Манфиш Алекс : другие произведения.

Ещё один плод познания, часть 2

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:

  ЕЩЁ ОДИН ПЛОД ПОЗНАНИЯ - часть вторая
  
  
  В преамбуле к первой части этого романа-дилогии я пояснил, что пишу в жанре "условного реализма". То же самое относится и к продолжению. Изображаемое мною едва ли покажется правдоподобным читателю, имеющему специализированные знания или хотя бы серьёзную эрудицию в некоторых профессиональных сферах, затронутых здесь. Но правдоподобие в этом плане я сознательно решил "принести в жертву" сюжетной конструкции, необходимой для психологической картины, высвечивающей то главное, ради чего этот роман написан: идеи и образы. Наверное, лучше всего, читая это повествование, представить себе "параллельный мир", очень похожий на наш - на первый взгляд даже неотличимый, - но в котором "технически" осуществимо то, что в нашей реальности, может быть, покажется нонсенсом. Но прибегнуть ли к такому способу восприятия, читатель решит сам.
  
  
  
  - 1 -
  
  "Сначала было сказано - истреби зло из среды своей. Потом люди услышали - не противься злому...
  
  И был Город в стране, имя которой не открылось ни мне, ни тем, кто поведал мне повесть сию. Город же тот был многолюдным и могущественным, и правил там Царь, и были при нём священники и мудрецы. Стоял этот Город недалеко от моря, и владел он пристанью и многими кораблями. Не знал он чужеземной власти, ибо умел отражать нашествия; со многих же окрестных городов и поселений, покорённых им, брал он дань. Жители Города были подобны всем иным людям, населяющим землю. Были меж ними добрые и не очень, смелые и малодушные, те, к кому жизнь была щедра и приветна, и такие, которым почти не улыбалась она. И обойдённые счастьем чёрной завистью завидовали счастливым, а робкие и искавшие покоя белой завистью завидовали тем, кто способен на подвиг. Когда же случалась война с чужими, чувство общности и близости объединяло людей, вело в бой и побуждало отбросить обиды друг на друга.
  Так жили они из века в век. Но вот однажды появилась и водворилась подле Города ужаснувшая жителей его чёрная и стремительная сила, которой они не умели противостоять. То ли с восхода пришла эта сила, то ли с заката, - не знал никто. Но стали врываться в Город - иногда в светлое время, чаще же ночами, - беспощадные воины-убийцы неведомого племени, поражавшие всех на пути своём; оружие их было отточено до предела остроты, и лица их были, под стать оружию, точёными и как будто "режущими". Не пытались они взять Город осадой, да и не могли бы сделать это - было их, казалось, совсем не много. Но городские стены не защищали от них, ибо не входили они вратами - нет, они являлись неким таинственным путём и быстро исчезали; а куда - не было возможности проследить... Никто не знал, не умеют ли они становиться невидимыми, нет ли у них потайных подземных троп и не летают ли они в ночи благодаря некоей колдовской силе. Были то, конечно, люди, сыны Адама, ибо и облик, и стать были у них человеческими, и речь звучала в устах у них - краткая, зловеще-отрывистая и жгучая, как булат, отсекающий голову... Были они людьми, но никто не знал, где жёны, дети и стан их.
  И на купцов, и на путников в поле, и на иные города и поселения нападали они. И, нападая, увозили пищу, и скарб, и всё, что трудом созидали и добывали люди. И, вторгаясь в дома, сжигали их и убивали всех - от младенцев до старцев; овладевали женщинами и девушками; только молодую и красивую женщину, жившую одиноко, порой оставляли в живых, чтобы прийти к ней вновь. И они увозили золото, ибо любили его блистание сквозь тьму, напоминающее огонь... И не боялись они ничего, ибо чужая смерть и чужой страх были им, казалось, нужнее своей жизни и своей радости. И потому прозвали их "орлами смерти".
  Было же замечено, что внутри Города сражаются они всегда пешими, за пределами же стен городских налетают на вихреподобных конях.
  Было их мало, и иногда, по счастью, городские охранные отряды застигали их стаю прежде чем она врывалась в дома, и убивали их всех; иногда же брали "орлов смерти" живыми, пленяли и связывали, но ни расспросами, ни пытками не удавалось узнать, где их гнездовье, - чтобы пойти на них ратью и истребить. Они словно не чувствовали боли подобно прочим людям и почти не вступали в разговоры, хотя и научились понимать язык Города. Лишь надменно-злою усмешкой оделяли они порой тех, кто допрашивал и пытал их.
  Когда пришла эта напасть, то возопили люди от ужаса, и пытались защититься от хищников и оградиться от опасности. Но не находили люди Города путей, коими возможно было бы предотвращать нападения "орлов смерти"; и несмотря на еженощную усердную стражу, не часто удавалось успешно отражать их внезапные налёты.
  И, как бывает зачастую, свыклись люди с тем, что как будто из пустоты то и дело наносится по кому-то из них губительный удар - а потом наступает тишина, вплоть до того, как будет пожрана врагом следующая жертва. И с тем, что многих убивают они, свыклись, как с болезнями и с иными несчастиями, которые могут подстеречь человека на улице, в поле и даже в доме его.
  И некоторые молодые и прекрасные женщины, которых "орлы смерти", овладев ими, оставили в живых, рассказывали подругам о том, что испытали в те ночи, когда трепетали в страшных объятиях. Жажда поделиться была сильнее стыда, и они рассказывали, что сквозь ужас чувствовали безмерную сладость и что ни один из мужей и юношей Города не даст женской плоти испытать подобное. Но никогда не рождались от таких связей дети - быть может, потому, что сама плодоносящая стать женщин замирала в тех объятиях от ужаса, смешанного с наслаждением. И, слушая признания те, многие жёны, пребывая в постели с мужьями своими, втайне мечтали об "орлах смерти". И некоторые юнцы старались, стоя перед зеркалом, научиться тому беспощадно-режущему взгляду, который был присущ страшным гостям...
  Да, было так, ибо испокон веков пребывает в естестве человеческом - несмотря на трепет перед злом этого мира, - восхищённое влечение к жестокому, хищному, беспощадному. Оно ужасает - но вместе с тем властно очаровывает. И восторг перед дикой силой побуждает живущего смиряться с тем, что она вскипает и лютует где-то рядом, и признавать за ней некое первозданное право на то, чтобы вскипать и лютовать. И тем легче живущему смириться с этим, что утешает его благостная надежда, шепчущая: не ты будешь жертвой, не ты, а некто другой...
  Жил же в Городе некий человек честного и достойного рода, знавший дело воинское, а также некоторые искусства и законы вещества. Была у него жена, прекрасная лицом, верная и любящая, и уже взрастали у них радующие душу и взор сыновья и дочери. Когда случалась война, клинок и щит его сверкали в первых рядах сражавшихся, несколько же раз избирался он предводить четвертью войска, и потому подчас называли его Тетрархом. Когда же созывалось собрание, - голос его был уважаем и мыслившими согласно с ним, и теми, кто оспаривал его речь. И не были скудны дом и сад его, и было ему чем угощать и одаривать приходивших к его очагу. И не жаловался человек тот на участь свою. Но когда появились эти губители, - после каждого налёта их всё больше и больше хмурил он взор, и всё чаще сжимались в ярости руки его. Довелось ему уже убивать "орлов смерти", сражаясь, когда приходил его черёд возглавить охранную дружину. Но помышлял он неотступно о том, чтобы воздвигнуться и истребить ставшую бичом Города вражью стаю, и навсегда избавить от неё сограждан. И каждый раз, услышав о чьей-то гибели под мечами и ножами этих хищников и о чьём-то сожжённом доме, жена припадала к груди его с плачем, и маленькая дочка прятала головку ему в колени, лепеча - "мне страшно, папа!.." И думал он: что, если в следующий раз дикая стая, ища поживу, ворвётся не в чей-то иной дом, а к нам?.. И содрогалось от мыслей этих сердце его.
  И пришёл тот человек к Царю, и предстал перед ним, и сказал:
  - Повели нам, Царь, опоясаться мечами, и воздеть на плечи свои колчаны со стрелами, и пойти в бой против этих исчадий зла, и уничтожить их навек, чтобы не грозила больше погибель никому из нас!
  - Но их стан сокрыт, и мы не знаем, куда идти, чтобы истребить их, - возразил ему Царь. - Налёты же их столь быстры и мощны, что нам не отвратить их ни бдением, ни высокими и крутыми стенами. И кто решится возглавить людей, чтобы повести их на войну, в которой нет надежды победить?
  - Но враг не бесплотен и не бессмертен, - ответил Тетрарх, - если же так, его можно отыскать и поразить. Войско же наше многочисленно и искусно в сражениях. Надежда победить есть, и она всегда пребудет с тем, кто умеет отличить трудное от невозможного. Повели нам собраться и выбрать того, кому из нас будет вручён жезл военачальника.
  Но Царь покачал головой и сказал ему:
  - Нет, не повелю я этого, ибо не желаю, чтобы прокляли имя моё подданные, чьих сыновей, отцов и братьев я отправлю на погибель. Подумай, меньше ли смертей наступает от язв, немощей и пожаров, нежели от злодейства этих супостатов? В поисках же их и в боях с ними падут очень многие, и падут напрасно.
  И не сумел Тетрарх найти, что ответить Царю, но не убедила его царская речь и не успокоила сердце его.
  И молвил, выступив перед престолом, главный Священник:
  - Чадо и господин, ты жаждешь покарать злодеев, нападающих на наш Город; но если войско наше и сумеет убить многих из них, то дети тех убитых, подросши, будут мстить и, отмщая, терзать сограждан наших ещё более страшно, чем ныне. Или, быть может, ты призываешь истребить их всех до конца? Но - пусть они и творят злодеяния, - нам ли решить, достойно ли смерти всё их племя, и не орудие ли они высшей воли, пребывающей над миром, и не столь же ли ценны их жизни, сколь жизнь твоя и тех, кто дорог тебе? И памятуешь ли ты о сказанном когда-то - "если судишь других, то готовься к тому, что и сам предстанешь перед судом"?
  И не нашёл Тетрарх слов, чтобы ответить Священнику, но то, что он услышал, не напоило его сердце благодатной росой убеждённости.
  И сказал, выступив в свой черёд, главный Мудрец:
  - Не обольщайся, человек, надеждой на то, что, ратуя против кажущегося тебе злом, ты творишь добро. Ибо сплошь и рядом случается так, что любящие губят любимых, свирепство же зложелателей путями, которые нам не дано постигнуть, ограждает нас от скорбей и напастей. Некий купец отпустил сына на торг и дал вдоволь золота, и купил его сын самого быстрого из всех коней на торге том, и конь тот, купленный благодаря отцовской щедрости, понёс его подобно вихрю и сбросил в пропасть. У некоего же юноши враги, напавшие на его селение, убили невесту, и плакал он без меры и успокоения, не зная, что девушка эта изменяла ему и смеялась над ним и что гибель её избавила его от участи обманываемого и осмеиваемого мужа. Мир полон летящих в пространстве и времени стрел, каждая из которых - помысел, движение или поступок, - и никто не знает, ядом или целебным снадобьем смазана та или иная из них и чьей души и жизни заповедано ей коснуться. И, взирая в ужасе на тела убитых "орлами смерти", мы не знаем, не суждена ли была им - не случись того, что случилось, - участь ещё худшая. Смирись же, человек, и не надейся, что даже сумев устранить одну из напастей, сделаешь жизнь свою краше и надёжнее, нежели ныне.
  И не сумел Тетрарх возразить Мудрецу, но выслушанное не пало в его душу зёрнами, из которых взошли бы ростки согласия.
  И поклонился он Царю, Священнику и Мудрецу, и пошёл в дом свой. В доме же, когда наступили сумерки, припали к нему вновь жена и дети его, боясь наступающей ночи, и самая маленькая дочка уткнулась в колени ему, лепеча - "мне страшно, папа!.." И слёзы их влились в сердце его, и беззащитные руки их объяли душу его.
  И подумал он так: "Правду сказал Царь, что не больше людей гибнет от вражьей лютости, чем от прочих невзгод, коими изобилует жизнь земная. Но если болезнь, пожар или волны морские губят живущего, то, сколь бы ни печалились о том близкие, всё же не звучит в ушах их ничей торжествующий хохот - ведь язва и стихия бездушны и безлики. На нас же сейчас пришёл хищник, видящий в нас и в близких наших поживу и победно смеющийся, когда падает жертва к ногам его. Но это ли удел человеческий - быть дичью для отстрела и потешной игрушкой для чьих-то забав? И позволю ли я, чтобы поживой стали любимые мною и сограждане мои?"
  И ещё подумал он: "Правду молвил и Священник: сокрыто от нас высшее знание, и не ведаем мы, ценнее ли наши жизни перед ликом вечности, нежели жизни супостатов наших. И тот, кто решится судить, подвергнется суду и сам. Но не знать суда - удел неразумных созданий. Человек же в ответе за дела свои; и не постыдно ли мне прятаться от суда Божьего и от суда совести своей и не совершить то, что во всеоружии зрелого разума избрала душа моя?"
  И ещё помыслилось ему: "Слова истины сказал и Мудрец, ибо и в самом деле не властен живущий над чередою событий, и не можем мы знать, не губим ли невольно тех, кого пытаемся спасти, и не посмеётся ли над отвагой нашей тот, кого тщились покарать. Но решусь ли я взглянуть в глаза любимых мною и уповающих на меня, если не сделаю всё, чтобы защитить их? И если и минует детей моих вражий коготь, что будут чувствовать они, зная, что участь их была отдана мною, отцом, на волю обстоятельств?"
  И, помыслив всё это, возжёг он в себе пламя решимости.
  И, сказав близким, чтобы лишь назавтра ждали его, отвёл он их, а также всех слуг дома своего, на ночь в сделанное им неподалёку убежище. Жена же и дети спросили: "Куда и зачем уходишь ты в ночь, и не можем ли помочь тебе?" Но он ответил им, что уходит по делу воинскому и тайному, и властью мужа и отца запретил расспросы. Возвратясь же в дом, открыл стоящий в кладовой ларь на двух литых из отборного железа замках и твёрдой рукой отсыпал оттуда золота в большую кожаную суму; прежде же того обильно выстлал он её снизу лебединым пухом для подушек и перин. И, перебросив эту суму через плечо, не сел на коня, но пешком направился к городским вратам, и вышел из них, и шагал в темноте ночной, пока не достиг перекрестья дорог. Там он высыпал из сумы горстку монет золотых у дороги, чтобы сверкали и были видны они проходящему и проезжающему. И взрезал левую руку свою кинжалом, и окропил кровью лежавшие на земле монеты, - чтобы подумалось проходящим и проезжающим, что бились здесь за обладание золотом. Суму же надрезал в одном месте снизу; а затем укрыл её меж стволами росшего там куста; но ещё несколько монет, пока нёс её, побросал на землю, и образовали они приметный для зоркого глаза след к спрятанному им сокровищу.
  Сам же он затаился неслышно под высоким и густым деревом по другую сторону дороги. Затаился и ждал, не теряя надежды на то, что проедут там "орлы смерти", - ибо знал, что ночью наступает их время и что тьма дарует им силы.
  И не тщетно ждал он, ибо застучали сквозь темень подковы, и увидел он двух быстро мчавшихся хищноликих всадников; и осадили они коней, подъехав к развилке, ибо узрели блеск золота сквозь невысокую траву; и соскочили на землю, подобрали и рассмотрели лежавшее золото, забрызганное кровью, потом же увидели цепочку монет, которая привела их к кусту, и стали они искать, и вскоре вытащили суму. И хохот их огласил ночную тишь, ибо, наверное, подумалось им, что некто, одолев и убив в схватке за богатство, увёз труп, чтобы скрыть от глаз людских и вернуться за добычей; и смеялись они, думая, как будет проклинать свою судьбу этот человек, когда не найдёт своего клада там, где оставил его...
  Но потом помрачнели лица их, и выхватили они мечи, и напали друг на друга, и бились безмолвно и яростно; когда же один из них упал и затих под ударом, второй вновь расхохотался, а затем, привязав суму с золотом к седлу, вскочил на коня и умчался. Но не заметил он сделанной в той суме снизу прорези.
  Тетрарх же вышел из укрытия своего и пошёл туда, откуда ещё чуть доносился, чтобы вскоре затихнуть, стук копыт. И он знал, куда идти ему, ибо то и дело сыпался из надрезанной им сумы лебединый пух. Падал он бесшумно, и всадник, не замечая того, мчался не оглядываясь. Ночь же была звёздная, а глаза Тетрарха были остры, и цепочка выпавшего из сумы белого пуха указала ему путь "орла смерти". И ещё не минула ночь, когда достиг он огромной скалы; и белая россыпь направила его к ней. И он пополз в траве тихо и осторожно, и приблизился к едва различимому ущелью; и, стараясь двигаться бесшумно, сумел пробраться внутрь скалы. Там же, за стенами наружными, было обширное пространство, и дышалось не тяжело. И, взглянув наверх, увидел он возвышавшиеся один над другим просторные уступы и плоские своды, и виднелись там строения, напоминающие жильё; с нижних же уступов, откуда был отлогий спуск к ущелью-входу, слышалось нечто похожее на конский храп. Из людей же не было там никого.
  И понял он, что здесь обитель "орлов смерти", что наверху гнездятся они сами с семьями своими и племенем своим, коней же своих держат внизу. Пастбищ же и засеянных полей нет у них, ибо кормятся и живут они грабежом; и ничто близ скалы той не выдаёт тайны жилья их. Звуки же изнутри её не доносятся до путников, едущих и идущих мимо неё, ибо скрываемы поглощающею их толщей каменных откосов; а ущелья, которое служит входом и выходом, не обнаружил бы никто, не имея следа, подобного тому, который привёл его. И нет у них стражи ночной, ибо незачем было бы им ставить её.
  И увидел он там много ходов прорытых, которые начинались близ подножия скалы, внутри её. И понял, что, тайком пробираясь ходами этими, достигают "орлы смерти" поселений мирных и не ожидающих нападения их. И стало ясно ему, что и в Город его есть у них такие пути, и нет способа оградиться от злодейства их, не зная, где выходят они из-под земли; если же и удастся найти выходы их, то враги, обладая таким умением, сделают новые. И ещё понял он, что если и осадить скалу, окружив её войском, скроются они тропами подпочвенными неведомо куда, и найдут иное тайное гнездовье, и вновь будут проливать кровь человеческую.
  Тогда он тщательно осмотрел ущелье изнутри, и окинул внимательным взглядом проходы и проёмы, а затем, столь же бесшумно крадучись, выбрался назад, отполз за смежную гряду - и встал, и зашагал, всё ещё в темноте, назад - таясь от любых глаз, но желая успеть до рассвета.
  Вернувшись же в Город свой, вывел он семью свою из убежища и приказал жене, детям и слугам, когда наступит вечер, снова уйти туда. И повелел сыновьям обойти дома его лучших друзей, а также тех, коих он, даже не будучи с ними в тесной дружбе, знал как доблестных и надёжных товарищей, - и позвать их, чтобы пришли они, когда опустятся сумерки, в дом его с оружием и в доспехах.
  И когда под вечер собрались они - около двадцати воинов, - Тетрарх сказал им:
  - Друзья и сограждане! Я позвал вас не для веселья, ибо в час, когда страх объемлет души любимых нами, единственный пир, которого может желать не утративший достоинства, - это пир извлекаемых из ножен мечей. Я узнал, где логовище "орлов смерти", и я придумал способ избавиться от них навсегда. Пойдёте ли вы со мной, чтобы ответить беспощадностью на беспощадность и чтобы навек оградить семьи свои и сограждан наших от участи трепещущей дичи?
  - Мы знаем тебя и пойдём с тобой, - ответили все пришедшие. - Ты открыл путь, тебе и возглавить нас в этом деле. Веди и приказывай!
  - Знайте же ещё и о том, - сказал он, - сколь опасно дело наше. Я поведу вас пеших в ночи к обиталищу их; и если заметят нас вражеские глаза, то мы погибнем все, ибо нас менее двух десятков, и не будет у нас коней, чтобы унести нас от смерти.
  - Мы пойдём с тобой, - повторили они. - Мы воины, и когда ты звал нас, то должен был знать заранее, что никто из собравшихся здесь не отступится, дрогнув перед опасностью.
  - Простите же мне эти предостерегающие слова, если они обидели вас, - молвил он.
  - Веди и приказывай! - повторили товарищи.
  Тогда он, открыв кладовую свою, распечатал стоявшие там сосуды с воспламеняющимся песком, тайну которого он знал, и наполнил им ещё одну кожаную суму.
  Затем взял перо и чернила, и написал грамоту, и скатал её в свиток, и скрепил печатью своей. Сделав же это, позвал старшего сына и молвил ему:
  - Вновь уйду я ныне в ночь и не знаю, сумею ли вернуться, ибо не на лёгкое дело иду сам и веду товарищей. Тебе, почти взрослому, открываю это и препоручаю блюсти семью и домочадцев на случай гибели моей. Не дознавайся и не расспрашивай меня ни о чём сверх того, что услышал, ибо ничего больше не скажу я сейчас. Вот свиток с письмом моим, в нём же изложено то, что надлежит узнать народу и Городу. Если не вернусь я, - иди к Царю и, попросив его созвать совет, вскрой свиток мой и прочти собравшимся. Клянись же мне, что поступишь так!
  И поклялся ему сын, и заплакал. Отец же обнял его и сказал:
  - Я люблю вас всех, но ты станешь вскоре мужем, сынок, потому на твоё сердце возлагаю я ныне ношу тревоги; неси её один и ни матери, ни братьям и сёстрам не говори о сём, чтобы не плакали они преждевременно.
  В грамоте же своей поведал он всё, что узнал о скале "орлов смерти".
  Ближе к полночи покинул он вместе с отрядом своим Город, и все они были одеты в чёрные плащи, чтобы не блестели доспехи и чтобы легче было таиться от вражьих глаз. И повёл он товарищей не проезжими дорогами, а безлюдными тропами среди высоких трав и густых рощ. И когда приблизились они к той скале, - тогда, хотя и была уже глубокая ночь, велел он далее пробираться ползком. И когда они подступили к скале на расстояние полёта копья из руки воина, он указал на обнаруженное им ущелье и раскрыл им, что собирается сделать и как должны поступать они, если он, исполнив то, что замыслил, погибнет.
  Сам же он со своей сумой, которую осторожно волок за собою, прокрался до ущелья, и проник внутрь; и усыпал он воспламеняющимся песком все проходы и проёмы в нижней части скалы, на высотах которой жили "орлы смерти". И, усыпав, - высек огонь, и зажёг с десяток факелов, и разметал их по тем проходам и проёмам; затем же, выскочив наружу, бросился на землю - на мгновение раньше, чем содрогнулась огромная скала и огонь, взметнувшись с нескольких сторон, начал пожирать её, рушащуюся, клубящуюся и грохочущую - словно испуская свирепое предсмертное рычание, - так, что казалось, будто все звуки земные поглотит навек этот грохот... Его же, ударив в чело, обжёг над самыми глазами обломок скалы, пылающий и острый; но успел он откатиться по отлогому склону туда, где ждали товарищи. И когда скала осела и развалилась окончательно, она погребла под собою почти всех живших в недрах её. Несколько десятков из них остались живы и попытались вырваться через то, что осталось от ущелья, которое служило им ранее входом; но воины Города вступили в схватку с ними, и сражались отважно и умело, и, хоть было их меньше числом, одолели "орлов смерти" и добили их мечами и стрелами. Пала же из бойцов Города половина; и сам предводитель получил глубокую рану, но устоял на ногах и бился до конца.
  На челе же его остался с той ночи рубец, острыми лучами своими подобный звезде.
  Так свершилась гибель "орлов смерти". И даже если спасся кто-то из рода их, не слышали о них более люди страны той.
  И вернулись оставшиеся живыми воины в свой Город, и принесли завёрнутые в чёрные плащи тела павших товарищей, чтобы с почестями упокоить их в земле. И возвестили они людям, что нет больше вражьей стаи, чья лютость терзала народ.
  И, трепеща от безмерной радости, встретили вернувшихся близкие их. И плакали семьи тех, кто лежал безмолвно под чёрным покровом, но знали, что всегда будут окружены почётом и попечением и что пока стоит Город, не узнают нужды дети погибших за него.
  Тетрарх же и бывшие с ним отвечали на приветствия любимых и сограждан, но не было веселья в их глазах.
  И удалился этот человек в дом свой, и жил с семьёю своей. И приходил он, как бывало прежде, на собрания, созываемые по делам Города, но не часто видели его с той поры на празднованиях; и бывало так, что, будучи зван на чьё-либо торжество, посылал он слуг с подарками, и те говорили, что господин сожалеет, но не сможет быть на пиру.
  И многие стали называть его - Избавителем.
  Но иные ужаснулись деяния его. И опасались того, что, когда окрестные народы узнают об этом, убоятся купцы и путешественники приходить в их Город, и не дружественно, а враждебно будут взирать на них цари и князья, страшась людей, решившихся и посмевших уничтожить целое племя. И думавшие так обходили дом его стороной и молча расступались, отводя глаза, когда проходил по улице он или некто из семьи его.
  И призвал его однажды Царь, и сказал ему:
  - Когда я не решился на то, чтобы послать войско и истребить врага, ты, не внемля словам моим, поступил по-своему. И воистину ты избавил народ от ужаса убиений ночных и от свирепства жаждущих крови и не щадящих ни младенца, ни старца. И не напрасно прозвали тебя Избавителем. Но скажи и ответь, почему избегаешь ты празднеств и пиров и живёшь в доме своём, отдалившись от утех и мало показываясь народу?
  И спросил Священник, стоящий у престола царского:
  - Что тяготит тебя, господин и чадо? Молви мне, что удручает тебя; ибо я служитель Божий, и не мне ли, слыша голос скорбящей души, разрешать её от печали в меру данных мне духовных сил?
  И молвил Мудрец, чьи советы и наставления слушал Царь:
  - Открой мысли свои и поделись тем, что смущает душу твою; и если желаешь вопросить о чём-либо, то я, с юности черпающий из кладезя знаний о мире и о делах человеческих, быть может, найду, что ответить тебе.
  И ответил им наречённый Избавителем:
  - Не прошу я разрешения от печали и не вопрошаю, взыскуя ответов. Стоял я меж двух путей, и не было ни писания мудрого, чтобы наставить разум мой в выборе, ни перста указующего, который повелел бы мне избрать одну стезю, отринув другую. И сам я должен был решать, и принял решение. Умертвил и пресёк я семя целого рода; но если бы не сделал я этого, то был бы презрен и жалок в глазах своих, ибо предал бы взыскующих защиты моей и попустил бы им стать подобными дичи, трепещущей перед зверем, что алчет крови его. И измерил я цену жизни живущих; и жизнь близких и сограждан показалась мне бесконечно более ценной, нежели кровь в жилах недруга и дыхание уст злодеев, сколь бы ни было их. Не Божью меру приложил я - ибо не знаю её, - а человеческую; но, не поступая так, разве может человек защищать любимых им и друзей своих? И осудил я на гибель вражий род судом человеческим, упредив суд Божий и отъяв у Промысла возможность и право совершить кару. Но, не поступая так, не уподобится ли человек неразумной плоти, влекомой на жертвенник?.. Я же не лишён разума; и, совершая деяние своё, знал я, что навсегда обрекаю себя на суд совести своей и на предстояние перед тайной, которая не откроется, пока пребываю в мире сём.
  И склонили лица свои Царь, Священник и Мудрец, не находя слов совета, и сказали: "Мир дому твоему и душе твоей".
  Минуло же с тех пор около пятнадцати вёсен, и был человек этот уже не очень молод, и красота жены его становилась подобной меркнущему золоту. Было же у них трое сыновей и три дочери, и внуки уже родились и росли от пятерых из шести - кроме самой младшей, ещё не достигшей взрослых лет. И были сыновья их в числе лучших в воинском деле, в знаниях и в мастерстве, а дочери их - нежными и мудрыми матерями, мужьям же своим - верными хранительницами чести и очага. Младшая же из всех, прятавшая когда-то в колени отца пряди свои и лепетавшая "Папа, я боюсь!..", жила ещё в доме родительском и была отрадой отцу с матерью.
  И напал на Город небывалый мор, от которого погибали люди целыми семьями. Были в Городе искусные врачи, но ни один из них не знал, в чём исток недуга, и как заражаются им, и чем исцелять от него. И что ни день всё большее число людей настигала зараза, и не смолкая звучали погребальные плачи. Поражал же этот недуг более всего живших в лишениях и скудости и не имевших возможности блюсти чистоту в домах и вокруг жилья своего.
  И стали некоторые призывать тех, кто ещё не заражён, бежать, оставив больных, и разбить стан в поле, и, переждав, вернуться, когда утихнет мор и будут развеяны ветрами губительные семена его. Бросившие же этот клич собрались на главной площади, и созвали народ, и убеждали идти к Царю, чтобы повелел он исполнить совет их.
  Были и не желавшие этого, меж ними же и во главе их - Тетрарх, носивший имя Избавителя.
  Призывавшие же к тому, чтобы покинуть больных, были большею частью из тех, кто ужасался совершённого им уничтожения "орлов смерти". И они сказали ему:
  - Ты отвергаешь наш совет, но не даёшь своего. И от этой беды ты не сможешь защитить Город, ибо не владеешь искусством врачевания. Если не спастись всем, то надо спасаться ещё не застигнутым болезнью, доколе не заразились и они, оставаясь вблизи рабов и бедноты.
  И претили ему эти слова, но и в самом деле не находил он путей помощи и спасения и не знал, что ответить людям тем.
  Священник же и Мудрец, с которыми говорил он в годину "орлов смерти", умерли и упокоились к тому времени, и не было равных им, чтобы советовать людям.
  Девочки же в Городе том обучались отыскивать целебные растения; женщины учили этому дочерей и объясняли свойства трав и способы использования их - чтобы умела потом каждая, родив дитя, излечивать его сама от тех болезней, которые часто или неизбежно приходят в детскую пору.
  И встали дочери Тетрарха, наречённого Избавителем, - и старшие, и самая младшая, которая не была ещё замужем; с ними же вместе - дочери товарищей его, которых позвал он и повёл за собой, чтобы истребить "орлов смерти". И сказали они устами старшей дочери Избавителя:
  - Не бывать такому! О могуществе и доблести повествуют сказания Города нашего, но не о малодушном отступничестве; верности учили нас с детства, а не низкому предательству. Никуда не побежим мы спасаться, покинув больных и страждущих, и не уподобимся неразумным тварям, бегущим врассыпную от пожара лесного. Мы дочери воинов и защитников, не позволивших врагу сделать из нас поживу; и мы не оставим на растерзание мору никого, будь то господин или раб, великий или низкорожденный. Мы пойдём в дома заболевших и будем, сколь сумеем, лечить их травами и настоями, и да будет нам в помощь то, чему обучили нас матери. Если же будем поражены той болезнью сами, то примем смерть не постыдную, а доблестную и достойную дочерей отцов наших.
  Так молвили они. И ещё немало женщин и девушек примкнуло к ним, услышав эти слова.
  Тетрарх же стоял на помосте для великих и знатных, и глаза собравшихся устремились к нему, ибо много значило слово его для Города. И понял он, что не пойдут они просить царского повеления, а ждут слов из его уст.
  И посмотрел он на женщин и девушек, меж которыми были и дочери его, любимые им безмерно; и, хотя был сильным мужем, задрожал он всею плотью своей и не удержал слёз отцовских, и они, пав на каменную ступень, смешались с материнскими слезами стоявшей рядом жены его. Но затем совладал он с собой и сказал твёрдо и звучно: "Да будет так!"
  И жена его, мать его детей, подняла к нему глаза, которые показались ему в то мгновение двумя чёрными облаками, сотканными из скорби; но в каждом оке-облаке пылал сквозь черноту факел непреложного согласия и понимания.
  И склонился он к ней, чтобы тихо сказать ей то, что было на сердце. Ибо подумал: "Зачем не пал я у той скалы, подобно половине товарищей моих, чтобы лежать мне, погребённому с почестями, в земле, а не посылать устами своими юных этих, среди которых и родные дочери мои, на возможную смерть?.." Но осёкся и промолчал, не желая отягощать вдвое муку её, не меньшую, чем его печаль. И затем подумал: "Быть может, сие ноша и расплата моя; взял я однажды в руку свою суд и меру, и воздаётся мне тем, что вовек не будет на земле того, кому смогу отдать их; и вот, мне повелел народ принять решение, и нет рядом со мною того, на чью душу переложил бы я долг сделать это, чтобы из его, а не из моих уст прозвучало сказанное".
  Видели же слёзы его люди и рядом, и поодаль. Видели их и дочери его. И младшая подбежала к отцу и матери, и обняла их, и молвила:
  - Я не скажу вам глупое, как бубенец над могилой, "не плачьте". Но и плача, знайте: ты, отец, и товарищи твои, защитив и не отдав нас в поживу, навсегда завещали нам стяг свой и стезю свою. Дочери Избавителей не могут поступить иначе".
  
  - 2 -
  
  "Продолжение следует" - прочитал с ощутимой досадой Жозеф Менар, дивизионный комиссар полиции, откладывая в сторону несколько листов отксерокопированного текста. Не вставая из-за стола, дотянулся, кончиками пальцев распахнул настежь уже открытое окно; закурил сигарету, чуть виновато взглянув на сидевшую напротив, не особенно любившую дым женщину с умным и внимательным взглядом и темно-каштановыми волосами, уложенными в каре. Но она не выразила недовольства, а кивнула и чуть подалась вперёд, с искренним нетерпением ожидая его реакции.
  - Дочери Избавителей не могут поступить иначе, - повторил комиссар завершающую фразу прочитанного. - И мне кажется, что его жена тоже захочет пойти с ними... Да, Натали, теперь вам осталось только пояснить - откуда это... Впрочем, я по этим неудобным колонкам догадываюсь, что из газетно-журнальной периодики, но... вы же её, кажется не читаете, и как же всё-таки... - Он не договорил.
  - Не читаю, - быстро и оживлённо ответила Натали Симоне. - Чтение газет и журналов нынче становится по большей части уделом пенсионеров... Но уж так удачно получилось. Я сидела у моей мамы, а она выписывает окружную газету только ради ЛФ...
  - А, ясно, это литературно-философское приложение, - кивнул Менар.
  - Да, и очень интересное... можно сказать, элитарное. Ну, я за чаем открыла "листануть" - и, когда увидела это, то полностью забыла про чай и... вобрала на одном дыхании... Мама сама не успела ещё прочесть, я слетала в фотоателье, размножила - для вас, Брюне и Клемена, потому что сами видите, с чем это перекликается...
  - Ещё бы не видеть, - отозвался он.
  - Так вот, размножила и вернула маме журнал с закладкой на этом сказании. Оно меня ошеломило: тут, понимаете, и этот колорит древности, и язык выдержан на редкость, и эта тема, эта самая, на которую мы недавно...
  - И ещё... понимаете, Натали, мы, конечно, не знаем, что там будет дальше, но ведь тут уже очень масштабно и чеканно развёрнута идея того, что перейдена некая нравственная грань... и он, герой, это понимает, и нет ему веселья; а дальше - смотрите, что выходит: приверженцы, так сказать, гуманизма - ужаснувшиеся деяния, - оказываются более склонными к предательству, чем дочери этого Тетрарха, его дети, страшной ценой, ценой истребления "семени целого рода", как говорит он сам, не отданные в поживу... Соглашайся с этим или спорь, но мысль-то очень мощная...
  - И ещё момент, который мы обсуждали, - подхватила женщина. - Герой уничтожил "целое племя", но был бы "презрен и жалок в глазах своих", если бы не совершил этого... Ибо - предал бы. Ибо... я начинаю уже изъясняться слогом этого сказания... влияет эта монументальная архаика...
  - А кто автор? - спросил Менар. - Кто-то из известных писателей?
  - Да в том-то и дело, что нет. Имя автора я отметила для себя отдельно и вам подаю его сейчас "на десерт" - что скажете? - Натали протянула комиссару отдельно сфотографированную "шапочную" часть той страницы, где начиналось "Сказание об Избавителе".
  - Вот это да, - сказал Жозеф Менар и звучно, даром что одними губами, присвистнул. - Мишель Рамбо! Надо же - Мишель Рамбо!..
  - Да, - почти торжественно проговорила Симоне. - Знаете, я чуть по-детски радуюсь, что достигла ожидаемого эффекта. Вы сразу вспомнили, правда? Этого человека упоминал Винсен. Он встретил этого Рамбо в кафе, в тот самый день... и между ними произошёл некий разговор именно о ТОМ САМОМ - ведь Рамбо успел побывать на месте происшествия.
  - И ещё деталь, - добавил Менар. - Я рассказывал вам о ней - всем троим. Во время разговора со мной в кафе три недели назад Винсен процитировал звучный древнеиудейский призыв... ну, это, пожалуй, наполовину даже как бы заповедь... убить того, кто желает отнять твою жизнь...
  - Да, вы рассказывали. Восстань... или нет - воздвигнись - так он сказал?... - Натали увидела, что комиссар воодушевлённо кивнул. - Ну конечно... и пояснил, что от журналиста знакомого слышал; наверное, от того самого... Рамбо именно журналист, он печатается в основном в ЛФ - литературно-философском приложении, выходящем раз в месяц... Он эссеист, и очень талантливый - я просмотрела у мамы, под впечатлением этого "Сказания", несколько номеров, и там замечательные вещицы у него имеются... Он такие психологические оттенки улавливает... Хотите я заеду к маме и вам завтра утром привезу?
  - Ещё как хочу! Привезите, заранее вам обязан!.. Кстати, этот Мишель Рамбо, очень возможно, еврей - заметьте, ведь начал с ветхозаветной цитаты, - и не удивительно тогда, что он знал эту иудейскую фразу... А у них к тому же особые и перманентные счёты с террором... и кто, если не террористы, эти его "орлы смерти"?..
  - И у него - опять же кстати, - есть в сказании это слово: Тетрарх желает "воздвигнуться и истребить вражью стаю".
  - Вот именно, Натали, - подтвердил комиссар. - Знаете, не исключено, что у них тогда состоялся очень содержательный разговор. Винсен не был обязан, конечно, посвящать нас во все подробности - но на деле выходит, что так. И... надо сказать, неудивительно. Этот Рамбо, судя по эссе, должен быть человеком психологически тонким; а такие люди зачастую - даже сами не всегда осознавая, - откликаются на душевный настрой собеседника. - Жозеф Менар замолчал, что-то обдумывая.
  - Вы имеете в виду - ему передалось нечто от того состояния, в котором был Винсен... и всплыла та самая фраза?.. -
  - Выходит, что так, - комиссар полез в карман за сигаретой, встал, подошёл к распахнутому настежь окну. - Наконец-то вроде дожди начнутся стабильные... приятно накрапывает... Выходит, что так, Натали. Это единственное, что можно в данном случае предположить. Рассказать ему, полузнакомому человеку, Винсен не мог, это даже теоретически исключается.
  - До чего же интересно было бы поговорить с этим Рамбо, - сказала Симоне тоном, в котором сквозило сожаление, что для того, чтобы устроить такой разговор, нет подходящего предлога.
  - Интересно, и - можно, - неожиданно для неё отозвался Менар. - Я и сам сейчас подумал, что хотел бы встретиться с ним. Давайте вот что сделаем. Зайдите ко мне опять минут через сорок. Я за это время узнаю его мобильный номер - это нетрудно, - и обдумаю, как буду с ним говорить.
  - А очень ли удобно звонить ему? - нерешительно промолвила женщина. - Ведь он никоим образом не связан...
  - Понимаете, Натали, я, конечно, ещё подумаю, но мне кажется сейчас, что тут достаточно прямо сказать - впечатлило написанное вами, хотим встретиться и побеседовать. Во-первых, ему будет очень приятно само внимание к его работе. А во-вторых, журналисты - народ общительный, большинство из них ярко выраженные экстраверты. Поэтому я почти на все сто процентов уверен: он не только не попытается уклониться, а с удовольствием откликнется...
  Через сорок минут, войдя опять в кабинет и усевшись напротив комиссара, Симоне попросила:
  - Включите микрофон, если можно ... я хочу слышать, что он ответит.
  - Конечно, включу.
  Менар, азартно прищурившись, отстучал номер. "Слушаю" - ответил после двух гудков приятный и уже заранее чуть оживлённый голос. "Действительно, у него интонация экстраверта" - мысленно отметила Натали.
  - Господин Рамбо, добрый день. Прежде чем представиться: я решил позвонить вам, находясь под сильнейшим впечатлением вашей публикации в ЛФ. Изумительно ярко, мощно... и идей, знаете ли, хватило бы на целый роман с философской начинкой - да и не на один роман, может быть, а на несколько...
  - Ну... большущее, конечно, спасибо за такой отзыв, - в голосе человека на том конце провода послышалось вполне естественное в такой момент благодарно-восторженное волнение. - Вы говорите, на роман хватило бы... а знаете, вы затронули очень значимую для меня струнку... Ведь я мечтал когда-то писать романы; но вот с фабулой не выходило, не получалось, понимаете ли, ни завязать, ни нанизать, ни разветвить...
  "Очень открытый человек, и, кажется, уверенный в себе, - подумала Симоне, - боязливо-скованные люди, даже когда им скажут что-то приятное, не раскрываются со столь искромётной беспечностью... и ещё даже не зная, кто с ними говорит..."
  - И я, - продолжал Мишель Рамбо, - в принципе, примирился уже с тем, что мой удел - эссеистика с использованием сюжетного материала, который даёт сама жизнь... И вдруг - получилось целое сказание; и дальше я там разверну...
  - Нет уж... извините, что прерываю, - поспешил вставить комиссар, - но уж не лишайте удовольствия, дайте дождаться продолжения... тут такая история, что хочется всё подряд читать, а не услышав заранее выхваченные фрагменты... И поразмыслить хочется самостоятельно, прикинуть, что именно вы там закрутите.
  - Хорошо, - засмеялся Мишель Рамбо. - Теперь я даже начинаю надеяться, что, может, и роман напишу...
  Натали вспомнила, как Бернар Брюне полтора месяца назад, в машине, когда они вчетвером взволнованно обсуждали "дело Винсена", сказал, что "может, и напишет" технотриллер. "Они оба, очень возможно, напишут. И они чем-то похожи - этот тоже, кажется, любитель поболтать..."
  - Но... кстати, в принципе, кто вы? - как бы спохватившись, спросил журналист. - Обычно начинают всё-таки с этого.
  - Да, но, узнав, кто я, вы не отнесёте мой звонок к разряду "обычных". Я дивизионный комиссар полиции Жозеф Менар, ведущий следствие по делу о произошедшем полтора месяца назад взрыве на островке. И мне кажется - более того, я даже уверен, - что это происшествие произвело на вас немалое впечатление... впечатление, которое в сильнейшей степени выразилось в сложенном вами сказании.
  - Вот оно что, - пару секунд помолчав, ответил Рамбо. - Да, конечно... взорванная в ночи скала... и то, что он успел отскочить... да, господин комиссар, всё правильно. Я и на островке этом лично побывал в то утро - ну, когда сообщили, - и... да, это побудило меня... да, можно сказать, я писал под воздействием этого случая...
  - А, кстати, у вас не было мысли, - спросил комиссар, - что вы, романтизируя содеянное там, сами следуете тенденции, которую замечательно живописуете в начале, рассуждая об очаровывающей силе преступно-беспощадной стихии?
  - Не исключено, - быстро и уверенно отреагировал журналист. - Ничто человеческое... ну, сами понимаете, - продолжил он затем, вроде бы вздохнув. - Но я на досуге, надо признаться, увлечённо анализировал, что там могло быть. Анализировал, правда, по-дилетантски: вы-то, возможно, знаете обстоятельства, которые разрушили бы мою конструкцию; но пока я лично их не знаю, мне просматривается за этим убийством чья-то отчаянная попытка выпутаться из некоей смертельной ловушки... и, наверное, спасти тех, кто дорог ему...
  "Вот это да, - подумала Натали Симоне. - И насколько повлияло на него то, что он именно тогда встретил Винсена и поговорил с ним?.. Неужели до такой степени могло передаться состояние души?.."
  А Менар быстро взглянул на неё и поднял большой палец, что означало то самое "вот это да" или "блеск". Ему вспомнилось, что он сам сказал Винсену - в аптеке, после основного допроса, - о том, кто, "выдираясь из неожиданного смертельного капкана", может оказаться способным содеять то, что раньше считал в принципе невозможным для себя.
  - Знаете, - проговорил он в трубку, - как бы ни оценивать вашу модель по степени её фактической верности, то, что вы говорите, исключительно интересно. И мне хотелось бы лично встретиться с вами и поговорить. Мы, конечно, гораздо лучше информированы. Я вам говорю это, помимо прочего, и потому, что вы - судя по вашим высказываниям, - может быть, и не особенно хотели бы содействовать поимке виновного. Но в этом смысле вы ничем повлиять не сможете. Разговора с вами я хочу постольку, поскольку мне важен нравственно-психологический аспект произошедшего там. И панорамное видение - великая вещь. Иногда мысли и высказывания людей, лично не только не причастных к делу, но и не знающих его деталей, могут неожиданно оказаться осколками огромного зеркала, в котором отразилась бы истина во всей её целостности... отразилась бы, не будь это зеркало разбито ещё во времена грехопадения...
  Натали, мысленно восхищаясь этой метафорой, припомнила то, что сказал комиссар тогда, в машине, Бернару Брюне, объясняя, почему хотел понаблюдать за Винсеном во время телефонного разговора. "Многомерное и охватывающее наблюдение" - так он тогда сформулировал... Но причина, подумала она, причина этого желания их обоих - и комиссара, и её самой, - встретиться с Мишелем Рамбо совсем не та. Нет, ей совершенно ясно было, что и над нею, и над Жозефом Менаром, и над двумя их товарищами, причастными к делу Винсена, - оперативником Клеменом и программистом Брюне, - продолжает витать эмоциональная тень этой истории. И всех четверых продолжает будоражить сознание некоей вины. Меньшей, нежели та, которую ощущали бы они, дав делу юридический ход, - но всё же вины. Ибо они, зная, кто совершил убийство, разделили с преступником его тайну. И вот ещё кто-то, захваченный отблеском произошедшего, уловил в содеянном - уловил, может быть, интуитивно, - нечто такое, что совершено во спасение... Ещё кто-то, кто - узнай он то, что знают они, - быть может, не осуждал бы их, отпустивших убийцу с миром... И ведь в этом сказании звучат слова "Мир дому твоему и душе твоей..."
  - Сильно сказано, - откликнулся журналист, по всей видимости искренне. - Да, панорамное видение... Я читал когда-то про одного шпиона... не припоминаю, кому служившего и кем пойманного... но он сказал на допросе, что информацию о политических тенденциях - в том числе о тех, которые считались секретными, - добывал, просто-напросто читая и сопоставляя материалы, публикуемые в прессе. И, будучи под арестом, он - то ли от злости, то ли от скуки, - предложил: я покажу вам, на что способен. Он составил список газет, которые попросил приносить ему ежедневно, и через месяц - что вы думаете, - перечислил имевшему серьёзный допуск представителю органов той страны, где попался, целый ворох "засекреченных" фактов... Не знаю, не байка ли это, но - любопытно, и в том же самом ключе, из той же серии.
  - Любопытно, - согласился комиссар. - Ну, так что вы скажете насчёт встречи завтра в четыре в вашем городке, в этом большом... запамятовал название... кафе около универмага?
  - С удовольствием. Вы кафе "Аквариум", наверное, имеете в виду... Но лучше в пол-пятого, если можно, - мне к четырём, боюсь, не успеть.
  - Давайте в пол-пятого... Я приеду вдвоём со своей сотрудницей, она аналитик нашего отделения. - Комиссар кратко набросал внешние характеристики - свои и Натали Симоне.
  Положив трубку, он с удовольствием затянулся и весело сказал:
  - Вот видите, всё получилось замечательно. Я же говорил, что он только рад будет... И он ещё более интересный человек, чем я предполагал.
  - Да уж, человек исключительно интересный... Сумел без всякой наводящей информации прийти к идее смертельной ловушки... Разве что Винсен высказал что-то такое, что подтолкнуло его к этой мысли... - Симоне встала, собираясь вернуться в свой кабинет, но вдруг, как бы спохватившись, спросила: - А почему вы хотите поехать вдвоём?
  - Мне очень важен ваш взгляд - и женский, и аналитический... - ответил Жозеф Менар. Затем задумался на несколько секунд и добавил: - Да, и ещё одна просьба к вам, касающаяся этой же самой истории.
  Женщина кивнула и села опять.
  - Мы должны вернуть Винсену вещи, которые забрали тогда на экспертизу. Формально обязаны, хотя он, конечно, без них обошёлся бы... И, кстати, уже чуть ли не месяц назад должны были бы это сделать... Так вот, поезжайте именно вы, и сделайте это утром, в тот день, когда, позвонив, застанете жену Винсена дома. Она ведь иногда, хотя и не часто, работает в послеполуденную смену.
  - Вы хотите, чтобы я увиделась с ней наедине? - спросила Натали, и вопрос её прозвучал полуутвердительно. - Вы предвидите, что она спросит о чём-то таком, - Симоне слегка замялась, подыскивая нужную формулировку, - задаст некие вопросы, на которые сам Винсен... наверное, не решился бы?..
  - Вот-вот, вы прекрасно всё понимаете, - быстро подхватил Менар. - Эта история психологически, эмоционально затянула нас - всех четверых. Мы знаем тайну четы Винсен, и это знание, что ни делай, налагает на нас бремя. Видите ли, основная причина того, что я встретился с Андре Винсеном недели три назад, - не самолюбивое желание показать ему: я всё знаю... Нет, я чувствовал ответственность за то, что происходит в его душе. И ему самому сказал тогда, что знающий и отпускающий с миром подобен священнику... Впрочем, я же все детали разговора изложил тогда вам, Брюне и Клемену... кажется, я и это не упустил... - он вопросительно взглянул на Натали.
  - Не упустили, - улыбнулась женщина. - И эта ответственность, - добавила она чуть печально, - включает, видимо, и долг не утаивать от них то, что они пожелают узнать... даже если это причинит им боль...
  - Да, именно так, вы опять поймали мою мысль, как бабочку в сачок. Это очень тонкая и сложная ответственность. С одной стороны, мы понимаем их, и даже сопереживаем; и я тогда, под конец, признался ему, что едва ли и кто-то из нас не нажал бы на "кнопочку", уничтожая тех, кто "грядёт по души" его близких... Но это - с одной стороны. С другой же ... сейчас, подождите, - он опять - заметно волнуясь, - закурил... - Скажите, если вам будет очень мешать... - добавил извиняющимся тоном...
  - Да курите, господин комиссар, я, в конце концов, не беременна, - сказала Симоне. "Он намного более эмоциональный человек, чем может показаться на первый взгляд" - подумалось ей. Подумалось не впервые: она хорошо знала комиссара.
  - Ну, так вот, Натали, с другой стороны, - продолжал Жозеф Менар всё так же взволнованно, - особенно "щадить" их я тоже не собираюсь. - Произнося слово "щадить", он согнутыми пальцами обеих рук изобразил кавычки. И сделал паузу, ожидая её реакции.
  - Так "щадить", - промолвила Натали, - было бы, пожалуй, даже не совсем по-честному. Если Луиза Винсен спросит, кем были те, чьи жизни отняты её мужем, - вы хотите... ну, что ж, и я тоже считаю, что надо рассказать всё...
  - Да, расскажите всё, включая содержание компьютерного дневника Дюпон, который побудил вас к этому... боюсь, Натали, опасному розыску... Впрочем, я вас уже достаточно ругал, повторяться не буду...
  Женщина чуть виновато опустила глаза.
  - Включая историю, искалечившую ей жизнь, - продолжал комиссар. - Нам - своё обременяющее, тяготящее знание, им - своё.
  - Если она спросит, - повторила Симоне всё с той же ощутимой печалью в голосе, - а она спросит, я уверена... то, значит, они это знание заслужили... заслужили в обоих смыслах, как дар и кару.
  - Как дар и кару, - повторил комиссар, что-то обдумывая. - А скажет ли она ему, если узнает... что вы думаете об этом, Натали? Или со свойственной ей бережностью скроет от него... будет нести крест этого знания одна?
  Натали ответила через несколько секунд - медленно и задумчиво:
  - Крест знания... и, получается, крест выбора - сказать ли ему? Здесь я, пожалуй, не берусь предполагать... Может быть... может быть, если скажет, то не сразу... Но он, вполне возможно, и не даст ей скрыть, - добавила она внезапно. - Он, узнав о моём приходе, спросит её - о чём был разговор. И спросит - он далеко не глупый человек, - не заходила ли речь об этом... И, если Луиза попытается умолчать, - почувствует и поймёт по её тону, что она "лжёт во спасение"...
  Они помолчали полминуты. Потом Натали всё так же медленно и как бы размышляя вслух произнесла:
  - Вы назвали это наше знание тяготящим и обременяющим. Вам всё ещё не даёт покоя та дилемма, которую мы обсуждали в машине... дилемма между человеческим и профессиональным? Ведь именно это побуждает вас желать встречи с человеком, которому вы позвонили?
  Комиссар, глубоко и "вкусно" затянувшись, сцепил руки и сделал ими резкое, рубяще-удалое движение вниз - так разбивают рукопожатие при заключении пари, вспомнилось ей...
  - Знаете, я очень рад, что вы об этом заговорили... Тут целый узел... - "Гордиев узел", подумала Натали... вот почему это "разрубающее" движение... - Тут целый узел, и, я полагаю, любой лектор по теории юриспруденции облизнулся бы с аппетитом, узнай он об этом случае. Понимаете, в этом нашем нежелании возбуждать дело против Винсена человеческое и профессиональное сомкнулись и слились. Помните, я ещё тогда, в машине, сказал - именно закрыв дело, мы сами не только оградим от опасности эту семью, но к тому же избежим глупого положения. Потом, на досуге, я отшлифовал эту мысль. Мы поступили правильно и в профессиональном плане тоже. Ведь профессионализм, Натали, предполагает не только умение "поймать и изобличить". Нет, истинный профессионализм заключается и в том, чтобы не клюнуть на наживку, не кинуться, радостно тявкая, даже на существенно изобличающую модель содеянного, а суметь в иных случаях остановиться... И, разумеется, уяснить себе шкалу приоритетов. Мы поступили совершенно правильно, поскольку чётко осознали, что, возбудив процесс, - во-первых, стали бы, возможно, виновниками трагедии, ибо подставили бы под удар, под месть в том числе детей - а что может быть страшнее?.. Во-вторых же - юридически эта модель равна абсолютному нулю, и результатом такого процесса была бы для нас - помимо той бесконечно страшной вины, - ещё и дискредитация. Не просто чьё-то недовольство - дескать, не сумели найти преступника, - а дискредитация крутая и вопиющая!..
  Комиссар погасил сигарету, резко вминая её в пепельницу и вкладывая в это движение - так ощутила Симоне, - толику ожесточённости. Затем продолжал:
  - И весь ход этого дела убеждает меня, Натали, - все наши действия были правильны и высокопрофессиональны. Вы знаете, скольких бандитов удалось засечь. А то, что мы позаботились о стирании телефонных контактов Клодин Дюпон - именно её, не остальных, - дало, помимо прочего, замечательный побочный результат. Розыск со стороны криминальных структур благодаря этому - они, видимо, всё-таки взломали телефонные распечатки, - окончательно "заземлился" на неких - предполагаемых ими, - её, Дюпон, личных делах... Правда, там и поначалу думали - я знаю из своих источников информации, - что ей удалось выйти на кого-то из своих обидчиков и что она планировала какую-то акцию, но тот сумел опередить её... Они, конечно, не понимали и не поймут, откуда взялся самодельный снаряд и каким образом тот, кто был якобы у неё на прицеле, узнал, где она будет находиться; но все они думали - а ликвидация её распечаток убедила их практически полностью, - что причина произошедшего связана с её личными счётами... А если так, то другие кланы в содеянном не подозреваются; и нет оснований для побоища между группировками...
  - Но разве кто-то в этих структурах знал о записях Дюпон... и о том, что с ней тогда, в интернате, сделали? - спросила Натали. - Это ведь был, кажется, её секретный дневник...
  - Некоторые знали, что она собирается кому-то мстить. И все знали, насколько скрытной она умела быть, когда что-то замышляла. Поэтому стали мыслить в том самом направлении... Историю же её - пусть не в подробностях, но, скажем так, контурно, по сути, - знал один человек. Это тот самый "Сакс", её любовник и покровитель, что сейчас в заключении. У меня с ним... надо же, я вам ещё не успел рассказать... состоялся ещё недели две назад разговор. Он, видимо, был действительно привязан к ней. Со мной он держался, конечно, очень ожесточённо, но говорить согласился. И сказал: да, наверное, тут замешаны ТЕ... И добавил: найдите их, в этом я "даже вас" и "даже из-за решётки" морально поддержу. Я не отреагировал на это, не желая его разочаровывать, поскольку на самом деле, Натали, найти этих подонков очень трудно: нет ни данных, которые могли бы дать ориентировку, ни формально-юридических оснований начинать поиски.
  - А почему он "Сакс"? - спросила Симоне. - Потомок выходцев из Англии... или из немецкой Саксонии?
  - Нет, это не с происхождением связано. Мне самому только недавно мимоходом рассказали. "Сакс" - сокращение от "Саксофона". Он курил трубку и имел привычку постукивать по ней пальцами - получалось похоже на игру флейтиста... И вот, встретившись тогда с ним, я сказал: вы наверняка даже из заключения можете по своим "каналам" передать тем, кто доискивается до причин взрыва, - это, по всей видимости, личные обидчики и враги Клодин; сделайте же это, чтобы не разгорелась криминальная война между кланами... А он в ответ мрачно усмехнулся и сказал - это уже сделано...
  Затем комиссар потянулся к лежащему на краю большого стола нейлоновому пакету и вытащил из него листок, на котором виднелась пара десятков строчек, написанных от руки.
  - А вот конспективная памятка - я не хотел, чтобы это болталось на компьютере, - памятка о встрече тоже двухнедельной давности с L...e, директором оперативных служб... Я никому пока о ней не рассказывал, даже вам троим... но уж коли у нас сейчас такой разговор... Так вот, я дал отчёт о проделанной работе, и - словно на исповеди скажу вам, - взял на свою если не профессиональную, то, скажем так, должностную совесть грех. Понимаете, Натали, я полностью, тотально умолчал о Винсене. В преддверии этого отчёта я продумал было вариант упомянуть это дело вскользь - имеется, мол, человек, которому грозила опасность, но улик против него абсолютно никаких нет, и мы не стали даже вносить его данные в компьютер - чтобы не засвечивать перед потенциальными взломщиками сетей... Я взвешивал такую возможность, и даже неоднократно проговаривал сам себе, как буду обрисовывать ему "лёгким касанием" контуры этой истории, а затем изящно сворачивать рассказ о ней, выводить её "из-под прожектора", перейдя тут же к записям Дюпон, к её трагедии... это должно было бы отвлечь... Да, я всё хорошо продумал, но потом... потом, вопреки этому плану, каюсь, поступил иначе. Я опасался: L...e всё же остановит меня и захочет подробного рассказа о семье, подвергшейся смертельной угрозе; захочет, возможно, из любопытства - он вообще тактичен и сдержан, но и ему ведь ничто человеческое не чуждо, как говорит этот Мишель Рамбо... Я понимаю, что и раскрыв ему все детали сумел бы легко убедить его: процесс возбуждать не следует. Но я не хотел, чтобы кто-то ещё - пусть даже вышестоящий, - узнал эти имена, эту историю. Мало ли что...
  Комиссар прервал свой длинный монолог, чтобы зажечь ещё сигарету.
  - Я понимаю вас, - сказала Натали. Мы - четверо, - никогда никому не проговоримся... Мы - это ваши слова, - эмоционально затянуты... причастны... Для нас проговориться означало бы - предать. А кто-то ещё - даже директор, - он не видел Винсена и Луизу, не разговаривал с ними. Для него это просто - исключительно интригующий случай, о котором можно где-то к слову... Да, я вас всей душой понимаю. Я поступила бы так же.
  - Спасибо, Натали, - очень тепло сказал Жозеф Менар. - Знаете, для меня это сейчас вроде исповеди... Грехом я называю это умолчание потому, что L...e доверяет мне полностью, он меня никогда, разумеется, не заподозрит в утаивании чего-либо... То есть тут как будто некий "обман доверия"; собственно, конечно, не "обман" в точном понимании, поскольку это не направлено против него лично... но это примерно то же самое, как для школьника на контрольной - пользоваться шпаргалкой, когда учительница сказала, что не будет следить, что полагается на его честность... Он ведь тоже её лично совершенно не задевает, а всё-таки...
  - Винсен, - задумчиво сказала Натали, - должен был выбирать между тем преступлением, которое он совершил, и - предательством. Помните, я это в машине сказала?.. Ну, а мы... а ваш выбор - и в вашем лице наш общий, - между этим "должностным грехом" и... получается, что тоже чем-то очень похожим на предательство. Бывают ситуации, когда остаться невиновным до слепящей белизны просто нельзя. Да и сказание это - о страшном выборе... Вы поступили, я считаю, правильно.
  - Да, пожалуй, - проговорил комиссар, как бы "осаживая себя" и одновременно что-то подытоживая. Женщине показалось, что он чуть недоволен собой - может быть, отчасти жалеет, что проявил "слабость", настолько откровенничая с ней - при всей доверительности всё-таки подчинённой, - о собственном, не совсем безупречном в служебно-субординационном плане, поведении. Но если и была сейчас в его тоне недовольная нотка, то обращал он это неодобрение явно лишь к самому себе. - Ладно, Натали, до завтра тогда.
  
  - 3 -
  
  Назавтра в четыре тридцать вечера они встретились с журналистом в том самом кафе "Аквариум". Они приехали практически одновременно с ним, точно к назначенному сроку, и довольно легко взаимно "опознались". Мишель Рамбо, невысокий, но очень крепкий и подтянутый мужчина лет сорока с небольшим, с чёрными усиками, стоял и курил в нескольких метрах от кафе и приветственно поднял руку. Выражение его лица было дружелюбным и любознательным, чувствовалось, что ему интересна предстоящая встреча. "В этом человеке много оптимизма и жизнелюбия, - подумала Натали Симоне. - Вообще чуть странно. У автора такого сказания можно было бы предположить несколько более самоуглублённый, с трагическим оттенком, что ли, взгляд; а он явно умеет жить и радоваться, несмотря на все эти свои образы и идеи..."
  - Два-один, - иронически констатировала она. - Предвосхищая споры, обрекаю сама себя; но мне не привыкать. Сядем в курящую зону, там вам будет мыслиться продуктивнее, а мне не так уж сильно мешает.
  Мужчины поблагодарили. Все втроём уселись за столик с пепельницей, сразу сделали заказы: комиссар и журналист взяли турецкий кофе, Натали - "Irish Cream" со взбитыми сливками.
  - Знаете, - сказал Жозеф Менар, - я всё-таки перед этой встречей с вами почитал ваши эссе в нескольких номерах литературно-философского журнала, в котором вы публикуетесь. Успел почитать - и у меня сложилось впечатление о вас, о вашей личности.
  - И что же за впечатление? - спросил Мишель Рамбо.
  - Понимаете, при всём фабульно-житейском разнообразии того, что вы описываете и о чём рассуждаете, у вас улавливается устойчивая эмоционально-мировоззренческая ось. Вы нанизываете на неё ваши наблюдения, как грибы на прутик. - "Грибы, - подумала Натали, - интересно, не всплыла ли у него сейчас неосознанно ассоциация с историей Винсена?.. - И эта "ось", - продолжал комиссар, - подобно стволу дерева из земли, вырастает, наверное, из некоего личного переживания.
  Менар прикурил, ожидая реакции собеседника.
  - Ну, в основе того, что нас занимает, всегда имеется эмоциональный компонент, - невозмутимо ответил тот, тоже зажигая сигарету, и осторожно отпил глоток только что принесённого дымящегося кофе. - Но... если уж случай такой выпал услышать... мне интересно, как бы вы - со стороны, - определили её, эту мою тематическую ось?
  "Слова о личном переживании он пропустил без ответа" - мысленно отметила Симоне.
  - Как бы я определил? - медленно повторил комиссар, по привычке отстукивая дробь пальцами по столу. - Начну с того, что ось эта - не концептуальная, у вас нет "концепции".
  - Пожалуй, - согласился журналист. - Кто по-настоящему осознаёт сложность мира, тот цельных концепций выдвигать не станет... скажем так, не посмеет. Знаете, - улыбнулся он вдруг, - если бы мне понадобилось для чего-то там создать свой собственный личный "герб", на нём обязательно был бы изображён вопросительный знак.
  - И, наверное, в самом центре, в сердцевине, - сказал Жозеф Менар. - Да, вы всё время вопрошаете... то самого себя, то, видимо, Бога - независимо от того, насколько верите... И я заметил, что вы любите метафоры, - я, кстати, тоже. И ещё... если развить ваш образ личного "герба", то мне кажется, - проговорил он затем, взвешивая каждое слово, - мне кажется, что там были бы ещё те самые стрелы, о которых говорит у вас Мудрец Тетрарху. Множество стрел, летящих в разные стороны; и наконечники их были бы выкрашены в самые разные цвета, и некоторые из них были бы хищно заострены. - Он взглянул на Рамбо, ожидая реакции. Тот провёл рукой по волосам и по лбу, на мгновение охватив ладонью часть лица, - делая жест "собирающегося с мыслями"...
  - "Стрелы" действий и слов, - сказал он через четверть минуты, - сознательно или бездумно запускаемые людьми в пространство и несущие заряды зла или добра... бьющие или спасающие непредсказуемо; это имеет в виду мой Мудрец... Не знаю... не уверен, что избрал бы это в качестве одного из символов своего мироощущения... хотя меня это действительно очень занимает. Причинно-следственная карусель - хаотична она или всё-таки лишь кажется нам таковой... Тоже вечный вопрос... Кстати, - неожиданно добавил он спустя секунды три, улыбнувшись и чуть подмигнув, - приоткрою завесу над творческим процессом. Ещё когда у меня только зародилась идея этого моего сказания, меня сразу властно и непреодолимо потянуло на этот патриархально-величественный антураж - мне подумалось, что он как бы "уводит в вечность"...
  - Патриархально-величественный, - с оттенком одобрения повторил комиссар, любивший точные и выразительные характеристики, - а вы, Натали, мне припоминается, назвали это "монументальной архаикой". И ещё - решусь добавить, - с элементом библеизации.
  - Тот самый эффект, которого я хотел, - с удовольствием подтвердил Мишель Рамбо. - И классно, кстати, схвачено, мадам Симоне, - "монументальная архаика"... - Он залпом, с озорным воодушевлением, глотнул ещё горячего кофе, поиграл зажигалкой. В выражении его лица чувствовалось творческое торжество.
  - А образ этих "стрел", - вставила Натали - "стрелы", то есть нечто поражающее... они создают впечатление, что вас... - она чуть замялась, желая высказать свою мысль по возможности деликатно, - вас, мне кажется, давно поразил в душу факт этой непредсказуемости...
  Журналист вдруг легко согласился:
  - Да, я это осознал ещё в юности... при случае, может, и расскажу, но... так или иначе, меня это и в самом деле очень занимает, - повторил он.
  - И вам хотелось бы, - сказал комиссар, - отыскать в бесконечном сплетении обстоятельств некие "нити Ариадны" - цепочки причин и следствий, которые складывались бы справедливо. Отчасти поэтому вам, наверное, и претит идея терпимости к сознательно свершаемому злу. Вы не приемлете мысль о том, что, ввиду его - к сожалению, очевидной, - неискоренимости, лучшей, наиболее эффективной формой борьбы с ним является зачастую "нереагирование". И, мне кажется, культивируете идею, что любая боль, которую кто-либо претерпел незаслуженно... или считая, что незаслуженно... любая такая боль - от безмерного горя до мелкой служебной или административной несправедливости, - становится миной замедленного действия. Что ни скорбь, ни обида не растворятся во времени, а неизбежно ударят по кому-то, даже если это обычно не поддаётся прослеживанию. И в некоторых своих эссе вы стараетесь направить психологический прожектор на чувства тех, кто застигнут болью и обидой, - на эти самые "мины".
  Жозеф Менар замолчал, поднося к губам чашку кофе.
  Журналист приблизительно полминуты обдумывал услышанное, покручивая в левой руке пакетик сахара.
  - Вы вдумчиво читали, - сказал он затем, оценивающе кивнув, - этот момент есть... но насчёт... - Помедлил ещё - казалось, что-то прикидывая, - сделал глубокую затяжку и заговорил дальше: - Насчёт катастрофичности сделанного кому-то зла - нет, я не назвал бы это ни идеей, ни моделью. Такая модель была бы притянутой... Ведь судьбоносным снарядом может стать любое действие, слово, движение, и мы не можем даже отдалённо представить себе, к чему та или иная мелочь способна привести... независимо от чьих-либо замыслов или чувств... И я, надо признаться, - Рамбо неожиданно усмехнулся и чуть махнул рукой, как бы досадуя на самого себя, - боюсь прикасаться к диким случаям, когда губительной "миной" оказывалось не злое, а самое лучшее... любовь, забота... а такое тоже бывает... - он запнулся, нащупывая, так показалось Натали, некую логическую нить, и продолжал: - Боюсь - и всё-таки иногда, переступая через ужас, затрагиваю и это.
  - Но мне кажется, - вставила Симоне, - что эта ваша концепция "неискупимости зла", по сути дела, оптимистична...
  - Извините, - деликатно, но решительно и чуть вскинув обе ладони - подобно отбивающему мяч вратарю, - прервал Мишель Рамбо, - концепции у меня нет, господин комиссар правильно сказал... А вы, мадам Симоне, получается, тоже читали мои материалы?
  - Да, читала, я-то первая и увидела ваше "Сказание" у мамы своей, которая выписывает ЛФ... Ну, пусть не концепция, но некое... чаяние наказуемости зла... - Тут она увидела, что журналист кивнул, выражая согласие. - И ещё - у вас просматривается надежда на то, что мы в силах хотя бы отчасти контролировать происходящее... создавать своими действиями некий "позитивный заряд"...
  - "Позитивный заряд"? - повторил Мишель Рамбо, с любопытством выслушав сказанное. - Знаете, я, может быть, раньше когда-то так думал, хоть и не в такие термины это облекал... Мне казалось, что возможны как бы "векторы" добра и зла... Но это разбилось вдребезги об историю о том, как... детали опущу, но... вот представьте, человеку дали с собой вкусных пирожков, бутылку лимонада; днём, в автобусе, некто ехавший с ним предложил выйти - тут, близ остановки, кафе хорошее... Но он не захотел - домашней снедью перекусил только что... А на следующей остановке автобус, понимаете ли, разлетелся от взрыва террористической бомбы... Вот и всё... заботливо уложенные пирожки, понимаете?.. А тот, кому покушать не собрали, не удосужились, - пошёл в то кафе и жив остался... У меня об этом есть, только вам не попалось, если вы только за этот, текущий год смотрели, - это было опубликовано, кажется, лет шесть назад... И вот потому-то у меня и нет "модели мира", нет концепции, в которой предполагались бы те или иные "закономерности"... Чувства и поступки, конечно, влияют на обстоятельства, но когда думаешь о подобных случаях, понимаешь, что разговоры о закономерностях - кощунственны...
  - А почему вы считаете нужным и верным, переступая через ужас - так вы сказали, - всё-таки писать о таких вещах? - спросил Жозеф Менар.
  - Да потому, что если такое "выносить за скобки", то всё остальное не было бы ничем иным, нежели плоским морализаторством. И то, что вы называете "позитивным зарядом", - журналист повернулся к Натали Симоне, - на мой взгляд, может быть лишь в том смысле, что деяние или бездействие может создать - или скорее породить, "вырастить", - и у самого человека, и у окружающих некий душевный настрой...
  - Кстати, в вашем сказании, - осторожно откликнулась она, - этот момент уже отчасти высветился. Дочери Тетрарха, наречённого Избавителем, - так? Именно спасаемые во что бы то ни стало - оказались способными на жертвенность?
  - Да, - подтвердил Мишель Рамбо, - причём у них и выбора, если вдуматься, нет, они "не могут иначе", эти слова у меня не случайны...
  - Ими и заканчивается первая часть, - сказал комиссар. Натали вспомнила, что, закончив чтение, он "многозначительным" тоном произнёс эту завершающую фразу.
  - И я специально так построил: это промежуточный итог. Они не могут иначе... ни они не могут, ни он сам... Но... об этом, если хотите, потом, подробнее, не вскользь... У меня же будет продолжение, там ещё некоторые... впрочем, не стоит комкать эффект, потом прочтёте... Мне ещё вот что надо пояснить, - он на несколько секунд задумался, что-то взвешивая... - Видите ли, я в том, что пишу, в разных своих вещах, касаюсь пластов, скажем так, не сопоставимых между собой ни нравственно, ни эмоционально. И может казаться, что кощунственно... опять всплывает это слово... что кощунственно тем или иным образом как-то "объединять" чудовищные трагедии и житейские мини-обиды. Я сам ни за что не стал бы помещать это под одной "шапкой"... но ведь вот что значит вдумчивый взгляд со стороны... Знаете, вы мне очень хорошую мысль дали, - обратился он к комиссару, - сравнив эту мою "эмоциональную ось", как вы выразились, со стволом. Ведь у ствола есть сверхчувствительная к боли сердцевина, а есть наружная часть, которую долго колупать надо, чтобы она хоть что-то ощутила... Так вот и моя эта "ось", наверное, на манер такого ствола включает и по-настоящему трагическое, и то, что, при всей болезненности своей, не выходит за пределы, скажем так, "социальной рутины"...
  "Его тянет высказаться, выплеснуться; он нечто очень непростое, некую боль носит в своей душе, - подумала Натали Симоне. - И при этом - к счастью своему, - уверенный в себе человек без особых комплексов, а потому общительный и открытый".
  - Понимаю, - отозвался комиссар. - И я заметил, что вы стараетесь чередовать: пишете о чём-то очень тяжёлом, а в следующий раз, для "разрядки", даёте нечто полуанекдотическое, с долей юмора. Например, о пресловутой дискриминации курильщиков, - сказал он, усмехнувшись и подцепив целлофановую обёртку новой, не распечатанной ещё пачки сигарет.
  - А что касается "мин", - продолжал Мишель Рамбо, - что касается боли и обиды, которые неотвратимо бьют потом по кому-то... В той подборке моих эссе, которые вы читали, - он взглянул на них обоих, - не было ли очерка про случай с анестезией?
  - Нет. Расскажите, - попросил Менар.
  - Вот, слушайте. В хирургическом отделении одной больницы была медсестра, очень квалифицированная. Она не то чтобы формально специализировалась на обезболивающих препаратах, но подготовку к предоперационной анестезии обычно поручали ей - она считалась самой надёжной. Когда у неё уже был приличный стаж, на отделение взяли новенькую, которая оказалась вполне обучаемой и способной, но не более многих других, и которую, однако, продвигали куда быстрее, чем всех остальных. У неё, видите ли, были связи, причём, кажется, на уровне дирекции всей больницы... Ну, и пришло время, когда старшая медсестра ушла на пенсию; и на её должность назначили... кого бы вы думали? Именно эту девушку, которая к тому времени работала там лет уже, наверное, восемь, но по стажу всё-таки и рядом не стояла с половиной других, которые и по возрасту были, соответственно, намного старше. Таково было решение высокого начальства, и эту обидную пилюлю проглотили, смирившись - не терять же работу, - все кроме одной. Кроме той самой, которую ставили на анестезию. Не будь этой "протеже", старшей сестрой стала бы, скорее всего, именно она. И эта женщина не выдержала обиды, ей невыносимо было подчиняться той, что сама училась у неё... Она уволилась оттуда - и, кажется, вскоре сумела найти другое место, на менее хороших условиях, но всё-таки сносное... А в то отделение, которое она покинула, месяца через два поступил на операцию больной, довольно молодой человек, со сложными показаниями на чувствительность к различным химическим веществам. И в ходе подготовки наркоза, порученной одной из сестёр, что-то не было учтено; и больной, - Рамбо сделал многозначительную паузу, глотнул уже чуть остывшего кофе, - больной после операции так и не проснулся. Не умер, но впал в кому, и сделать не удалось ничего... Такая вот история.
  Он сильно затянулся и добавил:
  - Это было в другой стране, но в пределах Евросоюза, а совсем не в тех краях, где протекционизм "сам собой разумеется".
  - А та не выдержавшая обиды квалифицированная медсестра, уход которой оказался столь роковым, - узнала о случившемся? - спросил комиссар.
  - Об этой истории писали, был суд, были взыскания, и, по логике, она должна была, вероятно, узнать. Но к ней никто не обращался с просьбой дать отклик. Что она чувствовала, - её личная тайна. Вины на ней, разумеется, нет, но испытанная ею несправедливость сыграла роль той самой "мины". Мины, поразившей - и вовсе не по её злой воле, - совершенно не причастного к произошедшему человека.
  - Не по её злой воле, - согласился Жозеф Менар, - и это почти всегда так в подобных обстоятельствах. Люди, оказывающиеся задетыми, обиженными, а также, к сожалению, те, кого постигает страшное горе... эти люди в огромном большинстве своём недостаточно могущественны для того, чтобы отплатить целенаправленно тем, кто ударил по ним. И логически выходит, - добавил он, - что известная безнаказанность зла... или, скажем, так, положение вещей, при котором произвол сильных и хищных чаще всего не обуздывается и не карается по заслугам, - логически выходит, что это положение вещей приводит в конечном счёте к "статистическому выигрышу".
  - Каким образом? - спросил Мишель Рамбо с напряжённой, "пружинной" ноткой игрока в голосе. Натали показалось, что он, любя изощрённые дискуссии, сейчас предвкушает интересный поединок с человеком, интеллектуально равным ему.
  Комиссар, допивший свой кофе, заказал ещё чашечку и ответил:
  - Вот возьмите хоть этот рассказанный вами случай с медсестрой. Да, возможно, тот не очнувшийся человек - косвенная жертва именно той несправедливости, которую испытала эта женщина. Здесь мы можем отследить и оценить случившееся. Но представим себе иной сценарий. Некоему влиятельному лицу, спустившему вежливо облечённую в форму просьбы директиву - устроить и ускоренно продвигать эту новенькую, - отказали. Главврач отделения воспротивился, не захотел потворствовать протекционизму. Влиятельное лицо взбешено и начинает кампанию, цель которой - ошельмовать, отстранить, профессионально изничтожить тех, кто встал на его пути. Начинается война с привлечением компроматов, исками, слушаниями. Со своего поста уходит уже не медсестра - пусть дельная и квалифицированная, - а сам этот принципиальный главврач... а с ним вместе, вероятно, - некоторые из тех, кто связан с ним, кого он обучал, растил в качестве специалистов. Уходит целая группа опытных, хороших врачей. И целый ряд операций, в том числе сложных, приходится поручать хирургам-новичкам. И результат - не одна ошибка, а несколько, и энное количество больных умирает или, аналогичным образом, впадает в кому. Или этот неподкупный начальник отделения, втянутый в судебные тяжбы, во время операции, которую делает сам, думает, находясь в стрессе, не столько о ней, сколько о встречном иске или о чём-либо подобном... и его опытная рука допускает нелепую и пагубную ошибку... Понимаете, господин Рамбо, я вам рассказываю о том, чего, к счастью, НЕ случилось, но разве это не правдоподобно? И... сейчас, ещё минуточку, - попросил комиссар, поскольку журналист, оживлённо и даже восхищённо кивнув, тихо, но по-игровому азартно проговорил "В том-то и дело! Вы нащупали самое то!...", - ещё только одну минуточку. Вы знаете английскую песенку о пропавшей подкове?
  Мишель Рамбо постучал несколько раз пустой чашечкой из-под выпитого кофе, увлечённо припоминая.
  - Да, кажется... это о том, что... из-за нехватки гвоздя и неподкованной лошади пал город?
  - Точно. Ну, и где в этой песенке, на ваш взгляд, логическая неувязка?
  - А текст можете полностью?.. Впрочем, даже не надо... Дело в том, наверное, чья лошадь осталась без подковы. Если генерала, и если именно его из-за этого убили, - тут тогда и нонсенс... Уж генералу всё обеспечили бы. На трёхногой лошади поехал бы самый слабенький и застенчивый, который и не решился бы протестовать, поскольку от него просто отмахнулись бы: не приберёг гвоздя - так тебе и надо, недосуг с тобой, растяпой, возиться...
  - Нет, там не полководец погиб, - сказал Менар и поблагодарил официантку, поставившую перед ним ароматный кофе, - там, в основном варианте, не было получено некое извещение. "For want of a horse the rider was lost. For want of a rider the message was lost" - процитировал он. - Подковы, получается, не хватило вестовому. Но логически вы ответили совершенно верно: дело в том, чью лошадь не удосужились подковать. В реальной жизни гонцу военачальника предоставили бы полностью снаряжённого и проверенного скакуна, а без подковы мог бы остаться кто-то слабый и - как бы жестоко это ни звучало, - "малоценный" в глазах власть имущих. Да, это жестоко и несправедливо, но именно поэтому в реальности из-за подобных упущений битвы не проигрывались и города не захватывались.
  - Вы нащупали самое то! - повторил журналист, выхватил из пачки "лихим" движением сигарету и, быстро прикурив, спросил: - Попадалось вам в том, что вы просматривали, моё эссе "О камнях и кувшинах"?
  - Нет. А о чём это?
  - Впрочем, это тоже больше года назад написано... Это на основе одной иудейской... скажем так, притчи-метафоры. Она звучит так: "Падает камень на кувшин - горе кувшину, падает кувшин на камень - горе кувшину; так или иначе, всё горе кувшину".
  Комиссар и Натали мельком переглянулись, вспомнив услышанную Винсеном от этого человека фразу-императив "Если кто грядёт по душу твою, то воздвигнись убить его"...
  - И я там пишу, - продолжал Мишель Рамбо, - что в любой ситуации и в любом сообществе имеются, образно говоря, люди-камни и люди-кувшины. И нет ни одной общественной формации, в рамках которой разбивание первыми вторых, пусть не узакониваясь юридически, не считалось бы... скажем так... меньшим злом, нежели упрямое противодействие этому. Ибо сыплющиеся черепки расколотого кувшина менее опасны для окружающих, чем свистящие осколки взорванного динамитом камня. И этот самый камень мы - наш, да и любой, социум, - боимся тронуть... задеть... допуская, чтобы лучше уж сокрушалось заведомо бьющееся. Я там прихожу к той же мысли, которую вы, господин комиссар, сейчас высказали, - о статистическом выигрыше, - только выражаю это иными словами... Вообще знаете что, - перебил Рамбо самого себя, - у меня же лежат в машине две упаковки книг, которые я недавно выпустил частным образом... там и это эссе есть; хотите я вам подарю по экземпляру?..
  - Хотим, будем очень благодарны, - откликнулся комиссар.
  - Да, конечно, большое спасибо, - кивнула Натали почти одновременно с ним.
  - Ну, отлично, когда расходиться будем, я достану из багажника... Только просьба к вам: про это моё "Сказание об Избавителе" никому специально не рассказывайте.
  - А почему? - спросил Менар. - Хотите, чтобы читали по большей части сразу, не ожидая продолжения?
  - Ну, и это отчасти тоже. Я вынужден был разделить, потому что объём нашего приложения иначе не позволяет. Но главное - мне хочется... ну, решусь признаться, "тщеславно" хочется... чтобы эту вещь "замечали" сами, а не по рекомендациям... Так вот, - вернулся журналист к теме, - так устроен любой социум, включая наш. История знает общества, где право сильного культивировалось вполне сознательно и откровенно. Но и наша либеральная система, из которой вытекает практика сдержанного реагирования на политическое и социальное зло, - и она тоже косвенно приводит к тому же. Мы, опасаясь подобных снарядам осколков того, что можно было бы уничтожить только тяжёлым оружием, жертвуем тем, что разлетается от лёгкого толчка. Мы позволяем разбиваться кувшинам... и хрупким фарфоровым чашечкам, - добавил он, взглянув на свою - впрочем, не фарфоровую, а фаянсовую, - пустую, в подтёках кофе, чашечку с едва ощутимым раструбом... Резко обернувшись к стойке, он сделал знак - мне тоже ещё одну, - и на несколько секунд замолчал, захваченный, казалось, неким воспоминанием, причём глаза его стали вдруг печальными.
  - В целом вы правы, - повернулся он затем к Жозефу Менару, - от этих слабых, "бьющихся", не зависит ничто глобальное, они не покачнут ни устройства, ни устоев... И именно поэтому приносятся в жертву...
  - Вы отрицаете либеральные ценности? - спросила после длившейся ещё несколько секунд паузы Натали Симоне.
  - Нет, совершенно не отрицаю, - Рамбо сделал чуть резкое опровергающее движение рукой. - Это, на мой взгляд, единственная - по крайней мере из тех, что были придуманы и опробованы, - система ценностей, не дающая чувствам страха, обиды и боли управлять нашей жизнью. Над всеми иными системами и укладами, если вдуматься, тяготеет ярмо трёх этих психологических - а в макро-масштабе и социально-психологических, - доминант. - Он взглянул на собеседников, играя пенкой только что полученного кофе и с любопытством ожидая реакции. Взгляд его опять стал жизнелюбивым и азартным.
  - Можете чуть больше развить мысль? - попросил комиссар.
  - Да, конечно. Собственно, это не моя мысль, это давно сформулировано. Наша система ставит во главу угла не самосохранение и не личное достоинство, а возможность придерживаться определённого образа жизни... не менять жизненные правила и нравственные ориентиры даже в угрожающих, стрессовых условиях... Иными словами - "не терять себя". Кстати об упомянутом вами, господин комиссар, "нереагировании", о "необуздывании зла"... Если уж мы, скажем, ратуем за ненасилие, то даже столкнувшись с вопиющим зверством, соблюдаем по отношению к маньяку, террористу, выродку все правовые нормы, не желая допускать самосуд. И если уж не приемлем смертную казнь, то не станем казнить даже изверга-людоеда. И дозволим выпущенному из тюрьмы садисту - если он отбыл срок, - проживать не в специальном поселении, подконтрольном полиции, а в обычном районе... хотя и понимаем, что он потенциально опасен для ни в чём не повинных людей. Ибо не хотим, даже угождая нашим чувствам... тем самым чувствам обиды, боли, страха... да, страха за близких и за себя... поступаться принципом прав человека, в звании же человека не отказываем никому имеющему человеческую наружность...
  Он вновь прервал свою речь, желая, видимо, услышать отклик.
  - Не отказываем, - подтвердил комиссар, - ибо никогда не сможем определить, где грань между "ещё человеком" и "уже нелюдем". Между тем, чьи права, что ни делайте, всё ещё священны, столь же, сколь и права... - он помедлил, - сколь и права претепевшего или защищаемого, и тем, с кем, допустим, оправдана была бы самая страшная расправа ради безопасности невинных... или в возмездие за них...
  И он, глянув на журналиста, отвёл в сторону ладонь движением, означавшим - "что скажете?"
  - И вот здесь-то нас и подстерегает парадокс, - ответил Рамбо. - Либерализм по сути своей вроде бы не приемлет создания тех или иных культов. И действительно, наша система не делает культа ни из чести, ни из принципа возмездия, ни даже из личной безопасности людей... поскольку гарантировать её подчас можно лишь позволив себе крайние меры уничтожения и устрашения... а от этого мы отвращаемся... Но ведь кумира можно - и даже очень легко, - сотворить из чего угодно. И "образ жизни", диктующий безусловное уважение к правам человека, безусловное признание за любой двуногой прямоходящей особью, что бы она ни совершила, права на упорядоченный суд... культивирующий, чересчур культивирующий "несиловое" поведение... этот образ жизни постепенно становится именно таким кумиром. И, будучи им, - неотвратимо жаждет жертв. И парадокс в том, что таким образом мы не освобождаемся от культов, от кумиров, - нет, мы выращиваем новые! Объектом культа становится... да что там становится, уже стало... то самое "ненасилие"... А в иных странах, - добавил журналист, и голос его стал в этот момент очень взволнованным и прерывистым, - в иных странах расцветает культ так называемого "мира", стремясь к которому идут на кажущийся компромисс с исчадиями ада... на кажущийся, ибо подлинный компромисс с ними невозможен... и люди выкашиваются из числа живых, и именуются - как бы вы думали, - "жертвами мира". Жертвами идола, к стопам которого они брошены... - Он нервно подрагивающими пальцами потеребил скатерть и, как бы вдруг решившись, пояснил: - Я хорошо знаю, о чём говорю, поскольку жил некоторое время в другой стране... моя национальность подскажет вам, где именно...
  Произнеся это, он как-то испытующе взглянул на комиссара.
  - И, наверное, тем или иным образом соприкоснулись с тем, что описываете, - тихо и с оттенком бережности в голосе произнесла Натали скорее утвердительным, нежели вопросительным тоном.
  - Соприкоснулся, - уже более спокойным тоном проговорил Рамбо... - Нет, из моих близких... из моей семьи никто не пострадал, но... впрочем, не стоит сейчас детализировать... - Он вздохнул, сделал продолжительную затяжку. - Хотите, господин комиссар, по третьему разу кофе?..
  "Разряжает обстановку" - подумал Жозеф Менар. - А знаете, хочу, - он слегка улыбнулся, подзывая скучавшую у стойки девушку. - Нам двоим, пожалуйста, ещё по чашечке...
  - И мне кажется, - Рамбо покрутил рукой, мысленно оттачивая фразу, - мне кажется, что эти новые культы пострашнее отброшенных, традиционных.
  - Почему же? - спросил комиссар, складывая пополам фиолетовую салфетку с кружевной каёмкой.
  - Видите ли, тот, для кого предмет культа - скажем, безопасность близких, ради которой он решится, возможно, на то, чтобы преступить закон... убить, в конце концов, - такой человек следует естественным чувствам. Уберечь тех, кого любишь... уберечь во что бы то ни стало,- это первичный порыв. Такой человек подобен язычнику, обожествляющему явления природы. Землю... море или реку... огонь... ну, и так далее. Да, это язычество, но оно всё же в русле естества. Стихии, которым он поклоняется, - всё-таки воплощают само естество, они всё-таки живительны, они питают его... А отвлечённая идея "мира и ненасилия" - не ради самосохранения и благополучия, а в качестве первично-аксиоматической сверхценности, - если поклониться ей, станет ненасытным, жаждущим боли и мук идолом. Любовь к детям, к семье, к народу... к кому-то, за кого будешь стоять любой ценой, - всё-таки живая эмоциональная стихия. А "права человека", если этим словом именуются в том числе маньяки и террористы, и вслепую штампуемый "гуманизм" лишь бы к кому - это чудовищные истуканы. Не дающие ничего - способные только впитывать своей неживой оболочкой кровь... чью - неважно, лишь бы побольше... Культ этих истуканов куда страшнее "естественного язычества", это - идолопоклонство.
  - Но ведь "права человека" и "ненасилие", - возразил Жозеф Менар и симметрично отогнул оба кончика сложенной салфетки, так что получилось нечто вроде крылышек, - это, если процитировать ваши же слова, те самые нравственные ориентиры, отказ от которых означал бы "потерю самих себя". Ориентиры, избранные сознательно; именно сознательно, ибо иначе - то самое, о чём вы говорите: власть боли, обиды и страха. Первичных, естественных - кто бы спорил, - чувств и побуждений; но в этой своей естественности - инстинктивных. Получается кнут инстинкта - не так ли?
  Комиссар, ожидая ответа, перекрутил кончик салфетки с отогнутыми краями, соорудив из неё нечто похожее на самолётик.
  - Кнут инстинкта, - чуть помедлив повторил Мишель Рамбо. - Да, пожалуй; но, понимаете... сейчас, секундочку... - Он тоже взял салфетку, но не согнул её, а скатал в тонкую трубочку, наподобие косички... - Но, понимаете ли, тут та же самая иронично-скорбная парадоксальность. Мы не хотим уподобиться неразумной живности? Прекрасно, но... но вот, например, возьмите довольно характерный в устах политиков штамп: "Террористы не заставят нас..."... Ну, и далее варианты - "предаться мстительной истерии", "отказаться от принципов демократии и права", "свернуть с пути мира..." Нечто подобное произносилось, кстати, и после крушения нью-йоркских башен-близнецов... Резюме - мы будем и дальше такими, как были. Но, если вдуматься, - что это более всего напоминает? Да просто-напросто - сезонное поведение дичи!.. Волки хватают добычу, а олени... они не будут жить иначе, не понесутся на хищников, чтобы растоптать и уничтожить их, - нет, они будут всё так же стукаться рогами, сшибаясь из-за самочек... Они верны своему образу жизни, их "кнут" - набор инстинктов, присущих травоядным... Мы-то, конечно, мыслим и осознаём, и вполне сознательно поклоняемся тем самым идолам - "миру", "ненасилию", "сдержанности"; но, поклоняясь им, мы влагаем в их неживые... - тут он запнулся с неким ожесточением, - влагаем в их неживые щупальца бич, ещё более унижающий и низводящий до чего-то вроде фауны. Бич, который, хлеща, сбивает нас в стадо, мирящееся с тем, что из него то и дело выхватываются отдельные члены. В стадо, не имеющее не только возможности, но и самого побуждения выбрать иную стезю. И разве это не самая настоящая "потеря самих себя..."?
  Натали Симоне отставила допитый стакан, помахала рукой стоявшей неподалёку официантке. - Мне, пожалуйста, чай с мятой. - Потом обратилась к Мишелю Рамбо: - Но отказ от "сдержанности", о которой вы говорите, привёл бы к тому, что мы ужасались бы не только стихии зла, но и самих себя - отвечающих на дикость дикостью. Он не ликвидировал бы зло, а позволил бы ему заразить ещё и наши души.
  - Вопрос в том, считать ли это заражением и "ответом на дикость дикостью", - ответил журналист. - Это было бы правильно, если бы на свете не было упомянутой вами, господин комиссар, грани, отделяющей, как вы выразились, "ещё человека" от "уже нелюдя". Мы - я согласен, - не в состоянии математически точно определить, где именно эта грань проходит. Но решитесь ли вы утверждать, что её вообще нет?..
  - Вот к чему вы клоните, - откликнулся комиссар, вытащив из вазочки несколько брикетиков сахара и сооружая из них неустойчивую башенку. - Нет, я не стану отрицать: некая грань всё же должна быть. Вот, значит, к чему вы клоните, - повторил он, аккуратно приминая окурок и мысленно выстраивая, подобно сахарным кубикам, последующие фразы. - Не зная, ГДЕ рубеж, мы не даём себе права решать, находится ли тот или иной случай - сколь бы страшен он ни был, - за этой чертой. Мы как бы внушили себе, что рубежа якобы нет совсем... Вы это имеете в виду?
  - Да, вы очень точно сформулировали, - сказал Рамбо. - Если грани между человеком и нелюдем нет в принципе, то, значит, нет, соответственно, и права считать что-либо проявлением абсолютного зла. И карательные операции против творящих массовые убийства превращаются в наших глазах в фашистские меры, а ненависть к врагу именуется неприятием "иного". Даже если эта его, так сказать, "иная" природа заключается в том, что он жаждет и стремится жечь, резать, убивать не различая... И даже если его жизнь и свобода чреваты опасностью для невинных, для сограждан...
  Он прервал монолог на пару секунд и добавил:
  - А ставшим жертвами - фактически даётся понять: вы не так уж важны, ваше дело - принять и перетерпеть... И этого они никогда и ни за что не простят. По-своему, тихо и пассивно - но не простят. Они не будут больше ощущать психологической спайки с обществом и его институтами. Конечно, они не восстанут активно, чтобы разрушать; но иной из них при случае, допустим, предаст... или уйдёт с поста, на котором он очень нужен, - как, допустим, та медсестра... впрочем, там масштабы зла, конечно, совершенно иные... а ещё иной просто, впав в безвольную апатию, НЕ сделает чего-то, что явилось бы спасительным... И сам не узнает о том, сколь пагубной оказалась эта его апатичная пассивность...
  
  - 4 -
  
  Было уже темно, но никто из троих не посматривал на часы даже украдкой. Разговор складывался увлекательно, хотя ещё не подступил к ключевой теме - к теме взрыва на островке.
  - Значит, - осторожно, с оттенком вопросительности проговорил комиссар, - вы считаете, что идеологический отказ от резких граней, от непроглядно чёрного образа врага и от принципа спасать своих любой ценой, - что отказ от всего этого приводит к понижению... скажем так, социальной ответственности людей? Их воли активно творить добро, рисковать, если надо?
  - Да, по-моему - так, - ответил Мишель Рамбо. - И можно ли ожидать чего-то иного? Если человек сталкивается с фактом, что для его защиты не делается всё возможное, то не провалится ли фундамент его самосознания? Ощущая себя "не столь уж ценным", он морально скукожится и едва ли будет способен на что-то доброе и красивое... Я не стал бы ожидать решимости на смертельный риск, на самопожертвование от людей, которым предписывается терпимое отношение ко всем и вся. Которым твердят: тех, кто подвергает вас опасности, тоже надо понять... И которых беспощадно накажут, если они дерзнут сами определить для себя грань терпимости - и не признать права жить за теми, кто посягает на них... и, скажем, свершить некий самосуд... Понимаете, для того, что вы называете социальной ответственностью, нужно, чтобы человек чувствовал "я значим и важен непреложно, я не пешка, меня нельзя ни в коем случае пустить на размен, я ферзь... или нечто вроде короля и ферзя одновременно. И, если так, я столь же непреложно в ответе за тех, кто от меня зависит. Тех, кто, допустим, целится в меня, а тем более в любимых мною, - можно и должно изничтожить. И я - не имею право на ненасилие".
  - Ваш Тетрарх-Избавитель! - почти воскликнула Натали, взволнованно подавшись вперёд... - Он же там говорит, что, избрав "ненасилие", стал бы презрен и жалок... И его дети - в данном случае дочери, - защищённые им... и теперь у них самих этот "ферзевой императив".
  - И он, - подключился комиссар, - никогда уже не сможет уйти в "рядовые", ему "велит" народ принять решение. Именно ему, и именно - велит. Вы же не просто так этот глагол поставили?
  - Ну конечно! - с восторженным блеском в глазах воскликнул Мишель Рамбо. - Значит, мне удалось это передать... классно, что вы это отметили!.. Ему - не уклониться, он обязан, пусть плача о любимых дочерях, сказать это своё "да будет так". Ферзю - нельзя иначе!..
  - И вот здесь мы подходим к этому взрыву месячной давности, - сказал Жозеф Менар. - Вам он кажется, насколько я понимаю, не акцией криминального сообщества, а деянием таинственного одиночки, не согласившегося стать жертвой тех, кто, наверное, замышлял что-то против него, и решившегося на упомянутый самосуд. И вас захватил этот предполагаемый образ, образ того, кому "отказано в праве на ненасилие"; и вы склонны видеть здесь - в своём воображении, поскольку обстоятельств дела не знаете, - акцию пусть беззаконную, пусть преступную, но в основе которой не первичное желание творить зло, а попытка предотвращения зла ещё большего. Так ли вы это видите... по крайней мере схематически?..
  Рамбо оживлённо кивнул и, резко оттолкнувшись от мягкой спинки полукресла, почти припал грудью к столику - движением, напоминающим, показалось Натали, бросок стрелка, покидающего укрытие, перехватывая автомат... что-то подобное она видела в фильмах...
  - Да, так мне это видится, - быстро и с удовольствием подтвердил он. - Мне кажется, сделавшего это повлёк туда некий абсолютный в его глазах долг. Абсолютный долг - и, может быть, не только перед самим собой. Некая - цитирую самого себя, - непреложная ответственность... перед теми... вернее, за тех, кто от него зависит и кого любой ценой надо спасать... И, понимаете ли, сам тот факт, что вы пожелали встретиться со мной, укрепляет мою... ну, версию или гипотезу, что ли... - добавил журналист... Замолк было, ожидая вопроса, но тут же махнул рукой и чуть более тихим голосом, с оттенком таинственности, сказал, обращаясь к комиссару: - Я, если честно, думаю даже, что вы уже знаете, кто виновен в содеянном. Я пришёл к этой мысли ещё вчера, обдумав телефонный разговор с вами.
  Он опять уселся удобно и вальяжно. Натали и комиссар несколько секунд усиленно старались не переглянуться, а затем Жозеф Менар осторожно сказал:
  - Неожиданный ход вы сделали. Вы считаете, что мы именно уже знаем, а не просто зондируем, выстраивая модели?
  - Мне кажется, вы именно знаете. У вас чувствуется не полицейский, не розыскной, а чисто человеческий интерес к этому убийству... скорее, пожалуй, к убийце и к его мотивам... Иначе я не был бы вам нужен. Да вы же и сами это вчера по телефону сказали. Иными словами - возвращаясь к вашему же образу "осколков разлетевшегося зеркала", - осколок которой из истин вы хотите поймать? Разумеется - и, опять же, вы это сами пояснили, - не следственно-юридической. Я себе в способности логически мыслить, конечно, не отказываю, и некоторые вещи ради интереса продумал, представив себя следователем; и мне ясно, например, что тут действовал одиночка на свой страх; но ведь это же очевидно, и вы тем более это должны были понять сразу же...
  - Кстати, а почему вы считаете это очевидным? - прервал комиссар, используя возможность уйти от разговора о том, "знают" ли они, кто убийца.
  - Понимаете, я в то утро был неподалёку, меня тогда попросили слетать на место происшествия - потолкаться, послушать; и у меня составилась некая контурная картина... Правда, поначалу я ещё знал очень мало и поэтому склонялся к мысли, что тут могла действовать целая структура, - очень уж масштабный акт... Но я ведь работаю в газете, у нас там народ крутится тёртый, знающий, много чего из уст в уста доходит; а этим делом интересовались многие... И, как бы то ни было, я потом узнал, что обнаружены были следы лишь одного человека и одной машины у шоссе. Ну, а коли так, это не может быть делом структуры, организации. Рассуждаем "от противного", - увлечённо, втянувшись в тему, продолжал Мишель Рамбо. - То, что тайник не тронули, второстепенно, суть в ином. Допустим, некая организация захотела имитировать чью-то вылазку по личным причинам. И, допустим, даже заставили кого-то из своих - проштрафившегося, - пойти на такой смертельный номер... а иначе, дескать, самого прикончим, а вздумаешь бежать - на дне моря найдём... Ладно, но ведь контролировать исполнение так или иначе надо было бы. Если бы кто-то из пятерых не спал, и акция была бы сорвана... а исполнитель попал бы к ним в руки живым, - они допытались бы, кто за ним стоит, и тогда - бешеная война группировок!.. Обязательно надо было бы подстраховать его, окружить островок, чтобы в случае провала акции всё-таки уничтожить это звено - очередями, гранатами, чем бы ни было. Но тогда в лесу остались бы примятости от множества ног, и шин пропечаталось бы несколько пар. Ничто подобное, однако, не найдено. Не было подстраховки, а значит - ни при чём тут преступные кланы, значит, кто-то один там был, надеявшийся остаться неузнанным... Ну вот, в принципе, и всё, - подытожил он.
  - Что ж, очень здраво, - согласился Менар.
  - И вам, я уверен, это было ясно в первые же часы...
  "Да, - подумал комиссар, - это верно. Мы именно поэтому с самого начала не принимали всерьёз версию об акции враждебной группировки".
  - И, подхватывая то, что вы сами вчера сказали, - продолжал журналист, - разговор со мной мог понадобиться вам только для того, чтобы дорисовать человеческую, нравственную картину произошедшего. Думаю, что именно ДОрисовать, - подчеркнул он, - чтобы добавить некие штрихи, мазки... как бы уж там ни называть... но кому, спрашивается, нужны мазки без полотна, без уже хотя бы контурно созданной картины?.. Поэтому мне и сдаётся, что она у вас уже имеется, пусть вы, конечно, и не покажете, да и не должны показывать её мне и кому бы то ни было ещё.
  Комиссар, развалив башенку из брусочков сахара, принялся строить новую. Натали давно знала, что он - в принципе очень уверенный в себе человек, - играя с подвернувшимися вещицами или дробно постукивая пальцами по столу, подчас маскирует таким образом смущение. Она поняла - сейчас он опять уйдёт от этой темы, - и именно это он сделал, спросив:
  - А почему вы склоняетесь к несколько романтическому предположению, что этот ваш "одиночка" своим деянием кого-то спасал? Вы это ещё по телефону сказали...
  - Тут тоже скорее логика, чем романтика. Он был там один, наедине с лесом и своей машиной. Если бы ему не за кого было бояться, кроме самого себя, то куда целесообразнее для него было бы - просто бежать от всех, кто мог бы, скажем, его искать. Скрыться, не предпринимая эту акцию, безумно опасную, вероятность уцелеть в ходе которой была, я думаю - если вприкидку, - процентов тридцать, не более... Да, просто скрыться, - обдумывая что-то, повторил Рамбо, - даже если он был уже в розыске, если понимал, что на любом контрольном пункте рискует быть задержанным... даже если так! Тем более, что уж если быть схваченным, то лучше всё-таки без того, чтобы на тебе, помимо прочих, уж не знаю каких там именно, дел висело ещё и пятикратное убийство!.. Да, именно просто бежать, - ещё раз, как будто убеждая самого себя, проговорил журналист. - Он же, так или иначе, после этого убийства куда-то делся, ему в любом случае надо было бы прятаться... Так вот, зачем ему понадобился этот дикий риск? Мы знаем, что не ради добычи. Остаётся одно: ради того, чтобы ликвидировать тех, кто, видимо, был опасен не только лично ему, а... допустим, семье, родным... неким людям, которые иначе оказались бы под прицелом и спрятать которых - особенно если их, скажем, несколько, - не было ни физической, ни финансовой возможности... Вот так я рассуждаю, понимаете... - он вдруг быстро повернулся к Натали Симоне, которая побоялась встретиться с ним глазами и опустила взгляд, теребя ложечкой листочки мяты в прозрачном стакане.
  - Понимаю... понимаем, - быстро ответил комиссар, уловив её смущение и пытаясь перевести внимание собеседника на себя. - Да, логически вполне адекватное построение, ничего не скажешь...
  Последовало затяжное - с четверть минуты, - молчание.
  - Но как бы дело ни обстояло - сказал затем комиссар, - независимо от того, известна ли нам на самом деле личность убившего тех пятерых и предстанет ли этот человек перед судом, - не могу не признать: эта история побуждает к размышлениям на нравственно-мировоззренческие темы.
  - А разговор со мной - дал ли он вам что-то? - с нескрываемым любопытством спросил Мишель Рамбо.
  - Да, безусловно, - ответил Жозеф Менар. - Вы очень прочувствовали... впрочем, сами сказали, что соприкоснулись с чем-то отчасти подобным... прочувствовали трагичность, стоящую за либеральным "размыванием граней", за идеологизируемым отказом усматривать в ком-либо носителей абсолютного зла... за тем знаком равенства по ценности, который мы, в соответствии с этим, ставим между безопасностью невинных и ограждением любого, сколь бы хищен и беспощаден ни был он сам, от кары, которая выходила бы за рамки законных предписаний и процессов. И вы подводите к тому, что в некоторых ситуациях человек обречён на выбор, к кому быть беспощадно жестоким, - задумчиво сказал комиссар. - И может "не потерять себя" только решившись самостоятельно, лично провести рубеж, за которым больше нет "права на ненасилие", а есть - взамен, - нечто подобное нравственному праву на личное решение... и субъективно понимаемый долг, побуждающий "взять закон в свои руки"... Да, очень остро вы ставите эти вопросы.
  - И ещё, - заговорила Натали, - меня очень впечатлил этот ваш образ того, кто, не согласившись быть "пешкой на размен", возвёл себя - посмел возвести, - в ферзи. Я тоже думаю: это преобразует человека. Ему пути назад уже нет: из ферзей в пешки обратно не превращаются. И, значит, всю жизнь он должен будет вести себя так, как подобает "ферзю"... На его душе будет бремя... он всегда будет пребывать в сознании, что пересёк грань... и, побуждаемый этим сознанием, он будет стремиться то ли оправдать, то ли искупить своё деяние - не так ли?.. - Она внезапно, как будто считая сказанное чрезмерным и не позволяя себе продолжать, немножко смущённо осеклась.
  Журналист, пока она говорила, несколько раз взволнованно сцепил и расцепил пальцы рук... потом, быстро, столь же взволнованно обмотал скрученной в косичку салфеткой указательный палец - как будто сковывая себя, не разрешая себе резких движений...
  - Нет, я всё-таки думаю, вы знаете, кто это, - проговорил он затем очень тихо, отчасти сам для себя... Натали боковым зрением уловила, что комиссар остался как будто невозмутимым; самой же ей всё ещё было неловко, но некое внезапное озарение позволило ей тонко уйти от необходимости отклика на фразу журналиста.
  - Вас настолько занимает эта тема, - сказала она - этот вопрос о нравственной дозволенности проводить рубеж, за которым начинается абсолютное зло... вас это занимает настолько, что я думаю... скорее чувствую - в вас живёт воспоминание о некоей разбитой "фарфоровой чашечке"... И живёт, наверное, с детства, довольно раннего...
  Комиссар послал ей благодарный взгляд - она замечательно перевела тематические стрелки, - а Мишель Рамбо, ощутимо вздрогнув, полез в карман за сигаретой и зажигалкой...
  - Почему вам кажется, что именно чашечка и именно с детства? - спросил он всё так же тихо и "никнущим", как дерево под ветром, - вряд ли свойственным ему обычно, - голосом.
  Натали отставила в сторону стакан с допитым чаем, пощипывая выуженный листик мяты.
  - Чашечку, - ответила она, - вы сами упомянули в связи с тем образом "кувшина", и это прозвучало очень лично. А почему с детства? Понимаете, ребёнок, пока у него ещё не полностью установилось критическое мышление, хотя и сталкивается в своей жизни со злом, но всё-таки пытается верить, что мир в целом - добр, уютен, нестрашен. Став подростком, он окончательно осознаёт - нет, жизнь зачастую зла и опасна, - осознаёт, но... но ещё не может понять, как же с этим быть... у него ещё нет ни настоящего защитного панциря, ни взрослых эмоционально-логических инструментов для самоанализа и для мировосприятия. Это формируется позже; тогда и наступает повзросление... а подростки, восставая зачастую против традиционных авторитетов, как бы мстят миру взрослых, "обманувшему" их... Я психолог по образованию, - вдруг пояснила она, чуть улыбнувшись...
  - Ну, тогда вы коллега моей жены, - почти весело сказал журналист, успевший, по всей видимости, справиться с собой. - Кстати, ещё и похожи на неё, только у моей Аннет волосы более светлые... - Он быстро щёлкнул мобильным телефоном, показал Натали фотографию - да, и в самом деле тип лица тот же... хотя у неё здесь ещё и причёска другая - пучок, а не каре... - Она у меня работает в двух местах - в школе медсестёр и в университетском филиале: преподаёт, кстати, в том числе возрастную психологию... А когда-то работала с детьми... И я от неё нечто подобное тоже слышал... Но продолжайте, очень интересно!..
  - Так вот, - продолжала Симоне, - у вас все эти взрослые инструменты прекрасно действуют, вы человек в принципе сильный и уверенный. Но травма осознания мирового зла... травма, неизбежная для любого... она у вас - так я ощущаю, - сидит очень глубоко. Настолько глубоко, что мне кажется - бездонность зла предстала перед вами ещё в том возрасте, когда нет ещё ни малейшего подобия "панциря", когда на мир глядят ещё полностью доверчиво и радостно. Вы были чем-то очень рано потрясены, и это засело в вас навсегда, достаточно многое предопределив в вашем отношении к жизни. Панцирь у вас сформировался, но это так и осталось под ним, в мякоти души...
  Мишель Рамбо раскурил сигарету не торопясь, - видимо, продумывая, как же на это отреагировать.
  - Может быть, я в своё время расскажу, - слегка приглушённо произнёс он, уклоняясь от прямого подтверждения или опровержения того, что услышал. - Мы, наверное, ещё будем разговаривать... тем более, что мне будет интересно услышать отзывы о моей книжке - я сейчас дам вам по экземпляру, когда расплатимся... Да, может быть, расскажу и о "фарфоровой чашечке"... Но не сейчас... Понимаете, иные переживания тщательно и бережно уложишь в душе, обернув несколькими слоями живой ткани, разворачивать которую не так-то просто...
  ... Через пятнадцать минут, отъезжая со стоянки и деловито проруливаясь между громоздящимися по обеим сторонам - проедешь только впритык, - машинами, комиссар сказал:
  - Мы обязательно должны будем в ближайшее время, пока ни одна деталь этого разговора не ускользнула из памяти, рассказать о нём Брюне и Клемену.
  - Конечно, - согласилась Натали, - и лучше всего завтра же... Разговор ещё более содержательный, чем я ожидала... и чем вы, наверное, ожидали... Вот мы и получили то, что нам, всем четверым, нужно и важно: чьё-то косвенное сопереживание и... пожалуй, согласие с тем, как мы поступили.
  - Получили, - отозвался Менар, - но при этом... видите ли, меня не часто и не столь уж многим удавалось смутить и озадачить; а он... я должен сознаться, что в достаточной мере растерялся, когда он ещё первый раз заявил - вы знаете, кто это...
  - А я как-то нервозно замялась, когда он глянул на меня... ну, говоря о возможных мотивах убийства... о мотиве спасения родных, - чуть виновато произнесла она, - и потом, едва ли мне надо было высказываться на тему невозможности для пересёкшего грань жить как жил прежде...
  - Ну, не корите себя! Никто не может полностью контролировать свои жесты, свой тон... И некоторая взволнованность, которая ощущалась в вашем поведении, была в целом более чем к месту: он откликнулся на неё... можно сказать, "раскрылся"... Этот человек - вы правы, он, вероятно, чем-то сам давно и сильно травмирован... И такого глубокого и тонкого разговора не было бы... если бы не женский взгляд и "женский тон"... И вообще, знаете ли, - продолжал комиссар, - я сейчас ещё более, чем раньше, уверился, что был прав в одном своём письменном труде десятилетней, кажется, давности, - впрочем, не рассказывал ли я вам уже?... о женщинах на полицейской службе...
  - О женщинах? Нет, не припоминаю.
  - Понимаете, поскольку ведь я тоже кое-что учил по психологии и социологии, меня однажды попросили написать реферат на тему о том, целесообразно ли было бы ввести правило обязывать женщин, поступающих на работу в полицию, проходить обучение не только методике проведения экспертиз - это вы, кстати, хорошо освоили, в аптеке полтора месяца назад наблюдал, - но ещё и стрельбе, боевым искусствам и прочим подобным вещам. Я высказался однозначно против этой идеи, и... не догадаетесь ли, почему?..
  - Ну, вы уже сами дали разгадку чуть раньше, - промолвила Симоне. - Обретение агрессивно-силовых навыков отразилось бы на образе поведения в целом и свело бы на нет - полностью или частично, - женственность... ну, а значит - и ту женскую перспективу, которая иногда очень нужна и в контакте с людьми, и в анализе происходящего. Я никогда и не стремилась к прохождению курсов самообороны, поскольку считаю, что это неженственно. Да и не в состоянии была бы пройти такие курсы, нет у меня данных...
  - Вот и я, - подхватил Жозеф Менар, - консервативно считаю точно так же насчёт неженственности... Когда моей дочке было девять лет и её одноклассница звала её записаться вместе на карате, мы с женой сумели её разубедить; и, представьте, та подружка тоже к нам прислушалась, и обе вместо этого пошли на художественную гимнастику. И никогда не жалели. Мне, кстати, думается, Натали, - заметил комиссар, - что у вас получится хороший, доверительный разговор с женой Винсена... Насколько я чувствую её характер, именно вам она, быть может, решится задать непростые вопросы.
  - Я не забыла о вашем поручении, - сказала Натали. - Я встречусь с ней в ближайшее время.
  
  - 5 -
  
  Подарив комиссару и приехавшей с ним женщине книжки своих эссе, Мишель Рамбо помог им вырулиться со стоянки и вернулся ещё на некоторое время в кафе. Сел за тот же столик, попросил ещё кофе... "Чёрный опять?" - спросила девушка... "Нет, знаете что, дайте-ка растворимый, с молоком..." Всё-таки четвёртая чашка подряд, подумал он, а если считать с утра, так и не знаю уже которая... "И счёт уж заодно принесите" - добавил вслед. Когда она пришла с чашкой кофе - расплатился... а потом прикурил и ещё долго сидел, сильно затягиваясь, медленно помешивая-полувзбивая пену и убаюкивая глаза колыханием отражений в приоткрытой стеклянной двери. Потом резким движением достал мобильный телефон, набрал свой домашний номер. Когда жена ответила, сказал ей: "Аннет, извини, я должен тут собраться с мыслями... ну, поездить... это успокаивает... меня тут всколыхнуло очень, понимаешь? Потом тебе расскажу, ладно?.. Да нет, ненадолго, часам к девяти буду... ну, к половине десятого..."
  Разъединившись, закурил снова и ещё минут десять сидел так же недвижно, вглядываясь в пляску цветовых бликов в стекле...
  Он собирался этим вечером быть дома, и он любит быть дома, но сейчас ему надо, очень надо побыть наедине с собой. С собой - и с дорогой, с дорогой, которая, подобно этой стеклянной двери, будет стремить навстречу ему пёструю россыпь видений.
  Он не сказал всей правды этим интеллигентным приятным людям из полиции, с которыми так интересно было поговорить. Полтора месяца назад никто не просил его подъехать туда, на место взрыва. Он сам бросился туда, услышав по радио о том, что кем-то была дерзко уничтожена террористическая ячейка. Он хотел увидеть, услышать, ощутить... снова, снова, снова... Там было нечто хищное, там готовилось нечто страшное... но это предотвращено, этот арсенал оружия уже не сможет нести смерть не ждавшим, не чаявшим опасности, доверчивым и беззащитным... На этот раз - не сможет, ибо кто-то убил... самих ли готовившихся убивать, тех ли, кто им содействовал... Рамбо и азартно, и томительно думалось - что же это было, что же такое понадобилось предотвратить этому подъявшему страшный снаряд в ночи, подкравшись вплотную?..
  А потом он заехал в ближайший городок, чтобы где-нибудь в кафе посидеть и прикинуть, что же он напишет об этом. Ему уже отчасти просматривалась тема: произошедшее на островке, думал он, должно основательно всколыхнуть, взбудоражить живущих здесь людей, вселить в них, привыкших к тишине и покою, смятение, которое долго не уляжется... Но он встретил этого аптечного провизора Андре Винсена, и разговорился с ним... и тот удивил его яркостью образов, которые внезапно и даже с некоторым ожесточением - и откуда же, спрашивается, оно в нём взялось, - выплеснул в нескольких фразах... да, в тех фразах о том, что иной раз не ударить заранее - предательство, совершая которое, превращаешь тех, за кого ты в ответе, в поживу, в дичь... И Мишель, расставшись с ним, долго пребывал под впечатлением этих слов; и где-то через двое суток почти решил - вот она, идея и канва очередного эссе. Но получилось так, что создал он на сей раз не эссе, а нечто совсем иное. И подтолкнула его к этому - его занимал и озадачивал факт совпадения, - опять-таки встреча... правда, уже не с самим Винсеном, но с его женой - недели через две с половиной... Заехав, опять в дневное время, в тот же самый городок, он зашёл в буфет около универмага перехватить кофе с булочкой, - и увидел там Луизу Винсен с пятилетним сыном, которого она, вероятно, только что взяла из садика. Малыш кушал шоколадное мороженое, а она осторожно зачерпывала ложечкой чай с мятой... такой же чай, как тот, что пила полчаса назад женщина, приехавшая с комиссаром, - Натали... Он обрадованно подошёл к ним и сказал: "Удачно получилось. Я недавно видел вашего мужа и обещал ему свою книжку; недели две назад я как раз получил распечатанный тираж... если побудете здесь ещё минуток пять, - сейчас принесу из машины, вместо того чтобы почтой присылать..." Она, поблагодарив, сказала, что передаст. Рамбо добавил: "Это, собственно, вам обоим может быть интересно. Там о разных житейских коллизиях... а сейчас вот я планирую писать по следам этого происшествия у вас тут в лесу..." И ему показалось, что при этих его словах на ее лице промелькнуло некое двух-трёхсекундное смятение; глаза как бы чуть растерянно заметались - и "успокоились" лишь несколько мгновений спустя, устремившись к маленькому сыну. До чего же всё-таки напуганы они все произошедшим, подумал он тогда... "Вы имеете в виду, конечно, взрыв на островке... - промолвила она заметно напряжённым голосом. - У нас не перестают это обсуждать: действительно, в наших местах вдруг такое..." - она не договорила. "И очень долго не перестанут, - оживлённо откликнулся Мишель, - потому что такие акты больнее всего бьют по сознанию людей именно в самое мирное время и в самых мирных краях. Они лишают чувства защищённости, успевшего стать... почти символом веры". "Вы хотите сказать, - спросила Луиза чуть с запинкой, - что из безопасности... покоя, уюта... мы сотворили нечто вроде кумира?" Он даже вздрогнул - настолько поразила его эта мысль. И не только сама мысль - поразило его и то, что прозвучала она из уст хоть и очень неглупой, но такой вроде бы тихой, очень домашней по складу и облику женщины, в чьей жизни едва ли могло случиться нечто способное побудить к самостоятельному осмыслению таких вопросов... А она, значит, задумывается о многом - под стать мужу... интересные они люди, эта чета... Он не нашёл сразу ответа. Но пока ходил за книжкой - это заняло не более трёх минут, - сквозь воображение его пронеслась, словно гикающее азиатское воинство, лавина образов; слова женщины соединились в восприятии со словами Винсена о "дичи" и "поживе", и в зловещей, дикой усмешке ощерился некий хищнозубый идол; но ему было ясно, что не о поклонении этому истукану задала свой риторический вопрос Луиза Винсен... И вдруг, когда он уже входил опять в буфетик, что-то сложилось в его сознании... И, давая ей книгу, он сказал - и задумчиво, и в то же время тоном зрелой уверенности: "Понимаете, Луиза, кумира можно сотворить из чего угодно - не только из покоя и счастья, но, скажем, также из собственной незапятнанности... из непротивления, из ненасилия, из своих не посмевших ударить рук... и это, может быть, куда страшнее. Потому что воздвигая ЭТИХ кумиров - мертвенно-отвлечённых, - мы отворачиваем слух от чьих-то живых и отчаянных криков - спасите!.." После этих слов он ощутил нечто благодарное в её взгляде... и почему же, спрашивается?.. А ведь Винсену, подумал Мишель, Винсену ведь я тоже что-то такое, в этом же ключе, сказал... что же именно, припомнить бы... и он на это очень... да, очень откликнулся...
  И он не только тогда откликнулся. Где-то через неделю после того, как жена его получила книгу, он позвонил и сказал: "Ваши эссе стали для нас обоих Событием с большой буквы. А насчёт камней и кувшинов - слушайте, что я думаю... Представьте себе, что человек по природе своей подобен кувшину, но однажды самой жизнью принуждён был, выбирая, кем быть - бьющимся или бьющим... тем, кого губят, или погубителем, - решиться на второе. Так вот, он облачится в каменные латы, и совершит то, что счёл своим долгом... совершит, а потом... потом... всё же разобьётся сам - изнутри, - об этот свой каменный доспех... " Рамбо несколько секунд молчал прямо-таки ошарашенно, а потом ответил: "Знаете, Андре, это целая Тема - тоже с очень и очень большой буквы. Вот что такое найти Читателей - и опять же с заглавной... Обязательно надо будет встретиться и поговорить... и не один раз..." "Непременно, - обещал Винсен, - вот только дайте всё прочесть и продумать..."
  Да, это целая Тема, и это тоже ЕГО тема. И до чего же они интересные люди, этот Андре Винсен и его жена... что-то необычное таят и они, быть может, в своих душах...
  Да, может быть, и они ТОЖЕ. Ибо он, Мишель Рамбо, носит в своей душе никем не вынутый, да и вовек не извлекаемый осколок дикой, взрезавшей отчаянной болью скорби; носит с шести лет, с ещё даже не совсем полных шести... Эта женщина, Натали, очень тонко и точно прочувствовала его состояние: да, его ударило когда-то в незащищённую ткань детского сознания, этот удар не мог быть отражён ничем, ибо не было ещё на душе ни взрослых лат, ни даже той ломкой, крошащейся наледи показного цинизма, которою пытаются оберечь свои сердца угрюмо-ершистые подростки. Они-то пытаются... а ему и шести ещё тогда не было...
  Он носит в душе и это, и ещё - сознание вины. Каждая душа человеческая, подобно пчеле, приносит в мир свой мёд и своё жало - это была ещё одна притча-метафора, и её он почерпнул из тех же источников, в которых прочёл о камне и кувшине... Если бы можно было спасать всех, кого жаждешь спасти, жалом же своим губить лишь силы зла, а не тех невинных, коих они увлекают на гибель вместе с собою!..
  И к тому же - если бы можно было стереть то, чем когда-то задел ты любящих тебя и любимых тобою!.. Он показывал своей жене, своей Аннет, всё, что писал, она любила его эссе; и вот эта наконец-то по-настоящему удавшаяся ему сюжетная вещь - это его "Сказание", - захватила и покорила её... Но она, прочитав уже увидевшую свет первую часть, поиграла его рукой, взглянула на него своими иногда как будто бы "прислушивающимися", ловящими настроение глазами и произнесла: "Всё-таки твоё неизбывное alter ego - некто именно вот такой. Никому на свете, в том числе и этому номинальному Царю, не подвластный, решающий всё и всегда сам, возлагающий на себя огромную ношу, но при этом - уверенный в том, что ему, в силу самой сути его, позволено больше, чем другим..." Она не спросила - так ли, - а просто сказала это с оттенком печальной примирённости в голосе. И Мишель не возразил ничего, только обнял её, смущённо-виноватым движением взбив себе волосы на макушке. Понимая, что ей подумалось - у этого Тетрарха любящая и верная жена, но отвечать на её верность взаимностью он, полновластный господин, воин и вождь, "великий и знатный", едва ли обязан. Это он тоже решает сам, только сам... Об этом в тексте не говорилось ничего, но это по логике образа напрашивалось и подразумевалось... И виновато теребил он свою макушку потому, что понимал ещё и невысказанную личную подоплёку этих слов жены. Ибо он виновен и перед нею - хотя она полностью простила, хотя они любят друг друга не менее, чем двадцать лет назад...
  Почему же это именно сейчас так настойчиво припоминается, всплывает? Не для того ли, чтобы вновь, который уже раз, позволить этому опасть, осесть куда-то там в кладовую памяти, не вторгаясь в иные воспоминания...
  Да, он виновен перед нею, любящей его и любимой им. Он изменил ей - дважды. И всё было в течение достаточно краткого промежутка времени, одиннадцать лет назад, когда у них уже два сына были... Первый раз сидевшая напротив - молодая, яркая... и удивительно, подкупающе свежий цвет лица был у неё... откровенно заигрывала с ним в ресторане, на юбилее одного из сотрудников, когда же расходились, - попросила подвезти до гостиницы. Она жила в другом городе, оказалась на этом вечере наполовину случайно - Мишель толком даже и не узнал, почему, - и связь оказалась мимолётной, больше они не виделись... Вернувшись домой в час ночи, он соврал, что из ресторана пришлось ехать в редакцию, согласовывать срочные правки, - такое действительно случалось, да и журнал должен был скоро выходить, - а не звонил якобы для того, чтобы не разбудить детей... Измена тяготила его; но ещё буквально через месяц его попросили взять интервью - он не любил это, но приходилось иногда, - у выпустившей сборник стихов поэтессы авангардистского направления. Интервью состоялось у неё дома, жила она одна, стихи её, не рифмованные и без размера, были написаны со вкусом и носили в основном мягко эротический характер... и светлые локоны эротично падали на щёки... И получилось то, что длилось три недели; а потом ему стало невыносимо обманывать Аннет - при том, что она ему полностью доверяла... Он расстался с этой женщиной - по-хорошему, без обид и надрыва. Это было не сложно. Но больше, чем боя, - и он мог сказать это не образно, а буквально, ибо ему приходилось в своей жизни смотреть в лицо опасности, - больше, чем схватки с врагом, боялся он разговора с женой. Ибо решил - признаться. И, произнося своё признание, чувствовал себя словно бегущим по песчаному склону с гранатомётом под вражьими пулями.
  И избежавшим смертельного свинца, вышедшим из схватки живым ощутил он себя спустя минуту-другую, когда, заплакав и задрожав всем телом и сначала оттолкнув его, попытавшегося обнять, она всё же взяла затем его руку и прошептала: "Что ж, может быть, я и сумею научиться жить с ЭТИМ".
  И она научилась. И Мишель мог не опасаться чего-либо подобного тому, что позволил себе он сам, с её стороны. Она любит его. И она пусть в меру, но религиозна. И, будучи очень далека от феминистических идей, понимает - есть вещи которые мужчине всё же менее непростительны, чем женщине... Тем более, что ему в его жизни доводилось не только не отказать себе пару раз в неких "перехлёстах", но и избирать для себя далеко не лёгкую долю... Да, он может безусловно и полностью полагаться на свою Аннет. Иногда в его душе мелькает вопрос - насколько именно любовь, а не нравственность и убеждения, обуславливают это? Но он каждый раз с ожесточённой уверенностью отстраняет этот вопрос: не всё на свете нужно и можно анализировать и расчленять. Нравственность и убеждения - неотъемлемы от души, они во многом и формируют те чувства, которыми мы столь дорожим... А то, что сделал тогда он сам, - сколь бы ни было это виною, - всё же... всё же, наверное, не предательство. Ибо ещё в первые недели их знакомства она однажды спросила его - 'Скажи, как ты думаешь... сможешь ли ты быть всегда и нерушимо верен?..' А он тогда задумался и сказал: 'Аннет, мне бы очень хотелось надеяться, что да; но ручаться я, прости, не осмеливаюсь... я не хочу бросаться пустыми штампами - пусть жизнь покажет...' Он знал за собой импульсивность и своеволие, он боялся - а что, если возьмёт и 'нахлынет' нечто... И ей даже, кажется, понравился тогда этот его по-своему 'честный' ответ...
  Но нет, не об этом сейчас он будет думать и вспоминать, а о совсем ином. Просто это - дополнительная причина того, сколь важно ему прочувствовать всё, что нахлынуло, будучи наедине с собой. Прочувствовать и продумать - чтобы потом, рассказывая ей, ничем, даже ненароком, не задеть. С ней - очень надо и очень хочется ему быть предельно бережным...
  Сейчас он, наконец, отчасти по-военному резко встал, вышел, дошагал до машины, уселся, завёл мотор... На стоянке было уже не так тесно, и выехать удалось просто. Он быстро свернул в направлении Парижа и уже минут через пять был на широком шоссе. Промчались мимо безоконные ряды продуктовых и промтоварных складов, и засверкали множеством огоньков, сбиваясь в стайки, дома, и ещё дома, и потом поселковые домики... Они напоминали ему те постройки из пустых полупрозрачных скляночек, бутылочек, флакончиков... да, и беловатых, и матово-вишнёвых, и ещё "шоколадистого" цвета... Тот городок, что строили они с Ноэми, с маленькой Ноэми. Ей тоже было около шести, её волосы были светло-каштановыми и вьющимися, и она собирала мамины ёмкости от косметики, потому что любила строить из них, и ей очень хотелось создать целый сказочный город, город, который будет весь светиться, переливаться разноцветными отблесками... "Они так сияют, как будто окна в темноте, когда издали смотришь" - восторженно прошептала она ему в тот вечер, когда они закончили сооружать вдвоём, ползая на коленках, цепочки башенок из небьющегося стекла... И Мишель встал, отошёл к подоконнику, глянул - да, и вправду до чего красиво! Это получился ночной город, почти настоящий... как же здорово придумала Ноэми!..
  И ещё одной правды не сказал он сейчас в кафе своим приятным и вдумчивым собеседникам. Он не только жил в общей сложности около десяти лет в другой стране - более того, часть его раннего детства прошла на восточном побережье огромного моря. Да и первые воспоминания его были оттуда, поскольку увидел он эту страну годика в два с половиной, привезённый родителями. Они приехали туда вчетвером - папа с мамой, Мишель и сестрёнка Сюзан, на два года младше его. Они жили там в маленьком светлом городе, дома в котором были в основном белого цвета и в несколько этажей; и очень недалеко вздымались горы, взойти на которые, казалось, можно легко; но так лишь казалось, потому что однажды маленький Мишель побывал у песчаного подножия - туда съехались на пикник его родители и пара знакомых семей, - и понял, что не скоро добрался бы до вершины сквозь покров зелени, где и тропинку-то найдёт не любой... Он помнил выложенную каменными плитками площадь с магазинами и почтой, где его заинтересовали зубчатые картинки на конвертах, и папа объяснил - это марки, их, когда будешь побольше, сможешь собирать... Но пока Мишель собирал всё больше фантики от конфет, а когда лет в пять подружился с Ноэми, решил, что будет приберегать ещё и разные красивые коробочки, чтобы тоже строить из них потом целые города... Да, первые воспоминания его были оттуда - об этом городе, о детском садике, о песенках про качели, про хоровод зайчат, про большую зелёную машину, развозящую молоко... И очень врезалась в память песенка из одного, только одного куплета: "Я жучка в траве поймал; до чего ж бедняжка мал - рвётся, рвётся из ладошки, да силёнок нет у крошки..." И помнилось, что была там война, и грохотало где-то вдали несколько дней, и проезжали по улицам грузовики, в которых сидели солдаты с оружием, и по радио то и дело звучала череда называемых печальным голосом имён; и Мишель понимал - это имена погибших... Но война закончилась победой, армия сокрушила врага, и детям верилось - наши солдаты сильнее тех, кто ненавидит нас, они не дали и никогда не дадут нас в обиду...
  Папа и мама говорили с ним и читали ему книжки на одном языке, а в садике был совсем другой, переходя на который они начинали иногда с трудом подбирать слова... куда было им обоим до воспитательницы в садике, до кассирш в магазинах, до водителей в автобусах! Это, однако, совершенно не роняло их в глазах мальчика. Ну и что же... зато "язык, который дома" звучал в их устах красиво и уверенно, а вокруг он почти никому не был знаком. Мишель понимал уже: там, далеко, в краях, откуда они приехали, все знают эту речь; по-здешнему же родители обязательно научатся. Ему же самому было очень легко на обоих языках, он ещё с малых лет дружил со словами, они - что те, что эти, - нанизывались, выстраивались, укладывались в сознании весело и приветно...
  Он был бойким и сильным, чуть ли не раньше всех ребят в садике научился кататься на велосипеде без опорных колёсиков, очень метко бросал в мишень дротик с круглой резиновой нашлёпкой, умел без разбега пробить настоящим футбольным мячом в детские ворота так, что мяч проходил под самой штангой. Мальчишки уважали его, и ни один не смеялся над ним за то, что он часто играет ещё и с Ноэми. А играть с ней он очень любил. Никто лучше её не раскрашивал картинки, и Мишель, когда они брались за раскраску вдвоём, всегда слушался её указаний, где который цвет больше подойдёт. Она жила в соседнем доме, и их часто приводили в гости друг к дружке... Вот и в тот вечер... Мама привела его, она сидела в гостиной, родители Ноэми угощали её чаем с пирожными, а детям принесли тортики с кремом в вазочках в детскую комнату. И Мишель с Ноэми строили город из баночек и флакончиков. "А знаешь, это в первый раз так красиво получилось, - восхищённо сказала девочка, - давай оставим, не будем разбирать, и подумаем, кого мы здесь поселим... а то я пока не знаю - у меня только две маленькие куколки, остальные сюда не поместятся..." "А хочешь я солдатиков принесу... хоть завтра уже, - осенило его, - у меня рыцари пластмассовые, видела?" "Точно, - обрадовалась Ноэми, - мы их так красиво расставим... они на стенах стоять будут... а вот бы ещё даму в карете, правда?" "Можно вырезать картинку, - сказал Мишель, - обвести по картонке, приклеить и ещё подставку сделать... папа меня учил..." "Ой, точно, я тоже картинки поищу" - Ноэми даже в ладоши хлопнула, она вся светилась восторгом, идея захватила её. "Вот карету, правда, я не знаю откуда взять, - смущённо сказал Мишель, которому было неловко разочаровывать её, - но я, конечно, посмотрю дома в журналах, и ты посмотри, ладно?.." "Конечно, - откликнулась девочка, - ой, как будет красиво... мы это обязательно сделаем..."
  Через несколько минут мама позвала Мишеля и увела домой - было около девяти вечера... Ложась спать, он шёпотом, чтобы не будить Сюзан, уже спавшую в кроватке у стенки напротив, попросил родителей: "Дайте мне старые журналы, какие найдутся... мне картинки нужны, фигурки делать..." Потом, в темноте, думал, как будет отлично найти эту... с золотыми волосами... Алису, что ли?.. И ещё к нему пришло озарение: ведь на конфетных фантиках есть отличная Красная Шапочка... точно, её и вырежу, а таких фантиков у меня же целых три, один истратить не жалко... С этой мыслью он и заснул, счастливый...
  А рано, совсем рано утром его сон прорезало неким раздавшимся близко, вроде бы за самыми стенами дома, мерным стуком-стрекотанием - и, пробуждаясь уже, он услышал два отчаянно-захлёбывающихся, ужасных женских вскрика, один долгий, другой - намного короче, внезапно прервавшийся... и ещё страшнее самого этого крика было то, что он так вот обрывисто замолк... И опять - цепочка звуковых ударов... и ещё одна... и третья череда... очередь! Это стрельба, осознал вдруг маленький Мишель, это стреляют... он слышал такое в фильмах, но это же не фильм, это не понарошку, а по-настоящему... Вбежала перепуганная мама в ночной рубашке, за ней - папа в халате, с влажными волосами... только что из душа, он любил по утрам освежаться... У мамы губы полуоткрыты и дрожат... Сюзан, малышка, проснулась, заплакала, ещё и испугаться не успев, - просто потому что потревожили... А оттуда, из-за окна, вновь кричат, и на этот раз можно различить слова: "Спасите! Спасите!.." И - грохочущий звон разбитых стёкол откуда-то... нет, не у нас, это в доме рядом... "Ложитесь!" - закричал отец, схватил одной рукой Мишеля, другой - Сюзан, уткнул их, прикрывая собой, в сложенное на матрасике, на полу, мягкое зимнее одеяло - его совсем недавно, поскольку наступило тёплое время, вынули из пододеяльника... Туда же утянул маму, пригнул её голову... Позже Мишель понял, насколько правильно это было, - они жили на первом этаже, и даже неприцельная пуля откуда-то снизу могла ненароком, не дай-то Бог, задеть кого-то... "Это... война?" - сбивчиво, охрипшим от ужаса голосом пролепетал мальчик. "Не знаю, не знаю ничего, только не поднимайтесь, лежите!.." - почти так же растерянно ответил папа; он и мама вместе держали детей и в то же время - "не пускали" друг друга... "Опусти же голову, наконец!" - вырвался у мамы истерический всхлип, она дёрнула мужа за воротник халата, пригнула его за шею... Сюзан теперь плакала уже навзрыд, но это было даже лучше, как же ей, крошке, не рыдать, когда родные взрослые, такие любящие, умные, сильные, - когда они сами трепещут... И вот опять выстрелы, а потом - сирены, протяжные, гулкие... Мишель уже знал, что это такое, он и это в фильмах слышал, и он понимал, что так оповещают об опасности - когда вот-вот начнут бомбить с вражеских самолётов. Но в небе не слышалось ничего; зато с улиц ближайших - гудки машин и рокот моторов; и вот опять несколько очередей... И крики... И вдруг - голос, громкий, отчётливый... что-то вроде радио... это микрофон, понял Мишель, - он знал, микрофон нужен, чтобы слышали далеко... Мужской, сильный, "офицерский" голос: "Террористическая атака! Граждане, оставайтесь в домах, не выглядывайте из окон, велите детям лечь, ложитесь сами!" "Террористы!" - замирающим от ужаса голосом прошептала мама. "Солдаты подоспели! - откликнулся отец. - Лежите, ради Бога, лежите..." Маленькая Сюзан плакала уже тише, обессилев; её детское сознание, видимо, уже чуть свыклось с этими звуками, и она ощущала подобие защищённости, спрятав головку в любящие руки родителей... А Мишель вообще не плакал; первый страх его прошёл, и он всей душой ожидал - вот-вот солдаты спасут людей, уничтожат тех, что прокрались сюда убивать. Он слышал о террористах, но знал - армия сильнее их, она всегда побеждает и победит сейчас...
  И ещё минут десять была стрельба, а потом вдруг... дикий грохот где-то поблизости; и что-то влетело в окно - которое даже и не закрыли... Что-то влетело, упало... то ли стёклышки, то ли штукатурка... И ещё несколько очередей. И - тот же властный голос из микрофона: "Террористы уничтожены! Всем оставаться в домах! Приказ коменданта города - всем оставаться в домах!"
  Они ещё некоторое время оставались, все четверо, в детской комнатке. Родители постепенно пришли в себя, и маме удалось убаюкать маленькую Сюзан: девочка заснула на целых шесть часов, исцеляя себя этим сном от внезапно грянувшего ужаса. Исцеляя - ибо потом, хотя она и задавала поначалу вопросы о произошедшем, пережитое со временем улеглось в её душе, заметных рубцов не оставив. Её успокаивало то, что всё хорошо: трёхлетняя малышка сумела, быть может, поверить, что сами папа с мамой - те, от кого она ожидала защиты, - что они-то и победили тёмное, страшное, явившееся откуда-то из диких краёв; и как же не победили, если и она, и брат, и они сами живы и здоровы... Да, потом она быстро успокоилась, на те же ближайшие часы её окутал глубокий сон. А Мишель не спал. Он видел всё ещё лихорадочно напряжённые, со следами схлынувшего, но оставившего отчётливую печать страха, лица родителей... и он слышал обрывок того, что мама сказала папе приглушённо: "... несколько раз... ведь ОНИ... они же в том доме..." "И что, ни разу никто не ответил?" - растерянно спросил папа... Кто - ОНИ? Мальчик почувствовал, услышав это, что его пронизал испуг, детский беспомощный испуг... именно пронизал, как булавка пронизывает пойманного мотылька... Он спросил отца - о ком это, - и папа сказал, что о Ноэми и её родителях; они не подходят к телефону... И добавил, не скрывая тревоги, - скоро узнаем... И как же был Мишель потом благодарен папе, что тот, увидев смятение в глазах сына, не бросил бездумное "всё будет в порядке", а добавил серьёзно: "Я понимаю, что ты беспокоишься о них. Мы тоже волнуемся, мы тоже боимся, сынок..."
  Сейчас Мишель на минутку очнулся от этих воспоминаний; отвёл одну руку от руля - благо шоссе почти пустое, - выхватил из кармана брюк сигареты и зажигалку, полыхнул, затянулся... Да, он не раз говорил об этом отцу: тот повёл себя очень мудро и чутко тогда, не пообещав ему того, чего они с мамой, при всём желании, не могли дать... Нет, не пообещав этого... но дав ему понять: ты не наедине со своим волнением, мы, взрослые, сильные и знающие, тоже очень переживаем!..
  Ни Мишель, ни родители некоторое время ещё не знали, что с семьёй Ноэми. Но ему не хотелось ни во что играть, и не влекло его к пёстрым книжкам с картинками: он сидел, упрятав лицо в колени, и ждал... ждал, сам не вполне осознавая - чего... Он ждал - и сердцем предчувствовал страшное, и старался не думать в эти минуты ни о тех башенках из светившихся сквозь темноту флакончиков, ни о солдатиках, ни о картонных фигурках... ему было страшно прикасаться к этому, он готовился к чему-то, на него накатывало что-то дикое, чёрное, лишённое очертаний...
  Потом появились люди, которые - он видел, - имеют в этой ситуации право указывать и распоряжаться. Сначала трое в военной форме, потом - две довольно молодые женщины, одна из которых держала в руке исписанные листки; они спросили про детей, одна из них дала Мишелю леденец и погладила его по голове... Потом его попросили посидеть в детской; он, хотя и достаточно бойкий мальчишка, понимал, что не послушаться нельзя, - и ушёл... Но никто не мог помешать ему прильнуть к замочной скважине и вслушиваться в то, что говорилось в гостиной. И он уловил папины слова: "... да, дружили... вот накануне вечером..." - и отец закончил фразу несколькими словами, которые Мишелю разобрать не удалось. Потом переговаривались заметно тише - вероятно, опасаясь, что мальчик подслушает, - но он выхватил из не особенно разборчивой речи одной из двух посетительниц то самое, немыслимое и всё-таки прозвучавшее - "... да, все трое... девочка тоже..." И вслед - мамино рыдающее "Господи... как же это!.. ведь вчера, вчера!.." - и тогда он, уже не думая о запретах, вскочил, толкнул ногой, будто футбольный мяч, некрашеную, хлипкую дверь - и выбежал... выбежал, полуоткрыв губы, так же, как беззащитная в своём страхе мама, влетев в его комнату, когда началось... И увидел заплаканную маму, и папу с перекосившимся, как будто от режущей боли, лицом... Он полуоткрыл губы - и сжался, словно вот-вот метнут в него что-то острое и тяжёлое; и он не мог ни о чём спросить, и боялся кричать, потому что - так чувствовалось ему, - криком он поставил бы некую печать с надписью "свершилось" на том, чего ужасался... Через много лет, когда он рассказал об этом жене, она - психолог, к тому же имеющая опыт работы с детьми, - сказала ему: ты хотел оставить себе толику ощущения, что от тебя ещё может что-то зависеть...
  Он не спрашивал, потому что всё понял. А родители не сказали ничего, и папино лицо продолжала искривлять боль, и заплаканная мама привлекла его к себе... Он ткнулся лицом в её колени. И слышал - те женщины что-то тихо говорили; но он не понимал, что именно, он не желал допускать в своё сознание ничего... ему хотелось тогда раствориться то ли в маме, то ли, может быть, даже не в ней, а в этом самом "космосе", про который ему рассказывали родители: если этот "космос" такой огромный, то неужели в нём нельзя найти местечко, чтобы спрятаться от невозможной жути?..
  Он всё понял, и некуда ему было спрятаться. Спустя много лет ему, что удивительно, не припоминалось, плакал ли он тогда сам. Мама - да, точно, её молодое лицо в слезах сквозь десятилетия видится ему и теперь; своих же слёз он не помнил. Что было точно, - это одеяло, то самое, в которое они во время стрельбы вчетвером вжимались; Мишель, когда его принесли в комнату... принёс папа, на чьих руках он безвольно обвис, - да, когда папа осторожно поставил его, он подошёл к тому одеялу, поволок его к своей кровати и укрылся им полностью. Ему было зябко, его знобило, и он почему-то радовался этому ознобу...
  И сейчас взрослому Мишелю Рамбо не очень припоминалось, как же он тогда приходил в себя, оттаивал, отмораживался... Когда в садике воспитательница говорила с детьми, сидевшими полукругом, о том, как жаль, что Ноэми, чудной маленькой Ноэми, которую они все так любили, больше уже не будет с ними, - он, Мишель, сидел опустив голову, почти не двигаясь... Дети рядом что-то спрашивали, а он молчал и не хотел вслушиваться. Воспитательница говорила - Ноэми со своими папой и мамой на небе, а мы будем их вспоминать; она предложила тем, кто захочет, нарисовать, склеить или слепить что-то для "уголка Ноэми", где будут цветы и где каждое утро будет включаться электрическая свеча... Но он не взял протянутые ему карандаши с белым листом, не пошёл к столику для поделок... Потом, помнилось ему, он сидел и смотрел, как другие мальчики бросают дротик... смотрел с ожесточённой отрешённостью. Его совершенно не интересовало, кто окажется самым метким, он думал о своём, его захватывало само это движение, он наблюдал наносимые удары, и ему хотелось, чтобы на дротиках были не мягкие нашлёпки, а острия, способные пронзать не этот расчерченный кругляш, а тех, кто... Пронзать их, убивать их - ещё, и ещё, и ещё!.. Тех, кто убил маленькую Ноэми, которая так любила раскрашивать, которая так сияла и хлопала в ладошки, мечтая построить сказочный город, - а теперь, а теперь уже никогда не построит его... которой он, Мишель, никогда уже не подарит фигурку вырезанной из конфетного фантика и наклеенной на картонку Красной Шапочки... Тех, кто убил Ноэми, и её маму, угощавшую его и Сюзан шоколадками "Сплендид", и её папу, включавшего им весёлые детские песенки на старом проигрывателе... И не только их... он слышал, что были ещё убитые, в том числе ещё несколько детей - из садиков поблизости и из школы... Правда, он не знал никого из них; но ведь кто-то и с ними дружил, ведь и они тоже играли, хлопали в ладоши, мечтали, быть может, что-то построить...
  На следующий день пришла в садик симпатичная тётя - Мишель видел её иногда и раньше, она приходила примерно раз в две недели, разговаривала о чём-то с воспитательницей, а кроме того сидела и играла иногда за кухонным столиком с некоторыми детьми. Но с ним до того - ещё ни разу; теперь же воспитательница подвела к ней именно его... У этой тёти тоже были карандаши, а ещё картинки. Она заговорила с мальчиком о том, что ему, наверное, очень грустно, и о том, что эта грусть - как живая, и надо приручить её, найти ей место в душе, чтобы она успокоилась и сидела тихо, не скребясь и не царапаясь... Он смутно помнил через много лет, что ему не хотелось ни рассказывать о том, что изображено на картинках, ни рисовать свою грусть, ни лепить её из мягкого тестообразного пластилина... Ничего этого он делать не стал. Но вдруг тихо, уставившись в окно, спросил женщину - боится ли она сама умереть? И думает ли она тоже, что умершие люди улетают на небо? И она покачала головой, помедлила, что-то обдумывая, и, вздохнув, сказала: да, и она очень боится... и очень надеется насчёт неба. И добавила: "Боль и страх - это тяжело. Это вроде тяжёлого чемодана... и всё-таки его можно нести... И, понимаешь, это - у всех. Ты не один..." Вот это очень поддержало его. Действительно, и папа тогда сказал - мы тоже боимся, мы тоже волнуемся... И Мишелю понравилось, что она ответила ему серьёзно - так же, как, должно быть, ответила бы взрослому.
  А потом она вместе с ним подошла к воспитательнице и сказала ей - при нём, открыто: "Умение сильно переживать - не слабость. Он будет сильным человеком..."
  Рамбо опять отстранил на несколько минут эти детские видения, внимательно всматриваясь в большие щиты указателей. Нет, решил он, незачем ехать до Парижа; лучше поверну-ка назад... Он сумел стремительно - и при этом аккуратно, никого не "подрезав", - вписаться в левую полосу... Дождался зелёного, сделал разрешённый на этом перекрёстке подковообразный разворот - и помчал назад, в свой город...
  Я приеду домой и расскажу Аннет про тот разговор в кафе... Я расскажу ей всё - и буду чуток и бережен!.. Я хочу опять, снова поговорить с ней о ТОМ. Опять, как тогда... В воображении мелькнула картина - он рядом с Аннет в самолёте, она подсела к нему на свободное место в курительной зоне - тогда ещё были эти зоны в самолётах... Но ему хотелось сейчас прокрутить ленту воспоминаний, не выхватывая фрагменты, а постепенно, - и он вновь мысленно "притянул" более давнее...
  Про ту женщину, что была в садике, он рассказал родителям. Родителям, которые тоже говорили ему - Ноэми в небесах, теперь ей всегда будет хорошо... И её маме с папой тоже. И они будут, наверное, вместе. Мальчик верил этому. Он никогда не мог представить себе, что такое - исчезнуть, не быть!.. Он не мог представить, что Ноэми - нет! Она лежит сейчас где-то неподвижно, но это - не вся она... Может быть, она на другой планете? Есть такая книжка про маленькие планетки, на каждой из которых кто-то живёт... Там нарисован мальчик в длинном плаще... как же такой плащ называется... и ещё смешная шляпа там нарисована, в которой, кажется, спрятался слон; мама читала Мишелю чуть-чуть из этой книжки, она на том самом языке, который дома... так, может быть, и у Ноэми теперь есть своя планета? Но тогда она живёт там, наверное, не одна, а со своими папой и мамой... И первые недели после случившегося он, ложась спать, любил помечтать о том, что когда-нибудь она прилетит к нему в мантии... в серебряной, она любила серебристую краску... и пригласит к себе в гости, и они всё-таки построят город из скляночек и флакончиков...
  Постепенно боль притупилась. Пролетело лето, он пошёл в школу, учиться ему было легко, и товарищей было много... Но он теперь играл в основном с мальчишками - впрочем, как большинство ребят в том возрасте; девочек же старался избегать, особенно после одного случая, когда увидел почти ТАКИЕ ЖЕ волосы - вьющиеся, светлокаштановые, - у ученицы параллельного класса. Увидел - и вздрогнул... и, помнится, недолюбливал потом эту девчушку, которую и по имени-то не знал...
  Правда, к сестрёнке, Сюзан, он стал относиться, пожалуй, даже лучше, чем до того страшного утра. Он и раньше никогда, в отличие от многих старших детей, не ревновал к ней родителей; ну, а теперь его сближало с ней ещё и то, что они тогда пережили вместе. И Мишель помнил, что она всплакнула, услышав, что больше не увидит Ноэми, иногда игравшую и с ней тоже...
  Он ходил в школу вместе со сверстниками, он знал, что в городе несколько школ, и во всех других городах дети так же спешат по утрам, чтобы успеть в класс до звонка, и так же выбегают в коридоры и дворики на переменки. Но ему не были знакомы ни те другие - далёкие и не очень, - школы, ни имена детей, которые учатся там. У него был свой небольшой мир, которого ему, шестилетнему, вполне хватало... Но вот однажды утром он услышал, слоняясь около учительской, обрывки разговоров о том, что группа убийц захватила школу в одном из не очень дальних городов. На уроке детям, чтобы пресечь расползание нелепых и искажённых слухов, объяснили: да, террористы напали на школу, взяли заложников - Мишель примерно понимал, что это означает, - но армия сделает всё, чтобы спасти людей... В послеполуденное же время, около пяти, мама забрала его с продлёнки и в ответ на вопрос - что же там, в том городе, в той школе, - только развела руками: пока ещё не ясно... Дома малышка Сюзан спала - её днём ещё укладывали, - а папа слушал радио. Они с мамой подсели; и буквально через считанные минуты чеканный и скорбный голос диктора сообщил - враги ликвидированы, но, увы, есть погибшие граждане... и школьники тоже... Мишель молчал, перед ним вновь встало ТО утро... когда он узнал про Ноэми... А сейчас, думал он, кто-то узнает про тех, с кем дружил, играл... тоже, может быть, ещё накануне... Он молчал и чувствовал, как будто неким льдом его охватывает... знобит, что ли, опять, как знобило тогда, под тем одеялом? Но нет, не озноб это был - на этот раз он будто бы сам пытался окутать себя льдистым покровом, чтобы отстраниться от того, что происходило ГДЕ-ТО... И чтобы не было желания ни о чём спрашивать, и чтобы сил на это тоже не было... "Господи, сколько же можно, - надрывно прошептала мама, - сколько же можно... это не жизнь!.." Папа увёл её на пару минут в кухню, они перебросились там несколькими фразами; затем они вместе подошли к Мишелю. Папа взял мальчика за плечи, сказал: "Сынок, это очень страшно и больно. Мы все переживаем". И ничего больше он сказать не мог, да и было ли что сказать...
  Потом иногда поздно вечером, когда ему, уже лежавшему в кровати, долго не засыпалось, он слышал из гостиной родительские голоса; мама и папа что-то взволнованно обсуждали. Пару раз доносились слова о том, что "надо решаться", и о том, что "детям будет трудно", и о том, что "такие вещи должны решать взрослые"... Он догадывался - они хотят предпринять нечто... и хотелось ему спросить - что же именно, - но было не по себе, и он откладывал вопросы... По сути дела - так Мишель понимал теперь, - он боялся увидеть их растерянными и нерешительными. Боялся того, что они вдруг спросят его - а как бы он хотел, - и захотят, чтобы он что-то там выбирал; а в таком возрасте дети ещё предпочитают, чтобы в крупных вопросах их ставили перед фактами. Ибо тогда ребёнок ощущает: эти большие, любящие, те, что рядом, - сильны, уверены в себе, знают, что делать... И мир его тогда остаётся уютным и надёжным.
  Его и поставили перед фактом - его и четырёхлетнюю Сюзан. Оказалось, что скоро они все вместе уедут далеко, будут жить в другой стране, в той, где они все - и мама с папой, "и даже вы, малыши", - когда-то родились, и где все понимают "язык, который дома"... Мишелю было жалко расставаться с товарищами, с маленьким и привычным своим миром... И было ему в то же время очень-очень любопытно: мы полетим на самолёте, сказали папа и мама, и ты сможешь увидеть сверху землю, море, облака... а потом перед тобой засверкает огромный город, где дворцы, парки, мосты через широкую реку и подземные поезда... Ему было любопытно, его объял некий восторг предвкушения... Но чуть позже, когда он начал было мечтать о том далёком сверкающем городе, этот образ, покачавшись на волнах фантазии, причалил к берегам памяти и соединился с успевшим приугаснуть, но не забытым видением. Этими словами родители нечаянно всколыхнули в нём притупившуюся, но не изжитую боль - вновь вспыхнули в воображении те светившиеся стёклышки флаконно-баночного городка в комнате Ноэми... И вскоре, перед сном, он тайком от всех плакал под одеялом - да, тогда он точно плакал, это он помнит точно, - прощаясь, может быть, даже не столько с домом, школой, привычным укладом, сколько с невозвратным мироощущением раннего детства. Ибо почему-то именно тогда он осознал: боль эта пребудет с ним всю жизнь, она не пройдёт, она - навсегда...
  
  - 6 -
  
  Завидев впереди эмблему бензоколонки, Мишель Рамбо осторожно взял правее и через две минуты съехал с шоссе и остановился между круглосуточным магазинчиком и примыкающим к заправочной станции навесом автомойки. Остановился только для того, чтобы позвонить, - он не любил стоять на обочине. То, что его чуть встревожило, могло бы и подождать, конечно... И можно прямо теперь же - он ведь в получасе езды от своего городка, - прежде чем домой, заглянуть к маме, живущей через две улицы... Но нет, засиживаться сейчас нет сил, он устал; а мелькнуть и уехать - не совсем красиво... У мамы желательно бывать подольше, ей одиноко после того, как два года назад умер отец - от инфаркта, скоропостижно... И как же хорошо, что она так близко живёт... Мишель набрал номер. Когда мама ответила, он, чуть скомканно перебросившись с нею несколькими дежурными фразами о том, как дела, спросил с ноткой беспокойства: "Ты можешь посмотреть в малиновом альбоме, там ли карточка та... ну, я у дома, перед отлётом... в шесть лет?.." "Зачем тебе это сейчас?" - в мамином голосе прозвучало волнение. "Ну, вдруг подумалось - не пропала ли, а она единственная за те месяцы...". "Сейчас посмотрю, - сказала мама, - а даже если бы и пропала... люди жили когда-то без фотографии, и это не мешало помнить то, что помнилось". "Когда-то и без письменности жили, - отозвался Мишель, - но нам, тем не менее, жаль Александрийской библиотеки..."
  Карточка оказалась на месте... Он, поблагодарив, отключился, зажёг ещё сигарету, выехал опять на слабо освещаемое шоссе...
  Да, этот снимок они сделали, а следующий был только года через два, кажется, в Париже, - тогда не щёлкались без конца, да и нечем было... И сами воспоминания отчасти прерывисты. Они совершили тот перелёт и вскоре поселились не в огромном городе с подземными поездами, а в небольшом и уютном, недалеко от того, где живут теперь. Вокруг - на улицах, в магазинах, в недешёвой частной школе, в которую отдали его, а двумя годами позже и Сюзан, - зазвучала та же речь, что и дома. Отец почти сразу устроился на работу - инженером на одном из металлообрабатывающих предприятий; вскоре и мама - биолог по образованию, - получила учительскую ставку в старшей школе. Мишель быстро привык, ему нравилось жить в этом краю не меньше, чем в том, покинутом; опять было много товарищей, и все уважали его, умевшего и самостоятельно мыслить, и, когда надо, постоять за себя. А ещё он стал ходить в секцию настольного тенниса - сам попросился, увидев однажды игру взрослых. И у него очень здорово получалось - ему поставили движения, уже через полтора года он отлично умел делать накат, топ-спин, подрезку, да и закручивал иногда метко и непредсказуемо. Потом были соревнования, награды, были несколько лет в основном составе команды, выступавшей в серьёзной юношеской лиге... Да и выезды на международные игры тоже иногда случались - правда, не на первенство Европы, до этих высот он так и не дотянул...
  Жизнь была нетяжёлой, не хмурилась, не обстреливала обидами, а чаще улыбалась. Да и как же было ей не улыбаться умному, симпатичному, спортивному пареньку... И он улыбался окружающему миру, был открыт, общителен, весел... Учился с ленцой - ему было безразлично, будет ли он числиться в первых учениках, - но без усилий получал вполне приличные оценки. Очень любил разные соревнования, не пропускал почти ни одного из периодически проводимых в школе первенств - по настольному футболу, по стрельбе из детского ружья с пружинкой вместо пули, а потом и по шашкам и шахматам. А вот в солдатики почти не играл - и не коллекционировал, в отличие от большинства мальчишек-одноклассников, фигурки рыцарей, индейцев, пиратов или мушкетёров. Он не объяснял - почему; а между тем фильмы про войну и приключения смотрел с удовольствием... И с удовольствием нисколько не меньшим обычно принимал участие в разных классных мероприятиях, в играх. Вот только не захотел почему-то в девять лет поехать с классом в игротеку, где - им сказали заранее, - самые разные виды детских строительных материалов, всевозможных кубиков и палочек, и будет конкурс на лучший макет дома или городка... И был случай - позже, в одиннадцать, во время двухдневной, с ночёвкой, экскурсии в Париж... Он стоял тогда вместе со всеми на смотровой площадке Эйфелевой башни... Уже были сумерки, сверкало множество огней, и классная руководительница сказала: "Смотрите, ребята, дворцы издали словно игрушечные..." И он, Мишель, при этих словах вздрогнул - и резко отшатнулся, отпрянул, больно ударившись боком о решётку и чуть не сбив с ног девочку, что была рядом. И на несколько секунд охватил его - так припоминалось потом, - некий озноб, смешанный с чувством невыносимой духоты... "Что с тобой?" - испуганно спросила учительница. Он, справившись с собой, смущённо бормотнул - "Извините, поскользнулся, думал, что упаду..."
  В подростковые годы он имел своё мнение на разные темы, любил азартно спорить, вступать в словесные схватки, готовить и двигать в бой колонны и батареи аргументов. Спорил весело и многословно - почти всегда. Любил рассказывать анекдоты, выдвигать разные, порой фантастические, идеи - о жизни в будущем, о космосе, о телепатии и мало ли о чём ещё, - и облекать их в замысловатые словесные кружева. А иногда - впадать и в пустое жонглирование словами, которое учительница по литературе назвала однажды "симптомом хронической подвешенности языка". Он с удовольствием прохаживался и по успевшим приесться политическим штампам, и по тупо-назойливым рекламам... Любил устраивать на потеху одноклассникам "анонсы" предстоящих серий той или иной американской мыльной телеоперы - то в рифму, то без: "... Сюжет наш снова на повороте! Блондинку Шеннон брюнет Тимоти начал решительно отшивать и с Джессикой двинет вот-вот в кровать... И спасительная амнезия не замедлит окутать сознание столь невинной в душе Анджелы, чтобы не довелось ей скорбеть о дерзком Кевине, которого собственноРОЖно пронзит злобствующий супруг-миллиардер..." Правда, потом он порой мысленно осаживал сам себя: "А можно ли смеяться над теми, кто обманут?.. И ведь я сам с удовольствием то и дело смотрю это всё - так зачем же тогда вышучиваю?.." Взрослея, Мишель научился более чутко улавливать моменты, когда его "заносило", - и вовремя останавливаться; и всё же тяга к "разглагольствованию" осталась у него отчасти на всю жизнь.
  И в компаниях он любил бывать, и с девушками не был робок... Жизнь была в целом дружелюбна.
  На этом фоне тем более странным показалось то, как высказался он однажды в шестнадцать лет, на уроке литературы. Учительница очень интересно рассказывала о средневековом мировосприятии Данте, допускавшем вечные муки; она прочитала отрывки о девушке Франческе и о графе Уголино, а потом заметила: "В те времена это не ужасало настолько, насколько жутким и немыслимым кажется нам сейчас. Мы едва ли можем, наверное, согласиться с идеей вечных мук для кого-то". Мишель поднял тогда руку, встал и сказал - кратко, мрачно, отрывисто: "Я - могу. Для тех, кто убивает невинных. Вслепую. Особенно - детей". Это связалось для услышавших его слова с террористическим взрывом, произошедшим не так давно именно в той самой стране Данте, в Италии, - там взорвалась подложенная на железнодорожном вокзале бомба, и погибли десятки людей, и были среди них в том числе маленькие дети. Он не сказал ничего про страну, в которой жил когда-то малышом и в которой убили Ноэми, маленькую Ноэми со светло-каштановыми волосами. Он не упомянул эту страну, он вообще избегал "национальной" тематики. Правда, на его счёт никто не прохаживался - и он сумел бы отреагировать, если что, на оскорбление, - но тема эта казалась ему заведомо тяжёлой, способной создать нечто отчуждавшее в отношениях с большинством окружающих... Да и не было в его образе жизни ничего, что наводило бы на неё: он не соблюдал иудейских пищевых запретов, лакомился творожным сыром с креветками и салатом из кальмаров... Родители, склонные к некоторой - правда, частичной и умеренной, - религиозности, вздыхать вздыхали, но не давили на него: смысла нет, полувзрослый ведь уже человек, да к тому же и не из тех, кто поддаётся давлению...
  После этих его слов класс с четверть минуты молчал; потом учительница сказала - "Но тогда ты, наверное, отправил бы в вечный ад всех, кто, скажем, захватывая города, жёг и резал население... и кто сбрасывал бомбы..." "На Хиросиму ту же, например" - откликнулась одна девочка. "Понимаете, - чуть нерешительно ответил Мишель, - мне кажется, что делать такое, когда вокруг мирная жизнь, - ещё страшнее, чем когда явная война и когда люди к такому... как бы готовы... нет, не готовы, а подготовлены, что ли... Об этом, конечно, можно без конца думать..." - и он сел, не особенно желая, чтобы развернулась дискуссия. И она не состоялась, тем более, что урок этот был в тот день последним, через три минуты прозвенел звонок, и все стали, будучи всё ещё под впечатлением прозвучавшего, собираться по домам...
  И потом ему подумалось, что промолчал он о стране Ноэми всё-таки прежде всего даже не из "национальных" соображений. А потому, что ЭТИ воспоминания он всё ещё делил только со своими родителями - и бережно, с не свойственной ему в целом нервозностью боялся дать кому-то "не совсем близкому" прикоснуться к ним.
  И совсем ни с кем не делился он тем, к чему его очень тянуло, но что не особенно получалось. Он мечтал о писательском творчестве и пытался не раз - в темноте, на ночь глядя, или иногда на уроке, задумавшись и отвлёкшись, - складывать некие сюжеты. Ему виделись чьи-то образы, но чаще всего он ловил себя на том, что примеряет сам к себе те или иные приключения, которые просились на бумагу. Каждая фантазия увешивалась, подобно праздничной ёлке, отрывками речей, сложившимися картинами отдельных действий; только вот досадно ему было, что сюжеты увлекательные не придумывались. Вместо этого каждый раз его закручивало, словно в воронку, в переживание уже изображённого, уже написанного кем-то - правда, расцвеченного по-иному, но что в том проку? Только помечтать можно... "но это уже сложено не мной - просто я преломляю нечто успевшее полюбиться мне через грани своей личности..."
  И мелькала ещё мысль, что, как бы ни стараться придумать сюжетные линии, реальность всегда превзойдёт то, что воображается; что всё самое яркое даст сама жизнь - правда, не обязательно именно тогда, когда живущему хочется этого... И не только самое яркое, но и самое страшное... И Мишель вновь и вновь возвращался к кладовой памяти, в которой жила и кровоточила ТА ночь, когда он, и сестрёнка, и родители - вчетвером, - вжимались всею плотью в лежавшее на полу одеяло... а в доме рядом - погибала Ноэми, так восхищённо, такими сияющими глазами смотревшая накануне вечером на свой игрушечный городок... Трагичность жизни била, хлестала в этом воспоминании... "и могу ли я добавить что-то к этому, придумать нечто сопоставимое?.."
  И сюжеты, и переживания она, жизнь, сама даст - так подчас думалось... И думалось не напрасно. Около семнадцати было ему, когда он с классом провёл в начале лета несколько дней в палаточном лагере на реке. То был факультативный выезд, организованный спортивным руководителем школы, Лемуаном, бывшим футболистом высшей лиги. Мишель ещё за два дня до мероприятия не был уверен, что поедет, поскольку был недавно задет этим человеком. Он с шестнадцати лет начал, хотя и не очень часто ещё, курить, и вот, выйдя за школьную ограду и достав пачку сигарет, услышал от проходившего мимо, очень почему-то не любившего курение Лемуана: "На публику дымим, а?.." Рамбо, в принципе умевший отвечать на язвительные замечания не менее ехидно, в данном случае не нашёл, чем отпарировать, смолчал почти растерянно и очень обиделся. Когда это он что-то делал на публику, что за ерунда?.. Но поздно было бросаться в словесную схватку - лысоватая макушка спортивного руководителя мелькнула и пропала в дверях школы...
  Но на реку Мишель всё-таки поехал - решил, что не стоит из-за пустячной колкости лишаться весёлого отдыха со сверстниками. На третий день целая компания купалась в речке, каждый то и дело выходил пообсохнуть и снова бултыхался - кто с крутоватого берега, кто ныряя с мостика, - в прохладную, ласкающую свежестью воду. И вот он, стоя на мостике и прикидывая - солдатиком прыгать или вниз головой, - увидел вдруг, как беспомощно забарахтался Жюль... Это был довольно неловкий, "субтильный" мальчик, ни во что, кроме, правда, бадминтона, хорошо играть не умевший и почти не державшийся на воде; а тут, на мелком месте, он радовался было, делая вид, что плавает, но теперь - надрывно, неумело взмахивал руками, а его почему-то влекло не туда, куда он стремился, а на глубину... И он вскрикнул что-то... простонал, вскидывая глаза, ловя губами воздух... "Угодил в поток" - успело мелькнуть в мыслях Мишеля... Мелькнуло - потом ему не припоминалось точно, - то ли ещё до отчаянного прыжка, то ли уже когда он изо всех сил, преодолевая оказавшееся и в самом деле нешуточным течение, плыл, стараясь дотянуться до Жюля... Ему всё-таки удалось ухватить товарища за руку, притянуть к себе... а тот уже начинал было задыхаться; а Мишель и сам плавал так себе, и только одна рука оставалась у него для борьбы с течением, другою надо было держать обессилевшего Жюля. Он бросил отчаянный взгляд на берег - да, там видели, что происходит, и трое лучших пловцов класса уже спешили на выручку, но им было ещё далеко, а у него иссякали силы, его - сколь ни сопротивлялся он, делая становившиеся почти уже судорожными движения, - относило вместе с Жюлем на середину реки. "Боже, неужели всё?" - беззвучно, молитвенно-жалобно вскричалось ему... Он уже терял сознание, когда подоспел спасательный катер; их втащили... Жюля с минуту откачивали, Мишелю это не понадобилось, но и он довольно долго сидел оцепенело, не в состоянии вымолвить ни слова, стараясь выровнять дыхание и уставившись на полупрозрачную воду. Неужели ещё минута-две, - думалось ему, - и мы были бы под этой водой, на дне, мы оба... и я, Мишель Рамбо, со всеми своими фантазиями и воспоминаниями, и слабенький, смешновато-амбициозный, но зато эрудированный и ездящий на математические олимпиады Жюль?.. Ещё минута-две... И он понимал, что не только это надо прочувствовать и обдумать... Множеством молний вспыхивало и расчерчивалось что-то в его душе, сверкали словно бы начертания неких письмён, которые ему предстоит - некуда деться, - расшифровывать долго, тщательно и, может быть, всю жизнь... Но не сейчас... Сейчас захотелось курить, ему сунули в рот сигарету, чиркнули зажигалкой...
  То, что было чуть позже, не казалось важным, это было "фоном". Спасённый товарищ не уставал, конечно, повторять - "если бы не ты..." - и это поднадоело... Хотя действительно - все понимали, - именно благодаря тем считанным минутам, когда он отчаянно удерживал Жюля над водой, тот остался жив... Приехал отлучившийся было в ближайший городок Лемуан; узнав о том, что произошло, он взволнованно сказал Мишелю: "Не только Жюль, но и я на всю жизнь перед тобой в долгу... тут и сказать больше нечего, сам понимаешь..." Ему, спортивному руководителю, было и совестно, что именно в такой момент он не был с ними, - но кто бы мог предвидеть, что случится, речка-то вообще тихая и неглубокая, кто бы знал, - и страшно при мысли о том, за что он и нравственно, и юридически оказался бы в ответе, если бы... если бы... За то своё ехидное высказывание он извиняться не стал - да Рамбо и не надо было извинений: они оба напрочь списали теперь эту мелочь перед жутким ликом чуть не грянувшей трагедии... Потом - когда вернулись, - были родители Жюля, оба в слезах, жавшие ему руки, и было очень много разных восторженных слов в его адрес в школе - из уст тех самых учителей, в чьих глазах он до этой истории был просто не особенно старательным, не чуждым даже некоторого разгильдяйства учеником. Правда, способным, умевшим самостоятельно мыслить и прилагать усилия к тому, чем соизволивал увлекаться... И было восхищение собственных родителей и уже большой, четырнадцатилетней, Сюзан - восхищение вместе с неописуемым испугом... Он подумал тогда, что испуг был бы даже меньше, если бы всё развёртывалось у них на глазах; тогда им хоть ничто не довоображалось бы сверх действительно произошедшего, а так... Боже, что за картины рисовались им, наверное, что за картины того, как бесконечно любимый сын и брат чуть не погиб...
  И отец сказал тогда очень врезавшиеся Мишелю в сознание слова: "Понимаешь, ты рискнул жизнью, и сделал это не просто так - ты спасал товарища... И после этого тебе тем более должно быть ясно, насколько глупо - рисковать играючи. Ходить купаться в опасных местах, гнать с бешеной скоростью на велосипеде... ну, и так далее... Твоя жизнь нужна не только тебе и нам, любящим тебя и любимым тобой. Она нужна и тем, с кем ты можешь когда-нибудь потом оказаться рядом, чтобы спасти, чтобы помочь. Чтобы, если понадобится, подвергнуть себя опасности, но - осмысленно, по долгу".
  И очень, очень нужно было остаться наедине с теми, начертанными в душе росчерками мысленных молний - когда он, спасший и спасённый, дрожащий и взъерошенный, сидел в катере, - удивительными "письменами". Нет, не "разобраться" в них - он чувствовал, что на это, быть может, и всей жизни, ни его и ничьей, не хватит, - а вновь глянуть, вновь ощутить... чуть тронуть... Буквально следующим вечером несколько его приятелей собрались в кино на ночной сеанс популярного фэнтезийного боевика - а затем, может, и в дискотеку, - но он сказал, что устал и не пойдёт. Он лежал на диване, пил чёрный кофе - попросил маму сварить в жестянке, - курил, закрыв глаза, и даже не столько думал, сколько плыл в потоке мыслей и образов. Риск... да, отец прав, - не рисковать попусту... И где же это было, то, что резануло своей неуместной бессмысленностью? А, ну конечно! Побег Эдмона Дантеса, сверхблистательно описанный; но зачем же он, когда контрабандисты уже увидели его, уже спускали лодку, - зачем он отбросил бревно, за которое держался? Отбросил, чтобы плыть быстрее, - и чуть не утонул из-за этого... хорошо, что они успели... "Я не выпустил бы этого бревна из рук... глупо... зачем?.." Это именно - рисковать впустую.
  А прыжок с мостика... а что я тогда думал? Думал ли? Решал ли, что делать? Кажется, даже ничего и не решал, у меня тогда, кажется, не было выбора. Я и вправду не припоминаю, что "выбирал" - кинуться за Жюлем или нет... А где о чём-то таком есть?.. Да, точно... Он выбежал в гостиную, сдёрнул с книжной полки "Войну и мир", нашёл довольно быстро... Этот князь, который, когда разбитые войска бежали, - ринулся, схватив знамя и увлекая за собой солдат!.. Он тоже там, по книге, не "решает" - надо это сделать, - не решает, а мгновенно и непреложно "свершает", чтобы хоть что-то сделать для схватившегося за сердце пожилого главнокомандующего. Чтобы засветить перед этим по-отечески любившим его человеком во мраке поражения и отчаяния хоть одну свечу доблести. Только для этого. Победы ведь это не принесло, и сам он не получил за это ни ордена, ни повышения - лишь рану получил, которую сочли смертельной... Ну, правда, на самом деле - нет, на самом деле он возвращается потом в свою заснеженную усадьбу, где умирает его жена, рожая ему сына...
  Значит, в иные моменты нет выбора... Или это не у всех, а только у некоторых?.. Вот и у этого чужестранного князя... "и, значит, у меня тоже?.." Но если не у всех, то, получается, человек должен быть... как же это называется, вот с музыкальными инструментами это делают... да, "настроен"! Именно "настроен" на такое!.. И кто же, если так, "настроил" меня?
  Рамбо не мог бы сказать в те годы, что верит в Бога... и были у него свои "счёты" с Богом... Но он не допускал мысли о небытии; а ещё он был уверен, что в мире действует множество сил и закономерностей, о которых мы даже и отдалённо не догадываемся, не говоря уже о том, чтобы постигнуть принципы их действия...
  И как же это получается, что именно человек, настроенный таким образом, иногда оказывается рядом с теми, кого именно в этот самый момент надо спасать? Или - НЕ оказывается... Ибо рядом с Ноэми, и её родителями, и остальными, кто погиб ТОГДА, - не было никого, кто защитил бы! "Потом подоспели солдаты, они защитили нас... иначе, может быть, и в наш дом ворвались бы ТЕ... но когда убивали Ноэми, спасать было некому..." Мишель много раз в фантазиях своих сжимал в руках гранатомёт, чтобы искрошить, взорвать тех навечно проклятых, когда они были ещё в пути... Но нет - в реальности он был тогда маленьким мальчиком, таким же беззащитным: человек не выбирает, когда ему родиться...
  И где быть в тот или иной момент, он тоже не выбирает... или, если и да, то не по-настоящему, а "как бы", - не зная, ЧТО этот выбор повлечёт за собой... "Что, если я не поехал бы? Если бы принял ближе к сердцу ту язвительную фразу? И тогда Жюль... остальные не успели бы подплыть... А Лемуан... он же вообще-то совсем не злобный и не вредный парень - так, сказанул мимоходом под настроение... и если бы я не поехал, и Жюль... тогда, его, спортивного руководителя, судили бы... но он никогда не узнал бы, что именно из-за ТЕХ СЛОВ... И я сам - тоже никогда не узнал бы, что из-за мелкой обиды - НЕ СПАС..."
  Мишель допускал, конечно, что если бы он не поехал, многое могло бы "сдвинуться", и не факт, что Жюль тогда попал бы в это течение; он читал, конечно, про "бабочку", из-за которой исказилось будущее мира... Но "бабочку" придумал писатель; а что, если всё-таки на самом деле не так, и если бы с Жюлем - вопреки логике того рассказа, - случилось бы всё-таки то же самое, и никто не стоял бы на мостике?.. Как же всё-таки легко не оказаться там, где именно ты бесконечно нужен!..
  И вдруг - ещё одна мысль поразила Мишеля. Он мог бы ведь не быть там и по другой причине. Именно в те самые дни игралась финальная часть первенства страны по настольному теннису. Если бы он прошёл отборочные игры в своём департаменте - тремя неделями раньше, - то, конечно, поехал бы на чемпионат, а не на реку с классом. Но он вылетел, проиграв решающий матч левше Фернандесу, "защитнику" в ярко-синих кроссовках, умеющему очень коварно закручивать издали. Рамбо опять увидел в воображении эти мячи, "ложащиеся" у самого края стола, да так, что прицельно отбить практически невозможно. Фернандес буквально изничтожил его этими закрутками в первой партии. Во второй же - игру удалось выровнять, тренер подсказал способ "не отпускать" противника далеко от стола... И на решающей стадии долго не было ясно, кто победит; и всё же удача отвернулась, Фернандес сыграл чуть точнее и острее, выиграл - буквально "очко в очко", - и получил право играть в завершающем турнире. Более того - занял второе место, товарищ по клубу уже рассказал Мишелю по телефону... "Вот так... а если бы он, ещё когда поровну было, запорол подачу? Или... у него скидки не всегда точные... если тот флип ему не удался бы?.. Тогда не ему, а мне, может быть, вручали бы медаль... и, может быть, в эти самые мгновения Жюль шёл бы ко дну... и я, сияющий торжеством, не знал бы - где ДОЛЖЕН был бы находиться... чтобы предотвратить ужас, который тогда совершился бы... И Фернандес, стоя на пьедестале, не знал, что, высадив меня, он спас жизнь человеку..."
  Мишеля, лежавшего на диване, почти знобило тогда, как знобило его, маленького, под одеялом, в ТО страшное утро. Он почти ощущал плотью эти морозившие, охватывающие сознание мысленные ниточки... И ведь это ещё не всё, дело не только в левше-защитнике... "мне ведь случалось и выигрывать у него... я сыграл не лучшим образом... а почему?.." Он знал - почему. Он дня за два до этих отборочных окончательно расстался с подружкой, Виолеттой, с которой встречался четыре месяца. Их отношения уже катились к концу, они взаимно охладели друг к другу, как бывает часто у молодёжи, и он не то чтобы очень сильно переживал, но они поругались никчёмно, вздорно, с обеих сторон прозвучало много обидного... осадок этой крайне неприятной перепалки долго не мог раствориться в душе, и настроение у Рамбо тогда - в том числе и во время игр, - было скверное. "А если бы не эта ссора? Кто знает... может, мне удалось бы выиграть..." Что же - значит, и Виолетта "спасала" Жюля?..
  Ему представилось бесконечное множество летящих в пространстве - над людьми, а может быть, и в космосе, - "снарядов", каждый из которых - чей-то поступок, или чьё-то чувство, или высказывание, или движение... что-то, казалось бы, малозначащее, на самом же деле - неотвратимо влекущее за собою тот или иной поворот судьбы. Поворот, который может быть спасающим или губительным - подчас даже независимо от желаний и чувств тех, чьими руками или устами "снаряд" запущен. Лемуан не желал никому зла; Виолетта не думала о том, как будет складываться тот матч; Фернандес, нанося свои кручёные удары, не знал о существовании Жюля...
  А что же всё-таки зависит от наших намерений, в чьей же всё это власти? Неужели только случайность, одна случайность?..
  Именно тогда он по-настоящему осознал ещё и причину того, что не очень долюбливает то "полупрозвище" - хотя и совсем не обидное, даже напротив, - на которое его, по близкому созвучию, обрекала фамилия. В блистательном американском кинобестселлере о Рэмбо его поражало и пугало это "попадание в переплёт" ни за что ни про что - опять-таки вроде бы "по случайному стечению обстоятельств"... Пугало даже больше участи Эдмона Дантеса - у того были, по крайней мере, завистники, это не "случай"!.. И не хотелось ему быть идентифицируемым с этим "крутым из крутых", но злосчастным героем вьетнамской войны... Много позже, став совсем взрослым, он и усики эти чёрные стал носить отчасти чтобы несколько отдалиться от кинообраза...
  В тот вечер, уже на ночь глядя, он поделился своими размышлениями с отцом. Тот очень внимательно выслушал, прошёлся несколько раз по комнате и сказал: "Видишь ли, Мишель, мне... нам всем - тоже случалось ощутить, сколь страшно предположение, что над всем происходящим властвует безликий случай. Спасти от этой мысли может только надежда на Бога, на то, что Он в силах держать в руках эти бесчисленные нити и направлять то, что ты называешь "снарядами", по некоему... если не всегда желанному нам самим, то всё же хотя бы не случайному "вектору". И, скажем так, придавать значимость нашим намерениям, претворять их во что-то... И "настраивать" человека так, чтобы он, если колебаться нельзя, - не колебался. Другое дело - безупречно ли, без ошибок ли даже Он управляет всем этим... Не знаю, Мишель, и соглашусь, если скажешь - многое на свете побуждает думать, что нет... что далеко не безупречно... Но мне лично кажется, что, поступая нравственно, мы помогаем Ему, Богу, действовать правильнее... Как бы то ни было, или эта надежда - или пустой случай. И поверь, - добавил отец, - я не для того это сейчас говорю, чтобы побудить тебя начать соблюдать то, что ты соблюдать не хочешь. Просто, понимаешь, мы все очень хотим, чтобы всё имело смысл - и мы сами, и наши поступки. Ты жаждешь смысла с того момента, когда впервые ужаснулся небытия... А смысла без надежды на высшую волю, так или иначе, нет".
  
  - 7 -
  
  Уже на въезде в свой город Мишелю Рамбо внезапно захотелось завернуть в небольшую закусочную у перекрёстка. Его утомила череда образов, он ощущал желание на несколько минут выйти из их лона, как, бывает, вылезаешь ночью, когда не спится, из-под одеяла и идёшь под тускловатый кухонный свет, чтобы заварить кофе... "Сколько же можно кофе... возьму-ка, пожалуй, чай с лимоном..." Сел, прикурил не торопясь... неплохо здесь, освещение неяркое... и хорошо, что за столиком напротив болтают, обсуждая футбол... Можно бы отвлечься от воспоминаний, но не получилось. Эта компания воскресила в памяти солдатские посиделки в похожих закусочных - там, в стране Ноэми, где и он когда-то жил малышом, где пошёл в первый класс...
  Окончив школу, он поехал туда на два месяца - ему хотелось побывать в краях, где прошла часть детства. Там были родственники, у которых он и гостил... Более десяти лет минуло, но до странности узнаваемо было всё вокруг, и язык, давно переставший быть одним из двух родных, но всё же не забытый, быстро ожил в устах. И буквы припоминались - он ведь уже учил их когда-то, а теперь по самоучителю, вооружённый взрослым уже навыком чтения, пусть и на ином языке, без труда освоился с ними... Он побывал и около бывшего своего дома... и у смежного, где когда-то вечером сияли башенки из флакончиков, а под утро - убивали... Он не столько ездил, сколько бродил по улицам, его больше интересовали не достопримечательности, а люди... и то, из чего складывалась их повседневность. И всё-таки случались поездки - автобусами, поездами, - и перед глазами было каждый раз множество солдат, при оружии и без... и девушки в военной форме... Солдаты часто были усталые, иной раз задрёмывали, привалившись к поручню или окошку... Они были чуть старше его, почти восемнадцатилетнего... Мишель, глядя на них, думал о том, что некоторые из них едут оттуда - или туда, - где гремят выстрелы и взрывы, где кого-то надо поддержать огневой очередью, а кого-то - вытаскивать и нести на себе... И что иные из них, быть может, уже защитили чьих-то детей... И ещё он вспоминал свои мечты о том, как защитил бы Ноэми, уничтожив тех навечно проклятых, не дав им достигнуть её дома... То были лишь мечты - её он не мог бы спасти, человек не решает, когда ему родиться. Но теперь он вырос, он - юный, сильный, - уже сумел спасти жизнь товарищу; и он ощущал себя одним из тех, кого - так это прозвучало в сознании, - может не хватить где-то в момент, когда надо прийти на выручку. "И не должен ли я сделать всё от меня зависящее, чтобы иметь возможность в такие моменты - быть там?.. И чтобы, может быть, сберечь чьи-то жизни - может быть, жизни малышей, таких же, как... до чего же страшно думать, что именно я для этого мог бы понадобиться, но меня там не будет, я уеду... Эти ребята, что в форме, они будут там, а я - нет..."
  Он чувствовал: нечто властно обязывающее ложится ему на душу. И - решился на то, что было доступно ему благодаря двойному гражданству, сохранённому и продлеваемому его родителями. Он решил, что отслужит в армии именно этой страны. Улетел на три месяца, выдержал непростые разговоры с отцом и матерью, очень боявшимися этого шага. "Мы уехали когда-то, - сказала мама, - травмированные той трагедией, рубцы от которой и у тебя никогда не исцелятся. Можешь называть это бегством, но если мы боялись, то прежде всего не за себя - за вас, за детей... А теперь ты сам ищешь той же самой опасности; но неужели ты не понимаешь, чем будет для нас... Боже, что я несу... но ведь ты бесконечно нужен нам... подумай об этом!.." Мишель растерянно молчал где-то полминуты, но затем его осенило. "Мама, тогда, на реке, я тоже был бесконечно нужен вам всем - и знал это. Но можно ли было не прыгнуть, чтобы... - он не договорил, осёкся... - И те ребята, которых я видел ТАМ, - и они бесконечно нужны своим близким". Он опять неожиданно запнулся - будто нырнул куда-то на миг, но почти мгновенно выплыл, - и продолжал: "Это - не та же самая опасность, мама... Я вырос, не стал беззащитной жертвой... теперь я взрослый и сильный, - но ведь я обязан этим в том числе и солдатам, убившим в ТО утро террористов... а они тоже рисковали, и у них тоже были семьи... Но если бы они жили ТОЛЬКО для своих семей, мы все были бы сейчас мертвы..." "Знаешь, - сказал вдруг отец, - наверное, именно этот случай с Жюлем побуждает тебя... Ты преодолел некую высоту - и уже не можешь, уже никогда не сможешь опустить планку. Знаешь, - повторил он, - я очень боюсь, конечно, этого твоего решения, но - полностью понимаю тебя". Сказав это, он обнял маму за плечи, и она безвольно - но тоже, Мишелю показалось, понимающе, - развела руками...
  Сейчас журналист Мишель Рамбо, поигрывая серебристой ложечкой, унизанной чёрными чаинками, внезапно вздрогнул... Да, так сказал тогда отец, и то же самое, по сути дела, сказала сегодня эта женщина, Натали, психолог-аналитик, что была вместе с комиссаром... Из ферзей не возвращаются в пешки! Это приложимо и к его собственной жизненной стезе: на той речке он, смертельно рискнувший, спасая товарища, преодолел высоту, стал "ферзём", и именно это диктовало ему, внушало ему тогда - ты должен быть там, где нехватка сильной фигуры может стать гибельной для кого-то...
  И он отслужил три года в той армии, в одной из самых "обстрелянных", часто посылаемых на всевозможные операции боевых частей. Здоровье и физическая подготовка позволили ему, пусть не без большого напряжения, всё-таки пройти изматывающий учебный курс - с марш-бросками при полной выкладке, постоянным недосыпанием и нагрузками, подобные которым он и представить себе не мог совсем ещё недавно... Удалось и сжиться с товарищами - очень разными, по большей части получившими иное, нежели он сам, воспитание. Иной менталитет, думалось ему. У многих - с ощутимым восточным налётом, и налёт этот сказывался не только в любимых ими мелодиях и блюдах, но и в некоторых суждениях. Слышалось иной раз - когда смотрели на отдыхе фильмы по чёрно-белому телевизору в магазинчике военторга, - благодушно-одобрительное отношение к проделкам жуликов, а то и к берущим своё грубовато-силовыми ухватками... С другой же стороны - здесь очень любили детей. Когда он однажды сказал, что молодым семьям, может быть, не стоит спешить обзаводиться малышами - "надо для себя сначала пожить", - сержант, который был лишь на два года старше его, ответил: "Улыбка ребёнка в доме... ты ещё поймёшь, что это значит..." И не договорил; но в душу Мишеля эти слова, сначала хлестнув болью, - образ маленькой Ноэми явился ему, - непреложно и навсегда впечатались...
  Так или иначе, он ладил с окружающими. С лёгким акцентом, но бойко и азартно болтал с ними о девушках и футболе, делился школьными историями, описывал края, где рос, и слушал их байки... И прозвище к нему пристало то же самое, что и в школе. И спросили однажды - "Интересно, тебя и там, где ты жил, так звали?.. А то мы тут поспорили насчёт тебя..." "Звали, - откликнулся он, - что уж тут поделать... хотя там это пишется совсем не похоже..."
  И очень сближало его с ними, невзирая на "менталитет", то, что ИМ он мог рассказать - и рассказал, - ещё и о раннем своём детстве в ЭТОЙ стране, и... и даже о самом страшном, что было здесь пережито. И нашлись меж ними такие, в чьих воспоминаниях тоже были лица и голоса погубленных террором.
  И в месяцы подготовительного курса, и потом, во время "настоящей" службы, уже будучи приписан к действующей части, он ездил иногда, получая увольнительные, ночевать к тем родственникам, у которых когда-то, после школы, гостил. Но не чаще раза в месяц - было до их дома не близко. И в середине службы съездил к родителям - армейский закон давал право на это тому, чья семья проживает за рубежом, - но этот отпуск ощутился слабо... В общем же он почти постоянно жил на базе - в спокойные недели выезжал иногда на вечер, поймав попутку, погулять в ближайший городок, но возвращался на ночь.
  Но не так уж много было таких "спокойных недель" - то и дело случались переброски в опасные места и передислокации с одного опасного участка на другой; и было в том числе несколько столкновений с террористическими группами, и были поиски вооружённых террористов, скрываемых в селениях, - поиски, когда приходилось прочёсывать жилые кварталы, зная, что каждую секунду из-за угла могут выстрелить или бросить бутылку с зажигательной смесью... На отдыхе солдаты делились между собой ощущениями: было страшно, всем было страшно, но страх не лишал воли, не обездвиживал - ведь в руках оружие, а в душе уверенность, что дело твоё сверхважно, что даже гибель, если и встретишь её, не будет глупой и бессмысленной...
  И была перестрелка в пустынной местности близ одного села, когда он, дав очередь из американской винтовки "M-16", увидел чётко и явственно, что одна из метавшихся меж скалами фигур с автоматом - упала и больше не двигалась. Справа и слева от этого уже не шевелившегося тела сверкнули вспышки других выстрелов; и были ещё очереди из-за смежной гряды, под прямым углом, - там размещалось в засаде ещё одно отделение... Террористы попали в капкан и были перебиты - все шестеро, да, именно столько их там должно было находиться согласно предварительным данным.
  И Мишель Рамбо знал: да, это его пуля стала смертельной для накануне ещё живой плоти. Он впервые убил. Солдаты обычно не говорили между собой о том, от чьих выстрелов падали враги; и только много позднее посвятил он в произошедшее родителей, которым вообще-то писал часто и длинно... В ту пору только наедине со своей душой осмысливал он это. Отчётливо вспоминалось ему то, что думал он однажды на ночь глядя, лёжа в спальном мешке и стараясь подольше не засыпать, продлить часы блаженно осознаваемого отдохновения... "Я выстрелил, - думал он, - и сделал это сознательно, целясь и желая умертвить живое, усматривая в том свой долг. Что же теперь? Изменился ли я, подобно... подобно Адаму и Еве, когда они вкусили тот плод, по той легенде? Или, может быть, это и не легенда? - отвлекался он на иное, - я не знаю, чему верить... но как же не хочется происходить от неких безобразных нелюдей... но Адам и Ева были изгнаны из рая, а я... а во мне - что может измениться? Я ведь и не был в раю... Или всё-таки - был? Ведь детство, так часто пишут и поют, похоже на рай... Детство... чьё-то - может быть, да... но не моё! - ослепительным всполохом озарила его мысль. - Не моё, потому что в моём была Ноэми и была её гибель. Я - может быть, уже тогда был изгнан из рая... И, может быть, именно поэтому меня не тяготит, что я пересёк теперь ещё один рубеж, что я превратил живую плоть в мёртвую груду органических соединений..." Ему было чуть странно, насколько не смущало его то, что он стал одним из тех, кто проливал кровь. Но он понимал, ещё же более - ощущал, почему не тяготится этим. В воображении зажигался золотистый отблеск той электрической свечи - тогда, в "уголке Ноэми"; и думалось Мишелю, что он, быть может, выстрелом своим сумел предотвратить вспыхивание ещё кто знает скольких таких же... и не они будут светиться, а взоры детишек, которые смогут достроить свои башенки, и собрать отложенные на следующее утро мозаичные картинки, и восхититься тем, что у них получилось... Перед ним предстало видение некоего гигантского, кровоточащего и рассёкшего мироздание рубца. По одну сторону этого рубца был он сам, и близкие ему там были, и не очень, и совсем безвестные, в чужих странах; но все они были объединяемы чем-то окрашивающим их в живительные цвета; по другую же сторону разверзалась пучина абсолютного зла. Она была тоже как бы "живая", но ПО-ИНОМУ, и в неё - так ему ощущалось, - не только необходимо, но и желанно бить и бить без устали любыми способами, любым оружием, - чтобы не метнула эта пучина свои хищные щупальца туда, где настоящая жизнь, и не выхватила больше никого и никогда... Ему припомнился тогда американский фантастический рассказ о немыслимо экстремальном поединке человека с неким страшным, бесконечно чуждым и ненавидящим всё земное "пришельцем" - о поединке, решавшем, которой из двух цивилизаций выжить, а которой - исчезнуть... Человек всё-таки победил, и эта победа его обернулась гибелью миллиардов существ, и - именно "И", а не "НО", - это была благословенная победа...
  Мишель Рамбо, допивая чай и шаря уже было в кармане, чтобы достать ключи от машины, при этом воспоминании чуть усмехнулся и решил - посижу несколько минут ещё...
  О нет, конечно, тогда перед ним, девятнадцатилетним, мелькать-то мелькали эти образы, но было ему тогда ещё далеко до настоящего осмысления их... Только много позже, во всеоружии зрелого разума, он сумел хоть отчасти облечь их в одеяние чётко сформулированных мыслей. Он читал впоследствии в том числе иудейские религиозные поучения, очень оттачивающие логическое, категориальное мышление, и пришёл к противопоставлению тех, кто "если и убивает, то для того, чтобы жить и спасать", тем, кто "если и живёт, то для того, чтобы убивать". Вот это-то и были для него те "пришельцы", про которых он, юный, подумал тогда, кутая уставшие ступни в мягкую ткань спального мешка и уставив в пространство трубочку сигареты...
  И только много позже дошёл он до той идеи, которую недавно высказал комиссару Жозефу Менару и этой столь тонко почувствовавшей его душевный настрой Натали: до идеи о том, что грань, отчёркивающая мир людей от абсолютного зла, что грань эта - ЕСТЬ; и что даже не зная, где точно она проходит, человек обязан порой - ударить насмерть, истребить, уничтожить. Надеясь на то, что поразит только само зло и не убьёт вместе с исчадиями невинных; но именно всего лишь НАДЕЯСЬ... и принимая на душу свою груз сомнения - точно ли это так?..
  Тогда, в девятнадцать, он не умел ещё, конечно, так рассуждать; но чувства были - те самые...
  Потом он принимал участие ещё в нескольких стычках. И бывало так, что врага опрокидывала пуля, но нельзя было сказать - чья: его, Мишеля, или кого-то из тех, кто рядом... И дважды погибали на глазах его товарищи, с которыми вместе он и выходил на операции, и пил кофе на отдыхе, и замерзал, и потом в жару обливался... Сложилось так, что не те это были, с кем он близко сдружился, но каждый из них был - своим, и о каждом была скорбь: и о нём самом, и о тех, кому смерть его была страшным горем... А один раз застонал от боли рядом младший сержант Давид, с которым тоже особой дружбы не было, а недавно ещё и переругиваться с ним довелось о том, чья очередь идти в караул в третью смену, под утро; он застонал от осколка, угодившего ему в правую ногу, где-то под коленом, - и, машинально продолжая держать оружие, тяжело рухнул на мокрую насквозь от только что прошедшего ливня землю... И волочить его до надёжного прикрытия - откуда уже, дай Бог, отвезут в санчасть, - надо было перед собой, подталкивая: на руках нести нет сил, не ребёнок ведь, парень под метр восемьдесят, а на спину взять - подставишь под пули... И раненый сквозь стоны хрипло твердил ему - "пусти, я сам, я поползти попробую..."; но Мишель продолжал тащить его на почти вытянутых руках, закрывая от выстрелов. Чуть колотил холодок успевшего стать привычным страха, но этот страх не мешал двигаться, поддерживая товарища, не мешал делать то, что было непреложным долгом... И припоминалось в эти мгновения, как бился он тремя годами раньше в воде, пытаясь одной рукой удержаться на плаву, другою - не отпустить, не упустить Жюля... И - посчастливилось, они добрались, младший сержант был перебинтован и увезён в госпиталь, а Мишель остался невредимым.
  Он был хорошим бойцом, умел перемещаться, пригибаясь и замирая порой, без глупой игры с опасностью, но когда надо - не трепеща перед нею. И вот служба стала подходить к концу. Он ни разу не был ни ранен, ни контужен, ему посчастливилось. Пройти офицерские курсы ему не предложили - он слышал от штабных, что эта идея вроде бы взвешивалась, но была отклонена... то ли из-за его двойного гражданства, то ли ещё и потому, что он и сам не высказывал желания стать кадровым военнослужащим. Это не тянуло - хотелось учиться... решить бы, правда, - где и чему... И было чувство, что отдал он некий долг, и не настолько привлекал армейский образ жизни, чтобы повязаться с ним на многие годы.
  И ещё было такое чувство, ещё не вполне на тот момент уяснённое, что и учиться, и вообще постоянно жить захочется ему, наверное, всё-таки в Европе. К той стране, где служил и сражался, он был причастен древней кровью, и детской болью, и боевой дружбой; но мир, в котором жили отец, мать и сестра, уже учившаяся тогда на втором курсе филологического факультета, казался ему и душевно, и житейски ближе.
  И всё-таки, демобилизовавшись, он не спешил уезжать, откладывал этот шаг: слетал погостить, увидеться с семьёй и школьными друзьями, - и вернулся. Частично на родительские деньги, частично на армейское выходное пособие снимал трёхкомнатную квартиру в более или менее сносном, хоть и далеко не престижном районе - вскладчину с двумя компаньонами-студентами: каждому по комнате, кухня общая... да и не нужна ему была отдельная кухня, не готовил он ничего, кроме кофе, чая и бутербродов... Подрабатывал охранником, а потом, сдав на права и купив старенький мотоцикл, - по совместительству ещё и курьером. Родители не были в восторге, узнав про мотоцикл, но Мишель был чужд лихачества, ездил осторожно - он очень оценил сказанные когда-то отцом слова о том, как глупо рисковать впустую...
  И часто ходил он в библиотеку находившегося не особенно далеко от его квартиры университета: он, не будучи студентом, не мог брать книги на дом, но в читальном зале сидел часами - благо книг на его родном языке было много, и сгруппированы они были в солидные разделы... И пробовал иногда писать. Мечтал создать нечто и остросюжетное, и насыщенное психологизмом, и уже звучали в уме диалоги, и мелькали фрагменты; но фабула не придумывалась, и через воронку собственного "я" неизменно втекало сочиняемое в чашу личных переживаний и воспоминаний, и не получалось изображать происходящее глазами некоего иного, "не-себя". А писать откровенную автобиографию не хотелось, да и тот ли возраст, чтобы уместно было браться за неё?
  Уезжать он не спешил в том числе и потому, что под конец армейской службы появилась у него подруга - кассирша продуктового магазина близ дома, в который он иногда приезжал на побывки. Она очень рано успела выйти замуж, родить малыша-сына и в первые же месяцы после того развестись. Худенькая, черноглазая, с чёрными локонами и ладными, правильными чертами лица... Правильными, хотя и жестковатыми... впрочем, потом Мишелю стало ясно, что некоторая жёсткость взгляда характерна вообще для разведённых женщин... Ализа была не особенно застенчива и сама довольно откровенно дала понять понравившемуся ей солдатику, что будет рада, если он навестит её... "Ты не боишься? - спросил он, когда у них начиналось. - Я же тебе ничего не обещаю - привыкнешь, потом тяжело будет расставаться...". "Не боюсь, - ответила она, - отвыкать я раз и навсегда уже научилась". Полтора года длились эти отношения. Он часто приносил что-нибудь ребёнку, которому было тогда чуть больше двух лет, хотя не откликался на попытки Ализы - попытки, которые она не часто, но всё-таки порой делала, - возложить на него те или иные как бы символически "отцовские" нагрузки. "Это не моё" - чётко осознавалось им... Бывший муж, Альберт, брак с которым был расторгнут по её инициативе, снедаемый и обидой на неё, и тоской по сыну, часто звонил, укоряя и грозя - довольно наивно, - проучить. Он нигде постоянно не работал, не мог ни алименты исправно платить, ни толком ухаживать за ребёнком, родители же его жили в другом городе и помогали мало. Поэтому брать малыша ему разрешалось по суду только раз в две недели по выходным; а он ревновал, хотел, видно, оставаться настоящим отцом, и больно ему было, что чужой человек видит его дитя намного чаще. Однажды он подкараулил Рамбо недалеко от дома Ализы в тёмном парке; произошла драка, Мишель хорошенько заехал напавшему под правый глаз, хотя и сам получил в челюсть так, что потом денька три побаливало... Их растащил заметивший потасовку полицейский патруль; обоих доставили в участок. Выяснив, что ни один из них не имеет криминальной предыстории, - отпустили, предупредив, что если подобное повторится, будет заведено дело. Пока полицейские наводили справки, противники перестреливались очередями сигаретного дыма и бранных слов. Но сквозь завесу дыма и брани перед Мишелем постепенно проступала столь же обычная, сколь и пронзительная, человеческая боль. "Я служил в танковых войсках, - ожесточённо сказал Альберт то ли ему, то ли полицейским, - я неделями дома не видел, по мне и пулями, и ракетами колошматили; и за это всё теперь я никто... и суд у меня ребёнка отбирает, всё бабам причитается, отец - второй сорт... - а теперь вот ещё и ты..." "Я служил в пехоте, - слегка усмехнувшись, ответил ему Мишель, - и лупили по мне тем же самым, чем и по тебе, а дома я не видел дважды по полтора года, потому что дом моих родителей в другой стране... так получилось...". Это "так получилось" добавил он тогда без интонации вызова, тихо и с чуть виновным вздохом. Ибо капельку пожалел, что сказал про "дважды по полтора года". Совершенно не хотелось ему выглядеть идеологически мотивированным добровольцем - ни в этот миг не хотелось, ни раньше, ещё во время самой службы. Добровольцу - легче, он сам выбирает себе поприще и стезю, а этот парень был призван и никем не спрошен... Но ведь и он, Мишель, тоже не был - на самом деле не был, - никаким "добровольцем"... нет, он был мальчиком, которого успели защитить когда-то... его - успели, а....
  Мишель Рамбо махнул рукой и пошёл брать ещё чашку чая - столько воспоминаний нахлынуло, что ещё побуду здесь, чтобы доносились всплески голосов и плыло перед глазами кружево огоньков...
  Тогда, повинуясь внезапному наитию, он ещё добавил этому непутёвому Альберту: "Если хочешь быть "кем-то", не говори - "я никто". Ребёнка у тебя не отберут, пока сам не отдашь... Ребёнок чётко чувствует, кому он нужнее - отцу или чужому, - и это решает всё..." Сказав это, удивился сам - как дошёл он, ещё не имевший тогда родительского опыта, до такой мысли... А бывший муж его любовницы неожиданно глянул на него с неким оттенком благодарности... И в тот момент Мишель ощутил, что стал сильным человеком - правду сказала тогда, в садике, та женщина, детский психолог... Ибо он не только врезал этому танкисту и сам схлопотал от него - это дело нехитрое, - но ещё и сумел сказать ему нечто ободрившее, поддержавшее... и тем самым, быть может, не дать "снаряду" обиды и боли в его душе стать сгустком чёрного зла...
  Да, с оттенком благодарности глянул тогда на него этот парень... и в чьём же взгляде мелькнуло очень недавно что-то подобное?.. А, ну конечно, подумал Рамбо, размешивая сахар... это Луиза Винсен так посмотрела, когда он, давая ей книгу, сказал, что уж лучше поклоняться покою и счастью, чем мертвенному идолу "ненасилия"... А сам Винсен во время того разговора, в кафе, в день взрыва на островке?.. Нет, выражение его лица не вспоминалось - Мишель был не особенно наблюдателен, когда увлекался собственной речью, а говорил он тогда очень много...
  Он опять вернулся мысленно в те юные годы... После этой разборки с Альбертом он, улучив подходящее мгновение, сказал Ализе - давала бы ты ему малыша почаще, пусть гуляет с ним... он человек, и отец... И она - несколько неожиданно для него самого, - послушалась. И намного умиротворённее стали её отношения с бывшим мужем, и ребёнок перестал переживать, что мама с папой враждуют... И когда он, уже хорошо говоривший в два с половиной года, с восторгом показал ей при Мишеле, вернувшись после гуляния с отцом, большой и далеко не дешёвый заводной трактор - "смотрите, что мне папа купил!" - она захлопала в ладоши: "Молодец папа, так и передай ему в следующий раз"...
  Потом он всё-таки расстался с этой женщиной: взаимное влечение исчерпало себя, и ясно им было обоим, что пути у них - разные. Но расстались они по-хорошему, по-дружески, чувствуя и понимая, что сделали друг другу добро, а не зло... Потом была совсем другая жизнь. Он спустя два года покинул ту страну на восточном берегу огромного моря; но у него двойное гражданство, он ездит туда порой... И виделся с Ализой пару раз, знает, что она устроена, замужем, у неё ещё двое детей, а Идо, тот малыш, уже дослуживает в армии... И бывший муж, кажется, остепенился, женат, работает где-то в фирменном гараже автомехаником...
  А Мишель спустя два года уехал; и в его жизни именно тогда появилась Аннет...
  "Всё, надо домой" - решил он, вышел из забегаловки, распахнул дверцу пиликнувшей машины, уселся за руль... Десять минут езды, всего лишь десять минут - и я дома...
  
  - 8 -
  
  
  Он, в который раз забыв придержать дверь, чтобы она, закрываясь, не издала глуховатый стук, вошёл в квартиру - четырёхкомнатную, на втором этаже. Аннет всё заговаривает на тему переезда или ремонта - да, шумновато здесь, и краска на стенках поблёкла... Но район очень удобный, все магазины рядом, здесь чувствуется город, что ему, Мишелю, по душе; а затевать ремонт - это сколько же недель, а то и месяцев надо потратить на скучные и изнуряющие хозяйственные дела!.. Она и сама побаивается этого, и разговоры повисают в воздухе...
  Аннет на кухне, режет овощи - наверное, для салата оливье... да, конечно, подумал он, завтра её родители придут и моя мама ... она любит оливье... да, а вот заготовка яблочного пирога - это тоже в том числе для неё... "Ездил или кофейничал где-то?" - спросила жена, обернувшись... подошла, взяла его за плечи, постукивая по ним пальчиками, как будто играя на рояле, - а она когда-то училась, у неё "пальцы пианистки"... Или "пальцы психолога", подумалось Мишелю... и по цепочке ассоциаций вспомнились и эта Натали, и Жозеф Менар, то и дело задумчиво отбивавший дробь по скатерти... "И то, и другое, - сказал он, - ну, под конец, собственно, чаёвничал... У меня, Аннет, такой разговор был... вот из-за этого душевные волны взяли и разыгрались... Нет, сам-то разговор замечательный, по следам этого моего сказания, - но пласты такие там были затронуты... подняты... это не на одной ноге, Аннет, давай потом расскажу..." Она - психолог, она понимает, насколько лучше говорить о душевно значимом в подходящей обстановке, а не мимоходом...
  Волосы у неё ТОГО САМОГО светло-каштанового цвета, только совершенно не вьющиеся. Они сейчас забраны в пучок, иногда она распускает, но пучком не хуже. Невысокая, стройная, с очень запоминающимся лицом - некоторых иной раз не представишь себе зрительно, а она всегда представала в воображении Мишеля очень точно, включая ощутимую проседь спереди... Ему именно такие девушки в юности казались "красивыми" - не те, у которых точёные черты фотомоделей... Что-то мягкое, немного усталое и внимательное постоянно присутствует в облике её - даже когда улыбается...
  И надо же, что в обоих случаях, когда он был неверен ей, - случилось это именно с такими вот, "модельного" типа... И ни одна из них не виновата, ни одна из них не была тогда замужем и не нанесла удара никому, кто близок. Удар нанёс - он. А потом, когда признался, когда покаялся, думал порой: а надо ли было открывать это ей? Может быть, лучше бы она не знала, не испытывала бы этой боли - я один влачил бы ношу знания о своей вине?.. Аннет и в самом деле спросила его через сутки после признания - "А почему ты всё-таки решил рассказать мне?" Мишель ответил тогда: "Потому, наверное, что решил - ты и сама предпочла бы знать обо мне всё; боль, которую я, увы, причинил тебе, - всё-таки меньшее зло, чем продолжение обмана... А утаивание - именно этим и явилось бы..." И она кивнула: "Видимо, это действительно так... Да, ты хорошо сделал, рассказав... ты сделал это не только ради себя..." Ему очень полегчало от этих слов, он подумал: мы сможем излечиться от произошедшего, излечить своё счастье...
  Они смогли. "Прошло одиннадцать лет, и нам хорошо, у нас два прекрасных сына, нам хорошо и вчетвером, и вдвоём, и когда навещаем родителей, и когда они сами приезжают к нам - как будет завтра..."
  - Покушаешь? - спросила Аннет, не особенно, впрочем, надеясь, что он захочет ужинать.
  - Да нет, просто... знаешь, давай просто чайку попьём... Я к ребятам загляну - и давай посидим потом не торопясь, а?..
  Оба сына были в комнате старшего. Семнадцатилетний Виктор, ученик выпускного класса, сидел за компьютером и печатал нудную работу по истории программирования - обязательному предмету для тех, кто выбрал электронику и кибернетику как главное учебное направление. Младший, Матье, которому скоро пятнадцать, дурачился, стоя у него за спиной и декламируя нараспев - на манер речитатива и "стихами": "... назло невежественным в технике растя-а-а-пам осуществилось знаменательным эта-а-а-пом микропроцессора внедренье в жизнь люде-е-е-й..." Виктор, на мгновение оглянувшись, левой рукой метко запустил в него надувным вымпелом на пластмассовой палочке; тот ловко увернулся...
  Мишель вспомнил, как две недели назад он и младший сын сошлись в ожесточённой спортивной схватке. Именно младший разделил его любовь к настольному теннису и если, в отличие от Виктора, не перерос ещё отца в высоту, то играл, пожалуй, уже чуть сильнее Мишеля - он входил в десятку лучших "кадетов" департамента, выступал в высшей юношеской лиге и, как знать - может быть, станет призёром на одном из предстоящих первенств... И вот в прошлое воскресенье поехали они вдвоём на объявленный федерацией турнир недалеко - меньше, чем в часе езды. Когда прибыли и огляделись, Матье, к разочарованию своему, увидел, что в возрастной группе, к которой он принадлежал, нет никого более или менее сильного - тринадцать человек, и ни одного, кто играл бы в первом разряде на аттестационных переходных турах... Был, правда, его ровесник Паскаль, но этот - трёхкратный чемпион департамента среди кадетов, он будет играть во взрослом турнире, да ещё, наверное, и кубок возьмёт, а заодно и денежный приз... И Матье решил, что и он запишется в категорию взрослых вместе с папой, - это разрешалось. Тут, правда, призовое место не особенно светило, но не лучше ли - решил он, - поиграть с сильными противниками, чем взять без борьбы никчёмный кубок?.. Поскольку жеребьёвку проводили, разумеется, с предварительным "посевом", его и Мишеля - примерно равных по личному рейтингу, - заранее развели по разным подгруппам. И сыграл он очень удачно - занял первое место в четвёрке; но получилось так, что играть первый матч на выбывание выпало ему именно против отца, который прошёл в одну восьмую финала без особого блеска, со второй позиции... "Не могу ничего поделать, Рамбо, - сказал Мишелю главный судья, - читайте сетку, вариантов нет". Турнирную сетку и он, и сын умели прохватывать "с лёту". Иногда родственников или одноклубников, с общего согласия, "разводили", но в данном случае ясно было, что честно сдвинуть расклад пар невозможно: тому, кто выиграет в матче между ними, предстояло, по всей вероятности, столкнуться в четвертьфинале с тем самым Паскалем, сильнейшим из всех, и нельзя было подводить под игру с ним кого-то из тех, кто по жеребьёвке на него не попадал... И они сыграли между собой, и Мишель боролся "свирепо и беспощадно", превзойдя - так он чувствовал, - самого себя. И делал это в первую очередь именно ради сына, поскольку опасался: если победит Матье, зазвучат чьи-то пересуды, что отец поддался... И - выиграл в пятой, решающей партии. Паскалю он потом, хоть и в очень эффектной борьбе, всё-таки уступил... Когда же ехали домой, - откровенно сказал сыну: "Ты видел, насколько важно мне было выиграть у тебя, - и, я уверен, отлично понимаешь, почему".
  Мишель минут десять поболтал с обоими сыновьями, потом сел в кресло в гостиной. Рядом, на тумбочке, конверты со счетами и банковскими распечатками, которые Аннет время от времени нехотя и вскользь просматривает и "подшивает" потом в несколько заведённых ею папок - обречённо понимая, что "если не она, то никто"... И её платёжная ведомость... по мелкоузорчатому краешку узнать можно... ну конечно, специально подоткнула под ворох бумажек, только недосмотрела - уголок выглядывает... Подоткнула, чтобы припрятать от него, от мужа, очередное наглядное подтверждение того, что они оба, в принципе, прекрасно знают: она, преподавая на кафедре, получает ощутимо больше его... Самолюбие Мишеля Рамбо страдало от этого факта. Иногда он беспомощно лгал ей: "Ты не смотри на нетто, у нас другая форма ведомости, в ней не все начисления фиксируются..." Аннет изображала согласие, но он понимал, что это спектакль, и ей тоже было ясно, что он понимает... понимает и подыгрывает... И она давно научилась улавливать признаки того, что вот-вот будет затронут этот вопрос, и искусно отвлекать мужа от этой темы, заговорив о чём-то очень его интересующем. И это он тоже отлично осознавал; но что ему было делать...
  Мишель устало закрыл глаза... Над левым коленом словно бы укололо что-то. "Неужели схватит ногу?" - подумалось, хотя и без особого страха: ну, схватит, так рассосётся, отпустит... Это случалось у него раз в два-три месяца, это тянется и всю жизнь будет тянуться след ТОЙ ночи...
  И опять - видения... Скала "орлов смерти"? Или скалистая гряда, что, вырастая из песчаного, пустынного пространства, как будто нависала - если издали смотреть, - над селом, на подступах к которому в последний раз сражался он сам, призванный на сборы солдат запаса... Всё ещё там, за великим морем, - сейчас он вновь мысленно вернулся туда...
  Столь же обманчивой была близость этих скал, как близость и доступность покрытых кустарником вершин, видневшихся из окна в том городе с белыми домами, где жил он, маленький, когда-то... и где жила Ноэми...
  Опять видения... Нет, ногу пока не схватывает... Мишель порывисто встал, прошёл на "кухонный" подсобный балкон... "Аннет, я только сигарету - и приду... сделай чай и сворачивай кулинарию на сегодня - сядем, я тебе рассказать должен..." Чиркнув зажигалкой, глянул с балкона на улицу - полуосвещённую, стихающую; но вот грузовик пророкотал, длинный, из тех, на которых перевозят легковые машины... Там, за морем, в том чуждом, всей сутью своей и всем обликом своим враждебном селе, - далеко... двадцать лет назад, - тоже был грузовик. Другой - страшный, который надо было во что бы то ни стало уничтожить... Ради его уничтожения и была совершена последняя из операций, в которых довелось принимать участие ему, Мишелю Рамбо...
  Там, далеко, двадцать лет назад, его, юного, отбывшего три года службы, призывали то и дело на сборы, и он опять уходил с товарищами - многие из которых были хорошо знакомы ему по срочной, - в полевые опасные дали. И однажды осенью, когда уже дожди начались, несколько подразделений резервистов, в том числе взвод, в котором служил Мишель, находились на подступах к нескольким десяткам лепившихся друг к другу домов в основном серого с бежевым оттенка, с плоскими крышами. К той окраине, которую уже охватила полукольцом вошедшая в село бригада бронетехники. От разведслужбы поступили данные о чудовищных планах террористической группировки, часть вожаков которой таилась там. Согласно анализу тех сведений, которые сумели собрать, было сильное подозрение, что в этом населённом пункте готовят машину, начинённую взрывчаткой с гвоздями и осколками. "Бомбу на колёсах", которая, по предполагаемым замыслам врага, должна была врезаться в дом, в магазин или в толпу в людном месте и, взлетев на воздух, - унести... кто знает, сколько жизней... и кто знает, скольких оставить искалеченными...
  И задачей солдат было - сжать состоящую из множества живых и стальных звеньев руку, чтобы поймать в неё ту страшную "автобомбу". Её надо было уничтожить здесь и сейчас, иначе, если она вырвется, то в окружающей полупустынной местности найдётся достаточно тропок, она - несмотря на все силы перехвата, - может, не дай Бог, прорваться к городку или посёлку, к садику, школе или магазину, - и, взорвавшись там, учинить трагедию, которую лучше не пытаться воображать...
  Из домов и из темноты меж ними стреляли, иногда довольно метко, и Мишель ни тогда, ни теперь не мог бы ответить на вопрос, что было страшнее: ожидать перебежки или мчаться, держа наперевес автомат с закреплённым на нём подствольным гранатомётом... Было безумно, неописуемо страшно. И был миг, когда он успел кинуться на землю и залечь на долю мгновения раньше, чем над головой просвистело несколько пуль; а пущенная из вражьего гнездовья граната, не задев, - нескольких метров не хватило ей долететь, - взметнула песок под коленями и локтями... Давящий ужас вжал в песчаное ложе, которое через минуту-другую придётся покинуть, взмыв в очередной бросок... А почти рядом высунулась взъерошенная тёмно-рыжеватая макушка одного из товарищей, возившегося со своим оружием... Зачем он это делает?.. "Осторожно, Алекс!.." Тот кивнул на свой автомат с таким же точно подствольником: "Раскрепилось... налаживал..." А секундой позже на их глазах беззвучно - поражённые насмерть, - упали двое ребят из смежного отделения... Кто они? Один - не ясно, а второй... да это же Гай, который вчера про свою подружку рассказывал... Боже, это он!.. И тогда же из черноты между слабо освещаемыми серо-бежевыми домами рванулся к песчаной тропе, ведущей в горы, джип, в котором просматривались силуэты нескольких сидящих; а вслед за этим джипом показался немалого размера грузовик... Да, конечно, это та самая "машина-бомба"!..
  И ощутилось, будто лопнул в душе сосуд страха и вся боязнь вытекает прочь; и увиделись, как будто рядом, молодая мама, плачущая, узнав про Ноэми, и воспитательница детского садика... и только что убитый Гай, и спасённый на реке Жюль, и почему-то ещё маленький сын кассирши Ализы; а потом их окутало неким космическим облаком... белым, млечным... словно Млечный Путь... но есть вообще-то иная галактика, по ассоциации мелькнуло в его сознании; она называется чьими-то там, не припоминалось чьими, "облаками"... а сквозь "облако" прорезалась тьма, отделяемая кровоточащим рубцом... вновь этот образ, явившийся ему в ночь, когда он думал о том, что впервые умертвил живую плоть... И там, в той тьме, было нечто "живое по-иному"... нечто вроде беспощадных и не пощажённых "пришельцев" из американского рассказа... И Мишель почувствовал, словно бы и его окутало млечно-уютным, укрывающим от страха облаком... Они оба - он и тёмно-рыжий Алекс, - вскочили и, чуть пригибаясь, начали прицельную стрельбу по страшному грузовику; и Мишель чувствовал, что страх не исчез, но, давя и сжимая, всё же не захватывает его, не отнимает способности думать, всматриваться, целиться... И стрелял Алекс бок о бок с ним, и стреляли остальные...
  Но внезапно ногу над левым коленом охватило дикой болью, нога словно превратилась в огромный зуб, который сверлят без наркоза... И в тот же самый миг он увидел, как грузовик, выезжавший из села, с диким, под стать той боли в ноге, ужасающим грохотом выметнул из себя древо пламени... и, взметённый стволом этого древа, раскололся и исчез в огненной кроне... а крона эта через мгновение разрослась чуть ли не впятеро и пожрала всё, что было вблизи от машины-бомбы... кажется, несколько жилых строений...
  Волна боли опала затем, но только чуть-чуть... Он, упав, гулко и надрывно простонал, он неосознанно стремился хоть чем-то заглушить эту боль. И в то же время не мог оторвать взгляда от царственно пирующего огня. Ибо сейчас нечто СВЕРШИЛОСЬ для него. Этот взрыв был похож на воображаемый им с неполных шести лет... воображаемый, но въяве не полыхнувший, чтобы уничтожить исчадия, ехавшие в ТУ ночь убивать... убивать Ноэми, её родителей, их соседей... в ту ночь, спалившую рай его детства и выжегшую на душе его рубец... рубец, не подобный ли звезде, как заалевший в его сказании на челе Тетрарха-Избавителя?..
  Откуда-то сбоку прозвучал голос командира роты - остановиться, не продвигаться дальше... Но Мишель в любом случае не мог сдвинуться, и нога словно "сокращалась", боль чуть разжимала захват и опять впивалась... Звуки и образы вокруг помутнели, он не вполне уже улавливал слова Алекса, плеснувшего ему в лицо водой из фляги, а потом осторожно прижавшего горлышко этой фляги к его губам... Кто-то поблизости вроде бы сказал "носилки надо" - и затем сознание смерклось...
  Очнулся он уже в медпункте. Очнулся не сумеречно, а по-настоящему; всё произошедшее предстало перед ним живо и настойчиво... Удивился, что сильной боли не чувствует; лёжа скосив глаза, увидел раненую ногу, чуть согнутую, в тугих и громоздких бинтах, уложенную на что-то мягкое. "Сейчас в больницу поедешь, всё с тобой нормально, товарищ" - сказал ему кто-то увидевший, что он открыл глаза. Приподняли голову, напоили... Но через несколько минут его опять - и надолго, часов на десять, - охватило забытьё, из которого он если и выныривал иной раз, то на миг-другой, и не был он в силах прорвать некую пелену, колыхавшуюся меж его сознанием и тем, что делалось вокруг. Полностью эта плёнка распалась и лопнула только уже в больничной палате. Он проснулся... повёл глазами, озираясь; полненькая немолодая медсестра, деловито хлопотавшая у изножья койки, улыбнулась и, как знакомому, сообщила: "Тебя, голубчик, прооперировали, ты у нас молодцом, скоро ходить будешь..." Мишелю всё здесь было внове, он не то что в больнице - он и у врачей-то, кроме зубных, почти не бывал, обладая отличным здоровьем... Но основное он понял: "это я от наркоза, получается, отошёл..." И пронизало испугом; надрывно-молящим голосом, словно от сестры что-то зависело, спросил - "Я... я хромым не останусь?.." "Выдумал! - бросила она и, взбив ему подушку, по-матерински потрепала по волосам. - Послезавтра поднимем тебя, недельки две попрыгаешь - и всё выправится..."
  Это было, впрочем, чересчур оптимистично. Хромым он не остался, но выписался лишь через месяц, рана заживала не быстро, надо было усиленно тренировать ногу, а иногда её "сводило" - участок над коленом затекал и обездвиживался минут на пять-десять. Врач предупредил, что это будет, вероятно, случаться - правда, лишь изредка, - и в дальнейшем: "Тут ничего поделать нельзя, у тебя очень чувствительный нерв был задет, потому и боль была такая сильная... Но ничего страшного, это будет каждый раз быстро проходить..."
  И сейчас, дымя в окно с балкона квартиры, Мишель Рамбо предчувствовал: может быть, вот-вот онемеет левая нога... Ну ладно, я ведь дома, подумалось ему; и вообще, сколько-нибудь серьёзно это на жизнь не влияет.
  Неслышно подошла Аннет, обняла сзади за плечи.
  - Ну, расскажи, что было? И когда, кстати, ты мне продолжение "Избавителя" дашь?
  - Могу уже сейчас. Только читай не отвлекаясь; а если устала, то лучше завтра вечером.
  - Завтра родители приедут, засидимся допоздна. Давай сегодня... Только ты мне сначала расскажи об этой своей встрече... и что же всё-таки на тебя так сильно подействовало?
  - Ты же знаешь, - сказал он тихо и утомлённо, - что мне иногда надо... Этот комиссар, - перескочил Мишель на другое, - он и женщина, психолог-аналитик, что приехала с ним, - они же, я тебе говорил, занимались - или, может, ещё занимаются, - этим делом о взрыве на речке... И их обоих это странным образом захватило; потому-то они так и хотели, прочитав моё сказание, встретиться со мной... хотя оно им и само по себе понравилось, я чётко вижу... И я даже думаю, что они уже знают... впрочем, давай я тебе всё действительно по порядку...
  - А что "тебе иногда надо"? Ты не досказал об этом... - Аннет старалась не упускать прерванные им самим фразы, казавшиеся ей важными. Она знала - когда его что-то захлёстывает, он начинает перебивать сам себя, - и умела "упорядочивать" разговор.
  - Да мысленно просмотреть всё от начала, как будто фильм, понимаешь?.. Вот и на сей раз я не мог без этого...
  - И на чём я прервала сейчас твой фильм? - спросила она.
  - На ранении. На больнице. Скалу "орлов смерти" мы уже взорвали, Аннет... - Он загасил одну сигарету, прикурил следующую... - И вот сейчас... знаешь, вот как будто вижу, что пришли товарищи... тот самый Алекс, и Адам... и они рассказывают...
  Они пришли на следующий день после операции, принесли фруктов, пирожных, конфет... Шумно радовались, что он "в порядке", а через месяц опять будет - молодой и сильный, - стоять в охране и рулить на мотоцикле... "А со сцеплением как быть, если ногу схватит?" - подумалось ему; но он решил, что купит мотоцикл с автоматической коробкой передач. Тогда левая нога будет по-любому не при деле... Получалось, что с ним, с Мишелем, всё будет, наверное, в норме... Но он узнал тогда и о печальном, о страшном. Операция, в которой они участвовали, была настоящим, полномасштабным боем, в ней, оказалось, одних погибших было десятеро, а раненых - более тридцати... На срочной службе не довелось им побывать в подобном сражении, да и на резервной не факт, что ещё хоть раз предстоит кому-то из них такое - разве что грянет большая война... Вторым же из упавших замертво на его глазах - одновременно с Гаем, - был разбитной Марко, двинутый на футболе... дня за три до того он, сцепившись с Алексом в споре о сборной Аргентины, твердил, что она обязана выходом в финал только вратарю и что аргентинским болельщикам надо бы вскладчину организовать ему прижизненный памятник... Боже мой... как же это так, ребята...
  И ещё рассказали друзья о том, что в тех серо-бежевых домах, захваченных взрывом автобомбы... что там, кроме террористов, были ещё убитые; и было в их числе несколько детей... Это просто было СКАЗАНО. Там были невинные; и там были дети. И ни сам Мишель, ни товарищи - никто из стрелявших в этот смертоносный грузовик не надеялся на то, что чья-то длань поставит перед ними весы, чтобы соизмерить ужас этого обстоятельства с теми ужасами, которые они все вместе - разведчики, пехотинцы, танкисты, артбатальонщики, - обязаны были предотвратить и предотвратили. Весов никто не даст, они это понимали. И понимали, что решившийся быть защитником - обречён на то, чтобы поступать жестоко. И что никого не может защитить тот, кто не возденет на душу свою бремя беспощадности к врагу.
  Страшный взрыв грузовика-бомбы убил в том числе невинных, в том числе детей... Он, Мишель Рамбо, стрелял... стрелял вместе с товарищами; и ведь Бог не обидел его меткостью, он и дротик с нашлёпкой в детском саду, и шарик ударом ракетки умел направить куда целил... И посланные им снаряды из гранатомёта были в числе тех, что воспламенили эту автобомбу... Так было нужно. Он понимал это тогда, понимает и сейчас. "Мы сделали то, что должны были сделать. Нам было кого спасать. Маленькая дочь Тетрарха лепетала - мне страшно, папа... У Адама уже тогда был сын трёхлетний... У меня самого тогда ещё не было детей, но в моей жизни была Ноэми... Ноэми, которую я спасти не мог..." Живущий и желающий быть защитником обречён выбирать - к кому быть жестоким. И нет порой возможности ударить только по самой бездне зла, не погубив вместе с нею и тех, кого она держит близ себя, превратив в заложников... Разъять - нельзя... А значит - надо ударить и нести затем бремя знания. И вины, которую ни на чью душу не скинешь, как белый шарик лёгким "флипом" под сетку. "Скидывать" - не на кого. Террористы, что прятали машину-бомбу меж домами, где были дети, не могут быть "виновны" в чём-либо: нелюдю - нелюдево, суд совести - удел человеческий...
  Он ещё тогда понимал, что всегда будет нести этот груз, деля его с Адамом, Алексом... со всеми товарищами... А кроме них... кроме них лишь с очень немногими он говорил об этом. Рассказал папе, маме и Сюзан, прилетевшим к нему ещё до выписки. И не о чем тут было "рассуждать" ни ему, ни им. Просто они - близкие, и знать об этом - ИХ бремя. А потом, позже Мишель посвятит в это и Аннет, он ещё в первые часы знакомства раскроет ей всё... ибо уже тогда примет её в близкие, в свои, даже не зная ещё, что она будет его женой...
  И неким откровением - сродни тем молниям, что сверкали в воображении, когда он, только что спасший Жюля и спасённый сам, сидел в катере, - прозвучали для Мишеля сказанные ещё в больничной палате слова Адама, соблюдавшего традиции и носившего пусть не всегда, но по субботам, вязаную шапочку. Адам сказал, что хочет съездить к древней Стене, оставшейся от Храма... и что ещё не знает - будет ли произносить там молитву или просто стоять, уткнувшись лицом в священные камни, в щели меж которыми принято класть записки с просьбами и чаяниями. Он пригласил их поехать вместе, обещав Мишелю подождать, когда тот выпишется. И добавил: "А напишу я... знаете, ребята, что я напишу? Я попрошу Его признаться, что Он не всё может..."
  Они действительно побывали там через месяц. И Мишель Рамбо тоже написал... написал не записку, а письмо, послание, в котором было, конечно, о родных, о друзьях... и о Гае там было, и о Марко, и о Ноэми... и обо всех, кто погиб... А завершил он написанное словами: "Я не верю, что Ты всё можешь. Я надеюсь, что Ты не всесилен. Я надеюсь, что Ты никого не предаёшь, а отчаянно хочешь всех спасти, но у Тебя не всегда получается, и Ты жаждешь нашей помощи... Хоть бы это было так!"
  После этой поездки он стал читать Библию - читать бессистемно, но пытливо, ища и выхватывая образы тех, кому можно было сопереживать. Перед ним представали отвага и жертвенность, гибель невинных, пощада виновным, обращаемые к Богу мольбы, жалобы и укоры... Он понимал, что не будет там ответов на вечные вопросы, терзающие людей, но его захватывала духовная мощь тех, кто осмеливался эти вопросы ставить; и было у него ощущение того, что перед ним распахнулся целый космос. Он, ещё не формулируя этого, чувствовал: читаемая им огромная антология человеческой духовности - пусть часто и жестокая в своём неприукрашенном изображении бытия, - не предаёт и не предаст вопрошающего. И залог этого - именно отсутствие обманно-плоских псевдоответов.
  И немало религиозной литературы прочёл и продумал он с тех пор - продолжая между тем придерживаться совершенно "светского" образа жизни...
  - Ладно, Аннет, давай чаю, сядем, и я всё нормально расскажу, не сбиваясь, - сказал он жене, - а потом и в самом деле открою тебе файл со своим текстом; только ты сначала прочти всё, а не подавай реплики в ходе чтения...
  - Садись... вот творожнички... хочешь шоколадом намажу, или вот варенье - малина и черника... И тебе "Липтон" или цейлонский? - Аннет немножко суетилась, она очень любила совместные трапезы и не была в восторге от того, что и муж, и сыновья питаются - кроме как по выходным, - в основном "вперехват", да ещё зачастую и стоя. А ему бы присесть, тем более чтобы левую ногу без надобности не утомлять... Мишель, впрочем, раздражался, когда она говорила об этом: "Хватит, я совершенно здоровый человек, пойми..." В принципе это так и есть. В федерации настольного тенниса он скрывал и продолжает скрывать свою историю с ногой, опасаясь - вдруг не допустят к официальным играм. И знает, что сказать, если "схватит" во время матча. Два года назад на лиге это действительно случилось - хорошо ещё, что при большом разрыве в его пользу и на последних очках. Но он попросил противника подождать - "Понимаешь, растянул недавно...", - оперативно помассировал надколенный участок, сумел "восстановиться" минуты за четыре и завершил игру, сделав два отличных топ-спина, а напоследок эффектный накат...
  - Давай "Липтон", и добавь, знаешь, коньяка немножко, и без лимона тогда... и, пожалуй, черничного... - Он подумал, что к таким творожникам можно было бы и сыра с креветками; но Аннет - дочери родителей отчасти религиозных, как, впрочем, и его собственные, - важен традиционный уклад, она блюдёт основные посты и ещё многое... И Мишель никогда не приносит в дом ничего такого, что с этим не согласуется...
  Именно когда он собирался начинать свой рассказ, в кухню заявились мальчишки, Виктор и Матье. "Ладно, тогда отложим" - подмигнул Мишель жене. И экспромтом получился, к радости Аннет, довольно весёлый семейный ужин - с анекдотами, которыми сыпал старший, получивший их только что от приятеля по электронной почте. Анекдоты он рассказывал - видимо, выбирая из прочитанного материала, - всё-таки приличные.
  
  - 9 -
  
  После ужина сыновья засели за свои компьютеры, а Мишель и Аннет перешли в спальню, и он прихватил туда только что сделанный - по второму заходу, - чай с коньяком. "Кури в окошко, потом развеется" - сказала она. Мишель ощутил вдруг, что разговор с комиссаром и Натали Симоне успел "уложиться" в памяти стройно и складно - бери и пересказывай... Так выстраиваются в мыслях иногда целые абзацы и цепочки фраз - только хватай ручку... нет, теперь-то придвигай принтер... Ему подумалось - жаль, когда он увлёкся Библией и вообще религиозной литературой, интернета ещё не было: сейчас минут за сорок можно найти больше информации, чем тогда за неделю, копаясь в картотеках и всматриваясь в корешки на библиотечных полках...
  Он рассказал Аннет о разговоре в кафе - стройно, складно, выразительно и с удовольствием тем большим, что произошедшая встреча была связана с творческим успехом. А затем... затем поделился этими раздумьями своими в кафе, наедине с собой, и видениями, представшими перед ним в начале езды по шоссе, когда домики по сторонам показались ему похожими на тот городок из флакончиков... И чуть примолк... и достал ещё сигарету...
  - Я очень люблю тебя, Мишель, - молвила внезапно Аннет. - И очень боюсь за тебя...
  - Но... чего ты боишься? - удивился он.
  - Боюсь, как бы тебя не сорвало с якоря и не унесло, не увлекло куда-то, во что-то опасное и бездонное. Знаешь, я всегда, все эти долгие годы опасалась этого - ещё с тех первых часов, в самолёте, когда тебя именно как будто унесло... когда ты внезапно назвал меня "Ноэми"...
  - И как же я замер от ужаса, думая - нанёс дикую обиду... - сказал Мишель.
  - А я уже тогда поняла, что она - часть твоей сути, без которой ты не был бы собой, тем, который мне нужен... Нужен несмотря на все эти мои опасения...
  Да, отблеск образа Ноэми был "с ними", но не "между ними". И ни с чем текущим не соприкасался, не должен был соприкасаться. Во время первой беременности Аннет, ещё до ультрасаунда, когда они ещё не знали, мальчик родится или девочка, Мишель понимал, что если будет дочь, он не захочет дать ей ТО имя. И не только боясь связанной для него с этим звукосочетанием трагичности, не только опасаясь "накликать", "притянуть"... ибо он ощущал, что в мире действует множество не познанных человеком - в том числе бесконечно лютых и коварных, - сил... Нет, не только по этой причине, но и потому, что "иной Ноэми" не мыслил он в своей жизни...
  И когда он признался Аннет в тех своих двух изменах, ей - восстанавливаясь после этого удара, - важно было увериться, что ни в одной из этих женщин не было ничего такого, что напоминало бы ему Ноэми...
  Но почему, почему Аннет думает, что его может взять и увлечь куда-то?.. Она - его якорь, тот якорь, с которого он ни в коем случае не хочет быть сорванным. Что у неё за предчувствия?..
  - Я не хочу никуда уноситься, - сказал он вслух. - Пожалуйста, поверь мне: ни-ку-да.
  - Напиши когда-нибудь о нашем знакомстве, - вдруг попросила Аннет. В первые годы она очень любила говорить о том вечере, о той ночи...
  - А правда, почему бы не написать? - оживлённо ответил, почти воскликнул Мишель. - Я теперь и вправду возьму и опять попробую писать сюжетные вещи.
  - И, кстати, об этом своём Городе ты можешь создать целый цикл, - добавила она, как будто прочитав его мысли. - Ведь действительно очень захватывает твоя "монументальная архаика" - правильно эта Натали сказала... Ты тон найти сумел, а это уже очень много...
  "И это реально, - подумалось ему. - Всё-таки поймал я писательскую струнку... И что же - это, выходит, благодаря тому, что полтора месяца назад?.. И ещё - ТЕМ разговорам?.. - В воображении мелькнули лица Андре Винсена и его жены... - Нет, всё это лишь позволило прорасти тому, что уже БЫЛО во мне..."
  - Слушай, открой мне продолжение прямо сейчас, - промолвила Аннет. - Я очень боюсь за этого твоего героя - мне кажется, ты бросишь его куда-то в тяжёлые испытания, в некую даль!.. И одновременно - боюсь за тебя. Знаешь, Мишель... я опасаюсь, что ты внезапно возьмёшь и обречёшь себя на что-то... Потому что у тебя - ты уж не спорь, это так, - при всём несоблюдении традиционных предписаний, удивительно, даже отчасти пугающе религиозное мышление... мироощущение...
  Он попытался сейчас вспомнить, в котором из читанных в юности классических романов некоему атеисту сказали, что он на самом деле верует "ещё больше священника"... Да... и он там, кажется, ещё всё время чай пил... и вскоре покончил с собой... Рамбо, посмотрев на свою чашку, чуть поёжился от сопоставления... Кажется, Достоевский... нет, не Карамазовы, что-то другое, потом поищу... Впрочем, я, наверное, не выдержал бы мировоззренческой бездны атеизма...
  - Я не могу мыслить и чувствовать иначе. Если правит случай, то смысла ни в чём не может быть, - повторил он услышанное в юности, после истории с Жюлем, от отца. А мы... обязаны иметь смысл - мы все... Наши ребята должны были родиться - именно тогда и именно такими... И мы должны были встретиться... независимо от моего ранения и от рейса, которым я полетел... А значит, есть направляющая сила в мире...
  И это тоже он уже не раз говорил. Люди встречаются не "из-за чего-то", а потому, что им нельзя не встретиться. Ему ли было не думать так, ему ли, столь жаждавшему смысла, столь ожесточённо противящемуся мысли о власти случая и о том... и о том, что человек может взорваться в автобусе именно ИЗ-ЗА булочки, которую ему положили дома и скушав которую он не захотел выйти на предыдущей остановке, чтобы посидеть в пиццерии... Нет, и любая предопределённость менее страшна, чем это... "Мир полон летящих в пространстве и времени стрел, каждая из которых - помысел, движение или поступок, - и никто не знает, ядом или целебным снадобьем смазана та или иная из них и чьей души и жизни заповедано ей коснуться". Так сказал Мудрец Тетрарху, но тот не принял этого - и стал Избавителем... Нет, происходящее всё-таки зависит и от того, что мы носим в себе...
  "Мы должны были встретиться... независимо от обстоятельств".
  Он снова перелетел мысленно через море и вернулся на двадцать лет назад... Ногу ему тогда вылечили и привели в порядок, он выписался, опять работал охранником, и курьером тоже: купил мотоцикл с автоматическим переключением скоростей - он мог позволить себе это, получив установленную выплату за боевое ранение. Но на армейской медкомиссии ему сказали - всё, парень, с пехотным взводом прощайся... Что ж, это было вполне правильно. Да, он молод, здоров и крепок; но если человек, у которого иногда прихватывает ногу, пойдёт в бой, - он рискует подвести не только себя, но и товарищей, которые могут погибнуть, вытаскивая его: тут не настольный теннис, враг не будет ждать...
  Родители и сестра, успевшие, пережив страх и волнения, прийти в себя, откровенно радовались тому, что строевая служба для него закончена... Сам же Мишель принял это спокойно. Друзья останутся друзьями; а стыдиться ему нечего - за него решила жизнь... И не укорял он себя, и не ощущал вины, признаваясь себе в том, что отчасти разделяет и сам чувства близких. "Я не уклонялся от опасностей, я отдал свой солдатский долг, никогда не прятался ни за чью спину, идя под пули... но обязан ли я жалеть о том, что больше не надо под них идти?.." Да, те товарищи, которые остались невредимы, продолжат ходить на сборы, а он нет; но он был ранен в кровопролитном бою, подобного которому и у них, очень вероятно, уже не будет, - такое не часто случается, обычно всё-таки рутинная гарнизонно-полевая служба... Ну что уж тут поделать...
  И - ещё сильнее, чем по окончании срочной службы, - потянуло его опять в Европу. Дело было не только в том, что этого хотели мама, папа и Сюзан. Мишелю самому хотелось к семье... и надо было в конце-то концов идти куда-то учиться - сестра уже оканчивала филологический, "а я всё ещё без специальности..." Если же учиться, то лучше, конечно, на языке, на котором мыслишь; "да и ближе мне та жизнь" - не впервые ощущал он... Тем более, что уже не сможет он больше защищать сограждан - детишек и взрослых, - на поле боя...
  И через полгода, продав мотоцикл и собрав один-единственный чемодан да ещё наплечную сумку, он приехал в аэропорт... Постоял, прощаясь... Я, конечно, буду ещё приезжать, думал он, да и вообще не знаю точно - не захочу ли вернуться... не знаю, да и кто знает... И всё же это было прощание. Погода была холодная, хмурая, но он любил именно такую, а не изнуряюще солнечную. Этот вечер провожал его, товарищески хлопая по спине и плечам...
  А потом, в здании терминала, Мишель, ожидая начала регистрации на рейс, впервые увидел Аннет. Ему отчётливо припоминалось это. Она стояла в серо-белой шубке чуть выше колен, с белой замшевой сумкой, возле каталки, на которой уложены были два небольших однотипных, тёмно-синего цвета, чемодана. Примерно его сверстница, девушка лет двадцати трёх, со светло-каштановой косой, собранной на макушке; она часто моргала, и каждый раз при этом её веки "взлетали" и широко распахнувшиеся глаза становились "текуще-вбирающими"... И губы - словно порывающиеся о чём-то спросить, хотя никого с ней рядом в тот момент не было... Но через минуту подошёл парень лет под тридцать в куртке армейского образца, что-то ей сказал и поправил чемоданы. Мишелю не забылось чувство досады, которое он тогда ощутил... Между тем регистрация открылась и эта пара - видимо, приехавшая чуть ли не раньше всех, - оказавшись одною из первых, скрылась от него за колыхавшейся очередью. Минут через пять, когда он, продвинувшись, смог бросить взгляд на стойку, там уже не было ни их, ни стоявших за ними - ну, разумеется, они, наверное, уже на проверке ручной клади. Вообще странно, мелькнула у него мысль... она выглядит туристкой, а этот тип одет - хоть в караул ставь... вроде меня, такая же куртка... Он, впрочем, вскоре перестал об этом думать, да и не видел больше ни девушку, ни её спутника ни во время просвечивания, ни на паспортном контроле, ни потом, когда бродил по зоне дьюти-фри и пил кофе в буфете...
  Но когда он прошёл минут за сорок до посадки в свой сектор ожидания, её серо-белая шубка и замшевая сумка тотчас бросились ему в глаза; и девушка почему-то не сидела, хотя мест было много... Она казалась очень взволнованной, то подходила к ещё пустующей пропускной стойке, то, направившись к смежному сектору, смотрела, что происходит там... и взглядывала на окружавших её людей, словно порываясь, но не осмеливаясь обратиться к кому-то... На Мишеля она глянула как будто бы с некоей надеждой... Да нет, померещилось, подумал Рамбо... просто этого типа ждёт; а куда он делся-то, интересно знать?.. Но "типа" всё не было. А девушка внезапно - решившись, - приблизилась к нему и тихо, с оттенком виновности в голосе, спросила, не говорит ли он случайно... "И даже не случайно, а вполне закономерно" - ответил бы он в иной момент, но тут, видя её растерянность и, если честно, очень волнуясь сам, отбросил фразёрство и сказал - серьёзно и бережно: "Да, конечно... чем я могу помочь вам?.." И не добавил "мадам" - что-то в душе противилось, не желал он называть её так... "Понимаете, - всё так же виновно, но радуясь, что может объясниться, заговорила она, - я ещё до регистрации, когда опрашивали, сама ли укладывала вещи и не отлучалась ли от них... так вот, понимаете, я солгала... мне очень не хотелось, чтобы открывали чемоданы, чтобы ворошили... но на самом деле я на несколько часов в гостинице оставила, на хранении... И вот потом, после просвечивания, я опомнилась, осознала - что сделала!.. Если, не дай Бог, что-то подсунули!.. Мало ли что!.. Я ведь предала вас всех... Кого мне попросить, чтобы провели к багажу, чтобы я призналась, чтобы... чтобы проверили?.." Она заплакала... И вот тогда Мишеля охватило удивившее его чувство душевной близости к ней; он почувствовал, что ЕЙ мог бы доверить всё, что угодно... "Вы не предали, - проговорил он почти восхищённо, - вы-то уж точно никогда не предадите... Успокойтесь, мы сейчас..." Впрочем, он и сам не знал точно, как быть, - но она уже вверила себя ему, порхнула испуганным птенцом к нему под защиту... На несколько мгновений не то что позабылось, но как-то отъехало за кромку осознаваемого то, что у неё ведь вроде бы есть этот самый, которого хоть в караул... "Мы сейчас всё уладим, пойдёмте..." По счастью, недалеко прошёл парень в форме службы авиабезопасности; Мишель, крикнув девушке - "подождите!.." - побежал к нему. "Слушай, товарищ!.." Да, будь товарищем, мысленно просил он; помоги мне - солдат солдату!.. И тот выслушал - и помог: провёл Мишеля и Аннет по служебной лестнице на один пролёт вниз, и там под наблюдением ещё двух "безопасников" она опознала два своих тёмно-синих чемодана... Повторяя "простите, пожалуйста, я очень виновата!..", открыла их... "Скажи ей - не она первая, не она последняя, - кивнул Мишелю один из охранников и усмехнулся - а ты-то ей кто?" "Да никто, - отозвался он, - просто вот перевожу..." "Ну-ну, переводи, - подмигнул второй, - хорошо, что при деле..." И он вдруг подумал, злясь на самого себя: нечего обзывать себя "никем" - сам ведь сказал это когда-то Альберту, с которым дрался... Пока она просматривала содержимое, Мишель, безуспешно пытаясь совладать с напряжённостью в голосе, спросил: "А муж-то ваш не будет волноваться, искать?.." Девушка повернулась, её веки удивлённо взлетели: "Какой муж?.." "Да был же кто-то с вами тогда, до сдачи багажа..." - ещё смущённо, но уже несколько обнадёженно сказал Рамбо. Она поняла. "А, так это брат, я к нему в гости приезжала, он здесь живёт, на севере... а три последних дня я жила в центре, в отеле... он сам не летит, провожал только..." Тогда Мишелю понадобилось сделать нешуточное усилие, чтобы удержаться от глуповато-восторженной улыбки; но ему нужно было как-то выразить объявшую его сердечную симпатию и к столь замечательно, словно в сказке, обернувшемуся братом "типу", и к этим паренькам, несмотря на их покровительственный тон. И он перемолвился с ними несколькими фразами, после которых им стало ясно, что он не просто "знает язык", нет, он - свой, живший и служивший здесь. Когда Аннет закрыла чемоданы и Мишель перевёл очередные слова извинения и благодарности, они напутствовали его - "Ты давай не теряйся, девушка стоящая..." - и он ответил, вскинув ладонь: "Понял, ребята, ни за что не растеряюсь..."
  Сквозь весёлость защемило в душе - я покидаю здесь многое, с чем сжился, без чего буду тосковать... но не навсегда, не навсегда... И, может быть, не только покидаю, но и ОБРЕТАЮ; и не знамение ли это... не подтверждается ли мне тем самым, что я поступаю правильно?.. И он поплыл по увлекавшему его течению радостной взбудораженности. "Аннет, - он уже знал её имя, она назвалась тем двоим, - пойдёмте, тут буфетик, пирожные с кремом возьмём и кофе... в одноразовых стаканчиках попросим... да, впрочем, до посадки ещё минут двадцать, посидеть можно... видите, всё отлично, Аннет..." Она пошла с ним доверчиво и послушно, она - так ему казалось, - очень желала и сама пребывать подольше в состоянии этой доверчивой безвольности; и в её глазах всё ещё светилось нечто от взгляда средневековой подсудимой, которой зачитали бы грамоту об оправдании... или о помиловании... "Вы понимаете, я теперь в глаза могу смотреть и вам, и им всем... вы понимаете, иначе получилось бы, что я вашими жизнями рискнула, что я вас... что я вас..." И тут у Мишеля наконец прорезалась подвешенность языка. "Аннет, - тоном, в котором звучал оттенок мягкой властности, сказал он, - эти опросы перед регистрацией - пусть разумная, но перестраховка. Проверяющие прекрасно знают, что очень многие таким же образом легкомысленно лгут, и знают, чей багаж надо досмотреть. Лгут - очень многие, но надо поискать, кто ещё, подобно вам, спохватившись, переступил бы через всю неловкость, через всё смятение и решился бы признаться в этом. Ваш поступок обнажил вашу сущность, вашу изумительную и бесконечную боязнь предательства". Аннет много позже рассказала Мишелю, что удивилась тогда столь изысканной речи из уст юноши с лицом, правда, "решительным и вдумчивым" - таково было первое впечатление, и оно побудило её подойти к нему, - но в армейской куртке и с несколько "неакадемичной", "заводной" манерой держаться...
  Они пришли в этот буфет, он, весело перешучиваясь с продавщицей, взял девушке и себе кофе с пирожными... чрезмерно "молодецки" прицокнув, отмахнулся от её "давайте я заплачу..." Спустя секунду-другую мысленно одёрнул себя - с ней не надо этих замашек, меня заносит... Смущённо сказал: "Извините... я знаю, что иногда могу быть бестактным. Словно наплывает нечто и закручивает - и не остановиться сразу... Я в садике любил качели-скамеечку крутануть - и отскочить, пока не ударило; и сам подчас невольно превращаюсь в такие качели... И разве не превращается в них очень часто и сама наша жизнь?.." Видение садика высветило образ Ноэми, на которую эта девушка в серо-белой шубке показалась внезапно чем-то похожей... а она - уже "оттаяв" от волнения и чувства вины, - посмотрела на него тем самым своим "текуще-вбирающим" взглядом и промолвила: "Вы не бестактны... вы очень эмоциональный человек со сложным и содержательным внутренним миром, динамичным, бьющим через край; и при этом вы уверены в себе, а потому и решаетесь вести себя естественно и откровенно..." Его "закачало" от этих слов... нет, я уже совсем не "никто" для неё!.. "Вы, наверное, психолог?" - спросил он затем... в основном чтобы произнести что-то спокойно-нейтральное, а не "выплеснуться" опять - жестом или словом, - через некий душевный край... "Представьте, да... точнее, учусь на отделении психологии, мне на вторую степень надо ещё три курса прослушать... ну, и дипломную..." Затем она рассказала, что приезжала в гости к брату - сводному, от первой жены отца... она умерла молодой... "А у мамы я старшая, ещё сестричка у меня есть, школу заканчивает..." И они оба даже не особенно пытались скрыть радость, когда оказалось, что Аннет живёт не так уж далеко от города, где жил и куда возвращался теперь Мишель; всего-то час езды... Между ними, ещё и знакомыми-то едва ли больше двадцати минут, что-то безмолвно "уяснилось" в эти мгновения...
  И в самолёте обстоятельства опять улыбнулись им. Когда взлетели и отстегнулись, Мишель собирался было подойти к ряду сидевшей у окна Аннет, надеясь - может быть, кто-то согласится пересесть туда, уступив ей место на проходе... чтобы можно было, стоя около неё, разговаривать... Но одно из "курящих" сидений рядом с ним пустовало, и девушка опередила его - подсела сама. Только позже он осознал, что ведь даже не спросил её, можно ли курить при ней, - не удосужился, так и продолжал держать зажжённую сигарету... "Ваши места просматривались, я увидела, что... не занято, - молвила она, краснея. - Мишель, вы ещё не рассказали о себе ничего... а между тем эти ваши качели в садике... и про жизнь... такие образы не вдруг рождаются... В вашей жизни, я чувствую, много чего было... и здесь вы оставляете, наверное, нечто очень значительное..." И ему не захотелось думать - действительно ли уловила она что-то такое в его глазах, словах, движениях, "психология" ли дала ей предлог... Надо ли в этом разбираться? Она пришла!..
  И, летя с нею над огромным морем, за которым постепенно скрывалась страна его боли - и первой, неисцелимой, и той, что взрезала над коленом, когда он с товарищами уничтожал машину террористов, - он рассказал ей... "Вы - первая НЕ жившая здесь, кому я об этом..." Рассказал про городок из стеклянных башенок, про сияющие глаза Ноэми... и про то страшное утро... А потом - про всё, что было дальше... И про огненное древо, поглотившее не только чудовищную автобомбу и тех, что готовили её, но - это всегда пребудет на его душе, - и неких безвестных, беззащитных, маленьких, волею исчадий оказавшихся там, вблизи... И Аннет вроде бы почти и не останавливала его, чтобы переспросить, уточнить что-то, - Мишель даже волнуясь умел говорить красочно, выразительно и не упуская деталей, - но...
  - Знаешь, - сказал он ей сейчас, двадцатью годами позже, взяв чашку с тумбочки у окна и отпив чуть остывший чай, - ты слушала меня тогда, в самолёте, так, что и взглядом, и слезами, когда я о ТОМ... и жестами - как будто "подзаряжала"... Тогда ещё не было мобильных телефонов, а то бы мне так, наверное, и подумалось глядя на тебя... Ты "творчески" слушала, с некоей самоотдачей... Как знать, не именно ли поэтому...
  Не именно ли поэтому - так думалось ему много позже, - и слетело в один из моментов с его губ "Понимаете, НОЭМИ"... Они оба, вздрогнув, застыли на мгновение... Господи, как же это я... она же сейчас уйдёт, это же я... ударил её... - взрокотало в мыслях бешеным водопадом; даже глупое "простите" так и не успело выговориться... И теперь уже именно он был столь же уязвимым и дрожащим, сколь Аннет несколькими часами раньше в аэропорту; а она - да, в этот раз настал именно её черёд, - вдруг произнесла успокаивающе-мягко: "Мишель, эта ваша ошибка - самое доверительное из всего, что могло бы прозвучать... и самое трогательное... Это... вы меня тем самым словно впустили в храм, в личный свой храм..." И тут он опять почувствовал, что его "качает", - и выпалил: "Я не хочу, чтобы ты уходила оттуда, Аннет!.." Она опять вздрогнула... очень смутилась - щёки матово заалели, - и быстро, сбивчиво, лишь бы не делать пауз, заговорила: "Ты далёк от традиции... ты не знаешь, наверное, но есть такое понятие - посланничество... каждый послан для чего-то в эту жизнь; и Ноэми жила не напрасно... ею в твоей душе выращено очень многое... а когда-нибудь в вечности мы все сможем, наверное, по желанию своему становиться, когда захотим, и детьми... и ты побываешь опять маленьким Мишелем, и прилетишь на ту её серебристую маленькую планету, и сделаешь ей Красную Шапочку... и вы достроите..." И, не давая ему ничего сказать, продолжала: "Знаешь, ведь вот в сказках желания исполняются - и это очень верно, потому что... вот мне маленькой, бывало, говорили, как, должно быть, всем детям - мало ли что ты хочешь... а я с обидой думала - да как же это может быть; если мои желания не важны, то и я сама ничего тогда не стою... потому что ведь из чего же мы состоим, если не из своих желаний... ну, и из своей памяти, конечно... и всё должно сбыться..." И когда она умолкла, Мишель не стал нанизывать на цепочку её слов фразу о желаниях, из которых состоит он сам, а просто взял её руку и очень тихо повторил: "Я не хочу, чтобы ты уходила, Аннет. Ни сейчас, ни потом... никогда..." Она не отняла руки, уткнулась взглядом в сеточку для рекламных журналов на спинке сиденья перед собой и сказала: "Ты лучше кури... дай я посижу несколько минут молча, мне надо всё это осознать..."
  И было ясно - она тоже не захочет уходить, никуда уже не уйдёт...
  А через пару минут стюардесса подкатила столик с напитками, и Аннет взяла чай, а Мишель попросил вина... А рук они так и не разъяли... И она вдруг сказала: "И ведь я знаю тебя едва ли больше трёх часов..." Они не разъяли рук, и она склонила голову на его плечо: "Дай уж мне спрятаться от... уж не знаю, как бы и назвать... пойми и не говори пока ничего, ладно?.." Вот так всё между ними окончательно "уяснилось".
  - Знаешь, на чём я закончил бы серию "фильма", который сейчас мысленно прокручиваю сам себе? - спросил он. - На том, как за окном развернулось искрящееся полотнище города, и объявили, что скоро посадка... и мы с тобой сидим за руку... и мне уже ясно, что ты никуда не уйдёшь... Слушай, - перескочил он вдруг, как бывало зачастую, на иное, - я открою тебе файл с продолжением "Сказания"... ты читай, я посижу рядом, сбоку... может быть, хотя бы это избавит тебя, Аннет, от опасений, что я себя на что-то там обреку...
  Он подошёл к компьютеру и открыл один из своих электронных "ящиков". С него на второй адрес он посылал наиболее ценные материалы - чтобы застраховать их на случай, если что-то произойдёт с флеш-накопителем. То, что хранится на электронных адресах, думалось ему, пропадёт лишь если рухнет вся цивилизация... - Это здесь, Аннет, пристраивайся и читай... И ещё вот что, - его осенил внезапно новый образ, - я вот сейчас представил себе нас с тобой в самолёте... всё, что я тебе рассказывал... я, понимаешь, тебе те самые чёрные лилии тогда подарил, из той песни... ну, я же ставил вам всем, вы слышали...
  - Чёрные лилии, - повторила она... - Да, я помню, ты перевёл... Ледяная роса... шёлк с тронной багряницы... плащ обездоленных... хлеб страждущих... Значит, всё это звучало тогда в тебе...
  И, пока Аннет читала сказание, он сидел, глядя на неё, и снова пела ему память то же, что и тогда, в самолёте... Да, щека Аннет была тогда на плече, и рука её - в его ладони... а в душе звучала песнь обручения, сложенная в покидаемой стране, в стране Ноэми.
  
  Ледяной росой предгорий одарю тебя,
  Гроздью жемчуга из моря одарю тебя.
  Чёрной лилией твой локон увенчаю я.
  Чёрной лилией твой локон увенчаю я.
  Златом с царской колесницы одарю тебя,
  Шёлком с тронной багряницы одарю тебя.
  Не черны ль, сестра-невеста, лилии мои?
  Вдену их, сестра-невеста, в локоны твои.
  
  В сад мой поступью войди неслышной,
  В сад, незримая, вплыви...
  Глянь - лилии черны, как страждущего хлеб,
  Как слово о любви.
  
  Плащ скитальца, что бездомен, подарю тебе,
  Плод для тех, кто обездолен, подарю тебе.
  Локон твой звездой далёкой увенчаю я.
  Локон твой звездой остывшей увенчаю я.
  Усласти, сестра-невеста, мой печальный день.
  В брачный плащ, сестра-невеста, плечи мне одень.
  В дар прими, сестра-невеста, хлад далёких звёзд.
  В дар прими, сестра-невеста, хлад остывших звёзд.
  
  В сад мой поступью войди неслышной,
  В сад, незримая, вплыви...
  Прекрасен лилий лик, как страждущего хлеб,
  Как слово о любви.
  
  - 10 -
  
  "... Когда же начал лютовать тот мор небывалый, то, узнав о терзающем Город язвенном поветрии, напали враги на лежащие к закату подвластные Царю земли. Ибо думалось им, что ослабел Город от постигшей его беды и не смогут воины его отстоять владения свои. И случилось так, что весть о нашествии этом была услышана именно в день собрания, на котором решили дочери Тетрарха и товарищей его идти к больным, чтобы лечить их по мере сил своих. Двумя часами позже, в сумерки предвечерние, явились в Город бежавшие из разорённых сёл, и прозвучал их клич о помощи, и собралась на зов их дружина под царские стяги. Когда же настало время избрать военачальника, то большая часть и бывалых, и юных воинов простёрла персты и взоры к наречённому Избавителем, и послышалось множество голосов, обращённых к нему, - "предводительствуй нами!" И принял он вверенные ему волей народа власть и жезл, и, приказав воинам снаряжаться, подошёл вместе с тремя сыновьями своими, уходящими с ним, к дочерям и жене, чтобы проститься с ними.
  И сказала ему жена, что и она хочет пойти с девушками, дабы, пребывая рядом с ними, зрелым опытом своим поддерживать их и помогать им в исцелении недужных; и просила дозволения его. Он же ответил ей:
  - Нет, я запрещаю тебе это, ибо стать твоя уже не укреплена тем цветением юности, которое подчас может защитить от язвы и отвести грозящую немощь. Жди меня и сыновей в доме нашем.
  Но она, склонившись перед ним, промолвила:
  - Возлюбленный господин мой! Всегда неустанно блюла я честь твою и ни в чём не перечила воле твоей. Но ныне - прости, что возражу тебе и что не приемлет душа моя налагаемого тобою запрета. Ибо не буду я достойной женой Избавителя, если не разделю в скорбный час тяготы и опасность с вами, идущими на врага, и с теми, кто будет противостоять недугу. Прошу же тебя - не налагай на душу мою иго стыда, которое отяготило бы меня неизмеримо более покрова могильного; позволь мне поступить по велению сердца моего.
  И тогда понял он и постиг, что пятнадцать лет назад навсегда предрешил путь дальнейший не только себе, но и ей, и детям их; что содеянное им предуказывает и ему, и близким его стезю, на коей нельзя уклониться ни от венца, возлагаемого на чело, ни от меча, поражающего сердце. И обнял он любимую жену свою, и голосом, в котором ещё сильнее горечи звучало понимание, ответил ей: "Будь по-твоему".
  Выступив же в час ночной, повелел он двигаться быстро, но останавливаясь через каждые три часа на отдых, чтобы не утомиться людям чрезмерно и чтобы не оскудели силы их перед боями. И, достигнув пределов опустошаемых, разделил войско на три части. Две из них поручил он первым помощникам своим - из числа тех товарищей, вместе с которыми истребил "орлов смерти", - третью же возглавил сам; и ударили они с трёх сторон на вторгшиеся отряды, не успевшие соединиться, и опрокинули их, и, очищая от них земли свои, погнали прочь. Но на рубеже встретились они с новым полчищем, сильным и не уставшим в боях, подоспевшим из края вражеского. И началась война, длившаяся около месяца, в которой то дружины Города захватывали вражьи сёла и пленников для обмена и выкупа, то пылали опять поля и обители, принадлежавшие Царю.
  В одной же из схваток тех убит был стрелою в грудь третий и младший сын военачальника. И всю ночь плакал отец, склонившись над телом. Но близился день решающей битвы, которой жаждал недруг, понадеявшись на свежие силы, подошедшие сутками ранее. И не дал Тетрарх горю своему затопить его разум, а, превозмогая скорбь, обошёл стан свой, и осмотрел всё, и созвал совет, чтобы помыслить о рати предстоящей, о пути к победе и о том, чтобы меньше воинов заплатило за неё жизнями своими.
  И сумел он расположить отряды свои искусно, руководясь предвидением; и замысел его оправдался, и в кровопролитном бою одолело воинство Города, вражьи же ряды распались и рассыпались подобно стеклянному кувшину под ударом сокрушающего камня.
  Сам же он, сражаясь, не был уверен, что не жаждет в тот час смерти более, чем жизни. Ибо и печаль о сыне томила сердце его, и терзал страх не застать в живых жену и дочерей. Но не суждено ему было погибнуть в той битве.
  Жена же и дочери его, и те остальные женщины и девушки, что примкнули к ним, в ту же самую ночь, когда дружина выступила из Города, простились с близкими своими, покинули дома свои и, добыв в поле окрестном целебные травы, пришли к больным и лечили их, находясь при них безотлучно, кормя и омывая их, и готовя им пищу и питьё, и утешая их словами надежды. И не различали они меж свободным и рабом, знатным и нищим, более же всего старались спасать детей. Трудились же они непрестанно и неотступно; не было велико умение их, и не знали они поначалу, как бороться с лютым недугом; но, вдумчиво пробуя и наблюдая, всё же сумели они постичь, что уменьшает язвенную напасть и чем умеряются жар и гной. И многое почерпнули они из советов, которые давала жена Тетрарха, наречённого Избавителем, - ибо она вырастила шестерых детей и имела опыт в лечении и в предотвращении скорбей телесных. И многие из больных скончались, но некоторое число удалось выходить. Через месяц же увидели врачевательницы и возвестили Городу, что мор остановился и пошёл на убыль. И вскоре перестали люди заболевать.
  И радовался Город, и чествовал женщин и девушек тех, и нарекли их люди Исцелительницами, жену же Тетрарха - Матерью Исцелительниц.
  Но лишь каждой второй из них удалось выжить, остальные же были со скорбью и с почестями погребены и оплаканы. Из дочерей же Тетрарха, наречённого Избавителем, вторая по старшинству, поражённая недугом тем, не дожила до окончания мора.
  И, когда возвратились воины, то встретились слава со славой и скорбь со скорбью, ибо многие семьи утратили близких и на поле боя, и на стезе исцеления. И меж тех, кому воздали посмертные почести, были младший сын Тетрарха и вторая дочь его. Жену же свою застал он живою, и довелось ей оплакать вместе с дочерью и сына. Но и её - хоть и вернулась она в дом свой, - успело коснуться заражение, и, сколь ни пытались спасти её, вскоре она тоже, ослабев и угаснув, скончалась.
  И безмерно горевал муж её. Сияющими же свечами утешения в горе были для него дети сыновей и дочерей. И поддерживало душу его то, что неотступно помогал он растить внуков; особенно же нуждались в помощи той овдовевший отец - муж второй дочери, - и вдова младшего сына, убитого стрелою. И великим утешением было ему то, что живы и здравы остались двое из трёх сыновей-воинов и две из трёх дочерей-Исцелительниц. Пощаду и милость Божью видел он и в том, что не погибла младшая, не узнав любви и материнства.
  И прошло ещё пятнадцать лет, и вошёл он в пожилой возраст. Подрастали уже, вступая в отроческую пору, дети младшей дочери, прочие же внуки стали уже взрослыми юношами и девушками. Оба же сына были не малыми людьми в дружине, и к речам их прислушивались в собрании.
  Зазвучал же однажды под вечер на главной площади Города созывающий колокол, и собрались люди, и Царь, взойдя, сел на возвышении престольном. Были же там и Тетрарх, наречённый Избавителем, с товарищами своими, и сыновья, и дочери, и внуки его.
  И предстали перед народом трое в чужестранной одежде, усталые и вымокшие. То были посланцы Острова, что лежал в семи сутках плавания от побережья морского. Жители поселений на том Острове порой приезжали на торг, привозя икру глубоководных рыб, жемчуг, а также лекарства и пряности, искусно добываемые ими из ценных водорослей. И когда поднесли тем троим вина и позволено им было говорить, сказал старший из них, поклонившись и взирая на ожидавший его речей народ глазами, взыскующими сопереживания и помощи:
  - Выслушайте нас! Наш Остров постигло бедствие, подобного которому не знали прародители наши! Месяц назад начались приливы морские, сносящие всё, что на берегах; и не следует за приливом отлив, а захватывает море землю и не отступает назад. И что ни день сильнее взметаются волны, накатывая на Остров и смыкая вокруг нас грозящий удушьем обруч. Уже только половина земли осталась нам, чтобы спасаться на ней, и собрались туда все, кто жил вблизи берега и успел бежать от бушующей стихии. И не прекращается натиск волн, и скоро останется лишь единственная горная гряда. Из пучины же стали выходить земноводные чудища, не виданные ранее; они извергают из острозубых пастей своих смертельные ядовитые струи, поражают и пожирают людей. Денно и нощно стоят на страже воины наши, охраняя стонущих от ужаса детей, женщин и старцев, но скоро некуда нам будет спасаться, ибо и ту гряду затопит разъярившееся море. Есть у нас корабли, но не велики они, и не хватит их для того, чтобы перевезти всех жителей, - нас же шесть тысяч числом. И топят бешеные волны плывущих; пять судов было послано, чтобы прорваться к вам, но лишь одно из них - то, на котором находились мы, - по счастью, и то едва не погибнув, доплыло до побережья. Мы взываем к вам - спасите нас! Ваш город велик и обладает множеством больших кораблей, искусно оснащённых парусами, послушными воле человеческой. И у вас есть оружие, мечущее огонь, которым можно отогнать исторгающих яд чудищ. Снарядите же свои корабли, чтобы спасти людей и перевезти в страну вашу; если же не сможете взять всех, то спасите наших детей! Мы же отдадим вам все ценности, которые имеем и которые сможете погрузить на суда свои; сами же будем вашими слугами и данниками. Не откажите же нам в помощи и спасении!
  И смолкла речь посланника. И некоторые из жителей Города сказали ему:
  - Прося нас помочь, ты призываешь тех, кто решится на это, отдать свои жизни. Разве не сам ты сказал, что взбесившаяся стихия топит суда и что ваш корабль - единственный из пяти, - лишь случайно не сгинул в пучине? Ведь и наши люди смертны, и наши корабли тоже не умеют взлетать, спасаясь от губительных волн. Будет ли лучше жителям твоего Острова, если и наши воины погибнут?
  - Нет, не будет нам лучше от того, - молвил он. - Но прибежище почти отчаявшихся - надежда на тех, кто могущественнее их и кто, быть может, одолеет смыкающуюся над ними бездну.
  Из людей же, говоривших с ним, многие приходились сыновьями тем, кто тридцать лет назад, услышав об уничтожении племени "орлов смерти", устрашился, думая, что весть о том отвратит от Города и народа его жителей окрестных стран. И спросили они посланного:
  - Почему именно к нам отправили вас жители Острова? Разве мало городов и земель омывает море наше?
  Он же ответил им:
  - Мы отделены от большой суши морем, но наши купцы плавали во многие края, слышали, как живут и что делается в каждом из них, и рассказывали услышанное, вернувшись домой. О вашем Городе идёт молва, что вы не щадите врага, но у вас не отдают молящих о защите в поживу хищникам и не покидают страждущих, страшась охватывающего подобно пламени поветрия. И мы решили вверить участь свою в руки тех, кто отважно встречает опасность и ненавидит предательство.
  Тогда встали сыновья и достигшие юности внуки наречённого Избавителем и товарищей его, и были меж ними сыновья их дочерей, врачевавших во время мора, и их сыновей, отражавших в ту пору вражье вторжение; и встали рядом сыновья всех остальных Исцелительниц и воинов, а также ставшие мужчинами юноши и ставшие юношами мальчики, которых удалось излечить; и устами старшего сына Избавителя сказали они посланцу Острова:
  - Правду молвил ты, и не тщетна ваша надежда! Мы поплывём к вашему Острову, и посадим на корабли людей ваших, и дадим вам убежище во владениях Города. Сокровищ же у вас не возьмём, ибо мы не наживаемся на несчастии доверившихся нам и не торгуем помощью. И не отяготим вас ни рабством, ни данью сверх гражданского обложения и службы воинской, ибо мы порабощаем и делаем данниками лишь тех, кого покоряем силой оружия; вы же отдадите долг свой, став подданными Царя и согражданами нашими. Так поступим мы, ибо наши жизни были бесценны для тех, кто защитил нас, и мы презрели и предали бы завет их и самих себя, если бы отвернулись от просящих помощи нашей!
  И посланники поклонились им, чая спасения для народа своего. И пали перед Царём, прося указа о снаряжении и оснащении судов. Царь же медлил молвить им решение своё, ибо, услыша, сколь опасна стихия, губящая Остров и жителей его, тревожился он за великое число воинов и за множество кораблей. И в смятении взглянул он на наречённого Избавителем. И тот кивнул, и сказал то же, что и пятнадцатью вёснами ранее: "Да будет так".
  Тогда Царь повелел написать указ, и поставил печать свою. Тетрарх же взошёл на возвышение, и встал перед ним, и сказал:
  - Понимаю я тревогу твою, Царь, и чту её, ибо пристало тебе печься душою и разумом о воинах своих и о достоянии своём. Но разве не истину молвили они - выросшие, зная: ради защиты их и ради того, чтобы не стали они поживой лютому врагу или смертному мору, сделали отцы, матери и сограждане их всё, что в силах человеческих? Знание это сияет негасимым светильником и образцом перед душами и очами их, не позволяя отринуть мольбы гибнущих и отказать припадающему к стопам. Оно воспитало их верными и доблестными; и в более надёжные руки ни один из государей не отдавал ратной мощи своей. Мне же, истребившему род вражий ради спасения семьи и сограждан, плач и страх людей на Острове том кажутся ныне подобными лепету младшей дочери моей, когда, маленькая, дрожала она от ужаса перед "орлами смерти", упрятав в мои колени лицо. И я поплыву с дружиной на Остров, чтобы разделить путь сыновей, внуков и товарищей их.
  - Но ты уже далеко не молод, - сказал ему Царь, - и руки твои уже не столь быстры и сильны, чтобы удержать снасть корабельную и поразить копьём морское чудище прежде чем оно выпустит яд. Напрасно подвергнешь ты себя опасности в походе этом.
  Но он ответил Царю:
  - И по зову души своей поплыву я туда, и потому, что боюсь не оказаться в нужный час там, где могу помочь близким своим и народу своему, а также спасаемым волей нашей. Исцелительниц ничем не сумел бы я наставить в труде их; в этом же деле, если позволит мне разум, дам совет воинский. Тебе же сейчас дам совет не ратный, а умиротворяющий. Положи решить жребием, кто из желаюших плыть взойдёт на корабли, а кто останется блюсти Город, чтобы, если подступит к владениям нашим нежданный враг, не оказаться народу без лучших бойцов своих. Перед тем же, как будет брошен жребий, предстань перед народом, Царь, и поклянись, что будет предан позору тот, из чьих уст прозвучит упрёк остающимся.
  Молвил же он это потому, что любил людей Города своего, и понимал сердце человеческое, и не желал, чтобы злая зависть и похвальба воздымали вражду меж ними.
  И было сделано так. И треть воинов осталась в Городе, меж ними же было двое внуков наречённого Избавителем.
  И были снаряжены сорок больших кораблей, на каждом же было по двадцать воинов с отборным оружием, и взяты были обильные запасы питья и еды. Предводительствующим же в деле этом был избран старший сын Тетрарха. Второй же сын, брат его, был начальником одного из кораблей. И, простясь с близкими и согражданами, поплыли воины Города к тому Острову. Посланники же островного народа были на первом из кораблей, на котором плыл и сам военачальник, - чтобы, когда приблизится земля их, показать, где начинается бурное течение, вздымающее губительные волны. И на том же корабле был отец избранного стратегом.
  И на седьмые сутки к вечеру увидели плывущие, как бушуют и взметаются вдали огромные волны, образующие, сколь можно было охватить взором, полукружие; и сказали посланцы Острова, что если и обогнуть его, то и тогда не будет к нему спокойного пути, ибо со всех сторон вздымается море. Услышав же это, велел военачальник построиться десятью рядами по четыре судна, в каждом же ряду сцепить корабли накрепко бок к боку кручёной бечевой, и идти на вёслах. И когда вплыли они в бурлящее кольцо волн, то вознесло их море, но, и вознося, не могло опрокинуть ни вбок, ибо каждый ряд был защищён от того шириной своей, ни назад - ибо длина кораблей была велика. И плыли они медленно, но неуклонно и непрестанно, и не под силу было волнам поглотить и погубить их.
  И показались из воды морские чудища, и воины выставили перед собою щиты, чтобы яд, извергаемый хищными пастями, не мог умертвить их. Предводитель же дружины передал начальникам кораблей, чтобы с каждого были брошены в море сделанные из держащейся на воде глины грубые подобия людей, которые велел он, предусмотрев это, изготовить и взять с собою в большом числе. И чудища окружали истуканов тех, изрыгали в них свой яд и пытались пожирать; но внутри мягкой глины было множество острых игл, и, глотая её, издыхали твари. Корабли же с бойцами, превозмогая свирепое море, продвигались всё дальше. И лишь малое число воинов пало от яда.
  Наречённый же Избавителем, находясь подле военачальника, одобрял все указания и радовался, что не может добавить к ним ни слова, ибо всё делал правильно сын его.
  И, наконец, достигли они гибнущего Острова и той гряды, что ещё не была затоплена. И увидели сузившуюся до небольшой полоски кромку открытой земли и собравшихся на ней толпою людей, простиравших к ним руки свои в надежде на помощь и вызволение. Но нельзя было кораблям причалить; и перебросили с каждого из них на землю длинную бечеву, и были посланы десять воинов вплавь к людям Острова - приказать им садиться в малые челны и держаться за концы бечевы, за которые можно будет подтягивать лодки, чтобы посылать затем обратно, пока раз за разом все спасаемые не будут подняты на корабли.
  И было сделано так. Часть же воинов Города вместе с воинами островного народа защищала переплывавших на суда от плотоядных тварей морских, бросая им болванов из глины и выставив перед собой сомкнутые щиты. Пало от яда некоторое число бойцов и жителей Острова, но не много было погибших. И удалось задуманное, и был принят народ островной на корабли Города.
  Но когда захотели отплывать назад, и разъединены были корабли, и сели воины на вёсла, желая развернуть их, чтобы затем вновь сцепить в ряды по четыре, - оказалось, что у некоторых кораблей пробиты днища, ибо волнами вздымавшимися повлекло и бросило их на вознёсшиеся со дна морского острые скалы. И стали, хотя и медленно, тонуть эти корабли; числом же было их десять; и из воинов Города и Острова одни стали спешно пересаживать находившуюся на них четверть детей, женщин и стариков на неповреждённые суда, меж тем как другим поручена была охрана от нечисти морской.
  И вновь приняли смерть некоторые из людей. Но чудищ стало меньше, и почти перестали они показываться из моря, ибо устрашились копий, стрел и огня, а также глотаемых ими игл, что убивали их.
  
  Среди павших же был один из юных внуков Тетрарха, сын военачальника; и увидели они оба тело его меж убитыми, коих клали на палубах под чёрным полотном, чтобы, вернувшись, упокоить с почестями в земле Города. И плакали от горя безмерного и они, и братья юноши; но не перепоручил военачальник, сын наречённого Избавителем, власти своей помощнику, чтобы предаться скорби, а продолжал руководить делом. И внушило это воинам уверенность перед отплытием в обратный путь, ибо увидели они и убедились, что не покинет их вождь, сколь бы ни была страшна потеря его, и что все они словно дети ему. Рассадив же спасаемых и готовясь в путь, вновь связали воины оставшиеся корабли меж собой - шестью рядами по четыре и двумя по три.
  И решил предводительствующий дружиной, сын Тетрарха, что сквозь кольцо бушующих волн пойдут ряды кораблей один за другим - так, что если плывущий впереди будет повергнут морем на острые скалы, дадут с него знак идущим вслед, чтобы те успели свернуть в сторону от погибельного места. И о том решил он, что впереди, испытывая и пролагая путь, будут две связки из трёх судов, чтобы меньше было тех, кто подвергнется самой грозной опасности. Где же быть кому из людей, не велел он решать жребием, чтобы не промедлить сверх меры, а приказал сцепить меж собою те корабли, что находились близко друг к другу, сзади же идти судам, на которых больше всего детей Острова. И каждому из бойцов указал оставаться там, где он был до тех пор; и настрого запретил идущим первыми похвальбу перед прочими, ибо никто из воинов не знал заранее, где окажется.
  И ещё подумал он о том, что корабли могут быть брошены на подводный утёс лишь на спуске, когда волна, вздыбившись и вознеся их, осядет. И потому приказал, чтобы перед каждым рядом кораблей плыл на расстоянии полёта метательного копья привязанный ко всем трём или четырём кручёной бечевой чёлн. И чтобы в каждом челне были двое: один на вёслах, другой же с длинным, в полтора роста человеческих, копьём - из тех, которыми отражали воины Города вражеский конный строй или морских разбойников, когда те подплывали вплотную к кораблям их. Копья же эти надлежало им держать пред собой, направляя вниз, в водный поток, чтобы, сколь возможно, нащупывать скрытые под водою скалы и подавать тем, кто на кораблях, знак отклониться и не плыть на зубья утёсов. И челны эти должны были принять, отвратив от идущих за ними кораблей, удар острия, если не удастся, нащупав его копьём, отпрянуть.
  О том же, кому быть в лодках, приказал предводительствующий дружиной, пойдя на некоторое промедление, всё же решить жребием, если никто не вызовется сам. Ибо наибольшая опасность грозила тем, кто будет там, и не желал он посылать на это бойцов властью своей, чтобы не почёл себя никто из людей отдаваемым в жертву. И на некоторых кораблях нашлись отважившиеся; и ещё один сын военачальника, внук наречённого Избавителем, был меж вызвавшимися сойти в один из челнов. Но в первом ряду кораблей не было добровольцев, и молчали все воины, понимая - те, что поплывут впереди всех, будут в опасности наистрашнейшей; ибо первый же острый утёс, от которого не удастся вовремя оттолкнуться копьём, поразит именно их, опрокинет в море и утопит, если не успеют они схватиться за бечеву и держаться, чтобы вытянули их и подняли из волн.
  И пал жребий на двух юношей, ещё не сочетавшихся браком и не испытанных в бою. Они же, склонив побледневшие от страха лица, простились с товарищами и спустились в свой чёлн, в котором лежало белое полотнище для того, чтобы, встретив и опознав подводную скалу, можно было взмахнуть, предостерегая тех, кто на кораблях.
  Военачальник же убеждал отца перейти, пока возможно, назад и не оставаться в связке судов, пролагающей путь; но тот не послушался, сказав:
  - Ты предводишь дружиной мудро и, наверное, делаешь это лучше, чем делал бы я, отец твой. Но мы не в силах предвидеть всё; я же старше тебя, и может случиться так, что мой совет понадобится тебе.
  Молвил же он это, не думая так; ибо сын его был ныне столь же зрелым мужем, сколь и он сам, когда спасал Город от лютости "орлов смерти". И понимал наречённый Избавителем, что не о чем предводительствующему совещаться с ним. Но имел он тайный замысел, о котором не поведал сыну.
  И уже близилась ночь, но не стали они ждать утра, ибо волны что ни день усиливались и плыть назавтра было бы ещё опаснее. И отплыли корабли от Острова. Челны же, что были впереди, то отдалялись от них под ветром, что натягивал соединяющую бечеву, то сближались с ними, влекомые назад вздымающей волной. И, сблизившись, некоторое время оставалась лодочка, прибиваемая потоком, под сенью корабля, так, что могли и державший копьё, и гребец отдохнуть; и можно было досчитать неспешно до пятидесяти прежде чем откатывалась волна, увлекая плывущих вниз.
  Наречённый же Избавителем, когда военачальник, сын его, был на корме, подошёл к носовой части корабля и, выждав, чтобы очередная волна бросила лодочку под самый нос, уцепился за бечеву, натянувшуюся отвесно, и соскользнул по ней в чёлн, где были те двое юношей. Ибо знал он, что выдержит такой чёлн и троих. И, хотя уже не был он молод, всё ещё хватило ему силы и ловкости, чтобы сделать это и не сорваться в море. И рассчитал он так, чтобы оказаться в лодке, когда её ещё только что прижало к кораблю и когда было ещё время для передышки у тех двоих, - чтобы не отвлечь их в миг, когда отвлекаться будет смертельно опасно.
  И юные воины те застыли в удивлении, когда спустился он к ним, и воскликнули:
  - Господин, тебе ли, отцу военачальника, быть здесь, с нами?
  Он же ответил:
  - Пусть не дрогнут ни копьё, ни весло в руках ваших; когда же снова прибьёт лодку к кораблю, скажу вам всё.
  И когда вновь прихлынула волна к судну, неся чёлн на белом венце своём, сказал он им:
  - Хочу быть рядом с вами, ибо знаю, что очень страшно вам. И вы не одиноки в страхе своём, ибо все мы - и товарищи ваши, и я, давно расставшийся с молодостью, - боимся свирепой стихии. Вы же словно внуки мои, и дрожь сердец ваших подобна для меня трепету маленькой дочки моей, которая когда-то молила меня о защите от "орлов смерти".
  И укрепили юношей эти его слова. К тому же знали они, что говорит он им это в день, когда потерял внука родного. И показалось им, будто испили они из чаши мужества. Ибо прибывает у человека сил и отваги, если знает он, что безмерно дороги жизнь его и чувства его тем, кто с ним.
  Наречённый же Избавителем замолк, и кивнул держащему копьё на волну, которая помчала их вниз; и тот, задев копьём своим каменный откос некоей высящейся со дна горы, твёрдой рукой оттолкнулся и взмахнул белым полотнищем; и развернул гребец вёсла в другую сторону, на кораблях же узрели знак и отклонились от губительного пути.
  Было же темно, и с кораблей не видели, что в плывущей перед ними лодке находятся трое. И предводительствующий не искал отца, ибо думал, что тот спустился с палубы, желая скорбеть в одиночестве о погибшем внуке.
  Тетрарх же, будучи в челне с теми двумя юношами, продолжал говорить с ними и ободрять их словами похвалы и поддержки. И всё больше мужества было в глазах и в движениях бойцов, и всё меньше были души их терзаемы страхом. И несколько раз встретились им морские скалистые хребты, но копьеносец, твёрдой рукой направляя оружие, отталкивался от них, и первый ряд кораблей по знаку его уходил от опасности, за ним же следовало всё остальное воинство. Когда же огромная волна, наполовину захлестнув лодку, почти перевернула её, то сумели они не поддаться охватившему их ужасу, а, действуя слаженно и уверенно, удержать и выправить чёлн.
  Видели же они из лодки своей, что, хоть и бросаемые вверх и вниз волновыми накатами, продолжают путь все суда, и ни одно не казалось задетым. Впереди же замерцала уже спокойная гладь, и обрадовались люди, ибо не долго оставалось им бороться с обручем бешеных вод.
  Но внезапно, когда нёсся чёлн вниз по склону волны, предстала перед взорами всех троих вершина ещё одного растущего из глубин морских утёса, и остриями своими широко разветвился он перед плывущими. И успел державший копьё взмахнуть белым стягом и предостеречь бывших на кораблях. Но затем повлекла лодочку на утёс волна, что была мощнее всех предыдущих; столь яростна была она, что лишь сжимая копьё в обеих руках и вложив все силы свои в удар по скале, удалось копьедержателю избежать столкновения с ней. И от удара этого переломилось копьё, и полетел он сам назад, и вылетел из метнувшейся и почти опрокинувшейся лодки; и воин, что сидел на вёслах, от страшного толчка упустил одно из них, и тотчас пропало оно в волнах; и сам он не смог удержаться в челне, но успел ухватиться за корабельную бечеву и повиснуть на ней. Старший же спутник их был повергнут на дно челна; и перед лицом почти неотвратимой гибели приподнял лицо своё, и увидел юношу-копьедержателя, уносимого потоком; рядом же колыхалось на волне древко сломанного копья. И протянул он обломок правой рукой к тонувшему, но не мог достать до него. Тогда оттолкнул он лодку и, успев вцепиться левой рукой в вервие корабельное, вновь простёр правую; и, вытянув её, опираясь на тугую бечеву всем телом и сжав древко сколь хватило сил, - на этот раз досягнул до юноши, и тот схватился за него. Но не было у него опоры, и не давала ему бушующая вода рвануться и достигнуть спасительных нитей; и немолодой руке наречённого Избавителем не хватало силы, чтобы подтянуть его к ним.
  Волна же снова понесла их на подводную каменную гряду. И увидел Тетрарх, что мчит его поток прямо на острый выступ, отклониться от которого можно лишь отпрянув в сторону быстро и резко. Но видел он, что едва держится юнец за ратовище, от любого же рывка выпустит его и сгинет в пучине.
  И не отдёрнул он сломанное копьё, и не отпрянул в сторону; и через мгновение взрезал ему острый каменный шип плоть над сердцем.
  Но, отброшенный скалою, и тогда, страдая от боли, всё же не разжал он руки своей, ибо сильнее той боли был страх отпустить ратовище, за которое держался юноша. Тот же не видел случившегося - ибо сомкнуты от ужаса были глаза его, - и немеющими руками продолжал держаться.
  Но, истекая кровью, понимал Тетрарх, что скоро померкнет сознание его и разожмутся бесчувственные длани. И уже отчаивался он, когда успевший подобраться к ним по вервию гребец крепко обхватил его одной рукой, ею же удерживаясь на нитях бечевы. Другою же устремил он к тонувшему сбережённое при крушении весло - длинное и широкое, - крича тому сквозь бушевание волн, чтобы хватался за конец. И юноша открыл глаза, и, хотя иссякали силы его, столь жаждал он спасения, что удалось ему поймать лопасть весла и вцепиться в неё, крепко объемля её локтями и ладонями. И рванул гребец весло на себя, и, будучи молод и силён, сумел дотянуть товарища до кручёных нитей бечевы и обвить вокруг них его затёкшие руки.
  На кораблях же, свернувших с гибельного пути по знаку поданному, увидели, что опрокинут чёлн; и спустя считанные мгновения спустили другую лодку, и, хотя свирепы были волны, подплыла она к спасаемым; и подняли их на корабль военачальника.
  Тогда лишь узнали все, что не двое, а трое находились в лодочке той. Тетрарх же, наречённый Избавителем, был уже без памяти от потери крови. И лекарь корабельный окропил его рану снадобьем, и перевязал его, и уложил в постель, но был он всё ещё без сознания, и понимали все, что не долго ему осталось до смерти. И не знал врачевавший, суждено ли ему очнуться от обморока, и не мог ответить о том сыну его, предводительствующему воинством, стоявшему над ним в скорби.
  Юноши же, гребец и копьедержатель, несмотря на безмерную усталость, были в силах говорить и рассказали обо всём.
  Меж тем выплыло уже воинство из погубившего Остров кольца разъярённых волн и достигло обычного морского пространства. И можно было плывшим в челнах взойти на корабли, а судам расцепиться и вольно плыть к дому, взметнув паруса. И радовались дружинники, а с ними вместе и народ Острова, которому были дарованы спасение и жизнь.
  Оповещённые же о случившемся, были спешно позваны на корабль стратега брат его, а также сыновья и племянники, внуки отца его. И неотлучно были они около умиравшего, скорбя, но утешаясь тем, что не сгинул он на дне моря, а закроет очи в окружении близких своих и упокоится с почестями в родной земле.
  Он же, когда миновала половина суток, пришёл в сознание, и отомкнул глаза, и увидели собравшиеся над ним, что взор и разум его ясны. Но не стал никто из них спрашивать, зачем сделал он то, что сделал, ибо понимали это. Кроме же сыновей и внуков, были над постелью его и те двое юношей, к которым сошёл он в чёлн, - ибо они просили о том военачальника, и он позволил им.
  И сказал наречённый Избавителем:
  - Знаю я, что не встать мне более и что скоро сомкнутся глаза мои. Но не желал бы я себе лучшей смерти, нежели эта. Ибо я, уничтоживший некогда племя вражье, увидел затем подвиг жены моей, дочерей моих и дщерей Города, не предавших чёрному мору сограждан своих; теперь же увидел я спасение целого рода живущих, которое совершили вы. И сердце моё молвит мне теперь, что подвиги эти - детища деяния моего и товарищей моих, ушедших со мною в ночь, дабы истребить врага. Не поступили бы так те, кого колебались бы спасать, склоняясь перед непостижимостью суда вселенского. И не совершили бы такого дети, жизни которых не были беспредельно ценными в глазах отцов их и ради спасения которых не предпочтена была беспощадность к стае вражьей. Те же, ради чьей защиты было сделано всё, не предадут и сами и не отвернутся от просящих помощи, но будут, подобно вам, отважны и милосердны.
  Корабельному же священнику, пришедшему напутствовать его, молвил он так:
  - Ни смерти иной не желал бы я, ни лучшего утешающего знамения. Знамение же это усматриваю я в том, что довелось мне быть в челне с доблестными юношами теми, и поддержать их, и увидеть, что спасены и живы они.
  Сказав же это, вскоре скончался он.
  Воинство же благополучно доплыло до земли своей. И были погребены в ней со славой и почестями Тетрарх, наречённый Избавителем, и все остальные погибшие в деле том, меж ними же был один из внуков его.
  И по воле народа и Города царским указом позволено было людям Острова жить и засевать поля и возводить дома в краю плодородном и нескудном, чтобы не в нужде вырастали дети их.
  Обо всём же рассказанном здесь повествуется в летописях Города, и сложены о деяниях этих песни, звучащие и на пирах, устраиваемых великими и знатными, и перед множеством народа.
  Сим же завершается сказание об Избавителе".
  
  - 11 -
  
  Были волны - мерные, упругие, непреложные и неотвратимые. Они били и били в неё, превращаемую на эти мгновения в безвольно распластанный, как жертва на алтаре, мягко-песчаный берег. Но вот затем они откатывали, и она вновь становилась собою, и рядом были лица родителей - любящие, всё те же, что и всегда, - и ещё звенело что-то, и, казалось ей, звон этот предвещает очередное уютное чаепитие... И, казалось, больше не будет прилива, больше не будет обращена она некоей недоброй силой ни во что безмолвное, и жизнь будет такою же, как была раньше... Но затем испуганно и печально улавливала она некую вначале малоразличимую, но растущую и вздымающуюся над водою рябь, и понимала: скоро опять набежит-захватит что-то пугающее, таинственное, чуждое привычному её миру... И - пробуждение.
  Кажется, третий раз этот сон, подумала одиннадцатилетняя Жюстин Винсен. Посмотрела на светящиеся цифровые часы на столике - около четырёх ночи... или утра?.. Так или иначе, можно ещё долго лежать, и всматриваться в ноябрьскую темень за окном, и вволю гулять по граду - или лесу, - воображения... Она любила уподоблять свои мечтания прогулкам, но сейчас - и далеко не впервые, - образ леса "вспугнул" её, заставил вернуться к тем ощущениям, что были во сне. И к тревожному, уже не из снов, а из повседневности черпаемому впечатлению - "что-то не так". Нет, не всё время. Бывают чудные вечера, когда мама и папа такие же, как были до... а до чего?.. Когда они веселы и почти беспечны душою, как братишка Пьер, которому только пять с половиной... Да, но... но казалось девочке, что кружит рядом и что-то иное - нечто вторгшееся, нечто такое, что скорее чувствуется, чем осознаётся...
  Образ леса "вспугнул" её. Около двух месяцев назад был этот взрыв на островке в лесу, в перелеске, где папа собирал не раз грибы. Почему-то именно в ту ночь, под утро, родители не спали, перешёптывались о чём-то - многословно, взволнованно... Она проснулась тогда примерно в пол-пятого и уловила это. Отец сказал - это из-за того, что электрическая сеть не выдерживает, что нужен ремонт, что необходимо было решать - что делать с ними, с детьми? Может быть, конечно, и так... "И мама, и папа очень боятся за меня и за Пьера. Да, пожалуй, вполне естественно, что они решили увезти нас подальше от вывинченных розеток и от обнажённых проводов... Когда папа первый раз упомянул о том, что, может быть, нас увезут в Париж? Да, точно, всё-таки это уже тем утром. Значит, это не связано со взрывом, о взрыве он ещё не знал..." Она который уже раз успокаивала себя этим соображением... "А я потом, на следующий день, в машине, сказала ему - вы боитесь, что вам мстить будут... они, может быть, думают - ты, папа, что-то видел там, на речке этой, и заявил... Но нет, нет, это, значит, ни при чём... И потом, эти... бандиты... не могли бы его заподозрить. Ведь если бы он - ну, или кто-то ещё, - заявил, их не взрывали бы: туда приехало бы полицейское подразделение, островок оцепили бы, и им приказали бы по громкоговорителю - выходите, вы окружены..." И это тоже она мысленно проговаривала себе уже не в первый раз. "И ведь они же действительно сделали ремонт, все выключатели были новые, когда мы вернулись из Парижа... Нет, всё это ерунда, случившееся на том островке не имеет к нам отношения".
  Жюстин уютно закуталась в одеяло, подоткнула края, соорудила "конвертик". Да, очень стоит вот так спокойно и взвешенно всё обдумать, не превращаться в щепочку или веточку, уносимую от берега хищными волнами страха... да, волнами, такими, как были только что во сне... Но она в этом сне была не щепочкой и не веточкой, она была самим берегом, а берегу некуда деться от бьющей в него мерно-прицельной череды вздымаемых зубцов... Мелькнул образ трезубца - да, это у морского божества греков, она учила это в школе и читала в книжке, в старой папиной книжке... он сам ещё читал её мальчиком, он рассказывал... И ей некуда было деться от того, что иногда становилось вновь если не совсем страшно, то... тревожно... Её тревожило чувство, что в доме поселилась некая опасная, тяжёлая тайна. Тайна, в которую родители не посвящают ни её, ни тем более малыша, но которая то и дело мучит их самих.
  Иногда это чувство казалось ложным. Да, бывают эти чудные семейные вечера, когда всё по-старому. Звон чайных ложек... да, и во сне именно так звенело... мультфильмы, набросанные на стол и на диван игрушки Пьера, её тетрадки в родительских руках - она в шестом классе, но любит, чтобы они иногда проверяли уроки... математику папа, английский мама, а остальное когда как... Да, но почему?..
  Эти "почему" были расплывчаты, каждое в отдельности давало ощущение лишь лёгкой, неопасной причуды, но в памяти и сознании Жюстин успело отложиться уже немало таких наблюдаемых ею странностей, и совокупность их страшила её. Вот этот самый ремонт... Отец отмахивался обычно от хозяйственных сложностей, крайне не любил заниматься ими; почти всегда именно мама, намного более терпеливая, искала в интернете адреса и телефоны нужных мастеров, планировала, что и как желательно улучшить дома, а папа брал на себя - да и то досадуя и поругиваясь, - только обязанность находиться в квартире во время тех или иных починок, встречать и провожать рабочих, расплачиваться с ними... А на этот раз - полностью наоборот: мама только вещи паковала перед поездкой, он же, именно он - так казалось дочке, - всё организовал и продумал... В чём причина этого "наоборот", причина этого столь неожиданного папиного усердия по ремонтной части? Не связано ли это, думалось девочке, с тем, как беспокойно - и о чём же, о чём? - они тогда, в ту ночь, под утро, шептались?..
  Они иногда и прежде порой выходили и прогуливались вдвоём полчаса или минут сорок близ дома - да, они стали позволять себе это иной раз, когда ей, Жюстин, исполнилось девять и они, уложив Пьера, знали, что она, уже не маленький ребёнок, приглядит за ним... Но теперь они выходят на эти прогулки заметно чаще. "Может быть, потому, что чем я старше, тем легче им положиться на меня?.. Но вот в Париж, в Оперу... год и два назад они по абонементу ездили - нас отвозили к дедушке и бабушке и уезжали, - а сейчас почему-то нет... Мама сказала - утомительно, и уже всё пересмотрели и переслушали... Да, но ведь они же любили это, и сколько лет, кажется, ездили... и именно теперь - утомительно? А гуляют чаще... Как будто им не до спектаклей, а друг с другом наедине всё время надо что-то обсуждать... вот как тогда, той ночью... Что-то тайное от нас?.. И, может быть, не только от нас: к дедушкам и бабушкам они без нас не ездят, чтобы о чём-то поговорить... Может быть, не только от нас - от всех!.."
  И мама реже теперь, проснувшись часа в три ночи, садится за компьютер - читать захватывающий роман или - почти без звука, - смотреть фильм... Раньше она, бывало, всё находила на ютьюбе красочные истории - средневековые или даже из древности. Жюстин однажды полгода назад, уже часу в шестом, когда ей тоже не спалось, досматривала вместе с ней, примостившись сбоку, историю о римском... как же это называется... да, о центурионе, который сражался - мама объяснила, - в полудикой тогда Британии с длинноволосыми раскрашенными "пиктами"; он пробирался к римскому стану, и потерял всех товарищей, и прятался у одинокой пиктской женщины, и не был выдан ею нагрянувшим в её хижину варварским воинам; а свои...а свои потом - когда он, израненный, измученный, всё же добрался до них, - хотели подло убить его; но он бежал, и вернулся к той женщине... чужеземной, малокультурной, не понимавшей его речи - но полюбившей и спасшей... и на этом картина закончилась. Последние минут десять её, вертя незажжённую сигарету в руке, смотрел, увлёкшись, и папа, который тоже встал - было начало седьмого. "И куда им теперь, - серьёзно и задумчиво сказал он, уходя на балкон курить, - они остались вдвоём против всего мира..." Да, отца, в целом относившегося несколько иронически к такому кино, иногда всё же захватывали образы и ситуации, и он в такие моменты очень сопереживал героям.
  А теперь мама почти не смотрит ничего и не читает ночами, как будто ей - и папе, смотревшему с ней подчас эти приключения, - не до фильмов, не до романов... так же, как, быть может, не до спектаклей в Опере...
  Зато пару раз... или больше... Жюстин, ища нужную ей для уроков Библию - оснащённую множеством указаний на параллельные места, - находила её не там, где ей полагалось быть, не на полке около серванта, а в родительской спальне, на одной из прикроватных тумбочек... то с маминой стороны, то с папиной... да, однажды она лежала рядом с его мобильным телефоном... Почему они чаще, чем прежде, читают Писание?.. Что они ищут в нём? Не разрешения ли неких вопросов, которые гнетут и отягощают их... и которые не задашь никому из окружающих... а почему не задашь? Потому ли, что не решиться... потому ли, что не надеешься от этих окружающих получить ответ?..
  Те двое - римский центурион со своей пиктской возлюбленной, - остались вдвоём против всего мира... Нет, Боже, нет, у мамы с папой не может быть так, не может быть ничего подобного... Жюстин стало страшно от этой мысли... У них - и мы, и дедушки с бабушками... И бывает ведь, бывает, как было раньше, так уютно, так радостно... вот тогда, ещё в сентябре, в игротеке, папа так весело, по-ребячески, играл с Пьером в этот хоккей, и купил ему компьютерную игру с инопланетянами, а мне купили музыкальный диск, который я так давно искала и вот именно тогда нашла; и вечерами, вечерами порой так хорошо нам опять... Папа с мамой так любят нас! И всё же, может быть, они - любя, - утаивают что-то. Именно любя... если у них есть некая потаённая боль, они не хотят, чтобы она охватила и нас... и - прячут её... так ли это? И если так, - что делать?..
  Далеко не впервые думалось девочке об этом. И мелькало у неё подчас желание - поделиться этими раздумьями с папиными родителями, которых она часто видит, с дедушкой Шарлем и бабушкой Софи. Поделиться этими раздумьями и этим ощущением - что-то не так, что-то не то с папой и мамой... Но нечто бережно-чуткое в душе удерживало её. Зачем? Это "не то" столь расплывчато и неуловимо, что попробуй расскажи; и зачем бабушку с дедушкой растревоживать ещё больше... да, именно ещё больше, потому что они уже сами как будто порой замечают нечто, они стали чаще звонить, спрашивать, всё ли в порядке...
  Тот центурион потерял всех товарищей... подобно кому? Подобно Одиссею... Жюстин не любила Одиссея, он пугал её своей жестокостью. Но вот, буквально недели две назад, утром, был разговор с мамой... Папа уже ушёл на работу и Пьера в садик отвёл... чаще отводила мама, но в тот день так получилось... да, и у неё вторая смена же тогда была, и утром она осталась дома; а в школе первый урок отменили, и можно было завтракать не спеша, и поболтать... А накануне Жюстин читала о предыстории Троянской войны и о том, что было в её начале. И она сказала маме за завтраком: "Этот Одиссей - жуткий провокатор и клеветник. Он знал - первый, кто спрыгнет на землю Трои, должен погибнуть, - и прыгнул на свой щит, а Протесилай был этим обманут, и соскочил на берег... и Гектор убил его... А историю с Паламедом помнишь, мама? Одиссей же возвёл на него клевету, выставил изменником - и погубил ни за что!" И тут мама спросила - чуть резким тоном, несвойственным ей, не часто звучавшим в её устах: "Ты думаешь - ни за что? Ты помнишь, что сделал ему Паламед?.." "Ну конечно, я понимаю, - пожала плечами девочка, - он мстил. Паламед разоблачил его, когда он притворился, что сошёл с ума, и не хотел на эту войну идти... но ведь справедливо разоблачил... и он обязан был вместе со всеми идти, они же клялись друг другу!.." "Да, - согласилась мама, - но Паламед... Жюстин, ты всё читала внимательно? Он взял из колыбели маленького Телемака, и положил перед Одиссеем, который пахал наискосок, кажется... и, будь Одиссей в самом деле безумен, он перерезал бы напополам - плугом или чем-то там, - младенца, своего сына!.. Да, он остановился, конечно... но Паламед поставил эксперимент на его ребёнке... и подумай, доченька, прощается ли такое?.. Может быть, именно за это Одиссей и мстил ему..." И Жюстин увидела в маминых глазах совершенно не присущее ей, странное для неё ожесточение. Да, добрая, мягкая, уютная мама оправдывает мстящего, защищает его... А мама добавила уже спокойнее и как-то задумчиво: "Может быть, потому-то он и стал жестоким, что вынужден был пойти на эту войну, разлучиться с семьёй на бездну лет; может быть, за то он и троянцам так хотел отомстить, что война, вспыхнувшая по их вине... по вине одного из них, - разбила ему жизнь!.."
  "Мама, а ты захотела бы отомстить за такое?" - чуть было не спросила Жюстин, но удержалась, промолчала: вопрос показался ей жестоким, одним из тех, которые лучше не ставить перед любимыми людьми,... А мама встала... и было у неё чуть виноватое выражение лица... она вдруг поцеловала дочку в висок и сказала: "Ладно, ещё поговорим потом... собирайся уже в школу, времени мало..." Как будто спешила остаться одна, обдумать что-то или прочувствовать... И, наверное, выкурить очередную сигарету... Она и курить теперь стала больше... почему?..
  И почему маме так хотелось, так важно было защитить Одиссея, чем его образ дорог ей?..
  Вообще-то мама похожа на Герду из русского мультфильма, на Герду, кроткую и любящую, которой важнее всего - чтобы её Кай был жив, чтобы ему было хорошо. Да, Герда... она слышит от ворона о том мальчике, что полюбил принцессу и любим ею... и надеется - это Кай... и хочет, чтобы это был он... Но ведь тогда получилось бы, что он любит другую... Но ей важнее всего - чтобы с ним было всё хорошо, она думает сначала о нём, а потом уже - о своих обидах...
  А что бы почувствовал Кай, если бы подумал, что Герда с другим? Нет, он, наверное, не выдержал бы даже такой мысли... Это... это как было у папы... Они с мамой, отмечая годовщину венчания - не так давно, Жюстин было почти одиннадцать, - рассказали ей историю своего знакомства на свадьбе, где они, как Золушка и принц, не отходили друг от друга; а потом папа всё не мог решиться позвонить, но, увидев на улице издали похожую на неё девушку с кем-то под руку и не успев увидеть её лицо, - те двое отъехали в машине, - спешно, дрожащими руками, набрал мамин номер: лишь бы увериться, что та, которая с другим, - не она! Девочка остро ощущала, как будто переживая сама, эту его радость - когда мама ответила... И так же радуется Жюстин за Герду - каждый раз, когда смотрит этот очень любимый ею мультик, - что рядом с принцессой не Кай, а другой, тот славный толстый мальчик... Но это Жюстин радуется, а не сама Герда...
  Эту серию мультфильмов, купленную когда-то для неё, ещё на кассете, а не на диске, мама недавно, перед той сентябрьской поездкой в Париж, извлекла из шкафчика, чтобы показать Пьеру, но и Жюстин - читающая уже совсем взрослые книги о приключениях, - с удовольствием пересмотрела их все вновь. Там и "Дюймовочка", и печальная сказка об оловянном солдатике, где изумительная песня о мотыльке, летящем на свет... И ещё, кроме Андерсена, - "Белоснежка"... но не совсем обычная - там принцесса попадает не к гномам, там не гномы, а семь рыцарей... несколько чернобородых, а один очень юный... и они становятся её побратимами. И она уже невеста; и когда злая королева... нет, там - царица... губит её отравленным яблоком, прекрасный принц Элизе ищет её по свету, и только ветер знает и скорбно сообщает ему - где она... Этот принц, - думала Жюстин когда-то, лет в семь, - с Елисейских Полей, потому и зовётся так; но родители сказали, что имя у него из Библии, а герои этой сказки жили далеко на востоке... Там же, где маленький братец и девушка-сестра из ещё одного мультика: малыш, глотнув заколдованной воды, стал белым козлёнком, и их обоих жаждет извести злая ведьма... но юный принц спасает их, он выносит любимую со дна озера и убивает колдунью в образе чёрной хищной птицы меткой стрелой... Нет, впрочем, в этой сказке вроде бы не принц, там он называется просто "добрый юноша"...
  Жюстин опять взглянула на часы: без четверти пять, скоро утро... засну ли ещё сейчас, да и стоит ли спать?.. Подтянула край пододеяльника к глазам... Она любила думать о сказках: там детское удивительно соединяется со взрослым, с тем, что как бы просит углубиться, осмыслить... И вместе с тем - почти всегда, кроме "Оловянного солдатика", - всё хорошо заканчивается. Дюймовочка находит своего хрупкого и царственно капризного эльфа, Герда находит Кая... И Кай становится таким же, как был раньше... Но он и у Снежной королевы иногда вдруг начинал говорить тем же голосом, что до осколка, - не резким, а печально-певучим... да, когда она спрашивала его, помнит ли он, что такое добро, красота и любовь... Он неожиданно вспомнил тогда Герду... что-то засветилось в нём на несколько мгновений... И мама с папой подчас становятся опять такими же, как были все годы!.. А потом - вновь вторгается нечто...
  И вот не далее как буквально накануне, вчера вечером, Жюстин поехала с двумя подругами-одноклассницами на подростковый фестиваль в окружном культурно-развлекательном комплексе, на расстоянии примерно часа езды. Туда, к шести вечера, их взяла мама Валери, а около одиннадцати, к концу фестиваля, - как договаривались, приехал папа. Он расспросил их - как было, - и они восторженно рассказали, было замечательно интересно; а потом - ехали сквозь темноту по широкому, разгороженному посередине шоссе, и три девочки, сидевшие сзади - рядом с водителем в этом возрасте ещё нельзя, - стали увлечённо обсуждать остросюжетный американский сериал, о котором весь класс толкует на переменках. Они говорили о страшной трагедии, постигшей Роберта по прозвищу Белый Ястреб - частного детектива, молодого, отважного и безошибочно распутывающего сложнейшие преступления. В предпоследней серии изобличённая им банда убийц, которую вот-вот должна была схватить полиция, сумела выследить его, ехавшего с женой и десятилетним сыном по трассе среди скал Юты; в них стреляли несколько раз - прицельно, пытаясь убить, - к счастью промахнулись, но пробили одно из правых колёс... Тогда Роберт, умевший планировать и действовать молниеносно и сверхоперативно, дотянул, отрываясь от них, на запредельной скорости, на одних левых - как гонщик, вздыбив машину, - до изгиба, скрывшись на полминуты от вражеских глаз... Там он за пару секунд вытащил впавших в полуобморок женщину и мальчика и успел, заслоняя их собой от выстрелов из бандитского джипа, скрыться с ними за выступом скалы... Потом - столь же мгновенно спрятал их в едва приметной расселине, сам же, отвлекая огонь на себя и всё более отдаляясь от этого места, начал головокружительную, перемежающуюся с невероятными прыжками и падениями наземь за миг до пули, перестрелку с четырьмя злодеями. И ему всё-таки удалось заманить их, всех четверых, на плоский выступ, откуда не было спуска... Он победил, он уже держал их на мушке, будучи сам под прикрытием огромных смыкающихся клыкообразных камней... И можно было перестрелять их, и Роберту - так чувствовала Жюстин, когда смотрела фильм, - хотелось бы сделать это... Но, поколебавшись пару мгновений, он вынул из чехла мобильный телефон и позвонил в отдел спецназначения полиции... И вот убийцы вынуждены сдаться прибывшему отряду оперативников, а герой обнимает спасённых жену и сына. Но один из арестованных, когда его уже вталкивали в полицейский вертолёт, - обернулся, бросил на них бешеный взгляд и сжал кулаки так, что костяшки пальцев - схваченные в этот момент крупным планом, - стали похожими на плотоядную челюсть... И женщина подняла взгляд на Роберта и прошептала: "Я боюсь..." А потом - испуганные глаза мальчика... Тем и завершилась серия. И Жюстин показалось - в связи с этой историей ещё может случиться что-то ужасное; и буквально за два дня до этой поездки на фестиваль, когда она включала телевизор, чтобы смотреть продолжение, - ей было страшно...
  И не напрасны были её предчувствия. Двое из четырёх бандитов, в том числе тот, бешено глянувший, сумели, воспользовавшись оплошностью тюремной охраны, бежать; и раньше, чем Роберт успел узнать об их побеге, они - когда он был в своём рабочем кабинете, - с нечеловеческой жестокостью отомстили ему: они подстерегли его жену и его сынишку, выходивших из дома, и - расстреляли их револьверной очередью... И - похороны: герой, потрясённый и сломленный чудовищным горем, стоит на коленях над двумя свежими могилами, уткнувшись головой в венок цветов; и показывают лица тех, с кем он дружит и работает, и вот молодая женщина, то ли адвокат, то ли юрисконсульт, давно и безответно - такое впечатление складывалось, - влюблённая в него. Она скорбно смотрит... и - конец серии...
  Девочки обсуждали всё это взбудораженно и беспорядочно, но Жюстин, то и дело посматривая на отражавшееся наполовину в переднем зеркале лицо отца, показалось через несколько минут, что он начал вслушиваться, и не просто с интересом, а с неким сквозившим в глазах напряжением. Потом, когда одна из девочек... кажется, это была умная и начитанная, но порой простодушно откровенная Валери... сказала - "У него что-то будет, наверное, с этой адвокатессой", - папа внезапно обернулся на миг и спросил: "Так он, этот Роберт... он, получается, мог их убить тогда, всех четверых?" "Да, господин Андре, - ответила, обрадовавшись возможности поговорить о любимом сериале и со взрослым, общительная и любящая порассуждать Бланш, - но, понимаете, он не решился... он подумал, наверное, что это будет убийством... что их судить надо..." "А вы тоже иногда, значит, смотрите?.." - удивилась Валери... да, мало у кого родители в курсе таких телеэпопей, это больше для молодёжи и для имеющих свободное время пенсионеров... "Нет, не смотрю, но контуры сюжета ухватил... и, значит, они стреляли в жену, в сына, - уточнил он, - стреляли, зная, что они в машине... и ему было, наверное, ясно, что они опять выстрелят, если смогут?.." "Да, - согласилась Бланш, - но откуда же он мог знать, что они сбегут? Это жуткая случайность, что они вырвались..." Отец хотел ответить, но осёкся и промолчал, обдумывая что-то; и Жюстин молчала, пытаясь поймать в зеркале его глаза... и вот - поймала, и увидела в них нечто обращённое именно к ней, вопрошающе-тревожное... И ей как будто физически передалось его напряжение, она более, чем почувствовала, - ощутила, - насколько нужны ему именно её слова... и что же, что же должна я сказать?.. И перед её внутренним взором закружилась череда образов: Одиссей, и Паламед, кладущий младенца перед неким... чем там пашут?.. остриём... и оловянный солдатик, летящий в огонь, брошенный туда злым троллем... троллем, в которого некому было всадить пулю или стрелу... и "добрый юноша" из сказки, сложенной далеко на востоке, - выстреливший в увиденную им впервые чёрную птицу-ведьму, выстреливший не колеблясь, чтобы надёжно, чтобы навсегда уничтожить зло, грозившее его любимым... Всё это промчалось перед нею, и она медленно произнесла: "Роберту теперь будет страшно думать, что он... что он их... они ведь так боялись, она шепнула - я боюсь... что он их... не совсем защитил... не всё сделал, что можно было, для их защиты..." Сказав это - не очень связно, с запинкой, - она опять встретилась глазами с отцом... и теперь взгляд его был совсем иным: он был переполнен в этот момент - так уловила Жюстин, - восхищённой благодарностью... И это, обрадовав её, в то же время и напугало: почему вдруг его это так волнует, что ему, папе, в самом-то деле, до этого американского телегероя?.. "А что бы вы сделали, господин Андре, на его месте?" - с неподдельным любопытством спросила Бланш... и - почти одновременно, - Валери, о том же самом: "Вы бы иначе поступили, как вам кажется?" Он вновь чуть обернулся - и взволнованно, но вместе с тем и с некоей азартной, звонкой уверенностью, сказал: "Я - убил бы их. Убил бы стрелявших в тех, кого я люблю... тех, кто мог бы ещё выстрелить... Без всякого суда убил бы. Потому что... понимаете, девочки, - если спасаешь, надо спасать до конца!.."
  Вот такой был разговор... Потом девочки болтали уже о чём-то куда более весёлом, и Жюстин болтала вместе с Бланш и Валери, но продолжала при этом думать о Роберте, и ещё больше жалеть его: да, может, у него и будет новая жена, и... и новый ребёнок... но... но той, лепетавшей "я боюсь!.."... её уже не будет никогда, и мальчика этого, с такими испуганными, молившими о защите глазами... И о папе она думала, и недетская забота томила её: что делается в его душе?.. А он заехал на стоянку, где был круглосуточный магазин, оживлённо сказал: "Девочки, я хочу перекурить... и до чего здорово, что есть эти магазинчики близ дороги... удобно, продуманно... отдохнуть можно..." Взял для них по милк-шейку и шоколадно-творожному тортику с земляникой, а для себя горячий шоколад. А потом, дома - она слышала из своей комнаты, - он о чём-то шёпотом говорил маме, и Жюстин уловила некую радость в его интонациях...
  Да, и тогда в нём тоже что-то засветилось - словно в иные семейные вечера. И словно - подумалось ей, - в Кае, внезапно вспомнившем о Герде посреди ледяного чертога... Да, но всё же, всё же... нет ли некоего осколка в его сердце... и в мамином... что с ними? Почему не всё так, как было раньше? Или это лишь кажется мне?..
  Скоро шесть утра... В родительской спальне запиликает перламутровый будильник с циферблатом... И мне уже скоро вставать... Жюстин закрыла глаза, стараясь хоть немножко полежать расслабившись, без раздумий, перед тем, как забрезжит новый день.
  
  - 12 -
  
  В ТО ЖЕ УТРО
  
  Луиза окончательно проснулась в восемь с лишним... Впрочем, почти пол-девятого уже... Сквозь полусон она слышала час назад, как завтракают Жюстин и Пьер, как журчит наливаемая в чайник вода... и голоса детей и Андре... а потом Пьер чистит зубы, и балуется со щёткой во рту, а отец торопит его уже раздражённо: "По стенкам сзади... не просто гладить, а тереть... и спереди теперь, сильными движениями..." Потом предлагает малышу чай, но тот не хочет... "Папа, а можно мультик?" - "Ну иди, посмотри один коротенький..." Андре сказал вчера, ложась спать, - можешь утром не вставать, я и соберу их обоих, и отвезу. Сейчас он уже на работе, Жюстин уже в школе, Пьер в садике. А ей, Луизе, во вторую смену сегодня. Несколько групп будет, в том числе англоязычные... а утром можно никуда не спешить, понежиться...
  Андре с Жюстин приехали вчера под полночь с фестиваля; они вошли, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить её, но она не спала, а дожидалась, она любила засыпать, зная, что все уже дома... Позвала дочку - "Расскажи, как было?.." Потом Андре, уже в кровати, очень тихим шёпотом пересказал ей разговор в машине об американском сериале, о герое, который мог убить тех, кто стрелял в его семью, но не убил... и потерял жену и сына... "И, представь, Жюстин... она сказала - ему теперь страшно будет, что он своих любимых... не спас до конца!.. Знаешь, Луиза, мне кажется - она поняла бы мой поступок!.." Он был в несколько эйфорическом состоянии, он вообще склонен к этому: бывают у него моменты бьющей через все края радости, словно открылись врата Эдема, словно надеется он - теперь уже не будет ничего плохого, только сплошное счастье!.. Он рассказывал ей, что ощущал нечто подобное после той встречи, когда они впервые целовались в парижском скверике: всю ночь было не заснуть, и под пение души так здорово было пить кофе со сгущёнкой и играть телевизионным пультом в падающие кирпичики и в стратегическую игру... как же она называлась, он же рассказывал...
  Да, он уже и тогда пил кофе со сгущёнкой, и сейчас - если растворимый, то только так, а обычного молока не признаёт. Да и действительно очень вкусно, Луиза тоже к этому приучилась... вот и сейчас хочется - не то чтобы очень полезно это было, но хочется... Она встала, в халатике прошла на кухню, достала из холодильника сгущёнку, щёлкнула чайником... С этим щелчком примчалось воспоминание: точно такой же звук был ТОГДА, в то утро, когда я посоветовала ему поехать за грибами и он поехал; только час был более ранний... Я посоветовала... "Не смей вешать это на себя!" - отрезал он в ТУ ночь, когда я читала его письмо... А ещё через несколько дней... да, в воскресенье, выйдя из церкви, когда я опять заикнулась о том же, он сказал: "Может быть, если бы я не поехал тогда, - поехал бы через неделю с Жюстин и Пьером... ты понимаешь? Так что этот твой совет... он, может, спасительным оказался..."
  Луиза налила воду из вскипевшего чайника, отпила ароматнейшего кофе... вздохнув, достала из сумки длинную женскую сигарету... Надо будет потом не просто выкинуть, а замотать в мыльную влажную салфетку - в одиннадцать придёт домработница, не хочется, чтобы она видела... А от близких не скроешь, сколько ни заматывай и ни ходи полуукрадкой на балкон - якобы проверить, высушились ли постиранные рубашки... Андре замечает, что я стала чаще... сокрушённо, хотя и понимающе, покачивает головой. И Жюстин спросила однажды - мама, ну зачем тебе это?.. Да, папа всегда очень много курил, это для них данность, а я - другое дело... Вот и Пьер совсем недавно, когда подошли к ларьку, рассмешил продавщицу, сказав: "Мама, ты хочешь купить свои взрослые соски?.."
  Андре вчера, приехав, очень радовался... Да, он склонен к эйфории, и Луиза этого длительное время побаивалась. Ибо потом, когда восхитительное ощущение счастья затихало и приходили вновь - что неизбежно в этой жизни, - те или иные неприятности, у него бывало обычно то, что она называла "срывами": он становился нетерпимым, раздражительным, обижался на мелочи... и мог сам сильно обидеть... Помнится, он, бывало, возмутительно кричал на семилетнюю Жюстин, когда она, делая уроки, баловалась, дурачилась, сползала со стульчика на пол, и ему казалось - она его поддразнивает... Впрочем, именно это она и делала, и Пьер час назад, чистя зубы, тоже, кажется, отчасти "подначивал" отца: дети и в самом деле иногда специально выводят родителей из себя, пробуя своё умение "управлять" реакциями взрослых, - особенно когда схватывают ту или иную слабость папы или мамы, слабость, на которой можно сыграть... А если любящий - что дети чувствуют с пелёнок, - любящий непреложно и независимо ни от чего папа кричит и ругается, это именно слабинка, бояться нечего, а подразнить так интересно - пока папа, уже рассердившись всерьёз, не врежет кулаком по шкафу... тогда - детские слёзы, детская беспомощная обида... и папино растерянное лицо, и виновно-сбивчивый голос: "Извини, пожалуйста... я не должен был так... ты ведь понимаешь уже, что и взрослые ошибаются..." С ней, с Луизой - которой в такие минуты, когда она пыталась вмешаться, бросал ожесточённо: "Не поучай меня!.. Не смей меня одёргивать!.." - он долго потом, уже не при детях, говорил, бывало, признавая, что "перебрал", но прося её: "Не надо упрёков! Понимаешь, я действительно был неправ; но я лучше и быстрее пойму это, и спохвачусь, и сам себя одёрну, если ты не будешь создавать мне... как бы второй фронт..."
  Его иногда чересчур восторженная радость несколько пугала её именно потому, что вслед за тем, когда приходило что-то неприятное и неудобное, он - так Луизе казалось, - чувствовал себя подсознательно чуть ли не "обманутым" самой жизнью: ведь жизнь-то эта сулила только недавно одно хорошее, и на тебе... И реагировал тогда на многое чрезмерно, эгоцентрически обидчиво. Она в первые годы часто говорила ему: "Меня настораживает эта твоя эйфория: смотри, ведь скоро будет срыв". Он с досадой отвечал: "Это ты меня, значит, упрекаешь за то, что я... сделаю? Как бы индульгенцию взимаешь за грядущее прегрешение?" И терпеть не мог, когда она пыталась анализировать подобным образом его настроение и состояние...
  В характере Луизы тоже хватало инфантильного: она с детства была очень ранима, не слишком уверена в себе, зависима; в ранние годы брака она тоже часто была способна обидеться на ту или иную мелочь, в том числе иногда принять несогласие за пренебрежение: "Ты меня отбросил" - говорила она иной раз мужу, когда он возражал ей... И упрекала его за то, что в моменты, когда именно ей случается проявить - по слабости, не со зла, - раздражительность, он не даёт ей поддержки, а сам начинает ожесточённо и порой агрессивно "защищаться"... Но с годами конфликтность утряслась, и в том была немалая заслуга Луизы. Ибо она - при всей своей душевной уязвимости, - была способна во многих случаях заботиться о чувствах людей, находящихся с нею рядом, более, чем о своих собственных. Могла настроиться на то, чтобы принять тревогу или обиду, но - не подвести, не задеть... И, настроившись, - выдержать. Именно эта способность дала ей в ту страшную ночь силы ждать возвращения Андре и, вопреки страху, где он, что с ним, - не позвонить на аптечный телефон. Ибо она чувствовала, что у него имеются причины не желать звонков... Она ждала мучительно и самозабвенно, не мечась в поисках чего-то, что даст определённость, - и не подвела его, сумела не подвести.
  И семейную жизнь она сумела сделать уютной, исполненной покоя, доверия и ласки благодаря той же способности к душевной самоотдаче, к тому, чтобы ставить зачастую свои чувства на второе место. Она приложила немало душевных усилий, но научилась воздерживаться от упрёков, от высказываний, раздражающих мужа; когда же он делился с ней чем-то, стараться сопереживать любому настроению. Даже не будучи порой согласна с ним и высказывая это, - проявлять вдумчивое участие; и тогда несогласие не нарушало уюта, покоя и ласки... "Мы так или иначе едины с тобой, - как бы говорил в такие минуты её тон, - мы, пусть расходясь во мнениях, дополняем друг друга"...
  И эти его иногда случающиеся приливы восторженно-эйфорической радости Луиза научилась принимать и "впитывать". Такое душевное состояние, думала она, подобно изумительному аккорду, которому надо позволить полностью отзвучать - и, растворившись в приемлющей тишине, смениться спокойной умиротворённостью.
  Впрочем, тот путь, который Луизе предстояло пройти, выйдя замуж, она отчасти предвидела и предчувствовала заранее. Да и не только она сама... Её родители познакомились с Андре на следующий день после тех первых поцелуев в парижском скверике. Он, приглашённый ею домой, опять принёс чудеснейший букет роз... а вёл себя очень застенчиво и напряжённо, как будто всё время боясь на чём-то сорваться, допустить ту или иную оплошность... Потом, перед сном, мама, всегда умевшая очень быстро "схватывать" психологические особенности людей, сказала дочери: "У него очень непростой характер: самолюбивый, тревожно-эгоцентричный. С ним ты должна будешь часто отодвигать свои эмоции на второй план". "Я сумею" - спокойно и даже сама удивившись прозвучавшей в голосе уверенности, ответила тогда Луиза. И не сказала, но подумала так же спокойно, без надрыва - отмечая мысленно как данность, свершившуюся и непреложную: "Я люблю его".
  Сегодня Андре должен будет повезти Пьера на день рождения одного из детсадовских товарищей, в ту же самую игротеку, где она, Луиза, была с детьми в то судьбоносное сентябрьское воскресенье - когда он поехал за грибами и встретил "рыбака"... И где потом, три с лишним недели спустя, они были вчетвером, и он играл с Пьером в настольный хоккей; да, это был один из моментов, когда казалось - будто бы всё как прежде... Да, Андре сначала отвезёт Жюстин к дедушке с бабушкой, потом возьмёт малыша с продлёнки, они поедут покупать подарок. "Купите лучше всего хороший игровой диск" - напутствовала мужа Луиза утром сквозь сон. Родители именинника потом, размещая по шкафам и тумбочкам множество игр и игрушек, порадуются, если хоть что-то из подаренного будет не громоздким... Да, вот и мы так же, когда Пьеру исполнилось пять, не знали, куда разложить всё, что надарили. Ну, и через несколько месяцев - дай Бог, - те же светлые хлопоты, теперь уже на шестилетие... Надо подумать, где в этот раз будем устраивать; но вообще-то пусть ребёнок сам решит... ему очень понравилось в кегельбан-клубе, где... да, точно, Поль там праздновал... и Андре эта идея по душе; и затейница у них была хорошая - попрошу, наверное, при случае у мамы Поля её телефон... а впрочем, куда спешить - ещё не скоро, ещё на многие дни рождения успеем пойти, и, может быть, Пьеру что-то совсем другое захочется...
  Поздновато они начинают... пригласили к шести, а закончится не раньше восьми, наверное: лазалки и прыгалки, потом клоун-затейник, потом угощение... впрочем, даже хорошо, что так, - я закончу смену и прямо с подвозки подойду туда в восьмом часу, и поедем потом вместе к родителям Андре за Жюстин. Уроки она там сделает, все тетрадки, которые могут понадобиться, она должна была взять; впрочем, и уроков-то мало, послезавтра же каникулы начинаются почти двухнедельные, а завтра короткий день... У Пьера, правда, продлёнка по-обычному, а в дни каникул она будет работать с утра - почти все родители отдают малышей в 'продлёночный садик'.
  Посидим минут сорок - и домой, малыша надо будет всё-таки до половины десятого успеть выкупать и уложить... Но чай там попьём; и как бы хорошо было, если бы папа и мама Андре увидели его этим вечером в хорошем, приподнятом настроении... а то они, кажется, нет-нет да улавливают что-то... некую общую перемену в нашем состоянии... и нелегко, до чего же нелегко это скрывать!..
  Завтра ещё школа и садик, дальше - каникулы... Да, кстати, - припомнилось Луизе, - завтра же надо будет именно Пьера отвезти к дедушке с бабушкой, и он, наверное, останется у них на ночь... а может быть, ему потом ещё побыть у них захочется, посмотрим... Да, наверное, на ночь, потому что мы же с Жюстин едем на мюзикл в N..., в семь начало... закончится не раньше половины десятого, домой езды минут сорок. Будет одиннадцатый час, когда приедем. Конечно, пусть малыш ночует у бабушки и дедушки... А туда, в N..., надо будет выехать в без четверти шесть, не позже - в такое время пробки бывают... Или даже, наверное, в пол-шестого, а то Андре захочет ещё заскочить куда-нибудь перехватить свой "эспрессо-доппио"... Да и машину можно будет, если раньше приедем, поставить удобно, на самом выезде - чтобы по окончании спектакля не застрять минут на десять в автомобильной толчее...
  Да, может быть, Андре останется сегодня таким, как был вчера, приехав: он очень радовался этим словам Жюстин в машине... доченька, ты помогаешь нам даже знать не зная, ЧТО он носит в душе... Он - и я! Мы оба! Я не только связующее звено между ним и не знающими; я не просто ЗНАЮ, я - сообщница и соучастница, причастившаяся того же, вместе с ним вкусившая ещё один плод познания; его глаза, глянувшие в бездонное, - не одиноки! И надо, надо, чтобы он всё время ощущал это!..
  Жюстин умница... и она так много чувствует!.. Она, не зная, на что пошёл её любимый папа, наверное, если не осознанно, то интуитивно подключилась во время этого разговора с девочками к его душевному настрою... сумела поймать ту самую волну... или частоту волны... как далёкую, но очень нужную радиопередачу ловили, быть может - когда ещё не было в помине мобильных телефонов, - находясь на войне или где-то в диких краях... Она сказала - страшно спасти не до конца!.. Ты очень поддержала его этим, доченька... но ты, кажется, тоже беспокоишься о нас... как бы всё-таки развеять эту твою тревогу? Труднее всего, по-видимому, притворяться перед самыми близкими...
  Скоро надо будет позвонить маме с папой... Жаль, что они далеко живут, хотелось бы почаще видеться... Жаль... и хотелось бы... но сейчас, может быть, даже к лучшему, что так: живи они ближе - и их тоже тревожило бы нечто такое, что нам не удаётся до конца скрыть...
  Жюстин умница. Ты очень поддержала его, доченька... и ты беспокоишься о нас... и, пусть неосознанно, но не становишься ли ты вместе со мной охранительницей его души?..
  Эту цепочку мыслей прервал звонок на домашний телефон. Ответив, Луиза услышала женский голос:
  - Мадам Винсен, здравствуйте. Я Натали Симоне - если помните, была у вас около двух месяцев назад вечером... - Она не договорила - может быть, не желая по телефону, который теоретически мог кем-то прослушиваться, упоминать о том, с кем и для чего приезжала...
  - Да... конечно, - растерянно выжала из себя Луиза... Эта женщина была с комиссаром!.. Что ей надо, дело ведь закрыли уже...
  - Вы не волнуйтесь, я просто должна вернуть вам вещи, которые мы тогда... увезли; если вы никуда не торопитесь, я заехала бы сейчас, минут через сорок...
  - А, вещи, - успокоенно сказала Луиза. - Мы об этих вещах и думать... Но приезжайте, конечно, я дома, мне во вторую смену.
  Нормально, всё нормально... И потом, эта женщина с умным и приятным лицом держалась доброжелательно, да и ни один из них не был настроен против нас... И Луиза вдруг ощутила - она радуется тому, что приедет некто из НИХ. И не стала вдумываться - почему, - просто радостно было ей от этого... Ещё, пожалуй, чашку этого замечательного кофе...
  Симоне приехала точно через сорок минут, одетая в блузку вроде той, в которой была тогда, только на этот раз цвета электрик. Хотела, по всей вероятности, чтобы любой из соседей, случайно увидев её, подумал - подруга или сотрудница. Она поставила пакет с вещами у дивана в салоне, спросила, как дела, поинтересовалась, удаётся ли более или менее скрывать от детей стресс, который пережили Луиза с мужем, подвергнувшись смертельной опасности... Она повела себя так, что неделикатно было бы не пригласить её на кофе. К тому же Луиза поймала себя на том, что ей хочется поговорить с этой интеллигентной и дружелюбной женщиной.
  И вот они пили кофе с пирожными, и Натали рассказала, что в связи со взрывом на островке были арестованы довольно многие члены преступных организаций: и той, к которой принадлежали пятеро убитых, и конкурировавшего, полувраждебного ей клана. Экспертиза телефонных аппаратов дала ориентиры, были засечены - по номерам телефонов, - в том числе некоторые видные криминальные фигуры... Луиза, естественно, не спросила, удалось ли найти того, кто произвёл взрыв; это означало бы - некрасиво, даже топорно переиграть... Но она не удержалась и задала вопрос, который едва ли позволил бы себе Андре; вопрос, который был ему запретнее, чем любому иному из живущих:
  - Натали... а кто же они были, эти погибшие?..
  - Знаете, - сказала на это Симоне, - и я, и комиссар Менар... мы предвидели возможность того, что вы об этом спросите. Я расскажу Луиза; вы спросили - я расскажу.
  И Луиза подумала: возможно, они хотели, чтобы встреча эта была только с ней одной - не только без детей, но и без Андре, - именно для того, чтобы вопрос этот мог быть задан. Для того, чтобы дать ей - если она решится, - возможность спросить это... В душе её что-то испуганно сжалось; но вопрос уже успел прозвучать...
  И она узнала о том, что трое из пяти, включая вожака, чуть ли не с подростковой поры бывали судимы за агрессивные и противозаконные действия, и их последующая криминальная, включающая тяжкие преступления карьера закономерно вытекала из характеров и склонностей. А вот пенсионер, изображавший рыбака, до зрелых лет ни в чём особенно тяжёлом замешан не был. Но он влетел в долги, которые не был в состоянии отдать, и был поставлен перед выбором - или умереть, или сотрудничать со звеном террористической группировки, выполняя поручения, суть которых ему вряд ли была полностью ясна... Женщина же, звонившая якобы с телеканала... Луиза вздрогнула при упоминании о ней, о той, что игриво и симпатично сооружала ловушку, готовя смерть всей семье, всем четверым... и мечтательной, тревожно-отзывчивой Жюстин, и доверчивому, весёлому малышу Пьеру... Этой женщине было только двадцать восемь лет, и история её жизни стала известна полиции благодаря написанному ей самой - видимо, именно на случай преждевременной гибели, - повествованию в файле флеш-накопителя, найденного совершавшими обыск в её квартире. Она была дочерью гулявшей и пившей матери-одиночки, отца не знала; лет в девять она была отобрана социальной службой у матери, которую лишили родительских прав, и отправлена в государственный интернат, где преобладали запущенные дети, в том числе из полукриминальных семей. Когда ей исполнилось уже двенадцать, её - видно, не на счастье своё, а на беду, замечательно красивую, - однажды в начале лета, перед окончанием учебного года, неожиданно пригласил на "вечеринку" в свою комнату восемнадцатилетний ученик выпускного класса, который ей давно нравился "издали", при том, что она с ним фактически и знакома-то не была... Подпоив девочку чем-то усыпляющим, он и несколько его приятелей растлили её, полуспящую, - грубо, издевательски, с хохотом, друг у друга на глазах; когда же она очнулась и осознала, ЧТО с ней сделали, - пригрозили: "Только заикнись! Мы всё на плёночку схватили - если что, вся школа узнает!.." Эти насильники через несколько дней покинули интернат навсегда; и она даже не знала их фамилий, да и имён тоже - знала лишь как звали главного, того, кто пригласил. Да и откуда было бы ей знать имена и фамилии, если старшие жили в отдельном корпусе для выпускных классов... В памяти удержались лишь имя главаря, ещё одно брошенное мимоходом, и - два прозвища... И ещё - их лица, и то, что всего их было шестеро...
  Она никому не сказала о произошедшем - и из страха, и из стыда. И не обратилась в медпункт, хотя некоторое время чувствовала боли, порой становившиеся довольно сильными... Она перетерпела; боли улеглись; но лет через шесть после этого она, обследуясь у врача, узнала, что никогда не сможет иметь детей в результате некоей давнишней травмы... Врачу, разумеется, было невдомёк, когда и почему была она травмирована и кто виновен в этом. Но сама она поняла: роковое повреждение ей нанесли те самые насильники в ходе садистской сексуальной вечеринки.
  Девочка - Натали Симоне называла её вымышленным именем Клэр, - сумела пережить случившееся, сохранить всё в тайне. У неё оказалась незаурядная сила воли, она, решив когда-нибудь отомстить и понимая - для мести нужны деньги и положение, - заставила себя усердно учиться. Очень способная, она сумела перейти в старших классах в более престижный интернат, где учебная программа была посильнее и откуда можно было надеяться, окончив школу, поступить в высшее учебное заведение. Надежды её сбылись: она поступила в институт - правда, провинциальный и второстепенный по статусу, - и начала учиться на программистку, зарабатывая себе на учёбу то официанткой в ночных барах, то... возможно, о некоторых источниках заработка она умалчивала в своих записях... Будучи на втором курсе, она, ставшая ещё красивее, чем в двенадцать лет, приглянулась в баре одному зашедшему туда довольно крупному дельцу, занимавшемуся контрабандой оружия. Он сделал Клэр своей любовницей, стал оплачивать её учёбу и постепенно приобщать её к своей криминальной деятельности. Она, благодаря знаниям компьютерных технологий и интеллекту, превосходно овладела многими навыками, нужными для взлома программ, а к тому же, обладая хитростью и врождённым артистизмом, умела располагать к себе людей - не только с помощью внешности, но и ведя иной раз телефонные переговоры. И она стала, таким образом, очень "полезной" в той преступной среде, в которую - увы, необратимо и окончательно, - вступила...
  Она успела получить диплом программистки, буквально же через два месяца после этого её покровитель и любовник попался и сел на пятнадцать лет по нескольким статьям, одна из которых - участие в организации убийства. Под судом оказались и сообщники, включая Клэр; она отделалась условным сроком, но судимость сделала практически невозможной для неё в ближайшее время легальную работу по специальности и ещё глубже затянула её в мир криминала. К тому же, лишившись того, кто, пусть не бескорыстно, поддерживал её и давал ей некий статус, она оказалась зависимой сразу от нескольких главарей, её стали использовать на самых разных "участках" и определять в подчинение то одному, то другому из вожаков... Вплоть до работы в этом звене, погибшем на островке в лесу...
  Отомстить тем, кто растлил её, двенадцатилетнюю, Клэр не успела. Правда, ей всё-таки удалось ещё года три назад взломать файл, содержавший списки выпускников того года, с адресами родителей - если они, эти родители, были и с ними поддерживалась связь, - но, к её крайнему разочарованию, без фотографий. Главного из тех полурастлителей-полунасильников она опознала; но не было никаких семейных зацепок, которые могли бы навести на его след, - он числился круглым сиротой и носил к тому же очень распространённую фамилию... А остальные пятеро... их было очень трудно определить хотя бы предположительно: прозвища не давали ничего, а второе прозвучавшее имя было - как будто ей назло, - Жан. А в той параллели было десять классов и около ста пятидесяти ребят, и из них Жанами в том или ином варианте - Жан-Батист, Жан-Мишель, Жан-Поль и ещё по-разному, - были более двадцати человек. Часть их причём проживала довольно далеко: интернат был огромный, туда поступали "социальные случаи" из разных департаментов... Чтобы найти хотя бы этого "Жана", не говоря уже об ещё пятерых обидчиках, нужно было длительное расследование; провести его своими силами, в одиночку, у Клэр не было возможности... Правда, некоторые ниточки она, судя по её записям, сумела нащупать, но - два месяца назад погибла в сарае на островке, и таким образом над теми, кто когда-то разрушил её жизнь, уже никто сознательно не свершит земную кару...
  - Сознательно не свершит, - повторила Луиза слова собеседницы. - Вы имеете в виду - их может настичь расплата, но только... - "волей Промысла", хотела она сказать, но остановилась: мне нельзя это говорить, подумалось ей, я жена и сообщница того, кто убил... "Клэр"... -
  Натали Симоне глянула на неё сочувственно и в то же время испытующе...
  - Только такая, которую они сами не смогут связать с тем, что сделали? Не очевидное возмездие, а тот или иной запущенный в мир - запущенный, может быть, кем-то не знакомым никому из них, - снаряд, несущий зло?.. Вы это имеете в виду?..
  - Да... пожалуй... - ответила Луиза. "Снаряды зла"? Или "стрелы"? Тот же образ, что и у этого эссеиста... Она взглянула на тёмно-синюю книжку в мягкой обложке рядом с телефоном... А эта "Клэр"... разбитый когда-то кувшин, окаменевший и всё-таки расколотый... Расколотый, ибо в каменный панцирь облёкся и тот, кого хотела она погубить... вместе с близкими, с нами... "А мы с тобой полностью окаменеть не сможем, - сказал Андре больше месяца назад, прочитав про камни и кувшины, - мы так и будем то и дело колотиться изнутри об этот панцирь..." И не выдержал, позвонил Мишелю Рамбо; и тот, кажется, был захвачен этой мыслью...
  - Может быть, - промолвила она вслух, - эта девушка... эта "Клэр"... может быть, в ней пылала жажда мести не только за себя, но и за тех своих... вернее, за материнство, отнятое у неё... и поэтому не было в её душе жалости к тем детям, которые рождены не ею... - Она достала сигарету. - Ничего, если я?..
  - Пожалуйста, Луиза. - Симоне взяла с подоконника и придвинула к ней перламутровую ракушку-пепельницу. - Судя по её записям, она ненавидела очень многое: не только тех, кому повезло больше, чем ей, но и весь общественный уклад. И пребывала в поисках некоей идеологии, которая оправдывала бы эту ненависть. Читала известных анархистов, мечтала об уничтожении традиционного уклада во имя тех возможностей, которые это даст "сильным личностям"... Подобные ей, к сожалению, не раз испепеляли себя на ниве терроризма, считая, что их дело - разрушать, а не созидать...
  Луиза хотела было зажечь длинную тонкую сигарету с золотистым ободком, но остановилась, припоминая что-то.
  - Разрушать, а не созидать... Пятеро, меж ними - молодая женщина... Знаете, что мне вспомнилось? Пятеро казнённых - знаете эту историю, - за убийство Александра 3-го... Там тоже была девушка или женщина примерно тех же лет... София... она ещё была, кажется, математик... По ассоциации всплыло, мы на том мосту гуляли, когда ездили с детьми в Париж... в тот самый день, Натали, когда вы приходили потом, вечером... Они ведь тоже были анархистами, кажется?..
  - Не совсем, но нечто вроде того, - ответила Симоне. - Это движение унесло немало жизней. Убит был не Александр 3-й, а 2-й, его отец, на которого покушались несколько раз, и иногда были так называемые "случайные" жертвы... Эта София - не та, что была математиком, Луиза, у той другая фамилия... Да, пятеро казнённых... был, впрочем, ещё шестой, бросивший вторую бомбу, от которой погиб и он сам... А пятерых повесили.
  - Сейчас, минутку, - Луиза встала и, дотянувшись, выхватила с высокой книжной полки сборник репродукций в супер-обложке. Перелистав, открыла перед Симоне картину: на взрыхлённом густом снегу - сани, в санях - увозимая куда-то мятежница в чёрном - бледная, с некоей решимостью самоотречения взметнувшая ладонь... толпа... нищие, мальчишки, старухи... мечущие мрачные взоры то ли купцы, то ли воины... священник... нежноликие московитские женщины, одна - молитвенно склонённая... - Это не о тех событиях - вы как думаете?.. Впрочем, нет, не может быть, - она глянула на картину сама, - нет, тут что-то наподобие алебарды - явно не девятнадцатый век...
  - Нет, разумеется, - сказала Натали. - Воздевшая персты женщина - одна из руководительниц религиозной смуты, что была двумя веками раньше.
  - А откуда вы это всё так хорошо знаете? - удивилась Луиза.
  - Много читала и слышала в семье. У меня дедушка и бабушка с маминой стороны - родом оттуда. Познакомились-то они, правда, уже в эмиграции. Я полукровка - вот и интересовалась истоками...
  - И имя ваше, наверное, тоже связано?..
  - Да, конечно, меня назвали в честь одной из моих прабабушек.
  Луиза уже нисколько не опасалась этой по-дружески говорившей с ней женщины. Но Симоне открыла ей - по её просьбе, - историю "Клэр". И трудно было удержаться и не спросить...
  - Натали, - молвила она с некоей доверчивой решительностью, - то, что вы мне рассказали, - очень трагично. Я не стану притворно изображать жалость к этой "Клэр" и к пенсионеру, запуганному шантажом... Не мне жалеть их, зная, кому они готовили... - она не осмелилась произнести подразумеваемое слово... - Но, если честно... вы ведь слышали тогда, мы с Андре не скрыли от вас, что радовались произошедшему, предполагая... правильно предполагая, что для нас их гибель спасительна... Так вот, вы, наверное, считали, что мы - испытавшие и выразившие эту радость, - обязаны знать рассказанное вами сейчас?..
  Натали Симоне поставила чашку кофе на блюдце, как будто побоявшись нечаянно пролить... казалось, она удивлена, что Луиза не уходит от "опасного" разговора, а, напротив - вплотную подступает к нему. Поколебавшись несколько секунд, она заговорила - медленно, подыскивая слова... но сидевшая перед нею женщина была не из тех, кто перебивает...
  - Я, пожалуй, переступлю предел того, что предположительно позволил мне комиссар Менар, - мы с ним это, правда, не обсуждали... Луиза, вы безусловно понимаете - я посвящена в то, что он думает и что высказал, встретившись месяц с лишним назад с вашим мужем. И согласна с его трактовкой произошедшего. И более чем согласна, - она приложила ладонь к щеке, обдумывая следующую фразу, - более чем согласна с его решением не совлекать покров с этой тайны, а разделить её с вами. Но... разрешая мне рассказать вам то, о чём вы спросили, он объяснил это тем, что не хочет вас, образно выражаясь, "щадить"... иными словами, давать вам, скажем так, дешёвую и лживую "пощаду"... И мы предвидели, что вы сами не захотите её... что вы спросите... И я, получается, добавила тяжести к вашей ноше. Да к тому же вам ещё предстоит решать - рассказывать ли ЕМУ... Но вам и ему - причитается знать это. Вы заслужили это знание как дар и кару - так мне подумалось, когда комиссар попросил меня съездить к вам и, если спросите, - ответить...
  "Нам причитается знать... нам, вкусившим ещё один плод с древа познания... А надо ли было сейчас столь откровенно высказываться?.. Нет, надо... нам не нужна дешёвая и лживая пощада, а ей - возвестительнице, - не менее дешёвый и лживый лицемерно-елейный отклик на возвещённое ею..."
  Натали мягко добавила:
  - Милая Луиза... опять же, вы понимаете - я высказала вам всё это не для того, чтобы, "уловив в сети смятения", попытаться поймать вас если не на прямом, то на косвенном "полупризнании". Оно не нужно. И следствие по этому делу теперь уже не было бы возможно даже теоретически - регистрация телефонных контактов "Клэр" стёрта, и мобильный телефон вашего мужа, содержавший учёт тех звонков и её SMS, уничтожен... Я сказала то, что сказала, - только для вас... и для него, для вас обоих.
  Луиза, только что погасившая сигарету, достала ещё одну.
  - Я много курю сейчас... надеюсь, что временно... Натали, мне очень... очень не хочется, чтобы у вас и у ваших сотрудников в связи с этой историей, которую я от вас узнала, и с тем, что вы думаете... об Андре... о нас... мелькал образ чего-то вроде "падающего - толкни"... - она прикурила, придвинула собеседнице вазочку с конфетами. Симоне, аккуратно извлекая шоколадный кругляш из обёртки с Моцартом, обдумывала услышанное...
  - "Падающего - толкни"? Выражение я слышала, но откуда это?..
  - Я тоже не знаю, - сказала Луиза. - Встретилось в одном романе... сноски нет, но, видимо, цитата откуда-то...
  - Вкусно очень, - Натали зачерпнула ложку с верхом сгущённого молока, чтобы добавить в растворимый кофе - она налила себе ещё чашку... - я тоже люблю пить со сгущёнкой... даже странно, что большинство предпочитает обычное молоко... "Падающего - толкни", - ещё раз повторила она... - Нет, Луиза, ничто подобное никому из нас не пришло на ум. И потом, если "падающий" увлекает тебя за собой в бездну, то... помните - Атос, убивший Мордаунта ножом, когда тот пытался утопить его, опрокинув в море?..
  - Помню, - оживлённо отозвалась Луиза, - и у Гюго есть такая ранняя, наивная повесть, там злобный карлик хотел утянуть героя в пропасть, но тот рванулся и сумел спастись, и шут полетел на острые камни один... Но в обоих случаях там эти погибающие платят злом за милосердие... за опрометчивое милосердие...
  - Опрометчивое и едва ли правдоподобное. И, понимаете... формулы отношения к подобным действиям нет и не будет. - Натали примолкла на несколько секунд, рассматривая узоры на серебряной ложечке и как будто бы взвешивая, сказать ли что-то ещё... Потом решилась. - Знаете... возвращаясь к тем самым моим истокам, - вот что дедушка с маминой стороны однажды рассказал... Он хорошо помнил, ему лет десять уже было... Его мама - та, в чью память меня и назвали, - ехала с ним и двумя младшими дочками в поезде на юг... откуда они потом и уплыли одним из "эмигрантских" рейсов... И была у них где-то вынужденная остановка между станциями; что-то в паровозном механизме отказало, машинист с помощниками лихорадочно устранял неисправность, а тем временем вблизи собралась довольно большая... то ли толпа, то ли банда... там, понимаете, бродили бездомные из разорённых войной сёл, и они подчас - от голода и безысходности, - собирались в шайки и грабили проезжавших. И не только грабили - бывали убийства, и... разное случалось... А тут - поезд стоящий, и множество пассажиров, в основном - люди гражданские, не способные защититься... женщины с детьми... Начали ломиться в вагоны - кольями, камнями... у некоторых ножи на поясах были... И - никто не знает, чем бы это закончилось, если бы не ехал этим поездом один бывший офицер, у которого было два пистолета... или револьвера... Он начал стрелять - то ли сперва поверх голов, то ли сразу на поражение; они, не ожидавшие ничего подобного, стали разбегаться... И он крикнул им, что убьёт любого, кто приблизится на расстояние выстрела, - и это подействовало... Тем временем паровоз привели в порядок, и состав двинулся...
  - И были убитые? - спросила Луиза.
  - Были, - кивнула Натали, - и дедушка помнил, что в том числе упали замертво двое-трое подростков... Ведь к таким шайкам иногда и дети прибивались, которым деваться было некуда... Вот так... И, насколько ему припоминалось, потом, уже будучи избавлены от опасности, живые и невредимые, подъезжая уже, кажется, к пункту назначения, некоторые - за глаза, конечно, - называли то, что этот человек сделал, "зверством". Убил голодных, осиротевших, отчаявшихся... Некоторые так говорили, хотя и не все. При том, что ни один из них не знал, что было бы, вломись тогда эта стая - с кольями, с ножами, - внутрь поезда...
  - Живые и невредимые, - произнесла Луиза, - и благодаря этому имевшие возможность высказываться. Кому-то - рассуждать и осуждать; а этот... офицер или кто бы он ни был... он один решился что-то сделать, и защитил всех... и ему одному - крест памяти о содеянном... Не тем, кто бездействовал, - ему, совершившему...
  "И была ли рядом с ним женщина - охранительница его души?.." Её охватило "благодарное" - она через бездну времени ощутила страх пассажиров того поезда, - сочувствие к этому человеку, жившему без малого сто лет назад в иной стране... И ещё - чувство душевной близости к сидевшей напротив женщине. Она видела, что Симоне колебалась - посвятить ли её в семейное воспоминание, - но, значит, очень хотела "поддержать"...
  - Натали, - спросила она, - а почему вы работаете именно в полиции?
  - Ну, это скорее стечение обстоятельств. Я окончила социальную психологию и сперва перебивалась частичной ставкой консультанта соцслужбы. Платили мало, но там передо мной предстала целая панорама болезненных, жестоких случаев, и некоторые требовали очень бережного и щепетильного анализа. И получилось так, что мне надо было дать заключение для суда - в качестве "профессионального свидетеля". И после этого мне позвонили и предложили место психолога-консультанта в полицейском управлении - была вакансия, и на собеседовании мне сказали, что тем, кто проводил следствие, понравился мой... подход - так они выразились... И вот я уже седьмой год на этой работе; причём, надо сказать, чисто профессионально я занимаюсь фактически тем же, чем и раньше, - анализирую предполагаемые мотивы людей, их психологическое состояние, - только уровень ответственности ещё выше. Ну, и пришлось освоить методику проведения первичных, поверхностных экспертиз... и ещё некоторые вещи, которые приходится делать "по совместительству". В основном у меня работа "кабинетная", но бывают исключения: комиссар Менар любит брать меня с собой на выезды по нестандартным, "тонким" случаям. Подобным вашему, Луиза, - он сам так сказал, вы слышали... А знаете что, - Симоне вдруг открыла сумочку и вынула свой мобильный телефон, - хотите посмотрим, откуда это самое "падающего - толкни"?..
  - Да, конечно, - почти воскликнула Луиза, - то и дело всё ещё забываем, что интернет же есть... посмотрите, очень интересно узнать!..
  Натали минуты две водила пальцем по аппапату. - Нет, у меня не срабатывает что-то...
  - Так давайте я на домашнем... Пойдёмте... - Луиза пригласила собеседницу в "кабинет", села за компьютер... - Вот оно что! - сказала она через полторы минуты. - Это же Ницше, "Заратустра". Вот, слушайте, - она начала азартно, с выражением читать: - "... О братья мои, разве я жесток? Но я говорю: что падает, то нужно еще толкнуть! Все, что от сегодня, - падает и распадается; кто захотел бы удержать его! Но я - я хочу еще толкнуть его! Знакомо ли вам наслаждение скатывать камни в отвесную глубину? Эти нынешние люди: смотрите же на них, как они скатываются в мои глубины! Я только прелюдия для лучших игроков, о братья мои! Пример! Делайте по моему примеру! И кого вы не научите летать, того научите - быстрее падать!"
  "И здесь тоже образ камней" - подумалось ей. - Нет, здесь нечто иное, - сказала она вслух отчасти успокоенно. - Надо, конечно, прочесть всё, чтобы судить, но тут культ "игры", культ "полёта", падающий - тот, кому не взлететь... вряд ли это имеет отношение...
  - Тот, кому не взлететь, - повторила Симоне. - Кто не может взлететь, тому - падать... Или тот, кому предназначено падать... или ползать, - не взлетит... Я нечто подобное от своей мамы слышала... а она, кажется, от своих родителей... надо будет её спросить, откуда это... Луиза, мне надо уже ехать, - промолвила она, взглянув на часы, - и давайте договоримся: если вы захотите поделиться чем-то - мало ли чем, - что в силу женской бережности не сразу решитесь сказать... Андре... так вот - давайте я вам напишу свой телефон!.. Не ведомственный, а личный, дополнительный... засекреченный - на всякий случай, чтобы не 'светить' тех, от кого или кому будут звонки... - она взяла с тумбочки карандаш, вынула из сумочки блокнот, написала номер и протянула Луизе легко открепившийся листок...
  - И надо же, что, когда вы позвонили, я испугалась сначала... Натали, я очень рада что вы приехали... - Луиза чуть осеклась, вспомнив трагедию "Клэр"... трагедию, знание которой - дар и кару, - принесла эта женщина. "Принесла... но ведь и рассказала мне ту историю с поездом, ей захотелось поддержать меня... эти люди не отвращаются от нас..."
  - То, что вы сначала испугались, не удивительно. Ведь в ТОТ вечер я проводила у вас обыск - правда, символический, - и, если честно, оставила прослушивающие устройства... которые теперь уже и не действуют, и не имели бы смысла в любом случае... Думаю, что вы уже тогда догадались об этом. Если позволите, я их сейчас вытащу, я помню, где они все - включая те, что положил наш оперативник... - Получив выраженное кивком согласие, она прошла в спальню...
  - Ну, это, наверное, те самые действия, которые вам приходится выполнять "по совместительству", - сказала Луиза. - И хорошо, что так - что уж если кто-то делал это, то именно вы... что комиссар взял к нам только самых надёжных людей... Я очень рада, что вы приехали, Натали, - повторила она через две минуты, взглянув на вынутые из шкафов маленькие аппаратики.
  - И вот ещё что... Есть одна... новелла... или повесть, - Симоне чуть замялась, не зная, как было бы правильнее назвать, - только недавно вышедшая; на меня она произвела очень сильное впечатление, и вам - если прочтёте, - эта вещь будет крайне интересна... В интернете этой публикации пока нет, и я, к сожалению, не могу сейчас сказать вам, где можно её найти: автор не разрешает "наводить" читателей, желая, чтобы на неё выходили "естественно"... Но когда это станет возможно... в принципе, я тогда просто дам вам текст, я сфотографировала... сделала ксерокопию.
  - Спасибо, Натали, - сказала Луиза. - И я вам тоже могу предложить... вот сборник эссе - на психологические, нравственные, социальные темы... и не только... - Она показала книжку Мишеля Рамбо. - Нам рекомендовать не запрещали... Тонко, увлекательно... не жаль усилий, которые тратишь на осмысление... Если хотите, возьмите - мы с Андре прочитали всё.
  - Встречное спасибо, милая Луиза, но... представьте, такой сборник у меня есть. Книга малотиражная, но мир тесен, и я оказалась в числе тех, кому она была подарена... Да, очень серьёзные там пласты подняты; и вы - именно из тех, с кем можно об этом поговорить. Видите, вот и дополнительная причина созвониться при случае...
  Луиза, оставшись одна, вдруг подумала: а будет ли Натали рассказывать об этом разговоре Жозефу Менару? "Он её начальник... но я же и не просила молчать о чём-либо; и не было сказано ничего такого, что нельзя было бы знать и ему. Тем более что комиссар ведь сам говорил с Андре и высказал всё предельно откровенно... А она была сейчас полностью открыта и дружелюбна. Вообще, кажется, ей действительно хотелось поговорить со мной наедине, чтобы я могла задать вопрос о погибших; и она именно для этого приехала утром, когда мне во вторую смену... Наверное, так; но я ведь сама ещё в тот вечер, когда они уехали и Андре вернулся, сказала ему - их интересуем лично мы!.. И теперь они хотят знать - что с нами, как живём мы после этого... с этим... И я ведь сама пригласила её посидеть; пригласила, наверное, потому, что они - знающие нашу тайну, - нужны нам; и в их отношение к нам мы глядимся, словно в зеркало, - эти люди не отвращаются от нас, подумалось мне десять минут назад... А откуда у неё книжка Рамбо? Лично знает его? Может быть, но велика ли вероятность, чтобы так вот совпало?.. Но ведь Андре тогда, рассказывая о том, как день тот самый провёл, - упомянул встречу с ним и не скрыл, что речь шла об ЭТОМ... и назвал его имя; а потом... да, кажется, через три недели... да, в разговоре с комиссаром он же цитировал тот призыв - воздвигнись убить грядущего по душу твою... и на вопрос - откуда эта фраза, - ответил, что от одного журналиста слышал. Ну, и комиссар догадался, от кого именно, - сопоставить не сложно... и тогда - вот и причина ему... им... заинтересоваться личностью Мишеля Рамбо. И если о нём навели справки, то... он же в приложении к одной из газет публикуется, могли прочесть несколько его эссе, и узнать, что он издал книгу - это же, наверное, где-то регистрируется, - и, допустим, позвонив ему, попросить экземпляр... или даже несколько... Авторам такое приятно, он, наверное, сам был рад... Да, вот почему, наверное, у Натали есть эта книга..."
  Уже скоро одиннадцать, подумала Луиза, скоро придёт домработница. "Лучше куда-нибудь пойти, чтобы не мешать ей во время уборки; ключ у неё есть... Надо в магазин... мёда купить для чая, сыров каких-нибудь... и пакетики сока у нас заканчиваются... на месте решу, что ещё... На работу к двум, подвозка в час двадцать; лучше в торговый центр, там и супермаркет есть, и можно заодно в обувной зайти, ботинки посмотреть для Андре - его пойти примерить не допросишься... возьму по его размеру... Потом можно там поблизости взять чай с эклером, там кондитерская хорошая есть; так время более или менее и пройдёт..."
  Обо всём этом было приятно думать, но Луиза понимала - этим она отодвигает иные размышления, тяжёлые, сознание неизбежности которых вставало перед нею неотвратимо надвигающейся острозубой волной. Она понимала, что, пусть не сразу, но расскажет Андре... не скроет от него услышанную ею историю жизни убитой им "Клэр"... да ещё и этого пожилого запутавшегося Бланшара, - нет, не скроет!.. Скрыть насовсем - нет, это было бы уже не "женской бережностью", в утаивании было бы что-то лживое, лживо-дешёвое - столь же, сколь и в той "пощаде", о которой говорила Натали... Ну, и что он почувствует? Ощутит себя "толкнувшим падавших", погубителем обездоленных? Но, защищаясь от того, кто напал, человек не видит бросившегося на него хищника маленьким обиженным ребёнком, которым тот был когда-то: он убивает не беззащитного сироту - нет, он стреляет в сгусток зла, в который этот сирота превратился... был превращён злыми силами!.. Разве не так?..
  Но когда рассказать? Лучше, чтобы, находясь у своих родителей, он не знал и не думал об этом, - пусть там он будет ещё в том самом вчерашнем настроении... Может быть, потом, дома, когда Жюстин ляжет спать? Или уже завтра - поздно вечером, вернувшись домой после мюзикла?.. Вещи, которые Натали принесла, можно разложить уже сейчас, - и в ближайшее время он вряд ли заметит их... Да, лучше так...
  
  - 13 -
  
  Но получилось иначе. Закончив смену, проведя целых пять экскурсионных групп, между которыми выпадали лишь краткие перерывы, очень уставшая, она к половине восьмого действительно приехала в игротеку. Затейница уже раздавала детям надувные шарики и символические подарки-сюрпризы; уже многие ребята и девочки толпились возле столиков, держа одноразовые стаканчики с лимонадом или соком и тарелочки с набранными лакомствами-"погрызунчиками". Некоторые расходились. Она издали увидела Андре - он, по своему обыкновению, пил кофе, переговариваясь о чём-то с двумя хорошо знакомыми мамами. Подойдя, услышала - обсуждают, когда можно будет привести детишек к Пьеру в гости; "Если удобно, - может быть, в четверг ближайший? - подключилась она, - мы раньше дома будем, они подольше поиграют..." Налила себе чаю, разбавила немножко яблочным "нектаром". Пьер подбежал, стремительно вскарабкался ей на колени, чуть не выбив нечаянно из её руки картонный стаканчик... "Ты всё-таки осторожно, у мамы же горячее питьё в руках" - сказал Винсен тоном скорее взвинченным, чем спокойно-строгим... неужели он опять бьётся в капкане неких тяжёлых, сминающих ткань души мыслей... почему, что случилось?.. "И совсем не горячее, она сока добавила, я видел" - задорно отозвался малыш и перебрался на колени отца. Тот погладил его растрёпанную макушку - не может он долго сердиться на детей... Луиза незаметно от мальчика тронула Андре за рукав, вопросительно глянула ему в глаза - что с тобой?.. Он сделал успокаивающее движение рукой... потом тихо проговорил на плохом английском: "He must to stop himself from... before... making of dangerous things". Пьера не обижало, что родители иногда переходят при нём на другой язык: дети принимают как данность, что у больших имеются свои тайны: на то они, в конце концов, и взрослые... Ведь и самые добрые волшебницы в сказках произносят порой свои волшебные слова, ничьему, кроме них самих, пониманию не доступные...
  Лица людей были веселы, и слова детских песен, перетекающих одна в другую, звали в светлое королевство Беспроблемье, в королевство, куда возьми да полети на связке разноцветных шариков, что колыхалась над стеклянной дверью игротеки... Но - Луиза не могла объяснить себе, почему, - в движениях и звуках вокруг ощущала она сейчас нечто томно-прощальное; ей внезапно представился некий вокзал, вокзал времён её юности, с телефонами-автоматами то ли в зале ожидания, то ли на выходе из него, поблизости от перрона... И ей словно бы надо позвонить куда-то и сказать - не ждите, я очень хотела бы ещё увидеть вас, но не смогу... я слышу гудок своего поезда, поезда, в который сяду, ибо так мне суждено; и лишь когда он отбудет, мне скажут - куда лежит мой путь... Она будто бы в длинном дождевом плаще, и он, вздымаемый ветром, не даёт закрыть кабинку автомата... И чей номер ей надо набрать? Андре? Нет - он то ли едет вместе с нею, то ли она должна что-то передать ему, позвонив... а кому?.. И гудок поезда - надрывно-трубный, - словно предвозвещает... расставание ли с чем-то, рубеж ли таинственный, суд ли?.. "... семь Ангелов, которые стояли пред Богом; и дано им семь труб" - вспомнилось ей из Откровения...
  - Мама, посмотри, что нам дали! - Пьер звонким голоском рассеял её видения, показал ей и папе набор печаток с изображениями мультгероев: эльфики, феи, принцы...
  - Ой, прелесть, дай-ка посмотреть!.. - она прижала его к себе, как спасательный круг, - дай глянуть на твои детские вещицы, вытяни нас из печали, из надлома, из тревожных предчувствий... - Андре, ты видел? - они склонились вместе над пакетиком печаток, их щёки соприкоснулись. - Всё хорошо? - прошептала она, стараясь, чтобы голос её не звучал испуганно...
  - Всё хорошо, Луиза... - он ответил вроде бы умиротворённо, но в глазах его что-то отчасти напоминающее ТОТ вечер, когда они сидели вчетвером в гостиной и он - тайно от неё и от детей, - собирался ночью ТУДА, на тот островок... собирался убивать, спасая их... и вот тогда тоже у него был такой взгляд - и растерянный, и сосредоточенный на чём-то своём... Но могла ли я тогда знать, что душа его простёрта между двумя краями бездны - между обречённостью и беспредельной решимостью?.. А смотрел ли он тогда так, или я потом вообразила это? И сейчас - не кажется ли мне? Или у него тоже мелькали некие образы?..
  - Люди расходятся, мы поедем уже скоро, - сказал он. - Давай, сынок, поздравь ещё раз именинника... допивай чай, Луиза; а хочешь, я кекс тебе принесу? - Нет, может быть, у него и нормальное настроение; и почему бы нет, он же вчера так радовался...
  - Да не стоит, на работе Элен тортиками шоколадными угощала - у неё десятилетие свадьбы... Я не устояла, взяла два... - И как же сладостно говорить о таких вещах!..
  Они поехали к дедушке с бабушкой - за Жюстин; девочка уже сделала уроки и смотрела телевизор - вернее, слушала музыкальный канал... она уже любит эти песни с женским надломом: "... Он говорит про любовь, как говорят про машины!.." Но не возражала, когда дедушка собрался, глянув на часы, переключить на новости... Они сидели за столом, пили чай, и перед ними мелькали кадры международной хроники. Вот опять, очередной раз, про террористов, выслеженных и пристреленных где-то, - и про то, что звучат голоса правозащитников, усматривающих в этом незаконно-негуманное деяние... А Андре - только что думавший вроде о чём-то другом, - оказалось, уловил последние фразы. И сказал - резко, убеждённо: "Правильно сделали!.. Если закон велит заботиться о врагах, а не защищать близких, которым они угрожают, - тем хуже для закона, каким бы он там ни был международным". Луиза понимала - трудно ему удерживаться от таких высказываний... но эти его слова усиливают у родителей впечатление, что он "не совсем такой", как был раньше... И в самом деле, Винсен-старший внимательно посмотрел на него... затем - явно вызывая на следующую реплику, чтобы лучше почувствовать настроение сына, - "предостерёг": "Ты в разговорах с чужими, особенно на разных мероприятиях, старайся не афишировать свои разногласия с мировой общественностью, политкорректностью и прочими..." Он замялся на секунду... "Фетишами, - подхватил сын, - никчёмными и... злыми, потому что... знаешь ли, папа, общественность - мировая или любая иная, - пусть уж лучше осуждает, чем оплакивает..." И опять - пристальный, отчасти обеспокоенный взгляд отца; но мама разрядила обстановку, попросив маленького Пьера рассказать, что было на дне рождения...
  И всё же хорошо, думалось Луизе, что родители видят его сейчас оживлённым, не погружающимся то и дело в мысли и образы, о которых он не может рассказать им... А почему Жюстин сидит задумчивая и даже не раздражается на бабушку, что та несколько навязчиво уговаривает её ещё покушать? "Да не надо" - тихо ответила, вздохнула... ... встала из-за стола, уединилась у окна, смотрит, кажется, на перекрёсток, где, повинуясь светофорам, то один, то другой поток машин останавливается и уступает дорогу... Подойти к ней? Нет, не надо... может быть, у неё свои видения... может быть, светлые - тогда жаль спугнуть... У неё скоро кончится детство, да и сейчас она уже совсем не по-детски иногда высказывается... доченька, не надо спешить во взрослость, она тебя дождётся; пока можно, смотри мультики, клади рядом, укладывая спать, мягких зайчиков...
  Опять нахлынули те образы вокзала, телефона-автомата, вздымаемого плаща... И опять Пьер вывел её из этой грёзы: "Мама, это правда, что я здесь на ночь завтра остаюсь?" "Да, хороший мой, - ответила она, - мы же завтра едем на спектакль, он поздно закончится..."
  Потом - минут тридцать пять езды по улицам, по шоссе... Малыш заснул в машине - десятый час; Жюстин рассказала, что на начавшиеся каникулы не задали обязательных уроков, но желающим предложено написать сочинение на тему "Почему важна терпимость к живущим, мыслящим и чувствующим иначе?" - и вопрос заинтересовал её, ей хотелось бы высказаться. И отец, полуобернувшись, спросил: "А у вас уже было что-то об этом?" "Нет, - сказала Жюстин, - тема должна начаться после каникул; если кто-то напишет, - будем обсуждать в классе... Вы поможете мне, если я за это возьмусь?.." Он глянул на дочку, не оборачиваясь, в зеркальце... как день назад, подумала Жюстин, как день назад, когда он тревожно смотрел, ожидая её слов о герое американского фильма, о Роберте Белом Ястребе, не уничтожившем четверых, двое из которых потом убили его жену и сына... "Мы, конечно, поможем, - отозвался он секунд через пять, - но вспомни, как ты писала недавно о том, будет ли встреча с чужим разумом... Так вот, и теперь тоже - не стоит ни в интернете, ни у нас искать идеи: у тебя должны быть свои. А мы на них откликнемся, и именно это поможет тебе... скажем так - вырастить их. Не заменить нашими, а именно вырастить собственные... саженцы... те, что в твоей душе..." Девочка после длительного и серьёзного молчания - она, казалось, взвешивает, сказать нечто важное или нет, - решилась и произнесла: "Я так и знала, что ты это ответишь, папа; ты то и дело теперь, как будто в своей лаборатории, опыты ставишь - что я скажу... и интересно, почему это... и только ли со мной..." Винсен заметно вздрогнул от этих слов, переглянулся с Луизой... "Жюстин, я... это не опыты ни в коем случае... просто ты очень повзрослела, ты научилась мыслить самостоятельно, критически и творчески, и мне... нам... важно, чтобы ты обрела уверенность в этом своём умении". Да, подумала Луиза, в тот раз, когда она писала ту работу насчёт "инопланетян", Андре именно по этой причине посоветовал ей строить сочинение на своих личных идеях, а не на "материалах": пусть мыслит независимо... К тому же она и в самом деле повзрослела, а он, Андре... он стал, кажется, более "зрелым" после ТОЙ ночи, после того, что ему пришлось совершить; он менее, чем раньше, склонен высказываться, чтобы "показать себя" и несколько инфантильно самоутвердиться... Но вчера... вчера, в машине, когда они ехали домой - он же рассказывал об этом, - она верно почувствовала... да, когда она с девочками обсуждала тот сериал, он, ища её поддержки, тревожно "выжидал-проверял" - что скажет любимая дочка... И Жюстин, такая же тревожная и очень чуткая, "поймала нужную волну"...
  Сейчас девочка отчасти поверила отцу, но её всё не отпускало много раз передуманное - то, о чём и в истекшую ночь мыслилось ей: что-то происходит с ними обоими, столь родными, любящими, любимыми... Луиза, уловив её состояние, перевела разговор: "Ты, я видела, мушкетёров взяла читать?.." И это оказалось очень удачным ходом: вплоть до конца поездки они втроём увлечённо обсуждали, насколько приукрашены дуэльные обычаи в изображении Дюма...
  А потом, когда подъехали к дому, прежде чем родители разбудили заснувшего Пьера, Жюстин вдруг сказала, дотронувшись до них обоих: "Я вас очень люблю... я хочу, чтобы у нас было спокойно и радостно..." - и смутилась от своих слов, как будто они означали признание - что-то в семье не так... "Мы тоже хотим, Жюстин, чтобы так было, - ответил папа, - поверь, у нас очень хорошая семья, доченька, потому что всё... всё зависящее от нас для того, чтобы дать друг другу спокойствие и радость, мы делаем..." Он сказал самое верное и бережное из всего, что можно было сказать, - подумала Луиза, - и хорошо, что не добавил больше ничего, ибо подразумевалось - мы не всё можем; и незачем говорить одиннадцатилетней девочке то, что она и сама отлично понимает... Мальчик, разбуженный ими, не капризничал, быстро вылез из машины; дома с ним было проще, чем обычно, он, не споря и не торгуясь, умыл лицо и руки, почистил зубы, разделся... Луиза села почитать ему "Белоснежку"... Что-то тревожно-нежное растеклось между ними четырьмя и объяло их, - так ощущала Жюстин. Она улеглась и думала, что долго не сможет заснуть, но её неожиданно быстро объял сон, в котором она увидела себя на некоем кораблике, небольшом, хрупком, парусном; он то и дело покачивался, но плыл, и она знала - есть на нём люди, на которых можно безусловно положиться, они не дадут кораблику опрокинуться и утонуть... И близился некий берег, чуть затуманенный, незнакомый; но она верила - это не дикий и страшный край, здесь будут люди, будет город, будут книги и песни; и, может быть, она найдёт здесь кого-то нужного ей... Нет, это был не "страшный" сон, из которого хочешь выпутаться; она, проснувшись около часа ночи, даже отчасти пожалела, что он прервался; и ей хотелось вспомнить - с кем она плыла и кого искала?.. Но, вспоминая, Жюстин довольно быстро вновь заснула - без сновидений и на этот раз до утра.
  А Андре уселся за компьютер, желая проверить электронную почту... Чтобы выйти на неё поскорее, открыл историю за истекающий день... И спросил Луизу - "Что это ты про Заратустру читала - про то, чтобы подтолкнуть падающего?.." Она, спохватившись, что не догадалась стереть регистрацию захода на тот сайт, хотела было сказать - слышала когда-то эту фразу, сегодня утром вспомнила, вот и посмотрела - благо было время... Но внезапно не захотелось ей таиться, лгать... она подошла к нему, обняла сзади, полушепнула - "Ты ложись, я сейчас приду, в кровати поговорим уже"... И через несколько минут, держа его руку под одеялом, рассказала всё про приезд Натали Симоне.
  И про "Клэр", и про Бланшара, и про вытащенные из шкафов прослушиватели, и про то, как дружелюбна и открыта была с нею эта женщина...
  А он слушал это всё сначала довольно спокойно, а потом с нарастающим - Луиза чувствовала, - желанием броситься, словно в бой, в длинный и ожесточённый монолог. А потом промолвил - чуть сбивчиво, обрывисто, но вместе с тем и решительно: "Понимаешь, Луиза, я приемлю этот дар и эту кару. Я всё-таки стал другим, и осознаю это, и несу в себе... нечто такое, что, наверное, я не в силах передать даже тебе, чтобы ты разделила... Ты не слышала голоса этого, когда она меня убеждала, чтобы я... малыша нашего, которого сейчас на руках нёс, полуспящего... и девочку нашу, которая сейчас нам сказала - я вас люблю... и тебя, Луиза, чья рука моей касается... убеждала, чтобы я вас - подставил под... я это и назвать боюсь... ты этого голоса не слышала, ты ненависти этой не испытала... А я - слышал и испытал, и... и - стоило испытать; и рассказанное тобой не остановило бы меня, Луиза, пусть бы я и тогда это знал!.. И я всё-таки, наверное, вопреки тому, что мне казалось месяц-полтора назад, сумел окаменеть, стать камнем, и - не жалею! И мне очень близок тот офицер или кто бы уж он там ни был, в том поезде, в котором прабабушка этой Натали ехала... Да и ты ведь сказала: ему, защитившему всех, - крест памяти; и лучше этот крест, чем крест того, кто... не посмел "окаменеть" - и НЕ СПАС... Я вас всех очень и очень люблю... но тем, кем был раньше, уже никогда не буду; и помнишь, в тот уютный вечер, после разговора с комиссаром, я сказал тебе - мне нет дороги назад!.. И вам - тем, кто со мной, - тоже... Тебе и Жюстин по крайней мере... Пьер ещё маленький, а она уже допытывается, и осознаёт, и не оберечь нам её от этого: она ощущает - мы не совсем те, что были... Нет нам дороги назад, Луиза, мы должны наконец понять это и принять!.. Давай уж я сигарету в постели... слушай, если ещё что-то подобное узнаешь, - не пытайся скрывать от меня... незачем! Я - камень; и я от такого, поверь уж мне, не разобьюсь!.."
  Он замолк, захваченный вдруг цепью образов и ассоциаций, опоясавшей его подобно тому как Жюстин, когда была маленькой, раскручивала вокруг себя скакалку и обматывалась ею... Потом заговорил - медленно, осторожно, обдумывая каждое слово: "Надо же, что вымолвилось... я - камень!.. Помнишь, Луиза, кому это было сказано? Апостол, подъявший меч... и трижды отрёкшийся... тот, чьим именем мы назвали нашего сына... тот, именем чьего брата когда-то назвали меня..."
  - Нет, я могу разделить то, о чём ты говоришь, - спустя несколько мгновений сказала Луиза. - Я не слышала этого голоса по телефону, но... знаешь, сейчас я поняла... я, наверное, тоже смогла "окаменеть" в ту ночь, когда ждала тебя... не это ли дало мне силы ждать и не звонить никуда?.. Быть подругой, быть женою подъявшего меч - даже не зная ещё об этом... а отрекаться нам с тобой не от чего... Я тоже стала другою... И мы ведь уже говорили об этом - помнишь, однажды вечером... о подъемлющих меч, и о том, что мы... что мы - вкусили ещё один плод познания... выпали из гнезда... мы - и, боюсь, отчасти и доченька наша тоже... она и вправду намного больше чувствует происходящее с нами, чем нам хотелось бы...
  - Мы отплыли, - он сильно сжал её руку, - от некоего берега, к которому нет нам возврата. От берега, пребывая на котором мы могли считать, что страшное и грозное - не для нас, не про нас... и что если нечто подобное произойдёт, то, конечно же, не с нами... Не с нами, а где-то в диких странах, далеко... там люди могут погибать ни за что ни про что... а мы - мы защищены, наш мир надёжен и уютен. Я помню эти свои... мысленные конвульсии... в ТОТ вечер, на балконе, когда я только-только прослушал... подслушал ИХ разговор... нет, впрочем, именно об этом мне подумалось, когда я писал тебе письмо... Нас навсегда унесло от берега, находясь на котором мы могли считать себя "гуманными", содрогаться при мысли о насилии, думать, что настоящее, чёрное зло - далеко, где-то... Нет, оно - здесь, оно хищно, саблезубо оскалилось тогда именно на нас!.. И я ведь рассказывал тебе... рассказывал, что подумал тогда о Харибде и Сцилле!.. О пути меж ними!..
  - Но мы выплывем, доплывём, спасёмся... мы обязательно спасёмся, - шепнула она...
  И нечего было добавить к этому. И снова, как в ТУ ночь, когда Луиза сделала ему, беспредельно уставшему, кофе со сгущёнкой, они искали уюта и покоя в недвижной сомкнутости. И она мягко нашептала им в эту ночь сон без сновидений...
  И наутро всё та же тревожная нежность продолжала окутывать их. Пьер не залёживался, как бывало часто, а прилежно встал, чтобы собраться вовремя в садик. Покушал свои обычные кукурузные хлопья и йогурт с шоколадно-ванильной присыпкой, не привередничал, когда мама дала ему персиковый сок вместо клубнично-бананового, который забыли купить... Собрал игрушки, которые возьмёт к дедушке с бабушкой, - именно родители Андре должны были забрать его с продлёнки... "Смотрите, - показал он, - я целый пакет машинок беру, я там автопарк построю и покажу вам, ладно?.. И можно я ещё шарики-марблы возьму? Мы в них в садике поиграем..." "Да взять-то возьми, - вздохнул отец, - только потеряешь ещё, плакать будешь..." "Не буду, - весело мотнул головой мальчик, - вы мне новые купите"... Ну конечно купим, подумала Луиза, мы тебе... вам... что только не покупаем... до чего хорошо, что хоть ты ещё остаёшься, малыш, в мире, куда не доносится - пока ещё не доносится, - пучинно-преисподний вой вселенского зла... Или и в твоих глазах уже некая печаль поселилась - ты так послушен сейчас, стараешься, чтобы нам было легко и приятно... как будто перед расставанием... да мы же завтра тебя опять домой привезём, и у дедушки с бабушкой - это ведь тоже дома... Вышла в ночной рубашке ещё заспанная Жюстин - проводить их. Ей самой в школу сегодня надо чуть позже, к девяти, она пойдёт сама... а в двенадцать - домой; короткий день, последний перед каникулами... Маме в первую смену, она вернётся к половине третьего, папа к пяти... ну что ж, девочка уже отлично управляется и с тостером, и с микроволновкой, да и готовить несложные вещи научилась у мамы; а скучно разве будет ей дома с компьютером и "Тремя мушкетёрами"? А потом, а вечером, - с мамой и папой на мюзикл... Казалось, наступает хороший, радостный день; но что-то сжалось на мгновение в сердце, и внезапно ей припомнился тот кораблик из её сновидения... Почему так неспокойно, ведь и сон был вроде добрый... да, конечно, кораблик должен доплыть, и там будет не дикая первобытная темень, там приветная пристань, там светлый город... Но девочка не отходила от родителей с братиком, пока они не ушли... Обняла, долго махала им из окна... Вот они на стоянке, тоже машут ей... вот садятся в машину, мама поедет с папой до своей подвозки, потом папа оставит Пьера в садике - и в аптеку... Недолгие школьные часы пролетели весело - и разве не таким должно быть преддверие каникул?.. Потом, вернувшись домой, Жюстин взялась за "Три мушкетёра"... У неё нет ещё зрелой читательской выдержки, она пропускает некоторые "скучные" моменты; сейчас она уже на том месте, когда д"Артаньян проводил Бэкингема к королевскому дворцу; и он весел, полон надежд... Констанция шла под руку с другим, - что ж, так тогда было принято, - но этот другой, оказывается, не её возлюбленный. Нет, герцог любит королеву, а в сердце Констанции только он, юноша-гасконец. Он счастлив, как был счастлив папа, когда услышал мамин голос по телефону, голос, в котором звучало - мне нужен только ты, я верна и всегда буду верна... И д"Артаньян убедился: любимая верна ему... Правда, мама никогда никого не обманывала, а та женщина обманывает мужа... но этот муж... он там как будто "не в счёт"... и король - тоже... за них как-то "не обидно", когда читаешь любовные признания... Им будто бы полагается быть смешными, обманутыми... А тот гвардеец, которого убил Арамис, - он тоже "не в счёт"?.. Но ведь его тоже когда-то вынашивали, любили, качали на руках... для чего? Чтобы он так вот вдруг погиб - совсем молодым?.. Жюстин, задумавшись об этом, отложила книгу. Но взяла снова - её захватило действие; можно сколько угодно печалиться о тех, кто - в книгах или в жизни, - сметается со сцены; но романы пишутся живыми для живых и о живых...
  А потом, к вечеру, когда она вместе с мамой и папой собиралась ехать в театр, ей вновь подумалось о кораблике из ночного сна... "Наверное, всё-таки я с ними там была и с Пьером; это мы вчетвером плыли куда-то..."
  В машине она читала, а папа с мамой тихонько переговаривались - о том, что папа через полторы недели должен будет поехать за дедушкой и бабушкой, мамиными родителями, в аэропорт - они прилетят из Греции, они сейчас там на курорте, это организованный тур, субсидируемый профсоюзом... Не поехать ли и мне, спрашивает мама, а то как же ты обратно ночью, один... не укачало бы, не заснул бы... термос, конечно, приготовлю, но всё же... Нет, отвечает он, радио включу, остановлюсь на бензоколонках пару раз кофе перехватить... И ещё очень разное они обсуждали - бытовое, привычное... И очень привычно папа, уже когда въехали в N... - городок на окраине не их уже, а соседнего департамента, - поругивался, медленно двигаясь по перегруженным улицам и понимая - "дикой" стоянки поблизости от театра не найти, придётся ставить на платной, организованной... Досадно, и не из-за денег, а из-за неудобства: потом многие оттуда будут выезжать, пока очереди дождёшься и пока расплатишься - минут десять пройдёт...
  Потом - уже в сумерках, в начале седьмого, - пешком по широкой, но не очень хорошо освещённой улице; справа - скверик, пушистая трава, скамеечки, даже, кажется, пруд небольшой проглядывает сквозь аллею... Напротив - магазин... то ли электротовары, то ли сувениры, - но они не успели это разглядеть...
  Спокойное предвечернее разноголосие городского прогулочного центра было взрезано - нет, пожалуй, разодрано, - одновременно двумя непредставимыми, словно бы и не из уст чьих-то, а из вселенских кладезей ужаса исходившими криками - женским и детским, - и звуком, подобным хлопку выстрела, и треском разбитых стёкол... Легковушку серо-металлического цвета, маленькую, выцветшую, "смял" вылетевший навстречу, кажущийся громоздким рядом с нею землисто-беловатый пикап... Кто был за рулём этого пикапа, едва ли успел заметить хоть один из находившихся на тротуарах и в скверике людей, - ибо через секунду он, взревев, оттолкнул - чуть ли не отшвырнул, - своей массой осевшую раненой серой уточкой машинку... и исчез в полутьме, исчез беспрепятственно, поскольку никто не мешал ему в те мгновения, а к тому же светофор метров через сто сиял зелёным... Легковушка-"металлик", покачнувшись, замерла на месте, но из неё стал выходить дым, и она стала содрогаться; а изнутри её вновь послышался тот самый, прервавшийся на миг до того, исполненный вселенского ужаса детский, почти младенческий крик!..
  Он доносился из тёмных недр разбитой машины, отделяемых от окружающего мира наполовину выбитым окном... "Ребёнок... и женщина тоже была... сейчас... Боже, сейчас взорвётся..." Но это додумалось Андре Винсену, когда он уже лежал, распластанный, ногами на мостовой, а головой и грудью прорвавшись в салон машины... И он сам не помнил, коленом ли, ботинком ли выбил стекло, остатки которого звездозубо оскаливались; и не помнил, не понимал, как же это всё-таки удалось ему за микрочастицу времени до этого отбросить назад метнувшуюся туда же хрупкую фигурку Жюстин - отбросить, надрывно и страшно крича - "Не сме-е-ей!!!.." И как будто чудом расширившийся охват зрения позволил ему увидеть, что её схватил и держит некий плечистый перень с бородой... А рядом с ним и машиной была Луиза; и не ясно было, кто из них раньше бросился, не опередил ли он её только потому, что был намного сильнее и быстрее; и ей он тоже кричал - "Не сме-е-ей!.. уйди-и-и!.." - но осознавал, что тщетно... А между тем - разум и все чувства действовали с некоей яростной сверхотдачей; ему на мгновение вспомнились ТЕ САМЫЕ вечер и ночь почти двухмесячной давности; и это не мешало пребывать в реальности текущего мига... И удивительно, что страха за себя у него совершенно не было; и Винсен понимал - страха нет, ибо нет выбора... Он увидел - у женщины впереди голова свесилась под руль так, что и азов медицины не зная поймёшь - ей земная помощь уже не нужна... Но вот - маленький живой комочек - сзади, в детской корзиночке на креплении!.. Андре выбросил вперёд обе руки... выщелкнуть... расцепить... Справился, справился более ловко, чем иной раз, бывало, в собственной машине, когда ремень возьмёт да и заест вдруг... Теперь - расцепив крепление, - резко рвануть дитя на себя, и - наружу... Нет!.. Не получается выбраться, затылок бьётся, в кровь режется об эти звездозубые осколки... не повернуться... я в капкане... Но он почувствовал, что мягкие ладони обняли его голову - и бережно, осторожно, защищая от стёкол, стали направлять... Луиза!!!.. Боже... ОНА здесь... Её кисти, нежные кисти, в крови, изрезаны; она продиралась обнажёнными руками сквозь эти разбитые стёкла - к нему и к ребёнку, к девочке - да, это девочка, у неё нечто вроде косички... Именно теперь защемил страх - сейчас взорвётся... Страх был не за себя, а за них обеих; и за Жюстин - чтобы она не рванулась из рук державшего её человека, не устремилась безоглядно прямо сюда, к ним...
  Этот страх за мгновение вырос настолько, что начал раздирать его изнутри; но секунды через две нежные ладони Луизы - не чудом ли? - всё-таки вызволили его; и затем простёрлись и так же бережно охватили и притянули малышку... "Быстрее!.." - крикнул Андре... они, вдвоём - держа маленького человечка, продолжавшего захлёбываться в плаче, - ринулись прочь от машины, которая сильнее и сильнее содрогалась и дымила, - от машины, к скверику... Вот Жюстин бьётся в руках у того, с бородой... он пригнул ей голову, наклонился сам... почти все люди уже успели отхлынуть далеко... Андре подтолкнул Луизу, загораживая ребёнка и её - "Ложитесь же!..", - и она, падая на траву, потянула его за собою, второй рукой всё так же бережно охватывая детскую головку; всё, они лежат; и, что-то крича, лежит в нескольких метрах от них Жюстин, и её изо всех сил удерживает, ругаясь последними словами, всё тот же мужчина...
  И - спустя ещё секунды три, - ни криков, ни плача, ни то пронзительных, то завывающих гудков, - ничего этого уже не стало, а был только жуткий, как будто изданный пастью самой геенны звук взрыва; и над мостовой, извергнувшись из серой машины, вознёсся бешеный чёрно-рыжий веер, в котором закружились её разносимые на триллионы микрочастиц останки... И, пока рык геенны постепенно затихал, ничей голос ещё не смел прозвучать... кроме голоса этой маленькой девочки, которую закрывали руками и грудью Луиза и Андре; и сквозь её плач можно было распознать одно лишь слово - "Мама!!!..."
  И им, и всем, кто застыл поодаль, было видно, что никто не пострадал от взрыва, ни один из взметнувшихся осколков не зацепил никого из живых... Тот парень отпустил Жюстин, она, с ещё матово-белым от пережитого - и переживаемого, - ужаса лицом рухнула на лежащих родителей, уткнулась макушкой в траву между ними, обхватила их ладонями - с силой, до боли... казалось, желая убедиться, что они эту боль чувствуют, что они живы, что она не потеряла их... Отец и мать тоже липковатыми от крови руками - сейчас было не до щепетильности в отношении соприкосновения с кровью, - вцепились в неё, продолжая обнимать и малышку, всё так же кричавшую "Мама!" и ещё что-то вроде "больно!.." Эта девчушка - ей, кажется, было не больше трёх лет, а может быть, и только два с половиной, - спустя мгновение вжалась всей крошечной плотью своей в Луизу, неосознанно предпочтя и избрав именно женские объятия убежищем от постигшего её всеохватывающего ужаса... И женщина стала - интуитивно уловив, где болит, - мягко и осторожно поглаживать ей животик... И тогда девочка на миг прервала плач, доверчиво посмотрела ей в глаза, опять - на этот раз тихо, - сказала "Мама..." - а потом опять закричала и зарыдала, но уже чуточку тише и словно бы даже умиротворённее... "Родные мои!.." - шептала Луиза лежавшим с нею в обнимку Жюстин и Андре... "Родные мои!.." И более ничего не произносилось, не получалось... И, наверное, не надо было больше ничего произносить... И Луизе вспомнились в этот момент сказанные ею ночью слова "Мы выплывем, доплывём, спасёмся..." Но об этом невозможно было сейчас думать... Она встретила взгляд Андре - чуть расплывшийся, затуманенный, ни на чём и ни на ком сейчас не сосредоточенный; потом прижала к себе всё ещё не поднимавшую лица из мокрых травинок Жюстин - "Доченька!.." И та вдруг неожиданно сказала голосом, полным взрослой заботы: "Мама, папа, вам надо руки перевязать... а то вся одежда же..." Она не закончила, но главное, что это выговорилось; и Жюстин почувствовала, что сумела нащупать ниточку, связывающую её и их, родителей, с чем-то нестрашным, уютным, с тем, что было РАНЬШЕ. Эта тревога об одежде символизировала для неё сейчас будни, обиходно-сладостную повседневность, к которой так и рвалась сейчас вся душа её...
  К ним подошёл тот плечистый мужчина. "С вами всё в порядке?.." Винсен поглядел на него так же несосредоточенно... "Да... наверное... не знаю..." И не сообразил поблагодарить за то, что тот не пустил Жюстин к смертельно опасной машине... Потом перевёл взгляд на спасённую девочку в объятиях Луизы: бледное, несмотря на подтёки слёз, худенькое личико, разлетающиеся длинные чёрные волосы, не удерживаемые уже косичкой, заплетённой, видно, не особенно искусно или в спешке; черты тонкие, но не поймёшь, красивые ли, потому что они искажены криком и той болью, которая откуда-то из недр тела, вторгнувшись туда, жжёт и жалит. Простенькое, на вырост, наверное, купленное, до колен доходящее платьице блёкло-синего цвета... Жюстин привстала на коленках, слегка дотронулась до малышки. "Ей очень больно, мама... И вам тоже больно?.. Я... давайте я позвоню..." Она не сказала, куда позвонит, и она прекрасно понимала, конечно, что скорая помощь сама вот-вот приедет, но ей надо было говорить что-то заботливое; Андре и Луиза скорее ощутили, чем подумали, что она этим как бы защищается от собственного ужаса. "Не надо, доченька, - ответил он, - они же сейчас... вот слышишь, сирены..." Да, действительно, сирены уже гудели вовсю; а их четверых между тем обступила толпа людей... "Вот, вот они вытащили ребёнка, - послышались восхищённые голоса, - этот господин с женой... они поранились, кажется..." И ещё что-то говорилось на разные лады, но они не вслушивались, всё ещё отделённые от окружавшего их множества людей пеленою только что пережитого ими... Из толпы не без труда вытиснулся довольно пожилой полицейский, за ним - ещё один, помоложе; старший велел любопытствующим расступиться и дать дорогу медперсоналу. Ещё двое в форме пытались, кажется, опрашивать свидетелей.
  - Вы сильно ранены? - спросил начальник группы Винсена.
  - Нет... не знаю... царапины только... ребёнка надо в больницу, - ответил Андре, чувствуя, что приходит в себя... неужели это потому, что полиция приехала и автоматически включился снова режим "мобилизованности", о которой тогда говорил комиссар Жозеф Менар?.. - У неё внутренние органы, кажется, повреждены...
  - Скорая помощь будет разбираться, - скорее наставительно, чем строго, сказал полицейский. - Вы не запомнили, что за машина врезалась в них?
  - С кузовом... не маленькая... но он же смылся мгновенно, мы не успели разглядеть... да и кто бы успел...
  Его попросили дать удостоверение личности; он протянул водительские права. "Жена свои оставила в машине... Это наша дочка... Ехали в театр..." Отвечать было приятно, ему тоже хотелось пусть капельку, но коснуться обычного, планируемого, того, что связывает с жизнью, в которой нет опасностей, нет взрывов, а есть покой... с той жизнью, вернуться к которой - удастся ли когда-нибудь?.. Но всё, кажется, больше полиции спрашивать их было не о чем. Появились санитары и медбрат с массивным чемоданчиком; малышку хотели уложить на опущенные носилки для первичного осмотра, но она, всё ещё крича "Мама!.. Больно!..", буквально вжималась в Луизу, и оторвать её можно было бы только силой. "Мадам, положите её тогда, чтобы она держала вашу руку" - сказал медбрат... Пока девочку осматривали, санитарка промыла и забинтовала свободную кисть Луизы. "Теперь перехватите, дайте ей забинтованную, я перевяжу вторую..." Бинты наложили плотно, частично охватив и разорванные рукава кофточки. Потом обработали порезы на голове Андре, перевязали и ему руки. "Рукава рубашки закатайте..." Он закатал, ему было совсем не холодно... Глянул - рубашка спереди всё-таки не заляпана; а мобильный телефон - только сейчас вспомнилось о нём, - к счастью, в застёгнутом кармане, никуда не выпал... Потом им обоим сделали профилактические уколы. Винсену нравилось, что эти люди - медбрат и санитары, - делают свою работу без эмоционального надрыва и как бы "защищают" сейчас его и Луизу от внимания окружающих: до жути не хотелось ничьей восторженности... скорее, скорее отойти бы, отъехать бы отсюда...
  Жюстин наконец-то плакала, по-настоящему, "по-обычному", - выплакивала немыслимый ужас этих минут, когда её любящих и любимых родителей чуть не пожрал на её глазах чудовищный чёрно-рыжий всполох... Она совсем по-детски держалась за них обоих - за папину выбившуюся из-под ремня тёмно-синюю рубашку, за мамину малиновую вельветовую кофточку, которую, уж конечно, выбросить придётся - безнадёжно порваны рукава... Но она чувствовала - именно чувствовала скорее, нежели осознавала, - что плачет она сейчас не только от пережитого ужаса, - нет, она плачет ещё и по детству, которого больше не будет... Господи, неужели позапрошлой ночью, проснувшись, - когда вместе с тревожными раздумьями в воображении представали любимые мультики, - я прощалась со страною детства? Но мне страшно проститься с нею, я хочу, я отчаянно хочу ещё побыть маленькой!..
  - Плохо, - сказал медбрат. Он вколол малышке что-то обезболивающее - кажется, ещё и с побочным снотворным эффектом, поскольку плач её стал тише и большие чёрные глаза с малозаострёнными, почти округлыми уголками подёрнулись пеленой некоторого, пусть относительного, успокоения. - Плохо. У неё, видимо, что-то с почками: именно там особенно болит, и... наружных признаков вроде бы нет, но был удар, было сотрясение. Сейчас она, я надеюсь, заснёт... вы можете ехать...
  Но Луиза, не отрываясь от всё ещё плакавшего ребёнка, воскликнула: "Что вы... куда мы поедем от неё?.." И Андре с Жюстин точно так же знали, что никуда они не уедут, пока эти ручки будут держаться за перевязанные, нежные и израненные кисти спасительницы, пока головка с чёрной растрепавшейся косичкой будет вжиматься в женщину, чьи объятия давали оставшийся единственно возможным в эти мгновения отклик на всё ещё звучавшее из этих не осознавших непоправимое уст слово "Мама!.."
  
  - 14 -
  
  "Вы здесь с машиной? - спросил медбрат. - Она здесь недалеко?.. Вы в состоянии сейчас вести?.. Тогда так... мадам поедет в карете скорой помощи, а вы приезжайте с девочкой, с дочкой, вас пустят на больничную стоянку, я сообщу..." Он объяснил, как доехать до больницы, - езды минут десять отсюда, - и где находится детское реанимационное отделение. Из толпы вытиснулся человек с "айфоном" в руке, выдернул из кармана карточку - удостоверение корреспондента, подумал Винсен... "Я вас очень прошу, - поспешно сказал он медбрату, - не сообщайте наших имён!.. Очень серьёзно прошу... и вас тоже..." - добавил оглянувшемуся начальнику полицейской группы. "Ладно, не беспокойтесь" - ответил тот, понимающе кивнув...
  Луиза обняла их обоих. "Родные мои, - повторила она ещё раз... - Андре, ради Бога, езжай медленно, осторожно... там со стоянкой рядом, кажется, кондитерская, возьмите... - она осеклась, внезапно притянула его к себе, зашептала на ушко - быстро, с некоей судорожной безоглядностью, - слушай, это Бог нас бросил туда, понимаешь... - и отвела уста, и - к Жюстин, - доченька, набери там корзиночек, колечек, и мне привезите... кофе попей, Андре..." Он стоял, потрясённый, взбудораженный этими несколькими, ему одному сказанными словами... Держа за руку Жюстин, смотрел... вот Луиза, полуобнимая всё ещё всхлипывающую, но, кажется, засыпающую малышку, входит в машину с красным крестом... Вот съезжаются половинки двери... "Папа, я боюсь, - промолвила вдруг дочка, уткнулась лицом в его закатанный рукав. - Папа, что с этой крошкой будет... и с нами... папа, мне очень страшно..." И что же было ответить на это? "Пойдём, маленькая моя, - сказал он, погладив её по виску, - давай и в самом деле накупим пирожных... и поедем..." Она чуть повисла - как, бывало, в дошкольные годы, - на его руке, сейчас окутанной бинтами... Маленькая моя!.. Вот именно это ей и нужно было, как же это верно вымолвилось... Да, корзиночки с малиной... или с черникой... и американские пончики с поливкой - "донатс"... мы все их так любим... нам завернут их в бумажный пакетик, ты прижмёшь этот пакетик к себе, как будто мягкую игрушку, - этот образ безмятежной жизни... Доченька, мы окончательно отняли у тебя остаток детства, ты чуть не потеряла нас, всё это было на твоих глазах... Но у нас не было выбора, мы не могли иначе... да, Луиза права, это не мы бросились туда, это Бог нас бросил... а ты билась в руках этого могучего парня с бородой - счастья ему, здоровья, он не пустил тебя...
  - Пойдём, маленькая моя, - повторил он. До стоянки несколько минут - по той же улице, потом налево... Бросил взгляд на место взрыва, перегороженное полицейскими машинами, на всё ещё толпящееся множество людей... Слава Богу, кажется, удастся уйти, убежать отсюда, чтобы никто не привязывался, не расспрашивал, не совался с приторно-восторженными рукопожатиями... Но из толпы выскочил тот же человек с "айфоном". "Вы позволите?.. Я корреспондент местной газеты... коротенькое интервью... пару слов..." Протянул карточку. "Нет, - сказал Винсен, - отпустите нас, мы не можем... Нет, - почти крикнул, отмахнувшись от не желавшего отстать репортёра, - оставьте нас в покое, мы спешим..." Быстро, углубившись в проулок, ушёл и увёл Жюстин - и вспомнил, что подобным образом уходил он перелеском от зазывавшего "на кофе" - на смерть, - Бланшара в то судьбоносное воскресенье, когда - Божьей ли волей, вражьим ли сглазом, - привелось ему увидеть тот "сейфик", переносимый в тайник на островке...
  Дочка молчала, изо всех сил схватившись за его руку... Она боялась даже на мгновение разомкнуть пальцы, ей нужно, очень нужно было это касание, чтобы не разувериться в том, что папа - вот он, живой, рядом!.. Затем они вышли на освещённое пространство - перед ними была та платная стоянка... и вот кондитерская - три столика снаружи, и так уютно, так сдобно белеют и золотятся ванильно-кремовые, вафельно-шоколадные, творожно-ягодные лакомства... И дверь дружелюбно распахнута, и такая симпатичная тётушка-бабушка за прилавком... да, всё так уютно и сдобно, будто не произошла только что в пяти минутах ходьбы отсюда трагедия, не погибла эта безвестная женщина в машине и не кричала от боли и ужаса её малышка... и... Господи, будет ли она жить... и что мы ещё можем сделать, чтобы её спасти?..
  - Дайте мне, пожалуйста, кофе... эспрессо... нет, знаете что... лучше с молоком, - сказал Винсен. - Жюстин, выбери пирожных, ладно?.. - Да, пусть выбирает, пусть займёт себя этим, как же хорошо ей сейчас будет хоть чуточку окунуться в этот мир булочек, корзиночек, колечек...
  Она набрала пакет восхитительной выпечки, но не стала сейчас кушать, а просто уселась напротив папы - девочка-подросток в джинсах с заплатками и "ярлычком", в светло-фиолетовой блузке, с худеньким и - отцу показалось на миг, - "молитвенно-вопрошающим" лицом. Да, она и вправду взяла и прижала к себе упаковку пирожных, точно плюшевую игрушку; но как же напряжены и печальны её глаза!..
  "Что же с той малышкой будет?.." - подумала она в этот момент.
  - Неужели пересадка почки понадобится?.. - подумав о том же самом - это не впервые у него с близкими получалось, - сказал Винсен...
  - Но она будет жить, папа, скажи?..
  - Я надеюсь... - тихо и как-то безвольно сказал он, мысленно ища, что могло бы помочь ему укрепиться в этой надежде. - Хороший признак, что она была тогда в сознании, что плакала...
  - Мне страшно, папа, - опять сказала Жюстин, когда он отпил кофе и затянулся. - Мне страшно за вас... с вами что-то делается... вы раньше никогда бы... папа, я боюсь за вас, за нас всех...
  "Да, верно, мы раньше никогда бы не совершили такого, - подумал Винсен... Он представил себе - если бы подобное случилось месяца три назад... - Нет, мы зажмурились бы от ужаса, мы метнулись бы оттуда испуганно - как большинство!.. И не чувствовали бы вины... Сейчас мы - иные, не те, что были раньше. Это надо осмыслить... но ей-то, ей-то что же я отвечу?"
  - Но раньше мы не сталкивались ни с чем подобным... И люди рискуют жизнью, Жюстин. Там погибла женщина, погибал ребёнок... мы не могли иначе...
  - Именно ВЫ не могли, - промолвила дочка, - никто больше не бросился туда...
  "Никого больше не БРОСИЛО туда" - пронеслось в его мыслях...
  - А ты, - у него даже голос задрожал, - ты сама... ещё хорошо, что я тебя оттолкнул и тот парень потом держал...
  - Знаешь что, - глаза Жюстин заблестели, в них странно сочетались в эти секунды любовь и ожесточение, - ты ведь помнишь, в "Волшебнике страны Оз" домик унесло ураганом?.. Ты думаешь, родители Дороти не кинулись бы за ней туда, если бы успели? А она - за ними? Вас как будто ураганом уносило, папа!.. Вас... тебя и маму... а мы с Пьером не можем без вас!.. - Винсен понял, от чего блестели её глаза - от слёз, которым она, правда, не давала воли, не давала потечь безудержно...
  "Ураганом... Да, так ей кажется, она не знает, чего ожидать, она утратила ощущение надёжности мира... Она плачет и сжимает эти сласти, сласти из детства... Боже, она, когда мы сейчас шли, так держалась за меня... это она боялась, как бы нас тем самым ураганом не подхватило и не разметало в разные стороны... Но ураган был не сейчас, он был два месяца назад, вот тогда нас и унесло - наверное, уже навсегда, - от той жизни, что была раньше; и она чувствует это, и даже малыш Пьер, кажется, отчасти чувствует: мы не те, что были... Но о ТОМ я не могу ей рассказать... Она чувствует... но мы всё ещё в одном домике летели... а теперь, теперь она чуть не потеряла нас... ЧУТЬ НЕ... и всё это было у неё перед глазами, - и ничто больше не смягчает осознанную ею жестокую непредсказуемость бытия... И что же ей сказать?.."
  Он в несколько затяжек прикончил сигарету, без перерыва прикурил другую... Ему вдруг стало ясно - что сказать, - и он заговорил твёрдо, почти спокойно:
  - Жюстин, я понимаю, что тебе очень страшно. И нам - мне и маме, - тоже. Мы боимся потока обстоятельств, над которыми не властны. Боимся этого не меньше, чем ты.
  "Именно так; ей страшно, так пусть хотя бы не чувствует себя одинокой в этом своём страхе..."
  - Но сейчас было не то, доченька... Нас БРОСИЛО туда...
  "Господи, а надо ли это говорить... надо ли приоткрывать ей врата осмысления?.. Надо! - крикнуло что-то в его душе, - надо, потому что она хочет осмыслить... помоги ей, не прячься за её возраст!.."
  - Нас бросило туда, - продолжал он, - и тебя за нами бросило... но ведь людей и в атаку, под пули и снаряды, "бросает" нечто... "нечто" внутри их самих... Мы часто не знаем, Жюстин, на что можем оказаться способны... мы далеко не до конца знаем себя... и не можем даже отдалённо представить себе, что за силы движут нами... и извне нас, и изнутри...
  Винсену помогало сейчас то, что он и раньше много думал на эти темы. Особенно после ТОЙ ночи... Да, он и Луиза стали иными. Не то чтобы ему не случалось и прежде в иных случаях проявить решительность, но "бесстрашным" он никогда не был. И ещё два месяца назад, до ТОЙ ночи, мог ли он представить себе, что способен будет рискнуть жизнью?.. А Луиза... она ведь вообще никогда и за руль не садилась на автостраде, очень пугаясь многополосных трасс, где могут не дать перестроиться - и что тогда делать... И она - изрезанными руками извлекала, спасала его с этой девчушкой из машины, которая каждое мгновение могла взорваться... Здоровые мужчины были вокруг, но не они ринулись туда, а она...
  - Я понимаю, папа, - сказала Жюстин более спокойно. Но видно было, что ей ещё надо уяснить себе - а вправду ли она понимает, и насколько...
  "Мы чуть было не оставили её и Пьера круглыми сиротами... не думает ли она сейчас, что мы в этот момент забыли о них... предали их?.. Но нет, она не может думать это..." Он не умел объяснить это сам себе, но понимал и чувствовал: они с Луизой ни в коем случае не предали своих любимых детей. ТАК - не предают. Это иное...
  Ему захотелось сделать и сказать что-то "обыденное"; он, привстав, метко, "удалым" движением запустил в урну, находившуюся метрах в пяти от них, пустым картонным стаканчиком из-под кофе. Улыбнулся слегка... "Вот так же в следующее воскресенье на лиге точно попадать - и поплывёт Тесье со своими свечками издали..."
  Но Жюстин лишь краешком сознания уловила, что речь о том самом Поле Тесье, про которого папа часто рассказывал в прошлом сезоне - поскольку играл с ним несколько раз с переменным успехом, - и против которого ему предстоит, вероятно, сыграть и на одном из матчей лиги - правда, кажется, ещё не очень скоро... Тесье, может быть, "поплывёт" - а мы куда плывём?.. И опять ей вспомнился кораблик из её сна... А потом - сон, приходивший несколько раз, тот, в котором она была безмолвно-безвольным берегом под ударами неотвратимых волн... и пробуждение вчера утром, и то, что думалось ей о маме и папе... Мама похожа на нежную Герду из мультфильма... но Герда могла пропасть, погибнуть, замёрзнуть... и она на подаренном ей олене по льду мчалась, и льдины под нею подламывались... И она - не могла иначе; но её не ураганом влекло... нет, это её "нельзя иначе" сидело в ней самой... Но она ведь искала Кая, которого любила... а незнакомого ребёнка - ринулась бы она спасать?.. - Жюстин чувствовала, что ей сейчас "не додумывается" нечто важное... и вдруг мысль взяла и "поймалась" сама... Герда трепещет перед Маленькой Разбойницей, не смеет ей ни на что возразить, только лепечет; но когда та водит по шее привязанного оленя остриём ножа, - эта же самая Герда бросается, заступаясь - "Нет!.. Не мучай его!.." Она не может не заступиться, ей и решать ничего не надо, это ею движет - безусловно и непреложно... А если бы Разбойница ударила её за это ножом, - что тогда? Тогда она не разыскала бы своего Кая, и он так и остался бы неоттаявшим... Значит, она предавала в то мгновение Кая, жертвовала его судьбой, отступалась от своего поиска?.. Нет! ТАК - не отступаются! Что бы там ни было, ТАК - не предают... И её осенило: Герда, которая НЕ бросилась бы заступиться за оленя, - такая Герда не отправилась бы за возлюбленным сквозь леса и вьюги. Это неразделимо...
  - Я понимаю, - повторила дочка, взглянула на отца, и ему было ясно - это не про Тесье она понимает, она совсем о другом... И тут ему подумалось: "нас повлекло туда, к этой машине, то же самое, что ТОГДА устремило меня ночью на островок - спасать её, и Пьера, и Луизу. Это неразделимо..."
  Жюстин всё-таки раскрыла пакет, взяла "американское" колечко со светло-шоколадной поливкой...
  - И всё-таки, папа, с вами обоими что-то делается, - повторила она сказанное несколько минут назад. - В вас будто бы засело что-то и не даёт вам покоя...
  "И как же с этим быть? Лгать, что мы всё те же? Я не хочу ей так бездарно, так безнадёжно лгать..." Он вздохнул.
  - Я не знаю, что тебе на это сказать, доченька...
  - Ты знаешь, что сказать, но не хочешь сказать, - обронила она не с подростковой - скорее с женской интонацией. Он покачал головой, развёл руками - дескать, ну что я могу поделать, если тебе кажется так... Она сидела, обхватывая-обнимая пакет с лакомствами, всё ещё чуть тёплыми, но остывающими постепенно... и не остывают ли вместе с ними свечи иссякающего, завершающегося детства её?.. Мюзикл, на который они не попали, "сдуло" из её сознания, как залетевший на балкон и исчезнувший почти мгновенно листик... Не было мюзикла... был рядом - это чудо, что он рядом! - папа, что-то, наверное, скрывающий, но бесконечно родной, и любимый, и любящий... И была мама, к которой сейчас пора ехать... И они оба свершили ранее немыслимое... и с этим надо освоиться... И малышка эта - что же с ней, что?..
  - Поедем, папа, - Жюстин опять прильнула к рукаву отца, желая, кажется, немножко разрядить напряжение... Они пошли к стоявшей в двух шагах машине; очень быстро расплатившись, выехали; Винсену хотелось говорить о чём-то малозначимом, не драматичном, и он изображал - отчасти перед Жюстин, отчасти перед собою самим, - большую, чем испытывал на деле, озабоченность тем, правильно ли следует указаниям медбрата, объяснившего ему, как доехать до больницы... "Вот в этот переулок, кажется, теперь, правда?.. А дальше - налево и до третьего светофора... Вот он виднеется - тот, зелёный..." Доехали даже меньше чем за десять минут. Охранники без возражений пропустили их на больничную стоянку, даже на участок, вплотную примыкающий к нужному им входу. Они вбежали рука об руку в детское реанимационное отделение... Пусто... Нет, вот темнокожая нянечка вытирает полки шкафчика в уголке... а около слабо освещаемого удлинённой желтоватой лампочкой простенка - молодой парень, санитар, возится с чем-то матерчатым, сложенным вдвое... свёрнутая постель с матрацем, наверное... "Вы не подскажете, - спросил Винсен, - где тут девочка маленькая, дочь погибшей женщины... после аварии... полчаса назад?.." Санитар указал на дверь в глубине простенка, и почти в тот же миг из двери этой, полуоткрыв её, появилась медсестра - высокая, худая, лет сорока пяти, с бледным и обеспокоенным, вплоть до некоторого оттенка "траурности", лицом; одной рукой она двигала двухъярусную каталку с мигающими приборами... Из-за её спины выглянула Луиза - со сбившейся на макушке причёской, заплаканная; сделала ему призывающее движение забинтованной рукой... потом - вспомнив, что ему нельзя зайти внутрь без разрешения, - указала беспомощно-обречённым - как в ТУ ночь, когда письмо моё читала, подумалось ему, - жестом на что-то там чуть пониже - наверное, на койку, на которой лежала раненая малышка... Да, конечно... оттуда доносились детские всхлипывания - тихие и вместе с тем надрывные... И - голос, плачущий, зовущий: "Мама... я хочу домой... я хочу соску... мамочка, дай мне пить!.. мамочка, мне больно!.." Медсестра, увидев Андре и Жюстин, поняла, кто они. Приблизившись к нему сбоку, почти шёпотом, стараясь, чтобы слышал только он, сдавленно произнесла: "Очень тяжёлое положение... Сейчас её нельзя отключить от аппаратуры... сложно объяснять, но положение крайне серьёзное..." У него поплыли перед глазами некие пятна, превращаясь в насмешливые, издевательские клоунские маски... неужели напрасно мы вытаскивали её из машины, неужели прокляты и мы, и наши усилия, и всё тщетно?.. Овладев собой, сказал - безжизненно-приглушаемым голосом: "МНЕ - не сложно объяснять. Я клинический провизор. Скажите, что происходит". Сестра сочувственно кивнула. "От удара обе почки очень сильно повреждены, с обильным кровотечением, - она вкратце описала симптомы. - Пока не ясно, удастся ли спасти хотя бы одну... если нет, понадобится донорская почка, будем запрашивать... И пересадка, может быть, потребуется сверхсрочная; нет уверенности, что на аппаратуре она долго протянет... Боли очень сильные, и нельзя ей всё время вкалывать химические препараты... вы понимаете, насколько это вредно... Она кричит - мама, - и держится за вашу жену..." Да, подумал Андре, душа этой малышки не приемлет, что мама мертва... отторгает этот ужас... Луиза замещает маму в её сознании... Ещё более неживым тоном, лишь бы не закричать от отчаяния, он спросил: "Что можно сделать? Если надо оплатить донорский орган, мы всё оплатим..." "Не в этом дело, это входит в страховку, - ответила медсестра, - главное сейчас определить, насколько необратима травма. Скоро здесь будет главврач отделения, его специально вызвали..." Помолчала и добавила: "Кроме того, ещё ушиб бедренной кости; она может хромой остаться... хотя это сейчас, конечно, не самое..." Лицо Винсена выражало во время этого разговора столько тоски и муки, что, увидев это, - дверь была всё ещё приоткрыта, - к нему на минутку выскочила Луиза, схватила за руки его и подбежавшую Жюстин: "Родные, её спасут... обязательно спасут... Её зовут Элиза... у неё глаза как бутоны тюльпана - ещё распуститься не успевшие... мы не дадим им погаснуть!.." Прижала их обоих к себе на мгновение - и опять рванулась туда, к плачущему ребёнку... Только что в твоих глазах была безысходность, подумал Андре, а сейчас ты утешаешь нас... И, делая всё для спасения этой девочки, ты тем самым ещё, наверное, и спасаешь мою душу... "Будем надеяться, - сказала сестра, - вы и в самом деле не отчаивайтесь... Мы потом ещё к вам будем выходить, сообщать - я или доктор..." Затем подтолкнула каталку, скрылась в полуосвещённом коридоре... Он еле дошёл до нескольких стоящих у стены стульев с подлокотниками; рухнув на один из них, почувствовал, что его бьёт то ли ознобом, то ли истерическим чем-то... тело и лицо дрожали, и рука не слушалась, выписывала круги, не попадала в карман, он не мог достать сигареты и зажигалку... впрочем, надо же сначала выйти, здесь же не курят... Жюстин увидела его состояние... "Папочка, тебе плохо?.." В глазах тоже - мука и тоска; Господи, ведь она сейчас действительно ТЕРЯЕТ нас, подумалось ему... она теряет нас - таких, какими мы были, к каким она привыкла... Сделал над собой усилие, сказал более или менее связно: "Это нервное; сейчас пройдёт. Принеси мне воды из кулера..." Пока дочка набирала холодную воду в прозрачный стаканчик из мягкой пластмассы, он сумел совладать со своими движениями, унять дрожь... "Я выйду на чёрную лестницу покурить..." Рядом вновь появилась Луиза. "Она сейчас забылась немножко... идём вместе..." Жюстин пошла с ними. "Доченька, принеси мне тоже водички" - попросила мама... И, используя полминуты наедине, вновь быстро промолвила ему: "Мы спасём её, мы ни за что не дадим... Сам Бог бросил нас туда; и ведь не может быть проклят тот, кто спасает ребёнка!.. Малышка будет жить, она обязательно будет жить!.. Дай мне сигарету, Андре!.." В её лице было сейчас нечто восторженно-жертвенное, естественно сочетавшееся с очень экзальтированной речью, к которой она вообще была склонна - и по натуре, и под влиянием прочитанных книг... Он не успел ответить, но ему стало легче, он ощутил нечто вроде защищённости. "Как будто мысли мои передались ей... мне только что подумалось - неужели мы прокляты; а она - не может быть проклят тот, кто спасает ребёнка!.." Ему казалось, от её лица и голоса шарахнулись прочь те померещившиеся ему минуты три назад насмешливые личины, - словно бы рассеял их прозвучавший из уст Луизы глас самой Надежды...
  И ещё одна приветно-утешающая мысль мелькнула: девочка произнесла несколько фраз, услышав которые можно было не сомневаться, что речь и сознание у неё - по возрасту; ни личико, ни головка не пострадали, она и не обезображена, и не превратилась в... "нет, не надо об этом даже мысленно..." Ему это было очень важно, крайне важно, и очень не хотелось ему сейчас обдумывать - почему...
  И им, и вернувшейся со стаканчиком воды дочке было ясно - они долго, очень долго пробудут здесь неотлучно... А дальнейшее почти не виднелось пока, скрываемое непрозрачной пеленой. У Жюстин каникулы... Пьер сейчас у дедушки с бабушкой... "Я им дам звонок где-то в пол-одиннадцатого, - сказал Андре, - что-нибудь совру... успею придумать... Хорошо, что твои за границей, хоть с ними говорить не надо, я им дам SMS, что у нас всё нормально..." Жюстин как-то очень внимательно взглянула на него. Зря я это при ней, спохватился он... ей сейчас припоминаются все эти разговоры ТОГДА... она ведь ощущала - мы что-то утаиваем... Положил руку на плечо дочки. "Соврать и обмануть, девочка моя, - не всегда одно и то же..." Она опять посмотрела ему в глаза, и было во взгляде её нечто очень сопереживающее, доверчивое и, пожалуй - прощающее... прощающее некую ложь во спасение, которую она чувствует... Другой рукой обнял жену. Эта только что сказанная им фраза тоже явилась из ТОЙ ночи, он подумал это, позвонив Луизе из аптеки... да, он тогда лгал, успокаивая её... "Несколько выходных надо будет оформить и тебе, и мне... утром позвоним..."
  Затем подумалось: как же быть, если сидеть здесь всю ночь и дальше неизвестно сколько ещё... ни умыться, ни переодеться... Съездить домой, собрать вещи?.. Но это займёт часа полтора, даже больше... как же здесь Жюстин одна будет, ведь Луиза почти всё время там, в палате... она не маленькая, конечно, но ей трудно сейчас, я нужен ей рядом... Нет, лучше чуть позже слетаю в круглосуточный где-нибудь поблизости: пасту, щётки, мыло там можно купить, ну, и фуфайки, и женский жакетик, и прочее...
  Когда они пришли назад, к реанимационной, как раз вернулась та, с отчасти "траурным" лицом, медсестра... Не улавливалось - действительно ли черты у неё такие или это отпечаток специфики её работы... Она хотела войти в палату вслед за Луизой, но Винсен остановил её, желая спросить о том, что до сих пор почему-то ускользало от сознания, а сейчас внезапно всплыло. "Скажите, а сообщили отцу... семье?.." "Да понимаете ли, - ответила сестра, - тут выясняли уже, и оказывается - эта погибшая женщина растила её совершенно одна; отец - не совсем ясно где... и живы ли бабушка и дедушка, родители матери, мы тоже не знаем... это сейчас проверяют..."
  Андре и Жюстин сели вблизи от палаты. Нянечка, всё ещё прибиравшая и уловившая часть сказанного, обернулась, проговорила со вздохом: "Вот ведь несчастное-то дитя... и одной остаться, и увечной!.." "Что вы, не будет она увечной, не надо... её вылечат!" - выпалила Жюстин. "Ну, хорошо бы так... помилуй-то Бог сироточку..."
  - Даже если ей пересадят, - сказал Винсен, - даже если пересадят почку... можно нормально жить. Можно жить нормально, - повторил он, убеждая Жюстин... или себя... или нянечку... или Бога?.. Убеждая - и зная при этом, что не всё так просто: диеты, наблюдение... и пересаженный орган редко функционирует дольше пятнадцати-двадцати лет, потом нужно будет или повторную трансплантацию делать, или, - если нет противопоказаний, - переходить на гемодиализ... Но, может, что-нибудь придумают за это время... медицина не стоит на месте...
  - А если будет нужно ещё что-то оздоровительное, - продолжал он, - для реабилитации... если помимо страховки ещё что-то, - всё, всё, конечно, оплатим!..
  "Деньгами ты не откупишься!" - звякнуло будто бы нечто ехидное ему в ответ... Господи, почему " не откупишься"... откуда эти мысли... что меня сейчас мучает?..
  - Ну конечно, ведь даже сердце пересаживают!.. - горячо, с неким вдохновением поддержала дочка. - И знаешь, папа, в сериале "Санта-Барбара" - я отрывки видела, - там один парень с искусственным сердцем знаешь как бегал, да ещё и дрался!..
  - Так то в сериале, - вздохнул он. - Но вот с одной почкой действительно... - Он начал рассказывать Жюстин про пересаживание органов, про донорство... это отчасти приводило в норму, он сейчас облекался отчасти в "профессиональность", он, имеющий полумедицинское образование, знал это вполне прилично... И девочка слушала то ли с подлинным интересом, то ли изображая этот интерес искусно и преданно - чувствуя, что папе нужно сейчас окунуться во что-то дающее уверенность...
  Он рассказывал, а между тем перед ним проносились воспоминания, речения, образы... Не откупишься!.. Я не собираюсь ни от чего "откупаться", только спаси её, спаси это дитя, спаси эту маленькую Элизу, Боже!.. Я не собираюсь ни от чего "откупаться"! Да, конечно, я, никогда не знавший нужды и лишений, не думал раньше о тех, кого они постигают, о тех, кто живёт, захлёбываясь в океане повседневной нищеты, неизбывных тягот, безысходной обездоленности... Я не думал о них, но я уже не тот, что был: недавно я сам, своими руками, убил двух обездоленных... правда, убил защищаясь, у меня не было выхода; а теперь, а сейчас нас бросило куда-то опять... А эта осиротевшая малышка... Ему внезапно очень ярко представилось её - лишь мельком до сих пор и виденное, - личико: пепельно-белое - да, цвета опавшего, успевшего остыть пепла, - охватываемое разметавшимися чёрными прядями... Подобные дрожащим капелькам глаза, те самые глаза, очертаниями напоминающие нераспустившиеся бутоны тюльпана... так Луиза сказала, и это врезалось ему в память - да, кажется, и в самом деле... Вот это и представилось очень зримо; но он не мог бы сказать, красива ли она, ибо сама возможность красоты убивалась на этом лице... испепелялась - не к тому ли и пепельный оттенок, - взрезающим душу выражением страдальчества... Запредельный ужас детского страдания воплощён был в этих чертах... И перед мысленным взором Андре закружились фотографии, кинокадры... Дети в Освенциме... и Хиросима... и лондонские трущобы в девятнадцатом веке... и - из телевизионных хроник, - дети с торчащими от голода рёбрами... где-то там в Анголе или Руанде...
  И как же это так, что не находят никого из родных этой девочки?.. Ему не захотелось задерживаться на этой мысли... не надо, не надо об этом думать сейчас, лучше не переставая рассказывать о чём-то дочке... Вытащив из кармана телефон, глянул - вот уже и девятый час...
  Жюстин слушала отца - про вживления, трансплантации, про людей, завещающих использовать их ткани и органы, про банк донорских пожертвований... Папа много знает, думала она... и, наверное, многое может... он и мама многое могут - сумели же они спасти эту крошку... И что же сделать для того, чтобы это было и в самом деле спасением? Теперь её спасают врачи и сёстры; и сбудется ли?.. Мы плывём на кораблике, мы хотим доплыть, мы так хотим, чтобы матрос крикнул нам с верхушки мачты - "Земля!.." Мы хотим, чтобы к нам вышел доктор и сказал - она вне опасности... Сбудется ли?.. Мама там, в палате, она не отходит от ребёнка; но мы все, все в одной лодочке... или, может быть, в одном домике, уносимом куда-то?..
  Её, эту девочку, зовут Элиза, думала Жюстин... её зовут как девушку из сказки "Дикие лебеди", принцессу, сестру одиннадцати заколдованных братьев. Девушка плела рубашки из крапивы, чтобы избавить братьев-принцев от колдовства и вернуть им обличье людей; и она вынуждена была молчать, и руки были у неё в ожогах... и её чуть не сожгли по злому навету... Но всё закончилось хорошо; а с этой крошкой... и с нами - будет ли так?.. В сериале человек с пересаженным сердцем может бегать и драться, а в сказке все, кто должен спастись, спасаются; а мы-то ведь не в сказке... Но у принцессы не было любящей мамы, а была жена отца, желавшая погубить... А отец... да что это за отец, который не заступился за своих детей, отвернулся от них, оклеветанных, не мог и не хотел противостоять?.. МОЙ папа в любой огонь бросился бы ради меня или Пьера - и он, и мама... мама, у которой руки изрезаны не крапивой, а стеклом разбитого окна машины... И он и мама - бросившиеся спасать эту малышку... И ЭТА Элиза - у них под защитой!.. Мы не в сказке, и они не всё могут... но ОНИ - сделают всё, что в их силах!..
  А папа уже рассказывал ей о другом, о своей армейской службе... Разговор съехал на это, когда он упомянул о наркозе, о том, что его действие испытывали когда-то, впервые, на пленных с тяжелейшими ранениями, на тех, кому нужны были ампутации... И Жюстин спросила - не совсем в тему: "Папа, а тебе, когда ты уходил в армию, было страшно?" Но он махнул рукой, усмехнулся: "Я же рассказывал вам с мамой - мне совсем не тяжело служилось, это совсем не то, о чём ты фильмы смотришь... Слушай, а знаешь, ведь я однажды..." И девочка узнала, что однажды весной, в праздничный день, он, восемнадцатилетний курсант-новобранец, был назначен вместе с ещё десятком товарищей в дневную охрану одной из музейно-архитектурных точек, куда стекались отдыхающие и туристы и где на открытом воздухе устроили ярмарку и детские аттракционы, включая выступление клоунов и фокусников. "Охраной" это называлось "для проформы"; у них было оружие, но роль этих ребят сводилась в основном к тому, чтобы стараться как-то регулировать колыхание толпы и увещевать людей не загораживать просмотр тем, кто ростом не вышел... "Извините, сударь, вы не могли бы подвинуться чуть вправо, чтобы вот тому мальчику было видно?.." "Мадам, пройдите сюда с малышом, вам здесь будет и виднее, и удобнее..." И там же в тот же самый день находилась и мама, - "Мы высчитали, Жюстин, это точно..." - ей было двадцать два, она была начинающим экскурсоводом, это было одним из этапов её практики... "Мы там были оба, и не довелось ли нам, доченька, тогда мельком увидеться, встретиться взглядами, знать не зная - кем станем мы когда-нибудь друг для друга..."
  Светлые воспоминания, думал он... да и не было ли это, если разобраться, тем самым "королевством Беспроблемьем", о котором мы с Луизой мечтали?.. Действительно, его, Андре Винсена, жизнь до недавних недель ничем не обидела, не ущемила, не ударила по-настоящему! Он действительно не знал ни нужды, ни лишений, ни тяжёлого труда, он рос в культурной, прилично обеспеченной и очень любящей семье, единственным сыном; он во всём мог безусловно положиться на родителей, даром что вёл с ними то и дело "комнатные войны" за то, чтобы не докучали советами и наставлениями... Учиться в школе было легко, он не был обделён способностями. И сколько-нибудь серьёзных причин для подростковых комплексов тоже не имелось. Он не обладал задатками лидера, но отношения с товарищами были вполне нормальные... Да, конечно, были в его прошлом неудачи и обиды; его когда-то не приняли на медицинский факультет - правда, очень престижный, - не приняли несмотря на хорошо сданные вступительные экзамены, и у него были основания подозревать, что и он, и ещё немало других получили "запланированные" отказы, поскольку имелся список тех, кого очень и очень влиятельные лица предписывали протолкнуть... Но он окончил фармакологию, и имеет уважаемую профессию, и нормально, надёжно устроен... Да, была когда-то и очень задевшая его самолюбие история с однокурсницей, которой он несколько месяцев носил цветы, не смея прикоснуться; а она между тем давно не только встречалась, но и спала с другим... наверное, с тем панкообразным - яркокрасные волосы гребешком, - которого он не раз видел околачивающимся у подъезда; и хорошо ещё, что по стечению обстоятельств Андре узнал об этом от общих знакомых, - а то ещё долго ходил бы вот так же, служа её подружкам, да и этому, с красными патлами, объектом для вышучивания за глаза... Но, если вдуматься, сам виноват; отец говорил - не бегай за ней, она играет тобой... А он ожесточённо, бездумно отмахивался - и попал в глупое положение... Очень неприятно об этом вспоминать... Да, он был склонен к угловато-настороженной скованности, не умел непринуждённо знакомиться с девушками; но они улыбались ему не реже, чем кому бы то ни было, он видел и чувствовал, что может нравиться... И на что он вообще смеет жаловаться, если Бог дал ему Луизу! Узнав её ещё совсем чуть-чуть, родители в один голос сказали ему - ты встретил своё счастье... она всегда поймёт, всегда поддержит, ей ты сможешь доверять безусловно; с нею главное, о чём ты должен будешь заботиться, - это самому не обидеть, не задеть!.. И всё это действительно так. Бог дал ему и Луизу, и двух чудесных детей; и - до этой осени, - светлую, уютную, добрую жизнь. Даже если и были те или иные трудности, то... Боже, это ли настоящие тяготы?.. Ну, пишет Жюстин с грамматическими ошибками и не хватает с лёту математику; но едва ли хоть одна из её подруг так же утончённо чувствует, самостоятельно мыслит... Ну, допустим, имеются у Пьера признаки статического плоскостопия; так не будет он, скажем, бегуном и вообще легкоатлетом, но серьёзно ему это жизни не омрачит... Всё, что до сих пор Винсен считал трудностями, было вроде детских обид - уютным, "комнатным"... До ТОЙ ночи, около двух месяцев назад. До ночи, после которой они с Луизой стали иными, и жизнь стала иною... да, она стала иною, и вот теперь вновь настал вечер, обнаживший это...
  А маленькая Элиза была в полусознании, и Луиза, сидя на вращающемся стуле, который принесла ей санитарка, всё поглаживала её по животику, ножкам, ручкам - а иногда, слыша "Мама... больно...", становилась на одно колено, приближала губы к чёрным прядям и шептала ей на ушко: "Это пройдёт, малышечка... я здесь... мы здесь..." А что ещё было шептать, чтобы дать этой крошке почувствовать, что она не одна и что её любят?.. "И что же, нет у неё теперь близких... нет никого...кроме нас?.. - думала женщина. - Мы не уедем отсюда, пока не... Но как же тогда Пьер... он у бабушки с дедушкой... ну, а завтра? Что ему сказать... а им?.. Андре что-то придумает... Не могут быть прокляты спасающие дитя!.. - захватывало её вновь то, что она едва успела вымолвить, выйдя к родным... И почему-то явился ей сейчас образ Сциллы и Харибды... но не те ли это самые "врата адовы", которые не одолеют воздвигнутое на "камне"?.. И нас они тоже не одолеют..." Эти мысли, пылая и плавясь в её душе, как будто вливались в некий тигель, и казалось - вот-вот явится и засияет ей кубок, из которого испьётся спасение... "Мадам, отодвиньтесь, пожалуйста, на минутку" - послышался голос дежурного доктора. Он очередной раз ощупал не перестающую всхлипывать малышку - живот, сердце, грудную клетку, - покачал головой, взглянув на дисплей, на котором молнийными зигзагами высвечивались ему одному понятные показания. Но он довольно молод и, по всей видимости, не особенно опытен; он кажется подавленным, он явно не может решить, что делать, и часто взглядывает с надеждой на дверь в глубине палаты... И вот, наконец, она, к его радости, открылась, спешно вошёл человек в возрасте, с очень начальственно-уверенным - так показалось Луизе, - выражением лица... или она, может быть, просто настроилась на то, что завотделением, приезд которого ожидался, должен выглядеть так?.. На ходу надевая белый халат и глядя на тот самый дисплей, он перебросился с дежурным врачом несколькими очень тихими фразами; ей удалось уловить что-то о "прогрессировании" и "невосстановимости"... "Мадам, - мягко сказал он ей затем, - будьте добры, подождите снаружи буквально минут пять; мы вас позовём". Медсестра приоткрыла ей дверь, участливо положила руку на плечо. "Я вам чай пока сделаю... вы с сахаром пьёте?" "Да... спасибо..." - кивнула она, ощущая, как будто душа её сгибается под тяжестью только что услышанного... и где же ты, только что забрезживший было перед внутренним взором кубок спасения?.. Но нельзя ЕМУ передавать это, не надо ни ему, ни дочке пересказывать про эти мрачные, жуткие "прогрессирование" и "невосстановимость"... А Андре и Жюстин метнулись к ней - "Ну... ну, что?.." "Главврач приехал, сейчас будет осматривать, - произнесла она, пытаясь не выдавать окутывавшее её сейчас полуотчаяние, но опадающе-увядшим голосом проговорилось это. - Велел выйти... устала я..." И, не выдержав, расплакалась - и они поняли: что-то далеко не радостное прозвучало там, в стенах палаты. Вновь дикая мука исказила лицо Андре, и Жюстин схватила его за руку, боясь - неужели заколотит опять этой нервной дрожью?.. "Они сказали, - соврала Луиза первое пришедшее на ум, лишь бы дать им нечто такое, что послужит, возможно, соломинкой надежды, - сказали, что, наверное, пересаживать надо будет..." Закрыла глаза ладонями; но теперь уже именно его лицо несколько прояснилось - это всё-таки не приговор!.. "Но это... тогда, значит, она будет жить... с пересаженной почкой живут... и полноценной жизнью живут!.." Он несколько передёргивал, он знал, что люди с пересаженной почкой постоянно наблюдаются, что это серьёзная степень инвалидности... и всё-таки можно им жить, и радоваться, и любить, и даже иметь детей... всё это не исключено... Так или иначе, и ему, и дочке явился тот самый кубок надежды на спасение. И невообразимо тяжело было Луизе сейчас это видеть... я убаюкиваю их ложью - надолго ли?.. На самом-то деле - "невосстановимость"... Господи, за что, почему?.. "Мадам, вы можете войти" - позвала санитарка... Она коснулась слегка рук мужа и дочери, поднялась... попыталась изобразить подобие улыбки и скрылась за дверью палаты...
  - Я к кофемашинке и покурить, - сказал Винсен девочке. Он, очень склонный к самообнадёживанию, ухватился за мысль об этом предстоящем, видимо, пересаживании - и хотел "отметить" это чёрным кофе и очередной сигаретой... а то и двумя подряд... - Тебе принести стаканчик швейцарского шоколада?
  - Я с тобой, папа. - Она боялась отпускать отца даже в закуток с кофемашинкой, памятуя о его недавнем нервном ознобе. Курить-то пусть курит, ничего тут не поделаешь, не может он без этого, по-взрослому мысленно рассудила она... но не надо ему сейчас оставаться одному...
  Они взяли напитки и опять спустились на один пролёт по чёрной лестнице - туда, где была предусмотрительно вмонтирована в стену урна для окурков. "Ты бы в сторонку от дыма отошла" - вздохнул Андре, но дочка махнула рукой - подумаешь, дым, - села рядом, уткнулась ему макушкой в локоть... Папа досказал ей начатую и прерванную было появлением Луизы ещё одну свою армейскую байку - о том, как зачастую уклонялся на базе от утренних построений. В день смотра - это было раз в неделю, - он, встав рано и позавтракав, вызывался сменить истомившегося на воротах дозорного; и до восьми, когда должен был заступать дневной караульный, спокойно покуривал себе в будке, пока в жилом корпусе мыли полы и выстраивались в комнатах по стойке "смирно" перед обходом дежурного офицера...
  Но затем Винсен почему-то испугался своего "улучшившегося настроения". Луиза плакала, подумал он... там что-то всё-таки, наверное, не так... может быть, она от нас что-то бережно утаивает... Не только я способен "врать во спасение"... Он попытался чем-то "отодвинуть" эти раздумья... Да, кстати, насчёт лжи во спасение... Он поймал глаза Жюстин, как бы желая посоветоваться. "Надо бы позвонить бабушке с дедушкой... Или, пожалуй, после десяти лучше? Мюзикл в десять должен был закончиться... А впрочем, наверное, до десяти ждать не стоит..." "А ты придумал уже?.." - девочка не договорила, испытывая неловкость... да и ещё грустнее ей стало оттого, что вот уже теперь признаются родители в том, что лгут, - он же сказал "что-нибудь совру"... Она и раньше понимала - да, они лгут иногда, - но в детском раю это замалчивалось, не обнажалось... а теперь вот и ещё один лепесток детства уносится... папа с ней как будто со взрослой... Он в общих чертах уже уяснил себе, что скажет. "Я не могу скрывать от них, что мы не дома: мама... в смысле бабушка... может вдруг позвонить ночью на домашний телефон..." Да, конечно, думал он, у них Пьер, он иногда, ночуя там, - это уже бывало, - просыпается часа в три-четыре под утро и почему-то не может успокоиться, не поговорив с кем-то из нас; и тогда раздаётся ночной звонок... "И если никто не ответит... пока наберут мобильный, они дикий стресс испытают... я этого боюсь, так нельзя; они должны знать - мы не дома, - повторил он. - И они так или иначе узнают по телевизору или по радио уже сегодня об этой автокатастрофе и о супружеской паре, извлёкшей ребёнка из машины, и о том, что это было именно там, куда мы поехали... И не завтра, так послезавтра увидят наши руки в бинтах или в рубцах. Значит, нет выхода: пока, сегодня, я скажу, что девочке надо было сразу же вкалывать какие-то препараты, и я, оказавшись близ места происшествия, обязан был помочь в качестве фармаколога; ну, и, естественно, значит, несу ответственность за консультацию и должен находиться при ребёнке, пока положение остаётся... сложным... - он, спохватившись вовремя, всё-таки не сказал - критическим... - Ну, а вы рядом, куда вы уедете, они вас с мамой знают..." "Ну, а дальше, - спросила Жюстин, думая в этот момент ещё и о том, что папа умеет лгать очень даже тонко, всё отлично учитывая... лгать очень бережно, ибо любит тех, кому лжёт... но тогда, может быть, и ей ни он, ни мама не сказали правды ТОГДА... с этим ремонтом... когда они собирались в Париж, и когда ехали... как знать, печально думалось ей... - Ну, а дальше, папа?.. Ведь, увидев бинты эти, они поймут, что не консультировал ты, а... что вы чуть не..." "Поймут, - ответил отец, - но они будут уже знать, что мы тем или иным образом связаны с этой трагедией. И Пьер будет знать. Это подготовит их... смягчит для них то, что они в конечном счёте услышат..." Боже, и что это я, подумала девочка... Ему ведь так тяжело сейчас, бесконечно любимому папе!.. Им с мамой - обоим! Они чуть не отдали свои жизни!.. Как же я смею даже мысленно его попрекать этой "ложью"!.. Ему так тяжело - и всё же он не теряет воли и разума, он заботится о близких... и так правильно решил о том, что скажет, как будет "смягчать"...
  "И ведь всё это я выкладываю своей одиннадцатилетней дочке, - подумалось Андре, - дочке, которой мы ещё года два назад иной раз поздней осенью или зимой, переругиваясь с ней, сапожки одевали, когда она залёживалась, не хотела вставать в школу..."
  А Луиза в эти мгновения, держа ручку впадающей в полусон малышки, вновь была преисполнена надежды. Ибо, когда она вошла, врачи сказали ей, что принято решение пересаживать почку; сейчас они свяжутся с главной больницей департамента - операцию будут делать там, "час с лишним езды, но делать нечего..." - и оттуда в разные округа поступят запросы на донорскую почку. "Значит, я нечаянно сказала им, Андре и Жюстин, правду! Значит, будут пересаживать!.. Это шанс, это, конечно же, шанс... Андре же говорит, что можно нормально жить после такого... он так оживился, услышав это!.. Да, ты будешь жить, маленькая!.. Ты пойдёшь в садик, в школу, ты узнаешь любовь и счастье!.. Может быть, ты сейчас сможешь заснуть, а я - выйти ненадолго к ним... Как же мы теперь, что завтра делать, надо к Пьеру съездить... может быть, Андре съездит; а что же он скажет своим родителям? Надо напомнить ему, пусть позвонит им; да он и не забудет, наверное... Он обязательно что-нибудь придумает... Боже, мы теперь вновь брошены в бурю, схвачены вихрем... неспроста были вчера эти образы прощальные там, на детском дне рождения... Но мы и все эти недели жили всё-таки не так, как до ТОЙ ночи, не так; может быть, эти несколько недель - некое межвременье?.. За что бросило нас тогда в этот ужас, почему он, Андре, вынужден был пойти на то, на что решился?.. За что? Разве мы делали кому-то зло, чем уж таким были мы грешны?.. Боже, ну о чём я? Вот рядом со мною раненое дитя, лишившееся мамы, - ЕЙ за что? Мы-то ведь до зрелых лет не испытали и малой частицы той боли, которая ей, крошечной, досталась уже сейчас!.. Мы жили в радости и достатке, мы только недавно увидели по-настоящему страшные пласты жизни!.. И есть ли нам путь назад - из бури, из вихря?.. Или всю жизнь будем мы терзаемы за то, что вкусили тот самый - ещё один, - плод познания?.."
  
  - 15 -
  
  Андре и Жюстин, вернувшись в отделение, увидели сидевшую у палаты женщину в лёгком, но строгом - даже "чинного" стиля, - жакетике, в очках и с небольшим портфелем на коленях. Она казалась довольно молодой, но когда встала им навстречу, стало ясно - ей за пятьдесят, просто следит за собой. Выражение лица было у неё такое, как бывает у людей, знающих, что им предстоит разбираться в чём-то тягостном и запутанном; и он сразу понял - она ждала его. "Я уполномоченная службы опекунства. Мне, видимо, и с вами стоит поговорить; вы же, наверное, человек, спасший Элизу Мийо?" Он пожал плечами и вздохнул:
  - Она в тяжёлом состоянии, вы же знаете... Я не один был - с женой...
  - Девочка, ты побудь, если можно, там, - соцработница кивнула Жюстин на знакомый им уже смежный коридорчик, где были кофемашинка и кулер.
  - Вы можете говорить при ней, - сказал Винсен с оттенком хмурой усталости в голосе. - Всё происходило на её глазах. Она не маленький ребёнок, поверьте мне...
  Жюстин молчала, но продолжала стоять рядом - хрупкая, тоже очень уставшая, но не согласная "отстраниться".
  Женщина неожиданно легко приняла сказанное, в её глазах мелькнуло понимание; казалось, она подумала - мне ли указывать тем, кто был ТАМ...
  - Видите ли, - пояснила она, как будто и не было предшествующего обмена фразами, - ситуация такова, что приходится обращаться в судебные инстанции, чтобы там утвердили за нашим ведомством полномочия принимать решения. В том числе - формально, - дать согласие на операцию, если она будет необходима.
  - А семья... вы-то, наверное, можете проверить, есть ли всё-таки хоть кто-то близкий? Бабушка, дедушка... ну, или, - Андре развёл руками, не желая гадать, какие там ещё могут быть "или"...
  - Мы не только "можем", мы проверили, да и это особенно не понадобилось, поскольку погибшая Мари Мийо состояла на учёте в социальном отделе. Она была преданной, заботливой, но необразованной и малоимущей матерью-одиночкой. Элиза - её единственный ребёнок, которого она родила в довольно позднем возрасте. Ей очень хотелось этого... У неё не сложилась личная жизнь, родители умерли рано; есть старшая сестра, но отношений они почти не поддерживали, и... там тоже, знаете ли, - женщина покачала головой, - там тоже не те обстоятельства, чтобы ожидать от неё помощи.
  - Ну, а... отец всё-таки? - нерешительно спросил Винсен, понимая, что вопрос, в принципе, риторический...
  - Отец? Это была кратковременная связь - со стороны Мари только для того, чтобы... видите ли, на искусственное оплодотворение у неё не хватало денег. - Уполномоченная взглянула на Жюстин, потом на Андре, словно давая понять - я сожалею, но это по вашему решению подобные вещи звучат при девочке-подростке... - Связь, которую она сама очень быстро прервала... Он никогда не был записан отцом и ни разу не видел девочку - в том числе потому, что, наверное, вообще не знал о беременности Мари и вскоре уехал к себе на родину, а там у него семья... Он из Южной Италии - Калабрия, знаете, - из бедной рыбацкой семьи... а сюда приехал на время - подработать. Даже толком не знаю - кем... кажется, на строительстве... Вот так. И, получается, сейчас все права и функции по опеке переходят к соцобеспечению. Все - от согласия на те или иные медицинские процедуры до решения вопроса о том, где ребёнок будет находиться. Ну, я имею в виду тот или иной из детских домов, где имеются ясли и садики для младших возрастных групп... - Женщина вновь посмотрела на Андре - в этот раз вроде бы отчасти "изучающе"...
  Хорошо, что она не "из этих" - подумал он вдруг, взглянув на мелькавшее в закутке с кулером лицо прибиравшей там той самой темнокожей нянечки... Он никогда не был "злобным" расистом, он понимал - это "недостойная" мысль, но душа его крикнула - как знать, кому, - за мысли свои я не отвечаю, слышишь?.. Бросившись на детский плач, я не думал об "этих" и "тех"... хватит мучить меня, я не могу, я не согласен!.. И эта "некрасивая" мысль сцепилась почему-то с "деньгами не откупишься"... именно в связи с этим взяло и подумалось... и надо было "расцепить", как два с половиной часа назад крепление детской корзиночки в машине... но - не получалось... Получилось лишь временно - он понимал, что, конечно же, лишь временно, - отогнать это от сознания...
  И он ощутил вдруг некую "вину" перед этой Элизой, оставшейся без мамы, кроме которой её, значит, никто не любил. В чём я виноват, подумалось ему? В том ли, что перед лицом этого ужаса помыслилось мне - хорошо, что она не "из этих"?.. Не хочу, не согласен, - душа его, как будто рванувшись с кулаками на некий безмолвный источник каверзных вопросов, вновь закричала - я не в ответе за мысли!.. Детский дом, интернат... Ему припомнилась услышанная от Луизы менее суток назад история убитой им "Клэр"... Не хочу и об этом тоже, не хочу!.. А это дитя? Малышка, у которой не осталось близких и которой едва ли будет рад этот калабриец там, у себя... у него же семья, зачем же ему, чтобы жена знала об этой его связи на стороне?.. Но ясли, да и вообще это всё - потом, потом... мы же не знаем, будет ли она жива!.. Но мы же вытащили её... не может это быть напрасно, не может быть такой чудовищной насмешки!.. Надо же, я вновь о "нас", о себе, ради себя... Но это теперь уже... мы уже не можем без того, чтобы она жила, и она уже не отпускает Луизу... "о нас" и "о ней" - это уже не разделить... Боже, я не согласен казнить себя за мысли, слышишь?..
  - Папа, ты... тебе опять плохо? - Жюстин потянула его за рукав к стульям. - Папа, сядь... давай я тебе воды...
  - Я понимаю, вы пережили стресс, - сказала женщина. - Действительно, посидите спокойно... я сейчас в регистратуру, мне надо будет переговорить там... в общем, я, наверное, вас ещё увижу.
  "Почти девять уже" - слегка удивился он, облокотившись на спинку стула и очередной раз взглянув на экран мобильного телефона. Жюстин принесла холодной воды, он выпил залпом. "Странно, что курить не хочется... неужели температура?.. Нет, наверное, просто от стресса, она права... А как же там Луиза, ей-то отдохнуть бы хоть немножко..."
  Именно в эту минуту Луиза вышла и подсела к ним. "Она заснула... Врачи будут готовить её к операции по пересаживанию..." Рассказала о том, что придётся ехать в центральную больницу департамента.
  Он достал мобильный. "Давайте я сейчас позвоню родителям". Набрал номер. "Мама, послушай... что? Папа у телевизора? Ладно. У нас всё нормально, не волнуйся, только, понимаешь, мы на спектакль не попали... Мы оказались вблизи тяжёлой аварии, в которой пострадал ребёнок... Мама, с нами всё в порядке, ты можешь не перебивать и выслушать?.. Так вот, сразу надо было применять химические препараты, успокоительное; нужна была консультация фармаколога... я, по случаю, находился там рядом... ну, и, конечно, контролировал, и теперь получается так, что на мне частичная ответственность... Мама, да почему под суд? Дело не в этом... я не могу быть ни в чём виновен... я о моральной ответственности... в общем, мы сейчас в детской реанимации... Мама, ради Бога, ... ну вот, пожалуйста, поговори с Жюстин..." Передавая телефон дочке, сделал знак - успокой бабушку... Она не подвела. "Бабушка, не беспокойся за нас, папа тут решил остаться, пока этой девочке что-то вкалывать должны... а потом мы уедем. Ну, может быть, ночью, ну и что же?.." Снова передала аппарат отцу. "Мама, дай Пьера... Малыш, как дела, во что играешь?.. Иди уж спать, а? Мы тебя целуем все... Наверное, завтра приедем... Да, конечно, я с тобой постараюсь поиграть... и в кегли, и в ракетки... Спокойной ночи тебе!.. Да, мама... ты его уложить постарайся до половины десятого, почитай ему, может быть, Карлсона, мы начали недавно... вторую главу можете... Папе расскажи обо всём, только без надрыва, с нами ничего не случилось... Нет, что ты, поедем только вместе, я Луизу ночью по шоссе не отпущу... Ну, так не выспится, подумаешь, у неё каникулы... Всё, пока, не волнуйтесь, если по домашнему не ответим..."
  - Ну вот, хоть это уладил, - он по обыкновению проверил, разъединилось ли... запрокинул голову, чуть расслабился. - Хорошо, что здесь детская реанимация отдельно, - тихо, не снуёт никто...
  Открылась дверь кабинета, вышел главврач; увидев их, протянул руку Винсену.
  - Она сейчас спит, мы ей ввели успокоительное. Я не уверен, что вам необходима, - он запнулся, - эта бессонная ночь. Вы могли бы сейчас уехать домой.
  Луиза всплеснула было руками; он быстро продолжил, остановив её:
  - Нет, вы-то, мадам, конечно... ребёнок зовёт маму и... идентифицирует вас с ней, поэтому ваше присутствие... Но ваш супруг и девочка могли бы переночевать дома и приехать к вам утром, в окружную...
  - Доктор, об этом не может быть и речи, - твёрдо сказал Андре. - Мы не оставим... понимаете, и дочка наша тоже - она ведь всё видела. Нам не до того, чтобы "ночевать"... да и вообще что-то ещё делать, пока эта малышка в опас... то есть, - он с мнительной тщательностью построил фразу, - до того момента, когда она, дай Бог, будет вне опасности... Вот разве что в круглосуточный магазин съезжу, наверное, - зубные щётки, пасту купить, ну, и переодеться...
  - Ну, если так, - доктор покладисто кивнул, - хорошо; отделение тихое, вы можете, конечно, здесь находиться. Но я при всём желании не могу сказать вам, сколько времени это всё займёт. И во сколько надо будет ехать туда, в центральную, - тоже не имею пока ни малейшего представления. Сначала оттуда должны сообщить, когда к ним доставят донорский орган и в котором часу там смогут начать операцию...
  Когда он скрылся за дверью, Луиза достала из сумочки женскую сигарету, они вновь вышли втроём на служебную лестницу... На них снизошло некое подобие умиротворения. "У вас болят руки?" - спросила вдруг Жюстин. Возможность вопроса об этом всплыла в её сознании только сейчас, когда с малышкой что-то отчасти определилось, - настолько малозначимым это было до сих пор. "Самую чуточку" - улыбнулась мама. "Ничего же не сломано, а порезы никогда долго не болят" - успокаивающим тоном медработника подхватил отец. "Должно ведь полностью зажить, правда, папа?.. А то у мамы, я видела, от локтей до пальцев порезов множество..." "Заживёт, доченька, - сказал Винсен. - И знаешь... останутся следы или нет, наше с тобой и с Пьером сказочное, изумительное счастье, что именно эти руки... в общем, ладно, тебе ли не понять..." Чуть смущённая Луиза не успела ничего ответить; девочка сжала в своих ладонях их забинтованные кисти и опять - с любовью и ожесточением, как два часа назад про уносимый ураганом домик, - полушёпотом воскликнула: "Я не могу... мы не можем без вас; и мне кажется, что я теперь всегда буду за вас бояться!.." И в ответ можно было только обнять её... и папа ещё тихо и как бы вместе с ней и самого себя стараясь убедить проговорил: "Тут уж ничего не поделаешь, Жюстин: не за кого бояться только тем, кто одинок..."
  И можно было сидеть некоторое время молча, отчасти расслабившись - уже там, близ реанимационной палаты, - не совсем молча, но переговариваясь изредка, иногда закрывая глаза... Как же мне нужны, думала Жюстин, как же нужны нам с Пьером ваши руки, руки, спасающие до конца; как же страшно должно было быть той Элизе, из сказки, у которой злая мачеха и ничтожный предатель-отец... Её вдруг поразило то, о чём ей раньше не думалось: а где родители Герды и Кая? Их как будто бы и вовсе нет; да и вообще в сказках почему-то мамы почти никогда не бывает, а вместо папы - некое пустое место, некто не способный и не желающий заступиться... И вот уже мир любимых сказок предстал перед нею теперь тёмной, жестокой, ненадёжной своей стороной - чем-то напоминая красочный, но пугающе-чуждый мир волшебников в "Гарри Поттере". Она сказала родителям тогда, во время поездки в Париж, что не хотела бы жить в таком мире; и действительно - не хотела бы... Но где бы желала я очутиться, думала она? Там, где нет страха? Но не боятся за близких - верно сказал папа, - только те, у кого их нет, кто одинок на свете... Там, где нет опасности и боли? Но опасность и боль - они не только в нашем мире, они и в сказках обступают живущих отовсюду... И куда плыл тот кораблик из последнего сновидения? Казалось - не к диким краям, а к доброму и светлому граду... Может быть именно туда, где всё будет хорошо?.. Но во сне он подплывал, он уже свершил путь; а мы - не в бурном ли, не в открытом ли море сейчас? И сколько же ещё пробыть нам в тревожном и опасном нашем пути?.. Девочке хотелось поделиться этими раздумьями и образами, но родители сидели рядом уставшие, они, наверное, сейчас жаждут немножко покоя... да и не облеклось ещё то, о чём думается, во что-то чёткое, что было бы легко пересказать...
  Время текло сейчас для них троих несколько иначе, нежели обычно, оно было менее осознаваемо; и, наверное, полчаса минуло уже, а то и сорок минут, когда опять пришла та уполномоченная с портфелем, держа в руках два распечатанных на компьютере документа. "Это всё, конечно, формальности... Я получила постановление суда о том, что опекунство над ребёнком, ввиду гибели матери и отсутствия иных близких родственников, переходит к государственным инстанциям - то есть к нашей службе. А это - показала она лист с довольно коротким текстом и "живой" подписью, - согласие, уже с нашей стороны, на любые медицинские меры, включая операционно-хирургические, по усмотрению ответственного медперсонала".
  - Будут делать пересадку почки, - сказал Андре. - Не здесь, в главбольнице округа... Мы тоже туда поедем.
  Женщина достала блокнот и ручку, выдернула страницу...
  - Я не могу сейчас остаться здесь, мне надо будет оформить ещё кое-что в связи с этим... с нашим случаем. Но вот мой телефон, - она быстро написала номер и протянула ему листок, - это мобильный, служебный. - Над цифрами было указано её имя - Каролин Пайе. - Если хотите, дайте мне также ваш.
  - Да, конечно, - он продиктовал. - И имена запишите: Андре и Луиза Винсен. Но... но мы вас очень просим - никому, кроме... кроме там, скажем, суда, полиции или ещё чего-то подобного... не раскрывать наших имён. Мы не хотим публичности.
  - Понимаю, - сказала женщина, но посмотрела при этом на стоявшую чуть в сторонке Жюстин, а потом - вновь на него, уже с неким назидательно-укоряющим - в рамках доброжелательности, - оттенком. И, уловив его отчасти раздражённое выражение лица, быстро произнесла: - Не беспокойтесь об этом, у нас очень жёстко соблюдается принцип нерассекречивания информации личного характера - и из этических соображений, и из правовых... Но вы принимаете большое... исключительно большое участие... и хорошо, если между нами будет возможность связи.
  Когда она простилась и вышла, Винсен, подождав, чтобы услышать звук закрывшейся за ней входной двери, сказал жене и дочке:
  - Видели этот её взгляд? У этих социальных работниц въевшиеся штампы - в том числе как, дескать, нехорошо, когда родители не оберегают детей от травмирующих эффектов... И этот штамп даже сейчас и даже на неё воздействует - при том, что она и умна, и отлично знает, что Жюстин так или иначе всё происходившее видела... и уже - как знать, к сожалению или нет, - совсем не дитя...
  - Ладно, папа, - немного смущённо и вместе с тем "покровительственно-успокаивающе"... в самом деле до чего же не детские у неё уже теперь интонации... проговорила девочка, - в школе тоже, знаешь, когда рассказывают нам о разных происшествиях, то всегда "виноватым" голосом - как же вас, маленьких, жалко, что приходится вам такое слышать...
  "И о том взрыве на речке, наверное, таким голосом сообщали", подумалось ему...
  А Луиза молчала и думала, что он - может быть, даже и не вполне осознанно, но специально, - искал и нашёл тему, чтобы и самому отвлечься, и их увести от возможности разговора о том, зачем эта уполномоченная взяла его телефон и оставила свой. "Но пусть... не надо, не надо сейчас ещё больше будоражить его..."
  Они остались одни в этом помещении, нянечка ушла куда-то.
  Отворилась дверь палаты, выглянула медсестра; Луиза буквально взметнулась со своего полукресла - "Ну что там... что она?.." Та вздохнула. "Сидите, она всё ещё спит; но мы вот только что опять в окружную звонили, там ещё не знают, когда будет получена донорская почка... Будем ждать, ничего поделать нельзя... У нас здесь машина уже готова, со спецоборудованием; дадут оттуда сигнал - поедем без задержки". "А с доктором поговорить можно? - спросил Андре. - С кем-нибудь из них?" "Заведующий сам выйдет к вам чуть позже, они совещаются сейчас..."
  Ещё через минуту зазвонил его телефон. Родители!.. Это их домашний... "Да! Слушаю!.. Что, папа?.."
  Отец почти кричал, в его тоне сочетались обида, гнев, забота, волнение...
  - Скажи мне, почему ты врал нам?! Почему ты не сказал, что вы сами вытащили этого ребёнка? Мы что - чужие тебе?!.
  "Вот так же точно Луиза кричала - я что, враг тебе? - когда я в ТУ ночь вошёл... Надо же, так быстро узнали..."
  - Ты что же думал, мы не поймём? По телевизору передали - супружеская пара с девочкой-подростком... а вы потом в реанимации!.. Вы же, оказывается, чуть не погибли все трое!..
  - Папа, да постой, Жюстин не... её не пустили... папа, да они сгущают краски... я вас волновать не хотел просто... не могло там взорваться ничего!.. - "Зря я это... уж конечно, показывали пепелище..."
  - Не пори чушь! Был там взрыв!.. Это чудо, что вы не... Где вы сейчас, говори немедленно! Вы пострадали?..
  - Ничуточки! Царапины мелкие, и всё... давай я тебе Луизу и Жюстин дам...
  - Незачем, они тоже будут врать... Я еду к вам!..
  - Не вздумай! - Андре в свою очередь перешёл на крик. - Папа, не ори, ты Пьера разбудишь и испугаешь!.. Ты спятил - ехать!.. - Он уже атаковал, это было лучше, чем оправдываться... - Во-первых, мы, наверное, сами скоро домой поедем... "Опять вру, но что же мне поделать... А может, не надо было вообще НИЧЕГО скрывать?.. Да, у него была стенокардия, но..."
  - Никуда вы не поедете, - перебил отец, - пока эта девочка в тяжёлом состоянии. Я вас знаю!.. И, знаешь, - в голосе его зазвучал восторг, - этот ваш поступок... я не мог бы ожидать такого... но нам страшно за тебя, за вас!..
  - Папа, мы просто оказались там рядом, и всё. И не вздумай! - повторил он, - чем ты поможешь? Скоро ночь... будешь рулить в потёмках? Нам не хватало за тебя ещё волноваться!.. Я завтра приеду, слышишь, завтра!
  - Что значит "я приеду"... а Жюстин, а Луиза?..
  А Жюстин и Луиза стояли рядом, вслушиваясь в доносившуюся из его телефона речь отца... дедушки... Послышался мамин голос - "Дай мне трубку!.." - Сыночек, Андре... ты что же... вы что же это... Господи, что с вами делается... - Он мельком глянул на дочку - вот и она ведь то же самое сказала в кондитерской: "с вами что-то делается... мне страшно..." - Андре, я не знаю, с вами происходит что-то...
  - Мама, постарайся успокоиться, с нами всё в порядке, и ты слышала голос Жюстин... Да, я лгал, но это чтобы вас оберечь от стресса, поймите!..
  - Мы не дети, Андре! - опять взял трубку отец. - И ты вообще, мне кажется, что-то скрываешь, и не с сегодняшнего дня!.. Мне кажется, что и раньше казалось!..
  - "Кажется, что казалось"! Папа, не надо надумывать больше, чем есть... давай завтра поговорим, а?!.
  - Слушай и не прерывай, - более спокойно и - это чувствовалось, - стараясь придать голосу оттенок властности, отчеканил Винсен-старший. - Вы с Луизой спасли жизнь ребёнку, это... перед этим только склониться можно; и мы с мамой бесконечно вами обоими восхищаемся. Но я тебе запрещаю, - слышишь, категорически запрещаю, а я всё-таки твой отец, хоть ты и взрослый уже... так вот, я запрещаю утаивать от нас что-либо опасное и мрачное, если нечто подобное появилось в твоей... в вашей жизни. А мне кажется - у вас есть некая тайна! И я сомневаюсь, что ты действительно приедешь завтра, поскольку эта девочка в тяжёлом состоянии...
  - Да, ей необходима срочная пересадка почки, - удручённо вставил Андре...
  - Даже так?.. - тихо, но потрясённо проговорил отец... И после секундной паузы продолжал: - Ну, так тем более... конечно, вы её не оставите. А Луиза, я уверен, вообще от неё не отходит, разве что врач выставит... Кстати, а что с её отцом, родными... при ней нет, что ли, никого, кроме вас?..
  - Да нет у неё родных - и не было, кроме матери погибшей... Это давай не сейчас, не по телефону...
  - Даже так?.. - повторил отец и помолчал несколько секунд... В общем слушай... как бы ни было, - когда ты, хотя бы ты один, наконец, сможешь приехать, то ты нам эту вашу тайну, в чём бы она ни заключалась, - откроешь!..
  "Наверное, я ошиблась, - подумала слышавшая всё это Луиза, - ошиблась, когда на пустыре, после отъезда комиссара, отсоветовала ему рассказать родителям обо всём... они очень многое чувствуют... И ведь Жюстин тоже слышит..."
  Жюстин слышала; и от этих слов ей стало и легче, и одновременно несколько не по себе... Вот и дедушка думает, что папа с мамой прячут от нас, от всех своих близких, некий лежащий на их плечах - или сердцах? - груз... крест?.. Но ведь если и так, они делают это из любви... из бережности... и хочется ли мне, в самом ли деле хочется мне узнать всё и разделить с ними неведомую мне ношу?.. А вот папа опять заговорил...
  - И ты, и мама всю жизнь корили меня недоверчивостью... Было же мне в кого пойти, если вы сами умеете так упорствовать в подозрениях...
  - Это демагогия, Андре. Мы имели в виду твою обострённую мнительность, но на нас она не распространялась, с нами ты никогда не был скрытен и уклончив...
  "Да, это правда. Им-то я доверял безусловно и с ними был откровенен - тем более, что откровенность в принципе удобна..."
  - В любом случае - не подозреваете же вы, что мы с Луизой недостаточно хорошо относимся к вам... А то я уже начинаю думать, что вы опасаетесь...
  - Чушь! - отец опять перешёл на резкий тон. - Если мы чего-то и опасаемся, то только чересчур щадящего отношения - как к детям, которых держат подальше от тёмного и страшного. А мы - повторяю, - не дети. Мы твои родители.
  - Знаешь что, - сказал Андре, стараясь, чтобы слова его звучали спокойно и весомо. - Я тут сейчас прикинул... может случиться, что завтра мне и впрямь будет не очень легко подъехать; но Пьеру у вас хорошо, так что в этом смысле... Но даже если не завтра, то чуть позже мы с тобой... с вами... обязательно сядем, чтобы фундаментально разобраться в ваших "кажется"... - Он хотел отложить решение - рассказать ли им всё...
  Винсен-старший помолчал секунд десять.
  - Ладно, - ответил он наконец. - Сядем и будем разбираться. Но звони нам, пожалуйста, в любое время ночи, мы хотим знать, что там у вас и что с этой девочкой. В любое время ночи, имей в виду.
  - Да, папа, это-то конечно, о чём речь!..
  - И, сынок, напоследок: слов нет, насколько мы за вас боимся и насколько, наряду с этим, вами - так или иначе, - восхищаемся!..
  И мама, перехватив трубку, повторила то же самое...
  После этого разговора они, все трое, некоторое время молча переглядывались; затем Андре отлучился к кофемашинке за очередным стаканчиком эспрессо и, вернувшись, сказал Жюстин:
  - Я понимаю, ты слышала почти всё, что говорил дедушка. Мне даже кажется... я ведь тоже имею право на то, чтобы мне что-то там "казалось", - с некоей запальчивостью почти выкрикнул он, - что ты и они с бабушкой... ну, что вы друг друга накручиваете своей этой тревожностью - дескать, с нами что-то творится...
  - Нет, папа, не накручиваем, - отозвалась девочка, и опять скорее женские, чем детские нотки аукнулись в её ответе... вот так же и в кондитерской она уронила ему это "Ты знаешь, что сказать, но не хочешь сказать..." - Просто чувствуем одно и то же...
  - Ладно, - он уловил "сдерживающий" - надо же, как будто тогда, при комиссаре, - взгляд Луизы, - не хватало нам ещё сейчас выяснений между собой... Я устал... мы все устали; ты бы, Жюстин, прилегла здесь, кресло мягкое, поспишь хоть чуть-чуть...
  - Да не засну я, папа: слушай, где наши булочки сладкие?.. И возьми мне чаю...
  - Вот, доченька, держи, - обрадовался он, - и маме тоже, мы о них и забыли... Луиза, покушай... и дай мне мелочи... - Опять пошёл к машинке, принёс чай, сел, зажмурился... а сколько времени? Уже одиннадцатый час... Опять призакрыл глаза. Луиза села рядом, взяла за руку; дочка примостилась с другой стороны, положила голову ему на колени; потом встала, взяла чуть остывший чай, пошла в коридорчик, где было окошко, и минут пять всматривалась в темень...
  Вот тогда и вышел к ним вновь завотделением... Вышел, посмотрел на них, но быстро отвёл взгляд...
  - Мне крайне печально вам говорить это... Нет-нет, она не... она всё ещё спит! - он взмахнул обеими ладонями, увидев ужас на их лицах и оборачиваясь на чуть не расплеснувшую стаканчик с чаем Жюстин, застывшую поодаль, у выхода из коридорчика-закутка... - Дело в другом. Понимаете, почки донорской нет... подходящей... Мы запросили все округа, откуда можно было бы доставить в течение нескольких часов... И - нет!.. А больше половины суток она без пересадки не выживет. Диализ ей сейчас, в её состоянии, не поможет; я понимаю, сударь, что вы фармаколог и провизор, - мне сестра сказала, - но я даже вам не могу объяснить все тонкости диагноза, у вас нет нужной специализации...
  Они все трое слушали его с выражением беспредельного отчаяния на лицах. В том числе Жюстин, которая - помимо жалости к малышке, - улавливала душой, сколь безмерно важна жизнь этого ребёнка папе с мамой...
  - И объявление в интернете давать нет смысла: ночь... да и насколько вероятно, что кто-то... - Доктор остановил Андре и Луизу, одновременно сделавших жест готовности... - Нет, вы не можете. Вам делали уколы ещё тогда, на месте происшествия; я ожидал, что вы предложите, и посмотрел - группа крови не соответствует. Это, может быть, злой рок, но нужна - очень редкая, вы-то знаете этот феномен, - кивнул он Винсену... - У этой девочки бомбейская группа крови. Исключительно редкая - один случай на несколько тысяч; и надо же, что именно у неё!.. Людям с этой группой иногда пересаживают от доноров с третьей, но ей - нельзя, не примется, тут такие показания... И нужно чудо, чтобы найти за несколько часов донорскую почку, да ещё и от человека без патологий, - чтобы, ввиду срочности сократив по времени до минимума все лабораторные проверки, извлечь и трансплантировать орган. Это, наверное, злой рок, - повторил он и взглянул, как бы взыскуя подтверждения и поддержки, на вышедшего из палаты вслед за ним дежурного реаниматолога, - мы сделали... постарайтесь поверить нам... мы сделали всё возможное, но, кажется, малышка обречена...
  Но оба доктора - вместе с выглянувшей, приоткрыв дверь, медсестрой, - увидели, что последние предложения словно бы пали в пустоту. Казалось, они даже не были по-настоящему услышаны никем из этих троих - ни родителями, ни девочкой-подростком со стаканчиком чая в руке и с удивительно женскими, растекающимися от всколыхнувших душу взрослых познаний глазами... Эти фразы не были услышаны, ибо при словах о "бомбейской" группе крови Андре и Луиза сцепили взоры, изо всех сил помогая друг другу не смотреть на Жюстин... и глаза их отражали бездонность боли и ужас перед неким зачитываемым безмолвно для всех остальных, слышимым только ими приговором... Перед приговором к невозможному, которое властно и беспощадно преобразовывалось для них в эти мгновения в неизбежное...
  
  - 16 -
  
  А Жюстин приблизилась к ним со стремительной решимостью; но им быстрые и гулкие её шаги казались поступью восходящей на жертвенный алтарь...
  - А я почему-то думала, что "бенгальская", - молвила она тихо, но звучно. - Это, наверное, потому что бенгальские огни... А теперь припоминаю: правда, "бомбейская"... Папа, ты мне говорил - у меня именно эта... ты сказал, что она у очень немногих... Я отдам почку, господин доктор, - добавила она просто, ещё тише, чем всё предыдущее; и замолкла, сделала лёгкий глоток чая... а потом, подсев, взяла родителей за руки - обоих, - и сжала их кисти в своих ладонях, словно подпитывая их души жизненной силой...
  Да, два года назад Винсен водил её, девятилетнюю, на очередную сдачу крови. Не в первый раз это было; и не в первый раз она по-детски боялась укола... А сделав его, сестра - как, бывало, и раньше, - подарила ей наклейку. И именно тогда она услышала, что у неё, оказывается, уникальная группа крови... Сам-то папа и раньше знал - да и мама тоже, - чуть ли не с её младенчества; но тут он взял и рассказал ей эту занятную вещь. Она об этом особенно не раздумывала - бомбейская так бомбейская, превращённая потом её памятью в "бенгальскую" из-за этих самых огней, а ещё, может, и из-за тигров, которые там водятся...
  "Я - камень; и я от такого, поверь уж мне, не разобьюсь!.." - вспомнил Винсен то, что сказал Луизе около суток назад, узнав от неё историю убитой им "Клэр"... Сейчас он молчал - каменно, окаменело, оцепенело... И Луиза молчала так же, и в её памяти тоже мелькали сейчас эти его слова; но они смотрели друг на друга - не на дочку, - и словно бы спасали друг друга этой всё ещё длившеюся сцеплённостью взоров; словно бы удерживала она их от падения с некоего крутого, скользкого, жестокого склона в разверзаемую прямо вблизи, в полушаге, пучину, глубиной своей уходящую до самой сердцевины земного шара... "Я - камень?.." Нет, не камень; по всему видно, они с Луизой схвачены сейчас дланью, которая может, если пожелает, разбить их вдребезги, расколоть на микрочастицы, распылить и рассеять... Они молчали, у них не получалось произнести что-либо, и руки их в ладонях Жюстин безвольно дрожали, и как будто из невообразимой дали доносились до них звуки, порождаемые окружающим миром...
  - Девочка, но ты... но ведь ты... - главврач запнулся, не мог он назвать её в этот момент ни 'ребёнком', ни 'подростком', и не выговорилось у него казённо-протокольное "несовершеннолетняя".
  - Но выхода нет, - сказала она, подымая на него глаза. - Или это, или...
  - У неё действительно бомбейская? - спросил доктор Винсена; тот обратил к нему застывшие, словно непонимающие, глаза и, не будучи в состоянии разжать губы, простонал некое "у-а-м-м-м"... Тут его сознание вдруг как будто "вынырнуло" - чтобы сделать вдох, который позволит как-то жить дальше, - и ему подумалось: она, сказав об этом сама, избавила их с Луизой хотя бы... хотя бы от того, чтобы ИМ быть отдающими её... предлагающими это... А мы предложили бы? Не хочу об этом знать!.. - крикнуло опять что-то в нём; и по лицу Луизы можно было уловить, что и она думает и чувствует то же самое...
  Дочка склонила голову на их соприкасающиеся колени, обнимая обоих. "Вы подпишете, - сказала она. - Я знаю, что нужны ваши подписи... и вы подпишете. Я не могу иначе. Мы не можем иначе". Слова её звучали сейчас твёрдо и были царственно-непреложны. И оба они понимали, что выхода нет. И Андре вдруг даже легче стало от мысли о том, что опять нет выбора. Опять всё так же, как было, когда он лежал головой в разбитой машине, а ногами наружу, и даже не боялся, что погибнет... Нет выбора. И он вбирал душой это эгоистическое облегчение, оно делало ношу менее неподъёмной... Но надолго ли?.. А Луизу в этот момент странным образом укрепляло, наряду с невозможностью выбора, ещё и то, что она опасалась: именно он сейчас вот-вот не выдержит, у него будет истерика, надо охватить его и прижать - что она и сделала одной рукой, дрожащей, забинтованной, но мягкой и любящей, - не высвобождая вторую из хрупких пальцев Жюстин... Он как-то съёжился, замер в её полуобъятии... "ТОГДА он взял всё на себя, он пошёл в ночь спасать нас; и сегодня он ринулся к этой машине... Да, но сейчас - иное, сейчас он самый слабый из нас" - думалось ей; она не могла объяснить сама себе - почему? - но так и думалось, и чувствовалось...
  И они всё ещё не вымолвили ни слова...
  - Но ты, - осторожно и медленно проговорил доктор, - ты понимаешь, что это, так или иначе, риск?
  - С одной почкой нормально живут, мне папа рассказывал только что, - ответила она таким тоном, каким отвечала бы у доски.
  - И ты понимаешь, насколько ты... для твоих родителей... - он указал ей, полуобернувшейся, на безмолвно сидевших Луизу и Андре.
   - Но и они ведь для меня и для братика моего, - отозвалась она, - точно так же... мы без них не можем... и они понимали это, но рванулись туда спасать эту малышку. И вы сами сказали - выхода нет...
  Врач не говорил этих слов, но по смыслу выходило именно это; он не стал спорить.
  - Доченька, - наконец вымолвила Луиза, - родная, доченька... Доктор, можно мы выйдем втроём на несколько минут... Пойдём, Андре, - она мягко потянула его за локоть, он сделал нервное движение, но послушно поднялся, машинально нашаривая в кармане сигареты и зажигалку...
  Дверь резко распахнулась, и в помещение вошли трое санитаров, нёсших что-то массивное, а следом за ними появился довольно молодой человек в лёгкой курточке и с микрофоном в руке.
  - Добрый вечер. Мне вот эти ребята показали, где отделение... это реанимация, детская? Вы, если я правильно понял... по бинтам тем более... вы спасители маленькой девочки, Элизы, которая попала в автокатастрофу?.. Я корреспондент окружной газеты...
  Луиза сделала отстраняющее движение рукой, пытаясь увести Андре и Жюстин.
  - Извините, мадам, но позвольте пару вопросов... вам и супругу...
  Винсен исступлённо, молча - только выдохнув нечто вроде стона, - бросился на него, занося сжатый кулак; репортёр успел увернуться, они столкнулись, чуть не упали, потом Андре успел ударить корреспондента в живот, а тот, выставив поднятый локоть, вмазал ему по скуле... Через секунду их обоих схватили санитары и двое врачей и отволокли в разные стороны; Винсен ожесточённо, изо всех сил вырывался у них из рук... потом - осознал, что не пустят, и его прорвало жуткой, подворотно-закоулочной бранью... он сам не понимал, где набрался этой ругани, где научился ей... Спустя ещё несколько мгновений, увидев рядом перепуганных, прильнувших к нему, обхвативших его Жюстин и Луизу, - уткнулся лицом в стену, пытаясь собрать остатки разума в нечто способное управлять поступками... Они вывели его, держа за обе руки, на чёрную лестницу...
  А главврач в это время сказал репортёру, ошеломлённому произошедшим:
  - Вы, безусловно, поймёте и простите этого человека, узнав, ЧТО он сейчас переживает. Давайте сядем минут на пять, я отвечу на ваши вопросы...
  Андре Винсен, оставшись наедине с женой и дочерью, разрыдался - надрывно, с хриплыми всхлипами, - усевшись на ступеньку и сжимая голову коленями... И за считанные секунды у него успела промчаться в душе целая череда мыслей и ощущений. Из неких душевных изгибов змеино вытянулся образ-соблазн самоубийства, от которого он, правда, сразу же мысленно шарахнулся - даже и физически дёрнувшись: как же я смею об этом... нет, это не только смертным грехом, это и предательством было бы в такой час... Доченька моя, что же нам делать, я не могу, не могу отдать тебя под нож!.. Я не могу, Боже, слышишь, я слабый человек, мы слабые люди, мы не можем!.. Нам это не по силам!.. "Не смей, - откликнулось что-то изнутри его души, - не смей называть себя слабым человеком после того, что ты содеял два месяца назад... и сегодня - бросившись к этой машине, - тоже!.. У тебя уже нет права прятаться за свою слабость!.." Но я не прячусь ни за что, а просто и в самом деле не выдерживаю... я сломался... Как же это я возьму и подпишу... чтобы дитя моё, дитя моё любимое взрезали на операционном столе... Но я не смогу не подписать, потому что это будет смертью для той крошки... Можно ли тут не сломаться?.. Он плакал в голос, вжимаясь лицом в колени, и не потому, что стыдился, - что уж там стыдиться, - а просто так ему было чуточку уютнее... Так под одеяло укутываются с головой те, кому настолько плохо, что подсознательно хочется вернуться в материнское лоно...
  Луиза прижалась - щекой к щеке; когда он чуть-чуть оторвал лицо от колен, дала ему сигарету - свою, женскую, сейчас неважно, - и взяла сама ещё одну... Она держалась лучше. У неё тоже текли слёзы, она не пыталась остановить их, но плакала тихо, не давая себе права на безудержный выплеск боли. Её, сколь бы это ни казалось ей самой странным, продолжало "укреплять" состояние мужа: оно обязывало к заботе. Теперь у него уже действительно истерика, он надломился, и нельзя, нельзя ни в коем случае допустить, чтобы сломался совсем... надо, надо, отстранив свою боль, поднять его, дать ему опереться... В ней самой, внутри, всё тоже рыдало, всхлипывало, переворачивалось и как будто жарко плавилось, ей уже высвечивался образ Жюстин под этим самым... как же этот инструмент у них называется... и уже текла перед её зрительным воображением кровь возлюбленной дочери; но она припоминала роды - и первые, и вторые... тогда тоже была кровь, но всё зажило... И Андре был рядом и первый раз, и второй, он видел... но он не ощутил сам, как заживает... а самому ему операций никогда не делали, Бог миловал... Может быть, и поэтому тоже ему сейчас страшнее?.. И ради него, ради того, чтобы не дать ему бессильно рухнуть под этой ношей, должна она была отодвигать на второй план собственную свою скорбь!.. И ещё помогала ей некая покорность, доступная в такие моменты именно женской душе, - покорность, внушённая тем, что выхода нет. И принятие слабости своей как данности и дара. Мужчина не смиряется с тем, что не в его силах противостать судьбе. Одиссей знал, что беспомощен перед Сциллой; ЗНАЛ, но - не ПРИЗНАЛ этого... он всё-таки взял копьё и щит, словно надеясь отбиться от чудища, хотя и не сумел, как было предвозвещено... А женщина, может быть, склонилась бы, доверясь Промыслу или чтимым ею божествам... и в покоряющейся душе её при этом было бы на некую толику всё же больше мира и покоя...
  Опять Харибда и Сцилла; и в воображении Луизы пронеслось вчерашнее видение, пришедшее к ней в игротеке, - вокзал, телефоны-автоматы, гудок поезда, дождевой плащ... прощание - с кем, когда, почему?..
  А Жюстин была спокойнее их обоих. Она печально думала о том, что у подруг будут каникулы, а у неё - общий наркоз, операционный стол, и нечто острое, что вскроет ей тело. А потом - если обойдётся... да, если обойдётся; она не маленькая, она знает, что от наркоза иногда не просыпаются... Но если обойдётся, - тогда, неизвестно сколько, в больнице, потому что будет это самое... заживление. А дальше - наблюдаться время от времени... И точно ли уж совсем "нормально" живут с одной почкой? А если и так, то - все ли? И не надо ли будет "диету" соблюдать?.. А она так любит сладкое, сдобное; и ей всегда было так жалко девочек и ребят, у которых "целиакия" и которым нельзя есть продукты с этим... гульденом?.. нет, гульдены - это голландские деньги когда-то были, папа рассказывал, когда мы ездили в Амстердам, - а сейчас там тоже евро... нет, это называется иначе, но это содержится в булочках, пирожных... и таким детям можно только "диетическое"... Неужели теперь и мне тоже, думала девочка?.. А чего ещё будет "нельзя"? Ну, положим, если чего-то там спортивно-нагрузочного, так это ладно - она никогда к атлетике и не тянулась; ну, а ездить куда-нибудь надолго... с классом выезжать, и в другие страны?.. Да нет же, можно это всё, папа ведь говорит, что донору потом только раз в несколько месяцев надо к врачу, да и то лишь поначалу...
  Но если и будет что-то и в самом деле "нельзя", то - что тут поделать?.. Потому что если отказаться и не лечь на этот самый стол, то нельзя будет... нельзя будет жить! Потому что тогда эта Элиза, эта малышка... нет, это невозможно...
  А детей, оставшись с одной почкой, иметь можно, это точно, папа сказал, а он же знает... А знает ли? Он же не врач... Нет, папа знает, и на папу... на него можно безусловно полагаться... И на маму, и на него. Да, он сейчас плачет, а несколькими минутами раньше дрался и выкрикивал дикие ругательства; но любой человек бывает слабым, это - можно, я это понимаю!.. Взрослые тоже бывают слабыми - ну и что же? Разве он и на меня не сердился, не кричал когда-то?.. И на Пьера? И на маму? Но я точно знаю - он всё отдаст ради нас! Они оба отдадут всё!
  Жюстин не могла объяснить сама себе, почему она в этом не просто уверена, почему она это столь точно знает. Но она - ЗНАЛА.
  А сейчас, думала девочка - даже скорее ощущала-предчувствовала, чем думала, - они подпишут согласие на то, чтобы она отдала почку. И не предадут её тем самым, а - спасут! Спасут от того, чтобы жить с мыслью о том, что сама она могла спасти, но не спасла!..
  И ещё поддерживала Жюстин мысль - тоже скорее ощущение-сопереживание, - что, отдав почку этому ребёнку, она сделает для родителей нечто сверхважное... Она поможет, она даст им возможность быть спасающими до конца! Именно так, как папа тогда сказал в машине, двое суток назад - ей и двум её подругам...
  - Я всё ещё надеюсь, - промолвила вполголоса Луиза, перекрестившись, - что произойдёт некое чудо и что можно будет обойтись без этого... "Зачем, - тотчас подумалось ей, - зачем я это сказала? Кого из них я этим пытаюсь утешить? Или себя?.. Но ведь это же буквально через несколько часов, наверное, предстоит, откуда может прийти чудо?.. Жюстин, доченька, неужели мы позволим, чтобы ты... но ведь ты не сможешь иначе, и, не позволив, мы проклянём себя... А что я с ним делаю, с Андре? Я обольщаю его пустышкой... Нет, я же и сама, вопреки всему, надеюсь... а он - разве он сам не понимает, сколь призрачна эта надежда; но так ему будет всё же менее невыносимо принять... свыкнуться..."
  А он немного приподнял вымокшее в слезах лицо, продолжая лихорадочно затягиваться, и сказал - с хрипом, то и дело сбиваясь на полусвистящий шёпот, подобный тому, который бывает в припадке или в агонии:
  - Без этого? Как бы не так!.. Нас теперь уже никогда не отпустит, мы в капкане, Луиза, в таком капкане, из которого только под нож - и на чей-то там пиршественный стол, как дичь, лакомая дичь, понимаешь?.. Я сделал всё, чтобы никто из нас не стал дичью, не стал поживой... но мы стали ею, нас смачно разделывает сейчас, наверное, сам дьявол... он нас всех освежует не торопясь - и будет жрать... понимаешь, жрать и облизываться... Жрать нашу плоть, наши чувства, души - медленно, живьём... Что ты крестишься - думаешь, это поможет? Я, думаешь, не крестился тогда, в ТУ ночь, - и ДО, и ПОСЛЕ?!. Я надеялся, что мы выпутаемся, я любил вас, понимаете, я вас спасти хотел - а дьявол просто взял и подержал нас на медленном огоньке, чтобы ему теперь вкуснее жрать нас было! Нас и дитя наше!..
  Луиза, растерянная, сжала его руку, взглянула с ужасом - ты упоминаешь ЭТО при Жюстин... Но он вырвал руку - сильно, резко, - и почти крикнул:
  - Ты и дальше скрывать думаешь? Нет, она должна всё знать! ВСЁ! Я от тебя тогда скрыть хотел - ты мне не дала, заставила сказать!.. А теперь - и она не дала, потому что если она идёт на ТАКОЕ, то как же от неё утаивать?.. Молчи! - он отмахнулся от жены, опять попытавшейся что-то произнести и коснуться его плеча, - отмахнулся, чуть не ударив её... Жюстин, испуганная теперь больше их обоих, не в силах была выжать из себя ни звука - только переводила глаза с матери на отца и обратно...
  Это не жестокость с его стороны, поняла Луиза; просто он - чего я и боялась, - не выдержал, не смог нести на душе своей две ноши... Две ноши, одна из которых - то, на что предстоит пойти, другая же - груз хранимой от бесконечно любимой и уже теперь полувзрослой дочери тайны. Вот он и сбросил - или, скорее, уронил, - этот груз, согнувшись и зашатавшись под непосильной тяжестью... "А я и в самом деле только потому, наверное, и держусь, что ещё и его сейчас надо... охранять от отчаяния, прижимать к себе и хоть чуточку утешать...
  - Молчи, - повторил он уже тише, прислушиваясь - так ей показалось, - к плеску собственных душевных волн... - Как же от неё утаивать, Луиза, если она на это идёт не только для того, чтобы... она же и ради нас идёт, она же чувствует, что мне... ведь ЭТО я сделал... нужно искупление!..
  И Луиза подумала: это не только слабость с его стороны - он прав! Девочка чутко уловила, насколько нужно им спасти эту малышку не только ради неё самой, но и искупая некую вину; и она жертвует в том числе во имя их искупления; и ей ли, если так, не знать, ЧТО она искупает?.. И ещё для того надлежит рассказать ей всё, чтобы, жертвенно ложась под нож и рискуя жизнью ради той крошки, знала она, что и ради НЕЁ - тоже было сделано всё. Что и ЕЁ тоже спасали - любой ценой!.. И, кроме того, может быть, рассказав ей о том, как защитил нас всех, он сможет укрепиться душой, стать сильнее!..
  - Хорошо, Андре, - и опадающим, и в то же время доверительно-поддерживающим голосом только и успела промолвить Луиза, и они оба взглянули в глаза Жюстин - не просто широко раскрытые, а словно бы взрезанные тем самым хирургическим ножом, который через несколько часов... Глаза эти с безмолвной и тревожной скорбью вопрошали: "Что? Что за ужас я должна знать, папа?!." Ибо около двух месяцев томил её душу образ некоей скрываемой от неё пучины; но пучина эта была завешена пеленой незнания - а теперь отец хочет сдёрнуть пелену и посвятить её, Жюстин... во что? Луиза вспомнила свой кричащий шёпот в ТУ ночь, когда он вернулся... кричащий шёпот, а затем - безмолвный ужас, когда она поняла, что он СКАЖЕТ... и дрожь в преддверии узнавания...
  - Жюстин, выслушай меня, - сказал Винсен намного более спокойно, и им обеим был странен этот его спокойный тон после истерического приступа... Им - но не ему самому. Он принял некое решение и всей душою своей "схватился" за него. Так человек, упавший ночью с корабля, не умеющий плавать, бьющийся без сил, зная, что крики его заглушаются рёвом волн, и предчувствуя, что вот-вот пойдёт ко дну, вдруг завидит свисающий с палубы конец каната - и, вцепившись в него и, может быть, изловчившись продеть руку в проём узла, ощутит толику успокоения. Потом он, конечно, опять будет кричать, зовя на помощь, но пока, на минутку-другую, можно затихнуть и дать себе передышку... - Жюстин, послушай. Ты чувствовала - мы скрываем от тебя нечто тяжёлое... Я разубеждал тебя даже и сегодня ещё - но... мне действительно было что сказать тогда, в буфете... и я всё ещё не хотел сказать. И почти два месяца назад, когда ты настойчиво расспрашивала... в связи с тем взрывом... да, прости нас, мы лгали тебе тогда, мы не хотели посвящать тебя, доченька...
  Луиза видела, что он действительно пришёл в себя... да, он как бы вновь подключился к некоему источнику силы в душе, его голос звучит решительно, так же, как в тот ночной час, когда он ей самой поведал об этом... Он вновь стал в эти мгновения тем, кто пошёл тогда в ночь - спасать их, - и взял всё на себя... И тем, кто бросился безоглядно к машине вытаскивать эту малышку...
  Теперь Жюстин слушала намного спокойнее, чем можно было бы предположить заранее, потому что речь шла не о чём-то совсем неожиданном, а о том, что её уже давно и, можно сказать, "привычно" тревожило.
  - Когда мы ехали в Париж, ты начала разговор об этом взрыве на речке, и у тебя, если помнишь, была мысль, что я мог там увидеть нечто скрываемое теми террористами. И это действительно так, твоя догадка, представь, верна. Нечаянно, сам того не желая, я увидел, встретив одного из них в лесу, переносимую им упаковку и узнал, что у них там тайник. Правда, после их гибели ничья месть - а ты опасалась именно этого, - нам уже не грозила, поскольку только те пятеро знали о той роковой встрече. Но я действительно придумал этот ремонт, мы хотели увезти вас с Пьером на несколько суток... должны были, потому что предвидели приход полиции... потому что был телефонный след, который вёл к нам, и меня закономерно могли заподозрить...
  Луиза подумала, что он правильно построил этот свой рассказ: по лицу девочки чувствовалось, что если пока ещё не логика, то подсознание подталкивает её к истине и "готовит" к тому, что ей через миг-другой предстоит узнать...
  - Эти пятеро - я точно узнал, и узнал вовремя, так получилось, - планировали в один из вечеров, вскоре после той моей поездки в лес, убить всю нашу семью, Жюстин: тебя с Пьером, маму и меня. Нас всех...
  Глаза дочки выражали страх, но не чрезмерный - это был страх перед чем-то уже ожидаемым, почти возвещённым...
  И, позволив себе глубокий вдох, он глянул в замершие, словно перед ударом, глаза Жюстин, потом, мельком, на взявшую дочку за руку Луизу, - и, как будто бросаясь с двадцатиметровой высоты в море, промолвил: - Так вот, девочка моя, на моей душе - убийство пяти человек. Ту лачугу на островке взорвал я - самодельной бомбой, которую изготовил в своей аптеке.
  Девочка вздрогнула, но не отпрянула в ужасе, а, не отводя глаз, стремительно схватила его руку и прижалась к ней щекою... Ей хотелось как бы спрятаться от услышанного, но спрятаться не отдалившись от папы, а прикасаясь к нему... Вот, ощутил и подумал он, вот и всё... она, доченька моя, ЗНАЕТ, и она тоже - СО МНОЙ!.. Он взъерошил её волосы, услышал, как будто сквозь некую плёнку, слова Луизы - "Папа спасал нас всех, понимаешь?.." Его голос задрожал...
  - Полиция не защитила бы нас - это были террористы. Их необходимо было уничтожить для нашего спасения - и я сделал это... я объясню и расскажу тебе всё подробно... не сейчас - позже... Но основное ты узнала... Потом к нам приходила следственная бригада, и нас допрашивали, но дело закрыли, потому что улик не было... я тебе всё потом рассскажу, это долго, сейчас нет времени и не до этого... но можешь быть уверена, что уж теперь мы действительно расскажем всё...
  Он видел - лицо девочки отражало потрясение узнанным, но оно преодолевалось явственно читаемыми в её глазах пониманием и заботой. И сделал паузу, ожидая - она скажет нечто. И она тихо, словно что-то домысливая про себя, сказала:
  - Значит, именно поэтому ты стал спрашивать позавчера о Роберте... который не убил тех четверых - и потерял жену и сына? Тебе важно было, что я скажу?
  "Она в маму - такая же чуткая" - подумал Винсен.
  - Да, доченька, мне это было очень важно, - так же тихо ответил он...
  Самое главное уже было раскрыто, и толика напряжения схлынула... Луиза крепко обняла его; и Жюстин тоже сделала это, промолвив:
  - Папа, я очень, очень, очень люблю тебя!.. - И внезапно добавила: - А помнишь, ты сказал нам тогда - надо спасать до конца? Я это поняла теперь!.. .
  У него опять сдали нервы, он опять заплакал, содрогаясь всем телом... "Доченька моя, и МЫ должны дать согласие на то, чтобы ты... чтобы тебя..." Перед ним вновь предстал образ ножа, и некоей раскаляемой жаровни, печи, куда бросают пойманную дичь; но он вдруг яростно мотнул головой, отторгая этот образ и осознавая только что сказанное дочерью. Нет, это кощунственное видение! "Нет, ОНА - ни в коем случае не дичь, не пожива!.. Она именно - спасающая! Спасающая до конца!.." Но успокоиться он не мог, его словно колотило током...
  - Папа тебе чуть позже всё подробно расскажет, - шепнула ей мама, повторяя его слова, - или я расскажу... И он правильно сделал, что раскрыл тебе это... Андре, давай я тебе... - она промокнула ему глаза своим платком, но его опять сотрясло рыданием... "Что-то лопнуло и прорвалось в его душе, когда он открылся ей, - вот что такое эти слёзы..."
  - Давайте посидим тихонько, - сказала Луиза, - а потом пойдём, узнаем, что там с малышкой... Господи, просквозила её внезапно мысль, и ведь это же сама Жюстин отыскала в интернете анонс этого мюзикла и попросила нас взять билеты... Нас бросило, повлекло сюда... И не заронилось бы сейчас в наших душах некое ожесточение против этой крошки, спасти которую можно только ценой того, что доченька наша... Хоть бы у него сейчас не было, не было этих мыслей; но они появятся, он возьмёт и воскликнет - зачем мы поехали сюда?.. Боже, сотвори чудо и пощади нас, сделай так, чтобы ЭТО не понадобилось!.. Я ещё надеюсь... может быть, найдут орган, ещё несколько часов же всё-таки есть...
  - Надо у доктора спросить, когда они планируют делать операцию... и пересаживать... - сказала она вслух. Это были правильные, очень хорошие слова: она увидела, что Андре, наружно чуть успокоившись, достал сигарету - свою, из кармана. Помотал головой, стараясь совладать с нервами, и тихо, нарочито "деловым" тоном подхватил:
  - И ехать в окружную - когда? Это тоже надо узнать.
  - Папа, не вздумай вести машину! - взволнованно проговорила Жюстин. - Мама, вы оба в машине скорой помощи должны ехать... не пускай его, слышишь?..
  - Я не собираюсь вести, - отозвался он. Ему стало чуть легче; а ещё он поймал себя на мысли, что не испытывает неловкости перед ними за эту свою истерику. В конце концов, если не перед близкими, то перед кем обнажать свою слабость, не опасаясь, что тебя уязвят за неё? Ни перед женой не было ему неловко, ни перед дочкой, такой маленькой и хрупкой ещё, но столь отважно идущей... если не на алтарь, то на риск, на утрату, на боль - лишь бы спасти эту маленькую незнакомую Элизу, - и столь зрело и чутко сумевшей принять его слабость и раскрытие им страшной тайны двухмесячной давности!.. Моя чудная, моя любимая дочурка!.. Боже, может быть, ЭТО всё-таки не понадобится? Спаси нас!.. Моя доченька, и ты ещё способна сейчас всё, всё принять!.. Ну, так это же неразделимо: кому понять и принять это, если не именно ей, идущей на такое, и Луизе, бросившейся со мною вместе к этой машине?.. Но надо собраться, ведь ИМ нужна сейчас поддержка - мне нельзя рассыпаться!..
  Он обрёл способность думать о чём-то ещё. Стукнул рукой по прутику перил: - Господи, как быть с Пьером, как быть с моими родителями? Я же не приеду завтра... и звонить ещё ночью надо...
  - Потом решим, - тихо сказала Луиза. Она почувствовала - да, он сейчас всё-таки ухватился за ту самую ниточку надежды, за которую она цеплялась: есть ещё промежуток времени, Жюстин пойдёт ещё на рентген, в лабораторию, будут ещё что-то проверять... потом - дорога туда, в ту главную больницу; и кто знает - быть может, за это время найдут донорскую почку и скажут - не надо!.. "... Если возможно, да минует меня чаша сия!.." - всколыхнулось в памяти... Да минует она дитя наше и нас!..
  - Ладно, пойдёмте, - сказал Андре ещё через две минуты, затушив окурок...
  Пол-одиннадцатого было, когда они вернулись в отделение. Дверь палаты была полуотворена; вероятно, их ждали. Так и есть, вот медсестра - видимо, заслышала их шаги... Она явно старалась не смотреть никому из них в лицо: очень непросто, когда перед тобой люди, стоящие перед таким испытанием, перед выбором - или пойти на немыслимую жертву, или отказать в спасении маленькой девочке, которая погибнет, если эта жертва не будет принесена... Не знаешь, насколько нужно им сейчас выражение сочувствия, - может быть, от него только ещё тяжелее им станет... И сестра отводила взгляд; и они - все трое, - чувствовали за это благодарность к ней: хорошо, что нет ни восхищения, ни сострадания, мы хотим только о деле...
  - Ребёнок просыпается, она сквозь полузабытьё уже вскрикивает иногда - кажется, больно ей опять, действие успокоительного кончилось... а ещё дозу пока нельзя, опасно это... И лепечет "мама"... Вы, мадам, если хотите, можете подойти к ней... Девочка, - обратилась она к Жюстин, - девочка, милая, - добавила не удержавшись... замялась, поглядела в пол, затем - на долю секунды, - на отца и мать, и опять - на беловатые, с мелкими серыми прожилками, плитки... - Если вы... принимаете это решение, то... я вам вынесу бланк; а потом на рентген ей надо, и ещё подготовка... это ещё здесь будет, там только... - она не договорила, сделала неопределённый жест...
  - Когда операция? - еле слышно спросил Винсен.
  - Пересаживать надо будет утром, - ответила она, радуясь видимости диалога. - Не позже, чем часов в пять, иначе... в общем, долго тянуть в её состоянии нельзя... А значит, часа уже в четыре надо... ну, донорскую почку... - она не решилась произнести слова "производить изъятие" или "извлекать"...
  Вышел главврач; он смотрел виновато-совестливо, и тоже - "мимо"... Хотел что-то сказать, но Андре, боясь теперь уже с его стороны каких-то там развесистых фраз, опередил его:
  - Мы понимаем, что вы... о чём вы хотите спросить. Она пойдёт... мы подпишем... - И протянул руку - как бы за бланком: дескать, несите... Сестра скрылась за выступающей наискосок дверью, и он - "каменным", как древний мельничный жернов, голосом повторил: - Мы - подпишем... Она - пойдёт...
  - Доктор, когда мне на рентген? - спросила Жюстин прежде чем его голос смолк...
  - Ты посиди... Я позову... Минут через двадцать, не раньше, - сказал доктор, полузакрыл лицо руками, мотнул головой - тем же движением, что Винсен пять минут назад, - и быстро ушёл в палату. Луиза вновь обняла их обоих, поцеловала. - Может быть, всё-таки обойдётся, - шепнула ещё раз... и медленно, не закрывая дверь, последовала за врачом - туда, к маленькому раненому ребёнку... Андре и Жюстин остались вдвоём.
  - Папа, расскажи мне сейчас - всё!.. Про ТО самое!..
  "Ты хочешь отвлечься от того, что тебе предстоит" - подумал он. - Тогда надо опять на лестницу, здесь я не... - он приблизил палец к губам... - Доченька, но ты понимаешь, что, если пройдёшь через это, - должна будешь... беречься, наблюдаться... кто знает сколько времени; и потом - я ведь, ты пойми, не врач всё-таки, я рассказывал тебе, конечно, об этих пересадках, но... я подбадривал сам себя... нас; я думал только о малышке, не зная ещё, что это коснётся тебя... я не ручаюсь, что совсем всё будет, как прежде... не ручаюсь, Жюстин... Это жертва, это огромная жертва, девочка моя ненаглядная!
  Она тронула его руку, останавливая.
  - Но, папа, если не это, то она - не выживет!.. А я... а вы... а мы как будем жить?!.
  Вышла Луиза, в руке у неё колыхался бланк и воткнувшейся стрелой - зажатая меж указательным и средним пальцами авторучка... Села рядом, привалившись к нему и к дочке. Её подпись уже синела на листе... И данные все уже заполнены - наверное, она сестре диктовала, а та заполняла, сидя за столиком... Винсен вывел привычный росчерк; и сама Жюстин расписалась. Вот и всё... Нет, только не надо, чтобы крутилось в воображении это жуткое слово... свершилось!.. Прочь его!.. - Что там? - спросил он Луизу.
  - Мучается... больно ей... Не перестаёт называть меня "мама"... Андре, я не могу больше, - она метнулась, вылетела в кухонный закуток... они оба за ней... Она рухнула там на колени, потом - села на пол, облокотилась на кофемашинку, глухо и отчаянно застонала... сначала тихо, но вдруг - закричала изо всех сил, пронзительно: "Нет, нет, нет, не могу, не могу, не могу!!!" И - опять затихла, будто устрашившись этого своего крика; но руками, плечами, ногами забилась в неудержимой дрожи... Андре бросился, обхватил её, прижал, заслонил ей голову от стула - чтобы не ударилась об острый угол, судорожно запрокинувшись... "Мамочка!.." - лепетала Жюстин, пытаясь, поймать её руку... Вбежали оба врача и сестра, остановились в растерянности... "Валерьянки дайте!" - крикнул Винсен... "Да, сейчас!.." - откликнулся дежурный, помчался назад в палату.
  - Не надо... всё... простите меня... - обессиленно прошептала Луиза и, опираясь на Андре, медленно поднялась. - Простите, это - минутное... Я сейчас приду к ней, к Элизе.
  - Мадам, пожалуйста, вот, - молодой врач протянул ей стаканчик. Она взяла, выпила залпом валерьяновые капли. Андре всё ещё держал её в объятиях, не зная, что сказать... да и зачем что-то там говорить сейчас, надёжнее всего - то, что он делает... Теперь ЕЁ черёд, ЕЁ право быть самой слабой...
  - Мадам, отдохните, давайте мы вам койку дадим, - сказал завотделением.
  - Не надо, доктор... правда, не надо, - она говорила уже довольно спокойно, только не глядя ни на кого - даже на Андре и дочку. - Я скорее забудусь там, при ней...
  - Мамочка, мама, давай я пойду с тобой! - внезапно предложила Жюстин.
  - Не надо, доченька, побудь с папой... - Всё, это была вновь обычная Луиза, умевшая в тяжёлые моменты ставить свои переживания на второе место.
  - Вы можете войти втроём, - сказал главврач. - Это настолько особый случай, что тут все правила побоку.
  
  - 17 -
  
  И вот они стояли втроём около тихо лежавшей в полусознании маленькой Элизы, то и дело несильно вскрикивавшей "мама" и "больно"... а иногда прорывалось ещё "я хочу домой...", и "машинка разбилась...", и "дай пить водичку...", - в ответ на что сестра подносила к её губам дезинфицированную бутылочку с тепловатой минеральной водой... Бледное заплаканное личико, чёрные волосы - кажется, прямые, не вьющиеся, - глаза, и в самом деле похожие формой на бутоны... Большие, тоже чёрные, сейчас от слёз они как два зеркальца под дождём. На правом бедре - компресс, белая марля сверху. Да, ушиб бедренной кости - конечно. Хорошо, что головка не пострадала, малышка связно говорит и всё, что ей по возрасту положено понимать, понимает... Винсен радовался, что их пустили, - так лучше, он не хотел рассказывать Жюстин именно сейчас ТУ историю; и пребывание возле этой крошечной девочки обязывает их быть сильными: так лучше... Он очень тревожился за Луизу сейчас: у неё только что был нервный приступ, она на пределе... мы все на пределе...
  Ему остро захотелось курить, он вышел, постоял в пролёте минут семь, выкурил две сигареты подряд, глядя сквозь узкое окошко на огоньки едущих по шоссе машин и стараясь ни о чём не думать, хотя не особенно это у него получалось... Может, молитву прочесть? Да не прочесть - нет, просто... спаси, и пощади, и помилуй доченьку нашу, и это крошечное дитя, и нас, и души наши... сделай так, чтобы всё-таки нашёлся у них донорский орган... устрой так, чтобы откуда-нибудь на самолёте доставили... Евросоюз ведь большой... и чтобы не надо было этой жертвы, на которую мы подписали согласие... и благослови содеянное нами, не отринь, не дозволь, чтобы это оказалось втуне... И не требуй, чтобы мы были сильнее, чем нам дано... потому что два месяца назад, до ТОГО телефонного звонка, нам и привидеться не могло ничто подобное...
  Уже одиннадцать с лишним. Вечер перетекал в ночь. Андре испугался этой мысли: она напоминала, что времени остаётся всё меньше и меньше. Жюстин скоро должна будет идти на рентген, на обследования, и с ней, и с ними ещё говорить будут... а потом ехать туда, в окружную... Он вернулся к ним, в палату. Они вновь стояли втроём - молча, - над крошечной девочкой, которая иногда несильно всплакивала; Луиза поглаживала ей ручку и животик, и ребёнку это давало ощущение присутствия мамы... А другая рука Луизы обнимала дочку, которой предстояло вскоре уйти с медсестрой - наверное, сначала в отделение рентгенологии...
  Жюстин хотелось, чтобы её поскорее уже забрали на эти проверки; ей казалось - тогда папе с мамой легче будет надеяться на это "может быть, всё-таки обойдётся"... Ибо тогда она уже не будет стоять всё ещё рядом в преддверии того, что её вот-вот уведут, - нет, тогда наоборот они будут ждать её возвращения, которое каждый миг будет сладостно приближать... Возвращение, после которого они всё ещё вместе поедут в ту, другую больницу... Ещё есть время, которое отделяет от мига, когда надо будет лечь на этот самый... на операционный стол...
  И вот доктор - тот, что постарше, главный, - подошёл, мягко прикоснулся к её плечу. "Что ж, девочка, теперь тебе надо будет пройти на рентген внутренних органов... Ты пойдёшь с мадам... с Лорен..." Андре и Луиза одновременно подумали: хорошо, что он тактично не стал спрашивать - готова ли ты, согласна ли?.. Это сейчас, наверное, задело бы её. Да, лучше пусть принимают эту её решимость как данность; и ей легче, когда всё выглядит так, словно это предрешено. Да ведь и в самом деле - нет выбора... у кого-то он был бы, но у НЕЁ - нет. Так же, как были и мы лишены выбора, когда нас бросило несколько часов назад к этой машине...
  Им предложили пойти вместе с ней, но Жюстин сказала - не надо. Луиза подумала - так ей, наверное, и в самом деле будет спокойнее... а ещё она, может быть, хочет, чтобы мы, очутившись наедине, поддержали друг друга... И были объятия, и прозвучало опять "доченька наша родная", и она молвила им вновь - "Я вас очень люблю..." И ушла вместе с Лорен, высокой, худой, глаза которой подрагивали и были тоже чуть влажны, - с Лорен, сказавшей им: "Это не очень долго... потом только ещё беседа будет, но не особенно длительная... мы постараемся через полтора часа вернуться... ну, в крайнем случае через два..."
  Когда фиолетовая кофточка Жюстин скрылась от них за внутренней дверью, выводящей, видимо, к лифту для старшего медперсонала, главврач сказал Винсену:
  - Я понимаю, насколько вам обоим тяжело и насколько ничтожной мелочью покажется вам то, о чём я - просто в силу профессионального долга, - обязан выразить сожаление. Вы-то, имея отношение к медицине, понимаете, что мы беспрецедентно комкаем подготовительные процедуры - которые в менее экстремальных обстоятельствах заняли бы несколько дней... И совершенно не проводим психологическую работу... да ещё когда такой возраст; и это вдобавок к самому согласию взять в качестве донора... Поверьте, я считал бы это невозможным, не поверил бы, услышав о таком от кого-то... - он сбился, махнул рукой...
  - Что уж тут обсуждать... не до формальностей, - отозвался Андре. - А психологическая работа, о которой вы говорите, ей не нужна. Она сама её способна провести... и провела с нами... да и с вами тоже, доктор, - разве не так? Вы ведь слышали, что она ответила вам, когда... когда предложила это...
  Он, произнеся эти слова, удивился, сколь наружно спокойно всё это выговорилось. И подумал, что, может быть, перевалил за некий пик ужаса и боли - так что теперь происходящее начинает как-то укладываться в восприятии...
  Врач кивнул: - Наверное, вы правы... Действительно, не до формальностей. То есть все формальности сводятся к тому, чтобы утвердить - на уровне дирекции нашей больницы и той, окружной, - решение о донорстве и операции... а потом направить по факсу запрос в суд и по факсу же очень быстро получить разрешение. В таких случаях, когда иначе летальный исход, с этим не тянут... - Он посмотрел на Луизу, которая не очень вслушивалась в этот диалог, продолжая водить рукой по обнажённому тельцу ребёнка там, где, ей казалось, болело... - Знаете что, мадам... вы сядьте, попейте чай... Она сейчас не очень плачет, вам не обязательно возле неё стоять... Вскипятите, пожалуйста, воду - обратился он к дежурному, - а вам, сударь, чай или кофе?..
  - Лучше кофе и мне, и ей, - сказал Винсен. - Спасибо. Это очень кстати, а то у нас мелочи может не хватить потом - в смысле, для кофемашинки... "Надо же, я как будто действительно почти спокоен, - подумалось ему, - или во мне что-то заморозилось сейчас?.."
  Насыпав сахар и кофе в два одноразовых стаканчика с кипятком, он увёл Луизу на служебную лестницу...
  Было почти пол-двенадцатого. Они сели, прижавшись друг к другу, и осознали - ночь уже наступила. Дым от двух сигарет, всплывая под потолок, напоминал дым, всходящий над полем боя, и Андре с Луизой показались себе в эти мгновения двумя ранеными, которым надо куда-то идти, чтобы добраться до своих, но которые не знают пути...
  - Судная ночь, - прошептала Луиза. - Боже, мне кажется, что это и в самом деле Судная ночь... Мне кажется, мы замираем сейчас, мы трепещем сейчас в чьей-то руке, вырваться из которой нельзя...
  "Мы схвачены сейчас дланью, которая может, если пожелает, разбить нас вдребезги, расколоть на микрочастицы, распылить и рассеять" - вспомнилось Винсену подумавшееся час с лишним назад...
  - И Тот, Кто держит нас в своей руке, конечно, уже решил - пощадит или нет; потому что Он ведь уже знает всё, что мы сделаем, помыслим... - молвила она. - И как быть? Андре, я там, в палате, одними губами произносила беспорядочные... не знаю уж там, молитвами ли это назвать или просто всхлипами... помоги, спаси, помилуй!..
  - Я тоже, - сказал он. - Здесь, когда вышел курить недавно... Луиза, эта рука не сейчас, не сегодня схватила нас, а ещё тогда, в сентябре. И никогда не отпустит... Что пощадит, что сжалится, - я тоже ещё надеюсь, Луиза, мы ещё не в аду, нам ещё можно надеяться... Но отпустить - не отпустит. Нам не жить, как жили раньше... - он хотел добавить - "и нашим детям тоже", - но передумал, замолк...
  Она припала к нему щекой. - Андре, родной мой, ты не чувствуешь ожесточения против... против этой маленькой Элизы?..
  - Нет! - он чуть испуганно сказал - почти выкрикнул, - это "нет"... - Я о таком даже не... слушай, зачем ты об этом?.. - А точно ли "нет", подумалось ему?.. - Хватит, слышишь? - теперь он и в самом деле повысил голос... - Я не желаю вскрывать скальпелем своё подсознание, хватит, Луиза, я не желаю мучать себя ещё больше, чем мучает нас всё это, понимаешь?..
  - Извини, Андре!.. - она обняла его за плечи. - Извини, я не должна была... я спросила об этом только потому, что сама за себя не ручаюсь... потому что сама, может быть, ощутила что-то такое к этой крошке...
  Луиза солгала. К девочке, спасённой ими из взорвавшейся несколькими секундами спустя машины, она не чувствовала ничего, кроме безмерной жалости, из которой уже вырастала и расцветала любовь. Уже успела вырасти и расцвести - прежде чем они услышали о группе крови, прежде чем Жюстин решилась лечь под хирургический нож. И любовь к ним обеим была уже неразделима, и ожесточение тут не было уже возможно... Вопрос же свой она задала Андре лишь потому, что хотела вслед за этим спросить - "А смог бы ты полюбить её?.." Но ей, видимо, изменила в этот раз чуткость... вопрос оказался тяжёлым, даже, может быть, жестоким... не надо с ним об этом сейчас...
  - И себя нечего терзать, - отрезал он... примерно так же, как запретил ей, читавшей его письмо ночью, два месяца назад, брать на себя даже символическую вину за то, что он, поехав по её совету в лес, увидел там террористическую упаковку с оружием... - Ты что, хочешь отвечать ещё и за то, что "ощутила"?!. Тебе что, мало того креста, который уже и так?.. - Он, волнуясь, сломал сигарету, которую ещё не успел зажечь... нервным движением выхватил другую... Ему припомнилось, что в этот вечер его душа уже кричала вот именно это самое - слагая с себя ответ за чувства и мысли...
  Луиза задержала его руку - он хотел положить пачку сигарет в карман, - взяла из неё оранжевую, в крапинках, палочку "Мальборо"...
  - Нет, Андре, я не хочу никого мучать - ни тебя, ни себя... Просто, знаешь... ты ведь и сам это говорил... когда очень тяжело, хочется порой уж лучше чувствовать вину - настоящую ли, выдуманную ли... Чтобы если страдать, так уж хоть за что-то... - И опять она лгала если не совсем, то наполовину - да, он высказывал такие мысли, но у неё сейчас не было их, ей не хотелось быть виновной, ей хотелось, напротив, убедить Бога - если это возможно, - смилуйся, мы не заслужили подобного жуткого испытания... Смилуйся, и не допусти, и огради, и сохрани, и сотвори светлое и святое чудо... Но как же, чем же Его убеждать?..
  - Да мне-то, наверное, есть за что... а тебе-то, а уж ЕЙ-то... Господи, я же ещё сегодня ей эту плюшевую белочку подоткнул под щёчку - ночью... она с кроватки упала, я видел, когда курить выходил... - Он опять задрожал всем телом, Луиза тоже, и их слёзы смешались... Она охватила рукою его лицо, губы, словно прося - не надо, не надо продолжать об этом...
  - Подожди, Андре... давай ещё не будем отчаиваться!..
  - Судная ночь... - он попытался отвлечься от пронзающего сердце образа спящей в детской комнатке дочки... - Судная ночь - откуда это?..
  - Не знаю... может быть, фильм такой, но точно не припоминается... Сами явились эти слова и... как будто хищная птица, опустились и впились в душу... - Луиза, сказав это, укорила себя: зачем?.. Ведь только что сама увещевала - не отчаиваться...
  - Да так и есть. Мы сидим в ожидании приговора, - откликнулся он. - Вот у евреев же есть Судный день.
  - Так это день надежды, Андре!.. Конечно, покаяния, поста, но и надежды тоже! Мне Адель Клейн рассказывала - в этот день просят Бога о том, чтобы на предстоящий год быть вписанными в Книгу Жизни...
  - В Книгу Жизни? - переспросил Винсен оживившись, с явным интересом... - И, значит, считается, что именно тогда Он решает - кому жить дальше, а кому... А сейчас, в эту ночь, - наш черёд, и решается - о нас!.. Мы тоже хотим, исступлённо хотим в эту самую Книгу!..
  - Давай не отчаиваться, - повторила Луиза, погасила сигарету, внезапно встала... - Слушай, Андре, я хочу сейчас пойти... в тот коридорчик, наверное, где у меня случился этот срыв... я там всё-таки произнесу молитву...
  - И ладно там, допустим, я, - продолжал он, удержав её за руку, - я всё-таки пусть защищаясь, но убил... но девочка наша - за что? Она-то, Боже великий... она-то сделала ли хоть раз кому-нибудь зло?.. - "... Но ведь и моя семья никому не делала зла..." - вспомнилось ему то, что сказал он месяц с лишним назад в кафе комиссару Жозефу Менару... "Ну, а эта маленькая Элиза, а её погибшая мать - а они в чём виновны?.." - Почему, Господи, почему не у меня эта бомбейская... почему именно у неё?!. Луиза, почему?...
  - И почему не у меня?.. - отозвалась она тихо, но слова её прозвучали гулко, подобно церковному колоколу, под высоким лестничным потолком... - Андре, я и об этом тоже, наверное, сейчас спрошу...
  - Спроси. Мы всегда - просящие и вопрошающие... и дающие ответ - на всё и за всё... а Он - ответит ли когда-нибудь нам?..
  Оставшись один, он сказал ещё раз - вслух, - "почему не у меня"... И опять стал смотреть в то узкое окно на ночное шоссе.
  А Жюстин была в это время на рентгене, всё ещё на рентгене, и послушно выполняла указания техника, надевшего ей на пояс брезентовый фартучек - от облучения, - и теперь стоявшего за камерой. Он говорил ей повернуться то лицом, то боком, то спиной, и не дышать несколько секунд... и пока ещё не одеваться, потому что, может быть, нужно будет продублировать некоторые снимки... А ей вспоминалась её комнатка, где ещё лежал игрушечный докторский чемоданчик, в который она когда-то играла, - красного цвета и с красным же крестом на белом квадрате спереди. В чемоданчике были и маленький стетоскоп с наушниками, чтобы прикладывать к лёгким и "слушать", и зеркальце, и палочка для горла - она называется "шпатель", папа ей сказал когда-то перед тем, как зайти с ней к доктору... И градусничек там был, и ещё разные врачебные вещи, и Жюстин любила когда-то лечить пластмассовых пупсиков в шапочках с помпонами - такие куколки подходили для этого больше, чем Барби... И зайчикам, и мишкам плюшевым тоже можно было мерить температуру, а потом на листке бумаги печатными буковками выписывать рецепт: "Лошку серопа утром ивечиром", "кампрес на ношки"... Эти листки и сейчас лежат где-то в подкроватном ящике или на антресолях, родители никогда не выбрасывают то, что она рисовала, писала, клеила, а сейчас вот уже и с поделками братишки Пьера накопилась большая коробка... Всё это, конечно, захламляет квартиру, но маме с папой дороги эти вещицы, эти листочки... А таблетки Жюстин делала то из пуговичек, что ей мама давала, то из пластилина, выдавливая маленькие кружочки нажатием круглой трубочки на раскатанную скалкой пластилиновую мякоть... И, помнится, она давала крошечной ложечкой любимому своему зайчику "хлористый кальций" - папа рассказывал, что он это лекарство терпеть не мог, оно ужасно горькое... а сейчас его уже не дают, придумали что-то другое, лучше, приятнее... Да, всё время изобретают что-то новое, это "цивилизация развивается": конечно, вот в мамином и папином детстве не было ещё компьютеров и мобильных телефонов, а когда-то ни поездов не было, ни электричества... но книжки - книжки были, люди очень давно научились сочинять сказки, стихи, песни, и люди всегда умели мечтать и мыслить - вот поэтому и создали столько замечательного...
  Жюстин любила лечить свои игрушки, а ещё - кормить их. Она делала из пластилина разную еду - крендельки, булочки, морковки, огурчики, пиццу с грибами... И маму с папой кормила этой игрушечной едой, а потом и малыша Пьера... Она очень радовалась, когда у неё родился братик, - да, конечно, думалось ей, я уже не буду ни "единственной", ни "самой маленькой", но зато родители теперь советуются со мной, что ему купить, и наклеивают мои рисунки над обеими кроватками - и моей, и его... Правда, обижалась в шесть-семь лет, что ей не дают брать малыша на руки; но колясочку катить ей разрешали, гуляя вместе, и очень любили, когда она развлекала его погремушками... Девочке помнилось, как было за него страшно - и родителям, и бабушкам с дедушками, и ей, - когда он только-только начинал ходить. На углах тумбочек всё ещё оставались пластмассовые предохранители, надетые с её младенчества, а пластилиновые катыши для ещё нескольких острых выступов она сама сделала и налепила, осознав себя уже не только ребёнком, но и помощницей... Быть "не самой маленькой" оказалось вовсе не досадно, тем более что родители уделяли ей внимание не меньше прежнего, - когда она заканчивала уроки, а Пьера укладывали, они часто садились втроём играть во что-то настольное или смотреть фильмы, а на ночь ей читали любимые сказки... Хорошее, уютное, сладостное детство было у неё, она всегда знала, что её любят бесконечно, - и когда баловали, и когда сердились за отлынивание от уроков и за капризное топанье ножками...
  Детство! А будет ли оно ещё?.. Может быть, и да!.. Я вернусь к своим мягким игрушкам, которые и сейчас - их несколько десятков, - стоят на шкафчике, на письменном столе, на застланной кровати... и где только их нет!.. Я вернусь к своим куклам, в которых иногда ещё тянет играть, я вернусь к фломастерам и карандашам... Мой детский мир примет меня и без этой самой "почки", без неё можно жить!.. И играть можно, и читать, и петь песни, и учиться на гитаре!.. Я опять улягусь в свою кроватку, опять прижму свою плюшевую белочку... и уточку возьму, у которой почти оторвалось одно крылышко... Разве я меньше её люблю, чем когда она была новенькая и целая? Даже больше, может быть... тем более теперь, когда я сама стану... сломанной игрушкой... Но ведь если не стану, то у этой Элизы вообще не будет детства - ни зайчиков, ни уточек, ни белочек, ни кукол Барби... а это невозможно, немыслимо, тогда я уже была бы не та... я не смогла бы ни на кого смотреть, ни с кем говорить... а так - мне что-то там надломят, но я всё-таки даже и с надломом этим останусь собой, и мне можно будет вернуться ко всем, кто меня любит, ко всему, что я люблю!..
  Она продолжала думать об этом и во время лабораторных процедур, и потом, когда медсестра Лорен повела её на другой этаж к ещё одной женщине, полуседой, в очках и с очень косо прикреплённой к халату именной табличкой, - к дежурному анестезиологу. "Я объясню тебе, что такое общий наркоз, - сказала женщина, - хотя делать его будут не здесь, а на месте операции". Жюстин слушала не вникая, да и папа ведь рассказывал уже об этом...
  Папа!.. Но ведь он меньше часа назад рассказал и о таком, что... Девочка удивилась, что ей некоторое время об этом и не вспоминалось; услышанное принялось и поначалу как будто провалилось куда-то вглубь души... и только вот теперь это начинает всплывать... И ей отчётливо припомнился сейчас ТОТ вечер: они вчетвером в гостиной, Пьер что-то говорил о новом мальчике в садике, а ей, Жюстин, папа географию проверял, и был не совсем внимателен... а она спутала Македонию и Каледонию... Да, конечно, это же тот самый вечер!.. А потом папа ушёл в "кабинет" - что-то "обдумывать", "уяснять", так он сказал... да, он, наверное, думал там, как же сделать ему этот свой снаряд... И мы спали, а он поехал в аптеку, а оттуда - в тот лес... и сделал ЭТО... А если бы кто-то из ТЕХ сторожил? Тогда они убили бы его... И он никому не сказал, КУДА идёт... да как же можно было бы сказать, разве мама его пустила бы? И мы?.. Что он должен был там чувствовать?... И могла ли я думать, что мой папа, наш папа будет способен на такое?.. Он ушёл в ночь - один; он спасал нас всех... мы мирно спали, знать не зная - где он в это время; а он был наедине с очень возможной смертью... И, значит, об ЭТОМ они с мамой шептались потом, под утро, - он вернулся и, получается, уже тогда, ночью, рассказал ей всё... А потом они не хотели нас пугать - и выдумали этот ремонт... Он потом расскажет, обязательно расскажет... он убил, но ведь это же террористы, которые хотели нас... А террористы - ведь это те, кто убивает и маленьких, и слабых... И папа, и мама рассказывали, да Жюстин и сама в интернете читала - в Париже когда-то были взрывы в метро, и ни в чём не повинные люди погибали... И в других странах бывает такое: по телевизору иногда передают об этом... Ну конечно, вот и в Америке когда-то обрушили два огромных небоскрёба, и там были тысячи погибших!.. Она, Жюстин, тогда уже родилась, но была ещё совсем маленькая, ещё говорить не умела, и её возили в колясочке; а там, в тех небоскрёбах, были в эти минуты тоже такие вот малыши, и их... Она раньше не особенно часто думала о таких вещах, но сейчас ей надо было это осмыслить. Разве не правильно поступил бы Роберт из американского сериала, если бы, не колеблясь, прицельно перестрелял тех, желавших уничтожить его семью? Он должен был это сделать, что бы там ни гласил закон! И тогда они не убили бы его сына и жену... И как же его теперь бесконечно жаль... Но тогда получается, что человек порой должен быть беспощадным и действовать вопреки законам; потому что если нет, то... Девочке представился кадр из той серии, когда ТЕХ сажали в вертолёт, а жена Роберта пролепетала "я боюсь"... и схваченные крупным планом глаза сына... Потому что если нет, подумалось ей, то - не спасаешь до конца, по-настоящему, тех, кто уповает на тебя, тех, кто верит: ты защитишь...
  А мой папа, мой любимый папа не посчитался с законом, и убил сам - чтобы до конца, чтобы полностью защитить нас!.. И моя любимая мама приняла это, она, значит, помогала ему скрыть содеянное от тех, кто это расследовал... они потом расскажут... И вот теперь именно они бросились спасать Элизу - никто иной, именно они!.. Жюстин осознала: это неразрывно связано с ТЕМ поступком отца. У неё не получалось уяснить и облечь в слова суть этой связи, но связь - была!..
  Именно об этом и думалось Жюстин, когда она сидела за невысоким столиком напротив женщины-анестезиолога, которая рассказывала ей, с бережной тщательностью выбирая фразы, о принципах действия общего наркоза...
  
  - 18 -
  
  В четверть двенадцатого Мишель Рамбо очередной раз отложил в сторону сигнальный экземпляр ЛФ, который просматривал перед публикацией. Вторая часть его собственного "Сказания" выглядела нормально. Он крайне не любил, когда оформители пороли отсебятину и сопровождали его тексты стилизованными иллюстрациями или некими "вензелями" по кайме. Их и не было: что ж, отлично... Надо посмотреть ещё кое-что из написанного коллегами - и, наверное, можно домой. Главный редактор перед выпуском обычно просил, чтобы несколько авторов - в том числе и он, Мишель, поскольку считалось, что у него хороший вкус, - проверяли уже напечатанный номер: мало ли что можно ещё подправить... Редактор именно просил, не настаивал, но в этот конкретный вечер Рамбо решительно не видел причины не приехать - почему бы нет?.. Конечно, приходится сидеть на ночь глядя, но и Аннет сегодня сидела до одиннадцати, проверяя многостраничные семинарные работы студентов: надо срочно выставить оценки. Она только что, минуты две назад, звонила, сказала, что закончила и пойдёт спать, и младший, Матье, устал сидеть за компьютером и тоже ложится...
  А старший, Виктор, едва начались эти самые каникулы, укатил с двумя товарищами на несколько дней в гостиницу на южном побережье, где некоторые в начале ноября ещё решаются на купание. Мишель и Аннет очень волновались перед этой поездкой... Сын лишь месяц назад сдал на права - со второго раза, - и уже успел обкатать семейную машину, но каждый раз отец пока ещё сидел рядом: по закону положено, чтобы в первые месяцы при ведущем машину новичке был сопровождающий с длительным водительским стажем. Теперь он поехал с такими же юнцами... Парень на год старше, сдавший уже месяцев девять назад, - единственный из троих, кто может в этом случае вести, и машина у него своя, купленная ему родителями... Вот на ней-то они и поехали. Виктор дал слово за руль не садиться. Верить ему можно, но... мало ли что, думалось папе с мамой, туда часа четыре езды... вдруг по тем или иным причинам всё-таки придётся ему подменить приятеля... Заедут, скажем, куда-то перекусить, и тот возьмёт пива... Чужой сын - не свой, с него обещаний не возьмёшь... Но туда они, слава Богу, уже доехали, Виктор звонил час назад. А теперь ещё и купание это... Дело не в том, что простудиться можно, ноябрь всё-таки, - дело в том, что он сейчас лишь на полгода старше, чем был сам Мишель Рамбо, когда чуть не погиб на реке, спасая Жюля; и образ опасности, связанной с купанием без спасателей - а их там, на курорте этом, не будет, не сезон, - томит душу не только по-женски боязливой Аннет - нет, им обоим. Томит настойчиво и неотвязно... это нечто вроде "фобии". Правда, и не заплывать далеко сын тоже обещал, и плавает он очень хорошо - водили и его, и брата в бассейн с детства именно чтобы научились на всякий случай... Да и сам Виктор совершенно не склонен к бездумно-никчёмному риску, и есть ему - опять же, слава Богу, - чем самоутверждаться без этого; и Мишель уже говорил ему то, что сам слышал когда-то от отца, - подвергать себя опасности можно и нужно лишь защищая кого-то, а не впустую...
  Рамбо опять придвинул скреплённые листки сигнального экземпляра, открыл концовку "Сказания об Избавителе". Да, вроде бы всё нормально. И очень добавляло ему авторской уверенности - и раньше, и теперь, - то, что он всегда перед сдачей той или иной вещи в печать показывал написанное жене. Когда-то, в самолёте, она "творчески" слушала его, а теперь, вот уже сколько лет, она - творческая читательница. В ней нет ни малейшей жилки критиканства, она вчитывается или вслушивается - а потом высказывает свои впечатления. И он может сверять с ними свой замысел: удалось ли ему выразить, передать что-то не прямо, а через тон, через настроение... А почему именно "Тетрарх", спросила она, - потому, наверное, что хотел он выразить в именовании оттенок властвования? Да, точно... Мишель много читал по истории, он знал, что тетрархией называлась в позднем Риме административная система разделения власти над страной между четырьмя наместниками, воинского же звания такого, кажется, не было нигде. Но ему надо было наречь своего героя так, чтобы имя звучало одновременно величественно-властно и по-древнему... И ещё Аннет сказала: ты проводишь мысль, что наибольшая социальная ответственность бывает у тех людей, которые избавлены от обид, которые на высоте положения; тот, кто уязвлён, задет, тем более унижен, - едва ли пойдёт на риск ради других и возьмёт на себя такую ношу, как, допустим, этот Тетрарх... Да, ответил он, это и есть одно из принципиальных отличий ферзя от пешки... А потом Аннет ещё спросила - а для чего ты "убил" его жену? Наверное, чтобы не было у него потом, спустя годы, ощущения, что, решившись плыть на Остров с дружиной, он "бросает" её - одну?.. И это тоже было отчасти так...
  Да, может быть, получится ещё и продолжение; можно действительно создать как бы летопись этого Города... У Мишеля ещё не складывалось ничто преемственное тому, что он уже написал; но его захватывал образ этого патриархального могущественного полиса, в котором действуют герои и подвижницы, люди которого храбры и горды и вместе с тем милосердны к слабым... Можно, можно изобразить, скажем, неких потомков этого Тетрарха-Избавителя, и придумать сюжет, который даст им возможность проявить себя; и, может быть, в этом сюжете будет ещё и любовная линия... любовно-жертвенная, мелькнуло вдруг в мыслях словосочетание... Это будет параллельный мир, подобный нашему - не дублирующий нашу историю, но всё же именно мир людей. Некое вкрапление фэнтезийности допустимо... ну, скажем, эти морские чудища и волны, поглотившие Остров... это пусть будет, но не надо эльфов, гномов и прочих хоббитов. Он не особенно любил Толкиена и его подражателей - в том числе потому, что все эти "вроде как бы люди, но не совсем" казались ему излишними, ненужными. В "эльфах" есть нечто паразитическое, самодовольное; и чем они заслужили право смотреть на людей свысока? А ведь люди в той эпопее в достаточной мере приемлют это... "Гномы" - если они сильны, отважны и благородны, то почему им отказано в эстетичности? А хоббиты... ну чего стоит вся их доблесть, если их независимая страна существует лишь пока более сильным общностям не вздумалось поработить их? Что это за жизнь, если ты жив и свободен постольку, поскольку это допускается кем-то более сильным?.. Мишель точно так же не любил фантастику, в которой изображались бесконечно превосходящие нас по развитию инопланетяне... или превосходившие ранее, куда более древние, не напавшие на нас и не подчинившие нас себе лишь потому, что они нас, к счастью, "не нашли" прежде чем на Земле появилась мощная технология... Ему казалось более вероятным, что мы всё-таки уникальны; а если и нет, то уникальна наша блестящая цивилизация, и где уж там кому-то прибрать нас к рукам? Это мы до них сами доберёмся - ну, то есть, вернее, наши потомки!..
  И этот мой параллельный мир, продолжал думать Рамбо, - мир людей, пусть ещё не знающих пока многих тайн естества, но гордых, храбрых и умных, над которыми не может взять власть никто "извне" и потомки которых достигнут того же, чего удалось достичь нам... Я обязательно напишу продолжение, думал он...
  Дверь раскрылась без стука, внезапно, и в комнату размашисто прошествовал очеркист Буссель - молодой, разбитной и очень цепкий; он иногда, исчезая надолго, приносит материалы настолько интересные, что редактор, поругиваясь, всё-таки разрешает перекроить ту или иную страницу и втиснуть его две-три колонки вместо того, что планировалось было там поместить... Чувствовалось, что он и потрясён чем-то, и в то же время пребывает на пике азарта - ему безусловно досталась сейчас некая "добыча"...
  - Дай сигарету, Рамбо... я купить забыл. - Буссель провёл ладонью по встрёпанным светловатым волосам, отпил лимонного сока прямо из стоявшей на столе бутылки. - Впрочем, дай две-три... а потом я съезжу, куплю... мне тут целую ночь ошиваться, а утром в S... И не утром даже, а ещё затемно... Надо же, а...
  - В S...? - удивлённо спросил Мишель, протягивая ему пачку. - Это же не наш округ, что ты там забыл?..
  - В S..., в главную больницу... подожди секунду, дай затянуться пару раз, сейчас всё тебе расскажу... Надо же, а... одиннадцатилетняя девочка!.. Решиться на такое!..
  - Неужели опять душительница малышей? - поморщился и вздохнул Рамбо... Да, был случай, когда некая особа именно в этом возрасте убила - задушила, - двух дошкольников. Ни за что ни про что... да и может ли быть какое-то там "за что", если гибнут такие крошки?.. Им - всем из состава редакции, кто приехал месяц назад на однодневный семинар в гостинице здесь же неподалёку, - читали лекцию о психопатии и приводили примеры - в том числе этот...
  - Да что ты, Мишель! Душительница... да тебе, вот увидишь, неловко сделается, когда ты узнаешь!..
  - Ну, тогда не маячь, садись и давай рассказывай...
  - Так вот, - Буссель удобно расположился на стуле - скорее полукресле, - и, даже зажмурившись от удовольствия, вытянул уставшие, видимо, ноги. - Надо в кроссовках ходить, а то от этих ботинок ступни затекают... Так вот, заехал я часа три назад в N..., сейчас именно оттуда и примчался - у меня там, знаешь ли, симпатичное знакомство появилось... - Он был уже два года в разводе и в личной жизни себе не отказывал. - Думал к ней экспромтом, но машину там поблизости не поставить было, так я в центр города заехал - и узнал о жуткой аварии, которая там была; мне удалось прямо там же рядом некоторых людей расспросить - ларёк там напротив, продавщица всё видела... и из закусочной мальчишка-официант... Ну, и ещё люди; я в ту закусочную зашёл, сидел там, мне и довелось с несколькими завсегдатаями поговорить, и были те, что видели... Часу в седьмом, понимаешь, кто-то на пикапе врезался на всей скорости в небольшую машинку; врезался и - удрал, даже не выяснил, убит ли кто-то, ранен ли... - очеркист перевёл дыхание, сильно затянулся... - Удрал, врубив газ на всю мощность...
  - Мерзкий подонок, - сказал Мишель. Тоже чиркнул зажигалкой, прикурил.
  - А в машине были мать и ребёнок, девочка маленькая совсем... ей трёх ещё не исполнилось - я потом узнал...
  - Узнал? А она... не погибла?.. - Рамбо очень нервно сжал пальцы рук; ему предстал образ, с которым никогда не будет суждено расстаться его душе.
  - Нет. Слушай, тут всё по порядку надо... Погибла женщина - была убита ударом на месте... ну представь, лобовое же столкновение... А девочка эта крошечная сзади была; и вот после удара крик её донёсся из этой машины, из которой дым валил уже... И вот, Рамбо, ты только подумай: вытащили её!.. Двое в тот же самый миг к машине бросились отчаянно - понимаешь, двое, муж и жена; он, кажется, стекло как-то разбил и успел отцепить ребёнка, а она - она помогала ему выбраться потом, малышку и свою голову сквозь осколки высвободить оттуда... Они девчушку выхватили и отбежать успели, а секунды через две - грохнуло! Взорвалась машина! Но они - все, - живы остались!..
  Буссель снова замолчал на несколько мгновений.
  - Вот это... вот это люди! - изумлённо проговорил Мишель и подумал: этих двоих, наверное, толкнуло к дымящейся машине то же самое, что бросило когда-то его самого спасать Жюля из того бешеного течения... И ещё раз, много позже, снова толкнуло - и опять иных путей не было, - навстречу очень вероятной гибели... На станции метро, лет десять с половиной назад... Но сейчас он отогнал это воспоминание... - Кто они? Ты видел их? И при чём тут одиннадцатилетняя девочка, Антуан?..
  - Я их видел позже, терпение, всё узнаешь... Девочка - их дочь, и она, мне рассказывали, кричала, рвалась к ним, обезумев от ужаса, но её кто-то удержал, не пустил... Так на чём я?.. А, ну так вот... Пока они в себя приходили, - полиция приехала и скорая помощь; ребёнка там на месте осмотрели, и этим - спасшим её, - руки бинтовали, а потом они все поехали в больницу. И не назвали себя, и ни с кем говорить не стали - кажется, именно не хотели, чтобы вокруг них ажиотаж начался; бочком в машину - и никому не слова... Дай кофе, а... у тебя же крепкий, наверное?
  Мишель налил ему из термоса, думая о том, насколько он понимает этих двоих, не желавших, чтобы вокруг них затеялась восторженная свистопляска... - Слушай, так они именно с этой малышкой поехали или сами были ранены?
  - Именно с малышкой. Они сами вроде бы и не пострадали, кроме порезов на руках; ну, и у него, я потом заметил, на голове наклейка - стеклом наверное, оцарапало... Но нет, они только из-за неё, из-за этой девчушки... женщина её на руках или за руку держала, а та кричала "мама!.."... ну, а мама-то - сам понимаешь...
  Рамбо плеснул себе тоже кофе в чашкообразную крышку термоса, прикурил одну сигарету от другой и молча уставился на собеседника.
  - Ну так вот, - в который уже раз проговорил Антуан, - ты ведь знаешь, Рамбо, меня интуиция не так уж часто подводит; почувствовал я, что тут - не всё позади, что ещё быть тут чему-то в сильнейшей степени драматичному...
  Мишель кивнул - давай дальше... Его чуть раздражало это проступающее в тоне Бусселя восприятие произошедшей трагедии в качестве очеркового материала; но, с другой стороны, репортёр обязан ловить острые случаи. И когда в Нью-Йорке обрушивались в клубах дыма десятки этажей, некий корреспондент выхватил фотокамеру и - понимая, что там гибнет, крича от безумного ужаса, множество людей, - всё же снимал, включив весь, без остатка, профессионализм... И это было единственным, что он мог - и обязан был, - тогда сделать... И я же сам, подумал Рамбо вслед за тем, не так уж давно признался кому-то... да, точно, Винсену тогда, в кафе... что в любом журналисте живёт "маленький папарацци". И во мне самом - тоже; другое дело, что у меня специализация иная... Но на самом-то деле он по-настоящему взволнован, очень взволнован... Его, кстати, покоробило, что я ту "душительницу" упомянул... И что же я услышу об этой девочке одиннадцати лет?..
  - И эта самая интуиция, - продолжал Буссель, - побудила меня отправиться пешком - стоянки было бы не найти, но, благо, недалеко, - в ближайшую больницу. Придя туда, я довольно быстро узнал, где они: в детской реанимации. Ну, и как раз из приёмного покоя, где я сначала спрашивал, санитары выходили, им именно туда нужно было, они и провели меня... Захожу - двое врачей стоят у палаты и... и вот эта семья... пара, ну, положим, не очень молоденькая, лет сорока примерно; мне сразу стало ясно, что это они, потому что у обоих руки перебинтованы...
  Репортёр вновь сделал глубокую, продолжительную затяжку, глотнул кофе из своей кружки резким движением, пролив немного на клеёнку и на свой рукав.
  - А девочка, дочка их?.. И как же они выглядели?.. - Мишель, захваченный этой историей в сильнейшей степени, хотел, ожидая некоей сверхдраматичной развязки, насколько возможно, вообразить себе зрительно то, о чём ему рассказывалось...
  - Ну, скажем так, явно не из простых - по облику люди довольно интеллигентные. Я вообще совсем не таких людей ожидал увидеть... Когда мне ещё в той забегаловке рассказывали об этом деле, то их никто внятно не описал, и мне думалось - если уж так отчаянно кинулись они к машине ребёнка спасать... безумный ведь риск, сам подумай... то, уж наверное, спецподготовка у обоих была - военная там или полицейская... женщины ведь тоже иногда спецкурсы проходят... А глянул на них - ничего подобного!.. Она - маленького роста, в очках, не худенькая, положим, но... очень приятная такая... знаешь, вот если представить себе навскидку женщину на скамейке с колясочкой рядом и с книжкой на коленях, то именно такого типа она должна быть... И он, в принципе, если по наружности судить, то не "боевой" типаж, а из белых воротничков; хотя, должен сказать, на деле... впрочем, сейчас, я всё по порядку хочу... Кстати, я потом, чуть позже, нянечку там отловил, которая слышала некоторые их разговоры... так она сказала - он профессор вроде бы...
  - Профессор?! Ничего себе... - проговорил Рамбо, прицокнув языком и доливая себе ещё кофе. - А при чём тут... в связи с чем он об этом?..
  - Да нянечка та самая слышала - он якобы медсестре сказал: вы мне можете всё объяснить, что у этой малышки повреждено, я, дескать, клинический профессор... Вообще странно звучит: нет, кажется, "клинических профессоров"... а ты как думаешь?
  - И мне кажется, что нет, - озадаченно согласился Мишель. Потом подумал: а вдруг бывают такие профессора... я почти никогда не лечился, откуда мне знать... И ещё - мелькнула некая ассоциация... но пропала прежде чем он успел её мысленно притянуть и попытаться "раскрутить"... - Ну, а дочка-то их?..
  - Дочка? Она тут же, рядом с ними сидела... представь себе, фигурка детская, тоненькая, а в лице, в глазах - мучительный надлом мне сразу почувствовался, и отчаянное что-то... ну, это... я, знаешь, словами изобразить не берусь...
  - Ещё бы! - вставил Рамбо. - Она воочию видела всё, и чуть родителей не лишилась!..
  - Да, но подожди, не только это; сейчас ты такое услышишь!.. Итак, вхожу я... прохватываю взглядом то, что тебе описал; говорю - из газеты я... ну, и прошу - несколько слов можно для репортажа?.. И тут вдруг, представь, этот парень остервенело кидается на меня с кулаками, бьёт в живот; ну, я ему на автомате в ответ куда-то там съездил, а затем нас те санитары и оба врача обхватили, так что подраться по полной программе не довелось... Но он тогда такими словами меня осыпал, "профессор" этот или кто бы он там ни был... знаешь, не всякий уголовник, наверное, так ругался бы...
  - За что? Почему?.. - ошеломлённым полушёпотом спросил Мишель.
  - Почему - вот-вот дойдём до этого, ещё минутку... В общем, потом он стих, сник, жена и дочка увели его... там чёрный ход на лестницу есть... Ну, а врач, главный из двоих, заведующий отделением, говорит мне тогда - сейчас вы поймёте его состояние, я вам расскажу. И всё рассказал... Дай мне ещё пару сигарет, я от тебя прямо к редактору пойду, заручиться согласием на то, чтобы это поместить в выпуск, - и печатать сразу начну!..
  - Держи всю пачку, у меня ещё есть. Только давай рассказывай уже!..
  - Ух, отлично... вот спасибо, я на твоих продержусь до утра...
  - И зачем тебе, кстати, утром в S...?
  - Вот сейчас я к этому и подхожу. Слушай. Малышка эта - её Элизой зовут, она и без матери осталась, и вообще, кажется, без родных, потому что отец у неё - итальянец, который был здесь на заработках; с женщиной этой у него кратковременная связь была, а потом он вернулся туда, к себе, у него там жена, дети, кажется...
  - И даже знать не знает, наверное, о ребёнке, - тихо проговорил Рамбо. - Теперь ей только в детский дом, если, конечно... - он не закончил фразу... - А братик или сестричка... ну, ещё кто-нибудь там остался?..
  - Нет, она единственная... Туда из социальной службы женщина приходила, от неё все эти подробности и известны. Но, впрочем, суть не в этом: хуже всего то, что она, Элиза эта маленькая, оказывается, очень сильно пострадала от удара... У неё тяжело повреждены обе почки, и необходима пересадка - причём сверхсрочная, иначе ей не жить!.. И пересаживать будут там, в S..., в центральной окружной больнице, утром, не позднее пяти-шести утра, - вот почему я туда еду!.. Но этого мало. Слушай дальше. Послали запросы на экстренную доставку донорского органа - пусть уж даже взрослого, хотя для организма маленького ребёнка это не стопроцентно хорошо... Но вдобавок ко всем этим напастям, Мишель, - что ты думаешь... такой почки, которая ей подошла бы, - ни в одном пункте хранения нет! Физически нет!..
  - Как же это может быть? Ведь в любом департаменте - или в городе даже любом, - должен быть банк органов. Разве не так?!.
  - Да так, наверное... Сейчас, секундочку... - Антуан вышел и тотчас вернулся с бутылкой минеральной воды из маленького холодильника в коридоре. Отпил прямо из горлышка, расплескал по столу... - Всё, наверное, так... И, более того, эти люди, спасшие ребёнка, - что он, что она, - пожертвовали бы почку не колеблясь, но у них обоих группа крови не та. У неё, у ребёнка этого, понимаешь ли, по закону подлости, очень редкая группа. Называется "бомбейская" - ну, потому что её впервые в Индии зафиксировали когда-то, мне доктор объяснил... И ей, по её состоянию, имплантировать надо обязательно от донора с кровью этой же группы.
  Он опять приложился к бутылке с водой, потом двумя мокрыми ладонями провёл себе, жмурясь от блаженно освежающей влаги, по лицу и шее... А Мишель почувствовал в эти мгновения, словно некая сила, которой он не властен воспрепятствовать, подняла его и, бережно качая, понесла над великим морем; и то ли был он сейчас вновь в том, двадцатилетней давности, самолёте, рядом с Аннет, то ли над выросшей из песков скалистой грядой и тем селом, где затаили враги чудовищную автобомбу... И трепетало под ним нечто вроде облаков, но не густо-белыми были те облака, а прозрачными и радужными, подобными водяной плёнке, которая в музее науки, где бывал он с обоими сыновьями, получалась, если на специальной установке что-то сделать... дёрнуть за шнур, что ли?.. И через эту плёнку виден ему был Антуан Буссель, и можно было продолжать слушать его и с ним разговаривать; и сознательным, волевым усилием Мишель "стянул" или "сбросил" не себя, а скорее свой "слепок", обратно, в маленькую комнатушку в редакции, и переспросил:
  - Бомбейская? Да, я что-то читал об этом, мне попадалось... Так, значит, у неё эта группа?.. И как же... что же будут делать?.. Ведь если операция всё-таки состоится, то нашёлся же, значит, выход?.. - Последние две фразы он произнёс тоном, в котором не Антуан, а он сам, слыша себя, уловил некую смесь слабости, страха и надежды... столь знакомой, столь памятной ему надежды солдата на то, что пуля не заденет или, даже задев, всё же не убьёт...
  Затем он закурил очередной раз - уже совсем на автопилоте, не отдавая себе отчёта в совершаемых им привычных движениях.
  - В том-то и дело, что да! - азартно взмахнув рукой, воскликнул Буссель. - Только ты будешь сейчас потрясён, услышав о том, каков этот выход... Оказалось, понимаешь, Мишель, что у этой их одиннадцатилетней дочки - у неё та самая группа крови. И она это знала, ей как примечательный факт ещё раньше рассказали... И она - ты можешь себе представить, - предложила себя! Сказала - "я отдам почку..."
  Мишель Рамбо сейчас почти зрительно воображал себе, как до предела, до посинения выкручиваются все "силовые нити" его личности, чтобы заставить её слепок, пребывающий за столом с дымящейся сигаретой, вести себя если не спокойно, то "адекватно"...
  - Что ты говоришь! Сама!.. Предложила... обрекла себя на инвалидность!.. - прошептал он беспомощно...
  - Ну, положим, не на инвалидность, потому что без одной почки можно - мне, опять же, тот главный врач объяснил, - можно жить в общем-то полноценно...
  - Полноценно, говоришь, можно жить? - всё ещё шёпотом лихорадочно прервал Мишель.
  - Да, если осложнений нет; но не знаю, насколько уж совсем полноценно, потому что всё-таки наблюдаться там, видимо, надо... и ведь это же риск такой, и тело тебе, понимаешь, взрежут, и общий наркоз...
  Да, общий наркоз, ему ли, Мишелю, было не понимать это, если он не столь уж давно пересказывал комиссару Жозефу Менару и Натали Симоне историю об уволившейся медсестре и о человеке, впавшем в кому из-за ошибки в анестезии...
  - Слушай, - заметил Буссель, - я вижу, тебя это ещё больше ошеломило, чем я предполагал...
  "И как же угораздило меня ляпнуть в начале про души..." Чувство пусть символической, но вины помогло ему отчасти прийти в себя...
  - Ещё бы!.. Фигурка тоненькая, мучительный надлом... так ты сказал? Слушай, откуда берутся такие, а?.. Ну, а родители-то её?!. Теперь-то я понимаю, почему он в исступлении драться бросился... Но они-то как же? Ведь без их согласия...
  - Да, без их согласия нельзя... Но они... понимаешь, иначе той малышке, Элизе, не быть в живых... - Буссель почти торжественно выдержал паузу и медленно объявил: - Они - понимаешь, Мишель... они дали согласие. Я потом, уже когда отъехал, звонил врачу. Он сказал - они подписали и она проходит подготовительные проверки...
  И Мишель не стал ничего говорить ни о жертвенности этой девочки, ни о боли её родителей, потому что любые рассуждения на эту тему, казалось ему, будут кощунственны. Об этом лучше молчать. Он уже владел собой, он уже снова был здесь - он сам, а не только отображение летящей над морем и скалами души... И ему надо было решать... впрочем, даже и не решать, а... ему надо было сидеть сейчас в машине, за рулём, одному, и осознавать, что выбора опять - очередной раз, - нет...
  После почти минутного молчания он спросил:
  - А когда же ей будут удалять почку для пересаживания? И где - в N... или в центральной?
  - В центральной, часа в четыре, наверное, - сказал Буссель. - Их вместе с этим ребёнком, с Элизой, туда повезут, к тому времени, когда всё будет готово к операции, - в смысле, хирургическая бригада и оборудование...
  - Дай-то Бог, чтобы... - Рамбо прервал себя на полуфразе, остановился...
  - Я, конечно, собираюсь быть там заранее. Конечно, не появлюсь в том отделении: надо быть садистом, чтобы показаться на глаза этим родителям. Вообще по больнице шастать не буду: засяду где-нибудь в укромном месте и по телефону попрошу прислать мне кого-нибудь для интервью... А пока пойду вот сейчас к редактору, условлюсь, чтобы оставил мне полоски, - и печатать! Спасибо за сигареты, выручил...
  - Слушай, Антуан, - задержал его Мишель, - ты к шефу сейчас; так вот, возьми, занеси ему этот сигнальный выпуск. Я основную часть просмотрел, но на большее меня не хватит - домой поеду. Кстати, я в ближайшее время не появлюсь, - добавил он. - Забыл отпуск заранее оформить, но мне понадобятся недели полторы - потом при случае расскажу... Так что успеха тебе - и пока...
  
  - 19 -
  
  Мишель Рамбо не просто слышал, а именно слушал всё тише и тише звучащие в коридоре, чтобы вот-вот стихнуть совсем у невысокой лестницы к кабинету главного редактора, шаги Антуана Бусселя. И смолкающие шаги приятеля напоминали ему в эти мгновения затихающий цокот копыт, в который вслушивался Тетрарх, чтобы вскоре затем выйти оттуда, где затаился, и направиться по меченному лебединым пухом следу "орла смерти" - чтобы узнать, где вражье становище... Вот сейчас и он, Мишель, выйдет - по возможности неприметно, стараясь ни с кем не столкнуться. Не забыть... что важно не забыть? Мобильный телефон в кармане; ноутбук, термос с кофе и сигареты - в наплечную сумку. Всё...
  Одним из очень ценных в глазах Мишеля преимуществ его работы являлось то, что у него практически не было "графика". Он приезжал в редакцию когда считал нужным и мог сорваться, если хотел; он был обязан давать в срок качественный материал для ЛФ, а также его иногда просили выехать куда-то для того, чтобы взять интервью или осмотреть воочию место того или иного происшествия. Однажды была даже заграничная командировка с такой целью. Но бывало это не часто, основная его работа - это всё-таки писать свои эссе; и вот теперь он попробовал себя и на сюжетном поприще... По-настоящему "присутствовать" в обязательном порядке ему приходилось только на ежемесячных совещаниях, да и тогда он в основном, примостившись за чьими-то спинами, баловался с телефоном, дожидаясь, когда уже выставят угощение и можно будет идти перекурить с тем же Бусселем или ещё с кем-то из ребят... Если же требовались формальные выходные, просить не надо было - только заполни бланк... или можно секретарше позвонить, она заполнит...
  И получалось, что ни перед кем отчитываться не надо. Он посидел ещё две минуты, катая меж ладоней незажжённую сигарету "Парламент" и глядя на заляпанную подтёками чёрного кофе зеленоватую клеёнку стола. Затем - встал, быстро, не оборачиваясь, вышел из кабинета и зашагал - по коридору и вниз, к выходу и к машине. Зашагал тою же чеканной по-военному поступью, что и недели полторы назад, выходя из кафе "Аквариум", где говорил с комиссаром и психологом-консультантом полицейской службы Натали...
  Включил мотор, выехал, ещё через пару минут остановил машину не доезжая развилки, взял чуть вправо, уткнувшись в пологую песчаную насыпь. Вот здесь и сейчас надо всё осмыслить и всё решить...
  Надо же, что всё получилось именно так, подумал он... Если бы у Аннет не было этой горы семинарных работ, по которым надо быстро выставить оценки, я, наверное, провёл бы вечер с ней - в ресторанчике, а может, и в кино. Попросил бы шефа - обойдитесь уж без меня на этот раз... Сейчас двенадцать... мы, наверное, уже вернулись бы домой, улеглись бы спать, ничего знать не зная о том, что случилось в N...
  И если бы Антуан нашёл место для стоянки поблизости от дома, где живёт эта его знакомая, не очутился бы он в центре города и тоже ничего бы не узнал... И если бы у него была не столь блестящая интуиция, - может, даже и узнав об этой аварии, он не пошёл бы в больницу...
  И я, никогда ни от чего, кроме той раны, не лечившийся, а к тому же ещё и завзятый гуманитарий, вполне мог бы всю жизнь прожить, не зная своей группы крови. Но я - был ранен... и потерял кровь, и понадобилось переливание. И мне сказали. Тоже, наверное, как девочке этой, - в качестве интересного, достопамятного факта...
  Да, там, за морем, разъявшим три части света, ему, уже очнувшемуся и успевшему прийти в себя, дежурный врач - довольно молодая женщина, которой он вроде бы немножко нравился... ну, впрочем, как знать, - рассказала во время одного из обходов о том, что у него - именно эта самая, очень редкая кровь. И что называется эта группа - именно так: "бомбейская"...
  Потом, в течение долгих лет, он почти не вспоминал об этом, поскольку на жизнь его это никоим образом не влияло. А теперь "бомбейская" группа крови привела его сюда, на этот перекрёсток, на эту развилку; а теперь она не даст ему возможности, спокойно и уверенно крутя руль, поехать домой, к жене и сыну...
  И не случайно всё это, не может тут быть случайности. Нет, подумал он, устами Бусселя с ним говорил Некто иной... С ним, не очень-то соблюдающим запреты и предписания. Ну и что же? Может быть, этот Некто видит в нём солдата, который мало чтит дисциплину и способен, стоя в почётном карауле, перемигиваться с девушками, но который зато безусловно надёжен в бою... Видит в нём именно такого солдата - и зовёт на трудное дело: "Ты очень нужен сейчас. Выручишь? Не подкачаешь?.."
  Домой поехать можно. Но тогда... Он подумал, что уже не будет, не останется тогда тем самым Мишелем, которым был до сих пор. А останется он им... а останется он им, если, вернувшись сейчас с этой насыпи на шоссе, перейдёт на полосу, с которой поворачивают налево. Туда, где, повернув, увидишь синий прямоугольный щит с названием "S..." Дороги туда - час... да, не больше часа - полночь, пробок не будет. Сейчас пол-двенадцатого... к половине первого буду там...
  Он медленно съехал на шоссе, оглянулся и, увидев, что машин сзади нет, стремительно взял налево, успел проскочить на мигающий зелёный - и помчал по шоссе, ведущему в окружной центр смежного департамента... Он мчался, и дорога казалась ему огромным подобием древка-"ратовища", за которое из последних сил схватился копьедержатель; и Тетрарху нельзя было отдёрнуться от зубца скалы, на которую увлекал его бешеный поток, ибо, отпрянув, отдал бы он гибнущего юношу в когти смерти... А я, Мишель, если бы поехал к дому... я не был бы уже ферзём, я стал бы в глазах своих маломощной и малодушной пешкой... Ибо на том конце дороги-ратовища - две... фарфоровые чашечки. Одна - эта Элиза... почти тёзка одной из моих былых подружек... да, ту звали Ализой... и ещё другая, чьего имени я не знаю... но если она решилась на такое, то имя ей - Исцелительница... Что ж, так и есть... ведь она - дочь бросившихся к машине, которая вот-вот должна была взорваться, - бросившихся туда, чтобы вытащить ребёнка... И подписавших согласие на её жертву - подобно Тетрарху, молвившему, подавив слёзы, "Да будет так"...
  Но нет, фарфоровые чашечки не должны, не должны гибнуть, - даже если одна из них готова кровоточить, чтобы спасти другую... Я взрослый, сложившийся человек, боец... я не могу и теперь спрятаться... Но и я не погибну!.. - Мишель вдруг ожесточённо, резко вскинул голову и сильнее нажал на газ... Держите карман шире!.. Я через две недели встану и буду здоровее прежнего - Буссель же говорит, что с этим можно нормально жить...
  И Мишель вдруг подумал - впрочем, не впервые, конечно, - о том, что среди причин, влекущих его спасать "фарфоровые чашечки", пребывает и всегда пребудет неизбывное чувство вины. Вины в том, что более двадцати лет назад выпущенные им и его товарищами снаряды не только уничтожили чудовищную "автобомбу", но вместе с ней погубили и невинных, и беззащитных, и маленьких... И даже то, что выхода не было, - не может и никогда не сможет избавить его от сознания этой вины...
  Надо написать Аннет, подумалось ему затем... но это уже там, когда всё уже решится... Она поймёт! Она знает о Ноэми... А маме? Маме нельзя... Ей я напишу, что экстренная командировка... допустим, в Америку, на западное побережье... нет, лучше в Канаду... туда сутки лететь с пересадкой... напишу, что пакет телефонной связи не успел оформить, там на месте всё улажу, тогда и позвоню... Ребятам и Сюзан - то же самое... Господи, вот ведь Аннет говорила мне недавно - "боюсь, как бы тебя не сорвало с якоря и не унесло, не увлекло куда-то, во что-то опасное и бездонное"... Именно так, буквально так... И я ответил, что не хочу никуда уноситься... Но меня - уносит!.. Ибо иначе - нельзя, ибо, увлекаемый туда, куда я сейчас мчусь, я всё же остаюсь собой, а иначе - потерял бы себя... Да, так я ей напишу, она поймёт и примет это!..
  Мишель вновь вспомнил тот случай десятилетней с лишним давности, когда он невольно заставил Аннет пережить это ощущение, почувствовать, что он чуть-чуть не был отнят у неё. Он приехал по работе в Париж, оставил машину у станции Порт д"Итали и решил добраться в центр на метро. И, когда он ждал поезда на пересадочном узле, то внезапно увидел... и услышал, как закричало в ужасе множество голосов, ибо мальчик лет шести - примерно ровесник его старшего сына, Виктора, - только что крутившийся около пожилой бабушки, опрометчиво приблизился к краю перрона... поскользнулся - и, не удержавшись, упал вниз, на рельсы!.. И, упав туда, он, наверное, хорошо понимал, ЧТО ему грозит, потому что его крик прозвучал так же отчаянно, как бабушкин... она металась у края, почти теряя сознание и рискуя рухнуть туда же... Мишелю вспоминалась женщина, довольно молодая, упавшая в обморок... а ещё несколько человек, отшатнувшись, спрятали исказившиеся лица... Вот тогда он, движимый всё тем же "иначе нельзя", сознавая, что грохочущий поезд примчится минуты через полторы-две, а то и быстрее, но оттолкнув... а может быть, не "но", а именно потому-то и оттолкнув от трепетавшего сердца страх, - соскочил туда, к ребёнку, теряющему сознание от беспредельного ужаса, схватил его и быстро "швырнул" - не до нежностей было, - вверх, на перрон... Затем же - затем он сумел, дотянувшись до кромки, вцепиться обеими руками в торчавшую, на его счастье, наклонно - полузубцом, - неисправную плитку... И она послужила ему верой и правдой: он рванулся... нет, в обычных обстоятельствах ему не хватило бы сил на это, но тут, уже улавливая периферическим зрением оскалившийся огнями поезд, он последним, сверхчеловеческим усилием всё-таки сумел подтянуться, выкарабкаться!.. И, лежавшего бессильно, ничком сантиметрах в двадцати от прибывшего состава, его оттащили подальше какие-то парни. Через полминуты он пришёл в себя, тяжело поднялся. Мальчику и бабушке, которая, прижимая его, билась в истерике, оказывали помощь... Мишеля окружила толпа; он сказал дрожащим голосом, но уже достаточно связно - "Дайте мне, ради Бога, отдышаться, посидеть..." Люди расступились, и ему удалось, нырнув за спины спустившихся только что на эскалаторе, удрать - он юркнул в подъехавший поезд, шедший во встречном направлении, и лишь тогда начал продумывать случившееся... И именно тогда остро, да ещё и минут на шесть - обычно это проходило быстрее, - свело ногу. Он не испугался, он знал, что пройдёт, и стал - хорошо, что сидел, мест было достаточно, - привычными движениями массировать над коленом; решил ехать, пока не рассосётся, и пришлось ему вот так домчать почти до конечной - когда отпустит, думал он, выйду и пересяду... Но, растирая себе ногу, он с ужасом осознал, на сколь тончайшем волоске была только что подвешена его жизнь... Ведь если бы схватило несколько минут назад, в шахте, - то всё!.. То никакими силами было бы не выбраться... Но нога - умница, не подвела!..
  Тогда, добравшись до нужной станции, Мишель сначала, прежде чем идти по делу, взял в ларьке здоровенную и крепчайшую сигару, потом зашёл в небольшой ресторанчик и попросил бутылку столь же крепкого "каберне совиньон" - конечно, потом опять за руль, но, в конце концов, часа два ещё до этого, так что ладно... Дело у него было несложное, напряжения ума и воли не требовавшее: всего лишь взять у художника и графика, иногда принимавшего заказы от его редакции, пачку проиллюстрированных текстов - и заплатить казённым чеком. По таким делам все время от времени ездили, он - относительно часто, именно ввиду гибкости расписания... И вот он сидел, долго сидел с бутылкой вина и сигарой и не столько думал, сколько эмоционально пропускал случившееся сквозь свою душу... одно сито, потом другое... Да, на тончайшем волоске висела жизнь... а если бы не было плитки, за которую я ухватился? А если бы дёрнуло током там, внизу... ведь там же этот, особо опасный "контактный рельс"?.. Значит, Бог спас? Велел прыгнуть туда, отключил страх - и вслед за этим спас, не дал погибнуть... сил мне добавил, и ноге не дал затечь, когда я наверх рванулся... Благодарю Тебя, добрый Боже, от всей души, горячо и искренне... я молитв не знаю, но прими это благодарение, ведь очень многие именно так, беспорядочно - что промолвится, то и хорошо, - обращаются к Тебе в страхе или в восторге... Аннет знает молитвы, но ни она и никто иной из близких не должны знать об этом...
  Но Бог, спасший, вызволивший мальчика его руками из смертоносной шахты, а затем давший и самому ему, Мишелю, тот самый спасительный зубец и силы подтянуться наверх, - этого последнего пожелания не исполнил. Аннет узнала. В тот же день, уже дома, Рамбо хватился своего журналистского удостоверения, стал искать и не нашёл... Не найдя - махнул рукой: наверное, выпало из кармана на рельсы, когда прыгнул... пропало - ерунда, восстановить не так уж хлопотно, это не паспорт... Но ещё через двое суток пропажу вернул младший сержант полиции - привёз прямо домой, часов в семь вечера, когда они вдвоём с Аннет ужинали; и хорошо ещё, что Виктор и Матье - правда, маленькие тогда, - были в тот вечер у дедушки с бабушкой, у его родителей... И Мишель не успел сделать ему знак, чтобы помалкивал о подробностях утери возвращаемого документа. Полицейский сказал прямо при жене: "Когда вы спасли ребёнка, упавшего на рельсы метро, и успели сами выскочить, то поспешили смыться куда-то и не заметили, что у вас вытряхнулась эта карточка..."
  Спасибо ещё хоть на том, подумал тогда Мишель, что у сотрудников полиции, первыми обнаруживших это его удостоверение - или получивших от кого-то, кто поднял, - хватило ума и такта не сообщать его имя родителям спасённого им мальчика и той метавшейся на краю перрона бабушке; а то потоки благодарных слёз довели бы его до ручки... Должно быть, поняли - если человек так быстро улетучился, значит, не желает становиться ни под какие прожектора... Сам он, правда, знал - из мелькнувшей газетной заметки о неизвестном спасителе, - что тот мальчуган, оказывается, его тёзка. Маленький шестилетний Мишель, в чём-то повторивший его собственную жизненную стезю, - ибо и сам он когда-то, в том же самом возрасте или чуть помладше, был спасён от гибели, спасён солдатами, чьих имён тоже не знал... Солдатами, не успевшими, увы, спасти Ноэми и её семью...
  А Аннет - узнав, - смотрела на него так, что трудно было понять, чего больше было в её глазах - восхищения или испуга... А потом, ночью, обняла его и долго-долго не выпускала, и сказала ему тогда: "Знаешь, Мишель, я вспоминаю тот образ... которым ты поразил меня тогда, в аэропорту... образ этих качелей, что могут внезапно раскрутиться и ударить; качелей, которым ты уподобил и самого себя, и нашу жизнь... Знаешь, мне очень страшно; мне кажется, что тебя именно раскручивает иногда, и ты себя удержать не в состоянии; ты не можешь отказать себе в том, чего очень сильно желаешь..." "Теперь - смогу! - прервал он её, понимая, что она имеет в виду те два случая неверности, столь ещё недавние - несколько месяцев всего успело пройти... - Аннет, не надо об этом... больше я никогда не сделаю тебе такого... пожалуйста, ради Бога, поверь!.." "Я верю, - промолвила она, - этому я верю, но не перебивай, дай договорить... так вот, понимаешь, ты же не только в этом... ты себя остановить не сумеешь, если в то или иное мгновение что-то прикажет тебе рискнуть жизнью... вот ведь и в этом случае... ведь тебя же чуть не отняли у меня эти самые качели..." Тут он промолчал, потому что ответить было вроде бы нечего... и нечто вроде ответа дала сама Аннет, продолжив - "И не могу я требовать, чтобы ты обещал больше ничего такого никогда не делать, потому что удержавшись в подобных обстоятельствах, ты почувствовал бы, что перестал быть собой..."
  Да, она сказала тогда именно то, что он подумал теперь, остановившись на насыпи, близ развилки. Повернув сейчас домой, он отказался бы тем самым от самого себя...
  Аннет поймёт и примет. Она очень хорошо понимала его. Действительно, он был совершенно чужд аскетизма, он однажды сказал, что Робин Гуд ему гораздо ближе Дон Кихота... вот и обидел её, не воздержавшись от лёгких и мужчину, в принципе, не компрометирующих жизненных приятностей, которые сами ткнулись ему в руки... Но наряду с этим - властно тяготел над ним тот самый долг быть сильной фигурой, быть ферзём - не отступаясь от участи и звания ферзя и перед лицом смертельной опасности. Иначе нельзя... И снова предстал перед ним образ Тетрарха-Избавителя...
  В ту ночь Аннет несколько раз повторила - "Ты чуть не был отнят у меня!.." А он отвечал ей, что ведь вся жизнь - это сплошное "чуть"... И вспоминал Фернандеса, выиграв у которого, он, Мишель, не спас бы Жюля... и ещё о многом подобном вспоминал тогда... Он такие случаи "коллекционировал" в своей памяти. Некий профессионал большого тенниса, проиграв матч на очередном турнире, расстроился и отменил авиарейс... а тот самолёт, на котором он должен был лететь, - разбился!.. И, значит, стоило мячику полететь пару раз иначе, он был бы там!.. И позвонил ли он, узнав об этом, своему противнику, чтобы сказать - ты спас мне жизнь?.. А кто-то погиб во взорванном автобусе... а если бы ему забыли положить булочку, то, может быть, вышел бы он на предыдущей остановке, где была закусочная...
  Тогда Мишель добавил ей, своей Аннет, что надо свыкнуться с этим самым "чуть"... Но сказать-то было легко, а на деле они не свыклись - ни она, ни он сам. Именно у него развилась под влиянием этого случая в метро устойчивая "фобия" - и до сих пор ещё не сошла на нет. Когда им случается пользоваться метрополитеном - в Париже или, изредка, ещё где-то, - он встаёт в ожидании поезда всегда по возможности дальше от кромки... и окружающим, наверное, странно было слышать, как до болезненности нервно кричал, бывало, на своих детей - чтобы не приближались к краю, - этот совсем не слабый и далеко не болезненного облика человек...
  Да, сколь бы тяжек ни был этот удар для Аннет, она поймёт и примет... Больше никто не должен знать; детали можно будет продумать позже, а сначала я проинструктирую Аннет, чтобы сказала маме и ребятам о командировке... Она, проснувшись ночью или рано утром, схватится за телефон, увидит моё сообщение, в котором я напишу, чтобы открыла электронную почту; откроет, прочтёт письмо... конечно, вызовет сразу такси и помчит в больницу. Но пусть она тогда оставит Матье записку, что, дескать, якобы та самая командировка у меня, и вылет экстренный, утренний, и она якобы собрала мне чемодан и повезла его, а из редакции мы вместе на машине в аэропорт... И ему, и Виктору, когда позвонит, тоже чтобы сказала, что телефонная связь со мной будет возможна не раньше, чем через сутки с лишним; а там уж мы подумаем, что делать, - может, я приду в себя и смогу с ними со всеми поговорить... Но я напишу Аннет только пройдя уже все проверки, только если окажется, что можно... что я подхожу... мало ли имеется параметров пригодности... а что, если и девочка эта не подойдёт почему-либо?.. Антуан ведь сказал, что говорил с врачом предыдущий раз, когда она обследовалась, так что тоже ещё не ясно... но если ни я, ни она, то ребёнок обречён!.. А могу ли я не подойти? Мне за сорок, и я злостный курильшик; но курение, кажется, на это не влияет, и вообще-то у меня же очень здоровый организм; а возраст - тут выбирать не приходится, да и качественной разницы нет, за сорок или только одиннадцать, если пересаживать надо такой малышке...
  Что будет, если он не подойдёт? Если рентген выявит некие противопоказания?.. Что ж, тогда он усядется в машину и поедет домой; и он не перестанет быть собой, ибо поедет, зная, что сделал всё возможное... Тогда он, вернувшись - часа, наверное, в четыре, - ляжет рядом со спящей - хорошо бы не разбудить, - женой... Или нет, наверное, не ляжет, потому что куда там заснуть после такого... Он сделает себе чай, выкурит сигарету... позвонит Бусселю, спросит, что ТАМ происходит... Мишелю не захотелось думать о том, насколько "хочет" он не подойти; он понимал, что отчасти, конечно же, хочет... осознавать эту возможность, воображать это мирное возвращение домой - было сладостно и утешительно... Да, таким же образом и лет двадцать назад, услышав на медкомиссии, что не сможет больше участвовать в опасных операциях, он в значительной мере был рад; и кто упрекнул бы в этом солдата, отдавшего долг?.. И теперь тоже ему не в чем будет упрекнуть себя, если он услышит - "нет, сударь, вы не годитесь"...
  Если же он годится, то через несколько часов будет лежать под общим наркозом на операционном столе. Да, через несколько часов. Обычно к такому готовятся долгие недели, но сейчас - случай сверхсрочный, и если одиннадцатилетнюю девочку могут положить минуя подготовку, то его - тем более.
  Но пока он ехал по шоссе, то и дело выхватывая сигареты из пачки, лежавшей на правом сиденье, - так удобнее, чем доставать каждый раз из кармана... Вот уже скоро половина пути... Надо будет, подъезжая к городу, остановиться на обочине и настроить навигатор, чтобы вывел к этой самой больнице. Потом - хорошо бы припарковаться где-то снаружи, чтобы не надо было что-то там втолковывать охранникам; наверное, придётся поставить на участке, где в светлое время надо оплачивать стоянку... поставить "под штраф"... но об этом сейчас и думать как-то комично... Затем - зайдя уже внутрь, - узнать, где отделение нефрологии? Или хирургическое... наверное, эти операции всё-таки будут делать на хирургическом... впрочем, ладно, на месте узнаю!.. И пустят ли? Неужели объяснять каким-то санитарам, зачем я приехал?.. В принципе, можно воспользоваться журналистским удостоверением - тогда и с врачом переговорить дадут, с тем самым, который... и ведь он уже на месте должен быть, наверное? Ну, или хоть с дежурным... и вот тогда я всё и скажу, и добьюсь, чтобы направили на проверки; и только пройдя их, и если скажут... если скажут, что можно, - тогда раскрою ноутбук и напишу Аннет... только тогда!.. Нет, напишу заранее и сохраню текст, а если скажут, что годен, тогда отправлю!..
  И опять вспомнилось Мишелю сейчас то, что сказала недели полторы назад в кафе та женщина, Натали Симоне, - о том, кто, избрав себе роль и участь "ферзя", уже не может вернуться в пешки, а будет всю жизнь пребывать тем, кому нельзя уклониться от стези решений и деяний... Подобно Тетрарху. Подобно этим двоим, выхватившим малышку из машины, и их одиннадцатилетней дочери. Подобно, может быть, и тому безвестному, убившему террористическую ячейку на островке в лесу... Для меня он безвестный, подумал Мишель; а комиссар и его спутница, наверное, и в самом деле знают, кто он... Да, наверное, знают - иначе это моё "Сказание" всё-таки вряд ли впечатлило бы их настолько, чтобы пожелать познакомиться с автором лично... А интересно, что они сказали бы, узнав о произошедшем сегодня?.. Нет, впрочем, не "сегодня" - он посмотрел на панельные часы, - это теперь уже "вчера", поскольку на часах - ровно четверть первого... Да, интересно было бы поговорить с ними об этом. Они ведь тоже услышат и прочтут о случившемся.
  Мишель Рамбо не знал двух вещей. Он не знал, что Жозеф Менар, взволнованный так, как далеко не часто доводилось ему, подумал в эти же минуты о тех самых словах Натали. Ибо он именно сейчас - только что, - прочёл о случившемся, открыв служебную почту и увидев письмо, адресованное ему лично... рассылки он иногда ленился читать сразу, но это не была рассылка, это был рапорт на его имя.
  И ещё не знал Мишель того, что Натали Симоне ничего больше в этом мире не услышит, не прочтёт и не скажет. Ибо она не далее как день с лишним назад, вечером, была сбита насмерть наехавшим на тротуар близ стоянки у её дома джипом.
  Комиссару Менару, начальнику её отделения, сообщили об этом через полчаса по служебному телефону. Он был дома, смотрел телевизор с женой, и ей довелось испытать неописуемый ужас, услышав, как дико, с надрывным полувсхлипом вскричал он - прекрасно владевший собой человек, - "Кто?!. Нет!.. О-о-о!..", лишь благодаря спазматически сжавшимся пальцам не выронив аппарат... Она судорожно вскочила, перед её мысленным взором пронеслись лица детей, внуков и внучки... у него, слава Богу, хватило душевных сил сделать успокаивающее движение рукой - нет, не семья; да и телефон же ведомственный, осознала она затем... и, заботясь уже только о нём, припала к его свободной руке, чтобы - не зная ещё, что случилось, - хоть чем-то поддержать... Он, побелевший до цвета извести, стиснув губы, чтобы не стонать в голос, с минуту слушал то, о чём докладывал позвонивший... потом сказал - и каждое слово было подобно бившему во врата осаждаемого города тарану: "Прессу не подпускать. Полная секретность. В семью поеду я лично. Сейчас выезжаю". Положив трубку, объяснил жене... Она слышала от него о Натали, в отношении к которой проскальзывало у него что-то отцовское, - так что ни милиграмма ревности его рассказы не вызывали, - о Натали, умной и обаятельной, чуткой и впечатлительной. Чрезмерно чуткой, чрезмерно впечатлительной...
  Чрезмерно, ибо он, Жозеф Менар, понял - был практически уверен, что понял, - причину её гибели. Прочитав компьютерный дневник погибшей при взрыве на островке Клодин Дюпон, чья жизнь была искалечена когда-то несколькими насильниками в интернате, Натали не могла успокоиться: эта история терзала её и побуждала к действию. И месяц назад она поехала в тот интернат, где, предъявив полицейское удостоверение, получила возможность просмотреть архивы шестнадцати-двадцатилетней давности - архивы, относившиеся к учебным годам, в течение которых там находились те шестеро... Компьютерное архивирование в те годы лишь начиналось, учебные заведения, кроме высших, им тогда охватывались очень поверхностно, на файле были лишь базовые данные, и поэтому основная надежда была на незамысловатую бумажную документацию. Натали долго и кропотливо изучала личные дела, фотографировала на свой мобильный телефон карточки - те, что имелись, - и выписки, касавшиеся характера, образа поведения, склонностей; особенно же фиксировала она данные о тех, кто звался "Жаном" - просто или в сочетании с чем-то ещё, - поскольку это имя, по записям Дюпон, звучало тогда... Ей понадобилось побывать там два раза, чтобы изучить картотеку по выпускникам того учебного года, в конце которого произошла трагедия. Потом она, пользуясь полицейским допуском, выяснила, кто из них имеет судимость. Оказалось, что пятеро, но все - по статьям, касающимся либо имущественных правонарушений, либо физической агрессии; за изнасилование же или совращение не привлекался никто...
  Кроме того, Симоне встретилась, под умело придуманными предлогами, с несколькими женщинами - выпускницами того же года, - главным образом чтобы попытаться узнать, кто мог носить упомянутые в дневнике Клодин Дюпон прозвища. И печатала эти прозвища на поисковой полоске компьютера, надеясь поймать чьи-то школьные воспоминания... А к тому же - не называя ни имён, ни прозвищ, ни координат места, опубликовала обработанный ею лично пересказ этой истории на одном из интернетных литературных порталов - специально для этого зарегистрировав себе на этом портале страничку. Ей хотелось думать - может быть, кто-то из шестерых подонков узнает об этой публикации; так пусть - если и не суждено ему понести кару, - хотя бы не живёт спокойно, пусть хотя бы дрожит, боясь, что о его преступлении знают и что, быть может, его когда-нибудь схватят...
  Ощутимых следов эти её поиски дать не успели; и вот через месяц после их начала Натали убили. Комиссар был почти стопроцентно уверен - убили умышленно, выслеживали. Ибо насколько вероятен непреднамеренный наезд на тротуар в малолюдном месте - и с именно таким результатом? Ибо... он сам - узнав об этом начатом Натали личном расследовании, о котором она рассказала ему уже съездив в тот интернат и выложив своё повествование в сети, - испытывал беспокойство. И устроил ей выговор: зачем было начинать этот розыск под своим именем? И публиковаться пусть под псевдонимом, но с личного ноутбука?..
  Да, это было две недели назад, за несколько дней до встречи с автором "Сказания об Избавителе"... Менар - что с ним не часто бывало, - накричал на неё; потом, чуть остыв, велел хотя бы на время прекратить эти разыскания - хочу надеяться, сказал он, что ни один из тех, чьи личности вы стремитесь установить, не располагает возможностями, которые позволили бы предпринять что-то против вас... Она послушалась. Но надежда комиссара не оправдалась, и вот её нет в живых... Тот проклятый убийца канул, унёсшись на своём джипе в наступавший мрак, но то, что он сделал, показывает: кто-то - и неясно, один или более, - из тех шестерых вооружён тёмным могуществом. И, сколь это ни трудно, их надо найти и швырнуть под беспощадный суд... Да, отдать под суд - так велит закон, так обязан поступить старший офицер полиции; но как же хотелось бы ему просто уничтожить их!.. Он доверительно сказал это Клемену и Брюне, вместе с которыми - и с ещё несколькими товарищами, - оповестив их о несчастии, поехал в дом Натали, чтобы разделить скорбь с её мужем, родителями и двумя дочками - одиннадцати и семи лет...
  Потом, вернувшись домой глубокой ночью, успокоив жену - "мне очень больно, но меня это не сломает, поверь... ты ведь знаешь меня", - он не мог заснуть почти до утра. Он перебирал мысленно очень многое, и ему в том числе припоминались слова журналиста в кафе - о запускаемых в пространство "стрелах" людских слов и поступков, о причинно-следственной карусели... В нём встало на некий момент ожесточение против Винсена: не убей он Клодин Дюпон и остальных четверых в той хибаре, не попал бы этот флеш-накопитель в руки Натали, и не полетела бы она, подобно увлекаемой вихрем лодочке, в водопад, имя которому - смертельная опасность... Но Винсен - возразил он сам себе, - защищал своих близких, а Натали сама избрала этот путь... И точно так же мог бы я казнить самого себя за то, что привлёк её тогда к 'делу Винсена'...
  И Натали успела рассказать ему об утренней беседе своей с Луизой Винсен. А через несколько часов, около своего дома, была выслежена и убита... И в этот ближайший день будут похороны.
  И теперь, и в эту ночь Жозефу Менару опять не спалось... И, сидя у себя дома за компьютером, он несколько минут назад открыл служебный почтовый ящик и увидел присланный ему рапорт не знакомого ему лично офицера дорожной полиции о происшествии, расследование которого после различных выяснений и проволочек решено было передать - вполне закономерно, - в уголовно-оперативный отдел... Только совсем недавно поступило это письмо - да, ну конечно, это известная канитель: пока они там формулировали, заверяли и прочее... И вот он прочёл... и опять - выражаясь языком документов, - дорожно-транспортное происшествие... и опять - трагедия... и опять тот, кто умертвил, - правда, в этом случае непреднамеренно, - исчез во тьме...
  "... В результате произошедшего столкновения капот легковой автомашины был полностью сплющен, и сидевшая на водительском месте женщина была убита - по всей видимости, мгновенно, - получив сильнейший удар в голову. Водитель пикапа, номер которого установить не удалось, с предельной скоростью, подвергнув разбитую машину дополнительному сотрясению, скрылся с места аварии. В закреплённом сзади детском кресле была девочка двух с половиной лет. Она, как было выяснено впоследствии бригадой "Скорой помощи", пострадала, но оставалась в сознании, кричала от испуга, и её крик доносился до находившихся неподалёку людей. Свидетели показали, что из машины всё более интенсивно выходил дым, ввиду чего почти все, кто был в эти моменты на тротуаре и в близлежащем сквере, отбежали на безопасное расстояние, понимая, что бензобак вот-вот взорвётся. Но прежде чем произошло возгорание, двое людей - супружеская пара, - стремительно бросившись к дымившейся машине, вытащили девочку; по словам свидетелей, мужчина извлёк её из салона автомобиля, а женщина, схватив его за плечи и голову, помогла ему не застрять, наткнувшись на зубцы частично выбитых стёкол. Затем они, держа ребёнка, успели достигнуть лужайки и упасть в траву буквально за секунду-две до взрыва, разнёсшего машину на мелкие фрагменты. Взрывом не был задет никто.
  В то время, когда те мужчина и женщина спасали ребёнка, их дочь, девочка одиннадцати лет, видела всё и, находясь в истерике, хотела бежать к ним, но один из оказавшихся поблизости людей не пустил её силой.
  Я с группой из трёх патрульных прибыл туда через считанные минуты, и практически одновременно с нами приехала "Скорая помощь". Ребёнок, у которого, как было установлено, повреждены почки, а также имеется ушиб в районе бедра, был взят в городскую больницу.
  Нам удалось там же, на месте, опросить десятерых свидетелей. Никто, к сожалению, не мог ни воспроизвести хотя бы отдельные цифры номера разбившего легковой автомобиль пикапа, ни указать на те или иные приметы водителя - наружность, пол, возраст и т. д. Все подтвердили, что эта машина исчезла с максимальной скоростью.
  Ввиду уголовного характера преступления и тяжести содеянного мы передаём расследование по описанному происществию в Ваш отдел. К настоящему рапорту прилагаем фотографии, протоколы допросов и данные свидетелей по делу; они будут доставлены Вам завтра утром.
  Имя погибшей женщины - Мари Мийо. Девочка - её дочь, Элиза Мийо. В прилагаемых материалах Вы найдёте даты рождения, номера удостоверений личности и остальные данные, а также справку, поступившую от социальной службы. Установлено, что у Элизы и её покойной матери нет сколько-нибудь близких родственников - по крайней мере таких, с которыми поддерживалась бы связь. Отец - гражданин Италии, в браке с Мари Мийо не состоявший и о девочке, вероятно, даже не знающий, поскольку он уехал в город своего постоянного проживания (Катандзаро, Калабрия) ещё до её рождения.
  Что касается людей, спасших Элизу, я не включил их в число свидетелей, поскольку они не смогли дать информативные показания. Я кратко переговорил с мужчиной, но он - так же, как, впрочем, и никто из остальных опрошенных, - не мог сказать ничего о личности преступника. Этот человек и его супруга получили незначительные ранения - скорее царапины, - им в течение нескольких минут промыли и перебинтовали руки, и более существенная медицинская помощь им не понадобилась. Они очень не хотели привлекать к себе чьё-либо внимание, сообщать кому-либо, кроме полиции, свои имена и тем более давать какие-либо интервью. Я не видел причин не посчитаться с этим, не стал их задерживать, и они очень быстро покинули место происшествия. Женщина села в карету "Скорой помощи", чтобы ехать в больницу с Элизой; мужчина вместе с дочерью пошёл к своей оставленной где-то неподалёку машине, собираясь ехать на ней туда же. Они, насколько я понял, принимают большое участие в судьбе этой девочки и не уедут от неё до тех пор, пока её состояние не прояснится. Тем более, что у Элизы нет семьи, которая могла бы принять на себя заботу о ней.
  На всякий случай я попросил мужчину предъявить удостоверение личности (он показал водительские права), выписал ? паспорта и могу сообщить Вам данные этой семьи. Их имена - Андре и Луиза Винсен, имя их одиннадцатилетней дочери - Жюстин. У них есть ещё сын, Пьер, пяти лет. Они живут в..., в N... приехали на какой-то спектакль, на который, разумеется, не попали.
  Все сопровождающие данные прилагаются".
  Андре и Луиза Винсен, прошептал комиссар не очень послушными от волнения губами... Они! Те самые! Да, именно так... и этим они изобличили себя неизмеримо более, нежели уличил бы их даже самый явственный след! Да, конечно же! Два месяца назад он свершил самосуд, выхватил у закона карающий жезл и сделал это рискуя жизнью; и возвёл себя - навсегда, - в ферзи, и нет ему... им обоим, ибо она знает и поддерживает... и нет им обоим пути назад... Это точно то, что Натали сказала... И теперь их толкнул к этой машине "ферзевой императив"!.. И, может быть, порыв "искупить"?.. Теперь они рискнули жизнью ради чужого ребёнка; и им сейчас нужнее, чем кому бы то ни было, чтобы этот ребёнок выжил... Надо их увидеть... но не сейчас... Мне надо всё это обдумать и прочувствовать... И более прозаическое дело: надо браться за поиск того, кто удрал, ещё и толкнув - лишь бы проломиться, - искалеченную легковушку с убитой женщиной и едва не погибшим ребёнком!.. И этим делом - наряду с убийством Натали, - тоже займёмся мы с Клеменом и Брюне... Да, Брюне составит нынче же утром список всех пикапов белого цвета - и не новых, - в нашем департаменте и в ещё нескольких ближайших.
  Комиссар подумал, что и в эту ночь не суждено ему забыться даже тем тяжёлым сном, который спасает подчас от раздумий, лихорадящих душу.
  
  - 20 -
  
  Главврач хирургического отделения окружной больницы, человек лет шестидесяти, в очках и с гладко зачёсанной наверх редеющей сединой, носил аккуратную недлинную бородку без усов. Это вроде бы называется "под капитана", вдруг подумалось Мишелю Рамбо, когда он, рассказав о цели своего приезда, смолк напряжённо и выжидающе. Да, "под капитана", что подразумевает способность принимать ответственные и взвешенные решения... Доктор слушал с очень спокойным выражением лица, без подчёркнуто участливых кивков, без "отводящих" или "одобряющих" движений руки - вобрал информацию и только теперь, осваиваясь с ней, позволил себе пару раз понимающе кивнуть и пошевелить пальцами...
  - Вы появились внезапно, - сказал он после продолжавшегося несколько секунд молчания. - Впрочем, конечно, и та девочка предложила донорство часа два назад... По вашей речи и вашему облику я вижу, что вы человек решительный и даже отчасти импульсивный, но не настолько, чтобы не отдавать себе отчёта в том, на что идёте. Точнее, на что собираетесь пойти, потому что понадобится обследование. Так вот, вы, вероятно, хорошо осознаёте, что подвергаете себя риску, и в общих чертах представляете себе, в чём этот риск заключается. Понимаете, что диапазон возможностей очень широк: от полного заживления и возвращения к нормальной, в принципе, жизни до... увы, до тех или иных осложнений, обрекающих на диеты, режимы, "хождение по врачам" - на то, что вам было до сих пор абсолютно чуждо и дико...
  Врач сделал паузу, желая услышать реакцию на свои слова.
  - Я понимаю всё это, можно сказать, "издалека", - ответил Мишель. - Да, я очень здоровый человек, не искушённый ни в недугах, ни в способах лечения... И боюсь того, что вы описываете: это решительно не для меня... Да, кстати, а почему, говоря о варианте полного заживления, вы сказали - возвращение к жизни "в принципе" нормальной. Почему не просто "нормальной" без всяких оговорок?
  - Ну, потому, господин Рамбо, что ни в космонавты, ни в десантники вас после такой операции не примут, и в экспедицию на Эверест тоже не возьмут. Но если без особых экстримов, - есть вполне приличная вероятность жить полнокровно и продолжать брать от жизни всё, к чему вы привычны. Включая, скажем, спорт... знаете, был кто-то игравший в хоккей с шайбой без одной почки; а это довольно-таки силовая игра... Утешительно звучит, правда?
  - Утешительно, - согласился Мишель.
  - Но вы признали, что боитесь - а что, если ваш организм серьёзно пострадает?.. Мне важно этот момент предельно высветить. Представьте себе, что осуществится именно этот вариант: что тогда? Не будете ли вы раскаиваться и проклинать себя? Стойте, не спешите отвечать; и давайте-ка выйдем покурим вместе - я тоже давнишний пленник этой привычки. - Врач открыл дверь приёмной, выводившую прямо на больничную веранду, достал из кармана пачку "Кента", предложил угоститься.
  - Спасибо, у меня свои. - Рамбо затянулся своим "Парламентом"... интересно, подумал он, сколько сигарет я успею выкурить до того, как... - Доктор, я действительно боюсь, но мне в моей жизни уже не раз и не два случалось бояться. Я знаю, что такое риск. И что такое смерть, - тоже знаю, насколько это доступно живому человеку. Мне приходилось в том числе и в атаку ходить; не буду детализировать, на кого и где, но это правда... И боевое ранение у меня тоже есть - в ногу, с почками это не связано... И вот, вспоминая любой из тех случаев, когда рисковал жизнью, я уверен, что проклял бы себя скорее если бы дрогнул и отступил. Так что, с вашего позволения, проедем эту тему. Считайте, что у меня нет выбора.
  - А мотив - есть? - неожиданно спросил врач. - Нечто не отвлечённо-нравственное, а личное, побуждающее вас пойти на это?
  - Есть, - быстро сказал Мишель. - Знаете, доктор, я очень рад, что вы именно так строите разговор; вы мне очень симпатичны, и, вернувшись в нормальное состояние, - на что очень надеюсь, - я, если вы захотите, расскажу вам то, что мало кому открываю. Но не сейчас. Сейчас надо, наверное, к делу...
  - Что ж - к делу, - повторил завотделением чуть задумчиво. - Да, господин Рамбо, психологическая подготовка вам не понадобится, тут я за вас спокоен. Вам надо будет заполнить анкету, подписать согласие...
  - И - извините, что перебиваю, - написать жене на электронную почту. Вы мне скажете, как здесь подключиться к интернету, ноутбук у меня с собой.
  - Да, конечно, - ответил врач. - Не стану спрашивать вас, взвесили ли вы, чем это явится для ваших близких, - уверен, что вы это всё обдумали... Так вот, потом вы пройдёте проверки и минимальные разъяснения - на большее времени нет, - и, если будете найдены пригодным для донорства, хирург, который вот-вот приедет, чтобы всё подготовить, начнёт операцию. А пересадку Элизе буду делать я. Но письмо своё не посылайте до обследования; что если вас "забракуют"?
  - Само собой - я его только напишу и сохраню, а отправлю только получив о'кей... Без двадцати час... а сколько времени займут эти проверки? - спросил Мишель.
  - В нашей сверхэкстренной ситуации полтора-два часа. Задержек быть не должно, здесь есть дежурный персонал на любые случаи... Ладно, идёмте в кабинет, я вам дам бланк, и... вы ваш пароль на сайте больничной кассы помните? Это чтобы можно было открыть ваши медицинские данные.
  - Не помню, - он озадаченно развёл руками. - Да его у меня и нет вроде бы... не удосужился зарегистрироваться - за ненадобностью, так сказать...
  - Ну, тогда вы подпишете мне рассекречивание.
  - И ещё настоятельная просьба, - медленно проговорил Мишель. - Подождите пару минут, я хочу ещё сигарету выкурить, следующей долго предстоит ждать...
  - Не совсем так - после обследования у вас ещё будет промежуток времени, - усмехнулся доктор. - Но, конечно, курите. Так в чём ваша просьба?
  - Если точно, две просьбы, хотя одна отчасти связана с другой, - поправил себя Рамбо. - И я это оговорю в анкете... там ведь есть, уж наверное, графа "примечания"... Во-первых, о том, что я подверг себя этой операции, не должна знать ни одна живая душа, кроме медперсонала и моей жены... Аннет... Жене я напишу правду, она, разумеется, приедет сюда; для детей же и для мамы я продумал легенду об экстренной журналистской командировке на другой континент, - из-за которой в течение суток-полутора со мной не будет связи. Больше никто не должен знать ни конкретно обо мне, ни вообще о том, что нашёлся живой донор. Сюда приедет часам, наверное, к четырём мой сотрудник из редакции, тот самый, от которого я узнал всю эту историю... пожалуйста, скажите ему только о том, что найдено иное решение, нежели донорство девочки-подростка... И всё: пусть думает, что была ещё авария, в которой погиб кто-то, и его орган... Что хочет пусть думает... - Уж извини, Антуан, подумалось ему, перебьёшься тем, что у тебя уже есть... - Просто скажите, что информация об этом засекречена...
  - Но постойте, - возразил врач, - как же вы предлагаете это скрыть? Он ведь не только со мной, он ещё со многими тут будет пытаться говорить, наверное: с медсёстрами, рентгенологом, ну, и так далее... Имя-то ваше никто из них не разгласит, это врачебная тайна, тут можете быть спокойны. Но что касается факта живого донорства... я и сам ещё не знаю ни сколько людей, ни кто именно будет принимать участие в подготовительных процедурах, да и в самой операции. А тем более - в последующей трансплантации ребёнку; те, кто будет её готовить и проводить, тоже будут в курсе характеристик органа... в смысле - что от здорового мужчины в зрелом возрасте... Так что при всём желании...
  - Дело в том, доктор, что этот журналист ни на одно из отделений не пойдёт. - Мишель рассказал о том, как Буссель сцепился с отцом той одиннадцатилетней девочки. - Зная обстоятельства, он понимает, что не должен светиться там, чтобы их не травмировать ещё больше. Я с ним хорошо знаком, он нормальный, деликатный парень... Он попросит встречи с кем-то одним, и это, скорее всего, будете вы; а если и нет, то конкретного человека вы же сможете проинструктировать...
  - Ладно, допустим; а если приедут репортёры из других газет?
  - Не приедут. В той больнице, в N..., ни одного журналиста, кроме него, не было. Об аварии и спасении ребёнка будут перепечатывать с его очерка. Он и сам только потому решил в реанимацию наведаться, что людей там, на месте, расспросил... Понятно, что обо мне кто-то кому-то расскажет, но все эти отголоски разойдутся по их личным знакомым и, вероятно, не далее...
  Завотделением тоже закурил, пока суд да дело, ещё раз.
  - Хорошо, - кивнул он, - я, как бы ни было, сделаю всё возможное, чтобы максимально засекретить ваше донорство. Но, видите ли... сюда, так или иначе, приедут те люди - пара, спасшая маленькую Элизу, и их дочка, девочка, предложившая пожертвовать свою почку. Главврач детской реанимации в N... рассказал, что Элиза, когда приходит в сознание, кричит "мама!.." и успокаивается лишь когда та женщина к ней прикасается, гладит её ручку... Они будут здесь при ребёнке... что там будет дальше, предполагать не берусь, но они здесь появятся в любом случае. Причём на хирургическом же отделении, поскольку и пересадку будут делать тоже здесь... И будут, я думаю, расспрашивать - чей орган.
  Мишель взмахнул руками очень взволнованно.
  - Вот вы сами и перешли к главному! Тут два момента. Скрыть от них - это куда проще, чем от прессы: они-то ведь не станут бегать по отделениям, в рентгенологию соваться или там ещё куда-то... Того, что этот мой сотрудник не сделает из этических соображений, они не сделают потому что для этого репортёрские навыки нужны... ну, или, может быть, следовательские, - усмехнувшись, добавил он. - С этими людьми вы управитесь очень легко: вы, будучи заведующим, имеете полное право посадить их в коридорчик и не подпускать к палате, чтобы не мешали, - когда будет можно, вас, дескать, позовут в послеоперационную, а пока будем выходить и сообщать периодически... И тех считанных людей, с которыми им доведётся перемолвиться, вы предупредите - ни о чём, кроме состояния ребёнка, ни полслова. Это же в вашей власти!..
  Рамбо с неким самолюбивым удовлетворением подумал, что обладает незаурядным даром убеждения, поскольку этот опытнейший и высокопоставленный врач, видимо, примет его "стратегические установки". Доктор опять кивнул несколько раз, одновременно думая о чём-то ещё. Потом сказал:
  - Впрочем, я, наверное, просто постараюсь, чтобы они вообще здесь не появлялись, а оставались в реанимационном отделении. Я подумаю, как бы это организовать... А сейчас, когда вы будете заполнять бланк, я дам звонок в N..., сообщу, что ситуация несколько изменилась...
  - Ни в коем случае, - воскликнул Мишель. - Доктор, извините, что перебил, но... я ведь ещё проверок не прошёл!.. А если не подойду? Им... и девочке той... скажут - ваша... твоя жертва не нужна, - а затем... нет, всё-таки ложись под нож! Нет, упаси Боже что-то сказать им, пока насчёт моей пригодности не выяснено точно!..
  Врач деловито остановил его.
  - Успокойтесь, господин Рамбо. Я, разумеется, скажу только своему коллеге, заведующему. И попрошу его сначала пройти куда-то, где никто не услышит его телефонных переговоров. И главная цель моя - это попросить его по возможности задержать их выезд оттуда... на час, допустим... Чтобы они прибыли сюда не раньше, чем вы будете полностью проверены на предмет пригодности для донорства.
  - Вот это, - Мишель восхищённо ударил ладонью о ладонь, - вот это и есть мой второй и основной момент, вы меня опередили, и я теперь уверен, что вы всё сможете провернуть без единой накладки... Да, конечно! Эту семью надо поставить перед фактом - всё, орган есть! Чтобы у них не было выбора... Чтобы к их приезду сюда факт уже свершился необратимо, поскольку я в этот момент уже буду, наверное, приходить в сознание в послеоперационной.
  Врач покачал головой.
  - Не совсем так. Вы несколько наивно думаете, что изъять донорский орган можно "заранее", а потом подождать, сколько понадобится. На самом деле две операции проводятся не только на одном и том же отделении, но и почти одновременно... ну, или в максимально смежные часы. Такова специфика живого донорства.
  - Но перед фактом их необходимо поставить, вы ведь понимаете! - очень настойчиво сказал Мишель.
  - Понимаю, - откликнулся доктор. - Чтобы перед ними не маячила возможность дилеммы - принимать чью-то жертву или настаивать на своей... Понимаю, господин Рамбо. На моей длительной врачебной практике бывали этически сложные случаи, так что мне ли вас не понять...
  - Да, вы всё поняли! На изумительную жертвенность этой девочки не должна, не смеет пасть даже самая отдалённая, даже самая призрачная тень профанирования!.. Но как же тогда вы это устроите?
  - Очень просто. Они приедут, ребёнок будет взят сначала в реанимационную палату для подготовки к предстоящей трансплантации, а та девочка и её родители будут ждать вызова, думая, что ей вскоре тоже ложиться... да, переживут - тут уж делать нечего, - ещё некоторое время жестокого ожидания; вы же будете в смежной операционной, и лишь когда ваш орган извлекут, им скажут, что донорская почка всё-таки получена.
  - Но тот человек... ну, отец девочки... он ведь, кажется, сам врач... я слышал от товарища, будто он профессор даже, - чуть растерянно промолвил Мишель. - Он-то, наверное, поймёт - что-то не так, - и, может быть, догадается насчёт... ну, насчёт живого донорства...
  Доктор слегка усмехнулся:
  - Уж не знаю, кто сказал такое вашему сотруднику... Я не имею права говорить, кто эти люди, - они, подобно вам, не хотят ни малейшей огласки, - но отец этой девочки вовсе не профессор и не врач. Он понимает в медицине, допустим, больше вас, но тонкостей, связанных с трансплантацией, знать не может. И, я уверен, склонится к мысли - тем более, что психологически будет тяготеть к ней, - что нам всё-таки доставили некий орган недавно умершего человека. Орган, который ещё не успели зарегистрировать в базе данных, но фактически имевшийся и вовремя обнаруженный...
  - Что ж, - отозвался Мишель, - положусь на вас.
  Они молча зашли в помещение, и врач сказал:
  - Давайте уж я туда прямо здесь, при вас, позвоню... разговор будет недолгий... - Он подошёл к ведомственному аппарату, набрал номер, застыл, ожидая ответа. - Доктор Леже?.. Нет, нет, не говорите, пожалуйста, ничего... Если ОНИ - там, рядом, то выйдите из кабинета, чтобы вас не мог слышать никто... Пусть неудобно - всё-таки лучше выйдите, а то по вашему тону... - Он подождал ещё полминуты. - Теперь слушайте. Есть человек с той самой группой крови, предлагающий донорство... Да, взрослый мужчина; кажется, очень здоровый, никогда, по его словам, не было проблем с органами... Доктор Леже, я сам ещё не знаю подробностей, он скоро пойдёт на обследование... Им, естественно, ни слова; но подержите их до половины третьего, а то и подольше. Что вы говорите? Уже распорядились насчёт машины? Пусть водитель никуда не отлучается, ждёт на территории больницы... Да, конечно.. Давайте договоримся так: я вам, когда мой донор пройдёт проверки, позвоню; если скажу "о'кей", то, значит, он годен и готовится к операции. Но ОНИ не должны знать: ИМ скажу я - когда уже... ну, вы понимаете... Ладно, коллега, я отключаюсь... - Ну, всё улажено, - повернулся он к Мишелю. - Коллега Леже человек надёжный.
  В течение следующих пятнадцати минут Мишель, подписав рассекречивание своих данных на сайте больничной кассы, заполнял донорскую анкету. Потом, прежде чем подняться на этаж выше - для медицинского обследования, - сел за столик в уголке кабинета главврача, открыл ноутбук, вставил флеш-накопитель и отстучал в черновом файле письмо, которое отправит на адрес Аннет - Аннет, спящей сейчас... она редко просыпается ночью... - если будет найден пригодным для донорства. Письмо он, как, впрочем, и многое другое, продумал заранее, во время езды, и потому печатал быстро.
  
  "Аннет, дорогая моя! По мере прочтения этого моего письма ты будешь испытывать разные чувства. Ты испытаешь боль, волнение, страх, ты будешь сердиться - что он сделал, зачем?! - но, зная тебя, я очень надеюсь, исступлённо надеюсь, что все эти твои переживания увенчаются пониманием. Что ты поймёшь и примешь, и согласишься - я не мог иначе! Аннет, сейчас я нахожусь в окружной больнице, в S..., и отошлю это письмо тебе часа через два - если, пройдя медицинские проверки, буду найден годным для того, чтобы стать донором почки. Дело в том, что сейчас, в результате произошедшей вечером в N... автокатастрофы, на грани смерти находится девочка двух с половиной лет; её мать погибла, она была спасена двумя рискнувшими жизнью людьми, мужем и женой, имён которых я не знаю. Ей нужна сверхсрочная пересадка. При этом у неё, как будто назло, очень редкая группа крови - та, которую называют бомбейским феноменом! И после всех запросов ни в одном банке органов подходящей почки не оказалось. Я узнал о случившемся от своего сотрудника, по стечению обстоятельств побывавшего там. И узнал к тому же, что быть донором вызвалась - можешь себе представить? - девчушка одиннадцати лет, дочка тех двоих спасителей! У неё тот же феномен; и они подписали согласие, поскольку иначе ребёнок погибнет...
  А у меня - не припоминаю, рассказывал ли я тебе, - тоже эта группа. Я уже чуть раньше написал о "стечении обстоятельств"; и ты понимаешь, Аннет, что тут выходит? Ты мне недавно сказала, что у меня "религиозное мышление"; можно называть это так или иначе, но... либо миром правит слепо-безликий случай, либо - мне довелось быть нынче вечером в редакции и узнать от эту историю от зашедшего ко мне перекурить Антуана Бусселя... мне довелось узнать это именно "как бы случайно", на самом же деле - ДЛЯ того, чтобы спасти (пока ещё только попытаться спасти, я ещё не знаю, окажусь ли годным) эти две "фарфоровые чашечки"... ты ведь знаешь эту мою метафору, правда? Одну - совсем крошечную, - и вторую, ту, что с жертвенной решимостью Исцелительницы готовится сейчас отдать свою плоть, и чьи родители... тут самое время вспомнить моё "Сказание"...
  Аннет, я взрослый, сильный, сложившийся человек. И - даже если серьёзно пострадаю, - человек уже состоявшийся, успевший прожить яркую и содержательную жизнь, узнать любовь, отцовство, успех... И я, поверь, буду чувствовать, что совершил предательство, если уклонюсь теперь от хирургического ножа и если он взрежет тело той девчушки. Я уже не буду тогда собой, я предам себя, и предам вместе с собою самим тебя, своих сыновей... и память о Ноэми...
  И ведь ты помнишь, как десять лет назад, после случая в метро, ты сказала мне - удержавшись в подобных обстоятельствах, я почувствовал бы, что перестал быть собой! Увы, сейчас - "подобные обстоятельства"; пойми и прости, Аннет!
  Я сижу сейчас в кабинете врача, который будет делать трансплантацию маленькой Элизе - так её зовут. Операцию по извлечению донорского органа будет производить другой хирург.
  Если меня отбракуют... не знаю, расскажу ли я тебе тогда об этом, - надо ли пугать тебя? Просто приеду около четырёх утра, а если позвонишь до этого, - скажу, что ездил в больницу, но совру, что в качестве журналиста... попросили, дескать... Если же ты прочтёшь это письмо, - значит, я в это время уже на операционном столе, под наркозом. Прости меня, Аннет, родная моя, что я заставил тебя пережить это! Пишу "заставил" - в прошедшем времени, - потому что тогда это уже совершится. Прости меня! Я уверен, что ты поймёшь: иного пути у меня не было...
  Я понимаю, что делаю тебе очень тяжело. Но, когда придёшь в себя, то прежде чем поедешь ко мне на такси, напиши Матье записку, что папа уехал в срочную - вылет рано утром, - командировку в Канаду. То же самое скажешь Виктору, маме и Сюзан. Поясни - это для срочного сбора информации по некоей произошедшей там истории, включающей семейные и социальные аспекты. Нечто такое, для чего имело смысл направить туда именно меня. Экстренные журналистские рейсы предусмотрены, это не будет выглядеть совсем уж неправдоподобно. Скажи, что звонить якобы не смогу более суток - не успел оформить программу звонков, а большую часть времени ведь вообще пробуду в самолётах... Потом, завтра уже, надеюсь в достаточной мере восстановиться и смогу, наверное, с ними поговорить по телефону; но это мы с тобой решить успеем. В редакцию я сейчас напишу, что беру двухнедельный отпуск по неожиданно появившимся личным делам.
  Аннет, любимая, я не прощаюсь с тобой, я практически уверен, что встану на ноги и что у нас будет ещё множество счастливых лет вместе. И надеюсь, что где-то через месяц на лиге по настольному теннису сыграю не хуже обычного. И прошу, очень прошу - когда войдёшь ко мне в послеоперационную, сделай так, чтобы я увидел: ты уже отсердилась, ты пришла не только любя, но и понимая.
  Вот телефон хирургического отделения: ... Вот адрес больницы: ...
  До встречи, до твоего появления здесь. Любящий тебя и вас всех Мишель".
  
  Он подумал: хорошо, что у нас нет домашнего телефона, на который мог бы позвонить ему кто-то из редакции. Иначе Матье... или Виктор, вернувшись через несколько дней... кто-то из них ещё ответил бы - папа в командировке...
  Написал главному редактору о том, что берёт отпуск на две недели. "Насчёт материала для ЛФ не беспокойтесь, сделаю к сроку..." А сделаю ли, усомнился он было... как знать?.. Нет, сделаю! - упрямо крикнул сам себе. Ещё как сделаю... тем более что у меня уже заготовки очередных эссе имеются, и почти месяц времени...
  Это письмо Мишель отправил сразу же. Если "отбракуют", - он скажет завтра... впрочем, сегодня... что отпуск не понадобился.
  Теперь всё. Теперь осталось только - если он сможет стать донором, - перед операцией послать Аннет приготовленное письмо и SMS: "Открой электронную почту".
  - Господин Рамбо, - спросил главврач, - готовы ли вы к обследованию?
  
  - 21 -
  
  Уже за полночь, уже двадцать минут первого было, когда маленькая Элиза опять забылась сном и ручка её выпустила наполовину забинтованные пальцы женщины, которую её детское сознание отчаянно соединяло с образом утраченной мамы. Луиза и Андре взглянули на заведующего отделением; он, уловив беззвучный вопрос, тихо сказал - "Вы можете пока выйти..."
  Они опять сели на ступеньки служебной лестницы, окутываясь дымом; Винсен подумал, что Луиза курит сейчас, пожалуй, не меньше его самого... и ещё хорошо, что хоть это у нас есть, это, наверное, помогает не сойти с ума... И хорошо, что сигареты про запас всегда беру, а то кончились бы...
  - Слушай, - сказал он, приступая к тому, что обдумывал ещё находясь в палате - сначала с беспомощным ожесточением, а потом всё-таки придя к мысли, что должен и на этот счёт принять некое решение, - слушай, Луиза... мои родители... они ведь, сколько от них ни скрывай, утром всё узнают. И про Жюстин - тоже.
  - От кого? - она не умела, подобно ему, просчитывать всё с тщательностью, достойной разведчика или следователя.
  - Тот корреспондент, на которого я... его перехватил врач, я успел заметить... и, уж конечно, рассказал ему всё. В том числе об одиннадцатилетней девочке, предлагающей донорство. Это будет в газете, - сказал он, произнося слово "газета" с ненавистью.
  - Но они не выписывают газет, Андре...
  - Зато радио слушают. И папа встаёт рано, а в этот раз и специально встанет... даже если вообще заснуть сможет... Встанет, потому что в пол-седьмого - радиообзор прессы... И он услышит - понимаешь, Луиза?..
  Она растерянно молчала несколько мгновений. Потом произнесла:
  - Понимаю... и как же... что же он должен тогда почувствовать... выдержит ли его сердце?.. Но ты же, наверное... ты же, наверное, не будешь им это по телефону? Это невозможно!..
  - Невозможно! - отозвался он хрипящим каким-то полушёпотом. - Чтобы сообщить такое, надо быть рядом. Но так же невозможно и уехать... от Жюстин, которая скоро... или когда она будет уже... А между тем это единственное, что остаётся... я думал, ломал голову отчаянно - и нет выхода, кроме этого...
  - Андре, - она обхватила ладонью его поникшую кисть, и некое вдохновение любви подсказало ей, что говорить, - но, когда... если... Жюстин будет под наркозом, ей ты не поможешь ничем, находясь вблизи; а их, маму и папу, ты сможешь оберечь, им ты сможешь смягчить удар... Помнишь, комиссар тебя спрашивал - как же ты в ту ночь поехал в аптеку, оставив нас? И тебя это задело, потому что ты знал тогда - именно так, а не оставшись, можно спасти!.. И теперь - тоже! Твоё место в эти часы - там, у твоих родителей, чтобы позаботиться о них!.. Ты расскажешь им бережно, ты подготовишь их, будешь сжимать их руки!.. Хочешь я поеду с тобой? Хотя... а если она в это время очнётся... или мы успеем, это же длительная операция?.. Или... прямо не знаю, как же мы оба её оставим... Ой!.. - Она чуть вскрикнула, обжёгшись подползшим к мизинцу огоньком выкуренной почти до самого фильтра сигареты, выронила окурок... - Господи, я собой уже, кажется, не владею...
  Он обнял её - слова Луизы прибавили ему сил, укрепили... теперь его очередь собраться, поддержать...
  - Ты владеешь собой... счастье моё, что ты со мной... надо же, что ты вспомнила те слова комиссара, - это то самое, ты меня с собою самим рассудила... да, я поеду, и это не будет предательством!..
  - Хватит, прекрати... забудь это слово! - всколыхнувшись всем телом, с несвойственной ей резкой решимостью перебила она почти крича. - Слышать больше не хочу от тебя о предательстве! Ты и ОТТУДА вернувшись, нёс эту чушь - что якобы "подставил" нас! Сколько можно изводить себя?! Не смей!.. - Дёрнула его за рукав, как бы желая привести в чувство... потом всхлипнула... - Дай мне лучше ещё "Мальборо"...
  Этот её всплеск добавил ему ещё толику спокойствия.
  - Луиза, тебе ехать не надо. Донорская операция длится обычно меньше двух часов... а очнуться от наркоза она может уже минут через сорок по окончании; нам не успеть туда и обратно... будь с ней, а я звонить буду... Я поеду, когда они начнут...
  Услышав это "минут через сорок", Луиза вспомнила в этот момент свою молитву - именно минут сорок назад: она отчётливо осознавала, сколько времени прошло... И подумала, что просила Бога о том, чтобы жертва не понадобилась, чтобы свершилось некое чудо и нашёлся орган... но не о том, чтобы Жюстин признали непригодной для донорства. Это даже не помыслилось ей, когда она шептала молитвенные слова... и внезапно пало на ум сейчас... Но нет, как же... ведь тогда малышка, Элиза... нет, Боже, я не об этом прошу, а о том, чтобы всё уладилось как-то иначе...
  - Но за руль ты садиться не должен, - сказала она очень тихо, как будто выдохшись после этой своей вспышки. - С тебя станется приехать в N... на такси и взять машину...
  Надо же, я так и хотел сделать, подумал Винсен...
  - Так вот - умоляю тебя, не надо, - взволнованно и настойчиво продолжала Луиза. - Езжай на такси и к родителям, и обратно... попросишь остановить возле банкомата, снимешь деньги с запасом, чтобы и на обратный путь тоже...
  - Ладно, посмотрим, - вздохнув, ответил он, ещё не вполне уверенный, что поддастся её увещеваниям. "Едва ли я в таком душевном состоянии могу задремать - независимо от того, за рулём или нет, - а вождение меня скорее успокоило бы..." Но возражать он не стал, а заговорил о другом. - Луиза, я им расскажу ВСЁ. И о ТОМ тоже. Сейчас это даже лучше, даже с меньшей силой, наверное, воспримется...
  - Да - согласилась она, - будет отчасти приглушено болью о девочке нашей... И я уверена, ты сумеешь сделать это чутко, щадяще - так же, как Жюстин... ты ей удивительно бережно рассказал... и ты прав, это было нужно, Андре!..
  Надо говорить ему сейчас побольше хорошего, думала она; как же хочу я избавить его от того, чтобы вместе с болью его казнило ещё и чувство вины!.. Но - тщетно хотела Луиза этого, ибо он, высвободив руку, чтобы очередной раз прикурить, мрачно махнул ею затем и, вкладывая в свой тон, наверное, всю терзавшую его злую горечь, сказал:
  - В этом-то я, может быть, и прав, но то, что происходит, - казнь, расплата... за ТУ ночь... Не знаю, злые силы над нами тешатся или... мы в руке, которая, может быть, всё-таки пощадит... но и тогда уже ни за что, никогда не отпустит!.. Мы все - за мою вину!..
  "Пресвятой Боже, - взорвалась в душе Луизы, именно взорвалась огнецветно палящая мысль, - а то, что именно Жюстин... не расплата ли это за ту женщину, за... Клэр... которой двенадцать было, когда над ней надругались?.. Нет, нет, не могу об этом думать, и ему нельзя... он боится, наверное, этой мысли, не подпускает её... не надо, чтобы он о ней сейчас вспоминал!.."
  - За мою - тоже!.. - вслух откликнулась она. - Я же была душою всецело с тобой; когда я узнала, первое чувство было - именно вины, и именно в том, что дома была, и не знала, и не стояла рядом!..
  - Но это всё - чувства, мысли, воображение, а я... я - содеял!.. Мне всё-таки, наверное, легче, чем вам, я хоть не безвинно... А она, а доченька наша!.. И она, значит, должна искупать?!. И родители наши, которые узнают... твои ведь тоже узнают потом... Я понимаю, что глупо всё это кричать, потому что тогда малышке, которую мы вытащили, - ей за что, и матери?.. За то, что плод проклятый вкусили?.. Ладно, хватит, я не могу больше об этом!.. Нам не убежать, Луиза, мы схвачены, мы пойманы!.. Слушай, я выйду минут на десять наружу, на воздух, на холод ночной, мне хочется дрожать, чтобы зуб на зуб не попадал, чтобы это отвлекло от мыслей... не ходи со мной, тебя скоро к ребёнку позовут, и я приду, не беспокойся, ладно?..
  - Ладно, Андре... - Она поняла, что ему и в самом деле лучше побыть немножко одному, помёрзнуть, чтобы приглушить душевную муку - так же, как, быть может, весть о донорстве Жюстин приглушит и смягчит его родителям рассказ о взрыве на островке... "А я... а я вознесу ещё молитву - здесь, на этой прокуренной лестнице... Боже, как же я хочу быть услышанной!.." Когда он вышел - пала на колени и зашептала, часто крестясь, зашептала быстро, сбивая дыхание, иногда чуть останавливаясь - вдохнуть: "Боже великий, добрый, святой, избавь погибели, не допусти страдания, смилуйся, Боже, над НИМИ обеими, спаси маленькую ту не этой ценой, от доченьки нашей отклони нож!.. Избавь, и спаси, и чудо сотвори, чудо светлое, святое,!.. Яви иной путь спасения... ей только одиннадцать, она дитя, сжалься над нею!.. Вели воинствам святым и ангельским поборать за спасение!.. Их обеих спаси, и Андре, и родителей наших, и меня... но если кому-то надо жизнь положить, то пусть - мне... а их огради, и избавь!.. Sancta Mater Dei, Sancta Mater misericordiae! Вспомяни материнство своё... ты ведь тоже мамой была, - вырвалось у неё с неким ожесточением... ей хотелось бы сейчас уткнуться в подол деве Марии и уцепиться за её руки своими - изрезанными, в бинтах!.. - Больно мне, больно нам, страшно, спаси, заступись!.."
  После этой молитвы Луиза опять достала женскую сигарету, затянулась... ей стало почему-то холодно... вот и хорошо, подумала она, словно убаюкивает этот холодок... Андре молодец, сам специально пошёл наружу, чтобы прохватило... Затем медленно направилась к реанимационной - узнать, что с Элизой... Там столкнулась с Андре... Рука об руку они вместе вошли в палату...
  И через минуту после этого прозвучал звонок - на мобильный телефон, лежавший на столике поверх разбросанных документов. Медсестра Лорен, глянув на экранчик, быстро протянула аппарат главврачу, стоявшему, всматриваясь в экран монитора, над тихо стонущей сквозь сон девочкой: "Из окружной! Из кабинета самого Бернуа!.."
  Завотделением взял телефон. "Да, слушаю". Секунды две-три спустя мельком - так выстреливают из укрытия, чтобы мгновенно спрятаться вновь, - взглянул на Андре и Луизу, отдёрнул взгляд, сказал чуть растерянно "Это не совсем..."... но не договорил, видимо, прерванный собеседником; затем, сделав знак дежурному и сестре - сейчас вернусь, - поспешно вышел во внутреннюю дверь.
  Через пару минут он вошёл обратно, молча, спокойным шагом, и сосредоточился опять на дисплее - чересчур надолго, показалось Винсену... "Он как будто создаёт завесу - чтобы ни о чём не спросили и чтобы не надо было смотреть на нас... О чём он умалчивает? Из кабинета "самого" Бернуа, сказала сестра, - это, наверное, завотделением в той больнице... И они обсуждали нечто такое, чего нам, по их мнению, знать не надо... Может быть, наш доктор не захотел сказать при нас что-то очень печальное о состоянии девочки? Почему он проговорил "это не совсем..."? Допустим, перевозить её опасно, лучше оперировать здесь? Но тогда он сам туда должен был бы позвонить... а может, он это и сделал, пока нас здесь не было, а тот заведующий ему сейчас перезванивал... Нет, вряд ли - тогда этого звонка ждали бы, а медсестра была, кажется, удивлена, увидев номер. И потом, если бы и так, от нас не было бы смысла это скрывать... Нет, наверное, именно этот Бернуа сообщил ему что-то неожиданное - и они оба не хотели, чтобы мы слышали. Тогда "не совсем" может означать - не совсем удобно... то ли посвящать нас, то ли выйти вот так вдруг... Но в любом случае - что же это за внезапное известие? Неужели всё-таки... неужели то самое... и, точно ещё не зная, боятся обнадёживать?.."
  Винсен не решался даже мысленно произнести "может быть, всё-таки надеются на доставку донорского органа".
  "А что ещё может быть? Какие-то юридические сложности? Ну, так тогда юрисконсульт позвонил бы, а не врач; и уж тогда нас-то и позвали бы к телефону - попросили бы, допустим, ещё как-то там своё согласие подтвердить... письмо по факсу, скажем, отправить... да мало ли что... Но о чём-либо подобном нас первых уведомили бы!.. Или, может быть, что-то с хирургом, назначенным на одну из двух операций? Но всегда имеется подстраховка: откомандируют кого-то пусть даже из другой части страны - самолётом в крайнем случае... И потом, это тоже от нас не стали бы скрывать..."
  Луиза стояла рядом и опять успокаивала раненую девочку, ненадолго проснувшуюся; она втянулась в это занятие, окутывалась им... А Андре напряжённо, взбудораженно, с неким вожделением обдумывал - что же от нас утаивают? Это занимало его, отвлекая - подобно ночному холоду за стенами здания, - от боли, от муки... Это было его способом во что-то втянуться, чем-то окутаться. Это светило огоньком надежды... хотя до чего же страшно думать, что он вскоре, может быть, погаснет, окажется лютой насмешкой... Потому-то он и не поделился с Луизой этими размышлениями даже когда малышка вновь задремала и они вышли передохнуть. Он пошёл курить один, Луиза прилегла, сдвинув стулья, на подушку, которую вынесла сестра, и попросила ещё одну - на неё, вернувшись, полулёжа облокотился Андре... Второй час, четверть второго...
  А Жюстин в это время уже заканчивала лабораторные процедуры, и она думала о том, что скоро, вернувшись в детскую реанимацию, попросит папу в оставшийся до отъезда в окружную больницу промежуток времени - рассказать ей... рассказать про ТО... Ей хотелось узнать, как же это было... и она тоже искала свой способ уйти во что-то чувствами и разумом, не думать о том, ЧТО предстоит... А ещё она выхватывала из памяти то одно, то другое... она вспоминала фестиваль двое суток назад, на который ездила с Бланш и Валери и после которого был тот разговор в машине с папой... Вспоминала викторину по четырём евангелиям во второй половине октября, недавно, - викторину, в которой участвовало несколько частных школ. Она хорошо ответила на предварительные вопросы, но призового места не заняла - и не была разочарована, в ней не было состязательного честолюбия, в этом она похожа, наверное, скорее на маму - папа-то ещё как досадует иногда, проиграв в настольный теннис на лиге или турнире... И вновь воображение возвращало её домой, в комнатку, где книжки, где плюшевые зайчики, и единороги, и белочка, и уточка, и ещё так много мягкого и уютного... и всё ещё куколки и пластилин... ей хочется, чтобы всё это оставалось, ей жалко прощаться с детством... Она подумала сейчас - как же я хочу туда... мне будет больно, и я улягусь в полудетскую свою кроватку, и попрошу, чтобы мне почитали, опять почитали совсем детское что-то... про девочку, у которой день рождения в садике, про мотылька, спасённого пчёлкой, севшей на руку мальчику, в чьём сачке он, пойманный, бился... они почитают и мне, и Пьеру, он прибежит и сядет сбоку на моё одеяло... Я так хочу, чтобы ЭТО уже началось и закончилось, и чтобы мне снова быть дома... Потом девочка хотела было прочесть одну из выученных ею молитв, но вместо этого опять окунулась в воображаемое, и ей как будто послышался мамин голос, поющий колыбельную из мультфильма, и папин, читающий про Белоснежку...
  - Всё, Жюстин, результаты проверок получены, - возвратил её в текущую реальность голос подошедшей лабораторной медсестры. - Ты можешь... противопоказаний нет, и ты подходишь... Но... я хочу ещё раз подчеркнуть, чтобы ты полностью сознавала: это не обязанность, ты решаешь сама. Ты имеешь право отказаться.
  Жюстин подняла на неё глаза... "Я понимаю. Я не отказываюсь... Мне надо вернуться в то отделение... где Элиза?"
  - Я провожу тебя, - сказала сестра и легонько взяла её за руку...
  Они пришли в детскую реанимацию в пол-второго, Жюстин увидела в коридоре маму с папой, привалившихся к уложенным на стулья подушкам - смертельно уставших. "И как же я тоже устала!.." Ей подумалось сейчас, как здорово лечь, вытянув ноги, - хотя бы даже на больничную койку или даже на операционный стол... Они оба, вскочив, метнулись к девочке, обхватили её... в их глазах читался один и тот же вопрос... "Да... я подхожу" - кивнула она.
  Ни отец, ни мама не сказали на это ничего; они под обе руки усадили - почти уложили её на те две подушки: "Доченька, отдохни..." Она склонилась на мягкую наволочку. Лабораторная сестра постучалась в палату, вошла. Через полминуты выглянула Лорен. "Я вынесу ещё подушек, и одеяло, может быть?.." "Одеяло дайте - ей, - а подушек не надо, я не буду ложиться" - ответил Винсен... Луиза почти бегом скрылась в кухонном закутке - она почувствовала, что едва удерживается от истерического приступа... надо выглянуть в окно, тихонько простонать, чтобы не услышали... "Нет, нет, нет, не могу, не могу, не могу!.." - опять те же самые слова, только на этот раз она не упала на пол, не кричала, а почти шептала... Эти освещённые шоссе за окном, они ведут куда-то... мы скоро по одному из них поедем ТУДА... Не могу!!! Но, может быть, ЭТО всё же не понадобится, я же Тебя так молила, Боже... Sancta Mater Dei, Mater misericordiae! Господи, пощади, сжалься!..
  Сзади подошёл Андре, взял за плечи... И Жюстин позвала - тихо, но они услышали. Молча вернулись к ней...
  - Папа, расскажи мне подробно о ТОМ, - сказала девочка. - Пойдём на лестницу - там расскажешь...
  - Но хоть минут десять полежи сначала, - отец остановил её, собиравшуюся уже встать, она послушно упала опять на подушку... Луиза хотела было посмотреть, что с малышкой, но вышел дежурный врач, сказал - "Не просыпается пока, вы можете отдыхать..." Они присели возле Жюстин, сидели молча, полуобнимая её... Но через те самые десять минут она поднялась и промолвила: "Идёмте. Вас позовут потом... а в машине ты не сможешь рассказывать..."
  И опять они были втроём на той служебной лестнице, и отец рассказал ей, как два месяца назад, воскресным сентябрьским утром, поехал за грибами, где и произошла та встреча, огненным заревом воспламенившая спокойную и уютную дотоле жизнь... Ибо щёлкнул электрический чайник и проснулась мама, и сказала несколько слов... да, он не утаил и этого, и добавил то, что сказал уже месяца полтора назад - хотя и несколько иными словами, - Луизе: "И никогда не узнать нам, доченька, в этом мире, роковым был тот щелчок или... спасительным; ведь иначе, может быть, неделю спустя я с тобой и с Пьером поехал бы туда - разве вы не просились?.. - и что, если мы втроём столкнулись бы с НИМИ, со всеми пятью... И молчи, не надо больше об этом, потому что я не знаю тайн судьбы и не в силах помочь тебе разобраться в них". Жюстин всей душой окуналась в его повесть - и с нею вместе, который уже раз, и Луиза, и он сам - помимо прочего и потому, что это давало им, всем троим, возможность не думать сейчас о том, что предстоит девочке... через два часа... или через два с половиной?.. Она узнала и о том звонке - якобы с телестудии, - и о подслушанном папой страшном разговоре, и о том, как беспощадно предстало перед ним осознание того, что защитить близких и себя он может только сам. "Если бы я заявил в полицию, они были бы схвачены, но нам пришлось бы скрываться долгие годы - может быть, всю жизнь, - от мести за провал этого звена; нам пришлось бы затаиться всем - включая дедушек и бабушек, чтобы их... прости, что я произношу это... не запытали, выведывая, где мы; но тогда - как знать, - возможно, взялись бы за прочих родственников, ища наш след... вот почему, Жюстин, я, когда недавно... не выдержал, - кричал о том, что хотел спасти вас, да и всех, кто нам дорог, от участи подвергнутой облаве дичи..." "Папа, не оправдывайся, - бесконечно любящим тоном промолвила дочка. - Ты же слышал, что я сказала в машине - ещё не зная!.." "Ладно, сейчас... дай я прикурю... сейчас продолжу" - еле слышно шепнул он, боясь выдать подступившую дрожь в голосе, потому что опять чувствовал - вот-вот заплачет... "Доченька, - вставила Луиза, - папа не оправдывается, но он сегодня расскажет это и дедушке с бабушкой, он поедет к ним... и, чтобы им легче было это принять, он должен будет им объяснить, подчеркнуть - насколько не было иной возможности спасения... Он и к этому сейчас готовится, понимаешь?.."
  - Когда ты поедешь? - несколько испуганно спросила Жюстин. Он, опустив глаза, ответил: во время операции... И повторил те соображения, которые высказал ранее жене. "И в этом случае тоже выхода нет. Они узнают о тебе... о том, что ты... если я не приеду, они узнают по радио... я должен быть с ними..."
  - Только не вздумай приближаться к машине, - сказала она, по сути, то же самое, что и Луиза. - Обещай мне, что только на такси... Папа, ты должен обещать мне!..
  - Хорошо, обещаю, - покорился он. Ну можно ли не обещать, если ей скоро... если в то время, когда я поеду, она будет... И она приняла без досады, что я уеду... от неё... Нет, это не называется "от неё", она понимает это... Кто-кто, а она - понимает!.. Значит, придётся на такси... И как же они заботятся о нём - и одна, и другая!..
  И он продолжал рассказывать дальше, он описал всё, что было. И Жюстин сказала, что помнит тот вечер, и как делала она задание по географии, и просила его помочь расписать страны по полушариям... а Пьер нарисовал экскаватор... А Винсен переживал всё заново: опять писал письмо Луизе, сидел с семьёй в гостиной, думая о ТОМ; дождавшись, когда родные пойдут спать, производил расчёты, и собирался, и ехал в аптеку, и там готовил свой смертоносный и спасительный снаряд... А потом - по шоссе ТУДА, рискуя, что от резкого толчка машина взлетит на воздух; и меж деревьями - к речке-ручью; и - те самые пятнадцать-двадцать метров на открытом пространстве по суше и по воде, до того проёма; и - взрыв, прогрохотавший подобно извержению, расколовшему сушу, но не пожравший его плоть, лишь бросивший рукою на ствол... И - бег к машине, и путь назад; Винсен и о том рассказал дочке, что вспоминал в тем минуты знакомство с мамой, - и Луиза тоже услышала это сейчас впервые... И возвращение домой, и как заставила его мама всё открыть ей...
  - Я же говорила вам, я проснулась тогда чуть позже, - сказала Жюстин, - и слышала, что вы шептались... И потом не верилось мне, что это о ремонте, и тревожило, и не давало покоя... что ж, вот я теперь всё и знаю...
  И ты тоже вкусила ещё один плод познания, подумала Луиза. Мы хотели оградить тебя от этого, но - не довелось... И родители наши узнают. Теперь - узнают... И Пьер - со временем тоже...
  Был уже третий час, и Винсен продолжал рассказывать про то, как заметал следы содеянного, и они вместе вспоминали тот вечер, когда назначен был приезд "с телестудии" - а они вчетвером играли в лесенки и змеи... И поездку в Париж вспоминали; а потом их воспоминания вновь разъединились; и тогда Андре и Луиза начали было вместе рассказывать ей про ту следственную четвёрку во главе с комиссаром... "Но это ведь так ещё много... и я же должен и про свой разговор с ним, в кафе..." - Может быть, лучше мы потом доскажем, Жюстин? Ты устала...
  Она неожиданно согласилась. "Да, хорошо... давайте потом... после всего... " И мысленно вернулась вновь к началу услышанного ею... Получается, достаточно порой щелчка чайника, чтобы люди были брошены в бурю, брошены, подобно щепкам в костёр... И что же от нас зависит?.. И что же мы решаем?..
  И о том же самом думал в эти часы Мишель Рамбо - находясь в часе езды от них, в другой больнице, проходя рентген и лабораторное обследование... Что мы выбираем, есть ли он - выбор?.. А может, и лучше, если нет его? Ибо если считать, что он есть, то как же виновен я перед близкими... как же больно я делаю Анне... а может быть, и маме, и ребятам, и сестричке Сюзан, если они всё-таки узнают, что не в командировку я ездил, а... Аннет проснётся, и не увидит меня рядом, схватится за телефон, увидит сообщение, дрожащими руками откроет электронную почту... прочтёт... Любимая, пойми меня - нельзя иначе! Меня оправдывает перед тобою то, что нет выбора!.. Как же больно будет ей... хорошо ещё, что она спит крепко и, наверное, не позвонит мне до того, как... Боже, ведь и в самом деле нет у нас этой самой "свободной воли"; вершится действо, и сотворённые для него живые куклы не знают, к чему что приводит... Буссель не знал, что его рассказ бросит меня сюда!.. Кстати, и в N... он поехал к той знакомой своей... и не та ли это дама, которая главного редактора полтора часа прождала месяц назад? Она именно оттуда, кажется; она хотела поместить у нас какие-то детские головоломки... Но если так, то ведь не кто иной, а я... ведь это же я тогда сказал ему, подмигнув, - скучает девушка, ты бы подкатил, скрасил ей сидение в приёмной... А он, помнится, оценил мой полушуточный совет - и в самом деле подсел, разговорился... И если это она, если именно к ней он хотел приехать нынче вечером и поэтому оказался там, - то, значит, я же сам и раскрутил "качели", от удара которых не имею права отскочить сейчас!..
  Да, десять лет назад, узнав ненароком - он не хотел этого, - о его поступке в метро, Аннет сказала, что боится этих самых "качелей"!.. Он обещал ей твёрдо - и блюдёт это, - больше никогда не нарушать верности; но "качели" - она понимала тогда, понимает и теперь, - остались; осталась возможность чего-то, что возьмёт и повлечёт куда-то; и вот - сейчас это именно так!..
  Нет выбора! Тем более, что он чувствовал: вся эта цепочка обстоятельств - начиная с его брошенных Бусселю слов о "скучающей девушке" и кончая тем, что Антуан ввалился к нему несколько часов назад, чтобы стрельнуть сигарет, - выстроилась как будто нарочно для того, чтобы поставить его, Мишеля, на некий словно бы уступ-утёс, откуда нельзя не прыгнуть в море. Ибо иного пути с этого уступа нет, пологий отход заказан ему, если он хочет остаться собой... Да, это изощрённо рассчитанное и продуманное взаимодействие ниточек-приводов; они влекут не видящую их куклу и водворяют на позицию... Куклу живую и чувствующую; но в том-то и соль вселенского театра!..
  Он ловил себя на желании - скорей бы! Скорей бы всё уже решилось. У него очень здоровый организм, вряд ли он не будет сочтён годным для донорства; так пусть же, наконец, будет уже наркоз, и уйдёт сознание, чтобы вернуться уже когда Аннет будет знать - и, наверное, уже будет тогда рядом. И уже надо будет восстанавливаться - да, только это! И впереди будет заживление, и возврат к полноценной жизни!.. Иначе нет смысла пробуждаться, подумал он... Да нет, чепуха... доктор сказал, что человек в хоккей играл без почки, а они же там не только на коньках мчатся, у них же там сплошные травмы, и защитное снаряжение специальное, они же там под шайбу всё время прыгают, чтобы ворота заслонить; а если так, то, значит, для меня с моим настольным теннисом это... я это тем более ощущать не буду... А на Эверест я и так не полез бы - да и что бы мне там делать, - и в бой мне больше нельзя... так что будет та же самая жизнь, что и раньше!..
  Да, будет, дай-то Бог, та же самая жизнь: солдатика, получившего рубец, вернут на полку или, скажем, в игрушечную крепость. Это уже не совсем новый солдатик, ему больше не надо ходить в атаку, но для ночной стражи, скажем, он ещё подойдёт...
  Мишель помнил - и сам не знал, жалеет ли, - что почти не играл в детстве в солдатиков, что перестал в них играть после гибели Ноэми. Ведь накануне той страшной ночи он хотел принести ей пластмассовых рыцарей, чтобы расставить на стенах построенного ими города; и больно было ему потом смотреть на эти фигурки, и не было желания ни прикасаться к ним, ни чтобы дарили нечто похожее... Сыновьям он, правда, покупал когда-то по их просьбам целые наборы, но и с ними практически не играл в человечков с мечами, луками и боевыми топорами или с выставленными наискосок-наперевес автоматами. Ему казалось неинтересным создавать миры, населённые теми, кто - даже если в воображении прокручивать некие драматичные истории из их жизни и диалоги между ними, - никогда не сможет ничего сказать самому сценаристу. И ещё - становилось не по себе: а что, если бы эти человечки внезапно всё-таки взяли и ожили? Вот тогда - что услышал бы от них творец их игрушечной ойкумены? Творец, швырнувший их всех в эти сражения, сумятицы, опасности..? А может быть, они крикнули бы ему ненавидящими, проклинающими голосами: "Ты, затевая свою игру, не подумал о том, что мы можем оказаться живыми, что нам может быть больно!.."
  Другое дело - литературные герои. С ними создатели эпопей всё время переговариваются, и настоящий писатель - так думалось Мишелю, - получает некое таинственное согласие от творимых им образов на то, чтобы повести их тою или иной стезёй. Сейчас он понимал, почему так долго не получались у него сюжетные вещи: едва ли не главная причина в том, что не было уверенности, насколько "присущи" были мыслившимся ему когда-то героям поступки, которые он примерял к ним. Но в "Сказании об Избавителе" всё уложилось: ни Тетрарх, ни его близкие - если когда-нибудь, в иных измерениях, допустим, выпало бы встретиться с ними, - не оспорили бы написанного им. Он чутко прислушивался к ритму жизни своих образов. Вот, например, по первоначальному замыслу жена Тетрарха не была с Исцелительницами, она умерла незадолго до мужа; Аннет права, он, автор, "умертвил" её для того, чтобы Тетрарх-Избавитель не должен был покидать её, уже немолодую, отправляясь на Остров, навстречу своей гибели... Но она "попросилась" в дома больных; прежде чем склониться перед своим возлюбленным господином, моля не запрещать ей разделить подвиг дочерей, она "сказала" самому Мишелю: "Почему ты так поступаешь со мной? Разве я не жена Избавителя, разве мне пристало стоять в стороне от спасающего деяния?" И он подчинился её словам...
  А к нам - прислушиваются? Тот, Кто сотворил нас, - улавливает ли Он, старается ли уловить, чего мы жаждем и чего отвращаемся... не только ради интереса, но и чтобы, внемля нам, поступать с нами согласно движениям наших душ?.. Получим ли мы когда-нибудь ответ на это?..
  Но сейчас не получалось думать об этом. Думалось о близких. Перед операцией надо послать заготовленное письмо Аннет. И SMS. И тогда - всё! Тогда оставить телефон вместе с ноутбуком на хранение. Потому что если она в оставшийся промежуток времени успеет позвонить... у меня может не хватить силы воли, я могу ответить... но нельзя! Я должен сдать телефон, прервать связь...
  И, наконец, все проверки закончились. И он услышал: "Да, вы можете быть донором". Рядом со сказавшей это медсестрой стоял врач с бородкой под капитана.
  - Сколько у меня ещё времени? - спросил Мишель.
  - Минут двадцать до начала анестезии. Кофе вам... да и вообще пить ничего больше нельзя, но можете выйти покурить.
  - Тогда вот что, доктор. Я прямо сейчас пошлю жене письмо - оно написано, только открыть ноутбук и вставить флеш-накопитель... И отправлю телефонное сообщение, чтобы открыла почту. Сделав это, я выключу телефон. И очень прошу: если она будет звонить сюда, на отделение, до момента, когда я лягу, - скажите ей, что... уже началось!.. Пусть не знает, что со мной была бы ещё возможна связь... Вы обещаете мне пойти на эту... неправду? Мне это очень важно.
  - Обещаю, - ответил врач. - Я понимаю вас, господин Рамбо. Об этом можете не беспокоиться. И, предваряя вторую вашу просьбу: вы ведь не хотите, чтобы о вашем донорстве знали... Так вот, когда приедет ТА семья, - я всё продумал, - я сумею деликатно сплавить их, чтобы они не сидели здесь, на отделении хирургии, - чтобы не заподозрили, что делается донорская операция... И чтобы не встретились с вашей женой...
  Мишель с благодарностью пожал ему руку.
  - Доктор, вы действительно предвосхитили... я и об этом последнем хотел вас просить... И вот ещё что... Может быть, всё-таки уже сейчас вам можно будет позвонить туда, в ту больницу, и сказать, что не нужно той девочке ложиться... что имеется почка нужной группы?..
  - Нет. Сейчас я позвоню и скажу доктору Леже - заведующему детской реанимацией, - что они могут выезжать. Но с этим "не нужно" торопиться нельзя. Сейчас пол-третьего; через двадцать минут - подготовительные процедуры, через сорок - начало вашей операции. Она будет начата часа за полтора-два до трансплантации, это допустимый разрыв по времени. Значит, так... начало донорской операции - приблизительно в три десять. Они выедут... - врач помедлил, прикидывая, - надо транспортировать ребёнка, это займёт время... они выедут около трёх. К четырём будут здесь, но сначала в детской реанимации, оттуда девочку... в смысле, Элизу... возьмут сюда, на хирургическое... Сейчас, подождите...
  Доктор опять задумался где-то на четверть минуты.
  - Да, пожалуй, - кивнув скорее сам себе, чем Мишелю Рамбо, произнёс он затем, - пожалуй, если ваша операция пойдёт нормально, к этому моменту... ну, или совсем чуточку позже... орган будет получен. И только тогда можно будет удостовериться на сто процентов в его пригодности: рентген даёт лишь вероятность, хотя и очень высокую... Это один из самых "критических" аспектов донорства. Я не сказал вам этого заранее, поскольку был уверен, что вы и так понимаете...
  Он сделал паузу, ожидая, что Мишель захочет что-то сказать...
  - Отлично понимаю, - откликнулся тот. - Бывают "злые шутки судьбы", и моя... инициатива, - он не хотел говорить "жертва", - может оказаться напрасной... Что ж, кто не рискует, тот не живёт. Продолжайте.
  - Я рад, что вы спокойно принимаете это, - сказал врач. - Надеюсь, что в вашем случае подобная шутка не случится. Причин для неё не просматривается: вы действительно на редкость здоровый человек... Но сообщить эту весть ИМ - той одиннадцатилетней девочке и её родителям, - можно будет лишь когда вероятность превратится в достоверность...
  "Когда!.. Не хочет говорить - если..." - подумал Рамбо...
  - И вот именно тогда мы им и скажем, - заключил доктор. - Я лично спущусь и скажу. Только тогда. Поскольку будет ясно, что та девочка, дочь этой пары, уже не услышит - цитируя вас, - "нет, всё-таки ложись под нож..."
  - А это точно? - спросил Мишель. - А если в ходе пересадки возникнут осложнения?..
  - То есть, на медицинском языке, если произойдёт отторжение?.. Это будет очень трагично, но ничьё дополнительное донорство тогда делу, увы, не поможет. Если ваш орган пригоден, дальнейшее зависит только от организма Элизы.
  - Ясно, - сказал Мишель. - Что ж, сейчас я посылаю письмо и SMS домой, расстаюсь с ноутбуком и телефоном, выкуриваю сигарету - или парочку, - и... - он не завершил фразы... - А если моя жена, Аннет, будет звонить, то... как договорились, хорошо, доктор?..
  - Обещаю вам.
  Они ещё раз пожали руки друг другу.
  Когда Мишель вышел на веранду, чтобы ещё несколько раз затянуться, он опять подумал о "солдатиках". И вспомнил один фантастический рассказ, который читал когда-то в юности. Это был рассказ о шахматной партии, о битве, которую вели между собой сами фигуры, - их наделила сознанием компьютерная программа. И действие передавалось через мысли и ощущения чёрного и черноклеточного слона - "королевского епископа", - вдруг осознающего бессмысленность сражения, тщету самой победы - если она и будет достигнута, - и порабощённость свою некоему закону, побуждающему товарищей и противников биться без цели и без знания о том, что лежит за пределами боевого поля... А может быть, мы всё-таки в значительной мере подобны таким вот фигурам? И подвизаемся на устроенной кем-то арене, и развлекаем кого-то, тешим чьё-то сверхмогущество, с любопытством наблюдающее нас, но безучастное к боли нашей... Порою, когда Мишель думал так, ему казалось - Бога, чувствующего и живого, может быть, и нет... ну, а как же тогда вечная жизнь?.. не знаю, не знаю... Но как же всё-таки понять это Твоё молчание, дикое, граничащее с изуверством... Неподобающе, кощунственно звучит? Ну, а чего же Ты хотел?..
  Но я не отдаю себя ни в коем случае "в жертву", подумал он сейчас; ему крайне претило идея о том, чтобы в том или ином смысле зваться "жертвой". Нет! Это не обо мне, я боец и останусь бойцом!.. Жертвой была маленькая Ноэми... вместе со своими родителями... Сейчас я сражаюсь за то, чтобы не стала жертвой ещё одна малышка; и мой долг бойца - заслонить собой ту девочку-подростка!..
  Это была "хорошая", ободряющая мысль, и она пребывала с ним неотступно до самого мига, когда сознание его, постепенно угасая, смерклось под воздействием анестезии.
  
  - 22 -
  
  Жюстин, закрыв глаза, положила голову на подушку. Луиза сидела возле неё... Андре вышел на лестницу. В палате сейчас быть незачем, маленькая Элиза в основном спит... Но вот медсестра выглянула, позвала - "Мадам, можете зайти на несколько минут? Она опять зовёт маму... сквозь сон, но всё-таки..." И получилось так, что Луиза была внутри палаты, когда опять зазвонил телефон главврача - на этот раз в его кармане. Он бросил взгляд на экранчик, сказал лишь краткое и несколько тревожное "Да!.."; затем, выслушав то, что ему сказали, выключил аппарат и, быстро отвернувшись, - ей показалось, что он не хочет встретиться с ней глазами, - подошёл к молодому дежурному доктору и Лорен и произнёс одну-единственную фразу, из которой она разобрала слово "транспортировка". Далее он направился к служебной внутренней двери; тремя минутами позже вошёл опять и сказал Луизе: "Сейчас мы начинаем готовить девочку вместе с аппаратурой, к которой она подключена, к переносу в машину. Это займёт минут двадцать, наверное; и тогда выезжаем. Вам скажут, когда спуститься".
  Выйдя, она увидела, что Жюстин всё ещё полулежит, не разжимая век; рядом - Андре, уставившись глазами в пол, шарит рукой в кармане... неужели опять курить? Но ей и самой хотелось того же, сейчас это правильно и нужно, это притупляет боль хоть немножко... Сделала ему знак выйти; на лестнице сказала:
  - Опять звонок был заведующему; он сам не сказал ничего при мне, потом вышел на пару минут... Впечатление такое, что перезванивал - уточнить что-то. И на меня старался, кажется, не смотреть... Узнать бы, что же от нас скрывают... Полтора часа назад он тоже выходил, когда позвонили, - помнишь... ты же там тоже был?
  - Помню... и думал об этом, - Винсен вдруг, не удержавшись, посвятил её в свои раздумья после звонка от "самого Бернуа". - Луиза, - подытожил он цепочку соображений, - во мне то, что ты рассказала, усиливает надежду на... Прости, - прервал он сам себя, - прости, если всё это пустышкой окажется... и вообще, - он ударил кулаком по лестничным перилам, - мне, знаешь, хочется... если бы, скажем, не надеяться... хочется чтобы уже ЭТО началось, а мне чтобы мчаться в ночь туда, к родителям своим... потому что вот это самое - ждать, и ехать, и... и обнимать её перед ЭТИМ - хуже всего!..
  Можно было в ответ на это только молча обнять его самого... что Луиза и сделала, подумав: я тоже мечтаю - если уж не обойдётся, если суждено, - то уже сидеть там, в той больнице, и ждать её пробуждения... чтобы ЭТО уже было позади... но и тогда не всё будет позади, а будут делать пересадку малышке Элизе, темноволосой, с подобными бутонам глазами, Элизе, которая, ухватываясь за её руку, лепечет "мама!.." И замирает душа, вцепляясь в зыбкий мостик надежды, над дикой пучиной... над пучиной страха, что, быть может, всё напрасно, что эта крошка, несмотря на нашу жертву, не будет спасена! Но это невозможно... неужели миром всё-таки правит зло?.. Нет, святый Боже, не допусти! Sancta Mater Dei, Sancta Mater Misericordia!..
  Время иногда умеет неким таинственным образом "сжиматься" и "расширяться" в восприятии людей. Иногда, назло человеку, томительное ожидание или изнурящий труд словно растягиваются ещё и ещё, и, взглядывая на стрелки часов, он лишь мучает себя - ну почему, почему они почти не движутся?.. Сладкие же часы ночного покоя, которых так ждал путник или узник, словно бы стремительно проскальзывают порой - и вот оно, очередное утро, и вновь впереди долгие часы изможденья... Но Иакову, служившему за возлюбленную Рахиль, семь лет милосердно показались подобными семи дням - "потому что он любил её". И для Жюстин, Луизы и Андре, словно даруя им, наконец, пощаду, время сейчас "уплотнилось". Двадцать минут протекли для них - для всех троих, - очень быстро. Они, не ожидая распоряжения, простились с обоими врачами, собираясь выйти к главному входу. Доктора напутствовали их серьёзно и с выражением участия, но без подчёркнутых сентиментов. Это и нравилось само по себе, и обнадёживало - вдруг они всё-таки знают, что нашёлся иной выход, - но ни Винсен, ни Луиза не говорили об этом Жюстин. Им не надо было уславливаться между собой, чтобы понять, насколько немыслимо упоминать сейчас при ней такие надежды... Выйдя на ночной ветер, они стояли рука об руку - все трое одетые легко, а Андре даже в рубашке с закатанными рукавами, - и им, зябнувшим, карета "Скорой помощи" казалась сейчас чем-то вроде тёплой комнаты, куда так хорошо войти со стужи... Об этом и думалось, и тем быстрее промчались для них те минуты...
  Они сели в кабину, а в кузов машины уже были помещены носилки с маленькой Элизой и все приборы для поддержания её организма в нужном состоянии. Туда же, в кузов, села медсестра Лорен с пожилой санитаркой... И вот они сидели втроём позади шофёра - Жюстин между обнимавшими её мамой и папой, - и тихо переговаривались. И девочка полушептала: "Давайте думать о том, что будет после... Может быть, даже уже сегодня... наверное, вечером... Вы мне почитаете что-нибудь, и хорошо бы дедушка с бабушкой приехали и Пьера привезли; ему можно же сказать, что я чем-то там заболела!.. Он сядет сбоку, и вы можете нам обоим сказки почитать, и я их послушаю... И мягкие игрушки мне привезите, я ими обложусь, ладно?.. А потом будем опять дома, я поправлюсь, ведь с этим можно... А конфеты можно будет, папа? Шоколадные?.." "Можно..." - ответил он, опять с тем же хрипом, как два с половиной часа назад, когда говорил с Луизой о том, как же быть с его родителями. У него опять, и безудержно, текли слёзы, он тронул лицо Луизы - да, у неё, конечно, тоже... И Жюстин - умница, она не увещевает - не плачьте...
  Господи, опять думала Луиза, неужели это кара, возмездие за ту "Клэр"?.. Но она ведь, что бы то ни было, собиралась убить нас... а наша доченька... ну кому же она когда сделала что-то плохое... за что, за что получилось так, что для спасения малышки именно её тело должны взрезать?!. Почему именно она? У кого спрашивать? И кто вступится, чтобы... не понадобилось?..
  - А потом, дома, я уже сама буду дочитывать "мушкетёров", - продолжала Жюстин, - и, может, я вернусь ещё до учёбы, и пару деньков ещё на каникулах дома побуду; а потом я хочу идти в школу, я хочу, чтобы опять всё как было... и вечерами будем сидеть и пить чай, правда?. И мы с мамой к тебе, папа, в "кабинет" опять приходить будем, когда Пьер будет спать укладываться... чтобы ты нам по ключевым словам фантастику интересную находил...
  Вот тут им всем троим казалось - они что-то не досказывают... словно бы договорившись, умалчивают о чём-то... Да, дай-то Бог, чтобы ты вернулась, и зажила рана твоя... но всё ли и тогда будет как было раньше? В связи с "кабинетом" особенно замерцало это "нечто"... Но об этом лучше не сейчас, думали и она и родители...
  Луиза не могла шептать молитву, но по волнам её души хрупкими качаемыми ветром корабликами плыли молитвенные отзвуки, и когда она закрывала глаза, ей высвечивался образ девы Марии, у которой было лицо мадонны Литты из Эрмитажа... Чему навстречу едем мы, можно ли, не безумие ли надеяться на чудо? И если нет, - что же будет, как же будешь ты, доченька, потом приходить в себя... и будет ли вознаграждена твоя решимость, будет ли жить малышка Элиза?.. И ведь ты сама захотела ехать на этот спектакль; и вместо спектакля мы узрели на той городской улице лик самой судьбы... Но лик этот всё ещё полузакрыт, и ещё - о, не тщетно ли, - всё ещё надеемся мы на милосердие и пощаду...
  А Жюстин в эти минуты думала подчас о том кораблике, который видела во сне предыдущей ночью: когда же, когда доплывёт он до светлого города, в котором всё и всегда будет хорошо?.. Скоро я не буду ничего чувствовать, когда же вновь проснусь, то будет, наверное, немножко больно, но не дикой будет эта боль - папа же рассказывал, как после операций отходят от наркоза... И маме дадут войти; а успеет ли вернуться папа? И пусть дедушка с бабушкой приедут с ним тоже... Им надо увидеть меня, и я, наверное, смогу уже говорить с ними... это смягчит им переживание...
  А Андре ненароком вспомнил, как более двенадцати лет назад, ночью - тоже ночью, - вернулся домой после того свидания с Луизой. После свидания, на которое он её пригласил решившись внезапно... и они целовались в парке под моросившим дождиком... Он вернулся тогда охваченный таким сияющим облаком счастья, что и думать не мог о том, чтобы ложиться спать; он большую часть ночи играл в стратегическую многоэтапную игру "Возвращение в Атлантиду". Вот эту-то игру он сейчас и вспоминал. Там надо было вести нечто вроде танка, отстреливаясь сначала от медлительных, легко побеждаемых стражей, но потом путь заступали панцирные монстры, которых обычный снаряд не брал и которым можно было противостоять только успев отгородиться минами; а далее появлялись некие проворные хвостотелы, от которых надо было вовремя прятаться в нише - иначе конец, - и лишь тщательно улучив мгновение, стрелять... И ещё позже надо было в течение пяти этапов сражаться на открытом пространстве с ещё более стремительными подобиями самолётов - эти двигались мощными, непредсказуемыми рывками, так, что тут многое зависело от везения, и чтобы всё-таки пройти эту стадию игры, нужен был максимальный запас "жизненных сил"... И Винсену в память навсегда врезался образ - именно образ, скорее чем точный мотив, - звучавшей тогда фоновой музыки... Она была аукающе-приглушённой, с полузамирающими придыханиями, слов - на английском языке, - было не разобрать... и было в ней нечто "обрекающее", сулящее неотвратимость... В том настроении, в котором он тогда был, это воспринималось как замечательная приправа к игровому приключению - да, тогда ощущалось, будто все приключения теперь будут только игровыми, а жизнь будет столь же щедра, светла и ласкова, сколь в этот истекший вечер, предвозвестивший счастье с любимой женщиной... Но сейчас... сейчас эта музыка опять звучала в нём, и теперь она словно бы возвещала приговор... к чему? Вот ты сидишь рядом, чудная наша доченька, а через час, через час тебе взрежут твою полудетскую плоть... и ты сама избрала это, и ты не позволила бы нам запретить тебе... ибо именно запретив, мы предали бы тебя - не только малышку, но и тебя, - скорее чем подписав это безумное согласие...
  А Жюстин говорила уже снова о бабушке и дедушке, она просила привезти их к ней - "только езжайте, папа, втроём на такси, не надо дедушке за руль сейчас... ни тебе, ни ему не надо...". "Она права, Андре, - сказала Луиза, - и в самом деле... да, конечно, приезжайте все вместе..." И - резко вдруг замолчала; он почувствовал, что у неё опять преддверие чего-то вроде случившегося часа три назад выплеска - очень, правда, кратковременного...
  Он сильно сжал ей запястье, вытянув руку за спиной Жюстин...
  И в этой поездке время тоже, словно сжалившись над ними, текло быстро. И вот они уже въехали в S... - и вскоре машина припарковалась на территории больницы. Они вновь вышли на ночной холод... было четыре часа. Они ждали, пока маленькую Элизу - спящую, - закатывали вместе с оборудованием внутрь по широкому пандусу. Медсестра Лорен, подойдя, легонько тронула Жюстин за рукав блузки; они двинулись вслед за каталкой по входному этажу, миновали приёмный покой... Затем Лорен и санитар завернули вправо, в ярко освещённый коридор, в конце которого над дверью они увидели табличку "Детское реанимационное отделение"... "А нам не на хирургическое разве?" - подумал Винсен, но не стал спрашивать - горек был вопрос, - а только переглянулся с Луизой, которую это тоже слегка удивило... и она даже не знала - обнадёжило ли?.. Жюстин, не вникая в название - она ещё совсем мало разбиралась в больничных терминах, - взяла их обоих за руки. Именно так хотелось ей переступить этот порог, за которым - думала она, - её ожидает тот самый операционный стол...
  Всё было очень похоже на отделение в N... Комната ожидания со стульями вдоль стен, по большей части пластмассовыми; примерно такой же закуток рядом - там, наверное, кулер и, может быть, кофемашинка; но ничего сейчас не хочется... "Надо будет подождать немножко" - сказала Лорен и, когда каталка с малышкой скрылась за дверью палаты, тоже зашла туда... Они сели - всё так же держась за руки... И они молчали - словно страшась сейчас произносить что-либо. Так протекло минут пять... А затем в тишине они услышали глухой стук остановившейся где-то, несколькими этажами выше, кабины массивного больничного лифта. Дальше - гудение механизма... всё ближе - да, кто-то именно спускается; и вновь - резкий толчок остановки... вот разъезжаются створки... и - чьи-то близящиеся шаги здесь, в этом примыкающем к отделению коридоре.
  У людей на пике напряжения подчас обостряется способность предчувствовать нечто такое, что может быть крайне важно для них. Луиза, Андре и Жюстин, внемля этим звукам, почти застыли; так, наверное, узник, ожидающий плахи, застывает, слыша поступь стражей, готовясь к тому, что вот-вот поведут на смертный помост, но неким краешком души всё ещё на что-то уповая.
  "Я сама вызвалась, - подумала девочка. - Мне нельзя иначе..." И сжала дрожащие руки родителей своими - маленькими, но не объятыми трепетом в это мгновение.
  Дверь из коридора открылась, и вошёл представительный, немолодой, но очень прямо держащийся мужчина с седоватой бородкой, в белом халате. Они встали было ему навстречу, но он, ещё не произнося ни слова, сделал властно-успокаивающее движение - "сидите". И - не называя себя и не спросив, кто они, - негромко, но звучно сказал:
  - Очень радостная весть для вас. Твоё донорство, девочка, не понадобится. Мы получили орган - здоровый и по всем параметрам подходящий для трансплантации.
  Андре и Жюстин, осознав смысл произнесённого им, оцепенели ещё больше - так защищается душа не только от безмерного горя, но и от возвещаемого ей беспредельного счастья. Ей - и плоти тоже, - нужен этот промежуток недвижности, чтобы впитать узнанное... Но им он был дарован лишь на одно-единственное мгновение, ибо в следующее им обоим пришлось подхватить плечи и запрокинутую голову Луизы. "Не беспокойтесь, просто обморок" - сказал врач, прошёл за белый простенок и через несколько секунд, вернувшись оттуда со стаканчиком холодной воды, бережно растёр ей лицо... Она очнулась... медленно поднялась, ещё удерживаемая мужем и дочкой... сотворила крестное знамение, прижала их к себе... Потом промолвила: "Со мной всё в порядке... доктор, я сейчас, извините..." Ринулась за тот самый простенок, и в полураскрытом окне наискосок отразилось, что она упала на колени и, беспрерывно крестясь, закрывая лицо ладонями, быстро, вздрагивая от рыданий, лепечет молитву. Андре встал, уткнулся на несколько секунд лицом в оштукатуренную стену - зная себя, он чувствовал, что подступает всплеск эйфории... надо сдержаться, не позволить себе чего-то чрезмерного. Затем, полуобернувшись, прошептал "Славься, Боже избавивший!..", перекрестился и сделал дочке знак повторить его движение и слова... А Жюстин, встав было тоже, снова упала на белый пластмассовый стул - у неё кружилась голова, она подумала вдруг, что это, наверное, на корабле так бывает... читала где-то... и опять тот кораблик из сна предстал перед её воображением; да, он плыл... плывёт - в добрый и светлый град... "Значит, мне всё-таки не надо становиться сломанной игрушкой... значит, мне не взрежут плоть, Бог устроил так, чтобы это было не нужно, Он пожалел меня, и папу, и маму, и дедушек с бабушками, которые меня так любят... маленькую Элизу спасут без этого... обязательно спасут... если Бог так добр, Он не может не спасти её... а у меня, значит, всё-таки будут хоть чуть-чуть каникулы? Или, наверное, нет - мы же будем тут, с малышкой, так что настоящих беззаботных каникул не будет; ну и что же, они будут ещё множество раз... и мне можно будет любые сласти... и сейчас у нас ведь эти булочки из кондитерской ещё есть... ну, а ей, а Элизе - можно ли будет?.." Своя радость чуть схлынула, защемило вновь сердце от жалости...
  - Я доктор Бернуа, хирург, - так же негромко проговорил врач. - Я буду делать трансплантацию маленькой Элизе Мийо.
  Винсен, постепенно приходивший уже в себя, испытал прилив восторженного преклонения перед этим доктором: он сначала возвестил нам это... "не поднимай руки твоей на отрока", внезапно высветилось в памяти... "на отроковицу"... и только потом представился; и не велел нам вставать - наверное, предвидя этот обморок Луизы... чтобы ей не упасть... да, он, по всему видно, опытнейший врач, и до чего же он мудр... и уж он-то знает, что делает... Захотелось полностью довериться ему...
  А Жюстин доктор показался немножко похожим на кардинала Ришелье - она видела иллюстрацию в книге... Только у кардинала красная мантия, а не белый халат, и не только такая вот бородка, но ещё и усы же, кажется, а у этого Бернуа их нет... И Ришелье совсем не был "злодеем" - папа недавно сказал, что это был умнейший человек, и он запретил эти дуэли, не желая, чтобы люди - молодые, красивые и зачастую вовсе не злые, - резали и кололи друг друга, чуть поссорившись, только потому, что иначе их обзовут трусами и подвергнут осмеянию...
  А папа, наконец - насколько это было возможно, - успокоившись, ещё более тихо, чем доктор, спросил:
  - Значит, всё-таки нашли почку?.. Это чья-то... кто-то погиб недавно?.. И это... уже точно, значит, не надо?.. - завершающие слова невольно произнеслись с интонацией "мольбы". Хирург подошёл и сильно, "ободряюще", сжал его локоть - видимо, уловив очень тревожный характер. - Точно не надо. Я понимаю, господин Винсен, что вы - все трое, - пережили. И ты, Жюстин, - он взглянул на девочку, - тебе я даже не знаю, что и сказать. Уверен в одном: ты очень много хорошего сделаешь в жизни...
  Она застенчиво шепнула - "Спасибо, господин доктор..." Ей стало неловко, но неловкость эта была светлой, даже отчасти возвращала в детство - Жюстин ещё в садике краснела, когда её хвалили за что-то...
  - Но того, на что ты решилась, на что вы решились, - точно не надо, - повторил он. - Мы ждали и не сообщали вам, пока не были уверены, - понимая, что обманувшая надежда была бы ещё страшнее, чем то, что вы продолжали испытывать во время поездки сюда. Но сейчас это уже стопроцентная достоверность... - Винсен опять перекрестился... - Что касается того, чей орган и при каких обстоятельствах он получен, - мне не дали права это говорить.
  - Я тоже знала, - чуть виновато проговорила, тронув за руку Жюстин, вышедшая из палаты медсестра Лорен, - и тоже не могла вам сказать... ни я не могла, ни доктор Леже. Иной возможности не было... надеюсь, что вы простите нас... - Не просто благодарные, а "благословляющие" глаза девочки и её отца дали ей ответ...
  Наверное, мелькнуло в мыслях Андре, был с кем-то несчастный случай, и родные разрешили использовать органы, но поставили условие, чтобы те, кому это будет во благо, не знали имени... чтобы не радовался кто-то спасительной для него гибели этого конкретного человека...
  В это мгновение к ним приблизилась Луиза - сильно растрёпанная, с лицом всё ещё матово-белым и в слёзных подтёках, держа левой рукой за одну дужку упавшие на пол во время молитвы очки... Опять прижалась к ним обоим - они стояли бок о бок, - перебирая волосы Жюстин, пряча лицо на плече Андре... Она успела услышать почти все слова Бернуа... и, кажется, колебалась, ещё не зная, хочет ли что-то сказать; но он - нет, правда, до чего же здорово он всё делает, вновь подумал Андре, - перехватив инициативу, опередил её:
  - Вам, мадам, особенно надо сейчас отдохнуть. Не только из-за обморока - более чем понятного и естественного, - но и потому, что вы, видимо, захотите и дальше находиться при ребёнке. - Он обращался к ней - да, впрочем, ко всем троим, - доброжелательно и деликатно, но без приторно-сочувствующих ноток. - Если так, то это будет наподобие сопровождающей родительской госпитализации... Вам организуют прямо сейчас и палату, и, конечно, возможность принять душ, и одежду. Здесь, в детской реанимации, поскольку сюда должна будет вернуться Элиза после пересадки. И ложитесь, пожалуйста, спать, вам необходимо выспаться...
  - Но... скоро же будет операция, - робко промолвила она. - Как же я лягу?..
  - Но девочка спит, и ей скоро введут дозу успокоительного, так что до анестезии она вряд ли придёт в сознание. А операция продлится не менее четырёх часов - плюс ещё, скажем, час до пробуждения, когда она почувствует боль и, вероятно, позовёт... маму... - Сказав это, доктор впервые, кажется, чуть смутился. - И только тогда вы должны будете вернуться к ней; а до этого... Ну, хотите - зайдите сейчас... она спит, но... мысленно напутствуйте её... - Врачу явно не хотелось говорить "проститесь", поняли все трое... - И в ближайшие часы вам больше незачем быть при ней - да и вообще не надо вам быть там, на хирургическом отделении.
  - А почему?.. - так же робко спросили, почти в один голос, Луиза и Андре.
  - Потому что операция очень ответственная... - Не хочет сказать "тяжёлая", подумалось им... - И если родные, семья... ну, или, в любом случае, люди, очень переживающие за пациента, находятся вблизи, это иногда вызывает у медперсонала дополнительное волнение...
  Винсен не стал, разумеется, возражать, но поймал себя на некотором недоверии к услышанному. "Семью - хотя мы-то, конечно, в данном случае не семья, - на отделение должны были бы пускать... всегда пускали... или новые порядки теперь ввели?.. Или - осенило его, - может быть, это чтобы мы там с кем-то не встретились?.. А с кем тогда? С некими близкими людьми того, чей орган будут пересаживать?.. Тогда он, конечно, очень тактично поступает - им было бы тяжело видеть нас... Но, выходит, нам так и не дадут узнать, перед кем мы в вечном долгу?.. Или, может быть, потом, позже..."
  - А вы съездили бы домой, - сказал Бернуа ему и Жюстин. - Тоже отдохнули бы, а под вечер приедете. Вещи привезёте.
  - Я-то сейчас поеду не домой, а... - Тут Андре ухватил вдруг мелькнувшее в сознании минуты три назад... но тогда не до того было... - Доктор, вы знаете наши имена... ну, вы, конечно, по факсу всю документацию получили... Но, если можно, никому, пожалуйста, больше их не раскрывайте... не хотим мы ничьих расспросов и вздохов, понимаете?..
  - Понимаю, и за стены двух больничных отделений эта информация не выйдет, - заверил врач. - Ну, так куда же вы собираетесь ехать?
  - К своим родителям... это полтора часа езды... Понимаете, они знают уже, что мы... при Элизе... в выпуске новостей имён не сообщали, но они сопоставили с тем, что услышали по телефону от меня, - и поняли... А утром - узнают об одиннадцатилетней девочке, о донорстве - пусть не состоявшемся, но, не дай Бог, переврут что-то в радиообзоре... Ну, и вы понимаете же, что это такое для них... внучка любимая!.. Я обязан был бы ехать и если бы... - он не договорил... - В общем, такие вещи по телефону нельзя - я должен быть рядом...
  - И я поеду с тобой, - неожиданно произнесла ... объявила, категоричной интонацией "ставя перед фактом", Жюстин. - И прежде чем он успел возразить - "зачем, отдохнула бы лучше!.." - добавила по-взрослому вдумчиво: - Ты сам говоришь - по телефону нельзя; и меня им надо будет именно увидеть, а не только поговорить...
  - Да, Андре, - вдруг поддержала Луиза. - Иначе, даже услышав голос, они всё ещё опасаться будут, подумают - отложили операцию. Езжайте вдвоём; и домой потом, и душ примете... и чемоданчик соберите - с одеждой и со всем остальным...
  Он усмехнулся - любовно и как бы "смиряясь":
  - Я знаю, что у вас обеих на уме, - чтобы я машину не взял. Машина наша осталась в N..., - пояснил он врачу, - так они боятся, что я только туда на такси, а там возьму её... не хотят, чтобы я водил после стресса, после бессонной ночи... Я обещал Жюстин не делать этого, ещё думая, что ей предстоит... и они опасаются, что теперь я, дескать, сочту это обещание недействительным и, если один буду, то сяду за руль. А если с ней, то - всё просчитали, - не рискну...
  - Вот и радуйтесь, что о вас так заботятся, - с дружелюбной наставительностью в тоне сказал Бернуа.
  - Да я, думаете, не радуюсь?.. - эйфорическое состояние всё-таки прорвало пелену сдержанности... - И потом - точно, мы съездим, и Пьера повидаем - это малыш наш, сыночек, ему пять... он там, у бабушки и дедушки, сейчас... А потом - сюда, и... знаете что - мы гостиничный номер здесь снимем на неделю... здесь же можно недалеко найти гостиницу, правда, доктор?..
  Жюстин оживлённо кивнула, и Луизе - он видел, - идея понравилась... И в самом деле, это выход; а о затратах сейчас думать даже смешно.
  - Гостиниц хватает, - ответил врач, - и это, я думаю, действительно самое правильное и удобное решение для вас.
  - Ну вот!.. Отпуска оформим "по семейным обстоятельствам" - и... - он чувствовал, что его стремительно "подхватило и повлекло", - и... слушайте, вы же обе - я, думаете, не понимаю? - хотите этого... мы удочерим эту малышку... она же тебя, Луиза, и так уже "мамой" зовёт... чтобы не интернат, а мама!..
  - И папа, и брат, и сестра, - услышал он тихое восклицание Жюстин, опять по-взрослому "категоричное", но по-детски восхищённое... А Луиза обняла его и несколько секунд не выпускала из объятий - и это было её ответом... А выпустив - продолжала "держаться" за его руку: ей показалось, что она в таком же состоянии, как за миг перед обмороком, - не упасть бы... "Надо же, он сказал это первый!.. Всё-таки до чего же хорошо, что он способен испытывать такие приливы счастья... даже если и бывает раздражительным, когда это схлынет..."
  Вот и прозвучало то, что они несколько часов не договаривали друг другу и что пытался Андре в те часы "не допустить" в своё сознание, откладывая неизбежную очную ставку с этой мыслью на "более спокойное время" - которое наступит... дай-то Бог, чтобы наступило... после того, как доктора сделают своё дело...
  Но сейчас они, все трое, пытались затворить врата своего сознания от иной - и очень тягостной, - мысли: от мысли о том, что исход операции, которую вот-вот будет делать этот стоящий перед ними доктор, совершенно не ясен, что жизнь малышки Элизы подобна пламени поставленной на окошко свечи - пламени, которое может быть погашено ветром, если вздумается ему подуть посильнее... Испытанное ими только что счастливое потрясение отодвинуло этот страх и укрепило надежду: "если нам дарована милость, то и всё остальное тоже будет хорошо..."
  Бернуа деликатно молчал некоторое время. Потом сказал:
  - Господин Винсен, если хотите, я попрошу, чтобы вам дали возможность прямо здесь, на одном из служебных компьютеров, войти в интернет и посмотреть список гостиниц - а может быть, и сделать заказ.
  - Спасибо, доктор, но, наверное, я из квартиры родителей это сделаю - мне же надо будет точно знать, поедут ли они тоже... Или из дома - мы же с Жюстин и дома побываем... Мы сейчас тогда, наверное, поедем - скоро пол-пятого...
  - Посидим несколько минуток вместе, тогда поедете, - сказала Луиза. - И давайте к малышке спящей сначала все втроём подойдём... мы все ей теперь - близкие... Можно, доктор?.. - спросила она хирурга.
  - Наверное, можно. Сейчас, подождите, я зайду и спрошу реаниматолога...
  И через пять минут они стояли - рядом, тесно соприкасаясь друг с другом, - над крошечной Элизой, спящей, но и во сне, казалось, чувствующей мучительную боль: губки подёргивались, и, словно откликаясь на их движение, вздрагивали веки над "цветочными" глазами; на очень бледное личико падала будто бы некая тускло-серая тень, отбрасываемая страданием... "Возлюби ближнего своего, как самого себя, - звучало в душе Луизы... - получается, ближним становится тот, кого полюбишь и за кого душой вострепещешь... и вот мы все теперь близкие ей, этой маленькой мученице... нет, не надо даже мысленно называть её "сироткой", потому что где-то в итальянской Калабрии у неё есть отец... и ни в чём не виноват перед нею этот человек, ибо он даже и не знал, что она должна родиться... И у неё теперь будем - мы!.. Боже великий, светлый, святой, доченьку нашу пощадивший, от раны спасший, чем сможем возблагодарить тебя - молитвами ли, свечами ли еженощными, даяниями ли неимущим?.. - Луизу укрепляла, правда, мысль о том, что удочерение малышки и забота о ней - тоже часть благодарения... - Спаси же теперь и крошку эту, не допусти, чтобы втуне... - она не решилась дошептать это предложение... - Sancta Mater Dei, Sancta Mater misericordiae, все хвалы мира прими, заступившаяся; и не оставь дитя это страждущее, и пусть откроются глаза её после... после... и пусть вновь пролепечет - мама, - и чтобы мне вновь быть с нею..."
  Сейчас надо будет действительно лечь спать, подумала она затем... нет, заснуть вряд ли удастся, но хотя бы вытянуть полузатёкшие ноги; а телефон я положу рядом и попрошу доктора, чтобы мне дали номер, на который можно будет звонить в хирургическое и узнавать; и мне чтобы звонили и сообщали... И как же хорошо, что Жюстин поедет с Андре, чтобы он не вздумал брать машину... Боже, хоть бы доехали они благополучно и туда, и потом обратно... и наставь его, чтобы он родителям своим рассказал ВСЁ... так же бережно, как Жюстин открыл это...
  Взгляд Луизы падал то на спящую малышку, то на Жюстин, то на Андре... Она старалась охватывать взглядом их всех одновременно, как бы уславливая, укрепляя и защищая тем самым желанную целостность, пытаясь заручиться согласием той силы, в чьей руке они трепещут, - помочь, не дать рухнуть в пучину!.. Боже великий, светлый, святой, Ты ведь позволишь нам стать одной семьёй?.. Мы не будем жить, как жили раньше, но позволь, чтобы не на алтаре вершилось наше искупление, а в любви, в заботе... и доченька наша станет ей старшей сестрой... да и разве она уже не стала ею?.. И как же замечательно, что именно он, Андре, стал первым, кто облёк в слова этот помысел - удочерить!.. Именно он, который однажды, услышав историю чьего-то усыновления, сказал: знаешь, я в принципе люблю детишек, но далеко не уверен, что был бы способен на любовь, подобную родительской, к чужому ребёнку... Так он тогда сказал; но ведь Элиза - уже совсем не чужая, разве может она быть нам чужою... она, вытащенная нами из машины за несколько секунд до взрыва?.. Она, ради которой Жюстин готова была лечь под нож, а мы подписали согласие...
  И он непривычен, конечно, к житейским трудностям, мы все непривычны; но если мы выдержали такую ночь, то выдержим и "хлопоты"... Дай Боже, великий и святой, чтобы "хлопоты", чтобы "затраты", - всё это уже не страшно!..
  А Жюстин думала, глядя на спасаемую сном от непрерывной боли крошечную девочку, что вот и будет у неё теперь, кроме младшего братишки, ещё и сестрёнка... Если Бог так добр, - прозвучало в душе её снова, - Он не может не спасти её; и она будет с нами, и будет играть в тех моих куколок, которые порой словно бы смотрят на меня с лёгким укором - почему ты всё меньше достаёшь нас с полочек, неужели тебе уже не интересно наряжать нас в матерчатые и пластилиновые платьица и строить для нас магазинчики одежды и рестораны?.. Теперь я опять часто буду в вас играть... вместе с ней... Жюстин нравилась мысль о том, что она будет, делая это, вновь и сама окунаться в детство. Можно делать это, конечно, и с Пьером, помогая ему собирать мозаику или паззл, но ведь у него по большей части солдатики да машинки, в которые он куда больше любит играть с приятелями из садика, чем со мной. А теперь будет опять мир маленькой девочки, который я с ней разделю... Мы привезём её домой, и я приглашу подруг... и познакомлю их со своей новой сестричкой... А сейчас мы поедем с папой к бабушке с дедушкой; и так хорошо, что я буду с ним рядом, когда он будет им рассказывать ВСЁ!.. И мне он обязан досказать - про этого комиссара, который к нам приходил, и про остальное... И как же хорошо, что он открыл это мне... он так тревожно, так беспокойно тогда смотрел в машине, когда ехали с Бланш и Валери; и неужели же он опасался, что я, узнав, буду иначе относиться к нему?..
  А он - её папа, - тоже думал сейчас о том, что, если им дарована пощада, то она должна, должна быть полной! Элиза не может не быть спасена!.. Он, как довольно многие тяжело переносящие стресс люди, был очень склонен к самообнадёживанию - оно защищало, поддерживало, давало толику уверенности!.. Он начинал осмысливать в эти мгновения свои слова "мы удочерим эту малышку" как данный им - во имя её спасения, - обет. Обет, данный перед ликом ангела, явившегося, чтобы возвестить - "не поднимай руки твоей на отроковицу"! Перед ликом ангела, нисшедшего с небес - в белом халате, в обличии доктора Бернуа, спустившегося на лифте из отделения хирургии сюда, на входной этаж... Это обет и ради спасения Элизы, и в благодарность за пощаду... и ещё за столь многое... Он понимал - надо обдумать, прочувствовать это всё, но для такого обдумывания надо чуть успокоиться, расслабиться... поэтому - не сейчас...
  Луиза повернулась к нему и к дочке, положила руки им обоим на плечи, и напутственный шёпот её зазвучал в тиши, нарушаемой лишь капанием из укреплённых над Элизой, наискосок, то ли пластмассовых, то ли полиэтиленовых мешочков: "Езжайте, родные мои. Я уверена, вы оба найдёте верные и бережные слова, и сможете наилучшим образом рассказать ВСЁ. И моим родителям мы потом расскажем... На, держи, - она быстро достала из сумки и протянула Андре горстку мелочи, - ты, может, кофе себе возьмёшь из машинки внизу..." "А ты как же?" - спросил он. "Мне здесь дадут, наверное... и булочки те из кондитерской берите, мы и забыли о них... покушайте... ну, мне оставьте вот этот творожничек и вот это колечко... идёмте, я тоже выйду, я затянуться хочу несколько раз... знаешь что, Андре, дай-ка мне штук пять твоих мальборин, а по дороге купи нам обоим с запасом... Доченька, поспи в машине..." Она говорила быстро, оживлённо; на неё тоже нахлынуло сейчас нечто эйфорически радостное... Они, глянув на малышку, вышли втроём, провожаемые доктором Бернуа, дежурным реаниматологом и Лорен, в боковой коридор; оттуда через незеркальное стекло просматривалась полуоткрытая "курительная" веранда, на которую можно было пройти сразу, через неказистую, "дикую", с грубой дырчатой скважиной, дверь. Здесь - вновь обнялись... "Она будет жива, я не просто надеюсь, я прямо-таки верю в это!.." - промолвила Луиза. Жюстин и Андре откликнулись на это молча - только глазами, - словно опасаясь малейшим звуком спугнуть некую духовную сущность этих её слов... Здесь же они и расстались с нею, вышедшей на веранду, и зашагали - тем же самым путём, которым шли менее получаса назад, но в обратном направлении, безмерно уставшие и объятые счастьем спасения... Вот справа лифт, на котором, получается, спустился к ним сюда доктор Бернуа, неся благую весть... Винсен бросил взгляд на светящуюся над кнопкой вызова цифру "три"; а где-то наверху в этот момент вновь гулко сомкнулись двери кабины, и, уже сворачивая из коридора налево, они услышали монотонное гудение спуска... Дальше по входному этажу; вот приёмный покой... Здесь что-то побудило Винсена оглянуться - посмотреть, кто же ехал сейчас с этого третьего этажа; он увидел женщину в сером вязаном жакете и чёрном беретике, которая, полузакрыв лицо ладонью, медленно шла, свернув туда же, куда и они... "Наверное, что-то тяжёлое с близким человеком, - подумалось ему, - не надо вглядываться, она и так явно отгораживается от чужих глаз..." Вот и выход на тот самый пандус... "Минутку, - сказал он дочке, - вот кофемашинка, я чёрный кофе возьму... а ты - хочешь швейцарского какао?.." "Ой, папа, точно, я его так люблю... с булочками попьём - и поедем!.." Доченька моя, родная, спасённая, восторженно думал он... ты не ляжешь на жертвенник, ты будешь кушать сладкие колечки и пить шоколадное молоко!.. Но и с шоколадным молоком, и с чёрным кофе получилась заминка, потому что монетка - два евро, - не сглотнулась сейфовым механизмом, а, сухо звякнув, вывалилась назад, в выемку для сдачи. И со следующими двумя - в одно евро и опять в два, - произошло то же самое... Он не мог сейчас злиться по-настоящему, только с лёгкой досадой махнул рукой - надо же, не работает... "Ладно, - сказал дочке, - попрошу водителя остановиться где-нибудь на бензоколонке, где ночью горячие напитки и прочее..." Затем невзначай бросил взгляд на большой настенный щит с номерами этажей и названиями находящихся на каждом из них отделений; против номера "три" было написано - "Хирургия внутренних органов"... И - боковым зрением уловил всё так же медленно идущую мимо, к выходу, и всё так же частично закрывающую лицо ту самую женщину в сером жакете... "Она ОТТУДА" - шепнул он Жюстин, лёгким кивком указав ей, кого имеет в виду... "Откуда, папа?.." "Из хирургического; оно на третьем, и она оттуда ехала на лифте... По ней чувствуется - у неё что-то случилось... не связана ли она?.."
  Жюстин взяла его за руку. - Папа, ты хочешь подойти к ней?..
  - Мне крайне неловко это делать, - охватив ладонью губы и щёки - почти так же, как держала руку у лица эта женщина, - сдавленным голосом проговорил он, подумав, что ему, может быть, посылается сейчас ещё одно испытание... - Но если она и в самом деле связана, то я права не имею... как бы это сказать... принять и пройти мимо...
  - МЫ не имеем, - отозвалась девочка. - Папа, я понимаю тебя... это правильно... пойдём вместе!
  "Боже, как же хорошо, что вы все со мной, что я не один... мы пойдём вместе, ты будешь рядом, ты и сейчас поддержишь меня!.." Он вдруг почувствовал некую уверенность: со мной и Жюстин, и... может быть, не только она... мне будет дарована способность сказать то, что нужно!..
  Они вышли; их пронизало знобящим предутренним холодом - тем более, что Жюстин была в лёгкой кофточке, а Андре - вообще в рубашке, да ещё и с обнажёнными от локтей и ниже руками в бинтах... Несколько легковых такси призывно светились, один из водителей сделал вопросительный жест, но Винсен ответил отстраняющим движением - не сейчас... Незнакомка стояла чуть поодаль от дверей, в полутьме, на самом ветру, немножко ёжась. Она была вроде бы примерно того же возраста, что и Андре, - лет сорока; волосы под беретиком довольно светлые, пышные, но сейчас, кажется, неприбранные. Она настороженно глянула на них, направившихся к ней, и в глазах её мелькнуло нечто мучительное и в то же время внимательное, "изучающее"... Совсем не "жёсткие", очень располагающие черты, успел подумать Винсен прежде чем заговорил... она, наверное, не ответит резко, ободрил он себя...
  - Простите, пожалуйста, мадам, - сказал он ей, стараясь вложить в свой тон всю доступную ему бережность, - простите... но я обязан задать вам этот вопрос: не имеете ли вы некоего отношения... к донорству почки?..
  
  - 23 -
  
  Аннет Рамбо, услышав сквозь сон краткий мелодичный звуковой всплеск, изданный её мобильным телефоном, сначала "решила" продолжать спать. Она находилась на некоей грани полупробуждения, когда ещё не очень осознаёшь, что делается вокруг и что предшествовало засыпанию; а её аппарату случалось иногда не только подобным образом тренькнуть без видимой причины, но и самопроизвольно позвонить... Мишель это уже знает; вот он и спросил не далее как два дня назад, вернув ей именно такой вызов, - "Это кто из вас мне звонил - ты или твой телефон?.." Она ещё минут пятнадцать лежала, зябко охватывая себя одеялом, - окно они на ночь оставляли приоткрытым, вот и сквозило ощутимо; но это куда приятнее, чем духота... Но заснуть не получалось, вместо этого притекали ручейки маловажных мыслей, на которые в часы бодрствования не всегда хватает времени... Зря я, наверное, проверяя работы, синей ручкой пишу на полях, - надо красной, это заметнее... который раз забываю купить, вот такие элементарные вещи и выскальзывают из памяти... Мишель опять на работу одел рубашку с пятном от кофе; я же её в домашние перевела... или забыла ему сказать?.. Да, ещё надо бы Матье попросить, чтобы, когда семечки за компьютером щёлкает, для шелухи глубокую миску брал, а не плоскую тарелку, а то половина на пол летит... Виктор молодец, звонил, сообщил, что они добрались на свой курорт; и интересно, нет ли с ними ещё и девушек?.. Кто знает - он, когда ему задаёшь о таких вещах вопросы, отмалчивается... и не смущённо, а, пожалуй, как-то даже снисходительно... И что мне делать с этой... как же её зовут, эту студентку, которая работу за весенний курс вовремя не сдала, а теперь, через полгода, просит засчитать?.. По мне - ради Бога, но ведь оценки уже зарегистрированы, и как же теперь повышать... я должна обращаться в секретариат или она сама? Утром надо будет спросить... а у кого? Да любая секретарша, наверное, знает эти технические нюансы... Кстати, а сколько времени?.. А Мишель приехал уже?..
  Аннет, успев провести в этом полусонном скольжении по уютно-житейским образам и темам около двадцати минут, всё ещё лёжа лицом к двери в гостиную, повернулась в другую сторону. Мишель и дома, и в любой гостинице на выезде всегда занимал место ближе к балкону и окнам. Но сейчас его половина двуспальной кровати пустовала... Да который же час?.. Она в темноте нащупала телефон, поднесла к глазам... три ноль три... начало четвёртого!.. Не надо волноваться, сказала она себе, он иногда засиживается в редакции... впрочем, что же это за звук был? Может быть, его сообщение? Да, точно!.. Это он прислал, в два сорок две! Открыла SMS: "Аннет, любимая, открой электронную почту. Прости, что опять - не в первый раз, - делаю тебе очень больно! Но я уверен - ты поймёшь!.." Да, вот так, с двумя восклицательными знаками и одним многоточием... Боже, что он опять... или что С НИМ опять?.. Неужели, несмотря на обещание... неужели он... у него - другая?.. Нет, тогда он не написал бы мне "любимая..." Аннет рванулась к компьютеру - благо он здесь же, в спальне, - нашарила, не включая свет, мышку... так, интернет, gmail. com... два сорок... вот, открылось:
  "Аннет, дорогая моя! По мере прочтения этого моего письма ты будешь испытывать разные чувства. Ты испытаешь боль, волнение, страх, ты будешь сердиться... поймёшь... примешь... согласишься... я нахожусь в окружной больнице, в S... пройдя медицинские проверки... стать донором почки..."
  Боже!.. Как донором? Это... операция! Он где-то лежит... Или ещё не лежит?.. Сумасшедший! Остановить его!.. Пальцы Аннет плясали, бились о край компьютерного столика и клавиатурной подставки... она не смогла бы, наверное, набрать номер... хорошо, что достаточно войти в память и нажать на его имя... Сейчас я услышу его голос... Господи, нет - автоответчик!.. Её взгляд опять упал на строки письма... "отошлю... часа через два..." Но через два часа... а, так он проходит проверки, поэтому отключил, надо безостановочно звонить, он ещё ответит... Нет!.. Он два часа НАЗАД писал, - поняла Аннет, - ещё, значит, в первом часу... он, значит, прислал перед самым моментом, когда... а сейчас, значит, уже... Она безудержно разрыдалась... Как же это можно, Господи? Он погубил свою жизнь!..
  Она, всё ещё лелея искорку надежды, нажимала на полоску с именем "Мишель" снова, снова, снова... Нет!.. Что он делает? Как же он может о НАС не думать, о детях, обо мне... он ради кого-то... ради кого?.. Что это за донорство почки? Он же искалечит себя на всю жизнь, он... как же он будет жить?.. Сумасш... но он ведь что-то там ещё пишет, ещё многое...
  Надежда хоть что-то узнать помогла ей включить волю и разум - и она стала читать дальше...
  "... в результате произошедшей вечером в N... автокатастрофы, на грани смерти находится девочка двух с половиной лет... была спасена двумя рискнувшими жизнью... нужна сверхсрочная пересадка... очень редкая группа крови... ни в одном банке органов подходящей почки не оказалось... узнал о случившемся от своего сотрудника... вызвалась девчушка одиннадцати лет, дочка тех двоих спасителей! У неё тот же феномен; и они подписали согласие, поскольку иначе ребёнок погибнет..."
  Аннет с трудом связывала сейчас детали. Что ещё за девочка одиннадцати лет? Её ведь два с половиной... Чья дочка? Ах, тех, что вытащили... И девочка... вот оно что! Решилась стать донором, чтобы спасти ту, маленькую!.. А она что делает своим родителям... и они подписали!..
  Аннет начала понимать, что за узел завязался... заплакала, содрогаясь, позволяя себе трястись всем телом...
  " ... у меня... тоже эта группа. Я уже чуть раньше написал о "стечении обстоятельств"; и ты понимаешь, Аннет, что тут выходит?.."
  Стечение обстоятельств... Попытаться спасти... две фарфоровые чашечки... Она не пыталась стирать слёзы, пусть текут... но стала читать вдумчивее, собраннее:
  "Аннет, я взрослый, сильный, сложившийся человек. И - даже если серьёзно пострадаю, - человек уже состоявшийся, успевший прожить яркую и содержательную жизнь, узнать любовь, отцовство, успех... И я, поверь, буду чувствовать, что совершил предательство, если уклонюсь теперь от хирургического ножа и если он взрежет тело той девчушки. Я уже не буду тогда собой, я предам себя, и предам вместе с собою самим тебя, своих сыновей... и память о Ноэми..."
  И ведь ты помнишь, как десять лет назад, после случая в метро, ты сказала мне, что, удержавшись в подобных обстоятельствах, я почувствовал бы, что перестал быть собой! Увы, сейчас - "подобные обстоятельства"; пойми и прости, Аннет!"
  Он пишет, что, НЕ сделав это, предал бы себя и нас... Нет, это неправильно, что он о нас не подумал... это другое... Да, я ему сказала тогда, после метро, именно так... чтобы и себе, и ему объяснить... но ведь это, наверное, правда!..
  Аннет дочитала до конца... Может быть, он и не искалечит себя... Она вспомнила: почку жертвуют иногда родным, и донор может восстановиться... да, кажется, с одной почкой - это не так уж страшно...
  Первый ужас прошёл. Она увидела цифры в конце письма... Так, надо позвонить туда, на отделение... Теперь пальцы уже более или менее слушались, она набрала на мобильном тот, номер, что дал Мишель... Почти тотчас же ответила женщина.
  - Я... я хочу узнать... я жена человека, проходящего донорскую операцию... - Аннет произнесла это тихо, хрипловато-свистящим полушёпотом, - не разбудить бы ещё Матье, зачем ему знать... лучше и в самом деле сказать им всем, что он в Канаду срочно улетел... Она выправила дыхание... - Я его жена... скажите, что с ним?..
  - Да, да, конечно, мадам Рамбо... мы ждали вашего звонка, - откликнулась... дежурная медсестра, наверное... - Мы ждали. Операция началась... мадам Рамбо, ничего сложного не предвидится... ко мне сюда каждые пять минут присылают санитара из операционной, чтобы держать в курсе; мы понимали, что вы должны звонить... Всё там нормально...
  Аннет стало чуть полегче. Её звонка ждали, о ней заботятся...
  - Я сейчас... секундочку, я позову заведующего, доктора Бернуа... - Послышались частые, лёгкие шажки, сестра бросилась, кажется, бегом... Аннет ощутила симпатию к ней: она хочет помочь... Через полминуты в трубке что-то стукнуло и зазвучал негромкий, спокойный - и самим этим спокойствием в тот момент очень поддержавший её, - мужской голос.
  - Мадам Рамбо, я хирург и завотделением. Мы понимаем, насколько вы потрясены тем, что узнали; но у нас с вами все основания думать, что ваш муж часа через полтора уже будет в послеоперационной и возьмёт курс на успешное заживление. - Врач говорил уверенно, даже чеканно, и это тоже целебно действовало на неё.
  Она подумала, что они положили Мишеля на эту операцию, не спросив её - жену, - но он взрослый разумный человек, формально его собственного согласия достаточно. И ей понравилось, что этот доктор даже символически не просит "извинения". Аннет была сейчас по-детски беспомощна, и ей сейчас остро хотелось, чтобы с ней обращались именно так, как большие с маленькими, чтобы всеми словами и интонациями ей давали понять: мы хотим добра и знаем, что делаем, а ты должна слушаться нас, и всё будет хорошо...
  - Операция, в принципе, стандартная, - продолжал врач, - и поверьте, что мы намного больше беспокоимся за ту маленькую девочку, которой будет делаться пересадка. У господина Рамбо организм как заказные швейцарские часы...
  А сколько же времени, подумалось ей... она глянула на лежащие тут же, на столике, золотые часы - подарок Мишеля, - которые консервативно носила на руке, снимая только на ночь... Три семнадцать; и на экране компьютера, сбоку, то же самое...
  - Доктор, я сейчас поеду к вам, я сейчас вызову такси, - она сказала это всё ещё очень тихо, но уже без хрипловатости в голосе. - Скажите только: он сможет быть здоровым, как был раньше?..
  - Скорее всего, сможет, - более мягко, менее чеканно, чем начал разговор, ответил заведующий. - В конце концов, и при аппендиците производится хирургическое вторжение, но вы знаете, что человек после этого живёт полной жизнью.
  - Я ведь знаю его: он не выдержит образа жизни хронического больного... он... не знаю, что он с собой сделает, если окажется в таком... - Аннет опять заплакала - даже с неким подстаныванием, не испытывая неловкости перед этим незнакомым человеком... да при чём тут неловкость, она хочет, чтобы её успокаивали, как дошкольницу...
  Врач помолчал секунд пять; ей вдруг показалось, что он колеблется - сказать что-то или воздержаться... Затем заговорил очень предупредительно:
  - Давайте рассудим чисто логически. Если бы такая операция влекла за собой вероятную инвалидность, родители той девочки, которая чуть не стала донором, - девочки-подростка... он же вам написал, наверное... тогда они ни за что не дали бы разрешение. Невзирая даже на её собственную готовность.
  - Да, я знаю о ней... он писал... - осваиваясь с этим доводом, медленно промолвила она. - Господи, хоть бы вы были правы, доктор!..
  - Езжайте к нам, не теряйте времени, - сказал он отчасти "учительствующим" тоном. - И звоните сюда сколько вам будет нужно - дежурная сестра ответит, и я сам, если смогу, постараюсь подойти...
  Они хотят помочь, вновь подумала Аннет, отключив связь... Так... что сейчас надо сделать?.. Она захлопотала, это тоже очень помогало ей "восстановиться"... Такси!.. Схватилась за телефон - звонить в диспетчерскую; нет, это когда соберусь, они очень быстро приезжают... Быстро оделась в то, что попалось под руку... Деньги!.. Так, хорошо, есть наличные, я взяла из банкомата вчера достаточно... Аннет любила - столь же консервативно, сколь носить часы на руках, - расплачиваться в магазинах живыми деньгами, а кредитками пользоваться лишь для особо масштабных выплат... Две бумажки оставить Матье, остальные с собой... Дальше - сумка, все карточки в кошельке... подзарядное устройство для телефона; так, теперь, записку... Она выдернула лист фолио из принтера, быстро написала:
  "Матье, сынок, не беспокойся, мне пришлось уехать среди ночи к папе. У него экстренная журналистская командировка в Канаду, вылет рано утром; я собрала ему чемодан, поеду к нему в редакцию на такси, оттуда машиной в аэропорт. С папой не будет связи целые сутки, наверное, он летит двумя самолётами. Приедет - позвонит. Возьми в холодильнике винегрет, разогрей горошек или кукурузу, если хочешь. Хлеб белый я в буфет положила. Не волнуйся. Целую, мама".
  Подоткнула лист под тарелку с семечками в гостиной. Взяла телефон, набрала состоящий из чередования двух цифр номер стоянки заказных такси... Назвала адрес... "Мне надо в S..." Уже собравшись выходить, спохватилась - я же не скоро, наверное, приеду, - и приписала сыну:
  "Я из аэропорта прямо на работу, ко мне там придёт несколько человек студентов, я не могу отменить. Приеду, может быть, под вечер. Виктору позвони утром, чтобы не волновался, что папа не отвечает".
  Утром надо будет позвонить маме Мишеля, сказать про эту "Канаду". И Сюзан, его сестре... но ей - позже... Ладно, это я ещё успею обдумать...
  Стараясь не шуметь, чтобы не разбудить спящего сына, повернула ключ снаружи, сбежала на ветреную улицу... Чуть накрапывает; и вот уже машина подъезжает... Она села сзади, спросила шофёра - "За час доедете?.." Он ответил, что ночью можно иногда и быстрее; ответил с ощутимым акцентом... По облику - кажется, индус или пакистанец; тем лучше, не будет заводить разговор от скуки... Аннет на всякий случай, чтобы он вообще ни о чём не расспрашивал, сделала вид, что читает что-то на своём мобильном телефоне. Сквозь прерывистые ниточки лёгкого дождя замелькали улицы, и вскоре - вот она, автострада!.. Почти пол-третьего... А ОН, что с ним сейчас делают? Врач сказал, что часа через полтора... теперь уже, значит, через час с четвертью... операция уже будет завершена, и надо будет ждать, чтобы окончилось действие наркоза и чтобы он проснулся... Мишель! Что он сделал!.. Но Аннет припоминала и осмысливала уже те строки, на которых, читая, не фиксировала внимание. Да, получилось, что он как бы ненароком услышал об этом... и он пишет ведь про фарфоровые чашечки... и он посчитал, что ему назначено заслонить собой эту девочку - сколько ей, одиннадцать, кажется?.. Да, когда-то, почти сорок лет назад, другая фарфоровая чашечка разбилась, а он уцелел, его тогда защитили; и он словно бы в долгу, я же знаю, он же столько раз говорил об этом со мною... И в самом деле, если бы он не сделал этого, то, наверное, казнился бы потом всю жизнь!.. Боже! Если бы я проверила эти работы днём-двумя раньше, то не должна была бы сидеть над ними в этот вечер, и он бы не поехал, может быть, в редакцию!.. Конечно, этим утром выходит ЛФ, и там продолжение "Сказания об Избавителе"; но у него же там всё вычитано, а насчёт остальных материалов он сказал бы редактору - уж вычитайте без меня сегодня... И провёл бы вечер со мной, и ничем потом не терзался бы, потому что просто не узнал бы эту историю в тот час, когда мог что-то предпринять!.. И, значит, моя лепта есть в том, что произошло...
  И он придаёт очень большое значения этому "как бы случайно"... Аннет вспомнила один из первых разговоров с ним об этом. Буквально через трое суток после знакомства...
  Тогда, в самолёте, они так и сидели, взявшись за руки, до самого приземления. Потом они вместе проходили паспортный контроль, высматривали на движущейся ленте свои чемоданы; и дальше им было по пути, ему - на час дольше, чем ей, но в одном направлении. Аннет вздремнула в такси, и опять щека её лежала на его плече; а больше между ними ничего тогда не было, хотя они понимали, что никуда уже не денутся друг от друга. Она пригласила его - зайди к нам, чай попей, потом другое такси вызовешь; но Мишель отказался - не надо, не хочу я вламываться в дом нежданным гостем, лучше ты сначала расскажи обо мне... И, поставив её чемодан у дверей квартиры её родителей, обещал: "Я приеду... и, знаешь, я уже решил, что мы будем делать! Мы в кино пойдём; я, пока ты спала, в газете просмотрел объявления - так вот, у вас здесь такой фильм пойдёт... завтра первый показ, кстати... Обязательно пойдём, Аннет!"
  И через два дня он приехал к ней на отцовской машине. Её родители были отчасти обеспокоены, когда она рассказала о своём аэропортно-самолётном приключении, - их, людей традиционного склада, не радовало, что она, будучи знакома несколько часов, почти "объяснилась" с этим пареньком - может быть, и привлекательным, и неглупым, и честным, но... её ли, "нашего" ли это круга человек?.. Тем более, наверное, "одичавший" за годы этой своей солдатской службы, а потом - вместо нормальной учёбы, - неких беспорядочных разъездно-охранных заработков... Но он приятно удивил их - и живой, культурной, почти творчески красивой речью, и тем, что, оказывается, очень много читал и думал. И, конечно, тем, что и по их собственному впечатлению, и по услышанному ими от Аннет в последующие недели - она с ними делилась очень доверчиво, - этот молодой человек, явно уже имевший опыт отношений с женщинами, очень деликатно, без малейших признаков нетерпения, принял и принимал вплоть до свадьбы тот факт, что только венчание позволит ему нечто большее, нежели хождение за руку и поцелуи... Мишель вёл себя с нею так, словно бы эта "традиционность" была ему не менее важна, чем им и ей самой...
  И Аннет вспоминала сейчас, как действительно повёл он её в в тот свой первый приезд в кино - на крайне неправдоподобный и бесконечно трогательный русский фильм о войне, о женском подразделении, о вступивших в бой с целым немецким отрядом и погибших в этом бою пяти девушках. А когда картина окончилась, потом - они сидели в кафе, - вдруг заговорил об одной из них - посланной, чтобы позвать бойцов находившейся неподалёку части на помощь, но утонувшей по пути... Он умел иногда переживать за образы из кино и книг как за лично знакомых ему людей... По фильму эта девушка, жившая в селе, ещё до войны влюбилась в командированного туда инженера и хотела отдаться ему; но он - очень порядочный, - не воспользовался её наивностью, понимая незрелость её чувств и не будучи уверен в том, что может ответить на них... И вот Мишель с неким оттенком боли и ожесточения в голосе сказал: "А представь, что не был бы он таким порядочным, и была бы у них близость... и если даже оставил бы он её потом, а она бы от него родила... но тогда... тогда, Аннет, она на фронте не оказалась бы, она - вместо того, чтобы утонуть, - дитя своё растила бы, понимаешь?.. Пусть даже матерью-одиночкой!.. И ещё представь, что узнал бы он потом об её гибели! Он бы подумал, наверное, - не спас, а погубил я её этой своей щепетильностью!.." И тут, желая, кажется, продолжать, Мишель внезапно вздрогнул, покраснел - что с ним не часто бывало, - и смущённо, прерывисто произнёс: "Аннет, ради Бога, не подумай, что я намёки делаю какие-то..."
  Но она и так понимала, что никакие это не "намёки" - нет, его издавна и неизбывно томила мысль о невозможности для человека даже в малой степени предвидеть, что повлекут за собой его действия и слова... И Мишель, не удержавшись, всё-таки рассказал - не для хвастовства, а приводя ещё один пример, - о том, как был спасён им на реке школьный товарищ, - "это просто получилось так, я к нему находился ближе всех, иначе кто-то другой прыгнул бы точно так же...", - и о том, что, сложись иначе сыгранный им незадолго до этого теннисный матч, он бы там физически не находился... "и как знать, Аннет, что было бы тогда с Жюлем..."
  Вот и теперь! Проверь я работы раньше... не расскажи ему об этом тот сотрудник... не врежься тот грузовик - или это не грузовик был? - в машину, в которой были девочка с матерью... не решись те люди, те двое, вытащить её... или если бы воспламенилось чуть раньше... Господи, как же я могу о таком думать, это же кощунство - даже думать так, желать такого... но при чём тут "желать", это уже было, произошло... ну, или жалеть о том, что не сложилось иначе... Нет, я ни в коем случае не должна желать никому зла! Мишель должен быть жив, и выздороветь, и все они - тоже! Эта малышка... и ведь... Господи, неужели окажется, что он напрасно на ЭТО пошёл?..
  Он пошёл на это, он хотел... хочет спасти... А о НАС он подумал?.. Да, но ведь и те двое, рискнувшие собой, вытаскивая ребёнка, - думали ли в те мгновения о своей дочке, этой самой, одиннадцатилетней?.. О ней и... может быть, у них ещё дети... и о своих родителях... А она - решившись на донорство, - думала ли о папе с мамой?.. Нет, это всё намного сложнее... Вот и Мишель, когда решил отслужить в ТОЙ армии, там, где опасно, сказал ведь родителям - нас тоже некому было бы спасти от террористов, если бы те солдаты жили ТОЛЬКО ради своих семей...
  А ради нас? Боже, как же мне не стыдно!.. Резко вынырнуло сейчас неотлучно пребывавшее при ней воспоминание о своей собственной оплошности, которая... ей непередаваемо страшно было думать, к чему эта оплошность могла привести... Да, десять с лишним лет назад - месяцев через пять после случая в метро, - они поехали в августе на неделю в Норвегию, они снимали там, близ фьорда, дачный домик, двухэтажный, деревянный, но оборудованный - на то и Скандинавия, - в соответствии с новейшими стандартами. Там была и детская площадка - удобная, с песком и игрушками. Однажды, в светлое ещё время, под вечер, она, Аннет, готовила салат на ужин, а семилетний Виктор и Матье, которому было около пяти, возились на этой площадке. Возились, но потом - Аннет понимала, что это она недосмотрела, надо было то и дело выглядывать, проверять, что они там делают, - соскучившись, вздумали залезть на крышу по металлической стремянке, наискосок и, казалось, очень устойчиво приставленной к стене. У лесенки были бортики, очень надёжные, и детям было совсем не страшно подниматься наверх; но когда Виктор, а следом за ним маленький Матье шагнули на крышу, они, ощутив себя на немалой высоте, испугались - тем более, что крыша эта была не совсем плоской, а чуть покатой... Ребята хотели было начать спускаться, но Матье - так потом рассказывали они оба, - задел ногой стремянку, и она с оглушительным грохотом рухнула вниз, придавив небольшое тонкоствольное деревце... Мальчики, при всём страхе, который они испытывали в эти секунды, понимали, что двигаться нельзя, что надо держаться за штыри и выступы, которые, к счастью, там были, и друг за друга... Они отчаянно закричали, зовя на помощь, и ещё сильнее их закричала выбежавшая на грохот - в невообразимом ужасе, - Аннет... Вот тогда - слава Богу, - и подоспел Мишель, который ходил купаться в холодной морской воде - правда, близ берега, поскольку на глубину он, памятуя о том, что может схватить ногу, заплывать не рисковал... Он, увидев происходящее, побелел от ужаса не меньше жены, но при этом быстро "схватил" ситуацию... Подбежал к ней, тихо сказал: "Набери экстренную линию телефонной компании, узнай номер местной полиции и как звонить!.." Затем - встав у стены, под тем участком крыши, где находились дети, чётко - всеми силами стараясь внушить им уверенность в том, что они защищены, - проговорил, ставя как бы печать непреложности на каждом слове "Ребята! Я. Иду. Не. Шевелиться. Ждать!" Это был приказ папы, сильного и знающего, что он делает; и сыновья припоминали потом, что им стало менее страшно, когда они это услышали. Он решил, что должен взобраться наверх, к ним, опасаясь, что они не выдержат долго, что кто-то из них, не дай Бог, сделает всё-таки неверное движение... Он опасался этого, понимая, сколь страшно ощущение высоты: по тротуару уверенно пройдёшь много километров, не боясь соскользнуть на мостовую... ну, а если этот самый тротуар подвесили бы метров на сто над землёй?.. И, тихо прицыкнув на Аннет, обомлевавшую от страха ещё и за него, - полез!.. Он никогда не занимался альпинизмом, но любовь к своим малышам, воля - и ещё тренированность солдата строевой службы, - выручили!.. Хватко цепляясь за выступы на стене, он добрался до балкона под крышей. И, карабкаясь, не переставал, переводя дыхание, повторять детям: "Ребятки, папа здесь, папа с вами, лежите не шевелясь!" И безмолвно молил свою левую, раненую когда-то ногу - не подведи, родная, не застынь сейчас!.. И она - действительно родная, живая, - не подвела... И, поймав не совсем ясно зачем - для украшения, что ли, - торчавшее на краю ската железное кольцо, он полугимнастическим рывком взмыл на крышу; затем накрепко обхватил правой рукой Виктора, а левой зажал под мышкой малыша Матье - ею же уцепившись за какой-то штырь. И тогда громко возвестил: "Аннет, я держу их, не волнуйся, немедленно звони! Малыши, родные, всё, лежите спокойно, я здесь, мы вместе, нам сейчас помогут!.." Она выполнила всё. Дальше были пятнадцать минут, в течение которых она замирала от страха, отойдя метров на двадцать от дома и глядя на них, лежащих плашмя на этой крыше; а Мишель в это время держал ребят стальной хваткой, так, что им даже чуть больно было, и, успокаивая их, рассказывал им о цирковых акробатах, которые здесь и сплясать могли бы... И, наконец, приехала бригада аварийной службы и их - сначала детей, потом Мишеля, - бережно доставили на твёрдую землю. Да ещё и спросили, не хотят ли они подать на хозяев в суд за не убранную, а опрометчиво оставленную и не закреплённую как бы следовало лестницу. Но для Мишеля и Аннет дикой и кощунственной была даже сама мысль о каких-то там денежных "компенсациях" перед ликом этого дарованного Богом спасения; и они, напротив, извинившись перед хозяевами, оставили им вполне адекватную сумму за обрушенную стремянку...
  А её, Аннет, виновно лепетавшую "Меня убить мало, как же это я не смотрела за ними?..", Мишель не только ни в чём не упрекнул, - нет, он сколь любяще, столь и непререкаемо сказал ей тогда: "Хватит. Тебе абсолютно не в чем каяться. Недоглядеть может любой. Ты замечательная мама, и я запрещаю тебе изводить себя".
  И он появился тогда именно вовремя... опять-таки - и бесконечно, - слава Богу!..
  Он всегда думал и думает о нас более, чем о ком бы то ни было, шептала себе Аннет, мчась в такси сквозь темень... Насколько отлынивал он от рутинных хозяйственных дел, настолько трепетно относился ко всему, что касалось лично сыновей и её. И если, например, надо было ехать куда-то хоть чуточку сложным маршрутом, не отпускал её ни с детьми, ни одну, - нет, он вёз их сам и, когда надо, часами ждал, ошиваясь где-то там в буфете при бензоколонке вместо того чтобы отдыхать дома...
  И сейчас он, наверное, надеется встать и быть здоровым, как был всегда; и он ведь пишет, что "уже завтра" надеется "восстановиться" и быть в состоянии разговаривать по телефону - якобы из Канады, - со своей мамой, с Виктором, с сестрой... "Завтра"! Наверное, он имеет в виду - уже сегодня, то есть в ближайший вечер... Реально ли это? Доктора скажут... Он надеется... и я надеюсь... Да, он думал и думает о нас... но он не мог бы простить себе, если бы не попытался спасти... фарфоровую чашечку... или две чашечки...
  Что я ему скажу, войдя туда, в послеоперационную, к нему, очнувшемуся? Я сначала поцелую его, а потом скажу - я тоже хочу быть твоей фарфоровой чашечкой!.. Да я же и была ею все годы... была, несмотря на ту трещинку, которую... но это я простила, это я прощаю ему... А фарфоровой чашечкой я стала для него ещё тогда, в самолёте, когда он, обмолвившись, назвал меня "Ноэми"...
  Она увидела, что едет уже не по шоссе - мимо фонарей ночной улицы, по городу... И минуты через три водитель сказал: "Мадам, мы приехали". И назвал цену... Она отсчитала деньги... Теперь идти вдоль каменного бортика туда, где, кажется, главный вход... да, точно, шлагбаум, кареты "Скорой помощи"...
  Ещё через несколько минут она выскочила из медленно разъехавшейся на третьем этаже лифтовой двери и, глянув на часы - четыре двадцать пять, - вбежала в тускловато освещённый коридорчик хирургического отделения... Вот пост дежурной медсестры... Сестра на месте - довольно молодая, но в чёрных волосах проседь; лицо её приветно оживилось, когда она увидела Аннет...
  - Мадам Рамбо?..
  - Да, я! Что с ним!?. - выпалила Аннет ещё почти на бегу...
  - Уже на стадии зашивания, через полчаса, если всё, дай Бог, пойдёт так же, его перевезут в послеоперационную. - Да, подумала Аннет, тот же голос, это та же самая, что ответила по телефону... Сестра набрала на казённом телефоне чей-то номер... в трубке что-то послышалось... - Эвелин, там всё нормально?.. Минут двадцать пять?.. Да, приехала... - Положила трубку, сказала: - Мадам Рамбо, всё по плану, сядьте, отдохните... Хотите чаю или кофе?
  - Спасибо... чуть позже, - Аннет чувствовала, что ей надо ещё немножко "оттаять" прежде чем она захочет, прежде чем ей сможет захотеться вобрать в свою плоть сладкие тёплые глотки... - А с доктором Бернуа можно?..
  - Доктор Бернуа сейчас находится в детской реанимации, откуда будет в ближайшее время доставлена сюда маленькая девочка, Элиза. Секундочку, я ему позвоню... - Дежурная опять набрала череду цифр... - Доктор, здесь мадам Рамбо... да, да, понятно... - Повесила трубку, обратилась к Аннет: - Он вынужден сейчас быть там и наблюдать состояние ребёнка... ведь он сам будет делать трансплантацию, - пояснила она. - Через полчаса или даже чуть раньше он должен вернуться и тогда прежде всего будет говорить с вами...
  - Тогда я выйду, наверное, минут на пятнадцать, - сказала Аннет. - Мне надо собраться с чувствами, понимаете... Потом, если можно, угостите чаем или кофе...
  Она направилась обратно, к лифту - теперь она уже медленно брела... Механическим движением нажала кнопку, так же механически потом на квадратик, на котором высвечивался номер этажа... Она чувствовала себя "на излёте"... Интересно, если бы стрела, пущенная из лука неведомо куда, могла ожить, что ощущала бы она в те мгновения, когда вложенные в неё тетивою сила и скорость иссякают и уделом её становится вот этот самый излёт... и вот-вот можно будет уткнуться в грудь земли, прильнуть к её - всепрощающему ли, как знать, - лону...
  Входной этаж... надо по коридору... а теперь свернуть налево; и дальше всё время прямо... Похожу в темноте у клумбы, решила она... Людей было мало, но впереди быстро шагали, держась за руки, - тоже, кажется, к выходу, - мужчина, у которого чем-то заклеена часть макушки и, кажется, обе руки забинтованы, и девочка лет десяти-одиннадцати, хрупкая, в фиолетовой кофточке, с длинными тёмно-русыми волосами... Аннет подумалось - наверное, после аварии лёгкие травмы... с дочкой куда-то ехал... промыли, забинтовали и выписали; они-то скоро будут дома - а Мишель... а я?.. Вот он оглянулся зачем-то... лица не рассмотришь, но взгляд вроде бы выражает сильную усталость... Больше он, однако, не оборачивался... Аннет всё так же медленно дошла до вестибюля, там тоже было малолюдно... впрочем, вот эти двое у кофемашинки... Уже выйдя наружу, она увидела через стекло, что мужчина махнул рукой - видимо, машинка неисправна, - и они тоже двинулись к выходу. Аннет уже отдалилась от круглых желтоватых фонарей над пандусом, уже стояла почти в темноте у газона с неяркими и невысокими цветами по краям, когда заметила - они вдвоём идут к ней... Да, именно к ней, иначе им незачем было бы сюда... Что они хотят?..
  Когда они приблизились, Аннет отчасти успокоило его лицо. Оно не внушало опасений: невротического склада, но тонкое и располагающее... И у девочки нечто трогательно-уязвимое в глазах... И слова этого человека прозвучали смущённо-сбивчиво:
  - Простите, пожалуйста, мадам... простите... но я обязан задать вам этот вопрос: не имеете ли вы некоего отношения... к донорству почки?..
  Она была сначала ошеломлена этими словами - откуда он взялся, кто ему рассказал? - но тут же явилось озарение: да это же он спасал ту малышку... он и его жена, которая, видимо, сейчас около этой Элизы... а девочка - его дочь, которая согласилась - нет, сама предложила, - отдать почку... и если бы не Мишель, то она сейчас лежала бы там!.. Это они! Ну конечно, он же руки и голову поранил, наверное, о стёкла машины, потому и бинты! Да, это они!.. Но мучительна была ей сейчас встреча с этими людьми... зачем он подошёл?.. И она заставила себя, отстраняюще взглянув, спросить, насколько это ей удалось, твёрдо - даже жёстко, - и сухо:
  - Кто вы? И почему вы подумали это?
  Её тон - видно было, - смутил их обоих ещё более. Взгляд его почти беспомощно метался, когда он вновь заговорил:
  - Мы... понимаете, мы, волею обстоятельств... - он запнулся, колыхнул кистью прядь волос, будто бы желая ободряюще встормошить самого себя, - произошедшее вчера вечером волею обстоятельств связало нас лично с этим ребёнком... с девочкой этой, которой будет производиться пересадка... Связало лично; и мне... потому я и подошёл к вам, - перебил он сам себя, отвечая на её невысказанный вопрос, - и мне надлежит пребывать в вечном долгу за всё, что делается во имя её спасения, и не на кого переложить бремя этого долга...
  "Не на кого переложить..." эти слова напомнили Аннет что-то... да, конечно, так думает в "Сказании об Избавителе" Тетрарх, промолвивший своё "да будет так", посылая тем самым юных дочерей своих на стезю, грозящую гибелью... А стоящий перед нею человек и его жена ещё, наверное, час назад думали, что не на кого переложить им жертвенное донорство, к которому готовилась эта хрупкая девочка... девочка, решившаяся на то, чтобы пойти стезёй Исцелительницы!.. Они же не знали, что кто-то перехватит у неё эту долю... Вот почему так крепко, точно боясь выпустить - упустить, - держит он её за руку... её, которая чудом - так он, наверное, думает, - не лежит сейчас на операционном столе... И он не знает, кому обязан этим чудом; кому они все трое обязаны... но он - это нравилось Аннет, - говоря о "пребывании в долгу", перешёл с "мы" на "я"... он, казалось ей, хочет возложить этот долг на одного себя - не на близких...
  И не только лицо - речь у него также невротически ломкая... и экзальтированная - "надлежит пребывать...", - что тоже свойственно личностям такого типа в моменты сильной взволнованности...
  Ледяная отстранённость её взгляда растаяла; он, кажется, уловил это... и, черпнув толику уверенности, собирается добавить что-то... Но сейчас он, не дай Боже, - ещё возьмёт и выразит соболезнование!.. Нет, только не это!.. Но он не выразил - Аннет услышала совсем иное:
  - Понимаете, жизнь превращается порой, - действительно уже более уверенным был его голос, - в безумно жестокие качели...
  Ей показалось, что вместе с веками и ресницами сами её глаза - "текуще-вбирающие", так называет их Мишель, - изумлённо взмыли, когда прозвучало это слово... Качели!.. В которые превращается жизнь!.. Это буквально то, что ОН, Мишель, ещё едва знакомый, сказал ей двадцать лет назад в буфете аэропорта!..
  - ... В безумно жестокие качели, у которых одна связующая ось... и то спасительное, чему мы радуемся, как дитя на взлетевшем в свой черёд конце планки, может вытекать... может восходить... - пусть и не по злому умыслу нашему, - к чему-то тягостному, что придавило и заставило опуститься к земле другой её конец... Вот я и опасаюсь, что в нашем случае это тоже так...
  Его дочка в продолжение всего этого монолога с напряжённым участием смотрела на него - кажется, очень волнуясь, не запутается ли он, и полуосознанно изо всех сил стараясь поддержать взглядом, - и раз-другой перевела глаза на Аннет, желая, видимо, почувствовать её отношение к звучавшему...
  Аннет молчала несколько секунд, осмысливая это... Он имеет в виду не те качели - не раскачивалки, а перевешивалки, - но сам образ!.. И так ли это "в нашем случае"? Конечно, незачем ему... им... знать правду, но я-то её знаю... Мне предстоит обдумывать это - вместе с Мишелем, обязательно вместе с ним!..
  Затем - спросила... уже мягко и с неким оттенком "обречённости" в голосе:
  - А почему вы решили, - точнее, догадались, - что я имею... отношение к этому?.. - Она чуть запнулась, потому что хотела сказать "косвенное", но удержалась: лучше не надо - это "юридическое" слово, нарочитое и притянутое, побудило бы его, скорее всего, подумать прямо противоположное...
  - Вы были на третьем этаже - там хирургическое, - и именно оттуда спустились на входной; я видел, проходя мимо лифта, светившийся номер. Вы были там ночью - а значит, в связи с чем-то экстренным, - причём менее чем за час до трансплантации, которую планируют начать в пять с небольшим. И - простите ещё раз, - выражение вашего лица подсказало мне многое...
  Да, сейчас он не сбивается, он в своей стихии, подумала Аннет; такие люди, в силу присущей им тревожности, бывают очень наблюдательны...
  - Я знаю, что вы рискуя жизнью спасли эту малышку и готовы были, спасая её, идти до конца, - произнесла она без восторженных ноток в голосе - просто констатируя, - и ей показалось, что девочку, чья ладонь в руке отца заметно вздрогнула, поразили именно завершающие слова. - И продолжала, обращаясь к ней: - Могу сказать тебе одно: получение этого органа, который будут пересаживать... Элизе, - не умаляет этой твоей удивительной... - она хотела сказать "жертвенности", но, удержавшись, остановилась и не договорила: ей, этой девочке, одиннадцать лет, Мишель писал... и ей уже и так довелось соприкоснуться с трагическим... и не явится ли это слово, если прозвучит сейчас, некоей "печатью"?.. А она ведь ещё почти ребёнок, и вот зажимает под правым локтевым сгибом пакетик, а там - Аннет непроизвольно бросила взгляд, - виднеются какие-то лакомства...
  А девочка поймала этот взгляд и - может быть, отчасти для того, чтобы не надо было отзываться на смутившие её слова, протянула этот пакетик: - Хотите, мадам? Это булочки вкусные... сейчас ведь всё закрыто, а вы здесь давно, наверное...
  Аннет вдруг ощутила, что ей хочется чего-то сладкого - иногда это помогает в горечи и в волнении, - а потом действительно надо бы попросить на отделении кофе с молоком, ей сделают... Взяла пакетик... - Спасибо... - Потом - поскольку трудно было разглядеть, - спохватилась: - А это не... кроки? В смысле, не с колбасой?
  - Нет, что вы, это из кондитерской, колечки и крендельки сладкие...
  Она взяла колечко... да, конечно, вот и поливка из белого шоколада... - Большое тебе спасибо... - "Очень чуткая, - подумалось ей, - но может ли она быть иною?.. Только имея очень сильную способность к сопереживанию, можно было решиться..."
  Обстановка разрядилась, и отец вдруг сказал, крутнув головой с досадой: - Центральная больница, и надо же - кофемашинка не работает... я кофе хочу... - Спустя мгновение, кажется, осознал, насколько инфантильно это звучит, и добавил очень смущённо: - Ну, и вам, и всем остальным, кто ночью здесь, по отделениям бегать надо, чтобы исправную найти... - Неожиданной до крайности была эта столь ребячески-эгоцентричная фраза из уст человека, считанные часы назад бросившегося спасать ребёнка из дымившейся машины и подписавшего согласие на то, чтобы его дочь... Но и это, впрочем, понятно: он, видимо, испытывает нечто подобное восторгу стоявшего на плахе и помилованного - тут самое время обнажиться детским стрункам души... И именно девочка сейчас выглядит более сдержанной; кажется, её отчасти сковывает волнение за папу, опасение, что он скажет "не то"...
  Помолчав с четверть минуты, чтобы не совсем мгновенным был переход от кофейно-кондитерской темы к тому, ради чего этот человек обратился к ней, Аннет промолвила - осторожно, взвешивая слова, чтобы не дать невольно намёка ни на что конкретное:
  - Я не имею права раскрывать кому бы то ни было имена и обстоятельства, связанные с этим донорством... Но могу сказать вам уверенно: даже если бы вам что-то касающееся их и приоткрылось, это было бы для вас... скажем так... не нужным, не живительным, а... лишним и напрасно беспокоящим знанием. Лишнее знание, - подчеркнула она, взглянув на него с неким оттенком доверительности; так смотрят в глаза тому, с кем объединяет посвящённость в нечто доступное далеко не всем... - вы - я не сомневаюсь, - понимаете, что это такое...
  "И действительно, зачем им знать... Зачем им знать причины того, что сделал Мишель? Ведь не они погубили ту фарфоровую чашечку, которую он не мог спасти когда-то... Её - не мог... и потому влеком чувством долга, ощущаемого как боль - и вину, хоть и не было в том вины, - пытаться спасать другие такие вот чашечки, - Аннет посмотрела на девочку; та вслушивалась в разговор с таким выражением лица, что было ясно - она не забудет ни слова, ей предстоит всё это впитывать в душу... Ну что ж, так тому и быть; пережив этот вечер и эту ночь, нельзя не расстаться навсегда с безмятежностью... - И ведь я тоже не знаю, почему она вызвалась на такое... и что, быть может, искупали они, продираясь сквозь стёкла к той крошке за секунды до взрыва..."
  Мужчина тоже чуть помолчал.
  - Лишнее знание, - повторил он затем и сказал с горькой убеждённостью: - Да, конечно, ещё бы не понимать!.. От того самого плода познания до открываемых в самом себе чувств и мыслей, о которых лучше бы и понятия не иметь... Или - до чего-то узнанного помимо воли, ненароком, что возьмёт и всколыхнёт... - он запнулся на миг... - что возьмёт и бросит из тихой заводи в бушующий поток... Но бывает так, что житейское вплотную соприкасается с метафизическим, и на происходящем с тобой чувствуешь, - он отвёл глаза, обдумывая, как бы точнее выразиться, - чувствуешь руку Промысла... и тогда уже меньше щадишь себя, и тянешься, даже боясь, что может обжечь...
  "Руку Промысла... Да, у них тоже что-то непростое в прошлом..."
  - Но если и так, - произнесла Аннет всё ещё медленно, всё так же тщательно избегая того, что могло бы хоть чуточку приподнять завесу над её тайной, - не только вы ощущаете на себе некий долг, повинуясь которому обрекаете себя на что-то... Вы - в том числе, но не только... Получение этого органа, - добавила она, - имеет, поверьте, длительную предысторию...
  - Получение... или обретение, - очень тихо и полувопросительным тоном отозвался он, не совсем ясно к кому обращаясь... Наверное, риторически - к самому себе... "Обретение..." Да, для него... для них - именно так, это возвышенно-церковное слово, а он, наверное, не атеист, если говорит о Промысле... Она опять помолчала несколько секунд, и ей всё-таки показалось - он надеялся на реакцию, хотя и не до такой степени, чтобы "рассчитывать" на неё...
  - Можно мне узнать ваши имена? - спросила она, - при том, что себя я назвать, простите, не смогу?
  - Да, - оживлённо ответили они оба... затем отец продолжал: - Мы запретили разглашать, потому что, сами понимаете, пресса житья не дала бы... но вам-то я, конечно, скажу. Меня зовут Андре Винсен, мою дочку - Жюстин... Жена моя, Луиза, в детской реанимации сейчас, она будет... дай Бог... с малышкой и после пересадки... Мы вообще не отсюда. Мы едем сейчас к моим родителям - это полтора часа езды, - потому что они знают о том, что мы сопровождаем Элизу, а по радио и в газетах будет утром о девочке, которая собиралась... и они поймут, что это она, Жюстин; и мало позвонить, что это отменилось, - они должны её видеть, иначе... опять же, сами понимаете...
  Пока он всё это говорил, в сознание Аннет более глубоко впечатались те его слова - "получение... или обретение", - и она подумала: нет, тут, наверное, не просто христианская риторика, хотя мне, конечно, можно сделать вид, что я воспринимаю эту фразу именно так... Не может этот человек не понимать смысловых оттенков, прекрасно он их понимает... он надеялся на мой ответ, который подтвердил бы ему: предысторию имеет "обретение" донорской почки, ПОЛУЧЕНА же она раньше и не РАДИ Элизы и Жюстин. "Нет, я не стану это подтверждать, я не пойду на однозначную ложь, ему придётся примириться с тем, что ответа на этот полувопрос не будет. И всё-таки, - осенило её вслед за тем, - у меня есть нечто такое, что я могу им дать!.."
  Она достала из сумки сложенные вдвое листы "Сказания об Избавителе", которое думала перечитать в свободное время на работе и не вынула, спеша сюда. Текст, распечатанный на домашнем принтере, был без имени автора.
  - Вот, возьмите, - она протянула ему листки, расправив их. - Вы просто обязаны это прочесть. И вы, и ваша жена... и ты, Жюстин...
  - Большое спасибо, - сказал Винсен, глянул на первый лист... кажется, различил, несмотря на темноту, название, потому что брови его чуть удивлённо приподнялись... - Но чья это вещь? И как же мы вам отдадим?
  - Автора вы так или иначе не знаете, а отдавать не надо: я получила этот текст по электронной рассылке и могу опять распечатать когда захочу...
  Тут пришлось солгать, но ложь эта была не о том, что могло быть им важно... Лучше всего, если он будет думать, что она состоит на некоем интернетном форуме любителей литературы.
  Через три минуты они сели - Аннет увидела, - в такси к тому же самому то ли индусу, то ли пакистанцу, который привёз сюда её.
  Она постояла ещё немножко в одиночестве, почти самой плотью ощущая втекающее в душу впечатление от этого разговора. Но не было сил продумывать... нет, это потом, и я хочу рассказать Мишелю, и тогда мы с ним вдвоём всё продумаем и уясним... Сейчас надо назад, может быть, врач уже вернулся...
  Спустя ещё минут пять доктор быстро вышел к ней по звонку дежурной сестры.
  - Всё прошло нормально, - сказал он, не улыбнувшись, а лишь сделав "подтверждающий" кивок - ей и самому себе, - и лёгкое горизонтальное движение ладонью, словно отсекающее возможность чего-то иного. - Именно то, что я вам говорил. Организм - как заказные швейцарские часы. Господин Рамбо находится в послеоперационной; думаю, часа не пройдёт и он будет в сознании - тогда увидитесь... Хирург, который его оперировал и сейчас следит за его состоянием, сам вызовет вас...
  - Доктор, а эта маленькая Элиза... когда ей?.. И каковы шансы?.. - спросила Аннет.
  - Она уже здесь, она сейчас проходит анестезию, и менее чем через полчаса я приступлю к операции. Шансы? Если честно, - пятьдесят на пятьдесят... Всё зависит теперь от её... жизненных резервов, от способности её организма адаптировать чужеродный орган - сам по себе прекрасно функционирующий. И от нас, конечно... поверьте, я сам волнуюсь. Мы попытаемся; но кроме наших попыток остаётся - даже если это звучит банально, - только надежда... Представьте, я почти только что говорил с людьми, которые её спасли, которые хотят её удочерить... И им - не решился сказать, насколько велика вероятность, что вопреки всем нашим усилиям... - он не окончил фразы... - Для них... сами понимаете, чем явится неудачный исход операции...
  "И для меня... для нас - тоже, - несколько обиженно подумала Аннет. - Неужели то, что сделал Мишель, может оказаться напрасным?.."
  - Я тоже говорила с ними... то есть с отцом и дочерью, - сказала она. - Сейчас, когда выходила. Он заметил, что я ехала с третьего этажа, и обратился ко мне, явно преодолевая сильную неловкость... они чувствуют, что в долгу перед кем-то, не зная - перед кем именно... - И, не передавая подробностей разговора, она продолжала: - Я ничего, конечно, не раскрыла, им придётся жить с этой неясностью... он, кажется, склонен думать - и ему хочется думать, - что почка получена раньше; и хорошо, если они смогут успокоиться на этой мысли...
  - Вот оно что, - чуть озадаченно проговорил врач. - Вы всё-таки встретились с ними... Я специально не разрешил никому из них находиться на хирургическом - именно чтобы этой встречи, по возможности, не допустить...
  - Знаете, доктор, - промолвила она задумчиво, - может быть, и лучше, что этот разговор состоялся. Мне сейчас кажется, что подсознательно я даже хотела этого... Хотела видеть девочку, которую Мишель защитил от операционного стола; и она... - Аннет помедлила было, подбирая слова, но затем, взмахнув ладонью, сказала: - В общем, мне очень хочется, чтобы она была счастлива и чтобы у этой малышки была именно такая старшая сестра... И именно такая семья. Этот человек был тактичен и тонок... - "хоть и проступает в нём эгоистическая жилка", про себя добавила она... - хорошо, что я поговорила с ними...
  - Пожалуй, - откликнулся Бернуа. - Но имейте в виду, что вам - если не хотите, чтобы они поняли, что вы ездите к кому-то, и догадались о том, что мы с вами хотим скрыть, - нужно будет остерегаться дополнительной встречи с ними. Они собираются поселиться на неделю или дольше здесь, в городе, в гостинице... а сейчас поехали к его родителям, успокоить их и взять младшего сына. А женщина будет находиться при Элизе... если всё, дай Бог, пройдёт благополучно...
  - А она? - спросила Аннет. - Что вы о ней скажете?
  - Очень милая женщина; обожает их... она из тех, для кого близкие люди - всё на свете. У неё даже обморок был, когда она узнала, что дочке не надо... Не могу представить себе, чего ей стоило подписать... Теперь, когда радость улеглась и они уехали, её снова, кажется, охватило жуткое волнение о том, как будет с Элизой; ей выспаться бы, но она, я видел, вместо этого беспрерывно курит на веранде...
  Когда Бернуа ушёл - готовиться к операции, - Аннет попросила у сестры кофе с молоком и уселась в комнате ожидания, держа двумя пальцами одноразовый стаканчик и порой призакрывая глаза. "Но заснуть я тоже не в состоянии", подумалось ей...
  
  - 24 -
  
  Через считанные минуты после того как заказное такси отъехало от больницы, Винсен, попросив водителя ненадолго остановиться на бензоколонке, где был круглосуточный магазин, вышел вместе с Жюстин. Там же он увидел и банкомат; снял семьсот евро - чтобы расплатиться в конце пути и чтобы хватило на другие предстоящие расходы, - и, наконец, взял в магазине то, что хотел: дочке - шоколадный напиток с молоком, себе - чёрный кофе. Усевшись в машину опять, приоткрыл окно - шофёр разрешил курить, - и полушёпотом сказал Жюстин:
  - Я думаю, доченька, этот орган - от донорского пожертвования, оставшегося когда-то не реализованным... Что почку эту планировали пересадить кому-то, кто не дожил до начала трансплантации, и, коли уж так сложилось, законсервировали на такой вот случай...
  Жюстин кивнула. Было ясно, что эта почка - именно донорская, а не изъятая у кого-то погибшего; женшина говорила о предыстории, о долге, повелевшем обречь себя... Но повелевшем - кому? Неужели ей самой? Или кому-то из близких? Если так, - очень понятно, что она здесь: она захотела посмотреть на девочку, которую то донорство, может быть - дай Бог! - теперь спасёт...
  - Доктор Бернуа, я предполагаю, для того-то и хотел держать нас подальше от хирургического отделения, чтобы мы не столкнулись с нею, - продолжал он - Мы бы, наверное, и не столкнулись, если бы она не вышла тогда... Это его нежелание пускать нас туда навело меня уже тогда на мысль... это ещё одна, дополнительная причина того, что я, увидев её, спустившуюся с третьего этажа - именно оттуда, - "догадался"; хотя ей-то я этого, конечно, и не сказал...
  Умная женщина, думал он... и приятная, "приглядная"... Что-то ещё примечательное она сказала, вспоминалось ему... а, ну конечно, не "кроки" ли ей предложила Жюстин, то есть не ветчина ли в этих булочках... Вегетарианка? Нет, скорее - еврейка... Винсен вспомнил празднование семнадцатилетия одного из одноклассников в пиццерии: там разносили пиццы с креветками и кусочками ветчины, а Эмануэль Леви заказал себе отдельно с маслинами и грибами; и тактичная Луиза, когда заходит в гости её сотрудница и подруга Адель Клейн, убирает подальше и ветчину, и всё, что связано с морепродуктами... и одноразовые тарелочки ставит... Да, наверное, еврейка, у неё и этот беретик характерный к тому же... И, кстати, в эпиграфе к "Сказанию", которое она дала, вначале - да, он успел это заметить, - "Истреби зло из среды своей"... фраза из Пятикнижия... А откуда у неё это "Сказание"? Электронная рассылка... ну, так, наверное, либо она в литстудию ходит, либо это материал с одного из литературных порталов в сети...
  И неужели она сама пожертвовала когда-то почку? По ней не видно... ну, впрочем, и не должно быть видно... Но мы не узнаем этого, мы не получим этого "лишнего" - так она выразилась, - знания...
  - Папа, - спросила Жюстин, - ты будешь сейчас читать то, что она нам дала?
  - Позже немножко; понимаешь, это в любом случае о неких иных людях и чувствах, а нас захлёстывает сейчас своё... Схлынет - тогда сможем "вместить" ещё что-то...
  Они переговаривались тихо, надеясь к тому же, что человек за рулём не особенно улавливает сложную речь на не родном ему языке...
  - Да, - промолвила девочка, - и мне опять за Элизу очень неспокойно... Через час - позвонишь маме? Или будить жалко?..
  - Да она, боюсь, не сможет заснуть, - сказал Андре, - разве что снотворного ей дадут... Ты сама поспала бы... - Он видел, что её всё-таки, несмотря на волнение, начинает клонить ко сну - и ещё бы не клонило: полудетский организм после бессонной ночи!..
  - Может быть, и посплю... Папа, дедушке с бабушкой позвони, что мы едем... А ты волнуешься перед разговором с ними?
  - Не то чтобы слишком. Ты мне поможешь. Ты мне очень помогла и сейчас, когда мы разговаривали с этой женщиной. Так же точно и мама поддерживала меня, если мне было... трудно... - Жюстин движением руки показала - я понимаю, и не надо ни полунамёком о ТОМ при чужом человеке, пусть и не очень знающем язык... Но папа и не собирался ничего пояснять, папа был уверен - она понимает, о чём он...
  Девочка, допив своё шоколадное молоко, положила голову ему на колени, ей очень захотелось закрыть глаза и уйти сейчас пусть не в сон, но в преддверие сна, - и думать, что можно долго ещё так полулежать, и думать, как добр Бог, спасший её от операционного ножа... и доверяться... то ли Ему, то ли надежде своей, надежде на спасение этой крошечной и уже любимой будущей сестрёнке... или она уже сестрёнка мне? Ну конечно!.. И пусть этот кораблик снова привидится, и кто-то крикнет - земля! - и засияет уже вблизи чудесный город, где можно будет любить всех и быть любимой всеми, и соединить взрослое с детским...
  И Винсену тоже хотелось сейчас - довериться! И этому чудесному Бернуа, и... очень хотелось ему, безмерно доверившись, с детской беспомощностью уткнуться в ту длань, которая никогда не отпустит, но и не надо, чтобы отпускала, потому что как же всё-таки восхитительно она умеет - щадить!.. Эта длань пощадила их, он это чувствовал; и ему очень хотелось и дальше быть в ней, держащей и не дающей упасть, выпасть куда-то в непроглядно чёрную пучину... От нас уже ничто не зависит сейчас... да и зависело ли раньше? Но уж сейчас-то - точно нет; это словно в университете я сдал экзамен... время истекло, у меня забрали исписанные листы, и всё! Теперь - только ждать... и так хорошо, что больше ничего делать и нельзя, и не надо!.. Он испытывал чувство благословенной беспомощности и бесконечной благодарности, и губы его, сделав очередную затяжку, беззвучно зашептали: "Слава Тебе, великий и добрый Боже, за милость, за спасение доченьки нашей, и за то, что мы с ней сейчас едем и что здесь, на моих коленях засыпает она, а не под общим наркозом... и за то, что не сгинули ни малышка, ни мы тогда, в машине, что позволил нам вытащить её, спасти живую душу и не погибнуть самим; и теперь спаси её опять, не допусти погибели; укрепи и разум, и руки доктора Бернуа, и ассистента, и медсестёр, и санитаров, и Элизу маленькую охрани и огради от непредвиденного кровотечения, и от разрыва тканей, и от всего, что может быть губительным... Сделай так, чтобы выжила она, и пусть не отторгнется, а примется эта чудом доставленная, чудом обретённая почка... Пусть примется она... а мы удочерим Элизу, мы будем растить её и заботиться о ней - я это обещаю, Луиза и Жюстин этого хотят... Мы всё оплатим - и лекарства, сколько бы их ни понадобилось, и курсы терапии, и гемодиализ, если нужно будет, - и мы ей устроим комнатку там, где у нас компьютер сейчас... а его можно и в гостиную переместить, мы там точку сделаем... - Он опять затянулся, глянул на дочку - она неожиданно сама для себя заснула... - Боже, благодарю Тебя и славлю ещё и за то, что она, Жюстин, узнала о взятом мною на свою душу - и поняла меня!.. И сделай так, чтобы ни папе, ни маме не стало плохо, когда они услышат об этом; помоги нам с Жюстин рассказать бережно и чутко, подготовив и смягчив; вложи нам в уста нужные слова - Ты ведь вложил их мне, когда я с женщиной этой говорил... И пусть Пьер полюбит малышку Элизу!.."
  Потом он позвонил родителям. Ответил отец - заспанным голосом... хорошо, что они всё-таки сумели заснуть, спали... я всполошил их, конечно, но что поделать - нежданно вломиться хуже, это иногда очень пугает... "У нас всё нормально, мы с Жюстин будем у вас через час примерно, - тихо, чтобы не разбудить дочку, сказал он... - Луиза? Она при ребёнке... Да, сейчас уже идёт операция... Папа, не волнуйся, я не веду, мы едем на такси..."
  И опять - размышления. Этот вечер, эта ночь, думал он, посланы нам как знамение!.. Мы никогда не будем отпущены в ту жизнь, что была до вечера и ночи двухмесячной давности. И в этот промежуток, в эти два месяца мы тщетно пытались делать вид, что живём так же, как жили раньше!.. Но мы, может быть, будем пощажены; и спрашивается с нас, может быть, всё-таки в щадящем объёме... С нас спрашивается, но над нами всё-таки не тяготеет проклятие, нам это... возвещено... Рука, в которой мы бьёмся, бросила нас к Элизе - спасать! А спасающие ребёнка не могут быть прокляты... как же верно сказала моя Луиза!.. И лопнул нарыв тайны, которую делил я только с нею... и с теми четырьмя... Теперь и Жюстин знает, и она - со мной!.. И родители мои сегодня узнают... а позже, наверное, и родители Луизы... Нам теперь позволено рассказать...
  Да, может быть, это будет в щадящем объёме... Если, если, если маленькая Элиза выдержит - дай-то Бог, - пересадку, и откроет глаза, и почка примется... нет, она не будет полностью здоровой, с ней надо будет по врачам... Но она будет жить, пойдёт в садик, в школу... а потом у неё могут быть и любовь, и семья - это не заказано... и почему бы нет - у неё же такие глаза, как бутоны... и это тоже Луиза первая заметила! Ей не заказано счастье!.. Пересаженная почка работает в среднем лет пятнадцать-двадцать... но потом, в конце концов, можно прибегнуть к гемодиализу; и, может быть, ещё что-то придумают за это время, наука на месте не стоит... А "по врачам" - это же иногда... а так она будет играть, рисовать, смеяться... и бегать, надо надеяться, тоже!.. Ушиб бедренной кости, конечно, - не было бы хромоты... но если и будет, то лёгкая, малоощутимая...
  Тогда, два месяца назад, мне казалось, что только своих спасают "любой ценой"; ну а нынче - вот на что довелось нам пойти ради спасения этой малышки, рождённой не нами... Нет, нам не будет позволено жить только ради себя... и пусть!.. Мы ведь разве не приняли её в "свои"?..
  И ещё в том смысле "щадящим" будет удочерение Элизы, подумалось Винсену, что у неё поражены только почки, но не лицо, не речь, не мышление, не ручки и ножки... слава Богу... а то ведь люди растят детей и в инвалидных колясках, и, упаси Боже, умственно неполноценных... Нет, не хочу об этом, не хочу, это "не с нами, не нам, не о нас..." - мысленно шарахнулся он от всплывших, колыхаясь, из глубин воображения воспоминаний о том, что доводилось порой видеть мельком... Нет, нет, этому испытанию мы не будем подвергнуты!.. Она должна пойти в обычный садик, а пока - надо нянечку... Да, и не просто нянечку, а квалифицированную, хорошо бы с образованием медсестры; это такие расходы, что... а, ладно, расходы - не самое тяжкое, хоть бы только они... А затем он подумал, вновь совестясь этой мысли, - столь же, сколь и впервые поймав себя на ней ещё в первой больнице, после разговора с уполномоченной социального отдела, - ещё об одном "щадящем" моменте: девочка не "из этих"... она белая... Он не был "злобным" расистом, но расовый барьер всё же существовал для него, ему трудно было представить, как бы принял он в свою жизнь, в круг близких своих, кого-то, чья кожа иного цвета... Но нет, никто не будет коситься на нас, дивясь "несоответствию", когда мы будем гулять с ней... Когда... ЕСЛИ, - вдруг пугающе вторглось в сознание... Господи, как же я смею сейчас о такой ерунде!.. Но избавь меня от угрызений за мысли, это слишком, это сверх того, что я способен выдержать...
  Надо отвлечься... ну-ка почитаю то, что дала эта женщина; темно ещё, но фонари подсвечивают... поближе к глазам - и можно читать; а ехать ещё больше часа...
  Он начал читать и был сразу захвачен этим торжественно-аристократическим, словно бы "зовущим в древность" тоном. И почему же она сказала, что мы "просто обязаны" прочесть это?.. Итак, Город, царственно-владетельный... и ночные убийцы, демонически беспощадные и бесстрашные, повергающие в ужас его жителей... и не знают люди, как защититься от них... И вот - некий воин и... что-то вроде патриция... впрочем, именуется-то он по-гречески: 'Тетрарх' - да, 'тетралогия' - это 'в четырёх частях'; да, точно, это 'начальствующий над четвертью... Он жаждет "воздвигнуться" на врага; Андре на пару секунд отвёл стопку листков... то самое слово, которое я слышал два месяца назад от Мишеля Рамбо: "Если кто грядёт по душу твою, то воздвигнись убить его"... меня это тогда и поразило, и очень поддержало... Так, ну, и что же там дальше? Маленькая дочка, лепечущая "мне страшно, папа..." Боже, именно это, буквально это сказала мне Жюстин - ещё в кондитерской... ей страшно было за нас!.. Что же он сделает, этот воин-патриций? Он тоже боится за близких... Так, теперь - разговор Тетрарха с Царём, Священником и Мудрецом... и вот - опять дом, жена... и эта дочка, и опять "мне страшно, папа"; и он думает - неужели станут они дичью для отстрела... и лучше суд, чем... чем предательство, потому что как же я взгляну им в глаза, если не попытаюсь защитить... Стоп! А ведь и о "дичи", и о таком вот "предательстве" я сам тогда ему - тому же самому Рамбо, - нечто подобное сказал, и он был в восторге - очень художественно... Винсена "пронзила" вдруг догадка - а не Рамбо ли автор?! Ведь он и в своих эссе иногда использует примерно такие же колоритно-звучные архаизмы, как здесь... Что, если это им написано? Тем более, что и женщина с этим текстом в сумке - тоже еврейка, видимо... Нет, впрочем, "тем более" - это я чересчур... что за связь, мало ли у нас евреев... Но как же тут всё словно отражает мои мысли - в тот вечер, в ту ночь... и потом!..
  Он продолжал читать. Тетрарх ушёл в ночь от своих близких - отвёл в убежище, но ушёл... Что он чувствовал? А я, когда уехал от них тогда в аптеку, оставив их под защитой запертых дверей?.. Но я именно так мог защитить их; и он тоже... Что же он сделает?.. Сума с золотом, развилка дорог... и ему удаётся замысел, и лебединый пух приводит его к скале, где живёт хищное племя... И он внимательно осматривает проходы и проёмы... Андре буквально затрепетал сейчас в преддверии ещё одной ошеломляющей догадки - неужели он обрушит эту скалу?..
  Но не разрешил себе глянуть дальше через страницу-две, приказал себе: "читай не пропуская!.." Он давно знал: если запрыгивать туда, где вроде бы "развязка", минуя путь к ней, впечатление может непоправимо исказиться... Так, вот Тетрарх призывает товарищей; а затем... а затем... Вот оно, увидел Винсен!.. Сума с "воспламеняющимся песком"!..
  Он вновь на краткий промежуток времени отстранил пронзавшие, лихорадившие его строки "Сказания", дрожащими руками закурил и задумался... Обдумать это хоть чуточку было ему нужно сейчас, немедленно, сколь бы ни жаждал он узнать, что же там дальше... Нет, это уж слишком... Она сказала, что я обязан прочесть... что мы обязаны... Она дала именно ЭТО именно МНЕ. Что она обо мне знает?.. Да нет, ничего она не может знать, ведь не она со мной, а я сам с ней заговорил!.. Как же это получилось? Кто она? Или, - внезапно охватила Андре религиозно будоражащая идея, - это тоже "знамение", подобно всей невообразимой истекшей ночи?.. Эта мысль вызывала и восторг, и - не в меньшей мере, - страх; он ощутил себя словно бы поднесённым пред самые очи Создателя - может быть, ближе, чем были только что у его собственных глаз буковки распечатанного текста... И вдруг прозвучит сейчас обращённый к нему сверхъестественный голос!.. К нему, сейчас, в двадцать первом веке, едущему в такси, держащему сигарету!.. Я здесь, я никуда не выхвачен, успокоил он себя, насколько это было возможно... вот доченька моя спит... вот шоссе, вот мобильный телефон в кармане...
  Он опять приблизил листки со "Сказанием"... Да - идут ночью к той скале... да, он взорвал её и успел отскочить!..
  И рассказ об этом вручён МНЕ! И я - ОБЯЗАН прочесть! Как же это получилось? Да, Мишель Рамбо тогда говорил - кто бы это мог быть столь отчаянным, чтобы вот так бросить и отскочить сверхпрыжком?.. Если автор - он, то в этом случае хоть что-то рационально объяснимо: эта история впечатлила его... И он же, кстати, высказал идею, что это был предотвращающий удар, - потому-то и привёл ту иудейскую фразу-стих... Но он ли это? Надо будет посмотреть в журнале, в котором он печатается, - в последних двух номерах, они ведь должны были выйти после ТОЙ ночи... Купить можно; это, правда, приложение к газете, но оно, кажется, и отдельно продаётся... и может залежаться, потому что не расхватывают... не для массового читателя...
  И Винсен стал читать дальше, думая, что его уже ничто здесь не удивит, - уже некий как будто иммунитет он обрёл... Да, вернувшийся Тетрарх - Избавитель, - пребывает в скорби, ибо уничтожил целый род живущих; и он обречён "на суд совести своей и на предстояние перед тайной"... И ведь нет у меня ничего общего с этим никому не подвластным воином и вождём... я и в бою ни разу не был; ничего общего, кроме того, что и у меня любимая и любящая семья, и кроме понимания, что, не поступив так, я предал бы тех, кто любит меня и доверяет мне!..
  А потом проходит много лет; и страшный мор лютует в Городе, и бессильны врачеватели; и уже некоторые предлагают бежать... и это в основном те, кто ужаснулся совершённого Тетрархом... Это те, что не решились бы пойти до конца и переступить через несчётные вражьи жизни, спасая своих... и они же теперь предлагают покинуть умирающих сограждан... А он - не хочет... но не знает, что делать... Но вот встают его дочери и дочери его товарищей... Вот оно! "Мы дочери воинов и защитников, не позволивших врагу сделать из нас поживу; и мы не оставим на растерзание мору никого, будь то господин или раб, великий или низкорожденный". Вот оно! Нас спасали до конца - и мы не оставим, не предадим!..
  И именно отцу их велит Город решить; и плачет он - отважный и властный, великий и знатный, - но молвит "Да будет так!"... Винсену послышался его собственный "каменный" голос: "Мы - подпишем. Она - пойдёт". И разве не смешались слёзы мои и Луизы, подобно слезам Тетрарха и его жены?.. И нам тоже не на кого было переложить решение... И вот... эта самая младшая дочка - обняла их... но сказала - "дочери Избавителей не могут поступить иначе..." А моя... а наша Жюстин - ведь и она, обхватив наши колени, сказала то же самое - "... вы подпишете... я не могу иначе... мы не можем иначе..." А потом, а на лестнице, когда я ей рассказал ВСЁ, - напомнила мне мои же слова... что если спасаешь, - надо спасать до конца!..
  И эта женщина произнесла те же слова - о решимости идти до конца, верша дело спасения... Она не могла знать о том, на что пошёл я два месяца назад; но о том, что Жюстин вызвалась лечь на донорскую операцию, эта женщина знала... И именно поэтому, наверное, сказала - вы обязаны прочесть... Да, то, что здесь о его дочерях, отчасти объясняет...
  И всё-таки потрясение, которое испытывал Андре, не ослабевало. Он положил листки на сиденье, опять прикурил, вдохнул предутреннего холодка... Без двадцати шесть, через полчаса приедем... Пусть Жюстин ещё поспит, а я дочитаю, если успею... но мне надо чуть свыкнуться с тем, что уже было мною прочитано... и освоиться с тем, что ЭТО вручено НАМ... Ну, в конце концов, мне же самому очень хотелось и хочется думать, что происходящее восходит не к случайностям, а... Но страшно, когда это настолько очевидно, когда тебя столь явно схватывает эта самая... длань... Но ведь ещё вчера это было явно, когда нас туда бросило... А теперь - изволь эти строки читать... Если автор действительно Мишель Рамбо, надо будет поговорить с ним об этой вещи; и что же он сам испытал в жизни? Такое не рождается только из фантазии и каких-то, пусть даже сильных, "впечатлений"... тут что-то личное должно быть...
  А что с малышкой? Позвонить Луизе? Нет, вдруг она всё-таки спит... а операция ведь сейчас ещё в начальной фазе, ещё не ясно, как будет приниматься почка; раньше чем через час нет смысла спрашивать...
  Винсен стал читать дальше - о жене Тетрарха, тоже ушедшей исцелять... и о гибели одного из сыновей... и о битве с врагом, рассыпавшимся подобно кувшину под ударом камня... да, этот образ есть у Рамбо, всё больше признаков того, что автор - он... И о гибели второй дочери и жены... А потом - ещё через годы, - поход морем к этому Острову, чтобы спасти его жителей...
  Он читал уже не отрываясь и успел закончить до приезда к родителям. Да, Тетрарх-Избавитель до конца верен себе... он идёт поддержать тех, кому выпало самое страшное; и он принимает смертельный удар острой скалы, чтобы не отдёрнуть копьё, за которое держится юноша... И предсмертная его речь вытекает из всего предшествующего. Смысл этого "Сказания" в том, что на почве безоглядной решимости спасать взрастает жертвенная отвага самих спасаемых...
  Меня словно раскачивает над глубиной, подумал Винсен; та самая схватившая длань раскачивает... и остаётся только держаться за неё, чтобы не сорваться в эту глубину, - как держался тот юноша за конец древка... А что почувствует Жюстин, когда прочтёт? Боже, она ведь недавно ещё так по-детски резвилась в игротеке!.. Впрочем... резвилась, но смотрела же этот американский сериал, где гибнут жена и сын героя; и когда-то в прошлом разве не рассказывали детям страшные сказки... "убей Белоснежку и принеси мне её сердце..."? Просто-напросто детство обладает способностью растворять в себе очень многое... А что почувствует Луиза? Уже без пяти шесть, мы скоро подъедем... не позвонить ли ей всё-таки? Нет, не стоит, рано... Но раздался звонок - Луиза позвонила сама... "Вы уже на месте?" "Ещё нет, но недалеко, - ответил он, - спи, Луиза, почему ты не спишь? Операция меньше часа назад началась, не жди, чтобы уже сейчас что-то сказали..."
  Луизу за полчаса до этого бесконечная усталость всё-таки повлекла туда, где ей отвели кровать - в преддверии сопровождающей госпитализации. Умывшись, она прилегла - не раздеваясь, закутавшись в покрывало с больничной печатью на одном из уголков... Андре и Жюстин проехали уже, наверное, около половины пути, а то и больше... хорошо, что она поехала с ним, а то - будь он один, - с него сталось бы взять машину, понадеявшись на то, что перехватит где-то чёрный кофе и не впадёт в полусонное состояние... Нет, нельзя, мы не спали всю ночь, а однообразная дорога убаюкивает... Что с Элизой сейчас? Они ещё только разрез сделали, наверное... доктор сказал, что часа четыре это продлиться может... Господи, охрани её, как доченьку нашу охранил!.. Не допусти ужаса, защити, защити... Заступись, не оставь, Sancta Mater Dei, Sancta Mater Misericordiae!.. Надо будет в церковь, надо будет обязательно в церковь, когда... - Луиза попыталась "отогнать" крадущееся меж тропками сада её души по-шакальи подлое "если", - когда мы с нею вместе выпишемся... Мы пойдём и с ней, и с Пьером, поставим свечи, дадим щедрое пожертвование... а на исповедь нам нельзя, что уж тут поделать... Да, часам к восьми - на работу позвонить, заведующей, взять... недели полторы, наверное, по семейным обстоятельствам - надо что-то уклончивое сказать; претензий не будет, англоязычных групп нет в ближайшие дни, а там успеют попросить замену в смежном экскурсионном комплексе...
  Луиза подумала о том, как будут Андре и Жюстин рассказывать дедушке с бабушкой ВСЁ. Это будет скоро... но они смогут... и ведь его родители уже что-то чувствуют, они душевно подготовлены... они уже знают, что мы рисковали жизнью, и для них очевидно - мы не те, что были!.. Это не будет громом среди ясного неба, небо уже два месяца не ясное... они выслушают, поймут и примут... Моим - вот моим маме и папе я должна буду, когда они вернутся, рассказать сама; и мы реже видимся, они меньше чувствуют перемену в нас... это будет сложнее, но у нас есть время, я продумаю, как говорить с ними.
  И как же мы дальше будем жить? Будет много сложного. Хлопоты по удочерению... это же через суд - ну, впрочем, нам не откажут, мы считаемся благополучной семьёй... А потом... Хоть бы Андре и Пьер её любили... они будут её любить, не может быть иначе!.. И дай Боже, чтобы Андре это всё выдержал, - нет, дело не в деньгах... чтобы у него терпения хватило на всё - на врачей, на мотание по терапиям... И ездить долго никуда не удастся теперь - правда, это не главное... Родители наши помогут... и хоть бы они тоже её полюбили, приняли!..
  И что же это за почка?.. Та, которую милосердным чудом всё же нашли и доставили, избавив доченьку нашу... Доктор не скажет, но благослови, Боже, тех, кому мы ею обязаны, - как бы ни была она получена, - и в этой жизни, и в будущей!.. И пусть будет она даром живительным малышке... нашей малышке! И пусть упокоится душа мамы её... и дай мне любви и терпения, чтобы нести подхваченную мною свечу материнства!.. И пусть живёт в мире её отец по крови, тот итальянец... он же не бросил её, он не знал и не знает о ней!..
  Захотелось пить... Встану, попрошу чаю крепкого, дочерна, и без лимона лучше... и уж тогда сигарету тоже... Без пяти шесть; сначала позвоню Андре. Набрала номер... Они скоро будут на месте... Почему не сплю? Он прав, надо бы выспаться, но не прикажешь себе... и хочу пить всё-таки...
  В коридоре, ещё не успела Луиза подойти к дежурной, навстречу ей поднялся сидевший поблизости от реанимационной палаты не особенно молодой, но очень видный мужчина с густой и не тусклой, а броской до искристости сединой... Она его узнала тотчас же - это комиссар! Тот самый комиссар Жозеф Менар, который приезжал к ним и с которым потом, три недели спустя, у Андре был памятный разговор...
  - Здравствуйте, мадам Винсен. И первым делом - не бойтесь, - тихо добавил он вслед за приветствием. - Мой приезд сюда не имеет служебной цели - я просто хотел видеть вас... Всех троих.
  Да, конечно, поняла Луиза... ему, наверное, пришёл отчёт той полицейской группы, что была на месте аварии; и они же записали наши данные...
  - Андре и Жюстин поехали к его родителям, - сказала она. - Они вернутся, привезут вещи, будут здесь в гостинице... Это же надолго...
  - Я знаю. Пока вы отдыхали, я успел переговорить с врачом, реаниматологом. Мне пришлось предъявить удостоверение и солгать, что вы свидетели по делу о трагедии в N... Я действительно буду вести поиск виновника - он скрылся, это тяжёлое уголовное преступление, - но ваши свидетельские показания мне не понадобятся. Я просто хотел видеть вас, - повторил комиссар, - и надо ли объяснять, почему?
  Не надо, подумала Луиза. Я же сама сказала Андре, вернувшемуся из аптеки тогда, после их отъезда, - "их интересовали мы лично..." Кажется, у Достоевского следователь говорит Раскольникову - "интересуете вы меня, очень..." Но там - следственный, розыскной интерес, а здесь... он ведь отпустил нас... здесь - получается, что чисто эмоциональный, человеческий!..
  - Не надо объяснять, - промолвила она и вслух тоже. - Вы хотите разобраться в нас... с нами... Но... разве это можно сделать? - выплеснулось у неё внезапно. - Мы сами не можем!..
  Мы сами не можем, думалось ей... Нашей жизни, той, что была раньше, уже нет, мы сорваны с якоря, мы брошены в открытый океан, в котором мечемся между одинокими огоньками, обнадёживающими нас и освещающими нам путь. Вот сейчас добрым знаком светит нам то, что удалось обойтись без жертвы Жюстин... А дальше - путеводно теплится перед нами жизнь Элизы; и лишь бы не угаснуть ей... лишь бы не оказалось, что всё это - втуне...
  - Вот я сижу здесь, - произнесла она приглушённо, стараясь "не пустить" подступающие слёзы, - а эта крошка - под ножом сейчас; и кто бы мне сказал ещё сутки назад, что жизнь её станет мне важнее своей собственной? А сейчас это так... и можно ли тут в ком-то или в чём-то разобраться?..
  - Нельзя, я согласен с вами, - сказал комиссар.
  В нас и с нами, - мелькнуло в её мыслях, - сейчас, наверное, разбирается Сам Бог и никто иной...
  - Но я, - продолжал Жозеф Менар, - хочу сейчас и поддержать вас по возможности, и сказать вам, что моя личная дилемма в отношении вас теперь полностью разрешилась. Что я окончательно уверился теперь в двух вещах... Попейте что-нибудь, мадам Винсен, - добавил он, уловив, кажется, что она может заплакать.
  - Да, я именно и хотела сейчас попросить... Секундочку... - Луиза направилась было к столику дежурной медсестры... оглянулась: - Вам тоже взять?
  - Да, спасибо, от чёрного кофе не откажусь.
  Они молчали, пока сестра наливала им напитки; потом Луиза достала сигарету, кивнула на веранду: - Там курить можно... а я сейчас без этого просто не выдерживаю...
  Выйдя, они не стали садиться на холодные стулья. Закурив сам и дождавшись, пока она справится на ветру с пламенем зажигалки, он повторил: - Я окончательно уверился... догадываетесь ли - в чём?
  - В том, что вы думаете о нас... в том, что думали ещё тогда... вы же это высказали откровенно и развёрнуто, встретившись потом с Андре...
  - Да, в этом, - ответил он очень просто, и Луиза не испугалась его слов. Не до боязни розыска и суда было ей сейчас... тем более, что она знала - их отпустили с миром. "И не впервые произносит он нечто подобное, и мне самой Натали позавчера по сути это же и сказала... Нас отпустили с миром... с Богом... Он-то теперь с нами и разбирается..."
  - Во-первых - в этом, - проговорил комиссар ещё раз, - во-вторых же - тут скажу вам сам, это не в ваших устах должно звучать, - во-вторых я уверился, насколько правильно мы поступили, закрыв это дело, "обнулив" его, можно сказать, с концами. Такие узлы - не нам распутывать, - заключил он, выразительно глянув на неё.
  "Не нам, а... Это другими словами то же самое!.."
  - Вам кажется, что мы... искупаем?.. - промолвила она очень тихо.
  - Не столько даже искупаете, сколько... подтверждаете. Тут я воспользуюсь образом, который совсем недавно подарил нам... подарил мне, - Луиза заметила, что, сделав эту поправку, Менар отвёл глаза, сильно помрачневшие, - один очень интересный человек... Вот этот образ: тот, кто возвёл себя однажды в ферзи, никогда больше не станет пешкой. Он ферзь навсегда...
  Луизу эта метафора захватила до лёгкого головокружения - она пала в душу, как дождевой поток в тоскующую по влаге землю... И в то же время её встревожило это "нам", а потом "мне"... и эти глаза, в которых вдруг что-то скорбное... Надо будет спросить, не случилось ли у него что-то... Но она ждала продолжения.
  - Понимаете, - продолжал комиссар, - опять же, вы не обязаны ни в чём "признаваться", но я уверен, что ваш муж решился на самосуд во спасение своей семьи. Не посчитался с законом. С законом, увы, допускающим - или, скорее, не умеющим исключить, - ситуации, в которых любой может оказаться жертвой... обрекающим подчас на эту участь именно законопослушных... Впрочем, я с ним об этом говорил очень подробно, и он вам, конечно же, рассказал. Так вот, он поставил императив - защитить близких и себя, - над законом; и не только он, но и вы, мадам Винсен, поскольку вы не только бесконечно преданная жена, но и нравственно полностью его поддерживаете. - Луиза слушала всё это, не пытаясь возразить и стараясь по возможности не показывать волнения. - Я много об этом думал, поверьте... И вы, скажем так, возложили на себя и ощутили на себе венец сверхценности; но сверхценность даром не даётся... ферзь не только ценен, от него и ожидается многое... Иными словами, это тоже "обрекает"... Обрекает на поступки, подобные тому, который совершили вы вчера вечером... и тому, который совершила ваша дочь, предложив донорство. Ведь это и детям передаётся, они многое чувствуют... Я, кстати, хотел бы познакомиться с Жюстин, взглянуть на неё - жаль, что они уехали, так что сегодня не получится...
  - Так они же вернутся через несколько часов, - даже более оживлённо, чем ей самой хотелось бы, сказала Луиза: хорошо, что можно было откликнуться сейчас именно на это, а не на всё остальное; и он как будто даже специально дал мне эту возможность, подумала она... Это "остальное" всколыхнуло душу и не скоро в ней уляжется - об этом нам думать и думать... с Андре и Жюстин, втроём...
  - Но я должен буду находиться через несколько часов в другом месте, - ответил комиссар, и в этих словах о "другом месте" ей послышалась печальная интонация... И почти без паузы он подытожил, возвращаясь к предшествующей теме: - Так вот, стало быть, почему я считаю, что этот вечер и эта ночь подтверждают моё видение произошедшего два месяца назад.
  После нескольких секунд молчания Луиза сказала:
  - Вы чем-то серьёзно опечалены, так мне... - она остановилась, не завершая фразы...
  Тогда и он чуть помедлил, колеблясь, но затем кивнул и проговорил:
  - Я не думал вам рассказывать, у вас и так хватает переживаний; но коли уж я чем-то невольно выдал своё настроение, то что уж тут поделать... Понимаете, позавчера погибла замечательная женщина, которую я очень любил... как друга, не поймите превратно... Натали Симоне, которую вы знаете...
  У Луизы выпал из пальцев тонкий дымящийся брусочек женской сигареты... Её забила дрожь, она пошатнулась... схватилась за каменный бортик и, к счастью, не упала, а села на быстро подставленный комиссаром облезлый стул. Закрыла лицо руками...
  - Натали!.. Господи, я же с ней ещё утром!.. Как же это она?!. Когда?!.
  - Вот и я почти так же закричал, когда мне сообщили по телефону, - сказал он. - Это был последний день её жизни. Вечером её сбила машина почти у дома... Её убили, мадам Винсен...
  Понимая, что ужас будет менее ощутим, если прозвучит что-то конкретное, он, опять без паузы, пояснил: - Ей не давала покоя трагедия "Клэр" - на самом деле её, правда звали иначе, - той, о ком она рассказала вам. Имена тех шестерых, разбивших жизнь этой девушки - тогда ещё девочки, не сделавшей никому зла, - так и остались неизвестными; Натали предприняла "личный розыск", пытаясь узнать - кто они... При том, что формально, даже и узнав, их едва ли можно было бы привлечь к ответственности: дневники на флешке - не улика... Но она хотела их найти. И, желая, чтобы они, может быть, хотя бы встревожились, хотя бы лишились комфортного ощущения гарантированной безнаказанности, - выложила на интернетном портале, предназначенном для публикаций, рассказ об этом. Выложила под "ником"; но те, кто обучен технологиям компьютерного поиска, могут "вычислить", откуда и кем что отправлено... И она посылала этот материал не из интернет-кафе, а со своего ноутбука... Если бы вы слышали тот разнос, который я ей учинил за это!.. Она не учла, каким криминальным могуществом располагает, по всей видимости, кто-то из них. И вот - её нет в живых!..
  Луиза слушала, всё ещё закрывая ладонями мокрое - который уже раз за эти часы, - лицо и мысленно благодаря Жозефа Менара за то, что он сказал "Клэр", а не "женщина, убитая вашим мужем..." И не считает ли он, подумалось ей, что мы невольно причастны к гибели Натали: если бы не взрыв, не узнала бы она эту историю... Но я не имею права спрашивать его - считает ли: о таком - молчат!..
  - Через несколько часов, - продолжал Менар, - похороны, на которые я допущу только тех, чья связь с ней - родственная или по работе, - очевидна и общепонятна. Потому что сейчас я в этом смысле всего боюсь! И её семью - мужа и двух дочек, - велел взять под неусыпную и сверхсекретную охрану, поручив её надёжнейшим оперативникам, в том числе Клемену, который был тогда у вас... Сейчас, минутку... - Луиза увидела - он усиленно, даже "мучительно" припоминает нечто ещё... - Да, вот оно! Я сейчас в этом смысле настолько "боюсь всего", что... когда приедет ваш муж и вы расскажете ему, он, вероятно, захочет позвонить мне по "неофициальному" номеру, который я дал в тот раз, - так вот, пусть не делает этого, я категорически запрещаю это!.. Потому что я в течение последних суток постоянно переговаривался с этого телефона со своими сотрудниками, и он, очень вероятно, уже засвечен. Буду менять в ближайшее время...
  - Но вы попытаетесь найти их - тех, кто сделал это? - заставила себя спросить Луиза, встав и зажигая ещё одну сигарету - вторую подряд... Я ли это спрашиваю, мысленно произнесла она... я ли, жена и соучастница убившего...
  - Будем искать, пока не найдём, - непререкаемым тоном ответил комиссар. - Лично буду участвовать. Я начинал когда-то в качестве оперативника; и стрелять на поражение приходилось, и меня самого однажды пуля чуть в щёку не лобызнула - в сантиметре промчалась... бандиту терять было нечего... И мне - да, мне, дивизионному комиссару Жозефу Менару, - очень, представьте себе, хотелось бы... не 'поймать' их и отдать под суд, как, должно быть, придётся поступить в реальности, а... уничтожить на месте... - И он, усмехнувшись, добавил: - С вами я могу позволить себе такую откровенность - сами понимаете, почему...
  Потому, подумала Луиза, что, "уничтожив на месте", он совершил бы самосуд... пошёл бы по стопам Андре...
  - И мне тоже хотелось бы, чтобы их уничтожили, - вслух сказала она.
  "Я ли говорю это - думавшая когда-то, что не способна испытывать ненависть? Но, наверное, если умеешь любить, нельзя не уметь и ненавидеть тоже!.."
  Комиссар промолчал, пристально взглянув на неё, и ей показалось - он тоже сейчас подумал нечто подобное...
  Несколько мгновений он стоял, колеблясь, сделать ли что-то, - такое впечатление сложилось у Луизы. И сложилось не напрасно. В служебном портфеле Жозефа Менара лежала ксерокопия первой части "Сказания об Избавителе". И ему очень хотелось дать ей этот текст. Но Мишель Рамбо просил - не рассказывать об этой вещи специально никому. Комиссар, конечно, не знал, где находится Рамбо в эти минуты. Он не более, чем Луиза, представлял себе, откуда взялась пересаживаемая почка, - ибо доступа к медицинской информации у него было не больше, чем у любого частного лица. И он мог бы попытаться позвонить журналисту, чтобы испросить разрешения поступить вопреки той просьбе в отдельном и особом случае. И неважно было бы, что шесть утра: Рамбо явно не из тех людей, которым можно звонить только в "детское" время. Но тогда надо объяснять, в чём заключается "особый случай", а Винсен и его жена, насколько он их знает, тоже не хотят никаких "огласок" - включая раскрытие этой истории "ещё кому-то"... И потом, продолжения-то ещё нет; оно выйдет именно сегодня, Менар знал это, поскольку ждал его с азартным нетерпением... хотя сейчас - после случившегося с Натали, - ему и не до этого... Но в любом случае, подумал он, зачем им фрагмент? В конце концов, что мне мешает увидеться с ними спустя несколько недель и дать "Сказание" полностью? Если Рамбо согласится; но я поговорю с ним не впопыхах, продумаю всё заранее... скажу - не "особый случай", а "мои знакомые, склонные к размышлениям на подобные темы" - и это не будет ложью...
  - Начало седьмого, - сказал он через минуту. - Я уезжаю. И, завершая на доброй ноте, желаю вам часа через три-четыре - сколько там продлится операция? - поцеловать малышку Элизу. А потом, Бог даст, привезти домой и растить. Я уверен, что вы - сумеете...
  Луиза подумала, что он хотел было спросить что-то о подробностях повреждения у малышки, о шансах на благополучный исход, - но не стал спрашивать и из деликатности, и потому, что деталей она, так или иначе, знать не может...
  После его ухода она ещё долго стояла на веранде, вглядываясь в ещё тёмные контуры домов, наблюдая, как зажигается всё больше окон, и стараясь ни во что сейчас не вдумываться. Но не выходило. Ей представилось нечто приемлющее очертания то чаши, то древа, то пламени на фитиле исполинской свечи; и это нечто выхлёстывало то и дело летящие сквозь тьму заострённые на концах летящие... стрелы ли?.. кресты ли, живущим рассылаемые?.. Кому-то стрела убивающая: позавчера - Натали, такая умная, отзывчивая, красивая... вчера - мама Элизы... Женщина поёжилась и даже руку чуть приподняла, "защищаясь" от образа стрелы, поразившей два месяца назад эту "Клэр" и ещё четверых с нею... нет, это не то, они же сами готовили нам смерть... Кому-то крест пожизненный: вот и малышке этой, которая утратила маму, и пережила то, что всегда пребудет рубцом на памяти... и которая никогда не сможет жить без врачей, диет, режима... А нам? Нас - метнуло в бурю... и не сгинуть в ней можно было только решившись взять на души свои то, что вовек не расскажешь на исповеди... и, поправ закон, возложить на себя - так сказал комиссар, - венец сверхценности; но и бремя ответственности тогда под стать венцу: дерзнувшему пройти в ферзи больше не быть пешкой!.. И потому именно нам выпали этот вечер и эта ночь!
  
  - 25 -
  
  Мишель Рамбо сначала открыл глаза и увидел "молочно-потолочную" белизну с небольшими, но заметными - даже если глаз не особенно придирчив, - вмятинками и бугристостями... Да, так это же и есть потолок, подумал он... а вот длинные сдвоенные цилиндрические лампы... Затем он ощутил и осознал боль где-то в животе сбоку, но не страшную, довольно терпимую. Третьим, что воспринял Мишель в царстве яви, в которое он возвращался, был молодой женский голос, считывавший откуда-то череду чисел; четвёртым же - слово "пульс" - и вот тогда-то он всё и вспомнил. Сознание "открылось" - не постепенно, как занавес в театре, а мгновенным рывком; вот так же, неожиданно подумал он, я впервые пришёл в себя двадцать с лишним лет назад, после того ранения... А сейчас, значит, я очнулся от наркоза... мне сделали операцию, это позади... так, хорошо, а сколько же времени?.. Мишелю "понравилось", что он, едва очнувшись, уже стремится хоть отчасти сориентироваться: молодец, надо так и дальше, сказал он сам себе... Кстати, здесь же сейчас где-то должен быть Буссель; но пускай... он же сам сказал, что сядет где-нибудь в закутке, так что он точно не увидит и не узнает... А что я им-то всем скажу, когда вернусь на работу? По личным причинам летал за границу? Ну, допустим... а "причины" будет время выдумать...
  Мишелю нравилось и то, что мысли приходят о вещах второстепенных, и тон этого мысленного разговора с самим собою - спокойно-деловой... Так, теперь о главном... Но опять подумалось почему-то о Бусселе... надо же, это ведь всего часов семь назад он появился... а если бы я за пять минут до того уехал? Но ведь я уже думал об этом!.. НЕ МОГ я уехать раньше, не случайно довелось мне узнать об этом... то же самое я и Аннет написал; не случайно!.. Нет, я "понадобился", меня "нашли" и как будто спросили - выручишь, решишься, не подкачаешь?..
  Ну вот, значит, это и сделано, подумалось ему; теперь - восстанавливаться... А что там с этой малышкой... с Элизой? Ей же именно сейчас пересаживают изъятую часть моей плоти!.. Удастся ли? Спасут ли?.. Но сделанное мною, - успокоил он эгоистическую струнку своего сознания, - в любом случае не напрасно: одну фарфоровую чашечку я уже уберёг от ножа, от рубца... Тем людям, спасшим Элизу, в этом смысле тяжелее - они же ещё не знают, не втуне ли всё совершённое ими...
  А что же Аннет? Знает ли она уже? Едет ли ко мне? Или приехала и ждёт моего пробуждения?..
  "Вы проснулись? - услышал Мишель. - Вы чувствуете боль?" Увидел над собой молоденькую медсестру в чепчике, с немножко наивным рисунком губ. Попробовал подмигнуть... получилось "вяло" - все мышцы словно бы "затекли", как затекает у него иногда левая нога. "Немножко" - ответил полушёпотом. "Хотите пить?.." Она поднесла ему - к правому уголку рта, прозрачную трубочку. Вода освежила его... и болит вроде бы меньше...
  Знакомый голос врача - того, который его оперировал, - произнёс откуда-то сбоку:
  - Здесь ваша жена, господин Рамбо. Вы хотите видеть её сейчас или сказать ей подождать ещё?
  "Да, Аннет уже здесь!" Он вдруг почувствовал себя словно бы летящим бадминтонным воланчиком: его отправили в полёт, удар-запуск уже состоялся, но вот-вот его примет на свою пружинистую поверхность другая ракетка... Принять можно снизу, "подбросом", можно - с замахом, отведя ракетку вверх и назад, а можно ещё резким отбоем сбоку, извернувшись, тем движением, которое делает и он сам в настольном теннисе - когда шариком надо "выстрелить" почти горизонтально, рискуя вмазать в сетку... но уж зато если он пройдёт поверх её, то мало кто отразит такой "выстрел"... Они с Аннет часто играли в бадминтон... да почему "играли"? - рассердился он на себя за это прошедшее время; будем ещё тысячи раз играть!.. Но сейчас - как будет она принимать его, Мишеля, резиново-сетчатым воланчиком летящего к ней на лоно её души?..
  - Позовите, - откликнулся он... хотел в полный голос, но получился опять полушёпот - сил ещё мало...
  Теперь... он сделал мысленную "затяжку", представил себе кружево дымных струек перед лицом. Надо собраться... Он очень волновался - что она ему скажет?.. Закрыл секунд, наверное, на десять глаза. И сам не понял, тогда ли отомкнул их, когда уже услышал её шаги, или чуть раньше... Шаги - лёгкие, "испуганные"... да, успел он подумать, она же ещё не знает, каким увидит меня... Но вот и она! Вязаный серый жакетик - тот, что его мама подарила, - волосы неприбранные, распущенные... И руки чуть выставила перед собой - это тоже у неё в моменты боязни бывает, и только ли у неё?.. А глаза - "взлетающие", как двадцать лет назад в аэропорту... Может быть, это воспоминание придало ему сил, но ей он сумел по-настоящему, подбодряюще, подмигнуть. И сказать - первый, - тихо, но уже не шёпотом, в голос: "Сердишься на меня?.." А она стремительно приблизилась, наклонилась и - прежде чем ответить что-либо, - поцеловала в щёку. И затем произнесла: "Я уже отсердилась..." Ну всё, вот воланчик и соприкоснулся с мягкой проволокой принимающей ракетки, он любовно подброшен ею и, может быть, проплывёт сейчас меж звёздно-выемчатыми кленовыми листьями... кстати, для всех остальных я ведь "в Канаду улетел", подумалось ему по ассоциации; мне же ещё надо будет где-нибудь "канадские сувениры" достать... и спросят - а что же не фотографировался... да ладно, выкручусь, главное сейчас - этот её поцелуй!..
  Человек иногда удивительно многое припоминает и передумывает за краткие мгновения. Мишелю сейчас вспомнилось, когда она в первый раз поцеловала его. И Аннет выхватила из памяти в эти секунды то же самое. Это было в тот его первый приезд к ней, после русского фильма о погибших на войне пяти девушках, но ещё перед тем, как зашли они потом в кафе... У него схватило вдруг ногу, он беспомощно припал на одно колено... и, осознав, что произошло, сказал ей - виновно и в то же время немножко "резко": "Аннет, я умолчал об этом в самолёте... но у меня это иногда бывает - это от ранения того, понимаешь, нерв задело..." И был в сказанном тон "вызова" - "примешь ли меня таким?" Тут-то она его и поцеловала - это было ответом. А когда они расставались в тот раз, - промолвила ему "компетентным" тоном без пяти минут психолога: "Свои слабости, Мишель, имеет смысл скрывать от тех, кого опасаешься, а не от тех, с кем вместе созидаешь близость".
  А сейчас Аннет просто, любящим, но не "жалостливым" голосом - жалость нужна ему меньше всего, она-то знает, - спросила: "Болит?" Он сумел сделать слабое, но заметное движение головой вбок и отозвался: "Не дико, слегка..."
  Она не сказала ему того, о чём думала в такси. Нет, не надо, подумала она, не надо о том, что я хочу быть "фарфоровой чашечкой". Не надо, потому что ему послышится в этом пусть невольный, но упрёк за ту давнюю вину... А упрёк разрушителен - даже кажущийся...
  - Я не стал бы этого делать, Аннет, если бы... кто-то взрослый... - ну вот, отлично, у него получилась уже целая фраза... - Но ей - одиннадцать лет; и я не мог...
  - Я всё понимаю, Мишель, - она подправила ему подушку. - И я видела её... и её отца, - и даже говорила с ними.
  - Ты - с ними? - Он резко - Аннет даже испугалась на миг, - подёрнулся головой к ней... - Но доктор сказал, что не пустит их на отделение...
  - Он и не пустил. Но... Мишель, слушай и лежи спокойно, нельзя тебе так сильно двигаться сейчас...
  Он почти физически почувствовал, что плёнка ощущаемой ещё пару минут назад "немощи" окончательно лопнула... Может быть, подумалось ему, это, если лежишь вот так, даже на пользу - чтобы взяли и взбудоражили чем-то неожиданным...
  - Знаешь что, - сказал он ей - уже громче, - те же самые слова, что часов семь назад Бусселю, - садись и давай рассказывай.
  Аннет охватила радостная дрожь: он на её глазах уже - и ведь считанные минуты прошли, да и минуты ли?.. - превращается в "обычного Мишеля"... Он будет таким же, каким был, у него сильный организм и сильная воля... Она послушалась, взяла белый стул, уселась и, положив ладонь - через одеяло, - на его руку, туда, где вырисовывались её очертания, - рассказала, как заметил её, идущую по входному этажу, тот человек, и почему он понял, что она связана со всей этой историей...
  - Постой, - прервал Мишель, потеребив через одеяло её ладонь, - обо мне он хотя бы не узнал, Аннет?.. Ты не проговорилась, что жена?..
  - Нет, об этом не волнуйся... но давай я лучше тебе всё своим чередом, ты слушай... - Ему припомнилось - это она примерно как тогда, в редакции, Буссель сказал - дескать, не забегай, дай по порядку... Ему было приятно это "примерно как тогда", символически УЖЕ как бы возвращавшее в здоровое состояние.
  Он больше не останавливал Аннет, и она подробно рассказала о разговоре с человеком, подошедшим к ней. Как держалась сначала напуганно-отстранённо, но он заговорил о "вечном долге", который словно бы желал возложить на себя одного, и о "качелях", подобною которым иногда становится жизнь, - "это почти тот же образ, Мишель, тот же, что ты когда-то..." И как девочка эта с тревожно-жертвенным лицом угостила её сладким колечком и так бережно-сопереживающе смотрела на отца - боясь, что он допустит неловкость... И как дала она им, расставаясь, "Сказание об Избавителе" - "я не могла не сделать этого, Мишель... и ты ли не поймёшь, почему?.."
  - Я пойму, - вздохнул он. - Ладно, сделано так сделано...
  - Знаешь, мне кажется, - сказала Аннет, - что у них тоже нечто очень сложное в жизни было... и, может быть, никогда не завершится... По лицам и по речи кажется - тут тоже некое "предстояние перед тайной", как ты пишешь...
  - Даже так? - Мишель удивлённо-заинтересованно приподнял веки: он очень серьёзно относился к её высказываниям о людях. И душевная тонкость, и профессия давали ей возможность улавливать происходящее в душах людей... Да хотя бы и в его душе - ещё двадцать лет назад, в аэропорту и в самолёте... - Слушай, а кто они вообще? Впрочем, они тоже, наверное, скрывают имена?..
  - Скрывают от праздно любопытствующих и от прессы; но мне он - хотя я спросила, сама не назвавшись, - своё имя сказал: Андре Винсен...
  Услышав это, Мишель даже рукой под одеялом взмахнул, опять пугая её... - Что ты говоришь!.. Нет, этого быть... Андре Винсен?!. А жена - Луиза?!. - Эта его реакция и пугала Аннет, и радовала: он очень быстро преодолевает этот послеоперационный морок беспомощности, вновь становится собою, полнокровным и импульсивным!.. Но он, получается, знает этих людей?..
  - Луиза, он сказал, - кивнула она... А дочка - Жюстин... Так ты что же, знаешь их?..
  - Слушай, мне только этого ещё не хватало... - Он помотал головой, словно сбрасывая некий сдавивший её незримый обруч... - Не то чтобы очень близко, но знаю... И, значит, это они ту малышку из машины... и это их дочка хотела донором!.. И они теперь прочтут "Сказание" и узнают, что ты связана со мной! Ну, Аннет, приехали!..
  Она видела - его это и изумило, и порядком расстроило...
  - Подожди, Мишель!.. - Она удержала его руку под одеялом - не надо ему сейчас делать такие движения, словно бы опять ракетка в руке... - Ничего они не узнают - на тексте нет твоего имени, а я сказала, что он прислан мне по электронной почте; и он будет думать, что это через один из форумов...
  Да, и в самом деле, это же из файла, без "шапки", подумал Рамбо.
  - Хорошо, допустим; но... слушай, Аннет, ты как думаешь - они тебя разглядели, запомнили?
  Теперь была её очередь вздохнуть. - Боюсь, что да. Было темно, но фонарь светил, и... он, понимаешь, мне кажется, из тех тревожно-впечатлительных людей, которые подмечают очень многое, а подметив - не забывают. И он, и дочка... Они "схватили образ" - тем более, что этот разговор был для них очень значимым. - Она развела руками и сконфуженно добавила: - Я же не знала, Мишель, что ты с ними знаком...
  - Надо же, а?.. - он опять покрутил головой... - И надо же, что вы всё-таки столкнулись!.. И ведь ты помнишь - я тебе рассказывал мимоходом про две встречи, которые дали мне идею "Сказания"... так ведь это сначала с ним - мы в кафе пересеклись в день взрыва на речке, - а потом и с нею... я через неё передал ещё тогда книжку свою, которую ему обещал... И что же теперь, если мы с ними в кино или в ресторане увидимся, или хоть на улице? Живём-то в одном округе, Аннет!.. - Он был явно очень озадачен...
  - И опять подожди, - она сделала успокаивающее движение двумя руками. - Даже если и так, - тайна донорства не раскроется: мало ли у нас может быть родственников... у нас же не станут выпытывать, Мишель!..
  Да, подумал он, это верно; и доктор Бернуа сказал - они будут склоняться, будут "хотеть думать", что это орган кого-то ранее погибшего... ну, так или иначе, полученный не специально для... Да, кстати, вот почему Бусселю та нянечка сказала, что этот человек - "клинический профессор"! Не "профессор" он, а провизор клинический!..
  - Ладно, сделано так сделано, - повторил он. - Аннет, этот Винсен в настольный теннис играет в моей же лиге, а его жена в одном со мной профсоюзе, они в марте на том семинаре были, мы там и сыграли, кстати, - я же кубок привёз, так это его я и одолел в финале... Ну, и разговорились несколько раз... А в кафе тогда, два месяца назад, этот самый взрыв обсуждали - что там могло быть; ты же знаешь, мне подумалось - там кто-то совершал нечто спасительно-предотвращающее... Так вот - именно он тогда вдруг очень ярко и образно высказал то самое: иногда, избрав "ненасилие", - предашь!.. А жена его, когда я с ней несколькими фразами перемолвился, сказала - как будто спрашивая, - не сотворили ли мы, дескать, кумира из безопасности и покоя?.. И тут мне пришла мысль - и я ей так и ответил, - что это не самый страшный из возможных "кумиров"... И, знаешь, вот эти-то разговоры и дали толчок к тому, что я задумал...
  Аннет и радовало, что у него хватает сил столько - хотя и слабым ещё голосом, - говорить, но отчасти тревожило, что он утомляет себя... - Мишель, я вижу, ты себя намного лучше чувствуешь... но хватит, отдохни... ты же хочешь побыстрее встать - тебе надо сил набираться!..
  - Да успею я ещё наотдыхаться... меня это очень именно всколыхнуло, в норму, можно сказать, привело... И откуда бы у них двоих эти идеи и образы? И способность броситься в машину, которая вот-вот взорвётся?.. И - одно к одному, - решимость Исцелительницы у девочки этой?..
  Он замолчал на пару мгновений, подумав - меня очень поддерживает мысль о том, что моё донорство в любом случае не напрасно: ЭТУ полудетскую плоть оно избавило от ножа - так или иначе!.. Но - стоп... никаких "так или иначе", никаких "любых случаев"!.. Ты обязан, - мысленно сказал Мишель то ли доктору Бернуа, то ли Богу, - сделать так, чтобы пересадить удалось!.. Ты обязан!..
  Затем, прежде чем жена успела вставить что-то, он добавил: - Они и в самом деле что-то несут на своих душах... должно быть так!.. И дело не только в них... - И замолчал, утомлённый этим своим всплеском... - Будет мне тут о чём подумать, пока лежу вот так пластом и даже курить нельзя!..
  Аннет слегка повертела через ткань одеяла его рукой.
  - Слушай, Мишель, уж если ты такой живчик - чему я отчаянно рада, конечно, - то ты обдумай уж сначала, как будешь потом, вернувшись, выкручиваться с этой своей "Канадой"... Что ты будешь рассказывать - где именно был, Канада-то большая!.. А на работе что скажешь, что это за "личные дела" такие?
  Он улыбнулся, даже засмеялся - да, здорово, он уже и это может...
  - На работе - легче лёгкого, там же знают, куда я периодически летаю: ну, свадьба там, допустим, у сына или дочери кого-то из товарищей... пригласили ещё недели две назад, но я, дескать, не удосужился заранее отпускной бланк заполнить... да я же и в самом деле вечно забываю оформиться, уж этому-то не удивятся... А маме, мальчикам и Сюзан скажи, наверное, что... что через Нью-Йорк в Монреаль; и, дескать, раньше ночи следующей не долечу. А уж завтра-то утром мне телефон вернут, и я сам со всеми уже нормально поговорю - якобы оттуда!.. А потом, когда сами звонить будут, - не забыть бы только "б-р-р-р" приговаривать - будто бы мёрзну...
  - И что там за жареные "семейно-социальные" аспекты, а, Мишель?.. - уже легонько подзадоривая его - ему в тон, - спросила Аннет. - По "позитивной дискриминации" мужчин пройтись собираешься?
  - Да пока ещё не думал... - тут он стал серьёзным и секунды две поколебался. - Знаешь что... хорошо, что ты на эту тему, потому что действительно надо что-то... - Знаешь что, - повторил, прицокнув - это было у него признаком того, что он, подумав, решил, - скажи им, что я ещё сам толком не в курсе, мне пакет дали, который я должен в самолёте проштудировать. И не надо, пожалуй, ничего "семейно-социального", а лучше... там ведь этот самый Лабрадор поблизости, куда викинги эти самые когда-то приплывали; так вот - якобы археологи там раскрыли что-то новое и значимое, но ещё не совсем ясно, не фальшивка ли это... То есть "жареная культурология" - а это в самый раз, потому что по культурологическим вопросам в ЛФ много пишется... А подробности я потом, пока тут пробуду, на ноутбуке посмотрю - я об этом кое-что почитывал в своё время, Аннет, так что не беспокойся...
  Она восторженно смотрела на него сейчас - да, до чего же здорово!.. Только-только, минут двадцать назад, очнувшись, он уже совершенно бодр и активен душой; а значит, и тело его, по всей видимости, несмотря на ощущаемую боль, не "изнывает", а, уверенно взяв курс на исцеление, на всех парусах стремится к нему!.. Теперь она верила - через считанные дни, а то и раньше, он почти восстановится... если бы ещё курить стал поменьше...
  В палату вошли доктор, делавший ему операцию, и сестра - для послеоперационного осмотра и процедур. - Мадам, будьте любезны, подождите полчаса в фойе, - сказал врач.
  - Я останусь здесь, в больнице, - сказала Аннет. - Возьму выходной. И на ближайшие дни тоже - завтра только подвезу проверенные работы...
  Вот только вечерами нельзя ей будет, подумал Мишель; ей ведь тоже надо разыгрывать наш сценарий... так что по вечерам - домой... И чтобы сегодня не смела машину брать после стресса... ну, я ей скажу ещё, она же зайдёт опять; и ключи от машины ведь у доктора вместе с остальными вещами...
  И как же там всё-таки сейчас эта малышка, Элиза? Что с ней? И Винсен, и его жена, и дочка - они, наверное, волнуются куда больше меня... А мне, когда встану, не очень-то можно будет по всей больнице разгуливать - ещё на них наткнусь... Ладно, здесь-то они меня не увидят, они же в детском реанимационном; и сейчас даже не "они", а только Луиза, он и дочка уехали...
  И именно в это время Андре Винсен, всё ещё охваченный впечатлением от прочитанного им "Сказания", входил вместе с Жюстин в квартиру своих родителей. Дочку он разбудил только минуты за три до приезда, и она мгновенно, ничуть уже не сонная - да и возможна ли заспанность, когда такое пережито? - спросила, сколько времени и не звонил ли он маме, не узнавал ли о ходе операции... "Она сама звонила недавно, - ответил он, - сейчас десять минут седьмого, началось всего час назад, Жюстин, ещё никто не может ничего знать..."
  Затем их долго не выпускали из объятий - выпустили лишь когда они попросили чая. Заглянули к Пьеру - малыш ещё спал... "Рассказывайте уже, наконец!.." Чай был с мёдом, шоколадом, вареньем, и оставшиеся сласти из кондитерской высыпались в большую поставленную на стол миску. "Мы приехали вовремя, - сказал Андре отцу, - иначе через двадцать минут ты включил бы радио, и вы были бы опять очень испуганы. Если бы мы не успели, я заранее успокоил бы вас по телефону и дал бы вам поговорить с Жюстин..." На встревоженное "В чём дело?" - ответил:
  - Сейчас там оперируют маленькую Элизу, ей делают трансплантацию... ей пересаживают почку, которую, к счастью, всё-таки доставили. К счастью... подожди, мама... потому что у неё очень редкая группа крови. На все запросы в банки органов отвечали, что такого образца у них нет. - Он чувствовал, что родители, переволновавшись, ко многому сейчас подготовились; и именно сейчас - тот момент, когда им можно открыть всё; он чувствовал так и поэтому говорил очень твёрдо и даже "чеканно". И Жюстин - она в этом плане в Луизу, восхищённо подумалось ему, она удивительно умеет поддержать самым верным способом, - взяла их обоих за руки, сидя между ними... - Так вот: когда врач сообщил нам, что надежды на получение органа нет и что ребёнок, видимо, обречён, тогда, - тут он всё же сделал паузу, встретившись глазами с мамой, и она вскрикнула, опередив его:
  - Боже мой! Луиза?!.
  - Нет, нет, бабушка! - девочка обняла её... А папа, кажется, понял, мелькнула мысль у Андре... он на неё смотрит... я же сказал - дал бы вам поговорить с Жюстин...
  - Нет, у Луизы группа не подходит - ни у неё, ни у меня. Донорство предложила она, - промолвил он тихо и медленно, кивнув на дочку. - У неё - та самая... мы знали, и она сама знала...
  Они сидели, почти застыв - оба прижимая к себе ладони внучки. - Поймите, не было выхода, - сказала она устало-будничным тоном. - Малышку было бы не спасти без почки, и я предала бы её... и мама с папой, если бы не подписали... Но всё обошлось, бабушка... дедушка... всё обошлось...
  Мама молчала, обхватив Жюстин обеими руками... в лице её проступила некая "замороженность", защищавшая сейчас, наверное, от душевной бури... Отец вдруг мягко вызволил руку, поднялся... - Андре, дай-ка мне закурить... "Вот так и Луиза, - подумал Винсен-младший, - попросила сигарету ТОЙ ночью, когда я ей рассказал... а он-то ведь вообще не курит..."
  - Папа, у тебя же стенокардия!..
  - Одна повлиять не может... - Прикурив, отец подошёл к задёрнутому занавеской окну, отвёл в сторону ткань и, до отказа сдвинув раму, чтобы окно было настежь открыто, облокотился на подоконник... - Знаете, ребятки, нам долго надо будет свыкаться с тем, что мы узнали!..
  "Ребятки" переглянулись... Андре бережно, но в то же время настойчиво потеребил маму за плечо. - Мама, успокойся, мы здесь... Налей-ка лучше ещё чаю, и конфет принеси, - добавил он по-мальчишески требовательно. Сейчас, подумалось ему, её лучше всего "задействовать"... И действительно, она покачала несколько раз щёку на ладони - как бы "вплывая" в реальность, в которой ей предстоит осваиваться, - а затем выпустила из объятий внучку, встала и пошла на кухню ставить электрический чайник и доставать конфеты, а заодно и глазированные сырки... "Я помогу, бабушка" - сказала Жюстин и направилась за ней... Всё, подумал Андре, одно уже рассказано... это позади; но надо будет ещё о нашей тайне двухмесячной давности, и лучше с этим не ждать, отец так или иначе спросит...
  Но спросила - мама. Она вышла из кухни с пластмассовой банкой шоколадных сырков и, "хлопнув" ею об стол, схватила сына за оба запястья и проговорила тоном, знакомым ему с детства, - такой тон появлялся у неё, когда он, далеко не самый "послушный мальчик", выводил её из терпения:
  - Всё! Хватит! Я хочу сейчас же, мы с папой хотим сейчас же - слышишь, Шарль, скажи ему! - чтобы ты немедленно прекратил скрывать от нас то, что с вами делается!.. Эти странности с вами... у вас... не вчера начались! И что там на самом деле с девочкой этой... и что там с Луизой... я сейчас же хочу с ней поговорить!..
  Он не успел ответить - вмешался отец:
  - Софи, о Луизе и о девочке они ничего не скрывают, иначе им было бы не до конфет...
  - Вот именно, дедушка, - подхватила Жюстин, ставя на стол чайник и вазочку с мармеладом. - Папа, тебе лимон положить?
  Он кивнул... "И всё-таки мне нужен тайм-аут..." - Слушайте, Пьер скоро проснуться должен - так он с нами поедет или нет? Понимаете, нам ведь домой заехать надо, искупаться, вещи собрать - и опять туда... мы ведь там гостиницу снимем, а Луиза при малышке будет на отделении, ей уже койку отвели...
  - Не только Пьер, а мы тоже с вами, - решительно и уже как-то по деловому сказал отец. "Да, конечно, пусть едут... будем все вместе... значит, продлёночный садик у малыша летит, надо будет и туда позвонить, чтобы не беспокоились" - И вот что... "Луиза при малышке на отделении" - процитировал Винсен-старший слова сына... - Если уже и это... вы, по-моему, ещё кое-что не досказываете... Вы, я чувствую... мы это ещё до вашего приезда подумали... вы собираетесь взять её... удочерить...
  - Да, - стараясь говорить спокойно, ответил Андре. - Мы не то что не досказываем, а просто не успели ещё об этом...
  - Больную девочку... она никогда не сможет без врачей, без проверок, без режима... - тихо и как будто "взвешивая" каждое слово, промолвила мама. - Вы понимаете, на что решаетесь?
  - Понимаем, мама, тем более что я, в конце концов, основы медицины знаю...
  - А кто она вообще? - спросил отец, туша сигарету комком влажных салфеток... - В смысле - откуда, кто родители?.. - пояснил он свой вопрос тоном, в котором сквозила некоторая неловкость... - А лицо не пострадало?.. - добавил прежде чем мог бы прозвучать ответ.
  - Нет, что ты, дедушка, она очень... даже красивая, по-моему, - быстро и даже с неким воодушевлением сказала Жюстин.
  - Никому не будет бросаться в глаза, что не родная дочь, - ответил Андре на то, что - он прекрасно понял, - интересовало отца... И подумал - для тебя тоже имеет значение вопрос о "тех" и "этих"... Затем добавил: - Мать растила её совершенно одна, она родила её от мимолётной связи с итальянцем, живущим где-то в Калабрии и даже не знающим о своём отцовстве...
  - И всё-таки, - сказал Шарль Винсен, усаживаясь за стол и тронув сына за локоть - как бы желая повернуть его к себе, - и всё-таки не уходи от того, о чём с тобой заговорила мама и что ты обещал мне по телефону. Ты обязан открыть нам всё - понимаешь, ВСЁ. Мы уверены - у вас ещё до этой истории появилось в жизни что-то тяжёлое. В жизни или... в душе... И уверены в том, что Жюстин знает, - продолжал он, сделав успокаивающий знак рукой жене, испуганно взглянувшей на внучку... - Софи, да ты ведь тоже так думаешь, и ты сама при ней начала!..
  - Да, бабушка, я знаю ВСЁ, - промолвила Жюстин, тоже акцентируя на завершающем слове. - Мне ночью рассказали... - И посмотрела на папу, словно спрашивая его - ты будешь говорить или, может быть, лучше я?.. А ему буквально и зрительно представился некий "гордиев узел", по которому отец уже основательно рубанул: узел рисовался ему из шершавых витых канатов вроде тех, которыми "пришвартовывают" суда...
  - Доченька, я сам... Мама, ты тоже сядь... Да, конечно, она теперь уже знает всё - неужели от неё, сказавшей "я отдам почку"... так она сказала... мы утаили бы?
  - Не надо, папа, - смущённо вставила Жюстин. - Я сказала, потому что у меня та группа, а не у вас... вы не могли...
  - Подожди, - отмахнулся он... - Да, она знает всё и приняла всё... И вы сейчас узнаете; но сначала... Ты, папа, сказал - у нас что-то "в жизни или в душе"... Так вот - что вам всё-таки думается?..
  - Что думается? - "эхом" откликнулся отец... - Если честно, то мне... то нам думается - "в душе" или "НА душе"... - От "гордиева узла" перед мысленным взором Винсена-сына уже осталось нечто полураспавшееся... до чего же молодец папа... - Тем более сегодня... и вчера, и сегодня, Андре: вы бросаетесь в почти загоревшуюся машину, вы... я уже не говорю о самой Жюстин, она, наверное, чувствовала ваше состояние, - вы подписываете это донорство... и хотите удочерить... Как будто "кающиеся грешники"... - Жюстин вздрогнула, и дедушка с бабушкой вроде бы заметили это, и лицо бабушки словно бы "сжалось" в преддверии чего-то, что она и желала, и страшилась услышать - как два месяца назад, ночью, Луиза... Почти рассечённые канаты "узла" обнажили свои белёсые срезы... - А позавчера, - продолжал отец, - помнишь этот разговор?.. Про "тем хуже для закона", и "пусть лучше осуждают, чем оплакивают"... Такие рассуждения на пустом месте не появляются... - И он сделал движение рукой, означавшее - "слово за тобой"...
  - Не появляются, - согласился Андре, - и ты почти всё понял. - Лицо отца, не меньше чем мамино, выразило крайнее напряжение. - Да, я взял на душу нечто... именно я, потому что Луиза в этом не участвовала, хотя узнала тогда же и всецело поддержала меня... Так вот, - он позволил себе последнюю паузу перед тем, как полоснуть по остатку "узла", - два месяца назад нам - детям, Луизе и мне, - грозила гибель... успокойся, мама, мы живы и больше нам не угрожает ничто... - Жюстин "подтверждающе" взяла бабушкины повисшие руки в свои... - Я ненароком, находясь в лесу, там, где потом был взрыв, увидел одного из террористов, переносящего оружие в то хранилище на островке; я успел тогда скрыться, но ему и ещё четверым - звену, которое там базировалось, - нужно было, разумеется, срочно ликвидировать меня - "нечаянного свидетеля"... Подожди, папа, дай закончить, - "менторским" тоном попросил он, увидев, что отец хочет что-то сказать... - И ещё через двое суток я узнал - по счастью, узнал совершенно точно, - что они собираются "на всякий случай" убить всю нашу семью...
  Посмотрел на отца; тот, очень сильно - "чуть ли не до хруста", - сцепив ладони, кивнул - "продолжай"... И он продолжил - совсем не сбивчиво, очень чётко, поскольку не раз мысленно проговаривал всё это:
  - Обращаться в полицию означало бы стать "государственным свидетелем" и сделать нас всех - включая также и вас, и родителей Луизы, - дичью, пожизненно разыскиваемой для лютой мести за провал этой ячейки. Это даже если бы мы все успели куда-то бежать... Единственным выходом было - пока лишь эти пятеро знали о нас, уничтожить их самих. У меня - опять-таки, по счастью, - такая возможность была; и я сделал это.
  Они - не только отец, даже мама, - восприняли это намного спокойнее, чем ожидали он и Жюстин. И сейчас Андре Винсен если не в детялях, то контурно осознал - почему был несколько преувеличен его страх довести их этой раскрытой, наконец, правдой до истерики или сердечного приступа. Его родители были "подготовлены"... Они давно видели перемену в нём и Луизе, и они уже долгие недели распутывали тот самый "гордиев узел" - неспроста он так хорошо "разрубался" только что устами отца... Они видели - сына и невестку что-то тяготит. И, конечно же, не семейный раздор: между Андре и Луизой всё те же любовь и единение - тем более, что со стороны Луизы на миллион процентов исключено что бы то ни было разрушительное для семьи, и он тоже - хоть и не "лёгкий" человек, - её очень любит. Родители чувствовали и догадывались: у сына и его жены некая общая мучительная тайна, что-то именно "на душе"; и уже вырисовывались очертания чего-то не совсем законного. И не административных мелочей или, скажем, чего-то вроде браконьерского сбора лекарственных растений без лицензии - зачем бы стал Андре это делать, он получает все нужные препараты; но если бы даже и так, на "мрачную душевную тайну" это не тянуло бы... Нет, перед родителями Винсена уже не одну неделю мелькал - пусть неясный ещё, - образ чего-то по-настоящему, по-серьёзному преступного. С другой стороны, они понимали: их сын - не "исчадие ада", он не творил садистских ужасов и не резал детей... Что же он взял на себя тогда... и ради чего, и что же его ЗАСТАВИЛО?.. И ещё настойчивее застучался образ "вынужденного преступления" в их мысли - позавчера, после его слов "тем хуже для закона" и "лучше быть осуждаемым, чем оплакиваемым"... Они "созрели" для того, чтобы узнать эту тайну, и услышали сейчас то, к чему успели "подготовиться"...
  Первой нарушила молчание мама:
  - Так этот взрыв... и ты ночью, значит!.. Как же ты решился!..
  - Не было выхода, - сказал он просто...
  - У него лаборатория, Софи, - поясняюще отозвался отец. - Так, я понимаю... Но... ты хочешь сказать, что тебя не заподозрили?
  - Нет, не хочу сказать. Был телефонный след... давайте я подробности потом, это долго... К нам приходили четверо из полиции во главе с дивизионным комиссаром; нас допросили. И более того: они уверены, что это я, но прямых улик не было, и комиссар решил, полностью засекретив материалы о нас, закрыть дело, чтобы не губить оглаской нашу семью.
  Жюстин подошла, тронула его за рукав. - Про этого комиссара ты и мне ещё не досказал, папа...
  - Вот оно что, - Шарль Винсен встал, прошёлся до окна и назад... - И ремонт этот, значит, выдумка, это был предлог детей увезти... Потянулся к пачке "Мальборо" - Я ещё одну... Оставь, Софи, от двух сигарет не заболевают... так вот почему, кстати, Луиза так часто курит теперь, она же раньше только чуть-чуть...
  Затем положил сыну на плечо руку; а с другой стороны подошла мама, припала к руке, погладила по волосам... - Как же ты решился на это!.. - повторила она...
  "Боже, неужели я действительно уже рассказал им, неужели это сделано!.."
  - Я понимаю, - повторил отец и полувопросительно добавил: - И если эта малышка, Элиза, спасённая вами, выживет, выздоровеет, вы будете усматривать в этом... прощающий знак?
  - Да, папа... Но пока не надо больше об этом...
  - В машине всё подробно расскажешь, - папа наконец зажёг сигарету...
  - Нет, не в машине, а позже... мы в такси поедем, вы тоже ночью почти не спали, куда тебе за руль?
  - Ни в коем случае, - подхватили почти хором мама и Жюстин. Винсен-старший уступил легко - да, действительно лучше не водить сейчас ни ему, ни сыну...
  - Андре вытащил телефон, глянул время. - Без четверти семь... Пьера будить скоро надо, и вам чемодан собирать, если поедете.
  - И то верно, - сказала мама. - Я уложу вещи... Жюстин, внученька, поможешь?..
  - Мы ещё и дома должны будем собраться... это тоже время займёт, - сказал Андре. Было ясно, правда, что и там укладывать вещи будут мама и Жюстин, а он побросает в чемодан чайно-кофейные и гигиенические принадлежности, усадит Пьера за мультфильмы - он любит поиграть с малышом, но сейчас не то у него состояние, - примет душ и пойдёт на балкон курить...
  В его кармане зазвучал телефонный вызов; он мгновенно, лихорадочным рывком выхватил аппарат, остальные застыли... - Да, Луиза!..
  - Хорошие шансы, Андре, что примется, слышишь, родной, хорошие... Жюстин скажи, всем скажи!..
  - Примется!.. - Он просиял, как давно ему не случалось... - Слышите, доченька, мама, папа, слышите - примется!.. - Жюстин, радостно вскрикнув - "Ой!.." подскочила, обняла... вот и родители - тоже...
  - Андре, там им ещё долго что-то корректировать и зашивать потом, но это мне уже сказали, - сквозь слёзы, - так он улавливал, - продолжала Луиза... - Она будет жить, маленькая, они знают, они напрасно не обнадёжат, ты как думаешь?.. Приезжайте, соберитесь и приезжайте... нам потом дадут увидеть её, доктор сказал, тот, что здесь, в реанимации... её ведь сюда потом перевезут!.. А вы, а что там у вас, а твои мама с папой... вы им рассказали уже?
  - Да, они уже знают всё, они рядом, мы все вместе приедем, жди нас!.. - Он даже не добавил "ложись уже, наконец, спать", потому что понимал - едва ли Луиза сейчас сможет заснуть... Жюстин в машине убаюкала монотонная езда; но находясь там, и она, наверное, не сомкнула бы глаз...
  Луизе только что звонили с хирургического отделения. Минут сорок миновало после отъезда комиссара, успело, подобно пламени взрыва, отпылать и опасть потрясение узнанным о Натали... И, объятая безмерной радостью за малышку, она, набирая телефон Андре, приказала себе - и сумела, - говорить с ним так, чтобы в голосе её не проступал оттенок боли... Потом, думала она, позже расскажу об этом разговоре и о прозвучавшей в ходе его скорбной вести... сейчас пусть будет у них только радость - чистая, искрящаяся, живительная!..
  И он, желая ей того же, не стал обременять её в эти моменты ничем, что могло побудить к тревожно-кропотливым раздумьям, - он умолчал о встрече с той незнакомой женщиной, подарившей "Сказание"...
  Именно в эту минуту, разбуженный их возгласами, выбежал из комнаты, где спал, - ещё в детской пижаме, - Пьер. Ткнувшись в живот сестре, смеясь, схватил её за локти, пытаясь "закружить", как делал иногда дома... Потом потянул отца за ремень; внезапно, увидев бинты, испугался - "Что это, папа?.." Андре поднял его, закачал на вытянутых руках. "Малыш, во-первых доброе утро... а это царапины у меня, я об стекло порезался, ничего страшного..."
  - А мама где, почему не с вами?
  - К ней мы сами сейчас поедем, она в другом городе докторам помогает... Садик в ближайшие дни пропустишь... Ты одевайся!..
  - Докторам? Папа, но почему она, а не ты? - недоумевая, спросил мальчик. - Ведь это ты лекарства делаешь...
  - Но сейчас там одну маленькую девочку лечат... и мама... - Винсен помедлил... как же я не подумал заранее, что сказать ребёнку... за всеми волнениями упустил это... - Сынок, понимаешь, совсем маленьким детям иногда лучше, чтобы женщина была рядом... и вот мама её пожалела и осталась с ней...
  - Но мы туда сейчас поедем, - повторила бабушка слова отца.
  - А ту девочку... больно лечат? - Пьеру представились уколы, прививки, зубоврачебные "сверлилки"... - А мама её знает? А вы? А звать её как, Жюстин?.. - высыпал он череду следующих вопросов он, не подождав. со свойственным малышам нетерпением, ответа на первый... и обращаясь почему-то именно к сестре...
  - Её зовут Элиза, - сказала Жюстин. - У неё животик нездоров...
   - Но ей укол такой сделали, чтобы не болело, - поспешил добавить Андре, - чтобы она пока спала...
  - А если она спит, зачем маме там быть? - Пьер чуть недоверчиво посмотрел на папу, и тот понял: подтекст - "почему с ней, а не со мной?.." Детская ревность. И надо же - "расследует"... И нельзя сейчас про "новую сестрёнку" - к этому надо будет постепенно...
  - Она должна скоро проснуться, - осторожно ответил он, - и ей тогда будет немножко больно, Пьер. - Понимаешь, - ещё раз проговорил, тоном своим как бы призывая "слушай внимательно, это важно", - мы её не знали раньше, эту Элизу, но иногда бывает, что пройти мимо нельзя - надо помочь...
  - Как Дюймовочка ласточке - помнишь в мультике? - поддержала Жюстин - В первый раз увидев её!.. - Андре бросил на неё взгляд, в котором сквозили и восхищённая радость - ты помощница из помощниц, что бы я делал без тебя, - и толика сожаления: ты едва ли сможешь вернуться в детство, и как же хочется тебе, наверное, хотя бы прикасаться к нему, припоминая эти образы, образы из мультиков, которые ты смотрела ещё дошкольницей... А ты, малыш... а тебе - легко ли будет делить наше внимание ещё с кем-то, кому понадобится неотступная забота?..
  Он опять взял сына на руки, поднял, погладил по довольно длинным волосам... поставив бережно на пол, поиграл его ладошками... Надо будет, подумал он в эти недели в основном "баловать" тебя, а не "воспитывать", "поощряя самостоятельность", потому что сейчас тебе очень нужно будет ощущать себя не "большим", а именно "маленьким"... И не бойся, мы не отнимем это у тебя, ни в коем случае не отнимем...
  - Давай я помогу тебе одеться и умыться, - сказала Жюстин, словно откликаясь на эти мысли отца... взяла братишку за руку, повела в комнату... Он с удовольствием пошёл с ней. Да, девочка подумала о нём сейчас то же, что и отец; впрочем, скорее почувствовала, потому что передать эти мысли исчерпывающе точными фразами она в свои одиннадцать лет ещё, наверное, не сумела бы...
  Андре, выглянув из окна, увидел: в пяти минутах ходьбы, открылся ларёк, в котором продавались газеты и журналы. "Сейчас, я на пять минут, мне надо купить кое-что" - сказал он родителям. Пересёк площадь со сквером, подошёл к ларьку. "Мне ЛФ, пожалуйста, - последний из вышедших". "Предыдущий или сегодняшний, свежий?" - спросила продавщица. Оказалось, что именно этим утром выпущен очередной номер. Он взял оба... Открыл, быстро просмотрел оглавление: да, точно, "Сказание об Избавителе" - Мишель Рамбо!.. Так... вот в предпоследнем журнале - начало, а в новом, только что напечатанном, - завершающая часть.
  А у женщины, подумалось ему, ещё до публикации был весь текст, целиком... Не связана ли она, коли так, с ним лично? По возрасту и женой, кстати, может быть. Или сестрой... нет, вряд ли - у него совершенно чёрные волосы, а у неё светлые; хотя тоже - кто знает?.. И что же, тогда, получается, именно его семье мы каким-то образом обязаны этой чудом полученной почкой?!. Но каким образом - так или иначе не узнать... Впрочем, вероятнее всё же, что они оба состоят в каком-то литкружке...
  Да, автор - Рамбо, моя догадка верна. Надо будет позвонить ему, поговорить с ним... правда, позже, сейчас не до этого... Поразительно, что он ещё тогда, в кафе, дал почти точную версию "упреждающего удара"... и мои высказывания тоже, видимо, подтолкнули к некоторым... метафорам... Но женщина дала нам "Сказание" - из-за "Исцелительниц"... из-за Жюстин... И надо же, ведь он писал ДО этой истории; знал бы он, насколько тут подтвердилась его идея... Жюстин, даже не зная ещё о ТОЙ ночи, всё же чувствовала - она многое чувствует, - что она, если понадобится, будет защищаема безоговорочно, хоть бы и вопреки всем законам... И вот она сама - тоже не могла иначе: спасать надо - до конца... И ещё: наверное, лишь там, где ради своих делается всё, "чужие" могут быть по-настоящему, безусловно принимаемы в "свои". Как больные - для Исцелительниц... и для Тетрарха, сказавшего "Да будет так", несмотря на скорбь... Как для него, и сыновей, и сограждан - молившие о спасении и помощи жители Острова; как для него же - те двое юношей в лодке... "Вы же словно внуки мои, и дрожь сердец ваших подобна для меня трепету маленькой дочки моей..."
  Вернувшись в квартиру родителей, он показал купленные журналы: "Я дам вам то, что сам успел прочесть по дороге сюда..." Жюстин возьмёт два номера, подумал он, а родители будут передавать друг другу распечатанные листки... "Только не сейчас, а когда поедем уже из нашего дома туда, в больницу..."
  Ещё минут через двадцать он вызвал такси - домой, чтобы им с Жюстин принять душ и запаковаться... Был уже восьмой час, было светло. Пока ждали машину, Пьер подбежал к небольшой, в бело-синих узорах, с золотыми блёсточками, рассыпанными по гриве, гипсовой лошадке у входа в скверик. Одно её коленце было согнуто под острым углом - словно она сильно оттолкнулась только что для прыжка, - и в полую выемку на конце закинутой вверх ножки натекло воды от недавно прошедшего дождя... И Жюстин вдруг тоже устремилась за братишкой, схватила его за руки, закружила - как полчаса назад он её, - и засмеялась: "Не пей из копытца!.."
  Ей вспомнился тот мультфильм-сказка о живших далеко на востоке сестре и её заколдованном маленьком братике - и вспомнился тот "добрый юноша", который, послав стрелу, уничтожил чёрную, беспощадную, обрекавшую на погибель силу. И подумалось, и почувствовалось: то зло, что кружит над нами, - тоже сгинет... мы спасёмся и спасём, мы привезём домой эту малышку и будем заботиться о ней... и я тоже ещё смогу, ещё буду сладостно окунаться в детство... несмотря на всё испытанное в этот вечер и в эту ночь, мне ещё можно туда!..
  
  - 26 -
  
  И был вечер, и минула ночь; и было утро, и наступил день... И этот наступивший день принёс не скорбь, а радость надежды...
  Операция завершилась благополучно. Когда Луизе сообщили это, она позвонила Андре - он с детьми и родителями был ещё в пути; потом, наконец, приняла душ и улеглась отдохнуть - прежде чем малышку перевезут из хирургического отделения сюда, в детскую реанимацию...
  После её звонка маленький Пьер увидел засветившиеся лица папы, сестры и дедушки с бабушкой, понял, что с ними можно, наконец, поиграть. Жюстин и родителям Андре пришлось отложить только-только начатое "Сказание об Избавителе". Такси лишь десять минут назад отъехало от дома; до гостиницы, в которой Винсен из своего дома заказал по интернету два номера, оставалось больше часа... И они впятером, расслабившись и отдыхая душой, играли в "слова": каждому надо было в свою очередь придумывать слово с буквы, на которую оканчивалось названное перед ним... Когда эта игра наскучила мальчику, отец вытащил из стопки взятых в дорогу книжек "Карлсона", а остальные продолжали читать, переглядываясь то и дело между собой и с Андре и понимая - это они будут обдумывать долго и глубоко...
  Вселившись в гостиницу, они пешком очень быстро зашагали оттуда в больницу - это было рядом, - и через десять минут встретились с Луизой. Сначала ею всецело завладел на полчаса Пьер - и это было очень хорошо, очень кстати. Он ощущал ту самую детскую ревность к этой - откуда бы она взялась, - "маленькой девочке", с которою мама провела здесь долгие часы; и ему важно было, что, увидев его, она просияла, долго не разжимала объятий и - так он хотел думать, - забыла на некоторое время обо всём остальном... Да, есть эта девочка, но ведь есть ещё и Жюстин, и папа, и те дедушка с бабушкой, которые сейчас где-то там "в Греции", и она их любит так же... но ведь ни в коем случае не больше, чем меня, думалось мальчику... и именно ко мне она сейчас бросилась, именно ко мне... Луиза сделала это и, конечно же, соскучившись по нему, и в силу присущей ей чуткости, которая и в этот раз не подвела её: она понимала, насколько и почему это так нужно сыночку...
  Маленькая Элиза, отходя от наркоза, всё ещё спала. Ей ввели дозу снотворного, чтобы по возможности продлить состояние забытья, - чем больше времени успеет пройти до пробуждения, тем менее сильной будет та, увы, неизбежная боль, которую она будет, очнувшись, чувствовать... Поэтому можно было поговорить обо всём не спеша. Отправив Пьера с дедушкой и бабушкой - в игрушечный магазин при больнице, а потом погулять, - Винсен увёл жену и дочку на веранду. Там он и Жюстин описали Луизе свой приезд к его родителям и то, как была рассказана им правда - и об этой ночи, и о той, что была двумя месяцами ранее... И только потом - поведали и о разговоре со светловолосой женщиной, спустившейся из хирургического отделения, с женщиной, знающей, но не раскрывшей им тайну донорства... зато подарившей "Сказание об Избавителе". И Андре, давая Луизе ту файловую распечатку, сказал ей, кто автор, - а Жюстин он по дороге сюда из гостиницы успел рассказать, о ком речь... И Луиза поняла: это именно та 'новелла или повесть', которую позавчера упомянула, расставаясь - увы, расставаясь навсегда, - Натали...
   Она поняла это - и сказала: "Вскоре после вашего отъезда сюда приезжал комиссар Жозеф Менар. Он хотел видеть нас троих, но застал только меня... Андре, лучше... знаешь что? Время есть... доскажи сначала Жюстин всё, что было, всю ту историю до конца... ты умеешь рассказывать... а потом - я..." Ему показалось - он уловил в её тоне грустноватую нотку; и всё же он - давно научившись доверять её такту и бережности, - послушался. Может, она и таит нечто печальное... может быть, что-то об этой убитой им "Клэр"... но она всё скажет, а если чуть откладывает это, - значит, имеются серьёзные и веские причины... И он рассказал дочке о приезде комиссара с оперативником, программистом и женщиной-аналитиком; рассказал подробно и выразительно - и об этом, и о том, как говорили они с Луизой на пустыре - и в тот же вечер, и почти через три недели в воскресенье, после церкви... и и о встрече с комиссаром в кафе... И девочка - одиннадцатилетняя, но пережившая ЭТИ, только что истекшие, вечер и ночь и успевшая прочесть "Сказание об Избавителе", - слушала по взрослому - внимательно, увлечённо и зрело. А дослушав, - опять, как готовясь ночью к донорству, - сказала им: "Я вас очень-очень люблю!.."
  И Луиза обняла их обоих и начала свой рассказ. Сперва - дочке: о позавчерашней встрече с Натали Симоне... и о "Клэр", и о том бывшем офицере, стрелявшем в толпу из поезда... А потом - об утреннем разговоре с комиссаром: о том, что спасение ими ребёнка "подтвердило" ему их виновность перед законом; и о том, что ферзю нет пути назад в пешки; и о воздетом ими на себя и близких венце сверхценности - обрекающем на деяния... И - о трагической гибели Натали... через несколько часов после утреннего кофе с нею, с Луизой...
  Поскольку Андре видел погибшую всего один раз и перемолвился с нею лишь несколькими словами, Жюстин же не знала её совсем, сама по себе эта весть не была для них столь же тяжела, сколь для Луизы. Но девочка почувствовала, а он вполне чётко и быстро - вслед за женой, - осознал ехидно-жестокую в своей косвенности причинную связь между тем, что совершил на том островке, и убийством этой женщины позавчера. И незачем, подумал он, тратить силы на "самооправдание". Да, конечно, точно таким же образом можно, например, посоветовать человеку пойти тропой, на которой он будет, независимо от воли советчика, убит камнепадом... Мы не "создаём" обстоятельств, мы обречены биться-метаться в причинно-следственных путах; и всё же я должен позвонить комиссару... не сейчас - ведь сейчас, кажется, похороны, - нет, позже, вечером... Так подумал Винсен, услышав о произошедшем. И Луиза - ещё не закончившая рассказа, - словно поймав его мысль на радиоволну, имя которой любовь и забота, - перебила сама себя и промолвила - очень настойчиво... и с тщательностью разведчицы наблюдая при этом за его лицом:
  - Он предостерёг - ни в коем случае не звони ему... номер, может быть, уже кем-то прослушивается... Ты понял, Андре? Ни в коем случае!.. - Впрочем, она знала его - он не рассеян и подобных вещей не упускает... И добавила уже спокойнее: - Я думаю, он сам ещё захочет увидеться с нами... тем более что мы теперь уже не "чужие" ему... Знаешь, Андре, что он мне сказал - он, комиссар полиции? Он сказал, что ему хотелось бы, найдя сделавших это, уничтожить их до суда... без суда... именно так...
  Они помолчали полминуты; потом, досказав всё, Луиза промолвила: - Вы всё-таки идите и выспитесь до вечера. С малышкой пока побуду я одна, и ей не надо сейчас, чтобы вокруг много людей стояло... Ложитесь спать; Андре, тебе звонки, разговоры предстоят, тебе - особенно необходимо выспаться...
  Да, предстояло многое. Звонок в аптеку он уже сделал: сообщил подошедшей к телефону ассистентке Катрин, что возьмёт отпуск - пока на неделю... Брать выходные он мог по желанию, как довольно многие люди, работающие не в частных, а в государственных или муниципальных структурах. И Луиза ещё до их приезда позвонила на свою работу и попросила лично у заведующей двухнедельный отпуск с перспективой продления до месяца - по личным обстоятельствах. На вопрос, что за обстоятельства, ответила полуправду - "я нахожусь в при очень больном ребёнке после операции - при ребёнке, о котором сейчас больше некому позаботиться... я всё потом расскажу, и вам по факсу пришлют подтверждение из больницы..." Заведующая отнеслась сочувственно и недовольства не выразила, понимая: тут что-то действительно очень серьёзное. Луиза никогда не "подводила", старалась не брать выходных, когда были трудности с заменой, и сама, не возражая, отрабатывала внеочередные дни, если её просили заменить ту или иную сотрудницу...
  - Идите отдохнуть, - повторила Луиза; но уйти пока не получилось. К ним на веранду вышел доктор Бернуа вместе с заступившим на смену с утра реаниматологом. Их пригласили в палату. Маленькая Элиза - спящая, уже была здесь. Выслушав слова благодарности, врачи отозвали в сторону Винсена - зная о его специальности, - и детально разъяснили ему состояние девочки. Прогноз был в целом оптимистичный, но Бернуа, разобравшись с медицинскими подробностями, сказал ему:
  - Я рад, что вы имеете образование, смежное с медицинским, поскольку это означает, что вы, удочеряя Элизу, делаете это "с открытыми глазами". Понимая, что и при самом благоприятном исходе стопроцентно здоровой она не будет и что ожидаемая продолжительность жизни для неё значительно ниже нормативной... хотя это, конечно, не приговор, а всего лишь статистика, и дай Бог, чтобы её частный случай разошёлся со статистической тенденцией... И понимая также, - врач пристально взглянул на Андре и продолжал, - что уход за нею, забота о ней сделают вашу жизнь на долгие годы намного более тяжёлой и менее "спокойной", чем была она, кажется мне, до сих пор. Я разумеется, не "отговариваю" вас: мне совершенно ясно, что вы уже не сможете иначе... уже не сможете без неё...
  - Не сможем иначе, не сможем без неё, - повторил Андре. - Мы только просим помочь нам на первых порах... профессионально... нам, наверное, понадобятся частые консультации, иногда срочные...
  - К вам на адаптационный период прикрепят медсестру, она будет приходить к вам, и вы сможете звонить ей в любой час. Потом, наверное, стоит взять частным образом сестру-сиделку.
  - Да, я уже и сам думал об этом.
  - И позже, когда отдадите в садик, вам надо будет оформить службу вызова сестры на экстренные случаи. Всё это, конечно, расходы, но... это теперь ваш ребёнок...
  "Да, это наш ребёнок" - подумал Винсен. После этого разговора с доктором он, сказав Луизе - "Ложись уже, наконец, тоже, сомкни глаза хоть чуточку", - пошёл в гостиницу вместе с Жюстин. Отпустив дедушку с бабушкой отдыхать, они поиграли с Пьером в лото, а потом - иногда поддаваясь ему, - в логическую игру "четыре в ряд". Когда мальчик, утомившись от переезда и от впечатлений на новом месте, заснул - он довольно часто ещё прикладывался спать в дневные часы, - Андре набрал номер говорившей с ним вчера уполномоченной службы опекунства. Она не удивилась, услышав, что он и Луиза хотят удочерить девочку. "Мы в ближайшие дни созвонимся, - сказала она, - я подъеду туда, где вы находитесь, и там, на месте, можно будет заполнить некоторые документы. Юридически это может затянуться - должно быть ещё слушание в суде; но это формальность, препятствий вроде бы нет... благополучная, нормально обеспеченная семья... С другой стороны, конечно, поскольку это так, финансовые льготы у вас будут по минимуму - многое из того, что не покрывается медстраховкой, вам придётся оплачивать самим. Правда, пособие по состоянию здоровья Элизы начнёте получать в ближайшее время, мы это уладим, так как де-факто вы уже, можно сказать, удочерили её".
  Потом он, наконец, позволил себе улечься; а Жюстин неожиданно взялась за пульт телевизора. "Мне машину не вести завтра, - сказала она отцу, - дай попробую найти что-нибудь лёгкое..." И тихо, чтобы не будить его, стала слушать по одному из каналов для малышей мелодичные детсадовские песенки. "Детский канал, - вспомнилось ему сквозь пелену засыпания, - с него-то всё и началось... в тот вечер..." И Жюстин, уже знавшая всё, подумала то же самое; и всё же с детскими каналами связывалось у неё самое светлое, сладостное, и не давала она своему сознанию сцепить их с чёрной бездной зла... И под эти песенки она тоже задремала... а потом, осознав это, - разделась и нырнула под одеяло, держа ту самую уточку с полуоторванным крылышком... А сама я всё-таки не стала сломанной игрушкой, подумалось ей... В жизни всё-таки подчас бывает словно в сказке; и пусть Бог сделает так, чтобы и с маленькой Элизой было по-сказочному... чтобы она тоже смогла играть, веселиться, бегать, кушать колечки с шоколадом, и чтобы потом у неё тоже был свой принц... Или... у той Элизы, которая заколдованных братьев спасала, был не принц, а уже король... Только пусть будет такой принц или король, который не поверит злому навету!.. Но не по-сказочному ли получилось уже теперь - что она спасена, и что не одна она будет, а с нами? Что у неё - лишившейся мамы, - будем мы... и мы сделаем для неё всё, что сможем!..
  А маленькая Элиза очнулась в послеполуденное время, и первыми словами, которые она произнесла, когда сознание вернулось к ней, были те самые - "Мама!.." и "больно!.." Ей вспоминался некий ужас... ужасный удар, и боль, и сыплющиеся стёкла, и чьи-то руки, повлёкшие куда-то... а потом - ещё руки, и что-то взгрохотало и страшно осветилось... но руки держали её, и... она звала маму, а над нею склонилось лицо некоей "тёти", лицо с двумя круглыми стёклышками... это "очки", она уже знала, у мамы таких не было, но у некоторых больших и даже не совсем больших тоже такие кругляшки на глазах... И лицо было заплаканным - большие тоже иногда плачут, Элиза и это знала, - и очень ласковым... и хотелось, чтобы "тётя" была рядом, пока не вернулась мама... А ещё позже была комната с лампами, и Элизе всё время было больно, и вокруг ходили, и стояли над нею, и делали ей что-то какие-то большие "дяди" и "тёти" - это, наверное, "доктора", они нужны, когда больно, они "лечат" - и боль проходит, так мама говорила... И в той комнате девочка тоже всё ждала и ждала маму, а мама всё не приходила, но рядом опять была эта ласковая заплаканная "тётя", она поглаживала по животику, она добрая... может быть, она пока "вместо мамы"... вот и в садике тоже хорошие тёти, но мама всегда приходила и забирала её домой... и здесь тоже "не дом", поэтому я не с мамой; но она скоро придёт и возьмёт меня... а этой тёте скажет, чтобы она приходила к нам в гости... потому что эта тётя - добрая... может быть, она мне подарит что-то...
  И теперь, очнувшись, малышка почувствовала боль - не такую, как была, иную, довольно сильную, но не беспредельную, - и, конечно, всхлипнула "Мама!.." Но опять рядом с нею стояла не мама, а эта женщина - Элиза мгновенно вспомнила её, - ласковая женщина с кругляшками на глазах... она наклонилась, поцеловала, прошептала: "Маленькая, всё будет хорошо!.." Она добрая, ей можно верить, - если "всё будет хорошо", значит, мама точно вернётся, а пока эта тётя не должна никуда уходить, она должна быть со мной!.. Подходили ещё какие-то большие, давали пить, ещё что-то делали... но Элизе важнее всего было, чтобы эта "главная тётя" - та, которая "вместо мамы", - никуда не делась... Она уже стала очень нужной...
  Сознание маленького ребёнка по-своему оснащено для защиты, если разверзается пучина мирового зла и в жизнь его, хищно ощериваясь, вгрызается нечто ужасное... Дитя отчаянно отторгает и сам ужас, и - ещё более, - противится его душа непоправимости, необратимости случившегося. И для малыша ещё нет непреложно чётких граней, разделяющих понятия, предметы и образы, и сознание ещё приемлет, ещё допускает возможность "превращений" - и не только в особых, "сказочных" царствах, но и в своём личном мире, когда "очень-очень надо". Взрослые вздохнут - "на то и сказки...", - а крошечный ребёнок поверит, что "так бывает"... Поверит особенно тогда, когда слышит утешающие слова. Ибо ещё одна из чудесных способностей, которыми наделены маленькие дети, - умение полностью верить тем, кто добр к ним...
  И душа Элизы не принимала того, что "мамы больше не будет". И малышка верила, что если добрая тётя сказала - "всё будет хорошо", - то, значит, мама обязательно возвратится к ней. Душа Элизы уже вступила на путь защиты, в неё пали уже целебные зёрна, из которых должно было взойти восприятие самой этой "тёти" в качестве "мамы". То, что сейчас мамы рядом нет, смягчалось уверенным ожиданием - которое равносильно предвкушению, - маминого грядущего прихода. И, утешаемое этим, детское сознание начинало постепенно переосмысливать "тётю, которая вместо мамы" в некую сперва "не совсем маму", потом "тоже маму"... чтобы, когда поток времени размоет образ той, любимой, но невозвратной, - претворить ту, что рядом, в единственную, к кому будет обращаемо ею это слово...
  Семья Винсен в течение нескольких последующих дней в основном соизмеряла ритм своей жизни с засыпаниями и пробуждениями Элизы. И малышка видела, что рядом с "тоже-мамой" то и дело появляются ещё "большие", а с ними вместе - "не очень большой мальчик" и "совсем большая девочка". Одного дядю и мальчик, и девочка называли "папой", а второго дядю и тётю, у которой, в отличие от "тоже-мамы", волосы не тёмные, а серовато-белые, - "дедушкой" и "бабушкой". Элиза уже знала, что у многих детей, кроме мамы, есть и "папа", и "дедушки" с "бабушками" тоже бывают; у неё самой, правда, была только мама, и она не спрашивала - почему, - поскольку так было "всегда"... Все эти люди, которые рядом с "тоже-мамой", смотрели на неё очень по-доброму. Оба дяди, тётя и "совсем большая девочка" даже гладили по головке, хотя и немножко нерешительно; мальчик не делал этого, зато он принёс и дал ей - положил на одеяльце, - мягкого павлинчика с поблёскивающим серебристым хохолком и пёстрым синеглазчатым веером распущенного хвоста...
  Элиза не знала, конечно... ни она, ни "тоже-мама", ни её родные не знали о том, что есть в этой больнице ещё один человек, которому тоже очень хотелось бы увидеть её.
  Мишель Рамбо. Его организм, на редкость здоровый и крепкий, "не подвёл", и он очень быстро, даже быстрее, чем сам ожидал, "восстановил форму". Уже на следующее утро поговорил с мамой и обоими сыновьями - якобы "прилетев в Канаду", не забыв о том, что "в Канаде" должна быть ночь: "Вас не хотел будить... Сам почему не сплю? Да ладно, отдрыхнусь ещё, а сейчас накуриваюсь, наконец, всласть: почти сутки без сигарет мучался... Холодно? Да здесь же везде отапливается, в помещениях душновато даже... Насчёт чего? Это археологические страсти взбушевались: скандинавы Колумба задвинуть хотят... они первые Америку открыли... Да, давно известно, но споры идут вокруг масштабности этого их пребывания здесь... и некоторые утверждают, что они, викинги, будто бы понимали, что это ещё одна большая суша... Вернусь - подробно расскажу, а сейчас вздремну всё-таки..." Мишелю хватало с избытком и фантазии, и артистизма, чтобы "входить в роль", и он разыграл свою "командировку" вполне убедительно. Тем более, что без сигарет он мучался на самом деле и "всласть накуривался" до поры до времени лишь в мечтах: курить врач пока ещё категорически запрещал - "Если не хотите осложнений, хотя бы трое суток выдержите, потом посмотрим..." По утрам к нему приезжала Аннет. Уже на второй день она, встав очень рано, в пять утра - Матье ещё спал, - "запаковала" тот чемодан, который в день "прилёта" она то ли привезёт ему, то ли выставит в полураспакованном виде посреди гостиной. Это варьировалось, поскольку они не знали ещё, каким "рейсом" он прилетит, то есть когда выпишется. "Рейс" надо было выбирать реальный: ребята и сестра могли посмотреть расписание в интернете. Лучше бы, конечно, думалось Мишелю, войти в квартиру под утро, чтобы сыновья - и Матье, и Виктор, который к тому времени давно приедет со своего курорта, - предположительно спали. А то, соскучившись, будут ждать даже на ночь глядя, и мама ещё придёт встретить... прямой инсценировки "приезда" он всё-таки побаивался - мало ли какие мелочи можно нечаянно упустить... А предутренние часы - это самое "глухое" время, и, думая, что он появится часа в четыре утра, они всё же улягутся - тем более понимая, что в графике полётов возможны сдвиги... Но, с другой стороны, куда ему, если так, деваться на долгие ночные часы, даже если выписка будет к вечеру? Всё это ещё надо было взвесить и обдумать.
  "Канадские сувениры" организовала Аннет - заказала их через интернет-магазин, оплатив срочную доставку на почтовое отделение университетского корпуса. Выбирала их тоже в основном она - сыновьям, маме и сестре Мишеля, своим родителям и самой себе... То, что он не привезёт ничего из одежды, не должно было вызвать удивления - не разбирался он в этом и размеров ничьих не знал... "Виды Лабрадора" устроил он сам: перевёл на диск сорок снимков, найденных на малопопулярных сайтах - ребята там шарить не будут, да хоть бы и шарили, все эти пейзажи очень похожи один на другой, - и попросил молоденькую медсестру, знающую все тонкости использования мобильных телефонов, перевести эти снимки на его аппарат. Спросят - "почему же сам не сфотографировался на память?" - можно ответить, что не до того было...
  Аннет была вынуждена тщательно избегать новой встречи с Андре Винсеном или Жюстин - такая встреча почти с головой выдала бы тот факт, что она кого-то навещает... И она приезжала довольно рано, когда малышка Элиза ещё спала и вероятность встретить кого-то из этой семьи была ничтожна: жена Винсена должна была находиться в такие часы в детской реанимации, а остальные - в гостинице. Обратно же она спускалась пещком по служебной лестнице и чёрным ходом выходила почти прямо к машине, которую взяла, выспавшись, на второй день и которую ей, по распоряжению доктора Бернуа, разрешали ставить на стоянке для персонала.
  Попросив Аннет сделать и привезти ещё одну распечатку, Мишель дал доктору Бернуа "Сказание об Избавителе". Прочтя, тот сказал ему: "Ну, теперь выполняйте обещание - помните, перед операцией вы посулили мне рассказ о чём-то сокровенном? Хочется знать, что навело вас на эти темы и образы". И Мишель рассказал ему о неспасённой когда-то Ноэми... и о своём, внушённом памятью о ней и вселившемся ему в душу с юности страхе - не оказаться там, где может понадобиться спасающий. И о своей солдатской службе в ЕЁ стране; и о том, как бил он из из гранатомёта в последнем своём бою по машине-бомбе, и как были погублены вместе с нею и сидевшими в ней - безвинные... Ибо, подобно истребившему "целый род живущих" Тетрарху, не могли он и его товарищи, защищая своих - тех, кого любили, - разделить и разъять...
  И доктор, выслушав всё это, сказал: "Теперь я, кажется, понял. Когда вы в ту ночь стояли передо мной, я думал - в вас нет совершенно ничего от "жертвы", и возможно ли, чтобы такой человек отдавал себя... прямо и буквально под нож? Но вы сделали это как боец: вам нужно было спасти свою "Ноэми", заслонить её, как будто в бою, от удара... Не в жертву, а в бойца превратила вас её гибель..."
  Мишелю очень хотелось посмотреть на девочку, в теле которой приживается его почка, но он понимал: там, вблизи от неё, находится Луиза Винсен, и идти туда нет поэтому ни малейшей возможности. "Элизу без Луизы", сказал ему тот же Бернуа, мы вам показать не сможем... Ладно, думал Рамбо, время терпит: потом, когда уже не надо будет прятаться, при случае напрошусь к ним в гости - и увижу... он же и раньше хотел поговорить о моей книжке... и точно, лучше в гости, потому что тогда и на эту Жюстин можно будет взглянуть...
  Но пока он вынужден был "прятаться" - и не покидал отделения ни в первые несколько суток, ни позднее, когда уже чувствовал себя превосходно. Курить - по истечении карантинного срока, - можно было на территории отделения, на открытой веранде. Туда он выходил спокойно, это третий этаж, и Луиза Винсен - хотя она тоже, кажется, курит, - со своей веранды, расположенной точно под этой на входном, физически не сможет увидеть его... Он взял туда маленький столик и много сидел там с ноутбуком - и просто развлекался, и изучал эту историю с викингами, решив, что действительно напишет серию эссе на тему различных национальных амбиций, побуждающих народы к поискам тех или иных ещё не признанных за ними былых свершений. А ещё - прикидывал возможность создать целый цикл, преемственный "Сказанию".
  И думалось ему - с некоторой досадой, - что если он кого-то подводит, то свою команду. В общем и целом он форму вернул... ну, а со спортивной что будет? В настольном теннисе - не менее, чем в любом ином виде спорта, - нужны регулярные тренировки... "Но это ещё ладно, считанные недели пропущу... и хорошо, что матчей лиги нет в ближайшее время... А моё состояние? В быту ничего, конечно, не почувствуется, но... не скажется ли это всё-таки на подвижности, на реакции? Кто знает... Будет ли та же точность? А я ведь первая ракетка в команде... Надо будет и на тренировки начать ходить почти сразу же, и себя проверить, когда представится возможность, - объявят личный турнир, съезжу с Матье. Надо приходить в норму поскорее, лига меньше чем через месяц возобновится... правда, там две игры лёгкими будут, и без меня смогут управиться, а вот в январе - серьёзный матч... и у них, кстати, Винсен, с ним надо жёстко и быстро играть, не давать прицельно бить, а то он плоскими ударами расстреляет... Смогу ли и теперь, как раньше, - жёстко и быстро?.."
  Мишель выписался через одиннадцать дней после операции. В шесть часов вечера он вышел из больницы вместе с Аннет тем самым чёрным ходом и настоял на том, что сядет за руль. Вёл он не хуже, чем обычно, и в пол-восьмого привёз её к университету. Там - вытащил из багажника приготовленный ею чемодан, куда уже были положены, наряду с прочим, "канадские сувениры". Отдал ей машину - сейчас она поедет домой якобы после "вечерней лекции". Он же сам перебьётся часа два с половиной в кондитерских и закусочных, а потом возьмёт такси и явится домой к одиннадцати. Они решили, что "полетит" он всё-таки самолётом, который должен приземлиться в без четверти восемь вечера, а дома скажет, что очень устал и что все вопросы - утром... Маму он по телефону сутки назад убедил не приходить встречать - "Не жди специально, приеду - немедленно позвоню; ты пойми, могут быть задержки, зачем тебе ночь бессонная?.."
  Всё получилось нормально. Мальчикам и "дождавшейся" - очень прилично сыгравшей роль, - жене он сказал: "Нет сил сейчас ничего рассказывать, около суток не спал..." Раздал подарки и после горячего душа свалился - действительно очень усталый после хлопотного дня, - рядом с Аннет на двуспальную кровать. Вот и дома!.. "Я такой же, как был, - шепнул он ей, - Аннет, я действительно такой же, как был... ради Бога, не бойся... и прости мне, что устроил тебе такие переживания". Она в ответ просто обняла...
  И когда настало утро, всё прошло без трудностей. Он отдыхал, собираясь уже на следующий день вернуться на работу. С утра обкатал на Викторе и Матье - у них ещё не закончились каникулы, - рассказы "о Канаде"; потом, когда часов в десять пришла мама, повторил их и ей. Счастливая способность развёрнуто повествовать и "входить в роль" позволила ему изображать придуманное настолько выразительно и правдоподобно, что в некоторые фрагменты ему и самому стало почти "вериться". Особенно после третьего изложения - вечером, когда приехали родители Аннет и сестра с мужем...
  Сутками позже, в редакции, он рассказывал о пребывании не в Канаде - в другой стране... И тут вообще не надо было напрягаться, поскольку туда он летал не раз и то немногое, о чём ещё могли спрашивать сотрудники, мог описывать с натуры. Но эта "Канада" успела засесть в его сознании настолько, что он один раз чуть не начал было и там одну из баек о ней - хорошо, что вовремя спохватился... И - надо было доигрывать спектакль, - улучив момент, вытащил Антуана Бусселя на "irish coffee" в буфете напротив и, изобразив - опять-таки артистизм помог, - сгорающего от нетерпения, сказал ему: "Ну, выкладывай теперь, что там было, в S..., чем кончилось? Я в общих чертах в курсе, конечно, рассылку читал, но ты же там лично был, подробности знаешь..." Буссель развёл руками: "Ну, девочке этой одиннадцатилетней - ты сам видел, в рассылке было, - всё-таки, слава Богу, не пришлось стать донором... Честное слово, Мишель, я очень рад и за неё, и за всю эту семью, хоть её отец меня и крыл тогда как завзятый... уж не знаю кто... Ребёнку - опять же, слава Богу, конечно, - благополучно сделали трансплантацию, и прогноз хороший... И они эту Элизу возьмут к себе, удочерят... Ну, всё это, впрочем, ты тоже, наверное, читал; кстати, очерк мой посмотришь, он - уж не обессудь, похвастаюсь, - получился классный... Но вот чью это почку так счастливо нашли и пересадили, - покрыто мраком! И люди эти не дали разрешения на огласку каких бы то ни было данных об их семье. При желании можно выяснить, но зачем? Публиковать нельзя, а лезть в личные тайны - не хочется..." "Тайны мадридского двора, - усмехнувшись, отозвался Мишель, - но в любом случае я тоже за них искренне рад".
  Вот и всё, он вернулся назад, в свою повседневную жизнь; он чувствует себя отлично, все действия "пьесы" они с Аннет сумели разыграть словно по нотам. Мишель пошёл вечером на тренировку. Ракетка слушалась чуть хуже, чем обычно, - ну что ж, это закономерно, две недели пропустил, - но тело действовало безотказно: координация движений, упругость мышц - всё при нём, и он всё так же способен играть часа полтора без перерыва. Потом, дома, радостно закружил Аннет, приподнимая над полом... Всегда бы такое настроение: он чувствовал, что победил, вернулся домой с победой!..
  Но назавтра настроение Мишеля было омрачено. Редактор сказал ему почти сразу по возвращении: "Вас тут неделю назад спрашивал человек один; узнав, что вы в отпуске, спросил, когда примерно будете. Наверное, ещё зайдёт". Приходивший не оставил ни имени, ни телефона, и описать его наружность не мог никто, потому что человек говорил только с консьержем, который сейчас был в отгуле. Мишель пожал плечами и забыл об этом безымянном посетителе, но забыл ненадолго, ибо тот явился на второй день, под вечер. И был это комиссар Жозеф Менар. Он был невесел - это мгновенно бросалось в глаза. Не отказавшись, по своему обыкновению, от чашечки турецкого кофе, он сел не облокачиваясь "спокойно-начальственно" на спинку стула, а, опираясь на локти, сжал лицо ладонями и, ощутимо вздохнув, сказал: "Я пришёл повидаться с вами по трём причинам, и только первая из них вас обрадует. Я прочитал вторую часть вашей монументальной архаики, и она полностью - даже более чем полностью, - оправдала ожидания. Но об этом можно будет поговорить и когда-нибудь позже; а сейчас - увы, - крайне скорбное известие. Женщина, которая на той встрече в ресторане была со мной, - убита... убита за то, что начала, на свой страх, поиск когда-то оставшихся безнаказанными изуверов..." Мишель был потрясён, подавленно молчал... значит, этой Натали, такой обаятельно-понимающей, сумевшей столь тонко почувствовать его личные пласты за тканью написанного и произнесённого им, - значит, её нет больше в живых!.. Он пожал руку комиссару в знак соболезнования. Нарушил молчание сам Жозеф Менар. "Вы тактично не спрашиваете о деталях; я сам расскажу. Мне хотелось вам рассказать - это третья причина того, что я здесь". И он поведал Мишелю Рамбо историю молодой женщины из преступной ячейки, уничтоженной взрывом на островке, - женщины, которую в двенадцать лет садистски растлили, растоптав её душу и лишив её возможности материнства... "Это ещё одно страшное пополнение вашей коллекции иногда непредсказуемых, но иногда заведомо губительных стрел судьбы. Сначала эта стрела, умышленно оснащённая ядом, поразила ту... девочку и отравила её душу... потом - убила Натали... И, вспоминая тот наш разговор: безнаказанность зла - действительно страшная вещь, и мне теперь стала ближе ваша философия, отрицающая нереагирование. Я не успокоюсь, пока мы не найдём их всех". "Знаете, - откликнулся на это Рамбо, - впервые в жизни я пожалел сейчас, что не пошёл в полицейские оперативники и не смогу участвовать в этом..." Тогда Жозеф Менар проговорил - медленно, акцентируя каждую фразу: "Я посвятил вас в содержание этих компьютерных записей, потому что мало найдётся людей, которые столь глубоко вдумываются в подобные вещи, как делаете это вы. И не забываю ваших слов - тогда, в кафе, - что, может быть, расскажете нечто о себе. И надеюсь, что действительно при случае расскажете, - правда, к сожалению, уже только мне, а не ей... Но в связи с этой историей с флеш-накопителя ни в коем случае не вздумайте ничего предпринять - а с вас, я чувствую, сталось бы, - или использовать её для того, что пишете... Ни в коем случае! Во-первых, это опасно. У вас тоже есть близкие, а семью Натали мы уже держим под неотступной охраной, которую не скоро снимем. Во-вторых же - это бесполезно. Если вы, паче чаяния, всё-таки сможете чем-то посодействовать, я дам вам знать".
  Жозеф Менар не спросил, можно ли дать "Сказание об Избавителе" неким знакомым, "склонным к размышлениям на подобные темы". Не спросил, поскольку знал - этим людям оно уже известно. Через неделю после своего приезда во время операции, когда удалось застать одну Луизу, он ещё раз побывал в больнице, чтобы узнать, что с малышкой, посмотреть на неё и на Жюстин, поговорить с Андре Винсеном... Но было дневное время, и получилось так, что на этот раз в палате, рядом с Луизой, кормившей ребёнка чем-то оздоровительно-диетическим, находилась вся эта семья, включая дедушку с бабушкой - а комиссар не знал, посвящены ли они во всё, - и маленького сына. Поэтому разговор, при всех "понимающих" интонациях, вышел недолгий... Что ж, надо будет встретиться потом, в другой обстановке... Но он увидел тех, кого хотел увидеть, вобрал впечатления и образы. И ещё он заметил на прикроватной тумбочке два ТЕХ САМЫХ номера ЛФ. Значит, они читали...
  После ухода комиссара Мишель не мог больше сосредоточиться на культурологическом эссе, над которым начал было работать. Он решил ехать домой, сел в машину, включил мотор, но не сразу отъехал, а долго сидел, курил и словно плыл в текучем мысленно-образном кружеве - так же, как давным-давно, в своей комнате, в семнадцать без малого, после спасения товарища на реке... когда впервые осознал он ужас перед возвещённой его душе сверкнувшими в воображении письменами-молниями непостижимостью того, что влекут за собой слова и дела человеческие...
  
  - 27 -
  
  
  ЕЩЁ ЧЕРЕЗ ПОЛТОРА МЕСЯЦА
  
  - Можно мне шоко-адку? - спросила маленькая Элиза, вскарабкавшись на колени женщины в очках, сквозь которые хорошо видны были красивые, добрые, материнские глаза. "Л" у неё не очень выговаривалось. Этими стекляшками ей разрешалось поиграть, только осторожно, потому что "тоже-мама" говорит - плохо, если они разобьются, без них она будет хуже видеть, пока ей не сделают новые такие же... Странно, эти большие, "взрослые", которые так много умеют и знают, тоже могут иногда не совсем хорошо видеть, а иногда, точно как дети, плачут и болеют... Но всё-таки это замечательно, что они есть на свете, эти "взрослые", потому что иначе кто бы позаботился о ней и о других маленьких?..
  Луиза вопросительно посмотрела на нефролога, закончившего профилактическое обследование. - Доктор, можно её дать дольку... ну, или две?.. -
  - Можно, - сказал врач. - После процедур - пожалуйста.
  Луиза отломила дольку светло-коричневого диетического шоколада. - На, малышечка...
  - Я вам распечатаю новый список дозволенных продуктов и блюд и некоторые рекомендации, - продолжал доктор. - Будем расширять рацион, показания очень неплохие. Мне надо будет поговорить и с вашей сестрой-сиделкой, попросите, чтобы она позвонила. Завтра выписываем вас, мадам Винсен.
  - Завтра? - обрадовалась Луиза. Это очень хорошо. Завтра понедельник - значит, со вторника можно будет выйти на работу. Позавчера, в пятницу, она приехала с девочкой на госпитализацию в целях наблюдения, которую, по договорённости, приурочила к концу недели, чтобы по возможности совместить с выходными. Отлично, что это не затянется - всего четыре дня и домой; и послезавтра она сама проведёт утренние англоязычные экскурсии. И не надо будет заведующей просить, чтобы прислали ей девушку из соседнего экскурсионного комплекса, или опять "мучать" Мадлен, владеющую английским намного слабее и чувствующую себя неловко, не всегда понимая вопросы любознательных пенсионеров из американских групп. Эта Мадлен, правда, на неё не "в обиде", да к тому же они вообще хорошие подруги...
  Об удочерении ребёнка на работе знали, скрыть было невозможно даже теоретически. Во-первых, имелись документы о недавнем отпуске для сопровождающей госпитализации; и именно благодаря этому Луизу, учитывая её положение, старались не ставить сейчас на вечерние смены и освобождать по субботам и воскресеньям. Во-вторых, мир тесен, живут почти все недалеко, а с некоторыми сотрудницами она дружила, и они бывали в гостях... Точно так же о том, что в семье Винсен появилась маленькая удочерённая девочка, стало известно и всем остальным, с кем эта семья тем или иным образом соприкасалась, - по соседству, в аптеке, в школе Жюстин, в садике Пьера... С ноябрьской трагедией в N... никто из окружающих Элизу не соотносил: в сообщениях о произошедшем в газетах, по радио и по телевидению не было упомянуто имя спасённой тогда девочки и не были названы спасшие её... И всем интересующимся, откуда взялась у них малышка, Луиза, Андре и Жюстин сдержанно - уже самой интонацией показывая, что дальнейшие расспросы не будут им приятны, - говорили, что это ребёнок не очень близкой родственницы. Ребёнок, оставшийся без семьи, - они избегали слова "осиротевший". Звучало правдоподобно.
  И Пьеру они сказали то же самое. Когда-нибудь он узнает правду, но в дошкольном возрасте ни к чему пугать его рассказом о том, что он чуть не потерял нас...
  Мы волновались, подумала Луиза сейчас, ещё и о том, что мальчик будет болезненно ревновать нас к этой крошке; но нет, он принял её, он даже сделал для Элизы гирлянду из бумажных колечек, выкрашенных фломастерами, и дал ей, чтобы девочка сама повесила её на рождественскую ёлку... А ещё он учит её строить из "лего", и называет ей цвета: основные она знает, но Пьер объясняет - вот это, вроде жёлтого, оранжевое, а это, похожее на синий, фиолетовое... Ему рядом с ней нравится, что он - "большой и знающий". А "маленьким" он остаётся в полной мере, потому что мама с папой, и Жюстин тоже - если успевает закончить уроки, - почти каждый вечер, теперь больше, пожалуй, чем раньше, стараются, если Элиза спит, "повозиться" с ним, поиграть во что-нибудь... До чего же замечательные они у нас! Жюстин помогает преданно и радостно, она и с малышкой играет, и читает ей, и по дому многое сама вызывается делать... Она не оставила мысли учиться на гитаре, но сказала - наверное, позже, когда менее хлопотно будет. А думая - хотя и не высказывает это, - что сейчас у нас очень большие расходы, что ещё и поэтому надо подождать... И уроки свои делает по возможности так, чтобы нас не очень сильно "напрягать", и учится пусть не на отлично, но достаточно неплохо, замечаний на её счёт ни у одной учительницы нет; а школа частная, с довольно нелёгкой учебной программой... Но что такое для неё все эти уроки, вся эта учёба после того, что она пережила тогда!..
  И расходы большие, и весь жизненный распорядок стал теперь очень трудоёмким и напряжённым. Проверки, врачи, консультации... Помимо пересаженной почки и необходимости постоянного наблюдения в связи с этим, Элизу надо ещё возить на ортопедические процедуры: у неё же был ушиб бедренной кости, и пока она всё ещё прихрамывает, ходить ходит, а бегать - кто знает, сможет ли?.. И как знать, не останется ли хромота - правда, лёгкая, - на всю жизнь?..
  Сейчас они приедут - Андре с детьми. Эта больница - недалеко, в ближайшем из смежных городков, минутах в двадцати езды от их собственного. Здесь, в местном спортзале, который, кажется, совсем близко, у него сегодня и матч теннисной лиги - против команды этого города, в которой играет живущий именно здесь Мишель Рамбо, автор подаренной им лично книжки интереснейших эссе... и автор подаренного той таинственной женщиной у выхода из больницы, утром, после той безумной ночи, "Сказания об Избавителе".
  "Сказание" Луиза прочитала в тот же самый день, первый после той ночи. Оно поразило её не меньше, чем Андре и Жюстин. Но они, отчасти неожиданно сами для себя, не спешили подробно обсуждать свои впечатления. Ни со своими родителями, ни даже между собой. Они медлили с этим, понимая - и взрослые, и девочка, - сколь важно каждому из них троих, переживших ту ночь, осмыслить и ощутить прочитанное в своём, неповторимо личном ключе.
  Родители Луизы теперь тоже знали всё. Когда они вернулись из заграничной экскурсии, Луиза пригласила их на ближайшие выходные и решилась на то, чтобы по телефону рассказать им об удочерении маленькой девочки, заверить - "вы не сможете не полюбить её, она чудная", - и взволнованностью тона дать им понять, что история за этим стоит очень драматичная. Они тоже начиная с сентября ощущали - пусть, живя дальше и видясь нечасто, в меньшей мере, чем родители Андре, - некую "перемену" в семье дочери; и после выслушанного от неё они приехали уже душевно созрев для того, чтобы узнать нечто болезненно, даже трагически сложное. И вечером - когда Пьер и Элиза уже легли спать, - узнали. Жюстин - так договорились они втроём в преддверии приезда "маминых" бабушки с дедушкой, - описала им виденное ею: то, как была спасена малышка папой и мамой. Потом Андре - успокоив заранее словами "это не состоялось, к счастью", - рассказал о решении самой Жюстин пожертвовать почку, о подготовке к донорству и о чьём-то - "нам не суждено узнать, чьём", - чудом полученном органе. И, наконец, когда, под впечатлением всего этого, мама Луизы потрясённо проговорила почти то же самое, что Шарль Винсен по телефону, - "Кто мог бы раньше ожидать, что вы будете способны!..", - Луиза сказала: "Сама жизнь подготовила нас к этому. Она бросила нас двумя месяцами ранее в жестокую стремнину, выплыв из которой оказываешься иным, нежели прежде..." И посвятила их в то, что сентябрьской ночью содеял Андре... Получилось так, что отец Луизы буквально за день до того читал в журнале материал о том, сколь проблематична охрана государственных свидетелей, - и о человеке, который уцелел сам лишь находясь в другой части света и сделав пластическую операцию... и половину родных которого перебили. И он проговорил, обращаясь к зятю: "Как бы преступно это ни было, не нам судить тебя... не нам, поскольку я далеко не уверен, что, не сделай ты это, мы могли бы собраться здесь... да и вообще видеть вас и внуков..."
  Сейчас приедут Андре, Жюстин и Пьер, подумала Луиза опять, и малышка обрадуется им, она успела привыкнуть к их дому. У неё уже свои игрушки, ей накупили... Те старые, что были у неё в доме погибшей матери, можно было бы забрать - Андре и Луизе разрешили; они по совету психолог и обдумав всё сами, взяли несколько - чтобы дать ей, но лишь когда вырастет и узнает правду, в качестве святого и трогательного символа, а не сейчас, ибо это вызовет, казалось им, всплеск боли и отчаянный плач о том, чего мы не можем вернуть ей... Но ей накупили много милых, прекрасных игрушек, и Пьер разрешает Элизе брать его кубики, машинки, паззлы... И Жюстин обложила её мягкими зайчиками, мишками, слониками, и вытащила ей кукольные домики с большими и маленькими "барби", и показывает ей на компьютере смешные и пёстрые картинки... И Андре уже иногда берёт её на руки: "Мама сейчас очень устала, - говорит он тогда, - давайте-ка на этот раз я..." И обязательно смотрит при этом на Пьера и Жюстин, условно обращаясь именно к ним, к тем, чьей мамой она является неоспоримо...
  "Возьми ещё, хорошая моя" - сказала "тоже-мама", отламывая вторую дольку шоколада и давая ребёнку. Да, и Андре ещё неловко называть Луизу ЕЁ мамой, и сама Луиза пока ещё не решается называть её "доченька". Ибо из уст девочки слово "мама", сознательно обращённое к ней, ещё не прозвучало. Крошка лепетала и кричала его, пока была объята ужасом, но немного позже - и в той больнице в S..., и дома, - стала смотреть как-то "изучающе" на новое своё окружение. Подчас, когда почти засыпает, может сказать "мама, я хочу пить", но не реже спрашивает, всё так же ещё спрашивает - "а где мама?.. а мама придёт?.." - хотя Луиза сказала ей уже, улучив спокойно уютный момент, что мама на небе, что ей хорошо, но она не здесь, и позвать её сюда нельзя... Тогда малышка выслушала это без "всплеска", но чувствуется, что её сознание ещё не приемлет необратимость утраты. Можно "знать", но не "признавать"... И семья, в которой она находится, ещё не стала ей окончательно "родной"... Что ж, с этим не надо торопить, они с Андре станут для неё мамой и папой, Жюстин и Пьер - сестрой и братом, но это займёт время, и, пожалуй, даже лучше, что так. Эта постепенность вживания и переосмысления показывает, что девочка наделена от природы и умом, и утончённостью чувств...
  "Тоже-мама" достала из сумочки и пустила по столику, повернув ключик, пушистого заводного цыплёнка. Элиза засмеялась - это одна из её любимых игрушек в доме, где она живёт теперь, она сама захотела взять его сюда, выбирая, что поедет с ней "к докторам"... А вот появились... да, это они. "Не очень большой мальчик" Пьер, "совсем большая девочка" Жюстин и тот взрослый, которого они называют "папа", а "тоже-мама" - "Андре"... Они любят "тоже-маму", и она их, и все они любят её, Элизу... Да, вот и сейчас они принесли ей ещё игрушек и сластей... это её, Элизины сласти, они их сами не кушают, и она однажды слышала, что "тоже-мама" сказала "Андре", когда он пошёл "купить продукты": "Когда для малышки будешь брать, не забудь проверить, диетическое ли..." Элиза уже знает, что ей дают именно это "диетическое"... А вот Жюстин подсела к ней и раскрыла пёстрый бумажный веер с бабочками...
  - Слушай, Луиза, - сказал Андре Винсен, ставя на пол тяжеловатую спортивную сумку и нашаривая что-то в боковом кармане куртки, - да, вот они, нашёл... возьми ключи от машины, я до зала пешком дойду, тут очень близко, а вы приезжайте туда, если малышка спать будет...
  - Наверное, приедем, - кивнула Луиза, - ей минут через десять дадут режимную дозу снотворного, часа на три можно будет отлучиться...
  - Ну вот, а я пойду уже, разомнусь... хотя думаю, что меня сегодня разнесут... я настолько не тренирован сейчас, что и третьей их ракетке, чего доброго, проиграю...
  - Андре, - молвила она, обнимая его, - как же я рада, что ты и сейчас ещё можешь из-за подобных вещей хоть чуточку расстраиваться!..
  - И я тоже этому очень рада, папа!.. - откликнулась Жюстин...
  - И, знаете, - добавил он, вскидывая сумку на плечо и собираясь уходить, - видел я сейчас нечто интересное... но подождите, об этом мы позже, ладно?..
  В эти самые минуты Мишель Рамбо и его младший сын, пятнадцатилетний Матье, расставшись около магазинно-ресторанного комплекса с Аннет и точно так же оставив ей машину, тоже шагали с такими же наплечными ранцами к спортзалу. Мишель с досадой думал: Матье сейчас будет играть свою юношескую лигу - две командные встречи за один раз, - и жаль, что она совпадает по датам с нашей, а то мог бы играть и за взрослую команду тоже - он ничуть не слабее меня... Надо будет перед следующим сезоном позвонить в администрацию, попросить, чтобы развели по датам; хотя они, наверное, скажут, что расписание ещё и с мини-футбольщиками надо увязывать, и с баскетболистами... Сегодня у Матье во второй встрече тяжёлые игры... что ж, он начинает на час позже меня, и, может быть, его матчи я тоже смогу посмотреть. Правда не первый - в это время я сам буду, видимо, играть... Но первая командная встреча у них более лёгкая... А интересно, не узнал ли Винсен, что я - автор "Сказания"? Мог узнать, если журнал ему в руки попался... тогда захочет, наверное, поговорить об этом...
  Винсен появился минут через десять после них, подошёл к Мишелю, уже начавшему разминку с товарищем по команде, отозвал на два слова... Да, так и есть, он знает... "Мне довелось, - тихо сказал он, - прочесть вашу октябрьско-ноябрьскую публикацию; и Луиза читала, и не только... и, коли уж я знаю вас лично, хочется об этой вещи потолковать при случае..." "И мне тоже, - ответил Рамбо, - тем более, что некоторые ваши слова, - не удержался он, - тогда, в кафе, помните... меня отчасти натолкнули... После схватки перемолвимся..."
  Ну что ж, ничего особенного, что он знает, подумал Мишель; может быть, поскольку им моя книжка эссе понравилась, они начали покупать ЛФ...
  Ещё примерно через четверть часа надо было начинать расписываться по номерам - когда каждая команда откроет свой протокол с именами в выбранном ею порядке, ясно будет, кому с кем и в какой очерёдности предстоит играть. Гости - Винсен и двое остальных, - отсели посовещаться в другой конец зала, Рамбо и двое его товарищей собрались у одного из разминочных столов. Мишель обычно играл то первым, то вторым; сейчас он колебался - если предложить себя на первую позицию, то его матч с лидером гостей, вероятнее всего, окажется ключевым, а он хотя уже и вошёл в форму, но нельзя сказать, что "в ударе", и тут амбиции не в счёт, главное - интересы команды. "Давай всё-таки лучше сегодня тебя на остриё", - сказал он двадцатисемилетнему Совалю, очень хорошо сыгравшему предыдущую встречу лиги. Так и было решено, и Мишель, положив лист на синюю поверхность стола, поместил своё имя на вторую строчку. Третьим у них - это было заранее ясно, - был Буке, игравший через раз, чередуясь с юношей, только с этого сезона перешедшим во взрослую возрастную категорию... Всё, вот и противники подходят со своим бланком... как же они расставились?.. Андре Винсен - третий. Довольно странно, подумал Мишель, он же у них, кажется, один из ведущих... впрочем, у него сейчас, наверное, такая жизнь, что он мало тренируется... Я с ним, значит, сегодня не столкнусь...
  Играть предстояло в первом раунде "крест-накрест" - первые номера против вторых, - а во втором, после межраундового матча третьих, "по горизонтали": первый с первым, второй со вторым. До трёх побед той или иной из сторон - поэтому при счёте три-ноль игра между третьими завершала встречу и второй раунд не проводился. Индивидуально играли, соответственно, до трёх выигранных партий.
  Начали. Соваль был так же точен и подвижен, как две недели назад - против более слабой, правда, команды, - и победил уверенно. А у Рамбо матч с головным игроком гостей не "склеивался". На короткие подачи противник отвечал крайне "неудобным" перебросом почти прямо под сетку - иногда и дотянуться не успеешь, а если и отобьёшь, то подставившись под очень жёсткий удар... И длинные не очень проходили - Мишель, делая их, нарывался на топ-спин влево, который отражал с большим трудом... Ему почти не удавалось атаковать. Две стартовые партии он проиграл, третью - и "на энтузиазме", и потому что противник немножко расслабился, - удалось взять, но четвёртая, невзирая на все его усилия, оказалась последней. Одиннадцать-семь по очкам, три-один по партиям... Теперь - матч третьих номеров... Мишель видел, что Винсен действительно играет не лучшим образом; нанося свои плоские удары, часто промахивается, посылает мячик за стол или в сетку... в ответ на жёсткую игру делает порой неприцельные, "растерянные" отмашки... Чувствовалась "ненаигранность". Рамбо и Соваль, консультируя в перерывах не особенно сильного Буке, очень надеялись, что с "таким" Винсеном ему удастся справиться...
  Именно во время перерыва, при счёте два-два, Мишель увидел, что в зал вошла женщина, очень невысокая, в тёплом пальто, в очках... он узнал Луизу Винсен... Следом - в дождевичке, - её сын, тот мальчик, которого он видел с ней в буфете ранней осенью... И - девочка в вязаной, тоже довольно тёплой накидке, с такими же тёмными волосами... по росту можно было бы подумать, что ещё в начальной школе, но лицо... В лице странным образом сочетались детская уязвимость и выражение некоторой утомлённости, как будто нечто неразрешимое предстало перед нею... обрекло на "предстояние перед тайной", вспомнились Мишелю слова, им же самим вложенные в уста Тетрарха... И ещё нечто словно бы от "повзрослевшей Ноэми" ощутилось ему в ней... Мишель понимал, конечно, - эти впечатления не только усилены, но в значительной мере и вызваны тем, что он знает, кто она такая, знает - у неё за плечиками ТА ночь... Понимал - но, так или иначе, такою он себе её и воображал.
  Значит, они приехали семьёй... наверное, Луиза с детьми по магазинам, а потом сюда... А где же эта малышка, Элиза? Может быть, с няней оставили? Опять не довелось её увидеть; но правильно, ей пока нельзя ещё, видимо, долго ходить, особенно по холоду...
  Винсен сделал им знак - "сядьте"... подойти он не мог, ему что-то говорили товарищи, давали какие-то советы... А Мишель втолковывал Буке - "побольше быстрых ударов по центру, он их плохо держит", - но в течение всего перерыва, да и потом, влеклись его глаза туда, к этой Жюстин, и он очень старался, чтобы ни она сама, ни Луиза не заметили этого... А они взволнованно следили за игрой - все трое... Сам Рамбо наблюдал между тем то за Буке и Винсеном, то за Матье, который начал первый из матчей, - в смежной полуотгороженной части зала, где проходила встреча юношеских команд... у сына эта первая игра складывается пока удачно... Наблюдал - и одновременно думал: переживай, девочка, болей за своего папу, и до чего же хорошо, что твоя душа открыта таким переживаниям... пусть и дальше у всех нас жизнь сложится так, чтобы нам было "до этого"... и дальше, и всегда...
  Винсен всё-таки "выцарапал" игру... по нему видно - очень доволен, что своё зачётное очко он дать сумел. Подсел к семье, оживлённо говорит с Луизой и детьми... Мишель подошёл к юношескому сектору - да, там у сына всё отлично, уже два-ноль по партиям, и в третьей четыре очка осталось взять... А у нас по матчам два-один в пользу гостей; если не выиграем в предстоящем раунде оба - и Соваль, и я, - то они уедут с победой...
  Всё, начинается поединок первых номеров. Рамбо и Буке дали товарищу несколько советов; а гостя "секундируют" Винсен и тот, что вскоре выйдет против него, Мишеля... Игра сложилась острая, зрелищная, поначалу равная, но в третьей партии Соваль уловил "слабую зону" противника, стал методично направлять удары по возможности именно туда, уверенно повёл в счёте и потом, в четвёртой, полностью завладел игрой... Итак, подумал Мишель, всё-таки мой матч решит дело... Рядом появился Матье, он сейчас не играет сам, хочет помочь: "Папа, я с ним встречался на одном турнире; ему лучше подавать длинно и с подрезкой, и целься чаще в края: пару раз промажешь, зато его запутаешь - он не будет знать, куда рвануться для отбоя ..." И напутствие сына оказалось действенным: Рамбо заставил противника метаться, сбил ему темп, навязал свой - и выиграл, склонив тем самым результат всей встречи в пользу своей команды...
  Настроение, несмотря на первый проигрыш, исправилось. Молодец, сынок, думал он... сумел посоветовать даже лучше, чем взрослые товарищи... И очередной раз он ощутил радостную уверенность - организм в полной норме, как будто и не было той ноябрьской операции...
  Матье опять подлетел к нему. "Видел? - спросил его Мишель. - Я ведь по твоей схеме играл... здорово, что уже сейчас дружишь с тактикой..." Сын сказал, что всё, первую командную выиграли, а вторая - намного более тяжёлая, - минут через сорок... Гости поздравили, начали собираться... "Что ж, можно, наверное, покурить и поболтать пока... только долго не получится, к сожалению" - сказал Мишель Андре Винсену, кивнув в сторону выхода. Тот ответил - "Я Луизу и дочку позову, они тоже читали... выходите, мы малыша только пристроим..."
  Луиза отвела Пьера на крытую детскую площадку при спортзале - там можно резвиться в бассейне из пластиковых шариков, строить домики из мягких брусков, пирамид, бочонков и конусов - "джимбори", - а под все лазалки и кувыркалки подостланы столь же мягкие маты. На такую площадку можно смело пускать дошкольников, присматривая из буфета, а если выходишь из здания, - через стеклянную стенку. Через несколько минут они - взрослые со стаканчиками кофе, Жюстин с чаем, - вчетвером стояли снаружи: мужчины - в лёгких курточках, женщина и девочка - одетые куда более тепло... январь всё-таки... Андре вытащил было "Мальборо". "Хотите сигару? - предложил Рамбо. - Я иногда ими балуюсь..." Луиза достала свою "женскую", длинную...
  - Я тоже хотел поговорить с вами, - повторил Мишель сказанное им Винсену во время разминок, - потому что вижу в вас психологических "соавторов". Идею, а скорее даже "образ" этого сказания дали мне в том числе некоторые ваши слова.
  - Я понимаю, - сказал Винсен. - Вы имеете в виду слова о предательстве, совершаемом подчас теми, кто не решится ударить, поставив принцип "ценности любой жизни" выше порыва защитить тех, за кого ты лично в ответе.
  - Да. А потом ещё и вы, Луиза, в кондитерской - ну когда я вам книжку передал... помните вашу фразу о "сотворении кумира из покоя и уюта"?..
  - И защищённости, - добавила она. - Той безусловной защищённости, которая в нашем мире едва ли достижима... и, может быть, наверное, именно в силу этой недосягаемости своей возводится подчас в культ...
  Она, Андре и Жюстин посматривали между тем сквозь прозрачную вращающуюся дверь на игровую площадку: отлично, Пьер уже нашёл себе компанию подходящих по возрасту детишек, и они, кажется, затеяли там соревнование - кто сможет дольше продержаться, повиснув на кручёных верёвочных колечках над усыпанным разноцветными шариками мягким настилом...
  - И вот тогда-то, - продолжал Рамбо, - мне и представился ИНОЙ кумир. Иной идол, и куда более страшный: идол мира, ненасилия и... кажущейся незапятнанности... Почти зрительно представился такой вот идол с кровью, которая с его губ неживых капает; и это властно увело моё воображение куда-то в древность, в такой вот мир царей и воинов, священников и исцелительниц... - Тут он, не удержавшись, посмотрел на Жюстин, и она смущённо и вроде бы с неким растерянным недоумением отвела глаза... "Конечно, она же не знает, что я в курсе..." - Так что это и с вашей подачи появилось...
  А не кажется ли им странным, подумал Мишель, что для меня участие девочки в этом разговоре как будто само собой разумеется?.. Опять же, они ведь не знают, насколько мне всё известно...
  Андре Винсен словно бы уловил эти мысли и откликнулся на них: - Жюстин тоже читала, и с очень большим интересом...
  "Ещё бы она не читала!.."
  - Господин Рамбо, а вы продолжение писать будете? - спросила девочка, желая, видимо, уйти таким образом из-под тематического прицела... - Ну, что-то ещё - о Городе этом, о потомках Тетрарха?
  Он был очередной раз творчески польщён. - Очень возможно, буду... тем более, что и жена моя спрашивала об этом... Кое-что продумываю уже. И, может быть, это будет более похоже на роман, чем... на библейский по тону сказ...
  - Библейский и по тону, - подхватил Винсен, - и по масштабу вопросов, которые там ставятся... на "предстояние" перед которыми мы все обречены... Обо всём этом надо, конечно, не спеша, жаль, что у вас, вы говорите, времени мало...
  - Да, у меня же через полчаса сын играть будет, - развёл руками Мишель. - Он-то мне, кстати, сегодня тактику игры и подсказал с вашим вторым... А теперь у него серьёзные схватки, моя очередь поддержать... Так что подробно в другой раз...
  Я не могу пригласить их к нам, подумал он, потому что они увидят и узнают Аннет. А они сами всё ещё, насколько это возможно, скрывают Элизу - тем более, что формальное удочерение ещё, наверное, не вступило в силу, это процесс длительный... А ну-ка приоткрою я всё-таки эту завесу, - вдруг, повинуясь наитию, решил он... решил - и спросил, сильно затянувшись, будто заряжая себя снадобьем от "неловкости":
  - А как здоровье вашей удочерённой девочки?
  У Луизы и Жюстин - ошарашенных его словами, - глаза взлетели... вот так же иногда взмывают они и у Аннет... Как же, откуда он об этом?.. Но Винсен спокойно, ничуть не замявшись, проговорил:
  - Вы знаете об этой девочке. - И сказал он это не "полуспрашивая", а констатируя - словно бы подтверждая самому себе, - что-то уже ранее уяснённое им самим. - Вы знаете об Элизе...
  Интересно, в свою очередь довольно сильно удивился Мишель, а он-то почему принимает это как должное?
  - Ну, о таких вещах раньше ли, позже ли узнают все, - отозвался он. - И могут же у меня, например, быть ещё разные знакомые в вашем городе...
  - Эту малышку, - поспешила "объяснить" Луиза, - мы взяли, поскольку она ребёнок наших родственников... и, понимаете, осталась совершенно одна...
  Иногда, подумал Рамбо, при острой игре лучше не держать ракетку перед собой подобно щиту, а, готовясь к приёму мяча, отводить её полувытянутой рукой назад, "открывшись" всем корпусом. Тогда подключаешь всё тело, оно действует, согласуясь с кистью, помогая ей... Нечто подобное он сделает и сейчас: он "откроется"...
  - Не будь вы моими "соавторами", - сказал он и, интригующе смолкнув на пару секунд, продолжил, - я это "пропустил" бы. Но с вами - уж не обессудьте, - не пропущу. Я знаю не только об Элизе... так уж сложилось, но я знаю всю эту вашу драму - начиная с вечера в N... и включая то, на что решились вы - все трое, - ради жизни этой малышки...
  Глаза женщины и девочки вновь встрепетали, словно четыре бабочки над цветами, склоняемыми налетевшим ветром... Но Андре Винсен, легко, успокаивающе тронув их обеих за рукава, откликнулся на услышанное всё так же невозмутимо: - И это знаете... - И опять он своими словами нечто "подтверждал", более того - "подытоживал"... Что бы это значило? "Впрочем, может быть, он заранее предвидел, что имена, даже не названные, можно узнать по неким журналистским каналам..."
  - Да, знаю, так сложилось, - повторил Мишель... и, отогнав мысли о второстепенном - пусть, в конце концов, думают что-то подобное, - перешёл к сути, к сердцевине, к тому, что его по-настоящему интересовало... - Но я вряд ли ошибусь, предположив, что вы сейчас ужасаетесь даже самой мысли - а вдруг мы не оказались бы в тот миг там, возле той машины!..
  - Не ошибётесь, - согласился Андре, - ужасаемся... Но, наверное, иначе произойти не могло. Философски обосновать это я не взялся бы - и всё-таки думаю так. Иногда мне кажется, что неизбежность куда добрее, чем пресловутый "выбор".
  - В неизбежности больше пощады, - вставила Луиза, послеживая через стекло за Пьером, сооружающим из "джимбори" нечто вроде дворца...
  - Папа - внезапно промолвила Жюстин, - но помнишь, ты мне после... машины... - когда мы в кондитерской сидели, - сказал, что... вас с мамой туда бросило нечто внутри вас же самих! - Она остановилась, не зная, чем завершить высказанное, но понимала - это очень важно...
  - Вот именно, - проговорил Мишель Рамбо довольно тихо, но в тоне его звучало нечто от восклицания. - Неизбежность добрее потому, что она сидит внутри нас... она отвечает нашей сути, в том, наверное, и пощада... Мне давно кажется, что ситуаций, в которых оказываемся, мы не только не выбираем, но... мы и не хотели бы выбирать их, потому что это уж очень нелепо было бы... у нас завязаны глаза, мы не знаем, что повлекут за собой даже мелочи... Зато от нашего настроя... Знаете что, - он вдруг азартно взмахнул рукой, - вот послушайте-ка историю... это с одним приятелем моим случилось лет в семнадцать... - И Мишель рассказал им, как был спасён Жюль на реке этим "приятелем", игравшим не в настольный теннис, а в большой, и не попавшим на финальный турнир - "причём на тай-брейке проиграл", добавил он для пущего правдоподобия, - и именно поэтому в нужный момент оказавшимся там, где ему надлежало быть...
  - И вот, понимаете, он думал потом: не разругался бы я с подружкой, был бы в лучшей форме... и просади тот парень подачу или не удайся ему флип... и что же тогда?.. И буквально колотило его от мыслей этих... И я сам давно на эти темы размышлял - и пришёл знаете к чему? Именно от нашего настроя всё и зависит; он-то и определяет, что с нами будет... То есть, созидая этот свой настрой, мы и выбираем... и - не знаю, все ли и всегда ли, но хотя бы иногда, - сами "диктуем" тем силам, что над нами, как должны они с нами поступать.
  - Выбираем своё "не могу иначе", - задумчиво произнесла Луиза, взглянув на Жюстин. На Жюстин, сказавшую эти слова, предлагая отдать почку...
  - И решаем тем самым, куда и во что будем "брошены", - глядя на них обеих, сказал Андре, а затем повернулся к журналисту. - Давайте-ка, Мишель, я у вас всё-таки "отыграю очко". Вы знаете о той нашей ночи... но и я кое-что знаю... Знаю, кто открыл вам это, - и знаю: ваша семья имеет некое отношение к донорскому органу, к той почке, что пересажена Элизе.
  На этот раз именно его слова изумили жену и дочку, чьим глазам в третий раз довелось вспорхнуть... А Мишель Рамбо озадаченно сцепил и расцепил ладони... и ещё раз... затем присвистнул, вздохнул - "смиряясь перед фактом", - и, наконец, освоившись с услышанным, слегка рассмеялся:
  - Да, крыть нечем, отыграли очко... Да, это моя жена, Аннет, дала вам "Сказание об Избавителе" и назвала мне ваши имена...
  - Я, когда ехал часа два назад по вашему городу, видел вас вместе у выхода из магазина, - пояснил Винсен. Луиза и Жюстин поняли: это и есть то "интересное", о чём он упомянул, уходя из палаты и обещая рассказать позже.
  - И узнали, - подхватил Рамбо. Он поспешил перехватить инициативу, ибо ему отчаянно не хотелось, чтобы зазвучали сейчас те или иные слова благодарности... но, наверное, Винсен понимает их ненужность, он ведь уже тогда, в разговоре с Аннет - она передала это чуть ли не дословно, - высказал всё о 'пребывании в вечном долгу'... И Мишель на ходу, в срочном порядке мобилизовал тот артистический дар, который поможет ему - коли уж так, - выстроить лично для себя "алиби"... - Что ж, действительно было нечто в нашей семье... точнее, в её семье... И она очень верно сказала вам тогда - знание о том, что именно было, явилось бы для вас "лишним"... Правда, - добавил он, изображая досаду, - конечно, в ту ночь лучше было бы ехать туда мне, чем ей мотаться по трассам, - "они же не знают, что она брала такси..." - Но получилось так, что я именно тогда в Канаду улетал... срочное журналистское поручение...
  - Но вы же в основном эссе пишете, а не ездите по точкам, - почему же именно вас послали? - спросил Андре... впрочем, скорее просто из любопытства, чем заподозрив неправду...
  - Да, но тут очень специфическая тема, я давно к ней примериваюсь, и у меня довольно приличные знания по истории; так что я в данном случае и по профилю подходил, и сам, надо признаться, хотел... Вы читали о раскопках в Ланс-о-Медоуз, на Ньюфаундленде? Туда викинги заплывали тысячу лет назад, и над теми очагами и пряслицами, которые там найдены, кипит борьба исторических амбиций. - Всё, я на нужных рельсах, думал Мишель, который раз та самая подвешенность языка не подводит... - Спросите, скажем, норвежца, кто открыл Америку, - что он, по вашему, ответит?.. Я там говорил с людьми... пришлось по-английски, конечно... К предыдущему номеру, к декабрьскому, я ещё не успел, но вот теперь-то уж, в ближайшем, именно об этом будет - правда, в основном о психологических аспектах этого столь ревностного отношения людей к прошлому своей общности, этой борьбы за культурно-исторические "медали"... Скандинавы уж на что незакомплексованные ребята - и всё-таки вколачивают немалые резервы и ресурсы, доказывая, что именно от их коней произошли первые мустанги...
  Тут Мишель Рамбо сделал паузу и, поражённый внезапной мыслью об ином, спросил:
  - Но, значит, вы только два часа назад и поняли, что автор "Сказания" - я? Ведь в тексте, который дала Аннет, имя не значилось... Или вы теперь покупаете "ЛФ"?
  - Я, прочитав ещё в то утро, по стилю и некоторым фразам предположил, что это вы, - ответил Винсен, - а потом купил журнал, и "гипотеза" подтвердилась.
  - Вот оно как... Да, меня тянет к этим пластам...
  - И ещё - я заметил, вернее, мы с Луизой заметили, - у вас чувствуется некий давний, ставший частью внутреннего мира ужас перед "пучиной мирового зла"... И нам ли это не понять... этот ужас и в наши души успел вторгнуться... И ещё очень тяготит вас невозможность установить - что и до какой степени оправдано, если решаешься, если приходится по-серьёзному противостоять этой пучине...
  - Или, - медленно и тщательно, несмотря на всё своё искусство речевой импровизации, проговорил Мишель, - необходимость самому и лично для себя решить это. "Взять в руку свою суд и меру" и "измерить цену жизни живущих", как сделал мой Тетрарх... Не надеясь на то, что тебе подскажут цену и меру, и спрашивая лишь свою душу, чего она больше ужасается: страшного деяния - даже если будешь всю жизнь отвечать за него, - или предательского бездействия?.. Прислушиваясь лишь к ней... Вот тогда и будешь - не зная, где грань между жизнью и "антижизнью", - поступать так, словно бы ты всё-таки знаешь это...
  Он видел - они, все трое, очень сильно взволнованы этими словами: даже более, чем он мог бы ожидать... И - решил посвятить их в то, что мало кому открывал, сделав, правда, исключение для доктора Бернуа в больнице. Он вобрал в себя сладковато-пряный привкус сигары, опять затянулся очень глубоко - и продолжал:
  - В моей жизни было нечто подобное, и я, если хотите, расскажу... Ещё минут пятнадцать остаётся... кое-что успею...
  - В вашей жизни? - спросила Жюстин тихим голосом, в котором звучала надежда... и он, и её родители поняли - на что... Она пыталась осмыслить весь этот разговор, но у неё ещё не было взрослых знаний и зрелой отточенности мышления; и, чтобы уяснить себе всё сказанное, ей нужны были образы - ещё образы, наряду с теми, которые уже вошли в душу и объяли её тем вечером в N... и той ночью в больнице... И нужно было ещё некое "повествование", которое поможет услышанному влиться и впечататься в душу...
  - Да, - ответил он, - и я не уверен, что другой девочке в твоём возрасте я захотел бы рассказывать это; но тебе... но для тебя это не будет "лишним знанием"... Слушай... слушайте...
  И он рассказал им о том, как был в далёкой стране, в тот безмерно далёкий вечер, у Ноэми, и строил с ней сияющий город из баночек, стекляшек, флакончиков; и об её сиявщих, подобно этому игрушечному городу, глазах... Именно сейчас ему вдруг подумалось: в образе Города из "Сказания" запечатлелось нечто от той сказочности, что так стучалась в душу тогда... А Жюстин, слушая это, вспомнила воображаемый ею град, куда плыл кораблик из её сна, - перед ТЕМ вечером, перед ТОЙ ночью... А потом рассказал Мишель о том, как была убита Ноэми в то страшное утро - она, и её папа с мамой, и другие... а его, маленького, и его семью успели спасти... И о той боли, которая навек вошла тогда в его сердце... и о том, как двенадцатью годами позже страшно стало ему не оказаться среди тех, кто будет защищать трепещущих и взыскующих защиты - как защитили его самого когда-то...
  На этом он остановился. Луиза водила платком по глазам... А Жюстин думала: а наш кораблик - доплывёт ли... а наш сказочный город - сбудется ли?..
  А Андре сказал: - Значит, очень рано предстала перед вами эта пучина зла. Пучина, поглотившая... Ноэми и её семью... и продолжающая поглощать столь многих...
  И он, и Луиза, и Мишель вспомнили в это мгновение о Натали Симоне. Подумали, не зная, что печальное это воспоминание - общее для всех троих...
  Мишель Рамбо взглянул на часы: - Всё, бегу к сыну, ему сейчас начинать... Но - продолжение следует. Об "орлах смерти" - тоже будет... и будет нечто вроде скалы...
  - Я так и подумал, - кивнул Винсен. - Знаете что, Мишель?.. Приезжайте в гости, вот тогда и доскажете... и о "Сказании" поговорим... и с Элизой познакомитесь, коли уж вы о ней, так или иначе, знаете...
  - Или вы к нам... теперь-то - взаимно, - поскольку вы знаете про Аннет, и мне вас пригласить можно...
  Андре, Луиза и Жюстин направились за Пьером. На подходе к детской площадке Винсен остановил жену и дочку и сказал: - Вот только тот его "знакомый", спасший товарища, который попал в течение, - он сам.
  - Почему, папа? - спросила девочка.
  - Он проговорился, упомянув "флип". Тот его "приятель" якобы играл в большой теннис, но "флип" бывает только в настольном - это ещё называют "скруткой"... Он увлёкся и воспроизвёл детали собственного проигрыша...
  Вообще-то, подумалось ему, Рамбо иногда способен поступиться точностью ради художественного эффекта... Нет, на реке-то был точно он сам, "флип" - это из его собственной биографии... но был у него словесный закидон... а, конечно... Канада и мустанги - это из совершенно разных опер; и в тому же викинги эти - они туда разве коней возили?.. Впрочем, это он просто из краснобайства, не может он таких вещей не знать, особенно если в Канаде был... Что значит "если был"?.. Невероятно дикая мысль вдруг мелькнула у Андре насчёт Мишеля Рамбо и этого донорства... но лишь мелькнула, скользяще соприкоснувшись с краешком предсознания... И спортивное самолюбие помогло отбросить её: как бы он тогда у стола выглядел? Я, к врачу дороги не знающий, только в третьи сейчас и гожусь, он куда сильнее меня сейчас играет... То, что сам он целый месяц почти не тренировался, не показалось... не "захотело" показаться Винсену в этот момент значимым. И призрачная мысль унеслась в пространство... Мишель к тому же скоро и эссе выпустит по мотивам этой поездки. Никаких "если был..."
  Пьер, увидев их, подбежал сам: - Купите мне... там такая пирамидка со слониками цветными... идёмте, я покажу!.. - Он потеребил их всех - по очереди, - за рукава и потащил за собой. Слоников было семь, по цветам радуги и точно в том порядке - весёлая "обучающая" игрушка... - И Элизе такую же, ладно?..
  - Конечно, - сказал Андре. - Вот молодец, малыш, что и ей хочешь... Доченька, а тебе что взять?
  - Возьмите мне вот ту чашечку, - попросила Жюстин. На белой чашечке "под фарфор" были нарисованы домики и башенки - малиновые, фиолетовые, золотистые, - а ещё было на ней море с опрокинутыми запятыми-чайками на волнах, и был парусный кораблик - казалось, подплывающий к пристани...
  Может быть, он уже сбылся, уже создался, наш светлый град, - думала она, держа эту чашечку, уложенную в мягкий пенопласт, обеими руками перед собой, - может быть, тем он достигнут и тем спасётся, что есть в нём место спасаемым... что малышка наша будет с нами...
  - Ну что, поехали? - спросил Андре.
  - Едемте к ней, - промолвила Луиза, уткнувшись ему в плечо и обнимая сына и дочку; и всем четверым было ясно, о ком речь.
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"