чтобы починить одно и успокоить другое, и пустился во весь опор, мчась между деревьями и над Драшвудом, крича наверху: его голоса, в то время как он рубил направо и налево с такой энергией, что каждый взмах его кнута врезался в плоть бедных животных. "Назад, собаки! назад!" Но напрасно он скакал, хлестал и кричал вслух, собаки только, казалось, стали более дико стремиться последовать за новым обнаруженным запахом, как будто они узнали вчерашнего оленя и решили, что их раненое самолюбие должен отомстить. Тогда Маркотт впал в отчаяние и решил выбрать единственный путь, который, казалось, оставался. Река Урк была близко, собаки уже были готовы перейти воду, и единственный шанс разбить стаю состоял в том, чтобы перебраться через себя и отбросить собак, когда они начали перебираться на противоположный берег. Он пришпорил свою лошадь по направлению к реке и прыгнул с ней на самую середину потока, и лошадь, и всадник благополучно оказались в воде; но, к сожалению, как мы уже упоминали, река как раз в это время ужасно вздулась от дождей, лошадь не могла устоять против буйства течения и после того, как ее два или три раза обнесло, наконец исчезла. Видя, что бесполезно пытаться спасти свою лошадь, Маркотт попытался высвободиться, но его ноги были так прочно застряли в стременах, что он не мог их вытащить, а через три секунды после того, как его лошадь исчезла, сам Маркотт уже не мог этого сделать. увидимся.
   Тем временем барон с остальными егерями подъехал к кромке воды, и гнев его в одно мгновение превратился в печаль и тревогу, как только он узнал об опасном положении своего колючего; ибо владыка Веза искренне любил тех, кто служил его удовольствию, будь то человек или зверь. Громким голосом он крикнул своим последователям: "Всеми силами ада! Спаси Маркотта двадцать пять луидоров, пятьдесят луидоров, сто луидоров тому, кто его спасет! И люди и лошади, как множество испуганных лягушек, прыгнули в воду, соревнуясь друг с другом, кто будет первым. Барон собирался сам прыгнуть в реку, но его приспешники удержали его, и они так стремились помешать достойному барону осуществить свой героический замысел, что их привязанность к своему хозяину была роковой для бедного колючего. На какое-то мгновение он был забыт, но это последнее мгновение означало его смерть. Он снова появился над поверхностью, как раз там, где река делает изгиб; его видели сражающимся с водой, и его лицо на мгновение появилось в поле зрения, когда с последним криком он позвал своих собак: "Назад! собаки, назад!" Но вода снова сомкнулась над ним, заглушив последний слог последнего слова, и только через четверть часа тело его нашли лежащим на песчаной отмели, на которую его вынесло течением. Маркотт был мертв; в этом не было никаких сомнений! Этот несчастный случай имел катастрофические последствия для лорда Веза. Будучи благородным лордом, он имел некоторую склонность к хорошему вину; и это очень мало предрасполагало его к апоплексическому удару, и теперь, когда он столкнулся лицом к лицу с трупом своего доброго слуги, волнение было так велико, что кровь бросилась ему в голову и вызвала припадок.
   Тибо пришел в ужас, когда понял, с какой скрупулезной точностью черный волк выполнил свою часть контракта, и не без содрогания подумал о праве, которое господин Изенгрин теперь должен был требовать взамен с такой же пунктуальностью. Он начал с тревогой думать, не является ли волк все-таки тем существом, которое будет продолжать довольствоваться несколькими волосками, и это тем более, что и в момент его желания, и в последующие минуты, в течение которых оно исполнялось, , он не чувствовал ни малейшего ощущения у корней своих волос, даже малейшего щекотания... Он был далеко не в восторге от вида трупа бедняги Маркотта; он не любил его, это правда, и он чувствовал, что у него были веские причины не любить; но его неприязнь к умершему никогда не заходила так далеко, чтобы заставить его желать своей смерти, а волк определенно превзошел его желания. В то же время Тибо никогда не говорил точно, чего хотел, и оставлял волку широкое поле для осуществления своего злого умысла; очевидно, ему следовало бы впредь быть осторожнее в точном изложении того, чего он хочет, и, главное, осторожнее в отношении любого желания, которое он мог бы сформулировать.
   Что касается барона, то он хоть и был жив, но почти мертв. С того момента, как по воле Тибо его как бы ударила молния, он оставался без сознания. Его люди положили его на кучу вереска, которую сапожник набросал, чтобы скрыть дверь сарая, и в тревоге и страхе обшаривали это место, пытаясь найти какое-нибудь укрепляющее средство, которое могло бы вернуть их хозяина к жизни. Один просил уксуса на виски, другой ключ на спину прикладывать, этот дощечку хлопать по рукам, тот серу под носом жечь. Посреди всей этой неразберихи послышался голос маленького Ангулевана, зовущего: "Во имя всего хорошего, нам не нужен весь этот грузовик, нам нужна коза. Ах! если бы у нас была коза!"
   "Козел?" - воскликнул Тибо, который обрадовался бы, увидев, что барон выздоравливает, ибо это сняло бы хотя бы часть бремени, давившего теперь на его совесть, а также избавило бы его жилище от этих мародеров. "Козел? У меня есть коза!"
   "Действительно! у тебя есть коза? -- воскликнул Ангулеван. -- О! друзья мои! теперь наш дорогой господин спасен!"
   Он так обрадовался, что обнял Тибо за шею и сказал: "Выводи своего козла, друг мой! выведи свою козу!"
   Тибо подошел к сараю и вывел козу, которая с блеянием побежала за ним.
   "Крепко держи его за рога, - сказал охотник, - и подними одну из его передних лап". И когда он отдал приказ, второй охотник вытащил из ножен маленький нож, который носил на поясе, и начал тщательно точить его на точильном камне, который Тибо использовал в качестве своих инструментов. "Чем ты планируешь заняться?" - спросил сапожник, чувствуя себя несколько неловко из-за этих приготовлений.
   "Какая! Разве вы не знаете, - сказал Ангулеван, - что внутри козьего сердца находится крестообразная косточка, которая, если ее растолочь в порошок, является лучшим средством от апоплексического удара?
   - Ты собираешься убить мою козу? - воскликнул Тибо, в то же время хватая козла за рога и опуская его ногу. - Но я не позволю убить его!
   "Тьфу, тьфу!" -- сказал Ангулеван. -- Это совсем не к лицу, мсье Тибо, -- неужели вы цените жизнь нашего доброго господина не больше, чем жизнь вашего несчастного козла? Мне искренне стыдно за тебя".
   - Тебе легко говорить. Эта коза - все, на что я могу положиться, единственное, что у меня есть. Она дает мне молоко, и я люблю ее".
   "Ах! Месье Тибо, вы не можете думать о том, что говорите, какое счастье, что барон вас не слышит, потому что он был бы убит горем, если бы узнал, что его драгоценная жизнь была продана таким скупым способом.
   -- И кроме того, -- сказал один из колючих с насмешливым смехом, -- если мастер Тибо оценивает свою козу по цене, которую, по его мнению, может заплатить только милорд, ничто не мешает ему явиться в замок Вез, чтобы потребовать эту плату. Счет можно урегулировать тем, что осталось ему вчера.
   Тибо знал, что ему не одолеть этих людей, если он снова не призовет дьявола себе на помощь; но он только что получил такой урок от сатаны, что не было страха, что он подвергнет себя, во всяком случае, во второй раз в тот же день, подобным добрым услугам. Единственным его желанием до поры до времени было не желать зла никому из присутствующих.
   Один человек мертв, другой почти мертв. Тибо счел этот урок достаточным. Следовательно, он не сводил глаз с угрожающих и насмешливых лиц вокруг него, опасаясь неконтролируемого раздражения. В то время как он был повернут спиной, бедной козе перерезали горло, и только ее жалобный крик сообщил ему об этом факте; и как только он был убит, его сердце, едва переставшее биться, открылось в поисках косточки, о которой говорил Ангулеван. Это было найдено, его растерли в порошок, смешали с уксусом, разбавленным тринадцатью каплями желчи из мочевого пузыря, содержащего его, все смешали в стакане с крестом четок, а затем осторожно вылили на угрозу барона, после его зубов. был разорван лезвием кинжала.
   Эффект от сквозняка был мгновенным и поистине чудесным. Владыка Веза чихнул, сел и сказал голосом, внятным, но все еще немного хриплым: - Дайте мне что-нибудь попить.
   Ангулеван подал ему воды в деревянной чашке для питья, семейном достоянии, которым Тибо очень гордился. Но как только барон прикоснулся к нему губами и осознал, что это была за мерзкая, отвратительная жидкость, которую они имели наглость предложить ему, как с возгласом отвращения яростно швырнул сосуд вместе с его содержимым в стену, и чаша упала, разбившись на тысячу осколков. Затем громким и звонким голосом, который не оставлял сомнений в его полном выздоровлении, он крикнул: "Принесите мне вина". Один из колючих оседлал и помчался во весь опор к замку Уаньи и там попросил хозяина этого места дать ему пару фляг крепкого старого бургундского; через десять минут после того, как он вернулся. Две бутылки были откупорены, и, так как под рукой не оказалось стаканов, барон по очереди поднес их ко рту, осушив каждую одним глотком.
   Затем он повернулся лицом к стене и, пробормотав: "Макон, 1743 год", погрузился в глубокий сон.
  
   ГЛАВА VI
   ИЗВРАЩЕННЫЕ ВОЛОСЫ
   Охотники, успокоившись насчет здоровья своего хозяина, отправились на поиски собак, которых оставили вести охоту в одиночестве. Они были найдены спящими, земля вокруг них была залита кровью. Было очевидно, что они нагнали оленя и съели его; если и оставались какие-либо сомнения по этому поводу, они исчезали при виде рогов и части челюстной кости, единственных частей животного, которые они не могли разгрызть и которые, следовательно, не исчезли. Короче говоря, они были единственными, у кого была причина быть довольным дневной работой. Егеря, заперев гончих в сарае Тибо, видя, что их хозяин еще спит, стали обращать свои мысли на то, чтобы поужинать. Они взяли в свои руки все, что смогли найти в шкафу бедняги, и зажарили козу, вежливо пригласив Тибо принять участие в трапезе, на которую он внес немалую долю. Он отказался, приведя в качестве правдоподобного оправдания сильное волнение, которое он все еще испытывал из-за смерти Маркотта и несчастного случая с бароном.
   Он собрал осколки своей любимой чаши для питья и, видя, что бесполезно думать о том, чтобы снова собрать ее, стал перебирать в уме, что можно было бы сделать, чтобы освободиться от жалкого существования, которое события последних двух дней сделали еще более невыносимым, чем когда-либо. Первый образ, который предстал перед ним, был образ Агнелетты. Подобно прекрасным ангелам, которые проходят перед глазами детей во сне, он видел ее фигуру, одетую во все белое, с большими белыми крыльями, парящую по голубому небу. Она казалась счастливой и поманила его за собой, сказав при этом: "Те, кто пойдет со мной, будут очень счастливы". Но единственным ответом, который Тибо удостоил это очаровательное видение, было движение головы и плеч, которое означало: "Да, да, Аньетта, я вижу вас и узнаю вас; вчера было бы очень хорошо пойти за вами; но сегодня я, как король, вершитель жизни и смерти, и я не тот человек, чтобы делать глупые уступки любви, только что родившейся и едва научившейся выговаривать свои первые слова. Жениться на тебе, бедняжка моя, не только не облегчило бы горькие и тяжелые корабли нашей жизни, но лишь удвоило бы или утроило бы бремя, под которым мы оба несемся. Нет, Агнелетт, нет! Вы были бы очаровательной любовницей; но, будучи женой, она должна быть в состоянии приносить деньги для содержания домашнего хозяйства, равные той власти, которую я должен внести".
   Его совесть ясно говорила ему, что он помолвлен с Агнелеттой; но он успокоил его, заверив, что, если он разорвет помолвку, это будет на благо этого нежного создания.
   "Я честный человек, - пробормотал он про себя, - и мой долг - пожертвовать своим личным удовольствием ради благополучия дорогого ребенка. И более того, она достаточно молода, красива и хороша, чтобы найти лучшую судьбу, чем то, что ожидало бы ее как жену простого башмачника. И конец всех этих прекрасных размышлений состоял в том, что Тибо почувствовал себя обязанным позволить своим вчерашним глупым обещаниям раствориться в воздухе и забыть о помолвке, единственными свидетелями которой были трепещущие листья берез. и розовый цвет вереска. Следует добавить, что было еще одно мысленное видение, не вполне отвечающее за решение, к которому пришел Тибо, видение одной молодой вдовы, владелицы мельницы в Кройоле, женщины от двадцати шести до двадцати восьми лет, свежей и пухлый, с красивыми, закатывающими глаза, не лишенный озорства. Более того, она с полным основанием считалась самой богатой женой во всей округе, ибо ее мельница никогда не простаивала, а значит, по всем причинам, как можно ясно видеть, она была как раз для Тибо.
   Прежде Тибо и в голову не пришло бы стремиться к кому-либо на месте богатой и красивой госпожи Полет, ибо так звали хозяйку мельницы; и это объясняет, почему ее имя упоминается здесь впервые. И, по правде говоря, она впервые пришла в голову нашему герою как предмет серьезного рассмотрения. Он дивился самому себе, что раньше не думал о ней, но тогда, как он говорил себе, часто думал о ней, но без надежды, а теперь, видя, что он под защитой волка и что он был наделен сверхъестественной силой, которую ему уже приходилось применять, ему казалось легким делом избавиться от всех своих соперников и достичь своей цели. Правда, злые языки говорили о владельце мельницы как о человеке с дурным характером и жестоким сердцем; но сапожник пришел к заключению, что, имея черта в рукаве, ему незачем утруждать себя никаким злым духом, каким-нибудь мелким второсортным бесом, который мог бы найти себе уголок в расположении вдовы Полет. Итак, к рассвету он решил отправиться в Кройоль, поскольку все эти видения, конечно же, посещали его ночью.
   Лорд Вез проснулся с первым пением птиц; он полностью оправился от своего вчерашнего недомогания и разбудил своих последователей громкими ударами кнута. Отправив тело Маркотта в Вез, он решил, что не вернется домой, не убив кое-чего, а будет охотиться на вепря, как будто накануне ничего особенного не произошло. Наконец, около шести часов утра, все они ушли, и барон заверил Тибо, что очень благодарен ему за гостеприимство, которое он сам, его люди и собаки встретили под его убогой крышей, принимая во внимание что, по его клятве, он был вполне готов забыть все обиды, которые он имел против сапожника.
   Нетрудно догадаться, что Тибо мало сожалел об уходе лорда, собак и охотников. Когда все это наконец исчезло, он постоял несколько мгновений, созерцая свой разграбленный дом, пустой шкаф, сломанную мебель, пустой сарай, землю, усыпанную обломками его вещей. Но, как он сказал себе, все это было обычным делом всякий раз, когда кто-нибудь из знатных лордов проходил через какое-либо место, и будущее, каким оно представлялось ему, было слишком блестящим, чтобы позволить ему долго останавливаться на этом зрелище. Он оделся в свой воскресный наряд, прихорашиваясь, как мог, съел последний кусок хлеба из последнего куска, оставшегося от его козы, пошел к роднику, выпил большой стакан воды и отправился в Кройоль. Тибо был полон решимости попытать счастья с мадам Полет до конца дня и поэтому отправился около девяти часов утра.
   Кратчайший путь к Кройолю лежал в тылу у Уаньи и Писселе. Теперь Тибо знал каждого в лесу Виллер-Котре так же хорошо, как любой портной знает карманы, которые он сделал; почему же он пошел по дороге Кретьеннеля, если она удлиняла его путь на добрых полторы мили? Читатель, это произошло потому, что этот переулок... привел его близко к тому месту, где он впервые увидел Агнелетту, ибо, хотя практические соображения вели его в направлении мельницы Кройоль, его сердце влекло его к Пресиамону. И там, по воле судьбы, сразу после перехода через дорогу, ведущую в Ла-Ферте-Милу, он наткнулся на Аньелетту, косившую придорожную траву для своих коз. Он мог бы легко пройти мимо нее незамеченным, потому что она была повернута к нему спиной; но злой дух побудил его, и он подошел прямо к ней. Она наклонилась, чтобы косить серпом траву, но, услышав, что кто-то приближается, подняла голову и покраснела, узнав, что это был Тибо. Вместе с румянцем на ее лицо поднялась счастливая улыбка, которая показывала, что румянец не был вызван каким-либо чувством враждебности к нему.
   "Ах! вот ты где, - сказала она. "Прошлой ночью я много мечтал о тебе и также много молился за тебя". И пока она говорила, к нему вернулось видение Агнелетты, летящей по небу в платье и с крыльями ангела, и ее руки, сложенные в мольбе, как он видел ее предыдущей ночью.
   - А что заставило тебя мечтать обо мне и молиться за меня, мое прелестное дитя? - спросил Тибо с равнодушным видом молодого лорда при дворе. Агнелетта посмотрела на него своими большими глазами небесно-голубого цвета.
   "Я мечтала о тебе, Тибо, потому что люблю тебя, - сказала она, - и молилась за тебя, потому что видела несчастье, случившееся с бароном и его егерями, и все беды, в которые ты в результате попал... Ах! если бы я мог повиноваться велениям моего сердца, я бы тотчас же побежал к тебе, чтобы оказать тебе помощь".
   Жаль, что ты не пришел; вы бы нашли веселую компанию, я вам говорю?
   "Ой! не для этого мне хотелось бы быть с вами, а для того, чтобы быть вам полезным, принимая барона и его свиту. Ой! какое у вас красивое кольцо, мсье Тибо, где вы его взяли?
   И девушка указала на кольцо, подаренное Тибо волком. Тибо почувствовал, как его кровь стынет в жилах. - Это кольцо? он сказал.
   - Да, это кольцо, - и, увидев, что Тибо, похоже, не хочет ей отвечать, Агнелетта отвернулась и вздохнула. - Подарок от какой-нибудь прекрасной дамы, я полагаю, - тихо сказала она.
   -- В этом вы ошибаетесь, Аньетта, -- ответил Тибо с уверенностью отъявленного лжеца, -- это наше обручальное кольцо, которое я купил, чтобы надеть вам на палец в день нашей свадьбы.
   - Почему бы не сказать мне правду, мсье Тибо? - сказала Агнелетта, грустно качая головой.
   - Я говорю правду, Агнелетта.
   - Нет, - и она покачала головой печальнее, чем прежде.
   - А с чего ты взял, что я лгу?
   "Потому что кольцо достаточно большое, чтобы надеть его на два моих пальца". И палец Тибо наверняка сделал бы двух Агнелетт.
   - Если он слишком велик, Агнелетта, - сказал он, - мы можем сделать его меньше.
   - До свидания, мсье Тибо.
   "Какая! До свидания?"
   "Да."
   - Ты собираешься покинуть меня.
   - Да, я иду.
   - А почему, Агнелетта?
   "Потому что я не люблю лжецов".
   Тибо пытался придумать какую-нибудь клятву, которую он мог бы дать, чтобы успокоить Агнелетту, но тщетно.
   -- Послушайте, -- сказала Агнелетта со слезами на глазах, ибо она отворачивалась, не без большого усилия сдерживать себя, -- если это кольцо действительно предназначено для меня...
   - Агнелетта, клянусь тебе, что да.
   - Ну так дай мне его подержать до дня нашей свадьбы, и в тот же день я верну его тебе, чтобы ты благословил его.
   "Я отдам его вам от всего сердца, - ответил Тибо, - но я хочу видеть его на вашей хорошенькой ручке. Вы были правы, говоря, что он слишком велик для вас, и сегодня я еду в Виллер-Котре, мы снимем мерку с вашего пальца, и я попрошу господина Дюга, тамошнего ювелира, переделать его для вас. нас."
   Улыбка вернулась на лицо Анжелетты, и ее слезы тут же высохли. Она протянула свою маленькую руку; Тибо взял его между своими, перевернул, посмотрел сначала на тыльную сторону, потом на ладонь и, наклонившись, поцеловал.
   "Ой!" - сказала Анжелетта. - Вы не должны целовать мне руку, мсье Тибо, она недостаточно хороша.
   - Дай мне что-нибудь еще, чтобы поцеловать. И Агнелетта подняла лицо, чтобы он мог поцеловать ее в лоб.
   -- А теперь, -- сказала она радостно и с детским рвением, -- дайте мне взглянуть на кольцо.
   Тибо снял кольцо и, смеясь, попытался надеть его на большой палец Агнелетты; но, к его великому удивлению, он не мог получить его через косяк. "Ну, ну, - воскликнул он, - кто бы мог подумать такое?"
   Агнелет начала смеяться. "Смешно, не так ли!" она сказала.
   Затем Тибо попытался провести им по указательному пальцу, но с тем же результатом, что и при надевании на большой палец. Затем он попробовал средний палец, но кольцо, казалось, становилось все меньше и меньше, словно боясь запятнать эту девственную руку; потом третий палец, тот самый, на котором он сам его носил, но надеть его было так же невозможно. И пока он предпринимал эти тщетные попытки подогнать кольцо, Тибо чувствовал, как рука Агнелетты все сильнее и сильнее дрожит в его руке, а пот капал с его лба, как будто он был занят самой тяжелой работой; в основе этого было что-то дьявольское, как он прекрасно знал. Наконец он добрался до мизинца и попытался надеть на него кольцо. Этот мизинец, такой маленький и прозрачный, что кольцо должно было висеть на нем так же свободно, как браслет на одном из пальцев Тибо, этот мизинец, несмотря на все усилия Аньелетты, отказывался пройти сквозь кольцо. "Ах! Боже мой, мсье Тибо, - воскликнул ребенок, - что это значит?
   "Кольцо Дьявола, вернись к Дьяволу!" - воскликнул Тибо, швыряя кольцо о камень в надежде, что оно разобьется. Когда он ударился о скалу, он испустил пламя; затем он отскочил и, отскочив, надел палец Тибо. Анелетта, увидевшая эту странную эволюцию кольца, с изумлением и ужасом посмотрела на Тибо. - Ну, - сказал он, пытаясь выговориться, - в чем дело?
   Агнелетта не ответила, но по мере того, как она продолжала смотреть на Тибо, взгляд ее становился все более диким и испуганным. Тибо не мог сообразить, на что она смотрит, но, медленно подняв руку и указывая пальцем на голову Тибо, сказала. "Ой! Месье Тибо, месье Тибо, что у вас там?
   "Где?" - спросил Тибо.
   "Там! там!" - воскликнула Агнелетта, бледнея все больше и больше.
   - Ну, а где? - вскричал сапожник, топая ногой. "Расскажи мне, что ты видишь".
   Но вместо ответа Агнелетта закрыла лицо руками и, вскрикнув от ужаса, повернулась и бросилась бежать изо всех сил.
   Тибо, ошеломленный случившимся, даже не пытался следовать за ней; он стоял как вкопанный, не в силах ни пошевелиться, ни заговорить, словно пораженный молнией.
   Что из того, что увидела Агнелетта, так встревожило ее? На что она указала пальцем? Заклеймил ли его Бог, как заклеймил первого убийцу? И почему бы нет? Разве он, подобно Каину, не убил человека? и в последней проповеди, которую он слышал в Oigny, разве проповедник не сказал, что все люди были братьями? Тибо был вне себя от предчувствий; что так напугало Агнелетт? Что он должен узнать без промедления. Сначала он думал, что пойдет в город Бур-Фонтен и посмотрит на себя в зеркало. Но тогда, если предположить, что роковая метка была на нем, и другие, кроме Агнелетты, должны были ее увидеть! Нет, он должен придумать какой-нибудь другой способ выяснить это. Он мог, конечно, надвинуть шляпу на лоб и бежать обратно в Уаньи, где у него был осколок зеркала, в котором он мог видеть себя; но Oigny был далеко. Тут он вспомнил, что всего в нескольких шагах от того места, где он стоял, был прозрачный, как хрусталь, источник, питавший пруды близ Бэземона и Бурга; он сможет увидеть себя в нем так же ясно, как в лучшем зеркале из Сен-Гобена. Итак, Тибо подошел к берегу ручья и, встав на колени, посмотрел на себя. Он увидел те же глаза, тот же нос и тот же рот, и даже малейшего знака на лбу он не вздохнул с облегчением. Но все же что-то должно было быть. Агнелетта, конечно, не испугалась, как раньше, потому что Тибо нагнулся поближе к хрустальной воде; и вот он увидел что-то светлое, что блестело среди темных кудрей на его голове и падало ему на лоб. Он наклонился ближе, все же это были рыжие волосы. Рыжие волосы, но очень своеобразного рыжего цвета, не песочного и не морковного; ни светлого оттенка, ни темного; но красный цвет крови с яркостью самого яркого пламени. Не задумываясь, как там мог вырасти волос такого феноменального цвета, он стал пытаться его вырвать. Он потянул вперед локон, на котором мерцали ужасные рыжие волосы, чтобы он мог свисать над водой, а затем, осторожно схватив его между большим и указательным пальцами, сильно потянул; но волосы не уходили. Думая, что он недостаточно ухватился за него, он попробовал другой способ, намотав волосы на палец и снова сильно дернув их, волосы врезались в пальцы, но оставались так же прочно укоренившимися, как и прежде. Затем Тибо повернул его вокруг двух пальцев и снова потянул; волосы немного приподняли его кожу головы, но что касается движения, то Тибо с тем же успехом мог попытаться сдвинуть дуб, который перебрасывал свои тенистые ветви через ручей. Тибо начал думать, что ему лучше продолжить свой путь в Круойоль; в конце концов, как он заметил про себя, сомнительный цвет единственного волоса едва ли помешал бы его планам женитьбы. Тем не менее жалкие волосы доставляли ему немало беспокойства; он не мог выкинуть ее из головы, она, казалось, плясала перед его глазами, ослепляя его, как пламя бегущего огня, пока, наконец, вне всякого терпения, он не топнул ногой, восклицая: "Клянусь всеми чертями в аду! Я еще недалеко от дома и как-нибудь разберусь с этими проклятыми волосами. Тогда он побежал обратно к своей хижине, вошел и нашел свой осколок зеркала, снова взялся за волосы, схватил столярную стамеску, поставил ее так, чтобы срезать волосы как можно ближе к голове, и волосы и инструмент в таком положении, наклонился над своей скамьей и вонзил долото с максимальной силой. Инструмент глубоко врезался в древесину скамейки, но волосы остались нетронутыми. Он повторил тот же план еще раз, только на этот раз он вооружился молотком, который он взмахнул над головой и с удвоенными ударами обрушил на рукоятку долота, но он был как никогда далек от выполнения своей цели. Однако он заметил, что на острой кромке стамески была небольшая зазубрина толщиной с волос. Тибо вздохнул; он понял теперь, что эти волосы, плата, которую он заплатил за свое желание, принадлежали черному волку, и оставил все дальнейшие попытки избавиться от них.
  
   ГЛАВА VII
   МАЛЬЧИК НА МЕЛЬНИЦЕ
   Найдя невозможным ни отрезать, ни выдернуть проклятые волосы, Тибо оставалось только спрятать их, как он мог, накинув на них другие волосы; Он надеялся, что не у всех будут такие глаза, как у Агнелетты.
   Как мы уже говорили, у Тибо была прекрасная копна черных волос, и, разделив их на пробор и слегка повернув переднюю прядь, он надеялся, что единственный волос останется незамеченным.
   Он с завистью вспоминал молодых лордов, которых он видел при дворе г-жи де Ментенон, потому что с их напудренными париками, чтобы скрыть его, цвет их волос, каков бы он ни был, не имел значения. К сожалению, он не мог использовать пудру, чтобы спрятать свой, поскольку это было запрещено законами о роскоши того времени.
   Однако, успешно сумев, ловким поворотом гребня, художественно спрятать свои рыжие волосы под другими, Тибо решил снова начать свой преднамеренный визит к прекрасной владелице мельницы. На этот раз он был осторожен и вместо того, чтобы свернуть влево, свернул вправо, опасаясь встретить Агнелетту, если пойдет тем же путем, что и утром.
   Выйдя поэтому на дорогу, ведущую в Ла-Ферте-Милу, он затем пошел по тропинке, ведущей прямо к Писселе через поля. Достигнув Писселе, он продолжал идти по долине в направлении Кройоля, но едва преследовал эту нижнюю дорогу более нескольких минут, как, идя прямо перед собой, он увидел двух ослов, которых вел высокий юноша, которого он признан его двоюродным братом по имени Лэндри. Кузен Ландри был старостой мельницы на службе у владельца, к которому направлялся Тибо, и, поскольку последний имел лишь косвенное знакомство с вдовой Полет, он рассчитывал, что Ландри познакомит его с ним. Таким образом, это был счастливый случай встретить своего кузена в таком виде, и Тибо поспешил догнать его.
   Услышав позади себя шаги, вторящие его собственным, Лэндри обернулся и узнал Тибо. Тибо всегда находил Ландри приятным и веселым товарищем, и поэтому он был очень удивлен, увидев, что тот выглядит грустным и встревоженным. Лэндри подождал, пока к нему подойдет Тибо, позволив своим ослам идти дальше в одиночестве. Тибо заговорил первым:
   "Почему, кузен Лэндри, - спросил он, - что это значит? Вот я выкладываюсь и бросаю работу, чтобы пожать руку другу и родственнику, которого не видел больше шести недель, а ты приветствуешь меня с таким лицом!"
   -- Ах, мой дорогой Тибо, -- ответил Ландри, -- что вы хотите от меня! Я могу приветствовать вас с хмурым лицом, но, верьте мне или нет, я действительно рад вас видеть.
   "Может быть, это так, как вы говорите, но вы так не выглядите".
   "Что ты имеешь в виду?"
   - Вы говорите, что счастливы видеть меня таким тоном, который способен навлечь на меня синих дьяволов. Да ведь, мой дорогой Лэндри, вы вообще так же веселы и живы, как щелканье вашей мельницы, и поете песни в сопровождении этого, а сегодня вы так же меланхоличны, как кресты на кладбище. Как теперь то! Мельница остановилась из-за недостатка воды?
   "Ой! не то! нет недостатка в воде; напротив, больше, чем обычно, и шлюз постоянно работает. Но ведь вместо хлеба в мельнице мое сердце, а мельница так хорошо и так непрестанно работает, и сердце мое так перемолото между камнями, что от него ничего не осталось, кроме немного порошка. "
   "Верно! Неужели ты такой несчастный тогда на мельнице?
   "Ах! О, если бы меня затащили под колесо в первый же день, когда я сунул в него ногу!"
   "Но что это такое? ты пугаешь меня, Лэндри! ...расскажи мне обо всех своих проблемах, мой дорогой мальчик.
   Лэндри глубоко вздохнул.
   -- Мы двоюродные братья, -- продолжал Тибо, -- и если я слишком беден, чтобы дать вам несколько крон, чтобы выручить вас из финансовых затруднений, в которые вы попали, что ж, я могу по крайней мере дать вам несколько хороших советов, если это необходимо. дело сердца, которое причиняет вам горе".
   "Спасибо, Тибо; но ни деньги, ни советы не могут мне помочь.
   -- Ну, во всяком случае, скажи мне, в чем дело; говорить об этом легче.
   "Нет нет; это было бы бесполезно; Я ничего не скажу".
   Тибо начал смеяться.
   "Вы смеетесь?" - спросил Лэндри, одновременно сердитый и удивленный. - Моя беда заставляет вас смеяться?
   - Я смеюсь не над вашей бедой, Лэндри, а над тем, что вы думаете, будто можете скрыть от меня ее причину, хотя догадаться, в чем она заключается, проще простого.
   - Тогда угадай.
   "Почему вы влюблены; ничего труднее, чем догадаться, могу поклясться".
   "Я, влюбленный!" - воскликнул Лэндри. "Почему кто так лжет вам?"
   "Это не ложь, это правда".
   Лэндри снова глубоко вздохнул, даже более полный отчаяния, чем его прежний вздох.
   "Ну да!" - сказал он. - Это так, я влюблен!
   "Ах! вот так! наконец-то вы высказались! - сказал Тибо, не без некоторого учащения пульса, ибо он предвидел соперника в своем двоюродном брате, - а в кого вы влюблены?
   "С кем?"
   - Да, я вас спрашиваю, с кем?
   - Что до этого, кузен Тибо, вам придется вырвать сердце из моей груди, прежде чем я вам скажу.
   - Ты мне уже говорил.
   "Какая? Я сказал тебе, кто это? - воскликнул Ландри, изумленно глядя на Тибо.
   "Конечно, есть".
   "Конечно, вы не можете это иметь в виду!"
   -- Разве вы не говорили, что лучше бы вам было утащено мельничным колесом в первый же день, когда вы поступили на службу к госпоже Полет, чем быть взятой ею в качестве главного помощника? Вы несчастны на мельнице, и вы влюблены; следовательно, вы влюблены в хозяйку мельницы, и именно эта любовь является причиной вашего несчастья".
   "Ах, Тибо, тише! а если бы она нас подслушала!
   "Как это возможно, чтобы она нас не слышала; где, по-вашему, она может быть, если она не способна стать видимой или превратиться в бабочку или цветок?
   - Ничего, Тибо, молчи.
   - Значит, ваша хозяйка мельницы жестокосерда, не так ли? и не жалеет твоего отчаяния, бедняга? был ответ Тибо; но в его словах, хотя, казалось бы, выражалось великое сочувствие, в них был оттенок удовлетворения и веселья.
   "Жестокосердый! Я действительно так думаю! - сказал Лэндри. "Вначале я имел глупость воображать, что она не отвергает моей любви... Целый день я пожирал ее глазами, а изредка и она останавливала на мне свой взор и, взглянув на меня, пока, улыбнулась бы... Увы! дорогой мой Тибо, каким счастьем были для меня эти взгляды и улыбки!.. Ах! почему я не удовлетворился ими?"
   - Ну вот, - философски сказал Тибо. "Человек так ненасытен".
   "Увы! да; Я забыл, что имею дело с кем-то выше меня по положению, и заговорил. Тут г-жа Полет пришла в ярость; назвал меня наглым нищим и пригрозил выгнать меня на улицу на следующей неделе".
   "Фу!" - спросил Тибо. - И как давно это было?
   "Почти три недели".
   - А следующая неделя еще впереди? Когда сапожник задал этот вопрос, его охватила тревога, которая на мгновение улеглась, потому что он разбирался в женщинах лучше, чем его кузен Лэндри. После минутного молчания он продолжал: "Ну-ну, не так уж ты и несчастен, как я думал".
   - Не так уж я несчастен, как ты думал?
   "Нет."
   "Ах! Если бы вы только знали, какую жизнь я веду! ни взгляда, ни улыбки! Встречая меня, она отворачивается, когда я говорю ей о мельнице, она слушает с таким пренебрежительным видом, что вместо того, чтобы говорить об отрубях, о пшенице и ржи, о ячмене и овсе, о первом и втором урожае, я начинаю плакать, а потом она мне говорит: берегись! таким угрожающим тоном, что я убегаю и прячусь за болтерами".
   - Ну, а зачем ты обращаешься к этой своей любовнице? В округе полно девушек, которые были бы рады видеть тебя своим женихом.
   "Потому что я люблю ее вопреки себе, я ничего не могу с собой поделать, так что вот!"
   "Подружись с кем-нибудь другим; Я больше не буду о ней думать.
   "Я не мог этого сделать."
   - Во всяком случае, ты можешь попытаться. Возможно только, что если она увидит, как вы переносите свои чувства на другого, то хозяйка Мельницы может приревновать и тогда побежать за вами, как вы теперь за ней бегаете. Женщины такие любопытные создания?
   - О, если бы я был в этом уверен, я бы сразу начал пробовать... хотя сейчас... - и Лэндри покачал головой.
   - Ну, что насчет... сейчас?
   - Хотя теперь, после всего, что произошло, это было бы бесполезно.
   - Что же тогда произошло? - спросил Тибо, которому не терпелось выяснить все подробности.
   "Ой! что касается этого, то ничего, - ответил Ландри, - и я даже не осмеливаюсь говорить об этом.
   "Почему?"
   "Потому что, как говорят у нас, лучше пусть спящие собаки спят".
   Тибо продолжал бы убеждать Ландри рассказать ему, в чем заключалась беда, о которой он говорил, но теперь они были возле Мельницы, и их объяснение должно было остаться незавершенным, даже если оно было начато. Более того, Тибо думал, что уже достаточно знает; Лэндри был влюблен в прекрасную владелицу Мельницы, но прекрасная владелица Мельницы не была влюблена в Лэндри. И, по правде говоря, он не боялся опасности от такого соперника, как этот. С какой-то гордостью и самодовольством он сравнивал робкие, мальчишеские взгляды своего двоюродного брата, юноши лет восемнадцати, с собственными пять футов шесть дюймов и хорошо сложенной фигурой, и небуквально пришел к мысли, что, какой бы безвкусной женщиной ни была мадам Полет, неудача Ландри была серьезным основанием полагать, что его собственный успех обеспечен. Мельница в Кройоле очаровательно расположена на дне прохладной зеленой долины; ручей, действующий по нему, образует небольшой пруд, затененный ивами и тонкими тополями; а между этими карликовыми и гигантскими деревьями стоят великолепные ольхи и огромные деревья грецкого ореха с их ароматной листвой. Повернув мельничное колесо, пенящаяся вода стекает ручейком, который не перестает петь свой радостный гимн, прыгая по камешкам своего ложа, наблюдая за цветами, кокетливо наклонившимися, чтобы посмотреть на себя в своей прозрачной воде. отмели с жидкими алмазами, которые разбросаны его крошечными водопадами.
   Сама Мельница так спрятана в роще кустарников, за платанами и плакучими ивами, что, пока не подойдёшь к ней на небольшое расстояние, не видно ничего, кроме трубы, из которой дым поднимается на фоне деревьев подобно колонна из голубого тонированного алебастра. Хотя Тибо было знакомо это место, его вид наполнил его, как он теперь смотрел на него, чувством восторга, которого он до сих пор не испытывал; но тогда он никогда еще не смотрел на него при тех условиях, в которых он находился теперь, ибо он уже сознавал то чувство личного удовлетворения, которое испытывает собственник при посещении имения, полученного для него по доверенности. Войдя во двор фермы, где сцена была более оживленной, он испытал еще больший экстаз наслаждения.
   Синие и багряные голуби ворковали на крышах, утки крякали и совершали различные движения в ручье, куры кудахтали на куче навоза, а индюки, взнурившись и расхаживая, ухаживали за индюками. , в то время как коричневые и белые коровы медленно приходили с полей, их вымя было полным молока. Вот с одной стороны разгружали телегу, там, пока их распрягали, заржали две прекрасные лошади и вытягивали уже освобожденные от хомута шеи к своим кормушкам; мальчик нес мешок в амбар, а девочка несла другой мешок, наполненный корками и отбросами, огромной свинье, которая грелась на солнышке, ожидая превращения в солонину, сосиски и кровяные колбасы. ; все животные ковчега были там, от ревущего осла до кукарекающего петуха, смешивая свои нестройные голоса в этот деревенский концерт, в то время как мельница своим ровным щелканьем, казалось, отбивала время.
   Тибо был совершенно ошеломлен; он видел себя хозяином всего, на что теперь смотрел, и потирал руки с таким явным удовольствием, что Лэндри, если бы он не был так поглощен своими собственными заботами, которые становились все больше по мере приближения к дому , непременно заметил бы это, казалось бы, беспричинное чувство радости со стороны своего кузена. Когда они вошли во двор фермы, вдова, находившаяся в столовой, заметила их присутствие и, казалось, очень полюбопытствовала, кто этот незнакомец, вернувшийся со своим старостой. Тибо с непринужденной и самоуверенной манерой подошел к жилому дому, назвал свое имя и объяснил ей, что, имея большое желание увидеть своего кузена Ландри, он решил подойти и представиться ей. ей.
   Хозяйка мельницы была чрезвычайно любезна и пригласила новоприбывшего провести день на мельнице, сопровождая свое приглашение улыбкой, которую Тибо воспринял как самое благоприятное предзнаменование.
   Тибо пришел не без подарка. Он снял с крючка несколько дроздов, которых он нашел пойманными в ловушку с ягодами рябины, когда шел через лес; и вдова немедленно послала их на ощипывание, сказав при этом, что надеется, что Тибо останется, чтобы съесть свою долю. Но он не мог не заметить, что, пока она говорила с ним, она то и дело оглядывалась через его плечо на что-то, что, казалось, привлекало ее внимание, и, быстро обернувшись, он увидел, что озабоченность прекрасной хозяйки Мельницы очевидно, было вызвано тем, что он наблюдал за Лэндри, разгружавшим свои задницы. Почувствовав, что Тибо заметил блуждание ее взглядов и внимания, г-жа Поле покраснела, как вишня, но, тотчас же оправившись, сказала своей новой знакомой:
   - Мсье Тибо, вы, такой крепкий, были бы любезны пойти и помочь своему кузену; ты же видишь, что для него одного работа слишком тяжелая, - и, сказав так, пошла обратно в дом.
   - Ну, дьявол! - пробормотал Тибо, взглянув сначала на г-жу Полет, а затем на Ландри, - неужели этому парню все-таки повезло больше, чем он сам себя подозревает, и неужели мне придется призвать на помощь черного волка, чтобы избавиться от него?
   Однако он пошел, как просил его хозяин мельницы, и оказал необходимую помощь. Чувствуя себя совершенно уверенным, что хорошенькая вдова смотрит на него через какую-нибудь щель в занавеске, он приложил все свои силы и в полной мере проявил свою спортивную грацию для выполнения задачи, в которой он участвовал. Разгрузка кончилась, все собрались в столовой, где горничная занята накрытием стола. Как только был подан обед, мадам Поле заняла свое место во главе стола, а Тибо - справа от нее. Она была полна внимания и вежливости по отношению к последнему, настолько, что Тибо, временно приунывший, снова воспрял духом, полным надежды. Чтобы воздать должное подарку Тибо, она сама украсила птиц ягодами можжевельника, и таким образом не могла быть приготовлена более изысканная и аппетитная тарелка. Однако, смеясь над выходками Тибо, она время от времени бросала украдкой взгляды на Ландри, который, как она видела, не притронулся к тому, что она сама положила на тарелку бедного мальчика, а также на то, что большие слезы катились по его щекам и падали в невкусный можжевеловый соус. Эта немая печаль коснулась ее сердца; на ее лице отразилось почти нежное выражение, когда она сделала ему знак головой, которая, казалось, говорила так выразительно: "Ешьте, Лэндри, умоляю вас". В этой маленькой пантомиме был целый мир любовных обещаний. Лэндри понял этот жест, потому что чуть не задохнулся, пытаясь проглотить птицу одним глотком, настолько он был нетерпелив. подчиняться приказам своей прекрасной любовницы.
   Ничто из всего этого не ускользнуло от взгляда Тибо.
   Он поклялся себе клятвой, которую слышал из уст сеньора Жана и которую, теперь, будучи другом дьявола, он надеялся использовать, как любой другой великий лорд: "Неужели это возможно, -- подумал он, -- неужели она в самом деле влюблена в этого промаха юноши? Ну, а если так, то это мало говорит о ее вкусе, и более того, совершенно не соответствует моим планам. Нет, нет, моя прекрасная госпожа, вам нужен человек, который будет знать, как хорошо следить за делами мельницы, и этим человеком буду я сам, иначе черный волк окажется не в том ящике.
   Заметив минуту спустя, что г-жа Полет, наконец, вернулась к прежней стадии косых взглядов и улыбок, о которых ему рассказывал Ландри, он продолжал: - Я вижу, что мне придется прибегнуть к более сильным мерам, потому что я не потеряю ее. ; во всей округе нет другой спички, которая подошла бы мне так же хорошо. Но тогда что мне делать с кузиной Лэндри? его любовь, правда, расстраивает мои планы; но я действительно не могу из-за такой мелочи отправить его к несчастному Маркотту в другой мир. Но какой же я дурак, что ломаю себе голову, пытаясь найти способ себе помочь! Это дело волков, а не мое? Затем тихим голосом: "Черный волк, - сказал он, - устрой все так, чтобы с моим двоюродным братом Лэндри не случилось ни одного несчастного случая или вреда, и я мог избавиться от него". Едва молитва была произнесена, как он увидел небольшую группу из четырех или пяти человек в военной форме, спускавшуюся по склону холма к мельнице. Лэндри тоже их видел; ибо он издал громкий крик, вскочил, как будто хотел убежать, а затем упал на спинку стула, как будто вся сила движения оставила его.
  
   ГЛАВА VIII
   ЖЕЛАНИЯ ТИБО
   Вдова, заметив, какое впечатление произвел на Ландри вид приближающихся к мельнице солдат, испугалась почти так же, как и сам юноша.
   "Ах, Боже мой!" - воскликнула она. - Что случилось, мой бедный Лэндри?
   - Скажи, в чем дело? - в свою очередь спросил Тибо.
   "Увы!" - ответил Лэндри. - В прошлый четверг, в момент отчаяния, встретив сержанта-вербовщика в гостинице "Дофин", я записался на военную службу.
   "В минуту отчаяния!" - воскликнула хозяйка мельницы. - И отчего вы были в отчаянии?
   -- Я был в отчаянии, -- сказал Лэндри с огромным усилием, -- я был в отчаянии, потому что люблю вас.
   - И это потому, что ты любил меня, несчастный мальчик! что вы зачислены?
   - Разве ты не говорил, что прогонишь меня с мельницы?
   - И я отверг тебя? - спросила г-жа Полет с выражением, которое невозможно было неправильно истолковать.
   "Ах! Бог! тогда ты бы действительно не отослал меня? - спросил Лэндри.
   "Бедный мальчик!" - сказала хозяйка мельницы с улыбкой и жалостливым движением плеч, которое в другое время заставило бы Лэндри чуть не умереть от радости, а теперь только удвоило его горе.
   "Возможно, даже сейчас у меня будет время спрятаться", - сказал он.
   "Скрывать!" - сказал Тибо. - Уверяю вас, это бесполезно.
   "И почему бы нет?" - сказала г-жа Полет. - Я все равно попытаюсь. Пойдемте, дорогой Лэндри.
   И она увела молодого человека прочь, со всеми признаками самой любящей симпатии.
   Тибо проследил за ними глазами: "Тебе плохо, Тибо, друг мой, - сказал он; -- К счастью, пусть она его спрячет, как умеет, они чуют и найдут его.
   Говоря это, Тибо не осознавал, что высказывает новое желание.
   Вдова, очевидно, не слишком далеко спрятала Лэндри, так как вернулась через несколько секунд отсутствия; тайник, вероятно, был тем безопаснее, что был рядом. Едва она успела перевести дух, как в дверях появился сержант-вербовщик и его спутники. Двое остались снаружи, без сомнения, чтобы поймать Лэндри, если он попытается сбежать, сержант и другой солдат вошли с уверенностью людей, которые осознают, что действуют под властью. Сержант испытующе оглядел комнату, отвел правую ногу в третью позицию и поднял руку на козырек фуражки. Хозяйка мельницы не стала дожидаться, пока сержант обратится к ней, а с одной из своих самых обворожительных улыбок спросила его, не хочет ли он чего-нибудь освежиться. Затем, решив, что это подходящий момент для вопроса, она спросила их, пока они пили вино, что привело их на мельницу Кройоль. Сержант ответил, что он пришел в поисках мальчика, принадлежащего Мельнице, который, выпив с ним за здоровье его величества и подписав помолвку, больше не появился. Упомянутый юноша, которого допросили относительно его имени и места жительства, заявил, что он некий Ландри, живущий с мадам Полет, вдовой, владелицей мельницы в Кройоле. На основании этого заявления он пришел теперь к мадам Полет, вдове Круойольской мельницы, чтобы вернуть неплательщика.
   Вдова, совершенно убежденная в том, что лгать во имя добра можно, заверила сыщика, что она ничего не знает о Лэндри и что никто из носителей этой фамилии никогда не бывал на Мельнице.
   Сержант в ответ сказал, что у мадам самые прекрасные глаза и самый очаровательный рот в мире, но это не причина, почему он должен безоговорочно верить взглядам одного или словам другого. Поэтому он был обязан, продолжал он, "попросить прекрасную вдову разрешить ему обыскать Мельницу".
   Начались обыски, минут через пять сержант вернулся в комнату и попросил у госпожи Полет ключ от ее комнаты. Вдова, казалось, была очень удивлена и шокирована такой просьбой, но сержант был так настойчив и решителен, что в конце концов она была вынуждена отдать ключ. Через минуту или две сержант снова вошел, волоча Лэндри за собой за воротник пальто. Когда вдова увидела, что они оба вошли, она смертельно побледнела. Что касается Тибо, то его сердце билось так сильно, что он думал, что оно разорвется, потому что без помощи черных волков сержант никогда не пошел бы искать Лэндри там, где он его нашел.
   "Ах! ах! мой добрый молодец!" - насмешливо воскликнул сержант. - Значит, мы предпочитаем службу красоте службе короля? Это легко понять; но когда кому-то посчастливилось родиться во владениях его величества и выпить за его здоровье, надо оказать ему долю служения, когда придет его очередь. Так что ты должен пойти с нами, мой славный парень, и, проведя несколько лет в королевском мундире, ты сможешь вернуться и служить под своим старым флагом. Итак, марш!
   -- Но, -- воскликнула вдова, -- Ландри еще нет двадцати, и вы не имеете права брать его моложе двадцати.
   -- Она права, -- добавил Лэндри, -- мне еще нет двадцати.
   - А когда тебе будет двадцать?
   - Только завтра.
   -- Хорошо, -- сказал сыщик, -- сегодня вечером мы положим вас на соломенную подстилку, как мушмулу, и завтра, на рассвете, когда мы вас разбудим, вы созреете.
   Лэндри заплакал. Вдова молилась, умоляла, умоляла, позволяла солдатам целовать себя, терпеливо выносила грубые шутки, вызванные ее горем, и, наконец, предложила сто экю, чтобы откупиться от него. Но все было бесполезно. Запястья Лэндри были связаны, а затем один из солдат взялся за конец веревки, и отряд двинулся в путь, но не раньше, чем мельничный парень успел заверить свою дорогую госпожу, что далеко или близко он всегда будет любить ее и что, если он умрет, ее имя будет последним на его устах. Прекрасная вдова, со своей стороны, потеряла всякую мысль об общественном мнении перед лицом этой великой катастрофы и, прежде чем его увели, прижала Лэндри к сердцу в нежных объятиях.
   Когда маленькая группа скрылась за ивами, и она потеряла их из виду, горе вдовы стало настолько невыносимым, что она потеряла сознание, и ее пришлось отнести и положить на кровать. Тибо уделял ей самое пристальное внимание. Он был несколько ошеломлен сильным чувством привязанности, которое вдова проявляла к его двоюродному брату; однако, так как это только заставило его еще больше аплодировать себе за то, что он уничтожил корень зла, он все еще лелеял самые оптимистичные надежды.
   Очнувшись, вдова первым делом произнесла имя Ландри, на что Тибо ответил лицемерным жестом сочувствия. Тут хозяйка мельницы зарыдала. "Бедный парень!" -- воскликнула она, и горячие слезы потекли по ее щекам. -- Что будет с ним, таким слабым и нежным? Один только вес его ружья и ранца убьет его!
   Затем, повернувшись к гостю, продолжила:
   "Ах! Господин Тибо, для меня это ужасное горе, потому что вы, несомненно, заметили, что я люблю его? Он был нежен, он был добр, у него не было недостатков; он не был ни игроком, ни пьяницей; он никогда не воспротивился бы моим желаниям, никогда бы не стал тиранить свою жену, и это показалось бы мне очень милым после тех двух жестоких лет, которые я прожил с покойным господином Полетом. Ах! Месье Тибо, месье Тибо! Для бедной, несчастной женщины поистине грустно видеть, как все ее надежды на будущее счастье и покой внезапно рушатся!
   Тибо подумал, что сейчас подходящий момент, чтобы заявить о себе; всякий раз, когда он видел плачущую женщину, он тотчас же думал совершенно ошибочно, что она плачет только потому, что хочет, чтобы ее утешили. Он решил, однако, что он не сможет достичь своей цели без некоторых иносказания.
   "В самом деле, - ответил он, - я вполне понимаю ваше горе, более того, я разделяю его с вами, потому что вы не можете сомневаться в любви, которую я испытываю к моему двоюродному брату. Но мы должны смириться, и, не желая отрицать хороших качеств Ландри, я все же прошу вас, сударыня, найти кого-нибудь другого, равного ему.
   "Равный ему!" - воскликнула вдова. - Такого человека нет. Где мне найти такого милого и такого доброго юношу? Мне было приятно смотреть на его гладкое молодое лицо, и при всем этом он был так собран, так тверд в своих привычках! он работал день и ночь, и все же я мог одним взглядом заставить его сжаться и спрятаться. Нет, нет, месье Тибо, говорю вам откровенно, воспоминание о нем не позволит мне когда-либо взглянуть на другого мужчину, и я знаю, что должна смириться с тем, что останусь вдовой на всю оставшуюся жизнь.
   "Фу!" сказал Тибо; - Но Лэндри был очень молод!
   -- В этом нет ничего плохого, -- ответила вдова.
   "Но кто знает, если бы он всегда сохранил свои хорошие качества. Послушайтесь моего совета, сударыня, не печальтесь больше, но, как я говорю, ищите кого-нибудь, кто заставит вас забыть о нем. Что вам действительно нужно, так это не такое детское лицо, а взрослый мужчина, обладающий всеми качествами, которыми вы восхищаетесь и о которых сожалеете в Лэндри, но в то же время достаточно зрелый, чтобы не допустить шанса найти в один прекрасный день, когда все ваши иллюзии рассеиваются, и ты остаешься один на один с развратником и хулиганом".
   Хозяйка мельницы покачала головой; но Тибо продолжал;
   "Короче говоря, вам нужен человек, который, заслужив ваше уважение, в то же время заставит мельницу работать с прибылью. Вам стоит только сказать слово, и вам не придется долго ждать, пока вы окажетесь хорошо обеспеченными, моя прекрасная мадам, намного лучше, чем вы были только что.
   - А где мне найти этого чуда-мужчину? - спросила вдова, вставая на ноги и вызывающе глядя на сапожника, как бы бросая вызов. Последний, ошибившись в тоне, которым были сказаны эти последние слова, счел это прекрасным поводом, чтобы сообщить о своих собственных предложениях, и соответственно поспешил воспользоваться этим.
   -- Ну, признаюсь, -- ответил он, -- что когда я сказал, что такой красивой вдове, как вы, не придется далеко ходить, прежде чем найти человека, который будет для нее как раз самым мужем, я думал о себе, потому что я Считаю себя счастливчиком и должен гордиться тем, что называю себя вашим мужем. Ах! Уверяю вас, - продолжал он, в то время как хозяйка мельницы стояла и смотрела на него со все возраставшим неудовольствием в глазах, - уверяю вас, что со мной у вас не будет повода опасаться противления вашим желаниям: я совершенный агнец на пути кротости, и у меня был бы только один закон и одно желание, моим законом было бы повиноваться тебе, моим желанием угождать тебе! а что касается твоего состояния, то у меня есть способ увеличить его, о чем я сообщу тебе позже...
   Но окончание фразы Тибо осталось невысказанным.
   "Какая!" - воскликнула вдова, ярость которой была еще больше от того, что ее до сих пор сдерживали. - Что! ты, которого я считал своим другом, смеешь говорить о замене его в моем сердце! ты пытаешься отговорить меня от сохранения моей веры твоему двоюродному брату. Прочь отсюда, никчёмный негодяй! не к месту, говорю! или я не буду отвечать за последствия; Я очень хочу, чтобы четверо моих людей схватили вас и бросили под Мельничное колесо.
   Тибо очень хотел дать какой-нибудь ответ, но, хотя в обычных случаях он был готов ответить, он не мог в данный момент придумать ни единого слова, которым можно было бы оправдаться. Правда, мадам Поле не дала ему времени на размышления, но, схватив стоявший рядом с ней красивый новый кувшин, швырнула его Тибо в голову. К счастью для него, Тибо увернулся влево и избежал снаряда, который пролетел мимо него и разбился на куски о дымоход. Тогда хозяйка дома взяла табурет и направила его на него с такой же силой; на этот раз Тибо увернулся вправо, и табурет врезался в окно, разбив два или три стекла. На звук падающего стекла сбежались все юноши и служанки Мельницы. Они обнаружили, что их госпожа швыряет бутылки, кувшины с водой, солонки, тарелки, короче говоря, все, что попадется под руку, изо всех сил в голову Тибо. К счастью для него, вдова Полет была так рассержена, что не могла говорить; если бы она могла это сделать, она бы крикнула; "Убей его! Задушить его! Убей негодяя! негодяй! Злодей!"
   Увидев подкрепление, прибывшее на помощь вдове, Тибо попытался сбежать через дверь, оставленную открытой вербовочной группой, но как только он убегал, добрая свинья, которую мы видели во время сиесты на солнце, Пробудившись от первого сна из-за всей этой шумихи, он, думая, что за ним гонятся фермеры, бросился к своему ячменнику и при этом бросился прямо в ноги Тибо. Тот потерял равновесие и покатился вперед и назад шагов десять по грязи и слякоти. - Черт тебя побери, скотина! - закричал сапожник, ушибленный падением, но еще более разъяренный, увидев, что его новое платье испачкано грязью. Едва желание сорвалось с его губ, как свинья вдруг охватила припадок бешенства и стала носиться по двору, как бешеный зверь, ломая, круша и переворачивая все, что попадалось на ее пути. Рабочие, прибежавшие к хозяйке на ее крики, подумали, что причиной их является поведение свиньи, и пустились в погоню за животным. Но он ускользал от всех их попыток ухватиться за него, сбивая с ног мальчиков и девочек, как сбивал с ног Тибо, пока, наконец, дойдя до того места, где мельница была отделена от шлюза деревянной перегородкой, он не врезался в последний. так легко, как если бы оно было сделано из бумаги, бросилось под мельничное колесо... и исчезло, словно затянутое водоворотом. К этому времени к хозяйке мельницы вернулась речь. "Держите Тибо!" - воскликнула она, потому что слышала проклятия Тибо и была поражена и ужаснута тем, как мгновенно они подействовали. "Держи его! сбить его! он волшебник, колдун! оборотень!" обращаясь к Тибо с этим последним словом, одним из самых страшных эпитетов, которые можно дать человеку в наших лесных краях. Тибо, едва соображавший, где он находится, видя мгновенное оцепенение, охватившее крестьян, услышавших последнюю брань своей хозяйки, воспользовался случаем пробежать мимо них, и пока один пошел за вилами, а другой за лопатой, он выскочил через ворота фермы и побежал по почти отвесному склону холма на полной скорости с легкостью, которая только подтверждала подозрения г-жи Полет, ибо холм всегда до сих пор считался абсолютно недоступным в любое время. скорость, судя по тому, как Тибо решил взобраться на нее.
   "Какая!" - воскликнула она. - Что! ты так поддаешься! вы должны погнаться за ним, схватить его и сбить с ног!" Но слуги фермы покачали головами.
   "Ах! Мадам!" они сказали: "Что толку, что мы можем сделать против оборотня?"
  
   ГЛАВА IX
   ВОЛК-ЛИДЕР
   Тибо, убегая от угроз мадам Полет и оружия ее слуг, инстинктивно повернулся к лесу, думая укрыться в нем, если ему случится встретить кого-нибудь из врагов, ибо он знал, что никто не осмелится последовать за ним. там, для слез любых скрытых опасностей. Не то чтобы Тибо было чего бояться, какого бы врага он ни встречал, теперь, когда он был вооружен дьявольской силой, которую он получил от волка. Ему стоило только послать их туда, куда он отправил свинью вдовы, и он был уверен, что избавится от них. Тем не менее, чувствуя некоторое стеснение в сердце, когда время от времени к нему возвращались мысли о Маркотте, он признавал себе, что, как бы ни хотелось избавиться от них, нельзя так легко посылать людей к дьяволу, как один прислал свиней.
   Размышляя таким образом об ужасной силе, которой он обладал, и время от времени оглядываясь назад, чтобы увидеть, есть ли какая-либо немедленная необходимость применить ее, Тибо к тому времени, когда наступила ночь, достиг тыла Писселе. Была осенняя ночь, темная и ненастная, с ветром, срывавшим с деревьев пожелтевшие листья, и бродившим по лесным тропинкам с тоскливыми вздохами и смыслами.
   Эти похоронные голоса ветра время от времени прерывались уханьем сов, которое походило на крики заблудших путников, окликающих друг друга. Но все эти звуки были знакомы Тибо и произвели на него очень мало впечатления. Кроме того, он принял меры предосторожности, войдя в лес, отрезав от каштана палку длиной в четыре фута, и, как бы хорошо он ни владел боевым посохом, он был готов, вооруженный таким образом, выдержать нападение любых четырех врагов. люди. Итак, он вошел в лес со всем дерзновением сердца, в месте, которое до сих пор известно как Волчья Пустошь. Он шел уже несколько минут по темной и узкой поляне, проклиная на ходу глупые капризы женщин, которые ни с того ни с сего предпочитали слабого и робкого ребенка мужественному, сильному, взрослому мужчине, когда все вдруг в нескольких шагах позади себя он услышал шорох в листве. Он повернулся, и первое, что он смог различить в темноте, был светящийся свет в паре глаз, которые сияли, как раскаленные угли. Затем, присмотревшись повнимательнее и заставив глаза, так сказать, проникнуть во мрак, он увидел, что за ним шаг за шагом следует большой волк. Но это был не волк, которого он развлекал в своей хижине; тот был черным, а этот красновато-коричневым. Нельзя было спутать одно с другим ни по цвету, ни по размеру. Так как у Тибо не было оснований предполагать, что все встреченные им волки будут питать к нему такие же доброжелательные чувства, как к первому, с которым он имел дело, он схватил свой боевой посох обеими руками и начал вертеть им, чтобы убедиться, что он не забыл умения им пользоваться. Но, к великому его удивлению, волк продолжал тихонько бежать за ним, не выказывая никакого враждебного намерения, останавливаясь, когда он останавливался, и снова шел, когда он останавливался, только изредка издавая вой, как бы призывая подкрепление. Тибо был не совсем свободен от этих случайных воплей, и вскоре он заметил перед собой два других ярких пятна света, сияющих через промежутки времени в становившейся все более и более густой тьме. Подняв палку, готовясь к удару, он направился к этим двум огням, остававшимся неподвижными, и при этом его нога как будто наткнулась на что-то, лежащее поперек пути, это был другой волк. Не останавливаясь, чтобы подумать, не будет ли неблагоразумным сейчас атаковать первого волка, Тибо обрушил свой посох, нанеся ему сильный удар по голове. Животное взвыло от боли, затем, тряся ушами, как собака, которую побил хозяин, пошло впереди сапожника. Затем Тибо повернулся, чтобы увидеть, что стало с первым волком: он все еще следовал за ним, все еще шел в ногу с ним. Снова вернув глаза вперед, он увидел теперь, что третий волк идет рядом справа, и, инстинктивно повернувшись налево, увидел четвертого, обступившего его с той стороны. Не успел он пройти и мили, как вокруг него образовался круг из дюжины животных. Ситуация была критической, и Тибо полностью осознавал ее серьезность. Сначала он пытался петь, надеясь, что звук человеческого голоса может отпугнуть животных; но это было напрасно. Ни одно животное не сбилось со своего места в круге, который был так точно выстроен, словно начерчен циркулем. Тогда он подумал, что заберется на первое попавшееся дерево с толстыми листьями и будет там ждать рассвета; но после дальнейших размышлений он решил, что самым разумным будет попытаться вернуться домой, так как волки, несмотря на их количество, по-прежнему казались такими же благонамеренными, как и тогда, когда был только один. Достаточно будет времени залезть на дерево, когда они начнут проявлять признаки какого-либо изменения поведения по отношению к нему.
   В то же время мы должны добавить, что Тибо был так обеспокоен и что он достиг своей собственной двери прежде, чем понял, где находится, что он сначала не узнал свой собственный дом. Но еще большее удивление ожидало его, ибо волки, бывшие впереди, теперь почтительно отступили в два ряда, приподнялись на задние лапы и проложили ему проход. Тибо, не теряя времени, остановился, чтобы поблагодарить их за этот акт любезности, а бросился в дом, хлопнув дверью вслед за собой... Плотно заперев дверь, он придвинул к ней большой сундук, чтобы он мог быть лучше сопротивляться любой атаке, которая может быть предпринята против него. Затем он бросился в кресло и, наконец, обнаружил, что может дышать свободнее.
   Как только он немного оправился, он пошел и заглянул в маленькое окошко, выходившее на лес. Ряд мерцающих глаз заверил его, что волки не только не удалились, но и выстроились симметричной гуськом перед его жилищем.
   Любого другого близость животных могла бы встревожить, но Тибо, который незадолго до этого был вынужден идти в сопровождении этой ужасной стаи, находил утешение в мысли, что стена, какой бы тонкой она ни была, теперь отделяла его от него. грозные товарищи.
   Тибо зажег свою маленькую железную лампу и поставил ее на стол; собрал разбросанную в очаге золу и бросил на нее вязанку щепок, а затем развел хороший огонь, надеясь, что отблеск пламени отпугнет волков. Но волки Тибо, очевидно, были волками особого рода, привыкшими к огню, ибо они не сдвинулись ни на дюйм с занимаемого поста. Состояние беспокойства, в котором он находился, мешало Тибо спать, и как только рассвело, он смог выглянуть и сосчитать их. Казалось, они, как и прошлой ночью, ждали, одни сидели, другие лежали, другие спали или ходили взад и вперед, как часовые. Но наконец, когда последняя звезда растаяла, утонувшая в волнах лилового света, отливавших с востока, все волки единодушно поднялись и, издав скорбный вой, которым звери тьмы имеют обыкновение приветствовать день, разошлись в разные стороны и исчезли. Теперь Тибо мог сесть и подумать о злоключении, случившемся накануне, и начал с того, что спросил себя, почему хозяйка мельницы не предпочла его его кузену Ландри. Был ли он уже не тем красавчиком Тибо, или в его внешности произошли какие-то невыгодные изменения? Был только один способ убедиться, так это или нет, а именно, посмотрев в свое зеркало. Поэтому он снял осколок зеркала, висевший над камином, и понес его к свету, улыбаясь про себя, как тщеславная женщина. Но не успел он в первый раз взглянуть на себя в зеркало, как вскрикнул наполовину от изумления, наполовину от ужаса. Правда, он все еще был красавчиком Тибо, но единственные рыжие волосы, благодаря поспешным желаниям, столь неосмотрительно ускользнувшим от него, теперь превратились в правильную прядь волос, цвета и блеска которой соперничали с самым ярким пламенем в его очаге. .
   Его лоб похолодел от пота. Зная, однако, что все попытки вырвать или отрезать его будут тщетны, он решил сделать все возможное и впредь воздерживаться, насколько это возможно, от формулирования каких-либо желаний. Лучше всего было выкинуть из головы все честолюбивые желания, которые так пагубно подействовали на него, и вернуться к своему скромному ремеслу. Итак, Тибо сел и попытался работать, но у него не было к этому никакого сердца. Напрасно он пытался вспомнить колядки, которые имел привычку петь в те счастливые дни, когда бук и береза так быстро складывались под его пальцами; его инструменты часами лежали нетронутыми. Он размышлял о делах, спрашивая себя, не жалко ли потеть душой только ради привилегии вести мучительное и жалкое существование, когда, разумно направляя свои желания, можно так легко достичь счастья. Раньше даже приготовление его скромной еды было приятным развлечением, но теперь это было не так; когда голод охватил его и он был вынужден съесть свой кусок черного хлеба, он сделал это с чувством отвращения, и зависть, которая до сих пор была не чем иным, как смутным стремлением к довольству и комфорту, превратилась теперь в слепую и яростная ненависть к своим собратьям.
   Тем не менее день, каким длинным он казался Тибо, прошел, как и все его собратья. Когда стемнело, он вышел на улицу и сел на скамейку, которую сам сделал и поставил перед дверью, и так и остался, погруженный в мрачные размышления. Едва успели сгуститься тени, как из подлеска вышел волк и, как и накануне вечером, пошел и лег недалеко от дома. Как и накануне, за этим волком последовал второй, третий, словом, вся стая, и опять все заняли свои места, готовясь к ночному дежурству. Как только Тибо увидел появление третьего волка, он вошел в дом и забаррикадировался так же тщательно, как накануне вечером; но в этот вечер он был еще более несчастен и уныл и чувствовал, что не в силах бодрствовать всю ночь. Итак, он зажег свой огонь и сложил его таким образом, чтобы он продержался до утра, и, бросившись на свою кровать, крепко заснул. Когда он проснулся, было совсем светло, солнце взошло несколько часов назад. Его лучи разноцветными падали на трепетные осенние листья, окрашивая их в тысячи оттенков золота и пурпура.
   Тибо подбежал к окну, волки исчезли, оставив после себя только след от того места, где их тела лежали на покрытой росой траве.
   На следующий вечер они снова собрались перед его жилищем; но теперь он постепенно привыкал к их присутствию и пришел к заключению, что его отношения с большим черным волком каким-то образом пробудили симпатические чувства к нему во всех других особях того же вида, и решил раз за разом выяснить это. все, каковы были их намерения по отношению к нему на самом деле. Поэтому, заткнув за пояс свежезаточенный крючок и взяв в руку кабанье копье, сапожник открыл дверь и решительно вышел к ним. Почти ожидая, что они бросятся на него, он был очень удивлен, увидев, как они начали вилять хвостами, как многие собаки, увидев приближение своего хозяина. Их приветствия выражали такое дружелюбие, что Тибо даже осмелился погладить одного или двух из них по спине, что они не только позволили ему сделать, но даже выказали величайшее удовольствие от того, что их заметили.
   "Ой! хо!" - пробормотал Тибо, чье разбушевавшееся воображение всегда неслось вперед галопом, - если эти мои странные друзья столь же послушны, сколь и мягки, то почему я обладатель стаи, не имеющей себе равных ни у одного милорда барона, и Теперь мне будет нетрудно пообедать олениной, когда бы мне ни захотелось.
   Едва он сказал эти слова, как четверо самых сильных и ловких четвероногих отделились от остальных и поскакали в лес. Через несколько минут послышался вой, доносившийся из глубины подлеска, а через полчаса снова появился один из волков, увлекая за собой прекрасного козленка, оставившего за собой на траве длинный кровавый след. Волк положил животное к ногам Тибо, который безмерно обрадовался, увидев, что его желания не только исполнились, но и предвосхищены, разделил козленка, отдав каждому из волков равную долю, а спину и ляжку оставив себе. Затем жестом императора, показывающим, что теперь он, наконец, понял свое положение, он приказал волкам уйти до завтра.
   На следующий день рано утром, еще до рассвета, он отправился в Виллер-Котре, и за пару экю трактирщик Буль-д'Ор отнял у него два бедра.
   На следующий день это была половина вепря, которую Тибо передал трактирщику, и вскоре он стал его главным поставщиком.
   Тибо, пристрастившись к этому роду занятий, теперь целыми днями слонялся по тавернам и больше не думал о пошиве обуви. Кое-кто из его знакомых стал подшучивать над его рыжими локонами, потому что, как ни усердно он прикрывал их остальными волосами, они всегда находили способ пробиться сквозь скрывающие их локоны и сделаться видимыми. Но вскоре Тибо ясно дал понять, что не станет шутить по поводу этого несчастного увечья.
   Тем временем, как назло, герцог Орлеанский и мадам де Монтессон приехали провести несколько дней в Виллер-Котре. Это был новый стимул для безумно честолюбивого духа Тибо. Все изящные и красивые дамы и все веселые молодые лорды из соседних поместий, Монбретоны, Монтескью, Курваль, поспешили в Виллер-Котре. Дамы принесли свои самые роскошные наряды, молодые лорды - свои самые элегантные костюмы. Охотничий рог барона звенел в лесу громче и веселее, чем когда-либо. Изящные амазонки и лихие кавалеры в красных мундирах, расшитых золотом, проносились, как лучистые видения, на своих великолепных английских лошадях, освещая мрачную глубь леса, как яркие вспышки света.
   Вечером все было иначе; затем вся эта аристократическая компания собиралась на пир и танцы, а в другое время выезжала в красивых золоченых каретах, украшенных гербами всех цветов.
   Тибо всегда стоял в первых рядах зрителей, жадно глядя на эти облака атласа и кружев, которые время от времени поднимались, обнажая изящные лодыжки, обтянутые тонкими шелковыми чулками, и башмачки с красными полосками. каблуки. Таким образом, вся кавалькада пронеслась перед изумленными крестьянами, оставив после себя слабый запах духов, пудры и нежных духов. И тогда Тибо спрашивал себя, почему он не один из тех молодых лордов в расшитых мундирах; почему ни одна из этих красивых женщин в шуршащих атласах не стала его любовницей. Тогда мысли его обращались к Аньелетте и мадам Поле, и он видел их такими, какие они есть: одну бедную крестьянскую девушку, а другую не более чем владелицу деревенской мельницы.
   Но это было, когда он шел ночью домой через лес в сопровождении своей стаи волков, которые с того момента, как наступила ночь и он ступил в лес, не больше думали о том, чтобы оставить его, чем телохранитель короля. оставив своего королевского хозяина, что его размышления приняли самый роковой оборот. Окруженный искушениями, напавшими на него теперь, следовало ожидать, что Тибо, уже зашедший так далеко в направлении зла, порвет с тем немногим, что еще оставалось в нем хорошего, потеряв даже самое воспоминание о когда-то вел честную жизнь. Что означали те несколько ничтожных крон, которые лендлорд Буль-д'Ор дал ему в уплату за дичь, которую добыли для него его добрые друзья волки? Накопленных месяцами, даже годами, их все равно не хватило бы, чтобы удовлетворить хотя бы одно из самых скромных желаний, терзавших его мозг. Едва ли можно было бы с уверенностью сказать, что Тибо, который сначала желал окорока оленя барона, затем сердца Аньелетты, а затем мельницы вдовы Полет, теперь удовлетворился бы даже замком в Уаньи или Лонгпонте до такой степени. эти изящные ножки, изящные лодыжки, эти изысканные ароматы, исходящие от всех этих бархатных и атласных платьев, возбуждали его честолюбие.
   Наконец однажды он твердо сказал себе, что было бы величайшей глупостью продолжать жить своей бедной жизнью, когда в его распоряжении была такая огромная сила, какой он теперь обладал. С этого момента он решил, что, несмотря на то, что его волосы станут такими же красными, как огненный венец, который виден ночью над большой трубой стекольного завода Сен-Гобена, он применит эту свою силу, чтобы осуществление самых возвышенных из его амбиций.
  
   ГЛАВА X
   МЭТР МАГЛУАР
   В этом безрассудном настроении Тибо, еще не принявший решения о каком-либо особом образе действий, провел последние дни старого года и первые дни нового. Тем не менее, помня о больших расходах, которые повлекли за собой все до единого в преддверии Нового года, он потребовал у своего обычного поставщика двойную норму пайка, по мере того как время испытаний приближалось все ближе и ближе, одновременно получая двойную прибыль от хозяина Буль-д'Ор. .
   Так случилось, что, если не считать тревожного факта, что его прядь рыжих волос становилась все больше и больше почти с каждым днем, Тибо встретил Новый год в лучшем материальном состоянии, чем когда-либо прежде. Наблюдайте, я говорю, относительно материальных вопросов, и только материальных вопросов; ибо, хотя тело могло казаться в хорошем состоянии, душа уже была тревожно скомпрометирована. Тело, во всяком случае, было хорошо одето, и в жилетном кармане весело позвякивали десять скудо или больше; и так одетый, и так в сопровождении этой серебристой музыки, Тибо выглядел уже не как подмастерье деревянного сапожника, а как какой-нибудь зажиточный фермер или даже благополучный гражданин, занимающийся торговлей, может быть, но просто для собственного удовольствия. . Выглядя так, как сейчас, Тибо отправился на одно из тех деревенских торжеств, которые являются праздниками для всей провинции. Великолепные пруды Берваля и Пудрона должны были быть нарисованы. Теперь рисование пруда - грандиозное дело для владельца или для того, кто его обрабатывает, не говоря уже о большом удовольствии, которое оно доставляет зрителям. Поэтому о таком событии объявляют за месяц, и люди приезжают за тридцать миль вокруг, чтобы насладиться этим прекрасным развлечением. А для тех из моих читателей, которые не привыкли к нравам и обычаям провинции, позвольте мне объяснить, что рыбалка, которая имеет место, не является ловлей с удочкой, наживкой с червями, или ароматной пшеницей, или с заброшенной сетью. , или сачок, ничего подобного; эта рыбалка состоит в том, что пруд, иногда длиной почти в милю или даже в три мили, выгружают из каждой рыбы, от самой большой щуки до самого маленького гольяна. Вот как дело управляется. По всей вероятности, ни один из моих читателей никогда не видел такого пруда, о котором я говорю. Я опишу это; во-первых, у него всегда есть два источника: тот, по которому вода втекает, и тот, по которому вода вытекает; то, через что входит вода, не имеет особого названия, то, через что она выходит, называется шлюзом. Вода, выходя из шлюза, попадает в большой резервуар, откуда утекает через ячеи прочной сети; вода утекает, а рыба остается. Всем известно, что опустошение пруда занимает несколько дней, поэтому желающих принять участие в рыбной ловле и зевак не вызывают раньше, чем на второй, третий или четвертый день, в зависимости от объема воды, набранной водой. пруд должен извергнуться, прежде чем он будет готов к заключительному акту, и это происходит, как только рыба появляется у шлюза.
   В час, объявленный для рыбалки, собирается толпа, варьирующаяся в зависимости от размера и известности пруда, но сравнительно такая же многочисленная и модная, как та, которую можно увидеть на Марсовом поле или в Шантийи в дни скачек, когда фавориты лошади должны бегать, а любимые жокеи - ездить верхом. Только здесь зрители смотрят не с трибун и вагонов; напротив, приезжают, как могут или как хотят, в двуколках, прогулочных фургонах, фаэтонах, телегах, верхом на лошадях, на осле, но на месте все бросаются искать место, ставя его или себя либо в порядке прихода, либо по количеству толканий и толчков, на которые каждый способен, всегда, однако, с тем должным уважением к власти, которое наблюдается даже в наименее цивилизованных районах. Однако что-то вроде прочной решетки, прочно утопленной в землю, не дает наблюдателям упасть в водохранилище.
   Цвет и запах воды предвещают прибытие рыбы. Всякое зрелище имеет свои недостатки: чем больше и величественнее публика в оперном театре, тем больше углекислого газа попадает в легкие; при рисовании пруда, чем ближе приближается высший момент, тем больше болотного газа можно вдохнуть.
   Когда шлюз впервые открывается, вода, которая льется через него, становится прекрасно прозрачной и слегка зеленоватого цвета, как вода из ручья; это верхний слой, который, увлекаемый своим весом, появляется первым. Постепенно вода становится менее прозрачной и приобретает сероватый оттенок; это второй слой, который в свою очередь опорожняется, и время от времени, чем чаще вода становится мутнее, сквозь него проносится серебряный луч; это какая-то рыба, слишком маленькая и слабая, чтобы сопротивляться течению, которая мелькает мимо, словно разведчик для своих более сильных собратьев. Никто не утруждает себя его поднятием; ему позволено лежать, задыхаясь, и пытаться найти маленькую стоячую лужицу воды на дне пруда, хлопая крыльями, барахтаясь и прыгая, как акробат, совершающий свои выходки.
   Затем льется черная вода; это последний акт, последняя катастрофа.
   Каждая рыба, в соответствии со своей силой сопротивления, борется с течением, увлекающим ее таким необычным образом. Инстинктивно они чувствуют опасность, и каждый изо всех сил старается плыть в противоположном направлении; щука борется рядом с карпом, которого вчера так усердно преследовала; окунь примиряется с линем и, пока они плывут рядом, даже не думает откусить кусок мяса, которое он находит столь вкусным в другое время. Так, арабы иногда находят сбившихся в кучу в ямах, которые они выкапывают, чтобы поймать дичь, газелей и шакалов, антилоп и гиен, причем шакалы и гиены стали такими же нежными и робкими, как газели и антилопы.
   Но сила борющейся и умирающей рыбы, наконец, начинает иссякать. Разведчиков, которых мы заметили несколько минут назад, становится больше; размер рыбы становится более респектабельным, о чем им свидетельствует внимание, которое они получают от сборщиков. Эти сборщики - мужчины, одетые в простые льняные брюки и хлопчатобумажные рубашки; брюки закатаны выше колена, а рукава рубашки закатаны до плеч. Рыба собрана в корзины; те, что предназначены для продажи живыми или для пополнения пруда, сливаются в резервуары; приговоренных к смерти просто разложат на траве и продадут до истечения дня. По мере того, как рыбы становится все больше и больше, крики восторга зрителей становятся все громче и чаще; ибо эти зрители не такие, как зрители в наших театрах; они не думают подавлять свои чувства или показывать хороший вкус, выглядя равнодушными. Нет, они приходят развлечься, и каждый прекрасный линь, или прекрасный карп, или прекрасная щука вызывают громкие, нескрываемые и восторженные аплодисменты. Как и при хорошо организованном смотре, войска выстраиваются в порядке, соответствующем их весу, если можно так выразиться, сначала легкие снайперы, затем несколько более тяжелые драгуны и, наконец, тяжелые кирасиры и тяжелая артиллерия, чтобы принести сзади, так что рыбы проносятся в соответствии с их несколькими видами; самый маленький, самый слабый, первый, самый тяжелый, самый сильный, последний.
   Наконец наступает момент, когда вода перестает течь; проход буквально загроможден остатками рыбы, большими париками пруда, а сборщикам приходится сражаться с настоящими монстрами. Это высший момент. Теперь наступает кульминация аплодисментов, последнее громкое браво. Затем, когда пьеса кончилась, все идут осматривать актеров; последние в основном лежат, задыхаясь, на траве поля, а некоторое количество выздоравливает в воде. Вы ищете угрей; где угри, спросите вы? Затем вам показывают трех или четырех угрей размером с большой палец и длиной с половину руки; ибо угри, благодаря своей своеобразной организации, по крайней мере на мгновение избежали всеобщей бойни. Угри нырнули в грязь и исчезли; и именно по этой причине вы можете видеть людей с ружьями, прогуливающихся взад и вперед по краю пруда, и время от времени слышать доклад. Если вы спросите о причине этой стрельбы, вам ответят, что она предназначена для того, чтобы вывести угрей из их укрытий. Но почему угри вылезают из грязи, когда слышат выстрел? Почему они тянутся к воде, которая все еще течет ручейками по дну пруда? Почему, короче говоря, будучи в безопасности на дне ила, как и другие наши добрые друзья, у которых есть здравый смысл остаться там, угри не остаются там, вместо того, чтобы извиваться обратно в поток воды, который их несет? вместе с ним и в конце концов высаживает их в резервуар, то есть в братскую могилу? Коллеж де Франс не найдет ничего проще, чем ответить на этот вопрос при существующих обстоятельствах; поэтому я задаю этот вопрос ее ученым членам: не является ли идея ружья чистым суеверием, и не является ли следующее решение правильным и простым? Грязь, в которой укрывается угорь, сначала жидкая, но постепенно становится все суше и суше, как губка при сжатии, и потому становится для него все более и более непригодной для жизни, и так, в конце концов, он вынужден вернуться обратно. к своему природному элементу - воде. Достигнув воды, угорь теряется; но только на пятый или шестой день после опорожнения пруда угрей ловят.
   Именно на такой праздник были приглашены все в Виллер-Котре, в Креспи, в Мон-Гобере и в окрестных деревнях. Тибо пошел, как и все остальные; теперь ему не нужно было работать, так как проще было позволить волкам работать на него. Из рабочего он превратился в спокойного человека, теперь оставалось только сделаться джентльменом, и Тибо рассчитывал, что сможет это сделать. Он был не из тех, кто позволил бы себе оставаться в тылу, и поэтому хорошо использовал свои руки и ноги, чтобы обеспечить себе место в первом ряду. В ходе этого маневра ему случилось помять платье высокой красивой женщины, рядом с которой он пытался устроиться. Дама любила свою одежду и, несомненно, имела привычку командовать, что, естественно, вызывает пренебрежительное отношение, ибо, обернувшись, чтобы посмотреть, кто прошел мимо нее, она произнесла бескомпромиссное слово: !" Несмотря на грубость замечания, рот, произнесший эти слова, был так прекрасен, дама так хороша, а ее мгновенный гнев так безобразно контрастировал с очаровательным выражением ее лица, что Тибо, вместо того чтобы возразить в том же или даже более неугодный стиль, только отстранился, запинаясь какой-то предлог.
   Нет нужды напоминать читателю, что из всех аристократий красота по-прежнему остается главной. Если бы женщина была старой и некрасивой, она могла бы быть маркизой, но Тибо наверняка назвал бы ее каким-нибудь неприличным титулом. Возможно также, что идеи Тибо были несколько отвлечены странной внешностью человека, который служил этой даме рыцарем. Это был толстый мужчина лет шестидесяти, одетый во все черное и с ослепительно аккуратной манерой одеваться; но при этом такой чрезвычайно короткий, что его голова едва доставала до локтя дамы, а так как она не могла взять его за руку, без явного мучения для себя, то она удовлетворилась тем, что величественно оперлась на его плечо. Увидев их вместе, можно было принять ее за древнюю Кибелу, опирающуюся на одну из этих гротескных современных фигурок китайских идолов. И что это был за очаровательный идол с этими короткими ногами, с этим выпуклым животом, с этими маленькими толстыми пухлыми руками, с этими белыми руками под кружевными рюшами, с этой пухлой, румяной головой и лицом, с этим хорошо причесанным, хорошо напудренным, хорошо завитым шевелюра и этот крохотный свиной хвостик, который при каждом движении ее обладательницы подпрыгивал вверх и вниз аккуратным бантиком из ленты на воротнике пальто. Он напоминал одного из тех черных жуков, у которых ноги так мало гармонируют с телом, что насекомые скорее перекатываются, чем ходят. И при всем том лицо было такое веселое, глазки на уровне лба были так полны доброты, что невольно тянуло к нему; можно было быть уверенным, что милый человечек был слишком занят тем, чтобы развлечься всеми возможными способами, чтобы думать о ссоре с этим неопределенным и неясным человеком, известным как сосед. Поэтому, услышав, как его спутник так бесцеремонно говорит с Тибо, добрый толстяк, казалось, был в отчаянии.
   - Осторожнее, мадам Маглуар! осторожно, госпожа судебный пристав! - сказал он, умудряясь в этих немногих словах дать знать своим соседям, что и кто он такой; "нежно! это были отвратительные слова для бедняги, который больше вас сожалеет о несчастном случае.
   -- А могу я спросить, мсье Маглуар, -- ответила дама, -- не имею ли я права благодарить его за то, что он так мило смял мое прекрасное голубое камчатное платье, которое теперь совершенно испорчено, не говоря уже о том, что он также наступил на мою маленький пальчик?"
   -- Прошу вас, сударыня, простить мою неуклюжесть, -- ответил Тибо. "Когда ты обратил ко мне свое лицо, его чудесная красота ослепила меня, как луч майского солнца, так что я не мог видеть, куда я ступаю".
   Это был неплохой комплимент для человека, который вот уже три месяца был в повседневном обществе стаи волков; тем не менее это не произвело большого впечатления на даму, которая ответила только надменным надуванием рта. Правда заключалась в том, что, несмотря на то, что Тибо был так прилично одет, она с удивительной проницательностью, которой обладают женщины всех рангов в этих вопросах, сразу определила, к какому классу он принадлежал.
   Однако ее толстенький компаньон был более снисходителен: он громко хлопал в ладоши своими пухлыми руками, которыми поза, принятая женой, позволяла ему распоряжаться ими по своему усмотрению.
   "Ах! браво, браво!" - сказал он. - Вы попали в точку, мсье; вы умный молодой человек и, кажется, изучили манеру обращения к женщинам. Любовь моя, я надеюсь, что вы оценили комплимент так же, как и я, и чтобы доказать этим джентльменам, что мы добрые христиане и не питаем злобы к его, я надеюсь, он будет, если он живет в этом районе, и это не будет слишком далеко, проводить нас домой, и мы выпьем вместе бутылку старого вина, если Перрин достанет одну для нас из-за дровяного сарая".
   "Ах! там я знаю вас, мастер Непомуцен; любой предлог служит тебе для того, чтобы чокнуться с кем-нибудь, а когда нет настоящего повода, ты очень ловко его вынюхиваешь, неважно где. Но вы знаете, месье Маглуар, что доктор категорически запретил вам пить между приемами пищи.
   -- Верно, госпожа приказчица, верно, -- ответил ее муж, -- но он не запрещал мне быть вежливым с таким приятным молодым человеком, каким мне кажется господин. Будьте снисходительны, я прошу, Сюзанна; откажись от этой угрюмой манеры, которая тебе так не идет. Ведь, сударыня, те, кто вас не знает, услышав вас, подумали бы, что мы чуть не поссорились из-за платья. Однако, чтобы доказать мсье обратное, я обещаю, что если вы сможете уговорить его вернуться с нами, я в ту же минуту, как мы вернемся домой, дам вам денег на покупку фигурного шелкового платья, о котором вы так мечтали. так долго.
  
   Эффект от этого обещания был подобен волшебству. Мадам Маглуар мгновенно смягчилась, и, поскольку рыбалка подходила к концу, она с меньшей нелюбезностью приняла руку, которую Тибо, надо признаться, несколько неловко предложил ей.
   Что же касается самого Тибо, пораженного красотой дамы и понявшего из слов, сказанных ею и ее мужем, что она жена магистрата, то он с властным видом расступился перед собою, держась за голову. высоко в это время, и продвигался вперед с такой большой решимостью, как если бы он начал завоевание Золотого руна.
   И в самом деле, Тибо, избранный жених Аньелетты, любовник, которого хозяйка мельницы с таким позором изгнала из ее дома, думал не только о всех удовольствиях, которыми он мог наслаждаться, но и о том гордом положении, которое он будет занимать в возлюбленный жены судебного пристава и всех выгод, которые можно было извлечь из счастья, которое так неожиданно выпало на него и которого он так долго желал.
   Как и со своей стороны, г-жа Маглуар не только была очень занята своими мыслями, но и очень мало обращала на него внимания, оглядываясь то направо, то налево, то вперед, то назад, как бы отыскивая кого-то. беседа ужасно затянулась бы, пока они шли, если бы их превосходный маленький компаньон не затрачивал лучшую часть разговора, когда он бежал то рядом с Тибо, то рядом с Сюзанной, ковыляя, как утка, бегущая домой после большой прогулки. подача.
   Итак, с Тибо, занятым своими расчетами, и женой бейлифа со своими мечтами, а бейлиф бежал рядом с ними, разговаривая и вытирая лоб тонким батистовым носовым платком, они прибыли в деревню Эрневиль, расположенную примерно в миле с лишним. зал от Поудронских прудов. Именно здесь, в этой очаровательной деревушке, лежащей на полпути между Арамоном и Боннеем, в двух шагах от замка Вез, в жилище милорда барона месье Маглуар сидел в качестве магистрата.
  
   ГЛАВА XI
   ДАВИД И ГОЛИАФ.
   Пройдя всю деревню, они остановились перед внушительным домом на перекрестке дорог, ведущих в Лонгпре и Харанионт. Когда они приблизились к дому, маленький хозяин, со всей галантностью preux chevalier, пошел вперед, поднялся на пять или шесть ступеней с проворством, которого нельзя было ожидать, и, благодаря тому, что встал на цыпочки , сумел дотянуться до колокольчика кончиками пальцев. Следует добавить, что однажды завладев им, он дернул его, что безошибочно возвестило о возвращении мастера. Словом, это было не обычное возвращение, а триумфальное, ибо приказчик вез гостя.
   Горничная, аккуратно одетая в свою лучшую одежду, открыла дверь. Бейлиф вполголоса отдал ей приказ, и Тибо, чье обожание красивых женщин не мешало ему любить хороший обед, понял, что эти несколько слов, сказанных шепотом, относились к меню, которое должна была приготовить Перрина. Затем обернувшись, его потерянный обратился к Тибо:
   "Добро пожаловать, мой дорогой гость, в дом бейлифа Непомуцена Маглуара".
   Тибо вежливо позволил мадам пройти перед собой, а затем был введен в гостиную.
   Но сапожник сделал ошибку. Не привыкший еще к роскоши лесной человек не был так ловок, чтобы скрыть восхищение, которое он испытал, увидев дом приказчика. Впервые в жизни он очутился среди камчатных портьер и золоченых кресел; он и представить себе не мог, что у кого-либо, кроме короля или, по крайней мере, его высочества герцога Орлеанского, есть такие великолепные занавеси и кресла. Он не замечал, что все это время мадам Маглуар внимательно наблюдала за ним и что его простое удивление и восторг не ускользнули от ее детективного взгляда. Однако теперь, после зрелого размышления, она, казалось, смотрела с большей благосклонностью на гостя, которого навязал ей муж, и старалась смягчить для него взгляды своих темных глаз. Но ее приветливость не зашла так далеко, чтобы она выполнила просьбу господина Маглуара, который умолял ее усилить аромат и букет шампанского, наливая его самой для своей гостьи. Несмотря на уговоры августейшего мужа, приказчица отказалась и под предлогом усталости от прогулки удалилась к себе в комнату. Однако, прежде чем выйти из комнаты, она выразила Тибо надежду, что, поскольку она должна ему искупление, он не забудет дорогу в Эрневиль, и закончила свою речь улыбкой, обнажившей ряд очаровательных зубов. Тибо ответил с таким живым удовольствием в голосе, что всякая грубость речи стала менее заметной, поклявшись, что он скорее потеряет способность есть и пить, чем воспоминание о даме, столь же учтивой, сколь и красивой.
   Мадам Маглуар сделала ему реверанс, от которого ее за милю прославили бы как жену судебного пристава, и вышла из комнаты.
   Едва она закрыла за собой дверь, как месье Маглуар сделал в ее честь пируэт, хотя и менее легкий, но не менее значительный, чем выходка школьника, избавившегося от своего учителя.
   "Ах! мой дорогой друг, - сказал он, - теперь, когда нам больше не мешает присутствие женщины, мы хорошенько выпьем вина! Эти женщины восхитительны на мессе или на балу; а за столом, боже меня храни, нет равных мужчинам! Что скажешь, старина?
   Перрина вошла, чтобы получить указания своего хозяина, какое вино она должна принести. Но веселый человечек был слишком разборчив в винах, чтобы доверить женщине такое поручение. В самом деле, женщины никогда не выказывают того благоговейного уважения к некоторым старым бутылкам, которое им причитается, и той деликатности прикосновения, с которой они любят, когда с ними обращаются. Он потянул Перрину вниз, как бы шепча ей что-то на ухо; вместо этого он крепко поцеловал в еще молодую и свежую щеку, которая не покраснела настолько, чтобы можно было подумать, что поцелуй был для нее в новинку.
   -- Ну, сэр, -- сказала девушка, смеясь, -- что такое?
   -- В том-то и дело, Перринетта, любовь моя, -- сказал управляющий, -- что я один знаю хорошие марки, а так как их много, вы можете заблудиться среди них, а потому я сам иду в погреб. И добрый человек исчез, перекатываясь на своих маленьких ножках, веселый, настороженный и фантастический, как те нюрнбергские игрушки, установленные на подставке, которые заводятся ключом и которые, раз пущенные в ход, крутятся и крутятся или идут первыми. путь, а затем другой, пока весна не иссякнет; с той лишь разницей, что этот миленький человечек казался заведенным рукой самого бога и не подавал виду, что когда-нибудь остановится.
   Тибо остался один. Он перебирал свои земли вместе, поздравляя себя с тем, что ему посчастливилось приобрести такой зажиточный дом, с такой красивой женой и с таким любезным мужем в качестве хозяина и хозяйки. Минут через пять дверь опять отворилась, и вошел приказчик с бутылкой в обеих руках и по бутылке под мышкой. У него под мышкой были две бутылки игристого "Силлери" высшего сорта, которые, не повреждаясь при встряхивании, можно было безопасно носить в горизонтальном положении. Две бутылки, которые он нес в руках и держал с почтительной осторожностью, на которую было приятно смотреть, были бутылкой очень старого Шамбертена и бутылкой Эрмитажа.
   Настал час ужина; ибо следует помнить, что в периоде которого мы находимся. писал, обед был в полдень, а ужин в шесть. Кроме того, в этот январский месяц уже стемнело задолго до шести часов, и будь то шесть или двенадцать часов ночи, если приходится есть при свече или при свете лампы, это всегда кажется одному как ужин.
   Судебный пристав осторожно поставил бутылки на стол и позвонил. Вошла Перринет.
   - Когда для нас будет накрыт стол, моя хорошенькая? - спросил Маглуар.
   -- Когда пожелает месье, -- ответила Перрин. - Я знаю, месье не любит ждать; поэтому у меня всегда все готово вовремя".
   -- Так иди и спроси мадам, если она не придет; скажи ей, Перрина, что мы не хотим садиться без нее.
   Перрин вышла из комнаты.
   -- Мы можем пойти подождать в столовую, -- сказал маленький хозяин. "Вы, должно быть, голодны, мой дорогой друг, а когда я голоден, я предпочитаю накормить глаза, прежде чем накормить свой желудок".
   -- Вы мне кажетесь прекрасным гурманом, -- сказал Тибо.
   "Эпикуреец, эпикуреец, а не гурман, не путайте эти две вещи. Я иду первым, но только для того, чтобы показать вам дорогу".
   С этими словами г-н Маглуар провел своего гостя в столовую.
   "Ах!" - весело воскликнул он, входя и поглаживая свою компанию. - Скажи мне теперь, ты не думаешь, что эта моя девушка - превосходная кухарка, достойная служить кардиналу? Только взгляните теперь на этот маленький ужин, который она накрыла для нас; довольно простой, но, я уверен, он нравится мне больше, чем пир Валтасара".
   -- Клянусь честью, бейлиф, -- сказал Тибо, -- вы правы; это зрелище, которое радует сердце". И глаза Тибо заблестели, как карбункулы.
   И все же это был, как описал его управляющий, довольно скромный маленький ужин, но в то же время такой аппетитный на вид, что это было довольно удивительно. На одном конце стола стоял прекрасный карп, сваренный в уксусе и травах, с икрой, подаваемой по обе стороны от него на слое петрушки, усеянной нарезанной морковью. Противоположный конец был занят кабаньей ветчиной, ароматной и восхитительно лежащей на блюде со шпинатом, которое лежало, как зеленый островок, окруженный океаном соуса.
   На середину стола был поставлен тонкий пирог с дичью, сделанный только из двух половинок гребней, головы которых выступали над верхним корком, как бы готовые наброситься друг на друга клювами; а между ними стояли гарниры с ломтиками арийской колбасы, кусочками тунца, плавающими в прекрасном зеленом масле из Прованса, анчоусами, нарезанными и уложенными всевозможными причудливыми и фантастическими узорами на бело-желтой подушке из рубленого мяса. яйца и кусочки масла, которые можно было взбить только в тот же день. В качестве аксессуаров к ним были два или три сорта сыра, выбранные из тех, которые главным образом возбуждают жажду, несколько реймских бисквитов, восхитительно хрустящих, и груши, годные только для еды, показывающие, что хозяин сам потрудился. сохранить их и перевернуть на полке в кладовой.
   Тибо был так поглощен размышлениями об этом любительском ужине, что едва расслышал сообщение, которое Перрина принесла от своей госпожи, которая прислала известие, что у нее болит голова, и просила извиниться перед гостем, надежда, что она сможет иметь удовольствие развлечь его, когда он придет в следующий раз.
   Услышав ответ жены, человечек подал видимые признаки радости, громко вздохнул и захлопал в ладоши, восклицая:
   "У нее болит голова! у нее болит голова! Проходи тогда, садись! садиться!" И вслед за этим, кроме двух бутылок старого Макона, которые уже были соответственно поставлены в пределах досягаемости хозяина и гостя, как vin ordinaire, между закусками и десертными тарелками, он ввел еще четыре бутылки, которые он имел. только что принес из подвала.
   Мадам Маглуар, я думаю, поступила небезрассудно, отказавшись от ужина с этими стойкими защитниками стола, ибо их голод и жажда были таковы, что половина карпа и две бутылки вина исчезли, и между ними не было обменяно ни слова, кроме таких восклицаний. в качестве:
   "Хорошая рыба! не так ли?"
   "Столица!"
   "Хорошее вино! не так ли?"
   "Превосходно!"
   Когда карп и макон были съедены, они перешли к пирогу с дичью и шамбертену, и теперь их языки начали развязываться, особенно у бейлифа.
   К тому времени, как половина игрового пирога и первая бутылка Шамбертена были готовы, Тибо уже знал историю Непомуцена Маглуара; не очень сложный, надо признаться.
   Г-н Маглуар был сыном изготовителя церковных украшений, работавшего в часовне, принадлежавшей его высочеству герцогу Орлеанскому, последний в своем религиозном рвении страстно желал приобрести картины Альбано и Тициана на сумму от четырех до пяти тысяч. франков
   Златоуст Маглуар назначил своего сына Непомуцена Маглуара главным поваром к сыну Людовика, его высочеству герцогу Орлеанскому.
   Молодой человек почти с младенчества проявлял решительный вкус к кулинарии; он был особенно привязан к замку Виллер-Котре и в течение тридцати лет председательствовал на обедах его высочества, последний представлял его своим друзьям как искусного художника и время от времени вызывал его подняться по лестнице, чтобы поговорить по кулинарным вопросам с маршалом Ришелье.
   К пятидесятипятилетнему возрасту Маглуар обнаружил, что настолько округлился, что лишь с некоторым трудом мог пролезть в узкие двери коридоров и кабинетов. Опасаясь, что когда-нибудь его поймают, как ласку из басни, он попросил разрешения оставить свой пост.
   Герцог согласился, не без сожаления, но с меньшим сожалением, чем в любое другое время, потому что он только что женился на госпоже де Монтессон и теперь лишь изредка посещал свой замок в Виллер-Котре.
   У Его Высочества были прекрасные старомодные представления о престарелых вассалах. Поэтому он послал за Маглуаром и спросил его, сколько ему удалось скопить за время службы. Маглуар ответил, что, к счастью, он может уйти в отставку со знанием дела; принц, однако, настаивал на том, чтобы знать точную сумму своего небольшого состояния, и Маглуар признался в доходе в девять тысяч ливров.
   "Человек, который обеспечивал меня таким хорошим столом в течение тридцати лет, - сказал принц, - должен иметь достаточно средств, чтобы прожить остаток своей жизни". И он довел доход до двенадцати тысяч, так что у Маглуара была тысяча ливров в месяц на расходы. Вдобавок к этому он разрешил ему выбирать мебель для всего своего дома из его собственной старой чуланной; а оттуда пришли камчатые портьеры и позолоченные кресла, которые, хотя и немного выцвели и потерлись, тем не менее сохранили тот вид величия, который произвел такое впечатление на Тибо.
   К тому времени, когда первая куропатка была съедена, а вторая бутылка выпита наполовину, Тибо уже знал, что мадам Маглуар - четвертая жена хозяина, и этот факт, по его собственным глазам, прибавил ему в росте добрых фут или два. .
   Он также убедился, что женился на ней не из-за ее богатства, а из-за ее красоты, ибо всегда имел такое же сильное пристрастие к хорошеньким лицам и красивым статуям, как и к хорошим винам и аппетитным закускам, и г-н Маглуар далее заявил без всякого намека на то, что нерешительности, что, как бы он ни был стар, если бы его жена умерла, он не боялся бы вступить в пятый брак.
   Переходя теперь из Шамбертена в Эрмитаж, который чередовался с Силлери, месье Маглуар начал говорить о достоинствах своей жены. Она не была олицетворением послушания, нет, совсем наоборот; она была несколько против восхищения мужа разнообразными винами Франции и делала все, что могла, даже применяя физическую силу, чтобы предотвратить его слишком частые визиты в погреб; в то время как для человека, верившего в жизнь без церемоний, она, со своей стороны, слишком любила одеваться, слишком увлекалась замысловатыми головными уборами, английскими кружевами и тому подобными безделушками, которые женщины составляют часть своего арсенала; она с радостью превратила бы двенадцать бочек вина, составлявших главный продукт погреба ее мужа, в кружева для рук и ленты для горла, если бы месье Маглуар был тем человеком, который допустил эту метаморфозу. Но, за этим исключением, не было ни одной добродетели, которой не обладала бы Сюзанна, и эти ее добродетели, если верить судебному приставу, переносились на такую идеально сложенную пару ног, что, если бы какая-нибудь неудача потеряв одну, было бы совершенно невозможно во всей округе найти другую, которая соответствовала бы оставшейся ноге. Добрый человек был как настоящий кит, выдувавший самодовольство из всех своих дырочек, как первый морскую воду. Но еще до того, как бейлиф открыл ему все эти скрытые совершенства его жены, подобно современному королю Кандавлу, готовому довериться современному Гигесу, ее красота уже произвела на сапожника такое глубокое впечатление, что, как мы видел, он ничего не мог делать, кроме как молча думать об этом, идя рядом с ней, и с тех пор, как он рассказал, он продолжал мечтать об этом, слушая своего хозяина, поглощая при этом, конечно, не отвечая, как месье Маглуар, в восторге от такой любезной публики, изливал свои рассказы, связанные одна с другой, как ожерелье из бус.
   Но почтенный управляющий, совершив вторую экскурсию в подвал, и эта вторая экскурсия произвела, как говорится, узелок на кончике языка, он стал гораздо меньше ценить то редкое качество, которое требовалось. в своих учениках пифагонами. Поэтому он дал понять Тибо, что теперь он сказал все, что хотел сказать ему о себе и своей жене, и что настала очередь Тибо сообщить ему некоторые сведения о его собственных обстоятельствах. часто навещая его, он хотел узнать о нем больше. Тибо чувствовал, что очень необходимо скрыть правду; и, соответственно, выдавал себя за человека, живущего вольготно в деревне, на доходы от двух ферм и ста акров земли, расположенных недалеко от Вертефейля.
   На этих сотнях акров, продолжал он, была великолепная роща с прекрасным запасом благородных и ланей, кабанов, куропаток, фазанов и зайцев, которых управляющий должен отведать на вкус. Судебный пристав был удивлен и обрадован. Как мы видели, судя по меню для его стола, он любил оленину и с радостью увлекся мыслью о добыче своей дичи, не прибегая к помощи браконьеров, а через русло этой новой дружбы.
   И вот, последняя капля седьмой бутылки скрупулезно поделена между двумя стаканами, они решили, что пора остановиться.
   Розовое шампанское первого урожая Ай и последняя опустошенная бутылка подняли обычное добродушие Непомуцена Маглуара до уровня нежной привязанности. Он был очарован своим новым другом, который опрокинул свою бутылку почти так же хорошо, как и он сам; он обращался к нему как к своему закадычному другу, он обнимал его, он заставил его пообещать, что завтра будет их приятное развлечение; он встал на цыпочки во второй раз, чтобы обнять его на прощание, когда он провожал его до двери, которую Тибо, со своей стороны, наклонившись, принял с величайшей грацией в мире.
   Церковные часы Эрневиля пробили полночь, когда дверь за сапожником закрылась. Дым пьянящего вина, которое он пил, начал угнетать его еще до выхода из дома, но еще хуже стало, когда он вышел на свежий воздух. Он пошатнулся, охваченный головокружением, пошел и прислонился спиной к стене. Дальнейшее было для него смутно и таинственно, как фантасмагория сна. Над его головой, примерно в шести или восьми футах от земли, было окно, которое, когда он прислонился к стене, показалось ему освещенным, хотя свет был затенен двойными занавесками. Едва он занял позицию у стены, как ему показалось, что она открылась. Это был, вообразил он, достойный приказчик, не желавший расстаться с ним, не послав ему последнего прощального привета, и он хотел сделать шаг вперед, чтобы воздать честь этому милостивому намерению, но попытка его была тщетной. Сначала он подумал, что прирос к стене, как ветвь плюща, но вскоре разочаровался в этой мысли. Он почувствовал, как тяжелая тяжесть легла сначала на правое плечо, а затем на левое, отчего его колени подогнулись, и он сполз по стене, словно собираясь сесть. Этот маневр со стороны Тибо, по-видимому, был как раз тем, чего хотел от него человек, использовавший его в качестве лестницы, поскольку мы больше не можем скрывать тот факт, что ощущаемый таким образом вес был человеческим. Когда Тибо насильственно преклонил колени, мужчина тоже опустился; "Правильно, И'Эвейли! вот так!" он сказал: "Итак!" и с этим последним словом он спрыгнул на землю, а наверху послышался звук закрывающегося окна.
   У Тибо хватило ума понять две вещи: во-первых, его приняли за кого-то по имени Л'Эвейль, который, вероятно, спал где-то поблизости; во-вторых, что его плечи только что служили какому-то любовнику лестницей; и то, и другое вызвало у Тибо неопределенное чувство унижения.
   Соответственно, он машинально ухватился за какой-то плавающий кусок материи, который принял за плащ любовника, и с настойчивостью пьяного продолжал цепляться за него.
   - Зачем ты это делаешь, негодяй? - спросил голос, который не показался сапожнику совсем незнакомым. - Можно подумать, ты боялся меня потерять.
   -- Я, конечно, боюсь вас потерять, -- ответил Тибо, -- потому что хочу знать, кто имеет наглость использовать мои плечи в качестве лестницы.
   "Фу!" - спросил неизвестный. - Значит, это не вы, l'Eveille?
   "Нет, это не так, - ответил Тибо.
   - Что ж, будь то ты или не ты, я благодарю тебя.
   "Как, спасибо? Ах! Осмелюсь сказать! Спасибо большое! Думаешь, дело так и закончится?
   - Я, конечно, на это и рассчитывал.
   - Тогда вы считали без своего хозяина.
   "Ну, подлец, уходи от меня! ты пьян!"
   "Пьяный! Что ты имеешь в виду? Мы выпили всего семь бутылок на двоих, а у пристава было добрых четыре на долю.
   "Отойди от меня, пьяница, слышишь!"
   "Пьяница! вы называете меня пьяницей, пьяницей за то, что выпил три бутылки вина!"
   "Я называю тебя пьяницей не за то, что ты выпил три бутылки вина, а за то, что ты позволил себе напиться из-за этих трех несчастных бутылок".
   И, сделав сочувствующий жест и пытаясь в третий раз высвободить плащ, неизвестный продолжал:
   "Теперь ты собираешься отпустить мой плащ или нет, идиот?"
   Тибо всегда был обидчив в отношении того, как люди обращались к нему, но в его нынешнем состоянии ума его восприимчивость доходила до крайнего раздражения.
   "Черт возьми!" -- воскликнул он. -- Позвольте мне сказать вам, сударь мой, что идиот здесь только тот, кто оскорбляет вас за услуги, которыми он воспользовался, а видя это так, я не знаю, что мешает мне посадить мой кулак посреди твоего лица".
   Едва эта угроза сорвалась с его губ, как мгновенно, как выстрел из пушки, когда пламя спички коснулось пороха, удар, которым Тибо угрожал своему неизвестному противнику, пришелся ему в щеку.
   "Возьми это, скотина", - сказал голос, который вернул Тибо некоторые воспоминания в связи с полученным ударом. "Видите ли, я хороший еврей и верну вам ваши деньги, прежде чем вы взвесите монету".
   Ответом Тибо был удар в грудь; он был хорошо срежиссирован, и Тибо внутренне был им доволен. Но на его противника это подействовало не больше, чем удар детского пальца по дубу. Он был ответом вторым ударом кулака, который настолько превосходил первый по силе, с которой он был нанесен, что Тибо был уверен, что если сила великана будет увеличиваться в той же пропорции, то третий удар сравняет его с землей. с землей.
   Но сама сила его удара навлекла беду на неизвестного противника Тибо. Последний упал на одно колено, и при этом рука его, коснувшись земли, наткнулась на камень. Вновь в ярости вскочив на ноги, с камнем в руке, он швырнул его в голову врагу. Колоссальная фигура издала звук, похожий на мычание быка, повернулась на себя, а затем, как дуб, срубленный с корнем, упала на землю во весь рост и лежала в сознании.
   Не зная, убил ли он или только ранил своего противника, Тибо бросился наутек и бежал, даже не оборачиваясь, чтобы оглянуться.
  
   ГЛАВА XII
   ВОЛКИ В ОВЕЧЬЕМ ЗАХОНЕ
   Лес был недалеко от дома бейлифа, и в два прыжка Тибо очутился на дальней стороне Ле Фосс, на лесистой тропинке, ведущей к кирпичному заводу. Как только он вошел в лес, его обычный эскорт окружил его, подмигивая и моргая глазами и виляя хвостами, чтобы показать свое удовольствие. Тибо, который был так встревожен, когда впервые оказался в компании этого странного телохранителя, теперь обращал на них не больше внимания, чем если бы это была стая пуделей. Он сказал им пару слов ласки, тихонько почесал голову ближайшего к нему и продолжил свой путь, думая о своем двойном торжестве.
   Он бил своего хозяина в бутылку, он победил своего противника в кулачном бою и в этом радостном расположении духа шел, говоря себе вслух:
   "Вы должны признать, друг Тибо, что вы счастливый негодяй! Мадам Сюзанна во всех отношениях именно то, что вам нужно! Жена судебного пристава! мое слово! это завоевание того стоит! а если он умрет первым, то какую жену получить! Но в любом случае, когда она идет рядом со мной и берет меня под руку, будь то жена или любовница, черт возьми, если меня принимают за кого-нибудь, кроме джентльмена! И подумать только, что если я не настолько глуп, чтобы плохо разыгрывать свои карты, то все это будет моим! Ибо она не обманула меня тем, как ушла: тем, кому нечего бояться, незачем бежать. Она боялась слишком открыто показать свои чувства при первой встрече; но как добра она была после того, как она вернулась домой! Ну-ну, все получается, как я вижу; Мне нужно только немного подтолкнуть дело; и в одно прекрасное утро она обнаружит, что избавилась от своего толстенького старичка, и тогда дело сделано. Не то чтобы я желал или мог желать смерти бедному месье Маглуару. Если я займу его место после того, как его не станет, ну и хорошо; но убить человека, который напоил тебя таким хорошим вином! убить его его хорошим вином, все еще горячим во рту! ведь даже мой друг волк покраснел бы за меня, если бы я был виновен в таком поступке.
   Затем, с одной из своих самых плутовских улыбок, он продолжил:
   -- И кроме того, не лучше ли было бы уже приобрести некоторые права на госпожу Сюзанну к тому времени, когда господин Маглуар, в силу природы, перейдет в иной мир, который, принимая во внимание то, как старый шалун ест и выпивки, не может ли быть дело о долгой задержке?
   И тут, вероятно, потому, что ему вспомнились хорошие качества жены пристава, которые ему так превозносили:
   "Нет, нет, - продолжал он, - ни болезни, ни смерти! а только те обыкновенные неприятности, которые случаются со всеми; только, поскольку это будет в мою пользу, я хотел бы, чтобы его доля досталась ему больше, чем обычно; нельзя в его возрасте быть ловким молодым оленем; нет, каждому по его долгу... и когда это произойдет, я скажу вам больше, чем спасибо, кузен Вульф.
   Мои читатели, несомненно, будут мыслить не так, как Тибо, который не видел ничего оскорбительного в этой своей шутке, а, напротив, потирал руки, улыбаясь своим мыслям, и даже был так доволен ими, что дошел до них. город и очутился в конце улицы Ларньи, прежде чем осознал, что оставил дом бейлифа более чем в нескольких сотнях шагов позади себя.
   Теперь он сделал знак своим волкам, ибо было бы неблагоразумно пересекать весь город Виллер-Котре с дюжиной волков, идущих рядом в качестве почетного караула; они могли не только встретить собак по дороге, но и собаки могли разбудить жителей.
   Шесть его волков, таким образом, ушли вправо, а шесть влево, и хотя пути, по которым они шли, были не совсем одинаковой длины, и хотя одни из них шли быстрее других, вся дюжина все же успела встретиться без пропажи в конце улицы Лорме. Как только Тибо подошел к двери своей хижины, они простились с ним и исчезли; но, прежде чем они разошлись, Тибо попросил их быть на том же месте завтра, как только наступит ночь.
   Хотя Тибо вернулся домой за два часа, он встал с рассветом; правда, однако, что в январе день встает не очень рано.
   Он вынашивал заговор. Он не забыл обещания, данного бейлифу, прислать ему какую-нибудь дичь из его норы; на самом деле его лабиринт представлял собой весь лесной массив, принадлежавший его светлейшему высочеству герцогу Орлеанскому. Вот почему он встал так вовремя. Снег шел часа за два до рассвета; и теперь он пошел и исследовал лес во всех направлениях, с ловкостью и хитростью ищейки.
   Он выследил оленя до его логова, кабана до его почвы, зайца до его формы; и пошел по их следам, чтобы узнать, куда они шли ночью.
   А потом, когда в Лесу снова опустилась тьма, он издал вой, настоящий волчий вой, в ответ на который толпились к нему приглашенные им накануне волки, а за ними старые и молодые рекруты, вплоть до самых детеныши годовалого возраста.
   Затем Тибо объяснил, что ожидал от своих друзей более чем обычно хорошей ночной охоты, и в качестве поощрения им объявил о своем намерении пойти с ними лично и помочь в погоне.
   Это была поистине охота, которую невозможно описать словами. Всю ночь мрачные лесные поляны оглашались ужасными криками.
   Здесь косуля, преследуемая волком, упала, схваченная за горло другим волком, затаившимся в засаде; там Тибо с ножом в руке, как мясник, бежал на помощь трем или четырем своим свирепым товарищам, которые уже набросились на прекрасного молодого кабана четырех лет, которого он теперь прикончил.
   Пришла старая волчица, приведя с собой полдюжины зайцев, которых она застала врасплох в их любовных забавах, и ей с большим трудом удалось удержать своих детенышей от проглатывания целой стаи молодых куропаток, на которых наткнулись молодые мародеры. свои головы под крылья, не дожидаясь, пока хозяин-волк взимает свою дань,
   Госпожа Сюзанна Маглуар мало думала о том, что происходило в эту минуту в лесу Виллер-Котре и по ее поводу.
   За пару часов волки нагрузили целую телегу дичи перед хижиной Тибо.
   Тибо выбрал то, что хотел для своих целей, и оставил достаточно, чтобы устроить им роскошную трапезу. Одолжив у угольщика мула под тем предлогом, что он хочет перевезти в город свои ботинки, он нагрузил его дичью и отправился в Виллер-Котре. Там он продал часть этой добычи торговцу дичью, оставив самые лучшие и менее изуродованные волчьими когтями куски, чтобы подарить мадам Маглуар.
   Первым его намерением было лично отправиться со своим подарком к судебному приставу; но Тибо начал иметь поверхностное представление о путях мира и подумал, что, следовательно, было бы лучше, если бы его предложение дичи предшествовало ему. С этой целью он нанял крестьянина за несколько медяков, чтобы тот отнес игру бейлифу Эрневиля, просто приложив к ней клочок бумаги, на котором написал: "От мсье Тибо". Он сам должен был внимательно следить за сообщением; и в самом деле, он сделал это так близко, что явился как раз в тот момент, когда мэтр Маглуар раскладывал на столе полученную им игру.
   Управляющий, в тепле своей благодарности, протянул руки к своему вчерашнему другу и попытался обнять его, испуская громкие крики радости. Я говорю пытался, потому что две вещи помешали ему осуществить свое желание; во-первых, короткость рук, во-вторых, округлость его лица.
   Но, думая, что там, где его способности недостаточны, может помочь мадам Маглуар, он бросился к двери, крича во весь голос: "Сюзанна, Сюзанна!"
   Голос пристава звучал так необычно, что его жена была уверена, что произошло что-то чрезвычайное, но к добру или к худу она не могла быть уверена; происходило.
   Она застала своего мужа, обезумевшего от восторга, бегущим рысью по кругу, чтобы посмотреть на дичь, разложенную на столе, и надо признать, что ни одно зрелище не могло бы так порадовать глаз гурмана. Как только он увидел Сюзанну, "Смотрите, смотрите, мадам!" - воскликнул он, хлопая в ладоши. "Посмотрите, что принес нам наш друг Тибо, и поблагодарите его за это. Слава Богу! есть один человек, который умеет держать свои обещания! Он говорит нам, что пришлет корзину с дичью, и присылает нам целую телегу. Пожми ему руку, тотчас же обними его и просто посмотри сюда.
   Мадам Маглуар любезно выполняла приказы мужа; она протянула руку Тибо, позволила ему поцеловать себя и окинула прекрасными глазами запас еды, вызвавший такие возгласы восхищения у бейлифа. И как припас, который должен был стать столь приемлемым дополнением к обычному ежедневному питанию, он, безусловно, достоин всякого восхищения.
   Первыми в качестве основных кусков были голова кабана и ветчина, твердые и вкусные куски; потом прекрасный трехлетний козленок, который должен был быть таким же нежным, как роса, только вчера покрывавшая бисеринками траву, которую он щипал; затем пришли зайцы, прекрасные мясистые зайцы из пустоши Гондревиля, наевшиеся дикого тимьяна; а потом такие пахучие фазаны, и такие вкусные красноногие куропатки, что, оказавшись на косе, великолепие их оперения забывалось в благоухании их плоти. И всеми этими благами толстячок заранее наслаждался в своем воображении; он уже видел жареного на углях кабана, козленка под пикантным соусом, зайцев в котлете, фазанов, фаршированных трюфелями, куропаток, заправленных капустой, и столько усердия и чувства вкладывал в свои приказы и распоряжения, что просто послушать его было достаточно, чтобы у гурмана потекли слюнки.
   Именно этот энтузиазм со стороны бейлифа, несомненно, делал мадам Сюзанну несколько холодной и неблагодарной по сравнению с ней. Тем не менее она взяла на себя инициативу и очень любезно заверила Тибо, что ни в коем случае не позволит ему вернуться на свои фермы, пока не будут съедены все продукты, которыми благодаря ему кладовая теперь будет переполнена. Вы можете догадаться, как обрадовался Тибо, когда его заветные желания были исполнены самой мадам. Он обещал себе бесконечные грандиозные дела от своего пребывания в Эрневиле, и его настроение поднялось до такой степени, что он предложил мэтру Маглуару выпить глоток спиртного, чтобы подготовить пищеварение к пикантным блюдам, которые готовила мадемуазель Перрин. для них.
   Мэтр Маглуар был очень доволен, увидев, что Тибо ничего не забыл, даже имени повара. Он послал за вермутом, еще мало известным во Франции ликером, который был привезен из Голландии герцогом Орлеанским и который шеф-повар его высочества преподнес своему предшественнику в подарок.
   Тибо скривился; он не считал этот иностранный напиток равным славной рюмочке местного шабли; но когда бейлиф заверил его, что благодаря напитку через час у него будет дикий аппетит, он больше ничего не сказал и приветливо помог хозяину допить бутылку. Мадам Сюзанна тем временем вернулась в свою комнату, чтобы немного привести себя в порядок, как говорят женщины, что обычно означает полную смену платья.
   Вскоре пробил час обеда, и мадам Сюзанна снова спустилась по лестнице. Она была совершенно ослепительна в роскошном платье из серого дамаста, отороченном жемчугом, и порывы любовного восхищения, в которые ввергался Тибо при виде ее, мешали сапожнику думать о неловкости положения, в котором он теперь неминуемо оказался. как он впервые обедал в такой красивой и знатной компании. Надо отдать ему должное, он не злоупотребил своими возможностями. Он не только часто и безошибочно бросал на свою прекрасную хозяйку овечьи глаза, но и постепенно приближал свое колено к ее колену и, наконец, дошел до того, что легонько надавил на него. Внезапно, в то время как Тибо был занят этим представлением, мадам Сюзанна, которая ласково смотрела на него, открыла глаза и мгновение пристально смотрела. Тут она открыла рот и так расхохоталась, что чуть не задохнулась и чуть не впала в истерику. Мэтр Маглуар, не замечая следствия, обратился прямо к причине, и теперь он смотрел на Тибо, и был гораздо больше обеспокоен и встревожен тем, что он думал увидеть, чем нервным возбуждением, в которое его жена ввергла Дина своим весельем.
   "Ах! мой дорогой друг! - воскликнул он, протягивая к Тибо две маленькие взволнованные ручки. - Ты горишь. ты в огне!"
   Тибо поспешно вскочил.
   "Где? Как?" он спросил.
   -- Волосы у вас в огне, -- совершенно искренне ответил управляющий. и столь неподдельным был его ужас, что он схватил водяной Доттл, стоявший перед его женой, чтобы потушить пожар, полыхавший среди замков Тибо.
   Сапожник невольно поднес руку к голове, но, не чувствуя жара, тотчас догадался, в чем дело, и упал на стул, страшно побледнев. Он был так занят в течение последних двух дней, что совершенно забыл принять те же меры предосторожности, что и перед визитом к владельцу мельницы, и забыл придать своим волосам ту особую завивку, с помощью которой он мог скрыть волосы, из которых черный волк приобрел собственность под своими другими. Вдобавок к этому, за этот короткий период он излил так много маленьких желаний, одно здесь и одно там, и все более или менее во вред своему ближнему, что огненно-красные волосы умножились до угрожающей величины и в этот момент любой из них мог соперничать в яркости света двух восковых свечей, освещавших комнату.
   -- Ну, вы меня ужасно напугали, месье Маглуар, -- сказал Тибо, пытаясь скрыть свое волнение.
   - Но, но... - отозвался судебный пристав, все еще с некоторым остатком страха указывая на пылающую прядь волос Тибо.
   "Это ничего, - продолжал Тибо, - не беспокойтесь о необычном цвете некоторых моих волос; это произошло из-за того, что моя мать испугалась кастрюли с раскаленными углями, от чего ее волосы чуть не сгорели еще до моего рождения".
   -- Но еще более странно, -- сказала г-жа Сюзанна, выпив целый стакан воды, чтобы сдержать смех, -- что сегодня я впервые заметила эту ослепительную особенность.
   "Ах! В самом деле!" - сказал Тибо, едва зная, что сказать в ответ.
   -- На днях, -- продолжала г-жа Сюзанна, -- мне показалось, что ваши волосы были такими же черными, как мой бархатный плащ, и тем не менее, поверьте мне, я не преминула рассмотреть вас самым внимательным образом, месье Тибо.
   Эта последняя фраза, возродившая надежды Тибо, снова вернула ему хорошее настроение.
   "Ах! Сударыня, - ответил он, - вы знаете поговорку: "Рыжие волосы - горячее сердце", а другую: "Некоторые люди похожи на плохо сделанные башмаки: снаружи гладкие, но грубые в носке?"
   Г-жа Маглуар поморщилась, услышав эту непристойную поговорку о деревянных башмаках, но, как это часто бывало с бейлифом, он не согласился в этом со своей женой.
   "Мой друг Тибо произносит золотые слова, - сказал он, - и мне не нужно далеко ходить, чтобы указать на истинность его пословиц... Взгляните, например, на этот суп, который у нас есть, в его внешнем виде нет ничего особенного, что могло бы похвалить его. но лук и хлеб, жареный на гусином жиру, мне никогда не нравились больше".
   И после этого о пламенной голове Тибо больше не было и речи. Тем не менее казалось, что глаза мадам Сюзанны непреодолимо притягиваются к этому несчастному локону, и каждый раз, когда глаза Тибо встречались с ее насмешливым взглядом, ему казалось, что он улавливает на ее лице воспоминание о смехе, который не так давно вызывал у него чувство так неудобно. Ему это было очень досадно, и, невольно, он то и дело поднимал руку, чтобы попытаться спрятать несчастную прядь под остальными волосами. Но волосы были не только необычного цвета, но и феноменальной жесткости, это были уже не человеческие волосы, а конские. Напрасно Тибо пытался спрятать дьявольские волосы под своими, ничто, даже щипцы парикмахера не могли заставить их лечь иначе, чем так, как им казалось естественным. Но хотя ноги Тибо были так заняты мыслями о своих волосах, они продолжали свои нежные маневры; и хотя мадам Маглуар не ответила на их просьбы, она, по-видимому, не желала убегать от них, и Тибо самонадеянно уверился в том, что он добился победы.
   Они просидели до поздней ночи, и мадам Сюзанна, которая, казалось, застала вечернюю закуску, несколько раз вставала из-за стола и ходила взад и вперед по другим частям дома, что давало бейлифу возможность часто посещать подвал. .
   Он прятал в подкладке жилета столько бутылок и, оказавшись на столе, так быстро опустошал их, что голова его понемногу опускалась все ниже и ниже на грудь, и, видимо, пора было положить конец бой, если его спасти от падения под стол.
   Тибо решил воспользоваться таким положением вещей и без промедления признаться в любви жене бейлифа, посчитав это хорошей возможностью поговорить, пока муж пьян; поэтому он выразил желание удалиться на ночь. После этого они встали из-за стола, и Перрину позвали и велели проводить гостя в его комнату. Следуя за ней по коридору, он расспрашивал ее о разных комнатах.
   Номер один принадлежал мэтру Маглуару, номер два - его жене, а номер три - его. Комната управляющего и комната его жены сообщались друг с другом внутренней дверью; Комната Тибо имела выход только в коридор.
   Он также заметил, что мадам Сюзанна находится в комнате своего мужа; несомненно, какое-то благочестивое чувство супружеского долга привело ее туда. Добрый человек был в состоянии, близком к состоянию Ноя, когда его сыновья воспользовались случаем оскорбить его, и, казалось, понадобилась помощь мадам Сюзанны, чтобы затащить его в свою комнату.
   Тибо вышел из своей комнаты на цыпочках, осторожно закрыл за собой дверь, прислушался к двери комнаты мадам Сюзанны, не услышал внутри ни звука, нащупал ключ, нашел его в замке, помедлил секунду, а затем повернулся. Это.
   Дверь открылась; комната была в полной темноте. Но так долго общаясь с волками, Тибо усвоил некоторые из их качеств, в том числе способность видеть в темноте.
   Он бросил быстрый взгляд вокруг комнаты; справа был камин; напротив нее кушетка с большим зеркалом над ней; за ним, сбоку от камина, большая кровать, завешенная фигурным шелком; перед ним, около кушетки, туалетный столик, покрытый обилием кружев, и, наконец, два больших занавешенных окна. Он спрятался за занавеской одной из них, инстинктивно выбрав самое дальнее от комнаты мужа окно. Прождав четверть часа, в течение которых сердце Тибо билось так сильно, что звук его, роковое предзнаменование! напомнил ему цоканье мельничного колеса в Кройоле, в комнату вошла мадам Сюзанна.
   Первоначальный план Тибо состоял в том, чтобы покинуть свое убежище, как только мадам Сюзанна войдет и дверь за ней надежно захлопнется, и тут же признаться в любви. Но, подумав, опасаясь, что от удивления и прежде, чем она узнает, кто это, она не сможет подавить крик, который выдаст их, он решил, что лучше подождать, пока мсье Маглуар уснет сверх всякой силы. быть разбуженным.
   Возможно также, что это промедление могло быть отчасти вызвано тем чувством, которое испытывают все люди, как бы решительны они ни были в своих намерениях, желая отсрочить критический момент, когда от этого момента зависят такие шансы, которые зависели от того, что имело место. решать за или против счастья сапожника. Ибо Тибо, говоря себе, что он безумно влюблен в мадам Маглуар, в конце концов поверил, что он действительно влюблен, и, несмотря на то, что находился под покровительством черного волка, испытал на себе всю робость подлинного любовник. Поэтому он прятался за занавесками.
   Жена управляющего, однако, заняла свое место перед зеркалом своего стола в стиле Помпадур и наряжалась так, словно собиралась на праздник или готовилась к шествию.
   Она примерила десять вуалей, прежде чем выбрала одну.
   Она расправила складки своего платья.
   Она завязала на шее тройной ряд жемчуга.
   Затем она надела на руки все браслеты, которые у нее были.
   Наконец она уложила волосы с мельчайшей тщательностью.
   Тибо терялся в догадках относительно смысла всего этого кокетства, когда вдруг сухой скрежещущий звук, как будто какое-то твердое тело коснулось оконного стекла, заставил его вздрогнуть. Мадам Сюзанна тоже вздрогнула и тут же потушила свет. Тут сапожник услышал ее тихие шаги к окну и осторожно отворил его; после чего последовало несколько перешептываний, слов которых Тибо не мог разобрать, но, отодвинув занавеску немного в сторону, он смог различить в темноте фигуру гигантского роста человека, который, казалось, карабкался в окно. .
   Тибо тут же вспомнил свое приключение с неизвестным бойцом, за мантию которого он уцепился и от которого так победоносно избавился, ударив его камнем по лбу. Насколько он мог понять, это должно было быть то самое окно, из которого спустился великан, когда он использовал два плеча Тибо в качестве лестницы. Предположение об идентичности, несомненно, было основано на логическом заключении. Поскольку человек сейчас забирался в окно, вполне мог быть, что человек слезал с него; а если с нее спускался человек -- если, конечно, знакомых мадам Маглуар не было много, а вкусы у нее были самые разные, -- если с нее спускался мужчина, то, по всей вероятности, это был один и тот же человек. который в этот момент лез внутрь.
   Но кем бы ни был этот ночной гость, мадам Сюзанна протянула руку незваному гостю, и тот тяжело прыгнул в комнату, отчего задрожал пол и вся мебель. Привидение было, конечно, не духом, а телесным телом, причем подпадавшим под категорию тяжелых тел.
   "Ой! берегитесь, милорд, - послышался голос мадам Сюзанны, - тяжело, как мой муж спит, если вы так шумите, вы его разбудите.
   "Клянусь дьяволом и его рогами! мой прекрасный друг, - ответил незнакомец. "Я не могу взлететь, как птица!" и Тибо узнал голос человека, с которым он поссорился ночью или двумя назад. "Хотя, пока я ждал под твоим окном счастливого мгновения, сердце мое так сжалось от тоски, что мне казалось, что скоро вырастут крылья, чтобы нести меня в эту милую желанную комнатку".
   -- И я тоже, милорд, -- с ухмылкой ответила мадам Маглуар, -- мне тоже не терпелось оставить вас на улице мерзнуть на холодном ветру, но гость, который был с нами сегодня вечером, покинул нас всего полчаса назад.
   - А что ты делал, милый мой, в эти последние полчаса?
   - Я был обязан помочь господину Маглуару, милорд, и сделать так, чтобы он не пришел и не помешал нам.
   "Ты был прав, как всегда, любовь моего сердца".
   -- Милорд слишком добр, -- ответила Сюзанна или, вернее, попыталась ответить, ибо последние слова ее были прерваны, как будто к ее губам подложили какое-то инородное тело, помешавшее ей закончить фразу; и в тот же момент Тибо услышал звук, удивительно похожий на звук поцелуя. Несчастный человек начал понимать степень разочарования, жертвой которого он снова стал. Его размышления прервал голос вошедшего, который раза два-три кашлянул.
   -- А если мы закроем окно, любовь моя, -- сказал голос после предварительного кашля.
   "Ой! милорд, простите меня, - сказала мадам Маглуар, - его следовало закрыть раньше. Сказав так, она подошла к окну, которое сначала захлопнула наглухо, а потом еще наглухо задернула, задернув на нем занавески. Незнакомец тем временем, чувствуя себя как дома, пододвинул к огню кресло и сел, вытянув ноги, самым роскошным образом грея ноги. Несомненно, размышляя о том, что для полузамерзшего человека самая неотложная необходимость состоит в том, чтобы оттаять, мадам Сюзанна, казалось, не нашла повода для оскорбления в таком поведении своего аристократического любовника, но подошла к его креслу и наклонила свою хорошенькую руки за спиной в самой завораживающей позе. Тибо хорошо видел группу сзади, хорошо подброшенную светом костра, и его охватила внутренняя ярость. Незнакомец, казалось, какое-то время думал только о том, чтобы согреться; но, наконец, огонь выполнил назначенное ему дело, и он спросил:
   -- А этот незнакомец, этот твой гость, кто он был?
   "Ах! мой господин!" - ответила г-жа Маглуар. - Я думаю, вы слишком хорошо его знаете.
   "Какая!" - сказал любимый любовник. - Вы хотите сказать, что это опять был тот пьяный хам, что был прошлой ночью?
   - Тот самый, милорд.
   "Ну, все, что я могу сказать, это то, что если я когда-нибудь снова возьму его в свои руки!..."
   -- Милорд, -- ответила Сюзанна голосом, тихим, как музыка, -- вы не должны вынашивать злых замыслов против ваших врагов; напротив, вы должны прощать их, как учит нас наша Святая Религия".
   "Есть и другая религия, которая учит тому, дорогая моя, одна из которых ты - всевысшая богиня, а я всего лишь смиренный неофит... и трусливая манера, с которой он напал и сделал для меня, что у меня была возможность, о которой я так долго желал, попасть в этот дом. Удачный удар его камнем в мой лоб заставил меня потерять сознание; и так как вы увидели, что я потеряла сознание, вы позвали своего мужа; именно из-за того, что ваш муж нашел меня без сознания под вашим окном и решил, что на меня напали воры, он приказал отнести меня в дом; и, наконец, потому, что вы были так тронуты жалостью при мысли о том, что я выстрадал из-за вас, что вы были готовы впустить меня сюда. Итак, этот никчемный малый, этот презренный плут, все-таки есть источник всех благ, ибо все благо жизни для меня в твоей любви; тем не менее, если он когда-нибудь окажется в пределах досягаемости моего кнута, ему будет не очень приятно".
   -- Значит, -- пробормотал Тибо, ругаясь про себя, -- мое желание снова обратилось в пользу кого-то другого! Ах! друг мой, черный волк, мне еще кое-чему надо научиться, но, черт возьми! Я буду в будущем так хорошо обдумывать свои желания, прежде чем высказать их, что ученик станет мастером... но кому принадлежит этот голос, который я, кажется, знаю?" Тибо продолжал, пытаясь вспомнить его: "Потому что голос мне знаком, в этом я уверен!"
   -- Вы бы еще больше рассердились на него, бедняга, если бы я вам кое-что сказал.
   - И что это, любовь моя?
   -- Ну, этот бездельник, как вы его называете, занимается со мной любовью.
   "Фу!"
   -- Это так, милорд, -- смеясь, сказала мадам Сюзанна.
   "Какая! этот хам, этот низкий негодяй! Где он? Где он прячется? Во имя Вельзевула! Я брошу его на съедение своим собакам!"
   И тут Тибо сразу узнал своего человека. "Ах! милорд барон, - пробормотал он, - это вы, не так ли?
   -- Пожалуйста, не беспокойтесь об этом, милорд, -- сказала мадам Сюзанна, кладя обе руки на плечи своего возлюбленного и заставляя его снова сесть, -- ваше сиятельство -- единственный человек, которого я люблю, и даже если бы не так что мужчина с рыжей прядью прямо посреди лба - не тот, кому я должна отдать свое сердце". И когда к ней вернулось воспоминание об этой пряди, которая так смеялась за обедом, она опять поддалась своему веселью.
   Бурное чувство гнева по отношению к жене судебного пристава овладело Тибо.
   "Ах! предательница! -- воскликнул он про себя. -- Чего бы я только не дал, чтобы ваш муж, ваш хороший, честный муж, зашел в эту минуту и удивил вас.
   Едва желание было произнесено, как дверь, соединяющая комнаты Сюзанны и комнаты месье Маглуара, распахнулась настежь, и вошел ее муж в огромном ночном колпаке на голове, в котором он выглядел почти на пять футов ростом, и держа в руках зажженная свеча в руке.
   "Ах! ах!" - пробормотал Тибо. "Отличная работа! Теперь моя очередь смеяться, мадам Маглуар.
  
   ГЛАВА XIII
   ГДЕ ПОКАЗАНО, ЧТО ЖЕНЩИНА НИКОГДА НЕ ГОВОРИТ БОЛЬШЕ, ЧЕМ, КОГДА ОНА ДЕРЖИТ ЯЗЫК
   Разговаривая сам с собой, Тибо не расслышал нескольких торопливых слов, которые Сюзанна прошептала барону; и все, что он видел, это то, что она, казалось, пошатнулась, а затем упала обратно в объятия своего возлюбленного, как будто в обмороке.
   Пристав остановился, увидев эту любопытную группу, освещенную его свечой. Он стоял лицом к Тибо, и последний пытался прочесть на лице месье Маглуара, что происходило у него на уме.
   Но веселая физиономия бейлифа от природы не была создана для выражения каких-либо сильных эмоций, и Тибо не мог уловить в ней ничего, кроме благожелательного удивления со стороны любезного мужа.
   Барон тоже, по-видимому, ничего больше не заметил, ибо с хладнокровием и непринужденностью, вызвавшими у Тибо невыразимое удивление, он повернулся к бейлифу и спросил:
   -- Ну, друг Маглуар, как вы носите сегодня вечером вино?
   - Почему это вы, милорд? - ответил приказчик, раскрыв свои толстенькие глазки.
   "Ах! извините меня и поверьте мне, если бы я знал, что буду иметь честь видеть вас здесь, я бы не позволил себе появиться в таком неподходящем костюме.
   "Пух-пух! бред какой то!"
   - Да, конечно, милорд. вы должны позволить мне пойти и сделать небольшой туалет.
   "Без церемоний, молю!" - отозвался барон. "После комендантского часа можно, по крайней мере, принимать друзей в том костюме, который нравится. Кроме того, мой дорогой друг, есть кое-что, что требует более пристального внимания.
   - Что это, милорд?
   - Чтобы привести в чувство мадам Маглуар, которая, видите ли, потеряла сознание у меня на руках.
   "Упал в обморок! Сюзанна потеряла сознание! Ах! о Господи!" -- воскликнул человечек, ставя свечу на каминную трубу. -- Как же случилось такое несчастье?
   -- Подождите, подождите, месье Маглуар! - сказал милорд. - Мы должны сначала усадить вашу жену в кресло поудобнее; ничто так не раздражает женщин, как неловкость, когда они, к несчастью, падают в обморок".
   "Вы правы, милорд; давайте сначала посадим ее в кресло... О, Сюзанна! бедная Сюзанна! Как такое могло произойти?"
   -- Умоляю вас по крайней мере, мой дорогой друг, не думать обо мне дурно, если я застану вас в вашем доме в такое время ночи!
   -- Вовсе нет, милорд, -- возразил бейлиф, -- дружба, которой вы оказываете нам честь, и добродетель мадам Маглуар -- достаточные гарантии, что я в любой час буду рад, что мой дом почтит вашим присутствием.
   "Тройной идиот!" - пробормотал сапожник. - Разве что мне следует назвать его вдвойне ловким притворщиком... Впрочем, что бы это ни было! нам еще предстоит увидеть, как мой господин собирается выбраться из этого.
   -- Тем не менее, -- продолжал мэтр Маглуар, обмакивая носовой платок в ароматную воду и вытирая им виски своей жены, -- тем не менее мне любопытно узнать, как моя бедная жена могла пережить такое потрясение.
   - Это достаточно простое дело, как я объясню, мой дорогой друг. Я возвращался с обеда с моим другом де Вивирес и, проходя через Эрневиль по пути в Вез, увидел открытое окно и женщину внутри, подающую сигналы бедствия.
   "Ах! о Господи!"
   "Вот что я воскликнул, когда понял, что окно принадлежит твоему дому; а неужели это моя знакомая приказчица, подумал я, которая в опасности и нуждается в помощи?"
   -- Вы действительно молодец, милорд, -- сказал бейлиф, совершенно ошеломленный. - Я надеюсь, что ничего подобного не было.
   - Наоборот, дорогой мой.
   "Как! с другой стороны?"
   - Да, как ты увидишь.
   - Вы заставляете меня содрогнуться, мой лорд! И вы хотите сказать, что моя жена нуждалась в помощи и не звонила мне?"
   - Ее первой мыслью было позвать вас, но она воздержалась от этого, ибо - и здесь вы видите ее деликатность чувств - она боялась, что, если вы придете, ваша драгоценная жизнь может оказаться под угрозой.
   Пристав побледнел и воскликнул.
   "Моя драгоценная жизнь, как вы достаточно хорошо это называете, в опасности?"
   - Не сейчас, поскольку я здесь.
   - Но скажите мне, милорд, что случилось? Я бы спросил свою жену, но, как видите, она еще не в состоянии ответить.
   - И разве я не здесь, чтобы ответить вместо нее?
   - Тогда ответьте, милорд, если вы достаточно любезны предложить это сделать. Я слушаю."
   Барон сделал знак согласия и продолжал:
   Я подбежал к ней и, увидев, что она вся дрожит и встревожилась, спросил: "В чем дело, мадам Маглуар, и что вас так тревожит?"
   "Ах! - Мой господин, - отвечала она, - подумайте только, что я чувствую, когда говорю вам, что вчера и сегодня мой муж принимал человека, в отношении которого у меня самые худшие подозрения. Фу! Человек, который под предлогом дружбы представился моему дорогому Маглуару, а на самом деле занимается любовью со мной, со мной.
   - Она тебе это сказала?
   "Слово в слово, мой дорогой друг! Надеюсь, она не слышит, о чем мы говорим?
   - Как она может, когда она бесчувственна?
   -- Ну, спроси ее сам, когда она очухается, и если она не передаст тебе в точности то, что я тебе говорил, назови меня турком, неверным и еретиком.
   "Ах! эти мужчины! эти мужчины!" - пробормотал судебный пристав.
   "Да, раса змей!" -- продолжал милорд Вез. -- Вы хотите, чтобы я продолжал?
   "Да, в самом деле!" - сказал человечек, забыв о скудости своего наряда из-за интереса, возбужденного в нем рассказом барона.
   "Но, мадам, - сказал я своей подруге мадам Маглуар, - как вы могли догадаться, что он имел наглость любить вас?"
   -- Да, -- вмешался судебный пристав, -- как она это узнала? Сам я ничего не замечал".
   -- Вы бы это знали, мой милый друг, если бы вы только заглянули под стол; но, при всей вашей любви к обеду, вы вряд ли станете одновременно смотреть на тарелки на столе и под ним.
   - По правде говоря, милорд, у нас был превосходнейший маленький ужин! только ты думаешь теперь котлеты из молодого кабана...
   -- Хорошо, -- сказал барон, -- теперь вы расскажете мне о своем ужине, вместо того чтобы выслушать конец моего рассказа, рассказа о жизни и чести вашей жены!
   - Верно, верно, моя бедная Сюзанна! Мой господин, помогите мне разжать ее руки, чтобы я мог хлопнуть ими по ладоням".
   Сеньор де Вез оказал всемерную помощь господину Маглуару, и совместными усилиями они вынудили мадам Маглуар разжать руки.
   Добрый человек, полегче на душе, стал хлопать жену по ладоням своими пухлыми ручонками, все время уделяя внимание остатку интересного и правдивого рассказа барона.
   - Куда я попал? он спросил.
   "Вы как раз попали туда, где моя бедная Сюзанна, которую действительно можно назвать целомудренной Сюзанной..."
   - Да, вы можете так сказать! прервал лорд Вез.
   "Конечно, знаю! Вы только что дошли до того, что моя бедная Сюзанна начала осознавать...
   -- Ах, да, ваш гость, как старый Парис, хотел сделать из вас другого Менелая; ну, потом она встала из-за стола... Ты помнишь, что она это сделала?
   "Нет... возможно, я был немного подавлен".
   "Совершенно так! Ну, тогда она встала из-за стола и сказала, что пора спать.
   -- Правда в том, что в последний раз я слышал забастовку в одиннадцать, -- сказал веселый судебный пристав.
   - Потом вечеринка распалась.
   - Не думаю, что я вышел из-за стола, - сказал судебный пристав.
   - Нет, но госпожа Маглуар и ваш гость. Она сказала ему, где его комната, и Перрина показала ему ее; после чего мадам Маглуар, добрая и верная жена, уложила вас в постель и ушла к себе в комнату.
   "Дорогая маленькая Сюзанна!" - взволнованно сказал судебный пристав.
   "И тут-то, когда она очутилась у себя в комнате и совсем одна, она испугалась; она подошла к окну и открыла его; ветер, ворвавшись в комнату, потушил ее свечу. Ты ведь знаешь, что такое внезапная паника, не так ли?
   "Ой! да, -- наивно ответил приказчик, -- я и сам очень робок.
   "После этого ее охватила паника, и, не решаясь разбудить вас, чтобы не случилось с вами зла, она позвала первого увиденного ею всадника, и, к счастью, этим всадником был я".
   - Это действительно повезло, милорд.
   "Не так ли?.. Бежал, давал о себе знать".
   "Поднимитесь, милорд, поднимитесь, - кричала она. "Поднимайтесь быстро, я уверен, что в моей комнате есть мужчина".
   "Дорогой! голубушка!.. - сказал приказчик, - вы, должно быть, в самом деле ужасно испугались.
   "Нисколько! Я думал, что просто теряю время, чтобы остановиться и позвонить; Я отдал свою лошадь Эвейлю, встал на седло, влез с него на балкон и, чтобы человек, находившийся в комнате, не мог убежать, закрыл окно. Как раз в этот момент мадам Маглуар, услышав звук открывающейся двери и охваченная такой чередой болезненных чувств, упала в обморок в мои объятия.
   "Ах! мой господин!" - сказал управляющий. - Как ужасно все, что вы мне рассказываете.
   "И будьте уверены, мой дорогой друг, что я скорее смягчил, чем усугубил его ужас; во всяком случае, вы услышите, что мадам Маглуар скажет вам, когда придет в себя.
   - Смотрите, милорд, она начинает двигаться.
   "Вот так! сжечь ей перо под носом".
   "Перо?"
   "Да, это мощное антиспазматическое средство; подожги ей перо под носом, и она тотчас оживет".
   - Но где мне найти перо? - спросил судебный пристав.
   "Здесь! возьми это перо вокруг моей шляпы. И сеньор де Вез отломил кусок страусиного пера, украшавшего его шляпу, и отдал его господину Маглуару, который зажег его от свечи и поднес дымящийся к носу жены.
   Лекарство было суверенным, как сказал барон; эффект от него был мгновенным; Мадам Маглуар чихнула.
   "Ах!" - в восторге воскликнул приказчик. - Вот она и очнулась! моя жена! моя дорогая жена! моя дорогая женушка!
   Мадам Маглуар вздохнула.
   "Мой господин! мой господин!" - воскликнул судебный пристав. - Она спасена! спасен!"
   Госпожа Маглуар открыла глаза, посмотрела сначала на пристава, потом на барона растерянным взглядом, а потом, наконец, остановила их на приставе:
   "Маглуар! дорогой Маглуар! - сказала она. - Это действительно ты? Ой! как я рад снова видеть вас после дурного сна, который мне приснился!"
   "Что ж!" - пробормотал Тибо. - Она, если хотите, шлюха с наглым лицом! Если я не получаю всего, что хочу, от дам, за которыми бегаю, они, по крайней мере, дают мне несколько ценных наглядных уроков!
   "Увы! - Моя прекрасная Сюзанна, - сказал управляющий, - вам приснился не дурной сон, а, как кажется, отвратительная реальность.
   "Ах! Теперь я вспомнила, - ответила мадам Маглуар. Затем, как будто впервые заметив, что здесь находится владыка Веза:
   "Ах! Милорд, - продолжала она, - надеюсь, вы ничего не рассказали моему мужу обо всех тех глупостях, которые я вам наговорила?
   - А почему бы и нет, дорогая леди? - спросил барон.
   - Потому что честная женщина умеет себя защитить и ей незачем рассказывать мужу всякую ерунду.
   -- Напротив, сударыня, -- ответил барон, -- я все рассказал моему другу.
   -- Вы хотите сказать, что сказали ему, что во время всего ужина этот человек ласкал мою коленку под столом?
   - Я сказал ему это, конечно.
   "Ой! негодяй!" - воскликнул судебный пристав.
   "И что, когда я наклонился, чтобы поднять свою салфетку, я наткнулся не на нее, а на его руку".
   - Я ничего не скрывал от моего друга Маглуара.
   "Ой! разбойник!" - воскликнул судебный пристав.
   -- А что, месье Маглуар, у которого временное головокружение заставило его закрыть глаза за столом, его гость воспользовался случаем и поцеловал меня против моей воли?
   "Я думала, что муж должен знать все".
   "Ой! мошенник! - воскликнул судебный пристав.
   -- И ты даже дошел до того, что сказал ему, что, войдя в мою комнату, и ветер задул свечу, мне почудилось, что я вижу, как шевельнулись оконные занавески, что заставило меня звать тебя на помощь, полагая, что он спрятался за ними?"
   - Нет, я ему этого не говорил! Я собирался, когда ты чихнул.
   "Ой! подлый негодяй!" - взревел судебный пристав, схватив шпагу барона, которую тот положил на стул, и вытащив ее из ножен, затем побежал к окну, на которое указала его жена, - ему лучше не находиться за этими занавесками, а то я его плюну, как вальдшнепа", - и при этом сделал один или два удара шпагой по оконным занавескам.
   Но вдруг судебный пристав удержал его руку и встал, словно арестованный, как школьник, пойманный за нарушение границ; волосы его встали дыбом под хлопчатобумажным ночным колпаком, и этот супружеский головной убор взволновался, как от какого-то судорожного движения. Меч выпал из его дрожащей руки и с грохотом упал на пол. Он увидел Тибо за кулисами, и как Гамлет убивает Полония, думая убить убийцу своего отца, так и он, полагая, что ни к чему не стремится, едва не убил накануне вечером своего приятеля, который уже достаточно успел показать себя ложным другом. Более того, поскольку он приподнял занавес острием шпаги, судебный пристав был не единственным, кто видел Тибо. Его жена и владыка Веза были участниками неожиданного видения, и оба вскрикнули от удивления. Рассказав свою историю так хорошо, они и не подозревали, что были так близки к истине. Барон тоже не только увидел, что это был мужчина, но и узнал, что это был Тибо.
   "Черт меня побери!" - воскликнул он, подходя к нему ближе. - Если не ошибаюсь, это мой старый знакомый, человек с копьем вепря!
   "Как! как! человек с кабаньим копьем? - спросил судебный пристав, стуча зубами. - Во всяком случае, я надеюсь, что у него сейчас нет с собой копья вепря! И побежал за женой за защитой.
   -- Нет, нет, не тревожьтесь, -- сказал владыка Веза, -- даже если она у него с собой, я обещаю вам, что она недолго пробудет в его руках. Итак, мастер-браконьер, - продолжал он, обращаясь к Тибо, - вы не довольствуетесь охотой на дичь, принадлежащую его высочеству герцогу Орлеанскому, в лесу Виллер-Котре, вы должны приезжать и совершать экскурсии в открыть и переманить на территорию моего друга мэтра Маглуара?
   "Браконьер! Вы говорите?" - воскликнул судебный пристав. "Разве месье Тибо не землевладелец, владелец ферм, живущий в своем загородном доме на доход от своего поместья в сто акров?"
   "Что он?" - сказал барон, заливаясь громким хохотом. - Так он заставил вас поверить во все это, не так ли? У негодяев хитрый язык. Он! помещик! этот бедный голодающий! Да ведь единственное, что у него есть, это то, что мои конюхи носят на ногах, деревянные башмаки, которыми он зарабатывает на жизнь.
   Г-жа Сюзанна, услышав такое определение Тибо, сделала жест презрения и презрения, а мэтр Маглуар отступил на шаг, а лицо его залилось краской. Не то, чтобы добрый человечек был горд, но он ненавидел всякие обманы; он покраснел не потому, что чокнулся с сапожником, а потому, что выпил в компании с лжецом и предателем.
   Во время этой лавины оскорблений Тибо стоял неподвижно, скрестив руки на груди и улыбаясь. У него не было страха, кроме того, что, когда придет его очередь говорить, он сможет легко отомстить. И, казалось, настал момент заговорить. Легким, шутливым тоном голоса, показавшим, что он мало-помалу привыкает к разговору с людьми более высокого ранга, чем он сам, он воскликнул тогда; "Клянусь дьяволом и его рогами! как вы сами недавно заметили, вы можете рассказывать истории о других людях, милорд, без особых угрызений совести, и я думаю, что если бы все последовали вашему примеру, я не был бы в таком затруднении, что сказать, поскольку я предпочитаю появляться!"
   Сеньор де Вез, прекрасно сознавая, как и жена судебного пристава, угрозу, содержащуюся в этих словах, в ответ посмотрел на Тибо с ног до головы глазами, в которых закипал гнев.
   "Ой!" -- сказала г-жа Маглуар несколько неосторожно. -- Вот увидите, он собирается сочинить обо мне какую-нибудь возмутительную историю.
   -- Не бойтесь, сударыня, -- ответил Тибо, уже полностью восстановивший самообладание, -- вы не оставили мне ничего, что можно было бы выдумать на этот счет.
   "Ой! подлый негодяй!" - воскликнула она. - Видите ли, я была права; у него есть злонамеренная клевета на меня; он полон решимости отомстить за себя, потому что я не верну ему овечьи глаза, наказать меня за то, что я не пожелала предупредить своего мужа, что он ухаживает за мной". Во время этой речи мадам Сюзанны сеньор де Вез поднял шпагу и угрожающе двинулся на Тибо. Но судебный пристав бросился между ними и удержал руку барона. К счастью для Тибо, он сделал это, так как последний не сдвинулся ни на дюйм, чтобы избежать удара, очевидно, готовясь в последний момент произнести какое-то ужасное желание, которое отвратило бы от него опасность; но бейлиф вмешался, Тибо не пришлось прибегать к этому средству помощи.
   - Осторожно, милорд! - сказал мэтр Маглуар. - Этот человек не достоин нашего гнева. Я сам всего лишь простой гражданин, но, видите ли, я только презираю то, что он говорит, и я охотно прощаю ему то, как он пытался злоупотребить моим гостеприимством.
   Г-жа Маглуар подумала теперь, что настал ее час смочить слезами положение дел, и разразилась громкими рыданиями.
   "Не плачь, дорогая жена!" - сказал судебный пристав со своим обычным добрым и простым добродушием. - В чем же мог этот человек обвинить вас, если бы даже он имел что-нибудь против вас предъявить! За то, что обманул меня? Что ж, я могу только сказать, что такой, какой я есть, я чувствую, что все еще должен оказывать вам милости и благодарить вас за все счастливые дни, которыми я вам обязан. Не бойтесь ни на минуту, что это предчувствие воображаемого зла изменит мое отношение к вам. Я всегда буду добр и снисходителен к тебе, Сюзанна, и как я никогда не закрою своего сердца перед тобой, так я никогда не закрою свою дверь перед моими друзьями. Когда человек мал и малозначителен, лучше всего тихонько подчиниться и довериться; тогда нечего бояться, кроме трусов и злодеев, и я убежден, я счастлив сказать, что их не так много, как думают. И, в конце концов, по моей вере! если птица несчастья влетит в дверь или в окно, святым Григорием, покровителем пьяниц, раздастся такой шум пения, такой звон бокалов, что она скоро принуждена будет вылететь. опять же, как он вошел!
   Прежде чем он кончил, мадам Сюзанна бросилась к его ногам и целовала ему руки. Его речь, в которой смешались грусть и философия, произвела на нее большее впечатление, чем проповедь самого красноречивого из проповедников. Даже владыка Веза не остался равнодушным; слеза собралась в уголке его глаза, и он поднял палец, чтобы вытереть ее, прежде чем протянуть руку судебному приставу, сказав при этом:
   "Клянусь рогом Вельзевула! дорогой друг, у тебя правый ум и доброе сердце, и действительно грех навлечь на тебя беду; и если я когда-либо думал сделать тебе зло, то да простит меня за это Бог! Я могу с уверенностью поклясться, что бы ни случилось, что у меня больше никогда не будет такой другой".
   Пока происходило это примирение между тремя второстепенными действующими лицами этой сказки, положение четвертого, т. е. главного героя в ней, становилось все более и более затруднительным.
   Сердце Тибо переполняли ярость и ненависть; сам не подозревая о быстром росте зла внутри себя, он быстро рос из эгоистичного и алчного человека в нечестивого. Внезапно, сверкнув глазами, он громко воскликнул: "Я не знаю, что удерживает меня от того, чтобы покончить со всем этим ужасным образом!"
   Услышав это восклицание, имевшее в себе весь характер угрозы, барон и Сюзанна поняли, что над всеми головами нависла какая-то великая, неизвестная и неожиданная опасность. Но барона было нелегко запугать, и он во второй раз обнажил шпагу и сделал движение в сторону Тибо. Опять вмешался судебный пристав.
   "Мой лорд барон! милорд барон! - сказал Тибо тихим голосом. - Это уже второй раз, когда вы, по крайней мере, из желания, пронзаете своим мечом мое тело; дважды поэтому ты был убийцей в мыслях! Заботиться! можно грешить иначе, чем на деле".
   "Тысяча чертей!" -- воскликнул барон, вне себя от гнева, -- этот негодяй в самом деле преподает мне нравственный урок! Друг мой, вы хотели еще недавно плюнуть ему, как вальдшнепу, позвольте мне дать ему одно легкое прикосновение, как матадор дает быку, и я отвечу за это, что он больше не встанет в спешка."
   -- Умоляю вас, стоя на коленях, в милость к вашему покорному слуге, милорду, -- отвечал приказчик, -- отпустите его с миром; и соблаговолите помнить, что, будучи моим гостем, ему не причинят вреда и вреда в этом моем бедном доме.
   "Да будет так!" - ответил барон. - Я еще встречусь с ним. О нем ходят всевозможные плохие слухи, и браконьерство - не единственный вред, о котором сообщают о нем; его видели и узнавали бегущим по лесу вместе со стаей волков и при этом удивительно ручными волками. Мое мнение, что негодяй не всегда полночи проводит дома, но чаще сидит верхом на метле, чем становится добрым католиком; владелец мельницы в Кройоле пожаловался на его волшебство. Однако мы не будем больше говорить об этом сейчас; Я велю обыскать его хижину, и если там все будет не так, то нора волшебника будет уничтожена, ибо я не позволю ей оставаться на территории его высочества. А теперь убирайся, и поскорее!
   Раздражение сапожника достигло апогея во время этой грозной тирады барона; но тем не менее он воспользовался проходом, расчищенным для него, и вышел из комнаты. Благодаря своей способности видеть в темноте, он подошел прямо к двери, отворил ее и перешагнул через порог дома, где он оставил так много заветных надежд, теперь потерянных навсегда, хлопнув дверью вслед за его с такой силой, что весь дом затрясся. Ему пришлось вспомнить о бесполезной трате желаний и волос накануне вечером, чтобы удержаться от того, чтобы не просить, чтобы весь дом и все, что в нем, было сожжено пламенем. Он шел еще десять минут, прежде чем осознал, что идет дождь, но дождь, несмотря на то, что он был ледяным, и даже потому, что он был очень холодным, по-видимому, пошел Тибо на пользу. Как бесхитростно заметил добрый Маглуар, его буса загорелась.
   Выйдя из дома бейлифа, Тибо выбрал первую дорогу, на которую попал; ему не хотелось идти в одну сторону больше, чем в другую, ему хотелось только пространства, свежего воздуха и движения. Его беспорядочная прогулка привела его прежде всего к землям ценности; но и тогда он не заметил, где находится, пока не увидел вдалеке мельницу Кройоля. Проходя мимо, он бормотал проклятия на ее прекрасную обладательницу, мчался, как сумасшедший, между Восьенном и Кройолем и, увидев перед собой темную массу, погрузился в ее глубины. Эта темная масса была лесом.
   Лесная тропинка в тыл Хэма, ведущая из Кройоля в Пресиамон, теперь была впереди, и он свернул на нее, ведомый исключительно случайностью.
  
   ГЛАВА XIV
   ДЕРЕВЕНСКАЯ СВАДЬБА
   Он сделал всего несколько шагов в лесу, когда его окружили волки. Он был рад снова их увидеть; он замедлил шаг; он позвал их; и волки столпились вокруг него. Тибо ласкал их, как пастух ласкает своих овец, как сторож гончих собак. Они были его стадом, его охотничьей стаей; стая с горящими глазами, стая с огненными взглядами. Наверху, среди голых ветвей, прыгали и порхали, издавая жалобные крики, визжащие совы, в то время как другие совы издавали свои меланхолические крики в унисон. Глаза этих ночных птиц сияли, как летающие среди деревьев крылатые угли, а посреди всего этого, в центре дьявольского круга, стоял Тибо.
   Точно так же, как волки подошли, чтобы поласкать его и прижались к его ногам, так и совы, казалось, тянулись к нему. Кончики их безмолвных крыльев коснулись его волос; некоторые из них сели ему на плечо.
   "Ах!" - пробормотал Тибо. - Значит, я не враг всему сотворенному; если люди меня ненавидят, то звери меня любят".
   Он забыл, какое место в цепи сотворенных существ занимали любившие его животные. Он не помнил, что эти животные, которые любили его, были теми, кто ненавидел людей и которых люди проклинали.
   Он не останавливался, чтобы подумать, что эти животные любили его, потому что он стал среди людей, чем они были среди животных; создание ночи! хищник! Со всеми этими животными вместе он не мог бы сделать ни атома добра; но, с другой стороны, он мог нанести большой вред. Тибо улыбнулся при мысли о том, какой вред он может причинить.
   Он был еще далеко от дома и начал чувствовать усталость. Он знал, что где-то поблизости есть большой дуплистый дуб, и сориентировался и направился к нему; но он бы сбился с пути, если бы волки, которые, казалось, угадывали его мысли, не указали ему путь. В то время как стаи сов прыгали с ветки на ветку, словно освещая путь, волки бежали впереди, чтобы показать ему путь. Дерево стояло шагах в двадцати от дороги; это был, как я уже сказал, старый дуб, исчислявший не годы, а века. Деревья, которые живут в десять, двадцать, тридцать раз дольше жизни человека, считают свой возраст не по дням и ночам, а по временам года. Осень - их сумерки, зима - их ночь; весна - их рассвет, лето - их день. Человек завидует дереву, бабочка завидует человеку. Сорок человек не смогли бы обхватить руками ствол старого дуба.
   Углубление, проделанное временем, ежедневно выбивавшим острием своей косы еще одну маленькую деревяшку, было размером с комнату обычных размеров; но вход в него едва пропускал человека. Тибо прокрался внутрь; там он нашел что-то вроде сиденья, вырезанного из толщины сундука, такого же мягкого и удобного для сидения, как кресло. Заняв в нем свое место и пожелав спокойной ночи своим волкам и визжащим совам, он закрыл глаза и заснул, или, по крайней мере, сделал вид, что заснул.
   Волки легли кругом вокруг дерева; совы сидели на ветвях. С этими огнями, рассеянными вокруг его ствола, с этими огнями, рассеянными по его ветвям, дуб имел вид дерева, освещенного для какой-то адской пирушки.
   Было уже совсем светло, когда Тибо проснулся; волки давно искали свои укрытия, совы улетели обратно в свои руины. Дождь прошлой ночью прекратился, и луч солнца, один из тех бледных лучей, которые являются предвестниками весны, скользнул по голым ветвям деревьев, еще не лишившись недолговечной зелени год, чтобы сиять, осветил темную зелень омелы.
   Издалека доносились слабые звуки музыки, постепенно они приближались, и можно было различить ноты двух скрипок и гобоя.
   Тибо сначала подумал, что он, должно быть, спит. Но так как дело было средь бела дня и он, по-видимому, был в полном сознании, то должен был признать, что не спал, тем более, что хорошенько протер глаза, чтобы удостовериться в этом, деревенские звуки как никогда отчетливо долетали до его слуха. Они быстро приближались; пела птица, отвечая на музыку человека музыкой Бога; а у подножия куста, где она сидела и пела, цветок, правда, только подснежник сиял, как звезда. Небо над головой было голубым, как в апрельский день. Что означало это весеннее празднество сейчас, посреди зимы?
   Звуки птичьего пения, приветствующего этот светлый, неожиданный день, яркость цветка, сиявшего, словно своим сиянием, в благодарность солнцу за то, что оно пришло в гости, звуки веселья, рассказывавшие заблудшим и несчастным человек, что его собратья присоединялись к остальной природе в своем ликовании под лазурным пологом неба, весь аромат радости, все это зарождение счастья не возвращали Тибо более спокойных мыслей, а наоборот, усиливали гнев и горечь его чувств. Ему хотелось бы, чтобы весь мир был таким же темным и мрачным, как и его собственная душа. Услышав впервые звуки приближающегося сельского оркестра, он подумал о том, чтобы убежать от него; но сила, более сильная, чем его воля, как ему казалось, приковала его к месту; поэтому он спрятался в дупле дуба и стал ждать. Веселые голоса и веселые песни смешивались с нотами скрипок и гобоев; то и дело раздавался выстрел или взрывалась хлопушка; и Тибо был уверен, что все эти праздничные звуки должны быть вызваны какой-нибудь деревенской свадьбой. Он был прав, потому что вскоре увидел процессию крестьян, одетых во все свое лучшее, с длинными разноцветными лентами, развевающимися на ветру, у некоторых на женских талиях, у некоторых на мужских шляпах или в петлицах. Они появились в поле зрения в конце длинного переулка Хэма.
   Их возглавляли скрипачи; затем последовало несколько крестьян, и среди них несколько фигур, в которых по ливреям Тибо узнал сторожей на службе у сеньора де Вез. Затем пришел Ангулеван, второй егерь, и подал руку слепой старой женщине, которая, как и другие, была украшена лентами; затем мажордом замка Вез, как, вероятно, представитель отца маленького охотника, подает руку невесте.
   А сама невеста Тибо смотрела на нее дикими неподвижными глазами; он пытался, но тщетно, убедить себя, что не узнал ее. Нельзя было не сделать этого, когда она подошла в нескольких шагах от того места, где он прятался. Невестой была Агнелетта.
   Агнелетт!
   И в довершение его унижения, как бы для того, чтобы нанести последний удар его гордыне, не бледная и дрожащая Агнелетта неохотно тащилась к алтарю, оглядываясь назад с сожалением или воспоминанием, а Агнелетта, такая же светлая и счастливая, как птичка, которая пела. , цветущий подснежник, сияющий солнечный свет; Агнелетта, полная восторга и гордости своим венком из апельсиновых цветов, фатой из тюля и муслиновым платьем; Короче говоря, Аньелетта, такая же прекрасная и улыбающаяся, как дева в церкви в Виллер-Котре, когда она была одета в свое прекрасное белое платье на Троицу.
   Она, без сомнения, была обязана всем этим нарядом Леди Замка, жене лорда Веза, которая была истинной Леди Изобилие в таких делах.
   Но главной причиной счастья и улыбок Аньелетты была не великая любовь, которую она испытывала к мужчине, который должен был стать ее мужем, а ее удовлетворение от того, что она нашла то, чего так горячо желала, то, что Тибо злонамеренно обещал ей, не желая на самом деле этого. подарите ей кого-нибудь, кто помог бы ей содержать слепую старую бабушку.
   Музыканты, жених и невеста, юноши и девушки прошли по дороге в двадцати шагах от Тибо, не замечая головы с пылающими волосами и огненно-блестящих глаз, выглядывавших из дупла дерева. Затем, как Тибо наблюдал, как они появляются из подлеска, так он наблюдал, как они исчезают. Как звуки скрипок и гобоя постепенно становились все громче и громче, так теперь они становились все слабее и слабее, пока еще через четверть часа лес не стал таким же безмолвным и безлюдным, как всегда, и Тибо остался наедине со своей поющей птицей, его цветущая снежная капля, его сверкающий луч солнца. Но в его сердце зажегся новый адский огонь, самый страшный из адских огней; то, что вгрызается в внутренности, как самый острый змеиный зуб, и разъедает кровь, как самый разрушительный яд: огонь ревности.
   Увидев снова Агнелетту, такую свежую и хорошенькую, такую невинно-счастливую, и, что еще хуже, увидев ее в тот момент, когда она собиралась выйти замуж за другого, Тибо, который не думал о ней последние три месяца, Тибо, у которого никогда не было намерения сдержать обещание, данное ей, теперь Тибо заставил себя поверить, что никогда не переставал любить ее.
   Он убедил себя, что Аньелетта помолвлена с ним клятвою, что Ангулеван уносит то, что ему нужно, и чуть не выскочил из своего убежища, чтобы броситься за ней и упрекнуть ее в неверности. Агнелетта, теперь уже не его, тотчас показалась ему наделенной всеми добродетелями и хорошими качествами, словом, всем тем, что сделало бы выгодным жениться на ней, что, стоило бы ему только сказать слово, и все было бы кончено. его, он даже не подозревал.
   После того, как он стал жертвой стольких обманов, потеряв то, что он считал своим личным сокровищем, к которому он воображал, что не будет слишком поздно вернуться в любое время, просто потому, что он никогда не думал, что кто-то захочет взять это от него, казалось ему последним ударом несчастья. Его отчаяние было не менее глубоким и мрачным, чем немое отчаяние. Он кусал кулаки, стучал головой о ствол дерева и, наконец, заплакал и всхлипнул. Но это были не те слезы и рыдания, которые постепенно смягчают сердце и часто являются добрыми средствами, рассеивающими дурное настроение и оживляющими его; нет, это были слезы и рыдания, вызванные скорее гневом, чем сожалением, и эти слезы и рыдания не могли изгнать ненависть из сердца Тибо. Как некоторые из его слез явно падали на его лицо, так и другие, казалось, падали на его сердце внутри, как капли желчи.
   Он заявил, что любит Агнелетту; он сожалел о том, что потерял ее; тем не менее, этот разъяренный человек, при всей своей нежной любви, был бы рад увидеть, как она упала замертво вместе с женихом невесты у подножия алтаря, когда священник собирался присоединиться к ним. Но, к счастью, Бог, приберегший двух детей для других испытаний, не позволил этому роковому желанию сформулироваться в уме Тибо. Они были подобны тем, кто, окруженный бурей, слышит раскаты грома и видит раздвоенные вспышки молнии, но остается нетронутым смертоносной жидкостью.
   Вскоре сапожнику стало стыдно своих слез и рыданий; он оттолкнул первое и попытался проглотить второе.
   Он вышел из своего логова, сам не зная, где находится, и помчался по направлению к своей хижине, пройдя лигу за четверть часа; однако эта безумная гонка, заставив его вспотеть, несколько успокоила его. Наконец он узнал окрестности своего дома; он вошел в свою хижину, как тигр может войти в свое логово, закрыл за собой дверь и забился в самый темный угол, какой только мог найти в своем жалком жилище. Вот, положив локти на колени, подперев подбородок руками, он сидел и думал. И какие мысли занимали этого несчастного, отчаявшегося человека? Спросите Мильтона, о чем думал сатана после его падения.
   Он снова перебрал все старые вопросы, которые волновали его с самого начала, которые приводили в отчаяние столь многих до него и приведут в отчаяние многих, кто придет после него.
   Почему одни должны рождаться в рабстве, а другие - во власти?
   Почему должно быть так много неравенства в том, что происходит совершенно одинаково во всех классах, а именно в рождении?
   Какими средствами можно сделать эту игру природы, в которой случайность всегда держит карты против человечества, более справедливой?
   И разве это не единственный способ сделать это, сделать то, что умный игрок заставляет дьявола поддержать его? когда-то он определенно так думал.
   Обманывать? Он сам пробовал эту игру. И что он этим выиграл? Каждый раз, когда у него была хорошая рука, каждый раз, когда он чувствовал уверенность в игре, в конце концов побеждал дьявол.
   Какую пользу он извлек из этой смертоносной силы, которая была дана ему, чтобы причинять зло другим?
   Никто.
   У него забрали Анелетту; хозяин мельницы прогнал его; жена пристава над ним издевалась.
   Его первое желание стало причиной смерти бедняги Маркотта и не принесло ему даже окорочка оленя, которого он так стремился заполучить, и это было отправной точкой всех его неудовлетворенных желаний, ибо он был вынужден дайте оленя собакам, чтобы они сбились со следа черного волка.
   И тогда это быстрое умножение чертовых волос было ужасным! Он вспомнил сказку о философе, который попросил пшеничное зернышко, умноженное на каждую из шестидесяти четырех клеток шахматной доски, чтобы заполнить последнюю клетку, требовались обильные урожаи тысячи лет. А сколько у него еще осталось желаний? семь или восемь снаружи. Несчастный не смел взглянуть на себя ни в родник, притаившийся у подножия одного из деревьев в лесу, ни в зеркало, висевшее на стене. Он боялся дать себе точный отчет о времени, еще оставшемся у него, чтобы проявить свою власть; он предпочитал оставаться в ночи неизвестности, чем встречать ужасный рассвет, который должен встать, когда ночь закончится.
   Но все же должен быть способ продолжать дело, чтобы несчастья других приносили ему какое-то благо. Он, конечно, думал, что если бы он получил научное образование, то вместо того, чтобы быть бедным сапожником, едва умеющим читать или считать, он нашел бы с помощью науки некоторые комбинации, которые безошибочно доставили бы ему оба богатства. и счастье.
   Бедный дурак! Если бы он был ученым человеком, он знал бы легенду о докторе Фаусте. К чему привело всемогущество, данное ему Мефистофелем, Фауста, мечтателя, мыслителя, выдающегося ученого? К убийству Валентина! к самоубийству Маргарет! к погоне за Еленой Троянской, к погоне за пустой тенью!
   И, кроме того, как мог Тибо мыслить связно во всех путях и средствах, когда в его сердце бушевала ревность, когда он продолжал представлять себе Агнелетту у алтаря, отдающую себя на всю жизнь другому, чем он сам.
   А кто был тот другой? Этот несчастный маленький Энгулван, человек, который выследил его, когда он сидел на дереве, нашел в кустах свое кабанье копье, из-за которого он получил раны от Маркотта.
   Ах! если бы он только знал! ему, а не Маркотту, желал бы он, чтобы случилось зло! Какую же физическую пытку он испытал от ударов ремнем по сравнению с моральной пыткой, которую он перенес сейчас!
   И если бы только честолюбие не овладело им так, не понесло бы его на крыльях гордыни над своей сферой, какое счастье могло бы быть у него, как у умного рабочего, способного зарабатывать до шести франков в день, с Аньеттой. для его очаровательной маленькой домработницы! Ибо он, несомненно, был тем, кого первой полюбила Агнелетта; может быть, хотя и вышла замуж за другого человека, она все же любила его. И когда Тибо сидел, размышляя над этими вещами, он осознал, что время уходит, приближается ночь.
   Каким бы скромным ни было состояние супружеской пары, как бы ни были ограничены желания крестьян, следовавших за ними, совершенно очевидно, что невеста, жених и крестьяне в этот час весело пировали вместе.
   А он, он был грустный и одинокий. Некому было приготовить ему еду; и что было в его доме, чтобы есть или пить? Немного хлеба! немного воды! и одиночество! вместо того благословения небес, которое мы называем сестрой, любовницей, женой.
   Но, в конце концов, почему бы и ему не пообедать весело и обильно? Разве он не мог пойти и пообедать, где хотел? Разве у него в кармане не было денег от последней игры, которую он продал хозяину Буль-д'Ор? И не мог ли он потратить на себя столько же, сколько молодожены и все их гости вместе взятые? Ему оставалось только угодить себе.
   - И, клянусь вам! -- воскликнул он. -- Я и впрямь идиот, чтобы оставаться здесь, с разбитым мозгом от ревности и с голодным желудком, когда с помощью хорошего обеда и двух-трех бутылок вина я могу избавиться от обоих мучений. прежде чем закончится еще один час. Я пойду за едой, а еще лучше за питьем!
   Чтобы претворить это решение в жизнь, Тибо направился в Ферте-Милон, где находился превосходный ресторан, известный как "Дофин д'Ор". Его Высочество герцог Орлеанский.
  
   ГЛАВА XV
   ГОСПОДЬ ВАУПАРФОНА
   Тибо , по прибытии в Дофин д'Ор, заказал себе самый изысканный обед, какой только мог придумать. Ему было бы довольно легко занять отдельную комнату, но тогда он не наслаждался личным чувством превосходства. Он хотел, чтобы компания простых посетителей увидела, как он ест курицу и угря в нежном соусе. Он хотел, чтобы другие пьющие завидовали его трем разным винам, выпитым из трех бокалов разной формы. Он хотел, чтобы все слышали, как он отдает приказы надменным голосом, слышали звон его денег.
   Когда он отдавал свой первый приказ, человек в сером пальто, сидевший в самом темном углу комнаты с полбутылкой вина перед собой, обернулся, словно узнав знакомый голос. И, как оказалось, это был один из знакомых Тибо, едва ли нужно добавлять, знакомый по кабаку.
   Тибо, с тех пор как он перестал шить башмаки днем и вместо этого имел волков по ночам, завел много таких знакомств. Увидев, что это был Тибо, другой человек быстро отвернулся, но не так быстро, чтобы Тибо успел узнать Огюста Франсуа Левассера, камердинера Рауля, лорда Вопарфонда.
   "Привет! Франсуа! Тибо воскликнул: "Что ты делаешь, сидишь там в углу и дуешься, как монах во время поста, вместо того, чтобы обедать открыто и весело, как я, на виду у всех?"
   Франсуа не ответил на этот допрос, но сделал знак Тибо помолчать.
   "Я не должен говорить? не говорить?" -- сказал Тибо. -- А если мне не подобает молчать, если я хочу говорить и что мне скучно обедать в одиночестве? и что мне угодно сказать; "Друг Франсуа, иди сюда; Я приглашаю вас отобедать со мной?! Вы не будете? нет? хорошо, тогда я приду и заберу тебя. И Тибо поднялся со своего места и, провожаемый всеми взглядами, подошел к своему другу и хлопнул его по плечу с такой силой, что тот вывихнулся.
   "Притворитесь, что вы ошиблись, Тибо, или вы потеряете мое место; разве ты не видишь, что я не в ливрее, а только в своем сереньком пальто! Я здесь в качестве доверенного лица в любовной связи моего господина и жду письма от дамы, чтобы передать ему.
   - Это совсем другое дело, и теперь я понимаю и сожалею о своей неосмотрительности. Я хотел бы, однако, пообедать в вашем обществе.
   "Ну, нет ничего проще; прикажи обедать тебе в отдельной комнате, а я передам хозяину, что если войдет другой человек, одетый в серое, как я, то пусть проводит его наверх; мы с ним старые приятели и понимаем друг друга.
   - Хорошо, - сказал Тибо. и там он приказал, чтобы его обед был доставлен в комнату на первом этаже, которая выходила на улицу.
   Франсуа сел так, чтобы иметь возможность видеть человека, которого он ожидал, на некотором расстоянии, когда он спускался с холма Ферте-Милон. Обеда, который заказал Тибо, было вполне достаточно для двоих; все, что он сделал, это послал за еще одной бутылкой или около того вина. Тибо взял всего два урока у мэтра Маглуара, но он был способным учеником, и они сделали свое дело; кроме того, у Тибо было кое-что, о чем он хотел забыть, и он рассчитывал, что вино сделает это за него. Он чувствовал, что ему повезло встретить друга, с которым он мог поговорить, ибо в том состоянии ума и сердца, в котором он находился, разговоры так же помогали забытью, как пьянство. Поэтому, как только он сел, и дверь закрылась, и его шляпа была надвинута на голову настолько, что Франсуа не заметил изменения цвета его волос, как тотчас же заговорил, смело взяв на себя быка. по рогам.
   -- А теперь, друг Франсуа, -- сказал он, -- вы объясните мне некоторые из ваших слов, которые я не совсем понял.
   -- Меня это не удивляет, -- ответил Франсуа, откинувшись на спинку стула с видом самодовольной дерзости, -- мы, слуги светских лордов, учимся говорить придворным языком, которого, конечно, никто не понимает.
   "Возможно, нет, но если ты объяснишь это своим друзьям, они, возможно, поймут".
   "Совершенно так! спрашивай, что тебе нравится, и я отвечу".
   "Я тем больше надеюсь на то, что вы это сделаете, что возьмусь снабдить вас тем, что поможет вам развязать язык. Во-первых, позвольте спросить, почему вы называете себя серым пальто? Я думал, серая шубка - другое название ослика.
   - Обосрался сам, друг Тибо, - сказал Франсуа, смеясь над невежеством сапожника. "Нет, серый мундир - это ливрейный слуга, который надевает серый халат, чтобы скрыть свою ливрею, когда он стоит на страже за колонной или охраняет дверной проем".
   -- Значит, ты имеешь в виду, что в эту минуту, дорогой мой Франсуа, ты стоишь на страже? И кто придет, чтобы сменить тебя?
   - Шампанское, который состоит на службе у графини де Мон-Гобер.
   "Я понимаю; Я точно понимаю. Ваш господин, сеньор де Вопарфон, влюблен в графиню де Мон-Гобер, и теперь вы ждете письма от этой дамы, которое Шампанское должно принести.
   "Оптимально! как говорит воспитатель младшего брата мсье Рауля.
   - Милорд Рауль счастливчик!
   -- Да, действительно, -- сказал Франсуа, выпрямляясь.
   - А какое прекрасное создание графиня!
   - Значит, ты ее знаешь?
   - Я видел ее на охоте с его высочеством герцогом Орлеанским и мадам де Монтессон.
   Тибо в разговоре сказал: "На охоте".
   "Мой друг, позвольте мне сказать вам, что в обществе мы говорим не охота и стрельба, а охота и стрельба".
   "Ой!" -- сказал Тибо. -- Я не так уж придирчив к письмам. За здоровье милорда Рауля!
   Ставя стакан на стол, Франсуа воскликнул; в этот момент он увидел шампанское.
   Они распахнули окно и окликнули этого третьего угла, и Шампань со всей готовой интуицией благовоспитанного слуги тотчас все понял и поднялся по лестнице. Он был одет, как и Франсуа, в длинное серое пальто и принес с собой письмо.
   -- Ну, -- спросил Франсуа, увидев письмо в своей руке, -- сегодня вечером будет собрание?
   -- Да, -- ответил Шампань с явным удовольствием.
   - Все в порядке, - весело сказал Франсуа.
   Тибо был удивлен этим выражением явного сочувствия со стороны слуг к счастью их хозяина.
   - Это удача твоего хозяина, которой ты так доволен? - спросил он у Франсуа.
   - О, Боже мой, нет! - ответил тот. - Но когда мой господин занят, я на свободе!
   - А вы пользуетесь своей свободой?
   -- Можно быть камердинером и, тем не менее, иметь свою долю удачи, а также уметь проводить время более или менее с пользой, -- возразил Франсуа, обуздываясь.
   - А ты, Шампань?
   -- О, я, -- ответил последний пришедший, поднося вино к свету, -- да, я тоже надеюсь извлечь из него пользу.
   "Ну, тогда вот вам и все ваши любовные похождения! поскольку у каждого, кажется, есть один или несколько под рукой", - сказал Тибо.
   "То же самое с вашим!" хором ответили двое мужчин.
   -- Что до меня, -- сказал сапожник, и на его лице отразилась ненависть к ближним, -- я единственный человек, который никого не любит и которого никто не любит.
   Его спутник посмотрел на него с некоторым удивленным любопытством,
   "Ах! ах!" - спросил Франсуа. - Значит, слухи, которые ходят о вас шепотом в деревне, - правда?
   - Доложить обо мне?
   - Да, о тебе, - вставил Шампанское.
   -- О, значит, обо мне в Мон-Гобере говорят то же, что и в Вопарфоне?
   Шампань кивнул головой.
   -- Ну, и что же они говорят?
   - Что ты оборотень, - сказал Франсуа.
   Тибо громко рассмеялся. - Скажи мне, есть ли у меня хвост? - сказал он. - У меня волчьи когти, у меня волчья морда?
   -- Мы только повторяем то, что говорят другие, -- возразил Шампань, -- мы не утверждаем, что это так.
   -- Ну, во всяком случае, вы должны признать, -- сказал Тибо, -- что у оборотней есть превосходное вино.
   "Клянусь моей верой, да!" - воскликнули оба лакея.
   "За здоровье дьявола, который его поставляет, джентльмены".
   Двое мужчин, державших стаканы в руках, поставили оба стакана на стол.
   "Для чего это?" - спросил Тибо.
   -- Вы должны найти кого-нибудь другого, кто выпьет с вами это здоровье, -- сказал Франсуа. -- Я не буду, это плоско!
   - Я тоже, - добавил Шампань.
   "Ну и хорошо тогда! Я сам выпью все три стакана", - и тут же приступил к этому.
   -- Друг Тибо, -- сказал камердинер барона, -- пора нам расстаться.
   "Так скоро?" - сказал Тибо.
   "Мой хозяин ждет меня и, наверное, с некоторым нетерпением... письмо, шампанское?"
   "Вот."
   - Тогда попрощаемся с вашим другом Тибо и отправимся по своим делам и удовольствиям, а ему предоставим его удовольствия и дела. Сказав это, Франсуа подмигнул своему другу, который ответил тем же знаком понимания между ними.
   "Мы не должны расставаться, - сказал Тибо, - не выпив вместе из стремена".
   - Но не в тех стаканах, - сказал Франсуа, указывая на три, из которых Тибо пил за врага человечества.
   - Вы очень разборчивы, господа; лучше позови дьячка и пусть омоют святой водой".
   - Не совсем так, но вместо того, чтобы отказаться от вежливого приглашения друга, мы позовем официанта и принесут свежие стаканы.
   -- Значит, эти трое, -- сказал Тибо, который начал ощущать действие выпитого вина, -- годятся только на то, чтобы быть выброшенными из окна? К черту вас!" - воскликнул он, схватив одну из них и отправив ее в полет. Когда стекло летело по воздуху, оно оставляло за собой полосу света, которая вспыхивала и гасла, как вспышка молнии. Тибо взял два оставшихся стакана и бросил их по очереди, и каждый раз происходило одно и то же, но за третьей вспышкой следовал громкий раскат грома.
   Тибо закрыл окно и, снова повернувшись к своему месту, думал, как ему объяснить это странное происшествие своим товарищам; но два его товарища исчезли.
   "Трусы!" - пробормотал он. Затем он поискал стакан, но не нашел ни одного.
   "Хм! это неловко, - сказал он. "Я должен пить из бутылки, вот и все!"
   И, подкрепляя действие словом, Тибо закончил свой обед, опустошив бутылку, что не помогло успокоить его и без того несколько шатающийся мозг.
   В девять часов Тибо позвонил трактирщику, расплатился и ушел.
   Он был в гневе и враждебности ко всему миру; мысль, от которой он надеялся избавиться, все более и более овладевала им. С течением времени Агнелетта уводила от него все дальше и дальше; у каждой, жены или любовницы, был кто-то, кто их любил. Этот день, который был для него днем ненависти и отчаяния, был полон обещаний радости и счастья для всех остальных; сеньор де Вопарфон, два несчастных лакея, Франсуа и Шампань, у каждого из них была яркая звезда надежды, чтобы следовать за ним; а он, он один, шел, спотыкаясь, во тьме. Определенно на нем лежало проклятие. "Но, - продолжал он думать про себя, - если так, то удовольствия проклятых принадлежат мне, и я имею право на них претендовать".
   Пока эти мысли бродили в его мозгу, пока он шел, громко ругаясь, грозя кулаком небу, он был уже на пути к своей избе и уже почти дошел до нее, когда услыхал, что за ним галопом подъехала лошадь.
   "Ах!" -- сказал Тибо. -- Вот идет сеньор де Вопарфон, спешащий на встречу со своей возлюбленной. Я бы рассмеялся, мой славный сэр Рауль, если бы мой лорд Мон-Гобер только что поймал вас! Вы бы не отделались так легко, как если бы это был мэтр Маглуар; там будут мечи, и будут наноситься и приниматься удары!"
   Размышляя таким образом о том, что произойдет, если граф де Мон-Гобер застанет врасплох своего соперника, Тибо, идущий по дороге, очевидно, не успел вовремя убраться с дороги, так как всадник, увидев какого-то крестьянина, преграждая ему проход, с силой обрушил на него свой хлыст, крича в то же время: "Уйди с дороги, нищий, если не хочешь быть растоптанным лошадью!"
   Тибо, все еще наполовину пьяный, ощущал массу смешанных ощущений, удары кнута, столкновение с лошадью, катание по холодной воде и грязи, пока всадник проезжал.
   Он встал на колени, взбешенный от гнева, и грозил кулаком удаляющейся фигуре:
   "Черт возьми, - воскликнул он, - я мог бы хотя бы на этот раз стать одним из вас, великих лордов, мог бы хотя бы на двадцать четыре часа занять ваше место, господин Рауль де Вопарфон, вместо того, чтобы быть только Тибо, сапожником. , так что я мог бы знать, что значит иметь хорошую лошадь, чтобы ездить верхом, а не топтать пешком; мог бы выпороть крестьян, которых я встретил на дороге, и иметь возможность ухаживать за этими красивыми женщинами, которые обманывают своих мужей, как это делает графиня де Мон-Гобер!
   Едва слова сорвались с его губ, как лошадь барона шарахнулась, сбросив всадника через голову.
  
   ГЛАВА XVI
   МОЯ ЛЕДИ ЛЕДИ
   Тибо был в восторге, увидев, что случилось с молодым бароном, чья рука, совсем не легкая, незадолго до этого употребила свой хлыст по плечам Тибо, которые все еще болели от удара. Последний теперь бежал во весь опор, чтобы посмотреть, насколько сильно ранен г-н Рауль де Вопарфон; он нашел бесчувственное тело, распростертое поперек дороги, рядом с которым стояла и фыркала лошадь.
   Но Тибо едва мог поверить своим чувствам, когда увидел, что фигура, лежащая на дороге, была не той, что пять минут назад, проехала мимо него и ударила его плетью. Во-первых, эта фигура была одета не как джентльмен, а как крестьянин, и, более того, одежда, в которой он был, показалась Тибо такой же, как он сам был одет всего минуту назад. Его удивление возрастало все больше и больше и доходило почти до оцепенения, когда он узнавал в неподвижной, бесчувственной фигуре не только свою одежду, но и свое лицо. Его изумление, естественно, заставило его перевести взгляд с этого второго Тибо на самого себя, когда он заметил, что его костюм претерпел не менее замечательную перемену. Вместо башмаков и гетр его ноги теперь были обуты в элегантные охотничьи сапоги до колен, мягкие и гладкие, как пара чулок, с перекатом на подъеме и украшенные парой тонких серебряных шпор. . Брюки до колен были уже не из вельвета, а из прекраснейшей оленьей кожи, застегивающейся на маленькие золотые пряжки. Длинный грубый сюртук оливкового цвета сменился красивым зеленым охотничьим плащом с золотыми галунами, распахнутыми и обнажавшим жилет из тонкой белой джинсовой ткани, а поверх искусно сложенной рубашки свисали мягкие волнистые складки батистового галстука. На нем не было ни единого предмета одежды, кроме преображенного, даже его старая шляпа в форме фонаря, ставшая теперь треугольной и отделанная золотым галуном в тон кафтану. Кроме того, клещ, который рабочие носят отчасти для ходьбы, отчасти для самозащиты, и которого он минуту назад держал на своей земле, теперь уступил место легкому хлысту, которым он рассек воздух, слушая с чувством аристократического удовольствия свистящий звук, который он издавал. И, наконец, его стройная фигура была стянута в талии ремнем, на котором свисали охотничий нож, полушпага, полукинжал.
   Тибо безмерно обрадовался, обнаружив себя в таком восхитительном костюме, и с чувством тщеславия, естественным в данных обстоятельствах, им овладело желание без промедления удостовериться, как платье идет к его лицу. Но куда ему пойти посмотреть на себя, там, посреди кромешной тьмы? Потом, оглядевшись, он увидел, что находится всего в двух шагах от собственной хижины.
   "Ах! быть уверенным!" - сказал он. - Нет ничего проще, потому что у меня там мой стакан.
   И он поспешил к своей хижине, намереваясь, подобно Нарциссу, наслаждаться своей красотой в покое и в полном одиночестве. Но дверь хижины была заперта, и Тибо тщетно искал ключ. Все, что он смог найти в своих карманах, это хорошо набитый кошелек, коробочка из-под сладкого мяса с ароматными леденцами и маленький перламутровый и золотой перочинный нож. Что он мог тогда сделать со своим ключом от двери? И вдруг ему пришла в голову светлая мысль, может быть, ключ был в кармане того другого Тибо, который валялся там, на дороге. Он вернулся и порылся в кармане брюк, где тотчас же обнаружил ключ вместе с несколькими су. Держа грубую неуклюжую штуку кончиками пальцев, он вернулся, чтобы открыть дверь. Внутри хижины было еще темнее, чем ночь снаружи, и Тибо нащупал огниво, трут, кремень и спички, а затем попытался зажечь свечу, конец которой вонзился в пустое отверстие. бутылка. За одну-две секунды это было сделано, но в ходе операции Тибо был вынужден ухватиться за свечу пальцами.
   "Фа!" - сказал он. - Что за свиньи эти крестьяне! Я удивляюсь, как они могут жить в таком грязном образе жизни!"
   Однако свеча горела, а это было главное, и теперь Тибо снял зеркало и, поднеся его к свету, посмотрел на себя в нем. Едва глаз его уловил отраженное изображение, как он вскрикнул от изумления, он уже не видел себя, или, вернее, хотя это был еще Тибо духом, но уже не Тибо телом. Его дух вселился в тело красивого молодого человека лет двадцати пяти или двадцати шести, с голубыми глазами, свежими розовыми щеками, красными губами и белыми зубами; короче говоря, оно вошло в тело барона Рауля де Вопарфона. Тогда Тибо вспомнил желание, которое он произнес в минуту гнева после удара кнутом и столкновения с лошадью. Он хотел, чтобы в течение двадцати четырех часов он мог быть бароном де Вопарфоном, а барон де Вопарфон был Тибо, что теперь объяснило ему то, что сначала казалось необъяснимым, почему лежащий без сознания человек, теперь лежащий на дороге, был одет в его одежду и его лицо.
   -- Но я не должен забывать одного, -- сказал он, -- а именно, что, хотя я и кажусь здесь, на самом деле я не здесь, а лежу там, поэтому я должен следить за тем, чтобы в течение двадцати четырех часов , во время которого я буду достаточно неосторожен, чтобы быть вдали от себя, мне не будет нанесен непоправимый вред. Ну же, господин де Вопарфон, не будьте так привередливы; внесите беднягу и осторожно положите его здесь, на его кровать. И хотя с его аристократическими инстинктами г-н де Вопарфон находил эту задачу весьма противной ему, Тибо, тем не менее, мужественно взял свое тело на руки и перенесся с дороги на кровать. Поместив таким образом тело в безопасное место, он погасил свет, опасаясь, что какой-либо вред может быть нанесен этому другому "я" до того, как он придет в себя; затем, тщательно заперев дверь, он спрятал ключ в дупле дерева, где имел обыкновение оставлять его, когда не хотел брать с собой.
   Следующим, что нужно было сделать, было завладеть. узду лошади и сесть в седло. Оказавшись там, Тибо испытал предварительное беспокойство, поскольку, путешествуя больше пешком, чем верхом, он не был опытным наездником и, естественно, боялся, что не сможет удержаться на своем месте, когда лошадь начнет двигаться. . Но казалось, что, унаследовав тело Рауля, он также унаследовал и его физические качества, ибо лошадь, будучи разумным животным и прекрасно осознавая моментальную неуверенность со стороны своего всадника, попыталась сбросить его, после чего Тибо инстинктивно подхватил поводья, прижал колени к бокам лошади, вонзил в них шпоры и нанес животному два или три удара хлыстом, которые тут же привели его в порядок.
   Тибо, совершенно неизвестный самому себе, был непревзойденным мастером верховой езды. Этот небольшой роман с лошадью позволил Тибо полнее осознать свою двойственность. Что касается тела, то он был бароном Раулем де Вопарфоном с головы до ног; но что касается духа, он все еще был Тибо. Поэтому было ясно, что дух молодого лорда, одолжившего ему свое тело, теперь спал в образе бессознательного Тибо, которого он оставил в хижине.
   Разделение материи и духа между ним и бароном, однако, оставило у него очень смутное представление о том, что он собирался или должен был сделать. Что он едет в Мон-Гобер в ответ на письмо графини, так много он знал. Но что было в письме? В какой час его ждали? Как ему попасть в Замок? Ни на один из этих вопросов он не мог ответить, и ему оставалось только выяснить, что делать, шаг за шагом, по мере продвижения вперед. Вдруг у него мелькнуло, что, вероятно, письмо графини где-то при нем. Он ощупал свое платье, и действительно, в боковом кармане его пальто было что-то, судя по форме, то, что ему было нужно. Он остановил лошадь и, сунув руку в карман, вытащил надушенный кожаный футляр, обитый белым атласом. В одной стороне футляра было несколько писем, в другой только одно; без сомнения, последний сказал бы ему то, что он хотел знать, если бы он когда-нибудь смог прочитать это. Он был теперь совсем недалеко от деревни Флери и поскакал в надежде найти еще освещенный дом. Но крестьяне ложатся спать рано, в те времена даже раньше, чем сейчас, и Тибо ходил из одного конца улицы в другой, не видя ни единого огонька. Наконец, думая, что он услышал какое-то движение в конюшнях гостиницы, он позвонил. Конюх вышел с фонарем, и Тибо, на мгновение забыв, что он лорд, сказал: "Друг, не могли бы вы показать мне на минутку свет? Вы окажете мне услугу.
   - И для этого ты идешь и зовешь парня из постели? грубо ответил конюх. - Ну, ты славный юноша! и, повернувшись к Тибо спиной, он уже собирался вернуться в конюшню, когда Тибо, поняв, что он пошел не в ту сторону, теперь возвысил голос и крикнул:
   "Послушайте, сэр, принесите сюда свой фонарь и дайте мне свет, или я положу свой хлыст вам на спину!"
   "Ах! простите, милорд! - сказал конюх. - Я не видел, с кем разговаривал. И тут же встал на цыпочки, подняв фонарь, как велел ему Тибо:
   Тибо развернул письмо и прочитал:
   " Мой Уважаемые Рауль ,
   "Богиня Венера, безусловно, взяла нас под свою защиту. Завтра в направлении Тьюри должна состояться какая-то грандиозная охота; Я не знаю никаких подробностей об этом, знаю только, что он уезжает сегодня вечером. Вы, следовательно, начинаете в девять часов, чтобы быть здесь в половине одиннадцатого. Заходи, как знаешь; кто-то, кого вы знаете, будет ждать вас, и приведет вас, вы знаете, куда. В прошлый раз, когда вы пришли, я не хочу вас упрекать, но мне показалось, что вы долго просидели в коридорах.
   "Черт возьми!" - пробормотал Тибо.
   - Прошу прощения, милорд? - сказал конюх.
   -- Ничего, негодяй, кроме того, что ты мне больше не нужен, и ты можешь идти.
   - Доброго вам пути, милорд! - сказал конюх, кланяясь до земли, и вернулся в свою конюшню.
   "Черт возьми!" -- повторил Тибо, -- письмо дает мне крайне мало информации, кроме того, что мы находимся под защитой богини Венеры, что он уезжает сегодня вечером, что графиня де Мон-Гобер ожидает меня в половине одиннадцатого и что ее христианская зовут Джейн. А в остальном я должен войти, как знаю, меня будет ждать кто-то, кого я знаю, и отвезет, куда я знаю. Тибо почесал ухо, что делают все в любой стране мира, попадая в неловкие обстоятельства. Ему хотелось пойти и разбудить дух лорда Вопарфонда, который только что спал в теле Тибо на кровати Тибо; но, кроме потери времени, которую это повлекло бы за собой, это могло бы также вызвать значительные неудобства, поскольку дух барона, увидев свое собственное тело так близко к нему, мог бы захотеть снова войти в него. Это привело бы к борьбе, в которой Тибо не мог бы хорошо защитить себя, не причинив серьезного вреда своей собственной персоне; поэтому должен быть найден какой-то другой выход из затруднения. Он много слышал о чудесной сообразительности животных и сам за время своей жизни в деревне не раз имел возможность восхищаться их чутьем, и теперь решил довериться инстинкту своей лошади. Вернувшись на главную дорогу, он повернул лошадь в сторону Мон-Гобера и дал ей голову. Лошадь тотчас же пустилась в галоп; оно, очевидно, поняло. Тибо больше не утруждал себя, теперь дело лошади было доставить его в целости и сохранности к месту назначения. Дойдя до угла парковой стены, животное остановилось, видимо, не потому, что сомневалось, по какой дороге идти, а как будто что-то встревожило его, и оно навострило уши. В то же время Тибо тоже вообразил, что увидел две тени; но это, должно быть, были только тени, потому что, хотя он и встал на стременах и огляделся кругом, но решительно ничего не увидел. Вероятно, он подумал, что это браконьеры, у которых были такие же причины, как и у него самого, желающие проникнуть в парк. Поскольку ничто уже не препятствовало его проходу, ему оставалось только, как и прежде, пустить лошадь своей дорогой, что он и сделал. Лошадь быстрой рысью шла вдоль стен парка, тщательно выбирая мягкий край дороги и не издавая ни единого ржания; разумное животное, казалось, знало, что оно не должно издавать ни звука или, по крайней мере, издавать как можно меньше звуков.
   Таким образом, они прошли всю одну сторону парка, и, дойдя до угла, лошадь повернулась, как стена, и остановилась перед небольшой брешью в ней. "Очевидно, что здесь, - сказал Тибо, - мы должны идти".
   Лошадь в ответ обнюхала брешь и заскребла ногой по земле; Тибо дал повод животному, и оно сумело пролезть через брешь, по рассыпавшимся камням, которые укатились под его копытом. Лошадь и всадник были теперь в парке. Одна из трех трудностей была успешно преодолена: Тибо попал туда, как знал; теперь оставалось найти человека, которого он знал, и он счел разумным предоставить и это своей лошади. Лошадь ехала еще минут пять, а потом остановилась недалеко от Замка, перед дверью одной из тех хижин из грубых бревен, коры и глины, которые строят в парках, как художники вводят здания в свои картины. пейзажи, исключительно ради украшения.
   Услышав топот копыт, кто-то приоткрыл дверь, и лошадь остановилась перед ней.
   Вышла хорошенькая девушка и тихо спросила: - Это вы, месье Рауль?
   -- Да, дитя мое, это я, -- ответил Тибо, слезая с лошади.
   - Мадам ужасно боялась, что пьяный дурак с шампанским мог не передать вам письмо.
   "Ей не нужно было бояться; Шампанское мне принесли с образцовой пунктуальностью.
   - Тогда оставь свою лошадь и приезжай.
   - Но кто будет за ним присматривать?
   "Почему Крамуази, конечно, человек, который всегда так делает".
   -- Ах, да, конечно, -- сказал Тибо, как будто эти подробности были ему знакомы, -- Крамуази позаботится об этом.
   -- Ну, ну, -- сказала служанка, -- нам надо поторопиться, а то мадам снова будет жаловаться, что мы слоняемся по коридорам. И когда она произнесла эти слова, которые напомнили фразу из письма, написанного Раулю, она рассмеялась и обнажила ряд жемчужно-белых зубов, и Тибо почувствовал, что ему хотелось бы побродить по парку, прежде чем ждать, пока он уйдет. в коридоры.
   Затем служанка вдруг остановилась на мгновение, склонив голову, прислушиваясь.
   "Что это?" - спросил Тибо.
   "Мне показалось, что я услышал скрип ветки под чьей-то ногой".
   -- Весьма вероятно, -- сказал Тибо, -- без сомнения, нога Крамуази.
   "Тем более, что вы должны быть осторожны, что вы делаете... во всяком случае здесь".
   "Я не понимаю."
   - Разве вы не знаете, что Крамуази - мужчина, с которым я помолвлена?
   "Ах! быть уверенным! Но когда я наедине с тобой, моя дорогая Роза, я всегда забываю об этом.
   "Теперь меня зовут Роза! Я никогда не встречал такого забывчивого человека, как вы, месье Рауль.
   "Я зову тебя Розой, моя красавица, потому что роза - королева цветов, а ты - королева служанок".
   -- По правде говоря, милорд, -- сказала служанка, -- я всегда находила вас живым и остроумным джентльменом, но сегодня вы превзошли себя.
   Тибо, польщенный этим замечанием, вытянул вперед письмо, адресованное барону, но распечатывать которое выпало на долю сапожника.
   - Будем надеяться, что ваша госпожа подумает так же! он сказал.
   -- Что до этого, -- сказала служанка, -- любой мужчина может заставить одну из этих светских дам считать себя самым умным и остроумным в мире, просто помолчав.
  
   "Спасибо, - сказал он, - я запомню, что вы сказали".
   "Тише!" - сказала женщина Тибо. - Мадам стоит за портьерой уборной; следуй за мной.
   Теперь им предстояло пересечь открытое пространство между лесистой частью парка и лестничным пролетом, ведущим к Замку. Тибо направился к последнему.
   -- Ну, ну, -- сказала служанка, хватая его за руку, -- что ты делаешь, глупый человек?
   "Что я делаю? ну, признаюсь, Сюзетта, я совсем не знаю, что делаю!
   "Сюзетта! так теперь меня зовут, не так ли? Я думаю, месье делает мне честь, называя меня по очереди именами всех своих любовниц. Но иди сюда! Я полагаю, вам не снится проходить через большие приемные. Это дало бы милорду графу прекрасную возможность!
   И служанка торопила Тибо к маленькой дверце, справа от которой была винтовая лестница.
   На полпути Тибо обвил рукой талию своего спутника, тонкую и гибкую, как змея.
   - Я думаю, мы сейчас должны быть в коридорах, а? - спросил он, пытаясь поцеловать молодую женщину в хорошенькую щеку.
   -- Нет, еще нет, -- ответила она. - Но это неважно.
   -- Честное слово, -- сказал он, -- если бы сегодня вечером меня звали Тибо, а не Рауль, я бы отнес вас с собой на чердаки, вместо того чтобы останавливаться на первом этаже!
   В этот момент послышался скрип двери на петлях.
   - Быстрее, месье! - сказала служанка. - Госпожа начинает терять терпение.
   И, увлекая за собой Тибо, она взбежала по оставшейся лестнице в коридор, открыла дверь, втолкнула Тибо в комнату и закрыла за ним дверь, твердо веря, что это барон Рауль де Вопарфон или, как она сама его называла, , самого забывчивого человека в мире, которого она таким образом обезопасила.
  
   ГЛАВА XVII
   БАРОН ДЕ МОН-ГОБЕРТ
   Тибо оказался в комнате графини. Если великолепие мебели бейлифа Маглуара, спасенной из чулана его высочества герцога Орлеанского, поразило Тибо, то изящество, гармония, вкус комнаты графини наполнили его опьяняющим восторгом. Грубый ребенок леса никогда не видел ничего подобного даже во сне; ибо нельзя даже мечтать о вещах, о которых мы не имеем ни малейшего представления.
   Два окна были задернуты двойными занавесками: один из белого шелка с кружевной отделкой, другой из бледно-голубого атласа, расшитого серебряными цветами. Кровать и туалетный столик были задрапированы в тон окнам и почти утонули в облаках валансьенского кружева. Стены были затянуты очень легким розовым шелком, поверх которого толстые складки индийского муслина, тонкие, как сотканный воздух, колыхались, как волны тумана, при малейшем дуновении воздуха из-за двери. Потолок состоял из медальона, написанного Буше и изображающего туалет Венеры; она вручала своим амурам различные предметы женской одежды, и теперь все они были розданы, за исключением пояса богини.
   Центральный медальон был окружен серией панелей, на которых были нарисованы предполагаемые виды Книдоса, Пафоса и Аматуса. Вся мебель, стулья, кресла, диваны, диванчики, были обтянуты таким же китайским атласом, как и портьеры; по основе ковра цвета бледно-зеленой воды были разбросаны букеты голубых васильков, розовых маков и белых маргариток. Столы были из розового дерева; уголки индийского лака; и вся комната была мягко освещена розовыми восковыми свечами в двух канделябрах. Неясный и неописуемо тонкий аромат наполнял воздух, нельзя было сказать, от какой сладкой сущности, ибо это был едва ли даже аромат, а скорее эманация, тот самый благоухающий выдох, по которому Эней в "Энеиде" опознал присутствие своего духа. мать.
   Горничная толкнула Тибо в комнату, сделала шаг вперед и остановилась. Он охватил все одним взглядом, вдохнул все одним вдохом. На секунду перед его мысленным взором, как видение, промелькнули домик Аньелетты, столовая госпожи Полет, спальня жены управляющего; но они исчезли так же быстро, как по волшебству, уступив место этому восхитительному раю любви, в который он был перенесен. Он едва мог поверить, что то, на что он смотрел, было правдой. Были ли на свете мужчины и женщины, столь благословленные судьбой, чтобы жить в таких условиях? Не был ли он перенесен в замок какого-то волшебника, во дворец какой-то феи? А те, кто пользовался такой благосклонностью, какое особенное добро они сделали? какое особое зло сделали те, кто был лишен этих преимуществ? Почему вместо того, чтобы пожелать быть бароном двадцать четыре часа, он не пожелал всю жизнь быть собачкой графини? Как он сможет снова стать Тибо, увидев все это? Он как раз дошел до этого места в своих размышлениях, когда дверь уборной отворилась и появилась сама графиня, подходящая птица для такого гнезда, подходящий цветок для такого благоухающего сада.
   Волосы ее, скрепленные только четырьмя бриллиантовыми шпильками, свободно свисали на одну сторону, а остальные были собраны в один большой локон, который свисал с другого плеча и падал ей на грудь. Изящные линии ее гибкой и стройной фигуры, уже не скрываемые пышностями платья, были ясно обозначены под ее широким розовым шелковым платьем, обильно оплетенным кружевом; так тонок и прозрачен был шелк ее чулок, что больше походил на жемчужно-белую плоть, чем на какую-либо ткань, а крошечные ножки ее были обуты в серебряные туфельки с красными каблуками. Но ни атома драгоценностей, ни браслетов на руках, ни колец на пальцах; всего один ряд жемчуга вокруг горла, вот и все, но какой жемчуг! стоит королевского барана!
   Когда это сияющее видение приблизилось к нему, Тибо упал на колени; он кланялся, чувствуя себя раздавленным при виде этой роскоши, этой красоты, которая казалась ему неотделимой.
   - Да, да, ты можешь стать на колени, на колени ниже, ниже, но целуй мне ноги, целуй ковер, целуй пол, но я тебя все равно не прощу... ты чудовище!
   -- По правде говоря, сударыня, если я сравниваю себя с вами, то я еще хуже!
   "Ах! да, сделай вид, что ошибаешься в моих словах и думаешь, что я говорю только о твоем внешнем виде, тогда как ты знаешь, что я говорю о твоем поведении... и в самом деле, если бы твоя вероломная душа отразилась в твоем лице, ты бы, воистину и в самом деле, был бы чудовище безобразия. Но все же это не так, ибо мсье, несмотря на все его злодеяния и гнусные дела, все еще остается самым красивым джентльменом во всей округе. Но что же, сударь, разве вам не должно быть стыдно за себя?
   - Потому что я самый красивый джентльмен в округе? - спросил Тибо, уловив по тону голоса дамы, что его преступление не было непоправимым.
   -- Нет, мсье, но за то, что у него самая черная душа и самое фальшивое сердце, когда-либо скрытое под такой веселой и золотой внешностью. А теперь встань и подойди и отчитайся передо мной.
   И графиня, говоря так, протянула Тибо руку, которая одновременно предлагала прощение и требовала поцелуя.
   Тибо взял мягкую, нежную руку в свою и поцеловал ее; никогда еще его губы не касались ничего более похожего на атлас. Графиня села на диван и сделала знак Раулю сесть рядом с ней.
   -- Сообщите мне что-нибудь о ваших делах, раз уж вы были здесь в последний раз, -- сказала ему графиня.
   -- Сначала скажите мне, дорогая графиня, -- ответил Тибо, -- когда я был здесь в последний раз?
   - Ты хочешь сказать, что забыл? В таких вещах обычно не признаются, если только не ищут повода для ссоры".
   - Напротив, милый друг, именно потому, что воспоминание о последнем посещении так живо во мне, что я думаю, что мы были вместе только вчера, и я тщетно пытаюсь припомнить, что я сделал, и я Уверяю вас, со вчерашнего дня я не совершил никакого другого преступления, кроме того, что полюбил вас.
   "Это неплохая речь; но вы не избавитесь от позора, говоря комплименты.
   -- Милая графиня, -- сказал Тибо, -- а если мы отложим объяснения до другого раза?
   "Нет, вы должны ответить мне сейчас; прошло пять дней с тех пор, как я видел вас в последний раз; что ты делал все это время?"
   - Я жду, что вы скажете мне, графиня. Как вы можете ожидать, что я, сознавая свою невиновность, буду обвинять себя?
   - Тогда очень хорошо! Я не стану говорить ничего о твоем слонянии по коридорам.
   "О, пожалуйста, давайте поговорим об этом! как вы можете подумать, графиня, что, зная вас, бриллиант из бриллиантов, меня ждала, я должен остановиться, чтобы подобрать искусственную жемчужину?
   "Ах! но я знаю, как непостоянны мужчины, а Лизетта такая хорошенькая девушка!
   - Нет, дорогая Джейн, но ты должна понять, что она - наша наперсница и знает все наши секреты, и я не могу обращаться с ней совсем как со служанкой.
   "Как приятно, должно быть, иметь возможность сказать себе: "Я обманываю графиню де Мон-Гобер и соперничаю с господином Крамуази!"
   - Что ж, тогда не будет больше слоняния по коридорам, никаких поцелуев для бедной Лизетты, если, конечно, они когда-либо были!
   - Ну, в конце концов, большого вреда в этом нет.
   - Ты хочешь сказать, что я сделал что-то еще хуже?
   -- Где вы были той ночью, когда вас встретили на дороге между Эрневилем и Виллер-Котре?
   "Кто-то встретил меня на дороге?"
   - Да, на Эрневиль-роуд. откуда вы пришли?
   - Я возвращался домой с рыбалки.
   "Ловит рыбу! какая рыбалка?
   "Они рисовали Бервальские пруды".
   "Ой! мы знаем об этом все; Вы такой хороший рыбак, не так ли, мсье? А какого угря ты притащил в своей сети, возвращаясь с рыбалки в два часа ночи!"
   - Я обедал со своим другом бароном в Везе.
   "В Везе? ха! Я полагаю, что вы отправились туда главным образом для того, чтобы утешить прекрасную затворницу, которую ревнивый барон держит там взаперти, как говорят, как обычную пленницу. Но даже это я могу простить тебе.
   -- А что, есть еще более черное преступление, -- сказал Тибо, который уже начал чувствовать себя довольно уверенно, видя, как быстро за обвинением последовало помилование; каким бы серьезным он ни казался сначала.
   - Да, на балу, который дал его высочество герцог Орлеанский.
   - Какой мяч?
   - Да вчерашний! это не так давно, не так ли?
   "О, вчерашний бал? Я восхищался тобой.
   "Верно; но меня там не было".
   - Вам необходимо присутствовать, Джейн, чтобы я мог восхищаться вами? разве нельзя восхищаться тобой в памяти так же искренне, как и в жизни? и если, когда вы отсутствуете, вы торжествуете по сравнению с этим, победа тем больше".
   -- Осмелюсь сказать, и именно для того, чтобы довести сравнение до крайних пределов, вы четыре раза танцевали с госпожой де Боней; они очень хорошенькие, не правда ли, эти смуглые женщины, которые румянятся, и у них брови, как у китайских манекенов на моих экранах, и усы, как у гренадера".
   - Ты знаешь, о чем мы говорили во время тех четырех танцев?
   -- Значит, вы с ней четыре раза танцевали?
   - Это правда, без сомнения, раз вы так говорите.
   - Это правильный ответ?
   "Что еще я мог дать? Разве мог кто-нибудь противоречить тому, что было сказано таким красивым ртом? уж точно не я, кто бы благословил его, даже если бы он выносил мне смертный приговор".
   И, словно ожидая этого приговора, Тибо упал на колени перед графиней, но в этот момент дверь отворилась, и Лизетта вбежала в полной тревоге.
   "Ах! Месье, месье, - воскликнула она, - спасайтесь! вот идет мой господин граф!
   "Счет!" - воскликнула графиня.
   - Да, граф лично, а с ним его егерь Лесток.
   "Невозможно!"
   -- Уверяю вас, сударыня, Крамуази видел их так же ясно, как я вижу вас; бедняга совсем побледнел от испуга.
   "Ах! Значит, встреча в Тьюри была притворством, ловушкой, чтобы поймать меня?
   - Кто может сказать, мадам? Увы! увы! люди такие обманчивые существа!
   "Что надо сделать?" - спросила графиня.
   -- Дождись графа и убей его, -- решительно сказал Тибо, разъяренный тем, что снова видит, как его удача ускользает от него, что он теряет то, чем он прежде всего хотел обладать.
   "Убей его! убить графа? ты сошел с ума, Рауль? Нет, нет, ты должна лететь, ты должна спасти себя... Лизетта! Лизетт! проведите барона через мою уборную. И, несмотря на его сопротивление, Лизетта, толкнув его, благополучно увела его прочь. Только вовремя! послышались шаги на широкой парадной лестнице. Графиня, сказав последнее слово любви предполагаемому Раулю, быстро скользнула в ее спальню, а Тибо последовал за Лизетт: она быстро повела его по коридору, где Крамуази караулил в другом конце; затем в комнату, а через нее в другую и, наконец, в меньшую, ведущую в маленькую башню; здесь беглецы снова вышли на лестницу, соответствующую той, по которой они поднялись, но, спустившись вниз, обнаружили, что дверь заперта. Лизетта, продолжая следовать за Тибо, поднялась на несколько ступенек в нечто вроде кабинета, окно которого выходило в сад; это она открыла. Это было всего в нескольких футах от земли, и Тибо выпрыгнул, благополучно приземлившись внизу.
   -- Ты знаешь, где твоя лошадь, -- крикнула Лизетта, -- прыгай ей на спину и не останавливайся, пока не доберешься до Вопарфона.
   Тибо хотел бы поблагодарить ее за все ее любезные предупреждения, но она была примерно в шести футах над ним, и он не мог терять времени. Шаг или два привели его к группе деревьев, под которой стояло маленькое строение, служившее конюшней для его лошади. Но была ли лошадь все еще там? Он услышал ржание, которое его успокоило: только это ржание звучало, как ему показалось, скорее как крик боли. Тибо вошел, протянул руку, ощупал лошадь, подобрал поводья и вскочил ей на спину, не касаясь стремян; Тибо, как мы уже говорили, внезапно стал непревзойденным наездником. Но не успела лошадь ощутить тяжесть седока на своей спине, как бедное животное начало шататься на ногах. Тибо яростно вонзил шпоры, и лошадь отчаянно попыталась встать. Но в следующее мгновение, издав одно из тех жалобных ржаний, которые Тибо слышал, подходя к конюшне, оно беспомощно перевернулось на бок. Тибо быстро высвободил ногу из-под животного, что он без труда сделал, пока бедняга пытался подняться, и снова оказался на ногах. Тут ему стало ясно, что, чтобы помешать ему сбежать, граф де Мон-Гобер подрезал сухожилия его лошади.
   Тибо поклялся: "Если я когда-нибудь встречу вас, господин граф де Мон-Гобер, - сказал он, - я клянусь, что перережу вам поджилки, как вы перерезали поджилки этому несчастному животному".
   Тогда он выскочил из домика и, вспомнив дорогу, повернул по направлению к пролому в стене и, быстро подойдя к нему, нашел его, перелез через камни и снова оказался вне парка. Но его дальнейший проход был прегражден, так как перед ним стояла фигура человека, который стоял в ожидании с обнаженным мечом в руке. Тибо узнал графа де Мон-Гобера, граф де Мон-Гобер подумал, что он узнал Рауля де Вопарфона.
   - Рисуй, барон! сказал граф; дальнейшее объяснение было излишним. Тибо, со своей стороны, в равной степени разъяренный тем, что у него отняли добычу, на которую он уже нацепился зубами и когтями, был так же готов сражаться, как и граф. Он вытащил не шпагу, а охотничий нож, и двое мужчин скрестили оружие.
   Тибо, который был чем-то вроде адепта четвертного посоха, понятия не имел о фехтовании; каково же было его удивление, когда он обнаружил, что инстинктивно знает, как обращаться со своим оружием, и может парировать и колть по всем правилам искусства. Он парировал первые два или три удара графа с замечательным мастерством.
   -- А, я слышал, я помню, -- пробормотал граф сквозь зубы, -- что в последнем матче вы соперничали с самим Сен-Жоржем на рапирах.
   Тибо понятия не имел, кем мог быть Сен-Жорж, но он сознавал силу и гибкость запястья, благодаря которым он чувствовал, что мог бы соперничать с самим дьяволом.
   До сих пор он только оборонялся; но граф, нацелив на него один или два неудачных выпада, усмотрел удобный момент, нанес удар и начисто вонзил свой нож в плечо противника. Граф выронил шпагу, пошатнулся и, упав на одно колено, закричал: "Помогите, Лесток!"
   Тогда Тибо следовало бы вложить свой нож в ножны и бежать; но, к несчастью, он вспомнил клятву, которую дал насчет графа, когда обнаружил, что его лошадь подрезана. Он просунул острое лезвие своего оружия под согнутое колено и потянул его к себе; граф вскрикнул; но когда Тибо поднялся из своей сутулой позы, он тоже почувствовал острую боль между лопатками, за которой последовало ощущение сильного холода в груди, и, наконец, острие оружия появилось над его правой грудью. Затем он увидел шум крови и ничего больше не знал. Лесток, вызванный на помощь своему хозяину, когда тот упал, подбежал к месту происшествия и, когда Тибо поднялся, схватив графа за подколенные сухожилия, воспользовался моментом, чтобы вонзить охотничий нож ему в спину.
  
   ГЛАВА XVIII
   СМЕРТЬ И ВОСКРЕСЕНИЕ
   Холодный утренний воздух привел Тибо в чувство; он попытался подняться, но крайняя его боль связала его. Он лежал на спине, не помня о том, что было, и видел только низкое серое небо над собой. Он сделал еще одно усилие и, повернувшись, сумел приподняться на локте. Оглядевшись вокруг, он начал вспоминать события прошлой ночи; он узнал брешь в стене; а потом вернулось к нему воспоминание о любовной встрече с графиней и отчаянной дуэли с графом. Земля возле него была красной от крови, но графа уже не было; без сомнения, Лесток, который нанес ему этот меткий удар, пригвоздивший его к месту, помог своему хозяину войти в дом; Тибо они оставили там, чтобы умереть, как собака, насколько им было угодно. У него вертелось на кончике языка бросить им вслед все клеветнические пожелания, которыми хотелось бы напасть на самого жестокого врага. Но так как Тибо больше не был Тибо и в течение оставшегося времени, пока он все еще был бароном Раулем, или, по крайней мере, таковым по внешнему виду, его демоническая сила была и будет оставаться в бездействии.
   У него было время до девяти часов вечера; но будет ли он жить до тех пор? Этот вопрос вызвал у Тибо очень беспокойное состояние души. Если бы он умер раньше этого часа, кто бы из них умер, он или барон? Ему казалось, что это может быть как одно, так и другое. Что, однако, больше всего смущало и злило его, так это сознание того, что несчастье, постигшее его, произошло опять по его собственной вине. Теперь он вспомнил, что, прежде чем выразить желание стать бароном на двадцать четыре часа, он произнес несколько таких слов:
   -- Я бы рассмеялся, Рауль, если бы граф де Мон-Гобер застал вас врасплох. вы бы не отделались так легко, как если бы он был бейлифом Маглуаром; будут обнажены мечи, нанесены и получены удары".
   Наконец, с огромным усилием и мучительной болью, Тибо удалось подняться на одно колено. Тогда он мог различить людей, идущих по дороге неподалеку на рынок, и попытался окликнуть их, но кровь наполнила его рот и чуть не задушила его. Итак, он надел шляпу на острие ножа и сделал им знак, как моряк, потерпевший кораблекрушение, но силы его снова иссякли, и он снова упал без чувств. Однако через некоторое время он снова проснулся от ощущений; казалось, что он качается из стороны в сторону, как в лодке. Он открыл глаза; крестьяне, кажется, увидели его и, хотя и не зная, кто он такой, сжалились над этим красивым молодым человеком, лежащим в крови, и соорудили из веток нечто вроде тачки, на которой теперь и стояли. несут его в Виллер-Котре. Но к тому времени, когда они достигли Пюизе, раненый почувствовал, что он больше не может выносить движения, и просил их положить его в первую попавшуюся крестьянскую избу и прислать к нему туда лекаря. Носильщики отвезли его в дом деревенского священника и оставили его там, Тибо, прежде чем они расстались, раздав им золото из кошелька Рауля, сопровождая их многими благодарностями за все их любезные услуги. Священник отсутствовал, служил обедню, но, вернувшись и найдя раненого, издал громкие причитания.
   Будь он самим Раулем, Тибо не нашел бы лучшей больницы. Священник когда-то был кюре Вопарфона и в то время был занят, чтобы дать Раулю его первое образование. Как и все сельские священники, он знал или думал, что знает кое-что о врачевании; поэтому он осмотрел рану своего старого ученика. Нож прошел под лопаткой, через правое легкое и вышел между вторым и третьим ребром.
   Он ни на мгновение не скрывал от себя серьезности раны, но ничего не сказал, пока ее не осмотрел доктор. Последний прибыл и после осмотра повернулся и покачал головой.
   - Ты собираешься пустить ему кровь? - спросил священник.
   - Какая польза? - спросил доктор. "Если бы это было сделано сразу после того, как была нанесена рана, это, может быть, помогло бы спасти его, но теперь было бы опасно каким-либо образом тревожить кровь".
   - Есть ли у него шанс? - спросил священник, думая, что чем меньше будет работы доктору, тем больше будет священнику.
   -- Если его рана пойдет своим чередом, -- сказал доктор, понизив голос, -- он, вероятно, не продержится и дня.
   - Значит, вы его отдаете?
   "Врач никогда не отказывается от пациента, или, по крайней мере, если он это делает, он все еще доверяет возможности природы милосердно вмешаться от имени пациента; может образоваться сгусток и остановить кровотечение; кашель может нарушить работу сгустка, и пациент умрет от кровотечения".
   - Значит, вы считаете, что это мой долг - подготовить бедного юношу к смерти? - спросил викарий.
   -- Я думаю, -- отвечал доктор, пожимая плечами, -- вам лучше оставить его в покое; во-первых, потому, что он в настоящее время находится в сонном состоянии и не может слышать, что вы говорите; позже, потому что он будет в бреду и не сможет тебя понять. Но доктор ошибся; раненый, сонный, слышал этот разговор, более утешительный в отношении спасения его души, чем выздоровления его тела. Сколько всего говорят люди в присутствии больных, думая, что они не слышат, а между тем вникают в каждое слово! В данном случае эта повышенная острота слуха, возможно, была вызвана тем, что в теле Рауля бодрствовала душа Тибо; если бы душа, принадлежащая ему, находилась в этом теле, она, вероятно, более полно поддалась бы последствиям раны.
   Доктор перевязал рану на спине, но оставил незакрытой переднюю рану, просто приказав прикрыть ее куском полотна, смоченным в ледяной воде. Затем, насыпав несколько капель успокоительного в стакан с водой и велел священнику давать это больному всякий раз, когда он попросит пить, доктор удалился, сказав, что придет снова на следующее утро, но что он очень опасается. он должен отправиться в путешествие напрасно.
   Тибо хотел бы вставить словечко и сказать самому себе, что он думает о своем состоянии, но его дух был как бы заключен в этом умирающем теле и, против его воли, вынужден был подчиниться тому, чтобы лежать таким образом внутри. свою ячейку. Но он все еще мог слышать священника, который не только говорил с ним, но и пытался, встряхнув его, вывести его из легтаргии. Тибо находил это очень утомительным, и священнику повезло, что только что раненый человек не обладал сверхчеловеческой силой, ибо он внутренне много раз посылал хорошего человека к дьяволу.
   Вскоре ему показалось, что под подошвы его ног, под чресла, под голову вставили какую-то горячую раскаленную сковороду; кровь его забурлила, потом закипела, как вода на огне. Его мысли спутались, его стиснутые челюсти открылись; его язык, который был связан, развязался; некоторые несвязанные слова ускользнули от него.
   "Ах ах!" - подумал он про себя, - это, верно, и есть то, о чем добрый доктор говорил как о бреду; и, по крайней мере на время, это была его последняя ясная мысль.
   Вся его жизнь и жизнь его действительно существовала только с тех пор, как перед ним прошло его первое знакомство с черным волком. Он видел, как следует за ним и не попадает в цель; видел себя привязанным к дубу, и удары ремня падали на него; видел себя и черного волка, составлявших договор; увидел себя, пытающегося надеть дьявольское кольцо на палец Агнелетты; увидел себя, пытающегося выдернуть рыжие волосы, покрывавшие теперь треть его головы. Затем он увидел себя на пути ухаживать за хорошенькой госпожой Полет с мельницы, встретить Ландри и избавиться от своего соперника; преследуемый слугами фермы, а за ним и его волки. Он видел, как знакомится с мадам Маглуар, охотится за ней, съедает свою долю дичи, прячется за занавесками, обнаруживается мэтром Маглуаром, попирается бароном де Вез, выгоняется всеми тремя. Он снова увидел дупло дерева, вокруг которого расположились его волки, а на его ветвях сидели совы, и услышал звуки приближающихся скрипок и гобоя, и увидел, как он смотрит, как Анелетта и счастливая свадьба проходят мимо. Он видел себя жертвой гневной ревности, пытающейся бороться с ней с помощью выпивки, и в его беспокойном мозгу пронеслись воспоминания о Франсуа, Шампанском и трактирщике; он услышал галоп коня барона Рауля и почувствовал себя сбитым с ног и катящимся по раскисшей дороге. Затем он перестал видеть себя Тибо; вместо него возникла фигура красивого молодого всадника, образ которого он на время принял. Еще раз он целовал Лизетту, еще раз его губы касались руки графини; затем он хотел бежать, но очутился на перекрестке, где сходились только три дороги, и каждую из них охраняла одна из его жертв: первую - призрак утопленника, то есть Маркотта; второй - молодой человек, умирающий от лихорадки на больничной койке, это был Лэндри; третье, от раненого человека, который полз на одном колене и тщетно пытался встать на изуродованную ногу, это был граф де Мон-Гобер.
   Ему чудилось, что по мере того, как все это происходило перед ним, он одно за другим рассказывал историю о них, и что священник, слушая эту странную исповедь, был более похож на умирающего, был бледнее и дрожал больше, чем человек, чей признание, которое он слушал; что он хотел дать ему отпущение грехов, но что он, Тибо, оттолкнул его, качая головой, и что он вскрикнул со страшным смехом: "Я не хочу отпущения грехов! Я проклят! треклятый! треклятый!"
   И посреди всей этой галлюцинации, этого безумного бреда дух Тибо слышал, как часы священника бьют часы, и, когда они били, он считал их. Только эти часы, казалось, выросли до гигантских размеров и циферблатом их был голубой небесный свод, а цифры на них были языками пламени; а часы назывались вечностью, и чудовищный маятник, раскачиваясь то вперед, то назад, при каждом ударе кричал: "Никогда! Навсегда!" И вот он лежал и слушал, как один за другим проходят долгие часы дня; и вот, наконец, часы пробили девять. В половине девятого он, Тибо, был бы Раулем, а Рауль был бы Тибо, всего на двадцать четыре часа. Когда отмер последний удар часа, Тибо почувствовал, как лихорадка покидает его, за ней последовало ощущение холода, доходящее почти до дрожи. Он открыл глаза, весь дрожа от холода, и увидел священника у изножья кровати, читающего молитвы за умирающих, и стрелки настоящих часов, показывающих четверть девятого.
   Чувства его так обострились, что, как ни незаметно было их двойное движение, он все же мог видеть, как медленно ползут и большее, и меньшее; они постепенно приближались к критическому часу; половина десятого! Хотя циферблат часов был в темноте, он казался освещенным каким-то внутренним светом. По мере того как минутная стрелка приближалась к числу 6, умирающего сотрясала судорога, становившаяся с каждым мгновением все более и более сильной; ступни его были как лед, и онемение медленно, но неуклонно распространялось от ступней к коленям, от коленей к бедрам, от бедер к нижней части тела. Пот стекал по его лбу, но у него не было сил ни вытереть его, ни даже попросить сделать это. Это был пот агонии, который, как он знал каждую секунду, мог стать потом смерти. Перед его глазами проплывали всевозможные странные формы, в которых не было ничего человеческого; свет исчез; крылья, как у летучих мышей, словно подняли его тело и унесли в какую-то область сумерек, которая не была ни жизнью, ни смертью, но казалась частью того и другого. Потом сами сумерки становились все темнее и темнее; его глаза были закрыты, и, как слепой, спотыкающийся в темноте, его тяжелые крылья, казалось, хлопали по странным и неведомым вещам. После этого он погружался в бездонные глубины, в бездонные пропасти, но все же слышал звон колокола.
   Колокольчик прозвенел один раз, и едва он перестал вибрировать, как умирающий вскрикнул. Священник встал и подошел к кровати; этим криком барон Рауль испустил последний вздох: была ровно одна секунда после получаса девятого.
  
   ГЛАВА XIX
   МЕРТВЫЕ И ЖИВЫЕ
   В ту же минуту, когда скончалась трепещущая душа юного барона, Тибо, очнувшись, словно от тревожного сна, полного страшных снов, сел в своей постели. Он был окружен огнем, каждый угол его хижины был в огне; сначала он подумал, что это продолжение его кошмара, но потом услышал крики: "Смерть волшебнику! смерть колдуну! смерть оборотню!" и он понял, что на него совершается какое-то ужасное нападение.
   Пламя приблизилось, достигло кровати, он почувствовал на себе их жар; еще несколько секунд, и он сгорит заживо посреди пылающей кучи. Тибо вскочил с постели, схватил свое копье и выскочил через заднюю дверь своей хижины. Не успели его враги увидеть, как он мчится сквозь огонь и появляется из дыма, как их крики "смерть ему!" "смерть!" были удвоены. В него произвели один или два выстрела; Тибо слышал свист пуль; те, кто стрелял в него, носили ливреи Великого Магистра, и Тибо вспомнил об угрозе сеньора Веза, произнесенной против него за несколько дней до этого.
   Тогда он был вне закона; его можно было выкурить из норы, как лису; его можно было застрелить, как козла. К счастью для Тибо, ни одна из пуль не попала в него, а так как круг огня, оставленный горящей хижиной, был невелик, он вскоре благополучно миновал его и снова оказался под прикрытием обширного и мрачного леса, где, если бы не крики слуг, сжигавших его дом, тишина была бы полной, как мрак. Он сел у подножия дерева и уронил голову на руки. События последних сорока восьми часов сменяли друг друга с такой быстротой, что у сапожника не было недостатка в материи, которая могла бы послужить предметом для размышлений.
   Двадцать четыре часа, в течение которых он жил не своим собственным существованием, казались ему сном, настолько, что он не осмелился бы поклясться, что вся эта недавняя история между бароном и графиней Джейн и граф де Мон-Гобер действительно имели место. Церковные часы Уаньи пробили десять, и он поднял голову. Десять часов! и всего полчаса назад он все еще был в теле барона Рауля, когда тот лежал умирая в доме на обочине Пюизе.
   "Ах!" - воскликнул он. - Я должен узнать наверняка, что случилось! До Пюизё не более трех миль, и я буду там через полчаса; Я хотел бы удостовериться, действительно ли барон мертв. Меланхолический вой ответил на его слова; он огляделся; его верные телохранители снова вернулись; у него был свой пакет о нем еще раз.
   "Приходите, волки! идите, мои единственные друзья! - воскликнул он. - Пошли! И он двинулся с ними через лес в сторону Пюизе. Охотники владыки Веза, выкапывавшие оставшиеся угли разрушенной хижины, увидели, как в видении прошел человек, бежавший во главе дюжины или более волков. Они перекрестились и еще больше убедились, что Тибо - волшебник. И любой другой, кто видел Тибо, летящего так же быстро, как его самый быстрый волк, и преодолевающего расстояние между Уаньи и Пюизе менее чем за четверть часа, наверняка подумал бы так же.
   Он остановился у входа в деревню и, повернувшись к своим волкам, сказал:
   "Друзья волки, сегодня вы мне больше не нужны, и я действительно хочу побыть один. Развлекайтесь конюшнями по соседству, я разрешаю вам делать все, что вам нравится; и если вам случится встретить одно из этих двуногих животных, называемых людьми, забудьте, друзья волки, что они утверждают, что созданы по образу своего Создателя, и никогда не бойтесь утолить свой аппетит". После чего волки с радостным воем бросились в разные стороны, а Тибо пошел дальше в деревню. Дом Лекаря примыкал к церкви, и Тибо сделал круг, чтобы не пройти перед Крестом. Дойдя до пресвитерия, он заглянул в одно из окон и там увидел ложе с зажженной восковой свечой около него; а над самой кроватью была расстелена простыня, и под простыней виднелись очертания фигуры, застывшей в смерти. В доме никого не было; священник, без сомнения, пошел, чтобы сообщить о смерти деревенским властям. Тибо вошел внутрь и позвал священника, но никто не ответил. Он подошел к кровати, не могло быть никакой ошибки в том, что тело под простыней принадлежало мертвецу; когда он поднял простыню, нельзя было ошибиться, что мертвое тело принадлежало Раулю де Вопарфону. На его лице лежала неподвижная, неземная красота, рожденная вечностью. Черты его лица, казавшиеся при жизни слишком женственными для мужских, теперь приобрели мрачное величие смерти. На первый взгляд можно было подумать, что он только спит; но, присмотревшись, вы узнали в этом неподвижном спокойствии нечто более глубокое, чем сон. Присутствие того, кто носит серп вместо скипетра и носит саван вместо мантии, было безошибочным, и вы знали, что Король Смерть был там.
   Тибо оставил дверь открытой и услышал звук приближающихся легких шагов; в задней части алькова висела саржевая занавеска, скрывавшая дверь, через которую он мог отступить в случае необходимости, и теперь он пошел и устроился за ней. Женщина, одетая в черное и покрытая черной вуалью, в нерешительности остановилась у двери. Голова другой женщины прошла перед ней и внимательно оглядела комнату.
   - Я думаю, мадам может войти внутрь; Я никого не вижу вокруг, а кроме того, я буду на страже.
   Женщина в черном вошла, медленно подошла к кровати, остановилась на мгновение, чтобы вытереть пот со лба, затем, не колеблясь, подняла простыню, которую Тибо накинул на лицо мертвеца; Затем Тибо увидел, что это графиня.
   "Увы!" - сказала она. - То, что мне сказали, было правдой!
   Затем она упала на колени, молясь и рыдая. Окончив молитву, она снова встала, поцеловала бледный лоб мертвеца и синие следы раны, через которую бежала душа.
   - О мой возлюбленный, мой Рауль! - пробормотала она. - Кто скажет мне имя вашего убийцы? кто поможет мне отомстить за твою смерть?" Закончив говорить, графиня вскрикнула и отпрянула; ей казалось, что она слышит голос, который ответил: "Я буду!" и что-то качнуло зеленую саржевую занавеску.
   Однако графиня не была женщиной с трусливым сердцем; она взяла свечу, горящую у изголовья, и пошла посмотреть за занавеску; но никакого существа не было видно, только закрытая дверь привлекла ее внимание. Она поставила свечу, достала из карманчика золотые ножницы, отрезала локон волос покойника, положила локон в черный бархатный мешочек, висевший у нее на сердце, и в последний раз поцеловала умершего возлюбленного. , закрыл лицо простыней и вышел из дома. Как только она переступила порог, она встретила священника и, отодвинувшись, плотнее закрыла лицо покрывалом.
   "Кто ты?" - спросил священник.
   "Я - Скорбь", - ответила она, и священник уступил ей дорогу.
   Графиня и ее служанка пришли пешком и возвращались тем же путем, так как расстояние между Пюизе и Мон-Гобером было не более полумили. Когда они были примерно на полпути, человек, прятавшийся за ивой, выступил вперед и преградил им путь. Лизетт вскрикнула, но графиня без малейшего страха подошла к мужчине и спросила: "Кто вы?"
   - Человек, который только что ответил: "Да", когда вы спрашивали, кто донесет вам на убийцу.
   - И ты поможешь мне отомстить ему?
   "Всякий раз, когда вам нравится."
   "Однажды?"
   "Мы не можем говорить здесь очень хорошо".
   "Где мы можем найти лучшее место?"
   - В твоей собственной комнате на одного.
   - Мы не должны войти в замок вместе.
   "Нет; но я могу пройти через брешь в парковой стене: мадемуазель Лизетт может подождать меня в хижине, где месье Рауль обычно оставлял свою лошадь, она может отвести меня по винтовой лестнице в вашу комнату. Если вы будете в своей уборной, я подожду вас, как мсье Рауль ждал позапрошлой ночью.
   Обе женщины вздрогнули с головы до ног.
   - Кто ты такой, чтобы знать все эти подробности? - спросила графиня.
   - Я скажу тебе, когда придет время мне тебе сказать.
   Графиня немного поколебалась, потом, обретя решимость, сказала:
   - Хорошо. пройти через брешь; Лизетт будет ждать тебя в конюшне.
   "Ой! Мадам, - воскликнула служанка, - я никогда не посмею пойти и привести к вам этого человека!
   -- Тогда я пойду сама, -- сказала графиня.
   "Хорошо сказано!" - вставил Тибо, - там говорила женщина, достойная того, чтобы ее называть! С этими словами он скатился в какой-то овраг у дороги и исчез. Лизетт чуть не потеряла сознание.
   -- Облокотитесь на меня, мадемуазель, -- сказала графиня, -- и пойдем дальше; Мне не терпится услышать, что этот человек хочет сказать мне".
   Две женщины вошли в замок через ферму; никто не видел, как они уходили, и никто не видел, как они возвращались. Войдя в свою комнату, графиня подождала, пока Лизетт вызовет незнакомца. Прошло десять минут, когда вошла горничная с бледным лицом.
   "Ах! Мадам, - сказала она, - мне не нужно было идти за ним.
   "Что ты имеешь в виду?" - спросила графиня.
   "Потому что он знал свой путь наверх не хуже меня! И о! Мадам! если бы вы знали, что он мне сказал! Этот человек дьявол, мадам, я уверен!
   -- Проводите его, -- сказала графиня.
   "Я здесь!" - сказал Тибо.
   - Теперь вы можете оставить нас, моя девочка, - сказала графиня Лизетте. Последний вышел из комнаты, и графиня осталась наедине с Тибо. Внешний вид Тибо не внушал доверия. Он производил впечатление человека, который раз и навсегда решился, но тоже легко было видеть, что это было не к добру; на губах его играла сатанинская улыбка, а в глазах был демонический свет. Он не пытался скрыть свои рыжие волосы, но оставил их демонстративно непокрытыми, и они свешивались ему на лоб, как струя пламени. Но все же графиня смотрела ему прямо в лицо, не меняя цвета.
   "Моя служанка говорит, что вы знаете дорогу в мою комнату; ты когда-нибудь был здесь раньше?"
   - Да, мадам, один раз.
   - А когда это было?
   "Позавчера."
   "Во сколько?"
   "С половины одиннадцатого до половины двенадцатого ночи".
   Графиня пристально посмотрела на него и сказала:
   "Это неправда."
   - Хочешь, я расскажу тебе, что произошло?
   - В то время, которое вы упомянули?
   "В то время, о котором я упоминаю".
   -- Продолжайте, -- лаконично ответила графиня.
   Тибо был столь же лаконичен.
   - Мсье Рауль вошел через эту дверь, - сказал он, указывая на дверь, ведущую в коридор, - и Лизетта оставила его здесь одного. Вы вошли в комнату через него, - продолжал он, указывая на дверь уборной, - и нашли его на коленях. Волосы у тебя были распущены, только скреплены сзади тремя бриллиантовыми булавками, на тебе был розовый шелковый халат, отороченный кружевом, розовые шелковые чулки, серебряные туфельки и жемчужная цепочка на шее.
   -- Вы точно описываете мое платье, -- сказала графиня, -- продолжайте.
   - Вы пытались затеять ссору с господином Раулем, во-первых, потому, что он слонялся по коридорам, чтобы поцеловать вашу служанку; во-вторых, потому что кто-то встретил его поздно ночью на дороге между Эрневилем и Виллер-Котре; в-третьих, потому что на балу в замке, на котором вы сами не присутствовали, он четыре раза танцевал с госпожой де Боней.
   "Продолжать."
   "В ответ на ваши обвинения ваш любовник оправдывался, и хорошие, и плохие; вы, однако, были ими удовлетворены, потому что только что простили его, когда Лизетта в тревоге примчалась, призывая месье Рауля бежать, так как ваш муж только что вернулся.
   "Лизетта была права, вы можете быть не чем иным, как дьяволом, - сказала графиня со зловещим смехом, - и я думаю, что мы сможем вести дела вместе... Заканчивайте свой счет".
   - Затем вы и ваша служанка втолкнули сопротивлявшегося месье Рауля в уборную; Лизетта заставила его пройти по коридорам и через две или три комнаты; затем они спустились по винтовой лестнице в крыле Замка, противоположном тому, по которому поднялись. Подойдя к подножию лестницы, беглецы обнаружили, что дверь заперта; затем они вбежали в нечто вроде кабинета, где Лизетт открыла окно, находившееся примерно в семи-восьми футах над землей. Мсье Рауль выпрыгнул из этого окна, побежал к конюшне, нашел свою лошадь все еще там, но с подрезанным подколенным сухожилием; затем он поклялся, что если встретит графа, то перережет ему поджилки, как граф подрезал поджилки его лошади, потому что он считал трусливым поступком ранить бедное животное без необходимости. Затем он пошел пешком к пролому, взобрался на него и нашел графа, ожидающего его за пределами парка с обнаженной шпагой. У барона был с собой охотничий нож; он вытащил его, и поединок начался".
   - Граф был один?
   "Подождите... граф оказался один; после четвертого или пятого захода граф был ранен в плечо и упал на одно колено, крича: "На помощь, Лесток!" Тогда барон вспомнил о своей клятве и подрезал сухожилия графу, как он подрезал коню; но когда барон поднялся, Лесток вонзил нож ему в спину; он прошел под лопаткой и вышел через грудь. Мне не нужно говорить вам, где... вы сами поцеловали рану.
   "И после этого?"
   "Граф и его егерь вернулись в замок, оставив барона беспомощным; когда последний пришел в себя, он сделал знак проходившим крестьянам, которые положили его на носилки и унесли с намерением отвезти в Виллер-Котре; но ему было так больно, что его не могли нести дальше Пюизё; там его положили на кровать, где вы его нашли и на которой он испустил последний вздох через полчаса после девяти часов вечера.
   Графиня встала и, не говоря ни слова, подошла к шкатулке с драгоценностями и достала жемчуг, который она носила две ночи назад. Она передала их Тибо.
   "Для чего они?" он спросил.
   -- Берите, -- сказала графиня, -- они стоят пятьдесят тысяч ливров.
   - Ты все еще жаждешь мести?
   -- Да, -- ответила графиня.
   "Месть будет стоить дороже".
   "Сколько это будет стоить?"
   -- Подожди меня завтра вечером, -- сказал Тибо, -- и я тебе все расскажу.
   - Где мне тебя ждать? - спросила графиня.
   - Вот, - сказал Тибо с ухмылкой дикого зверя.
   -- Я буду ждать вас здесь, -- сказала графиня.
   - Тогда до завтра.
   "До завтра."
   Тибо вышел. Графиня пошла и заменила жемчуг в своей косметичке; поднял ложное дно и извлек из-под него маленькую бутылочку с жидкостью цвета опала и маленький кинжал с украшенной драгоценными камнями ручкой и футляром и лезвием, инкрустированным золотом. Она спрятала то и другое под подушку, опустилась на колени перед своим prie-dieu и, закончив молитву, бросилась одетая на свою кровать.
  
   ГЛАВА ХХ
   ВЕРНО ПОПРОБОВАТЬ
   Выйдя из комнаты графини, Тибо покинул замок тем путем, который он ей описал, и вскоре оказался в безопасности за его стенами и за пределами парка. И теперь, впервые в жизни, Тибо действительно некуда было идти. Его хижина была сожжена, он был без друга и, подобно Каину, был странником по лицу земли. Он повернулся к неизменному убежищу леса и там направился к нижней части Шавиньи; на рассвете он наткнулся на одинокий дом и спросил, нельзя ли купить хлеба. Женщина, принадлежавшая ему, в отсутствие мужа дала ему немного, но отказалась получить за это плату; его внешний вид испугал ее. Получив достаточно еды на день, Тибо вернулся в лес с намерением провести время до вечера в знакомой ему части между Флери и Лонгпонтом, где деревья были особенно густыми и высокими. Когда он искал место для отдыха за скалой, его взгляд привлек сияющий предмет, лежащий у подножия склона, и его любопытство заставило его спуститься вниз и посмотреть, что это такое. Блестящим предметом был серебряный значок, принадлежавший егерскому ремню; плечевой ремень был накинут на шею мертвого тела или, вернее, скелета, так как плоть была полностью объедена с костей, которые были чисты, как будто подготовлены для кабинета анатома или мастерской художника. Скелет выглядел так, словно лежал здесь только с прошлой ночи.
   "Ах! ах!" - сказал Тибо. - Вероятно, это работа моих друзей, волков; они явно воспользовались тем разрешением, которое я им дал".
   Ему было любопытно узнать, кто была жертва, и он осмотрел ее более внимательно; его любопытство вскоре было удовлетворено, потому что значок, который волки, несомненно, отвергли как менее легкоусвояемый, чем остальные, лежал на груди скелета, как билет на тюке товаров.
   Б. Лесток ,
   Главный хранитель графа де Мон-Гобер.
   "Отличная работа!" - засмеялся Тибо. - Вот, по крайней мере, тот, кто не прожил долго, чтобы насладиться результатом своего убийственного деяния. Потом, наморщив лоб, пробормотал себе под нос вполголоса и на этот раз без смеха:
   -- Может быть, все-таки существует то, что люди называют Провидением?
   Смерть Лестока объяснить нетрудно. Вероятно, в ту ночь он выполнял какой-то заказ для своего хозяина, и на дороге между Мон-Гобером и Лонгпонтом на него напали волки. Он защищался тем же ножом, которым ранил барона, ибо Тибо нашел нож в нескольких шагах от него, на том месте, где на земле были видны следы жестокой борьбы; наконец, обезоруженные, свирепые звери затащили его в лощину и там сожрали.
   Тибо становился настолько равнодушным ко всему, что не чувствовал ни удовольствия, ни сожаления, ни удовлетворения, ни угрызений совести по поводу смерти Лестока; все, что он думал, было то, что это упростит дело графини, так как теперь у нее будет только муж, которому ей нужно отомстить. Затем он пошел и нашел место, где скалы давали ему лучшее укрытие от ветра, и приготовился провести там свой день в мире. К полудню он услышал рог владыки Веза и крик его гончих; могучий охотник гнался за дичью, но погоня не проходила достаточно близко от Тибо, чтобы побеспокоить его.
   Наконец наступила ночь. В девять часов Тибо встал и отправился в замок Мон-Гобер. Он нашел брешь, пошел по знакомой ему тропе и пришел к маленькой хижине, где Лизетта ждала его в ту ночь, когда он явился под видом Рауля. Бедняжка была там в этот вечер, но встревоженная и дрожащая. Тибо хотел соблюсти старые традиции и попытался поцеловать ее, но она отскочила с видимыми признаками страха.
   "Не прикасайтесь ко мне, - сказала она, - или я позову".
   "О, действительно! - Красавица моя, - сказал Тибо, - вы не были так вспыльчивы на днях с бароном Раулем.
   - Может быть, и нет, - сказала девушка, - но со вчерашнего дня произошло очень много всего.
   "И многое другое еще впереди", - оживленно сказал Тибо.
   -- Я думаю, -- жалобно сказала служанка, -- что кульминация уже достигнута.
   Затем, продолжая идти впереди, добавила: "Если хочешь пойти, следуй за мной".
   Тибо последовал за ней; Лизетта, не пытаясь спрятаться, шла прямо по открытому пространству между деревьями и замком.
   -- Вы сегодня смелы, -- сказал Тибо, -- и если бы нас кто-нибудь увидел...
   "Теперь страха нет, - ответила она, - глаза, которые могли нас видеть, все закрыты".
   Хотя он и не понял, что подразумевала под этими словами юная девушка, тон, которым они были сказаны, заставил Тибо вздрогнуть.
   Он продолжал молча следовать за ней, пока они поднимались по винтовой лестнице на второй этаж. Когда Лизетт положила руку на ключ от двери, Тибо внезапно остановил ее. Что-то в тишине и одиночестве замка наполняло его страхом; казалось, что на это место могло свалиться проклятие.
   "Куда мы идем?" - сказал Тибо, сам едва понимая, что говорит.
   - Ты, конечно, достаточно хорошо знаешь.
   - В комнату графини?
   - В комнату графини.
   - Она ждет меня?
   - Она ждет тебя.
   И Лизетт открыла дверь. - Входите, - сказала она.
   Тибо вошел, а Лизетта закрыла за ним дверь и стала ждать снаружи.
   Это была та же изысканная комната, так же освещенная, наполненная тем же сладким ароматом. Тибо огляделся в поисках графини, он ожидал увидеть ее в дверях уборной, но дверь оставалась закрытой. В комнате не было слышно ни звука, кроме тиканья севрских часов и биения сердца Тибо. Он стал озираться с чувством дрожащего страха, которого не мог объяснить; потом взгляд его упал на кровать; на нем спала графиня. В ее волосах были такие же бриллиантовые шпильки, на шее такие же жемчужины; на ней был тот же розовый шелковый халат и те же серебряные туфельки, в которых она надевала прием барона Рауля. Тибо подошел к ней; Графиня не шевелилась.
   -- Вы спите, прекрасная графиня? - сказал он, наклоняясь, чтобы посмотреть на нее.
   Но вдруг он выпрямился, глядя перед собой, его волосы встали дыбом, пот выступил на его лбу. Страшная правда начинала доходить до него; спала ли графиня сном этого мира или вечности?
   Он взял с каминной доски зажигалку и дрожащей рукой поднес ее к лицу таинственного спящего. Оно было бледным, как слоновая кость, с тонкими венами на висках и красными губами. Капля розового горящего воска упала на это неподвижное спящее лицо; это не разбудило графиню.
   "Ах!" - воскликнул Тибо. - Что это? и он поставил свечу, которую его дрожащая рука больше не могла держать, на ночной столик.
   Графиня лежала, прижав руки к бокам; казалось, она сжимала что-то обеими руками. С некоторым усилием Тибо смог открыть левую; в нем он нашел маленькую бутылочку, которую она достала из несессера накануне вечером. Он открыл другую руку; внутри лежал лист бумаги, на котором были написаны эти несколько слов: "Верно до свидания", да, верно и верно до смерти, ибо графиня умерла!
   Все иллюзии Тибо угасали одна за другой, как ночные сны, которые постепенно исчезают по мере того, как спящий все больше и больше пробуждается. Однако была разница, ибо другие люди находили своих умерших снова живыми в своих снах; но у Тибо его умершие не вставали и не ходили, а оставались лежать навеки в своем последнем сне.
   Он вытер лоб, подошел к двери, ведущей в коридор, открыл ее и увидел Лизетту, стоящую на коленях и молящуюся.
   - Значит, графиня умерла? - спросил Тибо.
   "Графиня умерла, и граф умер".
   - От последствий ран, нанесенных ему бароном Раулем?
   - Нет, от удара кинжалом, данным ему графиней.
   "Ах!" -- сказал Тибо, жутко морщась, пытаясь заставить рассмеяться посреди этой мрачной драмы. -- Вся эта история, на которую вы намекаете, для меня нова.
   Тогда Лизетта рассказала ему всю историю полностью. Это была простая история, но страшная.
   Графиня провела в постели часть дня, слушая звон деревенских колоколов Пюизё, когда тело барона несли оттуда в Вопарфон, где его должны были положить в фамильную могилу. К четырем часам колокола прекратились; тогда графиня встала, взяла из-под подушки кинжал, приложила его к груди и пошла в комнату мужа. Она застала камердинера в хорошем расположении духа; только что вышел доктор, осмотрев рану и объявив жизнь графа вне опасности.
   - Мадам согласится, что этому можно радоваться! сказал камердинер.
   "Да, чтобы радоваться".
   И графиня прошла в комнату мужа. Через пять минут она снова оставила его.
   -- Граф спит, -- сказала она, -- не входите, пока он не позовет.
   Лакей поклонился и сел в передней, чтобы быть готовым к первому зову хозяина. Графиня вернулась в свою комнату.
   "Раздень меня, Лизетта, - сказала она своей служанке, - и дай мне одежду, которая была на мне в последний раз, когда он приходил".
   Горничная повиновалась; мы уже видели, как каждая деталь туалета была устроена точно так же, как в ту роковую ночь. Тогда графиня написала несколько слов на листе бумаги, который сложила и держала в правой руке. После этого она легла на свою кровать.
   -- Мадам ничего не возьмет, -- спросила служанка.
   Графиня разжала левую руку и показала ей бутылочку, которую она держала в ней.
   "Да, Лизетта, - сказала она, - я возьму то, что в этой бутылке".
   - Что, ничего, кроме этого! - сказала Лизетта.
   - Довольно, Лизетта. ибо после того, как я возьму его, мне больше ничего не будет нужно".
   Говоря это, она поднесла бутылку ко рту и залпом выпила содержимое. Затем она сказала:
   - Вы видели того мужчину, Лизетту, который поджидал нас на дороге; У меня встреча с ним сегодня вечером, здесь, в моей комнате, в половине девятого. Ты знаешь, куда идти и ждать его, и ты приведешь его сюда. Я не хочу, чтобы кто-нибудь мог сказать, что я не был верен своему слову, когда я умру".
   Тибо нечего было сказать; соглашение, заключенное между ними, было соблюдено. Только графиня отомстила сама, в одиночку, как все поняли, когда камердинер, встревожившись за своего господина и тихонько пройдя в его комнату, чтобы посмотреть на него, нашел его лежащим на спине с кинжалом в руке. сердце; а затем, поспешив рассказать мадам о случившемся, нашел и графиню мертвой.
   Весть об этой двойной смерти вскоре разнеслась по замку, и все слуги разбежались, говоря, что ангел-истребитель находится в замке; одна служанка осталась исполнять волю покойной госпожи.
   Тибо больше нечего было делать в замке, поэтому он оставил графиню на ее кровати с Лизеттой рядом с ней и спустился по лестнице. Как сказала Лизетта, теперь можно было не бояться встретить ни хозяина, ни слуг; слуги убежали, хозяин и хозяйка умерли. Тибо снова направился к пролому в стене. Небо было темным, и, если бы не январь, можно было бы вообразить, что надвигается гроза; света едва хватало, чтобы разглядеть тропинку, по которой он шел. Раз или два Тибо останавливался; ему показалось, что он уловил треск сухих ветвей под чьими-то шагами, идущими в ногу с его, и направо, и налево.
   Подойдя к пролому, Тибо отчетливо услышал голос, говорящий: "Это человек!" и в тот же момент два жандарма, спрятавшиеся по другую сторону стены, схватили Тибо за воротник, а двое других подошли сзади.
   Оказалось, что Крамуази, завидуя Лизетт, бродил по ночам на страже и только накануне заметил, как по более укромным дорожкам из парка входил и выходил незнакомый человек, и он сообщил об этом начальнику полиции. Когда недавние серьезные события, происшедшие в Замке, стали широко известны, был отдан приказ послать четырех человек и взять любого подозрительного человека, замеченного бродящим поблизости. Двое мужчин с Крамуази в качестве проводника устроили засаду на дальней стороне пролома, а двое других преследовали Тибо через парк. Затем, как мы видели, по сигналу Крамуази все четверо напали на него, когда он выходил из бреши.
   Шла долгая и упорная борьба; Тибо не был человеком, которого могли без труда одолеть даже четверо других; но у него не было с собой оружия, и поэтому его сопротивление было бесполезным. Жандармы больше стремились схватить его, потому что узнали, что это был Тибо, а Тибо начал приобретать очень дурную славу, так как с ним было связано столько несчастий; поэтому Тибо был сбит с ног, и, наконец, его связали и увели между двумя всадниками. Два других жандарма шли один впереди, другой сзади. Тибо боролся только из естественного чувства самозащиты и гордыни, ибо его способность причинять зло была, как мы знаем, безгранична, и стоило ему пожелать смерти нападавшим, и они падали бы бездыханными к его ногам. Но он думал, что для этого достаточно времени; пока у него еще оставалось желание, он мог уйти от правосудия человеческого, даже если бы он был у подножия эшафота.
   Итак, Тибо, надежно связанный, со связанными руками и кандалами на ногах, шел между своими четырьмя жандармами, очевидно, в состоянии покорности. Один из жандармов держал конец веревки, которой он был связан, а четверо мужчин шутили и смеялись над ним, спрашивая волшебника Тибо, почему, обладая такой силой, он позволил схватить себя. И Тибо ответил на их насмешки известной пословицей: "Лучше смеется тот, кто смеется последним", и жандармы выразили пожелание, чтобы они были теми, кто смеется.
   Оставив Пюизё позади, они пошли в лес. Погода становилась все более и более угрожающей; темные тучи висели так низко, что деревья казались подпирающими огромной черной пеленой, и нельзя было видеть на четыре шага вперед. Но он, Тибо видел; увидел огни, быстро проносящиеся и пересекающиеся друг с другом в темноте по обеим сторонам. Все ближе и ближе приближались огни, и среди сухих листьев слышался топот шагов. Лошади забеспокоились, шарахались и фыркали, нюхали воздух и дрожали под седоками, а грубый смех самих людей стихал. Теперь пришла очередь Тибо смеяться.
   "Что вы смеетесь?" - спросил один из жандармов. -- Я смеюсь над тем, что вы перестали смеяться, -- сказал Тибо.
   Огни приблизились, и шаги стали более отчетливыми при звуке голоса Тибо. Затем послышался более зловещий звук, звук скрежета зубов, когда челюсти открывались и закрывались.
   -- Да, да, друзья мои, -- сказал Тибо, -- вы пробовали человеческое мясо, и оно вам понравилось.
   Ему ответило низкое одобрительное рычание, наполовину собачье, наполовину гиеновое.
   -- Совершенно верно, -- сказал Тибо, -- я понимаю; пообедав сторожем, вы не прочь отведать и жандарма.
   Сами жандармы начинали содрогаться от страха. - С кем ты говоришь? спросили его.
   -- Тем, кто может мне ответить, -- сказал Тибо. и он взвыл. В ответ раздалось двадцать или более воплей, кто-то издалека, кто-то издалека.
   "Гм!" - сказал один из жандармов. - Что это за звери, которые преследуют нас? этот бездельник, кажется, понимает их язык?
   "Какая!" - сказал сапожник, - вы берете в плен Тибо, повелителя волков, несете его ночью по лесу, а потом спрашиваете, что это за огни и завывания, которые преследуют его!.. Слышите, друзья? -- воскликнул Тибо. -- Эти господа спрашивают, кто вы. Ответьте им всем вместе, чтобы у них больше не осталось сомнений по этому поводу".
   Волки, послушные голосу своего хозяина, издали один протяжный, единодушный вой. Лошади тяжело дышали и дрожали, одна или две из них встали на дыбы. Жандармы пытались успокоить своих животных, поглаживая и лаская их.
   "Это ничего, - сказал Тибо, - подождите, пока вы не увидите у каждой лошади двух волков, висящих на ее заду и еще одного на горле".
   Волки втиснулись между ног лошадей и принялись ласкать Тибо; один из них встал и положил передние лапы на грудь Тибо, словно спрашивая приказаний.
   -- Сейчас, сейчас, -- сказал Тибо, -- времени предостаточно; не будь эгоистом, дай своим товарищам время прийти в себя".
   Мужчины уже не могли совладать со своими лошадьми, которые вздымались на дыбы и шарахались, хотя и шли шагом, но обливались потом.
   -- Не думаете ли вы, -- сказал Тибо, -- что сейчас вам лучше всего примириться со мной? То есть, если бы вы отпустили меня при условии, что вы все сегодня будете спать в своих кроватях.
   "Идите пешком, - сказал один из жандармов, - пока мы это делаем, нам нечего бояться".
   Другой обнажил свой меч. Секунду или две спустя раздался вой боли; один из волков схватил этого жандарма за сапог, и тот пронзил его насквозь своим ружьем.
   -- Я считаю это очень неосторожным поступком, -- сказал Тибо. "Волки едят друг друга, что бы ни говорила пословица, и, однажды вкусив крови, я не знаю, что и у меня будет сила их удержать".
   Волки бросились телом на своего раненого товарища, и через пять минут от его туши не осталось ничего, кроме голых костей. Жандармы воспользовались этой передышкой, чтобы продвинуться вперед, но не освободили Тибо, которого они заставили бежать рядом с ними; однако то, что он предвидел, случилось. Внезапно раздался звук приближающегося урагана, и вся стая погналась за ними на полном скаку. Лошади, однажды пустившиеся рысью, отказывались снова идти пешим шагом и, напуганные топотом, запахом и воем, пускались теперь галопом, несмотря на усилия всадников их удержать. схватился за веревку, теперь ему требовались обе руки, чтобы совладать с лошадью, и отпустил Тибо; и волки вскочили на лошадей, отчаянно вцепившись в крупы, холку и горло перепуганных животных. Едва последние почувствовали острые зубы нападавших, как разбежались, бросившись во все стороны.
   "Ура, волки! Ура!" - воскликнул Тибо. Но свирепые звери не нуждались в поощрении, и вскоре каждую лошадь преследовали еще шесть или семь волков.
   Лошади и волки исчезали то в одну, то в другую сторону, и отчаянные крики людей, мучительное ржание лошадей и яростный вой волков постепенно становились все слабее и слабее по мере их удаления.
   Тибо снова остался на свободе и один. Однако его руки все еще были связаны, а ноги скованы. Сначала он попытался развязать веревку зубами, но это оказалось невозможным. Затем он попытался силой мускулов разорвать свои путы, но и это не помогло; единственным результатом его усилий было то, что шнур врезался в его плоть. Настала его очередь реветь от боли и гнева. Наконец, устав от попыток вырвать свои руки, он воздел их, связанные, к небу, и воскликнул:
   "Ой! черный волк! друг, пусть ослабнут эти связывающие меня узы; ты хорошо знаешь, что только для того, чтобы делать зло, я хочу, чтобы мои руки были свободны.
   И в тот же миг оковы его разорвались и упали на землю, и Тибо забил себе руки с новым ревом, на этот раз радостным.
  
   ГЛАВА ХХI
   ГЕНИЙ ЗЛА
   На следующий вечер, около девяти часов, можно было увидеть человека, идущего по дороге Пюи-Саррасен и направляющегося к лесной тропе Осьер.
   Это был Тибо, направлявшийся нанести последний визит в хижину и посмотреть, не осталось ли от нее остатков у огня. Только куча дымящегося пепла отмечала место, где он стоял; и когда Тибо увидел это, он увидел волков, как будто он назначил их встретить его там, образовав огромный круг вокруг руин и глядя на них с выражением скорбного гнева. Они как будто поняли, что, разрушив эту бедную хижину, сделанную из земли и ветвей, тот, кто по договору с черным волком был отдан им в хозяева, стал жертвой. Когда Тибо вошел в круг, все волки одновременно издали протяжный зловещий вой, словно давая ему понять, что готовы помочь отомстить за него.
   Тибо подошел и сел на то место, где раньше стоял очаг; его можно было узнать по нескольким еще оставшимся почерневшим камням, которые в остальном не пострадали, и по более высокой куче золы как раз в этом месте. Он оставался там несколько минут, погруженный в свои несчастные мысли. Но он не думал, что разорение, которое он видел вокруг себя, было следствием и наказанием его ревнивых и алчных желаний, которые продолжали набирать силу. Он не чувствовал ни раскаяния, ни сожаления. Над всеми прочими чувствами в нем господствовало его удовлетворение при мысли о том, что отныне он может воздавать своим собратьям зло за зло, его гордость иметь, благодаря своим ужасным помощникам, силу бороться с теми, кто его преследовал.
   И пока волки продолжали свой меланхолический вой: "Да, друзья мои, - сказал Тибо, - да, ваш вой отвечает крику моего сердца... Мои собратья разрушили мою хижину, развеяли по ветру пепел инструменты, с помощью которых я зарабатывал хлеб насущный; их ненависть преследует меня, как и вас, я не жду от них ни пощады, ни жалости. Мы их враги, как и они наши; и не буду иметь к ним ни милости, ни сострадания. Итак, пойдем из этой хижины в замок и перенесем туда запустение, которое они принесли мне домой".
   И тогда повелитель волков, словно предводитель бандитов, преследуемый своими головорезами, отправился со своей стаей на поиски грабежа и резни.
   На этот раз это был не благородный олень, не лань и не какая-нибудь робкая дичь, за которой они гнались. Укрытый мраком ночи, Тибо первым делом направился к замку Вез, ибо там поселился его главный враг. У барона было три фермы, принадлежащие поместью, конюшни, заполненные лошадьми, и другие, заполненные коровами, и парк был полон овец. Все эти места подверглись нападению в первую ночь, а наутро были найдены убитыми две лошади, четыре коровы и десять овец.
   Барон поначалу сомневался, что это дело рук зверей, против которых он вел столь ожесточенную войну; казалось, что в этом есть что-то от разума и мести, а не от простых беспричинных нападений стаи диких животных. Тем не менее казалось очевидным, что волки должны были быть агрессорами, судя по следам зубов на тушах и следам, оставленным на земле. Следующей ночью барон поставил наблюдателей в засаду, но Тибо и его волки работали на дальней стороне леса. На этот раз были опустошены конюшни и парки Суси и Вивьера, а следующей ночью - Бурсонна и Ивора. Работа по уничтожению, начатая однажды, должна выполняться с отчаянной решимостью, и теперь хозяин никогда не покидал своих волков; он спал с ними в их берлогах и жил среди них, возбуждая их жажду крови.
   Многие лесорубы, многие собиратели вереска сталкивались в зарослях с грозными белыми зубами волка и были либо унесены и съедены, либо просто спасли себе жизнь с помощью своего мужества и своего крюка. . Ведомые человеческим разумом, волки стали организованными и дисциплинированными и стали гораздо более грозными, чем банда недовольных солдат, выпущенных на свободу в завоеванной стране.
   Ужас перед ними стал всеобщим; никто не смел выходить за города и деревни без оружия; лошадей и крупный рогатый скот кормили в конюшнях, а сами мужчины, закончив работу, ждали друг друга, чтобы не ходить поодиночке. Епископ Суассонский приказал совершить публичную молитву, прося Бога послать оттепель, так как необыкновенная свирепость волков приписывалась большому количеству выпавшего снега. Но также ходили слухи, что волки были подстрекаемы к своей работе и ими руководил человек; что этот человек был неутомимее, жестокее и ненасытнее самих волков; что, подражая своим товарищам, он ел сырое мясо и утолял жажду кровью. И люди пошли дальше и сказали, что этим человеком был Тибо.
   Епископ вынес приговор об отлучении от церкви бывшего сапожника. Лорд Вез, однако, мало верил в то, что церковные громы будут иметь большой эффект, если только они не будут подкреплены хорошо организованной охотой. Он был несколько подавлен тем, что было пролито столько крови, и его гордость была сильно уязвлена тем, что его, Великого Магистра, собственный скот должен был так сильно страдать от тех самых волков, которых он специально должен был уничтожить.
   В то же время он не мог не испытывать тайного восторга при мысли об ожидающих его торжествующих возгласах и о славе, которую он не мог не завоевать среди всех именитых спортсменов. Его страсть к охоте, возбужденная тем, как его противники, волки, так открыто вступили в борьбу, стала совершенно непреодолимой; он не давал ни передышки, ни отдыха; он сам не спал и ел в седле. Всю ночь он рыскал по стране в компании с Эвелем и Ангулеваном, которые из-за его женитьбы были возведены в ранг колючего; и как только рассвело, он снова был в седле, готовый тронуться и преследовать волка, пока не стало слишком темно, чтобы различить гончих. Но увы! все его знание искусства Венери, все его мужество, вся его настойчивость были напрасным трудом. Иногда он сбивал какого-нибудь несчастного детеныша, какого-нибудь жалкого зверя, изъеденного чесоткой, какого-нибудь неосторожного обжору, которое так наелось крови, что его дыхание не выдерживало через час или два бега; но более крупные, хорошо выращенные волки с их густой темной шерстью, мускулами, похожими на стальные пружины, и их длинными тонкими ногами ни один из них не потерял ни волоска в войне, которая шла против них. Благодаря Тибо они почти на равных встретились с вооруженными врагами.
   Как барон де Вез навсегда остался со своими собаками, так и Тибо остался со своими волками; после ночи грабежей и грабежей он не давал стае бодрствовать на страже, чтобы помочь тому, кого начал барон. Этот волк снова, следуя указаниям Тибо, сначала прибегнул к хитрости. Он сгибался, пересекал следы, переходил вброд ручьи, вскакивал на гнущиеся деревья, чтобы еще труднее было охотникам и гончим идти по следу, и, наконец, когда он почувствовал, что его силы иссякают, он принял более смелые меры и пошел дальше. прямо вперед. Затем вмешались другие волки и их хозяин; при малейшем признаке колебания со стороны гончих им так ловко удавалось направить их по ложному следу, что требовался опытный глаз, чтобы заметить, что собаки не все идут по одному и тому же следу, и не что иное, как Глубокие знания баронов могли решить, какой из них был правильным. Даже он несколько раз ошибался.
   Опять волки, в свою очередь, последовали за егерями; это была стая, охотившаяся на свору; только один охотился молча, что делало его куда более грозным из двоих. Когда усталая гончая отставала или другая отделялась от основной массы, ее схватывали и убивали в одно мгновение, а Ангулеван, о котором мы уже неоднократно упоминали и который занял место бедняги Маркотта, поспешив однажды на помощь одной из своих гончих, которая издавала крики бедствия, сам подвергся нападению и был обязан своей жизнью только быстроте своей лошади.
   Это было незадолго до того, как стая Барона была уничтожена; его лучшие собаки были почти мертвы от усталости, а его более второсортные собаки погибли от зубов волков. Конюшня была не в лучшем состоянии, чем конура; Баярд потерпел крушение, Танкред растянул сухожилие, перепрыгивая через канаву, а из-за растянутого путового сустава Вэлорус попал в список инвалидов. Султан, которому повезло больше, чем трем его товарищам, с честью пал на поле битвы, уступив шестнадцатичасовому бегу под тяжестью своего гигантского господина, который ни на мгновение не терял мужества, несмотря на то, что мертвые тела его лучших и самые верные слуги сгрудились вокруг него.
   Барон, следуя примеру благородных римлян, исчерпавших ресурсы военного искусства против карфагенян, вечно вновь появлявшихся врагами, барон, повторяю, изменил свою тактику и попробовал, что могут сделать баты. Он созвал всех доступных мужчин из крестьян и отбивал дичь по всему лесу с таким огромным количеством людей, что не осталось ни одного зайца в его образе возле любого места, которое они прошли.
   Но Тибо позаботился заранее выяснить, где будут происходить эти бои, и если он удостоверялся, что загонщики находятся на опушке леса, ведущей к Вивье или Суси, он со своими волками совершал вылазку в Бурсонн или Ивор; и если барон и его люди были заняты возле Харамона или Лонгпре, жители Кори и Вертефейля с болью узнавали о Тибо и его волках.
   Напрасно сеньор Веза выстраивал свой кордон ночью вокруг предполагаемых ограждений, чтобы начать атаку с рассветом; ни разу его людям не удалось пустить волка, ибо Тибо ни разу не ошибся в своих расчетах. Если он случайно не был хорошо информирован и не знал, в каком направлении идут барон и его люди, он собирал всех своих волков вместе, посылая за ними курьеров, когда наступала ночь; Затем он незаметно повел их по лесистой улочке, ведущей к Лизар-л'Аббесс, которая в то время шла между Компьенским лесом и лесом Виллер-Котре и, таким образом, могла переходить из одного в другой. Такое положение вещей продолжалось несколько месяцев. И барон, и Тибо выполняли поставленную перед собой задачу с одинаковой страстной энергией; последний, как и его противник, казалось, нуждался в какой-то сверхъестественной силе, благодаря которой он мог сопротивляться усталости и возбуждению; и это было тем более примечательно, что во время коротких промежутков передышки, предоставленной лордом Веза, Волчий вожак никоим образом не был в себе спокоен.
   Дело было не в том, что ужасные дела, в которых он был активным деятелем и в которых он председательствовал, наполняли его именно ужасом, ибо он считал их оправданными; он переложил ответственность за них, по его словам, на тех, кто вынудил его совершить их; но были моменты упадка духа, которых он не мог объяснить, когда он ходил среди своих свирепых товарищей, чувствуя себя мрачным, угрюмым и с тяжелым сердцем. Снова вставал перед ним образ Аньелетты, казавшейся ему олицетворением его собственной прошлой жизни, честной и трудолюбивой, мирной и невинной. И более того, он чувствовал, что любит ее больше, чем когда-либо считал возможным любить кого-либо. Иногда он плакал при мысли о своем потерянном счастье, иногда его охватывал дикий припадок ревности к той, которой она теперь принадлежала, к той, которая когда-то, если бы он захотел, могла бы стать его .
   Однажды барон, чтобы приготовить новые средства уничтожения, был вынужден на время оставить волков в покое. Тибо, пребывавший в одном из только что описанных настроений, вышел из логова, где жил в обществе волков. Стояла прекрасная летняя ночь, и он начал бродить по лесу, где луна освещала стволы деревьев, мечтая о том времени, когда он, свободный от забот и беспокойства, ступал ногами по замшелому ковру, пока, наконец, счастье, которое теперь осталось у него, забвение настоящего, украли его чувства. Погруженный в сладкий сон своей прежней жизни, он вдруг был разбужен криком отчаяния откуда-то поблизости. Он теперь так привык к этим звукам, что в обычное время не обратил бы на них внимания, но на мгновение сердце его смягчилось при воспоминании об Агнелетте, и он почувствовал себя более расположенным, чем обычно, к жалости; так случилось, что он находился недалеко от того места, где впервые увидел нежного ребенка, и это помогло пробудить его добрую натуру.
   Он побежал к тому месту, откуда доносился крик, и, прыгнув из подлеска в глубокую лесную тропу близ Хама, увидел женщину, борющуюся с огромным волком, который бросил ее на землю. Тибо не мог бы объяснить, почему он был так взволнован этим зрелищем и почему его сердце билось сильнее, чем обычно; он бросился вперед и, схватив животное за горло, отшвырнул его от жертвы, а затем, подняв женщину на руки, отнес ее в сторону переулка и положил на склон. Тут луч лунного света, пробившись сквозь тучи, упал на лицо спасенной им женщины, и Тибо увидел, что это была Агнелетта. Рядом с этим местом был источник, в котором Тибо когда-то смотрел на себя и видел первые рыжие волосы; он подбежал к ней, набрал в руки воды и плеснул в лицо женщине. Агнелетта открыла глаза, вскрикнула от ужаса и попыталась встать и бежать.
   "Какая!" - воскликнул предводитель волков, как будто он все еще был сапожником Тибо. - Ты опять меня не узнаешь, Агнелетта?
   "Ах! да, действительно, я знаю вас, Тибо; и именно потому, что я знаю, кто вы, - воскликнула молодая женщина, - я и боюсь!
   Потом бросилась на колени и всплеснула руками: "О, не убивай меня, Тибо!" - воскликнула она. - Не убивайте меня! это было бы ужасно для бедной старой бабушки! Тибо, не убивай меня!"
   Вожак Волков стоял в ужасе; до сего часа он еще не вполне осознал отвратительную славу, которую приобрел; но ужас, который вид его внушал женщине, которая любила его и которую он любил до сих пор, наполнил его ужасом перед самим собой.
   - Я убью тебя, Агнелетта! - сказал он. - Как раз тогда, когда я вырвал тебя у смерти! Ой! как ты должен ненавидеть и презирать меня, если такая мысль пришла тебе в голову".
   -- Я не ненавижу вас, Тибо, -- сказала девушка, -- но я столько о вас слышу, что боюсь вас.
   "И они ничего не говорят о неверности, которая привела Тибо к совершению таких преступлений?"
   -- Я вас не понимаю, -- сказала Агнелетта, глядя на Тибо своими большими голубыми, как небо, глазами.
   "Какая!" -- воскликнул Тибо. -- Вы не понимаете, что я любил вас, обожал вас, Аньелетта, и что потеря вас свела меня с ума?
   "Если ты любил меня, если ты обожал меня, Тибо, что мешало тебе жениться на мне?"
   - Дух зла, - пробормотал Тибо.
   -- Я тоже любила вас, -- продолжала девушка, -- и жестоко страдала, ожидая вас.
   Тибо вздохнул.
   - Ты любила меня, Агнелетта? он спросил.
   - Да, - ответила молодая женщина своим мягким голосом и нежными глазами.
   "Но теперь все кончено, - сказал Тибо, - и ты меня больше не любишь".
   -- Тибо, -- ответила Аньелетта, -- я вас больше не люблю, потому что любить вас больше не подобает; но не всегда можно забыть первую любовь, как хотелось бы".
   - Агнелетта! - воскликнул Тибо, дрожа всем телом. - Будьте осторожны в своих словах!
   "Почему я должна быть осторожна в том, что говорю, если это правда", - сказала девушка, невинно покачав головой. - В тот день, когда ты сказал мне, что хочешь сделать меня своей женой, я поверил тебе, Тибо; Почему я должен думать, что вы будете лгать мне, когда я только что оказал вам услугу? Потом, позже, я встретил тебя, но я не пошел тебя искать; ты пришел ко мне, ты говорил мне слова любви, ты был первым, кто сослался на данное мне обещание. И не моя вина, Тибо, что я боялся того кольца, которое ты носил, которое было для тебя достаточно большим, и все же, о, оно было ужасно! недостаточно большой для одного из моих пальцев".
   - Ты хочешь, чтобы я больше не носил это кольцо? - сказал Тибо. - Хочешь, я его выброшу? И он начал пытаться стянуть его со своего пальца, но как раньше он был слишком мал, чтобы надеть его на палец Аньетты, так и теперь он был слишком мал, чтобы снять его с пальца Тибо. Напрасно он боролся с ним и пытался сдвинуть его зубами; кольцо казалось приклепанным к его пальцу на всю вечность.
   Тибо понял, что бесполезно пытаться избавиться от него; это был знак договора между ним и черным волком, и со вздохом он безнадежно опустил руки по бокам.
   -- В тот день, -- продолжала Агнелетта, -- я убежала; Я знаю, что поступила неправильно, но я перестала быть хозяйкой самой себя после того, как увидела это кольцо, и даже больше... - Говоря это, она подняла глаза, робко глядя на волосы Тибо. Тибо был без шапки, и при свете луны Агнелетт могла видеть, что это уже не отдельные волосы, сияющие алым, как адское пламя, а половина волос на голове Тибо теперь этого дьявольского цвета.
   "Ой!" - воскликнула она, отстраняясь. - Тибо! Тибо! Что с тобой случилось с тех пор, как я видел тебя в последний раз?
   - Агнелетта! - воскликнул Тибо, падая лицом на землю и сжимая голову руками. - Я не мог рассказать ни одному человеческому существу, даже священнику, что со мной случилось с тех пор; но Агнелетте я могу сказать только одно: Агнелетт! Агнелетт! сжалься надо мной, ибо я был очень несчастен!"
   Агнелетта подошла к нему и взяла его руки в свои.
   "Тогда ты любил меня? Ты любил меня? воскликнул он.
   "Что я могу сделать, Тибо!" - сказала девушка с той же нежностью и невинностью, что и раньше. - Я поверил тебе на слово и каждый раз, когда я слышал, как кто-то стучится в дверь нашей хижины, думал, что это ты пришла сказать старой бабушке: "Мама, я люблю Агнелетту, Агнелетта любит меня; ты отдашь ее мне в жены?"
   "Потом, когда я пошел, открыл дверь и обнаружил, что это не ты, я забился в угол и заплакал".
   - А теперь, Агнелетта, сейчас?
   - Сейчас, - ответила она. "Сейчас, Тибо, это может показаться странным, но, несмотря на все ужасные истории, которые рассказывают о вас, я не очень испугался; Я был уверен, что ты не можешь желать мне зла, и смело шел по лесу, как вдруг на меня набросился тот страшный зверь, от которого ты меня спас".
   "Но как же вы оказались рядом со своим старым домом? разве ты не живешь со своим мужем?
   "Жили мы некоторое время вместе на Везе, но бабушке там не нашлось места; и поэтому я сказала своему мужу: "О бабушке нужно думать в первую очередь; Я должен вернуться к ней; когда ты захочешь увидеть меня, ты придешь".
   - И он согласился на эту договоренность?
   "Сначала нет, но я указал ему, что бабушке семьдесят лет; что если бы она прожила еще года два-три, то дай бог больше! это было бы всего два-три года каких-то лишних хлопот для нас, тогда как, по всей вероятности, впереди нас ждали долгие годы жизни. Тогда он понял, что правильно давать тем, у кого меньше всего".
   Но все то время, пока Аньелетта давала это объяснение, Тибо не мог думать ни о чем, кроме того, что любовь, которую она когда-то питала к нему, еще не умерла".
   - Итак, - сказал Тибо, - ты любил меня? Итак, Агнелетта, ты смогла бы снова полюбить меня?
   "Сейчас это невозможно, потому что я принадлежу другому".
   "Анелетта, Анелетта! только скажи, что любишь меня!"
   "Нет, Тибо, если бы я любила тебя, я бы сделала все на свете, чтобы скрыть это от тебя".
   "И почему?" - воскликнул Тибо. "Почему? ты не знаешь моей силы. Я знаю, что у меня осталось всего одно-два желания, но с твоей помощью, соединив эти желания вместе, я мог бы сделать тебя богатой, как королева... Мы могли бы покинуть страну, покинуть Францию, Европу; есть большие страны, названия которых ты даже не знаешь, Агнелетта, называемые Америкой и Индией. Это райские места с голубым небом, высокими деревьями и всевозможными птицами. Аньелетта, скажи, что пойдешь со мной; никто не узнает, что мы ушли вместе, никто не узнает, где мы, никто не узнает, что мы любим друг друга, никто не узнает даже, что мы живы.
   "Лети с тобой, Тибо!" - сказала Агнелетта, глядя на вожака волков так, словно только наполовину поняла, что он сказал. - Ты забыл, что я больше не принадлежу себе? Разве ты не знаешь, что я замужем?
   -- Какое это имеет значение, -- сказал Тибо, -- если это я, кого ты любишь, и если мы сможем жить счастливо вместе!
   "Ой! Тибо! Тибо! что ты говоришь!"
   "Послушайте, - продолжал Тибо, - я буду говорить с вами от имени этого мира и следующего. Ты хочешь спасти меня, Агнелетт, телом и душой? Если так, то не противься моей мольбе, пожалей меня, иди со мной; пойдем вместе куда-нибудь, где мы больше не услышим этих игр в кегли и не будем дышать этой атмосферой вонючей плоти; и, если вас пугает мысль о том, чтобы быть богатой, знатной дамой, где-нибудь, где я снова могу быть Тибо-рабочим, Тибо, бедным, но любимым, и, следовательно, Тибо, счастливым в своем тяжелом труде, где-нибудь, где Анелетта будет иметь никакого другого мужа, кроме меня".
   "Ах! Тибо! Я была готова стать твоей женой, а ты презрел меня!"
   - Не вспоминай моих грехов, Агнелетта, которые были так жестоко наказаны.
   "Тибо, другой сделал то, чего ты не хотел. Он взял бедную девушку; он обременял себя бедной старой слепой женщиной; Он дал имя одному и хлеб другому; у него не было никаких амбиций, кроме того, чтобы завоевать мою любовь; он не желал никакого приданого, кроме моего брачного обета; Можешь ли ты подумать о том, чтобы попросить меня отплатить злом за добро? Вы смеете предлагать мне уйти от того, кто дал мне такое доказательство своей любви, к тому, кто дал мне доказательство только своего безразличия?"
   -- Но какое это имеет значение, Агнелетта, если ты не любишь его и любишь меня?
   "Тибо, не переворачивай и не искажай мои слова так, чтобы казалось, будто они говорят то, чего на самом деле не говорят. Я сказала, что до сих пор сохранила для тебя дружбу, я никогда не говорила, что не люблю своего мужа. Я хотел бы видеть вас счастливым, мой друг; более всего я хотел бы, чтобы вы отреклись от своих злых путей и раскаялись в своих грехах; и, наконец, я желаю, чтобы Бог смилостивился над вами и чтобы вы были избавлены от того духа зла, о котором вы только что говорили. Об этом я молюсь ночью и утром на коленях; но даже для того, чтобы я мог молиться за вас, я должен хранить себя в чистоте; если голос, молящий о милости, должен подняться к Божьему престолу, он должен быть невинным; прежде всего я должен скрупулезно хранить клятву, которую я дал у Его жертвенника".
   Услышав эти решительные слова от Агнелетты, Тибо снова сделался свирепым и угрюмым.
   - Разве ты не знаешь, Агнелетта, что с твоей стороны очень неосмотрительно разговаривать со мной в таком тоне?
   - А почему, Тибо? - спросила молодая женщина.
   "Мы одни здесь вдвоем; темно, и ни один открытый человек не посмеет зайти в лес в этот час; и знаете, король не более хозяин в своем королевстве, чем я здесь?
   - Я не понимаю тебя, Тибо?
   "Я имею в виду, что молясь, умоляя и заклиная, я теперь могу угрожать".
   - Ты угрожаешь?
   -- Я имею в виду, -- продолжал Тибо, не обращая внимания на слова Аньелетты, -- что каждое ваше слово возбуждает во мне любовь к вам не больше, чем ненависть к нему; Короче говоря, я имею в виду, что со стороны ягненка неблагоразумно раздражать волка, когда ягненок находится во власти волка".
   - Я уже говорил тебе, Тибо, что начал ходить по лесу без всякого страха при встрече с тобой. Очнувшись, я ощутил минутный ужас, невольно вспомнив то, что слышал о тебе; но сейчас, Тибо, вы напрасно пытаетесь заставить меня побледнеть.
   Тибо вскинул обе руки к голове.
   -- Не говори так, -- сказал он, -- ты не можешь подумать, что шепчет мне черт и какое усилие я должен прилагать, чтобы устоять перед его голосом.
   -- Вы можете убить меня, если хотите, -- ответила Агнелетта, -- но я не буду виновна в трусости, о которой вы меня просите; вы можете убить меня, но я останусь верна своему мужу; вы можете убить меня, но я буду молить Бога помочь ему, когда я умру".
   - Не называй его имени, Агнелетта. не заставляй меня думать об этом человеке".
   "Вы можете сколько угодно угрожать мне, Тибо, потому что я в ваших руках; но, к счастью, он далеко от вас, и у вас нет над ним власти".
   - А кто тебе это сказал, Агнелетта? Разве ты не знаешь, что благодаря дьявольской силе, которой я обладаю и с которой едва ли могу бороться, я могу ударить так же далеко, как и близко?
   - А если я стану вдовой, Тибо, неужели ты воображаешь, что я настолько подлая, чтобы принять твою руку, обагренную кровью того, чье имя я ношу?
   "Анелетта, - сказал Тибо, падая на колени, - Аньелетта, спаси меня от нового преступления".
   "Это вы, а не я, будете нести ответственность за преступление. Я могу отдать тебе свою жизнь, Тибо, но не честь.
   "О, - взревел Тибо, - любовь покидает сердце, когда в него входит ненависть; береги себя, Агнелетт! берегите своего мужа! Дьявол во мне, и скоро он будет говорить моими устами. Вместо утешения, на которое я надеялся от твоей любви и которое отвергает твоя любовь, я отомщу. Удержи мою руку, Агнелетта, еще есть время, удержи ее от проклятия, от разрушения; если нет, то знай, что это не я, а ты убиваешь его! Анелетта, теперь ты знаешь, Анелетта, ты не мешаешь мне говорить? Да будет так, и пусть проклятие падет на всех нас троих, на тебя, на него и на меня! Анелетта, я желаю смерти твоему мужу, и он умрет!
   Агнелетта испустила ужасный крик; затем, как будто ее разум вновь заявил о себе, протестуя против этого убийства на расстоянии, которое казалось ей невозможным, она воскликнула:
   "Нет нет; вы говорите это только для того, чтобы напугать меня, но мои молитвы преодолеют ваши проклятия".
   "Тогда иди и узнай, как небо отвечает на твои молитвы. Только если ты хочешь снова увидеть своего мужа живым, Агнелетта, тебе лучше поторопиться, иначе ты наткнешься на его мертвое тело.
   Побежденный тоном убежденности, с каким были произнесены эти последние слова, и поддавшись непреодолимому чувству ужаса, Аньетта, не отвечая Тибо, который стоял на дальнем конце переулка, протягивая руку и указывая на Пресиамона, она побежала в том направлении, которое она, казалось, указывала, и вскоре исчезла в ночи, когда она скрылась из виду на углу дороги. Когда она скрылась из виду, Тибо издал вой, который можно было принять за вой целой стаи волков, и бросился в чащу: "Ах! теперь, - вскричал он про себя, - я действительно заблудшая и проклятая душа!"
  
   ГЛАВА XXII
   ПОСЛЕДНЕЕ ЖЕЛАНИЕ ТИБО
   Побуждаемая жутким ужасом и стремящаяся как можно скорее добраться до деревни, где она оставила своего мужа, Анелетта, именно по той причине, что она бежала так торопливо, из-за своего прерывистого дыхания вынуждена была время от времени останавливаться. по пути. Во время этих коротких промежутков отдыха она пыталась урезонить себя, пытаясь убедить себя в безрассудстве придавать значение словам, которые сами по себе не могли иметь никакой силы и которые были продиктованы ревностью и ненавистью, словами, которые к тому времени уже были разбросаны. к ветрам; но, несмотря на все ее мысленные доводы, она, едва отдышавшись, снова пустилась в путь тем же стремительным шагом, ибо чувствовала, что не узнает покоя, пока снова не увидит своего мужа. Большая часть ее пути пролегала через лес и мимо самых диких и уединенных вольеров, но она не думала о волках, которые были ужасом для каждого города и деревни в радиусе десяти миль. Только один страх овладел ею, боязнь наткнуться на мертвое тело мужа. Не раз, когда ее нога натыкалась на камень или ветку, ее сердце переставало биться, и она чувствовала, как будто ее последний вздох иссяк, в то время как резкий холод, казалось, проникал в самые ее внутренности, ее волосы вставали дыбом и ее лицо стало мокрым от пота. Наконец, в конце длинной тропы, которую она шла, изгибаясь под деревьями, она увидела перед собой открытую местность, залитую мягким серебристым светом луны. Когда она вышла из мрака на свет, человек, спрятавшийся за кустом в лощине между лесом и полем, прыгнул перед ней и схватил ее на руки.
   "Ах! ах!" - сказал он, смеясь, - и куда вы, сударыня, едете в этот час ночи и в таком темпе? Агнелет узнала своего мужа.
   "Этьен! дорогой, дорогой Этьен, - воскликнула молодая женщина, обвивая руками его шею. "Как я благодарен, что снова вижу вас, и что вы живы и здоровы! О, мой Бог, я благодарю Тебя!"
   -- Ты что, думала, бедняжка Аньелетта, -- сказал Ангулеван, -- что Тибо и его волки обедали из меня?
   "Ах! даже не говорите о Тибо, Этьен! полетим, милая, полетим туда, где есть дома!"
   Молодой охотник снова рассмеялся. -- Ну, так вот, вы заставите всех сплетников Пресиамона и Веза заявить, что муж ни к чему, даже для того, чтобы восстановить мужество жены.
   - Вы правы, Этьен. но хотя у меня только что хватило смелости пройти через эти огромные ужасные леса, теперь, когда ты со мной и я должен чувствовать себя успокоенным, я дрожу от страха, и все же не знаю почему.
   "Что с тобой случилось? Ну, расскажи мне все об этом, - сказал Этьен, целуя жену. Затем Агнелетта рассказала ему, как на нее напал волк, как Тибо спас ее из его когтей и что произошло между ними впоследствии. Энгулеван слушал с величайшим вниманием.
   -- Слушай, -- сказал он Агнелетте, -- я отвезу тебя домой и бережно запру к бабушке, чтобы тебе не причинили вреда; а потом я поеду и скажу милорду Везу, где поселился Тибо.
   "Ой! нет нет!" - воскликнула Агнелетта. - Вам придется ехать через лес, и неизвестно, какой опасности вы можете подвергнуться.
   -- Я сделаю крюк, -- сказал Этьен, -- я могу объехать Кройолей и Валю, а не через лес.
   Анелетта вздохнула и покачала головой, но больше не сопротивлялась; она знала, что Ангулеван не уступит в этом вопросе, и приберегла силы, чтобы возобновить свои мольбы, когда она будет дома.
   И в самом деле, молодой охотник считал только то, что он выполняет свой долг, ибо на следующий день была устроена большая битва в той части леса, которая была дальше от той, где Анелетта встретила Тибо. Поэтому Этьен должен был отправиться без промедления и доложить своему хозяину о местонахождении Вожака Волков. Оставалось не так уж много ночи, чтобы подготовиться к завтрашнему выступлению.
   Когда они приблизились к Пресиамону, Аньелетта, которая некоторое время не говорила ни слова, решила, что за время своего молчания она накопила достаточное количество причин, чтобы оправдать себя, чтобы снова начать свои домогательства, что она и сделала с еще большей серьезностью, чем прежде. положить в ее прежние аргументы. Она напомнила Этьену, что Тибо, пусть он и оборотень, плохой, не только не причинил ей вреда, но даже спас ей жизнь; и что, в конце концов, он не злоупотреблял своей властью, когда она была в нем, но позволил ей оставить его и воссоединиться с мужем. И после этого выдать, где он находится, своему смертельному врагу, владыке Веза, было не исполнением долга, а совершением акта предательства; и Тибо, который наверняка пронюхал бы об этом предательстве, никогда и ни к кому при подобных обстоятельствах не проявил бы милосердия. Агнелетта стала довольно красноречивой, защищая дело Тибо. Но, выходя замуж за Ангулевана, она скрывала свою прежнюю помолвку с сапожником не больше, чем это последнее свидание с ним, и, как бы он ни доверял своей жене, Ангулван все же не был неуязвим для ревности. Более того, между двумя мужчинами существовала давняя неприязнь с того дня, когда Ангулеван заметил Тибо на его дереве и его копье вепря в соседнем кусте. Поэтому он стоял на своем и, хотя и слушал Агнелетту, продолжал быстрым шагом идти к Пресиамону. И вот, споря друг с другом и каждый настаивая на том, что он или она правы, они оказались в двух шагах от первых лесных изгородей. Чтобы максимально защитить себя от внезапных и неожиданных нападений Тибо, крестьяне учредили патрульные отряды, которые несли караул ночью, как во время войны. Этьен и Аньелетта были так поглощены своим обсуждением, что не услышали крика "Кто там идет!" от часового за изгородью и пошел пешком в сторону деревни. Часовой, увидев что-то движущееся во тьме, которое его предубежденному воображению показалось чудовищной формой, и не услышав ответа на свой вызов, приготовился стрелять. Подняв голову в этот момент, молодой егерь вдруг увидел часового, так как лунный свет осветил дуло его ружья. Выкрикнув "Друг", он бросился перед Агнелеттой, обвив ее руками, чтобы сделать из своего тела щит. Но в тот же миг ружье выстрелило, и несчастный Этьен, издав последний вздох, без стона рухнул на жену, которую сжимал в своих объятиях. Пуля пробила его сердце. Когда жители Песиамона, услышав выстрел, подбежали к месту происшествия, они нашли Ангулевана мертвым, а Аньелетту лежала без сознания рядом с мужем. Ее отнесли к бабушке, но она только пришла в себя, чтобы впасть в состояние отчаяния, граничащее с бредом и дошедшее, наконец, до безумия. Она обвиняла себя в смерти мужа, звала его по имени, умоляла незримых духов, которые, казалось, преследовали ее даже в короткие промежутки сна, которые делала возможным ее возбужденное состояние мозга, сжалиться над ним. Она назвала имя Тибо и обратилась к нему с такими душераздирающими мольбами, что окружающие были тронуты до слез. Постепенно, несмотря на бессвязность ее слов, реальные факты стали очевидны, и все стали понимать, что Волчий вожак каким-то образом несет ответственность за несчастный случай, ставший причиной смерти бедного Этьена. Таким образом, общего врага обвинили в том, что он околдовал двух несчастных молодых созданий, и враждебность к бывшему сапожнику усилилась.
   Напрасно посылали за врачами из Виллер-Котре и Ферт-Милон, Аньелетте становилось все хуже и хуже; ее силы быстро убывали; голос ее после первых дней стал слабее, дыхание прерывистое, хотя бред ее был все так же яростен, и все, даже молчание врачей, наводило на мысль, что бедная Аньелетта вскоре последует за мужем в могила. Один только голос старой слепой женщины, казалось, мог унять лихорадку. Услыхав бабушку, она успокоилась, изможденные, вытаращенные глаза смягчились и наполнились слезами; она проводила рукой по лбу, как бы отгоняя какую-то навязчивую мысль, и по ее губам пробегала грустная блуждающая улыбка.
   Однажды вечером, ближе к ночи, ее сон показался ей более взволнованным и тоскливым, чем обычно. Изба, слабо освещенная медной лампой, была в полумраке; бабушка сидела у очага с той неподвижностью лица, под которой крестьяне и дикари прячут свои самые сильные чувства. В изножье кровати, на которой лежала Агнелетта, такая изможденная и бледная, что, если бы ее грудь не вздымалась и не опускалась с прерывистым дыханием, можно было бы принять ее за мертвую, стояла на коленях одна из женщин, барон платил за услуги вдове своего молодого охотника, занятой перебиранием четок; другая молча вертела прялкой. Внезапно больная женщина, которая уже несколько минут по временам дрожала, как будто боролась с каким-то ужасным сном, и испустила пронзительный крик боли. В этот момент распахнулась дверь, в комнату ворвался мужчина, словно объятый пламенем, вскочил на кровать Агнелетты, схватил умирающую женщину в объятия, прижался губами к ее лбу, издавая горестные крики, затем, бросившись к другому дверь, выходившая на поле, открылась и исчезла. Привидение появлялось и исчезало так быстро, что казалось почти галлюцинацией, как если бы Анелетта пыталась оттолкнуть какой-то невидимый объект, когда она кричала: "Уберите его! уберите его отсюда!" Но двое наблюдателей увидели этого человека и узнали Тибо, а снаружи раздался шум, среди которого можно было различить имя Тибо. Вскоре шум приблизился к хижине Агнелетты, и те, кто издавал крики, вскоре появились на пороге; они преследовали Волчьего лидера. Тибо видели бродящим по соседству с хижиной, и жители деревни, предупрежденные об этом своими часовыми, вооружились вилами и палками, чтобы броситься за ним в погоню. Тибо, прослышав о безнадежном состоянии, в котором находилась Агнелетта, не смог устоять перед страстным желанием увидеть ее еще раз и, рискуя тем, что с ним может случиться, прошел через деревню, надеясь на быстроту своего движения. движений, отворил дверь избы и бросился к умирающей женщине.
   Обе женщины указали крестьянам на дверь, через которую сбежал Тибо, и, как стая, уловившая след, с новыми криками и угрозами двинулись по его следу. Тибо, что и говорить, ускользнул от них и исчез в лесу.
   Состояние Агнелетты после ужасного потрясения, нанесенного ей присутствием и объятиями Тибо, стало настолько тревожным, что еще до наступления ночи послали за священником; теперь ей, очевидно, оставалось жить и страдать лишь на несколько часов дольше. Ближе к полуночи прибыл священник, за ним пономарь с крестом и певчие со святой водой. Они подошли и встали на колени у изножья кровати, а священник занял свое место у изголовья рядом с Агнелеттой. И вот какая-то таинственная сила словно оживила умирающую женщину. Она долго говорила вполголоса со священником, и так как бедному ребенку не нужны были долгие молитвы за себя, то было ясно, что она молится за другого. А кто был тот другой? Только Бог, священник и Агнелетт знали.
  
   ГЛАВА XXIII
   ГОДОВЩИНА
   Как только Тибо перестал слышать яростные крики своих преследователей позади себя, он замедлил шаг, и в лесу снова воцарилась обычная тишина, он остановился и сел на кучу камней. Он был в таком беспокойном состоянии духа, что не узнавал, где находится, пока не стал замечать, что некоторые камни почернели, как будто их лизнуло пламя; они были камнями его собственного бывшего очага.
   Случай привел его на то место, где несколько месяцев назад стояла его хижина.
   Сапожник, видимо, чувствовал горечь сравнения того мирного прошлого и этого страшного настоящего, ибо крупные слезы катились по его щекам и падали на пепел у его ног. Он услышал, как бьют полночь на церковных часах в Оиньи, а затем один за другим на других башнях соседней деревни. В этот момент священник слушал предсмертные молитвы Агнелетты.
   "Проклят день!" - воскликнул Тибо. - Когда я впервые пожелал чего-то большего, чем то, что Бог хочет сделать доступным для бедного рабочего! Будь проклят тот день, когда черный волк дал мне силу творить зло, ибо зло, которое я сделал, вместо того, чтобы прибавить к моему счастью, разрушило его навсегда!"
   За спиной Тибо раздался громкий смех.
   Он повернулся; был и сам черный волк, бесшумно ползший, как собака, спешащая присоединиться к своему хозяину. Волк был бы невидим во мраке, если бы из его глаз не вырвалось пламя, освещавшее тьму; он обошел очаг и сел против сапожника.
   "Что это!" он сказал. "Мастер Тибо не удовлетворен? Кажется, мастеру Тибо трудно угодить".
   "Как я могу чувствовать себя удовлетворенным", - сказал Тибо. "Я, который с тех пор, как впервые встретил тебя, не знал ничего, кроме тщетных стремлений и бесконечных сожалений? Я желал богатства, и вот я в отчаянии от того, что потерял скромную крышу из папоротника, под прикрытием которой я мог спать спокойно, не беспокоясь о завтрашнем дне, не беспокоясь о дожде или о ветре, бьющем в ветви гигантские дубы.
   "Я желал положения, и вот я, побитый камнями и затравленный низшими крестьянами, которых прежде презирал. Я просил любви, и единственная женщина, которая любила меня и которую я любил, стала женой другого, и она в эту минуту проклинает меня, лежа умирая, а я, несмотря на всю власть, которую вы мне дали, могу сделать ничем ей не помочь!"
   "Перестань любить кого-либо, кроме себя, Тибо".
   "Ой! да смейтесь же надо мной!
   "Я не смеюсь над тобой. Но разве ты не завидовал чужому имуществу прежде, чем взглянул на меня?
   - Да за жалкого оленя, которых в лесу сотни, таких же хороших рыскателей!
   "Вы думали, что ваши желания остановятся перед долларом, Тибо; но желания переходят одно в другое, как ночь в день и день в ночь. Когда вы желали оленя, вы также желали серебряного блюда, на котором его подавали; серебряное блюдо заставило вас желать слугу, который его несет, и резчика, который режет его содержимое. Честолюбие подобно небесному своду; кажется, что оно ограничено горизонтом, но оно покрывает всю землю. Вы пренебрегли невинностью Аньелетты и пошли за мельницей г-жи Пуле; если бы вы приобрели мельницу, вы тотчас же захотели бы дом бейлифа Маглуара; и его дом больше не привлекал бы вас, когда вы однажды увидели замок Мон-Гобер.
   Вы едины в своем завистливом расположении с падшим Ангелом, вашим господином и моим; только, поскольку вы не были достаточно умны, чтобы пожинать плоды, которые могли бы быть получены вами от вашей способности причинять зло, возможно, в ваших интересах было бы продолжать вести честную жизнь.
   -- Да, действительно, -- ответил сапожник, -- я чувствую справедливость пословицы: "Зло тому, кто зла желает". Но, - продолжал он, - неужели я не могу снова стать честным человеком?
   Волк издал насмешливый смешок.
   "Мой добрый друг, черт может затащить человека в ад, - сказал он, - за один волосок. Вы когда-нибудь считали, сколько ваших теперь принадлежит ему?
   "Нет."
   - Этого я тоже не могу тебе сказать точно, но я знаю, сколько у тебя еще есть своих. У тебя остался один! Вы видите, что время для покаяния давно прошло".
   "Но если человек погибает, хотя один его волос принадлежит дьяволу, - сказал Тибо, - почему Бог не может также спасти человека благодаря одному волоску?"
   "Ну, попробуй, если это так!"
   -- И, кроме того, когда я заключал с вами эту несчастливую сделку, я не понимал, что это должен быть договор такого рода.
   "О, да! Я знаю все о вашей недобросовестности, мужчины! Разве это не соглашение было тогда согласиться отдать мне свои волосы, глупый ты дурак? Поскольку люди изобрели крещение, мы не знаем, как завладеть ими, и поэтому в обмен на любые уступки, которые мы им делаем, мы обязаны настаивать на том, чтобы они уступили нам часть своего тела, на которую мы можем возложить руки. Ты дал нам волосы с головы твоей; они прочно укоренились, как ты доказал сам, и не выйдешь из нашей хватки... Нет, нет, Тибо, ты принадлежишь нам с тех пор, стоя на пороге двери, которая когда-то была там, ты лелеяла в себе мысли о обман и насилие".
   -- Итак, -- страстно воскликнул Тибо, вставая и топая ногой, -- и вот я потерялся в том мире, не испытав наслаждений этого!
   "Вы все еще можете наслаждаться ими".
   "И как, я молюсь".
   "Смело следуя пути, который вы выбрали случайно, и решительно решившись на курс поведения, который вы приняли пока лишь наполовину; Короче говоря, откровенно признавая себя одним из нас.
   - И как мне это сделать?
   "Займи мое место".
   - И что тогда?
   "Тогда ты обретешь мою силу, и тебе нечего будет желать".
   "Если твоя сила так велика, если она может дать тебе все богатства, которых я жажду, почему ты отказываешься от нее?"
   "Не беспокойтесь обо мне. Хозяин, для которого я получу гонорар, щедро вознаградит меня.
   - А если я займу твое место, мне тоже придется принять твою форму?
   "Да, в ночное время; днем ты снова станешь мужчиной".
   "Ночи длинные, темные, полные ловушек; Меня может сбить пуля вратаря, или я попаду в ловушку, и тогда прощай богатство, прощай положение и удовольствия".
   "Не так; ибо эта кожа, покрывающая меня, непроницаема ни для железа, ни для свинца, ни для стали. Пока он защищает ваше тело, вы будете не только неуязвимы, но и бессмертны; раз в год, как и все оборотни, вы снова станете волком на двадцать четыре часа, и в течение этого промежутка времени вам будет угрожать смерть, как и любому другому животному. Я только что достиг этого опасного времени год назад сегодня, когда мы впервые встретились.
   "Ах!" - сказал Тибо. - Это объясняет, почему вы боялись собак милорда барона.
   "Когда мы имеем дело с людьми, нам запрещается говорить что-либо, кроме правды, и всей правды; они должны принять или отказаться".
   "Ты хвастался передо мной властью, которую я приобрету; скажи мне теперь, в чем будет заключаться эта сила?
   "Он будет таким, что даже самый могущественный король не сможет противостоять ему, так как его власть ограничена человеческим и возможным".
   "Разбогатею ли я?"
   "Такой богатый, что со временем вы придете к тому, чтобы презирать богатство, так как одним лишь усилием своей воли вы получите не только то, что люди могут приобрести только золотом и серебром, но и все то, что высшие существа получают своим заклинанием. "
   "Смогу ли я отомстить своим врагам?"
   "Ты будешь иметь неограниченную власть над всем, что связано со злом".
   "Если я полюблю женщину, будет ли снова возможность потерять ее?"
   "Поскольку ты будешь властвовать над всеми своими собратьями, ты сможешь делать с ними все, что захочешь".
   - Не будет силы, которая позволила бы им вырваться из пут моей воли?
   "Ничего, кроме смерти, которая сильнее всего".
   - И я сам рискну умереть только в один день из трехсот шестидесяти пяти?
   "Только один день; в остальные дни ничто не может повредить тебе, ни железо, ни свинец, ни сталь, ни вода, ни огонь".
   - И нет никакого обмана, никакой ловушки, чтобы поймать меня, по твоим словам?
   "Нет, клянусь честью волка!"
   "Хорошо, - сказал Тибо, - тогда пусть будет так; волк на двадцать четыре часа, в остальное время монарх творения! Что мне делать? Я готов."
   "Сорви лист остролиста, разорви его зубами на три части и выбрось от себя как можно дальше".
   Тибо сделал, как ему приказали.
   Разорвав лист на три части, он разбросал их по воздуху, и, хотя ночь до этого была мирной, тотчас же послышался сильный раскат грома, и поднялся бурный вихрь, который подхватил обломки и понес их. они уносятся вместе с ним.
   - А теперь, брат Тибо, - сказал волк, - займи мое место, и удачи тебе! Как и в моем случае всего год назад, вам придется стать волком на двадцать четыре часа; Вы должны попытаться выйти из этого испытания так же счастливо, как и я, благодаря вам, и тогда вы увидите, что все, что я вам обещал, реализовано. А пока я буду молить лорда раздвоенного копыта, чтобы он защитил вас от клыков гончих барона, потому что, клянусь самим дьяволом, я питаю к вам неподдельный интерес, друг Тибо.
   И тогда Тибо показалось, что он увидел, как черный волк стал больше и выше, что он встал на задние лапы и, наконец, ушел в виде человека, который сделал ему знак рукой, когда тот исчез.
   Мы говорим, что ему показалось, потому что идеи Тибо на секунду или две стали очень расплывчатыми. Чувство оцепенения охватило его, парализовав силу его мысли. Когда он пришел в себя, он был один. Его конечности были заключены в новую и необычную форму; Короче говоря, он стал во всех отношениях копией черного волка, который несколько минут назад говорил с ним. Только один единственный белый волос на его голове сиял в контрасте с остальной частью темного цвета меха; этот единственный белый волос волка был единственным черным волосом, оставшимся у человека.
   Не успел Тибо прийти в себя, как ему почудилось, что он слышит шорох в кустах и звук низкого, приглушенного лая... Он подумал о бароне и его собаках и вздрогнул. Превратившись таким образом в черного волка, он решил, что не будет делать того, что сделал его предшественник, и будет ждать, пока на него нападут собаки. Вероятно, он услышал ищейку и успеет уйти до того, как гончие отцепятся. Он рванулся вперед, нанося удары прямо, как это свойственно волкам, и испытал глубокое удовлетворение, обнаружив, что в своем новом обличье он удесятерил прежнюю силу и гибкость конечностей.
   "Клянусь дьяволом и его рогами!" теперь послышался голос лорда Веза, который сказал своему новому охотнику в нескольких шагах от него: "Ты слишком слабо держишь поводок, мой мальчик; вы позволили ищейке дать язык, и теперь мы никогда не загоним волка обратно.
   "Я был виноват, я не отрицаю этого, милорд; но так как я видел его прошлым вечером всего в нескольких ярдах от этого места, я никогда не предполагал, что он расположится на ночлег в этой части леса и что он был так близко от нас.
   - Ты уверен, что это тот самый, который так часто ускользал от нас?
   "Пусть хлеб, который я ем на вашей службе, задушит меня, милорд, если это не тот самый черный волк, за которым мы гонялись в прошлом году, когда утонул бедный Маркотт".
   -- Я хотел бы направить собак в нужное русло, -- сказал барон со вздохом.
   "Милорд должен только отдать приказ, и мы это сделаем, но он позволит мне заметить, что у нас впереди еще два добрых часа тьмы, достаточно времени, чтобы каждая лошадь сломала себе ноги".
   -- Может быть, но если мы дождемся дня, л'Эвейль, у этого парня будет время уйти на десять лье.
   - По меньшей мере десять лиг, - сказал л'Эвейль, качая головой.
   "У меня в голове сидит этот проклятый черный волк, - добавил барон, - и я так хочу иметь его шкуру, что уверен, что заболею, если не доберусь до него".
   - Что ж, милорд, выпустим собак, не теряя времени.
   - Вы правы, l'Eveille; иди и приведи собак".
   Л'Эвейль вернулся к своему коню, которого он привязал к дереву за лесом, и поскакал галопом, а через десять минут, которые барону показались десятью веками, вернулся со всей охотничьей упряжкой. тренироваться. Гончие были немедленно отцеплены.
   - Осторожнее, осторожнее, мои ребята! - сказал лорд Вез, - вы забываете, что не имеете дело со своими старыми хорошо обученными собаками; если вы будете в восторге от этих новобранцев, они просто поднимут чертову ссору и будут не более хороши, чем многие вертушки; дайте им разогреться по ступеням".
   И действительно, не успели собаки оторваться, как две или три сразу учуяли запах оборотня и закричали, после чего к ним присоединились остальные. Вся стая двинулась по следу Тибо, сначала тихо идя по следу и лишь изредка издавая крик, затем более возбужденно и слаженно, пока не впитала так основательно запах волка впереди и запах стал настолько сильным, что они помчались, яростно лая и с беспримерным рвением, в направлении рощицы Ивора.
   "Хорошее начало полдела откачало!" - воскликнул барон. - Вы присматриваете за ретрансляторами, л'Эвейль; Я хочу, чтобы они были готовы, когда это необходимо! Я приободрю собак... А вы будьте бдительны, вы, другие, -- прибавил он, обращаясь к младшим сторожам, -- нам предстоит отомстить не за одно поражение, и если я потеряю этот вид -- ау-у-уу по вине кого-нибудь из ты, клянусь дьяволом и его рогами! он будет добычей собак вместо волка!"
   Произнеся эти ободряющие слова, барон пустил коня в галоп, и, хотя было еще кромешно темно и земля была неровной, он гнал лошадь во весь опор, чтобы догнать гончих, которых было слышно. разглагольствуя в низинах о Бур-Фонтене.
  
   ГЛАВА XXIV
   ПОИСК НА ОБОРОТНЯ
   Тибо значительно опередил собак благодаря предосторожностям, которые он предпринял, чтобы удрать при первом же звуке ищейки. Некоторое время он не слышал больше звуков погони; но вдруг, как далекий гром, до его ушей донесся лай гончих, и он почувствовал некоторую тревогу. Он бежал рысью, но теперь шел с большей скоростью и не останавливался, пока не проехал еще несколько лиг между собой и врагами. Затем он остановился и огляделся; он оказался на высотах в Монтег. Он наклонил голову и прислушался, собаки казались еще далеко, где-то возле рощицы Тилле.
   Чтобы различить их так далеко, требовалось волчье ухо. Тибо снова спустился с холма, словно навстречу собакам; затем, оставив Эрневиль налево, он прыгнул в небольшой ручеек, который там берет свое начало, перешел его течение вброд до Гримо-кура, бросился в леса Лессар-Аббесс и, наконец, добрался до Компьенского леса. Он несколько успокоился, обнаружив, что, несмотря на трехчасовой тяжелый бег, стальные мускулы его волчьих ног ничуть не устали. Однако он не решался довериться лесу, не столь знакомому ему, как лес Виллер-Котре.
   Проехав еще милю или около того, он решил, что, смело удваивая скорость, он, скорее всего, собьет собак со следа. Он пересек галопом всю равнину между Пьерфоном и Мон-Гобером, направился в лес на Мейтарском поле, снова вышел в Водране, снова перешел реку по реке Сансерес и снова очутился в лесу у Длинный шрифт. К несчастью для него, как только он дошел до конца Route du Pendu, он наткнулся на еще одну свору из двадцати собак, которых егерь господина де Монбретона привел в качестве ретранслятора, так как барон сообщил своему соседу о погоне. Гончие тотчас же были отцеплены егерем, когда он увидел волка, ибо, видя, что последний держится на расстоянии, он боялся, что тот уйдет слишком далеко вперед, если он будет ждать, пока подойдут другие, прежде чем отпустить своих собак. И вот началась борьба между оборотнем и собаками всерьез. Это была дикая погоня, за которой лошадям, несмотря на искусных наездников, было очень трудно уследить, погоня по равнинам, через леса, через вересковые пустоши, гонка шла сломя голову. По мере того, как охота пролетала мимо, она появлялась и исчезала, как вспышка молнии в облаке, оставляя после себя вихрь пыли, звук рогов и крики, эхо которых едва успело повториться. Он несся по холмам и долам, через потоки и болота и через пропасти, как будто лошади и собаки были крылатыми, как гиппогрифы и химеры. Барон подошел со своими егерями, ехал впереди них и почти ехал на хвостах своих собак, его глаза сверкали, его ноздри раздувались, возбуждая стаю дикими криками и яростными звуками, вонзая шпоры в бока своей лошади всякий раз, когда препятствие любого рода заставило его колебаться на одно мгновение. Черный волк на его стороне все еще держался в том же быстром темпе; хотя он был сильно потрясен, услышав, что свежая стая гналась за ним по пятам, но как только он вернулся в лес, он не потерял ни пяди земли. Так как он полностью сохранил все свое человеческое сознание, то казалось ему невозможным, пока он еще бежал, чтобы он не избежал в целости и сохранности этого испытания; он чувствовал, что не может умереть, пока не отомстит за все муки, причиняемые ему другими, прежде чем познает обещанные ему удовольствия, прежде всего потому, что в этот критический момент мысли его продолжали бежать. об этом до того, как он завоевал любовь Агнелетты. Иногда им овладевал ужас, иногда гнев. Иногда ему казалось, что он повернется лицом к этой воющей стае собак и, забыв свой нынешний вид, разбросает их камнями и ударами. Потом, через мгновение, обезумев от ярости, оглушенный предсмертным звоном псов, звеневших у него в ушах, он бежал, прыгал, летал на ногах оленя, на крыльях орла. Но его усилия были напрасны; он мог бежать, прыгать, почти летать, звуки смерти все еще цеплялись за него, и если на мгновение они стали более далекими, то только для того, чтобы через мгновение услышать их еще ближе и еще более угрожающе. Но все же инстинкт самосохранения не подвел его; и все же его сила не уменьшилась; только если на несчастье он наткнется на другие реле, он чувствовал, что оно может сломаться. Поэтому он решил взять смелый курс, чтобы опередить собак и вернуться в свое логово, где он знал свое место и надеялся уклониться от собак. Поэтому он удвоился во второй раз. Сначала он побежал обратно в Пюизе, затем обогнул Вивье, вернулся в Компьенский лес, сделал рывок в лес Ларг, вернулся и переправился через Эну в Аттихи и, наконец, вернулся в лес Виллер-Котре в низинах. Арджента. Он надеялся таким образом помешать стратегическим планам лорда Веза, который, без сомнения, расставил своих собак в различных вероятных точках.
   Вернувшись в свои старые апартаменты, Тибо вздохнул свободнее. Он был теперь на берегу Урка между Норруа и Труэном, где река течет у подножия глубоких скал с обеих сторон; он вскочил на остроконечный утес, нависший над водой, и с этой высокой выгодной позиции он прыгнул в волны внизу, затем поплыл к расщелине у основания скалы, с которой он прыгнул, которая находилась несколько ниже уровня воды. обычный уровень воды, и здесь, в задней части этой пещеры, он ждал. Он преодолел на собаках не менее трех миль; и тем не менее, не прошло и десяти минут, как вся стая прибыла и штурмовала гребень скалы. Те, кто шел впереди, обезумев от волнения, не видели перед собой пропасти, иначе, как и их добыча, они думали, что безопасно прыгнут в нее, потому что они нырнули, и Тибо был забрызган, далеко назад, где он был скрыт, водой, которая разлеталась во все стороны, когда они падали в нее один за другим. Однако менее удачливые и менее энергичные, чем он, они были не в состоянии бороться с течением, и после тщетной борьбы с ним их унесло прочь из виду, прежде чем они даже почуяли запах отступления оборотня. Над головой он слышал топот копыт лошадей, лай оставшихся собак, крики людей и, кроме всех этих звуков, преобладавший над другими голосами, голос барона, который ругался и ругался. Когда последняя собака упала в воду и была унесена, как и другие, он увидел, благодаря излучине реки, что по ней идут егеря, и убедился, что барон, которого он узнал во главе его охотничий поезд сделал бы это только с намерением снова подойти к нему, он решил не ждать этого и вышел из своего укрытия. То вплавь, то ловко перепрыгивая с одной скалы на другую, изредка переходя вброд воду, он поднимался вверх по реке до конца Кренского перелеска. Уверенный, что теперь он значительно продвинулся вперед против своих врагов, он решил добраться до одной из близлежащих деревень и бегать между домами, чувствуя уверенность, что они не подумают преследовать его там. Он подумал о Пресиамоне; если какая-нибудь деревня была ему хорошо знакома, то это была именно она; а затем, в Пресиамоне, он окажется рядом с Агнелеттой. Он чувствовал, что это соседство придаст ему новых сил и принесет ему удачу, а нежный образ невинной девушки окажет некоторое влияние на его судьбу. Поэтому он начал в этом направлении. Было уже шесть часов вечера; охота длилась почти пятнадцать часов, и волки, собаки и охотники преодолели не менее пятидесяти лиг. Когда, наконец, обогнув Манере и Уаньи, черный волк достиг края пустоши у тропы Хама, солнце уже начало садиться и бросало ослепительный свет на цветущую равнину; белые и розовые цветочки благоухали ласково игравшим вокруг них ветерком; кузнечик пел в своем домике из мха, а жаворонок взмывал к небу, приветствуя своей песней вечер, как двенадцать часов назад он приветствовал утро. Мирная красота природы произвела на Тибо странное впечатление. Ему казалось загадочным, что природа может быть такой улыбчивой и прекрасной, а такая тоска, как у него, пожирала его душу. Он видел цветы и слышал насекомых и птиц, и он сравнивал тихую радость этого невинного мира с ужасными муками, которые он терпел, и спрашивал себя, неужели, несмотря на все новые обещания, данные ему посланник дьявола, он поступил не более мудро, заключая этот второй договор, чем в первом. Он начал сомневаться, не окажется ли он обманутым в одном, как он был в другом.
   Проходя по тропинке, почти скрытой под золотым веником, он вдруг вспомнил, что именно по этой тропинке он привел Аньетту домой в первый день их знакомства; в тот день, вдохновленный своим добрым ангелом, он попросил ее стать его женой. Мысль о том, что благодаря этому новому договору он сможет вернуть себе любовь Агнелетты, оживила его дух, который был опечален и угнетен видом окружавшего его всеобщего счастья. Он слышал, как внизу в долине звонили церковные колокола Пресиамона; его торжественные монотонные тона напоминали мысли его собратьев о черном волке и обо всем, чего он должен был бояться от них. И побежал он смело дальше, через поля, в деревню, где надеялся найти убежище в каком-нибудь пустом доме. Обходя каменную ограду деревенского кладбища, он услыхал звук голосов, приближавшихся по дороге, на которой он находился. возвращаться назад было небезопасно, так как ему пришлось бы пересечь какой-нибудь возвышенный участок, откуда его можно было бы легко увидеть; так что ничего не оставалось, как перепрыгнуть через стену кладбища, и прыжком он оказался на той стороне. Кладбище это по обыкновению примыкало к церкви; он был заброшен и зарос высокой травой, а местами буйно росли терновник и колючки. Волк направился к самому густому из этих кустов ежевики; он нашел что-то вроде полуразрушенного склепа, откуда он мог выглянуть незамеченным, и он пролез под ветви и спрятался внутри. В нескольких ярдах от него была только что вырытая могила; внутри церкви было слышно пение священников, тем более отчетливо, что свод должен был когда-то сообщаться проходом с усыпальницей. Вскоре пение прекратилось, и черный волк, которому было не по себе в окрестностях церкви и который думал, что теперь дорога должна быть свободна, решил, что пора снова тронуться в путь и найти более безопасное убежище, чем тот, к которому он бежал в спешке.
   Но едва высунул он нос из-за куста ежевики, как ворота кладбища отворились, и он быстро удалился опять в свою нору, в большом трепете, кто бы теперь не приближался. Первым, кого он увидел, был ребенок, одетый в белый халат и несущий сосуд со святой водой; за ним следовал человек в стихаре с серебряным крестом, а за последним шел священник, распевающий псалмы за умерших.
   За ними четверо мужиков несли носилки, покрытые белым покрывалом, по которому были разбросаны зеленые ветки и цветы, а под покрывалом виднелись очертания гроба; несколько крестьян из Пресиамона завершили эту небольшую процессию. Хотя в таком зрелище не было ничего необычного, учитывая, что он находился на кладбище и что свежевырытая могила должна была подготовить его к этому, Тибо, тем не менее, чувствовал себя странно взволнованным, глядя на происходящее. Хотя малейшее движение могло выдать его присутствие и навлечь на него разрушения, он с тревогой следил за каждой деталью церемонии.
   Священник благословил новоиспеченную могилу, и крестьяне сложили свою ношу на соседнем пригорке. В нашей стране есть обычай, когда юную девушку или молодую замужнюю женщину, умирающую во всей красе и юности, нести на кладбище в открытом гробу, накрыв ее только пеленой, чтобы ее друзья могли прощаются с ней в последний раз, ее родственники целуют ее в последний раз. Потом гроб заколотили, и все кончено. Старуха, ведомая какой-то доброй рукой, ибо она была, по-видимому, слепа, подошла к гробу, чтобы в последний раз поцеловать покойника; крестьяне сняли пелену с неподвижного лица, и там лежала Агнелетта. Тихий стон вырвался из агонизирующей груди Тибо и смешался со слезами и рыданиями присутствующих. Агнелетта, лежавшая так бледная перед смертью, окутанная невыразимым спокойствием, казалась еще прекраснее, чем при жизни, под своим венком из незабудок и маргариток. Когда Тибо посмотрел на бедную мертвую девушку, его сердце, казалось, внезапно растаяло внутри него. Это он, как он верно понял, действительно убил ее, и он испытал неподдельную и непреодолимую скорбь, тем более острую, что впервые за долгие месяцы он забыл думать о себе и думал только об умерших. женщина, теперь потерянная для него навсегда.
   Когда он услышал удары молотка, забивающего гвозди в гроб, когда он услышал, как землю и камни сгребают в могилу и с глухим стуком падают на тело единственной женщины, которую он когда-либо любил, у него кружилась голова. наступил на него. Он подумал, что твердые камни, должно быть, ушибли нежную плоть Анжелетты, такой свежей и сладкой еще несколько дней назад, а еще вчера все еще пульсирующей жизнью, и он сделал движение, словно хотел броситься на нападавших и вырвать тело, которое мертвый, несомненно, должен принадлежать ему, так как живой он желал другого.
   Но горе человека преодолело этот инстинкт дикого зверя; дрожь прошла по телу, скрытому под волчьей шкурой; слезы посыпались из свирепых кроваво-красных глаз, и несчастный вскричал: "О Боже! Возьми мою жизнь, я отдаю ее с радостью, лишь бы своей смертью я мог вернуть жизнь той, которую убил!"
   За этими словами последовал такой страшный вой, что все, кто был на кладбище, разбежались, и место осталось совершенно безлюдным. Почти в тот же миг гончие, учуяв запах, перепрыгнули через стену, а за ними барон, обливаясь потом, скакал на своей лошади, покрытой пеной и кровью.
   Собаки бросились прямо к кусту ежевики и стали тревожить что-то там спрятанное.
   "Привет! привет!! привет!" - воскликнул владыка Вез громовым голосом, спрыгнув с коня, не заботясь о том, есть ли кто-нибудь или нет о нем присматривать, и, вытащив охотничий нож, бросился к своду, пробиваясь через гончие. Он нашел их сражающимися из-за свежей и окровавленной волчьей шкуры, но тело исчезло.
   Не было никакой ошибки в том, что это была кожа оборотня, на которого они охотились, поскольку, за исключением одного белого волоска, она была полностью черной.
   Что стало с телом? Никто никогда не знал. Только так как с этого времени Тибо больше никто не видел, все считали, что бывший башмачник и никто другой был оборотнем.
   Кроме того, так как шкура была найдена без тела и, как сообщалось, с места, где она была найдена, крестьянин слышал, как кто-то произносил слова: "Боже! возьми душу мою! Я отдаю его с радостью, если только своей смертью я могу вернуть жизнь той, кого я убил", - священник открыто заявил, что Тибо благодаря своей жертве и раскаянию был спасен!
   Постоянства веры в эту традицию добавляло то, что каждый год в годовщину смерти Аньелетты, вплоть до того времени, когда все монастыри были упразднены революцией, монах из аббатства премонстратов в Бур-Фонтене который стоит в полумиле от Пресиамона, видели, как он пришел помолиться у ее могилы.
   Такова история черного волка, рассказанная мне старым Мокке, сторожем моего отца.
  
   ЛУНА ОХОТНИКА, Майкл Маккарти и Терри Ли Релф
   Она бегала голой по лесу. Огромные деревья изредка преграждали ей путь, но она просто кружила вокруг них. Бег. Бег. Бег.
   Но куда? Единственное, что она знала наверняка, это то, что она одна в темном чужом лесу. Не самое лучшее место.
   Она продолжала бежать.
   Мокрая трава и мульча холодили ее ноги. Она могла видеть свое дыхание в воздухе. Сердце горело в груди, билось о ребра с такой силой, что казалось, вот-вот лопнет. Но она не посмела перестать бежать.
   Она услышала шум - колесная металлическая повозка мчалась по дороге. Она упала на землю, затаившись. Огни машины приблизились, ослепляя.
   Она прижалась телом к земле. Ее губы коснулись грубой грязи. Что за существа, спрашивала она себя, скручиваются и извиваются внутри инопланетной машины? Она чувствовала себя загнанной в угол, в ловушке. Это точно был конец.
   Машина промчалась мимо и продолжила движение.
   Она была в безопасности - на данный момент. Все еще осторожно, она медленно встала и смотрела, как огни на задней части металлической машины исчезают в ночи.
  
   Всего за несколько часов до этого она была командиром звездолета, пролетавшего через планетарную систему звезды, известной ее народу как Ка. Энергетические волны пролетавшей мимо кометы вывели из строя навигационный компьютер корабля, что потребовало экстренной посадки на третьей планете Ка.
   Вышедший из-под контроля звездолет врезался в скалы на дне глубокого озера. Два ее члена экипажа, находившиеся в передней части верхней палубы корабля, погибли в результате крушения. Ее рабочая станция в задней части нижней палубы пострадала меньше, поэтому ей удалось спасти жизнь. Ей удалось выбраться с затонувшего корабля, открыв люк в поток холодной воды.
   Она была вся в грязи, когда наконец добралась до берега озера. Ее рабочая одежда была разорванной, мокрой и грязной, поэтому она сняла ее и бросила обратно в воду.
   Она осмотрелась. Перед ней лежал темный лес, поэтому она сделала единственное, что осталось сделать.
   Она бежала.
  
   Стоя на склоне холма, она смотрела на низкую оранжевую луну. Было так странно видеть только одного. В ее мире было три луны - одна голубая, одна серая и одна темно-красная - в ночном небе. Иногда красная луна приобретала ярко-оранжевый цвет, и ее люди называли ее Луной Охотника, поскольку она давала ночным созданиям больше света для преследования своей добычи.
   У этой планеты также была Луна Охотника.
   Несмотря на то, что ее лихорадило от бега, прохладный ночной воздух холодил ее кожу. Ее тело было странным - горячим внутри, холодным снаружи.
   Как будто она хотела, чтобы это было так, она вдруг заметила жилище на соседней поляне. Та же самая машина, которую она видела ранее, стояла рядом с домом. Ее инстинкты подсказывали ей бежать в противоположном направлении, бежать как можно дальше. Но все же ей нужно было найти убежище. Ее единственным выходом было изучить все варианты, которые могло предоставить жилище.
   Она подкралась к жилищу, заглянула в боковое окно и увидела гуманоида мужского пола. Он был высоким, темноволосым и носил тесную одежду, которая подчеркивала крепкую мускулатуру его тела. Она почувствовала, как другой вид жара устремился к ее паху.
   Она всхлипнула и облизнула губы. Он пил напиток из стеклянного сосуда, сидя перед маленьким пылающим порталом. Она могла слышать потрескивание огня, запах ароматного дыма и вкус гладкого, пряного напитка у него во рту.
   Одна ее часть хотела сорвать его плоть с его тела; другая часть хотела гонится как дикий зверь. Она продолжала наблюдать за гуманоидом, пытаясь контролировать свои импульсы. Всего несколько часов назад она была командиром космического корабля. Кем она была сейчас?
  
   Утром проснулась вся в крови.
   Насторожившись, она увидела кровь, забрызганную деревянными стенами и полом жилища. Где мужчина-гуманоид? Она посмотрела вниз и обнаружила, что лежит на том, что осталось от него, его некогда мягкая одежда теперь застыла от запекшейся крови.
   Она провела языком по всему рту. На вкус неприятный, медный. Она выплюнула кровь. Ее пах был скользким от странного семени, а разум был пуст. Как она могла не помнить об убийстве или спаривании с гуманоидом? Судя по всему, она сделала и то, и другое.
   Что-то было не так с химией ее тела. Что-то большее, чем просто аварийная посадка, изменило ее, хотя и ненадолго. Существование колесного транспортного средства, а также различные маленькие машины, которые она могла видеть в жилище, указывали на то, что это был технологический мир, населенный гуманоидной расой и вращающийся вокруг одной луны. Должно быть, это единственная луна в небе возилась с ее биосистемами. У нее никогда раньше не было амнезии после еды или прелюбодеяния. И уж точно она никогда раньше не пожирала любовника.
   Она оглядела жилище. Это был ужасный беспорядок. Но, тем не менее, у него были возможности. Она могла остаться здесь, пока не встретится с другим космическим кораблем. В конце концов ее люди придут за ней.
   Она посмотрела вниз на то, что осталось от гуманоида. Жалость. Он был довольно привлекательным. Один раз.
   Пока она не разберется в этом новом мире, ей лучше быть осторожной. Ей не суждено было привлечь к себе внимание, тем более, что технологии этой планеты могли обнаружить ее звездолет. Возможно, они смогут найти ее звездолет... и ее. Может быть, инопланетяне уже пришли за ней. За ней будут охотиться, задерживать - и того хуже.
   В жилище уже начало пахнуть гнилью, поэтому она взяла оставшиеся куски гуманоида и спрятала их в лесу. Она нашла ручей и смыла кровь со своего тела. Было приятно снова стать чистым.
   Позже она часами осматривала каждую машину, каждый предмет в жилище, надеясь узнать больше об этом странном мире.
   В конце концов она уснула.
   Когда она проснулась, то почувствовала себя... странно. Но это не было плохим чувством. Она посмотрела вниз и увидела, что ее тело теперь покрыто серым мехом. Еще раз: странно. И все же почему-то это казалось очень правильным.
   Рук у нее уже не было, но дверь жилища она сумела открыть челюстями и лапами. Луна была полной в ночном небе. Луна охотника.
   Она услышала звонкий вой. Быстро обернувшись, она увидела свору других серых мохнатых ночных существ - и они не были в состоянии атаки. Они радостно шевелили красными языками, свисавшими с их длинных темных морд.
   Ее приветствовали.
   Когда ночные создания побежали через лес в ночь, она присоединилась к ним.
   На какой-то странный момент она забеспокоилась о том, смогут ли когда-нибудь ее люди найти ее. Но затем какая-то странная новая часть ее разума заверила ее, что все в порядке, в порядке, в порядке.
   Теперь она была со своим народом .
  
   ОБОРОТЕНЬ САХАРЫ, с картины Дж. Г. Пендарвеса
   В тот вечер за послеобеденным кофе все трое были необычайно молчаливы. Они разбили лагерь недалеко от маленького городка Соллум на ливийском побережье Северной Африки. Они задержались здесь на три недели по пути в оазис Сива. Двое мужчин и девушка.
   "Значит, мы действительно начинаем завтра". Мерл Энтони выпустил облако дыма в сверкающее ночное небо. - Мне почти жаль. С Соллумом было весело. И я сделал две из лучших фотографий, которые я когда-либо делал здесь".
   - Поэтому ты их вчера сжег? - спросил ее кузен Дейл Флеминг своим приятным приятным голосом.
   Явная бледность девушки медленно багровела. "Дол! Что за-"
   - Все в порядке, Мерл, - прервал ее Гуннар Свен. - Дейл совершенно прав. Зачем притворяться, что эта задержка пошла вам на пользу? И это вообще моя вина. Узнал сегодня на рынке. Подслушал, как арабы обсуждали нашу экспедицию в Сиву.
   "Твоя вина!" Красивое лицо Мерля и серые, как крыло чайки, глаза повернулись к нему. - Да ты просто потрудился , чтобы подготовить караван.
   Гуннар встал и вышел к краю мыса, на котором они расположились лагерем. Он стоял высокий, прямой, как сосна.
   Кузены наблюдали за ним; девушка с тревогой и недоумением, мужчина более испытующе. Его глаза под прямыми верхними веками резко противоречили остальной его внешности. Он был очень толстым, со светлыми волосами и гладким, лишенным морщин лицом, несмотря на свои сорок лет. От него исходило какое-то пиквикское добродушие. Действительно великая интеллектуальная сила Дейла Флеминга проявлялась только в его треугольных глазах из-под тяжелых век.
   - Почему ты меня выдал? - спросил Мерл.
   Его круглое лунообразное лицо сияло на ней.
   "Почему блефовать?" он ответил.
   - Шныряешь, как обычно. Почему бы тебе не пойти и не стать настоящим детективом? - сердито возразила она.
   Он издал приятный смешок, но его глаза были грустными. Было чертовски тяжело смотреть, как она влюбляется в этого исландца. С тех пор, как его родители удочерили ее - шестилетнюю сироту, - она была на первом месте в привязанностях Дейла. Его любовь была далека от платонической. Гуннар Свен был хорошим созданием, но что-то было не так. Какая-то тайна омрачала его жизнь. Что это было, Дейл был полон решимости выяснить.
   "Правда выйдет наружу, дитя мое! Туземцы в ужасе от него. Ты знаешь это так же хорошо, как и я! Они все против того, чтобы помогать тебе и мне, потому что он наш друг.
   "Перестань быть идиотом. Никто не мог бояться Гуннара. И он особенно хорошо ладит с туземцами.
   "Да. Он хорошо с ними справляется. Я никогда не видел, чтобы молодой человек делал это лучше".
   "Ну тогда?"
   "В нем есть что-то странное. Эти арабы знают это. Мы знаем это. Прошло около двух месяцев с тех пор, как он присоединился к нам. Сразу после того, как моя мать сбежала из лагеря и оставила нас в Каире. Телеграмма, призывающая ее домой к смертному одру тети Сью, прибыла в среду, 3 мая. Она отплыла 5 мая. Гуннар Свен объявился 6 мая.
   "Хорошо. Я не противоречу вам. Это бесполезно.
   - Вы отказались ждать возвращения Матери в Каир согласно ее расписанию.
   "Что ж! Каир! Все рисуют Каир и Нил. Я хотел темы, которыми не бредил каждый пятицентовый турист".
   "Вы хотели оазис Сива. Из всех богом забытых опасных грязных мест! А летом...
   - Ты знаешь, что тоже умираешь от желания увидеть оазис, - обвинила она. "Просто пытаюсь сохранить твое лицо как моего опекуна и защитника. Лицемер!"
   Он залился смехом. Повар-араб и несколько других слуг перестали петь вокруг своих котлов и ухмыльнулись от заразительного звука.
   " Туше! Я бы пожертвовал своими распущенными волосами цвета воронова крыла, чтобы отправиться в Сиву. Но, - его лицо стало на удивление строгим, - о Гуннаре. Почему он прилагает такие огромные усилия, чтобы не назвать нам имя человека, на которого он работал?
   - Я никогда не спрашивал его.
   - Я, конечно, не так многословен. Но я снова и снова подводил его к забору. Он упорно отказывался от этого. По уважительной причине.
   "Что ж?"
   "Он работает на араба. Шейх. Человек, известный от Марокко до Каира. Его прозвище Шейх Эль Африт. Волшебник! Его настоящее имя - Шейх Зура Эль Шабур".
   - И что в этом такого потрясающего? - спросила Мерл, поправляя темный локон за ухом.
   - Он очень... плохой... шляпа! Черная магия в этой стране не шутка. Этот Шейх Эль Шабур зашел далеко. Очень далеко."
   - Я собираюсь поговорить с Гуннаром. Он расскажет мне. Это невероятно. Гуннар и черная магия!
   Дейл наблюдал за ней, удивленный и тронутый. Как она ненавидела тонкости, тайны и запутанные ситуации!
   "Она бы вальсировала перед львом и дернула бы его за усы, если бы кто-нибудь сказал ей, что они фальшивые. Так же хорош в сокрытии, как прожектор.
  
   Гуннар отвернулся от моря, когда Мерл целеустремленно направился в его сторону. Он стоял рядом с ней - горная сосна заслоняла серебристую березку.
   "Хм!" Дейл выбросил только что зажженную сигарету и взял другую. - Мы с Мерлем не стали бы этого предлагать. Больше похоже на монаха Тука и девицу Мариан.
   Он был поражен, увидев, как Гуннар внезапно подпрыгнул и повернулся. Мужчина выглядел так, как будто он испытал сильнейший шок. Он стоял, вглядываясь в простирающиеся на восток пустоши, застыв в состоянии крайнего ужаса.
   Дейл подбежал к Мерлу. Она вырвалась из его удерживающей руки и бросилась к Гуннару.
   "Что это? Что ты видишь? Гуннар! Ответь мне, Гуннар!
   Его напряженные мышцы расслабились. Он вздохнул и провел рукой по глазам и мокрому лбу.
   "Он нашел меня. Он идет. Я надеялся, что никогда...
   "Кто? О чем ты говоришь?"
   Она потрясла его руку в ужасе от его дикого взгляда и слов.
   "Он сказал, что я свободен! Свободно! Я бы не подошел к тебе, если бы знал, что он лжет. Теперь я привел его в твою жизнь. Мерл! Простите меня!"
   Он взял ее руки, лихорадочно поцеловал их, затем с пылающей поспешностью повернулся к Дейлу и почти оттолкнул его.
   "Идти! Идти! Идти! Сейчас - пока он не пришел. Оставь все! Гоняй за свою жизнь. Он заставит меня... уйти! Идти!"
   " Ма йарудд! Что это значит, Гуннар, мой слуга?
   Глубокий гортанный голос, казалось, доносился из недр земли. Все трое повернулись так, как будто взорвалась бомба. Не далее чем в десяти футах от него вырисовывалась фигура. Мерл смотрел широко распахнутыми испуганными глазами. Минуту назад ровная пустошь казалась голой, безлюдной. Как этому высокому арабу удалось приблизиться незамеченным?
   Гуннар, казалось, сжался и увял. Его лицо было трагичным. Новичок долго молча смотрел на него, глядя на него сверху вниз.
   - Что это значит, Гуннар, мой слуга? Еще раз слова вибрировали в неподвижной ночи.
   Исландец сделал прерывистое безрезультатное движение руками и начал говорить. Его голос замер в низком, неопределенном бормотании.
   -- За это ты отчитаешься передо мной позже, -- пообещал высокий араб.
   Он шагнул вперед. Его черный бурнус колыхался и качался вокруг него. Его остроконечный капюшон был надвинут близко. Длинное лицо с остроконечной черной бородой, гордо изогнутый нос и глаза темные и тайные, как лесные лужицы, блестевшие под капюшоном.
   Мерл отшатнулся. Ее пальцы сжали пальцы Гуннара. Они были холодными и вялыми в ее руках.
   Дейл наклонился вперед, вглядываясь в лицо араба, как знаток рассматривает редкостную гравюру.
   - Ты очень хорошо говоришь по-английски, мой друг. Или это враг?"
   Вся манера поведения араба изменилась. Его белые зубы сверкнули. Он приветственно протянул руки, сжал руки Дейла в своих и низко поклонился девушке. Последним он повернулся к исландцу.
   "Представь меня!" он заказал.
  
   Гуннар провел небольшую церемонию с побелевшими губами. Его голос звучал так, как будто он усердно бежал.
   "Зура Эль Шабур. Зура Тумана, - перевел шейх. "Я твой друг. У меня много друзей из вашего западного мира. Язык! Все языки для меня один!"
   Дейл просиял. "Ах! Хороший лингвист и все такое! Веселое доброе имя твое, какое! Напугал нас, вынырнув из атмосферы, как джин Аладдина ! "
   Тонкие губы Эль-Шабуи снова обнажили зубы.
   "Тот, кто живет в одиночестве и тишине пустыни, учится отражать ее качества".
   "Довольно! Довольно!" Дейл радостно забулькал, соглашаясь. "Небольшое изящное достижение. Очень удобно - для вас!"
   "Удобно и в этом случае для вас, так как мой приход помешал негостеприимству моего слуги прогнать вас".
   "Нет! Ты ошибаешься. Гуннар был нашим ангелом-хранителем уже несколько недель. Подарив нам прекрасное время".
   - Тем не менее я слышал, что он уговаривал вас уехать - уехать скорее из Солия.
   Дейл расхохотался; протяжное, низкое бульканье, сбрасывавшее напряжение вокруг. "Я из тех дураков, которые скорее потеряют горшочек с золотом, чем изменят свои планы. Один из погонщиков верблюдов сбежал с добычей. Вы слышали, как бережливый Гуннар умолял меня следовать за ним.
   Мерл поддержал рассказ с находчивостью. "Ничего чрезвычайно важного. Мои серебряные туалетные принадлежности, кожаная сумка и фотоаппарат. Раздражает, но вряд ли стоит тратить часы на поиски".
   Она вышла вперед, всячески желая дать Гуннару время собраться.
   Эль-Шабур еще раз низко поклонился ей и посмотрел в ее перевернутое яркое лицо. "Такой молодости и красоте надо служить. Послать Гуннара за вором?
   Мысль о разлуке повергла ее в шок. Интуиция подсказала ей держать исландца рядом с собой ради него и ради себя. Вместе казалось меньше опасности.
   Опасность! От чего? Почему это слово прозвучало в ее мозгу, как сигнал SOS? Она взглянула на Гуннара. Его лицо было опущено.
   "Нет." Она с усилием встретила взгляд араба и храбро улыбнулась. "Нет. Действительно нет. Мы не можем пощадить его. Он обещал пойти с нами, чтобы быть нашим проводником в оазис Сива.
   - Надеюсь, это не противоречит твоим планам на его счет. Теперь мы так зависим от его помощи. На ангельском лице Дейла отразилось беспокойство.
   "Так." Араб положил руку на плечо Гуннара. "Это хорошо. Вы хорошо сделали."
   Молодой человек вздрогнул. Его глаза предостерегающе встретились с глазами Мерля.
   Эль Шабур повернулся, чтобы успокоить ее и Дейла.
   "Теперь все идет хорошо. Я тоже присоединюсь к вашему каравану. Для моей - моей работы - мне необходимо как можно скорее посетить Сиву. Я тоже иду".
   Дейл взял протянутую руку. "Отлично! Отлично! Сейчас мы совершим рекордное путешествие.
  
   В своей палатке Дейл спал после многих часов тяжелых, сосредоточенных размышлений и умственной работы - очень розовый, очень усталый, моложе, чем когда-либо в своем глубоком покое.
   В своей палатке Мерл тоже лежала тихо.
   Туземные слуги храпели, бесформенными коконами в своих одеялах. Даже верблюды перестали стонать и жаловаться и мирно устроились полукругом. Огромные груды багажа в пределах его широкой дуги лежали готовыми к погрузке.
   Лунный свет серебрил длинные мили травы и камыша. Лиги сверкающей воды качались в почти безотрывном ритме в полумиле от лагеря.
   Гуннар наблюдал за происходящим из своей палатки. Что пробудило его ото сна? Почему у него стучало сердце и стучала кровь в ушах? Он вгляделся в притихший мир.
   Палатки, люди, верблюды и поклажа были неподвижны, как на раскрашенном холсте. Он вышел из палатки, бесшумно обошел спящий лагерь, потом нахмурился и огляделся во все стороны.
   Птица, поднявшаяся на испуганном крыле, заставила его пристально взглянуть на старый турецкий форт. Он стоял, мрачный и потрепанный часовой, на близлежащем мысе залива Солиум. Сквозь зияющие разрушенные стены он уловил отблеск огня - зеленые, багровые, злые имена, которые самым зловещим образом окрашивали ночь.
   "Эль Шабур! Уже! Пентакль Огня!"
   Его шепот был резким, как слабый шорох гальки на берегу. На несколько минут он. стоял как прикованный. Страх и гнев боролись с зарождающейся решимостью и дикой тревогой. Затем он доковылял до палатки Мерла и разорвал полог. С фонариком в руке он вошел и уставился на спящую девушку. Она лежала белая и застывшая, словно в трансе. Гуннар дотронулся до ее лба, взял вялую руку в свою. Она не подавала признаков жизни.
   Он стоял, глядя вниз на неподвижные восковые черты. Довольно квадратное, решительное личико было одинаково белым, даже до изогнутых, только что приоткрытых губ. Волосы казались отлитыми из металла, такими черными, тяжелыми и безжизненными они развевались над широким умным лбом. Гуннар смотрел с благоговением. Оживленное, сияющее лицо девушки сменилось чем-то далеким, странным и изысканным. Наполовину ребенок, наполовину жрица.
   - А через несколько коротких недель или месяцев, - пробормотал он, - Эль Шабур инициирует ее. Это первый шаг. Она сгниет, погибнет, как я!
   Он склонился в страстном ужасе над неподвижным лицом.
   "Нет! Нет! Не для тебя! Дорогой милый ребенок!"
   Он сжал руки. - Но если я потревожу его сейчас!
   Несколько минут он стоял в нерешительности. Страх схватил его за горло. Он не мог - он не мог вмешиваться! Наконец его воля укрепилась. Он совладал с болезненным ужасом, который заставлял его дрожать и дрожать, как побитую собаку. Выходя из палатки, он еще раз оглянулся.
   "До свидания! Я сделаю все, что смогу, - мягко пообещал он. - Я бы отдал свою душу, чтобы спасти тебя, если бы она у меня еще была.
   Он побежал к мысу, где стоял старый форт. Если бы Эль-Шабур был тем, чего он боялся, он бы не слышал и не видел. Интенсивно сосредоточившись на своих обрядах, ничто в видимом мире не достигло бы его.
   Расчеты Гуннара оправдались. Он смело вошел через арочный вход во внутренний двор, где в большом кольце горело зеленое пламя, пять вершин двух переплетающихся треугольников чернели на серой пыли пола. В центре этого каббалистического символа стоял Эль-Шабур, одетый в черное. Жезл, который он держал, был из черного дерева.
   Гуннар перевел дыхание. Он слушал бесцветное непрерывное бормотание шейха. Какой точки достиг Эль Шабур в своих заклинаниях? Как давно он извлек душу Мерл из прекрасного тихого тела, лежащего в ее палатке? Это было жизненно важно знать. Если бы это дьявольское дело только началось, он мог бы освободить ее. Если Эль Шабур дошел до последней стадии, закрыл дверь за душой, которую выманивал из ее жилища, то было фатально поздно.
   Он слушал, наклонив голову вперед, пытаясь разобрать быстро бормочущие слова.
   "Шекина! Аралим! Офаним! Помоги мне во имя Мелека Таоса, Повелителя ветра, звезд и моря, который повелевает четырьмя элементами в могуществе Адонаи и Древних!"
   "Аааа!" Гуннар глубоко вздохнул с облегчением. Он не опоздал. Шейх Эль-Шабур призвал своих союзников. Дух Мерля еще не был отрезан от своего дома. Ее воля сопротивлялась принуждению араба.
  
   Он прыгнул вперед, опрокинув все пять жаровен. Их огонь выплескивался и мгновенно угасал. В холодном ясном лунном свете Эль-Шабур казался высоким, угрожающим. Он стоял, глядя через двор на незваного гостя. Его фигура в черном затмевала фигуру исландца на много дюймов, как облако, как хищная птица. Злобным, неумолимым он возвышался.
   Золотая голова Гуннара опустилась. Его сильное, прямое тело, казалось, сжималось и съеживалось. Дюйм за дюймом он отступал, пока не достиг стены. Он попытался встретиться с немигающим взглядом араба и потерпел неудачу. Снова его светлая голова опустилась. Его глаза искали пыльную землю. Но все тело его дрожало от дикого, фанатичного возбуждения. До сих пор ему это удавалось - он вернул Эль-Шабур из той пустоты, где так опасно блуждал дух Мерля. Она была свободна. Свободна вернуться к этому неподвижному белому телу, лежащему в ее палатке.
   "Так! Ты любишь эту девушку. Ты бы спас ее от меня. Ты... кто не может спасти себя!
   "Ты прав." Голос молодого человека дрожал. "Правильно, насколько я могу судить. Но мисс Энтони на другом самолете. Ты не собираешься проделывать с ней свои грязные шутки.
   "Так! Кажется, что, несмотря на мое учение, ты еще недостаточно дисциплинирован. Ты забыл свою клятву? Разве вы забыли, что каббалист никогда не может отступить ни на дюйм от дороги, по которой он идет? Ты забыл о наказании, которое постигнет ренегата?"
   - Я бы умер, чтобы спасти ее от тебя.
   Другой оскалил белые зубы в безрадостной сардонической ухмылке.
   "Умереть!" - повторил его глубокий, насмешливый голос. "Смерть не для нас. Вы не инициированы и не под защитой? Что может принести смерть таким, как ты?"
   - Должен быть способ спастись для меня - и для нее. Я еще одолею тебя, Эль Шабур!"
   Голос исландца повысился. Его глаза пылали. Он шагнул вперед. Лунный свет коснулся его блестящих волос, его искаженных страстью черт, его сердитых, налитых кровью глаз. Контроль ускользнул от него. Он тщетно пытался вернуть его, использовать свой разум. Он знал, что гнев отдавал его связанным и беспомощным в руки врага. Так было с их первой встречи. Эмоции против разума. Он знал свою роковую слабость и теперь боролся с ней - напрасно. Властвовала долгая привычка. Гнев превратил его волю в соломинку.
   "Ты бросишь вызов мне - Силе, которой я служу - Силе, которая служит мне?"
   Гуннар почувствовал, как кровь ударила ему в голову. Его уши пели. Красный туман застилал ему глаза.
   "Ты дьявол! А ты служишь чертям! он крикнул. "Но вы не всегда будете выигрывать игру! Будь ты проклят, Эль Шабур! Будь ты проклят! Будь ты проклят!"
   Араб долго смотрел в его сердитые глаза и подошел ближе. Невероятно быстрым движением он обхватил трясущуюся разъяренную фигуру.
   Гуннар почувствовал, как сухие губы коснулись его ушей, рта и бровей, услышал тихое быстрое бормотание. Тогда Э. И. Шабур вдруг отпустил его и отступил.
   "Невежественный и звероподобный! Будь тем, кто ты есть, - рабом своей страсти! Вы сами создаете дьявола, который преследует вас. Поэтому ты мой - ибо все черти мне подвластны. Будь тем, кто ты есть! Выходи, зверюга! Выть и рычать с себе подобными до рассвета".
   На мгновение что-то темное зашуршало в пыли у ног Эль Шабура. Двор зазвенел протяжным, пустынным воем. Тень, худая и быстрая, бежала от лагеря далеко-далеко по пустынной пустоши.
  
   На следующий день на закате Дейл Флеминг и его караван достигли Бир-Огерина, первого колодца на их пути. Они задержали свой старт на несколько часов. Мерль настоял на том, чтобы дождаться Гуннара, но он так и не появился.
   "Он присоединится к нам в пути ", - заверил ее шейх. - Он привык к путешествиям по пустыне, мадемуазель! "
   - А его верблюд?
   "Мы возьмем это. Он легко может нанять другого".
   - Ты понятия не имеешь, почему он ушел и оставил нас без предупреждения? Это так не похоже на него".
   Эль-Шабур улыбнулся своей темной невеселой улыбкой.
   "Он молод. Молодой, беспечный и... недисциплинированный. У него есть - друзья. О, он популярен! Эти его золотые волосы - в них есть очарование..."
   Лицо Мерля побагровело и побледнело. Круглое лицо Дейла скрывало его мысли. Он взглянул на тощие руки араба, которые с такой медленной и яростной силой скручивали жесткую веревку. Он узнал, какими предательскими могут быть руки.
   Мерл больше не возражал, и в 15:30 караван отправился в путь. Туземцы относились к началу пути суеверно. Понедельники, четверги и субботы были удачными; и суббота самая удачная недели.
   В Бир-Аугерине быстро разбили лагерь. Слуги черпали воду из большого прямоугольного резервуара кожаными ведрами. Мерл безутешно смотрел, курил и думал о Гуннаре. Дейл присоединился к ней, оставив шейха руководить мужчинами.
   "Не верю!" - взорвался Мерл.
   - О нашем отсутствующем друге?
   - Гуннар не из таких. Я думаю, они поссорились. Дол!" Она умоляюще положила руку ему на плечо. - Ты же не думаешь... он не стал бы убивать Гуннара!
   "Мои пророческие кости не говорят мне". Он похлопал по руке оживленно, деловито. - Он появится и объяснится. Не волнуйся. Этот Шейх Тумана старый чудак. Почти такой же надежный, как черная пантера, но мальчик слишком полезен, чтобы его можно было убить в спешке. Тем не менее, послушайте, Мерл: держите это под рукой на ночь.
   Он вложил ей в руку маленький курносый автомат.
   "Он загружен. И я научил тебя им пользоваться. Слушать! На этой тропе есть волки. Слышал их прошлой ночью о лагере.
   "Волки? В пустыне? Вы имеете в виду шакалов.
   "Не говорите вне очереди. Волки. Знаешь, такие вещи заканчиваются вот так.
   Он запрокинул голову и издал леденящий кровь вой, наэлектризовавший лагерь. Эль-Шабур развернулся на пятках, выхватив длинный нож. Слуги пресмыкались, затем побежали вырывать головни из огня.
   Дейл издал густое заразительное бульканье. "Великолепный! Должно быть, сделал это весело хорошо. Теперь, возможно, вы узнаете волка, когда услышите его. Если вы это сделаете - стреляйте!
  
   Вскоре после четырех утра караван снова двинулся в путь в холодном лунном свете. Несмотря на жаркие дни, ночи оставались прохладными и облегчали путешествие. Они достигли следующей остановки, Бир-Хамед, около восьми часов. Эта цистерна была последней перед тем, как началась настоящая пустыня. Они решили дать верблюдам хороший день на пастбище и водопой и снова отправиться в путь перед рассветом.
   Над потрескивающим огнем висели кастрюли. Аромат древесного дыма смешивался с запахом жареных сосисок и лука. Дейл подошел и умолял повара воздержаться от использования вчерашней воды для мытья посуды для варки кофе. Эль Шабур подошел к Мерле и указал на восток.
   "Он приходит."
   Она уронила камеру и рулон пленки и вскочила на ноги.
   "Кто? Гуннар? Я никого не вижу".
   - Он приезжает оттуда.
   Низкие холмистые дюны на востоке казались голыми, гладкими и лишенными жизни. Она уставилась и нахмурилась на говорящего. "Я ничего не вижу. Дол!" - позвала она. - Шейх говорит, что Гуннар идет оттуда. Ты его видишь?
   Дейл внимательно изучил пустой восточный горизонт, затем повернулся к Эль Шабуру с вежливой широкой улыбкой. "Ах вы, чудесные арабы! Обманываете нас, не так ли? У вас есть запасные комплекты клапанов. Возьмите вещи из эфира. Этого достаточно, чтобы вызвать у меня комплекс неполноценности".
   Он просунул руку через руку Мерля. "Если он так говорит, значит, так и есть! Я скажу повару пожарить еще несколько сосисок.
   - Все слуги сегодня утром в дураках, - сказал он, возвращаясь со своего гостеприимного поручения. "Ильбрахайм раздавал образцы из спектакля " Тысяча и одна ночь". Что, по-твоему, он сейчас начал?"
   - Они много говорят, - ответил низкий презрительный голос шейха. - И ничего не говорят.
   "Ильбрахайм - болтливый малый. Будет незаменим на похоронах, не так ли? Отвлечь скорбящих и все такое! Если только он не добрался до вампиров и гулей. Он увлекается каббалистическими верованиями.
   "Такие вещи детские; они не представляют интереса для каббалистов".
   "Нет, правда! Ну, вы, наверное, знаете. Есть ли место под названием Билад Эль Келаб? "
   Глаза Эль Шабура блеснули. Его подбородок вздернулся в жесте согласия.
   "Есть? Ах, тогда Ильбрахайм время от времени говорит правду. Его брат отправился в это место. Страна Собак - наводящее на размышления название! Ходят слухи, что все мужчины там превращаются в собак на закате. Как оборотни, знаете ли.
   " Билад Эль Келаб далеко. Юг - крайний юг Судана. К тому же у Ильбрахайма нет брата.
   "Нет?"
   "Нет. Есть много глупых легенд из Судана".
   "Не так глупо. Меня интересуют фольклор, легенды и первобытные верования. Вот почему я еду в Сива, помимо того, что присматриваю здесь за своим маленьким двоюродным братом".
   Глаза Эль Шабура запылали. "Неразумно проявлять слишком большое любопытство к таким вещам. То, что кормит орла, не мясо для рыбы".
   "Довольно! Довольно! Хорошо, правда, Мерл? Это означает, что мы, жители Запада, рыбы! О, определенно хорошо! Но этот Илбрахайм клянется, что в нашем лагере обитают привидения. Он думает, что к нам прицепился оборотень или оборотень. Говорит, что проснулся и увидел, как оно бродит прошлой ночью.
   "Долгий путь от Билад Эль Келаб! "
   - Ты прав, Эль Шабур. И все же, что такое несколько сотен миль для оборотня? И я полагаю, днем он передвигается верхом на верблюде, если его мужское тело в хорошем состоянии. Каждое утро нужно быть новым верблюдом, а? Вряд ли уважающий себя мехари стал бы каждую ночь рысить копытом в лапах с волком.
   "Дол! Это тот самый волк, о котором вы говорили...
   Ее предупредил родственный удар по лодыжке, когда Дейл переместил пылающую ветку в огонь.
   - Это та самая волчья сказка, о которой говорили в Александрии? она быстро отключилась.
   "Дорогой ребенок!" Дейл сиял одобрением. " Как работает ваш маленький ум ! Нет! Этот волк был шакалом, обитавшим в Долине царей в Египте".
   Эль Шабур резко повернул голову. "Потерянный приходит", - заметил он.
   Вдалеке, увеличенный и искаженный жарким воздухом пустыни, вырисовывался огромный верблюд и всадник. Мерл закурил сигарету медленными, нетвердыми руками.
   "Это может быть кто угодно. Пока невозможно сказать".
   Шейх развел руками. - Мадемуазель скоро узнает.
   Через полчаса Гуннар въехал в лагерь. Жалкая фигура, взлохмаченный, небритый, он выглядел так, словно прошел через Африку с минимумом еды и сна. Поначалу Мерль собиралась быть неумолимой, ждать объяснений, но ее сердце предало ее при виде этого отчаянно утомленного человека. Она побежала ему навстречу, когда он спешился, и попыталась подвести его к тому месту, где курили Дейл и араб.
   Он стоял, покачиваясь на ногах. "Нет. Не сейчас." Его потрескавшиеся, пересохшие губы едва могли произнести слова. "Я должен спать. Я... я ничего не мог с собой поделать. Мне помешали - мне помешали, - прохрипел он.
   - Гуннар, конечно! Она поманила слугу. "Заботиться о нем. Я пошлю Дейла эфенди дать ему лекарство. Он болен."
  
   Ближе к вечеру в лагере царил более или менее шум. Верблюдов снова загнали с пастбища на водопой. Они предпочли бы пастись дальше и, будучи верблюдами, шумно выражали свое неодобрение и доставляли много хлопот ругающимся, потеющим людям.
   Дейл не спеша удалился от них. Солнце отбрасывало тени, которые постоянно удлинялись. Он остановился в тени огромного валуна и задумчиво посмотрел на бесплодную пустыню.
   - Он правильно понял эту легенду и каббалистов. Теперь, только почему это ударило в цель? Шаблон есть, но все в маленьких движущихся кусочках. Я не могу правильно составить запутанную мозаику. Каббалисты! Оборотни! Гуннар и Шейх Тумана! Лагерь с привидениями и все такое! Очень, очень красивая маленькая путаница. Интересно теперь... Интересно...
   Его глаза, застывшие в рассеянном невидящем взгляде, вдруг стали настороженными. Его большое тело напряглось. Затем с легкостью движений, которыми часто отличаются толстяки, он исчез в расщелине большой скалы. Его слух был острым, и голоса разносились далеко в тишине пустыни.
   "...пока мы не достигнем Сивы. От восхода до заката я буду с ней". Горечь Гуннара была очевидна. - Если ты будешь вмешиваться, я скажу ей, кто ты!
   "Взамен я объясню, что вы есть - после захода солнца! - издевался голос Эль Шабура. - Это знание заставит ее обратиться к вам за защитой?
   - Ты дьявол!
   "Ты дурак! Не вмешивайтесь в силу, которую вы не можете контролировать. Значит, до Сивы.
   Они прошли вне пределов слышимости. Дейл смотрел, как они возвращаются в лагерь.
   "Больше кусочка мозаики, приятный зловещий цвет. Похоже, Сива окажется еще более многообещающим, чем я предполагал. Злой старый город, достаточно, чтобы написать еще одну Книгу Откровений?"
  
   Солнце отбрасывало длинные тени, гротескно тянущиеся над окрашенными в розовый цвет лигами песка. Дейлу не терпелось понаблюдать за Гуннаром, когда солнце действительно сядет; он чувствовал, что фраза молодого исландца была многозначительна: от восхода до заката я буду с ней. Довольно странная поэтическая ссылка на время! В сочетании с его необъяснимым исчезновением прошлой ночью это было особенно странно.
   Дейл медленно направился к лагерю с пустой трубкой в зубах. Он просидел долгий час. Из расщелины в скале он наблюдал за возвращением Гуннара и араба, видел, как Гуннар вместе с Мерле снова двинулся в пустыню. Теперь они возвращались - темные на фоне краснеющего неба.
   Ему было любопытно посмотреть, как поведет себя молодой человек; какое объяснение, если таковое имеется, он дал Мерле. Ему не терпелось узнать, насколько она ответила на любовь, которая так пылала в глазах Гуннара. Если с ней все было серьезно - по-настоящему серьезно, - вся эта странная опасная ситуация должна была быть смертельно опасной.
   Она пойдет своим путем. Если ее сердце было отдано, оно было отдано, во благо или во зло. По его мнению, совершенно дурно, если она решила связать свою судьбу с этим исландцем.
   И Эль Шабур! Насколько опасен был этот пресловутый арабский маг? Люди его практики часто посещали пустынные города и оазисы. В основном они были безобидны, иногда действительно одарены в деле пророчества. Редко это были люди необъяснимой и очень страшной силы; которые были посвящены, мозг и тело, делу зла - зла совершенно за пределами понимания нормальных людей.
   Глаза Дейла были холодными и неумолимыми, когда он вспомнил одного или двух таких мужчин, которых он знал: его приятное лицо выглядело невероятно суровым и мрачным.
   Так или иначе, Мерл оказался в неминуемой и неотложной опасности; от Гуннара не меньше, чем от Э. И. Шабура; от Гуннара не потому, что он был злым сам по себе, а потому, что он был каналом, по которому араб мог добраться до нее. Она была уязвима пропорционально своей любви. Впереди были бесконечные источники опасности. У Эль Шабура был определенный план на ее счет, который должен был созреть в Сиве. Оставалось три дня, чтобы выяснить природу этого плана.
   Три дня! Возможно, даже не это. Отношения Гуннара с арабом казались опасно взрывоопасными; кризис может разразиться в любой момент. Тогда Мерле будет замешана, потому что она будет защищать Гуннара со слепой приверженностью. Все шансы были на Эль Шабур. Это была его страна; он мог легко управлять экспедицией без какого-либо сверхъестественного вмешательства. И, если он был смертельно ядовитым существом, которое Дейл начал подозревать, то одинокая пустыня служила превосходным фоном для убийства... Он назвал это убийством про себя, не желая давать куда более ужасное имя тому, что, как он подозревал, мог сделать Э. И. Шабур.
   Влюбленные, медленно и неохотно возвращаясь в лагерь, были полностью поглощены друг другом.
   - Если бы я только знала тебя раньше! Запавшие глаза мужчины с огромным сожалением посмотрели на стоящую рядом с ним стройную, красивую девушку.
   - Единственное, что мы можем с этим сделать, это наверстать упущенное, дорогая.
   Он остановился, повернулся к ней лицом, взял обе крепкие, намыленные руки в свои. - Мерль, ты ведешь себя чудо. Но это невозможно. Я не должен был говорить тебе, как сильно меня это волнует.
   "Бедный дорогой! У тебя не было выбора, на самом деле. Я проделал трюк с високосным годом прежде, чем ты смог меня остановить; и, будучи немного джентльменом, ты просто обязан был сказать, что тоже любишь меня!
   Она затараторила, едва понимая, что сказала. "Я должна изменить выражение его глаз, - сказала она себе. "Я думал, что это из-за меня, тщеславного маленького зверька, которым я являюсь. Но это не так - это не так!
   - Гуннар, - бросила она на него с присущей ему порывистостью, - твой страх перед Эль-Шабуром - самая большая вещь в твоей жизни? Это больше, чем... чем твоя любовь ко мне?
   Хватка его рук усилилась. Его лицо склонилось к ее лицу. Его затравленные глаза в красных ободках смотрели в ее искренние серые глаза, которые сияли любовью, добротой и непоколебимым непоколебимым доверием, от которого ему хотелось поцеловать ее пыльные туфли. Вместо этого он опустил ее руки, нахлобучил шляпу на лицо и быстрым шагом пошел к отдаленному лагерю.
   "Это бесполезно... Я не могу продолжать это. Я в клубке, который никто на земле не может распутать. Отвратительно думать, что ты попал в такую чудовищную неразбериху. Я пошел на это дело, потому что был молодым любознательным дураком! Я понятия не имел, с чем это связано, вообще не знал, что за этим стоит что-то более сильное... более сильное, чем смерть! Я был слеп, я был доверчив, я был совершенно невежествен; Я попал в ловушку Эль Шабура - и дверь за мной захлопнулась!"
   - Гуннар, дорогой, ты не можешь объяснить? Люди не должны продолжать служить ненавистным хозяевам, если только... если...
   "В яблочко! Если они не рабы. Что ж, я его раб".
   "Я не понимаю тебя."
   "Слава Богу за это, и не пытайтесь! Именно потому, что ты никогда, никогда не должен понимать таких вещей, я хотел, чтобы ты и Дейл уехали той ночью в Соллум.
   "Если вы должны шейху свое время, разве вы не можете откупиться от него? Конечно, любой контракт может быть нарушен".
   - Не то, что связывает меня с ним. Слушай, Мерл, мой родной! Я не могу... я не смею сказать больше, чем это. Думайте о нем как о яде - как о чем-то, что чернеет и обжигает, как купорос. Сделаешь ли ты то, что может показаться очень ребяческим, сделаешь ли ты это, чтобы доставить мне удовольствие?"
   "Что это?"
   - Привяжи это ночью ко входу в свою спальную палатку. Он протянул маленькую цветную косичку из четырех ниток зеленого, белого, красного и черного цветов, от которой зависела печать. "Еще раз, я не осмеливаюсь объяснить, но использую это. Обещай мне!"
  
   Ошеломленная его тоном и манерами, пообещала она. Какое отношение, подумала она, имеет цветная нить ко всей этой тайне вокруг него и шейха? К ней пришло мимолетное сомнение относительно его здравомыслия.
   - Нет, - ответил он на взгляд. "Я никогда не был более в здравом уме, чем сейчас - когда уже слишком поздно. По крайней мере, для себя слишком поздно. Ты... с тобой ничего не случится!
   - Ты не хочешь поговорить с Дейлом? Он такой странный мудрый старик, я уверен, что он мог бы помочь, если бы вы только объяснили ему кое-что.
   "Нет. Во всяком случае, еще нет. Нет, пока мы не доберемся до Сивы. Я тогда все объясню. Молчание - это цена, которую я заплатил за то, чтобы быть с тобой в этом путешествии".
   - Но на самом деле Дейл...
   - Если ты не хочешь, чтобы он внезапно умер, ничего ему не говори. Любого, кто мешает Эль Шабуру, вот так уничтожат!"
   Гуннар воткнул в песок небольшой камешек.
   - Хорошо, - пообещала она с дрожью. Это быстрое злобное движение вызвало у нее внезапный жуткий страх перед шейхом - больше, чем все слова Гуннара. "Я ничего не скажу. Но Дейла довольно сложно обмануть. Кажется, ему никогда не нужно что-то рассказывать; он просто знает их. Я полагаю, он уже зарылся под землю около Эль-Шабура, как старый хорек! Я случайно знаю, что он его ненавидит.
   "Никто бы так не подумал, увидев, как они болтают".
   - Он ведет себя как словоохотливый придурок, когда кому-то сыплет соль на хвост, и я редко видел, чтобы он барахтался так идиотски, как сейчас.
   - Гораздо более вероятно, что шейх подсыпает себе соль на хвост , притворяясь, что считает Дейла дураком.
   - Ты не знаешь Дейла.
   - Ты не знаешь Эль Шабура. Последнее слово было за Гуннаром - оно оказалось точным.
   Они нашли двоих в лагере и увлеченно разговаривали.
   "Спор о нашем домашнем оборотне". Дейл был мягок. - Не сядете ли вы со мной и попробуете выстрелить в зверя, Гуннар?
   Высокий исландец стоял молча. Его лицо было серой маской, его запавшие глаза пристально и долго смотрели в пустое гладкое лицо другого. Наконец он повернулся к шейху.
   - Ты предложил это?
   Мерл вздрогнул от его голоса.
   Араб пожал плечами. "С другой стороны. Было бы разумно поспать перед завтрашним маршем. Если эфенди хотят поохотиться, лучше подождать, пока мы не достигнем холмов Сивы.
   - Ну, - Дейл, похоже, решил продолжить дискуссию, - за что ты голосуешь, старик? Оборотень сегодня вечером или холмы Сива позже?
   - Холмы - определенно холмы, - голос юноши сорвался от смеха, - по легенде оборотня убить нельзя. Нет смысла тратить впустую наши выстрелы и ночной сон".
   "Сорвано!" - простонал Дейл. - Тогда холмы Сивы. Вы можете обещать там хорошую охоту, Шейх?
   "Клянусь моим священным васмом ".
   " Вам? Дейл небрежно закурил сигарету.
   "Моя метка, мой знак отличия, мой племенной знак. Это как геральдика в вашей стране.
   "Небеса выше! Я должен не забыть в будущем называть свой маленький лейбл васмом . Интригующее слово, это! И какая у тебя отметка?
   Эль Шабур наклонился вперед и начертил его на песке. Дейл посмотрел на него с улыбкой, за которой скрывалось глубокое беспокойство. Он узнал ужасный маленький знак; он был одним из очень немногих, кто имел для этого особые знания. Дымовая завеса его вечной трубки закрыла его лицо от бдительного араба. Пытался ли Эль-Шабур обманом заставить его раскрыть свои особые и сокровенные познания в оккультизме; или он сделал эту смертельную метку, будучи уверенным, что только посвященный сможет ее распознать?
   Эль-Шабур был езидом, сатанистом и поклонялся Мелеку Таосу. Символ, безошибочно, был раскинутым хвостом Ангела-Павлина. Дейл внутренне содрогнулся, узнав, что его самые мрачные опасения подтвердились; он не знал на земле племени более порочного и могущественного, чем езиды. Их имя и их слава ушли в глубину веков. Редко кто из них покидал свои холмы и скальные жилища за Дамаском. Раз в столетие или около того, на протяжении веков жрец езидов рыскал по земле подобно черному богу-разрушителю, чтобы ознакомиться с миром и его условиями. Он вернется, чтобы учить свое племя. Такими они и остались, ядром злой силы, которое, казалось, никогда не угаснет.
   "Приятный маленький дизайн; выглядит как половинка ската, - прокомментировал он. Невозможно понять, что творилось за резным, неподвижным лицом шейха. - Васм , ты сказал? Подожди, я должен это записать.
   Белки глаз араба блеснули, когда он взглянул на Мерля. - Вы в этом похожи на своего кузена - тоже страдаете от потери памяти?
   - Я... мы... что ты имеешь в виду?
   - В твоей Книге Мудрости есть поговорка: "Твоя ученость доводит тебя до безумия". Эфенди подобен этому человеку, Полу. Ибо кто после долгих лет учебы мог забыть такую простую вещь, как васм? "
   Дейл не шевельнул ни мускулом. Его блеф был раскрыт. Хорошо! На следующий танец! Слишком поздно он понял, почему араб начал занимательную тему васм . Это было сделано для того, чтобы шокировать и отвлечь его мысли от Гуннара, чтобы он не следил за ним.
   Минуту назад исландец встал и пошел к своей палатке, бормоча что-то о табаке. Он не вернулся. Дейл вскочил на ноги и мгновенно заглянул в палатку Гуннара. Там никого нет. Он посмотрел на западный горизонт - солнце скрылось за ним. Он осмотрел пустыню. В нем не было убежища для шести футов роста Гуннара. Он заглянул в каждую палатку; увидел, что только слуги пригнулись к огню, что только поклажа валяется грудой на земле.
   Тени растворялись в сумерках. Но одна длинная тень, казалось, двигалась там среди дюн неподалеку! Были ли его собственные темные мысли изобрели существо, которое бежало через пустыню?
   Самая мрачная мысль пришла ему в голову, когда он вернулся к Мерле и молчаливому, настороженному арабу. Подошел ли он этому человеку?
  
   - Тебе не нужно беспокоиться о Гуннаре. Я совершенно уверен, что за этими ночными исчезновениями стоит араб, хотя причины, которые он привел, были его собственным изобретением.
   - Значит, ты думаешь, он вернется? Мерль выглядела усталой и встревоженной в свете своей маленькой лампы.
   - Он вернется, - заявил мужчина. - Спокойной ночи, старушка. Если вы нервничаете или чего-то хотите, просто взвизгните. Я буду бодрствовать - мне нужно закончить небольшую исследовательскую работу.
   Она поймала взгляд, который противоречил его бодрому голосу. "Почему ты так оглядываешься вокруг моей палатки? Есть ли какая-то особая опасность - этот волк?
   "Ну, я не против сказать вам, что есть место опасности. Вы не из тех, кто сходит с ума, когда его предупреждают. Но... есть ли у тебя под рукой твоя дурь?
   Она показала автомат под подушкой. - Возможно, мне следует сказать вам, что Гуннар тоже меня предупредил. Нет. Не о волке, а об Эль Шабуре.
   - Хуже, чем целая стая волков, - согласился он. "Знаю, где ты с этими шумными скотинами, но шейх - совсем другое дело".
   "Он дал мне это. Сказал мне связать им мою палатку. Странно, тебе не кажется?
   Он с большим интересом рассматривал косичку из цветной бечевки.
   "Золотой Иерусалим! Если мы когда-нибудь снова достигнем суши, это будет семейная реликвия для вас. То есть, если вы не бедствуете и не хотите продать его какому-нибудь Крезу за мешок алмазов. Это, моя дорогая Черноглазая Сьюзан, реликвия тысячелетней давности. Уплотнитель, конечно, не резьба. Это изумруд. А это Око Гора, вырезанное в нем.
   "Изумруд! Должно быть, это ужасно ценно. Откуда, по-твоему, Гуннар его получил?
   "От своего господина шейха. Это то, что ему нужно, бедняга! Это защита - о, совершенно безошибочная.
   - Я никогда не знаю, когда ты серьезен, а когда просто ведешь себя по-идиотски. Защита от чего? Что это значит?"
   - Это значит, что Эль Шабур - заговорщик. И что Гуннар - посвященный и к тому же довольно продвинутый, чтобы владеть столь важной вещью. Он ушел в долгий путь, бедняга!
   - Он в опасности?
   "Чрезвычайная и неминуемая опасность; теперь вряд ли есть шанс освободить его. Лучше смирись с этим, дорогая. Гуннар не в состоянии ни любить женщину, ни жениться на ней; он душой и телом связан с Эль Шабуром. Это отвратительный, прискорбный, ужасный беспорядок, все это дело. Он сел рядом с ней на маленькую раскладушку и взял ее за руку. "Это моя ошибка. Я достаточно хорошо знал еще в Солииуме, что в Гуннаре есть что-то ненормальное.
   -- Я люблю его, -- ответила она очень тихо, -- и ничто не может этого изменить. Что бы он ни сделал или чем является - я люблю его".
   Он смотрел на нее долгую минуту. - И это самая чертова часть всего шоу, - заметил он с огромной серьезностью.
   Он обернулся у входа в палатку. - Насчет того, что дал тебе Гуннар. Закрепите ею полог палатки, если вам дорога душа; носите его под платьем днем, никогда не позволяйте шейху даже мельком увидеть его. Добираемся до Сивы послезавтра. Тем временем постарайтесь не дать Эль Шабуру знать, что мы что-то подозреваем. С тобой точно все в порядке? Не боишься?
   "Не для себя. Я не понимаю, в чем дело. Но я боюсь за моего бедного Гуннара. Он из тех, кто не может оставаться в одиночестве. Не то что мы с вами, мы слишком упрямые старики!
   "Ты чудо. Любая другая девушка, застрявшая здесь с полусумасшедшим туземным колдуном, попала бы в аварию. Однако привяжи свою палатку, слышишь?
   "В тот момент, когда ты ушел. Пересеките мое сердце!"
  
   Ночь стремительно тянулась. Дейл курил в своей палатке, полностью одетый, настороженный и ожидающий. Он был уверен, что сегодня вечером что-то витает в воздухе. Звук выстрелов издалека через пустыню вынес его на улицу с винтовкой в руке. Сон держал лагерь; ни один человек не шевельнулся. Черная бедуинская палатка, в которой спал шейх, была закрыта. Казалось, никто не был встревожен, кроме него самого. Снова пришел этот странный рывок его чувств - предупреждение о близкой опасности.
   Его хватка на оружии крепче. Он пошел еще медленнее. Тень, казалось, двигалась вокруг огромной массы скалы, укрывавшей его несколько часов назад. Он остановился на полпути между скалой и лагерем. Должен ли он вернуться и разбудить разум? Или ему стоит подойти поближе и проверить самому? Он пошел дальше.
   Сильный пронзительный ветер гнал по небу тучи. Черная масса закрыла луну. Он снова остановился, повернувшись к лагерю с внезапной уверенностью в опасности. Поздно. Спешка. Потасовка. Стальная рука сжала его сзади, рука, словно тиски, зажала его губы, прежде чем он успел крикнуть. Его большое тело было чрезвычайно мускулистым, и он дрался, как тигр, отбрасывал нападавшего, громко кричал. Сильный ветер кричал громче, рвал его голос в клочья. Он унес и черное облако с луны, и он увидел небольшую группу туземцев, их лица были закрыты вуалью, сверкали ножи, бурнусы надулись, как паруса, они кричали и бежали на него.
   Они были слишком близко, чтобы прицелиться. Он направился к скале. Необремененный и хороший спринтер, он благополучно добрался до него, встал к нему спиной и хладнокровно отстреливал одного за другим своих врагов. Это было лишь временное преимущество; их было слишком много для него, и он снова вбежал с дикими криками.
   К его изумлению, темное длинное быстрое тело бросилось на нападавших. Большой волк, огромный, лохматый, худой и внезапный, как торпеда. Напрасно мужчины вонзали свои ножи в его грубую шкуру. Снова и снова Дейл видел, как зловещие искривленные лезвия падали, когда зверь вцеплялся зубами в запястья налетчиков.
   Бой был коротким. Ни один человек не был убит, но никто не избежал ранения. У некоторых были изрезаны лица, так что кровь стекала по ним и ослепляла их; некоторые волочили искалеченную ногу; какая-то изуродованная рука. В ужасе от стремительного, молчаливого карающего существа, стоявшего между ними и их жертвой, налетчики развернулись и бежали.
   Сам волк был поврежден в дикой схватке; ухо было оторвано, и он, хромая, бежал по пятам за налетчиками, преследуя их до их верблюдов за огромной грудой камней.
   Огромный тяжело дышащий зверь смотрел на Дейла, когда проходил мимо. Мужчина чувствовал, как его сердце бьется, бьется, бьется медленными болезненными ударами о его грудь. Желтые, налитые кровью глаза существа обратились к нему взглядом, который резал глубже, чем нож любого рейдера. Он откинулся назад. Он чувствовал себя очень плохо. Огромная пустыня, казалось, вздымалась.
   Медленно, трезво он направился обратно в лагерь. Он даже не оглянулся на волка. Теперь он знал. Он знал!
  
   Сива! Собственно Сива наконец! Странный город, похожий на форт, вырисовывался перед тонкой вереницей верблюдов и их запыленных усталых всадников. Подобно огромному карточному домику, Сива поднималась все выше и выше с равнины. На его каменном основании строилось одно поколение за другим; отец за сына, снова отец за сына; один этаж за другим, выжженная солнцем грязь и соль его стен почти неотличимы от самой скалы.
   Крошечные окошки испещряли массивные отвесные сваи. Огромные ульи жизни, эти здания. Слой за слоем, сужаясь от их скалистого основания до башен, башен и минаретов.
   Однако глаза Дейла были обращены на Мерла. Она ехала рядом с ним, ее лицо было таким бледным и напряженным, а глаза такими встревоженными, что его разрывало сомнение. Должен ли он был рассказать ей секрет Гуннара? Он не появлялся после битвы в пустыне. Мерла охватила тревога. Шейх Эль-Шабур улыбнулся в бороду, увидев ее дрожащую нижнюю губу, ее взгляд, оглядывающийся со все возрастающим страхом.
   "Где он? Где он?" Она повернулась к шейху. - Ты сказал, что он будет здесь, в Сиве, и будет ждать нас. Где он?" - спросила она.
   Дейл мог бы рассмеяться, если бы ситуация была менее серьезной и ужасной. Она любила так же, как и ненавидела, всей своей сильной, бодрой душой и телом. Она взялась за зловещего надменного араба, требуя от него любимого человека с бесстрашием неискушенного юноши.
   Она стоила того, чтобы умереть за его маленькую Мерль! И казалось, что и он, и она тоже покончат здесь, в этом старом варварском городе. Если ему придется уйти, он позаботится о том, чтобы она не осталась позади, не стала жертвой на каком-то окровавленном древнем алтаре, вырубленном в скале под городом, чтобы умереть медленно и ужасно, чтобы похоть Мелек Таоса была утолена. умиротворенный, умереть телом - жить душой, рабом Шейха Зура Эль Шабура.
   А Гуннар? Страшно было подумать, что с ним может случиться. Дейл знал, что Гуннар спас ему жизнь так же точно, как и то, что две ночи назад Эль-Шабур замышлял убить его. Нехорошо было подумать, как каббалист может наказать это второе вмешательство своего молодого ученика.
   Они ехали по бесконечному лабиринту извилистых темных переулков. Дейл отстал от Мерла и араба, когда только двое могли ехать в ряд; ему нравилось, когда это возможно, иметь перед глазами Эль-Шабур. Он мог видеть, что Мерл серьезно говорит. Ее спутник казался заинтересованным, его руки двигались в быстром красноречивом жесте, он как будто успокаивал ее в чем-то. Гуннар, обязательно! Между этими двумя не могло существовать никакого другого общего предмета.
   Мимо финиковых рынков, под сенью квадратной белой гробницы Сиди Сулимана, мимо тенистых пальмовых садов, пока они не достигли холма в форме сахарной головы, усыпанного гробницами.
   "Холм мертвецов!" Эль Шабур махнул худой темной рукой.
   - Вполне, - ответил Дейл. - Похоже на то.
   Араб указал на белый Дом Отдыха, построенный на ровной террасе, вырубленной в склоне холма. "Именно там останавливаются путешественники, например, приезжающие в Сиву".
   "Очень уместно. В конце концов, испытание ассоциируется с гробницами.
   Мерл посмотрел на замечательный холм пустым, незаинтересованным взглядом.
   "Ильбрахайм возьмет твоих верблюдов. Если вы спешитесь здесь! Йондук находится на другом конце города.
   Говоря это, шейх спешился. Он отослал слугу с усталыми животными и оставил кузенов с саламом Дейлу и глубоким насмешливым поклоном девушке. Они наблюдали за ним из поля зрения. Капюшон его черного бурнуса скрывал голову и лицо; его широкие складки, темные и зловещие, как соболиные крылья хищной птицы, раскачивались в его гордой свободной походке. Они вздохнули с облегчением, когда высокая фигура исчезла на мрачных узких улицах Сивы.
   - О чем вы двое ковырялись по дороге сюда? Дейл повел измученную девушку вверх по крутой каменистой тропе. - Вы, кажется, подтолкнули нашего друга к необычному красноречию.
   - Я спрашивал о Гуннаре. Что ему еще сказать? О, вы только посмотрите на это!"
   Внизу тянулись холмистые песчаные дюны, пальмовые рощи, далекие гряды неровных пиков, серебристый блеск соленого озера и далекая деревня на гребне скалистой вершины на востоке.
   Он смотрел не на необычайную красоту пустыни, холма и озера, а на Мерля. Она резко переключила разговор. Кроме того, она смотрела на пустыню глазами, которые ничего не видели перед собой. Он был в этом уверен. Она была возбуждена - думала, планировала, предвкушала что-то. Какая? Он знал, что она решила действовать, и предположил, что это связано с Гуннаром. Долгий опыт научил его тщетности расспросов о ней.
   Дом отдыха оказался на удивление чистым и прохладным. Вскоре Ильбрахайм вернулся, чтобы присматривать за ними. Других гостей не было.
   Близился вечер, когда Дейла вызвали к египетским властям и доложили о своем визите. Он знал легко обижаемый, обидчивый характер местных правителей и властей, и что было мудро повиноваться призыву. Но о Мерле!
   Он взглянул на нее поверх карты, которую делал вид, что изучает.
   "Не могли бы вы пройти со мной через весь город? Или ты останешься здесь с Ильбрахаймом и будешь смотреть на закат? Известный здесь, я читал.
   "Да", - ответила она, не сводя глаз с карандашного наброска, который делала, изображая сгрудившиеся крыши, видимые из открытого окна, где она сидела.
   "Моя вина, я начну снова! А -Пойдешь со мной? B - Ты останешься с Ильбрахаймом?
   " Б. " Она на мгновение подняла глаза, затем вернулась к своему наброску.
   Ему показалось, что в ее глазах появилось странное и внезапное облегчение, как будто проблема разрешилась сама собой.
   "Хочет убрать меня со сцены!" сказал он себе.
   Она прекратила дальнейшие беспокойные домыслы с его стороны, представив свой набросок и углубившись в технические подробности. Он был здравым критиком и увлекался восторженными рассуждениями об архитектуре. Она слушала, спорила и обсуждала вопросы с льстивым почтением, пока солнце не стало низким, широким и малиновым на западе.
   Затем она небрежно заметила: "Тебе ведь не нужно идти сейчас?"
   Он завелся. "Я совершенно забыл свой маленький звонок. Прости, дорогой, что расстаюсь с тобой хотя бы на час. Этикет чрезвычайно суров в отношении этих мелких формальностей; лучше иди, я думаю. - Прощай, старушка, не броди.
   - Слава небесам, его больше нет! Мерль сунула свои рисунки в портфель, надела шляпу, внимательно всмотрелась в свое бледное лицо в компактное зеркало, накрасила губы и румяна рукой художника и пошла вниз по тропинке холма.
   На стыке с пыльной дорогой к ней присоединилась высокая фигура в черном.
   - Вы пунктуальны, мадемуазель! Это хорошо, потому что мы должны быть там до захода солнца.
   Ей показалась бесконечная прогулка, пока они ныряли и петляли по лабиринту дворов, лестничных пролетов и затемненных узких улочек. Она внимательно следовала за своим молчаливым проводником. Неприятно было бы потерять даже такого мрачного защитника, как Э. И. Шабур. Она отшатывалась от грязных скулящих нищих с их лохмотьями и болячками, от дерзких злых лиц молодых людей, которые стояли и глазели на нее. Даже дети вызывали у нее отвращение - бледные, нездоровые, ненормальные маленькие существа, которыми они и были.
   Шейх поспешил через старый город с его возвышающимися домами-крепостями к новой Сиве. Жилища здесь были всего двух-трехэтажными с открытыми крышами, похожими на большие каменные ящики, наспех сдвинутые в неправильные блоки.
  
   Эль-Шабур посмотрел на солнце, потом повернулся к своей спутнице с такой злобой в черных глазах, что она отшатнулась от него.
   "Он здесь."
   Она взглянула на фасад дома с крошечными окнами и подавила предчувствие ужаса, от которого у нее пересохло в горле и сильно забилось сердце. Она презирала свою слабость. В этом зловещем доме, за одной из темных щелей окон, ее ждал Гуннар.
   Почему он не пришел к ней, почему она должна тайно навещать его с Эль-Шабуром, она отказывалась спрашивать себя. Она любила его. Она собиралась быть с ним. Остальное вообще не считалось.
   Она последовала за своим проводником через низкую входную дверь, поднялась по узкой темной лестнице, мельком увидела голые, пустые комнаты с низким потолком. Эль Шабур открыл дверь наверху дома и отпрянул, сверкнув белыми зубами. Она наклонилась, чтобы войти в низкий дверной проем.
   - Гуннар!
   Словами не было ответа, но из теней прихрамывал человек с изрезанным и окровавленным лицом и головой, такой изможденный, такой похожий на тень, что она снова вскрикнула.
   "Ой! О, мой дорогой!"
   Он взял ее на руки. Она обняла его, притянула к себе его голову, со страстной любовью и жалостью поцеловала его серое измученное лицо.
   "Гуннар, я здесь с тобой! Посмотри на меня! Что такое? Скажи мне, милый, позволь помочь тебе!
   Его глаза встретились с ее в таком горьком отчаянии и тоске, что она снова прижала его к себе, прижавшись лицом к его плечу. Нежным прикосновением он оттолкнул ее от себя.
   "Послушай меня, Мерл, мой милый. Мой любимый! Слушай внимательно. Это последний раз, когда я увижу тебя - прикоснусь к тебе - навсегда. Я потерян - потерян и проклят. Через мгновение вы сами все увидите. Вот почему он привел тебя сюда. Помни, что я люблю тебя больше, чем душу, которую я потерял, всегда, всегда, Мерль!
   Он оттолкнул ее от себя, отступил в тень, стоял, запрокинув голову и прижавшись спиной к серой глиняной стене. Даже когда она подошла бы к нему, он изменился, быстро, ужасно! Внизу, в пыли, сорванная шершавая голова и желтые волчьи глаза у ее ног.
  
   Мерл сел на широком диване. Дейл вернулся, чтобы найти ее прогулку. вверх и вниз, вверх и вниз по длинной главной комнате Дома Отдыха. Он долго не мог отвлечь ее мысли от мучившей ее страшной внутренней картины. Она отвечала на его тревожные вопросы нетерпеливым взглядом диких рассеянных глаз, потом снова начинала свою бесконечную беспокойную ходьбу.
   Она выпила сильное успокоительное, которое он ей дал, как будто ее тело действовало независимо от ее разума, но лекарство подействовало. Она спала. Теперь она проснулась и повернулась к мужчине, который смотрел рядом с ней - большому, защищающему, сострадательному. Она попыталась сказать ему, но ее голос отказывался выразить это словами.
   "Мое дорогое дитя, не надо! Не! Я знаю, что ты видел.
   "Тебе известно! Вы видели его, когда... когда... Она закрыла лицо, затем соскользнула с дивана и выпрямилась перед ним.
   "Дол! Я в порядке. Это было так бесчеловечно, так чудовищно невероятно! Но он должен вынести это - пережить это. И мы должны говорить об этом. Мы должны помочь ему. Дол! Дол! Наверняка есть способ освободить его?
   Он взял ее руки в свои и с трудом сглотнул, прежде чем смог совладать со своим голосом. - Мой чи... - он резко оборвал себя.
   От ребенка ничего не осталось! Это была очень решительная женщина, чье белое лицо и страдальческие глаза стояли перед ним. Она выглядела, в сущности, стала старше на десять лет. Он не мог оскорбить ее ничем, кроме всей неприкрашенной правды теперь. Окончательное решение она должна принять сама. Он не должен, он не смеет скрывать свое знание. Это было бы предательством. О ней. Гуннара. О себе.
   "Мерль!"
   Когда он сжал его крепче, в его голосе появились новые нотки, она подняла взгляд со страстью новой надежды.
   - Есть... есть способ?
   Он кивнул и привлек ее к себе на диван. Он выглядел больным и потрясенным одновременно. Его язык был жестким, как будто он не мог подобрать слова. Это было все равно, что столкнуть ее с пропасти или в пылающий огонь. Как жестока была любовь! Ее для Гуннара. Его для Мерля. Любовь, которая имела значение - она всегда была острым мечом в сердце.
   - Способ есть, - его хриплый голос сделал усилие. "Это путь, который зависит от вашей любви и мужества. Только эти две вещи - любовь и мужество! Это испытание обоих, самое дьявольское испытание, настолько опасное, что есть вероятность, что вы его не переживете. А если ты не...
   На мгновение он склонил голову, поднял руку, чтобы защитить лицо от ее широкого нетерпеливого взгляда.
   "Дорогой! Это испытание, испытание вашей воли против этого дьявола, Эль Шабура. Есть древние записи. Это было сделано. Только один или два пережили это испытание. Остальные погибли - проклятые - потеряны, как и Гуннар!
   "Нет." Низкое, тихое слово произвело большее впечатление, чем дерзкий рев труб. "Он не потерян, потому что я спасу его. Скажите мне что делать."
  
   Эль Шабур молча слушал, переводя взгляд с бледного измученного лица Мерла на сводящую с ума улыбку Дейла. Он не ожидал сопротивления. Он не думал, что эта влюбленная девушка попытается вернуть своего возлюбленного. Мужчина, конечно же, был сзади. Научил ее формуле, без сомнения. Должен ли он снизойти до того, чтобы сразиться с женщиной?
   "Впервые разоблачили твой блеф, а, Шейх Тумана? Вы размышляете об одном из своих знаменитых исчезновений? Я слишком высоко оцениваю тебя? Это, конечно, опасный эксперимент - испытание воли между тобой и моей кузиной!
   Белые зубы араба сверкнули в насмешливой, невеселой улыбке. В его глазах отразились два темных пламени, которые жарко вспыхнули от этой насмешки.
   "Ты не можешь спасти его. Он мой, мое создание, мой раб".
   - Ненадолго, Шейх Эль Шабур, - тихо сказала девушка.
   - Навсегда, - учтиво поправил он ее. - И ты также отдал себя в мои руки этим глупым испытанием, которое не является испытанием!
   Дейл стоял и смотрел у дверей дома отдыха. Мог ли это быть тот ребенок, которого он так хорошо знал, эта решительная суровая фигурка, чей твердый взгляд никогда не дрогнул на лице араба? - кто говорил с ним с властью, о которую его злобно-насмешливое презрение разбивалось, как волны о скалу?
   - Ты думаешь, что ты - женщина - выдержишь меня? Тщеславная легкомысленная женщина, да к тому же отягощенная похотью к рабу моему, как утлое судно тяжелым грузом. Я уничтожу тебя вместе с твоим любовником".
   - Я не разделяю твоего мрачного взгляда на ситуацию, - перебил его Дейл. Он внимательно наблюдал за другим из-под полуопущенных век и видел, что бесстрашие Мерля и его собственный отказ быть серьезным пронзают колоссальное самолюбие этого человека, побуждая его принять вызов своей власти. Эль Шабур чувствовал себя богом на земле. В той мере, в какой он владел собой, он был богом! Дейл никогда не встречал такой дисциплинированной и сильной воли. Немногие могли похвастаться столь контролируемым и послушным интеллектом. Но он был горд, как гордился падший Люцифер!
   Это была крайняя слабость всех, кто баловался оккультными силами. Они были вынуждены отнестись к себе с такой глубокой серьезностью, что в конце концов тонкий баланс здравомыслия был потерян.
   Дейл продолжал так, как будто они обсуждали пустяковый вопрос, который начал ему надоедать. Во рту у него было так сухо, что он вообще с трудом мог говорить. Это было все равно, что погладить аспида.
   - Дело в том, что я никогда не видел, чтобы наш юный друг принимал такое необыкновенное подобие... оборотня. Моя кузина, как вы так категорично заметили, женщина. Не ее вина, и все такое, конечно! Но, без сомнения, она была чересчур чувствительна, обладала богатым воображением, вызывая в воображении это странное видение нашего отсутствующего Гуннара из-за чрезмерного беспокойства.
   - Она видела, как мой непослушный слуга, - глубокий голос шейха звенел, как сталь на наковальне, - подвергается наказанию. Это не было обманом чувств".
   "Ах! Хороший! Превосходно! Ты имеешь в виду, что она не была такой уж слабой, в конце концов. Это ее дело, тебе не кажется? Я имею в виду, увидеть его таким, каким он был на самом деле. Довольно проницательно, если вы меня понимаете!
   "Она видела то, что видела, потому что это был мой замысел. Из-за этого она не более чем женщина".
   - Ах, тут я не совсем согласен. Дейл был убедителен, стремясь вежливо доказать свою точку зрения. - Держу пари, она не кричала и не падала в обморок. Может быть, просто прибежал домой с трясущимися коленями?
   "Она упряма, как упрямы все женщины". К неудовольствию Дейла, худощавые руки шейха были спрятаны за развевающимися рукавами; но мышца дернулась над высокой скулой, и темный огонь его глаз вспыхнул красным.
   "Поскольку ты хочешь принести себя в жертву, - обратился араб к Мерле, - Ильбрахайм приведет тебя в дом незадолго до захода солнца".
   - Есть возражения против моего приезда? Дейл говорил так, словно обсуждался ужин. "Мой интерес к магии-церемониалу..."
   - вмешалась Э. И. Шабур. - Ты думаешь спасти ее от меня? Ах, разве я не знаю о вашей учености, ваших изысканиях, вашем изучении оккультных тайн! Это вам ничем не поможет. Ни один другой каббалист не осмелился на то, на что осмелился я. Я - Верховный Жрец Мелек Таоса! Власть моя. Ни один человек, одетый во плоть, не устоит против меня".
   Он, казалось, в полутемной комнате с низким потолком наполнял помещение ветром, тьмой и звуком хлопающих крыльев. Внезапно он исчез. Как черная туча, он исчез.
   Дейл смотрел ему вслед долгие напряженные минуты. "Нет человека, облеченного в плоть", - задумчиво процитировал он. - И в моем чемодане тоже довольно много одежды.
  
   Снова мрачный каменный дом на окраине города. Кузены стояли перед ним. Ильбрахайм, который вел их, в ужасе закрыл лицо рукой.
   " Эффенди , я иду! Это злое место". Белки его глаз блестели между растопыренными пальцами. "Обитель шайтанов! "
   Он повернулся и бросился под низкую арку. Они слышали взволнованный стук его туфель без каблуков по пропекшейся земле. Затем вокруг них сомкнулась тишина. Они стояли в теплом свете приближающегося заката.
   Мерл смотрел на западное небо и огромный шар, который безжалостно приближал день к концу. Дейл изучал ее серьезное, застывшее лицо. Он надеялся против надежды, что она может даже сейчас повернуть назад. Ее глаза были прикованы к круглому красному солнцу, когда оно опускалось.
   Он тоже смотрел как загипнотизированный. Если бы он мог удержать его - остановить его медленное роковое движение дальше... дальше... Оно уносило с собой жизнь Мерля. Он исчезал во тьме и ночи. Мерл тоже исчезнет во тьме... в ужасной ночи...
   Она повернулась и улыбнулась ему. Великолепие неба коснулось ее бледного лица огнем. Ее глаза сияли торжественно и ясно, как алтарные светильники. Он бросил последний взгляд на прекрасную землю и небо и великолепное равнодушное солнце, затем открыл низкую дверь, чтобы Мерл мог пройти.
   Гуннар в верхней комнате стоял у узкой щели своего единственного окна, еще более изможденный, еще более темный, чем вчера. Он увидел Мерл, бросился к ней, яростно толкнул ее обратно через порог.
   "Я этого не допущу! Эта чудовищная жертва! Уведите ее - немедленно. Идти! Я отказываюсь. Забрать ее!"
   Он толкнул ее обратно в объятия Дейла, попытался закрыть дверь перед их носом. И снова в голове Дейла зародилась слабая надежда спасти Мерла в одиннадцатый час. Но дверь распахнулась настежь. Эль Шабур встал перед ними, провел их в комнату, властно отвел Гуннара в сторону.
   " Йа! Теперь уже поздно поворачивать назад. Мой час пришел. Моя сила на мне. Пусть Мелек Таос заявит о себе!"
   Мерл подошла к Гуннару, взяла его руку в свою, взглянула на его серое лицо с тем же сияющим внутренним воодушевлением, что и Дейл, когда они задержались у внешней двери.
   - Да, теперь уже поздно поворачивать назад, - подтвердила она. - В этот последний раз ты должен вынести свою агонию. В последний раз, Гуннар - мой любимый. Это быстро перейдет ко мне. Могу ли я не выносить на мгновение то, что ты терпел так долго? Через мою душу и тело этот дьявол, который владеет вами, перейдет к Эль Шабуру, который его создал. Терпи ради меня, как я ради тебя".
   "Нет! Нет! Вы не можете угадать агонию... пытку...
   Дейл прыгнул вперед по ее жесту и нарисовал вокруг них круг маслом, налитым из флакона с длинным горлышком. Мгновенно они оказались внутри огненной преграды, синей, как древесные гиацинты, которая поднималась изогнутыми, качающимися прекрасными столбами к потолку, превращая серую соляную грязь в ночное небо, усыпанное звездами.
   " Я гоманы! О мой враг!" В глубоком голосе Эль Шабура прозвучала внезапная боль. "Это ты? Во все годы было известно мне о твоем пришествии, но до сих пор я не знал тебя. Кто научил тебя такой силе?"
   Он подошел к огненному кругу, протянул руку, отдернул ее обожженную и почерневшую до костей. Он превратился в дикую угрозу. Рука Дейла сверкнула, облила маслом ноги Эль-Шабура и быстро, отработанно, коснулась их, превратив в прыгающее пламя.
   Внутри этого второго кольца араб стоял прямо. Его голос гремел, как большой металлический гонг.
   "Мелек Таос! Мелек Таос! Разве я не служил тебе верно? Окажи помощь - окажи помощь! Повелитель Ветра, Звезд и Огня! Я в цепях!
   Дейл дышал судорожно, Он был холоден до мозга костей. Он потерял всякое чувство времени - пространства. Он висел где-то в бескрайней бездне вечности. Ад сражался за господство на земле, море и небе.
   "Ко мне, Абеор! Аберер! Чавайот! Помогите, помогите!" Снова великий голос воззвал к своим богам-демонам.
   Внезапный толчок заставил комнату вздрогнуть. Дейл увидел, что огни побледнели. "Не слишком ли я поторопился? Слишком рано? - спросил он себя в агонии. - Если масло сгорит до захода солнца...
   Произошла авария. Со всех сторон прочные древние стены были расколоты. Вверх-вверх прыгнули голубые огненные столбы.
   Крик ужасной призыв. "Мелек Таос! Мастер! Окажи помощь!"
   Почти ослепшими глазами Дейл увидел, как Гуннар упал к ногам Мерла, увидел вместо него присевшего волка, увидел, как она склонилась к нему, преклонила колени, поцеловала огромное чудовище между глаз, услышал, как ее ясный, ровный голос повторяет слова силы. , увидели, как пламя тонет, то снова вспыхивает.
   К вопросу присоединился. В настоящее время! В настоящее время! Бог или Демон! Араб, одержимый дьяволом, взывает к своим богам. Мерль, бесстрашный перед натиском его злобы. Ненависть, жестокая как могила. Любовь сильнее смерти.
   Дыхание Дейла разрывало его. Холодно! Холодно! Холодный до крови в его венах! Бог! это было на ней!
   Гуннар стоял в своем собственном теле, глядя дикими глазами на зверя, который задел его колено. Он рухнул рядом с ним, слепой и глухой к дальнейшей агонии.
   И все же воля Эль Шабура была непоколебима. По-прежнему рядом с бессознательным Гуннаром стоял волк, подняв голову, с неподвижными желтыми светящимися глазами, далекими, страдающими.
   Снова Дейл почувствовал себя крошечной точкой сознательной жизни, качнувшейся в чреве времени. Снова силы, поддерживающие землю, солнце, луну и звезды, были захвачены хаосом и разрушением. Снова он услышал рев огня, наводнения и ветров, которые гонят перед собой моря. Сквозь всю эту суматоху прозвучал голос, сплачивающий легионы ада, пробуждающий старых темных богов, взывающий с планеты на планету, со звезды на звезду, взывая о помощи!
   Дейл снова познал себя на земле. Неподвижность была о нем. В темной и пыльной комнате он увидел Мерла и Гуннара, держащихся за руки и смотрящих друг другу в глаза. У их ног бежала узкая огненная дорожка, синяя, как кайма горечавки.
   Показался еще один круг, его огни потухли, черный пепел на пыльной земле. Поперек него распласталось тело, его бурнус обгорел и тлел. Слуга Мелека Таоса. Жертва собственных темных чар. Эль-Шабур разрушен демоном, мучившим Гуннара. Изгнанный, бездомный, он вернулся к тому, кто его создал.
  
   ЗЛЫЕ СИЛЫ, Гэри Ловиси
   "Когда она сказала мне остерегаться злых сил, я просто не придал этому особого значения в то время. Знаешь, Грифф?
   Я кивнул. Это мой партнер Фэтс сказал мне эти слова в 1963 году в городе, который я назову Бэй-Сити.
   Я никогда не видел, чтобы Фэтс так нервничал. Его большое одутловатое лицо, полное пота, его тело размером с моржа, дрожащее и трясущееся, как Желе-О, от плохого поведения. Я никогда не видел его таким взволнованным, но недавнее убийство затронуло многих из нас. В конце концов, все стало намного хуже и чуть не стоило Жирному жизни.
  
   Это началось одним дождливым, прохладным утром. Из носа Толстяка текло, как из крана, когда он вел наш старый военный фургон "Плимут" по Дюмон-авеню. Он игнорировал всех мошенников, сутенеров, жуликов и проституток, смело занимающихся своим делом среди бела дня. Вроде все было так нормально. Если бы вы знали Бэй-Сити тогда, вы бы знали, что дело было не только в этом. Мы направились в закусочную Рози, чтобы перекусить утром.
   Я сказал: "Знаешь, Фэтс, это довольно отвратительно - вот так тереться рукавом костюма о свой мокрый слизистый нос".
   Он только рыгнул, снова потер нос. Я увидел блеск слизи на его рукаве. Он сказал: "Я простудился, Грифф. Проклятый кран не перестанет течь.
   Я кивнул. В последнее время было необычно холодно, как будто сверхъестественная простуда. Злой холодок. Мне совсем не нравилось это чувство, и когда я посмотрел на Толстяка, я увидел, что он думает точно так же.
   - Что-то случилось, Грифф. Что-то плохое." Он ехал медленно, осторожно.
   Я пожал плечами: "В этом городе всегда что-то происходит".
   Мы так и не добрались до Рози. По ящику поступил звонок, и у нас завыла сирена и замигали фары, когда Фэтс направил наш "Плимут" через весь город к пустующей фабрике на границе "квадратной мили порока".
   Местные жители, в основном проститутки, отсыпавшиеся после вчерашнего свидания, и алкаши и наркоманы, едва заметившие нас, когда мы подъехали к пустынному участку забора, окружавшему ветхую фабрику, которая не работала годами. .
   Наш старый друг Барни и его новый партнер уже были там.
   "Эй, Грифф, привет, мистер Стаббс, - сказал Барни, приветствуя нас в своем кошмаре, - вы не поверите, что мы нашли! Мы получили еще один!" Он подвел нас к большим двойным дверям грузовика у входа.
   Барни всегда называл Толстяка мистером Стаббсом. Я знаю, что он был напуган Толстяком. Он был не единственным. Половина Бэй-Сити была запугана Толстяками в наши дни, включая братьев-полицейских и наших боссов в центре. Даже мэр держался подальше от сержанта Германа Стаббса. В первые дни у них была история, которая поставила крестик на Толстяке, разрушила его карьеру и на всю жизнь сделала врагом сильных мира сего. Вот почему Жирный теперь стал моим партнером. Слово вышло. Никто не станет с ним сотрудничать; это был карьерный убийца наверняка. Моя карьера была мертва из-за других причин. Так что мы просто естественно тянулись друг к другу, сотрудничали, и каким-то образом все это работало. У нас даже иногда был капитан Лэндис в нашем углу. Ему понравились результаты. Фэтс и я получили результаты.
   Я улыбнулась Толстяку. Он выглядел совершенно серьезным, потом достал батончик "Херши" с миндалем, развернул его одной рукой и затолкал весь шоколадный шарик в свою огромную зияющую пасть, а другой рукой глубоко затянулся из "Кэмела".
   Облака сигаретного дыма и запах шоколада роились надо мной.
   - Похоже, это интересный случай, - сказал Фэтс.
   "Как вы можете сказать?"
   - Я чувствую, Грифф. Почувствовал".
   Я кивнул и продолжил идти. Я знал, что он имел в виду. Иногда просто знаешь. Затем, словно подтверждая мои мысли, Барни нервно заговорил:
   - Какие-то странные вещи, ребята.
   - Каким именно образом? - спросил Толстяк, громко рыгая. Ничто не могло отвлечь его от еды, когда на него напало пищевое настроение.
   Взгляд Барни остановился на огромной заброшенной фабрике. Когда-то это было здание вешалки. Темный, огромный, пустой. Но и сейчас не совсем пусто...
   - Жиры... - прошептал я.
   - Я вижу это, Грифф.
   - Кровавый след, - сказал Барни, выражая наши мысли и пытаясь скрыть ужас в голосе. Он медленно двинулся вперед, мы с Жирным вскоре обогнали его. "Это там, наверху. Я никогда не видел ничего подобного раньше. Это как один длинный...
   "Мазок... Гигантский мазок крови. Мы говорим о галлонах, Грифф. Начинается здесь, бежит к... - сказал Фэтс, следуя за ним. Я последовал за ним, Барни занял тыл.
   Теперь я взял на себя инициативу и пошел вперед, считая шаги: "Тридцать пять, тридцать шесть, тридцать семь, и он останавливается прямо здесь. Количество крови указывает на то, что тело остановилось здесь. Таскал сам, или приплелся сюда. Это странно."
   - Но где он сейчас, Грифф?
   Барни сказал: "Ах, ребята, если я вам больше не нужен, ничего, если я выйду на улицу и покурю?"
   Толстяк протянул свою пачку верблюдов.
   Я знал, что Барни не курит.
   Барни вынул из рюкзака Жирного окурок, вернул его Толстяку и ушел.
   Я улыбнулась.
   Жирный лишь рассмеялся про себя, а затем сказал: "Быки! Они все хотят быть придурками, пока не увидят что-то тяжелое".
   - А, Барни в порядке. - сказал я, снова оглядывая место преступления. Ищу тело и гадаю, где оно могло быть.
   "Конечно, Барни красавчик, Грифф, но это не его стиль. Эта какая-то больная хрень больше похожа на...
   - ...больше похоже на наш стиль, Фэтс. - закончил я, улыбаясь.
   Толстяк кивнул, тряся челюстями. - Много крови, Грифф. Этот парень - я полагаю, это был мужчина - был буквально разорван на части. Кровавое месиво наверняка. Но достаточно интересно, если его не тащили - а я так не думаю, - он был уверен, черт возьми, царапать цементный пол здесь, чтобы уйти или перестать тянуть... Интересно?
   Сквозь грязь на полу мы могли видеть следы от ногтей.
   - Пытаешься уйти от убийцы? Я сказал просто.
   - Или что-то в этом роде, напугал его до чертиков!
   Я посмотрел на его большое, толстое, потное лицо: "Или что? Что ты пытаешься сказать?
   "Что-то напугало этого парня до чертиков и обратно. Изрезанный таким образом парень не ложится и не умирает, как разумный труп, а пытается уйти с последними силами своего тела. Как ты думаешь, что пугает таких людей, Грифф?
   "Я не знаю."
   Я замер, когда почувствовал каплю на щеке. Помню, я надеялся, что это капля дождевой воды с прохудившейся крыши - недавно у нас был дождь. Толстяк посмотрел на меня, а я посмотрел на его большое грустное лицо и поднес палец к щеке. Когда я унесла его, я увидела кровь. Затем мы с Толстяком посмотрели поверх голов в темноту металлических стропил. Там, в тенях, не было ничего, пока мы не увидели темное пятно, застрявшее далеко над нами. На меня упала еще одна капля крови.
   "Я думаю, мы нашли жесткого", - сказал Фэтс, будучи своим обычным мудрецом.
   - Ага, почему бы тебе, будь хорошим мальчиком, не найти лестницу и не спустить его вниз?
   - Ах, Грифф, ты правда заставишь меня туда залезть?
   Я ничего не сказал, только вызвал фургон с мясом и Дока, судебно-медицинского эксперта, чтобы тот прокатился, пока мы пытаемся понять, как, черт возьми, окоченевший там оказался. Кто поместил его туда и зачем, черт возьми?
   - Так что же с ним случилось? - спросил я у Дока Картена после того, как он осмотрел труп. Толстяк стоял, оглядывая тело, оно было испещрено рваными ранами, масса засохшей кровавой мякоти на каталке.
   - Интересно, - сказал Док, вновь изучая беспорядок.
   - Да, док, я уверен, что да, но вы не могли бы рассказать нам об этом? Толстяк заревел. Он ел большого героя тунца. На обратном пути он заставил меня заехать к Джеки, чтобы купить ему что-нибудь, чтобы продержаться до ужина.
   "У этого трупа почти вся кровь вышла из организма. Здесь была атака такая жестокая, такая интенсивная, такая разрушительная, что тело буквально разорвало на куски. Почти измельченный. Ни один человек не мог сделать такого. Есть еще кое-что, ни один человек не смог бы забросить эту массу плоти так высоко в стропила здания. Его не положили туда, его бросили туда, на это указывают брызги крови, но, ради всего святого, я не понимаю, почему".
   Это было не то, что я хотел просто услышать.
   Фэтс спросил: "Итак, Док, что же это за животное могло такое сделать?"
   Я думал, лев, тигр, может быть, Кинг-Конг?
   Док покачал головой и сказал: "Ни одно животное этого не делало".
   Фэтс недоуменно посмотрел на меня, а затем сказал: "Док, вы не совсем ясно говорите".
   - Док, - спросил я, - если убийца был не человеком и не каким-то животным - что же это нам дает? И как тело туда попало? Что может быть настолько сильным?"
   Старый Док сразу ничего не сказал. Он рассматривал, думал, качал головой. Выглядит нервным.
   - Что нам остается, док? - повторил я.
   "Где-то между?" Предлагаются жиры.
   Я не знал, что имел в виду Толстяк под этим комментарием, но мне не очень понравилось, когда я увидел, как док Картен неохотно кивнул головой в знак согласия.
   Я сказал: "Что, черт возьми, это значит?"
   Док ответил: "Я не знаю, как это сказать, Грифф. Это не имеет смысла. Ничто из этого не имеет реального смысла".
   Толстяк кивнул: - Злые силы, Грифф. Это то, что вы хотите сказать, док?
   Док лишь пожал плечами и сказал: "Ваша догадка так же хороша, как и моя, сержант Стаббс".
   Когда мы уезжали, я был еще более озадачен, чем когда-либо.
   "Как мы объясним это капитану Лэндису? Что мы скажем, наш преступник не человек и не животное? Что это значит, Фэтс, он чертов завод! И чертовски сильный, потому что что бы это ни было, оно швырнуло взрослый труп на 35 футов в стропила!"
   "Нет, Грифф, это означает что-то среднее между человеком и животным, как..."
   Я посмотрел на него тогда, становясь более раздраженным. - Например, Фэтс?
   Он ничего не сказал. Что было для него необычно. Он тут же замолчал. Самое необычное, если вы знали Толстяка.
   Я издевался: "Жиры? О, Толстяк?
   - Да, Грифф?
   - Есть что-то, чего ты мне не говоришь?
   Он не сказал ни слова. Хотя я слышал, как в его голове крутятся колеса.
   Я рявкнул: "Ты жирный ублюдок! У вас есть подсказка или какое-то представление об этом! Я просто знаю это! Давай, давай!"
   - Тебе это не понравится, Грифф.
   - Мне это уже не нравится.
   Затем он сказал это.
   "Оборотень, Грифф. Думаю, нам удалось убить оборотня.
   Что ж, за пять лет до выхода на пенсию это убийство превратилось в одну большую мерзость. Я просто надеялся, что Жирный не сломался окончательно.
   - Оборотень? Я попросил.
   - Ага, оборотень.
   - Фэтс, вы опытный полицейский. Что могло заставить тебя так думать?
   "Злые силы, Грифф. Я чувствую их. Я вижу их в рваных ранах на трупе, похожих на десятки крошечных следов от ножа, но сделанных каким-то когтем. Не человек. Оборотень швырнул тело на стропила.
   - Не верю.
   - Послушай, я просто говорю, что мне это так кажется .
   "Хорошо, теперь я понял тебя, так что ты не совсем сошел с ума. То, что ты пытаешься сказать мне своим безумным способом, это то, что у нас есть какой-то больной извращенец или психически больной, который думает , что он оборотень?
   Толстяк не сказал ни слова. Нехороший знак.
   "Так что именно ты говоришь? Я попросил.
   - Либо у нас сумасшедший, Грифф, либо что-то похуже...
   "Худший?" Мне это не понравилось, но я пока выкинул это из головы: "И что нам делать?"
   "Начнем со злых сил. Идём и разговариваем с Зельдой. Она расскажет вам то, что рассказала мне о том, что происходит.
   Я покачал головой, но, по крайней мере, это было место для начала.
   "Удивительная Зельда" располагалась на Третьей улице Дюмона, прямо в центре Квадратной мили Порока. Когда-то она была куклой, когда ей было 20 лет, сексуальной танцовщицей в стиле флэппер. Сегодня, 40 лет спустя, она была грубой . И жесткий. Бывшая проститутка и мадам, теперь занимающаяся гаданием по чтению мыслей. Судя по тому, что я слышал, Зельда тоже преуспела в этом. Как будто она знала некоторые вещи, которые не должна была знать. Или так некоторые люди сказали.
   - Иногда я испытываю чувства, Фэтс. Если вы понимаете, о чем я?" Ее дикие глаза смотрели на нас. В Зельде было что-то странное и таинственное, и я не был уверен, что все это было притворством.
   Фэтс не понимал, о чем она говорит. Он просто сказал: "Ты имеешь в виду тягу?"
   Я смеялся. Пытался составить сам. Мой партнер всегда думает о еде или сексе.
   - Детективы, нам не нужно играть друг с другом в игры. Ты же знаешь, что я провожу здесь хорошую аферу. Я признаю это. Я расплачиваюсь и мне никто не мешает. Но иногда это кажется слишком хорошим. Это пугает меня. Думаю бросить, заняться чем-то другим. На днях я рассказывал об этом Фэтсу.
   "Зельда, расскажи мне о злых силах".
   - Они повсюду, Грифф. Все вокруг вас. Повсюду вокруг меня, кружась вокруг Толстяка. Голодный. Кровавый. Готовы и ждут".
   Толстяк выглядел так, будто у него поползли мурашки.
   Я подумал, что Зельда поддается сертификации, но сказал: "Готов и чего ждать, Зельда?"
   "Делать что-то, делать зло. Они пугают меня. Я могу видеть их иногда. Я вижу их формы, не человеческие, а их потусторонние. Уродство неописуемо. Есть один, который я слишком часто вижу в последнее время, во сне, теперь даже наяву. Темный мех, рычание, окровавленные клыки и пасть, когти, волчий..."
   Толстяк нервно посмотрел на меня.
   - Как оборотень? Я попросил.
   Зельда просто замерла. Тихий. - Я чувствую это, Грифф, оно здесь!
   "Здесь? В настоящее время?" Толстяк вытащил пистолет.
   - В Бэй-Сити, я имею в виду, - продолжала она, ее глаза остекленели, ее кожа вдруг стала пепельной. Она была хорошей актрисой, я отдам ей это. Она даже пугала меня.
   - Зельда? Я попросил.
   Она замерла, ее глаза расширились, как желтые диски от ужаса в голове, лицо исказилось от страха, а затем от ужаса. Она открыла рот, чтобы закричать, но не издала ни звука. Она застыла в полном ужасе.
   Самая проклятая вещь, которую я когда-либо видел, был ли это акт или нет.
   Толстяк ударил ее по лицу. "Выходи из этого, Зельда!"
   Зельда рухнула на пол.
   Она не двигалась. Она была тихая, бледная. Мне потребовалась минута, чтобы понять, что она не дышит.
   Я проверил ее. Она была прекрасной актрисой и мошенницей.
   Я посмотрел на своего напарника, глубоко вздохнул и сказал: "Толстяк, она мертва".
   Толстяк недоверчиво покачал головой; - Я не бил ее так сильно , Грифф.
   Я кивнул. Я знал, что пощечина Фэтса не убила Зельду. Страх убил Зельду. Чистый глухой страх.
   - Она что-то видела, Грифф. Каким-то образом она уловила оборотня, и это что-то да значит, - сказал Фэтс. "Я позвоню, почему бы тебе не проверить ее дом".
   Я взял одеяло с дивана и накрыл тело Зельды. Было тревожно смотреть на ее лицо, на эти выпученные глаза. Как будто она все еще смотрела, все еще видела и была связана с чем, подумал я. Наверняка это было что-то, что действительно напугало ее, ее старое сердце просто не выдержало. Может быть, то же самое, что пытало то неопознанное тело на складе? Я поинтересовался. Это дало мне мурашки.
   Док Картен позвонил нам и сообщил удостоверение личности и время смерти жертвы на складе: "Рональд Мейер, мужчина, белый, около 25 лет. У нас есть частичный отпечаток... чего-то. Не похоже на человека, мне нужно сделать несколько тестов. Подумал, что вам будет интересно узнать, учитывая, что он сын самого важного человека в Бэй-Сити и сбежавший из психиатрической больницы.
   Я сказал Жирному.
   - У нас сейчас настоящая неразбериха.
   Вскоре позвонил капитан Лэндис. Мы ожидали этого. Он сказал: "Послушайте, ребята, они хотят, чтобы это прояснилось. Вчерашний день!"
   Жирный прорычал: "Политическое давление, как будто у нас недостаточно дерьма, с которым можно справиться".
   "Ну что ж, пошли трещать", - сказал я. "Лучше пойди прокатись, поговори с отцом Мейера. Тогда отправляйтесь в это психиатрическое учреждение. Что-то очень странное во всем этом, и мы собираемся докопаться до сути всеми правдами и неправдами".
   - Я с тобой, Грифф!
   Старик Мейер не сильно помог. Богатый промышленник на пенсии, обрезанные купоны, затворник в уединенном поместье, тихий, одинокий, отчаявшийся. Его второй брак с плодовитой танцовщицей на 40 лет моложе его произвел на свет одного ребенка, Рональда. Жена умерла при родах. Его сын был его жизнью, и эта жизнь пошла во тьму год назад, когда у Рональда диагностировали неизлечимую опухоль мозга, которая вызвала паранойю, слабоумие и внезапные вспышки крайнего насилия. Он убил человека в бою, но в газетах не упоминалось, что он также вырезал сердце человека и съел его. Свидетели были в ужасе. Рональда судили и поместили в лечебницу для душевнобольных. Это была наша следующая остановка.
   Мы ехали из Бэй-Сити. Через некоторое время Толстяк начал болтать. Всегда плохой знак.
   "Знаешь, в чем проблема, как я ее вижу, в этом нашем мире?"
   Я боялся спросить.
   - Все чертовы придурки, Грифф.
   Я не мог не согласиться. Я кивнул, я видел, к чему идет обсуждение. Я знал, что путь к поползню будет долгим.
   - Нет, правда, - настаивал Фэтс.
   "Я не знаю. Придурки раздражают, но я думаю, что если вы действительно хотите что-то исправить, то проблемы действительно возникают из-за отморозков".
   Если вы работали в полиции или когда-либо жили с открытыми глазами, вы знаете, что это два совершенно разных типа проблем, доставляющих людям неприятности.
   Жирный на мгновение задумался над моими словами и улыбнулся: "Знаешь, ты прав".
   - Спасибо, - пробормотал я.
   - Нет, правда, думаю, теперь я понял. Засранцы плохие, иногда они доставляют неприятности, но отморозки определенно хуже".
   "Абсолютно. Придурки обычно просто раздражают, и каждый из нас может быть им время от времени".
   - Вы правы, - проревел Фэтс.
   "Да, но отморозки... Чувак, это парни, которые делают плохие вещи".
   - Верно, Грифф, если только ты не говоришь о скелетах. А теперь возьми свой базовый городской череп, и я в любой день накажу его хуже, чем подонка. И намного хуже, чем любой простой мудак. - сказал Фэтс, позволив своим мудрым словам пронесться в его мозгу.
   "Правильно, но ты же знаешь, что все отморозки и скеллы тоже придурки", - добавил я.
   Толстяк кивнул, вел машину, еще немного подумав, потом добавил: - Да, но не все придурки - отморозки или черепахи. Понимаешь, что я имею в виду?
   - Абсолютно, - ответил я, его логика была безупречна.
   "Теперь возьми свой базовый череп отморозка, какого-нибудь ублюдка, насилующего мать, или шлюхи-наркоманки, какого-нибудь маньяка-маньяка-убийцы острых ощущений, годного только для электрического стула. Это должно быть худшее сочетание, какое только может быть, - гордо сказал Фэтс. "Отсюда все наши проблемы".
   Я пожал плечами и сказал: "Помедленнее, Фэтс, мы едем в Уиллоу Гроув".
   Уиллоу Гроув не показывал, что это учреждение для душевнобольных преступников, но высокие стены и незаметные сторожевые башни говорили нам, что это не обычная забавная ферма.
   "Они идут, чтобы забрать меня, ага, ага, ага, ла, ла, ла, де, да". Толстяк запел, когда мы вышли из машины.
   - Это должно было произойти много лет назад, - пробормотал я. Мы прошли по дорожке из белой гальки к воротам, чтобы объявить о своем присутствии. Вскоре мы были в главном здании, где нас приветствовал напыщенный болван, одетый во все белое и представившийся доктором Уильямом Уиллардом, главным мерзавцем психушки.
   Мы обменялись рукопожатием, а затем мы с Фэтсом перешли к делу.
   "Доктор Уиллард, - спросил я, - мы здесь для того, чтобы расследовать убийство и одного из ваших сокамерников..."
   - Мы называем их пациентами, офицер.
   - Вообще-то это лейтенант. Я ответил.
   Толстяк рассмеялся, проглотил немного Ju-Ju Bees. Я предполагаю, что он вообразил, что он был в кино, ожидая, чтобы увидеть главное развлечение, которым будет экскурсия по приюту.
   - В любом случае, доктор, один из ваших пациентов фигурирует в расследуемом нами убийстве.
   - Я очень в этом сомневаюсь, лейтенант. Несмотря на это, мы очень серьезно относимся к конфиденциальности наших пациентов".
   "Даже когда они вырвутся!" Толстяк залаял.
   - Это невозможно, детектив! Тернера держат под строжайшей охраной. - сказал Уиллард.
   Я посмотрел на Толстяка, а он посмотрел на меня. Я сказал: "Доктор, я не знаю, кто такой Тернер. Мы здесь, потому что кто-то убил Рональда Мейера. Мейер сбежала отсюда прошлой ночью и сегодня утром была найдена мертвой. Изувеченный".
   "Ах это? Конечно, это был ужасный позор, - нервно сказал Уиллард, отступая.
   Жирный дал мне свой самый многозначительный толчок.
   - Нам нужно ваше сотрудничество, доктор Уиллард, - сказал я, пытаясь сыграть хорошего полицейского с Аттилой-Гунном из Жирного. "Есть ли у тебя перспективы, особенно в области оборотней, с которыми мы могли бы поговорить?"
   От этого его лицо стало серьезным, испуганным.
   - Пойдем, док, нам нужна твоя помощь, - подсказал Толстяк.
   Доктор Уиллард глубоко вздохнул; нервно посмотрел на нас. "Да, у одного из моих пациентов действительно серьезные заблуждения, что он ликантроп".
   "Что...?" Толстяк залаял.
   - Это доковский жаргон для оборотня, Фэтс, - сказал я.
   "Мы держим его под постоянной изоляцией и лекарствами", - продолжил Уиллард, явно игнорируя вспышку Толстяка. "Это единственный пациент, с которым никто из моего персонала не смог связаться. Лекарства только успокаивают ситуацию; это не позволяет нам вылечить его. Но этот человек все время находится под действием транквилизаторов, уверяю вас, и находится под контролем. Он точно не покинет ни свою камеру, ни территорию".
   "Может ли это быть тот парень, Тернер, о котором вы упоминали?"
   Уиллард неохотно кивнул.
   "Может, он притворяется? Притворяется, что принимает лекарства? Я попросил.
   - Ну, я так полагаю, лейтенант, - задумчиво сказал Уиллард, - пациенты делают это время от времени, но мой персонал действует соответствующим образом, чтобы гарантировать, что все пациенты получают достаточное количество лекарств по мере необходимости. Хотят они этого или нет. Мы прекрасно понимаем, что у нас здесь есть опасные люди, но большинство из них больны и на самом деле просто неправильно поняты".
   - Да, верно, док. Их неправильно поняли, как неправильно поняли Аль Капоне, - рявкнул Толстяк. - Это учреждение для душевнобольных преступников или нет?
   Я уклонился от вопроса Фэтса и спросил: "Ну, док, кто этот Тернер?"
   Доктор Уиллард глубоко вздохнул и сказал: "Мы помещаем его в специальную палату в одиночестве, и он находится под круглосуточным наблюдением. Элайджа Тернер - наш самый жестокий и опасный пациент здесь, в Уиллоу Гроув.
   - И это, должно быть, о многом говорит, - добавил Фэтс.
   Я проигнорировал его замечание; "Мы хотели бы видеть Тернера прямо сейчас".
   - Невозможно, - сказал доктор.
   - Нет ничего невозможного, док, совершено убийство, - проревел Толстяк.
   "Ты не можешь этого сделать!" Доктор Уиллард казался потрясенным, удивленным, он отступил на шаг.
   Толстяк сделал шаг вперед, Уиллард отступил еще на шаг.
   - Не говорите нам, что мы его не видим, Док, - сказал Фэтс.
   Я положил руку на двухтонную руку Толстяка и более вежливо сказал: - Видите ли, доктор Уиллард, теперь это дело Капитолия. Совершено убийство. Мы хотим немедленно увидеть Элайджу Тернера".
   "Вы не можете видеть его, это было бы слишком травматично. Почему, когда он видит людей - кого угодно, даже меня или сотрудников - он впадает в неистовый приступ ярости, который почти невозможно контролировать, - нервно сказал Уиллард.
   - Я и сам иногда бываю таким, - рассмеялся Фэтс.
   Я покачал головой своему партнеру; он не помогал.
   - Ничего не поделаешь, доктор. А теперь скажи мне, в каком корпусе и в какой камере находится этот Элайджа Тернер, - спросил я.
   - Выкладывай, док! Толстяк зарычал. Он терял терпение.
   Доктор Уиллард вздохнул и сказал: - Следуйте за мной, он в особом блоке "Д". Я отведу тебя к нему".
   Уиллард привел нас к ультрабелому зданию, расположенному в стороне от других в комплексе. Он был построен из шлакоблоков, а не из обычного красного кирпича, как все остальные здания. За столом у входа сидел сотрудник в клюшке. Он был большим; более шести футов, и он подпрыгнул от удивления, когда увидел нас.
   Уиллард подвел нас к столу и сказал: "Альберт, это полицейские детективы. Я привел их к Элайдже Тернеру. Пожалуйста, отопри нам дверь".
   - Ах, доктор Уиллард, я не знаю... Я не думаю, что сейчас это такая уж хорошая идея. Если вы понимаете, о чем я? В последнее время Тернер ведет себя очень странно. Жестокий. Я бы на твоем месте туда не пошел...
   "Альберт, ключи, пожалуйста!" - строго сказал Уиллард, раздраженный тем, что сотрудники сомневаются в его действиях.
   - Но доктор... - Альберт напрягся.
   "Ключи, Альберт!" Толстяк залаял. Затем он сказал мне: "Что-то здесь ужасно пахнет, Грифф".
   Уиллард побледнел и с тревогой посмотрел на Альберта. - Дай мне ключи!
   Когда Уиллард открыл дверь, ведущую в коридор, он побежал в камеру Љ1. А мы были сразу за ним. Он посмотрел в маленькое окошко на уровне глаз в двери, ахнул и сказал: "Боже мой!" и быстро распахнул дверь в камеру. Мы с Толстяком выхватили револьверы и пробились сквозь них. Доктор вошел позже, Альберт нервно последовал за ним.
   Мы с Фэтсом посмотрели друг на друга, потом на Уилларда. Мы все посмотрели на Альберта.
   "Сукин сын!" Толстяк зарычал.
   Я сказал: "Док, вы и ваш мальчик Альберт должны иметь чертовски хорошее объяснение, почему Тернер пропал!"
   Мы снова были в кабинете Уилларда в главном административном здании. Фэтс позвонил Смитти, чтобы тот забрал Альберта под стражу. Я велел им потеть над ним изо всех сил, но червь, казалось, умалчивал обо всем этом деле. Посвященный смерти, скорее всего. Не хотел закончить как Рональд Мейер, связанный на складе, как кусок говядины. Мы немедленно обыскали больницу и территорию, но Тернер так и не появился. Почему-то мы с Фэтсом не думали, что он это сделает.
   Я сказал: "Мы должны сообщить об этом капитану Лэндису; получить APB на Тернера. Мы не можем допустить, чтобы этот психопат сбежал, Бог знает, что он натворит!"
   Толстяк кивнул и позаботился об этом.
   Я повернулся к Уилларду: "Думаю, тебе лучше сказать мне сейчас, если ты что-нибудь знаешь об этом. Вы выпустили Мейер. Почему? Его богатый отец расплатился с вами наличными из-под стола, или он просто пообещал купить вам новое крыло для вашей модной больницы?
   Доктор Уиллард сдержал свой гнев и тянул время. Он видел, как идут дела. Мы почуяли крысу. Взяточничество, нарушение профессиональной этики, скандал и убийство! Тогда я заметил, как с ним произошла трансформация. Он был загнан в угол и знал это. Может быть, у нас еще не было всей истории, но у меня были свои подозрения, и это был просто вопрос времени. Уиллард это тоже знал, но мы не понимали, насколько это может сделать его опасным.
   Жиры вернулись, и мы стояли перед доктором, ожидая, когда он расскажет. Он сидел за своим большим причудливым столом, нервничая, с выпученными глазами, рассказывая нам о больших успехах, достигнутых таким учреждением, как Уиллоу Гроув, для его пациентов. Меня это не очень интересовало. Я заинтересовался еще больше, когда почувствовал безошибочно узнаваемую холодную сталь дула револьвера, прижатую к моему затылку. Я замерз. Я видел, что у Толстяка тоже был пистолет у головы. Голос позади нас сказал: "Не двигайтесь. Не оборачивайся. Берите свое оружие, и вы оба мертвы.
   Мы посмотрели на Уилларда. Мы видели, как он кивнул человеку или мужчинам позади нас. Потом мы с Толстяком получили удар сзади и потеряли сознание.
   Когда я проснулся, то обнаружил, что мы находимся в соседних запертых камерах. Толстяк развалился в кресле, только что вернувшись из отпуска в сонной стране.
   - Ч-случилось? - сонно сказал он, чувствуя большую шишку на затылке. "Боже, Грифф, этот парень здорово меня вымотал. Перенес меня прямо в завтрашний день!"
   Толстяк был прав, наверное, это было завтра или послезавтра. Я не был уверен, как долго мы были на улице, но теперь я заметил, что мы были заперты в отдельных камерах из железных решеток, примыкающих друг к другу.
   "Ты в порядке?" - спросил я, улыбаясь его очевидному огорчению и дискомфорту. У Толстяка была твердая голова, и для того, чтобы кто-то дал ему такую шишку; он сильно пострадал .
   "Знаешь, это было нехорошо. Совершенно неуместно. У меня настоящая ссора с парнем, который меня ударил, и когда мы встретимся - а мы встретимся - он чертовски пожалеет об этом!
   "Хорошо, я за месть, - сказал я, - но сейчас давай придумаем, как выбраться отсюда".
   - Ага, и верни нашу технику, - сказал он, ощупывая пустую наплечную кобуру.
   Я кивнул, вот что. Мы были безоружны и заперты, в то время как один из маленьких психопатов Уилларда бегал по его психушке с нашим оружием. Или, может быть, даже на публике. Теперь мы были заперты и ни черта не могли с этим поделать. Нехороший признак грядущих событий.
   Стало еще хуже, когда Уиллард и двое его головорезов, оба вооруженные оружием - нашим , судя по всему, - появились возле наших камер. С ними был еще один мужчина, его держали в смирительной рубашке, цепях и маске. Очевидно, пропавший Элайджа Тернер был найден.
   Я как-то не думал, что его привели в нашу камеру, чтобы запереть и выпустить нас.
   Я узнал одного из парней, держащих оружие, и кивнул Толстяку. Это был Луи Мясник, убийца изнасилований, которого мы арестовали много лет назад. Его должны были приговорить к смертной казни, но вместо этого он отделался обвинением в невменяемости и был помещен здесь с другим душевнобольным преступником. Теперь он работал на Уилларда и наставил на нас мой собственный пистолет. Я мог видеть блеск сладкой мести в его глазах.
   - Злые силы сегодня в зените, детективы, - неожиданно монотонно сказал Уиллард.
   Толстяк посмотрел на меня, как бы говоря: "Я же тебе говорил".
   "Силы Тьмы требуют жертвы, кровавой жертвы, для своего голода. Кто это будет? Кто из вас бросит вызов чудовищу Ада сегодня ночью и при этом найдет ответы на все свои вопросы?" - смело сказал Уиллард.
   Толстяк и я не сказали ни слова.
   - Вы расследуете убийство, на самом деле множество убийств, совершенных во мраке ликантропии. Ты не веришь? Это надо понимать, даже я сначала не поверил, но вы увидите. Это правда. И когда ты увидишь, это изменит тебя, как и меня. Вы увидите и рассудите. Лейтенант Гриффин, понаблюдайте за своим напарником сегодня вечером, понаблюдайте за происходящим, поймите истинный ужас, и мы поговорим утром.
   Я покачал головой, не понимая, о чем говорит проклятый дурак.
   - Слушай, тебе лучше отпустить нас обоих прямо сейчас! - спросил я.
   Толстяк вызывающе рявкнул: "Выпустите меня отсюда!"
   Однако теперь Уиллард казался неразумным. Я видел, что он ушел из реальности, он изменился. Что-то толкнуло его в страну безумия. С ним не было никаких рассуждений.
   Уиллард приказал своим головорезам снять цепи и смирительную рубашку с Тернера. Потом сняли маску и намордник, отперли и сняли наручники, а потом затолкали его в камеру с Жирным и заперли дверь!
   Толстяк отступил назад, закатал рукава рубашки и предупредил: "Ты хоть подойди ко мне, парень, и я тебя нокаутирую на следующей неделе".
   Я стоял один в соседней камере и с беспокойством наблюдал. Я сказал: "Фэтс, будь осторожен. Посмотри, есть ли у него оружие, обыщи его, затем нокаутируй и свяжи своей рубашкой и одеждой.
   Короткая потасовка, а затем Толстяк вырубил Тернера и начал крепко и быстро связывать его.
   - Он сейчас неподвижен, Грифф.
   - Хорошо, просто присматривай за ним, - добавил я.
   Уиллард, который наблюдал за всем происходящим со своими приспешниками, рассмеялся и сказал: "Это не принесет вам никакой пользы. Ибо когда сила тьмы исчерпается и произойдет трансформация, ничто из того, что вы сделали, не сможет его остановить. Твои меры предосторожности бесполезны. Спи с одним открытым глазом, предупреждаю. Приятных снов... - он насмешливо рассмеялся.
   Затем Уиллард и его головорезы ушли, оставив Толстяка и меня наедине. Я в своей отдельной камере, а Фэтс в своей камере с маньяком Элайджей Тернером, который думал, что он оборотень. До сих пор Тернер не был для Толстяка проблемой. На самом деле, это было почти слишком просто, но я чувствовал, что все не так, как кажется, и мне было интересно, что Уиллард приготовил для нас.
   Я думал, что мы будем делать со всем этим. Я знал, что мы мало что можем сделать. Может быть, подкупить или захватить охранника? Если кто-нибудь когда-нибудь приходил с едой или водой. Но у меня было предчувствие, что ночь будет длинной и до утра сюда никто не придет.
   - Я знаю, что должен сделать, Грифф. Сделай Крест и жди превращения, - хрипло сказал Фэтс, наблюдая за неподвижным телом Тернера, тихо лежащим связанным на полу его камеры.
   "Трансформация?" Я попросил.
   "Зельда рассказала мне о нем. Когда она упомянула мне о злых силах, она сказала мне, что трансформация всегда происходит. Она сказала, что в модных медицинских книжках это называется экстремальным расстройством личности, но неискушенному глазу кажется, что оно неотличимо от магии.
   Я посмотрел на Толстяка с удивлением и новым уважением. Я не думал, что у него хватит сил разбираться в этих сложных медицинских синдромах, но я все еще не совсем понимал, о чем он говорит.
   - Грифф, Зельда сказала мне, что злые силы исходят от человека, превращенного в монстра. Это началось, когда он был ребенком, младенцем. Были ужасные издевательства, пытки, которые нанесли вред телу и исказили разум во что-то... во что-то другое. Что-то не совсем человеческое. Что-то, чего мы никогда не могли понять. Но эта невероятная боль и пытка разума могут изменить и тело, преобразить его. Злые силы, Грифф, предельная ярость боли невыносимой и невероятной. Оборотень.
   Я покачал головой.
   Тернер застонал и слегка пошевелился, просто чтобы напомнить нам, что он все еще здесь.
   Было уже совсем темно.
   - Я не верю в оборотней, Фэтс.
   - Я тоже, Грифф, но Тернеру об этом никто не сказал.
   "Ха!"
   Тернер внезапно открыл глаза. У них было странное свечение; зрачки были желтыми .
   - Господи, Грифф! Толстяк прошептал: "Вот это странно".
   Я кивнул. Я никогда раньше не видел ничего подобного. Сегодня ночью должно было быть полнолуние. Я знал, что нас ждет тяжелая ночь.
   - Толстяк, если он нападет на тебя, перейди на мою сторону решетки. Если вы сможете провести его рядом со мной, я смогу помочь вам пройти через решетку.
   Толстяк был занят тем, что связывал две палки в крест. Когда он закончил, он поднял его и показал мне. Когда он показал его Тернеру, тот лишь гортанно зарычал. Это звучало совсем не по-человечески.
   - Будь осторожен, Фэтс.
   - Конечно, Грифф, я большой мальчик.
   Время прошло. Никто не приходил к нам в камеру, чтобы дать нам еду или воду или даже поиздеваться над нами. За решётками наших камер только потемнело, но полная луна немного осветила.
   Когда снаружи сгустилась ночь, я заметил в Тернере странную перемену. Его вид стал отчетливо диким; в глазах его был хитрый блеск, злобный и почти звериный вид в чертах и позе его. Простая пятичасовая тень, которая была на его лице несколько часов назад, теперь, казалось, превратилась в темное колтун из... меха?
   Толстяк тоже это заметил, сказал: "Мне это не нравится. Его лицо, его руки, у него не было таких волос, когда Уиллард привел его сюда с нами, не так ли, Грифф?
   Я не знал, что сказать. Я едва поверил доказательствам, которые показывали мне мои собственные глаза. Это было сверхъестественно, но какая-то трансформация происходила!
   Я был рад видеть, что Тернер все еще был надежно связан, потому что, если он когда-нибудь освободится, я не был уверен, что Толстяк сможет так легко с ним справиться. Особенно, если он был в том маниакальном животном состоянии, когда не чувствовал боли, не знал причин и обладал огромной силой безумца.
   "Он борется за свои пределы", - предупредил я своего партнера.
   Толстяк кивнул, он вооружился ножкой от стола. - Он скоро освободится. Когда он это сделает, я буду к нему готов".
   Я не был так уверен.
   Прошел еще час, и темнота покрыла небо за нашим крошечным окном. Полная луна частично сияла сквозь густые черные тучи, которые мчались по небу, пойманные завывающим ветром. Это была бы жуткая ночь, даже если бы Толстяк не был заперт в камере с преступным безумцем, маньяком-убийцей, который думал, что он оборотень.
   Я заметил, что изменение внешности Тернера теперь стало невероятным и глубоким. Он уже почти не выглядел человеком. Мы с Толстяком были поражены этой трансформацией и внимательно и со страхом наблюдали за ее развитием.
   Время прошло. Мы были в шоке, когда увидели трансформацию Тернера. Ни один из нас не мог себе представить, чтобы подобное случилось с мужчиной. Это было совсем не естественно. И мы знали, что это не было каким-то трюком или салонной магией. Это было правдой, и это пугало нас. И это заставило меня беспокоиться о Фэтсе. Теперь Тернер действительно выглядел какой-то сверхъестественной смесью человека и волка, каким-то типом дочеловеческого дикого человека в его самой дикой и злобной форме, готовящегося нанести смерть в любой момент.
   - Самое ужасное, что я когда-либо видел, Грифф, - сказал Фэтс, и теперь я впервые услышал страх в его голосе. Он внимательно наблюдал за Тернером; ожидая нападения, мы оба знали, что оно произойдет скоро. "Он превращается в монстра прямо на наших глазах!"
   Я проверил свои часы. - Уже почти полночь, Фэтс.
   "Да, - сглотнул он, - говорят, злые силы в полночь достигают своего апогея".
   "Злые силы, моя задница! Да ладно, Фэтс, остынь, он просто сумасшедший! Как только Лэндис обнаружит, что мы опоздали, мальчики придут сюда и вытащат нас. Тогда мы навсегда посадим Уилларда и всех его психопатов. Нам просто нужно пережить ночь".
   - Да, легче сказать, чем сделать, - сказал Фэтс.
   Я хотел сказать что-нибудь, чтобы успокоить его, но сначала мне нужно было успокоиться самому. Моя недавняя бравада испарилась, когда я еще раз взглянул на Тернера. В нем было что-то порочное, злое и голодное, и сейчас это ярко проявлялось. Не боится. Почти насмехаясь над Толстяком и мной. Когда он посмотрел на меня, я ощутила настоящий страх и, Боже, помоги мне, я была рада, что в той камере с ним Толстяк, а не я!
   Внезапно Тернер издал душераздирающий вой, который, казалось, разорвал ночь на части, когда он легко разорвал все свои оковы и теперь был свободен. Одним быстрым прыжком он набросился на моего напарника и вцепился руками в горло Жирного.
   Я крикнул, чтобы предупредить Толстяка, но Тернер так быстро набросился на него, что я понял, что он борется за свою жизнь.
   Жирный попытался отбить сумасшедшего ножкой от стола, но Тернер, волкоподобное существо, обладало явной сверхчеловеческой силой. Он легко вырвал дубинку из рук Толстяка, отшвырнул ее и был так же зол на моего партнера, как и прежде.
   Толстяк закричал, на этот раз с явным ужасом, когда он посмотрел в холодные желтые глаза Тернера и заметил длинные желтые клыки во рту, которые когда-то были зубами.
   - Постой, Фэтс! Дай ему отпор! Ты можешь это сделать!" Я закричала, разъяренная, что не могу попасть туда и помочь своему партнеру и другу, испуганная за его жизнь, расстроенная тем, что все, что я могла делать, это смотреть. Посмотрите битву, которую я боялся, что он проиграет.
   Я попытался вытянуть руки через решетку, пытаясь ударить Тернера сзади, но он был слишком далеко от моей стороны камеры, чтобы я мог до него добраться.
   - Пододвинь его ближе ко мне, Фэтс, - рявкнул я.
   Толстяк с широко раскрытыми глазами и белыми глазами явно в борьбе за свою жизнь кричал в ответ: "Блин, Грифф, этот ублюдок силен! Я не могу сдвинуть его! Он трогает меня!"
   Так оно и было: оборотень - я с трудом мог думать о нем как о человеке Элайдже Тернере - прижал Толстяка к решетке напротив моей камеры и безжалостно колотил и рвал его. Я был не в силах помочь, превратившись в испуганного зрителя. Мне это совсем не понравилось. Я в ярости наблюдал, как малиновые брызги крови падали на стену и летели по воздуху с каждым ударом и слезой, полученными Толстяком. Это было ужасно. Толстяк был бы буквально забит до смерти и разорван на части на моих глазах, если бы что-то не было сделано, чтобы спасти его в ближайшее время.
   "Жиры!" Я закричал.
   Ответа не было.
   Я мог видеть, что мой напарник все еще стоял, все еще пытаясь защитить себя, но это не могло продолжаться долго. Он терпел огромное количество оскорблений и боли. Я видел его лицо, и он был в ужасе, почти прикованный, когда смотрел в пушистое лицо Элайджи Тернера и видел только бессердечные дикие желтые глаза, клыки, когти, мокрые от его собственной красной крови.
   Наконец у меня появилась идея. Я видел, что Толстяк был смертельно напуган. Если бы я только мог использовать этот страх, чтобы разозлить этого жирного ублюдка - свести с ума! безумнее ада! - тогда он может дать отпор!
   "Жиры! Жиры!" Я лаял. - Ты собираешься позволить такому пушистому уроду ударить себя, не дав ему в ответ? Ты что, большая киска? Ты собираешься просто лечь и позволить этому ментальному скелету выбить из тебя все дерьмо? Давай, парень, дай отпор! Надери ему волосатую задницу! Сожми кулак, черт возьми! Сожми кулак и бей ему в лицо и не переставай бить!"
   Оборотень ударил Толстяка по голове. С каждым нанесенным Толстяком ударом он все еще каким-то образом оставался там. Он подвергался ужасным наказаниям, но у Толстяка была самая твердая голова, которую я когда-либо видел. Обычно это помеха для копа, но в данном случае это было именно то, что доктор прописал.
   Мне было интересно, какого черта он делает. Почему он терпел такое избиение и не сопротивлялся?
   - Жиры? Я лаял.
   "Я в порядке. Этот ублюдок меня реально бесит, понимаешь, о чем я?
   "Я надеюсь, что это так."
   - Совсем взбесился, Грифф!
   Затем я увидел, как мой напарник сжал кулак и нанес ему сокрушительный удар по голове Тернера. Это был сокрушительный удар по уху, и Тернер громко взвизгнул. Теперь ужас покинул лицо Толстяка. Его сменили ярость и гнев, которых я никогда раньше не видел. Его ярость росла и отражала ярость оборотня, и вскоре стала больше, чем у оборотня.
   "Мой старик побил меня, Грифф! Когда я был ребенком! Он сильно меня избил, черт возьми! Я когда-нибудь говорил тебе?
   У него не было.
   "Это было некрасиво!"
   "Жиры! Защищайся, черт возьми!"
   "Я никогда не сопротивлялся!"
   Я видел, как он поднял кулак. Это был массивный молот; все мышцы, сухожилия и кости.
   Затем он закричал: "Нет, пока. Я сопротивляюсь сейчас!"
   Затем сержант Герман Стаббс, сильно разозленный и в поистине скверном настроении, пустил огромный сваебой прямо в лицо оборотню. Голова Тернера откинулась назад и затряслась. Тернер зарычал от боли, но прежде чем он успел сделать больше, Толстяк выпустил в монстра непрерывный поток хлестких выстрелов в голову. Это было избиение, которое сломало кости и разорвало сухожилия. Он разрывал плоть и вызывал потоки крови. На этот раз кровь принадлежала Тернеру, оборотень попал в беду, а Жирный становился все сильнее с каждой атакой. Жиры никогда не останавливались, никогда не уступали. И человек, и волк теперь были покрыты кровью, кровоточащей от десятков порезов и укусов; оба сошлись в смертельной дуэли, в которой мог выжить только один.
   - Вот именно, Черт! - подбодрил я.
   Теперь Фэтс боксировал существо, его массивные кулаки врезались Тернеру в лицо, в голову и ломали ее на части. Тернер, полный животной силы оборотня, продолжал наступать, но ход битвы изменился. На этот раз звериная свирепость Тернера была встречена и преодолена человеческим гневом Жирного. Человеческий гнев и боль, которые Фэтс использовал, чтобы победить в этой битве. И колодец Фэтса был чертовски глубок. Толстяк продолжал драться, колотить, бить оборотня головой о металлические прутья его камеры, душить существо и, в конце концов, вынуждая битву перейти к решетке моей камеры.
   Теперь я увидел лицо Тернера вблизи, массу запекшейся крови и разорванных тканей. Я видел лица в лобовых авариях на шоссе, которые выглядели лучше. Дикая свирепость в глазах оборотня теперь как-то рассеялась, вместо ярости я увидел страх. Страх перед загнанным в угол зверем, испуганным зверем, на которого охотятся искусные охотники, никогда не сдающиеся и не проигравшие в бою.
   Тернер рычал, как свирепый зверь, которым он и был, но Жирный боролся еще сильнее.
   Затем Толстяк зарычал в ответ, и его звуки даже напугали меня.
   Они снова сжались в кулаки, Толстяк колотил по плоти Тернера. Мех разлетелся клочьями. Они пытались разлучить друг друга. Оборотень использовал свои когти, чтобы разорвать плоть Толстяка. У моего толстого партнера было много набивки, но она сильно порвалась. Теперь лишенный страха и праведный от ярости, он просто протянул руку, схватил когтистую лапу оборотня и сломал ее, как ветку. Я услышал, как сломалась кость, а затем дикий собачий визг боли.
   Теперь Толстяк прижал оборотня к решетке моей камеры. Наконец Тернер оказался в пределах досягаемости, и у меня появился шанс. Я быстро обвила рукой пушистую шею существа и сжимала его все крепче и крепче, пока Толстяк наносил ему удары. Теперь Тернера поймали, и мы не позволим ему сбежать. Я сжал сильнее, сильнее; выдавливая воздух из легких, когда Жирный безжалостно бил его. Через пару минут этого неустанного избиения я мог сказать, что он слабеет. Еще несколько минут, и существо задохнулось. Затем борьба внезапно прекратилась. Безжизненное тело Тернера замертво упало на пол камеры.
   Я покачал головой и посмотрел на своего партнера. Он был залит кровью.
   - Ты в порядке, Фэтс?
   - Думаю, да, Грифф. Я выгляжу в беспорядке, но я полагаю, что это должно выглядеть хуже, чем есть на самом деле, если я все еще жив и могу стоять самостоятельно".
   Я кивнул, радуясь, что он просто жив, понимая теперь, что Зельда была права. Я был потрясен и сбит с толку тем, что произошло. Неужели это произошло на самом деле? Тело Тернера уже преобразилось, потеряв мех и облик оборотня.
   Толстяк улыбнулся, словно читал мои мысли. "Черт, мы никак не можем сказать правду об этом, Грифф".
   Только утром капитан Лэндис и пара упряжных быков пришли, чтобы отпереть наши камеры и выпустить нас.
   - Конечно, рад видеть тебя и мальчиков, Кэп, - сказал Фэтс, когда Лэндис помог ему пройти туда, где над ним начал работать Док Картен.
   Док Картен мельком взглянул на Фэтса и сказал: - Что, черт возьми, с тобой случилось?
   Толстяк только улыбнулся и сказал: "Я все изложу в отчете капитану".
   - Так как вы нас нашли, кэп? Я попросил.
   - Когда вы со Стаббсом не явились, - сказал Лэндис, - я подумал, что вы вляпались в очередную передрягу. Уиллард доставил нам немного хлопот, но мы заставили его заговорить и спрятали его штат психов. У него была хорошая афера, он использовал сумасшедших преступников, чтобы тянуть работу, заставляя их убивать любого, кто доставлял ему проблемы. Рональд Мейер собирался рассказать своему отцу, что здесь происходит, поэтому Уиллард использовал одного из пациентов, чтобы убить его".
   "Это был Элайджа Тернер. В конце концов Уиллард взбесился из-за Тернера, - сказал я. "Он перешел черту, он считал Тернера настоящим оборотнем".
   - Да, Грифф, злые силы тоже его достали, - добавил Фэтс.
   Лэндис посмотрел на Толстяка. Док Картен уже перевязал его. Затем Лэндис указал на шишку на полу в камере Толстяка.
   "Это что?" - спросил Лэндис, пытаясь различить массу плоти и наконец с отвращением сообразив, что это мужское тело.
   - Все, что осталось от Элайджи Тернера. Душевнобольной убийца. Он страдал каким-то расстройством личности, - сказал я. "Я точно не знаю, как это называется, но это есть в медицинских книгах. Он убил Мейера. Это человек, которого Уиллард убивал людей, доставлявших ему проблемы. Тернер думал, что он оборотень. Как и Уиллард. Уиллард поместил его в камеру вместе с Фэтсом. Они ужасно поссорились, и Толстяк взял над ним верх.
   Лэндис кивнул: "Уиллард должен был знать лучше, он, должно быть, действительно сошел с ума. Любой может видеть, что парень не был оборотнем, то, что осталось от его лица, выглядит так, будто он еще даже не побрился".
   Я улыбнулась. Толстяк не сказал ни слова.
   Лэндис скептически хмыкнул и ушел. "Хорошо, ребята, почему бы вам не привести себя в порядок и не взять пару дней. Мне нужны ваши отчеты к пятнице.
   - Конечно, Кэп, - сказал я.
   - Абсолютно, Кэп, - добавил Фэтс. Затем мы с Фэтсом ушли, чтобы разобраться в нашей истории.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"