Семкова Мария Петровна : другие произведения.

8. Поглощенное время

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:


Поглощенное время

   Эомер думал так: тридцать лет назад его продали вот сюда, а пять лет спустя он уже был "царицею". В названии сей должности нет ничего неприличного - просто советник, управляющий и, главное, тот, кто восполняет собою недостатки правящего епископа; "царица" - всегда раб, так повелось издавна. Кем он был прежде, Эомер? Почетным пленником, в котором очень, очень давно почему-то отпала необходимость. И тогда его купил некий знатный рыцарь. Эомер воспитал сначала его сына, потом стал военным советником сразу обоих. Подошла очередь рыцарских внуков - повезло с наставником, они никогда благодаря ему не пугались более крупных и сильных соперников. Пленник воспитал и их. А вот для правнука стал слишком стар, плохо подвижен, и юркий мальчишка не смог бы у него обучиться искусству боя на мечах так, как это надо. Тогда хозяин продал старика Храму - без извинений, но с заботою. Как раз тогда Меркурий Донат, бывший епископ Герма, отовсюду сманивал и скупал тех, кто мог бы учить юношей хотя бы умению разбираться в книгах и документах, и это не считая мастеров и переписчиков. Как учитель и был продан Эомер, но надолго при юношах не задержался. Эму важнее - прежде и теперь - стал иной питомец, беспокойный епископ Панкратий. Сейчас тот, кажется, целиком обратился в воина, как и несколько поколений его предков, и вся теология отправилась бы коту под хвост, если бы не Эомер... Переговоры с купеческими старшинами держали епископа вне Храма уже чуть более недели, и к чему это могло привести, что на уме у сторон, не желали знать даже боги. Но не старый, хромой раб...
   Гебхардт Шванк ничего, конечно, об этих мыслях не знал. Сам он сидел в дальнем от окна углу, покусывал перо и все никак не мог наладить дыхание. Виделось ему, как черный поток ночного ветра несет над берегом нетопыря. Течет поток ветра, и чуть медленнее течет большая река. Черную мышь трясло и кувыркало в холодном потоке, и хрупкие крылья ее рвались. Мышь стонала: "Ich schterbe! Ich schterbe!" А несло нетопыря прямиком в костер. Гебхардт Шванк ответил: "Du sterbst!" и подставил мыши ладонь. Но она врезалась в лоб ему и рассыпалась пеплом. Он, грустный шут, сделал ладонь ковшиком и растер пепел по лицу, как делают в Покаянную Ночь...
  
   Потом кто-то крепко ударил ладонью в дерево и недовольно сказал:
   - Грустный смех мертвецов!
   Эомер вообще не умеет шептать... Тогда Гебхардт Шванк потряс головою, наконец-то вдохнул, выдохнул и твердым шагом направился к столику старого раба.
   Тот сидел, затравленный, не поворачивая головы. Священная табуретка снова была занята - определителем божеств и демонов, тонкими свитками, лишними перьями... Старик еще раз хлопнул ладонью; свиток перед ним, в картинках, выправленный красными чернилами, высоко подпрыгнул и свернулся спиралью. Шванк успел разглядеть, что картинки запечатлели постепенное превращение Лернейской Гидры в самую обыкновенную каракатицу. Эомер судорожно вцепился в дальние углы столика и обвил одну из ножек здоровой ногою. Вторая, переломленная когда-то в бедре, тяжело свисала, ровно опиралась о пол стопой в веревочной сандалии.
   Гебхардт Шванк, прежде шут, а теперь, напомнил он себе, трувер, кашлянул и попросил; голос его звучал непривычно, глуховато, а каменный зал не давал привычных отзвуков:
   - Мастер Эомер?
   - Да, мой господин? - пробормотал, чуть обернувшись, раб.
   - Мастер Эомер! Вы были в лечебнице... Что с Пиктором?
   Тут старик полностью развернулся и сумрачно посмотрел на дерзеца:
   - Не знаю, господин Шванк, не знаю! Думаю, плохо. Он лежит весь во льду, как труп - лед на голове, лед под сердцем, лед от стопы до самого колена. На бинтах сукровица. Он в сознании, пьет воду. Вот все, что я знаю! Меня к нему не пустили - подмастерье лекаря записал все с его слов и передал нам. А на словах передали, что Пиктор бредит, что все держит кого-то. Так что пока все в порядке!
   - Он не бредит!!!
   - Да знаю я, что не бредит! Держит - и что с того?! И, боги мои, как же от него воняет!
  
   Тут сердце Шванка охолодело, покатилось и рухнуло куда-то в крестец. Оно падало бы и дальше, если б не... некоторые естественные границы. Шут чувствовал, что вот-вот пустым бесцветным мешком сам распластается на полу.
   - Послушайте, мастер Эомер, - в ужасе прошептал он, - Вы были там спустя всего час после меня, так? Он успел сгнить - за такое время?
   Эомер глядел все так же - недовольно, пристально, устало, но синие глаза его постепенно теряли привычную муть.
   - Так почему Вы...?!
   - Успокойтесь, господин мой. Я получаю сведения о Пикторе трижды в день - ему сделали разрезы, ему не лучше и не хуже.
   - Но Вы...
   - Я непременно известил бы Вас о его смерти, господин Шванк! - Эомер отцепился от стола, ударил о край ребром ладони и вернулся к свитку с каракатицей.
   Шванк сделал вид, что плюет себе под ноги, и отправился в гостиницу.
  
   Через несколько минут, одетый в старье, обутый в старые веревочные сандалии привратницы, при кошельке, но без пояса и ножа, он ушел к базару.
  

***

   Но, подумав, свернул не на рынок, а в лечебницу. Спустившись знакомыми ступенями, он вышел прямо на юношу, худого, быстроглазого. Тот, убрав под косынку почти все свои длинные кудри, восседал у вороха совсем обветшавшего белья, рвал его на бинты, широкие и узкие, сворачивал свои тряпки в плотные трубочки наподобие свитков. Мальчик, посвистывая, катал на колене очередную скатку.
   - Здравствуйте, - поклонился Шванк, - Могу ли я... поговорить...
   Он вспомнил, что так и не узнал имени врача.
   -... с врачом... по прозвищу Тарантул? Его зовут или Ллир, или Максен, или Скопас... Он высокий, толстый, с волосатыми руками...
   - Это Вивиан так его назвала, да? - хихикнул ученик лекаря; Шванк растерянно кивнул, - Вот ведь язык - что половая тряпка!
   Прохихикавшись - а вместе с ним хихикнул и Гебхардт Шванк, - юноша собрал бинты в охапку и крикнул в залу у входа, залитую светом так, что люди в ней были только слышимы, но не видны:
   - Девочки! Надо бы прогладить! или отпарить!
   - Тащи сюда! - отозвалась молодая девушка.
   - И быстро! Это - для больного! - скомандовал юноша.
   Юноша встал, отряхнул коленки от нитяной трухи и чуть поклонился посетителю:
   - Тот, кто Вам нужен - Скопас. Он ушел по делам, но вернется скоро. Если хотите, можете тут подождать, посидеть.
   Шванк тупо осмотрелся - сидеть-то было как раз и не на чем. Мальчик пристраивался на очень узком выступе стены, но он тоненький...
   Юноша убежал в свет; в светлом зале засмеялись две или три девушки, по-змеиному зашипел пар, кто-то куда-то засеменил, упало на пол что-то твердое и тяжелое, деревянное...
  
   А Шванк постоял-постоял, покачал головою да и направился вправо по L-образному коридору. Этот серый коридор интересовал его и в прошлый раз, как бы заманивал: вступи и пройди до конца! Никаких ответвлений он не давал. А по бокам были только двери, пошире и поуже, плотно закрытые и без табличек. Где-то в стенах таинственно шумела вода, что-то капало. Постепенно стало темней, но затем прибавилось свету, и вместо дверей были уже широкие арки, а за ними - то ли палаты для больных, то ли светлые помещения для всяких осмотров.
   И вот - неожиданно - прямо у ног оказалось тонкое прямое бревно, очищенное от коры когда-то давным-давно - на всю ширину коридора. Сучки кто-то оставил довольно длинными и срезал наискось, так что получилось подобие засеки. Света за бревном опять было мало, и слева Шванк увидал лишь узкую прорезь в стене, наподобие бойницы - едва пролезть тощему человеку. Вот тут-то и пахнуло на него еще слабым, но внятным запахом только что тронувшейся на жаре падали - и это в прохладном-то коридоре, в подвале!
  
   Нарушитель границ всмотрелся внимательнее. Рядом с бойницей была еще и дверь, законопаченная белыми тряпками и закрытая на засов. Шванк прислушался - кто-то мерно постанывал в этом странном помещении, похожем на тюрьму, а запах падали тёк именно оттуда.
   - Эй, Пикси! - осторожно крикнул шут, - Это я, Шванк! Ты тут?
   Заключенный застонал громче.
   - Пикси! Пикси! - Шванк по-настоящему пронзительно взвизгнул.
   - Да! - услышал Шванк, - Не волнуйся, я ее держу! Она тут, со мной!
   - Отпусти, Пикси! Выпусти ее!
   - Не могу! Нельзя!
  
   И в том самый момент, когда Гебхардт Шванк решился переступить сучковатое бревно, быстрые шаги зашлепали по коридору, приближаясь; когда он занес ногу, некто схватил его за шиворот очень старой белой рубашки, встряхнул (тут и треснул ворот) и ткнул костлявым коленом под зад.
   - Ах ты, угробище! - ругался тот самый юноша, - Только оставь тебя! Не видишь - сюда нельзя?!
   - Вижу, - покорно ответил Шванк.
   - Так и чего лезешь? Спросил бы у меня!
   - Не бейте меня, господин подмастерье! - залопотал наш мастер представлений, смешно замахал пухлыми ручками, - Не бейте бедного комедианта, прошу Вас!
   И мальчик выпустил его несчастную рубашку, усмехнулся. А потом развернул Шванка к себе, взял за грудки и встряхнул еще раз, для большей внушительности:
   - Я не подмастерье. Я еще ученик.
   Выпустив ненадежную ткань, он что-то решил и распорядился очень веско:
   - Вам нужен Скопас, верно? - так я отведу Вас к нему. Идем!
   И погнал пристыженного Шванка перед собою.
  
   Когда кончились светлые залы, юноша раскрыл дверь, окованную железом, подтолкнул туда спутника и вышел сам.
   Оказывается, лечебница устроена не так просто, а изнутри она куда больше, чем кажется снаружи. Не только ее фасад занимает целый квартал - она построена как буква F и оставляет открытой только одну сторону квартала, совсем как театральная сцена. Эта открытая сторона, где не растет ни единого дерева, выходит прямо на базарную площадь, и застроена она купеческими складами. В двери одного из них и постучался юноша, ударив молотком по бронзовой пластине. Тут же раскрылось окошечко, показалась красная морда охранника.
   - Скопаса позови!
   - Он вышел. Сейчас приведет, жди.
   Кого должен был привести Скопас, так и не было выяснено. Мордатый охранник тут же захлопнул свое окошко.
   Ждать пришлось всего несколько секунд. Здоровенный врач, на сей раз в длинном черном одеянии, вел под локоток хилого мужичонку, по виду пропойцу и импотента. Пропойца был переодет в глаженную чистую рубаху - и все, никаких штанов на нем не было, как и обуви. Череп и щеки его сияли свежевыбритой синеватой белизной, а нос и лоб смотрелись как бугристая красно-бурая маска. Мужичонка выглядел то ли похмельным, то ли перепуганным, а толстый лекарь что-то ему наставительно бормотал. Шванк прислушался и пока не совсем понял:
   - ... вшей и блох у тебя теперь нет. Товары смотреть и трогать можно (даже нужно) - но, если что-нибудь украдешь или испортишь, тебя снова посадят, понял? Пачкать ничего нельзя, так что на тюках не спать! Пить можно, напиваться нельзя, а то точно сдохнешь. Пиво и еду будут приносить. Гадить можно только в ведро, его будут менять четыре раза в день. Так что сиди и не вздумай буянить.
   - Ладно, ладно! - лепетал пропойца. Вроде бы язык его заплетался, а ноги чуть подкашивались, и только ли от беспробудного пьянства?
   Врач тем временем подвел его к самым дверям и крикнул:
   - Барра, Девин! Принимайте заключенного!
   Тот же охранник приоткрыл дверь и втащил мужичонку внутрь. Врач отряхнул руки и повернулся к посетителям. Мальчик и Шванк поклонились.
   - Ну, слушаю!
   - Здравствуйте, мастер Скопас!
   - Ты зачем его привел?
   - Надо! - с лукавым упрямством сказал ученик лекаря и тут же наябедничал, - Он хотел влезть в заразную камеру...
   - Да, - подтвердил Гебхардт Шванк, - я хотел навестить мастера Пиктора...
   - Что-о-о?! - грозно нахмурился Скопас, - Успел?
   - Нет.
   - И я не знаю, что теперь делать! - пожаловался лекаренок, а взрослый лекарь только махнул рукою:
   - Хорошо, иди, Коилин! Я сам разберусь.
   Ученик лекаря вновь поклонился и быстро ушел. А Скопас интимно подхватил Шванка под локоток - точно так же, как и заключенного-пьяницу.
   - Я Вас знаю.
   - Да. Меня зовут Гебхардт Шванк. Но здесь этого произнести не могут, так что - просто Шванк! Мы привезли мастера Пиктора.
   - Помню. Пойдемте-ка отсюда!
   И Скопас, не успел Шванк опомниться, быстро отвел его к лечебнице; там они, как пара заправских философов, стали туда-сюда прогуливаться под зелеными липами.
   - Так вот, Просто Шванк! Вы не заразились до сих пор, и я Вас, наверное, отпущу. Вы успели перешагнуть бревно?
   - Нет, клянусь! Мальчик меня перехватил.
   - Вот и молитесь за него! А то...
   - А то - что?! - тут же окрысился вечно готовый к бою шут.
   - Остались бы вместе с этим пьяницей. Вы, жрецы, живете скученно и не слишком-то здоровы из-за своей воздержанности. А мы, лекари Коса, прямо-таки помешаны на заразе.
   - Вы бы что со мной сделали?
   - Да не торопитесь Вы! Видели этого мужика, Просто Шванк?
   - Ничего интересного, мастер Тарантул!
   - Ого, так вот Вы как! Ничего интересного, говорите? Так вот, этот дохляк был неделю назад приговорен к повешению.
   - И что же?
   - Не торопитесь! Купцы привозят к нам товары со всего света. В городе полно бедняков, что живут куда хуже, чем ваши рабы. Если там вспыхнет болезнь, а они легко заболевают и умирают, то зараза расползется повсюду и уйдет за пределы города... Так вот, купцы на неделю запирают свои новые привозные товары на складах, их там окуривают... Если есть хоть какие-то сомнения, то вместе с товарами запирают приговоренного преступника или негодного раба, и больше никто туда не входит. Если он заболеет или умрет, склад окурят серой, товары сожгут, а их хозяину заплатят компенсацию. Приказчик и охранники будут сидеть в заключении, пока не заболеют или пока не пройдет уже сорок дней, а не неделя.
   - А если преступник выживет?
   - Так почти всегда и бывает... Градоначальник помилует его и отпустит из города. Шванк, наш ученик привел Вас сюда, чтобы... э-э...
   - Напугать?
   - Впечатлить. Если бы Вы проникли к Пиктору, я оставил бы в заключении и Вас.
   - Понял, Скопас, понял... На самом-то деле я хотел переговорить с Вами, узнать, что будет с Пиктором? Вы ведь не пропустили даже Эомера...
   - Что сказать? Ему очень плохо, ему угрожает тление, и мы лечим его пока льдом и солью. Если сердце выдержит, то созреет гнойник, и я его вскрою. Я сделал ему разрезы от стопы до паха, теперь сукровица вытекает, и ему не так больно. Но он сейчас очень, очень заразен.
   - А он говорит, что удерживает ее?
   - Да. А кого это?
   - Демона смерти.
   Врач молниеносно удивился:
   - Так это не бред?
   - Нет. Мы видели ее.
   - Ее?
   - Демона безумной смерти. Пожирательницу Плоти.
   - Что ж... Тем лучше. Значит, сознание у него ясное.
   - Скопас, передайте ему... Впрочем, нет. Как Вы думаете, ему будет лучше, если он отпустит демона? Или если и дальше будет его держать?
   - Не знаю, Шванк...
   - Скажите ему, что я ему помогу держать, я возьму ее на себя, если он устанет, ладно?
   - Конечно, скажу.
   - А Вы верите в демонов или богов?
   - Нет. Нас касаются те из них, кого создаем мы сами. А так - живем мы, живут и они... Я передам - Вам и Эомеру - когда созреет гнойник. Расскажу, что мы сделали. Но, даже если повезет, он всю жизнь будет хромать, нога иссохнет... но, Шванк, в опасности не только он! Следите за собой, пожалуйста! И за тем Вашим другом, который задыхался. Он здоров сейчас?
   - Я не знаю, он кается.
   - Будьте осторожны. Кушайте, отдыхайте, гуляйте хотя бы Вы!
   - До свидания, Скопас. Спасибо Вам!

***

   Кушайте, отдыхайте, гуляйте! А почему бы и нет? Последние дни Гебхардт Шванк, трувер, не мог даже прямо сидеть за столом и читать, а уж писать, сочинять... Кушайте, отдыхайте, гуляйте. Так он и сделал. Сначала пошел в пивную и съел там пирожок - сам не понял, с чем, и аппетита у него не прибавилось. Когда выпил кружку крепкого пива, понял, что пирожок был с грибами.
   Шванку было до тошноты противно. Старый и капризный злыдень Эомер согласен с тем, что Пикси сделался наживкой; да и сам Пикси этого хочет, их обоих интересует только Пожирательница Плоти. Смешной Филипп, он гонялся за нею, как мальчик за бабочкой, пусть это и выглядело как соблазнение, как убийство... На самом деле Филипп хотел всего-навсего поймать ее и посадить в клетку - если найдется для такой подходящая клетка. И Скопас, лекарь Коса - человек добрый и заботливый. Каково ему быть палачом для этого мужичонки? И мальчик, который так был уверен, что сможет напугать его, Шванка...
   Тут Шванка чуть не вырвало, и он пришел в совершенное бешенство. Если кто и виноват, так этот сумасброд, самодур, епископ Панкратий! Роман ему подавай, а как и когда его писать?! Послал их, беззащитных, на неизвестность - и даже результатом не интересуется, у него, видите ли, переговоры!!! Тут Шванку полегчало, и вместо тошноты появилась изжога. Он громко испустил ветры, и его тут же выставили из пивной. Что ж, про епископа Панкратия мы запомним. Запомним!
   Кушайте, отдыхайте, гуляйте! Гебхадрт Шванк на выпрямленных ногах, печатая шаг, отправился на базар, да не на привычную барахолку, нет! Он пошел туда, где продаются новое платье и новые вещи. Там, отчаянно и ядовито торгуясь, он купил себе плотные синие штаны, деревянные башмаки, сразу пять пар пестрых шерстяных носков, две рубашки - не белые, как привык, а ярко-голубую и оливково-зеленую, широкий пояс и нож в ножнах, еще больше и тяжелее прежнего. Сложил все это в новый заплечный мешок и отправился куда глаза глядят.

***

   После четвертой кружки в еще каком-то заведении Шванк сказал:
   - Оп-па! А вот и ты! - оставил медячок под солонкою и вышел.
   Увидал он крысу, но очень крупную. Подошла зверюга вроде бы доверчиво; посмотрела, не упадет ли что со стола, получила с шута кусочек хлебца, вымоченный в пиве, изящно вильнула хвостом и понесла подачку к выходу. Шванк, стараясь не шуметь, не тревожить ее, отправился следом. Может быть, это была та самая крыса, что дразнила Филиппа на могильниках, но, вероятнее всего, не та.
   И Гебхардт Шванк шел себе и шел, следил, как она уворачивается от сапог, деревянных башмаков, от туфелек и от копыт, глядел под ноги и при этом сам как-то не наталкивался на прохожих.
   Может быть, крыса была именно та самая. Уж очень долго она не пыталась свернуть, улизнуть, куда-то спрятаться... Но, когда наметился вечер, крыса все-таки свернула. Она прямо с места вскочила на воз сена и - дальше Шванк не увидел - то ли побежала дальше, то ли где-то зарылась в стебли. Шут чихнул - не будешь ведь спрашивать у возчиков: "Мужики, вы тут крысу не видали? Серую, здоровую?", не будешь и сено разгребать... Что подумают трезвые возчики о таком вот пьяном шуте?
   Шванк ушел за обозом из города, а потом стоял за воротами и пропускал ездоков дальше, воз за возом. Была у него одна странная особенность, из-за которой он обычно избегал попоек. Начиная пьянеть, все вокруг он видел ясно, и лишь люди казались ему темными тенями, размазанными по воздуху; после такого хотелось набраться еще больше - если это удавалось, то люди снова становились плотными, еще живее прежнего.
   Так шут стоял, проветривался и провожал возы. В конце концов показалась почти пустая телега, только черная, как лаковая шкатулочка. Детали у телеги были обыкновенные, грубые, мужицкие, а колеса с пронзительным скрипом. Так что черное ее изящество казалось совершенно неуместным и даже страшноватым. Катила телегу пара старых и тощих белых кляч в гречке. Телега остановилась, и Шванк успел только вяло подумать: "Ну, будет мне сейчас за недобрый глаз..." и даже не потянулся к ножу; знал он, что отточенные ножи на рынке продавать запрещено, во избежание...
   Но возница радостно спросил:
   - Мужик, выпить хочешь? Надо флягу-то кончать.
   - Хочу.
   - Тогда садись!
   Шут устроился рядом; в руки ему была тут же сунута фляга, чем-то плескавшая у самого дна. Шванк глотнул вонючего огня, раскашлялся - и возница в его глазах немедленно ожил, обрел уютную плоть; это был длинный рыжий малый с плоским скуластым лицом.
   - На здоровье! - сказал возница.
   - А в честь чего пьем?
   - Так ты посмотри!
   Шванк обернулся и увидел: телега оборудована двумя поперечными лавками, к каждой привинчены крепкие железные кольца. А все пространство между ними занял неструганный гроб, грязный, не раз использованный. По тому, как этот гроб подскакивал на выбоинах, можно было понять, что сейчас он пуст.
   - Гроб не нужен?
   - Ага! Висельника-вора помиловали!
   Шванк решил не говорить, где теперь тот вор и что ему угрожает.
   - Ты что, его родственник?
   - Нет. Я - подмастерье палача.
   - Так чего радоваться? Вам же не заплатят.
   - Понимаешь, я боюсь покойников.
   - Ничего себе!
   - Ну да. Снятся, проклятые, понимаешь?
   - Жалко. А тебе обязательно быть палачом? Может, выкупишься?
   Рыжий почесал поясницу и глубоко вздохнул:
   - Нет, нельзя. Кто же будет иметь дело с бывшим палачом?
   - Н-да... Тебя как зовут?
   - Не скажу, стыдно. Я ведь палач. Заметь, и тебя про имя не спрашиваю. А ты кто, жонглер?
   - Откуда знаешь?
   - Видел тебя когда-то, ты показывал историю про Красного Бастарда.
   - Так это когда было-то?
   - Грустный ты для жонглера. Хотел попросить тебя спеть, да уж не буду. Сиди себе так. Здорово все-таки, что никого вешать не надо!
   - Да, здорово. А если ты с ума сойдешь от страха?
   - Сам про это думаю. Может, мне отпроситься клейма ставить или пороть, как думаешь?
   - Хорошо бы. От этого хоть не умирают...
   - Не-ет. Пороть - это сложно, тут искусство надобно...
  
   Так они и ехали в черной телеге, на бледных одрах, вели какой-то разговор, то ли пустой, то ли безумный. Давно удлинились тени, тянулись вдоль дороги яблоневые сады. Яблоки то зеленели, то розовели. Гебхардт Шванк высмотрел садик, где невысокие яблоньки показывали уже совсем спелые маленькие желтые яблочки, китайку; взглядом прилип к этим золотистым сладким огонькам и попросил ссадить его:
   - Все. Я приехал. Спасибо, друг.
   - Давай, счастливо, грустный жонглер. Да нам, смотри, не попадайся, ладно?
   Шванк спрыгнул на ходу. Палач хлестнул лошадей и заржал сам, задрав лицо к небесам. Белые клячи унесли его, а шут свернул в сад.

***

   Шванк сорвал один сладкий огонек и съел. Липкий сок был словно готовый сидр. Подбирая редкую падалицу, жонглер вошел в зеленый сумеречный сад. Там он постоял, выслушивая птиц - но они молчали. Поэтому он от нечего делать сгрыз еще несколько яблочек. Тогда знакомый голос позвал его:
   - Э-эй! Э-эй!
   Гебхардт Шванк обернулся и увидел, как тень мелькнула за зеленым кустом. Странная тень, словно бы вся в бликах. Он шагнул туда, но тень исчезла.
   - Иди сюда.
   Шванк подбежал к самой крупной из яблонь - с иными плодами, большими и светло-зелеными. Тогда из-за ее ствола выступил человек.
   - Филипп! Ты что здесь делаешь?
   Да, то же лицо - театральная маска: раскосые глаза, длинный нос, верхняя губа углом. Да вот только не было у Филиппа этих румяных уст, этих изумрудных очей, этих каштановых локонов. Шванк посмотрел еще - на встречном его же, шута, пестрая шерстяная шапочка с бубенцами; опустил глаза - вот он, его же жонглерский плащ в красно-зеленую косую клетку.
   - Боже?.
   - Ага, узнал! Идем же, покажу кое-что.
   - Что ты делаешь со мною, боже?
   - Ничего опасного.
   - Ничего опасного?! - разъярился Шванк, - Да я живу меж двух огней. Твой роман да эта демон... Оставь ты меня в покое хоть сейчас, ладно?!
   - Так я этого и хочу! - бог уже оправдывался, - Туда тебя и веду.
   - Не пойду! - затопал ногами Шванк, - И отдавай мою шапку!
   - А плащ не хочешь?! - поддразнил бог.
   Гебхардт Шванк надулся и зашипел.
   - Нет, плаща я тебе не отдам - ты же потерял мой, синий. Ты потерял и мое перо.
   - Им все равно нельзя писать! А плащ был холодный!
   - Ладно, ладно! - и вязаная шапочка зазвенела у Шванка на макушке, - Ох, как же я не люблю пива! - пробормотал бог.
   Пока шла эта несмешная перепалка, бог все пощелкивал длинными пальцами. И теперь не было ни сада, ни огоньков-яблочек, да и снизу потянуло соленой сыростью. Шут огляделся: позади была белая глиняная мазанка, запертая почему-то на замок. Ее окружали очень высокие, толстые и прямые яблони с очень большими, розово-алыми плодами. Один плод сорвался, глухо стукнул в траве и покатился по склону. Склон был из камней дикого цемента, ступенями, и на каждой ступени кто-то разбил то карликовые грядочки, то клумбочки ярких незнакомых цветов. Яблоко отскочило от ступени и упало вниз, в море. И к морю по крутому склону вела лишь узенькая, скользкая от пыли тропа; путник, спускаясь или поднимаясь, мог хвататься за медные позеленевшие прутки, вбитые в скалу.
   У Шванка закружилась голова. Он обернулся и увидел, что перед мазанкой есть большая легкая конура на сваях, выкрашенная синею краской. С яблони спрыгнула полосатая кошка, поджарая и длинноногая; из травы прокралась точно такая же, только черная и с мышью в зубах. Серая услышала писк из конуры и прыгнула внутрь; черная осталась доедать свою мышь.
   Впервые в жизни Гебхардт Шванк не захотел уйти куда-то еще. Но мазанка была заперта.
   - Так живут люди твоей веры на Побережье, - сказал бог, и его кудри тут же растрепало ветром.
   - Мои предки выращивали розы, - почему-то обиделся жонглер.
   - Так вот они! - широко махнул рукою бог. И в самом деле, чуть в стороне от яблонь расцветала целая стана ароматных роз, красных, желтых и розовых.
   - Пойдем.
   Бог, прямо как лекарь Скопас, подхватил Шванка под локоток и увел под яблони. Там, меж двух каменных столбиков был натянут гамак из обрывка рыбацкой сети, и в траве валялся глиняный поплавок. Шванк сел, покачался, отталкиваясь пальцами ног, но бог не оставил его в покое и уселся рядом.
   - Смотри, смотри, - приговаривал бог, и Шванк смотрел.
   А потом закрыл глаза и попросил:
   - Боже, уйди! Тебе плевать, что я видеть тебя не хочу?
   - Совершенно верно! - рассмеялся бог, - Мне на это и правда наплевать!
   - Ты хочешь украсть мой талант!
   - Оставим это! - грозно повелел бог, и Шванк был вынужден открыть глаза, - Это место - твое. Тут безопасно. Можешь приходить сюда сам, когда захочешь. Приводить тех, кого захочешь, но они без тебя сюда не попадут. Здесь можно беседовать о чем угодно.
   - Даже о Пожирательнице?
   - Да. Она не услышит. А я сейчас уйду. Спи, человечек, спи, спи...
   Гусь взлетел. Шванк повалился в гамак и не смотрел на бога. Так он лежал и слушал стук падалицы, думал о том, что можно жить здесь всегда. Потом пришла пушистая белая кошка с зелеными глазами и замурлыкала у него на груди. Поднялась почти полная луна, и Гебхардт Шванк сладко заснул вместе с кошкою.
  
   Утром он оказался в самом обыкновенном саду, под яблонею-китайкой. Но в пестрой шутовской шапочке и с белой кошачьей шерстью на носу. Он, неожиданно бодрый и свежий, вышел на дорогу и отправился дальше, за сады.
  

***

   А вот дальнейшие события его странствий пришлось восстанавливать по памяти из отдельных фрагментов. Несколько дней спустя Гебхардт Шванк проснулся поздним утром в храмовой гостинице, в знакомой комнате. За время его отсутствия переменили салфетку на столе и вышитые занавески, а все остальное было по-прежнему. Его разбудил толстый и яркий солнечный луч - хотя еще накануне и раньше погода была какая-то серая, пасмурная и с мелкими дождичками.
   Итак, он лежал в условно своей постели, в относительно чистой одежде. Он помнил, что накануне вечером смотрелся в зеркало черной бронзы у дверей преддверия и видел там большой фингал под глазом и кровоподтеки поменьше на скулах. Левый глаз и в самом деле открывался с трудом, а над правой бровью обнаружилась длинная ссадина. Шванк открыл глаза - их не резало. Помотал головой - она не болела. Да и тело было спокойным и радостным.
   Он сел и осмотрел руки - кончики пальцев намозолены о струны, а костяшки пальцев немного сбиты. Нож все еще болтался на поясе, незаточенный и девственно чистый, даже покрытый пленкою масла от ржавчины. Значит, драка была не опасной - но где же она происходила?
  
   Осмотревшись, он увидел две новые вещи - лютню и овчинную безрукавку на завязках. Кошель лежал под подушкою, и в нем оставалось еще достаточно, чтобы прожить безбедно этак полгода. А вот кошелек у пояса звенел несколько иначе. Он высыпал содержимое, и это оказалась в основном мелкая медь. Новые деревянные башмаки у порога совсем растрескались - значит, он пел и танцевал где-то на мостовых. Как он помнил, песен, танцев и мостовых было очень много, денежки он собирал в шапку с бубенчиками, и она теперь совсем перепачкалась. Чем все это кончилось - боги ведают. Но им это скучно.
   Меховая безрукавка, да... После ночи в гамаке трезвый Шванк шел себе, шел и вышел в холмы, к овечьим пастухам. Они носили такие же безрукавки и куртки. Но свою Шванк не купил и не украл. Пастухи встретили его, с ходу обозвали валухом и позвали на "помочь" - строить очень большой крытый загон, чтобы следующей весною там смогли котиться овцематки. Сколько-то дней ушло на это строительство, а потом все пили брагу и сквашенное молоко. Наутро пастухи поехали в город продавать свои сыры и молочные напитки и взяли с собою Шванка. У рынка они душевно простились с ним, подарили маленькую головку сыра и безрукавку, просили приходить еще. Песни он им, как водится, пел - в основном, непристойные; им понравилось.
  
   На базаре Шванк раздобыл хорошую лютню и почему-то отправился петь и танцевать, тогда и башмаки разбил. Площадей и мостовых было очень, очень много, денег и хмельного - тоже. То ли этой, то ли следующей ночью он оказался в кабаке с бродячими школярами - вот тогда-то и заработал свои синяки, шишки и ссадины. Под бочонок пива шел обычный разговор, старый, как мир: что было прежде - вещь или идея? и где живут идеи - в своем пространстве или в нашем реальном мире? Какие тезисы защищал в этом споре Гебхардт Шванк, он уже позабыл. Но защищал воинственно и при этом осторожно: никто из философов серьезно не пострадал.
   Наутро он хотел для чего-то навестить Скопаса, но в лечебницу его, пьяного с вечера и кроткого, как агнец, не пропустили - вот откуда взялись следы пальцев на запястьях. Тогда он уселся возле солнечных часов и до вечера играл на лютне романсы для женских голосов. Пришел в себя совершенно и исполнил "Кошачий концерт", сочинение пациента, маэстро Пиктора. Тут к нему подошли сразу три незнакомых лекарских ученика в косынках, велели заткнуться и обозвали педерастом. Он же патетически принял их за хорошеньких девушек. Тогда ему ответили еще непристойнее, и у парней явно зачесались руки. Жонглер напыжился и серьезно объяснил: он не педераст, а очень редкий кастрированный певец; кроме того, ему покровительствуют неведомый бог, епископ Панкратий, а также сам лекарь Скопас. Имя Скопаса подействовало - мальчишки заявили, что тот как раз сейчас на операции и, ворча, удалились. Он запустил вслед головкою пастушьего сыра - а они не напали, подобрали ее и унесли.
   Упоминание о трех девушках навело Шванка на кой-какие забавные мысли; после заката пошел дождь, и он отправился в купеческие бани. Там-то и началось самое интересное.
  
   Милосердным (без похмелья) нынешним ясным утром Гебхардт Шванк вывернул наизнанку свой кошелек. Так, расписка - куплена пряжа и вязальные спицы, но где они? Из рукава выпала маленькая вязаная куколка - красный шут в рогатом колпачке. Где пряжа и спицы? Подарил банщице. Ага, а вот и счет - на горячую и холодную воду, щелок, масло, красную соль, травяные отвары, трех блудниц, четыре полотенца, большой кувшин красного вина, на четыре фляжки стоялого меду, рыбу и фрукты.
   Купеческие бани - роскошное заведение. Вот пришел к ним мужик, похожий на поросенка - в шапке шута, потрескавшихся деревянных башмаках и в пастушьей безрукавке, а его принимают как ... кого? Не короля, не рыцаря - словом, так, будто у него с собою не пара-тройка золотых монет, а будто бы это он сам отлит из чистого золота, и притом без единой лакуны.
   Помывочные отделения облицованы мрамором, а парные - душистым деревом. Крючки для одежды бронзовые, в виде змеиных головок; ванны, столы и креслица - на бронзовых совиных и львиных лапах. Прислуживают опрятные веселые ребята в белых полотенцах вокруг бедер.
   Правда, тот, кто привел блудниц, выглядел очень страшно. Шванк специально позвал троих - совсем юную, зрелых лет и увядающую. Рыжую, брюнетку и блондинку разного телосложения. Пусть три женских возраста укладываются у блудниц в семь-десять лет, если повезет, но вели-то все трое себя одинаково, деликатно и весело.
   Сопровождающий сумрачно поглядел и решил, что слабосильный клиент трех блудниц при всем желании обидеть не сумеет. А, задумай он что нехорошее, три молодых женщины сами смогут оборониться.
   - Ладно, девочки, - сказало страшилище, - останетесь с ним на ночь. А утром путь он вам повозку закажет.
   - Хорошо, господин, - отозвалась старшая и сделала шутовской реверанс.
   Сидели в парной (дамы - в простынях, Шванк - полностью одетый и в вязаной грязной шапке), пили, ели. Потом повторили то же самое. Дамы, заподозрив, что клиент - импотент, перестали стесняться, разделись полностью и попрыгали в горячий глубокий бассейн с резными морскими коньками на мраморных плитках, начали брызгаться - сначала друг в друга, а потом, разбушевавшись, и в клиента. Самая дородная предложила сделать ему сидячую ледяную ванну, для укрепления фалла.
   Шванк, когда его оставили одного, расплакался. Так он сидел, ревел, сморкался, а мокрые блудницы гладили его по головке, сочувствовали. Что-то он им рассказывал, а они слушали. Еще плачущего, легко и с облегчением, его увели в бассейн и о чем-то возбужденно застрекотали.
   - Давай, я буду звать тебя Пятачок? - спросила рыжая.
   - Ты мне нравишься, - добавила самая юная.
   - Спасибо, - сквозь слезы пробормотал Шванк.
   - Смотри-ка ты, он все еще одет! - заявила блондинка, и эти три фурии кинулись раздевать клиента. Когда увидели, кто он, присмирели и засмущались. Тогда Гебхардт Шванк громогласно объявил, что его кастрировали чуть ли не младенцем и что сегодня в первый раз в жизни видит совершенно голых женщин - если не считать полураздетых актрис, но это в юности, ничего любопытного. А вот нынешние спутницы ему, Шванку, очень нравятся. Тут блудницы расхохотались, расцеловали шута в обе щечки, облили остатками красного вина и окунули в бассейн с головой.
   Чуть позже самая юная отпросилась к банщикам и вернулась уже под утро, распаренная, усталая и довольная. Пятачок-Шванк так о чем-то и беседовал с оставшимися матронами, пел им, а они то оттирали его, то массировали - да похваливали, какая у него спинка - мягкая, белая да гладкая. Матрона постарше выстирала и высушила в каморке с сухим жаром его почти прозрачную мягкую рубаху.
   Утром она сказала:
   - Нам пора. Пятачок, а пойдем с нами на базар? Так надо.
   - Рано же еще.
   - Нет, нужные торговцы работают круглые сутки.
  
   В рассветном тумане блудницы как-то нашли нужную палатку, и Шванк сделал им подарки - бритвы и щипчики, костяные заколки-гребни и красный кружевной платочек; кому что досталось, он уже забыл. Потом нанял возок и спрыгнул возле храма, а его дамы покатили дальше.
   Странно, но до самого вечера он сидел в библиотеке и что-то писал, но потом разорвал все - лист за листом - и унес в огненную яму. Никого в библиотеке не было, даже Эомера. Весь день.

***

   Тут солнечный луч ушел с постели, и Шванк окончательно решил просыпаться и идти точить нож. За дверью кто-то переговаривался нарочито громко, топтались прислужницы.
   - Хлоя, Федра, да заходите вы! Я не голый.
   Девушки, беляночка и чернушка, вошли. Шванк подарил им по мелкой серебряной монетке и спросил:
   - Я буянил?
   - Нет, господин мой, - отвечала беляночка Хлоя, - Привратница сказала, что Вы любезно поздоровались и сразу ушли в библиотеку.
   - А здесь?
   - Нет, - ответила Федра, - Вы мило извинились и сразу легли спать.
   - Я блевал?
   - Нет, нет, что Вы, господин! - рассмеялась Хлоя, - Вам принести завтрак или воды с лимоном?
   - Нет, не надо. Но спасибо.
   Девушки гуськом удалились и рассмеялись уже в коридоре. Гебхардт Шванк блаженно потянулся и решил, что отдыхал он вполне безобидно и никакого вреда никому не причинил.
   А сейчас он надел новую голубую рубаху, новые штаны, одну из двух оставшихся пар носков (остальные безнадежно протерлись) и отправился в кузницу точить свой новый нож.
   Там его по традиции заставили вертеть ручку точильного колеса.
   Нож получился хорош - не перерубал, конечно же, волосок на лету, но превосходно резал пергамент и глубоко вонзался в дерево.

***

   После вчерашнего Шванку было стыдно даже входить в библиотеку. Поэтому сначала он решил обойти двор по периметру. Возвращаясь через полчаса к надгробию еще вполне живого и деятельно, но крайне нелюдимого мастера Махона, он вдруг понял: а ведь рабы перестали его травить! Какой-то глистообразный мужичок поравнялся с ним, взглянул уважительно, да так и шмыгнул вперед... Удивительно - ведь и их привычной игрушки, мастера Пикси, нет на месте...
   Когда наш трувер возвратился все-таки в библиотеку, он понял, что произошло. Сейчас на месте был и Эомер, и его школяры. И вчера ночью старик в здании Картотеки был, но не там, где обычно.
   Здание Картотеки изначально построено в виде креста: Зал Реликвий слева, Библиотека справа; из нее в Скрипторий, что расположен спереди, ведет косая галерея. А сзади - длинный зал, где занимаются школяры. В центре - четырехугольный зал без окон, где и расположена святая святых - сама Картотека. У нее есть еще один этаж, подвальный, где на случай пожара хранятся оригиналы всех документов и некоторые самые ценные копии. Туда-то и спускался каждый вечер Эомер, опираясь на свою табуретку. Казарма рабов больше не принимала его - то ли норов у старика вконец испортился, то ли рабы не могли простить ему поездки в лечебницу в паланкине, на себе подобных. Или просто рабам нужен козел отпущения, желательно каждый раз новый. Рабы забывчивы и обидчивы при этом.
   Косичка шута показалась какой-то слишком тяжелой, мешающей. Он взял ее в горсть и сорвал новый жесткий бантик. Посмотрел - ленточка была красной. Шванк привязал ее к дверной ручке и вошел в библиотеку.
  
   Поздоровавшись по-германски со старым знакомым Шванком, беленький милый Хельмут сказал:
   - Я подобрал вчера Ваш листок. Он на Вашем столике.
   - Спасибо, дружок, - тревожно ответил шут и метнул беспокойный взгляд на Эомера.
   Тот не читал, а мечтательно поглядывал в окно и слегка улыбался. Услышав шаги, он обернулся и внимательно оглядел новое лицо трувера - наверное, его впечатлили кровоподтеки. Старик таинственно улыбнулся - он, казалось, впервые по-настоящему увидел того, кто так ему не нравился. Так вот он какой, Эомер: раздраженные синие глаза, а низ лица совершенно деформирован старостью, создан из сплошных складок, покрытых короткою серебристой щетинкой - старик бреется раз-два в неделю, чтобы не ходить с вечно изрезанным лицом... Старый раб потянул фаллообразным носищем и гнусно захихикал:
   - Так-так! Красное вино и стоялый мед. Еще и пиво с брагой. И духи, дешевые, разные! Ничего себе! Ай да овечка...
   Гебхардт Шванк молчал, удивленный.
   - Хорошо, что Вы вернулись, Шванк.
   - А что?
   - Было бы жаль терять такого певчего. Вот погодите - скоро праздник Первинок, а потом Вам опять можно будет петь в хоре. Поговорите сегодня-завтра с Агафоном, мастером хора.
   - Да, мастер Эомер. А теперь мне пора за работу.
   - Погодите. Вчера с переговоров вернулся Его преосвященство. Скоро он Вас призовет.
   - Спасибо.
  

***

   Гебхардт Шванк стал чрезвычайно раздражителен, и даже Хельмут не смел лишний раз беспокоить его - только старался вовремя чинить перья и приносить все новые и новые пергаменты.
   "Как скудно вы, боги, нас одариваете! - твердил про себя трувер, - Дар видений, только и всего. А что берете взамен?"
   "Все, что сможем" ответил бог в голове Шванка.
  
   Писания съедают время - потому что пишущий выводит свою историю за пределы времени, и тогда это справедливо. Писания съедают время: стихотворный роман трувера Гебхардта Шванка был предназначен для слушателей, и он старался применять особые средства - чтобы слушатель сам догадался, в чем потаенный смысл этой истории.
   Хейлгар Зрячий - это темные сумерки, жемчужный туман, редкие пятна чистых тонов. Единственный голос, но чаще - молчание. Епископ Герма - медь, песок, темно-красное дерево и колючая рыба. Хаос голосов, действий, деяний - попытки собрать и соединить все, часто сделанные в полном неведении, очень грубо.
   "Боже, - говорит трувер Гебхардт Шванк, - я не могу показать Зеленого Короля! Он как-то исчезает, обращаясь в туман"
   "Этот мастер путей, - отвечает труверу бог, - и не должен быть видимым. Он станет мифом. Как человек он исчерпал себя, казнив Красного Бастарда. После этого король Аластер стал свободен"
   "Кто он - бог? полубог?"
   "Он мог бы. Но не желал становиться богом. Ни в какую. Мы сами не знаем, почему"
   "Я должен дать ответ на этот вопрос?"
   "Не обязательно. Если сможешь"
  

***

   Из-за этих писаний свидание у епископа Панкратия осталось как-то совершенно вне сознания и памяти.
   Было начало очень солнечного вечера. Епископ в белом заглянул в библиотеку и выманил за собою Эомера. Тот вышел, а Шванк подождал немного и отправился следом. Во дворе он укрылся в тенях, у самой стены.
   В начале тропы к епископскому дому стояли похудевший Панкратий и Эомер. Раб, привычно сгорбившись над табуреткой, убеждал:
   - Сын мой, занимайся не войной - богиней! Зачем тебе Лот, зачем тебе Уриенс?
   - Не знаю, - проворчал его преосвященство, - Уриенс безумен, Лот опасен...
   - Твое дело - богиня и ее заклинатели!
   Епископ махнул рукой и удалился в свой сад. Эомер досадливо посмотрел вслед, погрозил пальцем тени и ушел обратно в библиотеку. Шванк отправился в гостиницу, а спустя несколько минут явился Хельмут и увел его по белой тропе в епископский домик.
   Поклонившись у порога, Шванк увидел, что Филипп уже на месте - обросший серой бородкою, бледный, синегубый, и с по-прежнему отечными ногами.
   Усадив посетителей, Панкратий отхлебнул воды и начал так:
   - Я прочел ваши отчеты и отчет мастера Пиктора. Я знаю, что мы имеем дело скорее с демоном. И советую вам обоим отступиться. Иначе он затянет каждого из вас в ловушку, и вы будете думать только его мысли, чувствовать его чувствами.
   Трувер подумал и сказал с отвращением:
   - Я так уже отступился. Мне важнее живописец и епископ.
   Филипп зло возразил:
   - А как же Пиктор? Он не отступится. Значит, и я...
   Епископ стукнул по столу кулаком:
   - Сынок, не дерзи ей! Мерзавка отпустит Пиктора, когда ему станет лучше, тогда он от нее отвлечется. И - да! Завтра или послезавтра Скопас вскроет его гнойники!
   - Образовался гной, - прошелестел Филипп, - значит, он теперь не гниет, а живет. Дядя, он все еще ее держит?
   - Пока да. Но он устал и как-то успокаивается.
   - Что ж, тогда...
   - Филипп, ты же каешься! Отвлекись от нее наконец, побереги себя!
   - Филипп! - осенило Шванка, - Не держись за нее только потому, что ты одинок! Пожалуйста. И ты же не виноват в болезни Пикси, если ты из-за этого. Это она виновата.
   - Правильно! - обрадовался Панкратий, - Послушайся его, Филипп. А ты, Шванк, доделывай-ка скорее свой роман. А то я прочесть его не успею.
   - Дядя, ты опять уезжаешь?
   - Да, Филипп. Опять туда.
  
   Епископ Панкратий второпях свернул аудиенцию, выставил обоих за порог и сам ушел куда-то. Филипп и Шванк отправились в сад и устроились там на скамеечке под старою вишней.
   - Знаешь, как странно! - начал Филипп, - У меня оказалось маленькое сердце. Не порок, а просто слишком маленькое, как у кошки. Я бежал несколько часов по жаре и надорвал его. Теперь чувствую - она все ходит кругами где-то во тьме рядом со мною, и я - как рыбак. Только не понять, кто кого ловит: она меня или я ее. А ты действительно отступился?
   - Пока да. Но, если она вернется, вступлю. Как голос в хоре, понимаешь?
   - Угу. Мне кажется, Панкратию богиня вовсе не нужна - нашел неизвестную, исследовал, потерял интерес. Его интересует война, он же рыцарь из рыцарей.
   - Противно, однако.
   Шванк сплюнул под ноги.
   - Не злись на него! Просто грустно.
   - Пойдешь к Пиктору?
   - Не смогу, я завтра начинаю покаяние в катакомбах. Сходи за нас обоих.
   - Само собой!
   Филипп тяжело поднялся, простился и ушел.
  

***

   А через два дня Гебхардт Шванк стоял, перепуганный, перед Скопасом, и тот был растерян:
   - Шванк, простите... Да, Пиктор теперь не заразен. Но сегодня... Сегодня он пытался повеситься на бинтах...
   - Как?!
   - Да. Повредил горло. Теперь кается и требует никого к нему не пускать и ничего ему не передавать. Не бойтесь, подмастерья за ним следят и умереть не дадут.
   - А как Ваш висельник на складе? - вдруг спросил Шванк.
   - Почему он... Вчера помиловали и дали денег. Все хорошо.
   - До свидания.
   - Удачи.

***

   Писания выедают время - и это справедливо.
   Но разве не счастлив Зеленый Король? Жену не переживет, не увидит смерти детей. Этот король - белый туман и зелень листвы - не отбрасывающая свет, как лезвия коротких ножей, городская зелень, а мягкая, сумеречного леса. Тот, кто невидим, но присутствует. Тот, кто провожает - и паломники проходят сквозь Лес, как ножи через воду, не оставляя следа. Чем он занят? Связями или предотвращением этих связей?
   Пенкаур Аспатаден, бог почв, когда-то травил белого оленя - каждый год, когда солнечный свет начинал уходить, с белою, красноухою сворой он все пытался загнать оленя - и однажды догнал, но убил его все-таки Пхуйл из-под чужих собак.
   А Зеленый Король ежегодно, когда отступало Солнце, поступал ровным счетом наоборот: он уводил оленя на тот берег Круглого Моря, к Индрику, под Деревья Вселенных. И там золоторогий мирно пасся до самой весны. Зеленый Король сам становился жертвою, и гонный олень преследовал его.
   Белый конь короля Аластера, старый Снежок, не оставляет следов. И тогда как же Гебхардту Шванку, пешему, слабому, сделать это и настигнуть его? Ни скорости, ни следов. Если только можно было бы выследить Зеленого Короля... Но как? Как же? Следовало разглядеть подобие - но Шванку это было настолько же трудно, как рассмотреть без зеркальной поверхности собственные уши. Если б он знал, что они с Королем равно пусты, бесследны и неуловимы... Ну что ж, про то, что белый конь Короля, в отличие от коня вороного, не оставляет следов, наш трувер уже догадался!
  
   Тем временем - Шванк этого и не заметил - миновали серые сумерки и утвердился крепкий поздний вечер. Звезды вечерней из окна видно не было, но света жировой лампы недоставало все сильнее, и приходилось думать уже не об образах и обликах, а просто о начертаниях букв. И Эомер недовольно заворчал и погасил свечу. Гебхардт Шванк тоже задул жировуху и собрался было уходить, но тут появился Дункан.
   Дочь его все еще не пришла в себя, и мастер что-то выискивал сам.
   - Посмотрите-ка, свет изменился! - удивленно сказал он и сосредоточился, - Кажется, сумерки хотят вернуться...
   Пока разворачивался старый хромец, Шванк успел подойти к окну с другой стороны. А мастер Дункан стоял у порога и, чувствовалось даже спиною, вглядывался в ночной свет.
   - Эомер, наставник! - спросил он, - Свет Сердца Мира, который призывал раньше живописцев, был таким? Я-то был еще мальчишкой...
   - Нет, - отрезал Эомер, - В старину было не так. Помнишь, наверное - это был просто столб в небесах шириной с целое море. Он подымался мгновенно и стоял несколько ночей.
   А сейчас, видел Шванк, подобие тумана наползало от горизонта на небесный свод, и издали были заметны частые сполохи.
   - Но туман не поднимается сверху, - недоумевает Шванк, - Разве это возможно. мастер Дункан?
   - Нет...
   А туманный язык успел проникнуть и в окно. Перламутровый тон был отлично видим; кажется, можно его было определить и нюхом, и вкусом. Не было в странном тумане привкуса сырости, запахов он не усиливал и видимости не ухудшал. Просто воздух обрел некий облик. Мастер Дункан навис над столиком Эомера, встал в середине и оперся татуированными кистями в подоконник. Теперь оба нарисованных глаза - совиный и кошачий, зрячий и дремлющий на его руках - казалось, насторожились. Мастер и сам таращился в темноту округленными глазами, и над темными радужками стали заметны полоски белков. Вытянулся в сумрак и Эомер. А перламутр все затягивал - и двор, и постройки, и внутренность библиотеки.
   Сколько стояли так? Кто знает. Луны не было, а вечерняя звезда потерялась в перламутре. Но вскоре - а неподвижный Шванк не успел устать, не успел разогнуться и Эомер - перламутр не удержался и ушел вверх, по небу расплылась радужная неяркая пленка. Показалось, что воздух стал теплее и гуще, но ненадолго. В конце концов пленка эта собралась в шар света где-то над горизонтом и исчезла. Выступили крупные звезды, и вечерняя звезда уже не властвовала над ними.
   - Я видел! - нежно улыбался здоровяк Дункан, - Я видел... Небо - это не купол, это колокол! Когда мы смотрим на горизонт, то глядим вдаль и видим только узкий слой неба. А потом начинаем разгибать шею, подымать голову, и небо видится нам как часть сферы, а в самом зените - как плоскость. Спасибо туману - я это напишу!
   И глава живописцев вприпрыжку убежал к себе, не прикрыл дверь. Со двора донесся какой-то бранный выкрик, а потом забормотал виноватый бас. И в библиотеку шагнул сам епископ, привычно укутанный с головою в клетчатую козью шаль, за ним прошмыгнул и убежал в книгохранилище полухвостый рыжий кот. Коты в библиотеке вообще старались шмыгать вдоль стен и держаться не слишком заметно - видимо, боялись подвернуться под табуретку Эомера.
   Что ж, епископ вошел, стараясь топотать менее громко, чем всегда, и грустно улыбнулся:
   - Наставник, что это было?
   - Не знаю, - мрачно ответил раб.
   - Что ж, - улыбнулся Панкратий и вытер лоб, - интуиция моя не так хороша, не так хороша... Но грустно - как будто бы из мира уходит божественный свет.
   - Угу, - добавил Эомер, - И остается только Она, Гидра...
   - Замолчи, - замахал на него епископ, - Не накаркай, учитель мой!
   А потом встал как вкопанный, упер кулаки в бока:
   - Идите-ка спать, мастера. Утром решим, как быть.
   Гебхардт Шванк вернулся в гостиницу, а старый раб остался сидеть у окна. Когда вернулся к себе епископ, Шванк так и не узнал.

***

   Следующим утром, думал потом Шванк, он так и не проснулся и весь день провел в сновидении.
   - Господин Шванк! Господин Шва-анк!!!, - это Хлоя перекатывала его в постели, как бревнышко, - Вставайте немедленно, Вас срочно вызывает Его преосвященство!
   - Что? Куда?
   - К нему. Да Вы не волнуйтесь...
   Трувер так и уснул одетым. Вспомнив о свете ночи, он встал и механически вышел. Увидев зеленоватые сумерки перед рассветом, услыхав опять разодравшихся трясогузок, он побежал. Бежал медленно, увесисто по белой дорожке к дому епископа.
   Там уже сидел за столом нахохленный Филипп, все такой же синеватый, одетый в бурое, а на Панкратии было церемониальное одеяние с красной каймой по краю.
   - Вот что я решил, - сказал, не садясь и не предлагая сесть посетителю, епископ, - Вы сейчас, пока нет никого, пойдете и сожжете ее.
   Снова на столе красовалась Львиноголовая, но бликов пока не отбрасывала и не казалась железной.
   - Но, Ваше преосвященство, - попытался возразить Филипп - и, видимо, не в первый раз.
   - Я сказал! Она не освящена - я просто купил ее на базаре у какой-то жены ремесленника!
   - Но тогда зачем ее сжигать, если она ничего не значит?! - разозлился Филипп, - И если она от этого потеряет облик? Если она хочет облика, а мы опять его уничтожим, что тогда?!
   - Я устал! - рассвирепел и епископ, - От тебя, от Эомера и особенно от Уриенса!!! Если ты помнишь, племянник, наши паломники еще живы в холмах, и я...
   - Но...
   - И я не могу оставлять ее в тылу! Вы это начали - вам и завершать, не так ли?
   Шванк подумал, что епископ, как и Уриенс, недавно (может быть, ночью) сошел с ума и не замечает этого. Но трувер не знал, как правильно возразить. Заметив это, епископ сунул Львиноголовую прямо ему в грудь, и пришлось схватить ее.
   - Все. Идите и делайте.
   Шванк пошел вперед, Филипп за ним. Но во дворе жрец обогнал трувера.
   - Доброе утро, - мрачно поздоровался он, - Как ты на это смотришь?
   - Ох, не знаю! Но епископ-то...
   - Да... Но пойдем.
   Они направились к мастерским не по белой тропе, вымощенной острым гравием, а задами, через старый темный сад с яблонями и вишней.
   - Понимаешь, - извинялся Филипп, распинывая по сторонам мелкую падалицу, - тут так принято: подчиняться любому самодурству. Иногда это оправдывается, как с Молитвенной Мельницей. Или с превращением шаманов в епископов.
   А дальше последовали шипящие непристойные проклятия в адрес епископа Панкратия. Шванк слушал, хихикал, а кое-что, самое смачное, даже запоминал для себя - а вдруг в будущем снова придется показывать похабные комедии? Потом наступила очередь епископа Гермы - если бы существовало загробное царство, на его долю выпала бы серия весьма любопытных мучений за весьма сдержанные прегрешения... А дальше Филипп задохнулся и умолк.
   - Филипп, - вставил свои два грошика наш трувер, - тебе что, жалко, что ты заклинал ее зря? И что, если ты ошибся - и она не личинка, и не хочет никакого облика?
   - Шванк! - назидательно воздел палец Филипп, - Сейчас я набью тебе еще один фингал!
   - Нет-нет, Ваше будущее преосвященство! Вы и так очень даже самодур, вполне достойный своих славных предшественников!
   Филипп захихикал, и, запустив яблоком в стену, отправился в кузницу. Шванк смешно семенил следом, удерживая богиню, словно горячую кастрюлю.
  
   Шванка впервые вынудили работать с горном. Так, у дальней от входа стены построен довольно высокий кирпичный колодезь, плотно набитый глиной и покрытый сверху толстой каменной плитой. По центру плиты для печи сделано гнездо, а сверху - вытяжка. Вбок идет патрубок, и завершается он мехами.
   Рассерженный Филипп всыпал в горнило лопату угля, прикрыл дровами и стружками, а потом грубо отнял Львиноголовую у Шванка и расколол молотом. Высыпал обломки на дрова, посерел, сел. Встал все-таки и разжег огонь, кратко скомандовал:
   - Качай!
   И Гебхардт Шванк занялся мехами. Пламени он так и не увидел, только его отражения в глазах Филиппа.
  
   - Смотри-ка! - вытирая пот, заметил он, - Когда мы с нею, мы всегда одни, нам никто не попадается.
   - Ну да...
   - Эомер говорит, что она - Гидра. Дункан - что она меняет головы, как платочки. По-моему, это одно и то же. У нее нет истинного обличия...
   - Оно ускользает от нее самой...
   - Поэтому я назвал ее Dwyn, Ускользающая. Я думаю... Все зависит от того, насколько ее поклонники близко или далеко. Те, кто подальше, пляшут и непотребствуют перед Львиноголовой и сами становятся львами. Так сошел с ума Уриенс. И, наверное, его верховный жрец...
   - Или Панкратий?
   - Да, и он тоже, Хотя пока и не пляшет для нее.
   - А мы?
   - А мы близко и видим не защитницу, а Пожирательницу.
   - Да-да! Я становлюсь рядом с нею очень глупым, думать даже не могу...
   - Я тоже. Какой уж тут гнев...
   - Она какая-то двойственная, и это меня бесит!
   - Ничего, она скоро догорит. Погоди, погоди! Двойственная? Верно! И Поглотительница, и Защитница сразу, и это неразделимо. Но это тогда, когда она в восприятии людей, а не сама по себе!
   - Ну да! И Пикси ее держал, и тогда она была цельной, они были одним! А потом стал поправляться и нечаянно отстранился. Тогда она попыталась сохранить единство, и он чуть не убил себя. Так?
   - Я думаю, да.
  
   Богиня догорела, но старое утомление так и не исчезло. Огонь погас, а уходить из душной кузницы не хотелось. Тогда Филипп как бы насильно встал и увел с собою Шванка.
  
   Вступив в старый епископский сад, жрец и трувер продолжили разговор. Солнце встало уже довольно давно, и свет его сейчас был бел и неярок, слепил, не давая бликов. Мир выглядел таким же призрачным, как и ночью.
   - Ее двойственность! - почти зашипел Филипп - Да меня от нее тошнит! Где двойственность, там и множественность, бесконечный ряд отражений.
   - Но, Филипп, она же поглощает и все превращает в саму себя?
   - Вот именно! А потом скажут, что это и есть целостность. Потом телоги припишут свойства смерти вообще всему женственному - думаешь, не поэтому мы храним свое бесполезное целомудрие?
   - Ну, я думаю, вы так соблюдаете верность Храму.
   - Если б только это! Тут еще и страх, позорный страх! Смотри, сначала возьмут и припишут Смерти женственный характер...
   - Мастер Хейлгар ее так и изобразил.
   - Вот-вот, и вполне по канону. А потом будет хуже - решат, просто по аналогии...
   - Как ты - про личинку?
   - Заткнись и дослушай! Решат, что, раз Смерть женственна, то Она якобы может и возрождать. И будет новое целостное божество - как здорово, как много надежды, каково величие Человека и его бессмертной души!!! Как же мне надоело! Шванк, что ты видел сегодня ночью?
   - Перламутровый небесный свет, потом радужный небесный купол. И все это исчезло. Вроде бы так в старину боги призывали живописцев к Сердцу Мира?
   - Похоже, но не так. Жаль, я не видел. А ты что об этом думаешь?
   - Не знаю. Это было не страшно. Я вообще ничего не чувствовал.
   - А Панкратий снова уезжает, его тревога растет. Что же это было все-таки?
  
   Сад, очень похоже на Лес Броселианы, все не кончался, не желал выводить их к Храму.
   - А какая она по-твоему, Филипп?
   - "Какая" - это для нее некорректное определение, я думаю. Она вообще не воспринимается и делает бессмысленными все аналогии. А мы уж сами рады обманываться, как я с личинкою! Ох, злые силы! Я все чувствую, сейчас она сужает круги...
   - Как хищная птица?
   - Как рыба в омуте. Или это я не могу перед нею устоять, а она ни при чем? Не знаю. Если бы вернуться к началу...
  
   Филипп снова согнулся и упер ладони в колени. Шванк перепугался. Если бы вернуться к началу? К чему именно в начале? Сад, старые яблони. Бог не объяснял ему, как, но он вообще не любит объяснений: ему, богу, видите ли, скучно это! Но, он говорил, вернуться можно. Что там было - яблони, море, розы и домик. Этого мало. А вот синий кошкин дом, конура на сваях - такого Шванк не видывал прежде и, наверное, никогда не увидит. Нет!

***

   Тут-то и оказались странники прямо перед этой конструкцией из легких досочек. Кошки на сей раз дома не было. Но был май, а не август, послеполуденное время, а не утро! Розы лишь начинали расцветать, а яблони великая Помона покрыла густой белой душистой пеною. Шванк подвел Филиппа к гамаку, бережно усадил и сел сам.
   - Где мы?
   - Я сам не знаю. Извини.
   Тут по траве зашуршали еще чьи-то быстрые шаги, и подошел третий. Филипп так и уставился на двойника, завернутого в клетчатый шутовской плащ, прямо в зеленые его очи:
   - Шванк, мы умерли? Это мой идеальный облик? А где твой?
   - Нет-нет, - усмехнулся бог, - Оба вы живы пока. Позвольте, я сяду.
   Подобрав плащ, он устроился слева от Шванка, и тот загадал желание, сидя меж двойников: закончить роман вчерне хотя бы к весне. Бог немного раскачал гамак.
  
   - Исполнится! - согласился бог, - и даже раньше.
   А Филипп вглядывался теперь в белый домик. Бог ухватил его за запястье:
   - Да не двойник я, не душа! Вот я, сильный и теплый! У меня есть тень!
   - Ладно, - пробормотал Филипп, но руки не вырвал.
   - Это тот бог, - объяснил Шванк.
   - Ну, вот видишь - мы тоже плоть. Поэтому я и пришел. Жрец, ты чувствуешь ее присутствие?
   - Нет, сейчас нет.
   - А я чувствую, - пожаловался Шванк, - Ум по-прежнему не двигается.
   - Странно, - ответил бог, - Это место ей недоступно. Это не она!
   - Понимаете, - почему-то пряча глаза, продолжал он, - мы все - плоть. И нас эта демон тоже пугает.
   - Но вы же бессмертны?
   - Мы так думали, пока к Сердцу Мира не пришла одна паломница, старая мать. Самые осторожные и пугливые из богов живут у самого дна, они не растут, навсегда остаются младенцами. А к ней они вдруг поднялись, радостные, и одного она успела испить. А потом вдруг случилось что-то, и тьма с кромки воды стала преследовать их. Маленький бог радовался, тронулся в рост, а потом исчез. Старуха, как ты знаешь, жрец, погибла. Но ни вы, ни мы не знаем, кто или что погубило паломницу и маленького бога.
   - Так она успела! - встревожился Филипп.
   - Увы, да, - согласился бог, - И мы не знаем, доброта ли милой старушки оказалась для него таким страшным соблазном, или смерть случайно набросилась на них. Но его нет, я не слышу его плача, не чувствую его.
   - Боже, я - Филипп, заклинатель. Ты хочешь какой-то помощи от меня?
   - Пока сам не знаю. Поговорим - поймем. Я знаю твои мысли и вижу, что ты лучше понимаешь природу божества, чем мы сами...
   - Ты мне льстишь? - нахмурился Филипп
   - Нет! - в ответ нахмурился бог, - Я знаю. Просто боги не очень то интересуются собою... И не смей приписывать мне низменных побуждений!
   - Прости, боже.
   - Даже если они и есть! - торжественно закончил бог, и тогда вступил Шванк, чувствуя себя сейчас маленькой вредною собачонкой:
   - А скажи, боже, зачем тебе роман о Храме именно от меня?
   - Все это как-то связано... У меня был близкий друг, человек... И есть сейчас, даже если ты, Гебхардт Шванк, меня другом и не считаешь.
   - О, ты смог полностью произнести мое имя! Это много стоит. Но ты все-таки мною помыкаешь, насилуешь...
   - А как с вами еще обращаться, ленивые смертные?
   - Так, - сказал Филипп, - Тебе, боже нужно как-то сладить с Пожирательницей Плоти?
   - Скромнее - просто понять ее. И ты мне очень помог.
   - Но как ты понял, что я не ошибся?
   - Я этого не понял. Важно, что ты смог вообще думать о ней, запускать мысли своих друзей. Важно, и каким способом ты думаешь. Мой друг тоже мыслил символами и аналогиями, богам это понятнее. Спасибо, жрец Филипп, ты нам уже помог.
   - Что ж, пусть это пойдет вам на пользу.
   - Разговор ни о чем - или я чего-то не понял? - уточнил Шванк.
   - Ты не понял.
   - Ты тоже, боже. Если мой друг сделал полезное для тебя, было бы вежливо его как-то отблагодарить, верно? Второй наш друг то ли сошел с ума, то ли умирает...
   - Ему я сейчас не могу помочь. А вот Филиппу властен помочь ты сам.
   Разговор шел действительно ни о чем. Богу это наскучило. Он поднялся, сделал легкий шутовской поклон, у всех на глазах обернулся белым гусем и шумно улетел в море.
   - Извини, Филипп. Но я не понял, при чем тут я.
   - За что ты на него злишься?
   - Он хочет сделать меня рабом.
   - Хм... Мне так не показалось. Он терпит эти твои нападки...
   - Оттого и терпит! Он опять поставил меня в глупое положение - ты болен, может быть, умираешь, а он говорит, что я могу тебе помочь, и я не знаю, как!!!
   - Ну и ладно, - смертная синева, однако же, ушла с губ Филиппа - впервые за эти дни, но трувер не замели даже этого, так был раздражен.
   - Не ладно! Он нанял меня писать роман, тебя - выслеживать ему богиню!
   - Все боги эгоцентричны и корыстны, ты не знал?
   - Как не знать! Епископ Герма вон попытался перевоспитать одного - и смотри, что из этого вышло!
   - Ага, избаловал до невероятия. А дышать тут все-таки легче.
  
   Стал накрапывать крупный теплый дождик.
   - Пошли же, - сказал Шванк, - Промокнем.
   Теплый дождик скоро превратился в ледяной дождь, и оба забились под край соломенной крыши запертого белого домика.
   "Любопытно, чей же это дом, - подумал Шванк, - Хорошо было бы войти"
   "Конечно, твой! - отвечал ему бог, - Ты что, забыл, где прячешь ключи?"
   Шут озадаченно порылся за поясом - не нашел; потом полез в солому над дверью и с коротким воплем вытащил ключ. Замок был недавно смазан и открылся без труда.
   Внутри это был дома как дом: очаг и ложа по сторонам, стол и стулья у дальней стены.
   - Давай-ка ляжем, - и Филипп свалился по эту сторону очага, - Дождь - штука долгая и снотворная.
   Шванк улегся с другой стороны.
  
   А проснулись они ранним вечером между казармой рабов и хлевом, в августе - и не было никакого дождя.
   За воротами епископ Панкратий кричал что-то с седла, а свита его строилась во дворе...
   - Я знал, - говорил Филипп, потягиваясь с блаженною улыбкой, - что сожжение демона и потеря времени прибавят мне еще несколько месяцев покаяния. А сейчас чувствую, что нет - даже прежний срок теперь станет короче!
   И правда, синева пока не вернулась на его лицо, и, кажется, пропали даже отеки.

***

   В сентябре вернулись школяры - забегали, загалдели, и в библиотеке стало еще и душно, а не просто слишком шумно. Эомер и Шванк перебрались в скрипторий. Там Шванк с любопытством зеваки разглядел знаменитый двойной кенотаф и сделал его словесное описание. А потом на время позабыл об этом.
   В скриптории иначе относятся к кошкам: они не шмыгают, а выступают важно и сами подходят пообщаться; котам запрещаются разве что танцы на столах и игры с перьями и пергаментами. Иногда коты отвлекали его от писаний, и он брал кого-нибудь на колени. Писцы и их начальник Акакий жили плотною группой у дальних больших окон, забранных кусочками слюды. Эомер со своею табуреткой тоже переселился; Мауро и Хельмут ушли учиться, и осталась с ним одна Агнес; раб плотно устроился у меньшего окна, а Шванк - по-прежнему в темноватом углу у входа. Филипп все еще был на покаянии.
   В первую неделю сентября Шванк отважился навестить Пикси и узнал, что музыканта отправили долечиваться в Леса Броселианы, к самой королеве-целительнице. У нее восстанавливаются долго: могут пройти и месяцы, и даже годы, но человек или другое живое существо возвращается обновленным, а пока лечится, связи с ним нет! Это Шванку сказал один из подмастерьев - потому что лекарь Скопас в то же время, что и Пикси, уехал отдохнуть на родину, на Побережье.
  
   В сентябре шли дожди.
  
   Как-то раз в скрипторий вошел некий тощий и блеклый, словно бы мучнистый юноша. Никого на мессах почему-то не было: только Акакий, Эомер, дежурный писец, да примостился в своем углу незаметный Гебхардт Шванк. Стоял и ходил парень некрепко, ноги его вздрагивали. Писец усадил его туда, где обычно отчитывались паломники, и мальчик начал свою историю. Она была такова, что писец позвал Акакия - тот все записал собственноручно и дал прочитать лишь Эомеру. Мальчик принял своеобразные роды у Нового бога, отпустил и Его создателей, и само это божество.
   - Это и был ночной свет! - воскликнул Эомер, перечитав писание, и заторопился куда-то, громко стуча табуреткой, а за ним исчез и Акакий. Вместо них немного погодя вернулся мастер Дункан, стал задавать юноше уточняющие вопросы и зарисовывать его историю. В конце концов он рассмеялся, как-то слишком уж громко:
   - Ты, Гаэтан, мог бы стать врачом или коновалом! Хорошо!
   Когда писец вышел, Дункан серьезно посмотрел на рассказчика и вроде бы извинился:
   - Гаэтан, теперь ты уже не школяр, прежние запреты к тебе не относятся. Тебе необходимо узнать историю создания Единого бога.
   В чем-то виноватый, Дункан ушел и вернулся, принес старый свиток, подписанный покойным епископом и заверенный его преемником. Шванк знал его - история странная, но имеет ли она смысл для Черной и нынешнего Нового бога?
   Встревоженный, Дункан громко ударил рукой с ярким кошачьим глазом-татуировкою по столу, а парень и не пошевелился.
   - Да проснись ты! Чего тебе надо?!
   - Покаяния, мастер.
   Тогда живописец увел его, и Гебхардт Шванк остался один. Все, что говорил юноша, трувер прекрасно услышал и запомнил. Он решил не записывать ее и не связываться ни с бессмертным королем Пуйхлом, ни с зарезанным падишахом Лунном. Прежних трех персонажей и Красного Бастарда было ему вполне достаточно.
  

***

   Гебхардта Шванка вновь допустили к Храмовому пению; Службы вошли в фазу Гибели Года, и участие в них кастрата могло пойти только на пользу, никак не сказываясь на качестве уже поспевшего урожая. Праздника Первинок он особенно и не заметил - знал и так, что это пышные долгие оргии, посвященные перипетиям отношений Помоны, Фавна и Приапа.
   К концу сентября скелет романа был построен, оставалось лишь развернуть подробности. Он поискал и нашел всего один парный документ - отчет, пересказанный королевами Аннуин и Броселианою, отчасти сделанный ими со слов безумного Турха Мак Тареда, Белого Клыка. Согласно ему, некая гарпия (он так и не поверил, что то был пропавший без вести епископ Герма) напугала его и спровоцировала напасть. Черный Лис, мастер-оборотень, отбил гарпию и увел ее к морю. Турх сбежал, но видел, что Зеленый Король сражается с каким-то спрутом. Со слов королевы Аннуин, получалось, что спрут опалил короля и обратил его в скалу-мост. Живописец утонул, а епископ то ли убил его сам, то ли не спас. Что случилось с возможным убийцей, их не интересовало - сбежал или погиб, не все ли равно? Броселиана же считала, что ее супруг обратился в камень сам. Его спутники лишь сопровождали его к Сердцу мира, а он ушел туда, избегая необходимости быть принесенным в жертву.
   И что же из всего этого следует? На что будет способен его роман?
  
   И, виной ли тому одиночество - или скорбные песнопения - или головоломка безнадежно запутанных обстоятельств смерти его персонажей - обуяла Шванка скучная, почти незаметная, но очень неприятная тоска, что взрастает поздней ночью и поутру, сопровождается скованностью в спине и плечах...
   Гебхардт Шванк сомневался: очень уж глупо состряпан документ о смерти короля, живописца и епископа. Он думал: тут не обошлось без Эомера - ведь именно он записал-запасал эту историю. Епископ создал здешнюю бюрократию, раб-"царица" поддерживал ее, и оба не осмеливались открыто сцепиться из-за того, кому она принадлежит. Так что именно Эомеру, а не Панкратию было важно считать (считать, а не верить), что Герма совершил убийство на сексуальной почве. Трувер даже не думал, можно ли поговорить об этом с Эомером (разве что вызывать "царицу" на поединок?) начистоту. И ему было отвратительно - как можно марать чью-то посмертную память, даже опасную, двусмысленную? И при этом ставить им/ему кенотаф?
  

***

   Все это было совсем не страшно и даже приятно - что-то вроде медленного погружения пьяницы или больного в лечебную грязь. Время ползло и осыпалось, как весенний снег с крыши или поток камней со склона горы. Дожди проливались ежедневно, самые разные, и сентябрь истек незаметно за их завесой. Наступил октябрь, такой же мокрый и немного более холодный. Гебхардт Шванк прикупил новую куртку и теплые штаны.
   Филипп поднялся из катакомб и теперь каялся где-то на старом жреческом кладбище - там, где они заклинали полузабытую Шванком богиню. А Пикси, как ожидалось, так ни весточки и не прислал.
   Окончание истории Молитвенной Мельницы и Нового бога труверу не давалось - распалась история, и единого смысла в конце не находилось - но должен же он был как-то обнаружиться? Поэтому в один не слишком дождливый день (день без храмовых песнопений) Гебхардт Шванк решил обратиться к богу - кто-кто, а бог-то мог видеть - или знать от своей родни - что же произошло с живописцем и епископом на берегу Сердца Мира? Но готов ли он сам, трувер, узнать такое - он и не подумал. Просто писать надоело, а роман с понятным финалом писать все-таки не настолько тревожно, как роман с финалом открытым.
   Он вспомнил, что бог настигает его в бесцельных блужданиях и отправился куда глаза глядят. Ноги вывели его на самую границу чистой и нечистой половин пригорода. Пройдя еще немного, путник нашел небольшой сосновый холм и заросший серый луг вокруг. Ветер и воды когда-то принесли семена, поднялись сосенки в рост ребенка, и там легко можно было бы и заблудиться. Шванк забрался в поросль и слонялся по ее лабиринту, пока едва заметное за тучами Солнце не взобралось достаточно высоко. Но никто его не перехватил, не встретил, пусть несколько раз и мерещился вопрошающему шутовской клетчатый плащ. Не навестил его бог и в облике белого гуся.
   Гебхардт Шванк плюнул под ноги соснам и вернулся к себе.
  
   Там, в скриптории, в ленивом отчаянии он подумал - а что, если обратиться к самому Эомеру? Он записывал отчет Броселианы и Аннуин, и не сможет... Что, если обратиться к нему примерно так: "Я, мол, по поводу того документа, мне нужна помощь... История очень уж запутанная и просто зияет пробелами. И он, Шванк, узнал руку мастера Эомера. Так что же Вы думаете про себя, наставник - о чем умалчивают лесные королевы, чего они хотят?"
   Гебхардт Шванк поиграл-поиграл этой мыслью, и она сама поразилась своему появлению. Поиграл еще, и она перепугалась. И он пока отпустил растревоженную мысль на свободу и решил - закончу историю пока на том, как безумная троица уезжает в Лес на телеге палача. И займусь всякими живописными подробностями прошлого. Мысль была согласна - она посоветовала присмотреться к Эомеру и начать разговор в подходящий момент, но не сейчас, только, ради богов, не сейчас!
   ...
   Под конец октября выпал один-единственный день, подобный летнему - лучистый и жаркий. В Храме он прошел незамеченным, но через две недели снова вернулся епископ Панкратий. Отощавший, печальный, с буро-красной шелушащейся лысиной, с облезлым носиком, он уселся рядом с Эомером и повелел тому записывать.
   - ... В тот день, когда встала жара, - Уриенс затеял сражение. И множество рыцарей пало просто от Солнца, безо всяких ран. Тогда он рассвирепел, потому что Лот отделался легче. Принц Уриенс с благословения верховного жреца приказал устроить бойню для народа Сэнмурва, - Панкратий почти плакал, удерживая на коленях встревоженного полосатого кота, и тот, наконец, улегся и зажмурил глаза, - Воины согнали их в стадо - ты знаешь, у Уриенса служат те, кто пьянеет от крови и боготворит боевое безумие - все эти Львы Сохмет! Верховный жрец сам, дубиной, забил до смерти триста человек - а ведь это все наши люди, паломники, Жилища Божьи! Думаю, некоторые давали приют нескольким богам каждый... Так вот, Солнце спалило и жреца - митра приварилась в его голове, изо рта его потекла кровь, и он умер.
   - А что паломники, - пробурчал Эомер, не отрываясь от пергамента.
   - Не сопротивлялись. И воины убили почти всех. Знаю, что несколько выжили - это женщины, их просто изнасиловали не до смерти, и я тайно переправлю их в наш пригород. Если согласятся, пусть работают.
   - А Сэнмурв?
   - Его там не было. Думаю, он для них - аналогия, они создавали какого-то своего Сэнмурва.
   - Угу.
   - Да не злись ты на него! Они и прежде старались его не беспокоить. Он опасается людей, они портят его миры - и они отказались переждать войну в его стране.
   - Скажите, какое благородство! И зачем им эти добровольные жертвы?
   - Хотят покинуть мир плоти, я думаю.
   - Так какого же злого бога ты их так защищаешь?! - взъярился Эомер, мелко затряс головой, - Они получили, чего добивались, так? Ты-то заразился воинственностью от Львиноголовой и даже не заметил - так еще тебе не хватало деликатности поклонников Сэнмурва?! Панкратий, твоя душа восприимчива к любой заразе, к любым незаметным влияниям, так остановись, наконец!
   Епископ тоже вспылил в ответ, а кот его этого тактично не заметил, только глаз приоткрыл, да ухом шевельнул:
   - Заткнись, раб! - взвизгнул епископ, - Я же клялся!
   - В чем конкретно Вы клялись? - остыл Эомер, - Что Вы вообще делали во время сражения, Ваше преосвященство?
   - Наблюдал, к сожалению.
   - Сынок, не возвращайся, умоляю - тебе их в таком состоянии не защитить.
   - Ты не понимаешь, - вздохнул Панкратий, - я теперь связан словом.
   - Почему не понимаю? - слегка удивился раб, - Очень понимаю. Я тоже был знатным рыцарем. Но ты-то сейчас не рыцарь. Зря ты сжег Львиноголовую. Я же говорил - заклинатели были против, и это не помогло!
   - Теперь хоть в жертву их приноси - не поможет! - проворчал Панкратий; Шванк зачарованно уставился на него - а вдруг и в самом деле решит что-нибудь такое? Филиппа, может быть и не тронет, но вот его и Пикси - может, ох, как может!
   - Поздно, - согласился и Эомер.
   - Ладно, - епископ Панкратий устало отмахнулся от советчика, - Мастер Шванк, подойдите, пожалуйста, к нам.
   Шванк давно уже застыл от смущения и спрятал глаза, так что приглашение епископа его даже обрадовало. Он подошел, и его попросили сесть.
   - Вы оттуда, - начал епископ, - и были шутом Гавейна.
   - Верно.
   - Скажите, что Вам известно о принце Уриенсе?
   - Что ж, - поразмыслил отставной шут, - шутить над ним было опасно. Завистлив, ревнив - но не безумен, если Вы об этом.
   - А мог он сойти с ума?
   - Не знаю. Смотрите, к нему тяготеет военный советник Гавейна. Его зовут Халеб, он евнух. Этот Халеб не считается с потерями - думает, дураков легко можно соблазнить или купить, а потом бабы народят новых идиотов. Он готов вести очень долгие войны - уверен, что война войну кормит, и очень эффективно разбойничает. Он заигрывает с пограничными баронами, а это все сплошь разбойники. Его поддерживает и верховный жрец...
   - Вот от этого и можно ума решиться!
   - Ну да. Я его видел - убран в облачение, как в саркофаг... Трудно понять, что за человек, очень уж похож на статую. У него тринадцать жен - двенадцать молодых и старуха. Старуху он сам приносит в жертву, душит - каждый год, перед Неделей Мертвых. Самая старшая из остальных встает на ее место, и с нею весь год обращаются как с рабыней, вот она и старится. А новую в ночь Зимнего Равноденствия выбирают из девственниц, которых готовят в блудницы, но еще...
   - Их культ мы знаем.
   - Понятия не имею, что этот статуй, этот фаллос пограничный еще с ними делает...
   - Ладно, ладно...
   - Ну хорошо. Уриенс не любит дисциплины и без верховного жреца не слишком богат, - добавил Эомер.
   - А Лот? - поспешил спросить епископ.
   - Лот... Я с ним почти не виделся, он вел какие-то дела вовне, с сыном Зеленого Короля...
   - Зеленый Принц мог бы поддержать его, - размышляет вслух старый раб, - Он не унаследовал и престола отца - да и тот, простите меня, лесные девы, был-то всего-навсего принцем-консортом. И не был избран зелеными рыцарями. А дружина и челядь у него прекрасные.
   -Вот что я знаю: Лот богат и тратит деньги разумно. У него есть любовница по прозвищу Моррриган - они отравили ее мужа, и теперь баба никуда от Лота не денется... Она занимается войсками как интендант - воины у нее накормленные, отмытые, с деньгами, одетые, на ночлег уложенные с блудницами, а сами заботятся разве что о выпивке, об оружии да о доспехах. Вот поэтому Морриган все еще не убита. Она сделала настоящие легионы, как в древности. Сообщения и почта у них превосходны - этим занимается сам Лот.
   - Ага. С помощью Зеленого Принца...
   - Ваше преосвященство! - взмолился Эомер, - Вы вернетесь - и договаривайтесь с Лотом, не с Уриенсом!
   - Ох, наставник! Ты думаешь, я-то сам и весь наш Храм нужен этому императору?
   - А с чего ты взял, что мы нужны Уриенсу?
  
   - Просто с ним легче найти общий язык! - прошептал Шванк, вернувшись на свое место; кот епископа это услышал, мог услышать и Эомер.
   ...
   Через три дня епископ Панкратий, связанный клятвою, снова уехал, а Гебхардт Шванк внимательнее присмотрелся к Эомеру. Старик сделался еще немного злее, если такое возможно, и теперь коты скриптория и младшие писцы прямо-таки шарахались от него, да и Акакий старался держаться подальше. Но было и еще что-то, куда более зловещее. Руки и голова Эомера теперь почти беспрерывно тряслись мелкой дрожью, черная глыба плоти его подпрыгивала от любого более громкого, чем обычно в скриптории, звука. Подходить к нему и разговаривать о кончине Зеленого Короля и его спутников было бы слишком опасно и глупо. Когда он уходил спать? - этого никто не видел, даже полуночник Гебхардт Шванк.
  

***

   Так что вернулся трувер в таинственный лес своего воображения и стал одну за другою угадывать и разгадывать тайны Короля Аластера и его Зеленого Братства. Было ему там скорее хорошо, чем плохо - не существовало ни злющего Эомера, ни утраты Пикси, ни расставания с Филиппом. Бежал Гебхард Шванк от опасности, как он всегда и поступал в прежней жизни своей. Филиппу он обещал, что, лишь заметит Пожирательницу, то "выступит, словно бы голос в хоре", но, если бы прямо сейчас демон проникла в его душу, он бы и этого не заметил. Наверное, бдительность его была притуплена событиями литургического цикла - скорбные песнопения Гибели Года сменились ритуалом Погребения Солнца, и посмертные, заживо, переживания стали привычными вообще для всех в Храме.
   А потом, когда Погребальные Дни миновали, пришло затишье - Неделя Покойных по старому обычаю должна проходить так, чтобы живые молчали. И им бы говорили покойники.
   Земля высохла, ее приморозило, и она звучала теперь, как древний шаманский бубен.
  
   Видимо, епископ Панкратий сам воспользовался помощью или Зеленого Братства, или Зеленого Принца - и путь его был сокращен. Уже недели через три после его отъезда в ворота ворвался потный гонец и трижды ударил в гонг.
   Подтянулись серые жрецы и свободные мастера, собрались в первом зале; туда сразу же вслед за гонцом пришел и Шванк. Рабы и служанки столпились в Преддверии, там же остались хромец Эомер и с ним - Филипп, так и давший знать о себе после второго возвращения с кладбища.
   Гонец, уже одетый в белый траур, взошел на кафедру и объявил, что епископ Панкратий ранен в поединке с принцем Уриенсом и что теперь его медленно везут домой. Сказав это, воин тут же спустился и ушел в толпу. Спустя несколько мгновений толпа перетасовалась, и жрецы высшего клира, кроме Филиппа, собрались небольшою толпой у самой кафедры. Чуть посовещавшись, они развернулись в короткий ряд, а смиренный Акакий взошел на кафедру и временно принял полномочия епископа.
   "Так, - думал Шванк, - значит, они уже успели отступиться от Панкратия, оставить его в покое, как они говорят... И успели выдвинуть самого безобидного: пусть, мол, Храм отдохнет. А Филипп - просто слишком молод или все-таки неугоден? Но Акакий, кажется, безопасен..."
   Больше ничего не будет. Подчеркивая это, жрецы отправились в дальние залы, а воин и вслед за ним Шванк вышли в Преддверие. Там гонца за рукав перехватил Эомер, подобно нищему, сидевший у входа:
   - Доран, Его преосвященство смертельно ранен, так?
   - Да, дважды в кишечник.
   - Ах ты!
   - Везут медленно, не успеют.
   - Кричит?
   - Раньше кричал, сегодня уже умолк.
   - Благодарю, Доран.
   - А Уриенс убит!
   - Туда и дорога...
   Гонец деликатно высвободил рукав и с поклоном ушел. Филипп коснулся плеча сидящего:
   - Идемте, учитель мой!
   Шванк, стараясь не смотреть на них, проскользнул во двор. Но увидел все-таки - Эомер плачет молча, затылком и плечами, словно бы вытряхивая слезы.
  
   Он вернулся и снова сел за свои писания. Так всегда - казалось ему - что-то происходит в Храме, и он, Гебхардт Шванк, почему-то должен как-то отвечать. И сейчас не станет - пусть отвечает Эомер! Пусть отвечает Филипп!
   Но сегодня Зеленый Король и его рыцари почему-то отказывались совершать свои подвиги, скрывались в зарослях. Гебхардт Шванк, подневольный свидетель, вышел и увидел, как собирается в отъезд последняя, посмертная свита епископа, седлает самых крепких мулов: уезжали два врача (облегчить страдания умирающего, подготовить тело к погребению при дороге и привезти сердце Панкратия для погребения на холме), могильщик, кто-то из высшего клира, тот же самый гонец по имени Доран и Филипп в буром облачении, единственный родственник умирающего. Эти уехали, а Эомер остался и скрылся где-то под хранилищем Картотеки.
  
   Спустя несколько дней (эти дни Шванк не работал - пил, спрятавшись у себя в гостинице) ранним утром вернулась сдвоенная свита епископа Панкратия - прежняя, военная, и новая, скорбная, но без него. Эомер вернулся к своему окну и начал ожидание. После полудня к нему явился Филипп и с поклоном передал свиток:
   - Учитель - я все записал с его слов, но...
   - Отчет о поединке, его причинах и последствиях?
   - Да.
   - Это Панкратий вызвал Уриенса, так? - прошипел Эомер.
   - Да, учитель, - словно бы извинился Филипп.
   - Идиот!
   Филипп отдал свиток, снова поклонился и, пятясь, вышел. Эомер медленно прочитал документ, потом еще и еще раз. Окончив чтение, он подозвал Агнес и передал свиток ей. Избавившись от свитка, он отряхнул руки, вытянул ладони по столешнице, уставился в окно и оцепенел.
  
   Гебхардт Шванк попытался вдохновиться отвратительной новостью и описать последний поединок Зеленого Короля. Но получалось уж никак не доблестно - мерзкий спрут и огненная боль, только и всего... Промучившись до позднего вечера, он заметил, что Эомера нет на привычном месте.
  

***

   На рассвете Шванк мелко изорвал непокорный отрывок и в мстительном настроении пошел выбрасывать его в огненный колодец. Землю прихватило инеем, тьму сменили сумерки, и он знал, что оставляет на белом черные следы. Никто до него их пока не оставил - даже четвероногая спутница Эомера не наследила деревянными ножками по мерзлой земле.
   У самого каменного колодца он хотел было сделать шаг и замер, выронил свои обрывки. Большое черное тело лежало на боку в луже крови, а лицо его кто-то закутал в белую ткань.
   Шут взвизгнул и метнулся к гонгу, думая лишь: "Убийство, Убийство? Как подать этот знак?!"
   Но почти сразу кто-то перехватил его за левый локоть и вскрикнул голосом Филиппа:
   - Стой! Куда?!
   - Ты убил?! - присел и вытаращился Шванк, прижав зачет-то палец к губам.
   Филипп тут же больно шлепнул его по правой щеке:
   - Я убил?! Ах ты... Еще оправдываться тут перед тобой!
   - Прости...
   - Так вот. Я проводил его сюда ночью - тут тепло, он не замерзнет. И утром он приказал вернуться...
   - Кто?
   - Да Эомер же! Значит, он мертв...
   Шванк медленно спросил, глядя круглыми глазами:
   - Так ты знал?
   - Догадывался, - стиснул веки Филипп, - Пойдем, осмотрим его.
  
   У трупа Филипп присел на корточки, а Шванк остался стоять. Утренний свет показал - большая лужа темной крови еще не замерзла, но схватилась, как студень. Эомер упал на правый бок, а за ним повалилась и его табуретка. Крупную голову окутывало не покрывало, а небольшой белый мешок, в каких обычно оптом продают пряности. Филипп осторожно приподнял окровавленный край.
   - Так, упал раной вверх, хоть что-то, - бормотал он, - Даже голова еще не окоченела, тепло еще не ушло. Значит, я не успел! Смотри, Шванк!
   Шванк смотрел; Филипп прикасался к шее покойного очень осторожно, как будто ему можно было бы причинить боль. Задержав пальцы под углом челюсти, он огорченно помотал головой:
   - Нет пульса. Смотри, Шванк - это он сам - вот насечки!
   Гебхардт Шванк увидел под слоем крови - несколько косых надрезов, идущих вниз и слева направо; губы ран разошлись, особенно тех, что выше. Сосчитать насечки сейчас Шванк бы не смог.
   - Кровь лилась вниз, широкой струей - значит, он сидел... Голову запрокидывал. Знаешь, Шванк - поймать артерию ножом очень трудно, врачи используют для этого крючки...
   Шут шмыгнул носом и отвернулся, и Филипп ненадолго замолк.
   - Ага, вот рана! Теперь смотри, Шванк! Смотри, я сказал!
   Гебхардт Шванк не посмел ослушаться - ведь именно он обвинил друга в убийстве!
   - Вот она.
   Рана была странной - под самым углом нижней челюсти, ниже уха. Она, с чуть оцарапанными краями, как бы разгонялась, восходя по шее, и нож ушел под челюсть; быть может, вонзился в корень языка. Он упал сразу - подумал Шванк - ведь темная кровь потекла под челюстью слева направо, промочила край мешка и собралась в лужу на земле. А потом нож под тяжестью руки вырвался из раны и снова быстро черкнул по шее... "Да, - думал Шванк, - Все так и было".
   - Филипп, откуда ты все это знаешь?
   - Иногда - очень редко - мы приносим жертвы. И надо, чтобы все происходило правильно.
   Лужа крови была не столь велика, как со страху показалось шуту. Да, голова и шея кровят сильно... А шею и руки трупа залила кровь более светлая, из поверхностных ран.
  
   - Где же нож? - пробормотал Филипп.
   - Вот, - указал пальцем Шванк.
   Под самыми пальцами покойного лежал его знакомый ножик - просто обоюдоострый наконечник стрелы, засаженный в старую деревянную рукоять.
   - Что ж, вот и все, - сказал Филипп и на корточках развернулся к Шванку, взглянул в его глаза, - Это он сам, теперь видишь? Здесь нет никаких следов, кроме твоих.
   - Да. Прости меня. Я... просто перепугался.
   - Тогда давай соберем эти твои обрывки. Нечего здесь сорить!
   Шванк начал судорожно подбирать обрывки, искать разлетевшиеся. А Филипп слизнул следы крови с пальцев, пригорюнился и что-то покойному прошептал. Шванк не слушал.
  
   Оба поднялись; трувер бросил в огонь свой бывший черновик и спросил:
   - Филипп! Он же был твоим учителем и другом епископа! Почему же вы не взяли его с собой - потому что он злой, потому что раб? Или из-за хромоты?
   - Нет, - покачал головою Филипп, оскалился, - все куда сложнее. "Царица" никогда не принимает участия в погребении своего патрона. В старину их давили петлей у гроба, но сначала прикрывали лицо сплошной белой маской, без глаз и без рта. Вот почему он надел этот мешок. И вот почему повредил именно шею.
   - Но он же закололся стрелой!
   - Да, потому что он - княжеского рода, а вешают рабов.
   - Значит, он все предусмотрел...
   - Ну да, устроил себе смерть по канону!
   - Что теперь будет? - тупо спросил шут.
   - Его похоронят в белом облачении действующего епископа - сошьют сегодня на живую нитку - и в маске на жреческом кладбище. Раньше их душили, а теперь просто забывают, оставляют в покое! Но Эомер не позволил его забыть, да, Шванк?
   Столь черная улыбка озарила театральное лицо Филиппа, что жонглер просто оторопел и не нашел слов.
   - Браво, Эомер! Клянусь, у меня никогда не будет "царицы"!
   - Но зачем? - растерялся Шванк, - Ну, забыли? Мог бы жить...
   - А куда, по-твоему, он мог бы вернуться? Не в казарму же рабов в девяносто лет, а?
   Шванк согласно закивал - как и Эомер в последние свои дни.
   - Ладно. Раз он хотел, чтобы его лица не видели, я прикажу наложить маску поверх мешка. А теперь иди, Шванк, бей в гонг и уходи. А я буду объясняться сам.
  

***

   Гебхард Шванк вернулся в тепло и осмотрел руки - крови не было. Толстушка Агнесс подошла к нему, пропищала:
   - Мастер Эомер велел передать это Вам, когда Вы освободитель.
   Передала небольшой свиток, потом сморгнула поросячьими глазками, словно бы что-то забыв, сделала нелепый реверанс и оставила трувера наедине с документом.
   Он развернул его и увидел, как и ожидал, крупный квадратный почерк Эомера - шрифт профессиональных переписчиков.
   "Мастер Шванк, - было написано в нем, - Прочти это сам и дай прочесть Филиппу. Вы оба - легкомысленные, забывчивые, ребячливые создания. Покойный епископ Панкратий послал вас сделать что-то с незнакомой богиней, а потом потерял к ней интерес - и вы тоже: один увлекся своим романом, другой - покаянием! Вы потеряли ее, и она убивает Пиктора, Панкратия, меня.
   Неужели вы думаете, что она забудет о вас, когда вы вышвырнете ее из памяти? Да ей только этого и надобно! Так вот, единственно лишь мастер Пиктор, пусть восстановится его здоровье, пытался удержать ее, не дать раствориться в душах - но и то делал это по какой-то нелепой детской причине. Я, да будет вам известно, поддерживал с ним письменную связь. А вы-то почему предали друга и послушали моих распоряжений, что за детство?
   Демона выпросил у Пиктора я - обещал (и исполнию) помощь и протекцию в одном щекотливом деле. И именно я последние месяцы удерживал ее при себе, не пускал ни к вам, ни к Панкратию. Особенно к тебе, Филипп - потому что ты успел в нее влюбиться. Но сегодня мое время вышло, и я оставляю вас на произвол судьбы, действовать будете сами - как знаете. Я, наконец, не нянька для трех взрослых мальчиков, мне за глаза хватало и одного старого.
   Я понял: Гидра - это сама Душа Мира. Каждое одушевленное существо - ее голова. А тела словно бы и вовсе нет. Или есть, но тогда это она, Пожирательница Плоти. Не все ли равно, отцветет или продержится чуть дольше моя душа, эта ее голова? Я от вас устал, устал от Храма, от сумасбродного Панкратия и от скромного Акакия. Зависеть ни от них, ни от вас двоих не хочу. Прощайте.
   P.S. Филипп, мальчик мой, как же ты мог так поступить с епископом Панкратием - ведь он же дядя твоего дяди? Я знаю, ты видел, как он сходит с ума - но не помог ни ему, ни мне, не попытался его удержать, не привлек к этому делу светских родственников. Что сказать? Ты проявляешь прекрасные способности жреца из высшего клира и уже научился оставлять неудобных в покое. На моем веку такое благополучно пережил только епископ Герма, да и то его лечил потом сам Зеленый Король снадобьями Броселианы. Так что думай и кайся еще, сын мой. Панкратий как-то удержался на ногах после первой раны и не выпустил меча.
   P.S. Мастер Шванк, если ты думаешь, что я намеренно исказил отчет об обстоятельствах смерти Зеленого Короля и Хейлгара Зрячего, а также о пропавшем без вести епископе Герме, ты ошибаешься. Считай, как хочешь - но я дословно записал рассказ двух Лесных Королев, попросту не задав им ни единого вопроса. Но если ты поэтому считаешь, что я клевещу на покойного, это твое право! А с епископом Гермой я сам объяснюсь уже на днях, если души остаются в живых после смерти. Теперь все. Эомер, князь Черного Брода".
  
   Пока Гебхардт Шванк читал и краснел под упреками, неслышно подошел Филипп - в новом облачении жреца высшего клира, светло-сером. Улыбаясь, он сказал:
   - Шванк, я закончил покаяние. Меня отпустили! Сказали, что Эомер что-то смог искупить своею смертью.
   - Прочитай, - зачарованно протянул Шванк, - это от него.
   Нехотя отдал письмо.
   Филипп первый раз прочел свиток стоя. Потом присел и, порозовев, прочитал еще раз и еще, свернул и унес документ переписчикам.
   - Да, - сказал он, возвращаясь, - Эомер прав. Но каяться еще раз я не буду. Может быть, нет времени.
  

***

   Как писать о не-происходящем? Как описать не-события, препятствующие любому воплощению и любому изменению? Они не желают перетекать друг в друга и образовывать связные цепи и сети.
   Как описывать время, которое стоит, но сезоны все-таки меняет, подобно тому, как меняет жрец свои облачения для служб?
   Можно ли говорить о скуке, тревоге, тоске или печали в таких условиях? Можно ли заподозрить, что это она, бывшая Львиноголовая и Гидра, остановила течение событий? Она ли сделала невоплощенной не только себя, но и ту область мира, в которой имела честь или несчастие поселиться?
  
   Итак, незаметно встало предзимье, те самые недели, зовущиеся "меж инеем и снегом". Отошел жесткий иней, черная земля отмякла, и сделалось грязно и сыро.
   Даже две насильственных смерти подряд прошли как-то незаметно, словно бы их и не было. Только подмастерья Дункана мастерили соломенное чучело к празднику и снабдили его тремя парами грудей - хотели было четыре пары, по-сучьи, но места не хватило. Над Смертью Зимней принято шутовски издеваться в день первого настоящего снега, что сможет, не растаяв, улежаться на земле. У Смерти Зимней признаков пола не бывает, очень уж она свирепа в этой ипостаси - а тут вот появились какие-то кошачьи соски, и получилась из Смерти сфинкс. Подмастерья намекнули на летние события: понимаем, мол - только и всего. Мастер Дункан посмотрел, похлопал Сфинкс по плечам татуированными руками и сказал то ли ей, то ли кому-то, кто вообще мог оказаться рядом:
   - Эта Сфинкс не пристает с вопросами. Тот, кто задаст вопрос ей, будет убит. Не любит она, когда спрашивают.
   - Или ищут.
   Это Филипп, случившийся рядом, улыбнулся и покивал головой.
  
   И только Филипп, единственный, носил белый траурный пояс, завязанный двумя узлами. Объяснился он так:
   - По "царицам" траура не носят, их, рабов, предают забвению. По епископам траура не носят: епископ - просто отсроченная человеческая жертва, он сам ходит в белом со дня посвящения. А я, - и лицо его стало столь угрюмым, что Шванк поразился, - имею на это право как родственник. И не спрашивай о двух узлах.
   - Хорошо, - пробормотал испуганный Шванк и впервые за несколько дней вспомнил о том, что и он существует. А потом немного помедлил, ушел к себе и снова вернулся уже в белой рубахе под своею овчиной.
  
   После этого Гебхардт Шванк немного ожил и затеял авантюру. Начал он с того, что поймал в скриптории Акакия. Тот, будучи вспугнут - как и прежде, он сидел и что-то писал - как-то неожиданно легко отдал Филиппа во владение Шванку сразу на целую неделю; может быть, новый епископ ожидал какой-то более страшной просьбы - кто знает? Тем не менее, Филипп поступил в распоряжение трувера.
   Теперь самый юный из высшего клира сидел за столом Эомера и пересматривал книжку "О неведомых богах и демонах". Книжка эта некогда принадлежала Эомеру - собственный, Филиппа, экземпляр так и сгинул в кладбищенском храмике. Он сидел, а Гебхардт Шванк уточнял у него все новые и новые детали храмовой истории - за последние сорок лет и чуть раньше того; он узнал, как именно Афанасий и Амброзий давали Храму передохнуть...
   Получилось между заклинателями примерно то же самое, чем занимались еще не так давно Дункан и Эомер. Филипп, по-видимому, был раздражен неожиданным отвлечением, а Шванк тихо перепуган. Сцеплялись они то и дело, в основном из-за трактовок всяческих мелких событий.
   - Ничего особенного, - проворчал Филипп, когда Шванк посетовал на раздражительность, - Должен же кто-то сцепляться здесь на тему "брито или стрижено". Ни Эомера, ни Дункана здесь сейчас нет.
  
   Неким холодным и грязным серым утром Филипп, так же, как и Эомер, постукивал о край стола корешком определителя богов и демонов. Шванк устроился напротив, облокотился о стол и ждал. Писцы не смотрели в их сторону, а не то заметили бы, что точно так же перед восседавшим Эомером хохлился покойный епископ Панкратий. Возможно, что именно это сходство и пугало трувера, но сам он об этом не догадывался. Филипп сидел, поглядывал в окно и постукивал корешком - увесисто, мерно и медленно, и Шванку показалось, что смотритель приюта для сумасшедших пускает ему на голову одну холодную тяжеленную каплю за другой. Шванка передернуло, он встряхнулся по-собачьи и наткнулся взглядом на писцов; те привычно хихикали.
   У писцов был давний обычай - обсуждать любую описку, любую ошибку, свою и не только, а потом допускать ошибки на это же правило, посмешнее да побольше, пока в памяти оно не закрепится намертво. Ошибки в документах становились причинами сплетен, и писцы снова секретничали и смеялись. Не замолкали такие смешки даже тогда, когда подходил епископ. Сейчас Тебхардт Шванк встревожился и спросил:
   - Филипп, писцы всегда так смеются?
   - Да, - без интереса отозвался Филипп, настроенный на вопросы о прошлом, - У них есть своего рода языки, тайные шифры - чем больше вычурных ошибок, тем труднее прочесть непосвященному... А ты не замечал разве?
   - Ой, нет! - тут Шванку стало так стыдно - так не было даже тогда, когда Эомер дал понять, что уже просмотрел незаконченный роман; стыдно и очень тревожно, - Представляешь, как они меня высмеют? Мне скоро работу сдавать...Ужас!
   Но Филипп продолжал постукивать корешком.
   - Да прекрати ты! - рассердился, наконец, Шванк.
   Жрец остановился и поглядел сумрачно, вопросительно:
   - Что?
   - Ты превращаешься в Эомера!
   - А-а... Его дух, думаешь? Он и так здесь, наверняка. Это же некрополь - вон кенотаф, авторы документов мертвы...
   - Прекрати стучать!
   - Угу.
   - Филипп, да что с тобой такое?!
   - Что СО МНОЙ?! - Филипп так сощурился и засверкал глазами, как этого не делал и покойный Эомер, - Что со мной, говоришь?
   Он почти взвизгнул как-то в нос; писцы одновременно, всею своею стайкою, развернулись и уставились на спорящих круглыми глазами, испуганно и с любопытством.
   А жрец ударил по столу уже не корешком, а всею книжкой, плашмя - легкий столик подпрыгнул:
   - Смотри!
   Он грубо встряхнул книжку, и та раскрылась на какой-то засаленной закладке из веревочки
   - Вот, написано: "демоны не могут воплощаться сами и поэтому познанию не поддаются. Они предпочитают оставаться неизвестными, нагнетая ужас, налетая и вскоре освобождая". А мы, мы, три идиота, воплощали ее! И те три идиота, старые - Панкратий, Эомер, Дункан! Ему-то, простецу, ничего не будет, а этих двоих уже нет! Пикси почти погиб...
   Филипп побледнел, зашипел и выдохся.
   - И, я думаю, именно я первым подарил ей облик... Смотри, пока смерть была демоном, она появлялась в момент гибели и уходила, так?
   - Так.
   - Уходила почти бесследно для остальных...
   - Но горюют же?
   - А для того горюют, чтобы принести себе, любимым, в жертву умершего - не отдавать его смерти, а сохранить для себя и тем возвыситься! А потом предать и отступиться... И пошел бы этот твой бог обратно в Море Крови...
   - Подожди!
   - Слушай, я - первым - подарил - ей - облик!
   - Личинки?
   - Ну да, и еще соблазнительной женщины, ты не заметил.
   - Но это сделал покойный епископ...
   - И до него, покойный принц Уриенс. Да не важно! За облик личинки, ей подаренный, отвечаю я. Злые силы! Львиноголовая Сохмет, Лернейская Гидра, женщина, личинка - да она просто выбрать не может, хочет сожрать все это сразу!
   - И у нее не получается, да?
   - Еще как получается - все сожрала, почти всех подмела. Обжора! И теперь стоит тут, как погода, а мы уже мертвы заживо. Слушай, - сверкавшие глаза наполнились мутью; жрец слабо махнул рукой, - Отпусти ты меня, все равно отвечать тебе не смогу?
   - Ладно, - прошептал околдованный Шванк.
   Филипп отложил книгу подальше, встал, отвернулся...
   - А что же делать? - вдогонку спросил трувер.
   - Не знаю, - сдавленно ответил жрец, - Поздно. Может быть, ничего. Оставил бы ты этот свой роман - происходящего он не касается вообще, - и быстро ушел.
  
   А Шванк, как всегда, остался.
  

***

   Следующим утром показалось Солнце, предвещая близкий снег, и время вроде бы чуть шевельнулось. Трувер снова сидел в уголке у выхода, а Филипп рассказывал ему какую-то очередную подробность о Красном Бастарде; видимо, во искупление вчерашней вспышки. На самом деле еще ночью Гебхардт Шванк твердо решил больше не беспокоить жреца, но тот пришел сам - как всегда, вскоре после рассвета.
   Шванк, рассеянный, писал, а Филипп вспоминал перипетии каких-то очень сложных торговых сделок того времени; трувер совершенно скис, когда несколько раз прозвучало имя Пуйхла и упоминание о продаже ледяной горы на Побережье - от почти бессмертного короля Шванку ничего не надо было, он желал проигнорировать его и не заниматься лишними поисками.
  
   И тут, как призрак, вошел в двери Пикси и встал, шагнув в зал. По правде говоря, Филипп и Шванк не сразу и поняли, кого видят, кто предстал перед ними - вошедший отрастил небольшую бородку очень приятного каштанового оттенка. Камзол на нем был бархатный, зеленый - и штаны с сапогами из тонкой кожи, под цвет глаз-орешков. Он поднял подбородок, обежал взором потолок и сказал:
   - Эомера нет - и стало вроде бы светлее! Есть чем дышать.
   Тут до Шванка дошло:
   - Пикси, ты призрак?! - пропищал он.
   - Узнали, наконец, - ласково улыбнулся гость, склоняя голову набок, - А вот не скажу - сами угадайте, призрак я или нет!
   Он сделал еще шаг, показать себя, и снова замер. Узкие штаны все-таки прилегали плотнее к той ноге, которая согнулась при ходьбе; но позвоночник вроде бы выпрямился, и мастер Пиктор явно был выше, чем прежде.
   - Пикси, ты живой! - заулыбался, заухал Филипп и растопырил руки.
   Мгновения не прошло, а Пикси уже сидел и чесал тройные щеки знакомого кота; тот столбиком сидел на его коленях и, не мигая, глядел в глаза.
   - Ах ты, Львенок! Узнал, Леонид, да? Узнал. Давай тебя в лес заберу? Я серьезно - там есть, на кого охотиться.
   Но рыже-пегий кот вроде бы покачал головою и свернулся клубком. Шальной Шванк уселся на стол и начал по-школьному болтать ножками. Филипп тихо посмеивался.
   А Пикси передал кота Шванку и сказал, хитренько улыбаясь:
   - Если честно, я сам не знаю, призрак я или нет - потом расскажу. А сейчас мне надо к епископу с двумя свидетелями - я хочу вас.
   - Хорошо! - сказали оба враз, и Пикси, то и дело воздевая руки, повел их.
   ...
   Сам епископ Акакий предпочел бы поселиться в галерее между Библиотекой и Скрипторием, свить там гнездо наподобие крысиного, а по смерти воплотиться буквицей, но... Храм должен отдохнуть, а кроткий Акакий устраивает всех.
   И вот сейчас сидит он в непривычном епископском домике и, чтобы восстановить равновесие, разбирает остатки личных архивов трех своих предшественников: малый и случайный - Панкратия, странный и обширный - Гермы и самый большой, но ужасающе скучный - Амброзия, бывшего казначея.
  
   Молодой писец открыл гостям, и они, кажется, спугнули епископа. Оторвавшись от стопы документов, он резко развернулся, а выглядел при этом так, как будто бы его резко разбудили в первую же спокойную ночь после десятка бессонных. Лицо Акакия слегка пожелтело и отекло под глазами, а выбритые следы бровей были пока светлее лица. "На кого же он похож? - думал Шванк, - Из-за этих бровей он напоминает пса... Но нет. Глаза быстрые и круглые, черные. Пальцы дрожат, и он хочет вцепиться в край стола, но не делает этого, не смеет при посетителях. И подбородок маловат... Ага, да это же крыс!" Гебхардт Шванк и не думал о том, что все его случайные знакомые видят его примерно так же - не запоминают лица, а улавливают лишь отдаленное сходство с поросенком...
   Итак, "поросенок" и "крыс" поглядели друг на друга, и Акакий пришел в себя:
   - Филипп, что за дело?
   - С нами мастер Пиктор, Ваше преосвященство. Дело, собственно, у него.
   - Вы вернулись, мастер Пиктор?
   - Да, госпо... Да, Ваше преосвященство. Королева Броселиана посылает Храму цену моей свободы. Свидетели со мной.
   Пиктор подал епископу мешочек. Тот аккуратно вынул два золотых с профилями Гавейна и уложил на стол, монету рядом с монетою.
   - Хорошо. Мастер Пиктор, когда Вы приступите к исполнению обязанностей?
   Пикси сделал изящный светский поклон и сказал дерзость:
   - Вы не поняли, Ваше преосвященство. Я не собираюсь больше ни руководить вашим хором, ни оставаться в Храме.
   Акакий снова развернулся к нему, чуть более плавно, поднял глаза и увидел мастера, наконец:
   - Это меняет дело. Я не согласен.
   Пикси напрягся, задрожал.
   - Двух золотых достаточно за обычного мастера. Но для Вас эта цена слишком мала.
   - Так Вы хотите держать меня в плену?
   - Если Вам угодно так считать... Да!
   - Я не останусь ни в коем случае, даже если придется забить меня в колодки. И Вы ничего, ничего не получите от меня как от музыканта.
   - Этого не будет.
   - А что будет?! Повесите?
   Акакий опустил взор, расслабился, задумался.
   - Хорошо... Если так, я отпущу Вас. Вы подали мне мысль, прямо сейчас.
   - Да? - не выдержал Пиктор.
   - Да. Я получу Вас именно как музыканта.
   Пиктор сгорбился и чуть подогнул пальцы. Акакий слегка улыбнулся.
   - Нет нужды нападать на меня с когтями или с кулаками! Я беру два золотых Броселианы, видите? А от Вас лично мне нужно вот что - я требую передать мне весь Ваш архив: и разысканное в Храме, и написанное лично Вами.
   Пиктор приподнял плечи, склонил голову набок, ухмыльнулся и ответил по-детски лукаво:
   - Все это придется осваивать десяток лет, если не больше. Готов ли к такому Агафон?
   Епископ улыбнулся, и губы его образовали совершенно прямую линию:
   - Если Вы согласны, то сие уже не Ваша забота. Я не запрещаю Вам исполнять эти произведения самому, верно?
   Пиктор громко выдохнул и улыбнулся в ответ:
   - Ладно, берите!
   Акакий махнул рукой:
   - Давайте договор о Вашей продаже...
   - О дарении...
   - Неважно.
   Мастер Пиктор полез за пазуху и извлек совершенно вытертый и несколько раз подклеенный свиточек. Епископ развернул его, прочел, стремительно написал пару строк, заверил датой, печатью и подписью, взглядом потребовал подписей Шванка и Филиппа и в итоге присыпал песком. Пока песок впитывал чернила, Пикси, не отрываясь, смотрел на документ. Ничего неожиданного не произошло, свиток не исчез - Акакий просто стряхнул посиневший песок в баночку для мусора, свернул обновленный документ и вернул музыканту. Тот припрятал его понадежнее.
   - А где Ваши труды, мастер Пиктор? - как ни в чем не бывало, спросил епископ.
   - Мы сами принесем, Ваше преосвященство!
  
   Пикси выскочил в дверь, а спутники последовали за ним.
   - Идем в казарму рабов! - велел он.
   Филипп оказался чуть сзади, Шванк - в середине, а Пикси несся вперед, прихрамывая. Начало подмораживать еще до рассвета, и сейчас стук двух сапожек и двух деревянных башмаков напоминал торопливую поступь осла.
   - Пикси, ты простил нас? - серьезно спросил Филипп.
   - За что? - Пикси чуть помедлил с ответом, но так и не обернулся.
   - За то, что мы от тебя... отступились.
   Вот тут Пикси развернулся и нахмурился:
   - Я не обижался. Смысла нет, занят был.
   Филипп засопел, а Шванку вдруг пришло в голову: а как же знаменитые уши Пикси, уши нетопыря? Сейчас они в глаза не бросаются, верно? Он посмотрел - уши точно такие же, как прежде, большие и с прихотливо вырезанными краями, а сейчас на морозце еще и ярко-розовые. Но не дрожат. Да и волосы Пиктора начали, пусть медленно, отрастать и превращаться в мелкие кудри; и сейчас эти зачатки кудрей нелепо торчали на темени и надо лбом, как четыре коротеньких странных рога. "Вот и уши Пикси... уши..." - потерял мысль Гебхардт Шванк.
   - Пикси, - спросил он, - тебе Скопас передал, что я хотел перехватить ее?
   - Ну да. Только поздно было - Эомер успел, перехватил. Да и ты...
   - Кастрат, да?
   - Угу.
   - А ты слышал, как я у лечебницы пел "Кошачий концерт"?
   - Еще бы! - захихикал Пикси, - Хорошо ты поешь, не надоел подмастерьям...
   - Вообще-то, надоел...
   - Но продержался ты долго, так? И не надоел. Ты верно и красиво поешь даже мертвецки пьяным.
   - Почему мертвецки?
   - Я слышал запах пива в твоем голосе.
   Что ж, со слухом Пиктора не поспоришь...
   Помолчали.
  
   - Как ты удерживал богиню? - отрывисто спросил Филипп.
   - Понимаешь, у нее облика нет, только тьма, когда она приступает. Не бездна... Я старался ее услышать. Она звучит как напряженная тишина. Но... Что-то со слухом...
   - Ты из-за этого уходишь?
   - Да. Не могу слышать человеческого пения - сплошной треск, слизь, мясо. Мерзость!
   - А инструменты?
   - Это не то, - пробормотал Пикси.
   - Я бы хоть что-то зажилил, - произнес Шванк почти рядом с казармой. Пиктор неожиданно оскалился и как-то слишком больно хлопнул его по плечу:
   - Я отдам все и больше не буду сочинять для людей. Мне не надо... А вот ты долго на одном месте не живешь, тебе не понять...
   - Ты о чем? - встрял Филипп.
   - О ненависти, Ваше будущее преосвященство!
   - Да к кому?
   - Неважно. К кому угодно. Шванку она не нужна - ему где-то не нравится, и он уходит. А вот ты должен уметь ненавидеть, как и я прежде. Уйти не могу, вот и живу рядом. Не гневаюсь и не впадаю в ярость и не мщу, но ненавижу.
   - Ты что, дожидался, когда Панкратий погорит? - осенило Шванка.
   - Не только он, но и Эомер. Эти своего не упускали. Вот и приехал сейчас - удобно, подморозило.
   - Погоди-погоди! - насупился Филипп, - Эомер княжеским словом заверил в письме, что ты уступил богиню ему за какую-то важную помощь. Так?
   - Да.
   - Я думаю, Эомер хлопотал перед Пакратием, чтобы освободить тебя, хотелось ему этого или нет.
   Филипп напирал, воздевши палец, а Пиктор пятился. Наконец, он сдался, покраснел и пробормотал:
   - Они дали бы мне свободу, но не отпустили бы, как Герма своего живописца.
   - Что? - возмутился Шванк, - Ты думаешь, я лживо написал? Живописец сам выбирал, когда ему приходить!
   - Пиктор, ты не сказал, кого ненавидел или ненавидишь, - напомнил Филипп.
   - И не скажу.
   - Шванк, не злись, - подытожил жрец, - Тут вообще все отличается от того, как выглядит на первый взгляд.
   - Точно, - фыркнул Пиктор.
   А Гебхардт Шванк промолчал.
  
   Пиктор дергал и дергал распухшую дверь казармы, а Гебхардт Шванк второпях вспоминал: вот три королевы велели ему бежать, когда Гавейна хватил удар. Много лет он служил именно Гавейну, а вот что при этом чувствовал? Вот Эомер покончил с собой из-за Панкратия, а он, личный шут герцога, о своем патроне забыл, будто его и не было. Не могли же вместе с яйцами отрезать мальчишке сердце? Или могли? И он, Гебхардт Шванк, двигался в мире, не отбрасывая тени или подобно тени, и никто его сердца не затрагивал. Любит ли он Пиктора и Филиппа? Нравился ли ему Скопас? Как он относился к покойному Эомеру? На все эти вопросы ответов у Шванка не было.
  
   А Пикси открыл все-таки дверь.
   Темный коридор делил казарму на две неравные части - в длинной и узкой общей спальне справа жили рабы, а маленькие комнатки слева занимали самые привилегированные из мастеров. Каморка у входа, бывшая когда-то во владении Пиктора, теперь была заперта новым замком.
   - Неужто выбросили? - ахнул Шванк и даже присел.
   - Нет, - отмел опасение Пиктор, - тут ничего не выбрасывают. Ага, вот они!
   То, что Шванк принял за ларь, было на самом деле большим сундуком с четырьмя ручками по бокам - в таких богатые крестьянки накапливают приданое. На сундуке стоял и большой кожаный ранец. Пикси поставил ранец на пол; Филипп и Шванк приподняли сундук, но жрец тут же согнулся, зашипел и схватился за сердце. Тогда Филиппа навьючили ранцем; Шванк схватился за ручки спереди, Пикси - сзади.
   Гебхардт Шванк распахнул дверь ногой, и трое покинули рабскую казарму навсегда. Трувер шел впереди и не видел бывшего мастера хора - сейчас это его даже радовало.
  
   Путь от казармы к домику епископа сделали как-то странно быстро и из-за тяжести молча. Писец принял груз и отпустил носильщиков. Посидев на скамеечке под вишнею, отдышавшись, трое смутились - что теперь делать, когда Пикси вот сейчас расстается с ними навсегда?
   - Пикси, - задумчиво заговорил Шванк, - ты сказал, что больше не будешь сочинять для людей. А для кого тогда?
   - О-о! - Пикси явно обрадовался, загорелся, уши его знакомо затрепетали, но тут же принял таинственный вид, - Догадался-таки!
   - Ты правда мертвый?
   - Не знаю - Броселиана лечит так, что не понимаешь, возродился ты или оказался в раю. Или наш мир превратился в райский сад? Ну, речь не о том. Я сейчас могу написать что-то для хора птиц или для воды, для деревьев на ветру. И мой народ, если получится, может убедить их исполнять это!
   - Твой народ? - насторожился Филипп.
   - Да! Не зря меня прозвали Пикси!
   - Боги мои! Так ты - эльф, подменыш?
   - Нет, нет! Я - человек, они меня просто приняли.
   До сих пор Пикси говорил тепло и мечтательно, но сейчас вдруг стал невероятно грустен и стар.
   - Но теперь... из-за этого... Я не могу слышать людей, не могу для них писать! Эльфы поют куда лучше.
   - Значит, ты все-таки пленник, - задумчиво проворчал Филипп.
   - Наверное. Но уж лучше у них, чем в Храме.
   - Ага! - осклабился Шванк, - И тот же выкуп - оставь свою музыку и тогда будь свободен!
   - Слушай, Шванк! Зачем мне люди?
   - Мне отвечать?
   - Не надо.
   - А ты сейчас где?
   - У Ее величества Аннуин - Броселиана отпустила. Странные там существа... Знаешь, Аннуин и раньше была... э-э... чудаковата. А сейчас, когда муж пропал, ей стали нужны шуты. Я, например, или сумасшедший Турх, она его привечает.
   - Соблазняешь? Я тоже шут.
   - Не знаю, нужен ли ты Аннуин...
   - Эх, ничего-то ты не знаешь!
   - Ну, ее шуты, ей их и подбирать, разве нет?
  
   Филипп сидел в центре, чуть приподняв голову и возложив руки на колени, как сгоревшая статуя Львиноголовой; смотрел он то ли в себя, то ли очень, очень далеко вперед, и глаза его стали прозрачнее весенней воды.
   - Пиктор, - медленно спросил он, - эльфы бессмертны?
   Пиктор внимательно посмотрел на него, тревожно запрыгали глазки-орешки:
   - Не знаю. Они сами не знают. В лесу Броселианы пока никто из них не умер. Что было прежде, они не помнят.
   - Наверное, так можно быть бессмертным, - продолжил Филипп думать вслух, - Память стирается, как изречение с восковой таблички... И все, - тут он встрепенулся и раскрыл глаза, - Мне показалось, что наступил вечер!
   - Ты что? - не удивился Шванк, ибо здесь всегда было темновато, - Утро еще не кончилось.
   - Тогда мне пора! - заявил Пиктор.
  
   Он встал, сделал привычный жест, как бы оправляя длинное одеяние сзади; нащупал там штаны и нежно рассмеялся. Отсмеявшись, позвал:
   - Пойдемте! Проводите меня до ворот.
   И пошли, ни быстро, ни медленно.
  
   А у самых ворот уже дожидался мул. Ростом он был велик, примерно с крестьянскую лошадь, мастью седоват, а шерсть его курчавилась так, как у овец, чьи шкуры идут на полушубки. Простое седло и веревочная упряжь... Мул корчил рожи молодой прислужнице, ужасно скалился, и выло видно, что это клыкастый жеребец. Прислужница держалась с ним чуть скованно, но явного страха не выказывала.
   - Спасибо, Нинева! - поклонился Пиктор и перехватил уздечку. Мул собрался его куснуть, но Пикси хлопнул разбойника по лбу:
   - Заскучал, Красавчик? Нет, говоришь? Ого, так ты еще и ревнуешь? Ну, это мои друзья.
   Мул нагнул голову и поковырял землю копытом. Пиктор влез в седло, и привратница отодвинула створку ворот.
   - Счастье тебе! - попрощался Шванк, - Ты нашел родину.
   - А тебе кто мешает? - усмехнулся Пиктор, - Ищи, если так надо. Или просто завидно?
   - Ага.
   - А я уже дома, - угрюмо добавил Филипп.
  
   Он отъехал совсем недалеко; Нинева еще не успела затворить ворота, а он уже махал рукою и кричал:
   - Зимой меня не ищите! Эльфы уходят зимовать под холмы! Весной вернутся!
  

***

   Следующим утром холод прокалил землю и камни, и они стали подобны металлу. Дункан подмигнул шестигрудой Зимней Смерти, на которой уже повисли чьи-то застывшие плевки, и пошел дальше в мастерскую. Его дочь наконец-то пришла в себя и запомнила в мире ином нечто очень и очень интересное. Так что мастер был счастлив и очень торопился.
   А Гебхардт Шванк вскоре после рассвета передал все свои свитки писцам (три неуемных старца все так же ехали в лес в телеге палача) и сказал Филиппу:
   - Я ухожу к Сердцу Мира. Что бы там ни было, здесь я больше не найду ничего.
   Филипп ответил:
   - Тогда и я тоже.
   - А разве можно жрецам?
   - Ну, явных запретов нет... Узнаю, что случилось с той старушкой и ее божественным младенцем.
   - А как освободишься?
   - Сейчас-то я как раз свободен. Смотри: епископ погиб, а в высший клир пока не приняли никого. Теперь примут нового, и уже не я буду старшим привратником, а он.
   - И что?
   - Есть только два устойчивых амплуа в высшем клире - привратник и епископ, низший и высший. Ко мне сейчас... хм, присмотрятся и решат, что со мною можно сделать. Так что еще несколько недель я почти свободен.
   - Тогда пошли на базар.
   - Нет, - Филипп придал разговору силу решения, - К Молитвенной Мельнице нужно идти сначала.
   ...
   Молитвенная Мельница выбросила Шванку изображение Шута, Филиппу - Первосвященника.
   - Твое почти прошлое, мое почти будущее.
   - И что?
   - Кажется, ей просто лень.
   - Или думает, что мы бесимся с жиру.
   - А это не так?
   - Так. Засиделись.
  
   Поскольку оба и так почти не вылезали из библиотеки и скриптория, комментарии к изображениям им не понадобились. Прояснившаяся умом Майя, дочь Дункана, проводила их сразу ко входу в Храм. Черные зеркала оказались непрозрачны, покрылись инеем, словно бы кто-то их присыпал мукой. Но лиц все-таки было не разглядеть, да и над горизонтом повисла то ли мгла, то ли льдистый туман...
   - Что ж, идем на базар.
  
   Там купили теплую куртку и сапоги Шванку, длинный плащ и стеганые штаны Филиппу. Нашли две пары утепленных сапог с большими кожаными галошами.
  
   ...
   Далее, утром исхода, небо полностью затянули облака, подобные белому слою неоконченного войлока.
   Город миновали молча, и лишь недалеко от базарной площади Гебхардт Шванк несколько раз выдохнул, посмотрел, как влажные клубочки пара удержались в воздухе и растворились в нем, подумал вслух:
   - Оставляю свое дыхание в городе...
   А Филипп не ответил ничего - все так же шел, выбрасывая расслабленные ноги, глядел вниз и помалкивал.
   За городом стало чуть холоднее, пошел снег, похожий на мелкую соль. Как бы редко ни падали кристаллики, но вскоре на хорошо промороженную землю легла довольно толстая пелена, и путники оставляли на белом то темно-серые, то бурые четкие следы. Хорошо было бы выйти на охоту в такое утро - опасностей чернотропа мог избежать лишь тот, кто умеет летать... Но путники наши оказывались в положении скорее добычи, чем охотников.
   ...
   По ощущениям, прошло уже несколько часов - но все так же не было слов, только пустое расслабление, обрывающее всякие связи. Часы двигались, крупа сыпалась, постепенно заметая следы, и все так же серели голые яблони старых садов, словно бы нарисованные свинцовым грифелем на белом небе.
   Тогда-то Шванк с трудом уложил мысль в слова и произнес:
   - Мы идем, а сады все никак не кончаются.
   Потом ему стало скорбно, лениво, ушла и надежда на то, что Филипп услышит его; да и не понял трувер, на местном или на родном, мало кому здесь знакомом языке он заговорил.
   Но Филипп ответил, с усилием насторожившись:
   - Да. Как-то слишком долго.
   - Может быть, Лес отступает от нас, потому что мы... мы слишком долго....
   - Что? Не приходили?
   - Не-ет. Общались с ней.
   -Я, но не ты... Но тогда чего ради мы идем? Ты сказал, что ради романа. А я? То ли на разведку, а то и просто за компанию, чтобы не расставаться...
   - Это не то, да? - почесал затылок под шутовскою шапкой новый трувер, звякнул бубенцами и скривился.
   - Не знаю. Наверное.
   - Слушай, а что дала той старухе Молитвенная Мельница?
   - Добрую Мать, а что?
   - Смотри, как и нам - определение ее природы, так?
   - Угу.
   - И она...
   - Не обязательно она.
   - ... и божья мамочка погибла.
   Тут Филипп мелко захихикал:
   - Думаешь, так боги шельму метят?
   - А вдруг?!
   Жрец пожал плечами:
   - Тогда мы не дойдем, и только.
   - Но я обязан дописать!
   - И что?! Ну что ж, - рассердился на кого-то Филипп, - Раз так, то пойду я сюда ради того же, что и все - ради личного бога. И стану при удаче Живым Домом божьим, чем бы мне это ни грозило.
   - Но я-то не смогу! - всполошился кастрат, - Я...
   - Я слышал, - внимательно разглядел его жрец, - о Живом Доме нескольких богов сразу - бывает и такое. Наверное, он погиб в резне Уриенса.
   - Но кастраты... Их даже не допускают...
   - Кто их знает, богов? Кто и как им угоден?
   - Тогда пошли. Знаешь, что мы там потеряли?
   - Что?
   - Наш смех, Филипп, наш смех...
  

***

   Прошло еще несколько минут, и показался край Леса - пока что первые его березы и редкие толстые липы. Стало теплее и туманнее, словно бы земля глубоко зевнула. Еще немного - и пошел крупный снег. Потом вмешался ветер, и полетели большие, частые влажные хлопья. Лес как -то слишком быстро увел паломников вглубь, и они, безвольные, не сопротивлялись и не удивлялись ему. Странным казалось лишь то, что в отсыревшем лесу не было слышно почти никаких звуков - кроме тех, что Филипп и Шванк невольно издавали сами.
   Море Крови, Сердце Мира, по ощущениям, должно было бы открыться уже вот-вот, и пилигримы разогнались
   - Ах, побежал бы! - прошептал Филипп, - Но не могу, сердце!
   Но все-таки разогнался, ускорил шаг до предела, а Шванк, рассчитывая дыхание, побежал за ним.
   Дунул ветер, сильно, порывами, и хлопья полетели косо, ударяя по правым щекам. Несколько мгновений, и темные стволы были облеплены мокрым снегом, каждый справа; слева же оставались почти сухими.
   Сердце Мира, пусть и не бывает в нем штормов, все-таки слышится на довольно большом расстоянии. В этот день оно забеспокоилось, и Шванк думал, что это похоже на деревенскую стирку: бабы широко машут и хлопают бельем по воде, топчут его, бьют вальками, переговариваются...
  
   Чтобы спуститься к берегу, надо было свернуть на тропу, влево.
   И тут снег повалил сплошной стеною, а ветер стих и море вроде бы замолчало. Белая стена заставляла медлить, но не остановила пилигримов, и тут из нее словно бы выступила чуть более белая тень - но это все же была не тень, потому что фигура не выглядела плоской. Ею мог быть кто-то из богов - выше человеческого роста, одеяние наподобие жреческого, лицо завешено покрывалом. Когда Филипп сделал еще шаг, в области лба этого божества вспыхнул пока не слишком яркий маленький розовый огонек.
   - Стойте! - сказал высокий холодный голос.
   - Мы идем к Сердцу Мира, боже! Мы - паломники!
   - Разве ты не заметил, жрец, - ответило божество строго, - что вас не сопровождали зеленые рыцари?
   - Нет, господин... госпожа моя. Но я знаю, их нельзя увидеть, если они сами того не хотят.
   Шванк приблизился и в воображении подпер Филиппа сзади. Божество воздело ладони, явно останавливая:
   - Прочь! Назад!
   Пилигримы напряглись, но не отступили. Розовый огонек стал алым, раздражающим взгляд.
   - Ирида Горгона? - так и выдохнули оба.
   - Если не отступите, я превращу ваши тела в камень, а ваши умы - в пламя, - властный голос ее был совершенно спокоен.
   - Верю, госпожа, сделаешь! - рассмеялся Филипп, не отступая, - Было бы прекрасно, если б мое тело стало камнем, а разум - огнем - только я-то при этом выживу? Отличный получится епископ, ты не находишь?
   - Отойди, жрец, - шевельнула ладонью Ирида, и Филипп оскользнулся, попал ногою в грязь под снегом, пошатнулся и выгнулся, замер.
  
   "Что ты хочешь, кого ты хочешь убить, Филипп? - вдохновенно думал трувер, - Свои привязанности? Свое кошачье сердце? Или ее, Пожирательницу? Не сделает этого за тебя Ирида, ох, не сделает! Еще и разозлится, за то, что ты собираешься заставить ее таскать каштаны из огня..."
  
   Гебхардт Шванк шагнул вперед, и Горгона чуть отступила. Смертоносное око ее, однако, не угасало, и Шванк это прекрасно видел. Он сорвал свою узорчатую шапку, махнул ею - и вроде бы усомнился: готов был бросить под ноги, но так и оставил в руке. Чуть подумав, он оборвал с нее все бубенцы и колокольчики, по одному, протянул на ладони Ириде Горгоне, показал и высыпал ей прямо под ноги. Они, так и не зазвучав, утонули в мокром снегу. Шапку он снова натянул на голову, очень медленно.
   - Убей это, госпожа! - попросил он.
   Ирида пригасила свой огонек и ничего не ответила; третье око не пылало, но тлело, все еще опасное.
   - Убей этот смех, госпожа моя! Я не знаю, мой он - или тех, кто всю жизнь смеялся надо мною.
   Ирида Горгона промолчала снова. Шванк слышал, что Филипп встал, отошел куда-то влево и замер, видимо, прислушиваясь.
   - Может быть, он уже мертв, это смех? - спросил шут, очень робко. Но богиня молчала по-прежнему, и все так же стояла в воздухе сырая снежная стена. Потом она вошла в снег, слилась с белизною, и остался лишь розоватый огонек. Шванк пристыженно отвернулся, сгорбился и отступил назад, к Филиппу.
   Тот правой рукою обнимал дерево, но не падал, не пошатывался.
   - Филипп, тебе плохо?
   - Нет. Смотри! - не поворачиваясь, шепотом ответил жрец.
   Лицо его было предельно сосредоточено, посерело. А на стволе, у самой границы влажной коры и снега, сидела бабочка. по виду самая обыкновенная потрепанная крапивница. Снег подтаивал, кора мокла, а бабочка и не пыталась отойти, забиться в спокойную трещину, только отводила усики от редких сейчас снежинок. Филипп протянул ей два пальца, и она медленно, но не раздумывая, влезла на них. Желая обсушить ей крылья, Филипп очень осторожно подул на нее, и что-то произошло... Опять резко и косо дунул очень холодный ветер, и кое-какие звуки в лесу появились. Исчезла бабочка.
   - Где она? - испугался Филипп, - Ветер унес?
   - Нет! - улыбнулся Шванк, - Ты ее вдохнул.
   - Ага! Значит, скоро очнется. Ты сам сделал, что хотел?
  
   Гебхардт Шванк тщательно осмотрелся. Еще видны были следы троих: обутые - их и узкие следы босых ступней со стороны моря. А вот ямок от сброшенных бубенцов видно не было.
   - Да. Возвращаемся?
   Снег на секунды сменился ледяным дождем, а потом повалил уже не хлопьями - горстями.
   - Филипп, ты ее украл?
   - Нет, наверное. Я не понял. А что?
   - Да метель... Ирида-то уже ушла... Это из-за бабочки?
   - Не знаю. Бабочка - моя!
   - Да и разницы нет. Идем.
  
   Пока следы были видны, оба шли довольно прямо. Снег пошел редко, превратился в мелкую жесткую крупу и сменился плотным туманом.
   - Проснулась, - мечтательно и нежно сказал Филипп, - Ее зовут Эхо, это нимфа.
   - Не богиня?
   - Нет... А меня, если вернусь, теперь будут звать Теофил.
   Шванк рассмеялся:
   - Вернешься из лесу с женой! И в Храм!
   - Вот именно.
  
   В тумане трувера кто-то застиг и попросил остановиться. Шванк слышал, как его зовет Филипп - почему-то то справа, то слева, из большей и большей дали, но ни отзываться, ни возвращаться не хотел.
  

***

   Тот, кто перехватил его, поначалу казался ему Филиппом - только тот успел где-то раздобыть полушубок из черного соболя и странный капюшон из какого-то кудрявого меха - или все-таки волосы?
   - Все в порядке, - сказал новый спутник, хитро поглядывая зелеными очами, - Пожирательница приняла часть твоей души вместо плоти, и теперь забавляется бубенцами и колокольчиками.
   - Пускай подавится ими!
   - Тебе ничего не грозит. Ты живой.
   - Я понял. Она, сука, меня и прежде не трогала, не замечала...
   - А ты хотел бы, чтоб заметила?
   - Ой, нет! Но обидно...
   - Ты уж реши, "нет" или "обидно".
   - Подожди...
   Ветер угнал туман, взметнул кудри нового спутника.
   - Боже, я... Я в бешенстве - я не виноват, что не могу быть Живым Домом божьим!
   - Прости, Гебхардт, но не можешь. Тебя не согревает пламя твоего семени. Но, если хочешь, я буду твоим гостем. У меня есть еще несколько друзей...
   - Почему бы тебе не выбрать себе новое жилище, а?
   Бог горестно ответил:
   - Мой первый Дом погиб. И я никогда не смогу ни забыть его, ни принять так же кого-то другого.
   - Так потому я, кастрат, так тебе понравился? Ко мне не надо привязываться, да?
   - Позволь мне, богу, не говорить про все мои почему и потому. Пошли.
   Гебхардт Шванк скоро понял, что бог водит его кругами и петлями - то узкими, то расширяющимися, но возражать не стал.
   - Куда ты ведешь меня?
   - Спросил все-таки! Туда, куда решишь. Куда тебе нужно.
   Шванк с размаху уселся на очень мокрый пенек, протер глаза, затряс головой, будто с похмельного сна и очумело уставился на бога:
   - А ты кто?
   - Хм, - ядовито улыбнулся бог, - очень вовремя спросил. А то я уже обиделся...
   - Так кто ты?
   - А ты не узнал?! Жаль. Я - Вакх, разве не видишь? Живописец Хейлгар был моим другом и Домом.
   - Ты хотел почтить его память? Но почему я?
   - Трудно объяснить человеку, да еще и кастрату... Ты не привязан... Но, когда заканчивается благодушное безвременье, люди теряют память, и все движения их душ и страстей достаются Пожирательнице. Ты бежал от Гавейна, Гебхардт, а я понадеялся на это и перехватил тебя.
   - Что теперь, Вакх?
   - Ты решай, что.
   Шванк вроде бы и не вставал с пенька, а Вакх уже вел его под локоток, и опять по кругу. Следы на снегу оставлял Шванк, но не Вакх.
   - Где Филипп?
   - Он доберется, не бойся. Зеленые рыцари уже сопровождают его.
   - Тогда, - остановился трувер, - проводи меня к Аннуин, там Пикси.
   - Ты забыл - пошел снег, и все они уснули? Мы не найдем их до весны. Подумай в последний раз, чего тебе нужно по-настоящему. А не то останешься тут, и я буду водить тебя...
   - Знаешь, Вакх, - решительно тряхнул головою трувер, - я не могу закончить твой роман. И не хочу.
   - Правильно! - расхохотался бог, - Сможешь остаться трувером или комедиантом навсегда, так?
   - Ну да, - смутился трувер.
   - А что? Хорошая шутка для такого примитивного комедианта, как ты! Тянуть кота за хвост, убивать время... Я ведь тебя, дурака, пожалел - труверы одержимы то одной историей, то другой. Вот и ограничил тебя. Но если не хочешь, не буду. Сочиняй сколько влезет.
   - Скорее, сколько вылезет...
   - Хорошо, решено!
   - Тогда я хочу... Нет, я должен...
   Если бы Гебхардт Шванк видел себя сейчас, то вспомнил бы - таким задумчивым и очарованным он бывал только в раннем детстве, когда дед или бабушка рассказывали ему сказки о героях, загадывающих одно или даже сразу три желания. Но ни он, ни Вакх вспомнить этого не могли...
   - Я должен, боже, узнать, как погибли Хейлгар Зрячий, Меркурий Донат и Аластер Гвардхайдвад.
   - Для этого не надо никуда ходить.
   Трувер увидел конец поединка - Гермес в облике спрута облил Зеленого Короля пламенем, расплавил его меч, а самого обратил в камень. Затем было вот что:
   ...
   Бок о бок начали они спуск - царственный муж в шапке черных кудрей и стройный жрец, облаченный как будто бы в медный шлем с защитой для щек.
   Лестница была высока, полога, но скуки не было, потому что времени в Сердце Мира не существует.
  
   Почти на середине пути под ногами показалось что-то вроде снега. Епископ Герма остановился, а живописец нагнулся, зачерпнул это ладонью и пропустил сквозь пальцы:
   - Забавно. И правда, снежок...
   Епископ подобрал сухой вишневый лист.
   Потом его мысль зазвучала горько и сухо:
   - Я стяжатель, как и любой правящий епископ. Тебя я удерживал долго, но, увы, не обрел.
   - Да, - отвечал живописец, - бог в крови, ведьма-жена... Для тебя самого не оставалось места.
   - Так ли? Нас удерживало притяжение Храма, он и был этим единственным местом.
   - Скоро конец, скоро само Божественное Сердце, оно вот-вот ударит...
   - Пошли!
   Вечная утрата моя, тяжелое пламя плоти моей, не уходи! Несколько ступеней оставалось, а дальше Путь Крови обрывался в бездну. Там, скорбно мотая головой, ухватив себя за горло, пригасив пламя медных глаз, епископ Герма взмолился:
   - Ты... если можешь... разреши!
   Живописец промедлил, всматриваясь в серую мглу:
   - Нет. Невозможно. Но берегись, твоя плоть исчезает!
   Он ухватил товарища за запястье и держал, покуда не перестало радужно мерцать истощенное тело.
   - Прости, я так и не смог...
   - Слушай-ка, - насторожился епископ, придя в себя, - что-то дрожит.
   Оба уселись на последней ступени, свесив ноги в пропасть и стали ждать. Разошелся и сизый туман; пропасть шла вертикально вниз, глубину и ширину ее нельзя было верно оценить, но форма, кажется, была круглой, как и у моря. В самой глубине, подобно яблоку или кулаку, лежало металлическое сердце Гермафродита, покрытое крепкой бурой окалиной. Крылатый бог взлетел по воде и исчез на другом берегу. Сейчас Яйцо уже не пылало, его скорлупа стала цементно-серой и треснула. Когда Божественное Сердце ударило, трещина разошлась, половинки скорлупы рассыпались в пыль, а вверх бросило фонтан слепящего алмазного света. Прогремел по воде страшный гром и замолк. Фонтан пламени ушел вверх, разошелся по поверхности Моря тонкой пленкой, и возник золотой сплошной купол.
   - Все, - сказал, подымаясь, епископ Герма, - Новый Бог родился. Нам туда, вниз?
   - Не знаю.
   - Тогда уходим! Мы обновлены. Может быть, есть еще время...
   - Хорошо. Попытаемся вверх.
   Они повернули обратно, и играющие золотыми бликами порфировые ступени все так же удобно ложились под ноги. Тела все так же почти не имели веса. Епископ подымался чуть позади и, по своему обыкновению, уперев кулак о кулак, брюзжал:
   - И как по сравнению с этим просто любить женщину! Она подходит ему, он - ей, а все остальное доделает матушка-природа!
   - А ты-то откуда это знаешь?
   - Знаю, знаю.
   - И как ты держался?
   - Мои страсти большей частью приглушены, силы принадлежали Храму. Ты видел сам, как!
   И опять снежок, и вишневые листья... Тут епископ Герма резко остановился, уперся ногами в камень и, хватаясь за глотку, мучительно сведя темно-рыжие брови, смог сказать:
   - Подожди! Я знал, что пора умирать. Не хотел умирать один и увел тебя от жены, якобы переиграл ее и отомстил, взял тебя ценою смерти...
   Художник медленно развернулся всем корпусом:
   - Не совсем то. Может быть. Бог в моей крови - веселый, ребячливый. Он любит ветхие силы, общие для говорящих, богов, некоторых животных и даже растений. Поэтому я никогда не советуюсь с ним о поступках - слишком беспечен; люди редко используют эти силы. А ты - посмел! Нет, это то, что ты сказал, но желал-то ты освобождения...
   - Преображения...
   - Да. И я пошел с тобой. Но... мой бог не понимает боли...
   - А ты сам?
   - Я к ней привык, как и ты. Она ничего не значит. Я пошел, потому что он для меня слишком глуп и уже скучен, а жена чересчур молода. Я выбрал тебя...
   - Как подходящего по возрасту и судьбе?
   - Не только это. Не могу сказать, слов нет. Вот представь себе, что я сейчас стою там же и тогда, под вишней - что ты сделаешь: прогонишь меня или отпустишь?
   - Нет! - с ужасом воскликнул епископ Герма, - Ни тогда, ни сейчас не отпущу. Удержу.
   - Ну вот. Ты опять призвал, и я пришел.
   - Хорошо. Как зовут твоего бога?
   - Вакх.
   - Идем наверх, вернешься домой. Давай быстрей!
   Но свирепые медные глаза беспокоились, знали иное.
  
   У самой золотой поверхности художник остановился, стал, как вкопанный.
   - Иди же! Еще шаг!
   - Не могу! - прохрипел тот, закидывая бородатую голову, - Вакх разрастается! Вырвется!
   Епископ схватил его за плечи и развернул к себе, но ничего уже не успел. Плоть возлюбленного стала прозрачна, как туман, потом - как вода, и исчезла, прошла сквозь сцепленные пальцы. Возник черный водный смерч, на мгновение коснулся лба епископа Гермы и всплыл, ушел вверх и вправо, на глубину.
   Осталась на месте крупная белая птица - то ли баклан, то ли белый гусь. Но и она взлетела кверху в водяном тумане, пробила золотую пленку, взвилась в воздух, крикнув:
   - Я сам найду свой следующий дом!
   Над Морем белый гусь описал широкий круг и полетел на юг, на виноградное побережье.
  
   Епископ Герма чуть спустился, покинул порфировую лестницу и ушел влево. Он брел в ледяной плотной воде, и руки его висели.
   Чуть дальше возник какой-то хаос - разбросанные камни, кажется, рухнувший дольмен. Каменные черные ветви и длинные водоросли. Белый песок. С песка подпрыгнул крупный гребешок, показал розовое нутро, хлопнул бледными рифлеными створками и увязался за епископом. Тот видел его, но заговаривать не собирался.
   Поравнявшись с дольменом, епископ Герма резко сел. Под камнем часто дышала полосатая мясо-розовая пучеглазая рыба, сдвигала и раздвигала колючие жабры, дергала длинными усами. Крупный глаз провернулся и блеснул в красном кольце.
   - Передир! Локсий! Ты, скарпия - вот я пришел.
   Но рыба пока ожидала.
   Гребешок снова взлетел и упал у ног.
   - А, это ты, Киприда, - равнодушно и медленно сказал епископ Герма, - пришла и ты. И в таком виде - сплошное детородное место из известки, да еще с жемчужиной внутри - все как полагается. Понятно - медь, страсть, зеркала... Смешно: я жил как Гермес, так и не обретя его, и не думал, что понадоблюсь еще и тебе. Шаман переменного пола, неудачный гермафродит...
   Киприда чуть зарылась в песок и осталась лежать, соблазняющее приоткрыв створки.
   Тогда епископ Герма крепко схватил Локсия под жабры и взял на руки. Сдавил ладонями, прижимая иглы - хотел то ли раздавить, то ли слепить из нее что-то еще. Рыба громко заскрипела, пронзила руки насквозь и замерла, пульсируя, как сердце.
   Епископ Герма еще сильнее сжал ладони, и тело его рассыпалось тяжелой медной пылью. Приливная волна понесла часть его к берегу.
   Скарпия зависла в воде, затряслась и сбросила, кувыркаясь, клочья полосатых покровов. Развернулся пружиною крупный серо-зеленый угорь, вытянулся и поплыл, извиваясь, к берегу. Там он выбрался на песок и пополз дальше на северо-запад, кратчайшим путем к Внешнему Океану...
  
   - Вот что я знаю - что видел и от братьев. Я сам освободился и улетел.
   Вакх печально смотрел на Шванка, но не плакал. Тот испуганно спросил:
   - Это ты убил Хейлгара?
   - Не знаю. Может быть, я. Может быть, он, Герма, - бог говорил сдавленно, совсем как человек.
   - Но почему ты выбрал меня, кастрата? Что я понимаю в страстях?
   - Ты невинен и не предубежден. И ты пытался в них хоть как-то разобраться, сочиняя свои глупые комедии для дураков, которые свою-то похоть сдуру воплощают как попало... Жалко мне тебя стало из-за этого.
   Гебхардт Шванк мелко дрожал, весь - то ли приморозило в незнакомом лесу, то ли от страха.
   - Если хочешь узнать больше, усни!
   Шванк послушно зевнул.
   - Ты замерз - возьми мою шубу.
   - Да-а, - закапризничал Шванк, - я укроюсь, пригреюсь, а потом замерзну до смерти! Нашел дурака!
   - Не хочешь - усни так!
   И Гебхардт Шванк уснул.
  

***

   А проснулся он в удобной теплой постели, в комнате вроде той, какая у него была при герцоге Гавейне. Свет и запахи тоже были какие-то знакомые. Седая королева, одетая в зеленый бархат, поила его с ложечки каким-то жгучим отваром, и он воскресал и засыпал снова - сколько раз это было, один или множество, он не знал. Когда проснулся окончательно, то вспомнил - королевою была сама Броселиана, он ее видывал и прежде. Но сейчас она ушла, трувер был один и настороженно ждал чего-то. Устал ждать и снова уснул.
   Когда открыл глаза, увидел, что высокая женщина в белом сидит у постели, сложив руки на коленях, как нянюшка, отложившая свой вечный чулок. Голубые глаза смотрели на него ласково и внимательно, а третий глаз, между бровями, сейчас мирно спал и опасен не был.
   - Просыпайся, трувер, просыпайся! - ласково позвала она.
   Шванк торопливо ощупал бока и бедра под одеялом - оказалось, был полностью одет. Тогда он сел рывком и свесил ноги. С телом и разумом все было хорошо - верилось сейчас, что так было и будет всегда.
   - А где Ее величество?
   - Она дремлет. Зима.
   - Где Филипп?!
   - Он вернулся. Ты вернешься тоже, но позже. И передашь, что больше ни одного пилигрима я не пропущу к Сердцу Мира - пока не кончится война.
   - Повинуюсь.
   - Хорошо. Слушай внимательно и запоминай - сейчас я загнала Пожирательницу далеко на Север - она развлеклась твоими бубенцами, и мне удалось застать ее врасплох. Но она протянет щупальца туда, где гибнут толпы, умирают в отчаянии или хотят спрятаться от жизни. Пока война не кончится, странствий к Сердцу Мира не будет! Боги тоже боятся смерти и хотят выжить. Твой жрец - последний, к кому зеленые рыцари отнеслись благосклонно.
   - Слава богам!
   - И не из-за него! Они просто боялись повредить его нимфе.
   - Эхо?
   - Да. И передай им там - пусть останавливают свою Мельницу.
   - Хорошо, госпожа.
   Тот озирался - ему все казалось, что он бредит, что он и прежде бывал в этих покоях, видел и знает все это. Ирида сидела, молчала и явно рассматривала Шванка.
   "Она - красавица!" - словно бы опьянев вдруг, понял он.
   - Что ж, - сказала она, - у нас теперь без крайней необходимости не появляются. Говори, шут, в чем дело!
   - Я трувер, госпожа, и не шут более. А зовут меня Гебхардт Шванк. Я германец из Чернолесья.
   - Продолжай, Гебхардт Шванк.
   - Я писал по требованию Вакха "Роман о Молитвенной Мельнице и Новом боге", но не смог закончить его. И пришел по наитию в Броселиану...
   - Чтобы забыть о Пожирательнице, которая тебе мешала. Чтобы сбежать от нее, - неодобрительно поморщилась Горгона.
   - Да, госпожа. Может быть, я струсил - но не я один от нее бегал! Были и доблестнее.
   То ли что-то прикидывая, то ли смущаясь, Ирида Горгона думала, то подбирая, то чуть выпячивая пухловатую губку, и глаза ее были печальны.
   - Вакх показал мне то, что знал. Сказал, что я могу узнать больше, и отослал сюда. Вот и все.
   Глубоко вздохнув, смертоносная на что-то решилась, но медлила, медлила. А Шванк со страхом ожидал, не очнется ли ее убийственный глаз. Сейчас-то перед ним сидела прекрасная дева, а вот в Лесу...
   - Не бойся, трувер. Я тоже надумала сделать тебе заказ, - Ирида Горгона, совсем как человек, сглотнула воздух, порозовела и сосредоточилась, глядя не на Шванка, а в некое дальнее пространство.
   - Я слушаю.
   - Не мешай!
   - Простите меня, госпожа! - поклонился с кровати бывший шут.
   - Так вот! До того, как стать Четвертой Горгоною, я была женой вашего верховного жреца.
   - Как, Панкратия?!
   - Не дури! Его предшественника, епископа Гермы. Может быть, у меня есть и ключ к твоему роману. Помолчи, ладно?
   Гебхардт Шванк притих и стал совсем незаметным.
   - Это было больше сорока лет назад. Я приехала в Храм по поручению матери и привезла ему живой воды. Тогда меня звали Дева-Жаба, да... И это не единственная причина, почему я уехала из дому. В Храме я горевала, ведь избранный мною рыцарь не любил меня, а потом его случайно убила моя сестра - но случайно ли?
   Повинуясь чутью, Гебхардт Шванк совершенно затаил дыхание.
   - А верховный жрец утешил меня. Я сидела и плакала в Скриптории...
   Тут из человеческого глаза Ириды скатилась обыкновенная слезинка; очнулся и третий глаз, уронил каплю пламени, которую она рассеянно стерла пальцем.
   - Не плачьте, госпожа! Вы прожжете платье! - метнулся к ней Шванк.
   - Так мне сказал и он.
   Сейчас Ирида плакала легко и тихо, слезами человеческой женщины. А Шванк потаенно думал: "Еще бы этот книжник не перепугался! Ее слезы, наверное, прожигают камни, а она забылась и разревелась прямо среди документов, в его любимом детище".
   - И ночью - я до сих пор не знаю, наяву ли то было или во сне, я пошла к нему, как по велению некоей силы - его ли то была сила? Чтобы не беспокоить, еще у порога сбросила сандалии. Пока он был со мною - плакал, и его слезы все капали мне на лицо. А я была утешена. Потом он перевернулся на спину, поднял меня, и слезы все так же текли вниз, по вискам. Еще до рассвета я покинула его, спящего, и ушла сначала к королеве Аннуин, а потом дальше, в заповедные земли Индрика и Сэнмурва, стала там сестрою Горгон. Его же скорбная ярость как-то передалась и мне, а третий глаз мой стал смертоносным. И ярость эта меня не оставляет и не оставит вовек, как не покинула и его до конца жизни. И я узнала, что именно после той ночи он сумел воссоединить некую триаду и создать зародыш Единого бога... Я хочу, мастер Шванк, чтобы вы сочинили об этом альбу.
   - Я постараюсь, - смущенно забормотал Шванк, - но я ... Я не знаю, смогу ли...
   - Я понимаю, - улыбнулась вдова епископа Гермы, - Не стыдитесь.
   - Я не отказываюсь...
   - Хорошо, мастер Шванк - как получится. По рукам?
   - Да.
   - Ох! Тогда торопитесь!
   - Что?
   - Разве Вы не узнали эти покои?
   - Д-да... Кажется, я здесь был?
   - Мастер Шванк, это же дворец Гавейна, комната одного из слуг!
   - Как он?
   - Не очнулся, но и не умер. Думаю, так и будет спать, пока его сыновья не примирятся.
   - Но...
   - Да, Уриенса больше нет. Но Вы ведь не столь наивны, чтобы думать, будто война из-за этого прекратится?
   По правде говоря, Шванку очень хотелось думать именно так. В смущении он встал и прошел к окну:
   - Так это же моя комната!
   - Да. Три королевы сделали так, что Лес обволок город и теперь удерживает его в безопасности в Броселиане.
   - Как?
   - А вот это нас с Вами не касается!
  
   Гебхардт Шванк видел - аллею, квадратные прудики по бокам ее, где летом ловят на удочку карасей, а зимою катаются на коньках. Приближался вечер, и никого на улице не было. Шел мрачный, постоянный, мерный дождь - наверное, очень холодный, а на деревьях болтались бурые и красные останки листьев, словно казненные холодом и мраком.
   - Осень? - спросил Шванк.
   - Там? Да. Гебхардт Шванк, здесь время идет много медленнее, и за окном все еще осень. Но, если Вы задержитесь еще хоть на минуту, Вам придется пробираться к себе через весенний лес, где все тает и воды текут прямо под снегом...
   - Понял, понял!
  
   У порога Шванк натянул сапоги и стал было разыскивать куртку, но не нашел.
   - Постойте! - сказала Ирида, - Вакх оставил Вам свою шубу, не замерзнете.
   Гебхардт Шванк поднял соболиный полушубок и вытянул из рукава старую узорчатую шапку, лишенную теперь всех атрибутов его шутовского прошлого. Он низко поклонился и, пятясь, вышел в дверь.
   Прямо в зимний сверкающий лес.
  

***

   За порогом кто-то воткнул в снег короткие лыжи (их меховой подбой уже успело чуть облепить снежком), и Гебхардт Шванк ими воспользовался. "Вряд ли кто-то из спрятанных королевами хочет уйти. Или же они предназначены любому желающему". Так или иначе, сорочья составляющая Шванковой натуры решилась и лыжи-таки присвоила.
   Снега нападало не так чтобы много, он особенно не мешал, но подбитые мехом лыжи отягощали заметно. Некоторое время спустя странник расстегнул шубу. Немного позже он закинул старую шапку на дерево, птичкам на гнездышки.
   Путь был уже проложен и предназначен прежде всего для собачьих нарт. Некоторые упряжки бегают цугом, некоторые - веером, и тропа оказывается довольно широкой, хотя и не слишком ровной. Нынешний снег был хорошо уплотнен, суховат, аппетитно поскрипывал, а на ветках - посверкивал себе мелкими бриллиантами. Судя по всему, было начало дня. Ворон каркал изредка, голос его разносился далеко. Судя по всему, ворон этот сидел себе на ветке, приглядывал за Шванком и время от времени давал понять, что это его большая территория. Никто ему не откликался, что для воронов вполне естественно. Если ворон живет где-то, значит, не так далеко проявится и граница леса, ибо черному бывают нужны и открытые пространства. Так что Гебхардт Шванк шел себе и не беспокоился - путь упряжек и ворон все равно вывели бы его куда-нибудь, где явно будут люди.
   "И куда это я приду? - размышлял он, - Вряд ли в кровавые земли неупокойника Уриенса, иначе уже здесь суетились бы зеленые рыцари, и ворон кричал бы иначе... В город, к Храму? Это вероятнее всего - потому что собаки шли, наверное, обозом, что-то везли. Городские товары. Меха, рыбу, дичь"
   Гебхардт Шванк по старой привычке не думал о том, а куда ему, собственно, нужно? Куда он хочет прийти? Зачем и к кому? Если бы он думал так, то вопрос "К кому?" возник бы в его голове в последнюю очередь. Но, если не "Куда?", то откуда он в очередной раз возвращается, что несет с собою и чем за это заплатил, что утратил? Про это размышлять было куда привычнее и понятнее, этими мыслями он и занялся.
   Итак, он получил два значимых - или ключевых - эпизода к роману. Один он видел, о другом ему рассказали. За это он будет должен альбу, ежели она у кастрата получится, и вряд ли Ириду устроит что-то стандартное : "Ах, как нам жаль, уже настало утро!". Может быть, она думает о том же, что и он сейчас - откуда она ушла и почему?
   "Да, и для чего?" - добавил внутренний бестелесный голос. Для чего? Она, кажется, именно из-за этого сбита с толку, растеряна и невероятно легко приходит в ярость. Ярость она контролирует и этим весьма довольна. Но какую альбу она все-таки хочет?
   "Не угадаешь, и не пытайся. А какую альбу хочешь ты?" - спросил голос.
   "Никакую! - сердито ответил трувер, - Я не трубадур и придавать смысл ее чувствам сорокалетней давности не обязан".
   "А все-таки? Про долг ты понимаешь хорошо, это своего рода страсть, и уже готов расплатиться альбой и отделаться от них от всех, так? А потом кануть в ничто?"
   "А ты-то кто?!"
   "Я!"
   "Вакх?"
   Совершенно пустое серое молчание в ответ.
   "Пожирательница плоти?"
   Чуть шевельнулось болезненное отвращение, будто бы кто-то внутри проглотил толченого стекла.
   "Львиноголовая Сохмет?"
   "Чуть ближе. Я-то сопротивляюсь Пожирательнице, а вот ты с радостью готов ускользнуть и исчезнуть, как я вижу. Ты не умеешь существовать"
   "И что?! Я и не был должен, так?"
   "Ты умеешь только двигаться. Тебе неплохо в небытии, потому что про хорошо и про бытие ты ничего не знаешь. Ты исчезаешь и заставляешь исчезнуть меня. Надоело!"
   "Да кто ты?!"
   "Я!"
   "Я, я, я!!! Кто?! Объяснись, наконец!"
   "Я - мое имя"
   "Очень приятно! Я что-то тебе должен?"
   "Быть"
   "А меня нет, по-твоему?!"
   "Не знаю..."
   "(...Крайне непристойное проклятие с пожеланием провалиться прямо в гениталии преисподней и там свариться в расплавленном камне...)"
   "Прекрати! Замокни, пустышка! Хватит уже ссылаться на кастрацию и отказываться быть. Хватит подыгрывать смерти"
   "Я - не - желаю - быть! Ясно? Сам будь, если надо - я-то здесь при чем? Отвяжись!"
   "Ах, так?! Я тебя вызываю, трус! Я вызываю!"
  
   И тут частокол елей перед Гебхардтом Шванком раскрылся, он на мгновение увидел высокое голубое небо с единственно пушинкою облачка. Ели заплясали, закружились, по зимним небесам почему-то с визгом пронеслись стрижи и рассредоточились трезубцем...
   "А где же мухи?" - поразился Шванк и увидел: исчезли поседевшие ели, и на месте их давно стояла глиняная мазанка, та, что над морем, и между яблонь покачивался гамак. Звучно упало яблоко.
   - Боже, нет!!! - завопил Шванк, не привычным голосом кастрата, он издал почти басовый, по своим понятиям, громкий рев; где-то с еловых ветвей обрушился целый сугроб.
   И молчание.
   - Не оставляй меня здесь! Не надо! Если я усну здесь, то замерзну, - и заверещал в полную силу своего знаменитого голоса, так же механически, как стрижи, - Выпусти меня немедленно!!!
  
   "Ладно, - легко согласился голос, - ты решил жить. Так и живи".
   Сад его мечты свернулся в точку и исчез; оказалось, что Шванк судорожно трясет большую ель, стоит уже в сугробе, а снег сыплется ему прямо за шиворот и тает там.
  
   - Сукин ты сын! - досадливо проворчал Шванк, - Куда я денусь - буду, но ради чего, ты мне скажи?
   "А ты не обязан быть ради чего-то. Ты не знал?"
   Тут Гебхардт Шванк от удивления сполз по стволу и уселся прямо в снег, растопырив лыжи.
   "Не обязан ты ни альбу писать, ни роман заканчивать. И жить, если не хочешь, тоже никому не обязан"
   - Хочу, как выяснилось...
   "Тогда вставай"
  

***

   Приятно, но чересчур навязчиво забарабанил дятел - оттуда, где был спрятан стольный город Гавейна. Гебхардт Шванк немного ускорил шаг - подобные звуки никогда ему не нравились, он приходил от них в капризное раздражение, и очень быстро.
   Но это раздражение вызвал не только невинный дятел. Посмотрите-ка, вот он возвращается из Леса, от Сердца Мира - а стать Домом Божьим ему, видите ли, не по чину, и он-то в этом не виноват! Не виноват, но в своем роде проклят.Тогда хотя бы что-то о Пожирательнице выяснить, но и то... Ага, да она его и не заметила - ухватила и придушила Пикси, довела до самоубийства Эомера, свела с ума Пнкратия; разве что хитрый Филипп-Теофил чудом остался в живых, да и то, похоже, обречен. А потом взяла, гадина, и исчезла, расточилась, как это делают демоны. А вмето нее возникла нравная и сентиментальная девица, которая плохо знает, чего хочет, но при этом так гордится своей неиисякаемой тревожной злостью! Тьфу!
  
   И даже Филиппа он потерял: у умненького мальчика теперь есть своя собственная разумная бабочка, да еще и нимфа к тому ж - да разве сравнится с нею какой-то там ехидный кастрат, пусть и даровитый!
   Так что - ему, Шванку, завидно теперь, что смертоносная мерзость не обращала на него никакого внимания? Да, завидно. Как и все боги, она клюет на страсти. А привычный смягченный ужас и привычная зависть к живым ей не нужны, она их не замечает - сама так то ли живет, то ли пребывает в небытии. Вот сейчас ему завидно и гневно уже по-настоящему!
   Свирепый кастрат подпрыгнул на лыжах, поднял туманное облачко снежной пыли. И, нечего делать, заскользил дальше по дороге собачьих обозов.
  
   Большие ели как-то незаметно помолодели и сменились редким березняком с примесью липы. С самой толстой из лип снялся ворон - то же самый или уже другой? - мягко каркнул, подпрыгнул, взлетел и уселся на ветку чуть выше. Путь собачьих нарт закончился, сменился дорогой для конных саней в чистом поле, и на горизонте были видны серые сады пригорода.
   Тогда Гебхардт Шванк снял лыжи и воткнул их в снег у самой границы Леса - для какого-нибудь отчаянного путника или в надежде, что вещь из волшебного места вернется домой сама. Он отошел, не оглядываясь, а потом все-таки обернулся - большой ворон, отливающий лиловым трауром, уже опустился, бесшумно сел на нос одной из лыж и сосредоточенно выщипывал шерсть из подбоя. Смотреть на это показалось Шванку неделикатным, и он, пребывая уже в мире людей, отправился к себе.
   Луг и сады он прошел очень быстро, и новая шуба его покрылась инеем, очень похожим на соль.
  

***

   Он ожидал, сам того не зная, что в городе будет так же пусто, как и в столице Гавейна - но люди, по своему обычаю, бродили и проезжали туда-сюда, по своим таинственным делам пробегали собаки, озабоченно меняли места вороны, и Шванка это удивляло сейчас. Странный ясный день все еще не собирался склоняться к закату - а трувер, оказывается, привык к осеннему времени, к короткому дню...
  
   Так или иначе, но ему пришлось поспешить - у шубы не было капюшона, а от шапки он избавился еще в Лесу. Кабы не было бы жалко ушей, он послонялся бы по улицам еще, заглянул бы в лечебницу и на рынок. Но, предполагая, что бедные уши вот-вот раскрошатся, он уже стучал в ворота, предназначенные для паломников. Старушка привратница только ахнула: "Господин Шванк!" и прикрыла рот костлявой ладошкой. Трувер сам отодвинул створку и протиснулся к ней.
   - Какой нынче день? - спросил он, кланяясь.
   Привратница сделала знак, отгонявший, по поверью, неупокойников. Шванк, как ему и полагалось, никак не среагировал, и привратница ответила:
   - Последний перед зимним равноденствием.
   - Ничего себе! - поразился трувер и заторопился в скрипторий.
  
   Гебхардт Шванк отдал Агнес шубу - выколотить хорошенько, чтобы не отмокла в тепле - и шагнул внутрь; уши немедленно затеребила боль. В скриптории было довольно людно - компания писцов ретиво разбирала целую поленницу старых свитков, а на отшибе сидел Филипп, ныне Теофил, и с усталым видом что-то читал. Он первым повернулся на скрип двери и вскрикнул:
   - Шванк, ты живой!
   - А ты почем знаешь? - сварливо подыграл ему друг.
   - Уши красные и лед в волосах.
   Шванк задумчиво провел ладонью по голове - и верно, сплошная неровная корка. Он стоял; Филипп двинулся навстречу, но приостановился, стараясь быстро распустить третий узел траурного пояса.
   - Прости, я тебя искал тогда. Но меня все время возвращало на тропу. А потом зеленые рыцари...
   - Знаю. Меня самого увел бог. Это Вакх, оказывается.
   - Вакх? Ого!
  
   Оторвались от своих свитков и зеваки-писцы. Теофил, а для Шванка все еще Филипп повел трувера к самому светлому месту, записывать новую историю паломничества. Шванк покорно шел, а подтаявший иней потек по лицу, и казалось, что он плачет.
  

***

   По требованию Ириды Горгоны Молитвенная Мельница была остановлена. Ее нутро освободили от тысяч символических изображений - а некоторым из них было лет по тридцать-сорок - а содержимое караваном мешков отнесли в Скрипторий. Епископ Акакий осмелел, воспрял духом, созвал писцов и рисовальщиков. Задал им работы на добрые пять лет и в полной мере насладился ею сам.
   А отправка Молитвенной Мельницы на покой стала первой самостоятельной работой полноправного жреца высшего клира Теофила, прежнего Филиппа. Под его руководством рабы и свободные мастера разобрали машину, хорошенько отполировали и смазали ее детали и уложили в большие ящики, набитые сеном и стружкой. Кое-какие мелочи и золотую Сфинкс унесли обновить. Ящики отправили в Реликварий и там покрыли тяжелым пурпурным бархатом - до лучших времен.
  
   Лучшие времена наступили лет через семь-восемь, когда Лот переиграл племянника Мордреда, сына Моргаузы, и смог стать не только герцогом Чернокнижником Третьим, но и верховным королем, обрубив и опалив щупальца войны так, чтобы на его век хватило надежного покоя. Лот думал, что это его заслуга - но именно в это время Пожирательница выбрала себе нового мужа, одного из взбесившихся рыцарей Уриенса, а старого супруга отпустила на свободу умирать окончательно; наверное, муж-трубадур и поспособствовал тому, что его вечно голодная супруга на время была умиротворена.
   Тогда новоиспеченный епископ Теофил, первый и пока единственный Дом Божий в этом сане, приказал Молитвенную Мельницу оживить и те изображения, что уже обновлены, ей вернуть. Так и было сделано, мирно и торжественно. Но миряне и жрецы не слишком торопились отправляться на поиски богов, и преставления о паломничество пришлось начинать заново.
  

***

   Гебхардт Шванк так и не решился дополнить свой роман. Все копии были изготовлены; жрецы хмыкали и сохраняли невозмутимый вид, но историю о Молитвенной Мельнице и Едином боге перечитывали регулярно - а школярам ее чтение было запрещено. Вдохновясь примером предшественников, епископ Акакий, уже удостоенный прозвища "Как бы чего не вышло!", решил изменить систему регистрации документов. Но Храм инертен, и его идею воплотить не удалось - помечают входящие документы по-прежнему: просто в порядке поступления присваивают номер да отмечают дату.
  
   К весне мастер Шванк заметил, что Храм ощутимо давит на него: своими серыми стенами, черными лаковыми росписями, безднами зеркал и огромным крестом здания Картотеки. Надоело и то, что его то допускали к пению, то отстраняли от него - в основном ему полагалось воспевать то, что имеет отношение к пустоте, смерти и увяданию. Так что Гебхардт Шванк вскоре почувствовал себя прозрачным и пустым - и начал действовать по-своему, чтобы вернуться к жизни.
   Поначалу он исполнял свой роман на улицах, но зрители его не полюбили. Тогда он переместился в самые богатые и просвещенные купеческие дома. Там он выступал с переменным успехом, роман чаще всего нравился, но беда в том, что образованных купеческих родов в городе так мало...
  
   Просто так покинуть Храм не получалось. Хуже того: вернуться к порнографическим представлениям тоже стало трудно. Во-первых, вошли в моду песнопения об убийствах, а не о плотской страсти. Во-вторых, у непревзойденного похабника Шванка появился конкурент: некогда, не так давно, шут пригрозил блудницам и порочным мальчикам, что вернется и заставит их представлять самые скабрезные комедии. Шут не вернулся, но "пастух" блудниц это расслышал, намотал на ус и воспользовался такой хорошей идеей. Отныне у дороги на нечистой стороне пригорода устраивались коллективные блудные действа. "Пастух", полнокровный молодой мужчина, был наивен, лишен тонкости кастратов и думал - покажи простецам, чем занимаются люди в постели, и они осыплют его дождем меди и мелкого серебра. Но не тут-то было! Простецы не желали просто смотреть - они желали заниматься этим сами, и поэтому растаскивали актеров и актрис под кусты задолго до конца представления.
   Но одна комедия расторопного "пастуха" все же имела успех и сделала его на несколько лет опасным конкурентом Шванка - то была знаменитая "История о Красавчике и двух уродах". Собственно, блудницы и мальчики запомнили, как трое кающихся сначала везли умирающего на кладбище, но очень скоро вернулись с ним обратно. Запомнили так, что умирал красавец-жрец, развратник, ханжа и садист. "Умирая", он вслух перечислял все свои прегрешения, которые от раза к разу становились все мелочнее, нелепее и уморительнее. А его напарники, Порося и Нетопырь, во все более лицемерных выражениях оплакивали несчастного и громко сожалели о том, что из мира уходит такая краса, потенция и изобретательность в соблазне, как у Красавчика. Вот и все представление, хотя и весьма, весьма успешное.
   Гебхардт Шванк о конкуренте знал, но не торопился: комедий не сочинял и Храма не покидал. Когда его деньги почти иссякли, он договорился, что будет служить Храму Времени, новому, тому, что на рыночной площади. Его отпустили в легким сердцем - песнопения для Времени в основном скорбные, и там он мог работать без простоев.
   Там он за два года подготовил хор мальчиков и юношей, развив точно такую же беспощадную придирчивость, как и достопамятный мастер Пиктор: теперь уже не уши нетопыря, но поросячий хвостик жидкий волос и зеленоватые глазки снились в кошмарах юным певчим.
  

***

   Верный свое привычке тащить все, что может оказаться важным и нужным, но при этом плохо лежит, Гебхардт Шванк прихватил копию "Романа о Молитвенной Мельнице и о Едином боге" и отправился в Лес; епископ Акакий знал об этом, но отнесся к краже более чем снисходительно - да как можно не украсть столько сведений сразу и не распространить их? Тем более, что вор-трувер мастер Шванк сам их с риском для души раздобыл и привел в порядок. На его месте Акакий, ныне епископ, а прежде - глава писцов, поступил бы точно так же!
   Благополучно миновав Броселиану, он свернул в земли Аннуин и призвал мастера Пиктора. Пикси расположился лагерем у самой границы и два дня читал рукопись. Закончив, он объявил, довольный:
   - А ведь похоже на правду! Я это сделаю, эльфам понравится. Понимаешь, для них вы, люди - мифические персонажи. Эльфы очень любят серьезные сказки.
   - Пикси, а музыка? Надо?
   - Я сам, сам, они по-вашему не поют.
  
   Что ж, раз теперь "мы" - эльфы, а "вы" - люди, то Гебхардт Шванк вернулся в город. Он узнал потом - птичка на хвосте принесла - что его роман имел успех в землях обеих лесных королев. Даже несмотря на вечную скорбную ярость Аннуин.
  

***

   Хор пел, а Храм окончательно надоел Гебхардту Шванку. Тогда он принялся, наконец, за сочинение альбы для Четвертой Горгоны. Корпел он долго и в результате уверен совершенно не был.
   Как бы то ни было, на другое лето он снова отправился к границам земли Аннуин и вызвал мастера Пиктора. Тот, мало уже узнаваемый, легкий, заросший бородою и мелкими кудрями, прочел, с сомнением хмыкнул и вынес вердикт:
   - Пока идет война, к Горгонам вам ходу нет. Я сам передам это Ириде, когда смогу. Прощай!
   Ушел, травы не шевельнув.
  
   Осенью Пиктор был застрелен в где-то пути - в спину, отравленной стрелою из птичьей кости. Его мул вернулся к своим и вывел эльфов к трупу. Труп подготовили и отправили вниз по реке. Альбы при нем не было, а Ириды Горгоны никто в этих краях не видел. Что было причиной убийства - разросшаяся, как на дрожжах, музыкальная слава мастера Пиктора или же некая Прекрасная дама? Ни эльфы, ни Гебхардт Шванк этого так и не узнали достоверно.
  

***

   Вот тогда-то Шванк и почувствовал, что засиделся совершенно. Продав зимой шубу с божьего плеча и вложив еще какие-то деньги, он по весне купил себе мула, повозку и разноцветную пряжу. Навсегда покинув Храм Необратимого Времени, оставив навеки надежный хор, он обкатал свое приобретение в пригороде и убедился, что кукольные представления по-прежнему любимы простецами и приносят некоторый доход.
   Похабщина его не слишком интересовала, но частенько шла в дело. Еще у него была история Зеленого Короля и Красного Бастарда, кое-какие отрывки, особенно начальные, из его романа и самые жуткие - коротенькие представления о заклинании Пожирательницы Плоти. Купцы снисходительно относились к песнопениям о восстановлении Трои и о Молитвенной Мельнице.
   Удержавшись на плаву, к осени Гебхардт Шванк снова объявился в Храме и выкуамл оттуда беззащитную Агнес, толстую чудачку Агнес с глазами, похожими на вареные яйца. "Жалко ее, - решил комедиант, - Без Эомера она толком не знает, на каком свете пребывает". В ратуше он взял дурочку в жены - а поскольку детей супруги заводить не собирались и не могли, то освящения в Храме такой брак не требовал. В контракт было внесено условие: ежели супруга оперится и захочет ребенка, а тем паче полюбит другого, то муж обязан ей препятствий не чинить и отпустить на волю по первому же требованию, не взыскивая возмещения за выкуп. Но пока молодая никуда уходить не собиралась - варила похлебки да наводила чистоту, что от нее и требовалось. Потом она сосватала Шванку свою сестру, отставную блудницу, хорошенькую, но живущую в крайне трудном положении - с некоторых пор она, бедняжка, и помыслить не могла о плотской страсти без отвращения и неукротимой рвоты желчью. Прелестница готова была руки на себя наложить, но жалостливый Шванк взял в жены и ее - с тем же условием, что и сестру.
   Вторая жена притащила с собой прекрасную идею - дело в том, что она какое-то время работала под началом "пастуха" - сочинителя, постановщика действа "Красавчик и два урода". С ее легкой руки новая семья погрузилась на мула и уехала в серьезное странствие, ставить коротенькие нравоучительные комедии о наивных простушках и хитрых блудницах. Сестры играли, а их супруг пел за обеих и наигрывал на лютне или бубне.
  

***

   Когда закончилась война и очнулась Молитвенная Мельница, хозяин передвижного театра Гебхардт Шванк договорился с епископом Теофилом о том, чтобы исполнять на территории, подвластной городу, а также в иных герцогствах, самые увлекательные истории о паломничествах к Сердцу Мира и об отношениях с некоторыми из богов. Просьба его была немедленно и с радостью удовлетворена.
   Вскоре после этого пути комедианта-трувера Гебхардта Шванка и его покровителя епископа Теофила разошлись навсегда.
  
   Епископ Теофил правил примерно четверть века и скончался от застарелой, привычной ему болезни сердца, хотя Эхо, нимфа, существенно продлила его дни. Но прославился он не тем, что приручил ее. Теофил вместе со своим сподвижником и личным врачом Дезидерием по прозванию Идущий Следом стали авторами странной и занятной, но очень серьезной книги. То был труд "Патологическая теология". В предисловии было сказано:
   "...Кто мы такие, чтобы судить, что естественно и нормально для богов, а что - нет? Они свободнее нас, и не нам диктовать, какими хотим видеть их жизнь и их бытие. И если для людей "патологический" означает "болезненный, ненормальный", то здесь мы вернемся к исконному значению этого термина - "болезненный, связанный со страданием, причиняющий страдания". Мы знаем, что боги способны страдать и справляться со страданием - но также способны переправить его людям и просить, вымогать у них исцеление и покой, а при неудаче жестоко мстить - если бог не смог вступить в контакт, а человек не смог оказать помощи ..."
   "Патологическая теология" освящала только пять несомненных историй - страх порожденных Гермафродитом Детей Божьих и их попытки обрести дом; историю рыбы-скарпии епископа Гермы; историю создания, рождения и освобождения от мира Нового бога (хотя здесь авторы сомневались - никогда в мире не было известно о божествах, стремящихся покинуть любые пределы о том, чтобы боги столь нестерпимо, как к желчным камням, относились к плоти); неудачные попытки воплощения Пожирательницы и смерть от истощения ее мужа, бога почвы Аспатадена Пенкаура. Как спорная прилегала к ним история сумасшествия Турха Мак-Тареда и пять или шесть иных, известных авторам лишь понаслышке.

***

   А след Гебхардта Шванка и его бродячего театра был потерян. Вернулся ди он в Чернолесье, направился ли в южные земли к розам своих предков, уехал ли к королю Лоту, сгинул ли на дороге - или был принят королевой Аннуин как еще один шут, законный наследник мастера Пиктора? Мы не знаем. И если уж мастер Шванк не желает, чтобы его разыскивали, то и мы этого делать не станем.
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"