Семкова Мария Петровна : другие произведения.

5. Заместитель

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    На историю о Воскресном убийце меня сподвигла вот эта книга - А. Ракитин, "Уральский монстр" https://coollib.com/b/403356/read#t1

  Эней - Анхизу:
  "Мыслимо ль это, отец, чтоб отсюда души стремились
  
  Снова подняться на свет и облечься тягостной плотью?
  Злая, видно, тоска влечет несчастных на землю!"
  Вергилий, "Энеида", песнь шестая.
  
  
  
  Тео сказал: "Иди. Пора", а Антон вышел за дверь чуть раньше, чем закончилась фраза. Он двигался как мог осторожнее, но дверь все равно скрипнула, и это было похоже на жужжание ос. Тео пригнулся, он все пытался сдвинуть брови, но они пружинисто расходились. Виноват Тео...
  - Все, Коль. Я больше ничего не смогу. Сейчас придет священник.
  Самые старые давно позабыли, сколько лет Людвигу Колю, и вот теперь он неожиданно (и долго) умирает. Смешно? Тео отряхнул руки - он всегда так делает, если не может их вымыть сразу после осмотра. Но Тео просто попробовал пульс и не убрал с кровати кота; Базилевс словно прилип к больному боку и уже не мурлыкал - спал.
  - Что это, Тео? Мне лучше...
  - Благодать. Чтобы ты успел приготовиться. Священник сейчас прибежит.
  - Этот онанист?
  Шуточка древняя: самые ветхие из преподавателей когда-то договорились исповедоваться в усилении старческой похоти и намекали на соответствующие греховные действия. Намекая, прислушивались: то ли дернется мальчишка, то ли затаит дыхание, но так или иначе выдаст себя.
  - Ты, Дрема, собираешься лежать там, где положено?
  Кличка тоже из ветхих времен; доктор Коль был известен способностью засыпать в любом тихом и душном помещении, сидя. Библиотекари радовались: собрания, где председательствовал он, всегда были кратки. Дрема знал, что предательский дух полдня его рано или поздно задушит во сне, и сейчас из чистого упрямства собирался умереть в сознании. Он любопытствовал, он был очарован: только для того, чтобы не пустить ужас в тело. Если это случится, его душа рассыплется в пыль еще при жизни, и он сойдет с ума. Пусть Тео будет виноват и пусть Антон ужасается, если хочет. Но старому Дреме нужно сохранить ясность разума. Людвиг чувствовал, что его голова стала прозрачной; безразлично, закроет ли он глаза, все равно и лицо доктора Тео, и далекая свеча испускают одинаковый ровный свет.
  Тео почему-то озабоченно спросил:
  - Ты все еще можешь видеть?
  симптомы агонии ему интересны, но для чего, ведь не поможет? Получи-ка, дружок!
  - Тебя? Я тебя просто помню...
  - Все шутишь?
  - Все наблюдаешь? Это моя смерть. Теодор-Крестоносец...
  - Прости. Я сам узнаю в свой черед.
  Тео говорит тихо и кратко из уважения то ли к умирающему, то ли к смерти. Он виноват, но пока не боится.
  - Как хорошо, что я не умер от страха...
  - Мог бы. Мы все можем. Ректор так умер...
  Холодная сладость прилила к мышцам и заполнила их. Людвиг стиснул челюсти (но без зубов они не способны сцепиться) и словно бы откусил тело от головы прямо под затылком. Запри ее, спрячь ее, стисни, и пусть она погибает вместе с телом! Отсеки их. Но разум...
  Антон не вернулся. Тео погас, отдалилась свеча. Вместо Антона пришел одетый в белое, коробом - этот шуршит, и ясно, кто он, ясно - и не нужно видеть. Священник снял с постели кота, пробубнил что-то. Потом выпрямился, и Людвиг понял, что ошибся: Антон привел его приятеля, ректора Бенедикта. Тот погиб когда-то, а теперь пришел встречать коллегу? Перед смертью мир становится гибким, и самые странные желания, о которых и не думаешь, исполняются.
  - Привет, Сатурн! - шепнул Людвиг. - Ты пришел.
  Священника передернуло, он зашелестел, как осенний куст. Старики знали, что к смерти ректора он то ли руку приложил, то ли просто не препятствовал. Священник и прежде не терпел ректора, а ректор до него просто не снисходил; старый упрямец не исповедовался в том, что требовалось священнику и не думал, что молодой уродец видит как бы сверху всю их компанию. Дело-то проще простого: ректор смотрелся как старый двойник священника, а выглядел куда достойнее. Священник думал - как это нечестно, старый пьяница и заведомый содомит все еще не пал. А он, священник, рискует постоянно, и никто не воспринимает его всерьез... Думать об этом рукоблудце стало лень и просто трудно.
  Тео шумно выдохнул и прикоснулся ко лбу старика:
  - Людвиг, очнитесь. Потерпите еще чуть-чуть.
  Сладкий холод проник в челюсти; Тео подумал, что рот пациента теперь таков, каким станет завтра. Углы рта расслабились и поползли. Еще сегодня челюсть подвяжут, а завтра под щеки подложат ваты, иначе отечный труп потечет и станет глумливо ухмыляться, поддразнивать: я уже понял, а вы еще нет! Людвиг Коль совсем очнулся, а Крестоносец Тео чуть помедлил, убирая руку со лба. Тело не давало проникнуть ужасу, и вот оно ушло. Ужас стоял здесь, везде - и созревал, как морозный узор, как корочка неподвижного льда на текучей воде. Чтобы задержать его вовне, Людвиг Коль прошептал:
  - Ты, святой отец... Простите, Юный Сатурн.
  Облачение прошелестело снова, но священник даже не шевельнулся. Этот завистливый, гордый, пугливый юнец думает, что управляет грехами самых влиятельных, что он держит стариков в кулаке. Как бы не так! Вот теперь он будет чувствовать себя одержимым, и еще не раз дух покойного ректора опалит его холодом. Раньше священник мог бы назначить особо нудную или унизительную эпитимию, но теперь на это нет времени! Дурачок! Моя душа не способна к бессмертию, ты ее потерял! Сладостный холод прорвался к затылку, превратился в слепящий свет, а священник и Тео исчезли. Ректор Бенедикт так и не подошел с той стороны. Бабочка вылетела из теплого кокона и исчезла во внешнем пространстве. Лови ее теперь, пастырь душ!
  ***
  Представим себе каталожную карточку. Она касается некоего Людвига Коля, библиотекаря. Его фамилия писалась так: Kohl, и он шутил, что происходит из знаменитого рода древних улиток, Cochlea, вот только безграмотный писец допустил в названии сразу две ошибки. Это имя было дано недаром: все люди как люди, для них время - это луч, устремленный прямо в будущее - пока не поймут, что точка все-таки будет поставлена и лично для них. А Людвиг Коль строил себе время-раковину: покидал один виток, забывал о нем и жил в следующем, много более просторном. Так получилось, что его жизненные периоды обращались в пустоту, они облегчали его, и он мог всплыть, когда тонули другие. Не исключено, что они тонули ради него. Кажется, так произошло и с ректором, Злыднем Бенедиктом со смешной фамилией Крейцерхауфен, Бароном с Кучи Грошей, известным в библиотеке под грозной кличкой Сатурн-в-Скорпионе; все остальные звали ректора Простофилей, но за глаза. Тот, кто придумал библиотечное прозвище, попал в самую точку. Астрологи пишут, что Сатурн в Скорпионе позволяет человеку сформировать достаточно практичную систему жизненной философии, но для этого необходимо снова и снова оказываться на границе жизни и смерти, а потом делать из этого выводы. Людвигу, который при жизни больше всего походил на дряблую грушу, такое было и недоступно, и не совсем понятно, и отвратительно, он был сибаритом.
  Освобожденная бабочка летала, дергаясь, и видела: вот университет, вот мощеные квадраты двора. Некий палач придумал проволоку с колючками. Росток этой проволоки вонзился в булыжник и пророс, распустив единственный нежно-лиловый цветок. Стебли его пружинисто покачивались и ржавели, а цветок жил. Как он мог вытянуть воду из камня? Да вода и вредила стеблю, делая его ржавым и ломким. Так много лет назад Людвиг официально побеседовал с неким бродячим доктором философии по имени Бенедикт, а той же ночью увидел его на паперти собора - тот, казалось, укоренился там. Это бродячий доктор мог быть ценным, и Людвиг заверил его: беспокоиться нечего, вакансия имеется. Этот бродяга создал почти из ничего философский факультет, и его сделали ректором. Потом он погиб, а Людвиг остался незамеченным. Когда университетом правил Бенедикт, десять лет ничего не ремонтировали, а питались чуть ли не подножным кормом. Зато было жилье для студентов, книги и умные преподаватели. Коллеги рычали про себя, но не предпринимали ничего. При следующем ректоре, Эпикурейце, ремонт начался, появились вещи и приличная еда. Начал крошиться философский факультет - ну кому нужны философы, пока город бесперебойно снабжают юристами и богословами? Верно, никому. Так что Людвиг бездействовал.
  Потом посыпался и медицинский факультет. Сначала самые корыстные занялись частною практикой, а молодые и беспокойные стали наниматься в войска - без этого модную ныне у врачей анатомию не изучишь. Но дело не в том - просто пока философы шумели, все шишки валились в первую очередь на них, но задевали несерьезно, легко, ибо кто их патрон, как не этот самый Простофиля? А теперь козлами отпущения сделались медики, ценители беззаботности и безопасности. Так бывало и раньше, сей приступ не нов... Доктор медицины, Крестоносец Тео остался здесь - в родной Греции его давно никто не ждет.
  Библиотекаря кормят крепкие ноги и выдержка. Ноги давно ослабели, и старый Дрема Коль в основном сидел на лавочке, построенной специально для него, и помалкивал. Когда Эпикуреец распродал так называемые "излишки книг от греха подальше", а заведующий библиотекой Вегенер получил хорошие отступные и снова надолго ушел в запой, Людвиг почти перестал просыпаться и уже не беспокоился о том, что полуденник может его удушить. Зловредный дух свернулся у его ног и уснул до поры.
  Тогда доктору Колю стало скучно; злиться он разучился слишком давно и позабыл, как это делается вообще - прежде за него и за всех трусливых гневался ректор Бенедикт, и этого злыдня теперь очень не хватало. Сатурна-в-Скорпионе небрежно прокатили на катафалке и позабыли напрочь - оказывается, не только Людвиг умел выстраивать раковину-время; может быть, коллеги научились этому мастерству именно у него.
  Людвигу Колю надоело спасать книги, спасать Вегенера от последствий пьянства, спасать Антона и его кота от всяческих подозрений. Улитка потеряла аппетит, перестала расти, и ее раковина стала хрупкой. Людвиг Коль завидовал тому, что Сатурн и Скорпион есть в небесах и взаимодействуют. Но ни одна улитка этого мира так и не смогла вползти к звездам, даже если и пыталась.
  ***
  В Преисподней все оказалось знакомо: так, да не так. Тот из судей, кто занимался самоубийцами, Радамант, принялся и за Людвига Коля. В этом подразделении Ада самоубийства (как и ереси на Земле) толковали весьма расширительно - самоубийцею считается всякая душа, так или иначе спровоцировавшая собственную смерть. Ни в чиновники, ни палачи Людвиг, Дрема, не сгодился - темперамент не тот, и Радамант направил его преподавать источниковедение странствующим жонглерам и акробатам. Дело в том, что актеры обычно неграмотны и пользуются бродячими сюжетами. Всех их после смерти, в ведомстве Радаманта, обвиняют в плагиате и заставляют собственноручно писать обоснования ко всем без исключения пьесам, ими сочиненным, поставленным или сыгранным. Почему, мол, пользовались именно этим сюжетом? Откуда он взят? Какие авторы его еще использовали и как трактовали? Людвигу было сказано понятно: это тебе не маленький университет в городе с большим собором - никакого почета тебе и никаких поблажек им. Доктор Коль помучился-помучился, да и стал учить несчастных актеров не источниковедению, а обычной грамоте да еще латыни. В Аду все говорят на одном языке или мысли друг друга слышат, а речь им чудится по привычке, только письменные языки разные. Вот и пришлось обучать комедиантов сначала латыни, а потом еще и греческому - новых-то сюжетов на театре со времен Рождества Христова и не бывало! Все римляне да греки.
  Актеры кое-как от грехов своих отписались, снабжая обоснования нарочито глупыми длиннотами и сальными шуточками, а потом помогли и Людвигу состряпать совершенно безумное прошение. Не о переводе в Чистилище, как обычно. А о Рае для кота из библиотеки университета города N. Поскольку прошение было писано языком Эзопа, то и читатель нужен был подходящий. Чиновники еще при жизни перестают понимать юмор и смеяться. Так что податливую дверь нужно было искать среди тех, кто при жизни чиновником не был.
  Тогда Людвиг Коль пробудился и стал вспоминать. Кто похож на чиновника по складу ума, но им не является? Священник? Может быть, но они боятся и студентов, и преподавателей. Преподавателей, вот как!
  Преподавать идут чаще всего не по призванию, а волею судеб, это люди ненужные. Преподаватель обычно обожает свой предмет (довольно поверхностно), но не учеников и тем более не наставничество. Большинство - живая копия учебника, очень плохая копия. Книга - лучший на свете друг: она спокойно ждет тебя, пока ты ее не откроешь снова, и не меняет содержания сама по себе, она позволяет увидеть в тексте новое - а ты понимаешь, насколько успел измениться сам. А преподаватель возглашает прописные истины, пропихивает их в мозги и начинает вещать совершенно другое, если, например, мимо проезжает архиепископ или наведываются попечители. Студентов, собственно говоря, насилуют в уши и в глаза, и в голове у них каша. У таких преподавателей, худших, никакого чувства комического, естественно, нет - они теряют его еще раньше чиновников или не имеют от рождения. Бенедикт, покойник, старался их куда-нибудь переводить и пристраивать. Тот, кто действительно хочет учить, считается с разумом студента, а не только с предметом. Таков Тео, только он еще жив. Лучшие из тех, кто оказался преподавателем не по доброй воле и не по бездарности - они ироничны, прежде всего над собою, студентам не слишком доверяют и производят на них впечатление постоянной, легкой, но неотвратимой угрозы. Такими был и Людвиг, и Бенедикт, пока инстинкты не подвели их. Простофиля Бенедикт расплодил у себя множество подобных себе, но все они еще молоды, живы и здоровы.
  Медиков в Преисподней оказалось не слишком много, и все они служили палачами, не чиновниками. Покойный медицинский декан присоветовал (кажется, ему было завидно, он хотел заставить просителя побегать) посмотреть списки. Не уточнил, какие, и где они есть. Людвиг, совершенно пробудившийся, те списки разыскал и понял причину зависти: там было указано, что Простофиля Бенедикт произведен в столоначальники. К нему-то Людвиг и обратился.
  
  Людвиг несет прошение
  Расстояния и пути Ада весьма коварны. Пройденный путь никак не зависит от времени, потому что в Преисподней есть только последовательности связанных между собою ситуаций, но не их длительность и, тем паче, не глубина их. Определенных направлений не существует тоже - именно поэтому Данте понадобился проводник из Лимба, но не из самого Ада. Все зависит только от намерения путника. Если намерений и мыслей нет - а именно такое состояние Людвиг Коль предпочитал на Земле, - то никакого движения и не будет. Поэтому он позволил ожить мыслям в своей голове (с некоторым отвращением, надо сказать) и отправился в путь. На земле "Списки" были бы вывешены рядом с канцеляриями...
  Мысли Людвига не были текучими и не пытались просочиться вглубь предмета или выстроить что-то в грядущем. Он любил стоячие мысли о том, что происходит вокруг него и что из себя представляют люди; они (люди или мысли) исчезают и вновь появляются, кружат рядом и не имеют намерения уйти совсем. Сейчас актеры покинули своего наставника; толпы незнакомцев - казненные, самоубийцы и просто самоуверенные глупцы - мешали ему, внезапно оказывались на пути, по одному и небольшими толпами. Послушные мысли сдвинулись туда, куда доктор Коль их обычно не пропускал - в воспоминания. Но Мнемозина жалела старого приятеля, и то, что наполнило его голову, пока не было ни страшным, ни болезненным.
  Его отец, мелкий судейский, на старости лет неожиданно зачал сына; все остальные дети, кроме одной средней дочери, давно уже отселились, а кое-кто успел и нарожать внуков. Старый Коль собирался назвать мальчика Исааком, но пожалел - и Людвиг стал Людвигом, в честь рано умершего брата матери. Первое, что запомнил про себя крошка Людвиг - то, как отец после ужина доделывал дневную работу. Он раскладывал то, что принес с собою, соблюдая порядок, принятый раз и навсегда; казалось, что отцовы перья только и ждут, чтобы их обмакнули в чернила. Все и всегда было подготовлено - то ли мать наливала чернила и песок еще днем, то ли это сам отец, шурша, незаметно очинял перья, это было не столь важно; порядок был, а как он получался?
  Людвиг все пытался подсмотреть, как это делается, но ни отца, ни мать выследить не мог. Тем временем отец, засучив правый рукав, всегда в белой облегающей шапочке с завязками (такие обычно надевают младенцам), чтобы не зябла лысая маленькая голова, писал, останавливался, чинил перо и нежно напевал. Голос у него был еще молодой, а пел он песенки самые простецкие, из тех, что распевают пьяницы и солдаты. Если старый Коль запел, то продолжал напевать весь вечер. Но иногда он молчал, иногда злобно шептал что-то - значит, его испугал или преступник, или сам судья. Напевал отец или помалкивал - его младший сынок примерно сидел в уголке и ждал. Мальчик думал, что писание - это волшебство, ведь отец строго запрещал ему трогать письменные принадлежности и чернила. И утешал - дескать, вырастешь - будешь писать сам. А как это сам, если на перо и чернила можно только смотреть?
  Когда у отца уставала рука, он останавливался, клал перо на белую тряпочку, сжимал и разжимал кулак, а потом быстро и сильно тряс рукой, словно брезгливый кот, наступивший на мокрое. И говорил всегда одно и то же: "Принеси-ка пива, Улиточка". Отец передавал Людвигу маленькую захватанную кружечку, на которой было написано: "Смотри не засохни". "Смотри" и "не" ребенок смог прочитать сам, а про "засохни" объяснил отец. Кружку надо было наполнить в подвале. Важный и толстый маленький Людвиг медленно шел через кухню, где "женщины дома" - мать, последняя незамужняя сестра и дочка самой старшей сестры (эта племянница Людвига была куда старше дяди) чистили медные сковородки песком и щелоком - в доме ели жирно и, по привычкам когда-то большой семьи, много. Сковородки дребезжали и визжали, шуршал песок. Людвиг знал, что племянница хочет изловить дядюшку и вытереть ему нос передником, тогда мать и сестрица начнут его чистить, оправлять одежду и хлопать по щекам. Он принимал еще более напыщенный вид: как же, он делает важное дело - идет за пивом для отца и выставлял кружечку вперед, как щит.
  Дом был очень старым, три ступени в подвал стерли и залоснились. Они стали похожи на желоба. Людвиг нажимал на дверь задницей, она медленно отодвигалась, и мальчик вступал во тьму. Сестра или мама всегда оказывались за спиной и держали огонь, а мальчик наполнял кружку. В подвале что-то все время шуршало, бормотало и ерзало - наверное, пугливые гномы не хотели встречаться с хозяевами, чтобы те не потребовали платы за проживание. С судейским чиновником лучше не связываться! Наполнив кружечку, Людвиг нес ее очень-очень осторожно - чтобы не выплеснуть и чтобы слишком быстро не осела пена.
  Все это повторялось два-три раза за вечер, пока не наступала вместо сумерек тьма. Отец мог писать при свече, но не любил этого. Как-то раз Людвиг осмелился внести усовершенствование:
  - Папа, - сказал он. - А давай, я принесу сразу бочонок?
  Отец смущенно рассмеялся и не больно хлопнул его по затылку:
  - Ты меня пьяницей хочешь сделать?
  Людвиг смутился, обстоятельно вытер пальцем нос и пояснил:
  - Я думал, я принесу бочонок, а ты мне дашь подержать перо.
  Отец наклонился к Людвигу, погрозил пальцем и сказал очень серьезно ("Рассердился?" - быстро подумал мальчик):
  - Нет, нельзя.
  Вроде бы не сердится. Людвиг поковырял в носу.
  - Убери-ка палец из носу, так не пойдет. И слушай.
  Людвиг убрал палец и стоял, широко расставив ноги - это было у него защитой от растерянности и стыда. Он сделал что-то не так, и что ему за это будет? Но папа не разозлился...
  - Понимаешь, перо нельзя брать в руки просто так. Вот пойдешь в школу, тогда будет можно. И ножик перочинный мы тебе подарим.
  - Папа! А почему нельзя?
  - Вот ты какой настырный! Потому что привыкнешь писать некрасиво, как попало. Учись лучше пока читать.
  - Хорошо, папа.
  Отец на весь вечер развернулся к бумагам; пивная пена успела осесть, потому что о своей кружечке он позабыл...
  Когда сгущались сумерки, отец снимал свою шапочку и клал на стол; одевшись по-уличному, он выходил "размять ноги от геморроя и промыть глаза тьмою". Что такое геморрой, Людвигу не говорили. Он догадывался, что геморрой - это неприлично и не смешно. Хотя папа посмеивался... А "промыть глаза тьмою" звучало жутко - отец просто-напросто боялся потерять зрение на старости лет. Людвига он с собою не брал. Понятно, что маленький мальчик не сможет идти так быстро, как надо, если отец засиделся. Но Людвиг нарочно думал, что папа пошел в гости к палачу. Так получается таинственно и страшно. Хотя кто же пойдет к палачу по доброй воле? правда, отец дружил с палачом...
  Отец возвращается поздно, когда все, кроме матери, уже спят. Освободившись от обязанностей, Людвиг спускается на кухню, там каждый вечер происходит одно и то же. Мать что-то готовит на завтра, сало шкворчит и брызгает. Уложена в постель эта вредная малявка Кетхен, которая считает себя взрослой и устраивает засады на своего "старого дядюшку". Но дядюшка Людвиг знал одну страшную тайну и каждый вечер возвращался на кухню, чтобы свое знание подтвердить. Кетхен, а называть ее следовало только полным именем, Катарина, была девчонкой-сорванцом. Днем она была относительно свободна и поначалу устраивала маме и сестре Людвига уйму дополнительной работы. Но потом получилось так, что вредине достался старый отцовский ножик. Она отточила его как смогла остро и принялась вырезать из хвороста и растопки всяких уродцев. Сначала ее наругали, а потом решили: озорница час-другой занята, сидит спокойно, сильно не сорит. Шить и готовить она пока все равно не умеет, а попроси ее пыль вытирать - такую духоту и грязь разведет... Так что пусть сидит и вырезает, раз ей так нравится. Но каждый вечер мать бросала этих уродцев в огонь и превращала в пепел; нельзя было дать повода думать, что кто-то в доме Колей делает колдовские амулеты. Мать врала внучке всегда одно и то же: существа ожили, попросились на свободу и ушли (знал об этой лжи один только Людвиг). Дурочка Кетхен вроде бы верила и делала новых уродцев; они снова и снова ее покидали, где-то должно было существовать целое королевство этих деревянных карликов. В иной жизни Людвиг Коль видел это королевство - на копиях картин живописца по имени Босх. Кетхен начала было учиться живописи, но вышла замуж за своего учителя, да так и сгинула. Нет на свете ее картин.
  Отец был маленьким, сутулым и хрупким, а мать - словно плотный шерстяной клубок. Сам Людвиг, мальчик, стал похож на обоих и превратился в подобие мятой груши. Потому что последышек. Думали, он будет болеть, его перекармливали и баловали. Получился толстый и медлительный мальчишка - Улиточка, как говорил отец. Но при чем тут родители?
  Мать превращает в пепел деревянных существ, и они, однодневки, сгорают молча. Ничего подобного в Преисподней Людвиг пока не видел. При чем тут егоза Кетхен, при чем тут отец? Отец - при палаче. А он, Людвиг, идет как раз к палачу. И несет с собою странный документ. Он любил ректора Бенедикта - примерно так же, как собственноручно найденную, купленную и отреставрированную книгу. Только Простофиля Бенедикт не желал спокойно "стоять на полке" - он словно бы прятался и в этом явно перебарщивал.
  Было три "книжных вора" - сам Людвиг, ректор Бенедикт и их общий друг, хормейстер монастыря. Людвиг никогда не думал, что ректор походит на его покойного отца - но, видимо, сходство было так надежно, что его не обязательно было замечать. В Аду правят мысли и слова; привести в нужное место может какой-то грех или ошибка, промах: они действуют как голодные пустоты, стремятся насытиться и заставляют думать остро и действовать правильно. Такая ошибка была совершена Людвигом и Тео за несколько минут до смерти. Они решили, что ректор "умер от страха". На земле эта мысленная оплошность не имела последствий, но теперь стала важной именно она. Все правильно - ректора убил страх. Его собственных, медицинского факультета, библиотекарей, Тео. Но сказать, что он "умер от страха", нельзя. Смерть он выбрал, как и любой другой, и умер от скорбного гнева или яростного горя.
  Людвиг подумал так и расслабился. Воспоминания остановились, а сам он оказался в нужном коридоре. Повернув (наобум) направо, он пришел к двери с табличкою "Департамент K - L".
  
  Доктор Коль подает прошение
  ... бывает, засосет тебя толпа и потащит, поволочет за собою, обобьет или задавит, и не станет тебя. Следовало бы Людвигу Колю остаться на месте, присесть на стопу ненужных уже бумаг и, по обыкновению своему, задремать. Ведь актеры разбежались и более не вернутся. Так почему же он идет?
   Ад - это предельно разреженная толпа. Она тянула с собой раздосадованного и виноватого Дрему. Затащила в учреждение, да и отбросила. Он стоял, волнуясь, под дверью - неизвестно, сколько времени прошло здесь - с глупейшим листком в руке.
  "А вот почему! - заявил очень уверенный голос в его голове. - Вы согласились, что ректор умер от страха. Но это не так. Страх его убил, это верно, но умер он не..."
  "Все понял, - ответил Людвиг, он привык не додумывать мысли до логического завершения, это опасно. - Бенедикт-Сатурн умер от горя, от гнева, от бессильной ярости, а я опять ошибся и виноват?"
  "Аид не прощает ошибок Речи"
  Чтоб отвязаться от голоса, Людвиг осторожно, как в детстве, надавил задом на дверь, и она бесшумно отворилась. Он смиренно вошел. Было у него желание даже поковырять в носу, подобно мальчишке; что-то продолжало раздражать его, ровно и, как казалось, неостановимо. В присутствии стояла пыльная мгла, как на мельнице, шуршали какие-то неизвестные люди, видно их было плохо, а пыль стояла ровно, будто тут недавно проходило маршем большое войско...
  Сделав шаг, Людвиг проворчал про себя: "Смотри-ка ты, никто и не думает, чтобы чихнуть! Само собой, в Аду не дышат - но мои-то актеришки непременно расчихались бы, просто для смеху, нарочно! Пошутили бы так. А эти - сычи!"
  Сквозь марево он разглядел Бенедикта лучше, чем ожидал, лучше, чем хотелось. Тот сидел, брезгливо и нервно отряхивая перо, словно кот намокшую лапу. При жизни по роду службы доктор Коль несколько раз выезжал за книгами, и однажды побывал даже в Риме. Там его испугал один потрет - говорят, это был Юлий Цезарь. Портреты - это потомки погребальных масок, римские головы кажутся одновременно и живыми, и мертвыми. Но это если их изваяли из мрамора. Тот Цезарь был бронзовым, время покрыло его лицо темно-бурой, ровной, очень плотной коркою с тусклым блеском - но страшно было не это. Скульптор вставил Цезарю прозрачные глаза светлого стекла, проницаемые до самого дна (мы-то знаем, что оболочки глаза черные и света не пропускают, это успокаивает нас), и эти глаза по-настоящему жили в смерти. То был фокус - глаза пронизаны светом до самого дна и должны быть слепыми - но они видят, они единственно живые на мертвом лице! Не было у портрета обычного свойства икон - следить взглядом за зрителем, где бы тот ни находился, с такими глазами этого и нужно не было. Цезарь вечно живет в смерти, потому что его до дна прозрачные глаза не моргают... Не рад был Людвиг Бенедикту, он пришел как чужой, а то не задумывался бы о каких-то стеклянных глазах...
  Кинулась Людвигу в глаза знакомая голова - но не бронзовая, а свинцовая. Сухое, острое лицо то ли притянуло к себе здешнюю мучнистую пыль, то ли покрылось слабым окислом, подобием муки и мела. Под глазам и около носа накопились и другие окислы - черные размазанные тени. Глаза оставались жутко живыми - синими, яркими, с сухим стеклянным блеском, и Бенедикт упорно глядел на непослушный кончик пера с красною каплей. Он судорожно поморщился, но лицо его оттого не стало живым. Видом ректор оказался почти как живой - напряжен, суетлив, как всегда; еще больше растерян, очень устал и "потерял нить". Что делает - знает. Только не знает, зачем и для кого.
  "А и дурак же ты, батюшка! - позлорадствовал бывший его коллега, а ныне проситель. - Ну, Простофилею тебя и при жизни звали все, кому не лень. Все, кроме нас. И ты, дружок, не видишь меня... Ох, дурачина! Дашь тебе задачу - будешь выполнять ее быстро и точь-в-точь как надо, пока не загнешься. Тебя-то мне и нужно!"
  Раздражение словно бы унялось, но Людвиг снова оказался в чем-то виноват, теперь уже перед Бенедиктом. Однако, делать нечего, нужно сосредоточиться. Прошение здесь, сам проситель к нему приложен. Прошение - тут Людвига передернуло по-настоящему - действительно уже тут, и давно: Людвиг Коль держит его, свернутое, в руке - а столоначальник Бенедикт, оказывается, уже его читает! Столоначальник увлекся, хотел было что-то подчеркнуть или вычеркнуть, но чернила сгустились, и он замахал пером. Людвиг тихо положил свой экземпляр на стол.
  "Если в Преисподней, паче чаяния, появится кот странной окраски
   У него бледные голубые глаза, почти серые, короткая шерсть наподобие бархата или плюша, черные голова, лапы и хвост, а сам он бурый и толстый. Зовется оный кот Базилевсом и принадлежит он библиотеке университета города N. Следует знать, что животные грехов не совершают, не так их задумал Господь. Потому-то и Базилевс неповинен ни в каком колдовстве - это можно сказать заранее. И за свой странный вид он отвечать не может - таким уж он родился, таким его сделали люди Востока. Потому, ежели этот кот объявится в Аду, вот что предлагает Людвиг Коль - раз зверь служил в библиотеке, так пусть и тут сторожит документы, крыс ловить он умеет. Если крыс тут нет, пусть спит на бумагах. И еще: Базилевс - кот общительный, одному ему будет скучно. Для того, чтобы его мучить, он не годится - чересчур пуглив и совершенно не зол, душа у него слишком летучая, теплая и мягкая. Чтобы всех утешать, тоже не подходит - он всецело привязывается к кому-то одному.
  Но еще лучше будет, ежели кота направят в кошачий Рай или создадут таковой. Насколько он, доктор Коль, знает Базилевса, в этом Раю всегда тепло, а земля покрыта мягкой шерстью, и текут в ней реки сливок. Травка на ней растет только местами, но очень вкусная. На деревьях растут мясоовощи, на кустах - рыбоягоды: стоит лишь взглянуть на них, эти вкусные вещи сами падают наземь и начинают кататься, играть с котом в догонялки.
  Если же внимание Людвига Коля к оному Базилевсу причинит коту вред, то доктор Людвиг Коль впадет в самое глубокое и искреннее раскаяние - а раскаяние, как известно, наносит Преисподней непоправимый вред. Кот Базиль, добрейшее существо, обижаться и злиться не умеет - только утешать и заботиться. Так что мучить несчастное животное себе дороже. С почтением, Людвиг Коль".
  Прочитав это, Бенедикт медленно и ошарашенно опустил перо. Ничего здесь вычеркивать не нужно. Кошачье прошение мгновенно свернулось в трубочку, как это принято в Преисподней, отлетело на стол. Бенедикт разогнулся и сел, растерянно шевеля бровями. Второе прошение - то, что принес сейчас еще не замеченный им коллега, шевельнулось, подкатилось к пальцам - столоначальник машинально схватил его и развернул.
  В этом документе Людвиг Коль доказывал с помощью богословских и философских доводов, языком то юридически точным, то причудливым, как у медиков - у него нет никаких оснований находиться в Аду. Книг ворованных он специально не покупал. Он хранил то, что скупил, вот и все - спасал все, что мог спасти. То же самое относится и к тому, что он якобы распространял колдовские, алхимические и враждебные Церкви источники. Ничего он не распространял - хранил у себя, и только, даже не читая. Казенных денег зря не расходовал, тратил, наоборот, свои собственные. Ничего ни у кого не вымогал - ректор завещал ему книги и рукописи совершенно добровольно их сохранения ради. Вольнодумцев у себя доктор Коль не привечал, ибо при жизни был необщителен, капризен и непредсказуем.
  Лишь в том, что касалось смерти его начальника, Г. Вегенера, доктор Коль не имеет никакой уверенности. Да, он покрывал пьянство Вегенера, и каждое утро тот мог восстановить уважение к себе: мол, он не все выпил, оставил кувшинчик пива на утро. Никто не знал, что это делал Людвиг Коль, и никто не мог сказать Вегенеру в глаза, что тот давно уже пребывает в состоянии смертного греха, даже не одного - уныния, гордыни и чревоугодия. Мерзкое сочетание. Да, Вегенер был беззаботен. Он был безумен: пьянство сначала перекрывало дорогу бесовским голосам, но потом приманило всю их толпу. А он, Людвиг Коль, никому не позволял это разглядеть и защищал своего начальника. Но: Вегенер был одержим, он каялся в несовершенных грехах, впадая в гордыню, и мог ради прощения оговорить кого угодно. При жизни обоих Людвиг Коль скрывал от своего начальника все эти опасности для его души и потворствовал ему, это и тогда мучило его. Теперь же он не видит, как внешние мучения Ада связаны с состоянием его, Людвига Коля, души. Ему достаточно и той вины, которую теперь, возможно, уже не искупить. Он и так пребывает в состоянии уныния, а это есть смертный грех. В своей гордыне он взвалил на себя смертные грехи Вегенера, подозревая, что тот слишком слаб - и отнял у бедняги даже надежду на истинное покаяние. Такой грех упорнее адских мучений. Кроме того, Людвиг Коль раскаивается - не оптом и не на всякий случай, как бывший его начальник, а пересматривая каждое свое действие. Это, по мнению таких-то богословов, прямое показание для того, чтобы оказаться в Чистилище. Со смирением, Людвиг Коль.
  Бенедикт оцепенел. При жизни он был человеком совершенно безжалостным и теперь не понимал, как связаны между собою раскаяние и слабодушный Вегенер (его, кстати, Бенедикт никогда не видел трезвым и в расчет не принимал). Но жалость важна, это он помнил, и боль тоже. Но как - если Людвигу на самом деле больно из-за этого пьяницы, жаль его - как тогда он посмел смеяться и написать это прошение?
   Людвиг знал прекрасно, что свои пьяные страдания душка Вегенер не ставил ни во что и что он сам бы первым посмеялся над тем, что его приплели к прошению и этим подняли на смех Бенедикта, столоначальника Ада. Но для Простофили-Сатурна все это было слишком сложно, и Людвиг сжалился над ним, посмотрел на него прямо.
  Почти все, что касалось пьяницы Вегенера - ложь, ложь и ложь, только это Простофили Бенедикта не касается. Не сам Людвиг раскаивался - он знал за собою способность почти автоматическую испытывать вину за любое событие, к которому он оказывался причастен. Не он раскаивался - что-то в нем каялось. Так, сейчас ему было стыдно, что он пользуется Простофилей Бенедиктом и не собирается ему как-то это возмещать. Какое-то время на Земле Бенедикт пользовался его милостями, это могло бы пойти в счет прямо сейчас - но ректор и так устроил всей библиотеке райскую жизнь. Так что ничем Людвиг Коль своего спасения ему возместить не сможет. Да и не захочет - вон как суетится этот дурак, ректор-столоначальник, вон он как укрепляет Ад! Даже безграмотные паяцы так не поступают... Правда, простофиля никогда не думал о том, какое впечатление выгоднее было бы произвести... И из-за Вегенера не каялся Людвиг, тем более сейчас. Просто что-то его еще при жизни разъедало, и пьяный Вегенер всегда был рядом, а теперь, в Аду, прекратило мучить. Придется воспользоваться Простофилей - снова.
  А столоначальник потихоньку оживал.
  "Безумие - Людвиг сам написал и сам передает шутовское прошение. Это настоящий скандал. Людвиг знает наверняка, за что он здесь. Этого знать не положено, это опасно! Прочие овцы о таком и не думают. Людвиг - не овца, и это - второе! Третье - Людвиг посмел опровергнуть обвинения, сам себе выбирал вину. Такое безумие не угодно не только Аду, но и Церкви. В этом я, мол, каюсь, а в том - не считаю нужным! И, главное, зацепки, зацепки находит, подлец! Ему конец - не этого ли он хочет? А я должен его спасать? Или он хочет выманить у меня нечто другое? Он думает, я - Простофиля. Он хитрей, но не на того напал!"
  Так думал Бенедикт, быстро и достаточно громко - просителя это задевало, как пункты обвинительного заключения, вся их череда. При жизни доктор Коль назывался Улиткой и Дремой (как ректор - Простофилей для всех и Добрым Сатурном для библиотеки); Дрема старался сделать мысли безмолвными, чтобы они молчали и заставляли молчать других. Но не на того напал, это верно - мысли ректора молчать не станут. Умственная речь шумит, как тысячи веретен в прядильне, как сотня болтливых прачек - и не смолкает никогда, даже во сне! Ад приостановил мысли доктора Коля - но не притупил умственного слуха, как оказалось. И не Простофиле будить уснувшее... Но мысли жужжали и жгли.
  Чтобы унять их, следовало заговорить вслух. В Преисподней каждый пишет и читает на своем языке. В области, известной Людвигу и Бенедикту, официальными языками были латынь и греческий. Но говорят в Аду на языке всеобщем (он с символами не связан - только с чувствами), и для каждого он как родной. Не всегда то, что говорит один, совпадает с тем, что услышал другой. Потому-то Бенедикт и Людвиг запомнили этот важный разговор немного по-разному.
  Так сплошь и рядом бывает и на Земле.
  Чтобы заговорить, сначала надо что-то сделать - Людвиг подошел поближе и поклонился. Вид он сделал совершенно непроницаемый. При жизни старый Людвиг Коль походил на переспелую и подгнившую грушу: словно бы штаны набиты ватой спереди и сзади, а головка на опухшей шее бессильно и безобидно клонится в сторону, чаще на правое плечо. Получается добрый и наивный старичок - может быть, слабоумный и вовсе без памяти. Ступни доктор Коль ставил тоже презабавно, носками внутрь, даже сидя, и из-за болей в позвоночнике сильно ворочал тазом при ходьбе. По лестницам он не всходил, а вползал, вцепляясь пальцами перила, а вот пальцы у него были сильные. Был у него еще один атрибут, не очень заметный. То ли молочно-голубоватые глазки, то ли пух на лысине, то ли еще что-то - но казалось, что старика сопровождает странный свет, бледный и слепящий, смягчающий грани, стирающий цвета. Потому-то казался Людвиг недоступным и слишком странным. Сейчас он смотрелся в точности так же и знал это.
  Как бы невинно он ни выглядел, более бодрому собеседнику всегда становилось неловко. И вот: Бенедикт сначала уселся слишком прямо - в зрачках замерли яркие искры. А потом неуверенно улыбнулся и заскреб пальцами по столу. Людвигу, Улитке Колю, такое и при жизни было приятно - предсказуемость сильного. Приятно и нежно. Но сейчас он грустил и чувствовал себя виноватым. Вот она, смерть - гибкий и ловкий при жизни ректор стал неуклюжим. Может быть, смуту нагнал на него бывший коллега...Секундой позже столоначальник из кресла вылез, стремительно распрямился, как будто бы, читая документы, делал что непотребное, и, вновь склонившись, черкнул на обоих документах какие-то резолюции. Передал ядреному византийцу, что сидел справа; тот, не глядя, принял. Неловкость превратилась в странную оторопь. При жизни Людвиг Коль не влиял на него так, не обездвиживал. Неловко сделалось именно Людвигу.
  Бенедикт увел гостя подальше, к окну. Это окно, как любая вещь в Преисподней - видимость и мучение: его неровно заложили кирпичами, это цепляло взгляд так же, как мысленная речь уязвляет разум.
  Бенедикт ожидаемо спросил - Людвиг хотел именно этого:
  - Зачем ты написал прошение о коте? Теперь его замучают. Зачем ты предал бедолагу?
  Вот в этом доктор Коль виноват совершенно не был, против кота он не умышлял. Смутившись или замявшись на миг, он пришел в себя и прямо-таки засветился.
  - Не замучают, - улыбнулся Людвиг углами губ. Вид у него стал такой, будто бы ему одному известна какая-то очень приятная тайна, и всех остальных глупцов он снисходительно жалеет. Бенедикт оправдался, чтобы закончить дело;
  - Я подписал твои прошения и передам их дальше. Сам знаешь, тут от меня ничего не зависит, - Неловкость тут же испарилась, словно и не было ее никогда.
  - Зато очень даже зависит от меня. Так же, как в нашей библиотеке. Помнишь?
  - Тебе нужен читатель на Эзоповом?
  - Угу.
  - Но зачем все-таки ты приплел сюда кота? Жалко же...
  Людвиг оперся поясницей о подоконник - не ради власти, а просто устала поясница.
  - Отсюда можно незаметно выйти?
  - Угу.
  - Тогда идем.
  Незаметная дверца слева вывела их вон. Людвиг видел, что и Бенедикт оказался там впервые - но для Ада это обычное дело. Так же, как в городе N., мостовая, лет триста назад замощенная булыжниками, и теперь они прекрасно отполированы. Улочка заворачивает влево, но стены - без окон. Прямо посреди дороги поставили жаровню на треноге, хотя до зимы, как всегда здесь, далеко. И не настолько темно. Угли горят, дают слишком яркий свет; на мостовой, словно раненые, бьются и извиваются тени. Две тени падают неверно, они неподвижны: стена справа прилепила к себе тень длинную и гибкую, а слева дышала и дрожала тень то ли репки хвостиком вверх, то ли подгнившей груши.
  - Зачем, - утомленно вздохнул Бенедикт. - Зачем ты обратился к мне?
  - Моя фамилия начинается на К, а имя - на L. Мне тебя не миновать.
  Тени верней и надежней, чем те, кто их отбросил. Людвиг видел: его тень оживала - а тень того, от кого он зависел, была парализована или распята. Людвиг уставился именно на нее - странно, что у тени не возникло стеклянных римских прозрачных глаз. И Бенедикт, и тень его наводили проволочное, колючее ощущение, заставляли собраться и думать словами. Людвиг нехотя и капризно взглянул на ректора (теперь столоначальника), тот вздрогнул, в зрачках мелькнул красноватый отблеск. Это пламя. Вампир и демон - не он, а я.
  Бенедикт очень зло уточнил:
  - Для чего ты это сделал?
  - Я могу воспользоваться только тобой - и никогда не возмещу тебе этого, я понимаю, да и ты тоже, - сказал Людвиг, а думал он в это время так: "Ну уж нет, ты, палач, не заставишь меня чувствовать себя еще более виновным. Это могу только я сам, а я уже и так на пределе".
  - Ну, Людвиг, ты совсем обленился!
  Дрожащая тень отмахнулась пухлою ручкой - теперь именно она, а не ее хозяин, глядела в огненные зрачки:
  - Я всегда был таким! Ты не знал? - и заклинал про себя лихорадочно: "Ну, не сердись же, ради всего святого! Не сорвись, мой дорогой, я знаю, как это просто..."
  - Именно так. А теперь ты паясничаешь.
  - Ну. Научился у актеров.
  -Я делаю грязную и совершенно бессмысленную работу...
  - А я - я преподаю источниковедение уличным акробатам и жонглерам! Боги мои, да ведь они почти все неграмотны! Да и кому здесь нужно это источниковедение?!
  - Тем, с кого требуют их отчеты? Кому-то вроде меня?
  - Смотри. Здесь есть тени, - очень серьезно произнес Людвиг Коль. - Ничто в Преисподней теней не отбрасывает, ибо там нет никакого света. Здесь он есть. На него я и надеюсь.
  Кругленькая тень прекратила дрожать и выпрямилась, а тощая чуть склонилась к ней.
  - Никогда не мог понять, - обидчиво заявил Бенедикт, - Почему все кругом, за исключением меня, прекрасно понимают... нет, владеют правилами игры. Каждый вступает вовремя, как-то действует, все друг друга прекрасно чувствуют и понимают. Интересы-то у них у всех шкурные. Я это знал, но не знал, в чем заключаются эти самые шкурные интересы.
  - Вот поэтому тебя сделали ректором и надолго оставили в покое. На самом деле это очень просто...
  - Помолчи...
  Теперь стал заметен Бенедикт, а не его шипастая тень, и смотрел он по-доброму, даже нежно - продолжай, мол, играть, дружище. Вдруг что-нибудь да получится.
  - Но при чем здесь все-таки кот? Объясни.
  Простофили любознательны. Людвиг тоже оставил в покое свою тень, стал ощутимым и тихонько рассмеялся:
  - Бесит, да?
  Бенедикт смог промолчать и сосредоточился; Людвиг объяснял:
  - Первая причина. Это прошение - полный бред, в этом и смысл. Погоди, ты не понимаешь! Ну вот. Коты не попадают в Ад, потому что они не грешат, так? Я-то буду смеяться, а кое-кто остолбенеет - так меня научили актеры: эффект прежде всего. Ты, например, превратился в соляной столб.
  Тут Бенедикт сперва оскалился, потом хихикнул:
  - Кое-кто - это я? И все веселье - ради того, чтобы я сейчас пришел в себя и обрел подобие жизни?!
  Потом беспокойно и сухо потер руки:
  - И все-таки нехорошо. Жаль кота. Он уже умер?
  - Он был со мной, когда я умирал. Он дремал. Священник сбросил его на пол. Не сбросил, вру - осторожно посадил на пол. Наверное, побоялся Тео...
  - А, Крестоносец?
  - Ага.
  - Не зря тебя направили к жонглерам, так тебе и надо - ты всегда прекрасно лицедействовал и никого не обижал, старый шут!
  - Верно. А ты все кривлялся, если надо было становиться невидимым. Ты не думай, я этим прошением не предавал Базилевса, и я вовсе не шутил. Причина вторая. Этот кот - не совсем кот, очень уж он похож на святого человека. Хотелось бы создать ему Рай.
  - И воспользоваться для этого мною и Судьями? - было слышно, что Бенедикт улыбается.
  - А почему бы нет?
  - Нет-нет, не я. Ты сам создашь свой кошачий Рай. Ты сам - старый кот с непроницаемым взглядом! Чеширский Кот, знаешь такого? Не знаю как - но которай ты создашь!
  - Третья причина - я писал ради тебя.
  Бенедикт только фыркнул в ответ:
  - Да пошел ты! Не думал, что именно ты будешь делать что-то ради меня, да еще в Аду.
  Теперь пришла очередь Людвига смотреть так, как смотрят на упрямых дураков.
  - Я пригрел всего одного кота, который не совсем кот и не совсем мой. А ты? Этот твой любовник - человек с душевным складом пса или медведя. Он даже тебя близко не подпускал...
  В уме Бенедикта наступила ясность, сделалось любопытно - доктор Коль довольно потер ручки, так он всегда делал, если просветление неожиданно наступало у кого-то из его студентов. Старичок как-то слишком хищно улыбнулся и продолжил:
  - Или этот твой фаворит, который сидит по правую руку, с иконным лицом...
  Бенедикт начал очень медленно:
  - О, так это Ириней, бывший епископ Лиона. Тот самый, вечный борец с гностиками, ты не знаешь!- Бенедикт сначала заурчал, словно перехитрил кого, а потом хихикнул, будто точку поставил. Все это доставляло ему неимоверное удовольствие, и уже давно - Он мой преемник, но сам того не знает! Так его!
  - Ты готовишь преемника? Ого!
  - И не называй его фаворитом! Черт, он сам себя приговорил! Ох и кляузы он писал, ты бы видел - а какие писали на него: одна шапка на полтораста страниц, полторы тысячи подписей! Я читал всю эту пакость!!! И все это надо разослать по канцеляриям, ... ... ...! Вот теперь он сам этим и займется!
  Бенедикт сам потер руки и смахнул с них невидимую грязь.
  - Так ему и надо! Хорошо ты его подловил, да?!
  Тени побледнели, собеседники смолкли. Людвиг Коль видел - столоначальнику снова неловко. Так с ним бывало при жизни после чего-то очень веселого: когда поймет, что потерял постоянную свою бдительность - засмущается. Бывший библиотекарь собрался с силами. Казалось, что идет снег - так было тихо, так пространство глушило слова. Но снега, естественно, не было - в Преисподней нет никакой воды. Не снег, это всего лишь пыль.
  - Неважно. Я говорю не о нем - о тебе. Ты понял, что ты делаешь?
  - Что? С чем делаю? - так отвечает задремавший Бенедикт.
  - Ты выбираешь не совсем людей. Человек-зверь. Человек-икона. Чем-то тебя не устраивает человеческая природа.
  - Не устраивает, да.
  Бенедикт насторожился, а Людвиг продолжал невозмутимо, и напряжение в голосе его сменилось дрожащим смехом:
  - Ты бы и меня не обошел вниманием, будь я лет на сорок помоложе, ведь так?
  - И потому, - Бенедикт изобразил светское изумление, - Ты намереваешься что-то сделать для меня. За то, что я мог обратить внимание. Или за то, что не обратил. Говори!
  - Не в этом дело! - выкрикнул Людвиг; почему нет, если собеседник засыпает на ходу?. - Просто тебе тут делать нечего. Проснись, идиот!
  А Бенедикт, Простофиля, так и не очнулся...
  - Твое прошение... Сам знаешь, как бы я его ни завизировал, Ад только ухудшит твое положение и добавит мучений мне. Тогда зачем?
  - Тебя совесть замучает? Ах, как хорошо! Тебя, адов ты столоначальник, даже не передернуло от этакого слова! Так к чертям в уборную мое прошение!
  - Как?!
  - А вот так! - Людвиг показал, как. - Чтобы под хвостами им подпалило.
  Теперь оба подбирались к жаровне словно бы крадучись, бок о бок, а тени их отлетали от света углей вполне обыкновенно, просто назад; тени, словно бы их породил огонь милой Земли, подергивались и трепетали - Людвиг это видел, обернувшись, а Бенедикт - нет. Людвиг Коль очень устал и решил закончить разговор. Бенедикта он знал прекрасно и мучить его лишний раз не хотел. Но этот не отцепится, пока все себе не разъяснит. И пока не будет сам готов отпустить и проводить того, кто когда-то был ему дорог...
  - Прошение - чепуха. Я-то мастер изобретать чепуху...
  Людвиг вдохнул, еще вдохнул и развернулся к собеседнику; тот резко остановился и отшатнулся назад, так и не увидев собственной тени.
  - Прошение для кота - это не чепуха.
  - Хм, хм... Думаю, ты сам создашь этот твой которай.
  С улыбкою светлого ангела Людвиг закивал головой.
  - Да! С твоей помощью. Прошение про меня - вот чепуха!
  - Ты что-то хочешь сказать и не решаешься?
  - Да. Спасибо. Да... Я почти уверен, что моя душа не бессмертна, - почти прошептал Людвиг.
  - Как?!
  Как вообще способна существовать смертная человеческая душа?!
  - Я похож на того кота... Ты выделял меня... Я - это Человек-Кто? Человек-Книга? Скажи!
  - Да не вертись ты, не под пыткой!
  - Ага! Вот ты как, палач! Под пыткой, говоришь? В пытках-то все и дело. Я тебя старше лет на тридцать, ведь так?
  - Угу.
  - Тогда ты плохо все это помнишь. Да ты вообще не оттуда, ты не в тех местах бродяжничал, верно? Ты был на востоке... Когда все кончились, все эти войны, Время словно бы отступило назад - как отлив, и у молодых пропала память, ее просто смыло. Ты пришел к нам, когда уже наступила эта тишь-гладь-божья благодать и дядя Руди в князьях Церкви. Я-то видел другое!
  Бенедикт глядел в пламя и оттуда что-то глазами выхватывал по искорке. Людвиг по-бычьи нагнул голову и тоже смотрел в огонь. Жирное пламя обрадовалось, прыгало...
  - Не так давно - а для тебя слишком давно... У нас, в том, моем, городе, был некий пророк. Мужик, вроде не бедняк. Все собрал в одну кучу - женщин, золото, товары, продукты. Мужчин и детей они перерезали, потому что не нужны для Царства Божия! Почти всех. Потом снова грабили. Вроде бы опять во славу Божию. Не работали. Собрали все богатства и стали ждать, когда же Господь пошлет им, наконец, благодать! Но не роптали. А он послал, он ох как послал! Переловили их, пытали. Казнили - да и подвесили гнить на колья. Там творилось... Во время этого с душою моей что-то произошло. Она стала стеклянной, плоской, треснула и распалась на куски, вот и все. Душа, всякая душа избегает причастности Бездне. И ради сохранения невинности она теряет жизнь вечную. Мерзость!
  Стеклянный блеск из глаз Бенедикта теперь исчез, но этого Людвиг не увидел - теперь он смотрел в огонь, ждал утешения. А Бенедикта озарило:
  - Даже здесь, даже здесь! Способности душ к переживаниям очень, очень ограничены! Души просто перестают чувствовать, я всегда это знал. Людвиг, - потрепал он товарища по плечу, - Она просто замерла, она может быть бессмертной!
  - Но я не хочу! - сонно ответил Людвиг. - И Богу моя душа более не причастна. Где Бог, там и Бездна. Я не хочу.
  - Так ты согласен умереть? Он и есть Бездна... Людвиг, не надо! Не торопись!
  Людвиг взглянул ему в лицо - свинцовая маска, живые глаза, - и что-то для себя решил:
  - Смертная душа противоречит самому смыслу Преисподней. Так или иначе, Ад меня отторгнет или превратит в пыль.
  - Разве ты не этого хочешь?
  - Если я рассыплюсь у всех на виду, это какой же будет конфуз! Я говорю тебе, что подошел к пределу. Мне все равно, отпускают меня - или нет.
  - Что могу сделать я?
  - Быть свидетелем.
  - Сейчас.
  - Когда я шагну за жаровню, оно произойдет. Я боюсь!
  - Я увижу и запомню, - Сказал Бенедикт. Этот бродяга не знает страха; какой смысл говорить ему?
  - Нет, - старик покачал головою и по-детски закусил губу. - Боюсь, нет. Нет, свет ослепит тебя. Тезей в Колоне не увидел, как падший царь Эдип провалился к Эвменидам... Да что я так болтаю, стыдно же... Все!
  - Нет, погоди, погоди! Если есть шанс, что душа бессмертна...
  - А если я скажу, что вовсе нет бессмертных душ?! Что вы здесь сохраняете их неизменными, как вяленых лещей, чтобы они просто не умерли? Цена вашего бессмертия - пшик и соль!
  - Да пошли - все они - в жопу!
  - Откуда такие ругательство?
  - А, московиты принесли!
   Людвиг услышал - "мозговиты" или "мозговитые", но Бенедикт так и не остановился и все еще старался привлечь внимание:
  - К чертям эти дохлые души! Людвиг! Людвиг! Если ты не погибнешь, исполни просьбу, хорошо?
  - Какую?
  - И сделай ради Базиля этот ваш кошачий Рай!
  - Я не бубен, чтобы на мне играть!!! Тихо!
  Бенедикт заторопился, полез в рукав и быстро передал прошение, свернутое в трубочку и перевязанное, как положено. Людвиг хотел развернуть его, но Бенедикт сделал знак - нет времени:
  - Это просто - цыгане просят, чтобы их похоронили по-христиански. Лыковы, или Ликовы, или Люковы... Чертова орфография у этих московитов!
  - Это-то просто. Бог им в помощь, да и я им не так уж нужен... Что еще?
  Ведь есть же что-то еще? Насколько я знаю Бенедикта, неизвестных цыган ему не жаль... Цыгане - затравка.
  - Вот это. Прочти-ка.
  Доктор Коль развернул страничку, вытянул руки как можно дальше вперед, а голову закинул назад: так читают дальнозоркие. Были сумерки, но строки читались ясно, без напряжения:
  "Когда и в какое время он поступил в департамент и кто определил его, этого никто не мог припомнить. Сколько не переменялось директоров и всяких начальников, его видели всё на одном и том же месте, в том же положении, в той же самой должности, тем же чиновником для письма, так что потом уверились, что он, видно, так и родился на свет уже совершенно готовым, в вицмундире и с лысиной на голове. В департаменте не оказывалось к нему никакого уважения. Сторожа не только не вставали с мест, когда он проходил, но даже не глядели на него, как будто бы через приемную пролетела простая муха. Начальники поступали с ним как-то холодно-деспотически. Какой-нибудь помощник столоначальника прямо совал ему под нос бумаги, не сказав даже "перепишите", или "вот интересное, хорошенькое дельце", или что-нибудь приятное, как употребляется в благовоспитанных службах. И он брал, посмотрев только на бумагу, не глядя, кто ему подложил и имел ли на то право. Он брал и тут же пристраивался писать ее. Молодые чиновники подсмеивались и острились над ним, во сколько хватало канцелярского остроумия, рассказывали тут же пред ним разные составленные про него истории; про его хозяйку, семидесятилетнюю старуху, говорили, что она бьет его, спрашивали, когда будет их свадьба, сыпали на голову ему бумажки, называя это снегом. Но ни одного слова не отвечал на это Акакий Акакиевич, как будто бы никого и не было перед ним; это не имело даже влияния на занятия его: среди всех этих докук он не делал ни одной ошибки в письме. Только если уж слишком была невыносима шутка, когда толкали его под руку, мешая заниматься своим делом, он произносил: "Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?" И что-то странное заключалось в словах и в голосе, с каким они были произнесены. В нем слышалось что-то такое преклоняющее на жалость, что один молодой человек, недавно определившийся, который, по примеру других, позволил было себе посмеяться над ним, вдруг остановился, как будто пронзенный, и с тех пор как будто все переменилось перед ним и показалось в другом виде. Какая-то неестественная сила оттолкнула его от товарищей, с которыми он познакомился, приняв их за приличных, светских людей. И долго потом, среди самых веселых минут, представлялся ему низенький чиновник с лысинкою на лбу, с своими проникающими словами: "Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?" - и в этих проникающих словах звенели другие слова: "Я брат твой". И закрывал себя рукою бедный молодой человек, и много раз содрогался он потом на веку своем, видя, как много в человеке бесчеловечья, как много скрыто свирепой грубости в утонченной, образованной светскости, и, Боже! даже в том человеке, которого свет признает благородным и честным...
  Вряд ли где можно было найти человека, который так жил бы в своей должности. Мало сказать: он служил ревностно, - нет, он служил с любовью. Там, в этом переписыванье, ему виделся какой-то свой разнообразный и приятный мир. Наслаждение выражалось на лице его; некоторые буквы у него были фавориты, до которых если он добирался, то был сам не свой: и подсмеивался, и подмигивал, и помогал губами, так что в лице его, казалось, можно было прочесть всякую букву, которую выводило перо его. Если бы соразмерно его рвению давали ему награды, он, к изумлению своему, может быть, даже попал бы в статские советники; но выслужил он, как выражались остряки, его товарищи, пряжку в петлицу да нажил геморрой в поясницу. Впрочем, нельзя сказать, чтобы не было к нему никакого внимания. Один директор, будучи добрый человек и желая вознаградить его за долгую службу, приказал дать ему что-нибудь поважнее, чем обыкновенное переписыванье; именно из готового уже дела велено было ему сделать какое-то отношение в другое присутственное место; дело состояло только в том, чтобы переменить заглавный титул да переменить кое-где глаголы из первого лица в третье. Это задало ему такую работу, что он вспотел совершенно, тер лоб и наконец сказал: "Нет, лучше дайте я перепишу что-нибудь". С тех пор оставили его навсегда переписывать. Вне этого переписыванья, казалось, для него ничего не существовало".
  ...
  - Ух ты! Никто так повестей не пишет - словно бабка на лавочке сидит и сплетнями делится! Это же повесть? Странная какая...
  - Не знаю. В это самое превратился мой чиновник, когда я...
  Бенедикт смотрел просительно, как тот самый Акакий. Людвиг ждал.
  - Это он и есть. Акакий Акакиевич Башмачкин - тьфу ты, московит, язык сломаешь! Про твоего Акакия, - хихикнул библиотекарь, словно ему и не предстояло никакой смерти прямо здесь и сейчас, - Судачит вся Преисподняя; ну, те, кто умеет и болтать, и слушать. Считают, что он сумел освободиться или ты как-то освободил его.
  - Не знаю. Не смейся. Возьми его с собой, я не могу, - выдохнул Бенедикт. Лицо совсем свинцовое, а глаза - уже не стекло, а олово, прихваченное морозом.
  - Я хочу примерно так же... Пусти меня!
  - Что?
  - Я не тебе... И что мне с этим делать?
  - Не знаю. Он превратился в повесть, когда поверил, что попал не в Рай?
  - Говорили, он верил, будто бы попал именно в Рай. Была кое-кому потеха... Нехорошо, но многих он этим развеселил. Проснулись, гады...
  - И что, эти придурки ожили? Спаслись этим?!
  Людвиг только рукой махнул:
  - Сам знаешь - это же Ад. Ненадолго, но ожили.
  - Так им и следует! Тебя он вдохновил, так?
  - Завидуешь?
  - Забери его отсюда, прошу!
  - Так-так-так! Еще и Человек-Документ! Бенедикт, у тебя все-таки есть стиль!
  - Я тебя прошу, уведи его! Только не смейся!
  - Хорошо, да! Да! Мне пора. Отпусти. Отпусти, Бенедикт!
  А Бенедикт встал на пути, злобно сощурился и сказал:
  - Ты помни... Когда ты заговорил со мною на паперти, ты меня спас. Я замерз бы насмерть. Я был должен тебе несколько лет за это, ты понял?
  Людвиг не смог солгать:
  - Да. Я потому и сказал тебе, что все хорошо, что тебя примут...
  - Я-то понял! - оскалился Бенедикт. - Но ты до сих пор не смеешь сказать, что любил меня? И что я был тебе нужен. И не посмеешь никогда, насколько я тебя знаю. Ты меня ждал на паперти? Такого, как я?
  Толстяк замолчал и просеменил за огонь, а тощая, колючая тень теснила его. Слишком ты благополучен, Людвиг Коль! Мягкая улитка!
  - Это я научил тебя быть книжным вором, Людвиг Коль! Помни меня!
  Так увидел бы их кто-то третий. Людвигу казалось, что пошел обыкновенный мокрый снег. Он взмолился:
  - Не пускай меня назад, Бенедикт! Я боюсь! - ветер заглушил его голос, но друг услышал. Он встал, перегородил путь, напружинил колени и растопырил пальцы, будто хотел перехватить ветер. Голова его опускалась что-то уж слишком низко, ниже плеч. То ли он плакал, то ли пыль по лицу потекла от снега... Людвиг остановился - голова Бенедикта опускалась все ниже и ниже, и загривок уже торчал много выше ушей. Как будто бы его, Людвига, мирного путника, собирался ударить кабан - клыками по ногам, а потом распороть брюхо; Бенедикт коротко улыбнулся углами рта:
  - Тогда пошел! Давай!
  Людвиг отвернулся, чтобы не видеть постыдного. Казалось: это ему, младенцу, шепчет отец с другого конца комнаты:
  - Ну, давай же! Иди, дорогой. Вот так, вот так! хорошо!
  ...
  И Людвиг Коль сделал то, что заставляло его ежиться, ерничать, то, что грызло его, и кололо, как шипы колючей тени Бенедикта: он воспользовался другом и отбросил его.
  Людвиг прекратил наконец нервно стрекотать и пошел за огонь, преодолевая старческую скованность, эдакий ветхий бескрылый мотылек переступал ножками. Вроде бы он оставил Бенедикта позади - но получилось, что обходит его кругом, а ректор его не пропускает. Можно было бы проститься, и Улитка Коль прикоснулся к Бенедиктовой руке над локтем; мышца показалась ему горячей - даром что ректора считали остывшим и звали еще и "Сатурн в Скорпионе". Старик покрепче ухватился за этот локоть, а потом его развернуло, словно колесничего у поворотного столба. Его закрутило, он отпустил эту руку - она перестала казаться надежной, в ней ощущалась мягкая ломкость свинца. В ней нет упругости, она не даст толчка - нужно самому... Что ж, прощай, Бенедикт, Простофиля - трясись теперь над своею бессмертной душою в Аду, среди таких же вяленых вобл, как и ты!
  Вихрь набрался силы, перекрутил Людвига раз и другой, потом почти иссяк, но остался настороже. Взвихрилась пыль, полетели клочья бумаг и пергаментов - повалил настоящий снег, холодный и влажный, крупными хлопьями. Людвига Коля несло, как в толпе, как рыбу в потоке, трясло и крутило, как пулю в стволе. Так душа покидает привычный ей прежде облик, родное тело. Его рванули за руку вниз: он посмотрел между хлопьев и смог увидеть того, кто пристал к нему. Человек в одеянии из какого-то волосатого сукна, плешивенький, маленький, с островками светлой щетины на опухшем лице хотел от него чего-то. Он ухватил Людвига еще крепче, вывернул кисть - и цыганское прошение пролетело по ветру и скрылось из глаз. Человечек оскалился и прошипел что-то. Людвиг сообразил: "Акакий, Вы?". Тот не ослабил хватки и щелкнул зубами; доктор Коль заторопился, нашарил в рукаве начало повести и отдал грабителю. Акакий схватил бумагу, погрозил Людвигу пальцем и исчез из виду в снежном вихре.
  Не спасся, значит, Акакий - просто вернулся в бытие-небытие призрака. Что ему эта повесть? А вот надо...
  Утихла метель. Снега не стало - ни влажности, ни холода. Не-Людвиг вроде бы выдохнул и породил такой привычный, белый и мерцающий, туман. Теперь его уже не несло - он ровно плыл, как птица - опираясь на воздушные потоки, легко. Но не совсем так: птице, чтобы держаться в воздухе, иногда надо двигаться. Двигаться Людвиг, Улитка Коль, не хотел и все парил, парил... Это был тот самый покой, то самое благостное небытие, которого он так упрямо добивался на Земле и в Преисподней.
  ...
  Душа летела с огромной, неисчислимой скоростью, но казалось, что она покоится. Направлений в этом мире не было. Было ощущение растворения - то ли душа увеличивалась безгранично, то ли ее сжимало в точку. Это безразлично и причиняет невыносимое наслаждение. Душа по привычке встревожилась и стала ждать боли, но боли здесь не было, и о тревоге она позабыла. Ее стали покидать воспоминания - да не одно за другим - так обязательно обратит на себя внимание, раскланиваясь, навязчивый гость - а все сразу и вдруг: потускнели, стали прозрачными и отступили навсегда.
  И только с одним, квинтэссенцией всех остальных, душа расстаться не решалась.
  ...
  Вот тропа меж двух откосов. Наверху растут старые елки, из-под их корней вечно сыплется то ли песок, то ли глина. Людвиг побаивался - а вдруг елки упадут неожиданно, но держались они крепко. Он влез наверх, лег и покатился со склона с боку набок. Эта тонкая красная пыль легко отлетала потом от одежды. Какие-то низенькие сиреневые цветочки он приминал по пути, но они расправлялись. Девочка много старше его сделала вредное лицо и, не разбегаясь, не соскользнув ни разу, забралась под самые елки. Там, наверху, Людвигу теперь делать было нечего. Он сел на середине склона и огляделся. Девочка что-то крикнула - а мать сидела напротив, на соседнем солнечном, заросшем склоне и как-то странно смотрела на них обоих. Лицо ее казалось серым и чепчик тоже - он и был сероватым, неотбеленным. Мать собирала эти розовые и белые цветочки, стебелек к стебельку.
  - Смотри-ка, земляника! - Людвиг посмотрел. - Катарина промчалась вниз, рухнула на коленки рядом с матерью и стала рыться в траве. - Смотри, Катарина. Корни земляники помогают от болезней сердца.
  - Ты их сейчас соберешь, бабушка?
  - Мама, не надо! - заныл Людвиг. - Пусть будут! Нельзя их с корнем.
  Если мама хочет собрать земляничные корешки - значит, у нее болит сердце. А если сердце болит - значит, она умрет. Но этого вслух говорить нельзя. Мама состарилась, но это секрет!
  Ребенку казалось, что в этом пасмурном небе и ярких склонах есть какая-то тайна, что сразу вся пыль ссыплется вниз и елки рухнут - хотя бы одна, если мать возьмется выкапывать землянику.
  - Эх ты, травку пожалел... Сейчас и так не время - надо брать ее, когда она цветет. А то вот Катеринка уже и ягоду нашла. Иди сюда!
  Людвиг не пошел. Он сторожил елки. Короткие цветочки на пушистых стеблях он знал - мама говорила, это кошачья лапка. Она редко попадается. Ее дают гусям от поноса, а людям - когда простужены почки. Если ее заварить, она воняет горелым и очень сильно горчит. Очень неприятная травка, даже хуже сушеной малины. А к ягодам его Катаринка на подпустит все равно- и будто бы мама об этом не знает!
  Не его словно бы воспоминание - почему он боится? Катаринка вредная, а мама - старуха. Чье это воспоминание? Только склоны те же, и тайны своей они не выдают. Тайна эта - вечность, Людвиг был там еще до рождения.
  - Я все это помню. Все-все. Я знаю, где что будет. Я видел все здесь, когда меня еще не было.
  Мать удивилась, а потом тихонько рассмеялась:
  - Конечно, видел! Когда ты был маленьким, мы с отцом носили тебя сюда. Ты все запомнил, но забыл, каким был сам.
  - Ну вот... Не умел ходить, не умел говорить. Фу!
  - Дядя, дядя, старый дядя Людвиг! Все помнит до рождения! А себя не помнит!
  Он не смог объяснить, даже мудрая мать этого не поняла бы - не только сейчас, но и тогда, в детстве, он видел со стороны, как снимаются с места старуха и двое детей. Девчонка поскакала вперед, подобрала кривой сучок, переговорила с бабушкой и отправилась вперед, домой, вырезать очередного бесенка. Мать придет и сожжет его вечером.
  - Дядя Людвиг ползет, как слизень по студню, надоело! Я пошла.
  Маленький мальчик встал, тщательно отряхнул задницу и зашагал впереди матери. Кто-то остался у елей и видел это. Ели стояли. С тем, кто остался, не происходило ничего.
  
  Летом матушка уводила детей далеко за город. Если Катаринку, егозу, надо было утомить, чтобы сил не оставалось на шалости, то Людвига, наоборот, надо было расшевеливать - а то бы он сидел в уголку до вечера, перебирал всякие вещички и важно, бессловесно о чем-то думал бы. "Лимфатический ребенок" - сказал однажды лекарь, когда влажный кашель мальчика не смогли побороть никакие мамины травки. "Улиточка", - говорил отец. Сейчас Улитка, Людвиг Коль, ровно полз рядом с матерью. Там, где была она, он становился мудрым и важным. Прогулки всегда подавались как поощрение, чтобы детям не надоедало. Кажется, отец не знал о том, где они странствуют.
  В тот же день или в другой мать несла в вытянутых руках целый сноп зверобоя, он мешал ей смотреть под ноги. Она перехватила зверобой, как младенца, прижала к груди. Людвиг трусил впереди с толстым пучком кошачьей лапки в одной руке и букетиком еще одной травы - ее цветы походили на крошечные желтые башмачки гномов с рыжими язычками. Даже матушка не знает, как называют эту траву - говорят, она унимает детские капризы, если ее заваривать на ночь. Вот пусть Катаринка ее и пьет! А ему, Людвигу, такая трава ни к чему. Людвиг обдумал месть вредной племяннице и тихо обрадовался.
  Тропа-прорезь увела их от еловых склонов и расширилась, стала виться. Нужно было пройти довольно большое плоское пастбище. Скот уже ушел, козьих кучек и коровьих лепешек не было разве что под липой, где отдыхал сам пастух и его собаки. Под липой они с матушкой и устроились. От корней немного попахивало псиной Она чувствовала, что сынок устанет и уснет до самого вечера, если вести его сразу домой. Спать он будет тяжело и крепко и обязательно подпустит лужицу. Так что дать отдохнуть надо прямо сейчас, да еще и привести в порядок травы, пока те не увяли.
  Так что мать оперлась о ствол спиной, аккуратно разложила коричневую юбку и велела Людвигу отдыхать. Он устроился рядом, но не на юбке - вовсе он не такой маменькин сынок, как говорит Катарина. Здесь было солнце, подвижными пятнами сквозь листву; травка, несмотря ни на что, зеленела, а липа давала тонкую, прозрачную тень. Сейчас тень не двигалась. Мать сразу же приспособила котомку, вынула ножик и стала подбирать травы - стебель к стеблю, тонкими пучками. С собой у нее оказался целый клубок всяких тесемочек, уже позеленевших и почерневших от сока травы. Ломаные стебли и сухие листья она отбрасывала сразу. Людвиг, соблюдая ритуал, спросил, почему так.
  - А потому, что сломанное - все равно что мертвое. Оно гниет и отравляет хорошую траву. Нам этого не надо. Ты же сам все знаешь.
  - Ага!
  - Полежи, сынок.
  Он свернулся в клубок и прижался затылком к ее бедру. Сразу потянуло в сон.
  - Дрема-Дрема, дремал бы ты дома...
  - Мама! А почему Катаринка говорит, что я - обуза? Это плохо?
  - Вот как? - матушка отложила пучок зверобоя. - Нет, сыночек, ты не обуза. Ты принес нам с отцом вторую молодость.
  - Как это?
  - Пока у людей есть маленькие дети, они не стареют. Когда родился ты, мы снова стали молодыми. Потому что должны тебя вырастить и не умереть.
  - Ну ладно тогда. А обуза - это как?
  - Ты на Катарину не сердись. Ее папа с мамой все время ссорятся. Вот ее испугали и отдали нам на воспитание, от греха подальше. Ей завидно - мы тебя, сынок, очень-очень любим. Только ты ее не упрекай за это и про наш разговор ни ей, ни отцу не говори.
  - Хорошо, - Людвиг уже почти спал...
  - Сынок, крепко не засыпай!
  - А почему?
  - Дух полуденный высасывает сны. Сон ты забудешь, а голова заболит.
  Когда он уснул, Солнце стояло прямо над липой и давало почти совсем круглую тень. Теперь тень отвернулась, сильно вытянулась и стала совсем прозрачной, а небо - белым, и висела там погрызенная мышами призрачная Луна. Мать закончила с травами , плотно вставила свои снопы в котомку. А голова не заболела - она была веселой и легкой. Людвиг протер глаза - матушка тут же руки его отвела - грязь занесешь и ослепнешь! Мальчик встал на четвереньки, потом на коленки, на одно колено и на ноги - он в и старости так будет подыматься с земли. Мать встала куда более легко и оправила юбку.
  - Мама, помочь?
  - Нет, сынок. Мне легко. А тебе тяжело будет.
  - Пошли?
  - Ага. По дороге травы гусям нарвешь, но не тут.
  Нужно пройти еще две сотни шагов, а потом всегда бывает последняя остановка.
  На одном "берегу" тропы есть лесок, а перед ним лужок. Напротив их, под очень старой елью, муравьи построили свое гнездо - отец говорит, оно было уже в его собственном детстве. Мать поставила котомку подальше, а сама простерла ладони над муравейником. Муравьи спрыснут руки своим ядом, и они, наряженные, перестанут болеть и немного очистятся от травяной зелени. Людвиг помахал ей рукой и пересек тропу.
  Мать любила травы, а он - жуков и бабочек. Кажется, мать побаивалась этих тварей. Сын ловил их, хотел, чтобы они остались с ним, но существа не понимали его добрых намерений и улетали. Сейчас он пошел просто посмотреть - высокая трава с белыми цветами пахла сильно, ее любили медно-зеленые бронзовки и серые жучки похожего вида. Эта трава, высотой по самые уши и даже больше, отгораживала спокойную полоску луга и небольшой ельничек. Людвиг обернулся - мать не видела его, она смотрела на руки и крошила в муравейник кусочек булки. Она сама была как булочка - крепкая, круглая, а лицо и руки того же цвета, как хлебная корочка. Уже не серая, не старая, не вечная. И маленький Людвиг раздвоился: часть его не сводила глаз с матери, даже когда он убегал от нее, а второй Людвиг героически прорывался в заросли. Он имел власть - он видел мать, а она его - нет. Это и была тайна - обычно это она всегда видела его, даже если и уходила из дому. Она была теперь просто человеком, а он - кем-то большим.
  Бронзовок не было - они налетят позже, к вечеру. Никто из них не забылся в белых цветах. Пошла трава пониже - по пояс, похожая на тысячелистник. И тут Людвиг был вознагражден. Шагах в пяти от него сидела на цветке, не шевелясь, драгоценная бабочка. Сначала он принял ее за большую крапивницу (он не знал точных названий, но крапивниц, больших и маленьких, ярких и не очень, скромных и с фестонами на крыльях - их всегда было много) - только она оказалось крупнее и ярче, с крыльями резко-рыжего цвета, почти как скорлупа каштана. Бабочка замерла и сидела очень спокойно; Людвиг, пока не таясь, подошел. На рыжих крыльях было четыре глазка: плоские на нижних, а вот на верхних они выглядели как хрустальные шарики или очень маленькие выпуклые зеркальца гномов. Это была бабочка - "павлиний глаз"! Людвиг о ней только слышал и однажды нашел в дровах оторванное темное крыло. Это была бабочка-мечта! Ну, иди же сюда, я тебе вреда не причиню! Павлиний глаз, расправив крылья, грелся на солнце. Заметив мальчика, он словно бы взглянул искоса и напряг крылья, отогнул их чуть вниз. Людвиг медленно протягивал руку - а бабочка взлетела и, не торопясь, уселась чуть в стороне. Людвиг побежал за нею. На нем была такая же белая шапочка, как у отца - матушка все понимала и не заставляла носить ее в городе - а то бы засмеяли, задразнили бы младенцем. А вот в полях шапка нужна была непременно - мать боялась, что ее малышу головку напечет, и будет "солнечный удар". Людвиг позабыл о шапке - хотя надо было снять ее и накрыть бабочку. Он-то хотел, чтобы она перестала бояться, подпустила его поближе... И пусть случится чудо - пусть она сядет ему на палец! Крапивницы так делают иногда. Ну пожалуйста, не улетай! Но она опять, не напрягаясь, снялась с места и перелетела дальше. Людвиг просто не успевал за ней. Душистый дурман белых цветов отнесло назад, и теперь его окружил разогретый, смолистый еловый запах. Запахи, послеполуденный бледный свет - все это встанет стеною и затянет его, оставит здесь навсегда, а мама будет вечно ждать сынишку у муравейника... Травы здесь стали еще ниже, и павлиний глаз забеспокоился - он решил никого не ждать и влетел прямо в лес. Нет, такого счастия и быть не могло - чтобы поймать павлиньего глаза руками! Это волшебная бабочка - как время после полудня, как ели, из-под которых сыпется песок, а они не падают. Это сама вечность - больше, чем мама.
  Но Людвиг хотел не только чуда - он хотел остаться с настоящей бабочкой и рассмотреть ее получше. Он запомнил место, где она влетела в лес, и побежал туда, пыхтя. Шапочка его сбилась и оказалась мокрой, когда он ее поправлял. Людвиг вбежал в лес и ударился грудью о что-то не слишком твердое. Павлиньего глаза больше нигде не было.
  
  Людвига остановили
  На поваленном стволе между колючих лап сидел и дремал какой-то страшный старик. Лица у него не было - одна только черная борода. Об его колени и стукнулся мальчик.
  Это Лесной Царь? Дух Полуденный? дунул ветер, и ели зашипели, словно мохнатые змеи, стоящие на спутанных хвостах.
  - Я маму позову! - шепнул Людвиг и пустил было слезу...
  - Не надо! - ответил старик, протянул руку, а головы не поднял. - Возьми-ка вот.
  Людвиг прикусил губу и взял предложенное. Это был жук - размером с пол-ладони. Те, что на пастбище, сверкают драгоценным синим только с брюха, а крылья у них черные. Этот весь переливается, как синий алмаз, и у него есть коротенький, крепкий рог! Сегодня на пастбище навоз был свежий, местные навозники еще не прилетели...
  - Спасибо! А это кто?
  Людвиг сжал жука в кулаке. Тот зашевелился и растопырил жесткие ноги. Людвиг ладонь разжал и поднял чудного зверя к лицу. Глазки у него были маленькие и усы щеточками.
  - Это скарабей. Из Египта.
  - Это где? Я их не видел...
  - Конечно, не видел.
  Жук приподнял половинки спины, расправил крылья, зажужжал басом (у Людвига даже ладошка затряслась) и улетел в сторону пастбища.
  - Отец не велел брать мне ничего у чужих... Пустите меня, я маму позову!
  - Нет смысла. От матери ты убежал навсегда.
  Как навсегда? Навсегда?! Вот почему она так грустно на него смотрела. Вот почему радовалась тому, что он всегда малыш...
  Людвиг задержал дыхание, сморщился и собрался зареветь, но так сразу просто не смог.
  Тут старик стал медленно поднимать бороду. Чем больше он ее задирал, тем выше становился Людвиг - и тоже стал стариком, только толстым. Он глядел на сидящего чуть сверху и совсем забыл о том, чтобы плакать. Черный все поднимал голову и открыл наконец лицо.
  - Платон?
  Нет. Платон был могучим, но с лицом широким (наверное, красным) и с коротким агрессивным носом. У этого сухое, белое лицо, он черноглазый, и не борода это, а блестящие, крупные кудри цвета воронова крыла.
  - Кто Вы?
  Лицо у старца бледное, как у заключенного, но одежда, вот странно, выгорела на солнце. Еловый запах стоял неподвижно. Плечи сидящего безупречны, без единого изъяна белая кожа, как слоновая кость, и в глазах его радужка сливается со зрачком. Подул ветерок, и нанесло струйку другого запаха - старой падали и мускуса. Рядом, похоже, издохла белка.
  Не только застоявшийся запах - были еще мириады мелких событий, воспринятых Людвигом; все это действовало так же, как высохшие в постели крошки. Явь опять воплотилась в образы, и душа Людвига стала расслаиваться. Он старался жить так, чтобы оставаться свободным, вне течения событий. Как если бы на поверхности возникла осыпающаяся ямка, и он сам бы туда залез. Попробует вылезти - его снесет обратно и похоронит в песке. Ты падаешь на дно, потому что падает все, имеющее вес, но есть такой соблазн: а вдруг под землею есть что-то очень нужное, и как раз оно притягивает тебя? Людвиг сидел в своей ямке, как мышь в норе, над ним двигались события и не уволакивали его за собой, иначе он был бы развеян, подобно дыму. Мышь затаилась; над ее укрытием кто-то сворачивал половик, чтобы унести его и вытрясти. В дырки и прорехи проникал свет, а Людвигу-то казалось, что над ним проплывают созвездия. И вот, наконец, половик убрали совершенно, свет обволок его, и тут...
  - Позволь мне уйти! - попросил Людвиг. Мертвецу больно, ему тяжела вещественность явного мира, и он начинает беситься. Людвиг просил вежливо, потому что злиться так по-настоящему и не научился. Всегда находился тот, кто выражал гнев вместо него, для него.
  Старец молчал и глядел на него со слабым интересом.
  - Да кто же Вы такой? - отчаянно вскрикнул библиотекарь, но даже не попытался уйти отсюда.
  - Гадес.
  - Верни меня обратно, молю тебя! - К богам всегда обращаются на "ты", так принято.
  Бог молчал. Мраморная бесчувственность лица и черные воловьи глаза без блеска. Людвиг не отразился в них, его там не было. Греческие статуи, подумал Людвиг, отвратительны. Их лица тупы. Насколько живее те римские головы - особенно те, со стеклянными глазами. Потомки погребальных масок.
  - Сядь, - бог похлопал по стволу рядом с собою, но Людвиг опустился прямо на землю там, где стоял. Сухая хвоя, и плаун-баранец приподнимает скрученные головки. Его пыльца сотворила низкий туман, и ладони Людвига в нем исчезли; жаль, что не по-настоящему. Бог напомнил о себе взглядом, как у ворона.
  Людвиг Коль, усевшись, пришел в себя и почти что задремал. При жизни он все сидел и молчал - без определенного ожидания, без терпения или нетерпения. Говорил его собеседник. Молчи, говорил тот самый голос, что предупредил, будто бы Аид не прощает ошибок речи, только молчи. Но доктор Коль не утерпел и спросил, с языка сорвалось:
  - Зачем ты меня разбудил? - и сокрушенно вздохнул, словно был поражен тупостью божества, да и не ждал ничего иного.
  - Объясню.
  - Так объясняй. Или отпусти обратно.
  Нетерпение тут не поможет, и ядовитость - тоже. Бог отвечает деревянными, односложными словами, а человеческая двусмысленная речь тут ни к чему.
  - "Обратно" больше нет. Ты вернешься, но не туда.
  Людвиг склонил голову на грудь. Когда он был живым, это могло прервать его дыхание и усыпить навсегда - но мертвые не дышат. Быть втянутым в зрачки Гадеса ему было противно. Он подозревал, что запах падали - от бога. И заметил краем глаза: все ветви на поваленном стволе еще живы, и только на тех двух, меж которыми восседает Гадес, хвоя стала рыжей и начала опадать. Но скарабей был живым. Пусть бог говорит, я буду слушать; на то они и боги.
  - Ты вернешься в вашу Преисподнюю.
  - Что-о?
  - Ты должен.
  Людвиг уперся лбом в колени и крепко зажмурился.
  В лесу или в соборе обязательно бывает эхо. Но голос Гадеса не отбрасывал эха. Если посмотреть, есть ли у него тень?
  - Только что был убит один из судей Ада, Радамант.
  Бог, видимо, не умел говорить с людьми. Он не выжидал и не старался повлиять на доктора Коля. Тот тоже оставил попытки как-то развернуть разговор по-своему - методом прицельно-точечного тыка и силами самого Гадеса этого не сделать. Молчи, сам не лезь, не спрашивай, не выкрикивай - это знает любой школяр.
  - Радаманта убил твой ученик и друг. Убийцу не поймали. Иначе он должен был бы унаследовать место убитого. Теперь это должен сделать ты.
  Гадесу, думал Людвиг, невдомек ждать вопроса вроде "Почему я?", как спросил бы любой мальчишка. Говори прямо с ним. Он говорит прямо. Стой! Мой друг и ученик?
  Людвиг Коль резко выпрямился и раскрыл молочно-голубые глазенки, детские или поросячьи, смотря как к нему относиться.
  - Бенедикт? Барон С Кучи Грошей? Простофиля? Да говори же, боже!
  Вот, пустил бродягу в университет, а теперь... Нет, это ты расплачиваешься за то, что оставил его в Аду... Но там его место, такова его природа!
  - Говори! Где он?
  Гадес схватился за еловые лапы и стал похож на девчонку на качелях. Он потряс лапы, они спружинили, хвоя зашуршала в его кудрях. Бог подумал (каменное лицо как-то выразило напряжение) и спросил:
  - Какие у вас бывают зеркала?
  - Зачем зеркала?! Хм... Я видел стеклянные, круглые, выпуклые. Отражаешься, как в воде.
  - Какого размера?
  Людвиг руками показал, какого - немного меньше лица. Гадес нахмурился:
  - Тогда не то, - Гадеса самого вроде бы что-то усыпляло. Людвиг с отвращением заставил себя очнуться - тогда и бог смог бы сосредоточиться.
  - Понимаешь, Людвиг Коль - так тебя зовут? - у покойного Радаманта было зеркало на стене. Размером с высокий щит, прямоугольное, отполированное, словно лист стали или серебра, но стеклянное. Тебе такие знакомы?
  - Это было бы чудовищно дорого...
  - Когда-то Радамант был верховным судьей, а Преисподняя - местом перехода. Умерший видел в его зеркале предназначенную судьбу и сразу уходил туда. Твой друг свернул Радаманту голову, - тут в голосе бога явно прозвучала улыбка, - А потом ушел через зеркало и повредил его. Сам понимаешь, нет теперь ни судьи, ни зеркала судьбы, и привести все это в порядок должен ты.
  - А если я не согласен?
  - Подожди. Сам поймешь, какое значение имеет твое согласие...
  - А разве имеет? - Людвиг, не суетись! Не пытают - не подписывай. Отец говорил так. Взятки брали все. И отец тоже - иначе его оговорили бы свои и подсунули, как они говорят, под палача. А взяв один раз, отказываться от второго и третьего уже стыдно, глупо и опасно. Отец оставался в небольших чинах и брал понемножку. Потом полетели его сослуживцы и случился очень полезный пожар, но писарь Коль остался при месте...
  - Да. Слушай же. Он сбежал...
  Тут бог растерялся и даже отодвинул кудри со лба. Доктор Коль терпеть не мог, когда студенты вот так вот "плавали", и пришел на помощь.
  - Ты хочешь что-то узнать, боже?
  - Что? Я не знаю, где искать этого Бенедикта и годится ли он заменить Радаманта.
  Людвиг покрепче оперся ладонями о хвою, попытался скрестить ноги, но в итоге просто их вытянул. Покопошившись так перед Гадесом, он объяснил:
  - Мой ученик не сможет дольше быть в Аду.
  - Это я понял, - Гадес начал раздражаться, - Держал у себя такие души, они превращаются в прах, если тебе любопытно. Мне любопытно, - бог заговорщицки склонился к человечку, - Какая договоренность была между Бенедиктом и Радамантом?
  - Что?
  - Мне известно, что Радамант навязал ему какой-то договор. Проще всего предположить, что была предложена должность палача.
  - Ради этого? Вряд ли. Он человек безжалостный, но не жестокий и не мстительный. И упрямый. Такой тем более не станет мучить кого-то ради чужих целей.
  - Чем можно было его удержать?
  - Ты хочешь, чтобы я помог тебе вернуть его?
  - Ты хочешь исполнять обязанности Радаманта?
  Бог учился разговаривать что-то уж слишком быстро. Он проявляет чувства, он отвечает вопросом на вопрос - не потому ли, что ожил он сам, Улитка Коль?
  - Погоди-ка, погоди, - сонно забормотал Людвиг; падаль, хвоя и баранец словно ударили ему в голову. Я опять использую Бенедикта и покину Ад? - Нет, ради себя он бы в Аду не остался. Не было у него таких целей.
  - А ради кого-то еще? Ради тебя, например? - проницательно посмотрел бог.
  - Да!
  - Так ради тебя? Вот потому долг велит...
  - Нет-нет, не я!
  - Говори, не торопясь!
  - Ага. Есть, ну, или был, один человек, ради которого... Это его любовник, он погиб за день до смерти Бенедикта. Думаю, Бенедикт догонял его.
  - Зачем?
  - А ты не понимаешь? - разозлился Людвиг
  - Почему? Понимаю. Но не верю, что у вас в Аду такое возможно. Твой Бенедикт остался бы с любовником, не так ли?
  - Да.
  - Он никого с собою не увел.
  - Тогда что?!
  Голова Людвига опустела. Работа мысли при жизни причиняла ему боль, ибо большинство мыслей падают в могилу, еще не родившись. Истинные мысли сами, без усилий, рождаются, как кристаллы в пересыщенном растворе.
  - Тогда так: он мог заплатить за лучшую судьбу для этого своего Игнатия (эгоист был невозможный, ты уж прости, боже!) - ты же говорил о зеркале судьбы?
  Гадес кивнул. Людвиг воздел палец.
  - Бенедикт остался в Аду, и за это Игнатий мог получить какое-то лучшее посмертие. Или этот Радамант просто пообещал, но не сделал. Это на него похоже?
  - Продолжай.
  - Бенедикт такой ценой мог купить Игнатию спасение или свободу и сам остаться в Аду. Мы, христиане, считаем, что мучения в Аду - вечные. Он согласился, значит, на такое... Это очень на него похоже. Он сделал бы так, даже если бы был почти уверен, что Радамант ему лжет.
  - Какая доблесть! - улыбнулся бог, а его глаза, наконец, заблестели. - Даже Орфей не отважился на такое! - Гадес покачался на стволе, отмахнулся рукой и рассмеялся очень приятным, мелодичным и теплым смехом. - Я бы и не стал ставить Орфею таких условий. Я, в отличие от Радаманта, не палач! Понимаешь, - бог еще ближе склонился к собеседнику и почти ухватил его за плечо, но вдруг одумался. - Я не имею права выпускать души на свободу. Наверное, это и погубило Аид... И я сделал так, чтобы у Эвридики с Орфеем все случилось как бы само собой. Пойдет она за ним - значит, пойдет. Очень жаль, что она вернулась. Ее тень распалась в прах.
  - Ты не смог ей помочь. А твой Орфей о ней забыл!
  - И Персефона не смогла... Орфей вообще-то был послушным. Погоди! - бог стал грозно недоумевать. - Это всего лишь половина объяснения.
  - Как?
  - Слушай. Твой Бенедикт дал слово остаться в Аду...
  - Он не считал нужным держать слова, если оно по каким-то причинам теряло силу.
  - Хм.
  - У нас так делается. Это более умно, чем хранить вредную клятву.
  - Твой Бенедикт дал слово остаться в Аду и покинул его. Почему?
  - И убил того, от кого все это зависело?
  - Да-да...
  Людвиг решил закончить с этим разговором и сделал вывод:
  - Бенедикт был очень злопамятен, не по-христиански. Он, знаешь, не понимал, что такое прощение - ведь зло уже совершено, и не всегда его возможно искупить.
  - Совершенно верно! Зло обычно необратимо.
  Да уж! Милосердие - это не Благо, не Истина и не Красота, оно гораздо безобразнее... Оно несправедливо.
  - Я думаю, Бенедикт точно узнал, что Радамант солгал ему. И убил из мести.
  Гадес насторожился и очень осторожно спросил:
  - А ты не думаешь, что у твоего друга вдруг могла появиться надежда? Он мог просто убрать препятствие, убить Радаманта и уйти, чтобы воссоединиться с возлюбленным. Мне кажется, это очень вероятно, - он смущенно разгладил бороду, и она стала похожа на широкий соболий воротник, заискрилась сединой.
  Людвиг Коль отметил: у него, флегматика, был огромный запас терпения, а теперь он почти иссяк, глупый бог растранжирил его! Как никогда при жизни, тихий библиотекарь рассвирепел:
  - Какая еще надежда?! Он и в жизни такого слова не знал! Какая любовь, как ты это себе представляешь?! Мерзавец Радамант обманул его, сделал палачом, измочалил, а когда тот стал негоден, перевел в чиновники и почти обратил в свинец! Ты бы видел этого идола! А причина всему - Игнатий!!! Да он его возненавидит!
  Кашель остановил Людвига, иначе он наговорил бы совершенно святотатственных вещей. Гадес с состраданием спросил:
  - Так ваш бог создал вам настолько безнадежный эон?
  Людвиг так оскалился, что бог осторожно подался назад.
  - Что ты знаешь о нас, мертвый бог!!!
  - Ты прав, почти ничего.
  - Ты у них просто на побегушках!
  - Я лишился Аида немного раньше.
  Людвиг прокашлялся и наскоро привел в порядок больную голову. Ее все-таки напекло, мать всегда этого боялась. Ее брат-моряк погиб от солнечного удара...
  - Теперь ты понимаешь, Гадес, - Людвиг хмуро подвел итоги, - Что я не буду помогать тебе искать Бенедикта и не стану исполнять обязанностей палача. В Аду много таких желающих, так что оставь нас обоих в покое.
  Но знал - не оставит. Боги не таковы, они не придают значения словам.
  - Ты не понял, - так же безнадежно ответил бог. - К власти придет новый палач. Вы могли бы иначе.
  - Так мне придется или стать палачом самому, или опять предать Бенедикта?
  - Ты считаешь так, - Гадес еще не угрожал, но глаза его блеск потеряли. - Я хотел, чтобы судьею Ада стал не палач.
  - Зачем?
  Гадес уселся по-стариковски прочно, опер локти о колени и поставил голову на руки. Борода покрыла и кисти, и колени.
  - Бог мертвых, что ты делаешь в моем лесу? Чего ты хочешь от меня?
  - Маленький божок боли... Вот ты кто... Слушай! Нужно знать, кто такой Радамант.
  Людвиг Коль не столько слушал - голос бога сам возникал в голове - сколько созерцал.
  - Радамант когда-то был Верховным Судьею на Крите. Но до этого Аид принадлежал мне, а нерожденные ростки - Персефоне. Что-то произошло, и эти трое - Минос, Радамант и Эак - завладели смертью и подчинились Ананке.
  - Как они тебя...
  - Не спрашивай!
  - Хорошо. Но скажи, что ты делаешь теперь?
  Гадес таинственно заулыбался:
  - Знаешь, мысли людей тянут живую паутину - каждый свою. Когда у власти был я, в Гадесе всех настигало забвение. Если тень хотела забыться раньше, ей нужно было всего-навсего выпить глоток из Леты.
  - Я бы хотел в твой Аид.
  - Знаю. Но этого нельзя ныне. Аид - в самом центре Преисподней, вход завален, а Гадес не может вернуться назад.
  - Жаль.
  - Не жалей. Там остались самые древние духи. Ты не сможешь опознать в них людей.
  - А Лета?
  - Пересыхает.
  - Я хочу успеть и...
  - Нет! Ты хочешь забвения, да?
  - Да.
  - Этого не будет. Вода давно потеряла целебные свойства. Ты выпьешь и забудешь только себя самого. Но все твои воспоминания будут одно за другим проницать твою тень и водить хороводы, а ты не сможешь приписать им ни чувства, ни смысла. Они снова станут событиями и будут катать тебя туда-сюда, как волны гальку, но не изотрут. Этого ли ты желал?
  - Нет.
  Глаза Гадеса стали емче; молочные глазки Людвига отражались в них, но жмуриться больше не было нужды.
  - Гадес, что ты делаешь?
  - Теперь? Персефона и ее прислужницы связывают нити человеческих мыслей воедино и ткут живую ткань из них. Когда Аидом правили мы вдвоем, память не сохранялась, и за это Ананке нас и карает. Женщины ткут, а я налаживаю кросна и делаю веретена. Твой лес - некий узелок, там память не только твоя.
  - И моей матери...
  - Не только. Это не просто ковер - ткань живая, узоры на ней меняются. Мои гонцы, Танат и Морфей, приводят сюда гостей. Некоторые запоминают то, что увидели, воссоздают его для людей, а те тянут новую паутину. Все имеет обратную связь.
  - А Ад?
  - Ад, - печально ответил Гадес, - Оказывается, был очень нужен. Мысли живых - все равно что летучая паутинка. Понимаешь, чтобы шерсть не полиняла и не смылся узор, пряжу нужно протравить в уксусе.
  - Преисподняя - это уксус?
  - Уксус - мысли мертвых. В вашей Преисподней нет забвения.
  - Нет. Это было бы благом.
  - И изменения невозможны?
  - Нет.
  - Так вот. Ваши тени протравливают свои нити, переживая себя снова и снова. Но это длится слишком долго, и судьи давно уже стали палачами. Протрава слишком крепка, она загрязнилась и вот-вот выпадет в кристаллы. Нити стали хрупкими, они секутся, их невозможно связать. Вот-вот умрут узоры Персефоны...
  - Так Преисподняя нужна?
  - Была нужна. Как видишь, и я, и жена - мы оба искупаем то, чего не делали. Мы, боги, очень уж спесивы... Но теперь Ад больше не приносит пользы, и его необходимо сокрушить.
  - Но есть такие... Я видел.
  - О, это тени ненасытные, они куда опаснее Ада. Они приходят в Ад, а на Земле еще сотни лет проливается кровь и питает их - так сохраняются их имена. Мне нужен человек добрый, человек, понимающий, что такое вина...
  - Не бог? Но...
  - Он может стать богом.
  - Нет!
  - Ты прав. Послушай теперь о Радаманте, Эаке и Миносе.
  - Слушаю! - так отец рассказывал о разбойниках, судьях и палачах. Мамины сказки можно было слушать краем уха, все равно это неправда...
  - Минос, Радамант и Эак служат Ананке. Когда мой брат сверг с небес нашего отца и захватил власть, он перекроил весь мир по-своему, и мы ему не мешали. Мир стал более пригоден для людей, но с Ананке он почему-то связываться не посмел. Я думаю, сначала брат был слишком слаб, а потом терпел ее во избежание дальнейших раздоров. Сначала боги воевали с титанами, а потом стали опасаться своего же потомства. Ананке - очень удобное пугало. Вида она не имеет - у нее привычный образ, избранный для непонятных богов. Она нема, но Минос, Радамант и Эак прекрасно слышат ее мысли. В ночь она призвала кого-то, любого, но именно они, три царя, пришли к ней с трех концов земли и были низвергнуты в Аид. Нам не осталось места.
  - Кто они - Минос, Радамант, Эак?
  - По-вашему - мстительные грешники.
  - Так это люди?
  - Очень может быть... Минос старше и знатнее всех, но его власть ограничена им же самим. Он - мрачный раб справедливости и приговора. При жизни он посмел заключить в Лабиринт своего божественного пасынка, внука Гелиоса и Посейдона, Астерия и унизительно прозвал его Минотавром. И о жене его после этого перестали что-либо слышать. При жизни сама же Ананке произвела размен и отняла у него человеческого сына, Андрогея. Минотавр, лишенный связи с богами и людьми, вырос чудовищем. Это и была дорога Миноса в Ад. Эак - дурак, владыка случайной гибели. Он так играет. Вероятно, он из титанов. Но нам с тобою нужен только Радамант.
  - Да.
  - Так вот. Радамант - самый изобретательный из Судей Ада. В свое время я расчетливо выбрал ту часть мира, которая будет прирастать от эона к эону. Радамант взял не самую блестящую, но самую большую часть ее - тех, кто так или иначе спровоцировал свою смерть и несет за это ответственность. Неважно, хотели ли эти люди умереть - земная жизнь стала им невыносима, а Радамант хитро продолжил их мучения и за порогом Преисподней.
  - Почему?
  - Чуть позже Прометея, во времена Персея и Геракла родился царевич Радамант. Он замечал, что боги очень уж ограничивают всех, кроме себя. И решил восстановить мир, каким он был при нашем отце, вы зовете его Сатурном. Нужно было найти пережитки его эона. Но ни царевич, ни царь не может просто так уйти странствовать - это все равно что подарить город злобным родственникам... Радамант стал собирать сведения. Кто-то охотился на чудовищ, кто-то видел Горгон, или Грай, или Мойр - вот и все. Старый мир забылся. А люди по-прежнему воевали и торговали. Радамант стал царем, и тогда он разослал гонцов с приказом - найти сведения о старом эоне, да правдивые, и принести ему. Но приносили только песни о сражениях и о том, как боги общаются с людьми. Люди так смешны в своем эгоизме, ты об этом не думал?
  - Конечно.
  - Гомер создал эту моду. Радамант его возненавидел, но отомстить никак не смог бы. Кто посмеет обидеть певца? люди, люди, боги, боги... И, может быть, все это - ложь, но прекрасная. Думаю, мой братец испугался Радаманта и наслал на него некое ограниченное безумие. И тогда за подобные песни стали наказывать. Рапсоды разбежались, тогда Радамант стал рассылать по миру торговцев. Но один упрямый певец вернулся с эпосом об осаде Трои. Царь велел изломать его кифару и изгнать. Тот опять вернулся. Тогда Радамант приказал вырвать ему ногти и укоротить пальцы. Так и сделали. Певца снова изгнали, он снова вернулся - придумал надевать на пальцы костяные наперстки с такими лепестками, чтобы струны перебирать. Кифара его звучала теперь не по-человечески; сам Аполлон, ревнивец, насторожился и приказал своим музам этого певца позабыть. Тот стал петь еще прекраснее, но ничего нового в его историях уже не появлялось. Ну и что? Люди - как дети, готовы слушать одну и ту же сказку снова и снова. О мире Крона позабыли совершенно и восславили людей. Царь Радамант рассвирепел и приказал "сделать этой змее змеиный язык". Что ж, взяли рапсода, и сам царь разрезал ему язык вдоль от кончика до корня, да с тем расчетом, чтобы тот не захлебнулся кровью. Остальные поэта трогать не посмели. А рапсод взял да и плюнул под ноги Радаманту. Капля крови попала куда-то на лодыжку, и там появилась очень болезненная язва.
  Гадес задумался, и глаза его стали подобны легендарным черным зеркалам, которые отражают все, как оно есть.
  - А дальше?
  - Дальше? Ты меня вспугнул. На самом деле ничего важного с ним очень долго не происходило. В Аду он постепенно превратился в палача. Современники раздражали его беспрестанно: очень уж мелки, и знать не желают, самодовольные, насколько их тени лучше, чем они сами. Радамант, скажем так, любил подсаливать и прижигать им язвы.
  - По-твоему, это допустимо?
  - Это глупо. Единицы превозмогают это и становятся мудрыми и храбрыми. Радамант расчетлив - они не превращались в прах, но мельчали уродливо. Скажи, тот, Бенедикт...
  - Да.
  - Он не только твой ученик. То, что сделал с ним Радамант, пошло ему на пользу.
  Бездушный ты бог...
  - Знаешь ли, нас жизнь еще больше уродует.
  - Лжешь. В жизни вы сами, заблаговременно, делаете из себя уродов.
  - Откуда ты знаешь? Ты не видел живых.
  - Моя жена приводит в порядок их мысли - или ты забыл?
  - Нет-нет. Прости.
  - Хорошо. Пока Радамант развлекался, истязая тени, - кажется, Гадесу (или Людвигу?) стало скучно, бог заторопился. - Пока он их мучил, его язва все разрасталась, нога загнила. Он не смог больше ходить и стал еще более хитер, свиреп, мелочен и изобретателен. Он замыслил спастись из Ада без ведома Ананке. Сам он не был так силен, как того добивался от теней. Тогда он расщепил себя.
  - Что? - Людвиг вздрогнул. Не сделал ли он, Улитка Коль, чего-то подобного со своею душой? - Как?
  - Он остался в Аду и воплотился на Земле человеком. Однажды в одном северном племени родился мальчик, сын охотника на пушного зверя. Мальчик был много умнее, чем от него ожидали. Он вырос и очень рано поступил в университет. Но потом вернулся в школу.
  - Хм.
  - Он отовсюду пытался вернуться - словно бы уйти из мира, - Людвиг снова похолодел и натянулся, как струна. Любая вибрация этого рассказа теперь отдавалась в нем. Вот тут-то меня и поймает хитрый Аид. - Он вернулся домой с математического факультета, но еще одним охотником стать не захотел. Ему стало страшно, что в университете многие мысли погибают в трудах-однодневках, и что малейшая бездарность в любой из наук погубит его душу. Он закончил училище и вернулся в университет. Стал заниматься борьбой - как Платон, парень был крепкий. Но опять, в самый ответственный момент, неудачно стал на мост и свернул шейный позвонок. Так что и из борьбы он сбежал. Мог бы проиграть этот бой и остаться борцом. Но чувствовал, что единственный проигрыш уничтожит его навсегда. Стал ученым, изучал плечевой пояс лайки...
  - Странная тема.
  - Нет. Знаешь, эти северяне запрягают собак в сани - лошадей там не прокормить. Написал диссертацию, но не стал защищать. Долго ли ей жить, этой работе - день защиты? Несколько месяцев после?
  - Почему?
  - Когда ты был жив, наука изменялась очень медленно. В его время идеи отмирали и рождались одна за другой, как поденки. А сын охотника, сам не зная почему, не хотел связываться с бренным. Он стремился вернуться в вечность и при этом о Радаманте в Аду ничего не знал. Поэтому никакой защиты не состоялось. Он ушел в монастырь, но не к христианам. Семнадцать лет спустя, уже имея достаточно высокий сан, он ушел и оттуда. Искал, видимо, вечного на Земле. Но не нашел и попытался воплотить его силой. Его единоверцы не убивают никаких живых существ и стремятся к освобождению от желаний и от этого мира, всего, - Людвига словно кипятком обдало, - В этом они очень похожи на тебя. А это порождение Радаманта стал подставным лицом. Интересно, что у Радаманта-на-Земле тоже появилась язва на голени и загнила, у него было сахарное мочеизнурение... Один шарлатан под видом духовного движения развязал бесцельную войну, вовлек в нее детей...
  - Как? Крысолов?
  - Ты о ком?
  - Прости. Это персонаж нашего мифа.
  - ... а "лицом движения" был этот наш вечный беглец. И в том самый момент, когда твой Бенедикт свернул Радаманту голову, его глупое человеческое воплощение отравил лекарством настоящий руководитель мятежа. Вот и все.
  Бог закрыл глаза и навалился спиной на еловую лапу. Людвиг остался один, но не мог покинуть этого места. Тогда он заговорил громко и укоризненно:
  - Крысолов - демон или человек, который райской музыкой заманивает толпы детей на погибель, - Людвиг Коль говорил так, что слова его могла бы записывать целая аудитория. - Именно толпы. Другое дело, что дети уходят за ним из безнадежных мест. Они дети, потому и не считают, что в их власти что-то изменить. Мы все - я, Бенедикт, его любовник - выбрались из безнадежных мест сами, без пастухов и поводырей. На Земле мы превращали безнадежные и опасные места в плодоносящие и менее опасные. После смерти я не в силах что-то бесконечно исправлять. Я не желаю этого!
  Гадес вроде бы проснулся и, кажется, ступил на лестницу слов Людвига Коля.
  - Почему ты сам не вернешься в Аид и не займешь место Радаманта? Это все же твои полномочия.
  - Я не человек и я не палач. Гадес - область забвения. В Аду память не угасает, как пламя. Я - бог. Поэтому, - бог тоже начал строить ступени слов. - Поэтому, если я вернусь в Преисподнюю, Минос и Эак придут в ужас. Они - люди, их хитрости приведут к тому, что они обезвредят меня, возьмут в плен и положат, как строительную жертву, в основание обновленной Преисподней. Я буду разрастаться под камнями Ада и грызть в отчаянии свои кости, я начну молить о забвении, но мне не дадут его.
  Людвиг озабоченно кивнул.
  - Да, я читал о мучениях Дьявола в сердцевине Ада.
  - Мне жаль, что Орфей оказался таким послушным. Какой-то срок Эвридика еще была. Он мог бы вернуться. Потом его разорвали менады. Что ж, и поделом! Он попал ко мне, но Эвридики там больше нет, а он на это надеялся. И что теперь представляет собою его сказочная любовь?
  - У меня нет Эвридики в Аду. Зачем мне возвращаться?
  Гадес туманно поглядел сквозь собеседника и ответил:
   - Как знать? Чтобы обрести наконец свое сердце или навсегда убежать от него.
  Вот этого он говорить не должен был, если он не палач...
  - Гадес, как тебе не стыдно посылать туда меня, человека? Как тебе не стыдно быть у них, у этих подлецов, на побегушках? Оставь меня здесь или позволь уйти.
  Гадес медленно встал; Людвиг с облегчением подумал, что бог прямо сейчас уничтожит его, превратит в прах. Вместо этого Гадес шагнул назад, переступил через ствол и отпустил еловые лапы.
  - Людвиг Коль, философ! Ты свободен и сам этого не замечаешь. Ты можешь оставаться здесь, ведь это место - вечность. Но если тебе так ненавистен Ад, почему не вернешься туда и не уничтожишь его?
  - Да потому что он мне отвратителен, а боги не знают брезгливости!
  Гадес развернулся и скрылся в чаще, ступая по хвойной рыжей тропе. Ни единой еловой иглы не пристало к его черному хитону, а паутины здесь никто не плел.
  Запах смолы бог словно унес с собою, а вот вонь изменилась, стала сильнее, и теперь отдавала не падалью, а свежей гнилью, влажным растительным тлением.
  ...
  Людвиг встал на колени - на четвереньки - во весь рост и решил вернуться к тем откосам, где росли на песке и никогда не падали елки. Он двинулся вдоль самой кромки леса вправо и вниз по склону, а вонь все усиливалась. Спуск и запах привели его к пруду, заросшему ряской - несло оттуда. Несколько берез росли там в сырости, они уже сбросили листья, хотя только что было лето. Листья толстым слоем неподвижно лежали на воде.
  Страик зарыдал, заревел, снова рухнул на колени и встал, проползши так несколько шагов. Души не плачут в Аду, но сейчас из глаз его текли густые слезы, они ползли по щекам, обтекали челюсть и маслянисто капали с подбородка. Их тут же поглощали листья. Людвиг подобрал ветку и стал отталкивать листья. Слой их был веселый, желтый, почти живой. Из-под него шибануло падалью, и Людвиг даже обрадовался: вот сейчас он найдет ее!
  Он пошел вокруг пруда, отталкивая листву. Открылся слой ряски - словно мелкая изумрудная плитка. Сплошной слой, и никто не поднимался к поверхности. Ряска то ли ожила, увидев его, то ли легла на дно, когда пахнуло холодом. Сначала одна, потом другая, потом целые поверхности уходили под воду. Ряска растет только в чистой воде. Значит, никакого трупа там быть не могло, нечего было искать! Открылась вода, густая и грязная, как после большой стирки, тухло воняющая и совершенно лишенная блеска, как черные глаза Гадеса.
  Ее тут быть не могло.
  Людвиг остановился, обойдя весь прудик - человеку там не поместиться. Он хотел проверить, броситься туда, но листья зашипели и снова затянули воду. На них проступили серебристые прожилки инея, и во мгновение ока эту лужу затянуло льдом.
  
  Господи, подари мне лишний день. Пусть он вклинится между вторником и средою, пусть ничто его не связывает ни с прошлым, ни с будущим. И оставь мне воспоминание, которое не значит ничего, кроме самого себя. По первому снегу шли двое и оставляли черные следы. Подошвы одного были меньше и уже, с нарезкой в виде перистого листа папоротника. Тяжелые подошвы второго отпечатывали узор-решетку. Вот и все. Было тихо, шел снег.
  Лужа замерзла на глазах и потому равномерно - ни пузырей, ни концентрических кругов не осталось. Холодная сухость высасывает влагу из воздуха. Снег идет, когда влага уже стала лишней. Все воспоминания связаны между собой, и нет среди них выводящих в вечность. Связь - это простая логическая операция, будь она проклята... К истине и вечности ведут воспоминания, освобожденные от связей.
  .....
  .....
  .....
  
  Будут тебе бессвязные воспоминания, если ты так настаиваешь!
  Как-то раз бакалавр Людвиг Коль сидел в лавке ночью и считал овец. Он делал это не для того, чтобы заснуть побыстрее - напротив, он хотел сохранить хотя бы какой-то остаток сознания. Овцы шли гуськом по прямой дороге, одна за другой и вступали в город по подъемному мосту. Следуя к храмовой площади, они белели и превращались в овнов, а некоторые даже в козлов. У самого храма овен становился быком, и его рога покрывались позолотой. Дальше видеть не хотелось, потому что один служитель бил быка между золоченых рогов кувалдой, а второй пользовался моментом и перерезал горло. Стадо шло туда само, а пастухом был бакалавр Коль.
  Жрецы работали с размеренностью часового механизма. Один из овнов, которому еще не успели вызолотить рога, повернул назад, энергически протолкался на свободу, и Людвиг стал догонять его, но Овен вскоре исчез.
  Бакалавр оказался на берегу моря. Это море должно было оказаться сапфирово-синим или винноцветным, но Людвиг слишком долго жил у других морей, это привело к искажениям... Бакалавра Коля спрашивали, каково оно, его родное море, а он ворчал в ответ, что никогда его не видел, потому что пешком туда из его дома не дойти. Море - и то, что он видел, и то, у которого жил сейчас, было мелким и серым, в нем пузырились капли дождя. Дождь шел сплошной завесой, скрывая что-то, потом внезапно перестал, а на берегу оказался белый бык, совершенно сухой и даже какой-то пушистый. Бык был небольшим и тяжелым, ладно сбитым, но слишком длинные рога помешали бы ему в бою. Концы рогов казались острыми, как шилья. Значит, он все-таки бился, но не с другими быками, а с кем-то более мягким. Может быть, с людьми. Белый бык бродил по бабки в воде; было понятно, что он кого-то ждет. Бык подождал и пошел вперед, а сознание Людвига переместилось. Ему стало очень неудобно, потому что тот, кого ждал бык, стоял на коленях и локтях, запрокинув голову, уже довольно долго. Она ждала, заключенная в какую-то скорлупу, ей было темно, влажно и жарко, а ветерок овевал только срамные части. Грубое возбуждение возникло на миг и разбудило юношу. Бык, женщина, футляр. Это была история о быке и Пасифае, и досматривать ее до конца никакого смысла не имело.
  Так зачем же бакалавр Коль стал считать овечек? Бакалавром быть очень скверно - их всегда больше, чем вакансий в магистратуру. Людвиг ожидал, пока вакансия откроется - философию выбирали многие, чтобы протянуть время и не возвращаться в дядюшкины конторы сразу - и стал работать в книжной лавке. Пока молодой человек врабатывался, умер старый хозяин и оставил кучу долгов. Новый, его бывший поверенный, крепко взялся за дело, уволил всяких старикашек и набрал побольше молодых парней, дешевой рабочей силы; юнцы и не думают о том, что при малейшей опасности хозяин ими пожертвует - они так доверчивы! Но почему Людвиг сидел в лавке ночью? А потому, что днем можно незаметно продать что-то из книг, запрещенных Церковью - только постоянным покупателям, разумеется, но этим всех долгов не покроешь. Владелец книжной лавки и опытные продавцы обычно вынуждены доносить и скупать краденое, но от мальчишек такого не требуется.
  Когда изобрели печатный станок, издатели обогатились на трех вещах. Первой (но не по количеству) была Библия. Второй вещью - игральные карты. А вот вещь третью, некие особые карты, продавали именно по ночам, вместе со всякой ересью. Колоды были пухленькие, потолще игральных, и на вид странные - сначала Людвиг подумал, что кто-то издал изображения адских мук. Это нечто продавали именно ночью, и покупка обставлялась такими церемониями, что бакалавр каждый раз боялся захихикать. А тогда он либо отвадил бы хорошего клиента, либо спровоцировал бы его донести. Вот эти вот непристойности и выручали лавку.
  А Людвиг Коль недоумевал: зачем тратить на это столько денег? Завсегдатаи приходят снова и снова, к каждому выпуску. Это нужно не иметь либо воображения, либо храбрости. Девки стоят дешевле или вообще обходятся даром, они сами нас хотят. А заниматься рукоблудием картинка может помешать, не так ли? Людвиг еще этого не проверял... Ночью нужно было сохранять бдительность - приказчик заменял собою еще и сторожа. Так вот, в одну из самых сонных дождливых ночей, когда мог появиться только очень озабоченный, стеснительный или привередливый "гость", Людвиг выбрал довольно безобидное изображение. Толстая девица со складками жира на боках и слишком гладкой задницей стояла на четвереньках, оглядываясь назад. Людвиг смотрел-смотрел, потом заметил, что изучает мастерство гравера, а не сюжет, и стал считать овец. Получилась встреча быка и Пасифаи. Вот, значит, как работают эти карточки. Что ж, от них не подцепишь французскую болезнь... Так думал юноша. А старик, бывало, умозрительно завидовал ректору: ему, при всех опасностях его прихотей, никто хотя бы не притащит подкидыша. И девица на картинке тоже не забеременеет.
  Вообще у библиотечной компании университета города N. сложились довольно странные отношения с вещами. Эти книжники знали прекрасно, что прихоть очень быстро становится зависимостью, но с большинством вещей просто не понимали, что и делать. Вещи, по их мнению, должны быть вечными. Ректор, например, брюзжал примерно так: вот, почти новое шаубе, которому еще восьми лет не исполнилось - а у него уже нитки сопрели, оно расползается, безобразие! В приличную одежду залезаешь только раз и четверть века в ней преподаешь! А если что-то протерлось на заднице и на локтях, то это уже не спасти. Да-да, вторил Людвиг, совсем новые ботинки, и трех зим их не проносил, и вот, поглядите - совершенно истоптались и промокают! У старого толстого Людвига к тому времени с ногами стало совсем плохо, потому ботинки и стаптывались. А медик Тео, почти свой в этой компании (ему разрешалось брать на время такие книги по медицине, за которые посылали на костер), щеголь Тео жаловался на моль, прожравшую единственный праздничный берет, именно его! Если бы на каждом из них к зиме отрастала одна и та же новая шуба, они были бы весьма довольны.
  И вот в один прекрасный день Бенедикту перепала ведерная бутыль дорогого вина. Взятка ли то была, или же благодарность, Людвиг не дознавался. Он подозревал, что дело состояло в следующем. Считалось, что будущий ректор (а тогда просто декан и создатель философского факультета) - пьяница, а тот умело этим мнением пользовался. Ну, доктор философии шлялся по самым скандальным и грязным кабакам просто для того, чтобы там кого-нибудь... - да кто разберет эти его пристрастия?! И для того, чтобы натянуть нос очень уж благонравным коллегам вроде Людвига Коля. Потом прошел слух, что он, уже ректор, резко бросил пить. Просто отпала необходимость в кабаках, так как Сатурн притащил к себе Ганимеда. И вот вскоре ему это вино и подсунули - вероятно, чтобы какой-нибудь лодырь остался в университете. Доктор Коль подозревал, что это было попыткой вернуть ректора на путь истинный. Вегенер, начальник Людвига, спился до управляемого безумия, и Людвигу это было очень, очень удобно...
  Как бы там ни было, взяточник просчитался. Будь вино дешевле, Бенедикт с Игнатием, не раздумывая, его постепенно уничтожили бы сами. Но такую дорогую вещь изводить на себя было попросту жаль. Игнатий решил продать его из-под полы, но по своему упрямству никак не желал делать скидок. Тогда за дело взялся Бенедикт и попробовал променять сей предмет роскоши на некие клочья папируса, якобы отрывки Сивиллиной Книги, до которой у императора Августа руки не дошли. У Бенедикта было небольшое собрание курьезных подделок, в том числе и Псевдо-Овидий, написанный полтысячи лет назад в каком-то английском аббатстве. На папирусных клочках красовалась какая-то современная абракадабра, которую можно было бы принять за заклинания, и ректор эту опасную, аляповатую глупость не купил. Оплетенная бутыль с ручками так и стояла в углу его каморки, занимала место и мозолила глаза. В конце концов, он утащил бутыль на сбывший свой факультет - на какой-то кафедре тогда кто-то что-то защитил. Вино оказалось капризным, с местными смешиваться не пожелало, и на следующий день вся кафедра страдала жутким похмельем. Сам ректор тоже страдал, но по несколько иной причине. С бывшим коллегами он выпил стаканчик и оставил их вариться в собственном соку. Сам же продолжил праздник в библиотеке с Людвигом и Вегенером - все трое пили молодое местное вино. Ректор, видимо, перебрал от облегчения, что удалось так хорошо пристроить дорогое пойло, за которое он считал себя ответственным. Потом он пил пиво с Игнатием, чтобы тому было не обидно; ректоров друг был чрезвычайно ревнив и пока еще не верил, что покровитель не предпочтет ему кого-то поумнее и не выставит на улицу.
  Так вот, вещи. Где твое сердце, там и твой дом... Библиотеку университета разорили свои же. В детстве Людвиг видел игрушку - ею владела большая семья, несколько братьев. Единственному ребенку не купили бы такую дорогую вещь. Это было жестяное блюдо с вогнутым дном, выкрашенное в синий цвет. От бортика и до центра дна выдавлены разные углубления, помельче и пошире или глубокие и узкие. Первые отметили красным, а вторые - черным. В самом центре было золотистое углубление и еще несколько желтых, окруженных бортиками. Шарик из чего-нибудь тяжелого, обычно свинцовый, надо было забросить в углубление ложкой. Красное стоило дешево, черное - дороже, а лимонное - очень дорого. Тот, кто попадал в самый центр, завершал игру и забирал очки всей компании. Шарик падал в блюдо, катился, начинал вертеться вокруг углубления и в конце концов проваливался в него. Если был бортик, забросить можно, только прицелившись. Казалось, что шарик липнет к лунке, как волосок к гребню, но его не притягивало ничто. Так существует ли то, что постоянно притягивает сердце Людвига - или это просто сила, заставляющая все на свете скатываться вниз, а не вверх? Досужий вопрос, но важный. Дорогая вещь и Эвридика в Аиде, Игнатий где-то вне Ада. И Людвиг здесь, на льду, а подо льдом - дорогая вещь? Из самого детского детства.
  Как бакалавр Коль попал в книжную лавку? А так:
  Когда он закончил школу, умер отец. Мать стала зависеть не от него, Людвига - он еще не был самостоятелен - а от трех старших братьев и двух сестер. Мама любила маленьких, у нее появились внуки, невесткам и дочерям потребовалась помощь. Был еще самый старший, ландскнехт, но он где-то потерялся. Не на что его было учить и содержать, подрастали младшие, вот он и ушел. Старшие, не сказать, чтобы совсем не любили Людвига - но все же он был осложнением, этот лишний наследник. Решено было использовать младшенького с умом. В память отца, так и не получившего образования, Людвига решили учить. Когда умер какой-то дремучий дед, Людвигу выделили долю наследства и отправили с купцами (деньги береги, отрабатывай, чем можешь) далеко на запад, в университет. Говорили в той стране на похожем языке, а в университете - вообще почти на одной латыни. Из Людвига Коля должен был получиться образованный юрист. Но он держался на юридическом только первый год, пока не кончились семейные деньги - а то получилось бы, что он их украл. Все эти юридические исключения из правил разлетались из его головы, как в детстве жуки и бабочки из самых удобных клеток. Тогда он стал зарабатывать уроками, всякими письменными и архивными работами, а сам перевелся на философский факультет. Там полно сбитых с толку парней, которым требуется время, чтобы определиться с предметом изучения. Философ может изучать все, что ему заблагорассудится, если это не противоречит Церкви. Людвиг Коль полюбил книги. Они неживые и никогда от него не убегут. Так что оболтус украл у семьи не деньги, а надежду и стал философом. Вот почему бакалавр Коль вовсе не торопился возвращаться домой. Были, конечно, городские и студенческие волнения, но он провел годы учения, не отрывая головы от книг и писанины. Местность, где он жил, когда-то отвоевали у моря и очень этим гордились. Дамбы посроили дальше к северу, туда не добраться пешком. Получилась плоская равнина, на ней редкие обрывистые гривы и дюны. И правильной формы мелкие прудики, по которым зимою катались на коньках.
  Не такая лужа сейчас была под ногами Улитки Коля - это прозвище пришло ему в голову еще там, на западе. Лужа под ним округлая, рядом береза. Такие он помнил с раннего детства. Иногда пробьешь лед - а там очищенная, хрустальная вода, а ниже - старый побелевший лед. Он пил из таких, хотя мама его могла за это и наказать.
  Дорогая вещь. Умный поверенный с годами овладел не только лавкой. Он купил издательство и несколько лавок, образующих сеть. Людвиг Коль, который не украл и не закапал за годы службы ни единой порочной картинки, ни разу не хихикнул при покупателе (денежки у него могли к руками пристать, чего таить, но он их быстро возмещал, об этом так и не прознали), остался с ним и трудился уже в издательстве. Приказчик Коль стал магистром философии и собирал материалы для докторской. Он подумывал о том, что свое издательство - это и есть предел мечтаний. Но опасно, а иногда и очень опасно... Дорогая вещь... Вот почему имени его никогда не будет на титульных листах. Так он стоял за конторкою или корпел за столом, правил слог, уничтожал ошибки и дивился тому, как примитивны и вместе с тем непредсказуемы вкусы людей. А потом поверенный напечатал нечто опасное, под издательством земля загорелась, и почти-доктор Коль вернулся домой.
  Провожали толстого мальчишку, а вернулся тщедушный и сутулый молодой человек в иностранной одежде. Привез с собой хорошее полотно и сукно. Может быть, он приказчик - но почему один? И почему к Колям? Потом кто-то вспомнил, что все Коли белобрысые и с поросячьими глазками, у них был сын-ландскнехт. Значит, это он и есть. Коль так Коль.
  Новый Коль поселился в доме матери. Та носила вдовье платье и замуж не собиралась: поздно, да и имущество внукам следует сохранить. Людвиг привез ей книгу о травах (она состояла в основном из гравюр), но мать собирала теперь только то, что годится для младенцев. Книгу она поставила на видное место, а потом спрятала от греха подальше. Говорить с нею было не о чем. Да и она почему-то конфузилась при младшем сыне. Мать пропадала у внуков, стала такой странствующей бабушкой, что появляется тогда, когда в ней есть необходимость, а потом уходит и не мешает никому. Жаль, но это ей нравилось, и Людвиг с матерью встречался редко.
  Служить в городе было почти негде. От судов и ратуши он сам шарахался, и поэтому какое-то время пробыл школьным учителем. Потом стал наниматься в монастыри и к купцами - приводить в порядок их безобразные архивы. И вот тогда-то....
  Там моя дорогая вещь. Там, подо льдом. Смотри сквозь лед, он прозрачен, но не смей разбивать его! Пробив лед, ты ничего не изменишь.
  Одна из загадок царицы Савской была такой: пропустить нить виссона через извилистый канал в драгоценном камне. Соломон привязал к нитке мучного хруща и пустил его в камень. Жучок протащил нить сквозь канал. Соломонова мудрость, заключалась, видимо, в умении уговорить жука сделать это.
  Так ты хочешь, чтобы воспоминания были свободны - но они сплетаются в венок, и ты приходишь туда, откуда убегал. Так устроен разум, и иному не бывать! Ректор Бенедикт оставил рукопись - в ней говорилось о сочетании тревоги и скуки, которое готово, как порох или мучная пыль, взорваться в любой момент. Постоянная тревога, которой не избыть, становится привычной и усугубляет скуку, которой и так везде достаточно. И хватит толчка, особенно косвенного, усиливающего тревогу, чтобы начали происходить непредсказуемые и абсурдные события. Самого ректора сгубило именно это, скука и тревога университета. Он не сделал одного из возможных выводов и работы не завершил: такое сочетание тревоги и скуки можно создавать искусственно и до какого-то момента управлять им. Не захотел лезть в дерьмо голыми руками, наверное - и так охотников управлять хаосом предостаточно. Тот же мнимый хаос, он же скучно-тревожное сочетание, к которому незаметно привыкаешь, создают воспоминания. Забвения не существует, пока существует Ад. Мысли сплетаются венком, и не хрущ, а луч света, изгибаясь, проникает в этот лабиринт. В Лабиринте Минотавр, его не миновать. Там и твое сердце. Вот она, ткань Персефоны. Кросна Гадеса не изломаешь.
  ...
  Секты в его родном городе были всегда. Но они вели себя тихо, секты вообще были умственные - живописцы и их покровители. А тут, когда Людвигу стало чуть за тридцать, словно бы вслед за ним, из того города, где он учился, пришел некий ремесленник, и стало беспокойно. Когда Людвига попытались припугнуть какие-то приказчики, он предложил матери переехать. Ведь все Коли несколько поколений подряд связаны с судами и тюрьмами, а чернь этого не прощает. Но мать - ей было уже семьдесят - оказалась невероятно косной, она давно погрузилась в занятия внуков и правнуков и теперь не могла думать ни о чем отдаленном, ни о чем, кроме завтрашнего дня.
  Людвиг немного подождал (неизвестно чего) и принял заказ из того города, где он потом создавал и хранил библиотеку. До города N. было совсем недалеко, даже если двигаться вверх по реке. С годами он стал домоседом: тот, кто оставит насиженное место, непременно будет забыт. Школьный друг писал, что восстанавливается старый университет, пусть он захудалый, но все-таки... Пусть магистр Коль приедет, поработает - а потом, глядишь, станет и доктором. Один из попечителей, оптовый торговец, сделал заказ, требующий много времени, но не творческих сил - разобраться с очередным архивом, и университетские не знают, кому его передать; школьный друг порекомендовал Коля, магистра философии. Пока он работает, к нему присмотрятся. Магистр Коль принял предложение.
  Потом ему казалось, что это его присутствие берегло родной город от безумия. Он убежал в последний момент - все развязалось и рухнуло. До Коля доходили слухи - тот ремесленник и его люди вырезали всех богатых и сделали имущество общим. Нищих от этого меньше не стало, но нищие сделались злее, придирчивее, и теперь на что-то надеялись. Что может ремесленник? Ему опротивело работать. Его люди сидели и ждали благодати, а тем временем грабили, убивали и насиловали. Людвиг слал матери письма, просил приехать, хотел забрать ее сам. Слал деньги - сначала, а потом - теплые вещи и продукты, которые долго хранятся и не гниют. Стал слать такое, когда отчаялся и поверил в то, что из города она не вылезет - приросла. Мать думала - кому нужна глупая старуха? Людвиг был уверен, что посылки разворовывают в пути, потому что ответов не было. Братья были грамотны, а это значило, что их... И что он мог остаться единственным сыном.
  Архиепископ до поры до времени не вмешивался. Церковь ввязалась в дело в последний момент. Нет, архиепископ не опоздал - не ждал ни того, что мятеж продлится так долго, ни того, что сопротивление будет очень стойким.
  Летом головку мятежа пытали и обезглавили, а поздней осенью Людвиг Коль осмелился вернуться домой.
  Ему казалось, что запах падали все еще не выветрился. Он не пошел в центр и не стал рассматривать тела на колах и в клетках. Он знал, там будет толпа, с некоторых пор ему ненавистная. Кто-то будет осквернять трупы, а кто-то затеет побоище.
  Он вернулся к матери, но дома ее не было и уже не будет.
  Соседи ничего не рассказывали о мятеже - их способность к забвению граничила с чудом. Все братья сгинули, а сестры уцелели. Мать...
  Фрау Коль, сказала соседка, неприязненно глядя на Людвига, сразу после казни этих... Она куда-то пошла в новой кофте. Значит, вещи все-таки дошли, - обрадовался Людвиг. Смысла радоваться не было - мать ушла и не вернулась. Мужчины-Коли к тому времени уже сгинули. Мать могла отправиться к невесткам или к дочерям. Больше ничего соседка о ней не знает. Кое-какие вещи забрала, женские... Если досточтимому нужно, она их вернет, но кое-что уже продала. "Не нужно" - ответил последний Коль.
  Сестры с еще большей гадливостью сказали, что мать к ним в тот день не приходила. Тем более в новой кофте. Мать делилась какими-то продуктами и вещами, но редко. И кофту бы отдала. А почему мать жила одна? А лучше бы блудный сын об этом не спрашивал. Она помогала всем и не хотела стать обузой. Она все жаловалась, что младший уж очень о ней заботится, себе в ущерб, а ей, старухе, совестно. И ворчала, что малыш до сих пор не женат.
  Бывший любимчик вспомнил еще одно место. Травы у матери были, полный чердак сухих пучков, накопленных за несколько лет. В тот год было опасно и сыро, мать не стала бы собирать их. Если ей стало совсем голодно, она могла бы пойти за грибами. Брала она с собой корзинку? Соседка позабыла. Кофту вот запомнила. Серую. Не ищи, тут такое было... Не раскапывать же ради нее ямы с трупами.
  В той самой березовой рощице он стоял сейчас. Там было сыровато, и ближе к центру - там, где это самое озерцо - появлялась осока. А поближе все мох и березы, там можно было бы поживиться грибами. Людвиг прочесал всю рощицу несколько раз, залез и в пруд, но никого там не нашел. Он засел в этой роще с кувшином какой-то гадости и выпил ее всю за день. Он искал мать в пруду снова, но утонуть там было нельзя - воды по колено. А глина под водой неглубока, пуста. Потом он неделю отлеживался дома. В итоге малыш откупился домом от милых сестриц. Нотариус, приятель отца, глядел на него с сочувствием и, видимо, думал, что бабы его специально всю неделю спаивали. Итак, Людвиг Коль якобы пропил родительский дом и вернулся в N. навсегда.
  Там на него посмотрели, оценили и позволили получить докторскую степень. Доктор Коль поступил в библиотеку, ждать вакансии на кафедрах, и попал под начало веселого пьяницы Гебхардта Вегенера по прозванию Гебра, совсем молодого. Этот юноша чувствовал себя крайне неуверенно и все пытался угощать подчиненного, но оказалось, что у того не слишком крепкая голова. Пить бедняге было уместно разве что на поминках, ибо Улитка Коль приходил в нетрезвом состоянии в очень печальное и виноватое расположение духа. Это отпугивало веселого парня Вегенера: тот тоже был в чем-то смутно виноват, вина накрывала его или в тяжелом похмелье, или в начале осени. Делать из Коля собутыльника было себе дороже, это и его спасло, и Вегенеру очень пригодилось. Студенческое прозвище Гебра забылось, и Вегенер, имечко-язык-сломаешь, превратился в Душку и Пьяницу.
  
  Нити Персефоны
  Сам не зная как, Людвиг Коль оказался на ногах и в самом центре прудика. Он уже не рыдал, а всхлипывал. Слезы, упав с подбородка, протопили лунки во льду, и следующие, чуть помедлив, скатывались туда. Старик шевельнулся, и от стоп его поползли трещины. У него нос забит, он плакал, слезы у него теплые - так неужели он ожил?
  Лед таял. Людвиг отступил на берег и пытался там рассмотреть свою тень. Тени не было, но это не значило ничего, потому что небо плотно затянуло. В рощице продолжалось хмурое лето, лед растаял, от воды пахнуло как с морского берега - тухлыми моллюсками и старыми водорослями. Мать не могла здесь всплыть, ее тут никогда и не было. Дна не видно, это жидкая грязь - тухлые остатки летейских вод. Пить ее не имеет смысла.
  Но если есть эта лужа и если Лета еще не пересохла, как сказал Гадес, то где-то река должна выйти на поверхность. Но куда идти? Проще - вниз по пологому склону, дальше направо. Сырости здесь достаточно - вон какой пышный зеленый мох! Только грибов здесь нет. Если найдутся, то и вода будет где-то поблизости.
  Людвиг пошел. На палку опираться смысла не было - почему-то его душа потеряла почти весь лишний вес. Там, где сердце - там твой дом. Не здесь. Чтобы иметь право любить мать после ее гибели, он должен был взять на себя вину за ее смерть. Сестрам было не до этого. И мать его, наверное, не любила тогда. Она его уже позабыла. Это только говорят, что у стариков прочная память на прошлое - спросите об этом старого библиотекаря Коля, и вы узнаете, что это совершенно не так. Старики помнят только то, что хотят. Они разбазаривают воспоминания, это не песок из них сыплется, а память, щекочет душу и исчезает.
   Теперь мучному хрущу из камня царя Соломона следовало ползти почти прямо. Дом там, где твое сердце.
  ...
  Лет в сорок пять доктор философии Коль спохватился: пора жениться! Домик он купил совсем недавно и, приняв столь важное решение, нанял приходящую кухарку, с которой договорился, что она будет еще и мыть полы. Вдовушки его больше не интересовали - они хотят найти снабженца для своего потомства. Снабжение должно быть бесперебойным. Повторится то, что было между ним и его матерью в последние годы ее жизни. Людвиг лезет из кожи вон и что-то зарабатывает, а деньги проедают многочисленные внуки. Вдов он, бывало, кормил и безо всякого брака. Такой бабе даже выгоднее иметь несколько любовников. Для надежности.
  Так что вдовы отпадали. А взрослым молодым девушкам немолодой, небогатый и слишком умственный жених не нужен. Людвиг смолоду был, скорее, похож на ребенка, а не на бравого парня. Даже на старости лет он завидовал этому варвару Бенедикту - тот на вид пусть и смахивает на Сатурна с серпом, но это как-никак мужчина! Даже пьяница Вегенер выглядел интереснее, пока у него не высохли ноги. Людвиг Коль даже лысел неправильно. Респектабельная плешь начинается с темени или с висков, а вокруг нее волосы держатся прочно - а у него растительность на голове равномерно редела, редела и редела, пока не превратилась в бледный пух, стоящий призрачным ореолом.
  В своей среде девиц-перестарков не было, так что оставались бедные сиротки из чиновничьего сословия или дочки разорившихся купцов. Одну такую он высмотрел и прикипел к ней, как Гадес к своей Персефоне.
  Девушку он видел мельком - на рынке либо в церкви. На мессе она скучала. Рассматривала то священников, то потолок, но никогда не таращилась на людей. Видимо, девочка была воспитанная. В церкви она появлялась с теткой в чепце - скорее всего, с матерью, и парни вокруг нее почему-то не увивались. Вообще никаких мужчин рядом с ними не было. А на рынок она выходила очень рано, всегда с большой корзиной - Людвигу девочка попадалась уже с ношей, когда он спешил в университет. Зелень у нее всегда была тугая, свеженькая и, казалось, с нее так и не успела осыпаться роса. Сама девчушка утром вовсе не выглядела заспанной. Личико ее чуть окропило веснушками. Волосы всегда скрывал чепец; по темным, маленьким веснушкам и светло-серым глазам Людвиг догадывался, что она должна быть рыжеватой, но не яркой. Девочка походила на его мать, с возрастом стала бы такой же крепкой и круглой, а сейчас у нее были тонкие гибкие руки, ничем не украшенные и не стесненные. Вот на ней и следовало жениться. Если все пойдет хорошо, она его не покинет, и он лет через пятнадцать-двадцать умрет на ее руках, а их дети к тому времени уже смогут позаботиться о себе.
  Мать девочки была вдовой чиновника и промышляла как сваха. Купить дочь у нее можно было - старуха имела еще двух старших дочерей и старалась "помочь внукам", чего Людвиг до сих пор не терпел. Мамаша, видно, хотела продать дочку подороже - как-то не обращали на нее внимания окрестные юноши.
  Это воспоминание было как-то странно устроено: бледное, только какие-то частности, мелочи, словно бы к сердцу Людвига оно так по-настоящему и не приросло.
  Доктор Коль набился в покупатели. Со старухой договорились так: дом и прочее имущество достанется "детям", то есть внукам чиновницы. Та, видимо, надеялась пережить зятя и обеспечить еще одну партию внучат. И тогда Людвиг был допущен к разговору с Генриеттой. Девушка сидела у окна и вышивала белым по белому. Жених заметил, что у нее плоские, широкие и грубые подушечки больших пальцев. Девушка вытягивала из своего лоскутка одну нить за другой, а потом оплетала тоненькой белой ниткой то, что осталось, и получался узор из клеток и столбиков. Людвиг рассказывал какие-то смешные истории о студентах и преподавателях, а девушка все перевивала нитки. Он сказал что-то о старых любимых книгах. Генриетта отложила одну салфетку и начала вторую, совершенно такую же.
  - Мать не тратит деньги на книги, - сказала она. - Если я выйду за Вас замуж, можно мне тоже будет читать?
  Людвиг растерялся:
  - Конечно, можно! Я тебе принесу. Только вдруг не понравится?
  Девочке -то не больше четырнадцати лет. О чем он может с нею разговаривать?
  - Принесите.
  Уже стемнело, и Людвигу нужно было уходить. Дня через два он встретился с чиновницей - она так долго вдовела, что стала самостоятельнее любого купца, - и спросил насчет согласия дочери.
  - Не суетитесь! - ответила старуха. - Она стесняется. Боится, что ее подружки засмеют, если она согласится.
  - Подружки?
  - Ничего страшного. Замуж ее без приданого все равно не возьмут.
  Людвиг хотел узнать нечто и спросил об этом прямо.
  - Нет, - сказала мать. - Никого она не любит. Тут у нас подходящих парней нет. Вы приходите еще, а то она Вас забудет.
  Все это очень неловко, но Людвиг приходил снова и снова, рассказывал чепуху, пока не увидел, что девочка к нему привязалась и стала откровеннее. Так и пошло - он приходит по вечерам и развлекает невесту. Отступить он может - тогда его сочтут просто сожителем ее мамаши. Он-то Генриетту уже незаметно для себя полюбил и возжелал, но совсем ее не знал. Девочка, вышивая очередную салфетку, спросила:
  - Доктор Коль, а если я выйду за Вас замуж, Вы будете заставлять меня вышивать?
  Тот опешил:
  - Нет, если не захочешь.
  Генриетта покраснела и прошептала почти в самое его ухо, да так, что его словно бросили в костер:
  - Я ненавижу вышивать! Это плохо?
  Девочка смотрела на него по-настоящему тревожно - а вдруг она все испортила, и доктор Коль ее теперь замуж не возьмет? Людвиг расхохотался и даже руками замахал:
  - Да нет же! Я и так хотел спросить, зачем они тебе, все одинаковые?
  - Да не мне, а матери! Она их продает сразу дюжинами. Мои сестры тоже вышивали, пока замуж не вышли.
  - А теперь иголку в руки не берут?
  - Ага!
  Теперь оба хихикали, как две девчонки.
  - А как это называется?
  - Мережки. Это быстрее, чем вышивать по-настоящему. Так что же, доктор Коль? - напомнила Генриетта.
  - Конечно, нет. Куда мне столько? Будешь ребенку приданое делать.
  - Младенцам нельзя вышитое. У них слишком нежная кожа, - назидательно и со знанием дела сказала невеста.
  - Так Вы согласны стать моей женой?
  - Как мама скажет.
  - А Вы-то сами - согласны?!
  Генриетта вспыхнула и убежала. Людвиг немного подождал и тоже ушел. Следовало бы переговорить с мамашей, но она, как нарочно, ушла устраивать чьи-то брачные дела.
  После этого Людвиг перестал как следует спать и есть. Переждав четыре дня, он решил поймать ее и не выпускать. Он пришел, осунувшийся, и Генриетта (она бросила свое обыкновение плести при нем свои мережки) спросила, как он себя чувствует. Людвиг хмуро ответил:
  - Генриетта, или откажите мне сразу, или согласитесь стать моей женой!
  - Но мать...
  - Вы не понимаете? - вспылил, наконец, жених. Девочка растерялась. - Я делаю предложение Вам, а не ей. Если Вас пугает то, что делают после свадьбы, я обещаю ждать, сколько Вам будет нужно. А Ваша мать давно Вас мне продала. Обошлась без Вашего согласия.
  - Я знаю...
  - Вы согласны?
  Генриетта не ответила сразу. Людвиг решил ждать, сколько потребуется, прямо сейчас, и замолчал.
  - Это Вы не понимаете! - прикрикнула на него Генриетта. - Разве Вы не знаете, что моя мать Вас очень не любит?
  - Поэтому она всегда уходит? Или ждет, когда я на Вас нападу?
  - Вы такой умный, а...
  - Дурак?
  - Ага. Она считает, Вы не нашего круга. Она хотела продать меня подороже. Например, купцу. Но это на один раз...
  - Что?!
  - Ну да. Купец только совратит, а в жены не возьмет.
  - Но ей неохота расставаться со своей мечтой... А ты, Генриетта? Ты мне про себя ничего не ответила. Ты... любишь другого?
  - Никого я не люблю! - буркнула девочка. - Хоть спросите у моего духовника.
  - Слава Богу! Но вдруг Вы не сможете полюбить меня?
  Она посмотрела на жениха в недоумении, прозрачно-серым взглядом, который не позволял ничего понять:
  - Потому что я не умею любить? Никого ведь я не любила...
  - Нет-нет! Потому что я лысый, толстый и... и старый.
  У меня она увидит магистров и бакалавров, а они такие молодые и бойкие! Да они за честь почтут отбить у старого библиотекаря молодую жену, чтобы такое добро даром не пропадало. Отобьют и будут выхваляться, а старый муж ничего им не сделает!
  Она посмотрела искоса:
  - Совсем вы не старый. У других отцы такие.
  - Вот именно, что отцы, а не женихи! Скажи, твоя мать предпочла бы, чтобы я женился на ней?
  - Не знаю... Она Вас не за это не любит.
  - А за что?
  - Не обижайтесь! Она говорит, Вы слишком бедный и никогда не разбогатеете.
  - Ну да. Это правда.
  - Давайте так: я к Вам с ножом к горлу приставать не буду. Но посмотрите со стороны - Вам годится такой муж, как я?
  Генриетта отошла к окну и села, сложив руки на коленях. Людвиг все стоял, а она разглядывала его издалека, как дом или коня.
  - Вы немолодой. Но молодых я боюсь, я не знаю, что у них на уме. Вы обещали ждать. Вы умный и добрый. И не пьяница...
  - Нет.
  - Но Вы не станете меня бить?
  - Вы что?! Нет! Почему...
  - Женщины постоянно надоедают своей болтовней.
  - Откуда Вы знаете?
  - Сестры говорят. У них мужья - чиновники. Они их бьют. Сестры говорят, так надо с бабами - поколачивать.
  - Обещаю, никогда я Вас не ударю.
  - И детей?
  - Каких детей?!
  - Разве у нас их не будет? Тогда я...
  Людвиг ей чуть рот не зажал.
  - Клянусь, не буду. В жизни никого не бил.
  - Тогда я согласна. Я скажу матери сама. Вы не беспокойтесь.
  Так вот они и объяснились, а венчание прошло как-то непамятно. Людвиг рассчитал свою служанку, а на ее место пригласили старую няньку Генриетты.
  ...
  И что буду делать с нею я, самозванец? Не надо было опасаться, что Генриетту вот так вот возьмут и сманят - студентов она боялась по-настоящему, потому что они приставали к горожанкам прямо на улице. И не объяснить, что у них нет на уме ничего, кроме пустой болтовни.
  Она сказала, что готова.
  - Если надо, я подожду, - отозвался жених.
  - Не говорите глупостей, - она устала и пришла в настоящее раздражение. - Кровь ведь нужна.
  - Кому?!
  Все давно разошлись. Был стол слева - там сидели коллеги, а за столом справа - две сестры с мужьями и их мамаша. Потомство копошилось под ногами. Кажется, каждый стол тянул свою песню, а Людвиг сидел так, как сел, ни дать ни взять куль с шерстью. И только пьяница Вегенер, посмеиваясь, курсировал между столами. От скуки и затаенного неодобрения устали все и, слава Богу, разошлись.
  - Кому? Все всё узнают.
  Девочка напряженно вникала во все, что происходило будто бы и не с нею. Он ожидал сопротивления, но не смог бы предсказать ни силы его, ни его исхода. Для него-то, жениха, предвиделся только один исход - вступить в права мужа, вот и все. Оно, это сопротивление, было жестким и толстым, как войлок, и точно таким же пассивным. Чутье предупреждало: ласка должна быть осторожной и предельно скупой; он и так совершает насилие, а любой лишний жест ей придется как-то принимать и стараться от него не пострадать, а потом осмыслить. Теплая кровь облегчения не принесла.
  Он подождал, пока жена уснет, а потом задремал и сам, расслабленный. Но поют: не спи в дозоре! И снилось Людвигу, будто бы он один провалился в черную яму, падает и ждет, когда же дно ударит его по ногам.
  Доктор Коль даже не предполагал, какое унижение плоти ожидает его поутру. Проснувшись, он как-то слишком резко сел. Поясницу скрутило так, что Людвиг даже не смог повалиться обратно. Он схватился одною рукой за крестец, другой - за колено, согнулся и стал тихо шипеть. Стон был тихим, но Генриетта проснулась, что-то сказала ему - он не расслышал - и пришла в ужас. Сначала она трясла его за плечо. Он стиснул зубы и взвыл. Жена закричала:
  - Няня!!! - но мужа, слава Богу, отпустила. Тот так и сидел, разинув рот, и держался за поясницу и колено.
  Няня топотала башмаками, как корова, но шаги ее были мелкими. Наконец, она пришла. Людвиг со стыда зажмурился - на его рубаху попала кровь.
  - Няня, у него удар!
  Тут Людвиг очень осторожно хихикнул и тотчас же об этом пожалел. Как же, как же, дали девочке новую куклу, а она сразу возьми да и сломайся! Няня захихикала тоже:
  - Да не удар это - прострел!
  - Ой!
  - Да поясница у него болит. Перестарался!
  Тут жена тоже покраснела и с головой уползла под одеяло.
  - Вы посидите, ладно? - сказала няня, смеясь. - Мы сейчас. Генриетта, вылезай! Я не смотрю.
  Протопали башмаки и, чуть погодя, легко зашлепали босые ножки. Няня что-то успокоительно бормотала. Вскоре они вернулись и принесли сразу три шерстяных платка - серый, полосатый и клетчатый. Они несли их, словно флаги поверженного противника. Завязали в них несчастного, подтолкнули в плечико, осторожно уронили и уложили "на бочок под одеялко". Одеялко было набито утиным пухом и грело не хуже печки, а платки немилосердно кусались и царапались. Однако, женщины как-то их носят... Людвиг, очень осторожно хихикая, приходил в себя. Он лежал в жестком пятне засохшей крови, и его боль была справедлива. Когда новобрачный осмелился разогнуться, женщины перевернули его спиной вверх и возложили прямо на задницу мешочек мокрого, распаренного зерна. Смеялись уже все трое, а Людвиг обрел дар речи.
  Как бы то ни было, именно прострел сделал так, что жена перестала его пугаться.
  Три дня Людвиг провалялся в постели, и она лежала рядом, но поверх одеяла. На четвертый день он появился в библиотеке. Коллеги строили предположения о том, жив ли новобрачный - и если скончался, то от чего, как именно и в каком состоянии. Когда своей новой плывущей и скользящей походкой вошел бесшумный Людвиг, они сразу все поняли и молча выразили разочарование.
  Доктор Коль, Улитка, невозмутимо проплыл на свое место и медленно уселся, держась за край стола. Усевшись, он сунул ноги подальше, на очень грязную и лысую кабанью шкуру под столом. Считалось, что ноги она все еще греет - да только вот не грела. Увидев весь этот придворный танец монумента, коллеги заговорили о делах. Кажется, снова появились мыши, и не пора ли завести кота? Кто-то предложил хотя бы кошачью шкурку. Значит, прострел новобрачного уже отошел в прошлое?
  А вот и нет! И часа не прошло, как затопали знакомые коровьи башмаки. Няня деликатно постучала и вошла. Она так быстро отыскала Людвига, словно многие годы работала под его началом.
  - Что случилось? - развернулся всем корпусом доктор Коль.
  - Эк она состарилась за три-то дня! Это, видать, заразно! - громко шепнул молодой остряк и тут же получил от Вегенера подзатыльник. Няня протянула скомканный платок - самый колючий, серый.
  - Вот, Вам жена непременно велела обвязаться.
  - А что она делает?
  - Да уснула. Страсть из-за Вас извелась, жалко ей было.
  - Вот так всегда. Покупаешь одну женщину. И за ту же цену получаешь две, а то и три. Аж завидно! - громко шепнул остряк.
  - Да прекратишь ты квакать? Свадьбе конец - конец остротам! - вспылил Вегенер, а весельчак улыбнулся в ответ очень, очень нехорошо.
  Няня торжественно удалилась; Людвиг скомкал платок на столе и не касался его, пока молодого болтуна не отправили в книгохранилище искать мышиные гнезда.
  ...
  А с книжками ничего не получилось. Доктор Коль хранил дома только самые безопасные, их было немного, и все на латыни и греческом. Богословие и философия усыпили и разозлили бы Генриетту. Старый муж - дурак по определению, но старый премудрый дурак сам и толкнет жену на измену. Оставались бестиарии и травники - но Генриетта, девочка из города, близко видала только кошек да собак, а трав не любила. Фазанов и рябчиков она рассматривала иной раз на базаре - но думала так: они мелкие, горькие и сухие. Что-то подобное она распробовала на свадьбе и забраковала навсегда.
  От вышивания она освободилась, и теперь они с нянькой пряли какой-то мягкий пух. По обыкновению женщин, Генриетта думала, что толстый муж - обязательно обжора. Обеда из трех блюд Людвигу было не осилить, и все осталось по-прежнему, как принято в небогатых и скуповатых семьях. Мясо тут считали роскошью, так что к нему и не привыкли. Рыба, крупа, горох. Голубь или, по праздникам, курочка. Так что развернуться по хозяйству Генриетте негде было, и она затеяла стирать.
  Холостяком Людвиг отдавал свои тряпки прачке и через неделю забирал. С этим было раз и навсегда покончено, жена серьезно взревновала. Появился чан на плите, в нем медленно кипело то, что следовало отбелить. Колдовской котел булькал, вздыхал, в кухне становилось сыро. Библиотекари, как и их книги, любят, чтобы было тепло и сухо. Во время стирок поясница Людвига настораживалась. А полуголые ведьмы, отбрасывая волосы потными руками, то запихивали белье в глубину каким-то маленьким веслом, то вытягивали его деревянным щипцами. Пахло щелоком и мокрым камнем. Людвиг Коль попробовал было протестовать, но жена просто налетела на него:
  - Да из Вас пыль надо выколачивать! Из вас из всех.
  - Книги пылятс, это верно...
  - Да Ваши друзья и не слышали, что одежду надо гладить! А эти Ваши медики - от них воняет! Одежда вся в пятнах и в дырьях...
  - О, это они не просто так, это ради чести! Пятна, - улыбнулся Людвиг. - Это кровь. А дырки от капель, когда они делают лекарства. Медики вообще неряхи. Да и кто поверит без всего такого, что они и вправду лечат, а не просто бормочут на латыни.
  - Но Вы-то, Вы-то не врач! Вы же философ!
  - Ой, дорогая, философы должны быть пыльные, мятые, лохматые и с бородами!
  - Ничего не знаю!
  - Но, Генриетта, мне Вас жалко! Мне ничего такого не надо, а Вы трудитесь зря.
  - Зря?! Как это Вам не надо?
  Жена шмыгнула носом и отвернулась.
  - Простите, я просто не понял...
  И в самом деле. Она хочет ответственности, а отвечать ей пока не за что. Девочка - дети всегда так делают - словно бы унюхала в воздухе его мысль и заявила спокойно и властно:
  - Я хочу, чтобы Вы одевались опрятно.
  Муж согласился. Но он действительно не знал, что это такое - гладить. И каково потом это глаженое носить.
  Генриетта наматывала рубашки и тяжелые одежды на какое-то приспособление вроде того, каким раскатывают тесто, и так же катала. Потом все это осторожно высушивалось. Было бы еще ничего, но жена надумала крахмалить воротники и рукава. Все это раскладывалось, как ценные растения, на белом полотне и прикрывалось сверху таким же. Все это засыхало, как драгоценный гербарий. Подобно прочим толстякам, Людвиг Коль предпочитал хорошо разношенные башмаки, штаны с пузырями на заднице и коленях (у него, круглого, получались именно пузыри, а не протертости, как у более тощих коллег), широкие рукава и мягкие, свободные воротнички. К воротничкам предъявлялись особые требования, чтобы не удушил дух пролуденный.
  В один прекрасный понедельник Людвиг начал одеваться и не нашел на спинке кресла ничего привычного. Жена, победоносная богиня, стояла у изголовья и держала что-то белое за рукава.
  - Это я все конфисковала, Вы же прямо врастаете в грязные вещи, - заявила жена и подала ему очень жесткую рубаху. К ней полагался еще более жесткий стоячий воротничок. Толстяк знал, какие адские шутки проделывают с ним такие воротнички: сначала его, сидящего, эта вещь загонит в дремоту; потом, когда склонится голова, воротничок его крепко придушит и совсем усыпит - когда коллеги его растолкают, будет сильно болеть голова. Вегенер называл это "воздушным похмельем". Кроткий Людвиг надел всю эту сбрую, и ему были выданы сильно севшие штаны - шевельнешься, и они треснут по шву. В заключение, его привычный балахон теперь был украшен прямыми складками на спине. Хорошо, что превратить старые привычные ботинки в новые и тесные жена так и не смогла.
  - Генриетта! - осмелился возразить ее собственный Людвиг. - Ты еще не видела, но на мне очень плохо сидят парадные мантии.
  - Но это же не парадное?
  Нянька заглянула в дверь, да так и прыснула. Из-за поясницы доктор Коль ступал очень осторожно, а тут жена совсем загнала его в футляр!
  - Тем более, - непреклонно сказал доктор Коль. - Оно сомнется. Просто жаль твоих трудов. И очень неудобно!
  - Ну, что обо мне скажут? Что я о муже не забочусь?
  - Генриетта, я же круглый, на мне все само растянется!
  В библиотеке его вроде бы не заметили, и только Вегенер пошутил насчет квадратуры круга. Он отрастил пивное брюхо, а ножки его усохли, и любые штаны теперь висели на нем, любое одеяние болталось под пузом. Доктор Коль на часок вышел к студентам и мучился в своем футляре, а они, по обыкновению своему, перешептывались. Кажется, шуточка о квадратуре круга прозвучала снова. Потом он услышал нечто о шаре, вписанном в куб и о Железной Деве. Студенты ждали, когда же он отвернется, чтобы пошутить в полный голос - почему это нынче он такой напыщенный, пучеглазый и красный? А доктор философии Коль прекрасно это знал и спиной все никак не поворачивался. Его осенило: опасения насчет жены были напрасны! Лет пять назад один медик вырвал гравюру из анатомического атласа и не сознался, не вернул ее после экзамена. Людвиг точно не знал, кто это сделал, но подозревал двоих. И эти двое больше не получили от него ни единой книжки, даже самой потрепанной. В итоге парни покинули университет, и медики ничего не сказали библиотекарям. Страшно даже подумать, что этот соня может устроить из-за жены!
  Людвиг уже сидел, и воротничок методично вгонял его в дрему.
  Тогда он ушел к себе, сорвал его, кинул на стол и уселся, довольно и злобно сопя.
  - Это, Гебхардт, совсем не квадратура круга!
  - Да уж, на клинок в ножнах ты не похож! - ответил Вегенер; похмелье сегодня не мучило его, и он был в своем привычном деликатно-смешливом настроении. За эту невесомую веселость Людвиг и берег его.
  - Это вязаная колбаса, фаршированный рубец, это дряблая груша в проволоке!!!
  Вегенер не представлял, что его заместитель вообще способен громко сердиться. Про месть медикам он, естественно, знал - но та месть была местью Улитки, медленной, холодной, ядовитой - и очень простой. Его изумление еще не достигло разгара, а подчиненный уже хитро улыбнулся и отправился в книгохранилище.
  Выбрался он оттуда только к вечеру, выпил пива и вернулся домой.
  Людвиг Коль тихо торжествовал. Рукава рубахи утром были белыми, а сверху окутывали их рукава черные. Теперь и то, и другое стало серым, только разных оттенков. На штанах снова появились удобные пузыри и почему-то кошачья шерсть. Бледный пух на голове сиял в вечернем свете, как нимб святого. Пахло от него старыми пергаментами, бумажной пылью, плесенью и немного мышами. Правда, гнезда он так и не нашел.
  - Поросенок! - охнула жена и схватила щетку. Людвиг сделал умильный поросячий взгляд.
  Доктор Коль хитростью победил юную фрау Коль! Он победил - и, осторожно обняв ее ниже талии, увел к себе. После всего этого супруги договорились: одеваться опрятно и крахмально он будет только по воскресеньям, чтобы ходить с нею в церковь. Ей важно, что скажут люди, но библиотекари и студенты смеются куда более ядовито, и это не считая кошмарных воротничков! А в библиотеке пыль - естественное явление. Дома естественными стали салфеточки с мережками, белейшие полотенца у рукомойника и стола, даже праздничная крахмальная скатерть пошла на каждый день. Все это очень мило и уютно. Пусть, пусть...
  А няня слышала все это и делала свои выводы. Общими усилиями женщины связали доктору Колю кофту на пуговицах из остатков шерсти, наподобие старушечьей. И оставили его в покое.
  ...
  Бедная Генриетта! Как хотелось, чтобы ты, строгая жена, прожила долго-долго, пристойно похоронила мужа, надела вдовий чепец и стала странствующей бабушкой. Но ничего этого не было. То, что началось в первую брачную ночь, продолжилось этим вечером, и привело тебя к гибели.
  Пришло очень нехорошее время. В феврале, в провале меж зимою и весной, умирают многие, многим становится хуже. Сопливое, капризное время. Вегенер спускался в книгохранилище без особой нужды и возвращался оттуда розовый, повеселевший. Он начал это делать еще в ноябре, в такое же зловещее, переходное время. В Рождество не было нужды пить тайно, но потом он уходил туда все чаще и однажды сказал, что все-таки нашел мышиное гнездо и разорил его! Кто ему поверит? Даже если и нашел, что с того? Если была эта мышь, то давно родила мышат, они наплодили новые поколения и живут теперь не в одном гнезде... Кто знает, кто знает? А вдруг миляга Вегенер впервые в жизни напился до белой горячки именно на свадьбе Людвига - и вот, с тех пор охотится на коварных мышей, ужас любой библиотеки? Но даже пергаментов эти мыши пока не грызли.
  Месяц назад Генриетта сказала, что ребенок зашевелился в ней. Людвиг видел, что она словно бы ушла в вечность и слушает ее теперь всегда. Это чепуха, что можно скрыть беременность. Вероятно, многие мужья ничего не знают о менструациях и не замечают, что их больше нет. Они не видят, что лица их жен становятся прозрачными, как воск, чуть размываются, как лица русалок. Глупцы не видят ни бурой полосы на животе, ни потемневших сосков, ни того, что жена стала больше спать и капризничать. Генриетта совсем не беспокоилась и ни в чем не сомневалась. Если она замужем, должен быть ребенок. Если он зашевелился - значит, будет жить. Беспокойные женщины говорят об этом сразу, а фрау Коль не тревожилась. И нянька улыбалась таинственно. Они вязали что-то крошечное из того самого спряденного пуха и шили одну вещичку за другой. Людвиг копил деньги, потому новых книг в библиотеке больше не появлялось.
  Особо мерзкая погода задержала Людвига в постели в воскресенье. В церковь не позволила пойти поясница; он лежал под одеялом с платками на пояснице и дожидался жену. Он бы не пустил ее туда, где витают невидимые духи простуд, но не посетить церковь она в воскресенье не посмела бы. Она вернулась с покрасневшим и размокшим носиком - ведь у беременных легко краснеют веки и нос, не так ли? У Людвига она не задержалась. Стирая каплю рукавом, она сказала, что идет дождь. Людвиг спросил, почему она не переодевается.
  - Сестры меня позвали. Я зашла надеть дождевик.
  - Куда? Шаль надень!
  - К матушке. Соберемся, вроде, поболтать.
  Это значило: обсудить то, касается ребенка. Ей надают советов и, может быть, напугают родами. Как пугали лишением невинности и пьяными мужьями. В сглаз доктор Коль не верил, но ранить словом из зависти эти ведьмы очень даже могли.
  - Не ходи. Слышишь - ветер?
  Ветер и вправду взвыл на чердаке.
  - Надо идти, - вздохнула она и высморкала нос. - А то обидятся.
  - А я не обижусь?
  - Ты - нет. Ты добрый.
  - А вот возьму и обижусь! Бросила бедного больного.
  - Надо. К нам ведь их не позовешь - не придут.
  - Угу. Доктор Коль - человек не их круга!
  - Матери что-то нужно, ты не понимаешь.
  - Нет, не понимаю. Иди, только няньку возьми.
  - Она пошла за пивом. Да ее и не звали.
  - Мамаша ревнует?
  - Сам не ревнуй.
  - Генриетта! - преподавательским тоном сказал муж и даже поднялся в постели. - Надевай шаль немедленно! Греет даже мокрая шерсть. Я знаю, студенты и зимой, и летом ходят в тонких куртках и башмаках. Я знаю, молодые не мерзнут. Но твоя-то юность прошла, запомни!
  - Ладно-ладно!
  Дети всегда отвечают именно так - отвяжись, мол. Что ты понимаешь? Людвиг промолчал, и зря. Сначала вернулась нянька, в сильном подпитии. Она принесла каких-то маринованных муравьев и захотела разделить это натиранье с хозяином. Пальцы ее давно опухли, и она боялась когда-нибудь выронить иглу на постель. Всем известно, что игла, воткнувшись, ползет между мышц, а потом попадает в сердце. Пока она тебя не убьет, в теле ее не отыскать. Все женщины панически боятся потерять иглу в постели. Так появилась сказка о Спящей Красавице.
  Генриетта вернулась очень поздно, когда уже встал редкий здесь ледяной туман. Нянькино лекарство и правда помогло, потому Людвиг бродил от окна к двери, поджидая ее. Следовало бы послать к теще няньку, но старуха уже уснула в хозяйском кресле. Генриетта вернулась усталая и с совершенно мокрым носом. "Почему задержалась?" -спросил муж. Нянька проснулась и ушла на кухню за медом.
  - Ноги промокли... Людвиг, не злись. Просто мать хочет сшить мне два платья для живота - летнее и зимнее. Мы мерки снимали.
  - Переодевайся живо! Носки надень!
  Но не помогли ни шаль, ни мед, ни носки, ни муравьиное натирание, ни пуховое одеяло.
  ...
  В понедельник это была просто лихорадка, легкая, и нянька сказала, провожая хозяина в университет:
  - Вы не бойтесь, я за ней погляжу.
  Но Людвиг боялся. Ее лихорадило, жар не выходил ни с потом, ни с мокротой. К утру она стала сухо, как-то деревянно кашлять. Но сказала, что ей стало легче.
  Муж вернулся из библиотеки пораньше, а под кроватью уже стоял тазик с блевотиной. Жена плакала.
  - Ребенок скачет, ему плохо.
  - Что?
  - Он бьется, хочет убежать. Не уходи!
  - Я сейчас. Жди!
  Людвиг ушел в университет и вернулся со старым, самым осторожным и опытным из врачей. Тот осмотрел больную - она глядела тускло. Не видно было, как "скачет" ребенок - но казалось, что он теперь у нее за щекой - так дергалось лицо в ответ на каждое прикосновение лекаряе.
  - Душно у вас. И слишком сухо. Нехорошо, - проворчал врач.
  - Двери открыть?
  - Нет. Не надо сквозняков.
  Врач велел плотно укутать грудь пациентки и усадить ее в постели. Он знал, что ночью дышать станет еще трудней. Старик ушел, но очень быстро прислал со студентом порошки и разъяснение к ним. Генриетта то ли не могла, то ли не хотела заснуть - она сторожила ребенка. Она сидела, укутанная в те же три платка, и медленно сползала по подушке вниз. Девочка стерегла ребенка и хотела ему помочь. Нянька кипятила воду для порошков, а Людвиг менял жене компрессы и успокаивал ее. Сам же успокоиться не мог - ее глаза из мутных стали словно бы стеклянными, жарко блестящими, а под носом легла легкая голубая тень. Повсюду висели мокрые тряпки, а дышать ей становилось все труднее.
  Утром она стала откашливать что-то ржавое, но и это не очистило крови. Тень на губах стала синее, а веки отекли от непрестанного кашля, глаза покраснели. Пришел врач и привел того же самого студента, хотя сегодня Людвиг их еще не звал. Врач нахохлился в кресле и стал распоряжаться. Нянька металась от кухни к спальне, студент выполнял команды, а Людвиг сидел рядом и пытался успокоить жену. Удушье вызывает смертный страх. Девочка металась, а удушье только усиливалось. Вот Людвиг и пытался ее удержать.
  К вечеру ребенок перестал биться, и она снова заплакала. Врач помрачнел, он совсем загонял и студента, и няньку. В конце концов старуху послали к матери Генриетты, но та появилась только утром в среду и оттеснила Людвига на целый день. В это время врач занимался его поясницей, студент - Генриеттой, а нянька - мокрыми тряпками. Людвиг попытался прогнать старика к пациентке.
  Тот сказал:
  - Я знаю, что делаю. Нового лечения пока не надо ей. А вот Вам придется провести на ногах не только эту ночь.
  Взгляд у врача был такой усталый и безнадежный, что Людвиг не стал возражать.
  Вечером стало дурно теще. Ее, плачущую, увела на кухню нянька. Студента послали за пивом для старух. Людвиг сидел у кровати, придерживал Генриетту за плечи и стирал кровавую мокроту с губ. Ее лицо совсем пожелтело, стало восковым, и отеки поднялись от стоп к коленям. Кашляла она реже, но ржавчина шла обильней. Кресло врача отодвинули в угол, и он наблюдал оттуда.
  В среду врач весь день гонял ученика туда-сюда, но ни одно из лекарств не могло придать пациентке сил. Теща вырвалась то ли к внукам, то ли в церковь. Врач силой увел Людвига за двери, встряхнул и потребовал решения:
  - Если она будет в сознании, то от ужаса очень быстро устанет. Если будет дремать, тогда есть риск, что она задохнется, не приходя в сознание. Выбирать Вам.
  Людвиг понял, что давно уже знает о смерти жены. И готов был предать ее, отпустить в смерть. От сони Коля понятно было, чего ожидать - это он видел в зеленоватых глазах старика. Оправдывало лекаря только то, что и его глаза воспалились, как у самой Генриетты.
  - Пусть дремлет.
  - Хорошо.
  Так оно и было. Людвиг сидел рядом и с ужасом слышал какой-то тихий шелест, словно лопалось много мелких пузырьков. Этот непрерывный шелест издавала она, он возникал глубоко в груди. Генриетта превращалась в вещь - неумолимо, бесстыдно, прямо глазах. Однажды он слышал, как пенится мыло - точно так же. Она превратилась в очень дорогую вещь наподобие мыла и умирала.
  В четверг вместо мокроты пошла кровавая пена - позвали священника. Этим занималась теща, а с женой остался Людвиг. Врач тут же для чего-то его отозвал. Когда муж вернулся, жена уже не дышала.
  Все остальное сделалось как-то без него. На похороны его вели под руки пьяный Вегенер и тот самый библиотечный шутник, которого оправили ловить мышей. Ноги не несли его - распухли колени, а позвоночник стонал при ходьбе, как под очень тяжелым весом. Теща визжала, и ее тоже вели под руки две угрюмые тетки. Землю уже отогрели, могилу выкопали, на дне стояла вода. Генриетту должны были задавить этой мокрой, холодной, очень тяжелой землей. Она была одновременно и липкой, и твердой. Людвиг обвис, потек вниз, ему показалось, будто кто-то перешиб ему лопатой позвоночник; но эта боль, мгновенно возникнув, спасла его от сумасшествия.
  Нянька ушла успокаивать тещу, а с Людвигом остался Вегенер. Ничего-то мальчишка не знал, кроме своего спасительного пьянства. Людвига он напоил добросовестно, сам напился от жалости почти до безумия (но именно почти) и, укладываясь рядом в постель, размягченно подумал: "Если коллега Коль умрет во сне, все будет хорошо". Коллега Коль умер много лет спустя, той же смертью, что и жена, только очень растянутой.
  Через две недели после своей пациентки умер старый врач. Нескольких бессонных ночей подряд не выдержало сердце. Была той смерти еще одна причина: доктор Коль хотел узнать, виновата ли в смерти его жены беременность. Да, конечно - плод погиб и отравил мать. Вот если бы Генриетта оставалась просто ребенком, а не беременной женщиной, у нее была некая призрачная возможность выжить и отделаться только чахоткой. Врач не хотел ни лгать, ни говорить правды. Все равно все книги во власти доктора Коля, и решение он может найти сам. А старики часто умирают именно в феврале.
  ...
  - Горе душе, что зависит от тела - и срам телу зависеть от души...
  В доме что-то переставляли, протирали, подметали, разбирали какие-то вещи, и до Людвига руки дошли не в первую очередь. Он старался не проснуться, все плотнее сворачивался под одеялом, будто прятался - это было всего позорнее. Он проснулся, когда ему отворяли кровь. Пришел тот же врач с другим учеником и позвал цирюльника. Сам старик не мог собраться с силами, никак не мог поднять отечных век и казался потому презрительным и суровым. Кровопускание подействовало - пациент вздохнул свободнее, и тогда цирюльника отпустили. Против ожидания, врач не уселся в "своем" кресле, а нагнулся над больным и подозвал студента. Людвигу помогли перевернуться на живот. Врач ощупал спину, попадая точно в больные места, но руки у него были совсем холодными и крупно дрожали.
  Людвига снова уложили на спину, и только тогда врач присел в кресло.
  - Вас Вегенер позвал? - спросил больной.
  - Нет, - буркнул врач. - Я сам знаю, - и заговорил очень зло. - Тот, кто ухаживает за умирающим, всегда заболевает. Вслед за тем, кто... Вы пролежите неделю, не больше. Потом придется встать, иначе и Вы...
  - Умру? - это было бы хорошо и кстати.
  - Можете. Задушит Вас.
  Людвиг снова начал засыпать, но спрятаться от врача не удалось.
  - Подождите, я не закончил. Смотрите на меня. Вот так. А теперь слушайте.
  - Да.
  - Я не буду совсем убирать эту боль. Поняли?
  - Нет.
  - Иначе Вы или встанете слишком рано, или сойдете с ума. Пусть она будет.
  - Хорошо...
  - Неделю полежите. Вставать будете только по нужде. Есть кому ухаживать?
  - Угу.
   - Ладно. Ничего не случится - будет у Вашего Вегенера повод не пить.
  - Вы не понимаете! Белая горячка у него начнется...
  - Все понимаю, - врач словно бы отстранил его слова ребром ладони. - Уж этого-то дурака мы убережем.
  - Да он сам найдет...
  - Свое зелье. Людвиг, у Вас есть что-нибудь жгучее?
  - У няньки есть муравьи в бутылке.
  - Сойдет... Будете растирать при очень сильной боли. И замотайтесь чем-нибудь.
  Опять платок, его не избежать, будь он проклят...
  - Хорошо. И еще, - врач показал бутылочку, и Людвиг начал было ее узнавать... Но бутылочка пока была отставлена.
  - По-моему, ты сойдешь с ума, если будешь думать. То да се, я виноват - я не виноват.
  - Это из-за беременности?
  - Я сказал - лежать! Не думать!!!
  - Это ее лекарство? То самое?
  - Да.
  - Ты знал, что со мной - принес его с собой?!
  - Знал, конечно. Но думал, что тебе стало еще хуже. Лекарство было у тебя. На столе.
  - Следовало бы, чтоб хуже!
  - Ты не скалься. Дозу ты помнишь...
  - Угу. Что это?
  - Парацельсово снадобье.
  - Мне с тобой не расплатиться...
  Врач посмотрел на него так презрительно, что у Людвига снова заныла поясница.
  - Ты уже расплатился. Твоя жена не допила лекарства, - врач неприятно рассмеялся. - Парацельс был шарлатаном, как все мы - его ингредиенты дешевые и доступные. Но смотри: превысишь дозу - задохнешься во сне. Я закончил.
  Врач качнулся в кресле вперед, но упал обратно, ступни от пола оторвались. Совсем как жук на спине, мстительно улыбнулся Людвиг. Врач что-то прошипел, и студент подал ему руку, помог встать. Походка старика изменилась за ночь - теперь он шаркал и скользил по полу, совсем как доктор Коль после свадьбы. Не прощаясь, медики ушли, и больше Людвиг старика не видел.
   Неделю, как было велено, Людвиг лежал. Потом он встал, ибо избежать дня было нельзя, и долго слонялся по дому, словно бы искал что-то забытое. Кто-то плачет? Невозможно - не могла Генриетта родить, он не отходил от нее ни на шаг. Или отходил? Или ребенка спрятали от него, а теперь забыли? Он пошел на писк, что привело его на кухню. Там сидела, покачиваясь, нянька - она и пищала, промокали слезы каким-то крошечным носочком. Людвиг заорал:
  - Убери немедленно эти детские тряпки! Хоть в приют унеси, хоть беременным шлюхам отдай - но чтобы я больше их тут не видел!
  Нянька, обиженная, увязала все это в платок и отвернулась:
  - Вот так тебе - ни спасибо, ничего...
  - Прости.
  - Я пойду к хозяйке, если Вам больше не нужна?
  - Иди.
  Нянька поклонилась, подобрала узел и вышла через черный ход. Тряпки они с тещей, может быть, и не продадут. Через минуту он вспомнил, выскочил во двор и няньку перехватил:
  - Погоди! Сколько я тебе должен?
  Она в ответ обругала хозяина и плюнула под ноги. Больше он не видел ни няньки, ни тещи.
  Дальше он стал жить день за днем, очень просто. Ночью сна ему не было. В библиотеке доктор Коль дремал за столом до обеда и все надеялся, что удушье незаметно убьет его. Но не дал Бог, не случилось такого. С этих пор и осталась у него привычка стремительно засыпать в духоте, особенно если происходило что-то скучное и опасное. Он молчал и не помнил о том, как протекает обычный день. Коллеги уводили его пообедать. Кажется, он что-то ел и пил, но на вкус все было как бумага, и такое же сухое. Потом его сопровождали назад и оставляли одного. Рукописей больше чем за десяток лет накопилось много, их следовало рассортировать, описать и сберечь. Библиотечного шута укусил за палец крысенок, руку раздуло, и теперь несчастный ходил с толстой, липкой повязкою (кто-то посоветовал ему прикладывать к гнойной ране мед) и не смел прикасаться ни к книгам, ни к перу. А Вегенер, миляга Гебхардт, от облегчения ушел в запой. С ним было совсем нехорошо: он мог нормально работать только в подпитии. Розовый, легкий, он так и выходил к студентам. Остальные могли быть только на подхвате.
  Заниматься рукописями - это ли не спасение? Ночью этого делать нельзя, увы - ночной свет стоит лишних денег, можно и подпалить хранилище - и необходимо идти домой. Там происходило что-то очень важное.
  Людвиг Коль возвращался и плотно садился в кресло, когда-то выделенное врачу. Он сидел и ждал, не начнется ли плач. Иногда плач был, но Людвиг не знал, откуда он идет. Ясно, что голодный новорожденный столько не проживет. Света он не зажигал, сидел в сумерках и чувствовал, что где-то рядом, тут же в доме, чем-то занимается Генриетта, и ее ждет ребенок. Они ощущались плотски, их нельзя было ни видеть, ни слышать, ни прорвать прозрачную занавесь, за которой им теперь было суждено существовать. В доме поселились призраки, но они знать не хотели мужа и отца!
  Сначала пропал ребенок, а потом дом покинула Генриетта. Людвига оттеснили ото всех поминальных обрядов, свойственники забыли о нем. Людвиг пошел на кладбище один. Он думал, что это издевательство. Что самое первое горе длится сорок дней - и труп под землей превращается в грязь с костями за тот же срок. Следует ходить на могилу, вспоминать Генриетту - но как, если он знает, во что природа превратила ее уже сейчас! Ребенок был забыт и не удостоен какого-то отдельного упоминания - а ведь ее утроба, раздувшись, или уже вытолкнула его, мертвого, прямо в воду гроба, либо вот-вот сделает это, когда прогреется земля. Доктор медицины умер прежде, чем Людвиг Коль стал бы приставать к нему еще и с этими расспросами - вот как подгадал! Умереть, чтобы не говорить об этом, родить в гробу - это мерзко, но еще и очень смешно. Вот как доктор медицины, мелкий Парацельс, Людвига перехитрил - и кто от этого выиграл? И чего стоит рождение в гробу, если твоя мать мертва, а сам ты не имеешь даже пола? Пол создан раньше человеческой природы, а тебе и этого не дано, правда? Потому ты родишься в гробу, и никто, кроме меня, не посмеет даже думать об этом!
  Господи, какая же это мерзость - жизнь и смерть тела, созданного Тобою! А вот книги, сухие и вечные, их можно уберечь от всего, так, что ни время их не сгубит, ни мышь не источит...
  Доктор Коль продал дом, поскольку его покинули навсегда милые призраки. Эти деньги он подарил библиотеке - никакая баба, пусть родственница, второй раз от него дом за просто так не получит! - и тем же летом к серому старому зданию стали пристраивать крыло из красного кирпича. Этим Людвиг Коль по прозванию Улитка заслужил себе бессменную должность, скамеечку на крыльце и кабинетик, которого можно было не покидать весь остаток жизни. Правда, людей в библиотеку назначали другие, но книги подбирал именно он.
  
  Людвига остановили
  Незаметно Людвиг Коль выбрался на прогалину. Лес пересекала дорога, построенная добротно, будто бы римская, не совсем привычного мясо-красного цвета. Как обычно, тропа шла под гору, и там, где она упиралась в "римскую" насыпь, образовалось небольшое болотце, даже с камышами. Людвиг шел сверху, и пока на "его" стороне лужицы было относительно сухо. У дороги болотце было, наверное, топким и неприятным: там образовались кочки осоки, на вид довольно острой. Мать пугала его осокой и запрещала ловить кого-то в кочках; листья обороняются и режут сверху вниз, что твои ножи.
  Доктор Коль встал на колени у воды, но не решался пить. Прудик не был грязным, но сразу под водой тянулись какие-то стебли, похожие на плаун-баранец. Они ждали его, они скрутили бы его и оставили лежать в этой луже вечно. Гадес говорил, вода Леты ослабела, и теперь дает только забвение себя - но кто тогда будет стоять на страже и пропускать или не пропускать воспоминания? Слезы капали с подбородка, из-за них вода пошла пересекающимися кругами. Людвиг явно был жив - сопел, сморкался, лицо его (он специально прикоснулся к щекам) стало горячим и совсем мокрым, веки жгло, но отражения все еще не было!
  Ах, как хорошо, что прекратилась вонь. Это она заставляла плакать. Говорят, муха покрыта и снаружи, и изнутри маленькими органами, определяющими вкус, вот она и благоденствует! А тени Преисподней не дышат, но способны ощущать запахи. Их, видимо, покрывают под одеждой, на лице и руках невидимые носики. Не нужна влага, чтобы уловить запах. Правда, в сырости это ощущение делается острей. Только вот к запаху, что улавливает кожа, не привыкаешь. Людвигу, как и многим другим, при жизни было плевать на городскую вонищу, но теперь он не мог ни привыкнуть к запахам, ни контролировать их. У живых людей подобное бывает только со слухом, это самое беззащитное из чувств.
  Он смотрел в воду и ждал. Когда проявится лицо на воде, это будет означать, что его плоть восстановилась и, стало быть, наступил Страшный Суд. Хорошо бы поскорее! Будет решена его участь, все и навсегда остановится. Разве раскаяние и плач помогали что-то исправить? Могилу жены я оставил ее матери - пусть льет там слезы для своего фальшивого успокоения, но дом наш я превратил в книгохранилище; вот только я-то знал, что делаю, и погубил Генриетту. Как и мать, когда она выжила из ума. По старой смешливой привычке он подумал еще: Страшный Суд наступает тихо-тихо, незаметно, и Гавриил будет всех будить долго-долго...
  
  Паутинка
  Самое скверное в старости - то, что приходится постоянно расшевеливать себя самого, а вот бесполезные переживания лезут наружу сами собой - это никому не надо, только младенцев утешают и балуют, если им вздумается плакать; зрелым людям по этой причине старики кажутся сентиментальными. В поведении некоторых людей определяются области хаоса, чаще ограниченные, как битое место на яблоке - а сам человек считает такое положение вещей совершенно естественным. Это чувствуется как что-то мягкое, неприятное, заставляющее растеряться; Простофиля Бенедикт, например, довольно странно выглядел на людях, если не надо было вести себя, строго следуя ритуалу. Яблоко словно бы и не знает об уязвимости битого места, а через него может выбраться наружу червь из самой сердцевины и поразить все остальные плоды в корзинке. Если это так, то Людвиг представляет собой либо яблоко, пораженное кольцами парши по всей поверхности, либо нежный плод с прочной косточкой, наподобие персика.
  Вина не может длиться вечно, не превращаясь в уныние, и католики прекрасно об этом знают. Acedia была прибежищем Людвига Коля с самого детства, а старость принесла настоящее облегчение - можно было вообще ничего не хотеть и никуда не торопиться - это обычно называется мудростью. Прежде Людвиг Коль еще убеждал себя сдвинуться с места, а воодушевленная толпа вовсю бежала впереди, то ли разгневанная или перепуганная, то ли в надежде на что-то, чего в мире и не бывает... Людвиг терялся, толпа пробегала мимо. Он понял: можно что-то сказать бегущим, и движение их станет еще быстрее. Но этого делать он не хотел и отступал в сторону. Он никогда этого не делал. Или все-таки как-то делал?
  Католики лгали, обещая конец вины, покаяние и преображение. На самом деле вина остается вечно, потому что последствия наших деяний необратимы, при этом нет смысла винить себя за что-то, что можно исправить. Душа-христианка идет на хитрость и делает некий финт, изменяется и покидает область вины, преображается. Но наступает новая вина, и все начинается сызнова. На самом деле вина - это твердое и вечное ядро души, неровное, как персиковая косточка, как небесный камень из твердого металла, покрытый хрупкой корою. "Чтобы всех созвать, воедино собрать и единою черною волей сковать". Это еще откуда? Ага, так говорил один из артистов. Грамотный, но не латинист. Пришедший в Ад одним из последних. Но представления они показывали почему-то в лесах, не в городах. Рыцарские игрища. Каждый всегда играл одну и ту же роль. Этот выбрал второго по значению злодея.
  Людвиг чувствовал, как вина уходит сквозь пальцы вслед за слезами, и ему становилось все более странно. Он превратился в прозрачную мякоть; теперь мир, чем бы он ни был здесь, будет снова заставлять его действовать. Пока ты виновен, душа перестраивает себя, а тело пребывает в покое,; только освободишься - и ты вынужден бежать в толпе. Душа балансирует на лезвии между ужасом и виною, между тревогой и скукой, ее равновесие всегда временно.
  Теперь Людвиг хныкал просто от досады - не желая этого, сопротивляясь, он оживал, щеки щипали и грели слезы, он плакал просто от беспомощности, а отражение все никак не появлялось.
  - Ну, хватит, хватит! - сказала женщина, но не мать, и она не сердится.
  Плакать Людвигу надоело, но и оборачиваться он не стал. Если выпить воды прямо сейчас, что изменится?
  - Ты живешь и виновен в этом - так что ж с того? Будто бы другие иначе живут? Лучше умойся. Умывайся давай!
  Он смочил ладони и протер лицо, но не обернулся и взгляда от пустой воды не оторвал. Камыши зашуршали, а до этого было тихо, ветерок оцарапал его лицо. Вина скрылась, Людвигу стало совсем противно, до тошноты. Его снова словно не было, только вот милый свет больше не поддерживал и не позволял незаметно уплыть от нее.
  - Да помоги же!
  - Что?
  - А, так ты не ребенок? Помогите мне спуститься, хорошо?
  Вот теперь Людвиг Коль обернулся. Звала его девушка - видел он неважно, благослови Боже его катаракту. Катаракта - что снятое молоко. Черная тень кудрей и покрывала всплывает в молоке. Девушка сошла с тропы и переминалась с ноги на ногу. Он пришел со стороны леса, сверху, там было сухо. А тропа вела к насыпи, где образовалось небольшое болотце с кочками. Девушка боялась потерять соломенные сандалии. Кто смеет ходить в таких? Тот, кто своею стопой не приминает травы.
  Старик распрямился - он медлил и покряхтывал так, по привычке, на всякий случай, чтобы зря не беспокоили. Девушка потеряла терпение, ступила на кочку, и болотце затряслось, как студень - а вместе с ним и то, что осталось от Людвиговой души. Он подумал, это Медуза - те же кудри, они вроде бы шевелились сами по себе под черным покрывалом (отрастали на глазах или превращались в змей?) такое же широкое и круглое лицо. Если это Горгона, она должна высунуть язык, когда он заглянет в ее белые глаза и оцепенеет. Так смеется медуза Горгона. Если это и одна из сестер, то, наверное, не Медуза: брови девушки срослись, а глаза оказались большими, черными и без зрачков. Как у Гадеса.
  - Простите, госпожа! - Людвиг деликатно взял ее за бока и поставил на твердую почву, а она даже не успела возмутиться; дело в том, что она держала в обеих руках огромный, неопрятный моток какой-то пряжи или пакли и ни балансировать, ни взять Людвига за руку не смогла бы.
  - Простите, госпожа.
  - Что ты здесь делаешь?
  - Не знаю. Меня послал Ваш отец.
  - Хм. Отец? Гадес?
  - Да.
  - Он - мой муж.
  - О! Так Вы - Персефона?
  - А кто еще? Хватит глупостей!
  Вот тут-то она и станет Горгоной! Но Персефона, как любая из дочерей человеческих, сняла сандалии, присела на корточки, аккуратно обдернула черный подол и опустила в воду свой моток.
  - Гадес тебя послал сюда?
  - На самом деле я не знаю, госпожа, посылал ли...
  Девушка шмыгнула носом:
  - И я не знаю. Так для чего ты здесь?
  - На самом деле, - засуетился старик, - Он мне запретил. Я пришел за летейской водой.
  - Он говорил тебе, что ты утратишь себя, но не память? Воды Леты умирают, старик!
  - Да, он так мне сказал.
  - И ты пришел все-таки испить отсюда?
  - Да.
  - Но боишься и ждешь.
  Конечно, я боюсь. И виноват, поскольку необратимо загублю свою душу. Ее черные кудри пронизывал свет; странно, но свет полдня стал предзакатным, он менялся, проникая между волос, отливал то красною медью, то золотом. Ее волосы издавали тихий свист, как сосновые ветви, когда начинается ветер. Она - растительная сила. Ей жертвуют сосновые ветви и свиную падаль. Сама Персефона не имеет ничего общего с мертвечиной; смерть для нее - небытие, она заменяет вонючий распад вечным возрождением, а люди вынуждены вдыхать свиную и сосновую мерзость! Людвигу захотелось упрекнуть Персефону и тут же погладить по головке, чтоб не обижалась. Она ведь была просто девчонкой, пусть и божественной? Старый толстяк опустил глаза и снова уставился в воду. Ни ее, ни его отражения там не было.
  А Персефона погрузила свой моток почти на самое дно и не давала ему всплыть. Сначала рядом завертелись какие-то живые ртутные капельки - вплыли, кувыркнулись и сгинули. Жучки-вертячки, ловно на Земле - у каждой по четыре глаза: верхние смотрят в воздух, нижние - в воду. Их, дружных, не поймать! За ними метнулась в камыши длинная серая личинка; ее челюсти-серпы щелкали, как разболтанные ножницы; она не охотилась, она спасалась. Эта личинка взрослой не станет, ей не позволят летейские воды. Клоп проплыл брюхом вверх, широко разводя мощные лапы, и ушел за стебель камыша. Переполох в луже закончился.
  С пряжи поползли какие-то грязные струйки, они стремились вверх и расплывались вонючими радужными пятнами. Они воняют? Это значит, я дышу? Нет. Он увидел кое-что еще, куда более тревожное.
  - Госпожа Персефона! Ваша пряжа растворяется! - в самом деле, грязь-то отходит, а нитей больше не видно...
  - Не волнуйся! Вся пряжа здесь, она никуда не денется. Прежде, чем ткать, ее нужно хорошенько отмыть и высушить.
  - Кровь! - под радужной пленкой в стороны расползалась красноватая звезда, и уж ее-то лучи Людвиг мог опознать.
  - Само собой, - рассеянно согласилась Персефона. Почти вся кровь отмылась.
  - Подожди! Вы что, так и прядете ее - окровавленной?!
  Персефона недоуменно посмотрела на него:
  - Конечно. Иначе волокна не склеятся. Это же не шерсть и не лен.
  - Тогда что это?
  - Тебе виднее. Мысли, дела? Это собрала Ананке, спряли Мойры, а нам должно соткать.
  Людвиг уставился вдаль, прикрыл глаза и ответил:
  - Наверное, вот ты о чем. В наших местах была старая песня, она записана, хотя ее больше не поют. Там говорится о норнах, которые ткут, - если бы с Людвигом беседовала бы не богиня, тон его мог бы показаться каким? Презрительным? Уставшим. Но Персефону почитали очень многие, она всегда была слишком юной и ничего такого не заметила.
  А Людвиг уставился в молочную дымку и, покачиваясь, напел ей:
  - Соткана ткань
   большая, как туча,
   чтоб возвестить
   воинам гибель.
   Окропим ее кровью,
   накрепко ткань
   стальную от копий
   кровавым утком
   битвы свирепой
   ткать мы должны....
  Ткут из кишок на копьях и мечах, грузы - это черепа... Пальцы, наверное, смачивают в крови. Ты об этом?
  Персефона мельком посмотрела на руки. Ногти и подушечки пальцев были у нее широковаты и кожа слишком тверда. Отвечать она не стала. Кровь легла на дно, радужная пленка остановилась, и тогда Людвиг снова спросил:
  - Госпожа, что это за радужный яд? Ты сказала, что воды Леты умирают, но это...
  - Это? - Персефона вытащила свой невидимый моток, и, судя по движениям рук, начала аккуратно выдавливать из него воду. Она не скручивала, не теребила, а гладила, надавливая крепко и осторожно. Между ее ладоней что-то мерцало - так колеблется воздух над раскаленным очагом. - Это кровь земли, воды она не отравит. Люди высасывают ее, словно ламии.
  - Вампиры? Но зачем? Горит она хуже некуда...
  - Они кормят ею свои механизмы.
  - А Земля?
  - Что ж, у Геи, есть другая кровь, глубокая. Она, как и у вас, из железа.
  - Разве у вас иначе?
  - Конечно. Кровь бессмертных - золотая и тяжелая, потому дышать нам не нужно. Ваша от дыхания ржавеет и поддерживает жизнь. У нас все иначе...
  Но вы бесплодны, златокровные! Вы подбираете нашу пряжу и мучите нас черт знает как ради нее! Так, Персефона? Людвиг не обозвал богов паразитами и ворами вслух, но божественная что-то уловила.
  Она поднялась во весть рост и взглянула в сторону леса из-под руки. Вскочил и Людвиг:
  - Не уходи, госпожа! Подожди!
  - Что тебе?
  - Я не знаю, в чем смысл твоих мистерий, но им были причастны тысячи. Твой супруг сказал мне об остатке древнего Аида, где можно было уснуть вечным сном. Помоги мне попасть туда.
  Персефона задумалась. Молча она вставила ноги в сандалии и почесала нос:
  - Да, что-то с тобой сделать надо. Иначе Гадес... Нет! - тут она наконец посмотрела Людвигу в самые зрачки, и душа его возвеселилась, снова увидев черное железное ядро в ее глазах. - Нет, старый Аид не для тебя. Я укажу, где твоя нить.
  - В этом мотке?
  - Неважно. Я тебе укажу, и ты отправишься по ней на закат.
  Людвиг Коль не знал при жизни, что катаракта настолько помутила его зрение. Ему казалось, что видит он для своего возраста совсем неплохо - но только потому, вероятно, что он сиживал на знакомой лавочке и слушал шаги известных ему людей, а разум достраивал все остальное. Недавно ослепших посещают даже видения, но это видения о родственниках, друзьях и демонах, в них ничего странного и тем более божественного. Слепой долго может не догадываться, что ослеп. А слух и разум старого библиотекаря и сейчас были в превосходном состоянии, он только притворялся тугоухим, и то при жизни. Сейчас, перед сумерками, катаракта предохраняла его глаза и делала багрово-золотой свет всего-навсего розовым, как земляника в молоке, и таким же милым.
  Когда душу поражает грех, эта язва поначалу расползается, а душа ограничивает ее, калеча тело; все это происходит совершенно без участия разума. Телесный знак неудобен, но ограничен, и только упорство во грехе заставляет болезнь развиваться дальше. Так что maculaе peccatorum у людей с совестью и умом двойные: то, что в душе, тело отражает и бережет человека до поры до времени. Именно сейчас катаракта оказалась кстати и не позволяла видеть ни страшного света, ни той самой нити. Но он же видел, как пряжа Персефоны растворялась, верно?
  Тяжелое ядро его души снова было на месте, перекатывалось; страх, внезапный ужас соблазнял его бежать. Там, где твоя судьба, нет тебя самого - ты там случайно оказываешься, как царевич Эдип, и тебя поглощает ужас. Наступил черед страха, и теперь вина стала необходимой для защиты.
  - Я не хочу, госпожа...
  - Тогда возвращайся, откуда пришел.
  - Я не могу.
  Вечно юная потеряла терпение, ведь все юнцы не переносят бессилия:
  - Все! - топнув, она чуть не порвала завязку сандалии. - Хватит. Я тебе сказала, что я могу, и ты можешь остаться, можешь пить из Леты, можешь отправляться, куда тебе угодно! Все, что я понимаю, это нити - вот твоя. Если надо что-то еще, проси своих богов или убирайся!
  Людвиг Коль извиняться не стал и обернулся к свету. Малиновое залило его голову и надавило на затылок изнутри. Он плавал-летал в белом свете, так чем хуже этот, яркий? Правда, золотой багрец только накапливался и не растворял его души. Персефона сообразила, что старик почти ослеп, если не при жизни, то сейчас, подхватила его под локоть, развернула и махнула рукой по ресницам. Теперь Людвиг видел те же неподвижные камыши, их тени и отражения, протянутые вперед, как пальцы.
  - Вот конец тропы. С нее ты поднимешься на свою нить и пойдешь...
  Людвиг оглянулся налево, на юг - там с холма спускалась почти белая дорога,. Она не отражала никакого света и оставалась белесой. Грунт выглядел жестким, комковатым, но непрочным, и совсем сухая серенькая травка кой-где пробивалась меж комьев. Уводила эта пыльная лента к какому-то дальнему лесу, такому же сухому и мертвому, как трава. Рыжему в разгаре лета.
  Лета превратиалась в целое болотце, ограниченное насыпью. Людвиг подумал о римских дорогах, но эта могла быть и древнее, и новей - высокая, выше его роста, какого-то нездорового красно-розового цвета, вроде тифозной сыпи. Построенная не из земли. Может быть, она была каменная; не совсем - потому что желтые, черные, перламутровые и гипсово-белые осколки ему навязчиво напоминали о чем-то довольно отвратительном или страшном. Кто-то сделал основание дороги из головешек и острых черепков? Кто-то дробил известняк, но проще было бы вымостить ложе дороги целыми плитами. Трубы для спуска воды очень узки, не толще двух пальцев, их концы неровно обломаны, а не спилены. Эти трубы лежат слоями, а некоторые, кажется, забиты губкой изнутри. Кому нужны трубы с просветом не толще флейты? Летейские воды должны были утекать отсюда очищенными, но фильтры давно забило черной смолою и жиром.
  - Что я должен делать теперь?
  Людвиг забыл о Персефоне, разглядывая насыпь. Что-то такое припоминалось, но память прятала названия этих материалов...
  - Подымись на насыпь.
  Пыльная часть дороги чуть извивалась, как любая нормальная дорога. Насыпь уходила на запад совершенно прямо - ведь она была нитью, натянутой на станке. Или ее натягивали прямо сейчас? Натягивал он сам?
  - Где?
  - Лестницы здесь нет, - странно, но старик не мог увидеть, где начинается насыпь и где кончается пыльная дорога; будем считать, что начало всегда на краю левого поля зрения, как ни повернись? - Но ты можешь подняться по костям.
  Вот оно что! Он знал, это кости, но не мог припомнить!
  В ужасе книжный человек оцепенел и нахмурился:
  - Это и есть моя судьба? - его била дрожь, совершенно как живого; живым он все еще не стал: камыши и Персефона отбрасывали тонкие тени, а он нет. Ели б он дышал, то воздух втягивался бы с шипением, а во рту бы пересыхало. - Как это может быть?!
  - Поднимайся! - судя по тени, богиня махнула рукой. - Да смотри, не уколись, иначе...
  Тут старик понял, что обут в суконные башмаки с совершенно истоптанными подошвами. Кость пропорет стопу, это верно, ноги все равно что в перчатках... Так он ступил на первый огрызок кости, вроде бы кому-то на колено.
  - Не бойся! - говорит богиня слишком быстро, она - что? беспокоится? боится?
  - Госпожа, - спросил Людвиг, ступая на бедро, а затем сразу на ребра. - Я - книжный человек. К чему эти кости? Их куда больше, - он даже хихикнул, - Чем нужно для одного больного старикашки. Вон сколько ребер, я же не змей...
  - А, это? Не волнуйся, кости к самому тебе отношения не имеют. Просто у тебя есть тело, у других людей есть тело. Есть кости, они остаются. Всем вам больно. Ты понимаешь?
  - Нет, - Людвиг поскользнулся на лопатке.
  - Это все из-за вашей варварской песни, ты понял?! - вдруг вспылила Персефона, - Норны ткут из кишок, смотри-ка ты! Черепа слишком легки для грузов, любая женщина это знает! А песни сочиняют мужчины. И вам это нравится! Ткацкий стан из костей! Костяные дома! Людоеды и ведьмы в каждой сказке!
  - Госпожа, я же не виноват, что все это унаследовал! - девчонка то ли заткнулась, то ли остановилась перевести дух.
  - Прости. Кости вот почему. Тело не подчиняется разуму. Это судьба всех людей, не только твоя. Твое собственное - наверху, ты увидишь.
  Людвиг Коль смотрел только вверх и прямо. С земли насыпь не выглядела очень уж высокой, но он влез уже на три человеческих роста и видел стеклянный блеск еще много выше. Он задрал голову и ухватился за какое-то шипастое кольцо - вероятно, позвонок. Систему он понял - ноги, туловище, позвоночник, но вот черепа тут быть не могло. Может быть, череп - это он сам, болтается, закрепляя нить. Людвиг цеплялся, давил осколки ненадежным башмаком, а кости не сыпались, не раскатывались. Он почему-то и не боялся, что они обрушатся.
  Но когда стеклянный блеск возник на уровне пояса - это полоса не больше ладони толщиной, она переливалась нехорошим, слишком плотским розовым и перламутром - тогда Людвиг чуть не упал. Башмак перекосило на стопе, сукно скользнуло по стеклу и затрещало, как всегда, когда стекло полируют шерстью. Шнурок лопнул, и Людвиг по-кошачьи затряс ногой, упираясь кулаками в розовое и скользкое. Башмак сорвался, утащил за собой и носок, а босая ступня старику очень даже пригодилась! Он словно бы приклеился ею к поверхности, подобно слизню, кое-как оттолкнулся кулаками и разогнул колено. Оно заскрипело вместе с дружными костями под стеклянною плитой, громко щелкнуло, но выдержало. Вторую ногу он приставил осторожно, да так и встал, опираясь ею только на пальцы. Да, второй раз его колену так уже не поработать. И пояснице тоже. Если он, в его-то возрасте, будет прыгать по стеклу на одной ножке, задерет вторую и будет с ругательствами развязывать узел на шнурке, а шнурок-то кожаный, сыромятный, то рассыплется и уложит свои косточки прямо ко всем остальным! Вот возьмет, рассыплется, и все это безумие не надо будет продолжать!!! Не надо будет тащить дальше это железное ядро, эту бывшую кровь...
  Людвиг все еще не мог увидеть, где "его" конец пыльной дороги. Вроде бы она начиналась прямо тут? Однако пузо мешало разглядеть все, что творилось внизу, а не только башмак и коленки. Старик поднял какую-то косточку и резко бросил ее вниз, так, как в детстве бросали гвозди для свайки и ножички. Косточка ушла в пыль, словно в воду, утонула, а на поверхности не осталось и следа. Значит, пути на восток не было, а зыбучие пески станут наступать ему на пятки, пожирая и стекло, и насыпь, слизывая следы. Что ж, хорошо. Когда исчезает судьба, вот тогда-то бессмертная душа может... Она может спастись или освободиться.
  Доктор Коль осторожно, бочком сделал шаг - приставил ногу. Потом еще шаг - и сел, свесив ноги с насыпи. Ступни почувствовали ветерок - но ведь после сотен лет в старой обуви он мог и ошибиться? Тогда Людвиг посмотрел на юг. И - о, Господи, как же там было прекрасно! Сначала зеленый луг, которого никогда не касались ни косы, ни коровьи зубы. Что-то цвело, он не знал названий. Ах, как жаль, что дыхание так и не вернулось к нему - не было аромата. Но и бабочек не было. Может быть, и аромата нет, и здесь все лжет, как все и всегда после смерти. За лугом, далеко-далеко, виднелся светлый, прозрачный лиственный лес; в верхушках дерев вольно гулял ветерок. Прямо внизу Людвиг ничего не видел - снова помешало брюхо. Он перегнулся вперед...
  - Э-эй! Не делай этого!
  Кричала, конечно же, Персефона. Голос ее доносился откуда-то снизу, его словно бы относило ветром.
  - Нет! Обернись!
  Людвиг очень осторожно обернулся. Он видел не Персефону, а белесое небо на севере и огненный свет заката. Солнца в этой стране не было. Боже, пусть его свет приходит сюда с Земли, пожалуйста!
  - Что?
  - Там болото!
  - Да? И что же? - девчонку следовало поставить на место, ведь теперь он и его судьба - одно.
  - Оно просто похоже на луг. Это ваш Ад!
  - И что же? Я ведь должен вернуться туда, Ваше Величество?!
  - Помнишь, что написано на его вратах?
  - Я их не видел. Или ты про "оставь надежду"?
  - Не только! - в голосе явно сказалась богиня. - Ваш поэт сказал о надежде. Но вы, разорители Аида, здесь снимаете с себя то, что сами же и назвали грехами. Кое-кто оставляет там душу целиком, помни это.
  - Если я упаду, меня поглотит?
  - Именно так. Будешь вечно тонуть в этой грязи.
  - А если я там сам утоплюсь?!
  - Почему бы и нет? - промурлыкала Персефона.
  - Кто это "мы" - те, кто были в Аду?
  - То, что от вас осталось. Вы думаете, это и есть ваша действительно бессмертна душа?
  - Ты хочешь сказать, я сейчас и моя душа - это не одно и то же?
  - Нет. Ты сохранял ее при жизни каким-то странным образом.
  - Я избегал впечатлений и возился с книгами, а не с памятью.
  - Пусть так! - девица ничего не поняла. Она, видать, неграмотна, ее дело - просто память.
  - Что теперь?
  - Иди на запад.
  Людвиг и в детстве вредным не был, но ведь никогда не поздно попробовать?
  - А что, если я спущусь к тебе?
  - Спускайся, - чувствовалось, как она пожимает плечами. - Ты уже понял это место.
  - Что со мною там будет?
  - Ничего.
  - Так я и думал!
  - Все. Мне пора.
  - Куда я должен прийти?
  - Ты поймешь. Если станет невмоготу, спускайся.
  Шагов Персефоны старый Людвиг не слышал. Если смог ослепнуть в нужное время, то и оглохнуть тоже могло получиться.
  Розовый свет небес падал на стекло и отражался косо вверх рыже-розовым огнем. Доктор Коль оттопырил задницу и сместил центр тяжести назад. Потом встал на четвереньки, ощупывая поверхность. Свет слепил, а вот то, чем мостили дорогу, оставалось тусклым. Это то ли камни, то ли стеклянные плитки размером примерно в два кирпича. Они тускло розовели, он легко мог бы на них поскользнуться даже босыми ногами, потому что плоскость сделали слегка выпуклой. Он уже видел этот отвратительный цвет мясных помоев. Он вспомнил - была такая картина, портрет Папы Римского с сыновьями под видом племянников. Достойный сын стоял в обычном кроваво-красном облачении кардинала, он был честный секретарь, а вот сам Папа и его старший подлец были выписаны бледным мясным, они словно бы протухли и заветрели еще при жизни. Папа об этом знал, а лебезящий сынуля - пока нет! Мерзкий цвет дороги словно бы окрасил, заразил собою и руки Людвига Коля, и его колени. Путник извернулся и с кряхтением сорвал второй башмак вместе с носком. Шерсть затрещала искрами, словно бы недовольно отклеиваясь от чего-то. Людвиг Коль медленно встал и босиком засеменил на запад. Был такой персонаж с шерстяными ногами, говорил тот актер одной роли. То был холостой карлик, и его племянник спас от Сатаны целый мир. Как-то их звали: что-то вроде Сумчатые Кролики из Мешка на Пригорке? Эти карлики всегда ходили босиком, и пришло время у них поучиться.
  Глаза старика заливал закат, но свет не мог проникнуть сквозь молочные пенки катаракты и поджечь его разум. "Бумага, - думал Людвиг Коль, доктор философии. - Это наш мир в моей голове. Это плоский, серый, прохладный мир, где есть белое и черное. У меня есть железная душа, но этот мир - плоский".
  ...
  Косноязычные речи богов, вечные ошибки студентов и актеров, жестокая дурь сильных мира сего... Представления доктора Коля о мире существенно обогатились после смерти, но сложнее от того не стали. Он накапливал подробности и избегал быстрых обобщений. К чему? в его мире мыслям были предписаны очень жесткие пути, а книжная компания университета города N. сильно не любила схоластики... Это для детей: онии обожают целостность, централизованность и безграничность разума; они пользуются готовыми путями мысли и думают, что думали сами. Философ, которого Людвиг уже не застал, был ранним гением, и разум иссушил его, уморил, устроил ему раннюю дряхлость! Этот молодой, да ранний, украл и "переосмыслил" (мания все переосмыслять наступила еще позже, во времена Кроликов из Мешка) идею Николая Кузанского, воспользовался, не понимая того, более ранним мыслительным ходом. Этот дохляк, этот невинный плагиатор приветствовал мир, центр которого нигде, а границы везде. На самом деле это определение Бога, своего рода теологический фольклор... Если бы доктора Коля прямо сейчас попросили ответить, что есть Мир, он бы сделал это так: сначала что-то происходит с телом, и потом параллельно ему изменяется внешнее пространство, оно так и лезет под ноги, оно обступает тебя. И вывод - в этом мире, ни на Земле, ни тем более в Преисподней нет места волшебству, чуду. Все подчиняется очень строгой логике, а логика зависит от запятнанности грехом. Грех же един, сколько бы у него ни было разновидностей. Людвиг теперь видел изумрудную траву поверх болота - это не чудо, не бездна, а просто отсутствие надежной структуры, бесформенность. Он не слушал, как пыль поглощает его шаги - если оборачиваться, нужно остановиться, и тогда пыль затянет и его, праху все равно. Итак, болото, пыль, закат и ничто. Выбор тут равноценный, что ни говори. Закат, как и все остальное, не обещает ничего, надежды не внушает. Нет надежды - нет больше и ужаса.
  Так брел доктор Коль, прихрамывая и бормоча. Стекло не было ни теплым, ни холодным, но у всех стариков болят ноги, холод смерти снизу подбирается к коленям. Возникает очень легкая поначалу, но постоянная ломота в костях. Он слышал ступнями, как пружинят ребра и чуть перекатываются трубчатые кости в подушке насыпи. Чуть выпуклое стекло требовало постоянного внимания; петляя (а бортиков у этой дороги не было) и скользя, Людвиг протопал шагов двадцать и снова начал капризничать про себя. Раздражение - оно при жизни никогда не превращалось в настоящую злость - сохранялось, и от него словно бы чесались изнутри кости черепа. С пустою головой он ворчал что-то. Так паук пытается перейти каплю воды, лапы (он стоит на цыпочках, бегает на восьми коготках) неуклонно разъезжаются, а та пленка, что делает каплю круглой, стреноживает его, пронзенная его же собственными острыми ступнями. Людвиг Коль, Улитка, полз, босые ноги разъезжались. Он далеко отставил мягкую задницу и теперь действительно походил на паучиху с коконом на конце брюшка. Была и такая Паучиха, говорил тот актер, она поглощала светила и свет. В игре Паучиху всегда воплощала его главная любовница, всегда одна и та же...
  "Но зачем я иду на закат? Сколько можно заставлять меня двигаться?! Я не хочу! Не хочу! Я, в конце концов, давно умер!!!"
  "Я поясню," - ответила Персефона; Людвиг знал, что она впереди, он не видел ее, но слышал прекрасно. Слышал не в голове, а ушами, по-настоящему. И, в согласии с ее голосом, дорога чуть вздрагивала, словно струна. Да, ведь это же нить... Поиграй на этой струне, богиня, узнай что-нибудь обо мне! Давай же, сделай это для меня!
  Вне плоти, но богиня была здесь. Он ощущал нежное тепло, а потом мягкая рука проскользнула меж ребер и подхватила то ли сердце, то ли тот самый кусок железной вины. Так мужчина подхватывает ладонью женскую грудь. Богиня надвинулась и остановила старика. Он встревожился - пыль могла поглотить его или он сам мог рассыпаться, но этого не произошло.
  "Я объясню, я объясняю, - жарко шептала Персефона, да вот только ничем его тело не откликалось. - Ты станешь одним из Судей Ада, самым могущественным, самым хитрым, ты призван занять его место. Если осмелишься, конечно".
  И тут богиня чуть сжала его сердце. Так обычно подхватывают любовника за яйца... И оно, цельное, металлическое, запело, как шахта перед обвалом. Людвиг ощутил не ужас, а что-то безнадежное, но никак не скучное.
  - Ты о Радаманте? - сопротивляясь, громко спросил он. - Если о нем, не я его убивал. Оставь меня в покое! Прочь!!! Я умер, вот и все.
  "Нет, - все нашептывала она. - До конца ты все еще не умер. Умри, посмей".
  - Отстань! Я - оболочка, по-твоему?
  "Да, но есть в тебе ядро. Вот оно, в моей руке. И оно влечет тебя обратно"
  - Не лги! В свет я вернуться не могу, ты сама так сказала! Куда это - обратно?!
  Сердце его покрылось инеем и начало осыпаться.
  "Нет"
  - Я ненавижу Ад, я же ушел... Все было зря, да?
  Она по-настоящему погладила и сжала железное сердце. Оно почти созрело, его черенок готов вот-вот переломиться, но Персефона не давала тяжеленному яблоку упасть.
  "Прости, - теперь она заговорила совершенно по-другому. - Но ты ошибся"
  - Я ушел в свет, ведь так?
  "Понимаешь, ты покинул Ад не сам. Или обманом, или воспользовался кем-то еще"
  Мысль доктора Коля всегда немного обгоняла мысли собеседника, а вот тело оставалось на месте; так было безопаснее. Тут он восстановил в памяти, как оперся о плечо Бенедикта, его раскрутило, и он вылетел за пределы Ада...
  - Угу.
  "А тот, кто воскрес\ожил, становится владыкой всей Преисподней. Тебе достанется только часть"
  Мысль смертного посмела прервать речь богини. Тогда было так: встретились двое, и оба, а не только Людвиг, изменили свои траектории, как столкнувшиеся камни. Бенедикт вылетел еще дальше и стал недосягаем. Значит, он, Людвиг, должен...
  - Возвращаться обязательно?
  Богиня промолчала. Боги не желают знать человеческих наименований свободной воли и выбора наименьшего из зол.
  Людвиг склонил голову на бок и посмотрел на закат снизу, как если бы заглядывал ему в глаза:
  - Госпожа, но если я успею раньше войти в закат? Что будет тогда?
  "Что происходит с зерном, когда оно прорастает?"
  - Понял.
  Людвиг видел, как железное сердце выпускает раскаленный росток, тем временем поглощая его оболочку. То ли тело, то ли душа истлевало, а железное семя превращалось в железное дерево. В этом исходе нет страха и скованности, но...
  Но семя пока прорастать не желало. Персефона бережно убрала ладонь, и сердце Людвига осталось на месте.
  "Иди. Торопись. Пыль..."
  
  Чудо
  Если я успею войти в закат и породить железный дуб до небес, это будет прекрасно - но чудес в мире, как мы уже доказали, не бывает. Что тогда?
  "Тогда, - в последний раз шепнула Персефона и исчезла навсегда, - Ты сможешь сокрушить Ад, если согласишься занять место Радаманта"
  "О! - добавил он сам. - Ад теперь набит битком, и я в этой должности сделаю с ним все, что захочу. Причем чужими руками"
  "Как всегда," - добавил неизвестный третий голос. Голос наглого мальчишки.
  Волочиться без надежды и желаний по нити собственной судьбы смертельно скучно. Ах, да, посмеивался Людвиг, у него же есть причина стремиться в Ад. Или убегать в закат, и это радостно. Люди вот так вот и радуются, когда появляется хоть какая-то причина, совсем как автоматы.
  Но лучше пробежать мимо Ада и породить дерево. Так спрут выметывает яйца (говорил Игнатий, он был матросом), а сама мамаша, полумертвая и ненужная слизь, дрейфует рядом, не умирая. Морские птицы расклюют ее, но не тронут яиц, пока есть эта вонючая тряпка, мать-спрут. Что-то подобное со мною уже было, так? Оно было всегда - книги, избранные преподаватели, студенты, актеры. Они покидали скорлупу благодаря мне, а я хранил их. Но я бывал и судьей, верно, хотя бы однажды, я судил не только книги. Так что трон Радаманта (говорят, это кресло на колесах, он обезножел) может покатиться за мною и закрепить на троне навсегда. Особенно если я буду продолжать предвкушать, как отомщу Аду, как разрушу его!
  Ох, если Аду мстить, он только крепнет! Разве не так случилось с Радамантом? Вот Гадес, тот любил свое царство и потому потерял его. Ненависть надежнее любви. Девочка сказала, полным владыкою Ада становится тот, кому удалось вновь стать живым. А я? Я-то не дышу и не смогу увидеть, оглянувшись, отросла ли моя тень. Может быть, за мной ползет только круглая тень моего сердца, а оно не смеет биться, чтобы не провалиться в Тартар.
  Людвиг Коль уже приспособился к ходьбе и семенил довольно быстро, путь сердце его и тянуло, как жернов на шее, вперед и вниз. Даже предательское колено прекратило подгибаться. Путь в закат далек, а Древо находится почти за пределами возможного. Идея о судье и судействе не покидала его, свербила холодком в костях.
  ...
  Дрожь должна была раскрошить его кости, так казалось. Костям старика тихонько отвечали угольки и осколки из-под стекла. Трепет наполнял его светом, и Людвиг посмел надеяться, что сможет исчезнуть теперь. Но этот свет имел тени, он был земным.
  Столетия назад, когда построили здание монастыря (оно в итоге отошло университету), старая библиотека уже была книгохранилищем. Легкий свет пришел оттуда. Что ж, тело что-то ощутило и изменилось, и теперь пришел черед превращениям пространства. Мерзкий, эгоцентричный мир! Людвиг Коль все идет; дорога из розового стекла не меняется, но что-то происходит с пространством внутри головы. Железное сердце сбрасывает окалину и начинает подтаивать.
  Чудо было злым и началось, наверное, вот с чего...
  То место, где свет, с легкой руки доктора Коля назвали Ставкой. Это большой кабинет с высокими потолками, длинным окном из настоящего стекла, весьма просторный. Прежде там работал настоятель. А теперь Ставка должна была принадлежать доктору Вегенеру, но все знали, что он живет в Каморке (это пространство между шкафов в подвале, где он хранит спиртное). Кабинет обставлен так, как келья святого Иеронима. Старую кабанью шкуру под столом заменили ковриком, теперь и это подножие протерлось и перепачкалось... Доктор Коль отодвинул стол к самой дальней от входа стене. Пока посетитель идет к нему, хозяин книг может рассмотреть еэтого человека и принять предварительное решение.
  Не прошло и трех лет со дня смерти его жены. Сейчас, наверное, декабрь, сухой и светлый. Доктор Коль живет один, почти все время проводит в Ставке и в подвале. На его столе открыто несколько книг одновременно. Он читает то одну, то другую, меняет книги снова и снова, и на него нисходит покой, Людвиг как бы и нет - это его любимое состояние. Он проявился - и вот что случилось с Генриеттой... А вот если библиотекаря оставить без книг, он начнет как-то болезненно и искоса приглядываться к людям. Его тянет к ним, особенно к новым. Если не останется ни книг, ни людей здесь, он либо выйдет к студентам и отправится прямо в Стойбище (это в читальном зале, подальше от дежурного библиотекаря), либо попросит у Вегенера глоток или два пивка. Глотков за день набирается не так уж и много, но пить с душкой Гебхардтом весьма опасно.
  Однажды утром пришел человек, Этот Человек. Память пока упиралась и имени не выдавала. Но, если человек пришел за книгой в библиотеку, то имя у него, конечно, было. Этот Человек чуть подтолкнул дверь и пролез в щелочку. Он был достаточно худ, чтобы не шуметь и не топать. Даже веселый пьяница Вегенер в библиотеке вел себя тихо, только не по ночам. А сейчас, значит, было утро. Этот Человек осторожно прикрыл дверь. Проверил, плотно ли закрыл ее ("значит, - подумал Людвиг, - опять запрещенное?"). Пока посетитель идет к столу, можно понять о нем очень многое. Стол доктора Коля - трибунал или эшафот. Утро было прекрасным - холодное, сухое, свет из окна казался эфиром, самою Квинтэссенцией, а вот посетитель даже не разрумянился. Лицо его было сероватым. Он подходит, словно крадется - но так казалось потому, что стопы он подворачивал чуть внутрь, а поднимал их высоко, и они какое-то время свободно свисали, как у марионетки. Слабые лодыжки? Ребенком Этот Человек должен был голодать. Он маленький и худой. Наверняка слабый. Когда он осел в университете (в конце лета), Этот Человек купил себе новый балахон, но не того оттенка, как у всех остальных. Не черный, а бурый, более дешевый. Значит, посетитель беден, и нужно держать с ним ухо востро. За пропавшую книгу он не заплатит, не осилит. Вряд ли он вор, потому что он преподает что-то здесь - он не глуп и не нагл. Тем временем посетитель подошел к столу (а доктор Коль смотрел на него, прищурившись), поклонился и спросил:
  - У Вас есть книги по алхимии, сударь?
  Тут Людвиг понял, почему Этот Человек ему совершенно не нравится. Дело не в глупости запроса...
  - Почему Вы так решили, коллега?
  - Мне сказал... (он назвал какое-то незначимое имя).
  Книги, конечно, были. Людвиг понять их не мог, поэтому не перечитывал, но все-таки верно хранил. Некоторые картинки алхимиков можно было бы использовать как порнографию. Что ж, Этот Человек был ну очень похож вот на такого неудачника любви.
  Но не это вызывало возмущение доктора Коля. Посетитель вошел с непокрытой головой, а шапку держал в кулаке, особо не тиская при этом. Этот дурень уверен, что я ему так и скажу, что у меня тут есть! Он и не сомневался! Алхимик плохо разбирается в людях и потому опасен. Но это причина для недоверия, не для ненависти. Все испортила шапка посетителя. Длинная кисть свисала, чуть покачиваясь, почти до пола. Людвиг вспомнил - этот магистр-перестарок носил зеленую шапку. Такие были в ходу лет двести назад и вышли из моды чуть ли не при Данте Алигьери! Узкий шлык обматывается вокруг головы и закрепляется на виске. Так у этого красавца зеленая кисть постоянно болталась перед правым ухом, как коровий хвост, но не сейчас. Если он не понимает, что привлекать внимание опасно, то он совершенный идиот!
  - Нет, - ответил Людвиг Коль. - Это сплетни. У нас не преподают алхимии.
  Этот Человек извинился и ушел так же осторожно, как появился. На его лице старший библиотекарь заметил какой-то крап, мелкие корочки.
  "Это не онанист. Он куда опаснее".
  Крап на лице выглядит как следы искорок или едких брызг, а посетитель - действительно алхимик.
  "Надо бы, - решил доктор Коль, - Надо завести ручного льва, как у Иеронима. И пусть зверюга валяется у дверей!"
  Сколько он еще брюзжал и каких святых и тварей при этом поминал, Людвиг, само собою, забыл еще при жизни.
  А Человек в Зеленой Шапке еще несколько дней ходил ссутуленный и несчастный. Он думал, что Людвиг Коль ответит: "Да, конечно. А что именно Вас интересует?", и они увлекутся долгой, содержательной беседой. Доктор Коль был официальным лицом и ответить так, само собою, не мог. Зеленая Шапка не был другом доктора коля; оказалось, у доктора Коля вообще нет настоящих друзей, если не считать пьяницы Вегенера. Друзья рано или поздно повязывают тебя кровью, вынуждают к скрытности, друзья делают вместе грязные, черные дела. Одинокий алхимик пришел к одинокому библиотекарю и решил с ним подружиться! Ради чего?! Кисть на шапке, брызги на лице - Людвиг отослал бы этого человека, кем бы тот ни был направлен! Нужно все-таки завести своего собственного Зеленого Льва. Некоторые люди уверены, что знание принадлежит всем, раз появившись. Они разносят знания, как сплетни! Ну что ж, а Людвиг Коль очень не любит шарлатанов, не имеющих никакого понятия о безопасности.
  ...
  Вторая ступенька к этому висельному чуду - февраль. Мертвые требуют жертвы, особенно в годовщины, и Людвиг совершенно ушел в себя. Он думал бессловесные мысли, а книги на его столе не менялись. К тому же небо уже много дней напоминало толстую, грязную, серую тряпку на веревке, с которой все капает и капает, а нерадивая хозяйка не находит времени ее как следует отжать или подставить таз. Небо наслало еще и боли в поясниц; теперь книги, отобранные Людвигом, таскал наверх студент. Вегенер видел, что творится с подчиненным, и систематически развлекал его. Но что с ним сделаешь, если он даже пиво пить перестал? Если Коль не оправится до Пасхи, тогда как же самому Вегенеру уйти в весенний запой? Душка Гебхардт серьезно рассчитывал на Людвига и пытался развлечь его, хотя бы и с помощью алхимика.
  В наименее дождливый день, сразу после большого перерыва, оба начальника выбрались погулять. Обоих за зиму безобразно развезло, жировые складки Вегенера выглядели так, словно бы он надел под балахон модные штаны с буфами. Людвиг побледнел и опух лицом. Книжные люди чинно прогуливались вдоль кирпичного крыла до угла и обратно. Людвиг продал всего лишь дом, на такие деньги получится только пристройка, довольно жалкая, но ее все равно величали крылом. Сначала Коль и Вегенер поговорили о студентах. Потом - о том, что будет, если они не прекратят жиреть.
  - Как твоя спина? - сменил тему Вегенер.
  - Сам видишь, - плюнул Людвиг. - Только не говори мне о шерстяных платках!
  - Ладно, не буду.
  - А я не буду говорить о пиве...
  - Хорошо, хорошо! - замахал руками душка Гебхардт и попробовал еще раз:
  - Ну, посмотри же! - он сделал хозяйский жест, как бы подчеркнув верх недостроенного крыла. - Летом вернутся строители, и через год у нас будет хранилище, как настоящее, а у тебя - комната, спальня, если захочешь.
  - Ой, брось! Хранилище! Руки не дойдут все это переписать. Хочешь, скажу, что из этого получится? - Людвиг весьма неприятно скалился.
  - Ну, говори.
  - Будут каталоги, это да. Заставим студентов и кого помельче из служащих. Пригласим монахов, наконе!. Хотя они все еще завидуют. Когда все сделаем - определимся и расширим штат. Каждый найдет себе по комнатушке, понатаскают мебели, а книги так и останутся в подвале. Их слишком мало для целого крыла.
  - Ничего себе мало!!!
  - Да, мало!!!
  - Ты хочешь еще, жадина? Тебе денег жалко - не туда потратили?! Тогда я подскажу ректору...
  Коль не слушал; почернел, когда был намек о продаже дома и теперь по-старчески жевал губами.
  О чем ни говори, Людвига это наводит на мысли о жене и только о ней! Так будь что будет, поговорим о книгах!
  - Хочешь типографию? Ты вроде бы мечтал об издательстве?
  - Это было давно и не здесь.
  - А вдруг получится?
  - Нет, не на то я потратил свои денежки... Да и все равно их было мало.
  - Ну, собрали бы...
  Доктор Коль прекратил разглядывать свои ботинки, усмехнулся. Терпение Гебхардт! Терпение, Людвиг...
  - Кто, скажите мне на милость, доктор Вегенер, согласится вбухать чертову уйму денег в труды наших местных бездарностей? Архиепископ, может быть?! Или ректор? Учебники у нас уже есть, так? А, все это пустое...
  - Отойди от меня, сатана, да?
  - Угу.
  На самом деле, думал Вегенер, оно совсем не так; Коль только что сказал: "Если б ты не пропивал столько, если б ты создал себе авторитет, а не оставался мальчиком на побегушках... Тогда, быть может?"
  Черт побери, снова пора менять тему. Но его для того и терпят, Душку, пьяницу Вегенера, чтобы он находил подход к самым разным людям, которые не только пьют. Больше с него взять нечего!
  Людвиг с трудом сцепил пальцы за спиной и теперь, глядя только вниз, словно бы шел по следу или по канату. Они натоптали в снежной грязи уже по четыре дорожки каждый.
  - Погляди-ка!
  Людвиг увидал разорванный в клочья белый платочек с кружевом. Кому-то мало показалось просто изорвать его - нет, он втоптал клочья в самую грязь!
  - Кто-то здорово разозлился на свою даму, что я могу сказать? - ох, черт, не надо было о девушках! И тогда начальник увел доктора Коля за угол и там остановил.
  - Послушай, Коль! - сказал он. - На тебя жалуются.
  - Кто еще?
  - Неофициально... Это Курт Биммель.
  Людвиг не помнил такого.
  - Кто это?
  - Преподаватель с медицинского, алхимик.
  - Ах, этот! Зеленая Шапка?
  - Угу. Он ее не снимает. В общем, он подъехал ко мне с большой бутылкой...
  - А ты ее взял.
  - Само собой. Он посетовал, что ты...
  - Я не даю ему книг? Я сижу на них, как гусыня на золотых яйцах, и прогоняю несчастного злобным шипеньем?
  - Примерно так он и сказал.
  - А с чего он взял, будто у меня есть то, что ему надо?!
  Вегенер даже опешил:
  - Ты что, их уже сбыл?! Почему я ничего не знаю?
  - Нет, все у меня. Я даже не знаю, чего он ищет. А раз не понимаю, то ничего не дам. Ты видел его лицо?
  - Обожжено. Ну и что? Коль, за что ты его так не любишь?
  Тут растерялся Людвиг:
  - Как не люблю? Не знаю... Нет, - сощурился он. - Знаю и скажу. Твой Курт Биммель - чудак. И это полбеды. Но он дурак, если носит эту древнюю шапку при всех. Он наглый придурок. Подари ему берет, и пусть держится подальше от моих книг.
  Вегенеру хотелось промочить горло, он сглатывал, но с пивом решил пока повременить. Он стал умным, спокойным, как-то остановил себя и смотрелся теперь правильно, как настоящий большой начальник. А сутулый доктор Коль, не думая об этом, подыгрывал ему. Людвиг слушал - весь остаток жизни он станет слушать именно так, чтобы нужное само втекало в уши.
  - Странно, о нем все так думают, не только ты... Курт Биммель - не медик, у него тоже степень по философии. Просто он - большой поклонник Парацельса, у него довольно редкие знания. Сам знаешь, у нас собираются не первоклассные ученые.
  - Да уж. Просто чудаки. Их съедят в других местах.
  - Именно. В мире они беспомощны, а тут настоящий оазис. Сам знаешь, медики не жалуют чужих, а философов так вообще презирают. Поэтому Биммель до сих пор одинок.
  - Угу. Медики пугаются. Странно, что он так и не нашел себе друзей. Он пьет с тобой?
  - Нет. С кем тут дружить? Философы у нас никудышные, а все остальные - это... это..
  - У них свои корпорации.
  - Да.
  - Чем он тебя околдовал? Он не понимает, что его не любят, что от него держатся подальше. Никто его защищать не станет - даже ты, наш ангел-хранитель.
  - Людвиг, поэтому он и ищет компанию в библиотеке.
  - Да он нас всех погубит! Он не только чудак, но и слабак.
  Доктор Вегенер привалился плечом к стене и нагло скрестил ноги, а доктор Коль нацелился ему пальцем в живот.
  - Подбери рога, Улитка! Если ты меня проткнешь, все пиво вытечет, и тебе придется поставить мне новый кувшин. А теперь слушай меня! - Вегенер встал на обе ноги, а Людвиг убрал палец. - Хорошо. Курт Биммель никому не причинит вреда, я ручаюсь. Наоборот, это такая потешная ручная зверушка.
  - Ты говоришь о том, что все будут смотреть на него, как на пугало, и вести себя осторожно? Правильно?
  - Да. Никто не захочет стать похожим на него, а он сам, найдя друзей, станет очень, очень послушным, чтобы их не потерять.
  - Ну, Гебра, в этом ты прав. Что еще?
  - Я вижу, ты не убежден, - Вегенер оторвался от стены и стоял теперь прямо. Он даже проигнорировал старое прозвище! Начальник старался заглянуть Людвигу в лицо, но подчиненный специально опустил глаза. - Вот что я скажу, Людвиг. Не бойся его. Ты-то сам видел его глаза?
  Людвиг молчал. Ожоги он видел, а вот глаза?
  - Знаешь, Людвиг, кое-кто из наших врачей принимал участие в пытках. Их можно узнать по взгляду. Помнишь того, кто лечил твою жену?
  И к черту деликатность!
  Еще бы Людвиг его забыл. Старый врач пожертвовал жизнью ради Генриетты и все равно усыпил ее до смерти. Осторожный, безжалостный и бесстрашный. А Гебхардту было плевать на воспоминания, он специально бил больнее, будил Людвига.
  - Смотрел ты ему в глаза?
  - Да. Холодные, усталые...
  - Да! Тех, кто согласится на участие в пытках, легко можно узнать. Они вроде бы не боятся, или совести у них нет. Им не плохо. Но потом им все время как-то скверненько, будто бы в преддверии ада. Глаза у них такие, как у этого мертвого врача или совсем рыбьи.
  - Что с того?
  - У Курта глаза не такие - не мертвые, но и не бегают. Он не станет нас предавать и не струсит...
  - Ах, так он теперь Курт, а не просто доктор Биммель?! Осторожнее, дружище!
  - Если б он трусил, погиб бы молодым, - гнул свое Вегенер. - Курт просто до черта упрямый.
  - Зеленая Шапка - одержимый. Сам с ним и делись, раз он для тебя уже Курт!
  - Дай ему то, что он хочет! - велел начальник. - А не то он пойдет к колдунам.
  - Да-да... Это опаснее.
  - Мы договорились, Коль?
  Людвиг глубоко задумался и не ответил.
  - Тогда пойдем назад, а то ноги промокли.
  Но вместо возвращения оба навалились спинами на стену и стали дружно дышать влажным холодом. Этот момент Людвиг видел со стороны и с высоты полета бабочки - так, как он воспринимал мир в юности. Он видел грязный двор, отвалы мокрой земли, пятна снега. Несколько тонких, упругих деревьев, уже насыщенных соком, подобных кровеносным сосудам небес и земли - так они ветвились. Серое на сером, мир представал перед ним как объемный офорт, нежно процарапанный на свинце и отпечатанный в мокром воздухе. Сплошная облачность стала прозрачнее, за нею угадывался белый солнечный свет. И два крошечных чудака распластались по стене. Людвиг старался заглянуть за тучи, пронизать их: ведь если мир предстал перед ним как офорт, это значило, что скоро проявятся цвета и наступит уже настоящая весна. Но Генриетта... А темный взгляд Вегенера медленно отцеплялся от предметов и уходил вовнутрь. Начальник не зря говорил о бурдюке, он постоянно чувствовал себя жидким. Он выстроил замок, не Бог весть какой, и потому все наращивал и наращивал толщину стен, а строил он их из нутряного сала и пивного жира. В его замке не было ни злых собак, ни слуг, ни наемников, ни хозяина, и потому он выкопал большой-пребольшой глубокий ров. А заполнял он свой ров не содержимым латрин и не помоями - туда лилось отборное спиртное, и рыцарь Гебра в любой момент мог перетопить там целые армии врагов. Надо рвом стоял радужный вечный туман, прятал его мягкий замок. Сейчас оба библиотекаря спрятались за углом, как в юности.
  Мир, замок и детские голоса, поющие то ли марш, то ли плясовую.
  Нужно было возвращаться, и Вегенер мягко похлопал коллегу по плечу:
  - Э-эй, проснись, оживай, ветхий человек! А что у меня есть?
  Вегенер извлек откуда-то фляжечку, неуловимо, как фокусник, вытянул пробку и отдал Людвигу:
  - Ну, не плачь, не плачь. Мужчины не плачут - мужчины пьют.
  Людвиг послушно отхлебнул. Эта мерзость в Преисподней сошла бы за воду - что-то огненное, со смолистым привкусом. Рот согрелся, и тут же что-то совсем не больно ударило в затылок. Мир красок не обрел, но словно бы облепил книжника со всех сторон, как тесто - колбаску.
  - Ну вот, совсем другое дело! - Вегенер отобрал фляжку, так же неуловимо закупорил, с сожалением потряс и спрятал. Шальной и грубый дух, названный арабами ал-кохол, мог дать хорошего пинка Людвигу, но не Вегенеру, время настоящих бесов не подошло. Даже целый бочонок этого снадобья не смог бы превратить жирного руководителя библиотеки в тощего и гибкого студента, каким он был когда-то. Гебра остался весельчаком, неудачником и дурачком (но Геброй быть уже перестал, сделался Душкой); он выбрал философию, а не право, и поэтому родственники пристроили его в библиотеку. Он был добрым и служил всем, кто нуждался в помощи. А Людвиг Коль, во время учебы не подымавший глаз от всяческой писанины, выживший таким образом, так и не понял, в чем же эта особенная прелесть студенческого разгула.
  Детская песенка им не померещилась.
  Ко входу в библиотеку двигалась небольшая процессия. Ее возглавлял вертлявый почти-бакалавр. Он шел спиною вперед и смешно дирижировал, изображая местного регента. В рот ему смотрела толпа, человек семь первогодков. Они-то и пели совершенно детскими голосами, но песенка была ядреная - "Я скромной девушкой была".
  - Да, однако, - смущенно и озадаченно сказал Вегенер, - Ничего такого они еще не попробовали.
  - Ток и мы не пробовали, а пели - не помнишь, что ли?
  -Соловьишки!
  - Смотри-ка, натуральный Крысолов! - хихикнул Людвиг.
  "Крысолов" обернулся и, играя, поклонился. В этом году он станет бакалавром, потом - школьным учителем и три года спустя умрет в деревне от чахотки.
  - Мы учим латынь! Песенка походящая, - у всех троих "взрослых" в глазах запрыгали бесовские огоньки, а детишки рявкнули страшными голосами:
  - Вонзилось в жертву копьецо, бене венебатур! И надо мной - его лицо: людус комплеатур! - и умолкли.
  Первогодки решили прошмыгнуть в библиотеку за спиной наставника, по одному, тот все заметил и тут же прекратил это, смазав ближайшего по затылку. - Здрастье! - шепнул один. Никто не помнит, как зовут библиотекарей.
  - Говори по-латыни! Зря ее учил весь семестр?!
  - А-а, - шутовски заныл мальчишка, - А они-то говорят по-немецки! Я тоже так хочу!
  - Твой немецкий еще хуже латыни, шваб! Им можно, для них латынь - родной язык. Вот станешь доктором, тогда и трепись по-немецки, сколько душе угодно!
  Библиотекари поджали губы, чтобы не захихикать, а "Крысолов", соблюдая деликатность, отвернулся к малышам:
  - Эй, вы, крошки! Руки вымыли?
  Мальчишки показали ладони, кто серьезно, кто смеясь.
  - Хорошо! А ты, Бобрик, живо заглотал свой пирожок и марш опять мыть руки!!! Потом подойдешь! Мелкие, вам нужен большой латинский словарь - к нему даже эти почтенные старцы прикасаются не иначе, как в перчатках! Вытирайте ноги и заходите по одному! Быстро!
  Бобрик умчался с пирожком в зубах. Почти-бакалавр загонял остальных, а они вели себя тихо!
  Мальчики не надели верхней одежды - до общежития они добегут за минуту или меньше. Но последний был в суконной коричневой курточке и кожаной шапочке с наушниками. Видимо, живет в городе с родителями и все еще ходит в шапочке, как будто у него уши болят. Примерный мальчик. Этот мальчик, он что-то почувствовал и медленно обернулся. Наставник не подгонял его, словно бы и не видел. Этому ребенку лет пятнадцать, не больше. Не заморыш, просто маленький, не взрослеет. Бледное, тонкое личико, но не совсем правильное. Серые глаза с черными ободками радужек. Странные какие-то глаза - не сверкают, не смеются, как у большинства первогодков. Неподвижные и неглубокие глаза, как вода надо льдом... Вегенер все еще трясся от смеха, придерживая брюхо. Странный мальчик без шума вошел в двери и побрел за товарищами. Наверняка ему скучно учиться. Он еще не дорос до студенчества. Школьник и школьник.
  - А этот бакалавр будет хорошо преподавать. Надо бы его запомнить и взять себе, - пробормотал сквозь зубы Людвиг.
  - Что? - Вегенер вроде бы растерялся. - Ты о Маттиасе?
  - Его зовут Маттиас?
  - Угу. Не-ет. Он беден и неважно учится. На магистра не вытянет.
  - А жаль.
  - В школах тоже нужны учителя.
  На Людвига напала какая-то странная одурь, когда он рассматривал Примерного Мальчика. Он потряс головой, пришел в себя и спросил:
  - Гебхардт, когда ты говорил о глазах палачей, ты имел в виду такие?
  - Какие глаза?!
  - Как у мальчика в шапке.
  - Не знаю, я не смотрел... Что-то тебя преследуют люди в шапках...
  - А тебя - глаза...
  Оба заметили правильно. Шапки и правда запоминались Людвигу, а Вегенер несколько месяцев избегал смотреть в глаза всем, кроме своих подчиненных. Дальше тянуть время смысла не было, и начальники библиотеки пошли добывать тот самый словарь, к которому разрешено прикасаться только чистыми руками.
  ...
  Осторожно ступая по своей стеклянной струне, Людвиг Коль думал, что она звенит в такт голосам. Мальчишки звенели, как стайка воробьев на дереве, а другие мертвецы пробовали голоса. Все его современники умерли, падает в общую могилу поколение за поколением, что-то нужно с этим делать, иначе их грехи и мысли отравят землю. Отныне судьба доктора Коля станет чем-то вроде пьесы, итальянской уличной комедии - люди приходят один за другим, говорят свободные слова, но получается единый сюжет. Кто такой Зеленая Шапка - дурак Панталоне? Доктор-зануда? Кто такой Примерный Мальчик? Так спряли судьбу Людвига: тайно соткали из незаметных событий, которые поначалу не имели никакого отношения к нему самому. Он вытягивает нить из ткани; так Генриетта делала свои смешные "мережки"... Генриетта и я - что это было? За что я погубил ее?
   А что, если судьба сначала не имеет к тебе никакого отношения и догоняет только после смерти? Множество безразличных событий, и вот ты в Преисподней!
  Слова, казалось Людвигу, сделали больше, чем действия и мысли. Доктор Коль состарился и превратился в открытые уши - он слышал все больше, понимал все точнее, и, будь он человеком более компанейским, мог бы стать первостатейным сплетником и даже интриганом. Интриганом он, положим, стал - но молчаливым. Доктор Коль, начальник книг, сделался фигурой еще более весомой; Вегенер смог позволить себе небольшой запой еще до Пасхи. И какое-то из тогдашних дел привело его в Ад вторично. Предположим, что судьба с ним пока не связана и что в Аду он только потому, что был причастен...
  Так, Зеленая Шапка появился не сразу после того разговора, проявил выдержку. Но в один ясный денек он снова пришел в "келью святого Иеронима" с тою же просьбой. Шапку он заткнул за пояс, и сразу стало ясно, для чего ему нужна эта древность. Ничего страшного, никаких рогов на лбу - все объяснилось очень просто. На виске алхимика был сабельный рубец - такие рубцы очень болят от холода и сырости. Мягкая шапка - самое то.
  Людвига раздражало то, что он сам не мог подобрать литературу. Он не разбирался в алхимии. Алхимические трактаты тяжелые и большого формата, но за свой стол я его все равно не пущу! Курт Биммель устроился за легкой конторкой в углу. Он храбро копался в шкафу, а шкаф этот Людвиг обычно запирал на замок! Биммель не слюнил пальцев, почти не шелестел, не кашлял и не бормотал, но его присутствие все равно злило и наводило на мысли об опасности. Людвиг Коль зажмурился по-кошачьи и ждал.
  - Вот! - сказал, чуть запыхавшись, Зеленая Шапка, и уложил том на конторку. Как и подозревал Людвиг, это был тот том, где гравюры "Королевской свадьбы". Биммель снова погрузился в шкаф.
  - Доктор Биммель, Вы хотите золота?
  Тот, не вылезая из шкафа, спокойно ответил:
  - Ну, разве что для того, чтобы накупить книг и приборов...
  Голос сухой, совсем без отголосков, как если бы этот человек много раз перенес жестокую простуду.
  - Книги читайте здесь. Рисуйте, пишите, запоминайте, но отсюда их не выносят! И прошу Вас не болтать.
  Тут Биммель из шкафа вылез, распрямился и в упор посмотрел на доктора Коля. Веки красные, воспаленные, а белки - словно разведенное молоко. Сами глаза светлые и довольно злые.
  - Естественно! - ответил он. - С кем бы я стал тут говорить об алхимии? Ее не цените даже Вы, сударь!
  - Я ее просто не понимаю! - еще и оправдываться перед этим заморышем, только этого не хватало!
  - Это предубеждение! - самоуверенно отрезал Биммель.
  - Так зачем Вам книги и приборы, если не ради золота?
  - Какая пошлость, доктор Коль! Но я тоже попрошу Вас не болтать.
  - Разумеется.
  - Понимаете, доктор Коль, - вещал одержимый откуда-то из шкафа. - Алхимия - это единственная точная наука о человеческой душе.
  - Как? А богословие?
  - Я вовсе не уверен, доктор Коль, что душа человека бессмертна и подобна Богу.
  - Что?! - сам Людвиг уже давно считает именно так, и сейчас его словно бы сунули из кипятка в бочку со льдом.
  - По крайней мере, - махнул рукой этот чудак. - Моя душа не приспособлена ни к смерти, ни к бессмертию. Она больше подобна миру дольнему.
  - Чего же Вы ищете?
  - Я хочу сделать так, чтобы тело стало причастным к самым тонким материям этого мира. Душа - чужестранка, она живет понятиями вечности, неизменности - а ничего такого в мире и вовсе нет. Это обман или заблуждение... Можно, я посмотрю еще вот это?
  - А, "Метаморфозы"? Хорошо.
  - Так вот. Алхимическая свадьба, кажется, об этом. Как сделать душу достойной как смерти, так и бессмертия.
  - Вы уверены, что это возможно?
  - Нет. Душа - это хаос. Бог - небытие.
  Людвиг не нашелся с ответом. Получилось так, что Биммель конспектировал его фолиант еще несколько дней и заглядывал в поэму Овидия, а потом сухо поблагодарил и ушел.
  ..
  Алхимик вернулся месяца через три. Наступил июнь, холодный, почти без цветов. Ректор стал запасаться мукой и рыбой. У Людвига мозжило ноги, грязный ковер под столом не согревал их. Все три года мир казался ему тонкой пленкой, размазанной по черной глыбе смолы - когда Генриетта ушла, из мира исчезли все цвета, кроме грязно-серого, и больше не вернутся. Он уже не мог представить себе ее волос, забывал оттенки кожи, кроме последнего, синего. Людвиг ненавидел память за то, что она сохранила для него только труп Генриетты. Книжная память - это нечто вечное, незыблемое, оно сохраняет трупы; Биммель именно об этом и говорил! Но позволить колдуну лазить не только в книги, но в мысли!
  Сейчас, на мясо-красной жилке, Людвиг понял, что это было несчастье алхимика, случайный дар, сопряженный с безумием: улавливать любые мысли рядом с ним, а потом их усиливать и оправлять обратно. К старости Людвиг Коль стал таким же и чуть не погубил Бенедикта.
  Тогда Людвиг не думал о причинах своего раздражения, он различал ясно только темную зелень шапки Курта Биммеля да коричневую курточку Примерного Мальчика. Биммель был наглый, опасный дурак, а мальчик - никакой! Он пел по воскресеньям в церковном хоре, все еще дискантом, такой голос с годами превратится в фальцет, но тенором уже не станет. Домашний Мальчик зубрил свое право и ничего более не читал. Сынок купеческий, надежда родителей? Самое странное, что Примерный Мальчик не рос. У всех первогодков к лету красные лапы торчали из рукавов чуть ли не до половины предплечий, а бледные ладошки этого скромно прятались в рукавах, как у молодой монашенки. Такого быть не может, чтобы ребенок не рос? Или может? Мальчик почти всегда ходил в библиотеку один. Вегенер пил, и за ним нужен был присмотр. Вреда себе и людям он не причинял, но мог продать что-нибудь нужное. Людвиг Коль досадовал, а сорвать раздражение ему было не на ком. Генриетта умерла, она точно так же не вырастет, как этот мертвенный мальчик. Этому ребенку скучно с живыми мальчишками, его глаза становятся все тусклее, и с латинистами он больше не дружит.
  Итак, студенты отправились отдыхать, а вместе с ними и Примерный Мальчик. Но зато появился Биммель. Он стал похож на Вегенера с похмелья. Его передергивало, он волочил ноги, ногти были обломаны, а пальцы шелушились. Он и прежде не улыбался, а теперь скалился и дергал ртом. Когда он, вот так оскалившись, здоровался, Людвиг заметил серую кайму над зубами.
  - Простите, - сказал Биммель. - Шапки не снимаю - очень голова болит.
  Людвиг ждал
  - Доктор Коль, у Вас есть книги Альберта Великого?
  - Есть, теология. Но Вам не это надо?
  - Нет.
  - Но вы же знаете, что истории о Големе - миф?
  - Ну, у нас в Кракове так не считали...
  - Что? Вы покинули Краковский Университет ради нашего?
  - Понимаете, - Биммель сел без приглашения. - Простите. Там вместо алхимии преподают все-таки магию.
  - А в чем разница?
  - Маги стремятся к заданному результату. Алхимики же свободны. Мне нужен не Голем...
  - Тогда что? Объясните мне, наконец!
  - Хорошо! - он вытер пот - капли сползали из-под шапки прямо в глаза, потому что брови он каким-то образом сжег или вытравил. - Я ищу Квинтэссенцию. Я хочу приспособить к смерти это тело.
  Оно и видно! Твоя Квинтессенция - то же, что вакхические духи Вегенера! Яд, яд и яд и духовная отрава!
  -...если бессмертия все-таки нет. Мое тело неполноценно, из-за него страдает душа. Я хочу сделать новое тело!
  - Но Голем не существовал!
  - Мне нужен Гомункулус. Гомункулус, Голем - какая разница!
  - Осторожно, Биммель! Вы сходите с ума!
  - Возможно, - рассмеялся Зеленая Шапка. - Даже очень. Но Меркурий - это просто ртуть, не более. А свинец - мягкий яд. В них нет ни души, ни духа, и я не хочу превращаться в золотую статую. Я хочу новое живое тело! Мне больно в этом!
  - Да Вы с ума сошли! Нет у нас таких книг и никогда не было!
  - Я видел, - рассеянно заметил Биммель. - Но у Вас есть возможность купить их для меня.
  Людвиг аж подскочил:
  - Этого я делать не буду! Да и нет у Вас таких денег, Вы, одержимый! Вы все растратили, и скоро умрете сами!
  Биммель дернулся и снова обвис на стуле.
  - Да, но если я вылечу и Вас?
  - Еще чего! Вы - не врач. Больше я Вам ничем не помогу.
  - Почему?
  - Вы опасны и не понимаете этого. Уходите.
  Посетитель пошел к двери. Он шаркал и шел неровно, но говорил все так же монотонно, покачивая в такт головою:
  - Даже в Кракове про меня говорили так. Но, если я и опасен, то только для себя самого.
  - Ошибаетесь. Вы не понимаете, как может повлиять Ваше поведение... состояние...
  - Я понимаю.
  - Нет. Год назад не понимали, а теперь... Да ну Вас!
  Зеленая Шапка ушел. То ли у него глаза слезились от кислот, то ли он плакал по-настоящему. Но вот почему Людвиг так обозлился и перепугался? Что-то там было еще в мае. Правда, Курт Биммель был тут совсем ни при чем.
  ...
  В конце мая, воскресным вечером, к Людвигу на огонек заглянул ректор. Это правитель давно забылся, он просто держал университет на плаву и не заботился ни о его славе, ни собственных достижениях; он не был храбрецом и гением, поэтому сразу после смерти канул в Лету и не всплыл в Аду. Ученые мужи посидели, что-то съели, и ректор спросил, нет ли чего новенького у коллеги - его специальностью, любовью и развлечением были древние языки. Людвиг ответил, что пока ничего не было, и ректор взял второе печеньице. Он был маленький, изящный и казался совсем древним не только из-за греческих цитат, но и из-за волос, похожих на летучки одуванчика. Сам доктор Коль тоже на старости лет смотрелся как эдакий разбухший божий одуванчик, грибок-дождевичок, взрывающийся пылью.
  Ректор рассеянно поглядывал в окно на закат, попивал морс и никуда не торопился. Он весело посматривал на Людвига и ждал. Тот, наконец, спросил, в чем дело - так полагалось по субординации.
  - Я тебя о чем-то попрошу, неофициально. Но сначала послушай.
  Ректор рассказал, как двое медиков, старшие студенты, вскрывали труп ребенка и были замечены богословами. От останков удалось быстро избавиться, но получился "небольшой внутренний скандал с расследованием". Оба клялись, что трупик, совершенно свежий, они отняли у собак. Где? За хозяйственными постройками - туда приносит ветром еловые семена, и за все эти годы выросла узкая полоска леса. А где следы собачьих зубов на трупе? Кому вы лжете, ребята? У них, дружно и достойно отвечали медики, никогда не было случая увидеть, как устроен маленький ребенок. А детей им тоже придется лечить! Да, сказали они, они шли выпивать и наткнулись на труп. Окоченение еще не отошло, и они немного подождали - часов пять-шесть, распивая пиво. Никого не видели. Да, на хвое была кровь, немного и не из ран. Вроде бы мальчика изнасиловали, но они не успели обследовать тело полностью. Нет, одежды не было. В конце концов один из ребят сорвался и заявил, что, если б это был он, он бы не портил материал изнасилованием и не душил бы жертву. Всего делов - ланцетом по горлу, и все! И все их видели на дополнительных занятиях в момент предполагаемого убийства.
  - Ну, - улыбнулся ректор. - Далеко не все. А только доктор Швальбе, но он сам сторонник вскрытий. И Биммель, он их мучил своей негаленовой фармакологией.
  - Швальбе не потерпит убийц, я думаю. Если это они, он их выживет.
  - Надеюсь, да.
  Они посидели еще, ректор подумал и попросил вот о чем:
  - Ты посмотри и послушай. О чем будут болтать. Кому какие книжки вдруг потребуются, особенно странные.
  Мальчик был тощий, чесоточный, никто его не хватился, и дело удалось замять. Двое вляпавшихся в историю сильно пили, похвалялись, но совесть их вроде бы не мучила. Никаких новых следов на месте убийства не появилось, хотя говорят, что убийца обязательно возвращается на место преступления.
  ...
  Следующего ребенка украли в воскресенье прямо из собора. Мать говорила, там была давка. Мальчик сумел вырвать руку и выскочить из толпы, потому что вспотел. А про мать говорили, что она пыталась запудрить синяки, их ей наставил муж, разине.
  Вспомним, - думал Людвиг, продолжая свой стеклянный путь, - какое это было время. Сначала (и об этом забыли все, кроме стариков) приехали двое, богослов и дознаватель. Они, словно шуты, собирали толпы, но были куда лучше любых шутов. Эти двое могли собрать и направить толпу, сами перед нею не появляясь. Они понимали, что долго держать толпу они не сумели бы, и... И толпа выталкивала ведьм и отдавала их прямо в добрые, чистые, великодушные руки старого дознавателя. Ему покровительствовал сам Папа - ему давно надоели эти жирные речные земли и жители, считавшие себя независимыми. Дознаватель прошел вверх и вниз по реке, и ведьм не стало. Он не интересовался колдунами, но это пока.
  Потом начались войны за веру. Папа перестарался, слишком долго показывал, что никакой независимости нет. Правильная вера заключалась в свободе от Пап и еще кое в чем, ибо некоторые секты искоренялись сразу же, а другие оставались. Пришла пора еретиков. Их было много с обеих сторон. Если ведьм ловили как бы в капканы, то на этих устраивали облавы. Такая охота - честная и веселая. Тут и оказалось, что Папа прав, что никой независимости нет. Мелких сект не стало (если кто и выжил, то перебрался в Швейцарию или Вест-Индию), но откуда-то полезли вечно живые доморощенные гностики и, говорят, воскресли катары. Подобные секты были и во времена охоты на ведьм, но сектанты сидели тихо, занимались искусствами и науками - не стремились, значит, оказаться на виду.
  Войны шли волна за волной, но именно в N. уже много лет царила тишина. Правда, хорошее питание, скованный азарт (раз поохотившись, полюбишь это дело, а добыча не выживает или мечтает затеять когда-нибудь свою облаву), скука в привычной колее и вечный страх рано или поздно заставит толпу снова сплотиться против кого-нибудь нового. Да, и зависть. В спокойные годы шла вялая трехсторонняя война - архиепископа, магистратов и оптовых торговцев. Университет не трогали, потому что юристы принадлежали и купцам, и магистратам, а богословы, естественно, князю Церкви. За это, кстати, университет еще и ненавидели, но не те, чья ненависть опасна. В те поры архиепископом был чрезмерно молодой, понятливый, достаточно светский человек с хорошими манерами, он потом как-то незаметно сгинул... Философы университета не стоили ничего, а вот медики всегда были под угрозой. Они, правда, специализировались на лечении богатых и были нужны всем враждующим сторонам. Так вот, простой народ завидовал. Обыватель никого слопать не может, пока власть имущие не разделали тушку либо не указали на добычу. Обыватель, словно кошка у мышиной норки, ждет, когда проголодается и вылезет мышь чуть поменьше его. А кто это тут у нас голоден?
  ... Ну что ж, мальчик вернулся в собор во вторник. Ему было уже года четыре; его родители, зажиточные ремесленники, с ног сбились в поисках, но не думали на самом деле, что сына вернут. Мальчик постоял-постоял на ступенях, кто-то дал ему грошик. Тогда он вошел в собор и положил денежку в кружку. Он сказал, что его зовут Клаус, а фамилию он не выговаривает. Священники знали его семью, и ребенка увели домой. Курточка куда-то пропала, он простудился, но испуганным не выглядел. Бабушка отняла его у пономаря и утащила поить-кормить, утешать да бранить, а браться побежали разыскивать отца и мать.
  Вот что рассказал маленький Клаус. Он застрял маму он потерял, рука была потная и выскользнула, а потому застрял в толпе. Какой-то страшный дед (нищий с паперти?) спас его и вытащил за дверь за шиворот. Мальчик высмаривал маму, его обучили стоять на месте и ждать, но захотелось пописать. Он отошел подальше, сделал свои дела, и к нему подошел "большой дядя". Какой дядя? Клаус хорошо подумал и ответил: "Не знаю". Дядя сказал, что в соборе "давка" и что маму уже задавили. Клаус заревел и побежал обратно. В дверях действительно толпились, но мамы там не было! Дядя сказал, что ее понесут в больницу - надо бежать туда, чтобы успеть раньше всех. Умеет ли мальчик бегать быстро? Нет. Тогда дядя посадил его на закорки и сам побежал во всю мочь. Он принес Клауса в какое-то незнакомое место, а там велел идти самому и показал нож. Какой нож? Как у мамы, она им режет хлеб. Угрожал или дал посмотреть? ... Дядя привел Клауса к виселице и там отобрал его новую курточку! Папа ее только что купил, и Клауса теперь высекут! Мальчик сморщился и собрался зареветь. "Не высекут!" - сказал дознаватель, и ребенок замолчал. Дознаватель подозревал, что мальчишка подвирает для убедительности. Дядя, нож, убежал... Но что-то же было?! Пробежал с увесистым ребенком милю или больше, и никто его при этом не видал! Так, у похитителя был кухонный нож, а сочинял бы мальчик о наверняка кинжале? Или нет? Клаус - сын безобидного ремесленника, никаких кинжалов естественно, не видел, а вот ножи на кухне... Что потом? Потом речь ребенка стала непонятной. Скорей всего, мальчик не понял, что именно с ним сделали. Дядя развязал его штанишки и что-то там искал. Не больно. Закончив, он дал Клаусу подзатыльник и стал выворачивать руки и ноги одну за другой! Вот это было очень больно, но дядя погрозил ножом и приказал не орать! Клаус и сейчас рассказывал об этом шепотом. Дядя все время что-то делал у себя в штанах и очень крепко держал Клауса. Правда. Клаус не мог вырваться. Дядя согнулся и сказал нехорошее слово. У него сильно болел живот. Он отбросил Клауса и пошел в кусты. А Клаус закричал, побежал и куда-то упал. Все, он ничего не помнит. "А что ты делал потом?" - спросил чиновник. Вечером Клаус прятался в лесу. "Ага, - подумал дознаватель. - Он пошел вверх по оврагу, к елкам". В темноте стало страшно и холодно, он пошел куда глаза глядят. Он шел, шел, пока не увидел огни, а утром нашел собор. Так он нашелся. И еще. Клаус застеснялся. Может ли священник сказать папе и маме, чтобы не секли? Чиновник обрадовался. "Я сам им скажу, - ответил он. - Не бойся" - "Честно?" - "Только ты скажи мне одну вещь" - "Ладно" - "Какой был этот дядя? Молодой? Старый?". Дядя был не старый. Волосы не рыжие и не черные. "А на кого похож?" - "Не знаю!" - "На священника? На меня? На бродячего артиста?" - "На артиста. У него была дудка". Вот тебе на, еще и дудка! Но зачем? Дознаватель ошибся и сам натолкнул ребенка на самый странный ответ? Тогда попробуем по-другому. Пусть Клаус сам расскажет, какой это был дядя. Клаус задумался, а потом спросил: "Вы не скажете папе, что я ругался?". Конечно, дядя чиновник не скажет! "Он был весь грязный, как какашка! Папа меня не накажет?"
  Дознаватель устал и злился, а ребенка за дверью ждал отец. Чиновник думал: если б с его дочкой кто-то посмел сделать такое, он бы ее потом всюду за руку водил, а сам сейчас задерживает Клауса, и его отец, наверное, злится. Отец Клауса Катценеленбогена. Маленький мальчик с длиннющей фамилией поспособствовал тому, что расследование стало топтаться на пустом месте. Решили, что двое нищих по сговору украли ребенка. Молодой стал его калечить, но Клаус был слишком взрослым и крепким, нового нищего из него не получилось бы. Тогда злодей бросил ребенка и убежал.
  Старика нашли легко. Он всегда попрошайничал у собора. Нищий не сообразил, что нужно было уносить ноги. Старик сказал, что мальчика он спас, того едва не задавили в толпе. Потому он ждал, не скрывался: надеялся, что родители ребенка дадут ему денег. Только вот мальчик отошел в переулок за собором, и для старого попрошайки все круто изменилось; так он и умер в тюрьме. Пока он умирал, следствие топталось на месте - взяли несколько бродячих актеров, да без толку.
  Курточку увидали на сынишке одной многодетной вдовы. Это семейство обитало в совершенно другой части города, не на Болоте, а за рынком; мать перепродавала старые тряпки. Вдову притянули к ответу, и она сообщила, что курточка утром вторника оказалась на ветке яблони у ее хибарки. Тряпичница подумала, что какой-то добрый человек тайно подал им милостыню и возблагодарила Господа. Одежку вернули Канцеленбогенам, а уж отблагодарили ли они бедную вдову, это их дело.
  Уже тогда Людвиг Коль подозревал, что все не столь однозначно. Когда он был совсем маленьким, мама оставляла его на племянницу. Для него она была сестренкой. А Кетхен-вредина сначала запугивала его, чтобы слушался, а потом тащила к подружкам. Так что Людвиг знал всякие девичьи секреты. Всегда ходили какие-то слухи о нищих, цыганах и похитителях детей. Такое знали все, в том числе и взрослые. Но не для взрослых предназначались те слухи, какими делятся ради девочки любопытства и пущей безопасности. Все они понимали, как опасно иметь дело с мальчишками, особенно если их больше одного или двух. Большие парни собираются компанией и заманивают к себе маленьких девочек по одной или парами. Их уводят в заброшенные сараи и там делают с ними все, до чего додумаются, обезьянничают, выхваляются друг перед другом и делают такие, чего дяде Людвигу знать не следует, чтобы не испортился. В следующий раз девочка не смеет отказать: парни говорят, что ославят ее шлюхой или убьют. Некоторых девочек насилуют так годами, пока не придет пора выходить замуж. Если ты попалась, ты не вырвешься. Дома Катаринка всегда уточняла: гадкие парни не побрезгуют и маленьким мальчиком, особенно таким пухленьким да аппетитным, как ее дядюшка Людвиг, несчастный старый плакса. Так, может быть, "грязный дядя" просто был таким вот мальчишкой-переростком? Только зачем дарить курточку бедным? Может быть, мерзавец хотел так загладить свой грех?
  ...
  Когда в сентябре вернулись студенты, Вегенер ушел в очень несвоевременный запой. После истории с Клаусом его вроде бы отпускало ненадолго, но к середине месяца он напивался уже с утра.
  Странное было время! С детьми постоянно что-нибудь случается, все принимают это как должное. Несколько реже им причиняют намеренный вред. Но кто будет волноваться о маленьких попрошайках или о тех, на ком родители и братья вымещают дурное настроение? об учениках ремесленников, что трудятся, прислуживают и нянчатся с хозяйскими детьми с утра до вечера несколько лет подряд? о школьниках и розгах? Дети мрут сотнями ежедневно и убегают из дома. До поры до времени всем на это наплевать. Но приходит срок, дети становятся кем-то вроде козлов отпущения, только наоборот: их называют невинными ангелами и стараются сделать вид, что защищают сразу от целого мира и Князя его! Это происходит, думали библиотекари, если больше бояться нечего, некого и зацепиться умом совершенно не за что. Взрослые с наслаждением предаются своим детским страхам и вымещают это на детишках. Взрослые вспоминают свои ужасы и понимают: теперь-то им ничего такого не угрожает! Они могли бы позлорадствовать и попугать безответных ребятишек, но не тут-то было; детей начинают защищать, да только не от самих себя. С Людвига в детстве пылинки сдували, но что он знал точно - случись что, и спасут его не старые отец с матерью, не взрослые братья, а храбрая вредина Катарина! Потому и позволял, чтобы она его время от времени запугивала и обижала.
  Вот исполнился срок, и для Вегенера наступила своя "пепельная среда". Уже тогда, перебрав, он не веселился и не делался злобным, а все пытался вспомнить, что же он сделал такого дурного, какой грех не искупил, если это продолжает точить его? Он не думал, что поит, взращивает демона внутри и принимал бесовское наущение за чистую монету, за чистый призыв к покаянию. Точно так же взрослые принимают гнев за родительскую заботы. С простецов за это не спросится, а вот Гебре не следовало бы вводить в заблуждение самого себя... "Пепельная среда" всегда наступала ночью после довольно трезвого дня.
  Был поздний вечер. Тени, как кучки пыли в углах, они казались пуховыми, а огонек свечи - жидким. Людвигу очень хотелось спать. После истории с маленьким Клаусом он возобновил некоторые знакомства с юристами, не только в университете; сделал это просто от скуки, так он думал. Книжник стал тяжел на подъем, и люди утомляли его. Если б с ним была Генриетта, она сняла бы часть этой ноши, но Людвиг не хотел ее возвращения. Муж не дал ей чего-то важного, и покойница не поджидала его. Она хотела не молитв, не пожертвований и не книг. Ей нужно было, чтобы жизнь досталась именно ей, но как это сделать? Сегодня юристы опять собирались и шумно рылись в старых книгах. Они говорили: один ребенок убит, второй похищен - это еще не система. Юристы хотели облегчения, тревога не покидала их. Очень легкая пока; и в сочетании с тем, что недоставало доказательств... Юристы, как кони, перетаптывались на месте, вскачь пойти не могли, им становилось скучновато... Доктор Коль устал от них, он тоже скучал, а скука подпитывала тревогу.
  Сейчас, на стеклянной струне, он понимал, что наслоения тревоги и скуки - это тупик. Два конца - всегда тупик. Должно быть что-то третье, чтобы не мотало туда-сюда, нужно полагаться на третье, подобно Богу у Николая Кузанского, покинуть область противоположностей и даже их единство. Раз - тревога, скука - два, так что есть третье?
  ... Людвиг собирался расстилать войлок на сундуке, найти подушку и завалиться спать. Но сперва погасить свечу. В сундуке хранились всякие книжные фрагменты без корочек: четвертушки, половинки томов, отдельные тетрадки, все это нужно было переплести и пересмотреть, но никак не доходили руки. Доктору Колю было интереснее "спасать" книги от нечестных продавцов и мертвых владельцев, а не "лечить" их. Вот наступит весна, и они сварят клейстер! Он призовет и бакалавра Тусмана, того весельчака из хранилища, и латиниста Маттеуса с его "крошками", а с ними будет мальчик в кожаной шапке. Он заставит Вегенера работать в зале, а сам он и все юноши - все устроятся рядом с котлом и разберут книжные останки. Старый дядя Людвиг сам будет готовить кожу, коленкор, уголки и доски - ах, как же это дорого! - а молодежь, у них ловкие руки, начнут орудовать кистями. Вот книги и оживут! Они останутся несчастными калеками, без рук-без ног, без начала и конца, с вырванным нутром, но зато их можно теперь будет поставить на полки, взять в руки и листать. Мы подымем из резного гроба чьи-то речи, но сейчас пора спать! Скоро у него появится своя маленькая спаленка, но сейчас пора гасить свечу и ложиться на сундук.
  Но Людвиг не стал гасить свет и готовить постель. Хотелось бы кружечку пива на ночь, оно как раз тут было.
  Стоило бочонку появиться на столе, послышались слишком твердые неровные шаги (так ходят привычные пьяницы) и легкий удар в дверь.
  Вегенер уселся на тот самый сундук. Людвиг привык - с таких его визитов и начинается настоящий запой; заснуть сегодня долго не получится. Так что доктор Коль побыстрее выпил свою кружку, а то не видать ему еще и пива; пока пил, приготовился слушать. Пьяный начальник становится много болтливее - кажется, если он замолчит, то лопнет! Наверное, он и пил поначалу только для того, чтобы можно было свободно поговорить с кем угодно.
  Вегенер потянулся, тихонько рассмеялся и достал уже не фляжку, а бутылку:
  - Не бойся, Улитка! Не нужно мне сегодня твое пиво! Пей сам.
  - Разрешаешь?
  - Угу.
  - Что случилось, Гебхардт?
  - Просто посидеть.
  - Слушай, я хочу спать! И я не такой уж хороший собутыльник! Я скучный...
  - Нет, это ты слушай! - Людвиг ошибся, начальник выглядел совершенно трезвым. Он приложился к бутылке и стал на вид еще трезвее. - Слу-ушай!
  Вегенер оказался бодр, бдителен, он был чем-то озабочен. Насколько знал его Людвиг, что-то случилось не с книгами, а с людьми.
  - Так говори скорей!
  Вегенер так и не научился думать про себя - дети обучаются этому искусству еще до школы, ведь при учителе и друзьях думать вслух нельзя: запрещено и невозможно. Людвиг знает, что в университете умеют молча думать хором, сейчас как раз такое время потихоньку начинается. А душка Гебхардт думать молча не умеет; понимает, правда, неплохо, о чем думают хором и молчат. Когда Вегенер трезв, говорить он боится, но сейчас нужный монолог может вывезти обоих к какой-нибудь удачной мысли...
  Гебхардт поглядел искоса, шевельнул бровями и отодвинулся в тени; только глаза его все так же ярко поблескивали, а сам он превратился в кучу шерсти.
  - Говорю, а ты слушай. Ты чего это стал дружить с юристами - думаешь о том же, о чем и я?
  - О Клаусе и "нашем мальчике"?
  - Брось!
  Но тут уже Людвига понесло, из него, подобно рвоте, стали извергаться гневные речи:
  - Черт, ну почему, почему чертовы придурки не догадались прибрать труп?! Они же их где-то вскрывают?!
  - Я тебе скажу, почему, - хохотнул Гебхардт. - Ты думаешь, они пить в елочки ходили?
  - А разве нет?
  - Ой, брось! Или я не знаю, что пить рядом с покойником - то еще удовольствие? Фу... А они там были несколько часов!
  - Вот и я думаю - почему?
  - Да потому! Их всегда видят вдвоем, и они хорошие парни, но к ним никто никогда не примыкает. Скажешь, они не умеют пить?
  - Не знаю.
  - Умеют. И драться тоже умеют. Но все равно пьют только вдвоем. Теперь понимаешь?
  Людвиг вроде бы понял. Эти двое притворяются собутыльниками, но на самом деле...
  - Они ... э... любовники?
  - Очень может быть. Так вот, молодые люди удалились в елочки по своим делам, а там наткнулись на труп. Или занимались своими делами при трупе для пущего удовольствия. Я не знаю.
  - А какое это имеет значение? Пить или что другое - какая нам разница?
  -О, очень большая. Если они уходили по своим делам - значит, виноваты только они. Мало ли что таким парням в голову взбредет...
  - Да ничего подобного. Они могли его и не заметить, раз уж такие дела!
  - Это мы с тобой так думаем. Другие, они всегда считают совершенно иначе.
  - Дьявол, тот парень напал на мальчика!
  - Вот именно.
  Вегенер выглядел таким довольным, словно бы только что поставил скудоумному тупице самую лучшую отметку, вытянув у него блестящий ответ:
  - Я продолжаю, - голосом лектора вещал пьяный библиотекарь. - Если наши мальчики действительно только пили при трупе и показывали друг другу свою храбрость, тогда виноват весь медицинский факультет.
  - Верно.
  - И что мы будем делать?
  Людвиг понял, что он уже стоит, снова уселся на табурет и залпом выпил еще кружку пива:
  - Ни-че-го.
  - Молодец! - к чему эта похвала относилась, к питию или к ответу, Людвиг так и не понял. - Правильно, Улитка. Ты умеешь прятать рожки в скорлупу, а я нет. Так что я сегодня начинаю!
  - Нет, не надо!
  - Хочешь сказать, "не остановишься"? Так я и не собираюсь.
  Пиво подействовало не совсем правильно: и сон разогнало, и тревогу куда-то упрятало. Если Гебхардт пьет ради этого, то почему бы и мне... Друг освобождает язык, а я - уши.
  - Э-эй, Улитка Коль! Высунь рога! Не засыпай, ты еще не дошел до кондиции.
  - Гебхард, не тяни! Ты о чем? Ты сказал, малыш Клаус тут ни при чем?
  - Нет! - Вегенер снова стал обвисшим и грустным. - Я о том, что наша милая парочка, скорее всего, обречена, и слава Богу. Нас-то оставят в покое, если эти двое не догадаются удрать отсюда.
  - Ну, обвинят их в труположестве, и что с того? А Клаус?! Это ж не они его похищали. Медикам зачем кухонный нож?!
  Вегенер раздулся от злости, словно тетерев на току:
  - Ты все еще не понял? Никто, никто никогда не поверит, что поганец действовал в одиночку!
  - Ну да. Люди всегда думают о шайке, о банде, да будь они прокляты!
  - Совершенно верно. Люди - тупицы.
  Вегенер заговорил совершенно без выражения, будто формулу диктовал:
  - Заговор - это прекрасно. Охота становится интереснее. А ты мыслишь по-другому?
  - Да, я почему-то решил, что похититель мальчиков был один. Противно думать, что такое делается по сговору. Тех парней летом вообще не было в городе.
  - Это они так говорят, а ты слушаешь. И жаль, что не было. Очень удобная парочка, ты не находишь? Будем надеяться, что они решат доучиться именно у нас. Они парни наглые, это их последний курс.
  - Тебе не противно?
  - Противно. Ну и что? Знаешь, мой отец был часовщиком. Но очень хотел купить мельницу. Или чтобы я завел себе мельницу. Потому что на часы заказы то есть, то нет, а мука нужна всегда. Папаша всегда говорил: мельница точно такая же, как часы. Колесо цепляется за колесо, и жернова крутятся. Ты понимаешь, колесо за колесо. Тебе понятно?!
  - Нет, - и вот тогда Гебхардт изо всех сил врезал себе по колену:
  - Не понимаешь, такой умный?! Ладно, если тебе так непонятно, давай про книги! Когда падает шкаф, одна книга тащит за собой другие!
  Вздыхая, как медведь в зверинце, Вегенер выдвинулся из теней. Сначала его передернуло от отвращения, перекосило, а уж потом он снова отхлебнул своего пойла.
  - Я тебе больше скажу. Этот гаденыш действовал именно что по сговору, в компании.
  - Я так и думал, - разочарованно ответил Людвиг. - Знаю, что мальчишки это делают.
  - Только не говори, что тебя тоже насиловали!
  Тут передернуло доктора Коля:
  - Нет, конечно. Сестра запугивала. Не сестра - тетка...Тьфу - племянница!
  - Ну, всю родню перебрал! Жуткое у вас там было место... Неважно. Слушай.
  Ага, "слушай" Гебхард говорит, когда уже пьян, когда собственные мысли начинает забывать...
  - Вот что... Попались тут какие-то уродцы, купеческие сынки... Они заманивали девочек, баловались, последнюю ранили. Придумали ей засунуть ножик в ноздрю, и разрезали насквозь. Изуродовали... Так вот, они все говорят, что их научил какой-то другой парень, школьник или студент.
  - Ага, когда надо отвечать, всегда появляется этот самый другой парень!
  - Неважно, появляется или нет... Их допрашивали каждого отдельно, и они все сказали про него.
  - Кто это?
  - Непонятно. Какой-то умный замухрышка, выразился раз по-латыни.
  - У нас все так говорят.
  - Ну и ищи его... Да не бойся, не бойся! Девчонка была еврейская, кто с ними будет связываться?
  - А другие?
  - Все это были девчонки, и никто не пострадал.
  - Станут шлюхами.
  - А нам какое дело?! Эти выродки не трогали мальчиков.
  - И что с ними будет?
  - А ничего. Родители как-то откупились и отослали их. Так что нам опять повезло.
  Они посидели еще немного молча. Должна была взойти полная Луна, но ночь была такой облачной, что, появись Солнце, они бы и его не заметили.
  - Ладно, я пошел. Отлить хочется. Не бойся, я сегодня не вернусь. Спи, все хорошо.
  ...
  Людвиг Коль очень редко пил помногу, и под утро ему приснился жуткий сон.
  К нему снова пришел Курт Биммель, магистр Зеленая Шапка. Снова был вечер, и алхимик прятался в пуховых тенях. Когда он сделал шаг вперед, Людвиг заметил, что голова его мотается, как мертвая. Но он же шел, был жив, не так ли? Биммель сбросил пуховые тени с плеч на пол, они легли к его ногам, словно плащ, и стало светло.
  - Я возвращаю Вам Ваши книги, сударь! - объявил он новым, чистым, металлическим голосом. - Они мне больше не нужны, там нет ничего полезного.
  - Благодарю Вас! - ответил Людвиг и поставил тома обратно в шкаф.
  - Отвечай как должно, смерд! Жалкий владыка книг. А хочешь, я тебе покажу?
  Людвиг хотел отказаться, очень хотел, но именно любопытство было движущей силой его судьбы тогда. Вина воцарилась по-настоящему только после этой истории. Он прошептал:
  - Показывай, господин! Я хочу.
  В ответ Биммель ударил себя кулаком в подбородок, сильно. Голова в зеленой шапке отвалилась назад и повисла, как капюшон. Шерстяная кисть медленно закачалась над самым полом. Шея треснула и переломилась, но крови не было, а кожа стала тонкой и хрупкой, как дорогой старый пергамент. Трещина побежала вниз, с треском ломая и одежду, и кожу, и ребра.
  "Он иссушил себя ртутью и рассыпается у меня на глазах!"
  Но нет. Меж черных ребер показалась голова и полезла вверх, как бы рождаясь. Не было теперь зеленой шапки - стала корона зеленоватой бронзы.
  - Это семь металлов в одном, Наш Сплав, Квинтэссенция, ты, профан!
  За головою поднялись шея и широкие плечи, шире, чем у Биммеля прежде, много шире.
  - Смотри, холоп, я освобождаюсь!
   Прежде это было не тело, а отравленный, тесный испанский сапог! Сейчас оно отпускало Короля на свободу. Восставший был выше Биммеля на целую пядь. Лица его Людвиг разглядеть не мог, как ни старался, оно оставалось темным, словно в свинцовой окалине. Он видел прозрачные до дна глаза со вставками из изумрудов. А как же Биммель говорил, что не хочет превратиться в золотую статую?
  Старое, хрупкое тело треснуло пополам и выпустило торс Короля. Он родился живым, даже одетым в обрывки чего-то кожаного - кое-где сохранялись золотые чешуйки наподобие березовых листьев. Король легко потоптался на месте и освободил ноги, длинные и сильные, словно сбросил высокие сапоги. На ногах был тот же древний чешуйчатый доспех из червонного золота.
  Король не был вооружен. Он подобрал собственную тень, набросил ее на плечи, и снова стало темно.
  - А хочешь, - спросил он, огненно сверкая зеленью глаз. - Хочешь, я вылечу и тебя?
  А хотел ли этого Людвиг? Биммель ютился в скверном теле, это правда. А у Людвига болит хребет, это же не оболочка...
  Король возложил тяжелые руки ему на плечи. Кости просели, будто бы из, не выварив, много лет держали в сырости. Кучей пуха чувствовал себя Людвиг, трясся и боялся, что от дрожи и дыхания он, пух, разлетится.
  - Ну нет! Ты же холодный и рыхлый, как сугроб. Ты развалишься, если теб не уплотнить. Пусти меня немедленно, ты, жалкая куча!
  Людвиг отступил в сторону, и Король снова оказался перед ним, и руки Короля все так же отдавливали плечи:
  - Пусти немедленно!
  Людвиг отступил в другую сторону
  - Болван, не так! Ты должен дать мне что-то, дать что-то!
  - Я не знаю, что! - заорал мальчик Людвиг, и рука Короля ухватила его за горло, чтобы человечишко замолчал. А сердце Короля стучало громко, громко, как башенные часы, а рука была горячей, раскаленной, подобно камню собора под солнцем. Черное лицо ничем не напоминало несчастного Курта Биммеля и не воспринималось. И тогда Людвиг, уже взрослый, ухватил корону за бычьи рога, сдернул ее! Сердце, чудовища или свое, забилось громким деревянным звуком; больше ничего не изменилось. И тогда Людвиг умер, но все же не рассыпался!
  Он умер и тут же проснулся. Кто-то постукивал в дверь, все громче и громче. Непривычного к выпивке пожилого человека трясло, его сердце билось еще громче, чем стучали в дверь. Он открыл. Ни Короля, ни Зеленой Шапки. Это вернулся Вегенер, и его тоже трясло. Сердце Людвига ухнуло в пятки:
  - Что случилось?
  - У тебя осталось пиво?
  Минут пятнадцать они допивали то, что плескалось на дне маленького бочонка. Потом Вегенер объявил, что жить теперь можно, поблагодарил и отправился к себе.
  ...
  Позже Людвиг как-то попал на обед с регентом жалкой университетской церквушки. Тот был совершенно не в духе, расстроен, как и его хор: пришел октябрь и начались простуды. Регент каждый год тихо брюзжал весь октябрь и первую неделю ноября, а дальше спохватывался и начинал готовить хор к Рождеству с тем, что есть. Но сейчас он простудился сам, пил подогретое кислое вино с медом и злобно жаловался:
  - Мало того, что все кашляют, это не беда! Но они все тут с ума посходили! Один за другим! Один за другим! С тех пор, как пошли эти истории с девочками...
  - А что?
  - Да что! Растут они, как на дрожжах, и яйца у них пухнут.
  - Что, еще одна развратная компания?
  Людвигу не слишком нравилось делать так, чтобы люди говорили связно. Но регент, как и многие музыканты, не умел говорить длинно и связно. Он громко сетовал и злопыхал, а собеседники постепенно убирались подальше. Доктор Коль медленно что-то ел, иногда позволяя себе наводящий вопрос. Регент был доволен - его слушают, не перебивают, а в нужный момент еще и спрашивают!
  - Да нет же, доктор Коль! Они так-то могут, но нет! Зря Вы так подумали. Я про то, что у ребят ломаются голоса.
  - Что, сразу у многих?
  - Да, да! У нас хор устроен сами знаете как. Приличных теноров в университете почти нет, их быстренько переманивают в собор, так?
  - Ну да.
  - А остаются всякие басы и те, кто пищат. Так вот, дисканты (у нас и такие были, сынки преподавателей) и альты все как один хрипят и пускают петуха. Как будто им какого снадобья подсыпали. Усишки у них, все такое... Басы у нас дикие, годятся только солдатские песни орать, да и одеваются так же, Господи прости, как наемники. Мы всегда надеялись на дискантов, вашим старичкам это нравится, их пискотня. А нынче все никуда не годятся!
  - Ничего себе...
  - Да они и раньше никуда не годились. Замухрышки и недоростки, каких приличные парни в свою компанию не берут. Ни выпить, ни подраться, скучные. Да что! Сам таким был, знаю!
  Ну, теперь-то он похож на мелкого командира наемников, крепкий такой и с глазами навыкате.
  - Что будете делать, регент Шуппе?
  То махнул рукой:
  - А что я могу? То же, что и всегда. Отвлеку первогодков от библиотеки, Вы уж меня простите. И выдрессирую их к Рождеству.
  - Сложное дело.
  - Не то слово! Была у меня надежда на одного-двоих, но и те ломаются. Даже этот, как его там, какой-то Детлеф или Дитфрид... Я звал его Дит, как бога Преисподней, ему смешно казалось. Про него и не подумаешь, что он может расти. Будто бы вечный мальчик, гладенький, маленький - так и его ломает! А я надеялся, что он поможет мне обучить новеньких.
  - Какой это Дит?
  - Да все время в кожаной шапочке, как будто уши боится простудить. Как мама ему дала шапочку, так и носит до сих пор. Он мог бы сделать что-то с голосом, упражняться, что ли... Но говорит, что ему, видите ли, некогда! Так что, доктор Коль, у нас пищать теперь некому. Будем рычать на Рождество, аки скимены.
  В университете обедают быстро и разбегаются. Регент Шуппе и доктор Коль остались вдвоем, еще немного посидели, потолковали о старых нотных записях (где бы ни появлялся Людвиг, беседа либо начиналась, либо заканчивалась всякими книжными делами) и разошлись довольные.
  Значит, Послушного Мальчика кличут Дитом? Прозвище подходящее - очень уж он мертвенный. Дит только раз зашел в библиотеку не один - это вместе с ребятами Маттеуса. Прежде и после он приходил заниматься по четвергам и пятницам; читал только то, что задают, не больше, но и не меньше. В субботу свободного времени было больше, но Дит не занимался в этот день, теперь понятно, почему: он репетировал в хоре. Посмотрим, придет ли он в эту субботу?
  Пришел. Взял посмотреть Тита Ливия, "Историю Рима"; это занимательное чтиво для совсем зеленых мальчишек. Так что голос Дита немного вырос, а сам он - нет. Дит попросил книжку обычным детским голоском. Он мог и облениться, и заинтересоваться чем-то другим. Хористы, особенно дисканты - это своя компания, но не братство. Правильно сказал регент, их настоящими парнями не считают. Дит с певчими не сросся.
  Да, наступал ноябрь, к Людвигу снова приблизиись призраки Генриетты и их ребенка. Вот поэтому доктор Коль болезненно-внимательно всматривался в тех еще живых, кто вызвал его любопытство, и пытался разгадать их. В мальчике Дите загадки не было, не могло быть, потому что он неживой. В живых всегда есть что-то еще, а Дит был именно таким, каким казался - примерный, малоспособный, послушный и одинокий ребенок, всем этим довольный. Это есть его странность, но не загадка.
  Генриетта стала черной волной, она незримо, неуловимо надвигалась, перекрывая весь горизонт, а их ребенок был всего лишь пеной на волне. Волна превратится в зимние дожди и будет капать снова и снова, пока вдовец не поймет, чего же она хочет. Весною волна отступит, но после вернется, ох, вернется!. Так чего же они хотят, жена-девочка и малыш? Что Людвиг им должен? Разве Господь и ангелы Его теперь отступились от бедной девочки? Такие тени требуют крови, чтобы воплотиться. Генриетта не захотела бы так, она испугалась бы, набожное дитя! А вот ребенок, лишенный пола и имени, нерожденный, некрещеный - тот мог. Чьей крови он требует? Если б можно было заменить его мальчиком Дитом, пошел бы на это Людвиг, не-отец? Да, разумеется! Послушный Мальчик и сейчас не живет... Насытясь, тени воплощаются лишь на краткий срок, пока живущий хочет что-то у них выведать. Чего они требуют от меня? Бедное дитя, бедная девочка...
  ...
  В конце октября внезапно пришло тепло. Прошел ливень, целый день после него светило Солнце. Оно, конечно, было прохладным, осенним, но после недель сырости и мрака казалось теплым. Этот единственный хороший день пришелся на воскресенье.
  В субботу лило с самого утра, и в библиотеку не пришел никто. Студенты спали у себя в общежитии, а преподавателей где-то согревали жены, очаги, выпивка и подруги. Книги тихо впитывали влагу из воздуха, их страницы даже шуршали тише. После обеда забрели молодые преподаватели, их было трое. Все двигались медленно, как осенние мухи, зевали и долго не продержались. Помощники клевали носами, а в своей Каморке храпел Вегенер. Людвигу одному спать совершенно не хотелось. Он приходил, когда его звали, но ждал чего-то другого, не того, что было.
  "Сонное царство, - думал он без какого-то особого настроения. - Стеклянное сонное царство. Скоро сюда придет прекрасный принц. Он не найдет Спящей Красавицы, обещанной ему, и вернется к себе... Нет, скорее всего притащится Грендель и оторвет головы всем эти соням - и мне, и мне..."
  Скучно. Доктор Коль ушел к себе, когда преподаватели отправились восвояси. До вечера он занимался своими покалеченными книгами - вернее, не занимался всерьез, а только готовился к этому: возился с переплетными тисками, разыскивал коленкор попрочнее и хоть что-нибудь, пригодное на обложки. Потом пришел черед ножей и резаков, их давно пора было привести в порядок, Людвиг занимался этим почти до темноты. Точить - работа очень спокойная, тонкая и бездумная, и волна-Генриетта в этот день не тревожила его.
  В субботу Грендель не приходил, он явился в воскресенье.
  Горожане вылезли погулять на солнышке, несмотря на сырость, а пятилетний Вилли Кох чуть было не утонул в луже. Вилли считали лгунишкой, потому что он все еще не отличал сна и тем более фантазии от правды; однажды он совершенно серьезно уверял всех и каждого, что ночью видел на крыше собора настоящего огненного дракона. Бабушка возражала: он спал в своей постели, она сама его уложила! Но Вилли обозвал ее врушкой и заявил, что он убегал из окна, а она не видела! Вилли спал на чердаке, от маленького окошка и до земли было почти три человеческих роста и никакой лестницы. Мальчик сообразил это и поверил в другое: что сбежал через черный ход, прошел мимо деда и бабки и на самом деле видел дракона.
  Вилли вернулся домой весь мокрый и чуть было не заболел. Вот что рассказал маленький лгунишка.
  Его не взяли на мессу в наказание за вранье. Он остался очень доволен, потому что все еще боялся дракона. Бабушка велела ему доесть остатки каши, а после этого погулять и никуда со двора не выходить. Вилли скормил кашу собаке (она очень просила), а сам решил посидеть на лавочке у соседнего дома вместе с большими ребятами. Ведь с ним ничего не случится, если они рядом, и к тому же это недалеко. Так вот, ребята посидели-посидели и ушли, а ему стало скучно. И тут на улице появился настоящий Крысолов!
  Тут слушатели выразили сомнение и дружно рассмеялись. Уж неужели врушка-Вилли видел, как тот играет на дудочке, а за ним топает толпа жирных крыс?
  Нет, конечно, ответил Вилли. Дудка Крысолова торчала за поясом, а никаких крыс и в помине не было. Крысолов вытащил дудку и немножко поиграл, но она шипела и плевалась. Вилли как-то его обозвал. Тогда Крысолов пошел к нему.
  А какой он был?
  Ну, просто взрослый дядька, как папа (папе Вилли было всего лет двадцать, и он летом ушел в солдаты), только не такой высокий. Ну, волосы было не видно, Крысолов был в какой-то дурацкой шапке.
  - Еще скажи, что с бубенцами!
  Нет, не было никаких бубенцов!
  - Вы что, дураки - вы бы его тогда сами услышали!
  Вилли надулся и сказал, что больше ничего не расскажет. Перед ним не извинились, но обещали все-таки дослушать. Жил Вилли в довольно опасном месте, знать о всяких странностях там всегда полезно.
  Так вот. Крысолов подошел к нему. Вилли думал, что этот дядька будет драться, но не тут-то было! Крысолов выдул из дудки слюни и снова сунул ее за пояс. А потом спросил у мальчика, как его зовут. Вилли честно ответил. Он думал, что Крысолов уведет его в Город-под-Горой, там ему всегда будет хорошо и весело. Тогда Крысолов спросил, сколько Вилли лет, тот сказал, что пять.
  "Жалко, - ответил Крысолов. - Я думал, меньше"
  Вилли встревожился:
  "Дядя Крысолов, я бедный, я плохо ел, вот и маленький! Ты все равно возьмешь меня с собой?"
  "Я подумаю"
  (Вилли показалось, что Крысолов чего-то испугался, а не просто задумался - этого своим слушателям мальчик не сказал; он еще не научился всегда находить нужные слова, но двадцать лет спустя, в компании воров и проституток он обязательно подберет нужные слова для хорошей новой песни. Так что Крысолов на самом деле причинил мальчику не только зло, но и существенно одарил)
  Крысолов подумал и согласился.
  - Ты его хоть рассмотрел? - спросил кузнец; у него было двое маленьких детей, он что-то слышал про Клауса и задушенного мальчика.
  - Ну да!
  - Только не ври, а то дам по затылку.
  Ладно. Крысолов был тощий, одетый как все. У него нет усов и бороды.
  - Он бреется?
  - Не знаю.
  У него серые глаза, как у рыбы - и все. Он как все, просто другой!
  Слушатели снова захихикали. Кузнец велел всем заткнуться, и пусть Вилли продолжает!
  Крысолов сказал:
  "Нет, я не возьму тебя в Город-под-Горой, ты слишком маленький, Вилли Кох! Но я дам тебе одну чудесную игрушку оттуда и приду, когда ты вырастешь. Ты мне ее покажешь, и я заберу тебя с собой".
  Вилли обрадовался. Он останется дома, у него будет своя настоящая игрушка! И бабушка не будет о нем горевать (деда бросить ему было совсем не жалко, а вот бабушку - даже очень).
  - А какой у него голос? Грубый, тонкий?
  - Не знаю. Он простудился вроде бы.
  Ладно, не мешайте Вилли Коху!
  Крысолов - он не торговец, у него не было лотка. Вилли ждал, а тот достал из сумочки на поясе какие-то мелкие штучки и сказал:
  "Вилли Кох, я продам тебе одну игрушку"
  Вилли чуть не заревел, потому что у него никогда не было денег. Он сказал об этом, а Крысолов ответил, что согласен обменяться. Вилли вытащил свое единственное сокровище - застывшие брызги стали, которые подарил ему кузнец.
  - Помнишь, дядя Хайнц? Твои дочки не хотели спать, а я рассказал им историю? Я их отдал. Прости.
  Крысолов взял эти капли и спрятал. А потом спросил, есть ли где-нибудь поблизости водоем.
  "А что такое водоем?"
  Вилли очень понравилось новое слово, он словно бы попробовал его на язык.
  "Ну, пруд. Или речка. Или море. Или даже бочка"
  "Ты шутишь?"
  Ничего такого здесь нет, но зато вчера налилась огромная лужа, а сегодня там, наверное, осела муть, и вода теперь прозрачная. Только это далеко, а бабушка велела... Но Крысолов ведь добрый? Крысолов попросил Вилли показать, где это, и они пошли. Никто их не видит, все пошли молиться. Тогда никто ничего не скажет деду.
  Слушатели знали, где находится этот "водоем". Каждых раз огромная лужа наполнялась после дождей, а в сырые годы в ней даже заводились лягушки и комары. Берегов у нее не было, просто остаток старой мостовой, которую давно растащили по камешку.
  Вот, Вилли привел туда Крыслова, и тот показал на ладошке какой-то комок. То ли деревяшка, то ли сухой цветок.
  "Это тебе"
  "А что это? Это ведь не игрушка"
  Вилли был разочарован и собрался уходить.
  "Это лучше. Но ты должен за нее заплатить"
  "Но я уже заплатил!"
  "Этого мало. За металл ты ее получишь вот такую. А если заплатишь, она оживет!"
  Вилли закричал в тревоге:
  "У меня больше нет!!!"
  и Крысолов бросил эту штучку с размаху прямо в лужу! Вилли от обиды тихо заплакал, а Крысолов прошептал:
  "Плати, пока не поздно!"
  Мальчик был согласен на все! Крысолов велел ему протянуть правую руку, и Вилли Кох это сделал. Крысолов вытащил нож...
  - Какой нож?
  - Как у бабушки на кухне. Старый. Не мешай!
  ... порезал руку, и Вилли это вытерпел без звука!
  - Врешь! Покажи!
  В самом деле, между большим и указательным пальцами правой руки у мальчика был небольшой порез.
  Потом Крысолов резко дернул мальчика за руку, и капли крови упали в воду. Вилли смотрел, как они там расплываются, а Крысолов шептал ему на ухо, он был какой-то злой и испуганный, громко дышал:
  "Смотри не туда! Ищи свою игрушку!"
  Вилли нашел ее взглядом и попробовал вытащить.
  "Нет! - Крысолов дернул его назад. - Не смей! Сейчас она распустится, и в нее попадет твоя кровь. Тогда... Смотри!"
  Вилли смотрел - ничего не происходило, только разболелась рука, ее просто дергало.
  "Смотри, смотри! Вот она растет! Сейчас вырастет стебель, потом цветок..."
  Вилли в самом деле показалось, что комок раскрылся и стал похож на кувшинку.
  "...а там будет прекрасная маленькая принцесса, она станет твоей женой!. Смотри, Вилли Кох! Жди!"
  Мальчик послушно ждал. Он совсем низко наклонился над водой, и тут Крысолов схватил его за шею и сунул в лужу прямо лицом!
  - У него мягкие руки, он не работает, - уточнил рассказчик.
  Крысолов удерживал его под водой, а Вилли так и не закрыл глаз. В воде все видится иначе; мальчик в самом деле заметил крошечную девочку в короне внутри розового цветка. Ему захотелось воздуха, но он стерпел и опустил голову еще ниже, отчаянно брыкаясь. А потом, наверное, утонул...
  Он пришел в себя весь мокрый, и какой-то вонючий пьяница бил его по щекам, а Вилли рвало холодной мутной водой. Когда все вылилось, пьяница сказал: "Ты меня не видел"
  И ушел. Вилли встал и пошел домой. У Крысолова маленькие следы, как у девки.
  - Какой еще пьяница?
  - Не знаю. Какой-то старик из города - я его тут раньше не видел.
  - Ладно, Принц, я скажу, кому надо, про твоего Крысолова. Парни, вы здесь похожих не видали?
  Вроде бы поверили подмастерья столяра. В воскресенье они наплевали на мессу и сидели на солнышке, попивали пиво и выбивали дробь на старых досках и горшках. Мимо проходил какой-то парень из богатеньких. Они хотели было его позадирать, но было лень. Парень какой-то квелый, скучно.
  Никакого Крысолова, само собой, не поймали, хотя люди ненадолго стали бдительными. Дед Кох скупал краденое, а бабка перешивала ворованные вещи во что-то совсем непохожее; воротники превращались, к примеру, в шапки. Связываться с законом они, понятно, не стали. Дед всыпал Вилли по первое число, бабка успокоила обоих, и все остались довольны. А Вилли с тех пор называли не Вилли Кох и не врушкой, а Принцем. Так он и жил как Принц Вилли, даже когда стал смелым грабителем и сколотил свою собственную шайку. В свое время он выучился неплохо петь и играть на дудке, но все равно остался Принцем Вилли, а не Крысоловом и не Дудочником.
  
  ...
  Имя было названо - Крысолов. Неважно, что первым узнал его маленький мальчик. Он получил свои дары, и точно так же их получил город. Крысолов угрожает городу: "Я, это я! - говорит он, подобно медику. - Я сейчас ампутирую вам ребенка, и посмотрите, как это вас захватит!"
  Людвиг не думал об этом тогда, но даже дети не стали осторожнее. Напротив, старшие дети сделались смелее и взрослей (они отродясь умели вести себя в случае опасности), а младшие шли за ними с доверием, словно за добрым дудочником. Всем было интересно. Ребячьи шайки устраивали всякие авантюры вроде кражи гороха, налетов на сады и путешествий в заброшенные здания. В этом участвовали даже девочки, а одна малышка даже нашла в разрушенной стене коробочку с серьгами. Медные сережки, похожие на мятые стручки перца, но как же ей все завидовали!
  Словно кто-то раскрыл пчелиные соты или сбросил крышки с горшков, и теперь в рост пошли дрожжи. Вот-вот станет ощутим злой хмель. Что-то, похожее на вдохновение, а оно всегда содержит и компонент ужаса. Те двое, что обнаружили первый труп, поняли настроение города раньше всех. Чем больше эти парни были на виду, тем меньше их замечали. Парням оставался последний год, но они убрались отсюда, на восток, в Прагу или Краков. Беглецы верят, что всяких изгоев там принимают с распростертыми объятиями! Странствовать пешком в такое время - безумие, но эти двое все равно ушли.
  Кто бы ни нападал на детей, их бегство не решило ничего. Крысолов, возможно, переселился в новое тело или тела. Он сделал две неудачные пробы, что-то для себя понял и наконец поймал свой ритм. Теперь каждые три-пять недель (как если бы город стал менструирующей, но бесплодной женщиной) погибал и выбрасывался ребенок. Мальчик, задушен; возможно, изнасилован. Девочка, зарезана или заколота. Жертвы становились все моложе, пятилетняя жертва стала бы исключением. Пяти-шестилетки сделались смелее, зорче и послушней, но слушались-то они не взрослых! Мужчины и женщины, а вот это Людвиг хорошо видел, то ли ждали чего-то, то ли испугались, то ли затаились. Взрослые не казались полезными. Они ждали, пока вызреет хмель. Ага! Дядя кузнец передал сведения о Вилли и Крысолове тем, "кому надо". Эти серьезные люди провернули дельце быстро и поспешно. Они кастрировали всем известного кривляку-педераста и перерезали горло его дружку, вот почему невезучие медики сбежали в Краков! После этой казни все затихло снова.
  Итак, жертвы стали моложе. Крысолов больше никого не упускал, и все трупики находили кварталах под названием Болото. Эта застройка стихийно возникла после одного большого пожара, селился там всякий мелкий люд - ремесленники, торгаши, а также семьи с темным прошлым и непонятными способами заработка. Всадники или повозки показывались на Болоте, может быть, раз в несколько лет, всегда по нехорошим причинам. Кое-кто из болотных жителей заводил себе огородик, но обычный люд держал только мелкую скотину и птицу. Студенты и самые бедные преподаватели снимали там дешевые углы. Болото то и дело загоралось, так возникло множество закутков, небольших пустырей, заросших фундаментов и всяческих лазеек. Болото протянулосьот университета до собора, а самые дикие его области залезли почти под старую виселицу. Дальше кварталам расти было некуда, мешал вонючий овраг, его называли Сырой Геенной. В Геенну старались не соваться даже дети, только медицинские студенты искали там трупы, а преступники сбрасывали жертв, и всех это устраивало.
  Детей всегда находили в начале недели. Крысолов убивал их, не слишком таясь, а уходил очень быстро. Были, конечно, и просто пропавшие, но искать их следовало в Геенне, да кто ж туда полезет ради бесполезного нищего? Сложился определенный тип жертвы - умненький, независимый, доверчивый мальчик. Их жалели сейчас, а прежде бестолковые родители слишком часто оставляли своего умницу одного. Мальчикам было скучно в компаниях сверстников, и они когда-нибудь оставались одни слишком надолго. Про убитых девочек ничего определенного сказать было нельзя, они более скрытны и обожают всякие тайны.
  На Людвига подымалась темная волна, грозила затопить совсем. Его мальчик мог бы сейчас стать таким же - доверчивым, умненьким и независимым. Генриетта не оставила бы сына без присмотра, Крысолов не смог бы... Но у сына доктора Коля вообще не было никакой жизни, даже такой короткой!
  Де Вилланова когда-то создал ребенка из собственного семени, пишут так; потом этим безуспешно занимался Парацельс. Без женщины ребенка можно было бы сохранить. Он был бы создан куда быстрей, и никакие роды не смогли бы загубить его. Если б такое было возможно! Медики смеются - они говорят, что ампутируют новорожденному мать, не вечно ж ее таскать на пуповине за собой...
  Границы охотничьих угодий Крысолов обозначил сразу: задворки Университета - задворки Собора, первые жертвы сохранил живыми. Все остальные были разбросаны по сравнительно узкой дуге вдоль самой длинной и постоянной из улиц Болота.
  Город N. вдохновлен Крысоловом. Созревает хмель. Делишки обывателей потеряли важность, люди теперь не отграничены ими друг от друга, как личинки в сотах. Людвиг помнил жертв и вместе со всеми ждал, когда отыщется новая, но он позабыл о том, что делал в то время для самого себя и для университета. Он успел переплести рваные книги? Людвиг не помнит.
  В Рождество он ходил в церковь, а не в собор. Регент Шуппе был прав, хор рычал. Казалось, наверху сдержанно ворчит и мурлычет один крупный зверь. Ленивое ворчание выталкивало вперед единственный усталый фальцет; этот юношеский голос старался изо всех сил, как акробат на площади. Фальцет замирал на миг, а дальше пускался в такие кульбиты, на которые не отважился бы, если б не зверь рыкающий за спиной. Кувыркаясь, голос словно бы истирался, истончался и в конце концов исчез. Это мальчик Дит дал уговорить себя и вернулся в хор к Рождеству, но потом он перестал петь навсегда. Несколько недель он говорил только шепотом и книги в библиотеке заказывал по записке. Ждали особенной жертвы на Рождество, трепетали, но ее то ли не было, то ли не нашли...
  Так тихо прошла зима, а в Великий Пост народ как-то подобрался и стал ощутимо злее. Уличные дети чаще терялись после ссор, большинство из них все-таки возвращалось. В январе, феврале, марте были еще убитые мальчики, теперь охотник выходил на лов раз в две недели, скорее всего, по воскресеньям. Воскресный убийца все еще предпочитал задушенных мальчиков, но последним двум он для чего-то выпустил кишки, распоров от горла до лобка, и донага раздел. Медики говорили: он выпотрошил уже трупы, потому что крови под телами было не так уж и много; убивал он в одном месте, а резал в другом. Мальчики эти были совсем малы, им не было еще и трех лет. Крысолов тоже стал злым и жадным. Люди уже поговаривали о том, что действует тут целая шайка. Искали, не приторговывает ли кто детскими вещичками и всякими колдовскими принадлежностями. Следствие шло, но пока даже подозреваемых не было. Не было ясности, убийства ли это, или тут замешано колдовство. Как шло дело, знали и юристы, и инквизиция, но расспрашивать тех, кто знает, было ох как опасно!
  Когда все оттаяло, на пустырях Болота нашли еще несколько трупиков - все это были жертвы беременных одиноких девушек или шлюх, новорожденные. Смысла искать детоубийц не было, они же не были Крысоловом. Вот когда зарезанного мальчика, уже начавшего ходить, подцепили в сточной канаве, люди опомнились и забеспокоились. Стали чаще появляться в церквах и особенно в соборе. Архиепископ много служил сам, мессы стали какими-то озабоченными и похожими на совещания.
  Тогда доктора Коля вызвал к себе ректор. Никакого печенья сейчас не было и в помине. Теперь старик горбился сильнее, его ощутимо трясло крупной дрожью. Его кабинет был на самой границе - в том крыле хранили всякие одеяния, старые приборы, жили два-три холостых и бедных преподавателя вместе со счетоводами. А сам ректор занимал кабинет у входа. Кресло его стояло под окном, а старую мебель тщательно протирали от пыли и раз в неделю полировали; оттого в кабинете пахло как в хорошем купеческом доме. После пыли и плесени библиотеки тут можно было бы и разнежиться, да ректор не позволил. Он велел Людвигу сесть, а после ушел в долгую паузу. Он сидел, оградившись сцепленными в замок руками, и напряженно думал.
  - Я не знаю, о чем просить Вас, Людвиг...
  Доктор Коль лицом выразил тревогу.
  - Я не знаю, о чем просить Вас. Как я понимаю, Вы ничего подозрительного не слышали и не видели.
  - Нет.
  - Я не... Я в ужасе. Архиепископ вчера вызывал меня. Он делает какие-то свои перестановки...
  Тут ректор опять замолчал, и Людвиг решил перебить его:
  - Архиепископ желает снять с себя подозрения?
  - Его Высокопреподобие вынужден считать, что убийца как-то привязан к университету. В соборе не происходит ничего необычного.
  - Но...
  - Кроме, - хищно улыбнулся ректор. - Самых обычных историй со служками. Да и того не было...
  - Но...
  Ректор выпрямился, на пальцев так и не расцепил:
  - Архиепископ дал понять, что ереси и колдовства у нас он не потерпит. А вы сами знаете, насколько уязвим университет и даже Вы лично.
  - Так чего вы хотите от меня?! - отшатнулся Людвиг.
  - Я побыл у архиепископа мальчиком для битья, и Вы еще спрашиваете?! Если он ограничится только битьем, тогда все еще можно спасти...
  - Ну нет, Вы так просто от меня не отделаетесь! Архиепископ думает на студентов...
  - Но медики мне не доверяют точно так же, как и остальным...
  - Медики? Он тоже заикнулся о медиках?
  Верно. Козлы отпущения, но кто еще станет лечить горожан и помогать предупреждать эпидемии?
  - Медики. Вы забыли - доктор Швальбе пожертвовал вам книги...
  - Устаревшие.
  - ... а этот идиот Биммель все чего-то от Вас хочет...
  - Но, ректор, они никогда не дадут в обиду своих студентов, это по ним же и ударит.
  - Дадут, дадут! - потер ручки ректор Хаузер. Ладошки его посерели, а сам он стал не просто хищным, но ядовитым, вроде хорька, и уже готовился вцепиться Людвигу в печень. - Они дали сбежать своим лучшим анатомам, но теперь...
  Людвиг решил положить конец шипенью:
  - Так что же требуется от меня? - он не мог быть ласково-благосклонным, не мог сейчас оскорбить ректора, поэтому спрашивал так, как и чувствовал - тревожно.
  - Не гоните Биммеля. Имейте в виду Швальбе. Вот и все. Поймите, я больше не могу положиться здесь ни на кого, и на Вас в том числе. Простите меня.
  Все верно. Вегенер ушел в тайный запой, прервать его невозможно, даже когда начнется Великий Пост. Доктор Коль откланялся и удалился с разрешения ректора, отряхивая руки от какой-то невидимой, но липучей паутины.
  Тем временем были убиты еще трое - два мальчика и девочка. К Пасхе случилось нечто особенное.
  ...
  Крысолов сумел испортить даже Пасху. Этого люди и ждали втайне от себя- великопостные службы затягивались, проповеди становились похожими на совещания. Запугать человека в толпе нетрудно, а скрытое раздражение не покидало молящихся. Для Страстной Недели ритуал установлен четко - люди могут расслабиться и на несколько часов вернуться в особенно добрые времена, коих никогда и не бывало на свете. Радостная служба всегда одна и та же; каждый праздник католик словно возвращается домой, в знакомый с детства Дом Божий; ибо утешение именно в привычном и известном. Инстинкт говорит взрослым, что теперь можно немного отдохнуть. А инстинкты более глубокие уверяют, что маленькие дети обязательно создадут в церквах какие-то осложнения. Ребенок может разреветься или обмочиться. Хорошая мама защищает свое дитятко от всего, она становится бдительной, ее переполняет раздражение - будь она курицей, кошкой или человеком, мать именно такова. Если она не увидит, на ком сорвать раздражение, достанется любимому ребенку. В соборе и в церкви нападать запрещено, и маленьких детей старались оставить дома. Самая внутренность инстинкта соглашалась - дети должны оставаться дома, но по другой причине: с одиноким ребенком что-то может случиться именно так, как вышло с маленьким Клаусом... А в области, не подчинившейся утробной, животной природе, говорилось совсем иное: следует оставить Убийце выбор, и пусть Он выбирает жертву, угодную себе. Следовать этому голосу - чистейшее поклонение Сатане, все это кончается Черными Мессами и вечным проклятием, но это если ты разумен и понимаешь, что творишь. Вот потому-то родители переводили свои мысли с черного языка примерно так: оставь ребенка в безопасном месте, ведь Клаус был похищен из собора. Неважно, что этот мальчик остался в живых, а другие - нет. Неважно, что Крысолов успешно охотится на улицах, а не в соборе. Может быть, он сам выходит из собора, а присматривает себе жертву еще на мессе?
  Чепуха! Все это Людвиг знал сейчас, после Преисподней. В то время он ничего такого не понимал и воспринимал настроение города целостно и бессловесно. Оно было суетливым, озабоченным, возникали редкие, скучные вспышки недовольства чем-то или кем-то непонятным. Все было как-то натянуто и вместе с тем слизко, мягко, бездеятельно...
  Что ж, в пасхальные дни улицы никогда не бывают пусты. Люди пьют, веселятся, играют, общаются, а дети всегда торчат на виду. Дети сбиваются в стайки - а, как поняли горожане, Крысолов опасен только для одиночек. Как будто бы дети преданно присматривают друг за другом с утра до вечера, а не приходят и уходят, если так захотелось! Взрослые города N. понятия не имели о том, как устроена воля даже самого послушного и умного ребенка. Никому и в голову не приходило, что в толпе трудно заметить кого-то одного, кого-то опасного, как будто эти люди никогда не имели дела с карманниками. Что ж, город играл по правилам Крысолова. Его правила, казалось, уже поняли, и хотели выиграть у него, перехитрить. Особенно нравилось эта большая игра самим детям - родители и деды не сподобились участвовать в подобных приключениях, зато мы... Но Воскресный Убийца решился на нечто новое, и Пасха была ему очень кстати.
  Мальчишки играют подолгу и большими компаниями, они устраивают судилища и войны, а вот девочкам такое непривычно. Из-за Крысолова старшие стремились снять с себя ответственность и старались собрать всех вместе. Обыкновенно девочки уединяются с подружками в укромных местах и порождают секрет за секретом, но сейчас так поступать не следовало. Скапливались большие девичьи стаи, там почти сразу начинались склоки, перепалки и сплетни; кому-то приходилось мирить, воодушевлят и развлекать всех сразу. Старшие девочки вели себя очень осторожно и бдительно. В Пасхальное Воскресенье присматривать за маленькими остались Агата Хаммершмидт, семи лет, и Труди по прозвищу Клуша, чуть постарше; всего малышек набралось побольше дюжины. Денек был ясный и сухой, милый денек... Девочки нарвали травки, набрали всякой всячины и стали играть в лавочку. Весы они сделали из старой доски и кирпича. Жемчуга и бриллианты они отвешивали прямо горстями, а хлеб и рыбу (в игре это были гнилушки) продавали по кусочкам. Лук (весеннюю травку) - отдельными перышками, а деньгами служили сухие, перезимовавшие листья. В конце концов Клуше надоело, лавочка вогнала ее в тоску, и девочка заявила, что все это глупости для младенцев. Получилась небольшая драчка.
  Тогда Агата предложила поиграть в прятки. Вместе с Труди она отвела всех желающих в большой заброшенный двор неподалеку. Девочки еще не забыли, как Лисбет нашла сережки, поэтому с Труди и Агатой пошли почти все, даже мальчишки увязались. Хозяева двора разорились и съехали, а потом сараи кто-то поджигал раза два или три. Во дворе оставалось много всяких укромных местечек и торчал кое-где высокий и густой зимний бурьян. Навык игры был давно отработан. Клуша и старшие девочки поколотили и прогнали мальчишек подальше. Водить выпало не самой взрослой девочке.
  Игра в прятки отныне звалась "Найди меня", а водящий был Крысоловом. Потому и прогнали мальчишек, что водить стало не в пример интереснее, чем раньше. Крысолов вооружался(лась) длинной вичкой и свистком. Она ходила, тихим свистом предупреждая о совсем появлении. Если свист становился громче, это значило: Крысолов приближается, торопись поменять место! Но хитрюга Крысолов может и обмануть. Если ты выскочишь, побежишь, он может увидеть тебя, поймать и отхлестать по голым ногам. Если крикнуть: "Крысолов идет!", он должен замереть. Разрешено было пытать жертву, чтобы она выдала остальных, поэтому все прятались тайно друг от друга. Если ты не заорешь под пыткой, тогда можешь бежать и прятаться еще раз. Те, кого Крысолов не нашел, могут договориться, поймать его и подвергнуть лютой казни. Вот потому и пришлось прогонять мальчишек: в этом возрасте ведется настоящая война полов, девочки славятся в ней подлостями, а мальчики - жестокостью. Если их не прогнать, может получиться настоящее побоище.
  "Найди меня" не в пример подвижнее и шумнее обычных пряток, почти у всех девочек ноги исцарапаны и в синяках.
  Труди и старшие девочки ушли в дом, они надеялись найти еще один клад, получше каких-то старых сережек. Подумаешь! А самые маленькие остались во дворе под присмотром Агаты. Она похлопала в ладоши, дала им разбежаться. Малявки скрылись в закоулках и на месте сгоревшего сарая, им было достаточно просто присесть в бурьяне. Самая маленькая, Марилэ, у которой ножки были еще колесом, заковыляла в просвет между каким-то сарайчиком и стеною дома. Агата взглянула - этот проход хорошо просматривался и был слишком узок для взрослого, Сама она залезла в старую дождевую бочку. Ее, конечно, нашли бы очень скоро, бочка торчала на самом виду, но зато она давно рассохлась, там было сухо, а через щели можно было наблюдать за целым двором сразу.
  Водящая, девчонка с соседней улицы, вроде бы Анна, волочила вичку по траве и пробовала свисток. Агата огляделась - все спокойно, маленькие девочки мочились в зарослях и не думали, что Анна найдет их, попросту увидев ручеек или заслышав журчание. Анна нарочно тянула время. Она в конце концов ушла в дом, потому что и ей очень хотелось найти сережки или колечко.
  ... "Крысолов идет, Крысолов!" - завизжали девочки в доме, и Агата в своей бочке резко открыла глаза. За пыльную одежду ей не попадает, а вот если что-то с кем-то приключится... Ей показалось, что свет в проходе померк. Анна не искала там! Агата сунулась к щели и увидела...
  ...
  Окончив игру, девочки не досчитались Марилэ и Агаты. Они решили, что старшая взяла младшую и уже отвела домой. Сами они проголодались и боялись, что им попадет, если опоздают к пасхальному обеду. Девочки разошлись по домам и забеспокоились далеко не сразу. После обеда беготня стала иной: мальчишки вдруг чем-то озаботились, сделали таинственный вид, все как один, и не просто носились без толку, а сновали туда-сюда вполне целенаправленно. Они искали Марилэ и звали Агату. Тогда девочки сообразили, что никому ничего говорить не надо, и молчали до самого вечера, пока родители не взялись за ремни и розги. Девочек выбранили; постепенно выяснилось, что Агата и малышка ушли со двора много раньше остальных и никто их толком не видел.
  В сумерках Агата добралась домой. Она молчала. Сколько бы ее ни уверяли, что наказания не будет, сколько ни угрожали, она все молчала и дергала углами рта. Когда от нее потребовали вести взрослых в тот самый двор, она залилась слезами, а ноги у нее подломились сами собою.
  Не переодевая, девочку потащили в церковь. Ближе всего была университетская, там старичок-священник сумел как-то ее разговорить. В праздники все, от церковных сторожей и до настоятелей и архиепископа, заняты до предела. Старик жил на покое в доме своего преемника; считалось, что он вводит молодого в курс дела. Молодой священник дураком не был, и потому вводный курс длился и длился, год за годом. Старый священник чаще всего сидел в кресле у огня. Двигаться ему было очень трудно не из-за болей. Мышцы его от старости стали восковыми, он подолгу не мог сдвинуться с места, а пальцы крупно дрожали и не удерживали Св. Даров. Он мог прожить еще несколько лет, Бог для чего-то хранил его. Относительно замкнутое сообщество, состоящее из сотен юношей и десятков взрослых - настоящая пороховая бочка; больной старик и девочка занимались одним и тем же - приводили людей в порядок, мирили, советовали. Об отце Григории в городе потихоньку забывали, а авторитет Агаты Хаммершмидт только возрастал до сего дня. Отец Григорий медленно падал, малышка Агата постепенно подымалась, вот и вся между ними разница. Дряхлый священник детишек любил и хорошо понимал, как они сами собой управляют.
  Священник был один; поняв, в чем дело, он ожил на время, движения стали привычно мягкими, медленными и осторожными. Пугать и наказывать девочку ни в коем случае не следовало. Нужно было сделать так, чтобы она вышла из паралича. Оцепеневшая девочка смотрела, как старик снова делается гибким, и незаметно для себя начала шевелиться, задышала глубже, ее щечки даже порозовели.
  Агата плакала и была способна говорить только шепотом.
  - Там был монах...
  Это был монах, монах! Он быстро-быстро кланялся. Он был в капюшоне... Он схватил Марилэ. Она не кричала, он зажал ей рот. Агата все видела. У Марилэ глаза вытаращились, она вся посинела, высунула язык, а он все молился. Агата прочитала про себя "Отче Наш" один раз и другой. А надо было орать: "Крысолов, Крысолов!", но у нее пропал голос. Она хотела раскачать и повалить бочку, но не смогла. Не смогла и выскочить. Агата ждала, что монах схватит малышку и придет за нею самой! Девочка даже не дышала. Монах приставил нож, большой нож под глаз Марилэ и совсем низко поклонился. Агата пискнула. Он что-то услышал. Это она, она виновата, дура! Монах воткнул нож прямо Марилэ в глаз, побежала кровь, а глаз выпал на щеку. Только тогда убийца уронил девочку, потом попятился... он пятился и лизал свою руку, как оборотень, а на ней была кровь!
  Священник тихо обнял Агату и прошептал:
  - Если ты и виновата, дочь моя, сделай доброе дело. Покажи, где Марилэ.
  Агата не посмела даже посмотреть на нее днем. Она просидела в бочке до сумерек, а потом осторожно вылезла. Бочка в самом деле вросла в землю. Агата с трудом раскачала ее, повалила и перегородила проход, чтобы спрятать... Она, как могла, объяснила это отцу Григорию. Бедная девочка думала, что ее тут же отправят в тюрьму. И это было бы лучше, чем иметь дело с матерью Марилэ!
  Отцы взяли топоры, колья и велели женщинам оставаться дома. С собой взяли только Агату и ее замужнюю сестру - та увязалась за младшей сестренкой сама. Агата указала двор, затряслась, побелела, ноги ее отказали снова. Сестра держала ее под мышки. Отец, факел в руках, по-доброму попросил показать, где бочка, а сестра шептала (все, кто разговаривал с Агатой, шептали так же, как и она):
  - Не бойся, дурочка, ты же не виновата! Как ты могла его остановить?
  Отец Григорий тоже был здесь, он тоже шептал в другое ухо:
  - Благодари Бога, что он тебя не заметил, Агата!
  Агата что-то пропищала и стала судорожно озираться. Бочка была там же, куда она ее откатила. Отец направился туда, а с ним еще трое. Если монах все еще там? Если Марилэ, одноглазая, встанет и задушит ее? Потому что Агата ее не спасла!
  Девочка рванулась, выскользнула из шали и побежала на улицу с криком:
  - Пожар!!! Горим!
  Навстречу бежали парни, они чуть не сбили ее с ног.
  Это был последний ее крик. Агата навсегда запомнила, как это страшно - кричать, кричать, все кричать, как в падучей. Если крик начался, его уже не остановить! Потом еще две недели она могла вымолвить только слова молитв. Он запомнила, что говорил отец матери и сестре, когда Агата вроде бы заснула:
  - Крысолов порезал пальцы - нож воткнулся в череп, в затылок, соскользнула рука. Мы его найдем!
  Но не нашли и в этот раз. Не было поблизости людей со свежими порезами, а за пределы Болота местные жители почти не выходили. Семья убитой девочки съехала, в доме поселились воры с базара. В конце концов ночью дом сгорел вместе с пьяными обитателями.
  Агата Хаммершмидт никогда больше не повышала голоса. Труди и все остальные перестали играть с нею, да и ей и самой больше этого не хотелось. Все чаще Агата делала что-то для церкви или оставалась на ночь у сестры, особенно если детишки хворали. Сейчас Молчаливая Агата трудится в монастыре,; принять постриг у нее нет никакой возможности - ее семья слишком бедна, чтобы дать ей денег на взнос. Но она счастлива, что может жить в чистом и предсказуемом месте, где почти не появляются мужчины, только священник.
  ...
  Студенты праздновали где-то у себя. К концу Пасхальной Недели они возвратились в общежитие и отлеживались там еще два или три дня. Если у кого и пропал ребенок в это время, занести слухи в университет было некому. Зато история Вилли Коха все обрастала подробностями и становилась стройней. С кем бы ни пили студенты, речь шла именно о храбром Принце Вилли, которого охранил Господь, несмотря на все грехи его непутевой семейки. История Вилли вселяла надежду, а вот Марилэ и Агата были всего-навсего девчонками, которым не повезло.
  Людвиг Коль был занят в библиотеке. По своему обыкновению Улитки, он даже суетился медленно. Он все еще пытался наладить свои тиски (похоже, там окончательно вышел из строя винт, нужен был новый). Убедившись, что винт починить невозможно, доктор Коль разыскал очень старый пожелтевший коленкор, до вечера чистил его и пытался выгладить. Ткань с треском рвалась, стало ясно - подклеить им книги не получится, так что раздражение Людвига Коля медленно, почти незаметно росло.
  Вечером понедельника снова забрел на огонек Курт Биммель. Шапку он оставил где-то, сейчас было видно, какими редкими стали рыжеватые волосы. Они вылезли пучками, так моль проедает шерсть - то ли алхимик заразился сифилисом, то ли сказалась ртуть. Руки алхимика мелко дрожали, а на большом пальце левой красовалась толстая довольно чистая повязка.
  - Раздавил реторту. Она была пуста, - он показал, как осколок стекла впился под ноготь. - Вчера.
  Биммель пальца не берег, не держал неподвижно - видимо, он сделался нечувствительным к боли. Что бы он ни говорил, но его превращало все-таки в статую. Людвиг, внутренне шипя, осведомился, что привело к нему коллегу в столь поздний час. Тот скромно попросил позволения пересмотреть книги. Доктор Коль ненавидел и ректора, и Биммеля: он был категорически против того, чтобы стать сторожем брата своего, но это было необходимо. Людвиг не стал зажигать второй свечи в надежде, что гость скорее уйдет. Но тот, пересмотрев все, что было, развернулся к Людвигу всем корпусом, и собирался, видимо, с силами. Он дышал мощно, так раздувает бока перед полетом большая стрекоза. Лицо посетителя скривилось, он тяжело вздохнул и очень тихо попросил что-то; Людвиг не расслышал названия.
  - Курт! Чего Вы хотите?
  Тот засмущался, глазки опустил и повел себя совершенно по-детски. Людвиг ждал, когда он еще и засунет палец в рот, только этого не произошло. Биммель говорил едва слышно:
  - Того, что мне нужно, у Вас нет сейчас. Но Вы можете, можете, я знаю... Я прошу Вас! У меня есть немного золота, и я готов...
  Людвиг был тогда все время настороже, на пределе:
  - Так чего же Вам угодно, доктор Биммель? Почему Вы не можете найти этого у своих?
  Биммель еще раз печально вздохнул:
  - Мне нужно то, чем вызывают души с того света.
  - Но это же... это же колдовство!
  - Доктор Коль! - Зелена Шапка потерял терпение. Он взглянул прямо и заговорил громко и медленно. И совершил мерзкую, ужасную ошибку. - Людвиг, если Вы позволите... Если Вы мне поможете, я смогу поговорить с Вашей женой и сыном, спросить, чего они от Вас хотят.
  - Что? Сыном?!
  - Да. У Вас умер сын, я знаю...
  - Да как Вы смеете! - кипел и клокотал Людвиг. Нарыв, наконец, прорвался! - Как Вы посмели, нечестивый колдун! Вон отсюда! Пошел!!!
  Людвиг всю ночь не спал. Он сожалел о том, что вот так выпроводил опасного человека. Если это правда, и они могли бы... Время рискованных авантюр для доктора Коля, книжного вора, наступит много позже. Людвиг то пламенел, то дрожал от холода. Зеленая Шапка стал страшен - ведь это Людвиг бессильно сопротивлялся, а Биммель оставлял дверь открытой, и к нему можно было бы еще обратиться. Курт Биммель, соблазнитель с раненым пальцем, очень и очень опасен.
  Утром бледный, с трясущейся губой, Людвиг Коль повстречал вялого, смурного и вонючего Гебхардта Вегенера. Доктор Вегенер сказал:
  - Я все слышал. Зря ты его!
  Тут затрясло обоих - по разным причинам. Людвигу все равно было приятно, что друг трепещет вместе с ним; и обидно тоже - Гебре не страшно, он дрожит, так сказать, по физическим причинам.
  - Гебхардт!
  - Да что Гебхардт?! Приголубил бы его, а теперь он будет действовать на свой страх и риск... Ну и черт с тобой.
  - Да если бы я...
  - Если бы ты что? Ты мог узнать...
  - Гебхардт! - оскалился Людвиг. - Если ты, пьяница, будешь делать из меня проститутку... Ректор делает из меня доносчика, тебе мало?!
  - Тихо, тихо! - Вегенер, похоже, и раньше боялся Людвига, но сейчас его страх стал явным.
  - Если ты это посмеешь, я тебя отсюда выживу. Ты понял?
  Чего тут было непонятного? Вегенер продолжал пить, а Людвиг - молча кипеть и шипеть. Что-то с ним происходило, что-то отнималось, но он не совсем понимал без Биммеля, в чем тут дело. Жертва теням? Оживление Теней? Да! И этот безумец хотел говорить с ними сам! А как же Людвиг?
  - И если об этом сказал ему ты...
  - О чем? - сбился начальник.
  - Я должен объяснять? Хорошо. Он хотел вовлечь меня в некромантию. Он думает, что я готов. И если ты тоже так считаешь, я тебя... Если ты подал идею...
  Вегенер поглядел искоса, грустно и досадливо:
  - Да при чем тут я? Здесь вообще сразу все становится явным. Ты не понял?
  Людвиг, как ни странно, тут же поверил ему. После этого оба сильно напились в неурочный час. Речь за столом шла о дрянном коленкоре и о новых переплетных тисках. Сначала была типография, потом тиски, а дальше, видно, винт от тисков, но при условии: Людвиг не присоединится к запою!
  ...
  Пока Людвиг Коль идет по стеклянной струне, он может быть уверен - пески его не поглотят. Ему кажется, что за спиной остается достаточно стекла. Там, где начинаются догадки о чужой судьбе, там и появляется песок. В пыль ушло множество событий, ценных только для него одного. Стеклянные плиты под ногами должны были загореться адским пламенем и отразить закат, но для него Преисподняя огненной не была. Воспоминания о событиях, к коим он поначалу не был причастен, куда его втягивали то один, то другой - эти обрывки связывались мыслями и ходьбою.
  Мышление уже давно обрело какой-то упрямый ноющий характер; таков равномерный, порывистый встречный ветер на пути к собору, он всегда тянул по мостовой то пыльные, то снежные хвосты. Тогда...
  Было сухо вверху и мокро внизу, как обычно, если Вода и Воздух отторгают друг друга. Влажность стала равномерной и, кажется, подвижной. Может быть, теперь и болота у дороги больше не было, а где-то медленно текла полноводная Лета? Плиты делались жиже, будто бы он шел в конце зимы по тонкому, подтаявшему льду. Стекло не плавилось и не обжигало ног, но уже приходилось проваливаться по щиколотку в лужи холодных мясных помоев. Людвиг все еще не дышал, не было такой необходимости, и не знал, насколько зловонна эта жидкость. Стекло под ногами отвергало свет заката. Но, как и бывает вечером у реки, розовая влага поднималась, формируя совсем легкий туман. Лед отвергает свет, но Вода и Воздух понемногу проникали друг в друга...
  Что еще там было? Людвиг устал и от прямой тропы, и от нудных, однородных мелких воспоминаний. Такие вещи всегда скучны, если ты сам был им причастен, Людвиг Коль при жизни старался не тратить на них времени. В обрывках времени нет ни концов, ни начал, оно, текущее, отстранится от тебя, если ты начнешь его искать. Доктор Коль должен или подчиниться этой логике, или развернуть историю на книжный лад - с началом, кульминацией, разгаром и концом. В его жизни, как и в истории Крысолова, никаких кульминации и развязки не было. Если не считать момента приношения жертвы.
  ...
  Что еще? После злополучной Пасхи на Болоте избили самых зеленых и безобидных студентов, а у землячеств почему-то не возникло возможности вступиться. Студенты и так притихли, но их все равно прогнали болотные хозяева. До лета было куда как далеко; студентов терпели до последнего, потому что они платили деньги, но пасхальное жертвоприношение положило этому конец. Как, кто и куда пристраивал ребят, Людвиг Коль не запомнил. Студенты уходили весь этот год, не вернутся и эти изгнанники - придется обеднеть университету (так оно и вышло - перебивались кое-как еще года три-четыре после всех этих событий; городских ребят отцы отправляли учиться куда-то еще, подальше).
  Геометрические странности дороги заставляли беспокоиться все сильней. Если старик сорвется, упадет и напорется на кости, там торчать ему вечно... Может быть, так и нужно, без самоубийства ему никогда не сделать последнего шага, не ступить со стеклянных плит куда-то еще. Проклятое стекло, подтаяв, отвратительно хлюпало. Людвиг пока не дышал (чертова жижа могла оказаться и розовой водою, и мясными помоями!); будь у путника отражение, увидеть его он не смог бы - закат бил прямо в глаза, а старый человек злорадствовал: свет, он не может пробить защитные пленки катаракты! Ах, его девственные глаза! Если бы отражение появилось, оно уцепилось бы за пятки и в конце концов утопило бы его в плавленом стекле.
  Хорошо было Вегенеру: чуть что - и на дно, оставив снаружи лишь глаза свои, Людвига Коля. Вот ведь Принц-Лягушонок из колодца! Корми его со своей тарелки, укладывай спать на подушки, а он все равно выскользнет и сбежит! Только Вегенер сам ему завидовал: ты, мол, Улитка, втягиваешься в раковину, она прочная; оставляешь только рожки, а я, беззащитный и мягкий, так не умею!
  Летом после Черной Пасхи Вегенер попридержал коней и большей частью бывал в спокойном подпитии, по ночам вроде бы спал. Не бродил, по крайней мере. Людвигу Колю напиться и нырнуть на дно хотелось неимоверно. Посетители библиотеки обходились без него, а он дожидался, пока все уйдут. Вечера и воскресенья...
  Как этот алхимик посмел предложить ему такое? Кто выдал его тайну? Умеет ли Зеленая Шапка читать в душах? Почему соблазн привязался к его душе, единственной душе Людвига Коля? Эти вопросы, непроницаемые для ответов, всплывали снова и снова, как детские трупики. Лишние мысли - что вши в волосах, кусаются и требуют крови, но ничего не дают взамен. Темная волна принадлежала только Людвигу и дразнила, выманивая за горизонт. Он хотел, чтобы Генриетта затопила его, наконец, но она медлила. Генриетта стала волною, а сын - пеной, а какой-то Курт Биммель способен говорить о них, как о гомеровских тенях, как о бесах, отвечающих на вопросы, как о ментальных вшах! Людвиг хотел избавиться от своих мертвецов - и тут же требовал, чтобы они оставались с ним навсегда. Точно так же он мечтал напиться, но не делал этого. Искушение самому пойти к Биммелю, помочь безумцу безо всякой платы было всегда и ощущалось как бездна под левым локтем. Людвига пугала погибель души, всех трех их душ, а не только его собственной. Пугала вечная разлука. И еще что-то, точно такое же, как страх родителей взять с собою в собор маленького ребенка - что-то разрастется и поглотит дитя и всех, кто рядом. Именно Биммель встречался ему этим летом чаще всего.
  Алхимик выглядел озабоченным и таким же больным, как зимой. Перед Великим Постом он переселился куда-то и иногда возвращался в университет по воскресеньям - видимо, забирал оставленное. Зеленая шапка с кистью выцвела и порыжела там, где часто прикасается к коже.
  Вместо того, чтобы уйти в кабак, к Вегенеру или Биммелю, Людвиг Коль по воскресеньям из собора шел к реке. Он чувствовал, как Крысолов выходит на охоту, и не хотел оставаться с ним в одном городе. Вечером, когда ребенок, если был, то был уже мертв, Людвиг возвращался домой. Он с юности не видел настоящей ночи и не хотел познакомиться с нею сейчас. Кто знает, - думал он, ступая в стеклянные помои, - кто знает? не рисковали он, прячась у реки? его, точно так же, как Крисолова, никто не видел - на могли прекрасно заметить его отсутствие! Он не был таким простецом, как прикидывался перед ректором. Людвиг Коль прекрасно знал - слушать нужно не только разговоры, но и то, о чем молчат. Замечать не только те странные книги, которых домогались (кто-нибудь вроде Курта Биммеля) - но особенно те, которых больше никто не ищет. Или те, вместо которых берут что-то совершенно безобидное, наподобие Тита Ливия, которого читал Мальчик в Кожаной Шапке.
  Прогулки к реке неожиданно обогатили Людвига. Врачи, юристы, богословы и студенты бывают в городе регулярно, а вот философы и иже с ними дичают, сидючи дома. Как и болотные жители, философы и книжники робки, в город выбираются далеко не каждую неделю. Иные сидят у себя месяцами безвылазно, ведь у них все есть. Все, кроме женщин и детей.
  У реки и в библиотеке Людвиг замечал запахи, сырость оживила его нос. Прежде он и вонью, и ароматами безропотно дышал, особо их не замечая. Но теперь запахи камня, старого дерева, пыли, книг, клейстера, еще одного сорта пыли, застарелого пивного перегара, очень похожего на сушь вековой пыли, горячий запах света на подоконнике, ветхой шерсти и песка, что сыплется из стариков, донимали его куда сильнее, чем ароматы помоек, потрохов и выгребных ям. Они говорили - вот мы, мы были! Мы есть, а вещь уже ушла!
  Людвиг был тише книжки. Все остальные, если им плохо, имели право проливать слезы, шумно, неопрятно реветь и нападать друг на друга, но улитки не должны издавать ни звука, иначе их бросят в кипяток и будут варить, пока не умрешь. Вегенера бесы тушат в пиве, а его, Людвига, спрятали, как закладку, среди книг. Поэтому желание тоже уйти в запой Людвиг яростно подавлял.
  Возможно, Крысолов и был тайным вампиром, раз не оставлял крови там, где потрошил жертву. После Пасхи Крысолов приник устами к целому городу и вкушал оттуда! Доктор Коль побледнел и ослабел за лето, у него часто кружилась голова и болело под ложечкой. Ел он еще меньше обычного, а мясо ложилось в желудок свинцовой тяжестью. Он почти отказался от мяса.
  В ясные дни река пахла мокрым песком и лесом. Этот устойчивый аромат - все равно что ее имя. Людвиг спускался к самой кромке воды, "свой" берег был пологим, и происходило с библиотекарем ровно то же самое, что и с ребятишками Болота, глядящими вверх (вспомним, Болото - это впадина, мелкая котловина). Доктор Коль словно оказывался в воронке и начинал завидовать птицам - тем было просторно, пусть на городском берегу вместо чаек собирались вороны, выклевывать гнилую рыбу в обрывках сетей. Чайки переселились в город и вытеснили - сильные, крупные, наглые, - воронье с помоек! Галки - те вообще куда-то сгинули.
  Над горами на другом берегу собирались тонкие облака, они плыли вверх по течению и по небу, и по реке. Иногда видеть облака в реке мешали плоты и бревна, и тогда Людвиг думал, что единственное для него возможное - это бездействие. Как и эти облезлые стволы, река принесет к мертвым его самого. Но Генриетта наверняка забыла мужа, она не успела полюбить его и понять, а ребенок и вовсе не знал отца. Рано или поздно время принесет человека к морю или выкинет на берег. Он, Людвиг Коль, уже на берегу. Если так, то и вести себя надо по-береговому. Постаревший мужчина садился на корягу, долго складывал на границе песка и вод стены, башенки, бассейны, лабиринты. Вниз ложились самые крупные камни и кирпичные окатыши, он выковыривал их из песка. Мелкие промывал в горсти и клал наверх. Камни походили на горбушки, на ягоды, на драгоценности и на кости. Это не было ни случайным сходством, ни притворством. Камни имели облик, и не зря сначала Моисей, а совсем недавно Парацельс называли гниль домовых камней проказой, не зря врачи относились к струпьям как ко ржавчине. Чья сущность истинна - кости, соли, хлеба или камня?
  Людвиг не особенно увлекался поэзией и никогда не сочинял стихов. Он думал, что поэты слишком уж переоценивают и свое, и чужое. Сейчас река плескалась в простеньком ритме, и в его голове складывалась песенка. Любой латинист умеет придумывать учебные стишки, формулообразные такие...
  В царстве камней все давно решено:
  Гладкие камни идут на дно
  И по-сомовьи лежат на дне.
  Камни с углами поют в стене.
  Подобие хлеба, подобье соли,
  Держат природу свою в неволе.
  А этот, похожий на череп Адама,
  О сходстве таком заявляет прямо.
  Природу свою отвергает прямо!
  Когда оформилась песенка? То ли Людвиг сидел над водой тогда, то ли шлепал по кровавым лужицам сейчас, он определить не мог. Там, на берегу, он ждал, чтобы вода разрушила его строения. Этого не происходило на удивление долго. Сначала он для крепости добавлял к камням сырой песок, но такие башенки размывало быстрее, песок высасывало. Чисто каменные нагромождения стояли себе. Не зря говорят о древних замках и храмах, созданных без раствора. Такие до сих пор есть где-то на севере, на островах...
  Путь под ногами стал как мокрое толстое бревно на воде, Людвиг соскользнул бы с него, если б не спасительные лужи. Свет и шаги выплавили в стекле канавку, и у Людвига не осталось выбора - он должен был наступать в разбавленную кровь, которая уже остыла, но противоестественно осталась жидкой и однородной. Он не желал падать, не готов был упасть, зато кровавую колею мог и благословить. Через несколько шагов получился желоб, как на бойне. Там кровь стояла совершенно неподвижно и не текла никуда, ибо стеклянная нить была туго натянута и точно соответствовала горизонтали.
  Дыхание Генриетты
  Людвиг на берегу дивился устойчивости маленьких построек. Предопределенное упорство крохотных волн-лизуний не могло впечатлить его. Не всегда он мог дождаться падения башенки, но к новому воскресенью камешки обязательно уходили в песок, и их приходилось по новой высвобождать оттуда.
  Подвижные отблески на воде, мнимое золото и серебро, в тех краях называли русалочьей казной. Блеск направлял мысли в непонятную область, и Людвиг настороженно сидел и ждал, пока придет понимание. Оно запоздало, но пришло. Как-то раз после полудня одинокое облачко оставалось только в зените, и русалочья казна ослепила библиотекаря. Тогда он взглянул под дальний берег. Там спокойно отражались горы и лес, отражения стояли неподвижно, темно. Под высоким берегом легла зеленая чернота, тень была объемом, нанимала собою всю толщу вод, до самого дна; ни проникнуть в нее глазами, ни отвлечься было нельзя почему-то. А золотые отблески плясали ближе, исчезая где-то на границе отражения и не попадая в эту бездну. Злато играло с чернотою, осторожно заигрывало и спасалось от нее.
  Вот так же, осенило Людвига, и Генриетта проходила в толпе и мимо толпы, не смешиваясь с нею. Она была светлой, гибкой, но не текучей, движения ее рук напоминали о старинном танце. Медовый свет обтекал ее, задерживаясь в волосах и медленно струясь по коже. На границе ее тела и мира творилось чудо, там собирался бледное, золотистое и медвяное мерцание. Людвиг видел душу этой девушки, она проницала и тело, и часть пространства вокруг, волшебно изменяя его. Это была душа Генриетты, то самое мерцание, и Людвигу было больно расставаться с нею, он желал видеть жену и ее душу снова и снова. Генриетта и вовсе не знала своей души; как и Людвига, ее занимала поверхность жизни. Доктор Коль не знал, что с годами его самого окружило похожее бледное и ровное сияние, его собственный ореол, в котором вечно плясали частички пыли. Так бывает с людьми, не осмелившимися жить. Душу они вырабатывают постоянно, и она накапливается вокруг, не рассеиваясь. Душа Людвига Коля по природе была лунной, а солнечной - душа Генриетты, юная и нежная утренняя заря...
  Не нужно было овладевать ею, этой девочкой! Просто не требовалось, достаточно было всегда видеть ее в движении. Пока Генриетта была жива, Людвиг не мог понять, в чем дело, это было тайной, о которой ничего не ведала она сама. А он получил Генриетту реально, всю, как тело, как тушу. Он ее попросту купил. Она ходила по комнатам, и свет оставался с нею. Но в постели свечение угасало - так, как если бы огонек свечи придавили колпачком. Генриетта не еще умела управлять желанием, ни своим, ни мужским, она угасала по ночам. Рядом с мужем она начинала следить за собой, думать, что и как нужно сделать вот прямо сейчас, в ответ; девочка делалась скованной. Во сне сияние возвращалось к ней. Так не за этим ли она приходит? Нет, она не стосковалась - Людвиг прекрасно знал, что Генриетта так и не полюбила его. Следовало оставаться вдалеке, чтобы она никогда не узнала его, просто видеть ее. Вот и все. Но как? Постоянно рассматривать можно только свою собственность. Стало быть, Людвиг ее купил и жадно потащил в постель. Он, насильник, сам того не желая, заставлял ее прятать душу, и она пришла пожаловаться на это. Но как вернуть ее, душу, исцеленной, как?!
  ...
  Когда студенты закончили с экзаменами и разошлись на лето, преподаватели дружно затаили дыхание. Они молчали, как всегда, когда думают хором. В первые недели никто никого не зарезал - стало еще тревожнее. Значит, на детей охотились все-таки студенты? Больше никто и не предполагал, что Крысолов действует в одиночку, это сказка для простонародья. Университетским старикашкам было понятнее про компанию развратных юнцов, которые храбрятся друг перед другом и стремятся повязать всех кровью и спермой. Студенты ушли, а новых трупиков не появилось. Значит? А ничего оно не значит - может быть, тело просто не нашли или не искали вовсе. Кое-кто из родителей и сам рад избавиться от лишнего рта, тем более, чужими руками.
  В июне убийство состоялось. Наконец-то, облегченно вздохнули преподаватели. Вот тогда-то и доктор Коль смог позволить себе воскресный отдых у реки. Кто бы то ни был, обвинять студентов отпали основания. Старичков не волновали купеческие сынки и наглые юнцы с Болота.
  Доктор Коль позабыл об алхимике-некромантее и даже почти не думал о неродившемся ребенке. Он старался понять Генриетту, а она не хотела помочь ему. Так кончился июнь. В июле что-то говорили о трупе девочки, но доктор Коль особенно не вникал. Миновал июль, незаметно ополовинили август. Вот тогда вся эта мерзость...
  Мысли Людвига Коля пугались глубины предмета и стремились скользить по поверхности, по краю... По сути, они ничем не отличались от русалочьей казны. Что-то лежало в черной и зеленой тьме, круглые живые камни, они готовы были утопить любого, кто сунется. Они поглощали мысли, не позволяли понять ни одной до конца, а сам доктор Коль этого не замечал - камни тихо лежат и не щелкают зубами. Коллеги обращали внимание на то, что он сделался немного более раздражительным и ленивым, но сам он ничего не знал ни об этих изменениях, ни о том, что его замечают. Гебхардт Вегенер откровенно побаивался его и выпить больше не приглашал. Начальник Людвига знал, что причина его страха - не угроза "выжить отсюда", произнесенная сгоряча. Друг выглядел так, словно собрался умирать и методично готовится к смерти. Людвиг в самом деле хворал, но... Вегенера беспокоило, что такой осторожный человек, как Улитка Коль, не строит никаких планов и не замечает опасности, исходящей от собственного тела. Такой он человек, Улитка Коль: видит свои камешки, а судов на реке не замечает. О посиделках на берегу Вегенер знал прекрасно; но другие не знали и могли навести подозрения на безобидного вдовца...
  А Людвиг Коль смутно думал о Жертвоприношении. Он уклонялся от чего-то, ведь так? По воскресеньям его не было ни в городе, ни в университете, он не боялся, что кто-то может его заподозрить. Не думал вообще. Но понимал, что каким-то образом уступает место Крысолову и приносит Жертву чужими руками. То же самое делал весь город, даже родители и друзья несчастных ребятишек.
  Было два настроения про детей: "не мозоль мне глаза, обуза!" и "защитим детей от всего". "Защитим детей от жизни - сгинь, пропади, умри!" - в таком виде оба настроения превращаются в одно, целостное и сложное. Это стройно, тут-то и приходит Крысолов, Воскресный убийца! Взрослые простецы не могли примирить две этих мысли, они не смешивались в разуме, как масло и вода. Получалась гнусная пена: в итоге ребят запугивали и оставляли вариться в собственном соку, а взрослые выискивали возможную жертву, отводя подозрения от самих себя и тех, кто им нужен. Если на растерзание достанется университет, так тому и быть - среди охотников есть очень важные люди, например, архиепископ, ректор, купцы-попечители... Доктор Коль камнем ушел на дно, но от двух потоков разума защититься было невозможно, Людвига захлестывало время от времени, как и всех. Главным образом он злился на проповедях. Если Крысолов или сам Людвиг принесет жертву, достаточно этого для его мертвой жены? Чего она хочет? Не мести, нет! Людвиг не верил, что она хотела воплотиться, насосавшись кровью; не такова была Генриетта, она вообще не захочет вернуться к жизни! Нужно было как-то отдать, вернуть ей душу и помочь уйти.
  На кладбище Людвиг Коль никогда не ходил, только на реку. Если б он стал Крысоловом, трупики плыли бы вниз по течению прямо в море; их пожирали бы сомы и вороны, бревна плотов прятали бы тельца...
  Людвиг верил, что Крысолову может поддаться любой и уходил из города, пока мерзкий дух не выбрал его. Библиотекарь думал, что музыкант, монах и многие, многие другие приходили в себя после убийства и понять не могли, что за бес водил их телом. Доктор Коль слышал кое-что о ликантропах и знал, что бледность, слабость и тяжесть в желудке предшествуют превращению. Он чувствовал себя в последнее время именно так, измененным не до конца. Уходил из города по воскресеньям, чтобы заведомо не стать одним из Воскресных Убийц, и не думал, почему он так поступает..
  Тогда Людвиг пожелал, чтобы в него вселилась Генриетта. Он звал ее много ночей, но так и не понял, поселилась ли она в его душе. Если да, то это была та самая ночная душа, которая пряталась. Немного погодя Людвиг стал засыпать сидя и превратился в того самого старого Коля, который много лет спустя приютил Простофилю Бенедикта.
  ...
  Вот ему-то, Простофиле, Сатурну, Скорпиону нечего бояться, что он, любя, ненароком раздавит чью-то душу или кого-то в беспамятстве убьет! - завидовал Людвиг товарищу на стеклянной тропе. Бенедикт, беглец, тащил к себе и книги, и возлюбленных открыто, он владел ими. Овладение Улитке Колю не давалось. Он и сам выскальзывал из рук, и не мог никого утащить за собой. Он мог только пометить нужного человека, в университете этим пользовались направо и налево.
  Тут мысли внезапно остановились, словно их грубо дернули за узду. Кровь двинулась по желобу вперед, обогнала и едва не уронила. Он бы тогда упал и летел бы вечно, но не так он хотел, он хотел вернуться и дрейфовать к Свету, а здесь он вольется в закат! Красный закат - это боль, но Людвиг никогда не думал о том, как сатанински больно было жертвам Крысолова. Поток смилостивился над ним и медленно потек назад, словно свет заходящего солнца стал ветром. Так идти было легче, и Людвиг послушался, пошел. Нужно было не думать, а вспоминать, чтобы его не сбросило.
  ...
  ... Этому пришел конец. В середине августа Вегенер, трезвый, Людвиг и их общий секретарь Тусман приводили в порядок учебники. Каждый год самые ценные книги истираются до дыр, рассыпаются рвутся. С этим можно что-то сделать, а вот с сальными пятнами от пальцев приходится мириться. Просто грязь со страниц можно убрать мякишем белой булки, скатав его в шарик (потом эти шарики достанутся мышам), но человечье сало неистребимо. Об этом все трое и говорили. Резали коленкор, только что купленный, на полосы и прямоугольники. С кожей и металлом никто из них работать не умел, потому обложки получались скромными и недолговечными. Под вечер секретарь раззевался и вскоре ушел домой, к родителям. Вегенеру и Колю идти было некуда, и они решили еще поработать до темноты.
  С уходом молодого человека ритм работы расстроился. Вегенер отложил нож и сказал:
  - Есть разговор. Можно?
  Людвиг испугался:
  - Да, говори.
  - Ты, Людвиг ходишь, как во сне. Бледный. И худеешь. Худеешь!
  - Что? Я не заметил.
  Я заметил, он заметил. Он хочет сказать, что я похож на упыря?
  - Да что с тобой, Людвиг? Ты что?
  - А-а... ничего.
  Вегенер, опекун рассеянных ученых, сам встревожился. Оба отвлеклись от книг и искоса, по очереди, поглядывали друг на друга. Новой темы для разговора так и не нашлось, и начальник собрался уходить. Тут в дверь постучали. Вегенер обрадовался:
  - Войдите!
  Визит нанес тот самый доктор Иоганн Швальбе, про которого обмолвился ректор. Звали его в преподавательских кругах почему-то Минотавром. Многие медики сложены как племенные бычки, но этот, казалось, еще недавно мог бы сломать бедро человеку, а потом совместить отломки, и то, и другое - голыми руками. Примечателен доктор Швальбе был еще и совершенством лысины: она сияла, как полированная кость. Однако Адамовой Головой его никто не называл. Плечи силач Иоганн вправлял шутя, хотя это работа хирурга, не врача. Смог бы вправить и бедро, а на это и у молодых не всегда хватает сил. Доктор Швальбе как-то сдавленно поздоровался, Вегенер залопотал свое обычное приветствие - и осекся.
  - Вот! - начальник властно обернулся к Людвигу. - А я что говорил? Ты же болен, тебе это и доктор Швальбе скажет!
  - А-а-а, - выдохнул Людвиг. Швальбе пропустил сказанное мимо ушей и двинулся прямо к столу. Усевшись, сразу возглавив стол, он уцепился за углы. Пальцы длинные, сильные - стол пошатнулся.
  - Простите! - буркнул Швальбе. Людвиг видел кровавый закат в окне и не мог понять: это знаменитая лысина пошла пятнами, или просто свет ее заливает?
  - Иога-анн? - шепнул Вегенер. Тот немного расслабил пальцы.
  - Да?
  Иоганн Швальбе смотрел пристально, и в глазах его Людвиг видел ужас и, возможно, нетерпение. Иоганн был готов что-то начать, он едва сдерживал себя. Ему зачем-то понадобились два безобидных библиотекаря. Губы врач, как говорят, "съел", сжал рот до предела.
  - Говори же!
  - Да. Я, кажется, знаю, кто такой Воскресный убийца. Мы все его знаем.
  Все тот же придушенный голос, а ведь обычно брань Минотавра слышна за воротами, если он распекает кого-то в своем кабинете на втором этаже! Нутро Людвига словно бы ураганом выдуло. Моментально. Минотавр на него и не смотрел, он уставился на ложку для клейстера. "Он не назвал его Крысоловом. Он сказал - Воскресный убийца". Мысли доктора Коля зачастили со скоростью пульса. Швальбе кашлянул и сказал своим обычным басом:
  - Я сейчас объясню.
  Нетерпение и ужас остались в зрачках. Он назовет меня? Вегенер смотрел Минотавру прямо в рот, а тот медленно произнес:
  - Я думаю, это наш колдун. Вполне конкретный.
  - Невероятно, - ответил Вегенер. - Такого одному человеку не сделать.
  - Почему это?
  И верно. Библиотекари не знали, почему. Просто хотели верить в то, что люди не так устроены, не так уж плохи, если остаются наедине с собой и Богом.
  Доктор Швальбе мутно оглядывался, словно кто-то нанес ему сокрушительный удар в висок. Он не спрашивает, думал Людвиг лихорадочно - Швальбе отметает возражения. Говорит общеизвестное. Минотавр сонно мотнул головою; казалось, в воздух, как мухи, взовьются мысли:
  - Голова болит... Будет гроза. Давайте так: я вам все объясню, и пойдем.
  Библиотекари промолчали. Швальбе качнулся, словно змея заклинателя, вправо-влево, и они следили за ним. Врач убедился, что его слушают, и продолжил:
  - Можно сделать, и еще время останется. Это один человек.
  Людвиг взвился, он тоже был зол, он исходил ненавистью:
  - О чем ты говоришь? Какой колдун? Это же дети, сами дети! Выхваляются удальством перед своими!
  Вскочил и Вегенер:
  - Людвиг! Это не студенты! Нельзя!!!
  Сам знаю, что нельзя, но буду упорно гнуть свое:
  - Крысолов играет с нами. Он хочет, чтоб его ловили и не поймали. Играют в компании, Иоганн!
  - Нет.
  - Тогда, - улыбнулся доктор Коль, - Я тебе скажу. Это ме-едики. Кто еще? И ты собираешься их защищать? Ценою некой жертвы?
  А под шумок разогнать подозрительных и конкурентов, так?
  Доктор Коль продолжит победоносно:
  - Слушай, Иоганн! Сначала те двое, они якобы нашли первый труп. Они ушли, и здесь остались их друзья...
  - Ты что? Ты что? - кудахтал Вегенер, а Людвиг его почти не слышал, его несло. - Ты, пифия, заткнись!
  - Не-ет! Нет. Младшие медики, Швальбе! Несколько. Им охота похвастаться.
  - Чепуха! - отмахнулся Минотавр. - Зачем медику кухонный нож? Ты говоришь, они храбрились. Так нашли бы чего получше! Их же засмеют, раз они вскрывают трупы кухонным ножом. Свои же затравят. Или непонятно?
  Доктор Коль пошел на попятный:
  - Ну, какие-нибудь совсем зеленые, у кого друзья...
  - У вонючих содомитов тут друзей нет!!! - отчеканил Швальбе, и Вегенер тут же поставил его на место:
  - Раз появились трупы, значит, есть!
  Так это ты их выжил? Прогнал их? Спасал их ничтожные жизни?
  - Кончайте оба! - рявкнул Минотавр и хлопнул ладонью по столу. - Время уходит. Я все расскажу по дороге. Я узнал, что Биммель... он готовит...
  - Что? Биммель?! - охнул Людвиг. - Как...
  - А вот так. Идем!
  Так значит, думал Людвиг, ты хочешь сохранить мальчишек и отделаться одним только Биммелем? И тебе нужна моя сигнатура - но для чего? А сам я? Мне это надо?
  ...
  Швальбе думал об этом несколько недель, а начал действовать только сейчас, вот откуда его нетерпение! Людвига точило с самой Пасхи, он тоже был готов принести жертву. А пьяница Вегенер шел за теми, кто ведет, как полковая собачонка.
  Биммель? Зеленая Шапка? Не может быть! Я его ненавижу, мы принесем в жертву этот соблазн, и все закончится. На как он мог убить столько? Черт возьми, ему легче было бы выкупить труп или кровь! Он может назвать убийц, но в любом случае Швальбе уничтожит его.
  Минотавр шел в центре, Людвиг - справа, Вегенер - слева. Сейчас ясно, за что Швальбе прозвали именно так - он смотрит вниз, гнет голову, при этом сильно напрягает шею, и голова не качается, как цветок на стебельке. Он - истинный бык, символ религиозный, но ничего не значащий в алхимии. Бык, Улитка и Щенок вместе с Солнцем сами лезут в пасть Зеленому Льву! И все они, наконец, обрели истинную природу... Доктор Коль готов был лететь - ярость, копившаяся по капле несколько лет, могла ударить (неважно, по нему самому или вовне). Нескончаемый закат, как и сейчас, на стеклянной нити...
  Людвиг торжествовал. Это значило, не надо больше ждать, когда Крысолов вселится в тебя! О мести за детишек доктор Коль не думал ни тогда, ни теперь.
  А Иоганн Швальбе неторопливо объяснял, заложив руки за спину:
  - Я думал об этом давно, когда он копался в книгах.
  - Хорошо, - поддакнул Вегенер. - Хорошо, что ты отказал ему, Людвиг.
  Сомнения, привычное состояние Улитки Коля, канули в Лету.
  - Так вот. Я догадывался, что ему нужен гомункул.
  - Но зачем? - удивился Вегенер. - Людвиг, ты говорил, он хотел новое тело?
  Людвиг кивнул.
  - Но тогда при чем тут гомункулус?
  Три доктора беседовали неторопливо, словно решали какую-то отвлеченную задачу, а не шли убивать коллегу, пусть ненавистного.
  - Может быть, принести в жертву? - насупился Швальбе. - Я знаю, гомункула делать долго и трудно. Не на препараты же... Парацельс писал, все приходится начинать сначала, если что-то пойдет не так. Ну, или если узнают, что кто-то высиживает гомункула. Алхимик мог убить и настоящего ребенка. Или всех детей, если у него постоянно не получалось. Хотя три недели - это мало. Надо недель шесть-семь...
  - Погоди-погоди! - приостановился Людвиг. - Разве гомункулус - ребенок? Я слышал, они минеральные?
  - Нет. Это не Медные Человечки. Не кабиры. Понимаешь, Коль...
  Людвиг торжествовал - и его тошнило. Он сам сделал ребенка, тот не родился. Мог бы сделать нового при желании, что в этом сложного? Не хочу! Первый, нерожденный, из зависти погубит всех остальных. Биммель говорил, что поможет спровадить его. Но гомункулус - зачем? Потом некромантия. Этот алхимик, он что, хотел помочь мне воссоздать моего сына, родить его снова и убить?! Если так, то он... и я...
  Людвиг не смог додумать мысль. Круглый камень всплыл, разинул пасть и проглотил ее конец, невероятно важный. Трое пошли дальше.
  Так вот почему безумец назвал моего ребенка сыном! Гомункулус создается без матери, как Адам. Он - всегда мальчик. Но какой смысл убивать одного мальчика, чтобы тут же создать другого?
  Швальбе наставлял:
  - Гомункул - это сын. Именно сын. Его делают из мужского семени, вскармливают кровью.
  - Что? - где-то далеко охнул Вегенер.
  - Да. Это, практически, вампир... Трупики кровоточили слабо... Гомункул растет, уж не знаю как, и появляется на свет то ли через сорок, то ли через шестьдесят три дня. Столько длится траур или беременность у сук. Это сын своего отца, для него не требуется матери. Его отец становится подобен Богу, будь он проклят!
  - А потом? Зачем он нужен, гомункулус?- спросил Людвиг.
  - Не знаю, - помотал головою лысый бык.
  Сомнения доктора Коля закопошились снова. Единородный сын, его собственность...
  Они (алхимики, Бог и сам Крысолов) делают это потому, что могут.
  ...
  Швальбе увел их в места неожиданные, назад через университетский двор, через город от собора и к реке. Людвигу стало страшно и отвратительно: он не хотел, чтобы река была хоть как-то запачкана этой гадостью! Он провел там слишком много времени, его камни, его отражение - и вдруг такое!
  Что - такое? - тупо спросила одна из мыслей. Увидишь! - негодовала вторая. Людвиг думал, что в его голове разместилась стая синиц. В пути по стеклянной тропе они, слава Богу, молчали.
  Он видел, немного сзади и сверху, как они, трое, идут по улице. Закат давил на них и превращал в черные тени, только голова Швальбе поблескивала, если он приподнимал шапку, вытирая пот. Сам Людвиг выглядел в красном свете как привидение. Его посетил и убил во сне Дух Сухих Костей (много лет спустя его он разглядел живое подобие в Бенедикте). Вегенера иногда передергивало. Все трое все больше походили на свои прозвища: у пьяницы Вегенера наступило "сухое похмелье", он юлил и трясся, как щенок; Иоганн, бык, продавливал головою закат; Улитка Коль поднял воротник и удерживал его под подбородком.
  Реку, слава Богу, не опоганили: Швальбе свернул в квартал чуть поприличнее Болота. Людвиг с детства знал такие места - иногда там среди мастеровщины поселяются и мелкие чиновники. Так что доктор Коль успокоился и выпустил воротник. Тот послушно лег на плечи. Вегенер и Швальбе, не сговариваясь, покрепче нахлобучили шапки.
  - Я посылал мальчишек, они не разобрались. Сегодня парень увидел именно то, что надо. Умница! Когда убили последнего, а?
  - Две недели назад, - с готовностью ответил Вегенер.
  - Ага. Значит, сегодня он пока не занят.
  Народ давно вернулся из собора, тьма еще не успела опуститься, и в переулках было пустынно. Этот закат, похоже, не закончится никогда! Или до тех пор, пока они не сделают свое дело. Душа Людвига, мертвая Генриетта, трепетала.
  - Пошли!
  Библиотекари гуськом вошли во двор. Говорили, что Биммель вселился в хороший дом, это оказалось правдой. Его домик построили прочно. Маленький, он стоял на каменном то ли нижнем этаже, то ли подвале. Белила немного облупились, но для такого хозяина, как Курт, домик выглядел даже празднично. Огорода у него не было, времени не хватало на такое, но откуда-то слева тянуло навозом и гнилью.
  Швальбе стукнул в дверь и подождал. Ответили ему справа, а не изнутри: встал с чурбана для колки дров Биммель в зеленой шапке по самые брови, короткопоздоровался. Библиотекари что-то пробормотали в ответ.
  - Мы к тебе, Курт, - промямлил Вегенер. Швальбе поморщился и продолжил:
  - Курт, я узнал, что именно ты делаешь. Мы пришли увидеть это.
  Зеленая Шапка посерел, даже свет заката на его лице превратился в сумерки.
  - Как?!
  - Что как? Мой парень видел у тебя во дворе кучу навоза, а он тебе ни к чему. Конского навоза, причем.
  Странно, лицо одержимого посерело, но в глазах не было ничего - ни удивления, ни тревоги, ни гнева. Где-то Людвиг Коль уже видел такие глаза... Но сейчас не было времени вспоминать. Зеленая Шапка успел пораниться еще, и повязка окутывала теперь всю правую ладонь. Кровь на ней была свежей. Естественно, Курт не подал руки.
  Он ответил просто:
  - Доктор Швальбе, нельзя даже упоминать об этом. Вы сами знаете. Теперь все пропало.
  Вегенер и Людвиг растерялись. Они представления не имели, о чем говорят медики.
  - Биммель, Вы на факультете как шпилька в кресле! Вы не понимаете, что подставили под удар очень, очень многих?
  Зеленая Шапка ответил со странным достоинством:
  - Я понимаю. Но понимаете ли вы, все трое, что ищете не там и не того?
  Глупец, ты глупец, подумал Людвиг. Мы не ищем - мы делаем вид, что уже нашли!. А вот Вегенер и Швальбе были уверены, что нашли именно то, что надо. Минотавр еще раз потребовал показать, а Зеленая Шапка почему-то быстро сдался. Лицо все еще оставалось неподвижным, серым, глаза - тусклыми. Швальбе ответил что-то. Кажется, с тревогой. Ага, Биммель в бессилии опустил руки и сказал:
  - Все, поздно. Вы узнали.
  - Тогда показывай!
  Из глаза Зеленой Шапки вытекла слеза. Он сглотнул и попросил подождать, потом пошел в дом. Швальбе и остальные двинулись следом, но Биммель жестом показал - обождите! Они послушались. Алхимик вернулся с совком для выгребания пепла и повел за дом. Там воняло не только навозом, но и загнившим мясом. Швальбе хищно потянул носом, а Биммель горестно вздохнул:
  - Все пропало, все... Доктор Швальбе, доктор Коль, зачем?!
  Тут Людвиг понял, что Минотавр заминается из каких-то соображений деликатности, и они с душкой Гебхардтом тоже. Он послал мысль, толкнулся в лысую голову: "Ну, начинай же!"
  Швальбе судорожно вдохнул и проговорил:
  - Доктор Биммель, я уверен, что Воскресный убийца - именно Вы, - и замолчал. С явным облегчением. Гебхардт вытаращил глаза и прикрыл рот ладонью. Глаза Биммеля прояснились, челюсть его отвисла, шапка поползла куда-то вверх:
  - Что?!
  - Да, Курт! - вымолвил, очень мягко, Вегенер. - Мы потому и пришли.
  - Но вы ошиблись, - недоуменно отвечал алхимик.
  Тут челюсть отвисла уже у доктора Коля: Зеленая Шапка все еще не боялся. Но и не испытывал облегчения, просто знал - происходит недоразумение.
  - Ладно, - вздохнул он, решился чем-то пожертвовать. - Сейчас я покажу. Все равно он погиб.
  Биммель склонился к навозной куче (там действительно просматривались конские яблоки) и стал быстро раскапывать ее. Вегенер продолжал журчать:
  - Да, Курт, покажите нам всем, мы можем ошибиться, конечно! - но никто его не слушал.
  Швальбе хищно метнулся в навоз и выхватил что-то гнилое и длинное, похожее на чулок. Это что - колбаса? Рядом шмыгал носом Биммель - плакал? - но продолжал разбрасывать кучу. Там больше ничего не было. Размахивая "чулком", сделал шаг к библиотекарям и ткнул им эту гадость прямо в лица, как нашкодившим кутятам. Вегенер поспешно отскочил, не успев скривиться, а Людвиг послушно рассмотрел "чулок" или колбасу. Швальбе ковырнул зловонный предмет ногтем, порвал и показал какие-то черные вонючие сгустки. Вот так, вот так мои сын и жена растворились во прахе! А здесь отвратительная утроба... Таково и есть рождение, созревание!
  Минотавр развернулся к Биммелю, тряся мерзостью уже перед ним:
  - Так вот это - твой гомункул? Говори, ничтожество!
  Людвиг ждал, когда Минотавр ударит Зеленую Шапку этой дрянью по лицу, но такого не случилось. Алхимик снова сделал жест - "Стой, замри". Дождался, пока замолчит лекарь, и заговорил сам.
  - Доктор Швальбе, Вы шпионили за мной и сорвали мое делание. Зачем?
  - Ты еще спрашиваешь! - распалял себя Минотавр. - Отвечай, кровь там детская?
  - Нет, конская.
  - Как навоз, как желудок?
  Биммель не ответил: об этом Швальбе мог догадаться сам.
  - Где дети, говори!
  - Какие дети?
  - Убитые...
  Людвиг рассвирепел на обоих:
  - Заткнись, ...!!! Иоганн, ты забыл?! Крысолов оставляет детей на месте...
  - Может, и не всех, - сконфуженно пробормотал Швальбе. Сейчас он напоминал не быка, а тетерева на току. Сам он клокочет, но ровным счетом ничего не слышит. И это я должен заверить его решение?! Ага, Швальбе, быкоголовый оборотень, упрямец! Не только философы бывают дураками!
  Курт Биммель уловил это и стал еще спокойнее. Неглубокие глаза, словно подтаяла лужа, и вода чуть выступила надо льдом... Где-то Людвиг видел такие глаза. У какого-то палача или убийцы?
  - Доктор Швальбе, скажите мне...
  - Да я тебя сейчас сам убью! - Минотавр наслаждался гневом, его возбуждало это тупое недоумение. В конце концов, он терпел слишком долго; Людвиг не видел тени ни у одного из них, не видел и своей. - Ты убиваешь детей?
  - Нет.
  - Ты понимаешь, что тебя и без того не терпели?
  Биммель действительно был дураком, он начал отвечать на риторический вопрос:
  - Да, доктор Швальбе...
  - Да я тебя, ..., сам сейчас, своими руками...
  Вегенер схватил лекаря за локти и оттащил. Тот еще не вошел в настоящую боевую ярость и особо не сопротивлялся. Швальбе освободился, вытер пот и велел всем войти в дом. Его послушались.
  Никакой алхимии там в помине не было, только минимум мебели и полочка с книгам; было шесть-семь томиков, все толстые и респектабельные. На столе небрежно валялись четки и большой железный ключ. Швальбе уселся за столик, привычно ухватился за углы и молча, взглядом усадил Биммеля. Тот положил руки на колени ладонями вверх и ждал. Минотавр жестом подозвал Людвига и уступил место ему.
  Зеленая Шапка ждал. Людвиг вглядывался. Да, он видел эти глаза. Он знал, не верил, а именно знал, что Курт Биммель - убийца. Глаза одновременно притягивали и отвергали.
  - Курт, - спросил Людвиг, - Вы понимаете, что пострадает весь факультет.
  Тот кивнул, и зелена кисть у правого уха дернулась, как наживка. Людвиг отвел глаза и, следя за ее движением, спросил снова, шепотом:
  - Курт, а зачем Вам гомункул?
  Тот растерялся, расширил глаза, но не ответил.
  - Вы сделали его из собственного семени?
  Биммель коротко хохотнул:
  - Естественно. Не студентов же для этого нанимать.
  И замолчал, ничем Людвигу не помогая. Тот буквально тонул...
  - Курт, Курт, Вы что, хотели вернуть мне жену и сына?
  Тот опешил еще больше:
  - Нет. Я просто хотел заплатить Вам.
  Странно, но сейчас Зеленая Шапка не трясся совершенно. Страшно ему еще не было и не станет уже никогда. Он мог убивать, да, но не мог делать детей так, как полагается. Безумец мог убивать их, верно. Алхимик неправильно ответил на последний вопрос и тем себя приговорил. Доктор Коль передохнул; Швальбе, Минотавр, встал в дверях; Вегенер забился в самый темный угол.
  - Курт, доктор Биммель, Вы должны сами подойти к архиепископу и сдаться на его милость. Утром. Иначе Вас просто не пропустят на факультет.
  Ох, что там будет! Его заживо разорвут на части, побьют камнями и оплюют, и даже этого будет мало! Толпа захочет пожрать, растоптать его, растереть в кровавую грязь!
  Биммель, о чудо, ответил так, как надо - сокрушенно:
  - Я Вас понял. Я понял. Не беспокойтесь, - и добавил с явным, тихим презрением. - Не бойтесь, все будет так, как хотите Вы.
  - Простите, что я на Вас тогда наорал.
  Биммель молча выпроводил всех троих; страшный Минотавр стал робким почему-то, а мертвый уже чудак - властным...
  Странно все это происходило, или посмертная память Людвига пошутила над ним, но закат все еще был и неимоверно раздражал глаза, выедал их вместе с мозгом. Три доктора переглянулись, Людвигу стало смешно и противно: все они, маленькая толпа, дружно ссутулились и растопырили пальцы в растерянности. Теперь тени были, они передразнивали позы, и три доктора, темные силуэты на земле, больше не казались ни мудрыми, ни облеченными властью Смотришь на собственную честную тень - видишь виноватого придурка, ведь тени так честны! Врач что-то буркнул, остальные его как-то поняли, и троица пошла назад другим путем, гораздо медленнее. Лекарь выдохнул, возмущенно фыркнул и перестал быть Минотавром. Прежний облик, привычный человеческий, к нему пока не вернулся. Лекарь высматривал что-то под ногами, оттопырив губу, и в конце концов нашел - присел вымыть руки в первой попавшейся лужице. Вода была чиста и насквозь прозрачна; медик, довольный, что-то прошептал и начал оттирать ладони:
  - Не помню, куда же я забросил эту гадость, - бормотал доктор медицины. Лужа заплывала навозом и гнилью, как будто в ней повалялась свинья размером с крысу. Костоправ покалечил воду, запакостил ее, - Ну, да и неважно!
  Когда он встал и отряхнул пальцы, Людвиг ясно увидел и запомнил - под всеми ногтями осталась траурная кайма. Что, если она всегда была там, созданная кровью, гноем, кожным салом и черт знает чем еще? Что, если доктор медицины ее не замечает?
  Омовения предназначены для того, чтобы очистить душу. Понтий Пилат знал прекрасно, что чистые руки - мнимость, но надеялся дать понять... Иоганн Швальбе, как многие медики, был человеком совершенно конкретным, и гниль на руках просто причиняла ему неудобство. Как бы то ни было, умывание рук очистило его, и гневный Минтоавр, бесившийся тут в свое удовольствие, снова стал просто силачом Иоганном. Настроение вожака изменилось так резко, что Вегенер отступил в сторонку и снова пустил в дело язык:
  - Иоганн, опомнись, твои внуки живут вообще в другой части города...
  Швальбе с облегчением, сладострастно отряхивал пальцы:
  - Ну, так и что? А если ему надоест сидеть на Болоте? Что тогда, а?
  Вид его, удовлетворенный, никак не вязался с тем, что было сказано. Вегенер, Точный Язык, сомневался в чем-то и не спрашивал больше. Да, Швальбе сказал: "если ему надоест", но они только что приговорили убийцу, Биммеля. Медик должен был сказать: "уже надоело"? Или дух Крысолова пленит собою кого-то еще? Следующего?
  Все трое были уверены, понял Людвиг на стеклянной тропе, уверены в том, что убивал именно Биммель. При этом Иоганн Швальбе сказал: "если ему надоест", а не "вдруг ему уже надоело"... Все они были точно так же уверены в том, что алхимик невиновен. Убил ли он их всех, кого-то одного или просто перекупил труп, он все равно виновен и является Крысоловом. Как любое чудовище, Крысолов неуловим и непобедим, и три доктора явились не тому, а просто к несчастному, глупому, одержимому властью человечку. Оболочка опустошена, бабочка улетела. Все они хотели продолжения игры. Они угомонили Крысолова на время, отчаянно ожидая следующего хода. Вот только Биммель все равно был убийцей, а они остались виновными, приговорили...
   Настроение Иоганна Швальбе больше не моталось с мерзким скрипом, подобно флюгеру. Он заулыбался и улыбался далее, все шире и шире - неудержимо. Скалился в солнце, его зубы влажно отливали розовым, словно бы он хватил глоточек крови. Иоганн развел болтовню об алхимических рецептах, доступных нынче медикам, спасибо Парацельсу! Облегчение словно бы разогревало его изнутри, но не успокаивало, а торопило. Вегенер озирался по сторонам и пришел в себя только тогда, когда их лысый вожак свернул направо и ускорил шаг. Людвиг в тех местах никогда не был, а вот Швальбе и Вегенер точно знали, куда идут.
  - Куда я все-таки забросил эту гадость? - тер руки и шмыгал носом Швальбе - Я не помню, не помню!
  Говорят, убийца частенько не помнит того, как убивал. Еще бы - если б помнил, погубил бы душу!
  Вегенер только этого и ждал:
  - Ты ее уронил, я видел.
  - Куда? Где?
  - В доме, на пороге. Ох, я-то думал, - Вегенер расплылся в совершенно лучезарной улыбке. - Я, - пузо его мягко заколыхалось, но смех был беззвучен. - Я думал, ты хочешь натыкать его в это носом, как щенка!
  - Точно! Натыкать!
  Швальбе захохотал так, что смех перешел в икоту. Эха в переулках не было, и хохот словно бы остановился в воздухе и осел, как пыль, нигде не отдаваясь. Звучало это так странно, что сам хохотун внезапно стих - вот тогда судороги смеха и прорвались икотою.
  - Ну вот. Надо бы ее запить, ага?
  Швальбе багровел, икал и все кивал блестящей головою. Этот мясной и стеклянистый блеск Людвиг видел под ногами сейчас, а тогда он боялся, что врача-холерика тут же хватит удар. Вегенер потащил обоих куда-то, и они оказались в пивной. Там они выбрали наиболее крепкое пойло и заплатили сразу же. Вегенер и Швальбе сидели так, словно никакого возврата домой не будет. В углу разместилась компания пестрая - медики, хирурги, ученики живописцев и какие-то неопределенные люди. Оттуда вроде бы косились на нашу троицу, но помалкивали, а пойло очень быстро сделало свое дело.
  Швальбе куда-то пропал. Людвиг попытался дать по морде Вегенеру, но промахнулся. Вегенер тупо хихикал. Потом Людвиг всплакнул, а Душка Гебхардт задремал головой на столе. Он, пьяница, проснулся в самый что ни на есть важный момент.
  Людвиг сказал мстительно:
  - Он предлагал мне воскресить их. Ты знал? А я отправлю проклятого колдуна прямо к ним. Вот пусть, пусть они наглотаются его отравленной крови! Пусть, пусть угомонятся! Вот тогда посмотрим!!!
  Вегенер по-отцовски улыбнулся, а Людвиг все ворчал, подобно Швальбе, и потирал ладони. Понадобилось отлить. Они вышли, но Людвига стало рвать. Сначала вылилось пойло, но он не остановился. Пошла грязная вода, он с любопытством глядел на нее и видел все. Давно миновали сумерки, ярко светила Луна, и оказалось, что Людвиг Коль каким-то образом выпил ту навозную жижу, которая испачкала лужицу. Он мог слизать кровь и ихор с пальцев Швальбе, как-то он это сделал... И кровь пошла. Сначала в животе стало пусто и страшно, но потом безо всякой боли рванул теплый красный поток. Падая наземь, кровь становилась бурой. Вегенер ждал тут же, но кровь остановиться не могла, она стала черной, как деготь.
  Да, дружище Людвиг! Юная покойница околдовала тебя! В прошлый раз было точно такое же пьянство после похорон, и тогда душка Гебхардт решил - лучше будет, если вдовец не проснется. Но теперь все иначе, Улитка Коль сначала принес им отравленную жертву, а только потом обдумал месть. Жить должен он, а не его вампиры. Вегенер знал, как опасна эта неукротимая черная рвота, что покойница и ее ребенок запросто убьют старого Людвига прямо здесь и сейчас! Привычный пьяница рывком поднял больного на ноги (тот стал похож на полупустой бурдюк) и утащил в лазарет. По дороге Людвиг что-то мямлил - дескать, стыдно идти к своим же коллегам в таком состоянии, но Вегенер отвечал уверенно, строго и непреклонно: это необходимо.
  Кровотечение кое-как остановили. Сначала был пузырь со льдом на животе, а потом, когда рвота прекратилась, ледяная вода с ложечки. Людвиг собрался с силами и сказал:
  - Кровь свернулась и закрепила землю подо мной! Не поглотит меня!
  Два лекаря стали менее хмурыми, покивали головами, будто что-то поняли, и строго-настрого запретили больному спать. Потом еще недели две его очень бережно кормили процеженными бульонами, и он ничего не знал о том, что происходит снаружи.
  ...
  Может быть, жертву приняла Генриетта, но город ее все-таки не принял. Молодой врач обмолвился как-то:
  - Ну и что, что он ходил на Болото? Селитра из курятников нужна всегда. Мы все туда ходим. А эти чертовы оборванцы...
  Медик долго жаловался на то, что теперь болотные жители прогоняют оттуда всех чужаков, словно бы Крысолов и не умирал вовсе. Так что же случилось с Биммелем?
  Людвиг поднажал на болтуна и узнал следующее: Зеленая Шапка, сумасшедший, сделал так, что Жертвоприношение не состоялось! А убийства детей? Пока не было. Но это ничего не значит - всем известно, что Воскресный убийца охотится в согласии с фазами Луны.
  Так что же все-таки произошло?! Как и ожидалось, утром в понедельник Курта Биммеля в университете не было. Вечером выяснилось, что и к архиепископу он не явился. Медики не стали опрашивать соседей и прошли прямо в домик с каменным фундаментом. Болтливый лекарь был с ними и Швальбе тоже, но этот бык на сей раз держался позади всех. Они постучали - никто не ответил. Биммель мог удариться в бега, и они готовы были уйти восвояси, но тут Швальбе сильно толкнул дверь плечом. Она и не была заперта - хотя если дома есть книги и целая лаборатория в придачу, становишься очень осторожным, доктор Коль это, конечно же, знает...
  Подвал был все так же заперт на замок, на столе стояла недопитая кружка воды, а занавеска у кровати плотно задернута. Биммель, видать, не переносил даже лунного света. Но было не совсем так, как если бы дома кто-то спал. Шумы не такие. Ни храпа, ни сопения, ничего. Только какой-то постоянный визг. Медики принюхались, встревожились, как всегда, если пахнет свежей падалью, и тут в альков влетела муха. Тогда кто-то отдернул занавеску.
  Курт Биммель умер в своей постели, сбросив шапку на пол. Рядом с его головой давно высохло темное кровавое пятно; такие же пятна, вспомнилось, были оставлены и у стены. Кто-то вышел уточнить и рассмотрел лужи кровавого поноса - не там, где когда-то накапливалась навозная куча для гомункула. Медики наклонились к мертвецу - он смеялся! Этот подлец смеялся потому, что перехитрил их, он не просил защиты архиепископа, он просто умер и не дал ничему воспрепятствовать! Он сорвал торжество Справедливости!
  На самом деле он просто не успел закрыть глаза. Они уже не пугали - глаза тускнеют и сморщиваются, просто рыбьи глаза, вот и все. Перед смертью он не смеялся - ему было больно, очень больно, он скалился. В зубах и возле рта осталась кровавая слизь, и теперь мертвец сардонически улыбался. Ему натянули на голову одеяло и всей толпой пошли к столу. Декан внимательно обнюхал кружку и решил, что это была сулема. Вот так и умер Курт Биммель - в луже кровавой рвоты, в шутовским оскалом, как мог бы умереть и Людвиг Коль! Некоторым выпивка все равно что ртуть.
  Курта Биммеля как-то похоронили, а потом Людвигу предстояло еще одно пакостное дельце.
  ...
  Он смог вернуться к работе только в начале сентября, и учебники уже успели привести в порядок и снова потрепать. Но.
  Но в первый же вечер, а вечером в библиотеку приходят с очень грязными предложениями, снова пришел доктор медицины Швальбе и сел за столик. Если он захочет обернуться Минотавром, тогда ухватится за углы. На сей раз добрый старый Иоганн все медлил и так растирал лысину, что Людвигу вспомнилось умывание мух. Швальбе объяснил, в чем суть дела:
  - Медики собираются сжечь книги Биммеля. И его чертову шапку! Они думают, это талисман. Они ждут только Вас.
  Людвиг Коль в жизни не порвал ни единой бумажки:
  - Что?!! - если они сжигают книги, им понравятся костры! И тогда им станет мало...
  - Вам ли не знать, - показал зубы муха-Иоганн, - Что студенты книжек не любят. Это ж пыточные орудия!
  - А при чем тут я?
  - Ну, книги Биммеля сейчас у меня, - Швальбе знал, какую погремушку показать этому лимфатическому дитяти. - Добротные, но ничего редкого. И его записи мне хотелось бы сохранить.
  - Я не стану в этом участвовать!
  - Да погодите Вы! - Швальбе правда разозлился. - Я тоже не хочу. Но ребята сидят в дерьме уже больше года, или Вы не понимаете?!
  - Все я понимаю.
  Людвиг Коль осмелел, потому что Генриетта с сыном больше не затопляли горизонта. Вдумчивое, болезненное всматривание в людей нужно не всегда. Не хочет он видеть ни Минотавра, ни умывающихся мух размером с человека. Именно грязь с рук этого лекаря и превратилась в его собственную, живую кровь под стеной пивнушки!
  - Как Вы мне надоели, доктор Швальбе! Еще одна грязная история, и тут снова Вы!
  Наконец-то сам Людвиг Коль, хозяин своего кабинета, вцепился в углы стола:
  - Так что же Вы замолчали, Иоганн? Предлагайте, а то я сам не догадаюсь!
  Швальбе дико перекосил рот:
  - Предлагаю, книжный Вы червяк.
  А вот я тебя сейчас косой по ногам! Чтобы неповадно было убивать чужими руками. Особенно моими.
  - Я слушаю; только не напирайте, Вы все-таки не бык!
  - Я хочу, - вздохнул Швальбе, - сохранить книги этого колдуна для факультета.
  - Другими словами, мы с Вегенером их не увидим? Вы их присвоите.
  - Я не это имел в виду...
  - Что ж, продолжайте.
  Быка удалось изумить - кувалдой меж рогов. Он немного расслабился и выпустил столик. На самом деле наш Минотавр - безрогий! Горазд только копытами топтать!
  - Так вот я Вам что предлагаю... Может, их как-то заменить, книги? Ненужными учебниками...
  - А то студенты не узнают родных учебников!
  - Ну, Вам виднее...
  - Иоганн! - бык поднял голову и взглянул совсем растерянно, но не зло.
  - Что?
  - Иными словами, Вы хотите, чтобы я снова принял решение за Вас?
  - Ну, а кто? Вегенер же... Да, доктор Коль, про книги Вам виднее.
  - А про медиков - вам, так?
  Швальбе упрямо кивнул - комолый бык. Рога отрубили, а он и не заметил! Что ж, сейчас получишь свое, кастрат!
  Людвиг резко поднялся, указал на "спальный" сундук:
  - Тогда несите какой-нибудь мешок. Быстро!
  - Но... Зачем...
  - Не-мед-лен-но!
  Швальбе нерешительно пошел к выходу.
  - Быстро давай, а не то передумаю!
  Швальбе, бык, тяжело побежал за дверь. Когда он вернулся с мешком, испугался на миг; а ведь медики очень успешно и быстро убивают страх, заметить не успеешь, а они уже опять храбрые! Вот что видит Швальбе: Улитка Коль скалился, словно череп, и даже вроде бы испускал пену, как будто взбесился. У окна дрожит единственная свеча, она готова свалиться в книги...
  Сумасшедший Коль уже отбросил крышку сундука. Заметив Швальбе, он жестко кивнул и нырнул вниз. Потом, суя медику обрывки, охапку за охапкой, горсть за горстью, он все шамкал:
   - На тебе, на тебе, на тебе! - будто пытался пропихнуть это в прямо в глотку, в емкую бычью глотку, которой так боялись студенты-медики... Швальбе помалкивал и набивал, не глядя, свой мешок. Сундук опустел, и пена в углах рта доктора Коля подсохла белыми корочками. Тогда Швальбе посмел выразить кроткое недоумение:
  - Но что же я скажу ребятам? Они же рваные!
  - А скажите, - задиристо улыбнулся Коль, - Скажите им, что вы сами их от злости изорвали! А потом еще сплясали сверху dans macabre, хорошенько так попрыгали! Ваши студенты поверят, они-то вас знают! - так брюзжал и насмехался доктор Коль, а доктор Швальбе безропотно слушал. Бык не смел раздавить слизняка. По сути, Иоганн Швальбе, как многие силачи, вовсе не был смельчаком. Частенько сила мешает развиться доблести. - Вот так! Вот так! - доктор Коль, приплясывая и растирая что-то на полу, поскользнулся; Швальбе ловко подхватил его.
  Безумие налетело и прошло бесследно. Два доктора, философии и медицины, ненадолго присели за столик. Иоганн все хотел что-то уточнить, но спросить успел только Людвиг:
  - Я надеюсь, они не станут пакостить на территории университета?
  - Нет, что Вы! - рассмеялся Швальбе, - Они будут плясать у виселицы. Я сам отведу их в Геену!
  ...
  Что ж, пока горел в воскресенье веселый книжный костер под виселицей, случилось еще одно событие, незначительное.
  На барахолку пришла одна гулящая девка, искать себе новое платье для ночной работы. А поскольку жила она одна, то младенца-дочку принесла с собой в корзинке. За торговками старьем нужен глаз да глаз - нужно осмотреть все платье сверху донизу, вывернуть и проверить швы, а иначе подсунут вшивую драную тряпку. Эта особа так увлеклась осмотром, что поставила корзинку у прилавка да и повернулась к ней спиной. Тогда какой-то парень эту корзинку прибрал к рукам и почти уже унес, только вот девочка проснулась и раскричалась. Парень наддал было, но его тут же перехватили. Бить его так сразу не посмели, потому что юноша был одет совсем не бедно, на барахолке ему искать было вроде и нечего. Юнец очень спокойно объяснил, что заметил в корзине ребеночка, подкидыша, и что на него никто не обращает внимания. Тогда он, как истинный христианин, пожалел ребенка и решил отнести его в приют. Этому приюту благотворят его родители, он назвал известную несколько сотен лет купеческую фамилию. Мальчишку отпустили, корзинку отдали оравшей проститутке, но...
  Если драка не состоялась сейчас, и особенно если предполагалось избиение слабого всей толпою, тогда она возникнет где-то еще. Воскресным вечером было несколько стычек в ближайших кабаках, а потом какое-то ленивое, вялое, пьяное побоище состоялось на Болоте. Студенты при этом сильно не пострадали, никому никакой помощи оказывать не пришлось. Правда, всем известно, что апатичные, осторожные схватки только накапливают гнев, но не высвобождают его.
  Общественное мнение сочло богатенького мальчишку вором и лжецом (некоторые развлекаются кражами - просто с жиру бесятся!), а не Крысоловом, но университетские все же насторожились. Но как он узнал, что в корзинке подкидыш, если она была закрыта платком со всех, а? Следил?! Если он не вор, кто же тогда?
  Швальбе остался благодарен. И он сам, и доктор Коль. Людвигу Колю досталось всего две книги - какие-то два тома об алхимии, как назло, он запер их в сундуке навсегда. Читать их вредно, а перепродавать опасно - доктор Коль осмелится на это через пятнадцать лет, благодаря Бенедикту. Швальбе и Коль разбирали книги. Медик, довольно урча, отложил себе сразу всю фармакологию и ботанику. Под вечер он смилостивился и показал Людвигу некий листок. Одним почерком и по-немецки был сделан основной текст, довольно давно - чернила выцвели. Второй почерк (Швальбе сказал, это был Биммель) внес поправки на латыни. Гомункула создать - очень трудно, было написано там. Это не Великое Делание, но что-то к нему довольно близкое. Нужно мужское семя, кровь и "грелка". Кровь и семя заливаются в конский желудок. Кровь должна быть конской, как требовал Парацельс, или собачьей, по примечанию Биммеля, тогда гомункул будет преданным, сообразительным и возбудимым. Отсюда понятно, почему кровь коровы, овцы, свиньи или кошки, более доступные, никак не подходят: сын получится лен ивым, похотливым дурачком. Гомункул зреет 40 дней - ровно столько, сколько гниет труп и плоть обнажает кости. Биммель приписал, что лучше 63 дня, время беременности суки, если кровь собачья. Для "грелки" подойдет смесь конского и коровьего навоза, только нужно суметь не подпустить мух. Мухи и особенно их личинки понадобятся после, чтобы очистить алхимическое дитя от сгнивших оболочек - Биммель не верил в то, что опарыши сами зарождаются в теплом навозе; он много раз проверял это и понял, что личинок порождают мухи. Множество операций нужно произвести в нужном порядке и в строжайшей тайне. Тут люди подобны зловредным насекомым: людские сплетни повреждают гомункула точно так же, как трупные мухи.. После каждой ошибки в инструкции, после каждого разглашения тайны все нужно начинать сначала. Биммель думал о том, можно ли заменить сперму зерном, чтобы вырастить настоящего Зеленого Человечка, духа растительности. Он мечтал о возрожденном Растительном Человеке, духе Элевсинских мистерий - далеком от грешных влечений плоти, не знающем смрадного гниения. Растения ничего не привносят в мир. Возможно, они отражают явления куда более точно, чем теплые и разумные существа. Такое прекрасное тело, такой разум ученому просто необходим. Нужна ли будет человеческая кровь, чтобы гомункул не родился немым? И подойдет ли его собственная, если даже коллеги так плохо понимают его?
  ...
  Я никогда не любил Генриетту.
  Да так ли это? Так, так - так!
  Во всякой ловушке - двойное дно. Если ты попал в силок - начинаешь дергаться, но вместо того, чтобы освободить тебя, петля затягивается накрепко. Из волосяной петли не спастись. Но если ты, к примеру, угодил в капкан, тогда просто отгрызешь себе лапу и освободишься. Выживешь или умрешь от потери крови, от слюнного заражения - это другой вопрос.
  Так и любовь - скользящий свет угас безвозвратно. Видимо, покойники приняли ядовитую жертву. А потом и сам Людвиг заплатил за право на Жертвоприношение. У всякой ловушки двойное дно, а второе дно смертоноснее первого
  В октябре погибло еще одно дитя, но жители из-за него вздохнули с облегчением, как ни странно. Двухлетней девочке сломали нос, оставили синяки (следы пальцев?) на щеках, да и бросили в грязи. Так и родная мать может, и старшая сестра - надоел ей рев, она заставляла ребенка молчать и то ли придушила, то ли шею неосторожно свернула. И тем более - пьяница-отец... А вот в ноябре Крысолов очнулся: мол, вы, жители, позабыли обо мне, так я сейчас вернусь, ох, вернусь! И заставлю вас, тупиц, сплясать под мою дудку!
  Приятель Принца Вилли пошел погулять и не вернулся. Вилли был уверен, что Крысолова можно перехитрить, потому и врал свои сказочки. Самому Вилли как-то удалось освободиться, либо Крысолов еще в силу не вошел, а вот Генрих был настоящим простофилей. Что с ним произошло, непонятно, но его нашли под виселицей с распоротым животом. Хорошо, что Вилли-подстрекателя никто карать не стал. Все знали прекрасно, что он любит приврать. А этот Генрих был конченным идиотом, потому и погиб - на Болоте дураки долго не живут. Генриху проще среди ангелов, Бог дурачка не обидит.
  Через неделю у виселицы скинули еще один трупик - младенца без гениталий и без левой руки; половые органы Крысолов просто унес с собою, а ладошку подвесил на заборе у колбасной лавки. Казалось, ребенок тянет руку между прутьев, умоляет освободить его - но придет ведьма, попробует пальчик и отправит младенца на сосиски. Этот ребенок и вправду был пухленьким, весь в перетяжечках...
  ...
  Не следовало трогать зеленую шапку, думал на стеклянной струне доктор Коль. Кровь под ногами схватывалась ледком, и шаги легонько, таинственно звенели. Я знал, что не следовало. Пусть жгут книги, пусть борются с мыслями, ересями и колдовством, но они не должны трогать живых людей и их вещей. Если допустить такое, у инквизиции и Крысолова появятся подражатели. Но как ее отнять, зеленую шапку? Ведь щенки уже отрастили зубы.
  Отчасти, косвенно - благодаря этой дурацкой шапке щенки еще и взяли след.
  После пляски у книжного костра медики нашли себе место в новой пивной, а Швальбе перестал потирать лысину, а то протер бы до мозолей и пролежней... Новое место пользовалось успехом, туда позволено было приходить даже первогодкам, никто их не шпынял больше, не вымогал ни денег, ни даже пива. Медицинские студенты приосанились и, напившись до безобразия раз-другой-третий, неожиданно быстро пришли в норму. Ученики живописцев и хирурги больше не составляли им компании, тут решалось какое-то свое, медицинское, дело. Преподаватели почти перестали бормотать себе под нос. Если они расправились с Биммелем, которого терпеть не могли, то и любой другой Крысолов не минует их. Самые неприятные студенты, эдакие козлы отпущения, ушли из университета еще в начале года. Их было трое или четверо. Медики грубо выясняли отношения с юристами и третировали философов, и никто им не препятствовал.
  В начала декабря подморозило и выпал снег. В городе обычно он не долетает до земли и всего лишь насыщает грязь холодной влагой. Но в последнее воскресенье убийственной работы Крысолова Сам Господь послал Свой дар медицинскому братству. Земля затвердела, на нее лег тоненький слой снега. Все следы прочитывались легко, как на охоте. В леса и поля отправились мужики и дворяне, а в городе охотничий азарт обуял медицинских студентов.
  Почему Крысолов так удачлив? Да потому, что добрые бюргеры идут молиться и оставляют его, а не детей, без присмотра. Медикам и без того светит адский огонь, так почему же не сделать доброе дело, авось зачтется? Преподаватели, не сговариваясь, пошли к обедне. Они не видели, что новорожденное братство на сей раз не собиралось в кабаке; учителя молились, а "детишки" по двое, по трое покидали территорию университета.
  Многие годы об этом событии в университете молчали. Безмолвие, каждый раз наступавшее, казалось, на слух Людвига Коля, совершенно одинаковым. Он был одним из хранителей молчания и что-то рассказал только ректору Бенедикту и Крестоносцу Тео, просто ради их выживания. Теодор опечалился, а простофиля-ректор только головой кивнул - он с детства знал, как это делается. Много раньше, еще по свежим следам, проговорился пьяница Вегенер. Он сказал примерно так: "Не было сговора! Мальчиков просто потянуло пробежаться по морозцу. По морозцу, да". Псы или волки?
  Медики, значит, пошли погулять. Об организации охот они не знали ничего, и большинство вернулось несолоно хлебавши еще засветло. Они оккупировали пивную и стались ждать. Медики, если захотят, пьют страшно, а эти быстренько разогнали посетителей, даже "своих". Медики пили и ждали, почти не разговаривая.
  Некоей четверке крупно повезло, это была кульминация жизни каждого из них - ничего подобного с ними больше не происходило! Четыре старшекурсника (среди них будущий декан) слонялись в подпитии у собора, со скуки приставая к девушкам. Они дождались окончания мессы, еще подождали, пока рассосется толпа, и стали куда-то медленно собираться. Тут же болтались два прислужника из библиотеки, юрист и богослов - этим ничего объяснять не надо, они прекрасно знают, что у важных событий должно быть непременно два свидетеля. Так случилось даже с нашим Спасителем. Приблудным студентам повезло. Медики им покивали и отошли куда-то подкрепиться. Богослов и юрист устроились в углах соборной площади, чтобы ничего не упустить, но дождались только возвращения коллег. Медики принесли им каких-то пирожков с требухой, и вся компания продолжила слоняться у собора. Медики выглядели так, будто собираются затеять драку, и безобидные горожане огибали их по широкой дуге.
  Много времени спустя, когда уже богослов с юристом сходили выпить горячего и вернулись, мимо них проследовала странная пара.
  Молодой человек в добротной одежде и теплой шапочке тащил за руку мелкого оборванца. Могли они быть братьями? Да, - если богатенький - карманный вор, а мальчишка без штанов и в деревянных башмаках - его подручный. "Нищий" мог отвлекать внимание, толкаться, или быть настоящим нищим. Молодой человек нахлобучил на него свою шапку, того прикрыло до самых глаз; мальчишка был пурпурно-синий от холода, в чужих деревянных башмаках на босу ногу, в длинной рубахе и драной женской кофте. Из носу текло, он вытирал его обеими руками, но старший не побрезговал, взял его за руку и куда-то потащил. Тут младший из медиков насторожился:
  - Парни, вы видели, откуда эти два ублюдка?
  - Нет, - ответил богослов, а юрист добавил: - Их в толпе не было.
  - Хорошо.
  Они пришли откуда-то из-за собора, то ли слева, то ли справа, но что им там делать? Красть же надо в толпе, верно?
  Медик по прозвищу Жердь (он стал потом полковым лекарем и где-то сгинул) сделал знак рукой, и тот, кого прозвали Мрачный Жнец, угрюмо затопал вперед. Он давно уже рвался со сворки, его очень раздражала необходимость воздерживаться от обучения анатомии (его, старика, убьют во время холеры вместе со всей семьей и помощниками именно те, кто много лет льстил и снабжал продуктами единственного лекаря в округе). Остальные отлепили задницы от стен и двинулись следом, словно стайка птиц снялась с дерева.
  Юноша волочил мелкого попрошайку, деревянные башмаки сопляка скользили, он судорожно махал свободной рукой и по-настоящему упираться не мог. Студенты отстали, а богатенький юнец протащил мальчишку через площадь и свернул вроде бы на Болото. Студенты заторопились следом. Мрачный Жнец упрямо вел погоню, товарищ трусил за ним, юрист и богослов торопились в хвосте. Жердь и последний медик отстали где-то. Парни скользили, мягкая обувь почти не грела, их очень злило то, что на Карманнике были хорошие ботинки с подковками. Он-то не оступался и бодро тащил за собою сопливого попрошайку; тот уже давно просто ехал, как санки. Угнаться за ними было ох как непросто. Богослов и юрист вспотели, сняли шапки, а молодой человек в башмаках все ускорял шаг.
  Нищий мальчишка нарочно упал. Парень пнул его. Нищий завизжал:
  - Отпусти меня!
  - Нет! - прикрикнул вор. - Я сказал - в приют!
  - Ты не имеешь права!
  - Да кто тебе сказал?! - снова пнул его юноша. - Вставай, не зли меня.
  ("Может, сейчас?" - спросил богослов."Подождем!" - улыбнулся Мрачный Жнец, усмешка его соответствовала прозвищу, хотя обычно это был парень добрый; студенты подглядывали из-за угла)
  Мальчишка встал и потянулся вытереть сопли; богатый парень очень зло одернул его:
  - Не хватало еще мне твоих соплей, зараза! Идем, говорю.
  - Не надо в прию-ут!!!
  - Надо.
  - Не-ет! А кто мамке будет деньги приносить?
  Молодой человек склонился к мальчишке и сказал доверительно:
  - А я разве не говорил, почему в приют? - он стоял, уперев кури в коленки, и попрошайка верещать перестал.
  - Нет...
  - Твоя мамка ушла из дому, так?
  - Ага. У нее запой...
  - Сдохла твоя мамка!
  Мальчишка молча раскрыл рот, а молодой человек выпрямился и перехватил его за запястье покрепче; под его пальцами уже расползалось красное пятно. Оно превратится в синяк, если успеет.
  - Пошли, урод! Опознаешь ее - и в приют!
  Попрошайка вскочил на ноги и заревел. Молодой человек дал ему подзатыльник, и тот завыл еще громче противным нищенским голосом. Но, когда богатенький опять потащил его вперед, студенты увидели - ребенок теперь старается идти сам. Шапка свалилась ему на глаза, он то и дело поправлял, отгибал ее край над бровями.
  - Оп-па! У нас женский труп!!! - шепнул медик.
  - Заткнись! - проворчал Жнец. - Я бы знал.
  - Тихо оба! - приказал богослов. - Они идут не к часовне.
  Все замолчали и подобрались. Юрист хихикнул напоследок - очень уж смешно бедняга разбрызгивал слюни и сопли. Наверное, у него висело и из носу, и изо рта. Наклонившись, придерживая шапку, он бежал, спотыкаясь, а богатенький все издевался:
  - Давай, маменькин сынок! Твою мамку выкинули из пивной в одной юбке, там она и околела! Все пропила, сука!
  Мальчишка сорвал с головы шапку, выбросил и побежал. Он прыгнул вперед, чуть не потерял башмак. Оборванец хотел укусить своего мучителя, но тот, не оборачиваясь, снова дернул его за руку.
  - Я все вижу. Ты, бешеный! Твою мамку еще и изнасиловали. Или она сама задирает подол на лицо, когда спит, да, маменькин сынок? Видел такое?
  Мальчик снова прыгнул. Он рыдал и задыхался, а его палач весело рассмеялся и побежал вперед. Нищий заскользил вслед по утоптанному грязному снегу. Тут было скользко, и студенты осторожно отошли поближе к стенам домов, где снега почти не было.
  - Куда он? - тупо спросил Жнец. - Это уже не Болото.
  Парень в башмаках круто свернул. Ему тоже не хотелось упасть, он должен был увести нищего.
  - Быстро, шлюхин сынок! Пока ее собаки не съели!
  Молодой человек и мальчик потрусили дальше, не оглядываясь. Студенты осторожно подобрали шапку, повертели - что-то знакомое, коричневая кожаная, с наушниками. Маловата взрослому. Кто-то шапочку прибрал и сунул за пояс.
  - Он нас не слышит? - задумался второй медик.
  - Нет. Тихо, не пыхтим! - велел Жнец, подобрал полы и тяжело запрыгал вперед; остальные вынуждены были догонять. Здесь было такое место, куда не совались без необходимости даже жители Болота. Остаток улицы остался справа - теперь сзади. Впереди все стало серым, влажным, ровным; небо словно слилось с землею и все-таки было темнее снега. Вот оно, Болото, которое подарило свое имя нищим кварталам. Тут когда-то была прямая канава (римская, что ли), к ней стекались ручейки, тут всегда было сыро. Парень и мальчишка оставили две цепочки черных следов. Студенты смотрели покамест под ноги, вытянулись в цепь и бежали не слишком быстро.
  Они не заметили, когда парень в башмаках пропал. Мокрое место кончилось, здесь уже успели натоптать, и следы добычи оказались надежно спрятаны. Это была огромная помойка, сюда попадают и люди, и их мусор. Сырая Геенна. Мрачный Жнец наклонился и пыхтел, отдыхая. Остальные окружили его.
  - Он сказал, "пока собаки не съели"? - уточнил богослов. Кто-то кивнул.
  - Тогда к виселице.
  Студенты срезали путь и через несколько минут уже стояли под виселицей.
  - Где труп этой шлюхи? - спросил второй медик и заглянул в овраг.
  - Молчи, придурок! - ответил Мрачный Жнец. - Какой тебе еще труп?
  Ни мальчика, ни похитителя здесь не было.
  - Ага! - негромко вскрикнул юрист, разглядев две цепочки следов, идущих вверх по оврагу, к лесу. Он был старым юристом, должен был окончить курс в прошлом году, но разленился и остался пока в библиотеке в надежде на протекцию.
  Повалил сырой, крупный снег. Слава Богу, он мог залепить глаза не только студентам, но и Крысолову. Следы потеряются, но тут есть только один путь, по краю. Видно очень плохо, студенты выстроились цепочкой, каждый схватил переднего за плечо, балансируя свободной рукой, и медленно двинулись наверх. Предводителем был не Жнец, тот шел в арьергарде, а более гибкий и ловкий богослов. У него не было покровителей, уже магистр, он тратил время среди книг и ждал, пока не освободится вакансия. Студенты взвизгивали и бранились. Мрачный Жнец думал, что это уже не имеет значения. Далеко впереди и справа тоненько крикнули: "Крысо..!", послышался звук удара, и вопль смолк. Снег лепило ветром прямо на лбы и веки, студенты напоминали ползущую мокрую гусеницу. Потом снегопад утих так же внезапно, как начался, и никаких следов не осталось.
  Мрачный Жнец и второй медик заторопились вперед. Богослов подался влево, а юрист - вправо. Это только называлось лесом, на самом деле заросшая полоса была узкой, но плотной, хотя прочесать ее было очень даже можно. Студенты наскоро обследвали заросли и уже слышали крики небольшой толпы позади, очень далеко.
  Медики устроили тут некий тайничок. Если отодвинуть в сторону засохший можжевельник, крепкий и острый, как кость - откроется довольно большая прогалина. Иногда там пили, порой на время оставляли труп, найденный в овраге. Жнец выворотил кусты и вошел, а за ним - остальные.
  Шагов с пяти доносилось какое-то нудное жужжание, но мухи не могли виться над трупом сейчас, ведь так? Богослов побрел туда, загребая снег мокрыми ногами. Он думал о кусте под снегом, о падали, но оказалось, что шевелится, пятится, сидя на заду, мальчишка, и все натягивает на посиневшие ноги подол рубахи. Мальчишка был совсем синий, лицо склизкое, опухшее, в слезах и соплях, он весь трясся, из углов рта и ноздрей слабо сочилась кровь. Одной рукой он натягивал подол и никак не мог натянуть, а другой судорожно указывал вверх. Именно мальчишка и "жужжал" - тоненько пищал, не в силах набрать воздуха и разораться во всю мочь. Сзади подошел Мрачный Жнец, и только тогда богослов осмелился посмотреть вверх.
  Там край оврага был обнаженным, каменным. Одну глыбу облюбовала для себя сосенка и выросла кривою, с очень длинной боковой веткой, когда-то к ней привязывали качели - потертости остались и сейчас. Этот камень и облюбовал Крысолов для своего таинства, для последнего рывка - прямо под ногами маленького нищего валялась коричневая куртка, а мальчик старался отползти и закрыться от нее. Выше с потертой ветки свисал труп. Штаны его намокли, края штанин сзади разошлись, труп вонял и капал. Дунул ветер, тело шевельнулось, ветка противно заскрипела; Крысолов повесился на собственном поясе, ноги его свисали в овраг. Еще немного, и он отоврется, упадет, рухнет в Геену и сгинет навсегда, Иуда! Мальчишка набрал воздуха и опять запищал, а богослов дал ему по шее и велел заткнуться. Попрошайка притих и спрятал наконец ноги под подолом. Юрист перекрестился и полез к сосне. Весь в грязном снегу, он встал, присмотрелся и быстро спрыгнул, а крестясь снова и снова:
  - Господи помилуй! Это же Детлеф, он наш, хорист!
  - Ну-ка, - отодвинул его Жнец, прищурился и сам полез наверх. Он соскользнул с камня, выбранился, его подтолкнули снизу. Юрист трясся от холода и крестился, глаза его выпирали из орбит, как у повешенного. Жнец закончил осмотр и на заднице скатился вниз, и тут юрист нашел в себе силы успокоиться.
  - Детлеф? Кто такой? - спросил Мрачный Жнец.
  - Да сынок купеческий. Был певчим, отдувался за всех на Рождество, - спокойно ответил юрист.
  Студенты сгрудились кучей, но до того богослов накрыл мальчишку курткой убийцы прямо с головой. Своей одеждой они со вшиваренком не поделились бы. Все стало ясно - именно Крысолов крал девчонку на базаре. Именно он топил врушку-Вилли... А как же Биммель? Он тоже. Дух Крысолова нашел слабого. Детлеф-Крысолов услышал погоню, струсил и удавился.
  - Ладно, - махнул рукой юрист. - Пойдем, позовем, кого следует. С ним ушел второй медик, и им повстречалась остальная компания, которую привел за собою парень по прозвищу Жердь. Подкрепление вслух жалело о том, что Крысолов успел удавиться сам.
  Мрачный Жнец с богословом остались ждать, они презрительно поглядывали на кровожадных хвастунов. Могли бы и поколотить, да никто к ним не лез. К мальчишке никто не прикасался, на него избегали смотреть, как на прокаженного. Оборванец завернулся в куртку убийцы и притих. Труп висел теперь неподвижно, из штанов и с ботинок еще капало. Потом пошел дождь, его бесцветные волосы потемнели и прилипли ко лбу и щекам - остались видны только вздутые глаза, белые, словно кто-то их выварил. Дождь смыл все следы. Потом выяснилось, что он кое-что и обнаружил, раскрыл бесполезные тайны: размыл еще два схрона под хворостом из можжевельника - там лежали удушенный младенец и какой-то недоносок либо выкидыш. Кто их там припрятал - медики или Крысолов - Бог весть.
  ...
  Эта жертва удовлетворила город.
  Мать попрошайки и не думала умирать: напротив, она подцепила двух клиентов, получила денежки и шла себе домой, пьяненькая и приветливая. Как она искала сына и искала ли вообще, мы не знаем. Когда его вернули, она стрясла несколько монет со студентов, якобы за аренду любимого дитяти. Наверное, она жалела, что не сможет шантажировать их, обвиняя в похищении, раз уж они его спасли.
  После всего этого родители Детлефа-Крысолова, по слухам, пытались хорошо заплатить архиепископу за то, чтобы тот публично проклял их сына. Князь Церкви поступил достойно, терять ему было уже нечего, пользоваться этим отродьем, самоубийцей и развратником, смысла не было - от мзды архиепископ, этот мнимый лев (его так и звали - Львом, вспомнил Людвиг на кровавой тропе) отказался, родителей прогнал чуть ли не посохом и затеял проверку в их собственном приюте. Они о сынке ничего вроде бы знали, он детей оттуда не брал: ну, были случаи продажи младенцев нищим, а девочек постарше - всяким развратникам, вот и все. Несколько случаев за десяток лет, так что почтенные купцы не пострадали. Зато пострадал сам архиепископ - года три он еще протянул, теряя дыхание и хватку, но потом его легко свалил предшественник всем известного грозного дяди Руди, покровителя факультета богословия.
  Ректор умер во сне сразу после Рождества. Иоганн Швальбе и декан юридического факультета дотянули учебный год, а потом покинули университет и открыли практику в городе. Каждый свою, разумеется - встречаться они избегали. Да, с тех пор добрый старый Иоганн, встречая Людвига Коля, сворачивал на другую сторону улицы, а Людвиг не делал этого - ему было весело наблюдать, как сильный врач удирает от него крысиной трусцою.
  Юрист и богослов покинули библиотеку и как-то неожиданно хорошо пристроились за пределами города.
  В мае доктор Коль повстречал регента Шуппе. Тот купил пару крепких лошадок, не очень тряский фургон и теперь искал покупателя на дом. Его зятя, приказчика, прогнали с места, хор развалился, и теперь он вместе с дочерью и внуком собрался жить в деревне.
  - Но при чем тут я? - говорил он растерянно. - Этот Дит совсем зазнался, что ему пришлось петь в Рождество. Приходил и уходил, когда вздумается... Я-то здесь при чем? Я ж его этому не учил!
  Людвиг Коль ничем не мог помочь. Тебя обвели вокруг пальца, старина Шуппе! Тебя обманул какой-то мальчишка! И всех нас тоже, так что не переживай и забудь об этом городе, простак!
  Парализованный священник умер летом, глядя в огонь очага. Кто знает, обращались ли к нему молодые медики, советовал ли он им хоть что-нибудь?
  Самое гадкое случилось с милым Вегенером. Он и прежде уходил в пасхальные и рождественские запои, он полностью заменил воду пивом, но до сих пор с ним ничего по-настоящему плохого не случалось. Он примирял, уговаривал, успокаивал, округлял углы, чтоб никто не ушибся, он это делал с людьми, и белки его карих глаз были чуть прозрачны и мутны, как кисель. Теперь у него стали совершенно собачьи глаза с красными, воспаленными белками, а запой мог наступить когда угодно. Эти периоды именно наступали, теперь он больше пьянства не планировал. Раньше он уговаривал людей, а теперь за кружкой пива вслушивался в пространство, а потом, запив по-настоящему, открывал дорогу демонам и увещевал их ласково или гневно. Ночами Вегенер блуждал в книгохранилище и стал Минотавром этого лабиринта - свято место пусто не бывает, прежний Минотавр пытался удержать на плаву медицинкую практику среди городских купцов. Людвиг, поскольку с ним самим ничего плохого не происходило, был теперь обязан охранять Вегенера.
  Так были очищены Авгиевы конюшни, так наступила новая эпоха.
  ...
  ...Много лет спустя скончался бездетным один бедный дворянин, а его племянница унаследовала жалкие остатки имущества. Почтенная фрау была так разочарована, потому что заплатила пошлину, получается, за паршивого кота в мешке! Она решила извлечь из дядюшкина наследства хоть что-нибудь. Ей присоветовали наших книжников. Сама она читать не умела и показала "книжным червям" самые толстые и потрепанные тома из его чуланчика.
  Бенедикт и Людвиг возвращались от нее, но решения о покупке у них пока не сложилось. Покойный дворянин оставил всего лишь собрание популярных рыцарских романов, да еще и на французском языке - преподавателям они скучны, а студентам на такое никогда не хватает времени. В общем, тоска смертная. Перепродать такое сложно - книги дворянин растрепал и закапал свечами, так он любил этот глупо выдуманный мир. Бенедикт не хотел связываться с подобным мусором, а Людвиг колебался и потому спросил:
  - Так когда же ты остановишься?
  - Что? - остановился Бенедикт.
  - Ты их хватаешь и отбрасываешь. Книги. Когда остановишься?
  - А, ты об этом...
  Бенедикт, тогда еще не ректор, а без пяти минут декан, склонил ястребиную голову набок, рассмотрел Людвига так и этак и ответил спустя много времени:
  - Я не думал останавливаться, ты меня сбил. Наверное, когда найду книгу о движениях человеческой души, написанной человеческим же языком. Мы ведь не полное подобие Божие, верно? Так зачем нам язык теологов?
  Людвиг почесал в затылке:
  - Верно.
  Напомним, Спинозы тогда и в помине не было. Если б он уже писал, Бенедикт заявил бы, что страсти этот философ исследует как анатом: выматывает им кишки и растягивает булавками, и где же тут истина? одни искажения! При Спинозе так насекомых препарировали, а он, поглядите, принялся за страсти!
  - Сам напиши, - проворчал Людвиг.
  - Нет нужного языка, что поделаешь... А когда остановишься ты?
  Приятели уже шагали по улице и сами не заметили, как начали движение.
  - Я? Я, друг мой, вообще недвижим!
  - Хм-м?
  - Да. Я стою в потоке, а он течет себе, течет...
  Людвиг в новой жизни позабыл о том, как сиживал у реки. Да, он странствовал по всей Европе и провозил еретические труды под видом безобидных Библий целыми ящиками! Да, новая жизнь пришла, ей способствовал Бенедикт. Но Добрый Стурн что-то засиделся на месте и не забывал ничего существенного. Метафора потока остановила речи Людвига.
  Теперь, ступая в крови, Людвиг Коль понимал, что произошло с ними, в чем была вина или ошибка Простофили Бенедикта. Есть сочетание тревоги и скуки, очень стойкое, в нем одна подпитывает другую. Тревоги и Скуки. Эта система время от времени хаотически разражается вспышками насилия, и это невероятно бесит, тут Простофиля прав! Но Бенедикт, большой почитатель Николая Кузанского, так и не сделал следующего, надлежащего шага: есть нечто освобождающее за пределами тревоги и скуки! На Земле оно было плохо заметно, едва ли существовало в готовом виде, а в Аду стало загадкою, от успешного разрешения которой зависело само спасение души! Раз, два - а где же третье? Что оно есть, это третье? Праведный гнев? Нет, нет - Людвиг сам ошибся со своею ненавистью к алхимику... Любовь, страсть? Кто знает?
  Важно, понял ли это Бенедикт. Если и не понял - так сделал и покинул Преисподнюю навсегда! Людвиг радовался и завидовал. При жизни что-то остановило Бенедикта, он так и не стал крупным философом, он приговорил себя к молчанию и поучениям. Почему? Заблуждение или малодушие было тому причиной? Или неспособность старого схоластического языка описать подобное? Но и тогда уже существовал язык поэзии и рыцарских романов, там незаметно вызревали нужные вещи. Почти сразу после смерти Людвига и Бенедикта представления о душе были переписаны человеческим, а не божественным, языком. Так что же препятствовало свободной речи философа? Возможно, виною тому все же была трусость. Сочетание тревоги и скуки не разрешилось по той же самой причине, что держала Бенедикта среди вагантов аж до тридцати лет... Что-то у него случилось, какая-то яростная история, и он не смел высвободить эти страсти до конца. Потому и прожил свой век на Земле под сдвоенным гнетом Тревоги и Скуки, он был словно бы проклят.
  Вот и теперь разговор и стоящем в потоке ушел в ничто - по той же самой причине. Людвиг Коль держал Бенедикта при себе как одного из первых в мире ручных волков - заставлял нападать, кого-нибудь пасти, спасать, тащить к себе, стеречь и защищать. Это не могло не злить обоих, они все-таки были умными людьми... Раздражение Бенедикта, этого Сатурна с серпом, поддерживалось и причиною весьма специфической. Если бы они как-то сошлись во времени, Бенедикт неминуемо бы влюбился в Людвига, а тот, следуя своей природе, отверг бы его. Оба это знали прекрасно и поддерживали дистанцию. Людвиг, кроме того, чувствовал и вину за такое несовершенное им отвержение. В Аду ему казалось - он виноват в том, что воспользовался Бенедиктом и ушел сам, что на Земле готов был сдать его инквизиции жертвою за весь университет города N. Но это всего лишь краешек, частное проявление какой-то куда более целостной вины.
  Не прояснив этого, они не смогли бы думать о душе человеческим языком, а Бенедикт не нашел бы выхода из двойных тисков Тревоги и Скуки.
  ...
  Плитки цвета мясных помоев под ногами уже давно смерзлись в сплошной пласт, а ноги от холода сводило так, что ныло и дергало кости. Влага исчезла, а застывшая мелкая рябь свидетельствовала: поток был направлен навстречу доктору Колю. Людвиг, Улитка, полз, прилипая к стеклу, и никаких изменений долго не замечал. Теперь же что-то препятствовало его движению, он соскальзывал назад, скольжение становилось все заметнее. Если б мертвые дышали, он бы уже пыхтел вовсю... Его сносило, а струна тянулась, как и прежде, строго горизонтально.
  Тогда ползущий остановился и развернулся назад. Вечный закат все так же пылал, и видны были на близком горизонте лысые холмы. Оттуда вниз стекали пласты и клубы красной пыли с золотым русалочьим блеском. Падая вниз, пыль становилась белесой, как гипс или известь, мертвенно тускнела. Путник насторожился. Он стоял в потоке, а пыль могла быть и книжной.
  Зачем, зачем возвращать ему память? Земная жизнь - царство мгновений, мы не обязаны приписывать ее событиям особого смысла. Если б смерть рассеяла эту череду случайностей! Но если события возвращаются после смерти, возникает новая истина - если это, конечно, не иллюзия, препятствие страху смерти - иллюзия некоей связности и осмысленности, единственной в мире своей судьбы. Многие живут в мифе, реализуют миф - как Курт Биммель, как Простофиля Бенедикт и его любовник... Но есть еще и Судьба! Тот, кто принадлежит Судьбе (или судьба принадлежит ему?), тот в своей гордыне от мифа отрекается и не может опереться более ни на что, кроме самого себя, своих капризных мыслей и непослушных настроений. Да, и при этом основы твоей судьбы строят другие люди - хотя бы мать с отцом!
  Господи помилуй, судьба Людвига Коля состояла из чуждых ему событий, из потребностей других людей, и он служил им, якобы стоя в потоке. Бытие твари постыдно и унизительно: она наделена набором функций и действует только в согласии с ними, исходя их того, в чем на данный момент нуждается больше всего. Всю жизнь Людвиг Коль, рожденный случайно и все же любимый ради отрицания старости. Тот, кого не должно было быть, стремился стать (и стоять дальше) свободным от всяких потребностей. Но рядом с ним активно желали другие, каждый встречный-поперечный, они вынуждали зависеть от их неотложных, болезненных прихотей!
  Судьба ведома мифом, но какой, скажите на милость, миф может породить судьбу Людвига Коля, живого?! Он утратил мать, потом жену, совершенно без вины и даже не участвуя в этом, и в чужой игре загубил несчастного алхимика, чтобы спасти себя от безумия. Но вышло так, что чужое безумие овладело им на время. И что теперь - это и было его судьбой? Ах, Курт Биммель был таким же гордецом, как Людвиг Коль: он мечтал освободиться от потребностей, но связывал это почему-то с телом! Людвиг видел, насколько безумец похож на него, не посмел этого понять и возненавидел несчастного!
  ...
  Пыль с холмов течет, словно стадо с холмов Хевронских. Сначала появляются запах скотины и ровный топот; потом эту волну обгоняют кусачие мухи; мух подгоняет пыльная волна - и только потом на закате с гор стекает златорунное стадо. Мухи, вонь и пыль были, но стада нет - и не будет.
  ...
  Доктора Коля снесло еще немного назад. Так вот что это! Один из актеров в Аду показал ему фокус. Он аккуратно оторвал от листа бумаги длинную полосу (резать бумагу там себе дороже - она начинает размножаться), потом вывернул один из краев и склеил их вместе. Когда клей схватился, получилось странное изогнутое кольцо. После этого он попросил доктора Коля взять перо и провести черту вдоль внутреннего края этого кольца. И - что за чертовщина! У кольца оказалась всего одна поверхность, сколько ни води по нему грифелем! Этот же актер говорил о дорогах, скрученных в вертикальные кольца - он выступал в таких местах, там в такие кольца направляли механические повозки, на самом верху привязанные пассажиры сидели вниз головами и орали от радостного ужаса. Если я скольжу назад - значит, струна подымается вверх. А если она - кольцо? Вертеться там ему, человеку, вечно... Он снова увидел низенькие сосновые дюны и тропу между ними, он опять окажется там с мамой и Катариной. Пусть это будет уродливое кольцо Мебиуса, но только не это - какой двойник пойдет по наружной поверхности того белкина колеса, что он сейчас вращает изнутри? Пожалуйста, Боже, пусть оно станет кольцом Мебиуса!
  Бог (или иные боги) принял молитву, и стеклянная плоскость прямо внизу начала изворачиваться. Людвиг успел отступить назад, и стекло медленно лопнуло, осколки разлетелись со свистом и звоном. Встала красно-золотая сухая туча, во все стороны полетели обломки, похожие на живую кость и перламутр, а Людвигу не осталось больше ничего как прыгнуть с дороги вниз и влево, к соснам его детства. Стеклянная картечь изрешетила бы его, но и мертвым бывает больно.
  Людвиг упал в мягкую грязь и лежал, прикрывая голову, поджав ноги, пока не прекратился тонкий звон. Раскатились освобожденные кости и прикрыли его от стекла. Казалось, освобожденные кости смеются. Людвиг легко сбросил их и встал. В голове пульсировало, как если бы у него еще сохранялась живая кровь. Так он жив? Если так, и ему подсунули жизнь вторично - тогда можно освободиться от нее, выпустить кровь в летейское болотце! В идиотической радости Улитка Коль осмотрелся, заметил мельком несколько темных сосен, гору стекла и пыльные дюны - они темнели, напитанные водой забвения. Он ухватил розовый осколок, похожий на сапожный нож, и попробовал пульс на шее, предвкушая, как освободится кровь и потеряет память. Но пульса не было ни на сонной артерии, ни на запястьях. Радость его сделалась злобной, и он не выбросил стеклянного ножа. В одно мгновение пала ночь и прикрыла закат, как колпак.
  Маленький Людвиг, сущий язычник, думал, что ночь - это дырявый очень большой колпачок для свечи. Ночью его надевают, и земное пламя гаснет. И тогда сквозь отверстия-звезды к нам пробивается Божий свет. Но в этом небе звезд не было. Дорога его судьбы шла на юг, но он оставил ее в страхе и досадливой ярости. Теперь его путь лежал влево, на восток. Крови не было, но пульс в голове бился. Крови не было, но он влажно сопел - видимо, дышал, не чувствуя потребности в воздухе.
  Как жаль. Почти живому телу больше не плавать в свете...
  На востоке, за лесом, должна была течь река. Она понесет его, и это не станет судьбою. Но ближе, у самой границы леса, трепыхались желтые огоньки - поселочек? Людвиг постоял немного; огоньки рассредоточились и начали приближение. Ему казалось, или он действительно слышал резкие, короткие пересвисты.
  Вот так начинается охота на человека! Вот, он попал в нее сейчас, почти живой! Старого Коля залило холодным потом, и он ощутил направление ветра. Охотники унюхать его не могли, он сам чуял вонь горящего сала. Они идут со свечами, и свечи не гаснут на ветру? Как?! Людвиг засеменил навстречу огоньками - север покрыла пыль, к югу топорщились кости и стекло, вот он и пошел. Огоньки приближались не слишком быстро, и теперь охотники молчали. Если они растерзают его теперь, бескровного, каждый кусочек будет жить и тянуться к другим вечно. Вот из-за чего стонали кости в основании его дороги! Если это произойдет, эти мучения...
  Детский голосок с горизонта крикнул:
  - Отродье воды!
  Второй отозвался тут же:
  - Порожденье тумана!
  и юноши заорали идиотически-весело:
   - Стой!
  Людвиг побежал, спотыкаясь. Его стеклянный нож все еще сочился слабым розоватым светом. И, кажется, издавал зловоние. Или оно определялось кожей, словно вкус языком?
   Впереди заросло каким-то кустарником, довольно частым, и в глубине виднелся квадратик тьмы - чей-то заброшенный дом. Он видел такой в детстве, там жила подруга его матери. Маленький, два на два человеческих роста. Он когда-то обгорел, и хозяйка его не белила - в угольном доме теплей, она говорила. За домом был колодец без сруба, и там крошку Людвига мама всегда брала на руки, потому что скользкие глинистые края были ох как опасны! Сейчас не до колодца. Людвиг прорвался к домику и толкнул дверь обеими руками. В его детстве эта дверь казалась слишком добротной, ее словно сделали из одной доски, она была почти во всю стену. Ручка с кольцом оторвалась. Людвиг подергал то, что осталось, но дверь не открылась. Тогда он в отчаянии перехватил стеклянный нож и стал ждать. Стекло холодило руку и тихонько жужжало, мешало следить за огоньками. Вроде бы охотники окружали его справа и слева.
  В отчаянии Людвиг обернулся и ткнулся в дверь головой, даже не мечтая ее открыть. Потом, чтобы проверить нож (так он думал), он провел черту поперек волокон дерева. Стекло оставило тонкую красную полосу. Людвиг, как в детстве, вырезал букву. Вот что он написал:
  1. Люди случайны.
  2. События случайны.
  3. Взаимодействие случайностей создает иллюзию осмысленности.
  Кажется, огоньки остановились? Он вдохновенно закончил:
  4. Судьбу всегда создают Другие!
  Тонкие линии букв горели, как раскаленные проволочки - и не гасли, холодные. От резца отлетели стеклянные чешуйки, писать им больше было нельзя. Людвиг отбросил бесполезный осколок. Тот упал в угольки и поблескивал там почти совсем белым светом.
  Старик развернулся и уперся ладонями в косяки. Огоньки то ли стояли, то ли приближались с флангов. Людвиг вздохнул досадливо и прижался к двери спиной и задницей. Она со скрипом отошла назад. Огоньки соединились в цепь - делать нечего, пришлось протиснуться в дверь и привалиться к ней изнутри. На поясницу нажала круглая ручка. Пахло пеплом и чем-то жареным.
  Вот он, Улитка Коль, спрятался в раковину: стережет дверь и трясется от мелкой ярости. Где он, что он, куда и зачем он вернулся? Персефона сказала - когда станет невмоготу, вернешься в Ад. Чтобы спастись от расточения, которого он всю жизнь страстно желал на свой флегматический лад! Так неужели он вправду хочет искупить вред, причиненный душке Вегенеру? Как бы не так! Или - тут Людвига затрясло уже от холода - я здесь, чтобы искупить смерть Курта Биммеля? Не смешите меня - я сделал это, и оно меня освободило! Или, господа райские жители, я обязан искупить то, что поддался сумасшествию целого города, не заметив этого тотчас?! Так вы считаете? Может быть. Именно чувства и мотивы зависят от меня. Незаметно. Оно проникло. Дурак.
  На самом деле выбора у меня нет. Не было, выбирали Гадес с Персефоной, так? Вот и не сочетай случайности, не порождай себе смыслов, которых нет. Прощай.
  Клетка
  Однако, снаружи не было слышно ничего, связанного с погоней и преследованием. Людвиг позволил себе малодушный поступок: обернулся назад и потянул круглую ручку. Дверь не поддалась. Старик удерживал себя на ногах - если б он сел, это стало бы совершенным унижением. Он отпустил ручку и решил претерпеть все стоя.
  "Отродье туманна" там подсох в Аду, так затвердел, что от сукровичных помоев никакого неприятного ощущения не осталось, все впитали сухие стопы.
  Обугленный Домик с противным скрипом приподнялся над землею (именно поднялся, а не взлетел, подпрыгнул или взмыл), развернулся "кругом" и снова осторожно уселся на поверхность. Так двигается старик с больными коленками, отметил Людвиг. Коленки, заметила блудливая мысль, бывают только у детей; старикам положены только колени. Старик растерянно стоял в темноте. Почти все пространство Обугленного Домика на Земле занимали печь и круглый стол (люди не хотели ушибаться об углы и сделали стол круглым - только для этого! Всякие сектанты собираются за круглыми столами, но в Обугленном Домике жили обыкновенные католики). Было, по всей видимости, в домике и окно, да только мальчик Людвиг его не запомнил. Все было странно в в этом жилье - и огромная печь, и участок без забора, и колодец без сруба и ворота; даже утят хозяйка собирала не в корзину, как все приличные женщины, а почему-то в ведро. У нее был чепец с большими лопастями по бокам, они торчали, как ослиные уши...
  Что делал Обугленный Домик в Аду и что в нем делал сам Людвиг Коль? Нить Персефоны должна привести его на место Радаманта, должно быть так. Паутинку Персефоны он оборвал, верно? Глумливая мысль не ответила. Вообще все мысли остановились, и в домике стало немного светлей. Нить Персефоны связана с мифом, да вот только какие мифы приличны христианину? Их жизни ни в какие мифы принципиально не укладываются, дабы не вызывать божественной ревности - потому что боги существуют время от времени, и Господу это известно. Христианин может только "нести свой крест" и не любопытствовать, почему именно в данной форме Крест вдруг обвалился ему на спину. Да, Персефона... "Но есть еще и посмертный миф!" Это сказал быстрый, звонкий мысленный голосок - девушки или, может быть, мальчика. Да, дитя! Это правда! Посмотри, вот ректор Бенедикт реализовал миф об Орфее... Орфей? Это и есть посмертный миф, верно? И реализовал ли его Бенедикт, если Радамант шантажировал и обманывал его? Ах, и это неважно. Именно реализация мифа - это хитрость; Бенедикт убил Радаманта и оставил ни с чем Преисподнюю! Тут зашевелились Гадес с Персефоною, у них тоже есть свои, как говорят наши князья, "местечковые интересы". Им попался Людвиг Коль, не простак, но зато ответственный неженка и брюзга. Это лимфатическое дитя пришло куда-то - и вот оно ему, место Радаманта! В таком виде?
  Какого черта? Если книжника Людвига Коля накрыла тень какого-то мифа, то кому все это принадлежит?! Мальчишки кричали: "Порождение воды, отродье тумана!", но сам-то он сух, как мумия! Они в самом деле угрожали ему? Хохот и крик, охота на человека - кого это касалось, Людвига или этих сгнивших душ, болотных огней? Они перекликались или пугали его? Нить своей судьбы старик покинул и попал в чуждые угодья. От века в том болоте хоронили оставленные грехи - и души вместе с ними. И теперь Людвиг Коль не понимает, в чей же бред он попал! Это как если бы Вегенер во время белой горячки вдруг заявил: "Это не мой бред, эти зелененькие твари - потому что я не занимаюсь ни теологией, ни зверями профессионально! Это бред чужой - бакалавра Тусмана, к примеру". Тот, в чей бред я попал, магически влияет на меня. Кто я? Все еще Людвиг Коль, но, бывает, что с мыслишками Радаманта.
  Если б мифы выбирали нас, следуя логике, моим мог бы стать только миф о Енохе, патриархе и историке Господа! Енох и Иоанн смотрели и точно записывали. Но память моя вылиняла, я сам нарочно ее отбеливал в лунном тумане, и вот теперь не гожусь даже в Енохи!
  Маленькие озорные мысли незримо сновали тут и там, делали свое дело, очищали жирную тьму, осаждали вековую пыль. Д становилось радостнее. Вот Людвиг уже разглядел узкий стол для разделки продуктов и на нем - какой-то прозрачный ящичек. Прикоснувшись к нему, он нащупал струны, провел по ним пальцем, и одна отозвалась, задребезжала. Ага, это клетка - но она пуста, ее дверца закрыта. Кто-то так или иначе покинул клетку - пролез между прутьями или издох и сгнил, если тут гниют. В клетке, внутри сидела взаперти какая-то мыслишка Радаманта (должно быть, важная, раз он боялся ее упустить), а мелкие мысли Людвига Коля шаловливо скачут сейчас вокруг и освежают воздух. Но сам-то Людвиг заперт, верно?
  Прозрачная темнота постепенно насыщалась голубоватым светом. Пустая клетка стояла почти на краю у короткого торца, а дальше стол уходил в тени и, видимо, был приделан к стене. Оттуда, из теней, поднялась и выгнулась горбом одна мягкая тень, вытянулась, сверкнула двумя алыми огоньками и бесшумно ступила к Людвигу. Эта тень не торопилась, она двигалась очень серьезно, тихо и обстоятельно. Встав рядом с клеткой, она подняла остроухую голову и произнесла что-то вроде "Мрряк!" или "Квак!"
  Людвиг не увидел стульев - Радамант ездил в кресле на колесиках, а его посетители стояли перед ним навытяжку, и только так! Поэтому Улитка Коль вытянул свои рога в темноте, склонился к новой тени, и она потерлась усами о его нос, беззвучно мурлыкая. Людвиг подхватил ее на руки:
  - Базиль! Но как же так? Я выдумал тебе такой которай... Ты уже умер, малыш?
  Кот неслышно мурлыкал и спокойно висел, удерживаясь когтями за ветхую одежду очень аккуратно. Он был теплый, мягкий и с мокрым носом (совершенно такой, как при жизни) но миф Радаманта уже сказался в Людвиге:
  - Котя, ты уже созрел, тебе пора?
  Базиль квакнул еще раз и прижал ушки. Людвиг погладил его по темени и почесал под горлом:
  - Но что же я сделаю? Дверь не открывается. Да и что тебе делать в Аду?
  Кот развернулся на руках и мяукнул. Он смотрел в глубину кухоньки, откуда и вливался в темноту голубой свет. Бледные глаза Базиля отразили его, поглотили и стали сапфирово-яркими, как и было задумано создателями его породы. Шоколадная шкурка кота переливалась сединою, а черная голова блестела, как серебро или антрацит.
  Сколько всего в Преисподней говорилось о Зеркале Радаманта! То ли больной палач показывал через него то, что могло бы состояться на Земле и не сбылось, то ли, и это больше похоже на правду, он дразнил души вроде бы возможным посмертием, которого никак не может быть. Но все знали одно: Зерцало - это несусветно дорогое прямоугольное зеркало высотою в человеческий рост - совершенно плоское. Вот, значит, что было источником фальшивого света.
  - Нет, Базиль, нет... И ты попался? И тебя этот гнусный мертвец пытал, как человека?
  Но кот упрямо и вежливо рвался из рук. Людвигу не хотелось его отпускать, но пришлось; он шагнул в свет и отдернул с Зеркала легкую занавеску. Говорили, что у Зерцала Радаманта нет никакой рамы, и это важно почему-то. Оно заподлицо вделано в стену и выглядит просто как окно, и никто не может догадаться о том, какова его глубина. Рамы действительно не было, а по стеклу расползались, как паутина или нити Персефоны, зеленые трещины, деля его на мелкие и крупные угловатые дольки. Осколки каким-то чудом держались вместе и не падали. Людвиг осторожно прикоснулся к поверхности - ничего похожего на пленку! В Аду он слышал иногда о прозрачных склеивающих пленках, но тут такой не было - трещины определялись на ощупь. Базиль развернулся к стеклу и уселся на руке точно так же, как коты устраиваются на полу у дверей, чтобы их когда-нибудь выпустили погулять. Кот задрал черный нос, растопырил белые усы и деликатно мяукнул. Ничего не произошло, и тогда в Зерцало посмотрел Людвиг, ныне Радамант.
  В угловатом осколке отражался светлый подбородок Базиля и задранные белые усы. Все остальные дольки расплывались в тумане, и темное отражение Людвига охватило кошачий осколок. Осколок кота все так же горел ясным светом. Зерцало не стало ни яснее, ни прозрачней, начало человека перебрасывать туда-сюда, в стекло и обратно; он не смог бы сказать, где теперь Я - в стекле (там оно было странно-фальшивым и жестким, как некоторые старинные картины) или в Преисподней - там тоже чего-то не хватало в собственном облике. Людвиг Коль пульсировал, а Базилевс уже вглядывался яркими глазами в свой осколок. Коты могут смотреть в одну точку часами, им безразлично, происходит ли там что-то. Мы не представляем, что созерцает наш любимец, уставившись в стену. Итак, Базиль выслеживал. Он прижался боком к груди Людвига. Тот понял - сердце кота не бьется, как и его собственное. Базиль просто мурлыкал, Людвиг гладил его и чесал за ушком, пока не почувствовал под пальцами очень быстрое и легкоебиение сосудов. Базиль вопросительно взглянул на человека и беззвучно раскрыл рот, и тогда Людвиг Коль прекратил удерживать и ласкать его. Кот обернулся к зеркалу.
  В ярком осколке побежали круги, а потом открылся пейзаж, видимый с высоты птичьего полета. Река, сделанная словно из отполированного извитого корня, терялась в зеленом мокром бархате. Вдруг пространство развернулось и приблизилось, как если бы он сам встал на берегу. Река была желтой и такой медленной, как привычный нам пруд. Деревья подымались высоко, непривычно для европейца; под ними царил полумрак. Лестница серого камня соединяла с кромкою реки какой-то ступенчатый храм или дворец, а поближе выстроили из жесткого тростника и каких-то тонкостенных, коленчатых деревянных трубок просторную хижину на сваях. Под гладкими, как стекло, столбами прыгали белые котята (кое-кто с темными лапками, ушами и хвостом) а у самой воды сидела на корточках девочка. Она не прикасалась к воде и, наверное, не старалась разглядеть в этой мути свое отражение - тут могли обитать самые настоящие чудовища, огромные или мелкие; она об этом прекрасно знала. У ее ног осталась забытой бронзовая чаша, ко дну ее прилипли зерна риса. Может быть, девочка недавно принесла жертву какому-то из водяных чудовищ...
  Ее волосы кто-то убрал совершенно беспощадным образом, двигалась она довольно скованно. Мешало еще и тяжелое, яркое, расшитое чем-то золотым и блестящим платье. Девочка стала поворачиваться к зрителям, очень медленно; кот на руках Людвига Коля встрепенулся и ускользнул, квакнув. При жизни он издавал свой предупреждающий квак и тяжело, мягко спрыгивал на пол почти без шума; сейчас он каким-то образом оказался в отражении и пола даже не задел! Кот приземлился в песок и оставил следы. Испугавшись, белые котята забрались вверх по сваям, а старый толстый Базиль бежал к ним, изогнув дугою хвост. Он мчался галопом, долго-долго, становился все меньше и светлее. Побелела бурая шкурка, толстый котяра стал стройным и беленьким, но со смешным черным хвостом. Кошачий подросток превратился в совсем маленького белого котенка и прыгнул девочке на колени. Она погладила его, взяла на руки и унесла в тростниковую хижину. Другие котята спустились к ним со столбов.
  Людвиг уже не смотрел. У Базиля появилась новая хозяйка... Старик сердито отвернулся от зеркала и шмыгал носом. Его сердце все еще не билось, он проверил его специально, но... Людвиг бормотал что-то вроде: да, Базиль, ты проводил меня в Ад, и теперь мы квиты, и дай Боже, чтобы это был твой Рай!
  Вот только это была еще одна жизнь, а не которай.
  Свет в Зеркале сменился ровно-белым; Людвигу хотелось, чтобы кот остался с ним здесь - но так сделал Радамант, и тот, кто жил в клетке, умер. Ага, клеточка мала, из нее немного, опрятно так, тянет падалью. Если приглядеться, мы увидим какие-то клочья-трубочки и две пары длинных, колючих ног. Их четыре. Радамант Бывший держал у себя сверчков и стравливал их для забавы; и вот двое растерзали друг друга, а ушел ли кто-то живым - Бог весть!
  Людвиг Коль, Радамант Сущий, обошел стол и встал перед Зерцалом. Ни отражения, ни отвратительной пульсации не возникло. Зеркало затянул полупрзрачный туман, сгладил трещины. Кто знает, есть ли там любимый мир Людвига Коля - ясный свет, в котором можно летать и плавать, растворяясь?
  Нет, ничего с котом не получилось бы. Базиль стал живым, созрел, и Ад засушил бы его и выстудил насмерть. Мог ли Людвиг удерживать в Аду того, кто ожил? Конечно же, нет. Радамант, писал Платон, никого у себя не задерживает - он указывает следующую жизнь, только и всего. Так не уйти ли самому в этот туман света? Что-то удерживало нового Радаманта - даже от того, чтобы просто потрогать сейчас поверхность стекла...
  Базиль ушел навсегда; знание Радаманта или знание Зеркала сказывалось в Людвиге. Кто эта девочка? Юное божество реки, царевна. Что она делает? Кормит рисом своего брата-Змея, платит выкуп. За что? В бамбуковой хижине она дожидается, пока не будет установлен ее лунный цикл, и тогда ее возьмет в жены местный король. Выкуп нужен, чтобы Змей Реки отпустил ее и стал другом королю. Ее брат ревнив - если просто так похитить сестру, он или устроит наводнение, или запрет речную воду, устроит неурожаи и голод. Ест он только из ее рук. Если девочка накормит его так, как надо - Водяной Змей ляжет на дно и уснет до появления в хижине следующей принцессы.
  А котята, похожие на Базиля, составляют девочке компанию, потому что принцесса живет в лесу совсем одна, она тоскует, а кошки составляют ей компанию. Они, созданные специально для одиноких принцесс, невероятно чутки к любому душевному движению человека. Девочка ждет, пока установится ее менструальный цкл - только тогда она созреет для короля. Во время созревания люди не смеют осквернять ее взглядами. Конечно, есть невидимые няньки и стражи, но им запрещено попадаться ей на глаза. Когда принцесса выйдет замуж, она возьмет с собой самого любимого кота, и он станет отцом котят для ее дочери. Любимцем может оказаться Базиль - или он останется в тростниковой хижине опекать других котят...
  Людвиг разглядывал Зеркало, как большую картину, склоняя голову то влево, то вправо. Он глядел очень придирчиво и сомневался, что Базиль вошел в жизнь, во всем подобную земной. Почему так, Людвиг и сам не знал, но Зеркало отражало не сновидения и не воспоминания, а что-то немного иное. Заложив руки за спину, Людвиг Коль, толкователь и ценитель всего созданного человеческой душою и разумом, поднял голову.
  Там в светлом тумане маячило что-то еще, справа и слева, чуть выше головы рослого мужчины. Людвиг сунул палец в темное, обвел его края, порезал палец, но кровь не потекла; он все еще не был жив и не смел войти в Свет. Или как раз мог и должен был посметь? Неодобрительно покачав головою, старик обвел другой рукой границы второго пятна. Свет загудел и снова стал голубым, но каким-то плоским, он больше не был подобен лунному. Пока происходили события с Базилем, занавеска рассыпалась в пыль, а стержень, на котором она висела на кольцах, упал теперь к ногам старика, осколки рассохшейся слоновой кости раскатились по всей комнате. С кряхтением подобрав их и сложив в очаге (ведьминской печи маминой подружки тут не было), Людвиг стал искать хоть какое-нибудь сидение. Оно нашлось не так скоро - то было кресло с прямой жесткой спинкой, покрытое снаружи и изнутри весьма двусмысленными изображениями, вырезанными чрезвычайно тонко и затейливо. Кое-где на подлокотниках замурованные шарики перекатывались в решетчатых шарах покрупнее - таких шаров-в шарах-в шарах Людвиг насчитал до семи один в другом. Старик пожалел шарики - он точно так же сидели в клетках, как и он сам! Но деревяшки весело трешали и подпрыгивали, как и его повеселевшие мысли...
  На плоскостях спинки и сиденья совокуплялись все и со всеми, завлекали таинственно, но бывший библиотекарь подумал ровным счетом вот что: на такой неровной поверхности будет больно сидеть даже мертвецу. Это такая пытка? Да, был такой миф чуть раньше Гильгамеша - какого-то бога, предшественника Яхве, довели до сладострастного исступления и распяли; он лежал, прикованный, и распадался на части от непереносимого вожделения... Голубеющий свет Зерцала свидетельствовал о том же - были такие пытки, актеры говорили о лампах синего света: в тюрьмах такие никогда не гасят, их свет доводит заключенных до бессонницы и сумасшествия. Свет напряженно гудел и журчал, как вода, по зеркальным осколкам текли сухие струи.
  На самом деле вода журчала в углу - в глубине, за столом. Из стены торчали две короткие, нарочито функциональные трубы из чугуна. Левая испускала ледяную, кристально-прозрачную воду Ахеронта, в которой застывает и растворяется все живое, а правая - темную, тепловатую воду Леты. Тонкие струйки сливались в коротком черном корытце хорошего мореного дуба, а оттуда струя цвета травяных отваров уходила под пол навсегда. Зачем это? Радамант Прежний ожил и хотел пить?
  Жирная грязь, пыль и прах, но никакой паутины! А чего ты ждал?!
  Людвиг стянул через голову верхнее одеяние (оно давно уже потеряло цвет), разорвал его на тряпки и, кряхтя, отодвинул стол к стене - никто его не закреплял, просто древесина была очень тяжелой. Старик остался в плотной белой рубашке и шерстяных штанах, босой. Стопы он на всякий случай ополоснул в адских водах, хотя никаких следов сукровицы не осталось даже под ногтями. Часто прополаскивая тряпку в дубовом корытце, он медленно вымыл пол и даже протер стены до самого потолка. Домик тут же впитал сырость и освежился. Он больше не выглядел ни пересохшим, ни заброшенным.
  Закончив, новый бог развесил тряпку на трубах и придвинул кресло к самой стене, слева от зеркала. Сидеть в нем было не так плохо, как он вообразил. Синеватый свет пропал навсегда и сделался обыкновенным белым светом дня. Людвиг привык к нему и с тех пор относился к Зеркалу как к окну. Оно могло быть выходом - не для него, но для кого-то другого, с его помощью. Радамант Убитый сделал из него Зерцала фальшивку и орудие пытки, а для Нового Радаманта оно пока превратилось в наглухо закрытое окно. Людвиг Коль в кресле повесил голову, обнял подлокотники пальцами (шарики скакали в своих клетках, не реагируя на него) и начал делать то, что так привычно библиотекарю - думать и ждать.
  Сердце его не билось, но он уже посвистывал носом в дремоте, когда старику вдруг стало ясно, что же тут не так, в этом Зеркале!
  Базиль не родился к новой жизни! Он просто превратился в котенка. Значит, это не была Земля, привычный нам поток смертей и рождений, который так легко оборвать! Это что-то иное, но что же? Предсмертные фантазии, горестные надежды - или кровь предков, ее исток? Ни то, ни другое, ни третье? Но это больше, чем вымысел. Каждый осколок Зеркала - в нем мир для кого-то. Стало кристально ясно, каких частей лишилось Зерцало. Простофиля Бенедикт ударил сразу двумя руками, осколки выпали на ту сторону, чем бы она ни была, или распались бесследно серебисто-ртутным, стеклянным прахом. Одна выбитая стекляшка была путем обратно в Мир Земной, а вторая - чем-то еще, может быть, Миром Идей, миром мифа? Нам не узнать. Так или иначе, они утрачены, их не вернуть. Зерцало расчленено на дольки, теперь лишенные связей, и должен ли их удерживать своим разумом, своей волею он, Людвиг Коль, а ныне Радамант?
  Так-так, посмертный миф... Гадес был наивен - его не беспокоит, обманул ли Бывший Радамант Простофилю Бенедикта. Для Гадеса, романтичного супруга и насильника, это все равно, ему важен только миф об Орфее и Эвридике, потому что он сам контролировал те события. Но я-то, библиотекарь и книжник, я, Радамант Сущий, знаю теперь, откуда берется фальшь в словах Гадеса: Орфей и Эвридика - это только путь, только зачин к иному мифу. Мы, германцы, исходим именно из мифа, и греки нам не указ! Так куда же этот путь ведет? Смотри - жили-были на Земле двое осторожных мужчин. Один был совершенно безжалостен, а второй - начисто лишен совести. Это ли, другое ли, но второй странно погиб, а первый, поддавшись на обман, выкупил его у смерти и сбежал от нее сам. Не такой уж он был простофиля! Так куда же вы делись, приятели? Думается мне, Орфей показался бы вам наивным и пресным: он пытался вернуться туда, откуда пришел, отменить печальные события - вот потому-то у него ничего и не получилось! Это не настоящий миф, а просто момент перехода, удачного или нет. Для меня, а я сейчас вижу и смерть, и жизнь, важно, что может быть дальше. А там мог оказаться миф о Тезее и Пирифое: сама Персефона могла бы тут кое-что рассказать, у нее рыльце в пушку - ведь Пирифой пришел соблазнить ее, а Гадес подвесил его у себя в прихожей! Тезей пришел к на помощь к своему подвешенному любовнику... И почему-то именно я оказался помощником Бенедикта, а он - моим... Они могли войти и миф о Касторе и Поллуксе, менять ежедневно Олимп на Аид - и наоборот. Или же им подобает более древний миф Гильгамеше и Энкиду - полубоге и полузвере, в целом составляющих человека. Энкиду умер, а Гильгамеш его не спас - не спас! Потерял цветок бессмертия, с таким трудом обретенный. Нет, не то! Так или иначе, в мир, где теперь Игнатий и Бенедикт, никому более не войти.
  А я, где же мой миф? Персефона натянула нить, а я ее преступно оборвал.
  Людвиг открыл глаза и сидел, мрачно глядя, распластавшись по спинке кресла с непристойной резьбою. Вот что понимают боги - срам, только срам, это для них и есть жизнь вечная, постоянное воспроизводство и вечное наслаждение! Эти паразиты готовы вселиться в любую совокупляющую парочку, а потом сменить ее на другую! Вот так эти нелюди превратились в вампиров и бесов - и слава Богу!
  Людвиг понял, что ненавидел божественные прихоти, их привязанность к полузвериной плоти нашей еще при жизни - возможно, его злобное отвращение погубило не только алхимика, но и Генриетту с их ребенком... Если так, Персефона была просто наивной дурочкой, вроде Генриетты: для нее миф - это история семьи, матери и дети, влияния других людей - живой непрерывный поток. Этот жалкий обрывок струны и есть, по ее мнению, индивидуальная судьба человека! А вот муж ее куда умнее - точно так же, как были умны оба простофили, покойные ректор и алхимик! Как бы я ни ворчал по поводу полузверя Игнатия, как бы ни любил Бенедикта - но я готов был бы предать их инквизитору, чтобы отделаться от него. Хотя мы-то знали прекрасно: следом за педерастами потащат и нас с Вегенером, мутных еретиков. Хорошо, что мерзкий ханжа, инквизитор Млатоглав, истек кровавым поносом и бесславно подох! Бог умеет высмеивать!!! Но мой Бенедикт погиб, поторопился...
  Так Персефона - девчонка и дура? Пожалуй, да! Врешь, наивная, я свободнее всех вас на Олимпе! Вот моя семья, мои люди, вина, кровь и жалость. Но ты ничего не знаешь о моих книгах - я их выручил, я их спас, я их вылечил, а теперь новый ректор продал их в новое рабство египетское, и они побрели по свету дальше. Я сам набирал ученые труды по всей Европе, это было вскоре после жертвы Биммелем, и теперь они начали новое странствие. А факультет - его, подобно Уруку, выстроил почти из ничего бродяга и философ Бенедикт! А мои актеры - их я смог спасти от Преисподней? Это, детка, имеет самое прямое отношение уже не просто к судьбе, а к сфере Судеб, и тут я оставил тебя с носом! Не тягаться тебе, деточка, с Ананке! Вот почему вы с мужем, разини, утратили власть над Адом, и теперь этой частью его владею я, Радамант!
  ...
  Людвиг Коль думал такое и хихикал и над собою, и над глупой пряхой Персефоной. Если он овладел этой частью Ада, ее следует растратить и расточить в доказательство права владения. В конце концов, Первый Радамант, знакомец Платона, занимался именно этим, он не держал у себя человечьих стад! Но сам Людвиг, Радамент Сущий, не обязан бегать за тенями и умолять каждую освободиться. Если надо, они появятся сами, а времени в Преисподней сколько угодно.
  Прошло какое-то время, и дверь с грохотом распахнули. За нею стояла толпа - воняло тем же горелым жиром и грязью, что когда-то в доме Гнилого Радаманта, сквозняк утягивал запахи к Зерцалу. Нарочно топая ороговевшими пятками, вошел один из адских слуг - во всей своей красе, не меняя древнего, кошмарного облика, с багром и плетью в руках.
  - К тебе пришли, - сказал он клекочущим басом. - Очищай теперь эту сточную яму!
  Радамант-Людвиг развернулся в кресле и с ехидною улыбочкой ответил:
  - Прошу тебя, проходи первым, господин.
  Тот грубо захохотал, его горловой мешок опадал и надувался:
  - Ну уж нет! Уж лучше я останусь дома! - Людвиг заметил, что каменная эрекция служителя несколько опала от неуверенности? Это хорошо! Носитель багра и плети отошел и остался держать дверь, а то она все норовила захлопнуться.
  Потекла непрерывная, серая и бурая толпа. Душа в Аду напоминает старую мумию, только не отбрасывает тени. В Аду тени-души, сами лишенные теней, смотрелись объемными и в какой-то степени живыми, но внутри чистенького Обгорелого Домика все они утратили трехмерность. Тени шли шеренгой, плоские. Кто-то шумно дышал от страха, кто-то сопел и откашливался, некоторые прижимали ладони к сердцам, но спустя мгновение опускали руки, разочарованные. В человеческих тенях адских слуг проглядывали огненные и животные облики, но никто из них пока не набрался храбрости отразиться в Зеркале только в виде зверя. Толпа равномерно, не задерживаясь, текла и шуршала. Если кто-то приостанавливался, начиналась знакомая Людвигу пульсация. Стоящий оказывался то здесь, то там, в конце концов превращался в собственное отражение и исчезал. Утонул - и канул, все! Но большинство шло, не задерживаясь. Туман с Зерцала словно смыло, мрачный синеватый свет продержался чуть подольше, и теперь по зеркалу носились стаи цветных точек, тусклых или ярких. Никаких конкретных миров Людвиг увидеть не смог и не понимал, что же он, Радамант, сейчас тут делает. Но те, кто задерживался - те могли разглдеть... Пульсировал то один из теней, то другой, их могла на ходу смести толпа - остановившись, они рисковали. Слово "смертельно" тут не подходит, но ставкой для тех, кто отражался, было что-то, равноценное жизни (или превыше ее). Души из ползущей толпы, не замедляя шага, просто исчезали, а на стекле оседала темная взвесь. Пульсирующих Людвиг уводил поближе к себе и позволял им побыть рядом с Зерцалом - они делали для толпы то же, что он когда-то совершил для Базиля. Все же толпа смывала большинство мерцающих и размазывала по Зеркалу вместе с собой; Людвиг был только рад, когда все это кончилось.
  Остались только он сам, кто-то еще да жуткий стражник у двери. Носитель багра и плети любопытствовал, просунул внутрь ушастую голову так, что глазные его нервы стали похожи на стебельки.
  Перед Зеркалом встала старушка в таком жестком и опрятном серебристо-сером платье в едва заметную полосочку, что оно больше напоминало начищенную кирасу. Осколок перед нею затянуло густым туманом, но всмотреться в него мешал осадок, оставленный толпой. Женщина близоруко щурилась и приподнимала очки. Что-то испанское было в ней, хотя женщина была седа, полновата и светлоглаза - то ли жесткое платье, то ли кружевной и легкий белый воротничок. Зеркальный туман еще держался, но она уже разочарованно поджала губы, решительно развернулась на каблуках - и ушла. За нею потопал и адский слуга, не забыв прикрыть дверь.
  Людвиг вздохнул, покрутил носом и взял свежую тряпку. Сначала он отмывал Зеркало - адское сало плохо поддавалось даже чистой воде Ахеронта. Рост позволял старику промыть все зеркало доверху, и он долго хлопотал, отодвигая глупое и тяжелое кресло так эдак. Задев босой ногой осколки внизу, а зеркало тянулось от потолка до самого пола, Людвиг похолодел - а вдруг посыплются осколки, и тени больше не смогут... Но все обошлось.
  Потом он взял самую большую тряпку и замыл следы летейской водой. Пол теперь блестел, словно паркет из мореного дуба, и Людвигу это очень понравилось.
  Потом опять бухнул в дверь адский служитель:
  - Принимай! Грешные люди плодятся почище мышей!
  - Угу-угу! - отозвался Людвиг. - Роятся, как мухи. И летят сюда, как... сам понимаешь, на что!
  Служитель посмеялся, тряся гребнем, и впустил толпу.
  В этом только и состояли обязанности Радаманта - не препятствовать толпе, охранять мерцающих, а после всего этого еще и наводить чистоту. Когда заявилась очередная толпа, он взбунтовался - просто не встал с кресла и прибирать за ними не стал.
  Зеркало осторожно протер адский служитель. Под его рукою возникли воронки тумана и окружили ладонь. Служитель наклонился к стеклу и вдохнул то, что показалось ему паром. То был еще молодой человек, высокий, гибкий и стройный, как канатоходец. При жизни он мог быть и женщиной, а теперь его облик намекал на какую-то птицу, на тростники и сырость. Слуга с трудом оторвал ладонь от стекла, и туман, свернувшись, создал цветок. Так в Египте рисовали лотосы, но этот был почти пурпурного цвета, вроде красильной марены. Юноша уставился в Зеркало, а Людвиг - на него. Служитель просунул руку в воды Зерцала и потянул лотос к себе, сильно, но очень осторожно. Рука через стекло прошла, а цветок - нет. Тогда юноша обернулся к Людвигу, на миг свел ладони, как на молитве, и попросил:
  - Можно?
  Радамант кивком разрешил.
  Адского служителя затрясло, он резко уменьшился и повис в воздухе прямо напротив цветка. Ноги его моментально ссохлись, нос стал тонким и изогнулся крючком. Проступили какие-то толстые бледные иглы на руках, и юноша закричал голосом птицы. Он трясся и передергивал плечами, а на его теле прорастали перья и, как трава, пробивали одежду. Потом птица успокоилась, сложила крылья и просунула голову к цветку. Людвиг знал - смотреть не надо, и отвернулся. Когда все стихло, исчезли и лотос, и куличок, Зеркало погасло.
  
  Хоэфоры
  Прошло еще какое-то время; Людвиг дремал в кресле слева от Зеркала. Ему снился лотос - он слышал сквозь сон, как о дерево легко ударяются градинки. Женский голос крикнул:
  - Спасайтесь, господин! Пожар!
  и Радамант Сущий пробудился. Это женщина то ли скреблась, то ли слабо стучала в дверь костяшками пальцев. Людвиг ответил:
  - Мой дом не сгорит, не бойтесь! Если я сгорю вместе с домом, так мне это только на пользу.
  - Тогда выходите - тут такое!
  - Госпожа! - крикнул Людвиг, - Я не могу открыть дверь...
  А потом попробовал встать, но это не получилось быстро. Пока проходила и испарялась последняя толпа, его ногти намертво вросли в подлокотники. Он выпростал руки - ногти стали подобны орлиным когтям; на плечи упали мягкие, щекочущие пряди, а борода отросла до середины груди, мягко вилась и, щекоча, забивалась в уши. Теперь Людвиг Коль сам стал похож на ветхого Гадеса, но куда более страшным. Так немудрено и заживо сгнить! Пошевелив ногами, он убедился, что может встать, что ногти в пол еще не впились, и пошел к двери. Женщина все еще стучала, но жара он не чувствовал.
  - Я тяну, а она...
  - Толкните дверь, госпожа - я выйду.
  Она захихикала и послушалась. Людвиг вышел, как ему показалось, в пламя. Ветер вытянул его наружу, но поток воздуха горячим не был. Он вообще никак не ощущался.
  - Осторожно, господин Радамант!
  - Госпожа, придержите дверь, - надпись, вырезанная давным-давно, все еще белела. -А то я не смогу попасть внутрь.
  - Хорошо. Но смотрите же!
  За дверью домика стлался самый обыкновенный адский ландшафт - террасы без растений, спиральные дороги и здание. Сейчас все это захватил широченный огненный столп - он вертелся, не сдвигаясь с места. В огонь зачарованно смотрела та самая старушка в сером платье (она оказалась немного выше и стройнее Людвига) и белом воротничке. Она прижала кулачки к губам, а глаза ее отливали пламенем. Людвиг прикоснулся к ее плечу:
  - Госпожа, осторожнее!
  Он отстранил ее, как мерцающих, и удержал. Тени невесомы, их так легко втянуть в огонь! Его когти крепко захватили, но не прорвали толстое платье. Крупные кудри старушки трепало на ветру, они еще не успели воспламениться. Столп был разумен, он не расшвыривал искр!
  Оба таращились вверх - они хотели увидеть, где кончается огненный вихрь.
  - Кто-то бросил факел? Кто-то из служителей, я думаю. Позавидовал! - прошептала она.
  - Нет, не так! - категорично ответил он, пользуясь знанием Радаманта. - Это из-за меня.
  - Как? - она повернулась к нему. У нее были точно такие же молочно-голубые глазки, как и у него самого.
  Людвиг, лимфатическое дитя, улыбнулся и расслабил когти:
  - Это значит, я выдержал испытание и принят Адом. На место прежнего Радаманта Знаете, что это сгорело?
  - Нет. Что?
  - Барак Боли и Голода. Мой предшественник, Сгнивший Радамант, почти что ожил здесь. Вот именно, что почти! Ему было больно, он постоянно хотел есть, но тени пищи не принимают. Вот он и завел себе тех, кто будет голодать и болеть вместо него.
  - Ему, говорят, это не помогло. Не полегчало нисколько...
  - Говорят. Ад полнится слухами. Но смотрите!
  Несколько служителей пытались разбить столп тяжелыми, какими-то преувеличенными цепями. Вода тут была только у Людвига-Радаманта, похоже на то. Наличие воды в Преисподней - страшная тайна... Цепи адских слуг раскалились добела в их руках, людей охватило пламя. Оно деформировало их мгновенно: показались звериные морды и тут же рассыпались искрами. Столп стал ниже, толще и теперь походил на гриб. Сытый гриб. Столп должен был скоро упасть - если на Обгоревший Домик, так тому и быть!
  Но в поток воздуха ворвалась с противным клекотом белая цапля с царственными, тончайшими перьями на хвосте и успела сделать круг над огнем. Потом узкий язык пламени достал ее, слизнул - перья вспыхнули, и в центр огненного смерча упал с воплем горящий человек.
  - О Господи! - заплакала женщина.
  - Не плачьте, госпожа, - утешал ее Людвиг, но женщина по-детски зажимала глаза кулаками. - Не плачьте, пожалуйста.
  Она постепенно прекратила всхлипывать, а Людвиг продолжал:
  - Не надо, не надо, не жалейте его! Это был сам доктор Йозеф, господин Боли и Голода.
  Старушка посмела посмотреть на пожарище. Огненный столп мягко упал назад и никого не задел - ни людей, ни канцелярий. Везде, и справа, и слева, и до горизонта (если он возможен в Аду) - мягкий пепел, словно снег на Земле, скрыл террасы и плоские кровли. Кое-где перебегали, словно мысли, огоньки и искры, но настоящей силы в них уже не осталось.
  - Это Йозеф-Боль, он прилетел сюда в брачном наряде. Никак не мог отпустить свое детище. Хорошо, что мне не пришлось убивать его!
  - Что ж, так ему и надо, - выпрямилась старушка. - Но посмотрите, господин Радамант, сколько пепла! Вот если бы реки Преисподней разливались...
  - Да, был бы Египет. Вот увидите, Персефона еще засеет это место своими семенами.
  - Хорошо бы. Мы могли бы ей... э-э... поспособствовать, господин Радамант.
  Он не успел спросить, как - а старушка, изящно подобрав подол, уже уходила от него по теплому пеплу и не оглядывалась. Радамант побоялся покинуть свой дом и толкнулся в дверь. Она легко открылась и пропустила его. У нас получился бы Элизиум,госпожа! Персефона превратила бы Преисподнюю в хтонический вариант рая, место вечного плодоношения...
  
  ...
  Есть еще одно неправильное в этом Зерцале: ведь юноша не смог втащить лотос в Преисподнюю, а его рука свободно проникла сквозь стекло. Зеркало всех впускает, но ничего не выпускает, и точно так же дверь Домика не выпускает Людвига (любого Радаманта). Если дверь открывается внутрь, значит, световой сквозняк, тянущий от Зеркала, должен прижимать ее к проему. Но этого, кажется, не происходит, и миры за стеклом ничего не отдают Преисподней. Зеркало только затягивает. Оно, видимо, является прекрасной моделью пустоты. Если б то была гностическая Плерома, ее эманации давно затопили бы Ад. И кто его знает - возможно, именно так и происходило когда-то, вот только ни один из Радамантов не смог увидеть ничего подобного.
  Что же такое Зеркало? Что оно отражает? Несбывшиеся желания и страхи - или нечто куда более реальное, обогащенное надеждой?
  Людвиг Коль не знал, но думал-то об этом постоянно! Он смертельно боялся уйти в фальшивый свет, в выдуманный свет - похоже, Зерцало уговаривало его все-таки согласиться на фальшивку, а тени не видели разницы между истиной и фантазией.
  Какое-то время после большого пожара толпы шли одна за другой, и думать было некогда. Зерцало затягивало слоем, похожим и на ил, и на жирную сажу, вода Ахеронта уносила эту гадость в сток, и кто-то говорил в толпе, что пепелище Дома Боли постепенно превращается в болото. Адские слуги надеялись, что можно будет остаться в болоте хотя бы в комарином облике. За изгнанниками Дома Боли потянулись существа и вовсе странные, древние - их несли или катили, вплетенных в колеса, распятых, расчлененных. Орудия пытки обращались в прах и в пыль, Людвиг смывал ее летейской водою, тряпки делались все мягче, протирались, а пол сиял угольным блеском, словно полированный антрацит. Приходилось шевелиться, иначе во время движения толп когти отросли бы как у ведьмы, до полу. Так что Людвиг ходил, постукивая когтями на ногах, переступая постоянно, иначе они превратились бы в корни и приковали бы его к полу. Пол тоже становился зеркальным - кто знает, не стали бы свойства черного зеркала внизу куда более истинными, чем то, что Зеркало предлагало уходящим теням?
  Старушку в серо-полосатом платье он то ли видел, то ли нет. Таких, кто приходил посмотреть и поворачивал назад, было немного, но такие души уникальными считать нельзя. Стаи теней стали привычны; еще при жизни Людвиг видел, как приходят и покидают университет толпы молодых мужчин.
  Доходило до смешного иногда. Когда понесли покалеченных, в хвосте одной толпы скакал, дребезжа и громыхая, бронзовый котел на львиных лапах. Лев пытался бежать рысью, но лап было только три, поэтому котел смешно подпрыгивал и то и дело оборачивался вокруг своей оси. Эдакий адский вальс... Грешник в своей посудине трясся и судорожно цеплялся за края. Он давно превратился в студень, относительно твердой оставалась только голова, и теперь человек-желе был в ужасе от того, что такой смирный прежде котел растрясет его и расплескает по полу. Вдруг этот человек остановился как вкопанный и замерцал. Котел, само собою, оставался только на стороне Преисподней, и это совершенно перепугало грешника - если он покинет оболочку, то погибнет, как улитка, вырванная из раковины!
  Зерцало давно потускнело, голубой и туманный оттенки стали едва заметными - или это Людвиг к ним привык - но теперь вся поверхность испускала обычный дневной свет, а один из осколков, чуть ниже уровня глаз вареного грешника, стал подобен ограненному хрусталю и весело засверкал. Топография трещин была привычна Людвигу - по центру Зерцала, грубо повторяя контур человеческого тела, держались осколки мелкие, а ближе к краям оказались крупные, в форме ромбов и трапеций. Так вот, студенистая тень подпрыгивала вместе с котлом и до смерти боялась его покинуть. Грешник беспомощно постанывал и скулил, Радамант пришел ему на помощь. Людвиг Коль чувствовал себя точно так же, когда его преследовали болотные огни. Как ни мерцали оба, Людвиг и грешник, но упрямый котел вовсе и не собирался отражаться. Людвиг подумал, что котел тоже боится и нипочем не пойдет вслед за своей жертвой и обитателем. Так и получилось. Грешник видел свет, его маленький мир наполняло северное сияние, и зеленые столбы собирались поближе посмотреть на него. Человек тянул разваренные руки, они становились совсем прозрачными - только ногти отбрасывали крошечные тени на черный пол и закопченные стенки котла. Меньше мгновения - и человек исчез, из котла вырвалась дуга радужного света, а зеленые столбы с той стороны заплясали, покраснели, стали белыми, подхватили его и унесли. Котел свалился на бок и покатился, не нужный более, матово-угольный по черно-блестящему, судорожно подергивая бронзовыми лапами. Слепо наткнувшись на ножку стола, котел остановился. Людвиг подождал, пока когтистые лапы оцепенеют снова, и осторожно поставил посудину как положено. Котлы и очаги в Аду стандартны и всегда друг другу идеально соответствуют. Этот котел остался невостребованным, Людвиг промыл его водами Леты и Ахеронта изнутри и оставил себе. Осиротевший котел заблестел, как серебро. Пол мыть из него было жалко, и Людвиг просто водрузил посудину над очагом. Топливо было, вода была, вот только ни огнива, ни кремня, ни ножа он так и не нашел в своем домишке.
  Обугленный Домик упрямо становился все более черным, только стены оставались медово-бурыми, как и полагается старой лиственнице.
  Что происходит в Зеркале, было в общих чертах понятно. Если душа раздваивается и начинает мерцать здесь-там, здесь-и-там, только-там, то для нее загорается только один осколок - этот мирок и та душа принадлежат друг другу, а всю остальную поверхность во время мерцания контролирует Радамант. Зеркальный осколок - вероятно, путь в мир, или сам мир, никак не связанный с другими мирами; в следующий раз он может загореться для другой души, и видеть она там будет совершенно иное. Воображение людей безгранично, и тем более иные миры. Но реален ли мир осколка?! Во времена Людвига путали символическую репрезентацию и саму истину, это заметно даже у Николая Кузанского. Вскоре после смерти Людвига появились философы, разграничивающие то и другое - но во времена доктора Коля и Простофили-ректора такого языка не существовало - была только потребность в нем, провал, дефицит, незаживающая рана философии! Для Платона, будь он неладен, это вообще не составляло проблемы - символ и есть высшая реальность, не так ли?!
  В Преисподней доктор Коль с такими храбрыми философами никогда не встречался и старался понять сам, с чем же имеет дело - с символом, с фальшивкой или с реальностью? Говорят, философы стали находить даже копии несуществующего - их прозвали симулякрами. Так не симулякры ли Зерцало предлагает отчаявшимся? Запереться в воображаемом (для него - фальшивом), пусть и очень интересном мирке - то же самое, что сожрать заживо самого себя и не переварить! Люди, менее древние, чем он, не боялись такого, оно было им желанно. Так вели себя современники старушки в сером - бросались на зеркало и исчезали, закоптив поверхность. Что происходило с ними, с теми, кто не давал себе времени мерцать? Хитрое Зерцало принимало всех, а отвергало только Людвига-Радаманта, своего номинального владельца и распорядителя - если, конечно, это не он сам шарахался от опасности.
  ...
  Людвиг Коль дремал в своем непристойном кресле, и его когти пока не отрастали. Тонкие волосы давно сбились в колтун между лопатками, он использовал его как подушку - именно там кресло было украшено сценой совокупления какого-то фаллического божества с круглой и колючей рыбиной. Все это причиняло боль. Редкая широкая борода кончалась теперь ниже пупа и завивалась пружинками. У Людвига вошло в привычку постукивать когтями ног, когда он думал и дремал - он по-настоящему боялся врасти в пол и проверял, началось это уже или пока отсрочено. Толстеть ему было не с чего, и дыхание во сне не затруднялось. А вот сердце - оно молчало.
  С когтями на руках сложились отдельные отношения. Когда Людвиг замечал, что они мешают выжимать тряпку и протирать Зеркало (теперь оно позвякивало, если его касались, и требовало удвоенной осторожности), тогда он шел к стене и царапал ее, пока они не сточатся так, как надо. Так поступают коты, но с противоположной целью. А Людвиг, Сущий Радамант, иногда и вовсе уподоблялся коту - он оттопыривал зад, повисал на когтях, и они оставляли на лиственничной панели глубокие рубцы. Это занятие, хихикал Людвиг, приносит немалое удовольствие и должно помогать от прострела и геморроя.
  Почувствовав, что коготь мизинца очень уж крепко уперся в поручень, Людвиг встал и отправился царапать стену. Отлетела длинная щепка, но тут было его любимое удобное место, он вонзил когти снова и поехал, прогибаясь, вниз. Тут он услышал, как дверь деликатно открывается. Когти сорвались, и под один, на левой руке, попала заноза. Людвиг отскочил к воде, вымыл палец водой Ахеронта и поторопился занозу высосать. Она уколола язык и немедленно проглотилась.
  А посетитель медлил у двери. Подождав, пока хозяин примет божественный вид, к зеркалу подошли та самая старушка и двое мужчин в зрелых летах. Они шли справа и слева, как конвоиры, но так скорчились, будто это она тащила их за шкирки через всю Преисподнюю и отпустила только у порога. Людвиг улыбнулся, старушка сделала намек на реверанс, а молодые люди поздоровались.
  - Это мои ученики, господин Радамант. Если Вы позволите, он выберут себе... э...
  - Пути отступления?
  - Да, спасибо. Джейсон, Фрэнк, кто начнет?
  Парни переглянулись, и ни один вперед не выступил. Старушка незаметно оказалась позади и теперь придерживала их за поясницы. Рядом с нею встал и Людвиг, чтобы контролировать поверхность. Парней он видел сзади, одеты они были в какие-то яркие тряпки, а не в погребальные одежды - они погибли не торжественно и к смерти готовились не так, как принято, если вообще думали о ней... Тот, что слева, был в обтягивающей штуке без рукавов, она называется "майка" или "борцовка", актеры любили такое, и выглядел в самом деле как борец. Мышцы шеи у него росли от ушей прямо к плечам, и потому он был даже не квадратным, а пятиугольным. Этот Пентакль вглядывался достаточно долго, и вот теперь крупный обломок у левого края засиял стойким оранжево-алым пламенем, как если б человек следил за муфельной печью или горном. Тяжелые струи огня поплыли, задвигались и начали медленный танец. Одна огненная гусеница медленно заступала путь другой, и Пентакль возмущенно крикнул:
  - Вы же посылаете меня в Ад, сволочи!
  - А где ты был до сих пор? - прошептал Людвиг, покрыв туманом всю остальную поверхность, удерживая видение.
  - Не суйте меня в Ад! Я не для того воевал! - Пентакль возмущенно обернулся к старухе, а Людвиг старался, чтобы огненное видение не сгинуло. Тем временем человек слева, сложенный куда легче, остановился взглядом у темного места справа - там, где был, по мнению Людвига, путь в царство платоновых идей. Идеалист нацелился пальцем именно туда, в темноту под туманом, аккуратно обвел границы и пробормотал:
  - Здесь твердо. Не могу определить глубину.
  - Я не собираюсь в Ад, миссис Коди! Оставьте меня, ..., в покое! - Пентакль рванулся уходить, а Идеалист, равнодушный к нему, сосредоточился снова.
  - Френсис, постой!
  - Ну уж нет! - вмешался Людвиг. - Ты здесь, так что смотри внимательно, здоровяк! И не оскорбляй даму при боге!
  Людвиг, Сущий Радамант, встал за спиною бунтовщика, освободив старушку и выпустив из поля зрения Идеалиста.
  - Френсис, так ведь?
  - Фрэнк.
  - Понял, Фрэнк. Ты был на войне?
  - Угу.
  - Смотри, смотри внимательно! Это же не война!
  - Ага, как же! Ты отправишь меня туда, потому что я выжил, да?! И это, по-твоему, справедливо?!
  - Что бы там ни было, это - твой мир! - Людвиг говорил грозно, но был сейчас именно Улиткой Колем перед упрямым студентом. - Смотри и говори, что видишь.
  - Смотрю. Это взрыв, только очень медленный. Жидкость какая-то, металл? Еще взрыв, кровь льется и закипает, не успеет высохнуть. Все горит! Горит! Не надо!
  - Не-ет, нет! - шептал ему на ухо Людвиг. - Это горящий мир, но это не война. Смотри внимательнее, дурачок!
  Ветеран замолчал, раскрыв рот, как от жары.
  - Вот, мальчик, ты не можешь отличить войны от мира, и это твоя беда. Но тут не война, в этом мире живут стихии, стихийные духи. Дэвы, кобольды - понимаешь?
  - Нет!
  - Ты видишь, как поднимается расплав? мЕдленно-медленно. Фрэнк?
  - Вижу.
  - Разве ты не знаешь? Это огненные недра Земли. Или другой планеты, - спохватился бог. - Струи металла двигаются в строгом порядке и ведут за собою каменные плиты тверди. Тебе ли не знать? Это же ваша теория. Вот горячие петли остывают и возвращаются вниз. Это мир силы и строго порядка. Мир, где случай имеет смысл. Это твой мир, Фрэнк! Прими его!
  - Хорошо, - ответил Фрэнк, и его роговицы подхватили огненный блеск. - Вот так. Эта струя, я выберу ее.
  - Хорошо.
  Фрэнк замерцал, а Людвиг удерживал взглядом именно ту огненную петлю, что была избрана. Когда старик отвернулся, Фрэнка рядом уже не было, а струя, раскаляясь, уходила вверх и на что-то тяжело давила.
  Старушка тем временем стала мерцать сама, и ее лицо исказилось:
  - Джейсон, ты меня слышишь?
  - Да, миссис Коди, - сонно и недовольно отозвался парень. Он обойдется без собеседников, понял Людвиг, но женщина за него беспокоится. Молодой человек нашел маленький осколок у самого края провала и уставился туда. Крошечная планетка пересекала диск светила, потом картинка сместилась, все размазалось, и показался розоватый диск, какая-то холодная звезда с ярким пятном у экватора. Светила выглядели живыми, в них постоянно перемещались слои и капли, чувствовалась напряженная дрожь, как если бы они пели.
  - Так Данте был прав? Господи Боже! И Платон! - прошептал Идеалист, Джейсон. - Это же скопища душ... Блаженных!
  Полуобернувшись, он кивнул старушке:
  - Спасибо, миссис Коди. Мне пора.
  Он мелькнул как отражение, не вернулся назад и исчез совсем. Старушка помотала головой (ее сложная прическа с узлом на затылке даже не шевельнулась) и уселась на край стола отдышаться.
  - Все хорошо, госпожа. Они прошли.
  Людвиг все стоял, притопывая, и глупо улыбался. Зеркало не покрылось накипью, даже не запотело! Все хорошо.
  - Спасибо, господин Радамант.
  - Меня зовут Людвиг.
  - Ох... Вот как?
  Старушка сморщилась и тут же честно вытаращила глаза. Людвиг хихикнул.
  - Но... Ваш вид...
  - Ага! - улыбнулся Людвиг, смущенное лимфатическое дитя. - Должны же у меня появиться хоть какие-то атрибуты божественности.
  - Так Вы - человек? - удивилась женщина. Когда она улыбалась, морщинки складывались в лапки у глаз; еще прелестнее проявилась ямочка на левой щеке.
  - Все Радаманты - люди, к сожалению.
  - Да, - проворчала женщина, и лицо ее чудовищно постарело. - Кто, кроме людей, такое придумает?
  Людвиг облегченно расхохотался, и миссис Коди вслед за ним. Но в Зеркале что-то то ли изменилось, то ли привлекло его внимание - он постучал по стеклу кончиком когтя. Оказывается, осколки окатало, словно морем, а он этого сразу не увидел! Теперь стекляшки не прилегали друг к другу плотно, не цеплялись углами и краями. Они скруглились и норовили хоть немного сдвинуться и кружить рядом с другими, как светила в небесном рое. Туман ли огладил их, тряпка ли с водой Ахеронта или шествие толп?
  - Смотрите, миссис Коди! Вы это видели?
  - Меня зовут Эллен. Я не заметила, что? - ответила женщина на оба вопроса. Она подошла поближе к зеркалу и глядела оценивающе, как на картину:
  - Может быть, это сделал Джейсон? Он видел светила.
  Людвиг с сомнением покачал головой:
  - А он на такое способен?
  - Не знаю, - Эллен поправила кудряшку на виске. - Они оба - офицеры. Джейсон готовился к Звездным Войнам. Интеллект у него потрясающий, но все остальное - не знаю!
  - Что? Вы хотели сражаться со звездами?
  - А-а, бредовый проект безумного президента... Он так и не был воплощен, вот почему спился бедняга Джейсон.
  - Философ, - Людвиг был поражен таким размахом. - Он хотел убивать светила.
  Эллен только рукой махнула:
  - Их не поймешь, естественников. Что они больше всего любят, то пытаются разрушить. Мой муж, он был милейшим человеком, и в Аду его нет. Так вот, этот добрейший ботаник, мой муж, только и норовил высушить растение и прицепить в свой гербарий. Но он их обожал, некоторые орхидеи особенно. Ой, смотрите! Ник!!! Ник...
   Людвиг глянул: в зеркальном тумане, не в отдельном осколке, а именно в клубах пара, словно бы в воздухе, поздним утром к окраине луга подходил пожилой мужчина в широкополой шляпе, с ведром и совком в левой руке. Растения оборачивали к нему цветки и бутоны, а потом выдирали корни из земли и в панике разлетались, хлопая листьями. Мужчина выхватил одно прямо из воздуха и бережно уложил в ведро, а потом его затянуло туманом.
  - Вот так, - брюзгливо объяснила Эллен. - Мой Николас обожает растения, смерть ему тут не помеха. Они его в итоге и погубили - сорвался в пропасть, там и лежит. Он, конечно, палач! Мне всегда их было жаль, его гербарии. И его учеников! - улыбнулась она и развела руками. - Но он сам того не знал, что он палач, и в Аду его нет, вот так! - она торжествовала - ведь ее Ник спасся! Где он теперь, этот Николас Коди? Наводит порядок в небесных садах или застрял на этом самом лугу?
  Может быть, думал Людвиг, твой Николас так и остался в горах, духом той самой местности. Это хорошо... А она продолжал:
  - Вот так и Джейсон - смотрел только в телескоп, а звезды - они ведь так далеко. Чтобы дотянуться до светила, он должен был его взорвать и посмотреть, что получится, а ему не позволили. Джейсон должен был убивать врагов на Земле, стрелять по ним из Космоса, но ему и этого не разрешили. Мы помирились с русскими. Вот он и погиб. Ничего больше не умел, бывший вундеркинд...
  Чудо-Ребенок, перевел для себя Людвиг. Они пришли из гораздо более позднего, фантастического мира, они оспаривали у Господа Его всемогущество и совсем не верили в Дьявола...
  - А Фрэнк? - участливо спросил Людвиг.
  - Тоже солдат. Заблудшая овечка.
  - Ландскнехт?
  - Да, наверное. Он был боксером, а когда дошел до своего предела, отправился воевать. Все равно ничего другого он делать не умел, только драться. Он выжил, а потом стал воевать еще и еще...
  - Как артист на гастролях...
  - Да. Как боксер на ринге.
  - Шут войны.
  - У вас так говорили?
  - Не помню.
  - Ну, вот и погиб. Такие всегда погибают рано или поздно.
  Эллен Коди устала. Людвиг подвел ее к текущему Зеркалу - кое-кто из миров уже выбрал свои орбиты - и предложил впопыхах:
  - Эллен, Вы видите, что с Зеркалом. Пока оно не развалилось, выбирайте мир и уходите поскорее! - дыхание его перехватило в спешке, но старуха отстранила его, Радаманта, могильное божество:
  - Нет, Людвиг. Не сейчас. Есть еще несколько, и я должна их отыскать. Можно, я еще мальчика приведу?
  - Ну, конечно же!
  И тогда Эллен Коди на какое-то время останется со мной!
  ...
  Пока ее не было, Людвиг Коль наблюдал за Зерцалом и взглядом Радаманта сдерживал его. Если именно Эллен заставила осколки двигаться (Людвиг никак не мог поверить, что это сделал ее звездочет Джейсон). Осколки плыли петлями и потоками, они шуршали и звенели; эти звуки истирания держали Радаманта в постоянном страхе - если один из миров пожелает вырваться за пределы плоскости, что остановит его? Он поведет остальные миры за собою - всем известно, что происходит с книгами, когда падает шкаф! Что он тогда покажет миссис Коди и ее мальчику?
  Она пришла, а Зеркало пока держалось. Людвиг отвел воспаленные глаза, его сердце стукнуло раза два или три, а потом замерло снова.
  "Мальчиком" оказался мужчина с незначительным, стариковско-юношеским лицом и даже прыщиком на подбородке. Он, несомненно, был уже взрослым, но сутулился, как подросток. Не нужны ему были ни рост, ни сила, ни мужественность. Походкой "мальчик" неприятно напомнил о Биммеле - так же по-журавлиному высоко поднимал колени и ставил безвольно висящие стопы. Но алхимик был насквозь протравлен, а с этим-то что? И тут в памяти всплыл Душка Вегенер с его иссохшими ногами: этот "мальчик" - пьяница, просто отчаянный пьяница! Или еще похуже.
  Эллен приводила "мальчика" раз пять, не меньше, и вела себя всегда одинаково. Людвиг решил ей не помогать и не мешать - просто сидел в своем кресле и следил за когтями. А она осторожно подводила мужчину к зеркалу, его взгляд все время выхватывал несколько окатышей сразу. Эллен пыталась подвинуть ему какой-то один, но это не удавалось. Людвиг краем глаза видел какие-то лабиринты с капающими трубами на потолке, какие-то грязные лазареты и клетки с толстыми ржавыми прутьями. Пора было выбросить клетку с останками сверчков, но доктор Коль постоянно об этом забывал, да и вонять они уже совсем перестали. Напоследок пьяница извинялся, и Эллен уводила его.
  От кого зависит движение осколков? Может быть, глупый "мальчик" не мог сосредоточиться, как Вегенер в последние свои недели? Воспоминания теснили друг друга, они проявлялись то тут, то там, они все были одинаковы - воспоминания пьяницы. Двигались ли осколки при "мальчике" немного медленнее, замирали вовсе? Так или иначе, Эллен заботилась только о пьянице и не обращала никакого внимания на Людвига, а это следовало исправить! Она способна решить сама, когда наступит ее пора, не правда ли?
  Так что в последний раз Людвиг стал Радамантом, мягко отстранил Эллен:
  - Вы слишком опекаете его, из-за этого он не может сосредоточиться! - бог нагнал на поверхность туману. Пьянице не оставалось ничего, как следить за колебаниями свободного осколка. Его глаза остекленели - пьяницы вообще быстро поддаются магнетическим воздействиям, - и в стекле проявилась единственная еловая лапка.
  - Смотри, смотри, Эд! - шептала Эллен. Тот смотрел и улыбался все шире и шире. Веточка превратилась в очень высокий лес на горном склоне, и Эд замерцал. Он вступал все дальше в чащу, она густела, ели делались чаще, ниже и моложе, на них тряслась мелкая паутина, похожая на пыль. Эд, лунатик, рассмеялся и скрылся в лесу, а Зеркало затянул туман.
  - Эллен, торопитесь! Зеркало на последнем издыхании! - предупредил Людвиг (пусть уходит, как все, покинувшие его), но она решительно отступила и села на краешек стола:
  - Не торопите меня, Людвиг. Боюсь я Вашего Зеркала!
  - Но почему же? - тайно обрадовался доктор Коль и присел рядом. Она прямо взглянула на него; Людвиг всадил когти в столешницу - закрепился.
  - Не могу толком объяснить. По-моему, там просто наши желания, вот и все. Эдди не мог понять, чего он хочет, и образы двоились.
  - Фрэнк - тоже.
  - Ну да. Они слабенькие, мои ученики, им нужно такое место фантазий. Типа Страны Нет-и-Не Будет, если вы о ней слышали.
  - Нет, не слышал. А Вам...
  Эллен раздраженно отмахнулась:
  - Вы же видели, Людвиг, где был Ник!
  - Да, видел...
  - Не в осколке, верно? Это был туман, какая-то фантазия. Или усмешка богов над ним, верно? Так вот, я не хочу менять Ад на такую же фальшивку!
  Людвиг Коль тайно торжествовал.
  - Да и Вы сами, я вижу, не торопитесь сбежать из Ада?
  - Хм. Мой друг и ученик сбежал - видите эти провалы? Это он выбил осколки.
  - Рада за него.
  Это просто вежливое замечание, она сердится или завидует - Эллен это прекрасно умела, отделять формальности от истинного.
  - Ваш друг и ученик?
  - И Вы говорили об учениках - Ваших и Николаса.
  - А Вы слушали и запоминали. Я - учительница, даже сейчас.
  - Как счастливо! Я был университетским библиотекарем. Мой беглый ученик - наш бывший ректор.
  - Слышала об этом. Знали бы Вы, какую зависть он породил в Аду!
  - Догадываюсь. Эллен, зачем Вы возились с этим пьяницей Эдом, с этим Фрэнком? Он же вообще не хотел уходить?
  - Он просто боялся, - заступилась за ученика Эллен Коди.
  - Для Вас это приемлемо?! - удивился доктор Коль. - Вы это прощаете?
  - Да кто я такая, чтобы что-то кому-то прощать?! Мальчики вообще легче запутываются и в жизни, и в смерти. Николас умер правильно, царство ему небесное, а Эдди, а Фрэнк, даже Джейсон! Я никогда не приводила девочек, Вы видели?
  - Да.
  - Мальчики уязвимы, а девочки как-то сами соображают... Так вот, с Эдди случилась странная история, очень странная. Он был учеником моего мужа. О, Вы не знаете, что такое ботаника, как она ужасна!
  - Представляю. Типа нашей схоластики, верно? Ваш Николас был признанным авторитетом?
  - Да, маститый и заматерел в науке. Он ничего больше и не желал - сначала растения, потом ученики! - ("А как же Вы, Эллен?" - спешно и тихо подумал Людвиг) - Ну, так Николас требовал многого, а Эдди больше любил зоологию И вообще всех, у кого есть хоть какое-то поведение. Не растения! А ботанику сдают они все. Эдди что-то метался, себя не находил, пил-гулял и все такое...
  - Представляю.
  - Знаю, что представляете, вот и рассказываю. Эдди не сдал зачет Николасу и решил год поработать. Его приняли в Зоо, это такой большой зверинец...
  - А-а, вот откуда клетки...
  - Тогда был кризис, дорогих и сложных зверей распродали так быстро, как смогли. Вот Эдди и остался при мелких хищниках. Там была одна рысь, он сумел с нею подружиться.
  Людвиг, не Радамант сейчас, нагнал тумана на всю поверхность Зеркала - на нее спроецировалась большая сетчатая полусфера. Из проволоки? В глубине стояла деревянная избушка. Из нее вышла большая рысь с пышными бакенбардами, потянусь, расправляя задние лапы одну за другой, и принялась ходить туда-сюда вдоль сетки. Время от времени она терлась щеками о выступы и дергала коротким хвостом. В клетку с осторожностью, но без страха вошел молодой человек. Тот самый Эдди, но молодой - ступал он надежнее - в синих штанах с блестящими полосками понизу и с большой кастрюлей в руке, на весу. Рысь подбежала к нему и ткнулась лбом в колено. Эдди рассмеялся, открыл кастрюлю и угостил ее дохлой белой крысой.
  - Крыс убивали все сотрудники. Странно, но эта рысь вроде бы с ним говорила. Эд - истинный самоубийца, он работал с хищниками и в то же самое время принимал тяжелые наркотики! То ли рысь говорила с ним, то ли нет, но они договорились - он выпускает ее погулять по ночам, а она возвращается с рассветом и за это позволяет входить к ней в клетку, гладить ее и чесать за ушками. она, по его словам, даже мурлыкала!
  - Элен, откуда Вы все это знаете?
  - Кое-что Эдди рассказал. Я с ним говорила снова и снова, а потом приводила к Вам.
  - Зачем?
  - Рысь ходила погулять - там около зверинца лесок и берег озера, все очень мило для охоты - вороны там живут. Была зима, а люди там гуляют летом. Рысь иногда возвращалась с капельками крови на усах, вот и все. Никто не пострадал, а Эдди, дурачок, расслабился.
  - В смысле, устраивал запои? Потерял бдительность?
  - Ага - и то, и другое. А потом рысь попросилась в гости к нему, представляете? Он снимал где-то комнату. Ну, ночь она у него провела, спала в кресле, вот и все. Но потом зверюга потребовала, чтобы он взял ее к себе насовсем. Эдди оправдывался - она, дескать, не его, у него нет таких денег, чтоб ее выкупить. Да и не продадут ее! На самом деле он просто при ней нервничал. Все больше. Он вообще не храбрец, Ник мог из него веревки вить, если надо что-то где-то разыскать... Ну вот. Эд и рысь поссорились.
  В тумане опять показалась сетка из зеленой проволоки. Эд весело подошел к ней и потрепал рысь по загривку. Но она цапнула его когтями за бедро и оттеснила к выходу.
  - Вот так. Она больше не пускала его к себе, ей назначили другого служителя. Эдди ее не выдал, а потом уволился.
  - А что дальше?
  - Про рысь - не знаю. Но Эд пошел лечиться от наркотиков, его восстановили в университете. Потом он стал где-то учителем. Ну, а я встретила его только в Аду. Он из тех, о ком легко забываешь.
  - Так Вы спасали его сейчас, потому что Ваш муж ему когда-то повредил? Или нет - потому что Вы сами о нем позабыли?
  - Я не думала об Эдди и Нике в таком ключе.
  Это значит: заткнитесь, Людвиг Коль, и не лезьте слишком глубоко. Но он посмел, полез:
  - Эллен, я спрашивал о Вас, а Вы рассказали мне жизнеописание Эдди...
  - Да? Я не обратила внимания. До свидания, Людвиг!
  Все. Эллен ушла, а Людвиг остался.
  ...
  Зеркало все так же потрескивало и шуршало, а Людвиг Коль снова и снова протирал стекло. Осколки пока держались, некоторые норовили даже срастись, да только у них не получалось. Кристальная вода оставалась чистой. Дать бы Зеркалу пинка когтями, развалить его, и тогда посмотрим, есть ли тут миры вообще! Если есть, то кто я - Гадес или, может быть, Енох? Этого праотца Бог взял к себе живым и заставил наблюдать и записывать. Что ж, всю жизнь Людвиг наблюдал, но не записывал ничего. А теперь и наблюдать перестал. Ткань его памяти еще при жизни вылиняла, на месте узоров оказались белые пятна, а теперь она обесцветилась совершенно, стала как драные половые тряпки, его бывшая мантия!
  Так злопыхая, доктор Коль, Улитка, ползал на коленках и, чертыхаясь, оттирал пол. Летейской воды ему оказалось мало, и он протер половицы сверкающей влагою Ахеронта. Тут под ним и разверзлась черная бездна. Доморощенный паркет теперь напоминал омут, старый Людвиг отражался там довольно точно - с паклей бороды, выцветшими глазками и толстым пузом. На коленках же он уполз к креслу, залез в него, поджал ноги, да так и сидел, слушая перестук осколков и не смея взглянуть в Зеркало, чтоб оно не сломалось.
  - Ох, Эллен! - вскрикнул он, когда она вошла, и его сердце несколько раз трепыхнулось. - Только не испугайтесь пола!
  - Что? - рассеянно отозвалась она и поставила на пол какой-то бочонок и небольшую наплечную сумку. Нагнулась, всмотрелась. - Ух ты!
  Людвиг тем временем тихонько спустил ноги на пол и выпрямился.
  - Простите, Эллен, я Вас напугал тогда...
  - Что? Это я Вас оскорбила - ушла вот так.
  - Да, простите!
  Эллен, поправляя кудряшки, решительно протопала к столу и уселась на сей раз не на краю, а глубоко, у самой стены. Людвиг скользящим шагом проковылял к не и сел так, чтобы в любой момент помешать ей уйти.
  - Хорошо, - сказала миссис Коди. - Вы, Людвиг, задали вопрос и первым начали запретную игру...
  В Преисподней запрещено спрашивать, почему ты здесь и из какого ты времени - это вызывает жестокую вину и ностальгию, обостряя мучения, а страданиям адские жители изо всех сил сопротивляются и гибнут именно от этого. Хорошо, если миссис Коди это понимает.
  - ... и теперь держитесь!
  - Я слушаю, Эллен! - Господи, тише, осторожнее, пусть она говорит!
  - Вы не бог, а такой же старый учитель, как я и Николас, верно?
   - Угу.
  - Так вот, Вы много древнее меня, да?
  - Да. Я - младший современник Лютера и не оценил ни Шекспира, ни Спинозу, ни Монтеня, если Вы об этом.
  - Так зачем о них говорить?
  - В память о моем беглом ученике, они бы ему понравились. Он мечтал о том, чтобы душу описывали человеческим языком.
  - И сам он что-то такое делал?
  - Не в полной мере, далеко не в полной мере... Время было не то.
  - А вы не находите, - сощурилась Эллен, очень мило и хищно, - Что оно, гадкое время, всегда не то? - оба расхохотались, а потом он продолжил:
  - Я - тамошний неудачник: не юрист, не богослов, просто доктор философии, обыкновеннейший ученый немец.
  - Как мой Николас.
  - Наверное. Но я тащил к себе книги. А Вы?
  - Я преподавала литературу и английский язык. В школе.
  - Малышам?
  - Нет. Теперь помолчите. Понимаете, они приходят, такие юные... Такие яркие и цельные, что твои яблочки... А потом ты их встречаешь, и это такие вот недоноски, - Она именно так и сказала! - Вроде Джейсона или Фрэнка. В яблочке с рождения сидит червячок! Поначалу его не видно. Мы надеемя, что яблочко целое, но оно попорчено.Они любили свое дело, и вот результат! Видно, не тому я их учила... И Эдди... Вы помните, он видел несколько миров сразу?
  Людвиг молча кивнул.
  - Он - наркоман, они называют такое странствием по мирам. Но на деле это все одно и то же. Вы видели эти его подвалы?
  Людвиг снова кивнул.
  - Колются и курят именно там. Эдди любил только наркотики, свою рысь и вообще животных. И я сделала - Вы сделали - так, чтобы он выбрал не подвал.
  - Надеюсь, он там встретится со своей рысью, - проворчал Людвиг и сам не понял, что имел в виду.
  - В самом деле, надеетесь! - удивленно отметила Эллен. - И будь что будет!
  - Да. Если даже они убьют друг друга...
  - Да! Мне их жалко, этих мальчиков. Я учу, полагаясь... э... э... на их целостность и ... избыток сил, а они дрябнут и разлагаются. Я в этом виновата, но не знаю, как!. Николас был другим, он не хотел их воспитывать, только учить...
  - Я тоже, но получалось как-то само собой...
  - Да-да... О чем я? Да. Наш сын женился на кокотке, он был уже большой, тридцать пять лет, он знал, кто она такая, эта тварь. А я потом надела плате без карманов, положила нитроглицерин в ящик стола - и вот я здесь.
  - Объясните, Эллен, я ничего не понимаю! - теперь они оба поджали ноги и смотрели не друг на друга, а на общее бледное отражение под столом.
  - Ну да, - отмахнулась она. - Нитроглицерин - это лекарство от сердца, оно обгоняет сердечный приступ. Его всегда надо держать при себе, ближе к телу, так сказать... С тех пор, как умер Ник, я носила свое лекарство в сумочке - это достаточно близко, если ты женщина. Или в кармане. А тут надела вот это вот платье, самое лучшее, и у меня в кабинете сердце прихватило. Я не успела открыть ящик стола - и все, умерла!
  Кажется, ее обрадовала такая быстрая смерть. А как же сын?
  - Это было самоубийство, и меня отправили сюда.
  Людвиг поглядел на нее:
  - Вы попали... э-э... сразу в служители? Я хочу сказать...
  - Что ж, из педагогов получаются отличные палачи. Но я просто готовила чернила и кое-что изобрела. Вот и все. А мой сын и эта его содержанка - они погибли в катастрофе. Я не знаю, где он - у тебя, Радамант, или у Эака, среди случайных жертв. Мне кажется, я несколько раз видела его в толпе, в разных толпах...
  - Эллен, Вы хотите проводить сына? Вы ждете его?
  - Я не нашла его имени в списках наших канцелярий. И хватит об этом.
  - Я могу помочь Вам?
  - Понятия не имею. Если он в Аду случайной смерти, он недоступен и принадлежит Эаку.
  - Эак - идиот. Весельчак!
  - Молчите!
  Они посидели еще, не смея глядеть ни друг на друга, ни в отражение. Потом Эллен спросила:
  - А Вы, Людвиг?
  Тот, потупившись, отвечал, и сердце его билось очень медленно:
  - Я помог уйти тому ученику. Вы способны это понять. Но есть и другие.
  - Понимаю.
  - Нет, не совсем... Другие есть всегда, вы их всех пытаетесь спасти, и это будет вечно... Здесь должен быть мой друг. Он то ли опился, то ли специально упился до смерти. Вегенер. И Биммель, мой враг. Я заставил его отравиться, но я его здесь не видел. Он был фанатик, если он не здесь, то там же, где и Ваш Николас. И, может быть, только может быть, - Людвиг тяжело сглотнул. - здесь Генриетта, моя жена. Если ее не отправили на небеса вместе с ребенком.
  - Бедный Вы... Вы говорите так, будто, - Эллен тихо плакала. - Будто Вы их и убили.
  - Может быть, и я. Пьянице я потворствовал. За женой не уследил, - тут расплакался и Людвиг. - Она была совсем девочка... А вот третьего я убил сам.
  Эллен неожиданно успокоилась, а Людвиг все еще плакал:
  - Как же мне повезло! Мои мужчины знали, что делают.
  - И Вы, - отомстил Людвиг, - Теперь спасаете тех, кто глупее их? Таких мириады.
  - Я видела все эти толпы. И вы видели, что я видела.
  - Извините.
  Миссис Коди совершенно изменила тон и заговорила так, как будто сообщала важную новость:
  - Вы верите, что убили всех троих.
  - Ну да! Я и моего ученика собирался отдать инквизиции.
  - Неважно, если он успел унести ноги... Людвиг, но Вы ждете зря!
  - Почему?!
  Эллен повернулась к нему и ухватила за плечи, чтобы он не успел опустить взгляда:
  - Людвиг, здесь не бывает настоящих жертв. Или Вы только играете в то, что кого-то там погубили?
  Людвиг молчал.
  - Настоящие жертвы населяют другие области, не Вашу! Думаю, они принадлежат Миносу. Я знаю, я служила в канцелярии, и чиновницы там... Неважно. Жертвы бывают не здесь, а там, где костры и котлы. Представления Миноса об ответственности и судьбе несколько устарели, но все еще популярны. Будь он проклят, гадина хвостатая!
  - Вы хотите сказать, у жертв нет ответственности за свое посмертие?
  - Да-да, их судьбами всегда правит кто-то другой, это начинается еще при жизни. Они к Вам не пойдут!- в глазах Людвига что-то прояснилось, и она заторопилась с утешениями. - Не надо, не вспоминайте! Нет!
  - Черт возьми, как верно! Это же я прятал бутылки от Вегенера, так?! И я отвечал за то, надела ли моя жена теплый платок зимой, в дождь. Эта бестолковая коза не подумала даже о ребенке! Она думала, ее выдали замуж за старика, и вот он, новый папочка, решит все проблемы!!! Этим чертовым жертвам и здесь, и там служит целый штат!
  - Ох, Людвиг, они сюда не придут.
  - Ага, они выращивают собственных палачей, подонки! Какое им, ... ..., Зерцало, какие судьбы?!
  - Людвиг, осторожно!
  - Но тут был человек в котле. Из старых адов.
  - Ну, бывают исключения. Ад существует, чтобы отсеять толковые души, говорят. Буддисты говорят, спасутся из адов считанные единицы.
  - Ну их в... ... ..., этих Ваших буддистов.
  - Но что Вы тогда тут делаете, Людвиг? - повторила женщина. Тот послушно посмотрел на нее просветленным взглядом:
  - Я жду. Вы не видите?
  - Людвиг, Ваша область почти опустошена. Ваше Зерцало вот-вот рассыплется. Чего Вы ждете?
  - Я надеюсь, - доктор Коль выделил это слово особенно противным голосом. - Я надеюсь, что придут еще от Миноса и Эака. Найдется же там кто-нибудь, чтоб свернуть головы этим мерзавцам! Мой Бенедикт так и сделал.
  Людвиг мстительно потер ладони:
  - Теперь из-за них обоих, из-за простофили Бенедикта и этого гнилого Радаманта Зеркало дышит на ладан! Но ничего, ничего, ничего! Пусть себе рассыплется! У меня есть зеркальный пол! У меня есть котел, есть вода, они тоже дают отражения...
  - Ох, если меня хватит сердечный приступ прямо сейчас, я умру навсегда!
  - Так у Вас тоже сердце? Простите!
  - Прекратите расшаркиваться! Мы оживаем. Нам пора уходить! Ваше Зеркало это как-нибудь переживет.
  - А ну его у черту! - ответил Людвиг и соскользнул на пол. Зеркальные окатыши слабо шевелились и поблескивали. Он не стал манипулировать с туманом, а отвернулся и уставился в черные омуты пола:
  - Эллен, если Вы хотите покинуть Преисподнюю, делайте это сейчас. А я остаюсь.
  Людвиг-Радамант, прямо и отвесно, как фараон, утвердился в кресле.
  - А Вы? Я не...
  - Эллен, - посмотрел он из-под опущенных век. - Я не хочу. Мне все это надоело. Я не хочу уходить в иллюзию. И не хочу уходить туда один!
  - Но если...
  - Судьба - не нить, не сеть.
  - Она - все равно что мешок, какое-то событие выпирает, какое-то прячется, что-то падает и ломается...
  - Да. Я остаюсь. Идите же!
  - Нет, Людвиг, погодите. Чего хотите Вы сами? Для себя?
  Зеркало не затягивалось туманом, а вот пол отражал все очень точно. Эллен протягивала ладони не к зеркалу, а к толстяку на троне.
  - Я хочу, Эллен, оказаться в таком мире, где нужно только быть, оставаясь непричастным. Не влияя ни на что... Я уже был там, меня отправили заложником на место Радаманта, и я теперь сижу и надеюсь.
  - Людвиг, это был бы прекрасный мир! Я тоже хотела бы туда.
  - Черт бы с ним, с Зеркалом! Пусть себе сыплется. Знаете, моя мать собирала травы. На продажу. А я тогда уже подрос. Знаете, кровь бурлила на мой собственный лад. Ну, и я пошел среди ночи искать мандрагоровые яблоки.
  - Разве мандрагораа существует?
  - Конечно! - Людвиг с недоумением посмотрел на собеседницу. - Просто не кричит. Вы, жена травника, не знали этого?
  - Нет.
  - Так вот, я нашел нужное место днем. Надо идти туда с собакой, чтобы мандрагора убила своим криком именно ее, но я решил пойти один. Собаку жалко, - Эллен согласно кивнула, а Людвиг видел кивок отражения. - Такой же черный прудик, как этот пол, там когда-то стояла мельница...
  Уже не Зеркало, а пол показал отражение воды. Оттуда в зеркальный туман протянулись стебли, над водою раскрылись белые лилии. Был день.
  - Жаль, они не пахнут. Мандрагору я пометил белой тряпочкой, чтобы найти ее ночью... Но мать обрадовалась бы и корням кувшинок. Она говорила, они вызывают сон, точь-в-точь похожий на смерть. Их можно было бы продать заключенным, и кто-то под видом трупа смог бы покинуть тюрьму...
  В зеркале наступила темная, звездная ночь. Белые цветы закрылись и опустились в воду. Пол теперь был илом, они укладывались спать туда.
  - Я не хотел губить кувшинки. Вру! Мог бы, но их стебли упруги, как ремни - они связывают и топят пловца. Трогать их опасно! Ну вот, пришел я на пруд ночью и подумал, что попал не туда. Пруд был пуст, кувшинки спрятались и уснули. Никаких цветов, просто листья. Но тряпочка была там, и я выкопал мандрагору. Я заткнул уши воском, но она молчала. Кто-то лез мне под ноги, когда я откапывал ее. Знаете, жабы выходят ночью на прогулку - все равно что толстые бюргеры! Он ходят в одиночку или парами, так гордо... И они совсем не мокрые - они словно из неровной замши! Если их напугать, они раздуваются и встают на цыпочки...
  Погас зеркальный туман, пол снова почернел и сделался плоским.
  - Вот кем я хочу быть в мире - цветком, который живет на солнце днем и зарывается в ил на ночь. Вот и все.
  - Цветок лотоса, - проговорила Эллен, - Выносит на поверхность новорожденных будд...
  - Не надо! - сморщился Людвиг. - Пусть будут растения. Но не боги. Надоели до предела.
  - Понимаю. Ник...
  - Ага.
  - Людвиг, я остаюсь с Вами! Даже если мне суждено в Вашем мире превратиться в жабу! Ведь я живее Вас! - кокетливо промолвила Эллен, старушка с прелестной ямочкой на щеке.
  Людвиг оцепенел в кресле, ошарашенный, а она подтащила к себе сумку за ремень.
  - Что?!
  - Мне нравится этот Ваш мир.
  - Ох, не лгите! - поморщился доктор Коль. - Вы не дождались сына здесь и теперь надеетесь, что я выведу Вас прямиком к мужу. К растениям. Я, растительный человек.
  Эллен обиделась и прикрикнула на него:
  - Заткнитесь! Ник меня и не узнает, если я не стану какой-нибудь там горной орхидеей! Просто мне нравится Ваш мир. Там может и не быть людей, он хуже не станет.
  - Как? Они Вам тоже не нравятся?
  Людвиг ухватил бороду в кулак и резко дернул:
  - Эллен, я пережду здесь всех, кто покидает Ад. Вы понимаете, всех! Я могу обманывать себя и Вас, представляя свой болотный мир, Вы понимаете?!
  Она ответила с тою же злостью:
  - Я все прекрасно понимаю. Тут все кого-то ждут! А я уже устала.
  - Эллен, если я ошибся, мы умрем!
  - Что с того? Я никогда не верила в бессмертие души. Оно мне очень мешает!
  - Я тоже не верю. Это было опасно в мое время, но душа все-таки смертна. Какое разочарование, - усмехнулся он. - Ты умираешь - и вот, пожалуйста! Душа существует дальше, и это невероятно бесит!
  - Послушайте! - Эллен загородила, словно защищая, Зеркало от его хранителя. - Я смертельно боюсь! Скажите, чьи это слова:
  "Я УВОЖУ К ОТВЕРЖЕННЫМ СЕЛЕНЬЯМ,
  Я УВОЖУ СКВОЗЬ ВЕКОВЕЧНЫЙ СТОН,
  Я УВОЖУ К ПОГИБШИМ ПОКОЛЕНЬЯМ.
  - Данте Алигьери, Вы сами знаете?
  - Нет! - нетерпеливо замахала руками женщина. - Я не про то. Кто мог сказать эти слова в мире Данте, Людвиг?
  - А-а, - в том же тупом недоумении отозвался доктор Коль. - Сам Ад, я полагаю. Это же ясно?
  "БЫЛ ПРАВДОЮ МОЙ ЗОДЧИЙ ВДОХНОВЛЕН:
  Я ВЫСШЕЙ СИЛОЙ, ПОЛНОТОЙ ВСЕЗНАНЬЯ
  И ПЕРВОЮ ЛЮБОВЬЮ СОТВОРЕН.
  
  ДРЕВНЕЙ МЕНЯ ЛИШЬ ВЕЧНЫЕ СОЗДАНЬЯ,
  И С ВЕЧНОСТЬЮ ПРЕБУДУ НАРАВНЕ.
  ВХОДЯЩИЕ, ОСТАВЬТЕ УПОВАНЬЯ"
  - Какой кошмар! - передернулась и оскалилась Эллен Коди. - И Вы верите в справедливость Ада?
  - Да! - встрепенулся Людвиг. - Именно так!
  - Черт возьми, Вы ему служите...
  - Ну да.
  - Да как Вы посмели смириться с этим?!
  - Эллен, - оправдывался Людвиг Коль. - Я же из другого мира!
  - К черту Ваш мир! Почему Вы предпочитаете сидеть в этой зловонной дыре?! В этом Вашем черном гробу!!! Так наши-то гробы только снаружи черные и лаковые, а этот - даже изнутри! Да пошли Вы!!!
  Эллен резко развернулась, но пока медлила, дарила ему несколько секунд живого времени. Людвиг Коль наконец-то понял! Прежде, ни при жизни, ни в Аду, понимание не давалось. Причина лежала слишком на поверхности. И сейчас он ответил так легко, как говорят чистую правду, тихо смеясь:
  - Эллен, я понял о Крысолове! Не уходите, прошу Вас?
  - Крысолов из Гаммельна?
  - Да! Да! Не только - смотрите: когда он прикоснется к городу, в нем большем не случается ни-че-го! У нас в библиотеке был один такой, из Гаммельна. Всех ребят увел Крысолов, а этот сломал ногу и остался. Скучнейшим стал человеком. И завистливым, хотя не показывал этого. Так вот, у нас Гаммельн повсюду - от Литвы до Франции. Кто-то с этим не смиряется, рвется куда-то и уходит. А вот я решил перехитрить Крысолова и остался. Он-то меня и запятнал, подлец! Из-за него я погубил Курта Биммеля. Может быть, и Генриетту - отравил ее своей старостью? Я не знаю. Ад - это и есть Крысолов!
  - И не узнаете. По-моему, очень похоже на университет.
  - Точно!
  - Те, кто получше, уходят вдаль. Другие остаются и превращаются в живые консервы. Вроде нас Вами. Людвиг, Вы собираетесь расстаться с Адом?
  - Он-то меня отпустит... Было уже такое...
  - Но что? Что Вас держит?
  - Эллен, я не хочу, чтобы меня покидали!
  - Я - пока! только пока! никуда от Вас не ухожу. Давайте, готовьте свою душу...
  - Так Вы остаетесь, Эллен?
  - На время.
  ...
  Что-то изменилось - теперь не было необходимости постоянно удерживать взглядом осколки Зеркала. Просто старик и старушка, довольно милые люди, суетились в тесном домишке: она наводила порядок, а он терпеливо сносил эту суету.
  Эллен расстелила влажную тряпку у порога. Когда-то это была целая пола мантии доктора Коля. На вопрос "Зачем?" ответила:
  - Толпы еще будут. Вот пусть и вытирают ноги. Наберите воды!
  - Куда?
  - Да в котел же!!!
  Людвиг уже подхватил котел за ушки когтями и спросил:
  - Мы уходим прямо сейчас? Эллен!
  - Не-ет, мы найдем ему другое применение!
  Пока Людвиг наполнял котел смесью адских вод, Эллен взгромоздила на стол бочонок и сумку. Людвиг подтащил свою посудину (львиные лапы переступали в воздухе и норовили вцепиться когтями в пол), вопросительно уставился на гостью. Та снова поискала в сумке, вытащила перочинный нож и попросила открыть бочонок. Людвиг не стал возиться и подцепил крышку когтями.
  - Я была в пустой канцелярии и кое-что оттуда притащила. Помните, я говорила про свое изобретение?
  - Угу.
  - Так вот оно! - женщина зачерпнула горсть черного порожка из бочонка и бросила в воду. Вода мгновенно превратилась в чернила.
  - Вот он, чай! Наши чиновницы его обожали.
  - Я слышал, что красные чернила опьяняют, но это...
  Людвиг с отвращением глядел в черную воду, а Эллен вынула две стеклянные чернильницы и хорошенько прополоскала в воде Ахеронта.
  - Чай бодрит! - назидательно сказала она.
  - Но выглядит это... Тьфу! Это и есть Ваш чай?
  - Ага. Наши чинуши к нему пристращиваются, как начальники - к своим красным. Если пить этот раствор, он вдохновляет и бодрит. Настоящий чай - он горячий и цветом точь-в-точь как вода Леты. Но мы мертвецы, нам с Вами подходят только холодные напитки...
  Эллен тревожно суетилась, а Людвиг стоял рядом, расслабленный. Чернильницы "чаю" уже стояли у бочонка, можно было сесть и устроить "чаепитие". С зеркалом не происходило ровным счетом ничего - кое-кто из миров двигался в общем потоке или по своим собственным орбитам, но движение стало очень, очень медленным, словно стеклянная река превращалась в лед. Можно было прихлебывать "чай" и следить за Зеркалом. Людвиг хотел разорвать на тряпки последний рукав, а Эллен в это время сердито ломала клетку со сверчками и бросала обломки в очаг.
  - Людвиг, идите сюда! Я не умею разводить огонь. Как этим пользоваться? - и подала ему нож, кремень и трут. Людвиг сначала показал, а потом уже серьезно зачиркал, высекая искры. Тут его коготь обломился и сорвался до мяса.
  - Эллен, а у Вас случайно нет ножниц?
  - А вот. Кусачки вроде бы. Нашла на месте пыток, как раз для Ваших когтей.
  Людвиг спросил подозрительно:
  - Так Вы все это собирали, уже понимая, что я...
  - Да-а. А то я не знаю таких вот рассеянных профессоров! Пока мой Николас сорок лет описывал флору нашего штата, кто, Вы думаете, приводил в порядок его барахло? Кто поливал его цветы, пока он копался в своих гербариях? Эллен все трещала, а Людвиг прятался в углу, обрубал когти и истерически посмеивался. Когда женщина протерла Зеркало и убрала прическу, оба устроились на столе пробовать "чай мертвецов". Сидеть в кресле можно было по очереди, а на изрезанном столе, как на лавочке - вместе, если его прислонить к стене длинной стороной.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"