Сюр Гном : другие произведения.

Жили-Были. часть вторая. Град-на-Болоте

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:

  Часть вторая.
  
   Г Р А Д - Н А - Б О Л О Т Е
  
   Глава первая. Собственной персоной.
  
   Кармус Волленрок обретался в самом сердце мегаполиса, по ул. Герцога Фердинанда 117 на 58 и ел овсянку.
  
   Мертвенно-серая, клейкая, замазкообразная, к тому же ещё и лишённая всякого вкуса, - она способна была вызвать какие угодно эмоции кроме аппетита. Но Кармус стоически поглощал вязкое месиво, смиренно исполняя тяжкую повинность, каждодневное добровольное наказание.
  
   "Всё должно быть очень просто, - говаривал он себе, - никаких изысков!" Как-то, в час невольной слабости опрометчиво последовав совету знакомого, он попробовал добавить в кипящее варево рубленой моркови, сельдерея и щепотку изюма, заправив всё маслом и мёдом. В результате получилось нечто столь невообразимо вкусное и питательное, столь возбуждающее рецепторы ротовой полости, что Кармус ужаснулся и строго-настрого запретил себе впредь что-либо подобное.
  
   "Только чревоугодия мне не хватало!" - воскликнул он в сердцах и приговорил себя в тот день к ещё пятидесяти отжиманиям и полу-часовой концентрации на пламени свечи: грехи следовало искуплять незамедлительно, пока те не успевали изглаживаться в памяти, не искажались предательским подсознаньем, представая чем-то безобидным, почти приемлемым. Никаких послаблений себе!
  
   Послабления Кармус готов был делать другим, заслуживали они то иль нет, при чём, чем меньше некий внешний предмет, по мнению Кармуса, был достоин его снисходительности, тем охотнее он её оказывал, впрочем, особой радости при этом не испытывая: в глубине души никаких послаблений не терпящий, он относился к объектам своего великодушия со смешанным чувством презрения и удовлетворённости. Первое проистекало из убеждения в своём превосходстве, а второе - из осознания того, что с каждым благотворительным актом он приближается на ещё один маленький шажок к достижению собственного духовного совершенства. Хотя, и под страшной пыткой не признался бы он и самому себе ни в презрении, ни в недолюбливании ближнего, ибо искренне считал, что любит весь мир вцелом и каждого в нём по отдельности, особенно если этот "каждый" - случайный, незнакомый и дальний.
  
   Сия базисная позиция, парадоксальная сама по себе, казалась тем более беспредметной, что стояла в противоречии с другим основополагающим его мироощущением, а именно: непреходящим чувством обиженности, ущемлённости и обойденности судьбой, коренящемся в факте тотальной невостребованности и лицемерного непризнания заслуг и талантов, что исполняло его перманентной раздражительностью и озлоблённостью на всех и вся. Кармус считал себя непризнанным гением, виня мир в собственной никчемности, прозябании и беззвестности. Тупость, зависть и ограниченность окружающих - вот причины его убогости. Живя в своей стране, он ощущал в ней себя непрошенным эмигрантом, гонимым и нещадно эксплуатируемым меньшинством, а всё потому лишь, что "не по чину умён" и имел одну только глупость: прибыть сюда чуть позже прочих тупиц и уродов, пролаз и выскочек, беззастенчиво берущих нахрапом бастионы жизни. Впрочем, следует признать, положение своё он принимал весьма стоически, что лишь добавляло краски в его образ мученика и изгоя.
  
   Недостаток ума компенсировался у него избытком тупости и непроходимого упрямства, самомнение соперничало с неиссякаемыми интеллектуальными потугами, а природная флегма гармонично сочеталась с ленью и апатией. Лень выдавалась им за рациональный подход к трате жизненной энергии, а апатия - за благородное хладнокровие.
  
   Убеждённость в собственной гениальности проявлялась у него двояко и почти противоположно: с одной стороны он сторонился "тупиц и завистников", избрав путь отшельника и анахорета: шумные, пустословные низины были недостойны его; с другой же - считал себя авангардистом и нон-конформистом, "бьющим по рогам носорожье, тупорылое и рогоносно-отъевшееся быдло", и был склонен ко всевозможным непридугадываемым, эксцентриям и перформенсам - от экстрагантности в поведении до анархизма суждений и абстракта в мыслях.
  
   Классический синдром неудачника, тем самым, расцвечивался в нём неоднозначным многограньем, создавая картину достаточно яркую, хоть и плохо переносимую.
  
   Дом, в котором обитал Кармус, простояв на одном месте, как минимум лет семьдесят подряд, давно успел облупиться всем, чем мог и продолжал обваливаться внешностью и содержимым. Трубы лопались и закупоривались, плитки пола проседали в себя, обнаруживая неожиданные пустоты, ржавая вода текла по каплям и праздникам, а штукатурка рушилась целыми пластами и, - после того, как однажды едва не погребла его, спящего, под собою, - он обшил потолки полотнищами линялой рогожи; впрочем, вскоре, наполнясь сырыми ошметьями, они провисли к низу брюхатыми парусами и Кармус то и дело прикидывал крепость гвоздей...
  
   За деньги, которые он гробил на эту жалкую полутора-комнатную коморку, Кармус с лёгкостью мог бы снять приличную квартирку в более отдалённых районах мегаполиса, не говоря уже о злачных кварталах южных предместий, где за ту же сумму ему отвалили бы домик с чахлым садиком и садовником впридачу. На съём жилья уходило более двух третей его доходов, но когда кто-либо из приятелей резонно заикался о сомнительной целесообразности проживания в центре клоаки, - рот Кармуса кривился в презрительной усмешке, он всплёскивал руками, словно отгоняя невидимую нечисть и восклицал:
  
   - С быдлом? Жить с быдлом?! Ну уж нет! Уж лучше я...
  
   Урезонивать его в таких случаях бывало небезопасно: преисполняясь праведным гневом оскорблённого гения, он пускался в пространные сетования о вселенской несправедливости и горькой доли изгоя, а под конец провозглашал:
  
   - Солнце светит на всех! Этого они у меня не отнимут!
  
   Но не подумайте, что он любил солнце. Нет, солнца он, как раз, не любил, всячески его хоронясь под защитой козырька бейсболки, иссиня-чёрных очков и длиннорукавых рубашек, застёгнутых под завязку, от кадыка до запястий., даже тогда , когда ополоумевший зной плавил асфальт и заставлял дымиться тени зазевавшихся прохожих. Солнечный свет вызывал в нём сыпь, резь и странный непрекращающийся внутренний зуд, наростающий глухим раздражением, покуда то не выплёскивалось наружу непредсказуемым всплеском.
  
   А любил он сумерки, благо сумерек в мегаполисе хватало.
  
   Часто, даже в номинально ясные, солнечные дни небо затягивало непроглядным смогом, и город застывал, едва копошась в себе под ядовитым колпаком, как под шляпкой исполинского гриба, коий сам же и породил. Воздух тогда обретал осязаемость, крупно-зернистость, становился почти видимым полнящими его тяжёлыми частицами, явственно оседающими на кожу, нёбо, лёгкие...
  
   То же случалось и в периоды песчаных бурь, когда небеса выворачивало на изнанку всем не переваренным ими за год и они, вывернутые, тут же обнаруживали свою бутафорскую фальш: слой кукольной голубизны на поверку оказывался не толще папиросной фольги, и из-под него огалялась утробная, нутряная суть: серо-жёлтая, гнилостная, она оседала на землю мириадами мельчайших крупинок, першила в горле, порхатила окрест, порошила неживую зелень, поддельный мрамор плит и непригодную для питья воду фонтанов.
  
   В такие дни астматики, сердечники и прочая немощь мёрли мухами и синие мигалки катафалков с непроницаемыми окнами шныряли по городу пуще обычного, а крематорий дымил непереставая, отдавая небесам толику просыпанной ими нежити.
  
   Настоящие же, вечерние сумерки спускались на город удивительно рано, безошибочно чуя благодатную почву и справедливо расчитывая на то, что сопротивления не последует.
  
   Вот тогда Кармус ощущал себя на месте, испытывая уютное злорадство удовлетворения. "Так ему и надо!" - выносил он приговор суженным лезвием губ, глядя на сгущающийся город, но имея ввиду всех. - " Тушите свет! - кричал он шепотом зажигающимся фонарям, - сейте тьму! Когда в мире ночь, в городе - день!"
  
   И в этом он был прав.
  
   ***
  
   Кармус пребывал в глубочайшем убеждении, что родился не там, не тогда и не от тех, то ли запоздав, то ли, напротив, опрометчиво ускорив несвоевременное своё появление, имевшее место быть 38-ю годами тому, - и в жизни бы не признал, что практически, идеально соответствует своему окружению и упадочно-бесноватому городу-на-болоте, в коем и обитал... Ничто не случайно...
  
   Так или иначе, он имел оплошность осчастливить этот мир, проявившись в него под знаком Рыб. Нахватавшись основ астрологии, Кармус возомнил себя типичнейшим и благороднейшим представителем своего знака, - (насколько вообще возможно говорить о какой бы то ни было типичности по отношению к созвездию, любая отличительная черта которого двоится двусмыссленностью и туманностью интерпретаций), - и поначалу, старался всячески ему соответствовать.
  
   "Я - Рыба, а значит могу плавать в любой воде!" - не без заносчивости заявлял он приятелям, очевидно понимая под "плаваньем" те беспорядочные барахтанья и судорожные всплески, едва удерживающие его на плаву жизни.
  
   Однако, следует отметить, что знак Рыб, всё же, не прошёл для него бесследно, отразившись сполна не только на психике, но и на внешнем виде, по крайней мере, изначально. Кармус считал себя красавчиком и, действительно, был недурён собой. Он был статен, даже по-юношески строен, обладал правильными чертами лица, взгляд светился надлобной чистотой, а непослушная прядь придавала ему даже эдакую удаль. Рисунок губ, овал лица и прямой нос несли на себе печать твёрдости и надёжности и покуда не отверзал он уст и не начинал блеять, - по большей части, то агрессивно-вызывающе, то пристыженно-заискивающе, - мог весьма и весьма обмануть трепетные сердечки неискушенных самок.
  
   Картину портила лишь одна деталь, так же весьма типичная для Рыб: длинные узкие ступни с совсем уж непропорционально утрированными пальцами. Кармус, осознавая всю дисгармоничность, вносимую ими в его облик, втайне стыдился их, почти брезговал и старательно скрывал даже от самого себя , упрятывая в носки довоенного пошиба, не говоря уж о том, что б оголить их публично. Но и там, в носках, они беспардонно выпячивали наружу, нарочито торча из любых шлёпанцев и сандалий, так что не оставалось ничего иного, как запихивать их в напрочь герметичные ботинки, в любую погоду и время года.
  
   Со временем, однако, Кармус присмотрелся внимательней к природе собственного созвездия, отражённой в нём самом. И, чем больше присматривался, тем более утверждался в диаметрально противоположном отношении к ней. Теперь он был убеждён: коль и впрямь жаждет он постичь вершины духа и обрести внутренний покой и просветление, - ему не остаётся ничего иного, как изжить в себе Рыбу. Да, изжить Рыбу, дабы воспарить в поднебесье собственного "Я", на безбрежные просторы духовности.
  
   И Кармус Волленрок стал усиленно культивировать в своём сознании образ.... стрекозы. Вот кто представлялся ему воплощением совершенства! Вот у кого имелось в избытке всё необходимое для воспаренья над постылой землистостью.
  
   "Какая грация! - восклицал Кармус, наблюдая за случайной стрекозой, опрометчиво заплутавшей в бетонных джунглях и теперь трогательно агонирующей в смертоносном, густом, как кисель бульоне воздуха, слишком вязком для любого полёта, - какое изящество форм и расцветок, какая непостижимая трепетность крыл! И какая же всепроникаемость сознанья должна всё это сопровождать, какая чуткость!"
  
   Вживаясь в образ стрекозы, Кармус втрое ужесточил духовные практики, делая особый упор на дыхательных упражнениях и медитациях с целью максимально очистить и обесплотить сознание, подготовив его к вожделенному выходу в астрал. Вот где, был уверен Кармус, познает он упоение подлинного полёта, уж там-то он всецело сольётся с сутью пестуемого в себе эфемерного существа, там, в астрале, за гранью...
  
   Он урезал и без того скудный свой рацион, сведя его к утренней овсянке, чашке обезжиренного концентратного супа на обед и стакану такого же бесцветного чая на ужин.
  
   Результаты не заставили себя ждать: он потерял восемь килограмм из имевшихся 67-ми и теперь рёбра и суставы явственно просвечивали сквозь белёсую, прыщавую кожу, с каждым днём принимавшую всё более откровенно-синюшный оттенок.
  
   Кармус усматривал в том доказательство правильности пути, тем более, что худоба сопровождалась чувством невероятной лёгкости, почти безвоздушности, обогатившимся вскоре головокружениями, покалыванием в кончиках пальцев и восхитительными танцами светящихся искринок в распахнутых настежь, ничего не видящих в медитационном трансе глазах. В такие минуты на лице его блуждала рассеянная улыбка блаженного, слух отключался, а мысли разлетались по всё расширяющейся спирале сознанья...
  
   Когда его посетил первый обморок - в совершенно неподходящем для того месте, а именно - в Бюро по Безработице, где он получал своё еженедельное нищенское пособие, - Кармус возликовал по-настоящему: цель его, несомненно, близилась.
  
   Обмороки участились и Кармус был почти счастлив.
  
   Будучи натурой многогранной, он не ограничил себя исключительно постами и медитациями, и параллельно с ними принялся работать над ещё двумя компонентами духовного развития: отращиванием бороды и любви ко всему сущему.
  
   С последним было проще: Кармус вставал по утру, подбредал, шатаясь, к растрескавшейся оконной фрамуге, одёргивал тряпичную занавеску и вперивал взгляд в утреннюю непроглядность. Тонущая в сизых испарениях, она с трудом высвечивала из себя что-либо определимое и Кармус, с поражающей его самого искренностью и почти не кривя душой, прошепётывал в это клубящееся нечто: "Я вас люблю!"
  
   Зато с первым было гораздо сложнее. Борода, эта главная принадлежность сильного пола удалась в нём лишь отчасти и вышла хилой и реденькой, кустистой и жидкой, напоминая, скорее, жалкую поросль козлиного юнца, чем волосяной покров самца человеческого во цвете лет и сил, коим на самом деле и являлся. Почти полное отсутствие растительности отличало и все прочие части его тела и могло бы быть даже выигрышным, не стыдись он собственной неприкрытой наготы, как, впрочем, и многого другого. Бороду же свою он, однако, холил и пестовал, всё более походя на козла, и скорее расстался бы с истинным своим мужским достоинством, нежели с нею.
  
   Кстати, насчёт последнего. Вот с ним-то как раз и мог бы расстаться он вполне безболезненно, ибо вот уже пятый год, как блюл обет целомудрия и безбрачия. По его крайнему разумению, целобат являлся залогом не только духовной чистоты, но физического здоровья, сохранения бодрости и молодости, поскольку драгоценная жизненная энергия, не растрачиваемая на обычную для его племени похоть, найдёт достойное себя извержение исключительно в руслах потаенных рек духа, где будет копиться и наливаться соком в сокровенных резервуарах, дабы вознестись из них в сферы небесные мощным и неодержимым ключом... Позиция сия была тем более удобна, что сводила на нет такие проявления жизни, как любовные страдания, трепет, ухаживания, флирт, материальные затраты, или, как сам Кармус любил это называть "петушиная возня",попутно освобождая его и от вероятности возможного фиаско, ибо следует отметить, что был он чувствителен и раним необычайно.
  
   В редчайшие моменты самооткровенности, он признавался самому себе, что попросту боится женщин. Боится панически и неисправимо.
   Когда-то, на излёте затянувшейся юности, Кармус был женат. Брак его был скороспелым, немотивированным и вполне навязанным тогдашними его родителями, продержался он чуть более года, в итоге которого Кармус так и не понял, что же на самом-то деле тот из себя представлял.
  
   Застав, как-то раз жену в собственной постели со своим же лучшим другом, он, было, совсем уж приготовился бухнуться в натуральную истерику, но сдержав себя неимоверным усилием воли и примирительно улыбнувшись, протянул руку прелюбодеям в дружеском жесте и великодушном порыве простить.
  
   Однако, к величайшему его изумлению, супруга, - смазливая, юркая и, в отличие его самого, вполне приспособленная для жизни, - не мешкая собрала вещички и умотала с другом впридачу, бросив через плечо прощальное: "Хорош мужчина!" Извещение о разводе он получил по почте и мысленно благословил обоих.
  
   С тех пор,за исключением пары мимолётных, невразумительных связей, каждая из которых оставляла его в ещё большем чувстве растерянности, - он был сияюще одинок.
  
   Но молодое здоровое тело имело свою точку зрения на вопрос о половом воздержании и, за неполучением искомого, изредко, раз в два-три месяца, исхитрялось таки разразиться самопроизвольным извержением семени. Полюции происходили ночами и, как правило, Кармус просыпался в самый последний момент, когда воспрепятствовать чему-то было уже невозможно: набухший, пульсирующий член самозабвенно конвульсировал в измызганную простынку и выплёскивал из себя перебродившую квинтэссенцию влаги, липкой, густой, отвратной, настоенной на несвершённых грехах. И простыни Кармуса всё больше пропахивались обитающим в них призраком похоти, будящим неясные томленья о том, что было бы, если б...
  
   Ещё реже происходило и вовсе непотребное. Порою, стоя в облупленной проржавевшей ванне в попытке принять редкий, еле тёплый душ, Кармус обнаруживал внезапное возбуждение крайней плоти, но, вместо того, чтобы пресечь в зародыше любое той коварное поползновенье, - как бы случайно, невзначай, принимался оглаживать её мыльной рукою, якобы усиленно смывая застарелый пот , и продолжал упорствовать, не в силах обуздать собственные пальцы, доколь не отверзалась она бурным, неудержимым фонтаном пряной спермы. Застоявшаяся, гремучая, была она густо-жёлтой, желеобразной, и скорее напоминала смертный гной, нежели энергию , дарящую жизнь.
  
   После таких случаев Кармус почти ненавидел себя и опустошался вдвойне: физически и морально, всякий раз клятвенно зарекаясь, что ничего подобного больше себе не позволит. Но проходили недели, а то и месяцы и всё повторялось вновь...
  
   ***
  
   Сегодня овсянка выдалась особенно гадкой. Так что даже Кармусу показалось слишком. Челюсти вязли в клейкой массе, с трудом расцепляясь после каждой очередной порции, издавая жуткое, рептилиеподобное чавканье. Наконец, не в силах терпеть более, он встал и заправил кашу крохотным кусочком масла и несколькими крупицами соли, тут же преисполнясь презрением к себе и пустившись в измышление достойного самонаказания.
  
   День начинался премерзко.
  
   ***
  
   Глава вторая. Женщина-вамп.
  
   День тщетно силился пробиться в город. Свет, наткнувшись на непроницаемое сопротивление перенасыщенных слоёв воздуха, застрял на уровне зачаточной интенсивности, напрочь завязнув в киселе пространства. Солнце просматривалось, то и дело, тусклым медяком сквозь клубы чего-то полу-материального, недовоплотившегося. Зной полоскал марево фат и морган и контуры ближних предметов мелко дребезжали кипящим чайником, а дальние истреблялись подобьем перспектив, сходящих на нет много раньше, чем того требовали их же законы.
  
   Кармус Волленрок шёл в свой недельный поход в Бюро по Безработице. Общественным транспортом он не пользовался принципиально и не только из соображений экономии: вступление в тесный квази-физический контакт с обывателями повергало его в гадливое омерзенье, в любой момент грозящее обернуться паникой, агрессией, бегством. Уж лучше плестись под смертоносным жаром, сохраняя видимость обособленной свободы.
  
   Выходя из дому, Кармус всякий раз испытывал двойственное чувство преследующей жертвы, ступившей на "тропу войны и охоты". Сенсоры его восприятия заострялись, рецепторы скручивались пружиной, столь свойственные ему в домашних условиях расслабленность и апатия испарялись, как не бывали, - он превращался во взведенный до упора курок, в человеческого робота-андроида: реакции отточены, движения выверены и минимизированы, мимика выхолощена, язык обезличен, голос обесцвечен. Это было тем более трудно, что требовалось сознательно контролировать и гасить нежелательные шумы и запахи, в изобилии настигавшие его ото всюду, но Кармус научился. И, если дело не шло дальше отдельных реплик, то даже его акцент, - неистребимый, с головой выдающий в нём "не-своего", - можно было худо-бедно принять за правомерное бормотание не вполне опомнившегося от ночи аборигена. Кармус и не подозревал, что этой своей андроидностью в точности копирует миллионы таких же, как он обитателей мегаполиса, мнящих себя замаскировавшимися неповторимостями.
  
   Бульвар Непорочных Душ вновь был перекрыт. Дюжина полицейских из дорожного десанта, затянутых в тёмно-синюю кожу, с мигалками на шлемах и респираторами на лицевых масках, поигрывали светящимися фосфором дубинками и направляли транспорт в объезд. Их костюмы слегка раздувались от нагнетаемого в них холодного воздуха через спрятанные в сапогах мини-кондиционеры, и марево над ними клубилось чуть больше обычного, сообщая фигурам почти фантастическую ирреальность.
  
   Но Кармуса было не обмануть: в реальности полицейских он не сомневался, испытав на собственном опыте, что их светящиеся дубинки не только фосфоресцируют, но способны и на много большее - от электро-шока со струёй слезоточивого аэросоля, и до парализующей капсулы, после укола которой ты ещё дня три проваляешься в остаточных конвульсиях.
  
   Впрочем, перекрывалась лишь проезжая часть, оставляя открытым пешеходный проход, и Кармус, прижавшись к стене дома, прошмыгнул мимо.
  
   Через несколько блоков он понял в чём дело: один из новомодных небоскрёбов, серебряной иглой пробивающий сизую непроглядность и исчезающий в выси, стал ареной очередных учений спецназа. Точнее, сразу двух его славных, издавна конкурирующих меж собой подразделений: Драконов и Ястребов.
  
   Драконы, облачённые в традиционные кроваво-болотные комбинезоны, брали штурмом юго-западную грань небоскрёба, Ястребы - в чёрном - юго-восточную.
  
   У подножия полным ходом развернулась рекламная компания. Перед несколькими тысячами зевак, число которых лавинно возрастало, творилось главное действо, для которого спецназовцы служили лишь приманкой. Из оглушающих динамиков рвался захлёбывающийся от восторга голос ведущего, сыпящий пикантными подробностями.
  
   Террористы и их заложники находились на заминированном ими 47-ом этаже, как раз на границе видимости, под палевым брюхом смоговых облаков. Цель операции: освободить заложников, обезвредить террористов и разминировать этаж, не нанеся урон зданию. Комментатор вновь и вновь подчёркивал, что взрывчатка настоящая, террористы вооружены до зубов боевыми снарядами, снайперскими винтовками и ракетами, и что и они и заложники - добровольцы из числа смертников, осуждённых на пожизненную каторгу в плутониевых шахтах, так что всё - на самом деле. Ситуация обострялась тем, что на всех прочих бесчисленных этажах здания жизнь продолжалась, как обычно: офисы, кафетерии, деловые конференции...: играть - так играть!
  
   Операция спонсировалась двумя синдикатами, каждый из которых брал шефство над своей командой. Драконов спонсировал "Улёт" - синдикат по производству и распространению лёгких наркотиков. Как раз сейчас он развернул бурную компанию против окончательной легализации тяжёлых, справедливо усматривая в них единственную реальную угрозу себе. По единодушному мнению комментаторов, шансы "Улёта" были невелики и легализация была лишь вопросом времени.
  
   Ястребы финансировались "Счастьем" - кортелем, монополизировавшем игорные дома, автоматы и лотереи. "Счастье", недавно подмявшее под себя основного конкурента - "Оргазм" - синдикат публичных домов, эротических саун и массажных сортиров, - чувствовал себя, как никогда на высоте и теперь стремился провести в жизнь закон, позволивший бы не только совмещать первое со вторым - игры с сексом одновременно и в тех же местах, - но и отменяющий ограничения на возрастной ценз участников, или хотя бы снижающий их с 13 до 6 лет. Комментаторы в один голос заявляли свою убеждённость в успехе "Счастья" и пророчили, что следующим его шагом будет захват СС - элитной корпорации, содержащей сеть Салонов Самоубийц.
  
   Каждый из синдикатов был представлен своим парламентским лоббистом. "Улёт" - министром обороны, что не удивительно: львиная доля постоянно растущего бюджета его ведомства поступала с налогов на наркотики, а перманентно незатухающая война на границах требовала всё новых и новых вложений. Впрочем, многие усматривали в открытом выступлении министра на стороне "Улёта" не более, чем циничную ужимку, поскольку всем была хорошо известна его поддержка и полу-легальному конкуренту "Улёта" - синдикату тяжёлых наркотиков "Белизна", не скупившемуся на щедрые пожертвования Империи и министру лично.
  
   "Счастье" лоббировал сам министр финансов, т.к. после военной промышленности, игры и проституция являлись второй по величине статьёй доходов казны и налоги с них исчислялись в миллиардах.
  
   Однако же, ни один из лоббистов не присутствовал на мероприятии собственной персоной: их фигуры переливались мерцающей трёх-мерностью в голографических кубах. Бронированные, освещённые прожекторами в соответствующие цвета, они парили в воздухе на высоте третьего этажа, но несмотря на максимальную громкость, страстные речи министров, достигали ушей обуянной вожделением толпы лишь изредка долетающими обрывками фраз: всё перекрывала рвущая перепонки ритмичная какафония, умудрявшаяся сочетать в себе ультра-модный драм-транс с бравурными патриотическими маршами. Эффект получался неотразимым. Достаточно было нескольких минут ничем незащищённого внимания этой "музыке", как человек ощущал, что мозг его отключается, взгляд стекленеет и он, и впрямь, погружался в состояние транса, тем более, что по публике вовсю порхали полураздетые бабочки: девочки на границе возрастного ценза, с подвешенными на груди лоточками: они бесплатно раздавали желающим последнюю модель улётных капсул - малиновое колесо с крылышками, впаянное в прозрачную фольгу, с приложенным к нему игральным жетоном: плод кооперативной рекламы обоих синдикатов. Отвердевшие девичьи соски подрагивали в такт сотрясаемому музыкой воздуху, губы сочились похотью... Судя по безмозглым улыбкам окружающих, многие из них уже успели отведать дармовщинки.
  
   Кармус поспешно сунул руку в карман и достал затычки из искусственного воска. Какафония снизилась до почти приемлемого уровня, не на много превышавшего обычный городской визг.
  
   Драконы несколько опережали Ястребов, но не настолько, чтобы не оставить тем шансов на реванш: игра была открытой, по крайней мере, внешне: диктор утверждал, что всё по-честному и никто не куплен, но в это верилось с трудом, скорее всего обе команды просто получили инструкции не вырываться вперёд раньше намеченного. Над каждой из них, в воздухе, завис вертолёт, с которого свешивалось по тросу. Спецназовцы, обвешанные снаряжением, пользуясь тросами и присосками, медленно продвигались вверх по стеклянной стене. Кто-то из них предпочитал трос, кто-то - присоски. Вот один из Ястребов, гружённый каким-то ребристым ящиком в чехле, не рассчитав собственной тяжести, сорвался со стены и, в последний момент успев зацепиться за трос, заскользил по нему, увлекая по пути всех, кто были под ним, те гроздьями посыпались вниз. Страховок не было.
  
   - Утешься улётом, красавчик, - услышал Кармус и обнаружил, что девочка-бабочка почти прижалась к нему, трепеща всем телом. Одетая лишь в прозрачные пластиковые трусики и такие же туфельки, она жарко шептала Кармусу в самое ухо, томно придыхая и постанывая, и - если бы не лоток - несомненно растеклась бы по нему всем своим пряным, зовущим, почти детским телом. Кармуса прошиб пот и он, порывисто отпрянув, одновременно не задумываясь протянул руку, взял пакетик с капсулой и положил в карман.
  
   Голос ведущего вернул Кармуса к происходящему.
  
   - Оооо!!! - ревели динамики, - Какая досада! Теперь у Драконов появился настоящий перевес! Не волнуйтесь за раненых: синдикаты берут на себя все расходы по уходу и выплате компенсаций семьям!
  
   Грохот и ослепительная вспышка потрясли воздух: вертолёт Драконов взорвался радужным фейерверком осколков и камнем полетел вниз, на висящих под ним спецов. В секунду он достигнул земли, у самого здания, на границе толпы зрителей, попутно расколов вдребезги голографический куб со своим же спонсором. Ряд оглушительных взрывов последовали один за другим. Толпа всколыхнулась.
  
   - Да!, - надрывался динамик, - а террористы, оказывается, тоже ребята не промах! Вот оно, настоящее сражение! Прямо перед вашими глазами! Кстати, должен сказать, что жертвы из числа зрителей могут рассчитывать на те же привилегии, что и бойцы спецназов: синдикаты не скупятся на помощь!
  
   Оставшиеся на стенах здания спецназовцы из обеих команд, казалось, озверели и позабыв все установки, рванулись к 47-му этажу.Из окон его, то и дело, высовывались головы в красных шлемах и раздавались выстрелы. Оставшийся вертолёт Ястребов, позабыв про трос, вёл по этажу ураганный огонь из спаренных пулемётов. Развязка, несомненно, близилась.
  
   Игра и вправду становилась занятной и Кармус, пожалуй, досмотрел бы её до финала, не опаздывай он в Бюро по Безработице. Неявка грозила обернуться штрафом в размере недельного пособия, а такой роскоши он не мог позволить себе никак. И Кармус стал по-тихоньку пробираться сквозь толпу, на свободное пространство. Только сейчас ощутил он на себе всё давление этой бараноподобной массы, тысячами липких тел источающей вожделенье крови и зрелищ.
  
   Он успел отдалиться метров на триста, не более, когда за его спиной раздался грандиозный взрыв. Он был настолько силён, что окна домов по обе стороны широкого Бульвара Непорочных Душ дружно лопнули стёклами, обдав Кармуса брызком осколков. Сразу за тем в него ударила упругая волна горячего воздуха и повалила наземь. Затычки всё ещё были у него в ушах и это спасло его от кантузии. Кармус побарахтался немного в непослушных конечностях, встал, отряхнулся и оглядел себя. Ладони кровоточили порезами, пыль покрывала его с головы до пят, но в общем и целом он отделался лёгким испугом.
  
   Он обернулся. Сзади, там, где стрела небоскрёба заносчиво протыкала небо, медленно поднимался исполинский бурый гриб. Он всё рос, разбухая собой, и по мере его устремления ввысь становилось всё темнее.
  
   "Спецназ перестарался, - констатировал Кармус, - зданию, таки, нанесен некоторый урон. Однако, террористы обезврежены. Впрочем, как и заложники. Семьям пострадавших будет выплачена компенсация. Синдикаты не скупятся на помощь! Ах, бедные синдикаты, - добавил он с содроганьем, - сей досадный эпизод может серьёзно подпортить их рекламную компанию. Как минимум дней на пару."
  
   Он торжествующе ударил по небу сжатым кулаком и глумливо перезвездился.
  
   ***
  
   Лишь только он тронулся, было, дальше, как дорогу ему преградило шествие. Это были Покаянные или, как их ещё называли, "крапивники", - религиозно-мистическая секта, пророчащая скорый конец света и призывающая ко спасению души. Или наоборот, Кармус запамятовал. Покаянные шли растянутыми рядами по двое, одетые в серые балахоны из драной рогожи с вырезанными спинами. В руках каждого было по пучку крапивных веток, коими хлестал он спину впередиидущего. При этом они распевали заунывно-зловещий гимн, ритмично раскачиваясь из стороны в сторону.
  
   "Вы несколько запоздали, - съехидничал Кармус, - кое для кого конец света уже наступил!"
  
   Пройдя ещё несколько улиц, он достиг района никак не затронутого взрывом. Даже светофоры работали. По ту сторону дороги шли двое. Хозяин выгуливал свою сучку. Облачённый в чёрный кожаный панцырь-безрукавку, рельефно подчёркивающий мускулатуру, такие же короткие штаны и блестящие сапоги с колючками, в одном кулаке он сжимал тяжёлую цепь поводка, а в другом - короткую плеть-однохлёстку.
  
   Сучка, - стройная, молодая, на высоченных прозрачных шпильках, - была полностью обнажённой за исключением шипастого ошейника и двух вишнёвых колпачков на сосках.
  
   Подойдя к светофору, Хозяин резко натянул поводок и сучка послушно опустилась на четвереньки. Свет сменился на зелёный и она, понукаемая натянутым поводком, торопливо пересекла мостовую, семеня коленками.
  
   Достигнув спасительного тротуара, сучка преданно потёрлась об лакированный сапог и проконючила:
  
   - Можно мне встать, Господин? Больно...
  
   Хозяин со вкусом огрел её по блондинистому загривку и, чуть выждав для эффекта, сказал:
  
   - Вставай, дохлятина.
  
   - Спасибо, Господин, - благодарно ответила сучка и лизнула его руку.
  
   "Повезло ей, однако, - покачал головой Кармус, - добрый Хозяин попался."
  
   Пара двинулась дальше и Кармус увидел, что вся спина сучки изукрашена свежими рубцами и потёками расплавленного воска.
  
   ***
  
   Толпы становились всё гуще, шумы надсаднее. Поток машин едва перетекал из одной пробки в другую.
  
   Наконец, Кармус добрался до здания Бюро. Серым приземистым колоссом распласталось оно вдоль всего квартала и уже сам его вид преисполнял всяковходящего трепетом и самоничтожностью: надлежащее настроение следует создавать загодя.
  
   На паперти валялся человек. Рваные засаленные лохмотья, служившие ему одеждой, не в силах прикрыть истлевающую плоть, обнажали жуткую картину скелета, обтянутого кожей и струпьями. Человек лежал на спине, привалившись полу-боком к ребру ступени. Несмотря на почти полную обнажённость, пол его был неопределим. Закрытые глаза оставили отверзтым безгубый рот, казалось, зрящий небо. Но человек был жив, т.к. то и дело издавал редкие, хриплые вздохи.
  
   "Не жилец", - твёрдо определил Кармус. Он осторожно, брезгливо, стараясь не прикоснуться, перешагнул через то, что некогда было кем-то, и поднялся к дверям Бюро.
  
   Гиганские, окованные медью, они возвышались над ним неумолимыми скрижалями и Кармус понял, что опоздал. На всякий случай он навалился всем телом на ручку, но та даже не шелохнулась. Теперь его могло спасти лишь чудо. Он надавил на кнопку звонка.
  
   В дверях приоткрылась щель окошка и казённый голос охранника возвестил:
  
   - Закрыто. Вы опоздали.
  
   - Да, я знаю, - торопливо заговорил Кармус, - но не по моей вине. Я попал под взрыв. Вы же слышали про взрыв небоскрёба, да? На Бульваре Непорочных Душ? В ходе ликвидации террористов... операция синдикатов... то есть, спецназа, конечно... Я оттуда... еле спасся... и вот... добежал....
  
   Кармус изо всех сил разыгрывал жертву.
  
   - ... вот, глядите: я весь в порезах, видите? Но всё равно прибежал отметиться. Вы, ведь, слышали про взрыв? Не могли не слышать!
  
   - Подождите, - послышался голос и щель захлопнулась.
  
   Минут десять не происходило ничего. Кармус терпеливо ждал.
  
   Дверь лязгнула затвором, открыв узкий просвет.
  
   - Входите, - сказал охранник. - Покажите удостоверение.
  
   Кармус достал пластиковую Карточку Безработного.
  
   Хорошо. Вы отметитесь не у робота, а у человека. Пройдите налево, комната номер девять.
  
   Обычно, процедура понедельной явки в Бюро представляла собой следующее: Кармус входил в здание, просовывал удостоверение в щель и получал билетик с номером в одну из закрытых кабинок. Там он прикладывал ладонь к панели индикации, робот считывал данные и опознавал его личность, после чего ему выдавался жёлтый жетон. С жетоном Кармус направлялся к кассе, где получал несколько мятых купюр и горсть мелочи. Всё. Ни вопросов, ни контактов с живыми людьми. Кармус знал, что Бюро должно заниматься и направлением на работы, но эти мысли, как-то, не особо его занимали: ничего подобного для себя он не планировал.
  
   - Входите, - раздался голос из комнаты номер девять и Кармус открыл дверь.
  
   За столом сидела женщина. Крашено-платиновая блондинка с длинными, чёрными, кинжалоподобными ногтями, такого же цвета губами и сочащимися кровью омутами вкруг глаз. По щекам её стекали три, хорошо ухоженные багровые слезы. Макияж был выполнен со вкусом, этого Кармус не мог не оценить. Правда, стиль и подтекст...
  
   - Проходите, - сказала черногубая не поднимая головы от пилочки для ногтей, заботливо заострявшей шип мизинца.
  
   Нахождение один на один с женщиной, в закрытом пространстве, да ещё когда она - вершительница твоей судьбы, - повергло Кармуса в смятение чувств, которые и так не отличались в этот день особой безмятежностью.
  
   Он робко подошёл к столу.
  
   - Садитесь. - Женщина-вамп бросила на него беглый взгляд. - Жертва взрыва? Бюро - государственное ведомство, оказывающее всемерную поддержку населению. Поэтому я вас приняла. Не взирая на непростительное опоздание. - Всё это она проговорила ровным, лишённым эмоций голосом, продолжая орудовать пыточным инструментом. Наконец, она отстранила ладонь, придирчиво оглядела маникюр и с явным удовлетворением кивнула.
  
   - Ваше удостоверение.
  
   Кармус снова достал пластиковую карточку.
  
   Женщина всунула её в щель стола. Выскочил листок бумаги.
  
   - Кармус Валленрок. 38-ми лет. Холост. Детей нет. Не привлекался. В армии не служил по... Здоровье в норме. В Империи 13 лет. Образование незаконченное высшее... философия...музыкознание... к тому же, ещё и не наше... Да, не густо... - И женщина впервые посмотрела на Кармуса в упор. Чёрные омуты в кровопотёках прожигали насквозь.
  
   - А почему вы, собственно говоря, не работаете, а?
  
   - Я... - только и мог промямлить Кармус, - я...
  
   Что ей сказать? Что он органически не способен работать на кого-то, но недостаточно смышлён и амбизиозен, чтобы работать на себя? Что он - гений, а гениев работа калечит? Что он презирает мир, в котором живёт, - да презирает! - и не готов жить по его правилам...
  
   - Я... я занимаюсь саморазвитием, - пробормотал Кармус, и его акцент, жуткий, изобличающий в нём презренного эмигранта акцент, прозвучал в затаившейся тишине кабинета, как обличительная насмешка над самим собой, как приговор.
  
   - Ах, вот оно что... - протянула вампирша глубокомысленно и согласно покачала головой. - Са-мо-раз-ви-ти-ем... Надо же... Ну что ж, с завтрашнего дня вы будете совмещать его с работой. Империя не нуждается в дармоедах. Мы и так слишком гуманничали с ТАКИМИ, КАК ВЫ. Я выдаю вам направление. За эту неделю пособия вы не получите: опоздание есть опоздание. Но не растраивайтесь: первая же зарплата покроет всё с лихвой.
  
   И она деловито нажала несколько клавиш. Из щели в столе выскочил ещё один бланк.
  
   - А... куда вы меня посылаете?! - пробормотал Кармус. Он был в шоке, хорошо ещё, что не онемел вовсе.
  
   - Вы будете охранять лестницу.
  
   - Кого охранять?
  
   - Лестницу. Гранитную.
  
   - Ка... каккую лестницу..., - теперь Кармус был уже в настоящей панике и, как всегда в таких случаях, стал заикаться.
  
   - Вам всё объяснят на месте. От вас не потребуется ничего особенного, только стоять. - Женщина окинула его презрительным взглядом. - На большее вы и так, вряд ли, сгодились бы, надо же быть реальным... - И она открыто плюнула ему в лицо издевательской ухмылкой.
  
   Кармус стал белее мела и багровые пятна заплясали по его лицу. Больше всего на свете ему хотелось сейчас задушить эту тварь, задушить своими собственными, в кровоточащих ссадинах руками, исполосовать её её же когтями-кинжалами, так, чтобы по лицу её потекли настоящие, а не размалёванные слёзы, так, чтобы...
  
   Но имперские служащие были под охраной закона. Даже простое вербальное оскорбление в их сторону каралось несколькими месяцами тюрьмы строгого режима и крупным денежным штрафом.
  
   Кармус вскочил. Грудь его ходила ходуном, руки тряслись, он был на грани потери себя.
  
   - Я... Я! - разбухший кадык в окаменелом горле перекрывал дыханье..., - я НЕ БУДУ охранять ЛЕСТНИЦУ!
  
   Он взметнул в воздух две сжатые в кулак руки, вложив в этот бросок всё охватившее его бешенство, всю ненависть, унижение, стыд, гнев...
  
   То был крик души, крик, столь эмоционально насыщенный, столь разрушительный по заряду клокочущей в нём энергии,что женщина отшатнулась,как от пощёчины и со стуком ударилась о деревянную панель стены. Тщательно уложенная конструкция на её голове покосилась, съехала на бок, обнажая голый череп, и Кармус понял, что это парик. Парик, под которым не было ничего. НИ - ЧЕ - ГО!
  
   Но даже это не принесло ему сейчас удовлетворения. Он вышвырнул себя из кабинета, пронёсся отравленной пулей по коридорам Бюро, взмахом руки приказал безропотно повиновавшемуся охраннику отпереть дверь, вылетел на улицу, вниз, по лестницам, мимо распластанного нищего, мимо... и застыл на тротуаре.
  
   ***
  
   Это был конец. Кармус понял это внезапно, со всей прозорливостью отчаянья и... успокоился.
  
   На город спускались сумерки. Кармус оглядел начинающую бесноваться улицу, улицу, наполняющуюся ночной, совершенно не похожей на дневную, жизнью. Его передёрнуло. Он обернулся на неподвижную фигуру на паперти, вернулся назад и склонился над человеком.
  
   - Эй, браток, - сказал Кармус и потрепал того за плечо. - браток, тебе помочь, а? может, надо чего?
  
   Но человек был мёртв.
  
   ***
  
   Глава третья. Город или дорога домой.
  
   Сумрак...
   Кармус в сотый раз задавался вопросом: что же происходит с городом в тот момент, когда он, снимая дневную личину, перестаёт быть собой и превращается в Сумеречную Зону? Но ответа не было. А ведь сумерки занимали едва ли не большую половину его суток.
  
   Настоящей ночи город не знал вовсе: световая реклама, огни небоскрёбов и фонарей, гирлянд и машин, цветных прожекторов и фейерверков, карнавальных шествий и клоунских буффонад, - всё это расцвечивало воздух в тысячи немыслимых оттенков, оглушало светом, превращая мрак в антитезу себя.
  
   Днями, особенно в периоды частых песчаных бурь, небеса выворачивало на изнанку. По ночам то же происходило с тьмой. Казалось, её насилуют, не давая ни жить, ни спать, и она, терзаемая звуком и светом, извивается в конвульсиях и гримасах навязываемого ей экстаза, беснуется в диком, непрекращающемся оргазме, истекая соками плоти, кончая, кончаясь и требуя ещё...
  
   Да, город насиловал ночь, но и она, падшая, отдавалась ему на истязанье, заранее зная исход, зная и вожделея. Ибо приходила снова и снова, не могла не прийти. Они оба хотели того же. И порождением их безумной, безудержной похоти и был сумрак.
  
   Ни день ни ночь, ни свет ни тьма, бесполый метис-полукровка, андрогин, трансвентист, сын порока и пагубы, бесконечно меняющий обличья страсти , - он был неотразимо притягателен, и лишь тотальная фригидность всех чувств в силах была спасти от его всеискушающего соблазна.
  
   Миг наступления сумерек был неуловим, как и всё колдовское. Вот, вкруг тебя дымится маревом условно оговоренный городом день, но... чуть сменяется окрас, сдвигается угол преломленья недосвета, искажаются грани исчезающего пространства... и его уже нет. А на его месте появляется... что? Иллюзия? Эфемерность? Подмена подобья подобьем? Кармус не знал, да и никто другой тоже. Это "нечто" было неопределимо в принципе и звалось сумраком.
  
   От него веяло непостижимой, изначальной ирреальностью, сообщавшей чувство невсамделишности и всему происходящему, и это, пожалуй, единственное, что можно было о нём утверждать с некоторой уверенностью.
  
   Что бы ни случалось с человеком в Сумеречной Зоне, пробудившись на завтра, - при условии, что это "завтра" для него наступало, - силясь припомнить вчерашнее и ощущая полную тщетность своих усилий, - он понимал, что всё, что было - не было или было не так или не вполне. Правды не знал никто. Но полу-правда, как и полу-свет, - и губительней и зовущей. И человек, заведомо зная, что будет обманут вновь, жил лишь в предвкушении следующей ночи.
  
   Да, сумрак знал своё дело, он был великий маг!
  
   ***
  
   Всякий раз Кармус поражался заново способности города менять своё лицо. Те же самые улицы и кварталы в сумерках изменялись до неузнаваемости, настолько, что казалось, будто попадаешь не только в иной город и страну, но и в иную эпоху, ибо изменялось всё, включая культуру общения, поведенческие нормы, менталитет, законы и правила, даже сам язык, уступавший место особому сумеречному жаргону, имевшему множество диалектов и самоназваний в различных кварталах города.
  
   Часто, те же дома и заведения, магазины и оффисы сменяли своё дневное предназначенье, и адвокатская контора превращалась в игорный дом, а рекламное агенство, детский садик или прачечная становились местом наркотических оргий или закрытым клубом наёмных убийц.
  
   Социологи утверждали, что такая система сказывается самым благотворным образом на производительности служащих, повышая её в десятки раз, учитывая, что многие из них оставались в стенах своего рабочего места и на ночь, а некоторые заведомо подыскивали себе места работы с расчётом на их ночное обличье...
  
   То же самое происходило и с законом. Вещи, считавшиеся днём тяжёлым проступком, даже преступлением, преследуемым и сурово наказуемым, - ночью становились чем-то почти естественным и не влекли за собой никакой реакции со стороны блюстителей порядка. Главным мото сумеречного законодательства было: живи и дай жить другим, даже если... даже если это вело к смерти. Зато любая попытка ограничения вседозволенности, установления пределов беспредела, - каралась беспощадно, справедливо рассматриваясь, как посягновение на святая святых: свободу личности и общества вцелом.
  
   Впрочем, речь, ведь, шла о сумерках, а в них всё - не на самом деле. И вседозволенность их оказывалась на поверку не менее иллюзорной и мнимой, чем всё остальное. Сотни неписаных законов регламентировали беспредел и слагались в сложнейшую картину маргинального норматива, обуславливающего поведение, развитие ситуаций и расстановку ролей в ночной игре.
  
   Положение усложнялось тем, что в каждом квартале города были свои правила для той же игры и то, что поощрялось в одном, - индеферентно позволялось в другом и стражайше запрещалось в третьем. Посему, существовали специальные школы обучения ночной жизни, именовавшиеся Центрами Выживания. В них преподавали основы сумеречных диалектов, этику и поведенческие кодексы основных районов города. Занятия включали в себя теорию и практические задания "в полевых условиях" и пользовались неизменным спросом. Жертвы из числа курсантов исчислялись десятками за ночь, но тут уж ничего не поделаешь: за ошибки платят...
  
   К этому следует прибавить толпы туристов, на свой страх и риск бродящих по наименее опасным кварталам организованными группами. Они носили специальные светящиеся комбинезоны, издалека оповещавшие об их нейтралитете и непричастности. Те, кто могли себе это позволить, нанимали и вооружённую охрану. Но даже это спасало не всегда: в городе промышляли банды, специализировавшиеся, как раз на таких, вот, распухших от купюр искателях приключений...
  
   Он знал, что к пяти утра ночная вакханалия стихнет, и улицы на короткое время опустеют, давая возможность полицейским и санитарным бригадам избавить их от трупов и раненых, жертв наркотиков и изнасилований, просто обезумевших. Следом за ними тут же появится армия чистильщиков. Машины и люди медленно, методично, продвигаясь, как войско термитов, пройдутся по улицам и паркам, площадям и бульварам центральной части города, оставляя за собой непривычно чистые, сверкающие мостовые и газоны. Но то лишь фасад. Во дворах и подворотнях, тёмных переулках и канавах, долго ещё будут валятся люди и сор, - умершие, умирающие, гниющие, - покуда кто-нибудь случайный не озаботится оповестить о них службы или сердобольно не снесёт останки в мусорный бачок... И настанет день.
  
   ***
  
   Кармус колебался: отправиться ли домой пешком или взять автобус на те несколько медяков, которые ещё звенели у него в кармане.
  
   Никаких курсов в Центрах Выживания он не проходил, диалектов не изучал и вообще, не обучался ни чему специально. Но он почти 13 лет жил в городе и городом. Более того, он любил сумерки, они были "его временем", даже не просто временем, - местом, формой, средой обитания.
  
   Кармус прекрасно знал, что его имя, полученное при рождении в совсем другой стране и значащее на его родном языке нечто совершенно иное, прочтённое перевёртышем, на местном наречии обозначало сумрак, да, Сумрак. А в расчленённой фамилии явно усматривалась та же сокрытая природа: Волленрок... Вольный Рок... Да разве Рок может быть вольным?! Разве это понятие не подразумевает полную, неизбывную не-свободу, тотальную предопределённость без возможности что-либо изменить?! Вот она, таинственная, антиномная его, Кармуса, суть, его способность, -нет, больше: предназначение! - воплощать в себе сочетание несочитаемого, свет и тьму, порочность и благость, свободу и предрешённость. И не оно ли, это уникальное сочетание, одно лишь и делает его гениальным? способным постигнуть непостижимое, проникнуть за грань?
  
   Кармус был в этом уверен. Он был Сумраком и ощущал это всеми фибрами своей мятущейся, противоречивой души, казавшейся ему, порой, столь же ирреальной и эфемерной, как и породившая её стихия. Именно её неоднозначность, мнимая истинность, недосягаемо-условное очарованье, так импонировали его собственным, создавая единственно верный сонанс,благозвучную гамму, гармонию.
  
   Да, он жил сумерками. В сумерках он - жил.
  
   Кармус почти никогда не забирался в ночное время так далеко от родного квартала, жизнь которого знал в совершенстве. От дома его отделяло несколько крупных районов города, каждый со своей спецификой, о которых он знал лишь смутно, самое общее и то - по наслышке.
  
   Помимо необходимого в сумерках умения находиться в постоянном состоянии "охотника на тропе", Кармус усвоил для себя одно золотое правило, не раз и не два доказавшее свою незаменимость на практике: будь незаметен, не проявляй себя, слейся... И, если нет крайней необходимости что-либо делать, - не делай ничего, просто стой. Или иди. Иди не оглядываясь, спокойно, целенаправленно, не реагируя на окрики, просьбы, мольбы, угрозы, придирки, - просто иди. Будь глух, слеп, невосприимчив. Не проявляй ни паники, ни страха, ни возбуждения. Вообще никаких эмоций. Иди. Если же тебя затронули, если произошёл физический контакт, - при условии, что ситуация тебе незнакома и ты не уверен в точном знании языка и интепретации терминов, кодов и шифров, - лучше всего прикинуться безумным аутистом, не способным ни на что иное кроме слюнопускания, эпилептических гримас и булькающих, нечленораздельных звуков. В подавляющем большинстве случаев это сработает. Правда, не всегда.
  
   Весь прошедший день промелькнул пред ним чередою обжигающих память кадров: беснующиеся толпы у небоскрёба, взрыв, унижение в Бюро, потеря средств к существованию, нищий...
  
   Он сделал глубокий вдох, сжал зрачки, вгляделся в то непроглядное "нечто", подстерегающее его впереди... и шагнул в Сумрак.
  
   ***
  
   Кармус шёл вдоль тротуара одной из наиболее людных улиц. Днём она была средоточием государственных учереждений, дорогих кафе, модных магазинов одежды. Сейчас он силился её узнать и не мог. Дневные вывески исчезли, рекламы сменились, даже сам дизайн и цвет домов преобразились в лучах прожекторов. Это был другой город.
  
   Справа, через дорогу, внимание Кармуса привлекло ритмичное пунцовое миганье. "МОКРЫЙ РАЙ - прочёл он сочащиеся соком буквы, а под ними увидел то, что в первый момент принял за огромное, увеличенное до размеров пяти-этажного дома, изображение орхидеи.
  
   Но нет, то была не орхидея. Истекающее собою влагалище пульсировало, содрогалось в экстазе, выплёскивая волны глубовато-белой слизи. Губы трепетали лепестками, набухший, багровый клиток дрожал пестиком... Вагина сладострастно стонала, изнемогала, агонировала. Время от времени на экране появлялся нежный женский пальчик с капелькой бордового ноготка, он истомно погружался в липкую глубь, пробегал по губам, теребил клитор. Орхидея сотрясалась сильнее, градинками испуская нектар. Поравнявшись с домом-влагалищем, Кармус явственно ощутил и запах: резкий, специфический, солёно-копчёный, сладко-гнилостный, пряный. Прямая трансляция оргазма была многомерной.
  
   Кармус судорожно сглотнул и поспешил дальше.
  
   ***
  
   "Только для женщин! - гласила надпись в три этажа, и ещё большая: "СПЕРМА ГИГАНТА". Буквы были огромными, выпуклыми, полыми. Невообразимых размеров член, от которого виднелась одна головка, неутомимо заполнял их извергающимся семенем. Соединённые тонкими трубками, они наполнялись одна за другой, уровень белёсой жидкости в них повышался, пока не заполнил их до краёв и не брызнул упругой струёй вверх, в лицо и раскрытый рот удивительно красивой девушки. Она в упоении закрыла глаза, раздвинула губы и, ловя каждую каплю, замерла в неге. Сперма нескончаемыми пульсами заливала лицо, стекала по губам, подбородку, шее. И вместе с ней по лицу девушки расплывалась блаженная улыбка неподдельного счастья.
  
   ***
  
   - Дяденька, - раздался тоненький голосок. Кармус обернулся.
  
   Перед ним стояла девочка. Худенькая, почти прозрачная, она была одета в школьную форму: клетчатая юбочка на шлейках, белая рубашонка в обтяжку, чёрные лакированные туфельки, белые носочки. Две куцые косички топорщились бантиками. Губы горели пунцом на бледном личике. В одной руке она держала за ногу, головой вниз, сиротливо поникшего плюшевого медвежонка. "Лет одиннадцать, от силы", - определил Кармус. Девочка виновато потянула вверх юбочку и на её ноге, чуть выше острого коленка, обнажился огромный лиловый синяк. "Бедняжка, потерялась , наверно", - подумал Кармус.
  
   - Отсосать? - спросила девочка полу-просительно.
  
   - Что? - не понял он.
  
   Девочка бросила красноречивый взгляд на брюки Кармуса, пониже пояса.
  
   - Отсосать? Не дорого... - и она медленно провела пальцем по припухшей губе.
  
   Кармус не знал, ужаснуться ли ему, разгневаться, пожалеть?
  
   - А медвежонок зачем?
  
   Девочка пожала плечами.
  
   - Многим нравится...
  
   ***
  
   К фонарному столбу был прикован мужчина. Крупный, тучный, опоясанный цепями, покрытый обильным потом, он был прижат обнажённой спиной к бетону, голова свесилась на грудь, ноги широко расставлены, рот стянут ремнём.
  
   Мужчиной занимались трое. Три женщины-Домины в чёрных латексово-кожаных доспехах, высоких сапогах со шпорами, птичьих полу-масках с хищными клювами, переходящими в плюмажи из угольно-чёрных перьев.
  
   Одна из них, высокая, худая, отстоящая на несколько метров, секла человека длинным шипастым кнутом. Домина хлестала от всей души, не щадя себя. После каждого удара, человек содрогался и на коже его плечей, боков, ляжек один за другим проступали кровавые рубцы.
  
   Другая присоединила к его соскам электроды и, то и дело, нажимала на кнопку, утопленную в маленькой квадратной коробочке, стараясь при этом не попасть в такт ударам кнута, что заставляло человека сотрясаться чаще, аритмичнее.
  
   Третья заведовала гениталиями. Яички мужчины были стянуты шнурком и, распухшие огромным багровым шаром, в любой момент грозили взорваться переполнявшим их содержимым. Член протестующе вздыбился, посиневший, в уродливых червяках вен, фиксированный гибким резиновым кольцом у основания. Домина то нежно оглаживала головку упругим пером, то поворачивала его остриём, нанося внезапные, точно выверенные уколы.
  
   Госпожи были настоящими мастерицами.
  
   Кармус шёл дальше...
  
   ***
  
   В подворотне четверо насиловали девушку. Подворотня была узкой, глубокой, заканчивающейся продуманным тупиком, с хорошо выдержанной подсветкой непрестанно мигающих, мертвенно-синих ламп. Ослепительными вспышками выхватывали они из сумрака фрагменты происходящего.
  
   ... распластанная на стене фигурка... срываемые одежды... надрывные крики о помощи и пощаде...
  
   ... обнажённая, она повалена наземь, один держит её за волосы, другой за руки, третий - огромный, жирный, - навалился всем телом, давит, терзает, кряхтит от удовольствия... четвёртый мочится ей на лицо...
  
   ... фигурка на четвереньках... двое занимаются ею сзади, один спереди... девушка уже не сопротивляется, только слабо повизгивает...
  
   ... фигурка лежит... недвижима... кровь растекается из-под неё бесшумной чёрной лужей...
  
   Кармус отвернулся. Ночь только начиналась.
  
   ***
  
   Пройдя несколько кварталов района, обуянного сексуальным безумием, Кармус попал, как ему показалось, в зону относительного затишья. Но он не обольщался, напротив, лишь ещё больше подобрался, готовый ко всему.
  
   К нему приближался молодой парень. В простых штанах и рубахе на выпуск, босой, с безжизненно поникшими вдоль туловища руками. Не видя, он смотрел перед собой остекленевшим взором. На груди его болталась картонная табличка.
  
   "Люди! - читал Кармус. - Я понял, что был к вам жесток и несправедлив. Пожалуйста, очень прошу вас, простите меня за всё!"
  
   "Мда... - протянул про себя Кармус и покачал головой. - Жаль... Этот долго не протянет, пару кварталов, не более. Такие в городе не выживают"...
  
   ***
   Улица незаметно опустела от транспорта, шум стих, в воздухе повеяло чем-то странно знакомым, полу-забытым, до боли свежим... Кармус с недоумением огляделся вокруг.
  
   Вдалеке послышалось тихое урчанье мотоциклов. Вот уж появились и они. Классических пропорций, сверкающие хромом, никелем и превосходной кожей, кремовые, с вишнёвой подсветкой, они, казалось, плыли, не касаясь асфальта, как фантастические корабли, как воспоминание из снов детства... Их венчали всадники. Закованные в такую же кремовую кожу, в сапогах и перчатках с раструбами. Ослепительные шлемы благородной бронзы возносили маковки с бирюзовыми кистями хвостов. То был не более, чем эскорт. Следом показался лимузин. Такой же непорочно-кремовый, неправдоподобно длинный,он казался бесконечным, и всё длился и длился, перетекая в самого себя... На заднем сиденье, за дымчатыми, пуленепробиваемыми стёклами, видневась фигура мужчины в смокинге.
  
   Лимузин проплыл мимо и прежде, чем его заслонили два задних мотоциклиста сопровождения, Кармус успел разглядеть на лакированном багажнике две филигранно сплетённые буквы "С". Да, то был личный лимузин одного из членов закрытой элиты. Теперь он понял, чем объясняется заблаговременная очистка улиц, тишина, даже запах. СС славилось многим, в частности, - своими тайно разработанными высокими технологиями, стоящими на два порядка выше самых продвинутых военных...
  
   Улица с благоговеньем провожала недосягаемое и постепенно возвращалась к жизни.
  
   ***
  
   Старуха была безумна ещё издали. Седые патлы, скрюченные ветки рук, дёрганые движения изломанного тощего тела... Она бурно жестикулировала, отзываясь рявканьем на беззвучные реплики воображаемого недруга. Поравнявшись с Кармусом, она вдруг замерла на месте, вперилась в него пронизывающими лезвиями глаз... Вспышка внезапного узнаванья осветила её сморщенное лицо, она пригвоздила Кармуса к месту обличительно воткнутым в него пальцем и воскликнула:
  
   - Ты! Я узнала тебя! Это ты убил мою девочку! О!!! - и она растопырила пальцы, намереваясь изодрать в клочья долгожданного убийцу...
  
   Кармус попятился.
  
   Судорога пробежала по телу старухи, она дёрнулась, поникла, взгляд её потух, истлел, вымер. Она осела наземь, обхватила себя руками и, покачиваясь, принялась тихо, жалобно выть...
  
   ***
  
   По светящемуся табло пробегали строчки новостей.
  
   ... 17 000 убитых и неизвестное число раненых... материальный ущерб исчисляется сотнями миллионов... синдикатам нанесен моральный ущерб.... жертвы взрыва требуют компенсации... правительство призывает к спокойствию... возмещение убытков... комендатский час... мэр города обещает незабываемое праздненство...
  
   Но праздненство и так уже было в полном разгаре. Навстречу Кармусу двигалась развесёлая процессия бесноватых. Одетые в маскарадные костюмы самых причудливых форм и расцветок, они били в крышки кастрюль, звенели литаврами и бубнами, барабанами и трещотками... ритм не прослеживался, каждый просто производил максимальный шум.
  
   То и дело, кто-то из них валился на землю в неудержимом приступе распиравшего его восторга, дёргал ногами, хохотал, целовал плиты... Толпа окружала его кольцом, упоённо пускалась в пляс, исходила воплями... зверела...
  
   ***
  
   Кармус вышел на Бульвар Непорочных Душ, но пройдя совсем немного увидел, что тот перекрыт заграждением: зона взрыва и все прилегающие к ней районы были оцеплены и изолированы. По пепельно-зелёным каскам и ощерившимся дулами пулемётов бронетранспортёрам, он понял, что дело отдано в руки Соединений Внутреннего Режима. Кармус поспешно нырнул в первый попавшийся переулок: с этими шутки плохи, лучше всего и вовсе не попадаться им на глаза.
  
   Он лихорадочно прикидывал, как же ему попасть к себе домой, на улицу Герцога Фердинанда, минуя районы запретной зоны.
  
   Впереди простирались полностью незнакомые ему кварталы. Кармус вгляделся в сгущающийся мрак переулка и медленно, предельно осторожно, тронулся в путь.
  
   ***
  
   Он успел пройти всего ничего, когда различил несколько теней, там, дальше, на грани видимости. Вот ещё... и ещё, уже по другую сторону. Стояла полная, удивительная для сумеречного города тишина. Редкие лампочки подслеповатых фонарей едва разгоняли темень, делая её изжелта-серой, пыльной...
  
   Кармус отошёл в бок, к нише дома, стараясь раствориться в спасительной полу-мгле. Но он, как назло, стоял у самого фонаря и никакая тень не в силах была бы сделать его невидимкой. Впрочем, это было вполне излишне: его уже заметили.
  
   Конец переулка клубился теменью и оттуда, словно материализовавшись из неё самой, стали вырисовываться фигуры. Они возникали из подворотен, скрытых дверей и подвалов, по обе стороны улицы, беззвучно, плавно, согласованно, как в зловещем, до мельчайших подробностей отрепетированном танце. Их было много...По мере их приближения, Кармус различал чёрные, обтягивающие мускулистые тела трико с белыми полосами рёбер, чёрные перчатки, мягкие резиновые тапочки, маски... и похолодел, как смерть. Ибо именно смерть к нему и приближалась. Собственной персоной. Ошибиться было невозможно.
  
   Это были Скелетоны. Никто и никогда не навевал в городе больший ужас, чем они. Их невозможно было обмануть, откупиться деньгами, отдаться на поругание, дабы спасти жизнь, запугать... Их совершенно не интересовала степень твоей вменяемости, мужчина ты или женщина, бедный или богатый, наркоман или пьяница, проститутка или святой... Их даже не интересовал ты сам. Только твоё тело. Ибо Скелетоны были охотниками за телами. И они были неумолимы.
  
   Скелетоны уже давно переросли обычную банду и теперь, скорее напоминали корпорацию или мощный тайный союз, по структуре и дисциплине стоящий в одном шаге от синдиката. Они работали чётко, слаженно, организованно. Каждый из них в отдельности был мастером своего искусства, бесстрашным, бестрепетным, беспощадным. И умеющим хранить тайны.
  
   Они не пользовались огнестрельным оружием, только длинными кинжальными ножами, смертоносными кастетами-колючками... и кое-чем ещё. Настигая жертву, они приканчивали её по профессиональному скоро и тут же, на месте, разделывали, как свиную тушу. Они брали всё: мясо, внутренние органы, кровь, мозг. В считанные минуты от человека оставался... скелет. Отсюда и пошло их имя.
  
   В городе, да и в Империи вообще, была широко распространена практика купли и продажи внутренних органов для трансплантаций: лёгкие и печень, сердце, селезёнка и спинной мозг, хрящи и ткани, сосуды и позвонки, - всё вживлялось, вставлялось и пересаживалось. Спрос был неиссякаем. Любой человек имел право продать себя - целиком или по частям, будучи живым и здоровым. Его подвергали анестезии, он усыпал и... не просыпался. Деньги получала семья. Тысячи и тысячи избирали подобное, как способ ухода из жизни: он не требовал от них ни личной храбрости, ни сноровки, к тому же , помогал их близким... Часто родители избавлялись таким путём от нежелательных детей: одним ртом меньше, одной компенсацией больше... Иные - подделывали документы и продавали других, без их ведома и согласия, но за их же подписью, опровергнуть истинность которой бывало почти невозможно...
  
   Однако, всё это было законно, санкционированно, легально. Синдикат "Вторая жизнь", обладавший монопольным правом на торговлю органами, заведовал всем.
  
   Скелетоны же бросали вызов синдикату. Они подрывали рынок. А потому считались преступниками. Преступниками в глазах потенциальных жертв, в глазах синдиката, правительства, полиции. И Скелетоны воевали против всех. Воевали и выигрывали. И тот факт, что они объявились в считанных кварталах от Соединений Внутреннего Режима, лишь доказывал их дерзость.
  
   Кармус в панике обернулся и увидел, что путь назад отрезан: оттуда к нему приближались ещё трое, притацовывая, словно в немом балете-пантомиме. Один держал в руках свёрнутую сеть Двое других поигрывали скрученными, в любой момент готовыми для броска, лассо.
  
   Закричать? Скорее всего, его крик донёсся бы до площади с броневиками... И что? На него бы прибежали? Откликнулись бы? Вряд ли... В любом случае, они не поспели бы вовремя... разве что, помешали бы Скелетонам полностью разделать труп...
  
   Два фонаря отделяли его от идущих спереди, один - от идущих сзади. Скелетоны не спешили: зачем?- если ты и так полностью уверен в неизбежном...
  
   Позади раздался шум мотора... визг тормозов... распахнутая дверца такси...
  
   - Запрыгивай, парень, быстро! - Водитель, - пожилой лысоватый мужчина в кожанке, - держал дверцу открытой и в упор глядел на него. По привычке Кармус среагировал, как обычно, т.е. не среагировал никак. Настырный водитель такси? В городе? Ночью? От такого хорошего не жди...
  
   - Ты что, сдурел? А ну давай - или я рву...
  
   Кармус заскочил в машину и она, не дожидаясь пока он захлопнет дверцу, взвыла двигателем и понеслась прямо на растянувшихся цепочкой Скелетонов. Те полетели в стороны, как сбитые кегли. Водитель повилял по переулкам и лишь когда счёл, что достаточно замёл следы, выехал на более широкую улицу, сбавил скорость и стёр, выступивший на лбу пот.
  
   - Ффу..., - облегчённо выдохнул шофёр, - кажись, и на этот раз пронесло... Тебе что, парень, жить надоело? Ты куда попёрся, а? если б я не успел - продаваться бы тебе завтра фаршем в пирожках...
  
   - Я..., - Кармус не знал, что сказать, - у меня нечем вам заплатить...
  
   - Ты что, совсем дурак, да? Я тебя спрашивал о твоей платёжеспособности, когда дверцу открывал?
  
   - Нет, не спрашивали, но... Зачем вы это сделали? Для чего?
  
   - Для чего?! Да для того, чтобы лишить этих нежитей ещё одной жертвы, вот для чего!
  
   - Но почему? - Кармус всё ещё ничего не понимал.
  
   - Они убили мою жену. Мою Берту, понимаешь? Эти подонки разделали её, как барашка... Я опознал её по перелому кисти руки... и пломбе...
  
   - О, господи, - пробормотал Кармус, - и вы...
  
   - И я мщу, да! Таксист превратился в охотника. Каждую ночь я выхожу на эту нечисть. Я изучил их повадки, районы обитания, места логовищ, методы, всё... Я знаю, когда и где... Но я не знаю: кого? И я выжидаю, пока неосторожная жертва сама не выманит этих змеёнышей наружу... И стараюсь её спасти. А если при этом зацепляю одного их этих - ну что ж, Господь меня за это не покарает... да и полиция - то же.
  
   - И вы не боитесь, что они вас узнают, вычислят, отыщут?
  
   - Сынок, они уже давно меня вычислили... Я не настолько богат, чтобы каждую ночь менять машину, да я и не прячусь, даже номера не завешиваю.
  
   - И вы ещё живы?!
  
   - Как видишь, жив. Даже кое-кого ещё в живых оставил. - И таксист подмигнул Кармусу. - У каждого свои секреты, парень. Но одно я тебе скажу: в этом мире нет ничего, чего бы стоило по-настоящему бояться. Понимаешь? НИ-ЧЕ-ГО! И чем меньше ты боишься - тем больше ты живёшь. И наоборот. Усёк, заснежник? Да не смотри ты на меня так, я и сам такой... сразу твой акцент учуял... Что, не веришь? Ну да, я - заснежник... Только прибыл я в благословенную Империю не пять или десять лет назад, а все тридцать пять... Такие дела...Ладно... Тебя куда подбросить, а?
  
   Когда такси остановилось на улице Герцога Фердинанда 117 и Кармус взялся за дверную ручку. Водитель протянул ему клочок бумаги.
  
   - Вот, возьми. Тут сказано, как меня найти. Если очень уж приспичит. Договорились, заснежник? - и таксист улыбнулся.
  
   ***
  
   Приняв душ и выпив один за другим три стакана чая, Кармус почувствовал себя почти способным мыслить. Его убогая, крохотная коморка казалась ему сейчас раем на земле. Ничего лучше вообразить было невозможно. Кармус вспомнил весь бесконечный, невероятный день и почувствовал, что повзрослел за него больше, чем за всю прошедшую жизнь. Или состарился. А ещё он вспомнил, что потерял... И понял, что очень скоро лишится своего рукотворного, такого хрупкого рая. И будет вышвырнут на улицу за неуплату понедельного квартирного взноса. А там... там конец.
  
   И, как обычно в таких ситуациях, Кармус приказал себе: "Ты должен изжить в себе Рыбу!" Он повторил это трижды и привычная мантра обрела, внезапно, совершенно иной, неожиданный смысл. Он вызвал в памяти женщину-вамп и нищего, паренька с покаянной табличкой, и водителя такси. "В этом мире нет ничего, чего бы стоило по-настоящему бояться."
  
   "Да, - сказал себе Кармус, - Да!"
  
   "17 000 убитых", - всплыла перед его глазами надпись на табло. И в его голове стал вызревать план.
  
   ***
  
   Глава четвёртая. Жертва взрыва.
  
   Спал Кармус странно. С одной стороны, вроде бы, и не спал вовсе, проходя чередою лихорадочных, сменяющих одно другое сплетений, сочетаний несочитаемого, но, как обычно во сне, фантастическое представлялось обыденным, не вызывая ни вопросов , ни недоумений.
  
   Удивительной была сама несообразность сна: ни тематика, ни образы, ни чуть не соприкасались со знакомым, виденным, наболевшим. Это был другой мир, и прежде всего, в нём поражало обилие животных. В жизни Кармуса, как и в жизни его города, да и Империи вцелом, животные почти не существовали, давно превратившись в нечто экзотическое, заморское, почти сказочное. Разумеется, в городе жили крысы, много крыс, в нём обитали жуки, ящерицы и змеи, как и прочая живность, коей кишели некогда бескрайние болота, на месте которых раскинулся нынче город, но... разве ж это животные? Бродячие собаки и кошки давно перевелись - съеденные, отравленные воздухом и людьми, замордованные, сбежавшие. Домашних же держали в редчайших случаях, в самых богатых семьях, да и там считалось это признаком крайней экстравагантности, на грани бизара. Кармус не знал ни одного человека, который держал бы в доме животных, разве что речь шла о какой-нибудь редкой разновидности рептилий, насекомых или рыб.
  
   А тут...
  
   ...по лесу шёл медведь. Обутый в берестяные лапти, он нёс на плече плетёную котомку. Котомка искрилась кристаллами соли. Кармус точно знал, что медведь несёт соль только что оленившейся важенке, дабы та полакамилась. И это казалось ему самым естественным на свете...
  
   ...на поляне танцевали волки. Сверчки и кузнечики, залитые лунным светом, играли стройным оркестром, а волки плясали. Притопывая, задиристо осклабясь, подбоченять, они то обнимались и кружились в паре, то пускались вприсядку. А откуда-то сбоку, из-за стволов березняка, им вторила невпопад заунывная дудочка...
  
   ...на суку висела белка. Живая, она бежала без оглядки в подвешенном за сук колесе, в бесконечной погоне за орехом, упрятанном в золотую фольгу. Бежала изо всех своих беличьих силёнок, непрестанно... неизбывно... И это было неправильно. Кармус знал, что белка не должна бежать в замкнутом колесе, что её обманывают, что белке никогда не вырваться самой за пределы порочного круга, что ей необходимо помочь... И он хотел прийти и выпустить белку, но не смог перешагнуть за грань, пробиться... И тогда он стал кричать и звать зверей, чтобы те вызволили белку, но звери не слышали и проходили мимо, не ведая, не зная...
  
   ...а потом наступила жуть. Странный зверь, помесь лисицы и кошки, сросшихся воедино, бесился в приступе ярости, катался по земле, исходил пеной и воем. И Кармуса затопила,вдруг, такая тоска, такой всеобъятный, необъяснимый ужас, что он вышвырнул себя из этого сна, затем лишь, что бы тут же перенестись в другой...
  
   ...омерзительное существо, отдалённое напоминающее крота-переростка, но в гибком хитиновом панцыре, тине и бородавках, - сидело на болотной кочке и... посылало сигналы в Космос. Кармус знал это точно, потому, что этим существом был он сам. Да, он сам. Он даже знал кто он есть: Букашка, высокопоставленный, вельможный раб. Как раб может быть вельможным? Кармус не знал. Но он им был. И Кармус-Букашка слал сигналы, пытаясь сбежать из рабства на волю, в другой, чистый мир, где нет ни болот, ни пресмыканья, ни лести, где белки не замкнуты колесом недостижимого искуса, а беды не безысходны... И он слал и слал сигналы, моля о помощи, всё больше слабея и отчаиваясь, но всё ещё надеясь, что сумеет...
  
   ...и он сумел, достучался, они пришли...
   ...нежная, целомудренная лань подошла к безумной старухе и тихо стала рядом. И старуха, просияв внезапно, какой-то глубинной, потаённой радостью, прошептала: "Доченька! Ты вернулась?! Ты, ведь, вернулась ко мне, правда?!" Лань утвердительно кивнула, моргнув влажным глазом, и старуха, тут же помолодев и успокоившись, обняла лань и повела её прочь, вдоль улицы, и прохожие улыбались им... да, улыбались, провожая по-доброму...
  
   ...огромный медведь в лаптях, встав на задние лапы,загородил собою узкий переулок и медленно шёл на опешивших Скелетонов. Те пятились в страхе, отступая в каменный мешок тупика. И Кармус знал, что с появлением в городе медведя, тот навсегда избавится от Скелетов и прочей нечисти, так что он, Кармус, сможет беспрепятственно гулять ночными проулками, просто наслаждаясь самим Сумраком, недосказанностью теней, магией полу-света, просто бродить, без опасения быть убитым, истерзанным, униженным...
  
   ...волк глянул на паренька с покаянной вывеской, а паренёк - на волка. Он подошёл к нему, склонился и сказал:" Простишь ли ты меня, брат, а?" И волк лизнул ему руку, и потёрся о штанину, и пошёл рядом. И парень снял с себя табличку, свернул и аккуратно прислонил к столбу: в ней больше не было надобности...
  
   ...вот, только... насилуемой девушке так никто и не успел помочь...
   ...а на железном крюке, вбитом в стену, Кармус различил беличье колесо и белка неслась столь же извечно за недостижимым орехом... только теперь уже - в неживом, неоновом свете реклам...
  
   ...и Кармусу так сдавило грудь в тоске от всего этого, что... но раздался скрип тормозов, рядом остановилось голубое такси и водитель, высунувшись из окна, прокричал ему наставительно-весело:"Эй, заснежник, помни одну штуку: в этом мире нет ничего, чего бы стоило по-настоящему бояться! Усёк? Ни-че-го! Ну, пока!"
  
   "В этом мире нет ничего"... - повторил вслед за ним Кармус и... заснул
  
   ***
  
   Поразительно, насколько цель - любая, поставленная перед собою цель, - наполняет жизнь смыслом.
  
   Кармус проснулся с первыми проблесками мутного света, удивительно чётко помня подробности сна. Он встал, ощущая ни чуть не свойственный ему прилив сил, подошёл к окну и, отдёрнув занавеску, не прошептал, как обычно, вглядываясь в утреннююю непроглядность, а в полный голос, делая ударение на каждом слове, сказал:"Я вас люблю!"
  
   Ибо его план созрел. И у него была цель.
  
   Он включил радио и под привычную ритмику дыхательных упражнений стал слушать.
  
   "... мэр обещает незабываемое праздненство. С наступлением сумерек на центральной набережной состоится небывалый досель фейерверк и салют с имперских эсминцев, а также - ночная аэробатика, массовые гулянья, клоунада, марафон рок-опер, бесплатные аттракционы. Особые части полиции и гвардейцев гарантируют полную безопасность. Мэр, таким образом, желает почтить город и славных его граждан за долгие и плодотворные годы службы во благо... на исходе каденции. Вслед за тем состоятся выборы в городской совет. Работы по расчистке повреждённых взрывом кварталов ведутся полным ходом. Число жертв, указанное по началу, оказалось завышенным и по последним данным не превысит и 15 000... раненые получают помощь в наилучших госпиталях синдикатов и за их счёт. Лишившиеся крова и понесшие иной материальный ущерб получат скорую компенсацию. Синдикаты и части спецназа благодарят город за оказанное доверие и заявляют, что и впредь будут стоять на защите его интересов с не меньшей эффективностью...министр обороны...общественная компания в пользу жертв взрыва..."
  
   Кармус удовлетворённо кивнул. Всё разворачивалось в соответствии с его прогнозами.
  
   Он наскоро проглотил овсянку и спустился во двор. У мусорного бачка, как обычно, громоздились груды пустых ящиков. Он выбрал один, большой, из плотного картона, и вернулся к себе. Развернув и обрезав ненужное, он получил то, что хотел, проделал два отверстия и вдел верёвку. Достал банку красной краски и грубую малярскую кисть, оставшиеся у него с прежних времён, когда он вяло пытался как-то благоустроить своё жильё, и крупными, рваными буквами написал воззвание.
  
   Он дал краске просохнуть и подсчитал свои резервы: денег оставалось впритык на две поездки на автобусе. Но, если план сработает, больше одной ему не потребуется.
  
   ***
  
   Кармус без происшествий добрался до Бюро, картон был сложен на подобие папки для бумаг.
  
   Он оглядел здание. До начала перформенса он должен был удостовериться ещё в одной детали, хоть знал это и так... Обойдя здание, он нашёл укромный угол и положил туда картон. А потом поднялся по тем самым ступеням и вошёл в дверь.
  
   Охранник был незнакомый. Кармус предъявил Билет Безработного и прошёл в кабинку. Он возложил ладони на индикаторную панель, робот зажужжал и выплюнул жетон. Но, в отличие от обычного жёлтого, этот был красным.
  
   Кармус взял жетон и прошёл к кассе.
  
   - Вам ничего не причитается, - был ответ.
  
   - Почему, - спросил Кармус.
  
   - Ваше удостоверение.
  
   Кармус передал свой Билет Безработного.
  
   - Вы сняты с учёта.
  
   - Снят с учёта? Но почему? Я безработный. И ищу работу.
  
   - У нас вы больше не числитесь.
  
   - А где числюсь?
  
   -Нигде. Вообще. Вас нет.
  
   - А кто же, по-вашему, перед вами стоит?
  
   - Не знаю. И знать не желаю. Как безработного - вас нет. Я изымаю у вас Билет. Отойдите от кассы и покиньте здание. Иначе я вызову охрану.
  
   Именно этого Кармусу и недоставало. Теперь всё встало на свои места. Его нет. Он снят с учёта живых. Прекрасно. Сейчас он покажет им, на что способен мёртвый.
  
   ***
  
   Кармус одел на себя плакат и стал прохаживаться вдоль тротуара, под нависающей над ним громадой Бюро по Безработице.
  
   С плаката кричала красным криком надпись:
  
   Ж Е Р Т ВЕ В З Р Ы В А О Т К А З А Н О В Р А Б О Т Е !
  
   Был разгар утра. Запруженные улицы деловой части города роились толпами служащих, торговцев, праздношатающихся. Медленно нагнетаемый зной уже начинал привычно сгущать воздух, замешивать пыль на липкой влажности, клубиться маревом.
  
   Ещё одно обычное утро? Не совсем. По городу шныряли десятки и сотни представителей СМИ. Группами и в одиночку, репортёры, фотографы и газетчики, сценаристы и режиссёры теле- и радио-компаний, жёлтой, чёрной и голубой прессы. Они рыскали по улицам в поисках сенсаций и скупов, героев, жертв, свидетелей: город полнился слухами о взрыве, а стадо следует потчевать тем, чего то жаждет.
  
   Уже по дороге в Бюро, из окна автобуса, Кармус различил их: операторы с громоздкими кино-камерами, фургоны с антеннами и тарелками, шнуры и микрофоны, отражательные экраны и даже передвижные гримёрные, - всё было мобилизовано на добычу свежего, нового, неслыханного. Информационное пиршество предполагалось растянуться, как минимум, до утра, плавно приобретая вид восторженных сводок о вечернем праздненстве.
  
   На этом и строился план Кармуса. Выйди он со своим плакатом в обычное утро - стоять бы ему годами, вростая в землю... либо в ожидании скорой отправки в каталажку под каким угодно предлогом. Но не сегодня. Так, по крайней мере, он надеялся.
  
   К нему приблизился человек с блокнотом в руке, и значком "Пресса" на рубашке. Га зетчик.
  
   - Вы - жертва взрыва? - спросил он .
  
   - Да, - ответил Кармус. - Я - жертва взрыва. Чудом спасся. И опоздал отметиться в Бюро. Совсем не намного опоздал. И меня лишили недельного пособия. А затем и вовсе сняли с учёта. Мне грозит потерять жильё, быть вышвырнутым на улицу...А я... всего лишь прошу работу. Неужели в этом городе нет работы для одного человека?
  
   Когда Кармус закончил свой заранее подготовленный монолог, то обнаружил, что окружён толпой. На него щерились объективы фото- и видео-камер, дула микрофонов, коробочки записывающих устройств... Стоило ему закрыть рот, как посыпались вопросы.
  
   - Как ваше имя?
  
   - Это правда, что вы спасали раненых?
  
   - Вам нечем кормить своих детей?
  
   - Что вам сказали в Бюро?
  
   - Обращались ли вы за помощью к синдикатам?
  
   Кто вы про профессии? Кем работали раньше?
  
   - Сколько лет вы в империи?
  
   Кармус кивал, застенчиво улыбался, говорил: "да, конечно", и растерянно переводил взгляд с одного вопрошающего на другого.
  
   Краем глаза он заметил, как сквозь толпу пробиваются несколько парней из огромного фургона крупнейшей теле-компании. Они расчистили себе дорогу, вмиг установили оборудование и вот уже перед Кармусом предстала телевизионная дива, знаменитая звезда экрана, лучший корреспондент сенсационных новостей.
  
   Она купалась в красоте и очарованьи, позволяя безпошлинно любоваться собой, как воплощеньем недостижимого. Предполагалось, что при виде её простые смертные замрут в немом благоговеньи, от одной лишь мысли, что они, ничтожные, сподобились узреть это чудо во плоти. И они замерли.
  
   Дива остригла Кармуса моментальным оценивающим вглядом, утвердительно кивнула и бросила операторам: "Пойдёт!" К Кармусу она обратилась снисходительно-командным тоном:
  
   - Мы в прямом эфире, дружок. Смотри, будь паинькой.
  
   Оператор дал знак. Дива продуманным движением поправила обворожительно растрёпанную причёску, умопомрачительно улыбнулась и заговорила в камеру:
  
   - Дорогие теле-зрители, мы находимся у здания Бюро по Безработице. Перед вами - не просто ещё одна жертва взрыва, жертва, перенесшая шок и ужас. Оказывается, то было лишь началом её лишений...
  
   Она обласкала Кармуса неподражаемой улыбкой, которая одна стоила миллионы: смесью материнской заботы, дружеского участия и откровенной эротики.
  
   - Расскажите нам вашу историю...
  
   И Кармус, беспомощно улыбнувшись в камеру, сказал:
  
   - Я - Кармус Волленрок, мне 38... - и повторил свой рассказ в несколько более красочном и душещипательном варианте.
  
   - Как видите, - подытожила дива, - государственным чиновникам неведомо чувство сотрадания к ближнему. Интересно, что скажет по этому поводу мэр города?
  
   - Вырубай! - скомандовала она своей команде и, не одарив Кармуса и прощальным взглядом, быстро прошла сквозь затаившую дыхание толпу, к фургону, к новой, очередной истории... И Кармус, второй раз за это утро, был снят с учёта, вычеркнут из списков живых, прекратя быть.
  
   Толпа вокруг стремительно редела. Но дело было сделано. Напротив, через дорогу, висело огромное табло теле-экрана. Оно занимало три средних этажа здания и, видимое на сотни метров, непрерывно передавало канал новостей. Кармус глянул на экран и увидел себя. Трансляция, и вправду, была прямой... Оставалось ждать.
  
   Минут десять не происходило ничего. Кармус сиротливо стоял на тротуаре и подумывал, а не присесть ли ему в теньке, когда обнаружил, что по лестнице Бюро к нему спускаются двое. Охранники в стильной, никогда не виденной Кармусом прежде, серебристой форме.
  
   - Кармус Волленрок?
  
   - Да, это я.
  
   - Пройдёмте, пожалуйста. С вами желает побеседовать Начальник. И снимите с себя этот плакат.
  
   Тон охранников был вежливо-корректным, но не оставляющим места сомненьям: неповиновение исключалось. Впрочем, Кармус и не планировал неповиновения, напротив, он и сам жаждал того же. Его план начинал приносить плоды.
  
   Пройдя вестибюль, они вошли в лифт. Огоньки этажей стремительно сменяли друг друга, а они всё возносились. Скольжение замедлилось, двери бесшумно отворились и... Кармус попал в другой мир, начисто лишённый безликой казённости Бюро.
  
   Мягкий свет бронзовых ламп ласкал сполохами панели красного дуба. Полы, устланные палевыми коврами нежнейшего ворса. Глубокие кресла из натуральной кожи, утопающие в себе.
  
   Они прошли по коридору и остановились перед единственной дверью, глядя на которую, Кармус подумал, что работай он, хоть всю свою жизнь - не скопил бы и половины на одну такую.
  
   Кабинет Начальника Бюро был огромен и почти пуст: окно во всю стену с грандиозным видом на город. Несколько небольших картин с морем. Три телефона на сверкающем столе чёрного мрамора. Белая статуэтка. Бар.
  
   Человек за столом при виде Кармуса встал и озарился счастливой улыбкой. Высокий, стройный, под пятьдесят, чёрный, гладкий волос сверкает безукоризненностью, в точь, как и костюм, галстук, заколка на галстуке, крупный рубин в заколке... Навстречу Кармусу протянулась ухоженная рука.
  
   - Кармус Волленрок? Как же, как же, наслышан! Да о Вас весь город говорит: знаменитость! Я был шокирован вашим рассказом, правда! - добавил он на удивление проникновенно. - Проходите, прошу Вас, устраивайтесь по-удобней. Кофе? Или, быть может, чуток коньячку? Нет? Как Вам угодно... Да... как же это, однако... такое прискорбное недоразумение... Но мы всё уладим, верно?
  
   Босс с риторической, не вызывающей пререканий надеждой воззрился на Кармуса.
  
   - Ведь Вы не требуете ничего сверх того, что полагается по праву: работу, всего лишь работу! Или пособие, когда таковой не оказывается. А это, знаете ли, гарантируется у нас каждому гражданину Империи, каждому! Даже, если он...эээ... ну ладно...
  
   - Так Вы - жертва взрыва?! Могу себе представить, какого кошмара довелось Вам испытать! - Босс совершенно натурально ужаснулся. - Нет, - тут же поправил он сам себя, - и представить не могу! Но, думаю, в давке и суматохе, Вам, всё же, удалось приложиться к кое-каким соблазнительным изгибам и впадинам, а? - И он лукаво подмигнул Кармусу. - Ну что Вы, что Вы, шучу... - Лакированные ногти сложились в подобие прискорбного домика.
  
   И он продолжил чуть более серьёзным тоном, по отечески ласково, доверительно:
  
   - Видите ли, какая тут штука, уважаемый... (могу я говорить с Вами откровенно?), - Ваш покорный слуга в скорейшем времени намерен баллотироваться на пост мэра города. Да, да, всего мегаполиса! (говорю это Вам по секрету, ещё до официальной огласки)... Конкуренты, - прощелыги! - дышут тебе в загривок, норовят разодрать в клочья, выискивают любой повод, любое пятнышко, лишь бы очернить, дискредитировать, любую зацепку, понимаете ли... И тут появляетесь Вы. С Вашим плакатом-демонстрацией одиночки, прямёхонько под лестницами вверенного мне ведомства. Да ещё с какой историей! Нет, нет, дорогой Кармус, не подумайте, я и в обычное время уделил бы Вам всё необходимое внимание, ну... быть может, с чуть большей бюракритической волокитой... Но сейчас - никак невозможно! Моя совесть всегда была незапятнанной, такой она и останется! Я помогу Вам, дорогой Кармус, даже не сомневайтесь, чего бы мне это не стоило! Вы, ведь, проголосуете за меня, верно? - он лукаво подмигнул Кармусу и рассмеялся собственной шутке. Камень в заколке брызнул малиновым.
  
   - Я тут успел просмотреть Ваше досье, уважаемый... Да, Вы, оказывается, у нас культурнейший человек! Эрудит! Как это говорится? По-ли-глот! Два образования, музыка, философия... Эх, что Вам сказать? В неблагодарные времена живём... мерила ценностей, знаете ли.. и всё такое... Разучились мы отдавать должное... как бы это сказать?... эээ...нетленному! Да, нетленному и вечному! И город, - сколь бы мегаполисен он ни был, - босс хохотнул новоизобретённому каламбуру, - далеко не всегда, знаете ли, в силах подобрать достойное... достойному.Честно признаться, даже не знаю, вправе ли я предлагать Вам нечто из имеющихся в нашем распоряжении вакантных должностей...
  
   Босс казался искренно озабочен и с сомнением оглядывал листок на столе.
  
   - Вот, к примеру, у нас есть место ученика-помощника ассенизатора.. с опцией на продвижение по службе... Устойчивый заработок, постоянный спрос... нет? Ну, разумеется, я Вас понимаю: запашок при этом тоже, устойчивый! - и он вновь весело хохотнул. В это утро босс однозначно пребывал в отменнейшем состоянии духа.
  
   - Так... что там ещё? Посудомойка в Гранд-отеле. Отменное питание, ароматы изысканной кухни...
  
   Кармус попытался судорожным глотательным движением вогнать в желудок подступившие к горлу рвотные позывы, что удалось ему лишь отчасти.
  
   - Ну и, наконец, - редкая должность: санитар в Лазурном Дворце. Ну да, в том самом... В народе он, почему-то, приобрёл незаслуженно дурную славу... Но, смею Вас заверить, душевно больные там - милейшие люди! К тому же, все социальные права, пенсия, отпускные, ночные надбавки и пр...
  
   Босс выжидательно уставился на Кармуса.
  
   Тот упрямо покачал головой. Рвотные спазмы чередовались с головокружением. "Только не грохнуться в обморок! - приказал себе Кармус. - А то, как бы тебе не очнуться в том самом Лазурном Дворце..."
  
   - Я понимаю, конечно, всё это ни в коей мере не соответствует и так далее... но с другой стороны, работа - она всегда работа, верно? К тому же..., - тон Начальника Бюро посуровел, Кармуса обдало внезапной стужей, - в соответствии с законом, трижды отказавшийся от предложенных ему работ - теряет право на пособие. Вам это известно, любезный?
  
   Кармус похолодел, явственно почувствовав, как удавка затягивается вкруг шеи...
  
   - Вчера мне предложили место охранника, - на силу выдохнул он, - на какой-то лестнице...
  
   - Вот как? Охранника на лестнице? В какой комнате Вы были? В девятой?
  
   Он нажал клавишу интеркома...
  
   - Здравствуй, дорогая... как прошла ночь? - Босс хохотнул ответу. - Ты там не слишком усердствуй, я вовсе не собираюсь терять раньше времени ценную сотрудницу... слушай, у меня тут сидит некий Кармус Волленрок...да...По его словам, он вчера был у тебя и ты, вроде бы, предлагала ему место охранника... на лестнице... Ага... так... вот как? - он слушал, кивал, переводил взгляд на Кармуса, всё больше задумывался.. - Даже? ... я и не знал... Ну, спасибо... да, конечно...
  
   Босс повесил трубку и воззрился на Кармуса. Он изучал его очень пристально, словно только что увидел или обнаружил в нём новое качество, о котором и не подозревал.
  
   - Господин Волленрок, - наконец сказал он, начисто изгнав из своего голоса всякую игривость, напускное панибратство или просто дружелюбие. - Вам был предложен вчера пост Охранника Лестницы, но вы его гневно отвергли. Да понимаете ли вы от чего отказались?
  
   - Нет, не понимаю. Мне ничего не объяснили.
  
   - Вам и не могли ничего объяснить. Такое не объясняют. Быть может, раз в десять, нет, в двадцать лет! наше бюро получает заказ на нечто подобное! И пост был предложен вам, вам, господин Волленрок! Но вы - отказались...
  
   - Я готов принять его сейчас, -сказал Кармус, почувствовав себя ныряющим в непроглядный ледяной омут. А плавать он отродясь не умел. Впрочем, что-то ему подсказывало: будь он хоть чемпионом мира по нырянию в омуты, - вряд ли бы это помогло...
  
   Начальник Бюро посмотрел в сторону, куда-то вбок. По всему было видно, что он колеблется, просчитывая в уме различные варианты. Кармус, полуобернувшись, проследил за его взглядом и с удивлением понял, что в комнате они не одни. Оказывается, всё это время в ней безшумно присутствовал третий. Невысокий, худощавый мужчина. короткая седая стрижка, простой серый свитер, умное длинное лицо, тонкие руки, подвижные глаза.
  
   - Скажите-ка мне, Кармус, у вас есть родные, друзья? То, что вы бездетный холостяк, я знаю.
  
   - Да нет, практически, друзей у меня нет, так... приятели, не более... близких родственников - тоже. А что? Какое это имеет...
  
   - И вы ещё никому не успели рассказать о имевшем место быть вчера в Бюро? Я имею ввиду, о предложенной вам вакансии. Ни газетчикам, ни знакомым?
  
   - Нет, я никому об этом не говорил.
  
   Начальник, казалось, ведёт с седовласым интенсивный немой диалог. Тот сделал некий неясный жест, чуть поведя бровью, скулой, странно сдвинув и разжав пальцы. Босс его понял и принял решение. Его тон вновь наполнился отеческой теплотой.
  
   - Ах, дорогой мой Кармус, и чего только не сделаешь во благо человеколюбия и сострадания... Да что там, того требует простая порядочность: ведь я же обещал Вам помочь любой ценой, чего бы это ни стоило,верно? Хорошо. Вы получаете пост Охранника. Завтра, ровно в семь утра, Вы должны быть на углу проспекта Согласия и Имперской. Вы меня поняли, ровно в семь! Ни секундой позже. К Вам подъедет автобус. Чёрный автобус. Он приедет специально за Вами. Вы войдёте в двери и будете доставлены на место. На этом всем Вашим заботам наступит конец, гарантирую. Искренне рад за Вас. - И босс изобразил недозревшую улыбку.
  
   - Одну минутку, - сказал Кармус, - Но что это за место? В чём заключается работа? Каковы условия, оплата?
  
   - Условия самые лучшие. Оплата много выше минимума, место - более, чем престижное. О подробностях говорить я не вправе, да я их и не знаю, Вам всё сообщат там.
  
   - Вы не выдаёте мне направления? - удивился Кармус.
  
   - На это место не требуется направления. Того, кто приедет в чёрном автобусе там встретят, - и, хоть тон босса и был вполне серьёзным, в глазах его на долю секунды промелькнула искорка озорства, как при очередной, удачно смороженной шутке или... розыгрыше.
  
   - Нет, нет, так не пойдёт, - неожиданно для себя самого заупрямился Кармус. - Я прошу выдать мне направление!
  
   Босс вновь переглянулся с седоволосым. Тот пожал плечами: какая, мол, разница?
  
   - Чудесно, господин Волленрок, вы получите направление. По всей проформе.
  
   Он выдвинул ящик стола, достал квадратик плотного розового картона, что-то в нём написал и скрепил печатью и подписью.
  
   - Ну вот, держите.
  
   - Ещё одна вещь, - сказал Кармус - наглеть, так уж по-крупному! - Я не получил своего недельного пособия. Не получил, потому что опоздал отметиться. А опоздал я из-за взрыва. Я был лишён пособия незаконно. И я требую его возврата! Какая бы ни была у меня зарплата на новой работе, деньги мне нужны сейчас.
  
   - Вот в этом, милый Кармус, я совершенно с Вами согласен. Вас и вправду, несправедливо лишили пособия. Спуститесь вниз, зайдите в одну из кабинок и вы получите свой жетон, обещаю Вам. А моё слово - закон,верьте мне, Кармус, верьте во всём!
  
   И он вновь улыбнулся Кармусу. Улыбнулся прощальным,пронизывающим, обжигащим холодом. Так могли бы улыбаться мертвецы или... мертвецам.
  
   Кармус покинул кабинет и, сопровождаемый всё теми же двумя в серебристой форме, спустился вниз. Он глянул в розовую карточку и прочёл:
  
   Место назначения: Лестница в Никуда.
   Должность: Охранник.
  
   И всё.
  
   ***
  
   Кармус в последний раз в своей жизни возложил руки на индикаторную панель. Робот жужжал дольше обычного, но выплюнул жетон. Он был иссиня-чёрный.
  
   Кармус взял его опасливо, словно тот вот-вот его ужалит, повертел в пальцах... и пошёл в кассу.
  
   Кассир принял жетон, несколько раз перевёл взгляд с него на Кармуса и обратно, так, будто лицо подателя в силах было удостоверить подлинность жетона или наоборот, - и протянул плотно набитый конверт, который, казалось, только и дожидался такого, вот, чёрного жетона.
  
   Кармус приоткрыл его и увидел толстую пачку банкнот. Они были мелкого достоинства, но даже на первый взгляд раз в пять, а то и больше, превышали его недельное пособие.
  
   - По-моему, вы ошиблись, - сказал он кассиру, - здесь несколько больше того, что я обычно получаю.
  
   - Я не ошибся. Это именно то, что полагается по чёрному жетону, - ответил кассир, и его голос лязгнул зловещей сталью, словно он не выплачивал деньги, а напротив, взымал долг, безжалостно, неумолимо.- Можете считать это... компенсацией, - добавил он и усмехнулся.
  
   "Лучше бы он этого не делал, - подумал Кармус. - Ещё одна такая улыбка - и я заплачу."
  
   ***
  
   Кармус сидел у окна автобуса и смотрел на город. Безсолнечное прелое пекло было в самом разгаре. Марево, то свёртываясь клубами, то распадаясь на составляющие, то и дело выпрастывало подобия предметов, живых и не очень, и плоскости зданий, кубы пространства и очаги огней оживали в своей трафаретности, окутываясь мнимостью самости, а люди, напротив, обращались в манекенов, лишь на краткие доли мига одарённые неким дёрганным, кукольным квази-бытием.
  
   "Всё правильно, - бормотал себе Кармус, - так оно и есть на самом деле. На самом деле? А что это такое - "то самое"? Что здесь подлинно, а что - иллюзорность, мираж, исчезающе-эфемерный слепок с не вполне удавшейся копии, чудом сохраняющий видимость недосуществованья? Что правда в этом перебродившем собою, застоявшемся исчадии болотных топей, именуемом "Городом"? Что есть он и что- его исковерканные, осколочные отраженья такого же, как и он сам, горячечного сознанья? И что есть ты, ты, Кармус Волленрок, - марионетка в руках невидимого кукольника, комок непотребной плоти, жалкий, никчемный, безвольный, возомнивший себя человеком? "
  
   Ни один сирота в мире не испытывал сейчас большей всеоставленности и покинутости, чем он. Но почему? Ведь, план его удался, превзойдя все ожиданья: он приобрёл известность, ему предоставили работу, даже вернули в избытке недельное пособие... Так что же не так?
  
   Но что-то было не так. Кармус не смог бы сформулировать то, что выходило за границы слов и описаний, но он знал: что-то во всём этом не так, при чём, настолько, что... Больше всего на свете ему хотелось бы сейчас выговориться перед умным, близким, понимающим другом, просто рассказать обо всём... Но такого друга у него не было.
  
   "Я ещё могу не поехать, ещё есть время. Этих денег хватит, как минимум, на месяц..." - "А дальше? Что будет дальше?" - "Дальше я найду работу, найду сам, без всяких Бюро"... - "А если не найдёшь? И кто тебе сказал, что она будет лучше той, что тебе дают?" - "Пусть не лучше, пусть хуже! Но я найду её сам, а не по указке Хозяина." - "Ну да, и ты никогда так и не узнаешь, что такое "Лестница в Никуда" и что за всем этим кроется." - "Не узнаю и ладно." - "Ты уверен?" - "Уверен." - "Это ты скажешь мне завтра, в семь утра, у чёрного автобуса. А пока - наслаждайся роскошью предоставленного тебе права на сомненье: это то немногое, что ещё оставили тебе, как существу, возомнившему себя свободно-живущим"...
  
   ***
  
   В эту ночь Кармус боялся заснуть, словно сон грозил ему то ли жутким откровеньем, то ли - небытием. Но, в какой-то миг, он потерял контроль и сорвался в себя...
  
   ... по горной тропе шёл козёл. Нет, Кармус, который был козлом. Та же куцая борода, те же голенастые суставы, но главное - то же томленье по вечному, небесному, иному... Вот только... этот Кармус жаждал изжить в себе не Рыбу, а... самого себя, Козла, дабы постичь, как раз, таки, суть рыбью... да, изжить в себе Козла, дабы постичь Рыбу! "Боже мой, - сумел содрогнуться Кармус в собственном сне, - это прошлое моё или будущее?! Да неужели же я, изжив в себе Козла, обрёл естество рыбье для того лишь, чтобы... возжаждать отторгнуть его во имя... чего-то ещё? В этом и состоит пародия на духовное развитие: в стремленьи обрести нечто, что, обретя, возжелаешь изгнать?! И чего тогда, стоят сны, ежели и они не в силах прервать эту нескончаемую, порочную иллюзию? если даже в них беличье колесо не теряет в замкнутости предназначенья?!"
  
   ... но колесо вертелось... белка бежала, выбиваясь из последних сил, орешек призывно сверкал фольгой... спасенья не было...
  
   ... а на всё это сверху и свысока невозмутимо взирал Хамелеон. Вот уж, кто знал всё. Или думал, что знает... Один его глаз неусыпно следил за Козлом, сбивающим копыта в кровь на бесконечных тропах познанья, ведущих из пропастей в небеса и наоборот, а другой - не упускал из виду беличье колесо, усилием мысли сообщая той ускоренье...
  
   "Так вот оно что! - озарился Кармус запоздалым пониманьем, - Значит, это Хамелеон! Это он направляет Козла ложными тропами и неволит белку! Вот почему один глаз его голубой, а другой - рыжий! Но тогда... тогда достаточно, просто избавиться от Хамелеона и"...
  
   ...но послышалось пение дудочки, тоскливое, заунывное, из тумана высветилась странная , длинноволосая фигура в балахоне... мелодия мешала смыслы, спутывала проблески узнаванья, будила тени...
  
   ... и Кармус понял, что не понял ничего, что на самом деле всё совсем не так, или не совсем всё, или не совсем так...
  
   ***
  
   Глава пятая. Бунт марионетки или Лестница в Никуда.
  
   Без пяти минут семь Кармус стоял на углу проспекта Согласия и Имперской.
  
   Ещё вчера он почти решил для себя, что никуда не поедет, что отказывается принимать роль куклы на верёвочке, отвергает навязываемую игру, что он, Кармус Волленрок, поднимает бунт.
  
   "Я - свободная личность! Даже Букашка осмелился сбежать из рабства. Значит, это возможно. Просто, с чего-то нужно начать. Первый шаг всегда самый трудный, потом будет легче. Малое неповиновение породит большее, пока не превратится в привычку и необходимость. Вот он - путь к Свободе!"
  
   Но за ночь что-то произошло, что-то неуловимое хрустнуло в нём с неумолимостью обречённости... то ли в восприятии мира, то ли себя самого, а скорее - в сочетании того и другого, породившем нечто третье, ускользающе несбыточное...
  
   Быть может, было то изодранное отчаянными лапками колесо белки, смиренная отрешённость Козла или зов дудочки, полнящий одинокой тоской, а может, надменная непроницаемость Хамелеона..., - но встав по утру и мутно взглянув на город, Кармус рассеянно провёл рукой по лицу и предметам в квартире, словно прощаясь, и... обнаружил, что его тело, - вне всякой зависимости от него самого, - проделывает ряд операций, ведущих его к выходу в не рассеявшийся ещё мрак.
  
   Тело двигалось само, автоматически, без всякого на то приказа Кармуса, словно его, - Кармуса, - и не было вовсе, и оболочка, лишившись прямого своего хозяина, всецело подчинилась иному, дальнему, но невообразимо более могущественному. Ниточки натягивались, мышцы сокращались, двигались ручки и ножки, одевая рубашку, шнуруя ботинки, водружая очки...
  
   Кармус вышел из дому, не заперев двери. Утренняя медитация осталась несвершённой, овсянка несваренной. Вся полученная вчера наличность была при нём.
  
   Словно ведомый на поводке заговоренный манекен, двинулся он навстречу клубам несвежего тумана, полонящим предрассветную мглу и выглядящим едва ли не материальнее его самого.
  
   "Я - свободная личность", - твердил он где-то в недрах подсознанья... и продолжал идти, как заведенный. Он переставлял ноги, дышал в меру необходимого, проявлял минимальную заботу о собственной безопасности... Не более...
  
   Туман нехотя рассеивался, поглощаясь на день сырыми камнями и, так же нехотя, с натугой, что-то оттаивало в Кармусе, в самой глубине его, внутри, никак не влияя на внешнюю покорность.
  
   Он вспомнил Заснежье. Странно, годами не вспоминал он своего прошлого, мира до и вне Империи. А сейчас, вот, вспомнил. Может, было то прощанье с собственной памятью? с собою самим - прошлым, теперешним, с так и не-сбывшимся-будущим? А может, именно там, в позабытых закоулках сознанья, надеялся он невольно отыскать подсказку, проблеск намёка, помощь?
  
   Пред Кармусом встали полу-стёршиеся, выцветшие этюды: листопадное разноцветье, шумные паводки, протяжные крики птичьих клиньев в до неправдоподобия чистом, высоком небе, просторы... Он вспомнил цвет снега, сугробы, голубые в ночной белизне, узоры инея, вкус сосульки... Сквозь пыльную затхлость города к нему пробились запахи сирени и мяты, хвои и лесной земляники, молока и хлеба...
  
   То не была ностальгия, он прекрасно помнил и всё прочее: ненависть и презрение, стыд и страх, допросы и слежки... Кармус не забыл ничего. Но главное - его собственное, нутряное знание , что мир, знакомый ему с рожденья, в котором он рос, взрослел и познавал себя, - мир этот был не его. Ни природа его, ни язык, ни нравы - всё чужое... Да, Заснежье было красивым, по-настоящему сильным своей истиннойстью и... чужим.
  
   А его мир, тот, которого он не видел и не знал отродясь, но искони ощущал родным и желанным, - лежал где-то там, за горами и морем, у бескрайних болот, в месте, именуемом "Империя".
  
   В Заснежье было много таких, как он. Местные называли их по-разному, но всегда - оскорбительно: болотники, ползучие гады, навозники, жабье племя... Это уже здесь, в Империи, он стал "заснежником", а там был болотным гадом...
  
   Между Империей и Заснежьем не было общей границы. Но это не мешало им столетьями пестовать вражду, пребывая в состоянии глухой, необъявленной войны. Открыто эммигрировать в Империю было невозможно. "Болотники" делали это поэтапно, кружными путями, опасными и тайными.
  
   Кармус, как и многие его соплеменники, научился годами жить двойной жизнью, скрывать и скрываться, вынашивать планы и ждать... Да, в Заснежье он был инородным телом, притворяясь своим.
  
   "Вот оно, - сказал себе Кармус. - Внутреннее неповиновение мощнее внешнего. Они думают, что я покорился? Что мною можно вертеть и тянуть за ниточки, как подвесного болванчика? Пусть думают. Я их перехитрю!"
  
   И он, уже осознанно, зашагал к месту назначения.
  
   Тайный, никому кроме себя самого не объявленный бунт, удобен вдвойне: он усыпляет совесть, не требуя никаких внешних проявлений, не грозя разоблаченьем, не нанося вреда... Идеальный выход для Рыбы по имени Волленрок.
  
   ***
  
   Кармус стоял на углу проспекта Согласия и Имперской и ждал автобуса.
  
   Без одной минуту семь вдалеке замаячило чёрное пятно. Оно плавно приближалось к Кармусу, и вот, секунда в секунду, перед ним остановился фургон, фургон, не автобус. Он был угольно-матовый, из непроницаемого стекло-металла, казалось, отталкивающего от себя мельчайшие частицы пыли и гари. А ещё он выглядел бронированным и герметичным. И абсолютно бесшумным.
  
   Фургон замер, двери отворились и Кармус заглянул внутрь. Водителя не было. Как не было его кабинки, руля и рычагов управления.. Вообще ничего.
  
   "Ага, - сообразил он, - ещё одна новомодная штучка на дистанционном управлении. Робот на колёсах."
  
   - Кармус Волленрок, - прозвучал металлический голос, - Кармус Волленрок, войдите внутрь.
  
   Голос был мерный, безучастный, как маятник и, быть может поэтому, казался особенно зловещим.
  
   Кармус не двигался. Всё его существо кричало: тебе туда нельзя!
  
   - Кармус Волленрок! - повторил робот нетерпеливо.
  
   Кармус сделал шаг вперёд, взялся за поручень, занёс ногу на ступеньку. На него повеяло чем-то сладким, почти приторным, тошнотворным. Запах отдавал хорошо продезенфицированной падалью. Кармус сглотнул. Тот, кто вёл его за ниточку, дёрнул покрепче. Кармус занёс вторую ногу.
  
   - Ну ты даёшь, заснежник! - раздался за его спиной знакомый хрипловатый голос. - Совсем спятил? Жить надоело? - И на его плечо легла крепкая рука. - А ну, вылезай оттуда! Не для того я спасал тебя от Скелетонов, чтоб скормить этому катафалку! Давай, давай, пошли отсюда...
  
   Кармус сидел в кабине такси, тупо уставившись перед собой. Фургон, постояв ещё пару секунд, тронулся, и теперь тихо ехал по городу. Такси неотступно двигалось следом.
  
   Он только что закончил рассказывать всё, что предшествовало его появлению у фургона, чувствуя как натяжение ниточки ослабевает, как душа и воля возвращаются в тело и это последнее неохотно восстанавливает способность им повиноваться.
  
   - Сейчас всё сам увидишь, гляди, - сказал водитель.
  
   Фургон поравнялся со зданием за высокой стеной, стилизованнной под древний мрамор. Оно было известно на весь город и никто, без крайней на то нужды, к нему не приближался. Ворота отворились, заглотили фургон и сомкнулись вновь. На них, выгравированная в камне острозубым ритуальным шрифтом, щетинилась надпись: "Имперский крематорий. Плоть - пеплу. Дым - небу."
  
   - Ну, теперь до тебя дошло? Или ещё нет?
  
   - Но как..., - Кармус был в шоке.
  
   - Газ. Они делают это газом. Ты входишь в фургон и... исчезаешь. Перестаёшь быть, понимаешь? Фургон покружит с пол-часа по городу и прибывает сюда. Всё. Никаких вопросов. И на одного недовольного в Империи становится меньше. Не зря тебя спрашивали про друзей и родственников: ты для них - как раз тот самый идеальный кандидат в покойники.
  
   - Но мне дали направление. Официальное, с печатью и подписью...
  
   - Ну да, почему бы и не дать направление мертвецу? Он, ведь, всё равно не сумеет им воспользоваться..., - и таксист весело рассмеялся. - Впрочем... ну-ка, покажи его.
  
   Кармус протянул розовый бланк..
  
   Таксист задумчиво вертел его в пальцах.
  
   - Вы что-то знаете об этом месте? Что это такое - Лестница в Никуда?
  
   - Скажи, - вместо ответа спросил тот, - ты ещё хотел бы попасть на эту работу?
  
   Кармус подумал и сказал:
  
   - Да, я хотел бы туда попасть. Теперь - даже сильнее прежнего, ведь это делаю уже я сам, без ведома Хозяина Бюро, осознанно.
  
   - Верно, - усмехнулся таксист. - Выйдет то же самое, но наоборот. Кое-кто в этом, так называемом Бюро, сильно удивится. Но будет уже поздно. Конечно, - поправился он, - если ты опять не сморозишь очередную глупость, а поведёшь себя правильно. Но сейчас я уже постараюсь и сам не выпускать тебя из виду, ты можешь пригодиться... Особенно, если тебя и впрямь возьмут на должность Охранника Лестницы...
  
   - Я? Пригодиться? Чем? И что это вообще за место такое - Лестница в Никуда?
  
   - Кое-что я знаю, - медленно проговорил таксист, - Кое о чём догадываюсь. Но многое дал бы, чтобы знать больше. Если ты не передумал, я отвезу тебя на Лестницу.
  
   - Я не передумал. Только сначала... я не успел позавтракать... Вы знаете где здесь можно поесть овсянки?
  
   - Овсянки?! О, господи! И это твой завтрак?! Ладно, будет тебе овсянка.
  
   ***
  
   Они ехали на север. Шумные кварталы центра сменились тихими ухоженными улочками. Вместо небоскрёбов и крикливых реклам потянулись особняки и виллы за крепкими изгородями, чередовавшиеся лужайками и цветочными клумбами. Над ними деловито стрекотали поливочные распылители.
  
   Кармус был поражён: никогда, за время своего проживания в городе, не видел он ничего подобного, даже не подозревал, что такое возможно. Впрочем, он никогда и не забирался так далеко на север.
  
   - Не обольщайся, - угадал его мысли водитель, - это всё бутафория, пластик. Цветы неживые. Трава искусственная. Тут можно даже услышать пение соловьёв. Механических.
  
   - И они поливают водой пластиковую траву?!
  
   - Ну конечно, - улыбнулся водитель. - Иллюзия должна быть полной, не так ли?
  
   - Если хочешь увидить хоть что-то настоящее, - добавил он, - езжай на юг, в кварталы бедноты. Только там и остались ещё живые существа... И я говорю не только о четвероногих...
  
   Такси проехало ещё немного и остановилось, не доезжая до угла.
  
   - Всё, парень. Дальше я не еду. Теперь слушай: поворачиваешь за угол и идёшь всё время прямо. С правой стороны появится высоченная каменная стена, с этакими золотыми прожилками. Идёшь вдоль, пока не увидишь ворота. Позвонишь в звонок. Это и есть твоя Лестница в Никуда. Остальное будет зависить от тебя. Только от тебя, понял?
  
   - Понял.
  
   - И ещё одно. Ты меня не видел и не знаешь, усёк?
  
   -Да.
  
   - Видишь вот тот проулок слева? Я постою там с часок. Не появишься - значит тебя взяли. Я приеду тогда под сумерки. Отпустят раньше - жди меня там, договорились?
  
   - Договорились.
  
   - Ну, счастливо тогда.
  
   ***
  
   Кармус нажал на кнопку звонка и стал ждать. Долгие минуты не происходило ничего, только две видео-камеры по обеим сторонам ворот скрестили на нём прицельные зрачки. Наконец, из квадрата динамика послышался голос.
  
   - Да?
  
   - Я из Бюро. У меня к вам направление на работу. Охранником.
  
   - Охранником?
  
   - Да, Охранником. На Лестницу в Никуда.
  
   И опять тишина, ещё дольше прежней.
  
   - Протяните своё направление на вытянутой руке к видео-камере.
  
   Кармус протянул.
  
   - Ждите.
  
   Ворота приоткрылись и Кармус обнаружил себя стоящим нос к носу с могучим мужчиной. Выше его на голову, атлетического сложения, стриженый до короткого ёжика круглый череп, квадратный подбородок, тяжёлый, непроницаемый взгляд. Он был одет в цельный спортивно-военный комбинезон серебристо-зелёного цвета, плавно переходящий в такие же мягкие сапоги. Комбинезон был совершенно гладким, ни швов, ни карманов, лишь талию обхватывал широкий обруч пояса. По поясу бегали разноцветные огоньки, то и дело высвечивая встроенные в него коробочки, датчики, устройства.
  
   "Многофункциональный костюм, - сказал себе Кармус. - Вершина последних достижений высоких технологий" О таких он только слышал в выпусках новостей. И вот, сподобился...
   Мужчина упёрся в Кармуса взглядом, способным расплющить танк.
  
   - Ваше удостоверие и направление из Бюро.
  
   Кармус передал.
  
   - Идите за мной. Не отставая. И по меньше глазейте по сторонам.
  
   Кармус честно старался следовать указанию, но получалось это с трудом: он не поспевал и глазел по сторонам. Впрочем, смотреть было особенно не на что: вокруг простирались, сколько охватывал глаз, бескрайние зелёные лужайки, полого поднимавшиеся кверху и исчезавшие за гребнем искусственного холма, лишь немного не доходящего до низко нависшего сизого неба. Лужайки разрезались надвое узкой прямой дорогой, покрытой мельчайшим голубоватым гравием. Дорога поднималась на холм, скрываясь за линией горизонта, и издалека казалась ребристой. И всё. Ни зданий, ни людей. Тишина и пустота.
  
   Мужчина в комбинезоне, которого Кармус успел окрестить "воином", пересёк наискосок зелёное поле и остановился перед едва заметной травяной кочкой. Он нажал кнопку на поясе и из него брызнул узкий, ослепительно-изумрудный луч, ударивший в кочку серией сложных молниеносных вспышек. Кочка отозвалась на код, раскрываясь сегментами, как купол обсерватории и обнажая вход. Крутые ступени вели вниз, в темноту.
  
   - Идите за мной, - приказал мужчина и, не глядя на Кармуса, стал спускаться. По мере его продвижения, бетонные панели стен загорались тусклым лимонно-зелёным и гасли за спиной Кармуса.
  
   Коридор с рядом дверей. Мужчина, подойдя к одной из них, приложил ладонь к прямоугольнику индикатора и дверь бесшумно отъехала в сторону.
  
   Комната навевала мысли о подводной лодке: низкий металлический потолок и такие же стены, сплошь покрытые заклёпками, экранами, мониторами. Металл серебристо-зелёный, незнакомый. Обстановка дышала строгостью, функциональной простотой. Но за металлическим столом сидел человек, являвший полный контраст месту своего обитания и при его виде Кармус невольно вспомнил персонажей исторических романов: невысокий, но дородный, бородатый и розовощёкий, - он был разодет в рубашку малинового бархата и небесно-голубой камзол с воланами. Голову его украшал гиганских размеров многоцветный бархатный берет сложной конструкции. С шеи на грудь спускалась тяжёлая золотая цепь с кулоном в виде жабы из дорогой яшмы. Толстые пальцы топорщились перстнями.
  
   - Вот он, барон, - сказал "воин", передал документы Кармуса и застыл по стойке "вольно", широко расставив ноги и заложив руки за спину.
  
   Барон оглядел Кармуса и сосредоточился на документах, уделяя особое внимание направлению из Бюро.
  
   - Хм, - проговорил он сочным баритоном, - выглядит настоящим. За личной подписью Начальника ... Кармус Волленрок... Вы имели с ним личную беседу? - И он перевёл взгляд на Кармуса.
  
   - Да, направление было выдано лично им и при мне.
  
   - Так, так... и как же вы, извольте полюбопытствовать, знали как сюда добраться, а? Вам объяснили это в Бюро? - В голосе барона сквозила неприкрытая ирония.
  
   - Нет..., - Кармус заколебался, - в Бюро мне сказали, что меня подберёт утром чёрный автобус, но... но я предпочёл взять такси и приехать самому.
  
   Брови барона полезли под берет в явном недоумении.
  
   - Чёрный автобус? Такси? Уж не хотите ли вы мне сказать, что в Бюро вам выдают направление на должность Охранника на Лестницу в Никуда, говоря, что вас подвезёт до неё некий "чёрный автобус"?! И что вы, - почему-то, - раздумываете в него садиться, берёте первое попавшееся такси, говорите водителю: "Лестница в Никуда, пожалуйста", - и он привозит вас... сюда?!
  
   - Именно так, - сказал Кармус со всей возможной невозмутимостью. - А что, в этом есть что-то необычное?
  
   - Необычное?! - воскликнул барон. - Да это неслыханно! С каких это пор... нет, это попросту невозможно! Вы, конечно, пройдёте проверку на детекторе лжи... и если всё, что вы сейчас рассказали окажется правдой... Если уже любой таксист знает... Как он выглядел? - прервал себя внезапно барон. - Опишите мне таксиста, подробно!
  
   - Высокий, смуглый, горбоносый брюнет, по-моему, с карским акцентом, - Кармус вдохновенно врал, с точностью до наоборот описывая своего таксиста.
  
   - А само такси? Номера, вы, конечно же, не запомнили, а марка, цвет?
  
   - Марка - "адмирал"... наверное... я в этом слабо разбираюсь... А цвет - жёлтый.
  
   Барон выразительно кивнул "воину", тот всё понял и направился вон из комнаты.
  
   - И созвонитесь с Бюро! - крикнул ему вдогонку барон.
  
   - Расскажите-ка мне о себе, Кармус. Мы, разумеется, наведём и свои справки, но это потом... А сейчас я хотел бы послушать вашу собственную версию вашей же жизни. Что вас привело сюда? И учтите, меня интересуют не столько формальные подробности: где?, когда? и сколько?, но, главным образом - почему? Вам понятно? Я хочу понять: что вы за человек, как личность, что вами движет? К чему вы стремитесь и какими путями и методами стараетесь этого достичь? И что слышите, когда прикладываете ухо к себе самому. Начинайте. Если потребуется, я буду вас останавливать и уточнять.
  
   Кармус был более, чем удивлён, вмиг изменив своё мнение о бароне: под гедонисткой личиной вельможи, оказывается, скрывался психолог. Никогда ещё при принятии на работу не доводилось Кармусу получать возможность свободно и беспрепятственно рассказать о себе. И он решил её не упустить. Даже если, - сказал он себе, -даже если в результате ему придётся покинуть это странное место, так и не разгадав его тайны.
  
   - Когда я вслушиваюсь в себя самого, то слышу гулкость, - начал Кармус с конца, - гулкость и пустоту.
  
   И он стал повествовать о своей жизни, чуть ли не с рождения, о детстве и юности в Заснежье, о борьбе за выживание, стремленьи к свободе, мечтах об Империи; о своём философско-музыкальном образовании ( при упоминании об этом, барон оживился и задал ряд уточняющих вопросов), о жизни в городе, поисках себя, уходе жены, отшельничестве, любви к сумеркам... о духовных исканиях и муках творчества, о тщете и бессмысленности борений и неиссякаемой жажде роста... о пренебрежении быдлом и неспособностью работать на кого-то... даже о своей диете и целобате...
  
   Кармуса выворачивало на изнанку, поток был неудержим, многое из сказанного, он сам тут же оценивал, как самоубийственно лишнее, ненужное, вредящее, понимал это, но ничего не мог поделать: из него выплёскивалось всё, накопившееся за последнее время, все страхи и унижения, боль и одиночество, томление и стыд... И он рассказал о себе так, как не рассказывал ещё никому.
  
   Когда он замолчал, бледный, взволнованный, со сбившимся дыханьем, - барон помолчал немного и спросил:
  
   - Скажите мне, Кармус, а что вы думаете о городе? О городе и его обитателях? И об Империи вцелом.
  
   - Я их ненавижу, - не задумываясь выпалил Кармус с храбростью отчаившегося: терять ему было нечего, он и так уже сжёг все мосты. - Ненавижу и люблю. Презираю и горжусь. Я вижу в городе символ зла, одно большое гипертрофированное извращение, и нисколько не опечалюсь, провались он этой же ночью в породившую его трясину. Я даже жажду его погибели, как... как и его спасения и вознесения в небеса, как жажду и своих собственных... Быть может..., - Кармус внезапно осознал что-то очень важное, - быть может потому, что и сам являюсь его частью.
  
   Барон молчал... молчал, глядя на Кармуса, сквозь него, бесконечно далеко сквозь... Наконец, он кивнул самому себе и сказал:
  
   - Не знаю, какой дегенерат в этом зачуханном Бюро разродился несвойственной ему мыслью, и почему послал вас сюда. Но он был прав. Вы принимаетесь на должность Охранника. А теперь слушайте.
  
   - Вы видели лужайки по дороге? Ваша работа будет заключаться в прохаживании по ним. Ничего более, понятно? Вы будете стоять или прогуливаться вдоль дороги, ведущей наверх. Но лишь до того места, где на ней появляется первая ступень, превращая дорогу, собственно, в лестницу. Выше этой черты подниматься вам запрещено. Категорически запрещено. Нарушение этого грозит вам чем-то гораздо большим, нежели простым увольнением. Ясно?
  
   Кармус кивнул.
  
   - Теперь об условиях. Вы работаете по гибкому графику, часы не регламентированы, их может быть два, а может - двенадцать и более в день. Иногда же вы будете получать несколько выходных подряд. Вне зависимости от всего этого ваша зарплата будет 50 империалов.
  
   Кармус поднял бровь: это немногим превышало его месячное пособие в Бюро.
  
   - В неделю. И это начальная сумма. Вы принимаетесь на испытательный срок. Продолжительность его не ограничена. Мы наведём о вас справки и поглядим, как вы справляетесь... со своими обязанностями. Вы получите форму и аппарат связи. Никакого оружия. Далее. Мимо вас будут проходить люди. Они будут появляться в воротах, на машинах и без, и подниматься вверх, по дороге. Самые разные люди. Быть может, кое-кого из них вы узнаете в лицо или вам покажется, что узнали. Но ни при каких обстоятельствах, - вы слышите, Кармус, - ни при каких! - вы не вступаете с ними в контакт: не подходите близко, не отвечаете на вопросы, не заговариваете с ними сами, не откликаетесь на призывы о помощи... ничего! Вы только стоите или патрулируете лужайки. Это понятно?
  
   - Так... что там ещё? Вам полагается трёх-разовое питание, которое, смею надеяться, - не оставит вас равнодушным. Если работа оканчивается в сумеречное время - вас отвезут домой. В дневные часы вам придётся добираться самому, транспорт в этих районах ходит редко, но зато он, практически, безопасен. Ваш непосредственный начальник - Вальдер, вы его видели, это человек в стальном комбинезоне. По всем надобностям обращайтесь к нему. Вопросы?
  
   Вопросов у Кармуса не было. Кроме одного.
  
   - Скажите, барон... Я не знаю, что это за место и, думаю, вряд ли вы мне скажете, по крайней мере, сейчас. Но то, что оно секретное или, как минимум, конфиденциальное и очень частное - не вызывает сомнений. Почему же вы даёте запрос на охранника... в Бюро? Неужели не проще было бы подыскать достойного кандидата на эту чувствительную должность из числа...эээ... приближённых? из закрытого круга?
  
   Барон одобрительно усмехнулся.
  
   - Логично, логично. Знаете, Кармус, в чём ваша проблема? В том, что вы безнадёжный гуманитарий. Будь у вас хоть какое-то образование в области точных наук, да просто обладай вы склонностью к аналитическому мышлению, - вы бы такого вопроса не задали бы. И знаете почему? Потому, что имели бы малейшее, пусть и интуитивное представление о законах причинности и случайности. Да, Кармус, случайности. Вы обращали внимание на объявления о наборе в секретные службы? тайные агенты? контразведку? А ведь они публикуются открыто, в широкой прессе. Никогда не задумывались: почему? Именно поэтому: случайность. Может быть что угодно просто потому, что... может быть всё... Как видите, фактор случайности срабатывает. По крайней мере, иногда.
  
   Барон посмотрел на Кармуса со сложным, многосмысловым выражением, где читались любопытство, симпатия, быть может, толика сочувствия, но - ни капли презрения, превосходства или насмешки.
  
   И Кармус понял, что какой бы ни была та новая игра, в которую он вступил, - правила её в корне иные, отличные от всего знакомого прежде, и что потребуются все его полу-забытые способности выживания, дабы познать их, не набив при этом особенно болезненных шишек.
  
   - Желаю удачи... Кармус Волленрок.
  
   Он уже взялся за дверную ручку, когда...
  
   - Вы слышали о СС?
  
   Кармус медленно обернулся.
  
   - Да, слышал.
  
   - Добро пожаловать!
  
   ***
  
   Полностью непроницаемый для посторонних, клуб СС считался вне всяких юрисдикций, государство в государстве. Ни министры, ни комиссии парламента, ни тайные службы не имели туда свободного доступа. Членство было не купить ни деньгами, ни статусом, ни должностью, ни заслугами. Лишь отпрыски древнейших, аристократичных семейств, восходящих своими корнями к легендарной Жабе-Прародительнице, могли иметь формальные основания для подачи заявки, что, впрочем, вовсе не гарантировало принятия.
  
   Кармус вспоминал всё это, прохаживаясь по лужайкам вверенной ему территории. На нём красовалась, как влитая, новая форма из мягкого, почти невесомого материала, напоминавшего помесь шёлка и тончайшей кожи, золотистая, с пробегающими по ней тёмными бликами. Как и у Вальдера, она незаметно переходила в такие же мягкие короткие сапоги, правда, пояса не было, лишь к предплечью крепилась коробочка переговорного устройства.
  
   Вальдер закончил свой инструктаж и удалился. За время беседы Кармуса с бароном, он успел, очевидно, переговорить с Бюро и теперь смотрел на него по другому: с удивлением, дружелюбием и какой-то, не вяжущейся с его обликом весёлостью, что вовсе не повлияло на его манеру изъясняться отрывисто и скупо: военная выправка неискоренима.
  
   Они обошли границы владений вдоль внешней стены и вплоть до запретной линии: условной черты, проходящей на уровне первой ступени Лестницы. Вальдер показал Кармусу встроенные в ландшафт камеры слежения и другие датчики. Некоторые были замаскированы под бабочек или птиц, другие - под прихотливые россыпи цветов, всё - неживое.
  
   Вокруг было пустынно и совершенно тихо. Испарения города доходили сюда лишь отчасти и непроницаемый колпак смога, истончившись, подёрнулся просинью, робко напоминая о гипотетическом присутствии небес, так и не получивших позволенья заявить о себе в открытую.
  
   Наступал тот неуловимый час, когда псевдо-день переходил в псевдо-ночь, порождая сумерки. Кармус почти физически ощущал трепетание пространства, воспарение токов, сгущенье света. Эфемерность обретала себя, развоплощая материальное.
  
   Из-под земли появился Вальдер. Уходящий свет обвил синевой посеребь его костюма и он, казалось, плывёт по сиреневеющей траве, не достигая земли, как Лунный Рыцарь из сказаний Болотного эпоса.
  
   Подойдя к Кармусу он протянул ему висевший на плече термос.
  
   - Хлебните горяченького. Тут чай, такой, как просили. Скоро появится ваш первый гость. На этом смена закончится и я отвезу вас домой. Ах, да, кстати...Мы получили результаты детектора. Вы говорили правду.
  
   Раздался переливчатый звонок и Вальдер направился к воротам. Он глянул в окошко, распахнул их нажатием кнопки на поясе и внутрь бесшумно въехал автомобиль. Цвета бутылочной зелени, сверкающий позолотой и стальными барельефами на кургузом приземистом тулове, - он являл произведение искусства, баснословно дорогую игрушку в стиле "ретро". Во всей Империи едва ли насчитывалось более двух десятков подобных шедевров и каждый из них был неповторим, отличаясь от всех прочих.
  
   Автомобиль сделал широкий круг по немнущейся траве и остановился перед гравийной дорожкой. Шофёр в фуражке открыл заднюю дверь. Появился владелец: статный, ещё выше Вальдера, седоволосый, с властной осанкой. Кармус стоял слишком далеко, чтобы различить детали, лишь увидел, что человек одет во что-то цельное, тёмно-искрящееся.
  
   Он кивнул на приветственный жест Вальдера, глубоко вдохнул и медленно, торжественно двинулся по дороге вверх.
  
   "Это церемония, - почувствовал Кармус, - ритуал, со строго установленной атрибутикой. И я вижу лишь его начальную фазу."
  
   Он не ошибся. Когда человек поравнялся с "запретной чертой", шагнув на первую ступень Лестницы, послышались звуки музыки. То была прелюдия к аппосионате одного из классиков золотого века Империи. Кармус знал её с младенчества и всякий раз благоговел заново пред чарующим сплавом чистоты и мощи, утончённости и благородства. Музыка неслась отовсюду, полнила пространство, возносила... Громкость, ритм, тембр, - удивительно соответствовали вибрациям густеющего сумрака, порождая... магию. Кармус стоял завороженный, не в силах сдвинуться с места.
  
   Человек взобрался на гребень и застыл, глядя в потустороннее, сокрытое от Кармуса. Музыка крепла, воспаряла и в почти неразличимом гаснущем свете, Кармусу почудилось, будто он различает некие клубы теней, вздымающиеся кверху, оттуда, из-за холма.
  
   Человек двинулся дальше, навстречу теням, и вскоре скрылся из виду. Мелодия, достигнув почти непереносимого по чуткости апогея, стала стихать, покуда не угасла, растаяв в оголившейся тьме.
  
   ***
  
   Когда маленькая, вездеходного типа бронированная машина Вальдера на огромных ребристых колёсах миновала условный проулок, Кармус различил краем глаза силуэт такси, стоявшего в темноте с выключенными фарами.
  
   По дороге молчали. Вальдер подъехал к улице Герцога Фердинанда и Кармус попросил высадить его в паре кварталов от собственного дома, сославшись на то, что ему надо заскочить в лавку: интуиция подсказывала ему, что так будет правильнее. Она его не обманула.
  
   Подойдя к дому он увидел таксиста. С безучастным выражением лица тот прислонился к стене, тупо уставившись в полумрак - типичнейший персонаж ночного города, сотни и тысячи подобных населяли его сумеречные чащобы.
  
   Никто из них не подал виду, что узнал другого, но зайдя в подъезд, Кармус понял, что таксист идёт следом.
  
   - Будь осторожен, - послышался сзади его тихий голос, - все шансы за то, что твоя скромная обитель удостоилась визита людей из Бюро: насколько я знаю этих уродов, они не позволят просто так разгуливать на свободе сбежавшей жертве "чёрного автобуса", ты для них в любом случае мертвец.
  
   Кармус поднялся на четвёртый этаж. Дверь квартиры была распахнута настежь. Он зажёг свет. В комнате царил невообразимый разбой. Это был не обыск, а погром. То ли из мести, то ли в попытке запугать, но всё было методично изломано, искорёжено, разодрано в клочья.
  
   - Я понимаю, что ты принят на пост охранника?
  
   - Да, я принят.
  
   - Тебе больше нельзя здесь оставаться. Думаю, они сделали это ещё утром, как только обнаружили, что фургон пришёл в крематорий пустым. И могут прийти снова, несмотря на то, что теперь им придётся иметь дело с твоими новыми хозяевами, - таксист усмехнулся. - Так или иначе, я кое о чём позаботился. И снял тебе комнату. Она во всех смыслах лучше этой конуры, к тому же, много ближе к твоему месту работы. И полностью безопасна. Завтра я заплачу твой недельный взнос за эту и приберу тут малость. А теперь, собирай-ка по-быстрому всё, что выудишь ценного и целого из этой мусорной свалки и поехали. На какое-то время Кармус Волленрок исчезнет с поверхности.
  
   Всё уцелевшее имущество Кармуса вместилось в чемодан и пару ящиков с книгами.
  
   Он бросил взгляд через плечо на то, что осталось, глазами полностью равнодушного постороннего. То была уже успевшая пожухнуть картинка из жизни случайного, совершенно чужого и незнакомого ему человека.
  
   Прошлый Кармус Волленрок и вправду умер.
  
   ***
  
   Глава шестая. Химеры.
  
   Бассейн заливался бетоном. Величиной с фундамент солидного дома, он был поделен на равные квадраты 3 на 3 метра каждый, разделённые упругой мелкоячеистой металлической сеткой. Глубина не превышала двух метров, но и этого было вполне достаточно, чтобы находящийся в нём не видел ничего, происходящего снаружи.
  
   ***
  
   Время шло, дни слагались в недели, и Кармус всё больше утверждался в невозможности разъятия яви и снов. Разделяющая их черта, - если она и была, - представлялась нечёткой, размытой до не-осязанья, сумеречной. Но, ведь, именно сумрак и манил его превыше всего, именно в нём и чувствовал он себя наиболее собою. Что же удивительного в том, что интуитивно стремился он именно к этому условно существующему, иллюзорному состоянию?
  
   Странно было другое: он не только предпочёл всему прочему эфемерную бесплотность полу-снов, но и старался привнести её в обе базисных ипостаси: в явь и, собственно, в сон. И, что ещё более поразительно, явь поддавалась внедрению сумерек куда охотнее, нежели сны. Эти последние выказали завидное сопротивление лишенью себя отсутствия всяких границ, вседозволенности полётов, беспрепятственному эксприментированию над временем и пространством, нескончаемому моделированию структур. Они отстаивали право на свободу вымысла с неожиданной яростью и, в конце концов, Кармус смирился, быть может, и сам смутно сознавая таящуюся в том целесообразность: даже обитателю сумерек потребно прибежище отдохновенья, где бы душа, истомившаяся мельтешеньем ею же порождаемых химер, смогла бы на время найти успокоение в чём-то, - пусть и ещё более иллюзорном, - но неограниченном и непознаваемом сполна.
  
   Явь же оказалась на удивление сговорчивой. Казалось, она только и дожидалась, что ничтожного толчка и, получив первичное ускоренье, с готовностью устремилась к саморазвоплощенью, туда, где, истончившись до крайней прозрачности оболочек, из-под неё проступали очертанья чего-то, что ничуть не претендовало на право называться реальным.
  
   ***
  
   Кармус стоял в одном из квадратов и смотрел, как бетон, поступая по нескольким симметричным трубам, равномерно заполняет бассейн. Руки его были туго стянуты за спиной, а ноги спутаны верёвкой, но не настолько, чтобы сделать передвижение невозможным.
   ***
  
   Шла третья неделя работы Кармуса Охранником. Иногда он заступал с самого утра и до ранних сумерек прохаживался по пустынным лужайкам пластмассовой зелени, меж механических бабочек и резиновых кузнечиков, глядя издалека на едва различимые ступени, ведущие вверх, за гребень. Как правило, не происходило ничего, гостей, - именовавшихся на языке того места, где он работал "Призванными", - не было.
  
   Он вслушивался в непривычную для города тишину, всё больше понимая, что и она - искусственна и создаётся некими скрытыми, гасящими шум хитроумными механизмами, - до рези в глазах всматривался в колышущиеся покрывала марева, населяя их видениями в попытке познать тайное с помощью иллюзорного. Такая идея представлялась ему ничуть не хуже любой прочей, тем более, что границы яви размывались непрестанно, словно была она древним, изветшавшим материковым брегом, крошащимся под нескончаемым приступом прибоя полу-снов. Крупицы реальности осыпались с неё сухими отмершими чешуйками и неслышно таяли, едва касаясь поверхности сознанья, но так и не достигая глубин.
  
   Обычно, вечером, выданный ему аппарат односторонней связи озарялся изумрудным окошком и на нём высвечивалась цифра "10". Это означало, что завтра ему следует начинать работу с десяти утра. Иногда его оповещали о ней за час или за два, и тогда он знал, что Вальдер заедет за ним сам, особеннно если речь шла о сумеречном времени суток.
  
   Как-то раз, Кармус проработал всю ночь. Призванные появлялись один за другим, по одиночке, парами и тройками, иногда - семьями, с грудными детьми или с ведомыми под руки стариками. Они поднимались по Лестнице в Никуда и исчезали.
  
   Музыка, - всякий раз иная, удивительно подобранная под время, свет, атмосферные вибрации, - взмывала, возносила, стихала...
  
   Сопровождающие автомобили, чуть помедлив в нерешительности на лужайке, уезжали восвояси, пустые, с растерянными, враз посиротевшими водителями.
  
   ***
  
   В конце концов, Кармус пришёл к выводу, что разделение реальности на явь, сны и сумеречную зону, столь же искусственно и надуманно, как и трава лужаек, и что на самом деле существует лишь одна большая, всехватная мета-реальность, где и сны и явь - не более, чем грани единого, а значит, осознание частного, - как и в каком бы порядке оно ни делалось, - неизбежно приведёт к постижению целого. Эта мысль придала ему подобье успокоенья, что само по себе было не так уж и мало, учитывая тотальное отсутствие цели, смысла и свободы.
  
   "Богатство фантазии диктует восприятье. Что, что, а свободу вымысла им у меня не отнять!" - говорил себе Кармус, как прежде утверждал то же самое о невозможности отнять у него солнце. Но даже в этом он уже не был уверен.
  
   ***
  
   Когда уровень бетона достиг щиколоток, Кармус ощутил исходящую от него холодную вязкость и принялся переступать с ноги на ногу, шаркая по своему квадрату от внешней стены до разделяющей сетки и обратно, словно меся и утрамбовывая нижний слой. С каждым шагом ноги его тяжелели, всё труднее высвобождаясь из быстро твердеющей массы.
  
   ***
  
   Его новое жильё являло собой просторную и комфортабельную бетонную клеть. В отличие от старого обиталища, оно не змеилось трещинами, не шелушилось струпьями иссохшейся краски, не рушилось пластами штукатурки. Вода текла исправно, как и свет, газ, электричество. Встроенные в толстые стены шкафы, холодильник, кондицинер, радио и даже мини-бар, предоставляли все возможности для удобного, ничем не тревожимого... издыханья. Изоляция была полной. Единственное узкое окошко выходило на идеально гладкую бетонную стену соседнего дома в трёх метрах от его собственного.
  
   Там, на улице Герцога Фердинанда, Кармус был постоянно окутан городом, его шумами, запахами, флюидами. Здесь же не было ничего. И Кармус понял, что соскучился.
  
   Особенно его мучило отсутствие живого. В центре города давно уже не росли деревья, их заменяли причудливые произведения бетонно-арматурного искусства. Странные конструкции, гордость авангардистов, эталон урбанной эстетики, они стали даже неким символом мегаполиса, а наиболее безумные из них даже получили имена и вошли прочными пространственными ориентирами в лексикон его обитателей.
  
   И всё же, кое где, ещё попадалось иное. Редкие травинки умудрялись пробиваться сквозь асфальт и бетон, чудом выживая в ядовитом смоге. Они были жёсткими, желтовато-серыми, обесцвеченными, но... живыми. В стене дома ? 117 , где обитал Кармус, на высоте второго этажа, росла былинка. Она жила в стене уже много лет, засыхая по осени и вновь пробуждаясь к весне, и была для Кармуса не просто талисманом-на-счастье, но бесспорным, порою, единственным доказательством того, что жив и он сам, что окружающие его белковые манекены и трафаретные декорации - не есть он, что он - живой, живой, потому что... потому, что в его доме росла былинка.
  
   Здесь же былинки не было.
  
   ***
  
   Но не было и страха. Рот его не был заткнут кляпом, но кричать совсем не хотелось: в этом виделось нечто в равной мере бесполезное и унизительное. Представлялось, что гораздо достойнее и правильнее будет просто стоять не шелохнувшись, глядя, как бетон подбирается к твоим коленям, поясу, груди... Стоять сторонним наблюдателем, отстранённо созерцая собственную смерть. В конце концов, не такая уж она и плохая, могло быть куда как хуже...Вот только... это щемящее чувство беспомощности, бессмысленности всех усилий...
  
   ***
  
   Вчера ему сообщили, что испытательный срок окончен и он официально зачислен на должность Охранника. Ему выдали удостоверение и ещё один костюм, синевато-серебристый, с эмблемой СС, и настоятельно посоветовали носить его в нерабочее время: он являл собой не просто визитную карточку, но и защиту, причём не только психологическую: тончайший эластичный материал был в силах противостоять удару ножа и даже срикошетившей пули.
  
   Зарплата Кармуса возросла до 85-ти империалов в неделю. Никогда, за всю свою жизнь, не зарабатывал он таких денег и сейчас просто не знал, что с ними делать. Каждый империал делился на 60 "пешек", как час на минуты, и каждые 12 из них составляли "жетон". Обычно, ему хватало полу-жетона в день: овсянка, чай, редкие покупки книг и кое-каких предметов быта.
  
   Теперь же всё изменилось. Кармус по прежнему отвергал изобильное питание, но позволил себе разнообразить диету несколькими видами каш и салатов, а главное - стал принимать пищевые добавки из поли-витаминов, минералов, аминокислот и анти-оксидантов. Они были импортными, дорогими, изготовлялись из экологически чистого сырья, и в бывших кругах Кармуса считались почти недостижимой роскошью. Сейчас же утро начиналось с заглатывания горсти разцветных капсул. Результаты не замедлили сказаться: Кармус ощутил прилив сил, обмороки и головокружения прекратились, исчезли сыпь, боли в суставах и усталость.
  
   Новое физическое состояние было непривычным и ввергало его в смущение, почти в стыд, тем более, что находилось в полном несоответствии с внутренним, всё ширящимся и поглощающим его сумраком. Убыстрившиеся реакции, ясность рассудка, острота мыслей, - всё это резало диссонансом, никак не соотносясь с содержанием и, быть может, именно поэтому придавая ему, - содержанию, - добавочную, не подлежащую сомнениям достоверность.
  
   ***
  
   Два совершенно различных, не похожих один на другого Кармуса, ещё уживались кое-как в одной телесной оболочке, но с каждым днём пропасть между ними ширилась, связующие их нити истончались, они всё меньше осознавали себя одним и тем же существом, грозя расколом, распадом личности на составляющие её, ничуть не связанные меж собой первичные элементы сознанья.
  
   ***
  
   Кармус стоял на служебной лужайке и смотрел на только что прибывший лимузин. Человек, приехавший на нём, сам сидел за рулём, что было странно, учитывая явную его принадлежность к классу Господ, причём, к наивысшему его разряду: за время работы Кармус насмотрелся достаточно, и научился безошибочно распознавать полноправных членов СС.
  
   Да и вёл он себя не, как все. Выйдя из автомобиля, - нескончаемо-длинного, лимонно-салатового с золотистыми шишечками, - он по-хозяйски оглядел лужайки, задержав пристальный взгляд на Кармусе, и направился по дороге вверх, к Лестнице. Среднего роста, мускулистый и поджарый, он был одет в полу-спортивный облегающий кремовый костюм и мягкие туфли. Достигнув Лестницы, он стал подниматься по ней деловитым, будничным шагом, как человек, не раз и не два проделывавший тот же путь. Сопроводительной музыки тоже не было. И Кармус решил, что перед ним один из устроителей этого таинственного места, если не сам Владелец. Поднявшись наверх, человек замер на гребне холма, засмотревшись на что-то, видимое лишь ему одному.
  
   Кармус стоял в нескольких десятках метров от лимузина и не сразу заметил, как задняя дверь его отворилась и на траву спрыгнула девочка. На вид ей было года три-четыре от силы. Красное платьице, беленькие туфельки с кружевными носочками, два огромных розовых банта на светленькой головке.
  
   Девочка обогнула машину, огляделась и всплеснула ручками в восторге от бесконечно зелёного простора, там и тут искрящимся россыпями цветов. Она затопала по лужайке, но скоро остановилась, заприметив под ногами что-то, всецело завладевшее её вниманием. Впрочем, всё это Кармус видел смутно, скорее угадывая сквозь подёрнутый пеленой воздух.
  
   Утро едва успело разогнать тугодумные ночные туманы и теперь, робкое и застенчивое, ненавязчиво заявляло о себе чуть виднеющимся диском пыльного солнышка. Пробуждающийся жаром пластик травы источал подобие запаха - строго запрограмированный аромат свежести испаряющейся росы.
  
   Как всегда в такие часы, Кармус населял марево миражами своих полу-снов. Сегодня призраки были лиловыми, с янтарными продолговатыми головами на длинных шеях. Их руки плавно переходили друг в друга, кружась хороводом в такт волнам испарений. И это было красиво.
  
   Призраки окружили девочку, потешно извиваясь, хохоча, заигрывая. Девочка заметила призраков и рассмеялась звонким, заливистым смехом: она и не чаяла обрести этим утром столько весёлых друзей сразу. Один из призраков нарочито раздул щёки, поднатужился и выплеснул длиннющий язык пурпурного пламени. Девочка захлопала в ладошки от восторга.
  
   Лимузин сошёл с тормозов и тихонько тронулся с места, неслышно съезжая по покатой лужайке вниз, на стоящую к нему спиной девочку. И это тоже было красиво, гармонично вписываясь в ритм движений призраков, словно ещё один танцор вздумал присоединиться и войти в круг.
  
   Кармус стоял и смотрел на катящийся на девочку лимузин.
  
   Лимузин набирал скорость. Девочка смеялась.
  
   Кармус тоже широко улыбался. Он умел ценить красоту.
  
   Он продолжал улыбаться, не сознавая, что его тело, вновь выйдя из повиновения, как когда-то у "чёрного автобуса", без всякого на то приказа с его стороны, стало двигаться к девочке, сперва мягким шагом, а затем быстрым пружинистым бегом.
  
   Когда лимузин разметал призраков и между сверкающим хромом его заднего бампера и девочкой остались считанные сантиметры, - Кармус прыгнул, понимая, что всё равно не успеет, но длиннорукий призрак метнул девочку прямо к нему в объятья, и Кармус, ещё не приземлившись, схватил её в охапку и покатился, извернувшись, стараясь не угодить под несущийся на него автомобиль.
  
   Он несколько раз перевернулся, прижимая девочку к себе, больно ударился головой обо что-то жёсткое и краем глаза заметил бегущую к нему со всех ног, вниз, по Лестнице, фигурку в кремовом.
  
   И ещё он успел подумать, что грубо нарушил правила. Ведь ему строго-настрого запретили вмешиваться во что бы то ни было, происходящее на лужайках, будь то даже мольба о помощи. А тут и мольбы-то не было...
  
   Потом он потерял сознание.
  
   ***
  
   К тому моменту, как бетон подкрался к бёдрам, ноги Кармуса вполне окаменели , по крайней мере, двигать ими он уже не мог. Миг фиксации наступил, когда он стоял в пол-оборота к бассейну и теперь, для того, чтобы обозревать его весь, ему приходилось неудобно выворачивать голову и это раздражало его едва ли не больше всего остального...
  
   ***
  
   Кармус стоял на вытяжку в той самой подземной бронированной комнате, где с месяц назад впервые увидел барона.
  
   Барон и сейчас сидел в кресле, не сводя с него непроницаемого взгляда. Рядом стоял человек в кремовом и так же неотрывно смотрел на него. Позади Кармуса застыл Вальдер.
  
   Кармус успел получить кое-какую помощь и теперь на лбу его красовалась пара пластырей, прикрывающих кровопотёки и стремительно набухающую гиганскую шишку.
  
   Наконец барон молвил:
  
   - Кармус Волленрок, понимаете ли вы, что сотворили?
  
   - Думаю, да, понимаю. - Ответил Кармус. Он, и вправду, понимал. - Я нарушил указания и вмешался в происходящее на лужайке.
  
   - Именно, - подтвердил барон. - Вы пренебрегли приказом и регламентом. Непростительно пренебрегли. А непростительное, естественно, не прощается. Вы недостойны звания Охранника. Ни звания, ни должности. А посему, вы их теряете.
  
   Кармус сглотнул. Ничего другого он, в принципе, и не ожидал, но почему-то, было ужасно грустно и обидно. И обида эта порождала ещё большую, на себя самого.
  
   - Да, звания Охранника вы, действительно, не достойны. - Проговорил человек в кремовом. - Вы достойны гораздо большего. И вы теряете свой нынешний пост, для того лишь, что б обрести новый, много более престижный и ответственный.
  
   - Познакомьтесь, Кармус: герцог Ульрих, ваш новый хозяин. Только что вы спасли его дочь. Примите и мою личную благодарность. И... удачи! - И барон искренне улыбнулся.
  
   ***
  
   Достигнув груди, бетон опоясал её ощутимым обручем. Давление не было чрезмерным, вполне терпимым, даже каким-то умиротворяющим, вселяющим чувство поддержки и опоры, полностью освобождающим от дальнейшей ответственности за себя самого. Кармус старался дышать глубоко и ровно, так, чтобы бетон сохранял минимальную эластичность вкруг туловища и не затвердел раньше времени, прежде, чем уровень его повысится до рта и носа, в противном случае грудной клетке грозило быть раздавленной уже сейчас, а это, согласитесь, было совсем ни к чему. Он знал, что за ним наблюдают, и это обязывало к поведению достойному, хоть и вполне предсказуемому. Впрочем, он прекрасно понимал: что бы он ни сделал сейчас, как бы себя ни повёл, - предсказуемым будет всё, соригинальничать у него не получится: эпоха неповторимости миновала...
  
   ***
  
   Глава седьмая. Головастик.
  
   Тоска по живому назревала в нём, как нарыв, и под конец сделалась столь нестерпимой, что Кармус решился отправиться в Парк, благо сегодня у него выдался очередной выходной.
  
   Центр города рассекала река. Беря начало в Великих Болотах срединной низменности, в непролазных малярийных топях, она едва несла своё застойное, маслянистое тело, доколь не выдавливала его натужным бульканьем в столь же густое, перенасыщенное раствором море, давно уж лишившееся всяких сил противостоять извергающимся в него непотребствам.
  
   Лет, этак, сто назад река ещё была судоходной, ну... почти..., не менее, чем на десяток километров вверх по течению, до первых порогов, где громоздящиеся друг на друга валуны, порождая подобие водопада, давали приют нескольких жалким мельницам и ферме по выраживанию угрей, кои одни только и могли выживать и плодиться в гнилостных, нездоровых водах.
  
   Но с тех пор многое изменилось. Первичная болотная жижа успела обогатиться изобильными отходами заводов и химических комплексов, пестицидами полей, канализационными отбросами и просто флюидами самого города, несущими всё, что угодно кроме жизни. То, что получилось в итоге называть "рекой" было по меньшей мере кощунственно: это была зловонная, исходящая непереносимым смрадом клоака, теплица бактерий и всех видов зараз и канцерогенных ядов, страшных, никому неведомых заболеваний и совсем уж таинственных мутагенных реакций.
  
   Верховья реки, у истока Великих Болот, слывшие несколько менее загрязнёнными, служили полигоном для испытаний химического и бактериологического оружия. Нижнее же её течение считалось непригодным даже для этого.
  
   Вдоль обеих берегов реки простирался "Парк". Во всяком случае, таково было его официальное название, легко привившееся в народе, умеющем оценить хорошую солёную шутку. И действительно, если то, что условно текло по его центру могло именоваться "рекой", - почему бы не наречь "парком" то, что лежало окрест, хотя правильнее было бы называть это кладбищем или, - коль уж вы столь охочи до эвфемизмов, - "речной зоной".
  
   Парк занимал обширную площадь от самого устья на западе и до крайних предместий города на востоке. Территория в три-четыре километра по обеим берегам была полностью необитаемой и даже кратковременное на ней пребывание грозило самыми непредсказуемыми последствиями.
  
   Старожилы любили рассказывать, как лет, эдак, сорок тому, тогдашний мэр города, обуянный строительной мегаломанией, вознамерился провести над рекой и парком ряд мостов, связав север города с югом. Мосты - последнее слово тогдашней техники, стекло-стальные герметичные туннели, - грациозно выгибались и по сейчас, словно бросая вызов от имени города им же порождённому монстру. На их строительстве нашла свою смерть не одна сотня рабочих, но проэкт был завершён и его окончание решено было отметить праздничной регатой.
  
   Формально, она проводилась между сборными двух престижных университетов. На самом же деле, участники были набраны добровольцами из числа подразделений имперского морского десанта. В ходе соревнований две байдарки столкнулись и гребцы оказались за бортом. Прекрасные пловцы, они с лёгкостью достигли берега, но... это им особо не помогло. Не выжил ни один: любое соприкосновение с содержимым клоаки уже тогда означало верную смерть. Судьба остальных участников регаты была едва ли не худшей, ибо скорая кончина по всему предпочтительней мучительной многолетней агонии.
  
   С той поры Парк и приобрёл свою зловещую славу, оброставшую всё новыми, леденящими душу подробностями.
  
   Теперь уже ни один человек, сохранивший крупицу рассудка, не совался туда по доброй воле, будь он хоть распоследним из бездомствующих нищих или спасающимся от закона преступником. Даже самоубийцы ненавидели себя не настолько и избирали более гуманные способы посчитаться с жизнью.
  
   ***
  
   Кармус вынашивал поездку в Парк уже давно, но скудные средства не позволяли ему обзавестись необходимым снаряжением. Сейчас же он мог себе это позволить и купил последнюю модель кислородного респиратора с мощным химическим и радиоционным фильтром, непроницаемый "ячеистый костюм" с перчатками, сапогами и капюшоном, несколько герметичных пластиковых пакетов, переносной контейнер и... сачок. Свой СС-вский защитный броне-комбинезон он надел на голое тело.
  
   Если хоть отчасти доверять фантастическим россказням о Парке, то Кармуса ждала встреча с... жутью. Нежить породила жизнь. Но жизнь, столь же отличную от всего нормального и известного, сколь и противную ему. Рассказывали о деревьях-убийцах, траве-удавке, плюющихся ядом летающих тараканах, о трёх-головых жабах размером с собаку и диких монстрах, помеси выдры и черепахи; о гиганских червях-трупоедах, сухопутных хищных угрях с ластами, о водоплавающих жаберных крысах...
  
   Любая новая подробность безоговорочно принималась на веру: слухи не подлежали опровержению и мутировали в умах горожан, подобно описываемым в них чудовищам.
  
   ***
  
   В начале была трава. Кармус осторожно шёл выжжеными, спёкшимися в кирпично-серую, стекловидную массу глинистыми косогорами, когда заметил редкие пятна чего-то. Подойдя поближе, он склонился над одним из них, протянул руку в перчатке, но и тогда не сразу понял, что перед ним - живое. Скрученная в жёсткую стружку, антрацитно-чёрная, металлическая, она отсвечивала наглухо закупоренной в себе изначальной зеленью,казавшись маслянистой и откровенно ядовитой. Не будь перчатки - Кармус наверняки порезал бы об неё пальцы.
  
   Травянистые пятна ширились, сливаясь, и Кармусу чудились в них бездонные, непроглядные омуты на рыжей, вконец омертвелой воде. Он обходил их старательно, с неожиданной для себя самого брезгливостью.
  
   Затем пошёл кустарник - стелящийся по земле, безлистный, с растопыренными шипами, усыпанный кое-где крупными синими ягодами с тусклым налётом.
  
   Наконец, появились и деревья. Большинство из них было мертво уже десятки лет. Голые, обескоженные, почерневшие, как от пожара, с заломленными, исходящими мукой ветвями.
  
   Что-то крупное с надсадным жужжаньем спикировало на него, пронесясь в дюйме от глаз, но он успел заметить лишь глянцевый панцырь, острое жало, хищный оскал...
  
   Он вышел к реке.
  
   Кармус смотрел на то, что предстало его взору и силился припомнить: что же оно напоминает ему больше всего? Подумав, он остановился на анаконде. Река в этом месте не превышала и двадцати метров в ширину. Цвет был неопределим в принципе и сочетал все оттенки грязно зелёного и коричневого, едва пробивающиеся сквозь гасящую всё черноту. Консистенция её составляющих ничем не походила на жидкость, приближаясь к густому кашеобразному желе, замешанному на мазуте, промышленных маслах и бог весть чем ещё.
  
   Но главное было даже не в этом.
  
   Как и всё прочее округ, река была мертва, но, будучи напрочь мёртвой, продолжала жить. Это и вселяло жуть.
  
   Безобразно ожиревшей гусеницей, ворочала она своё тучное тулово, ухитряясь всякий раз продвинуть его ещё на чуть. Время от времени, тут и там поверхность взбухала наростом, напрягалась и лопалась синюшным, исходящим гноем и газами пузырём. Удельный вес её был таков, что всё, что ещё не сгнило, перебродив до полного распада, не тонуло окончательно, но выдавливалось на поверхность, в мучительных, бессильных потугах умереть или истлеть обнажённым, но... ему отказывалось даже в этом...
  
   И Кармус поправил себя: это была не анаконда, а её вывернутый наизнанку желудок, всё ещё переваривающий своё смрадное содержимое.
  
   Он огляделся. Над рекой поднимались испарения. Прорываясь сквозь маслянистую плёнку, они клубились волнами в недвижном, тяжёлом воздухе, и в купе с обычным дневным маревом делали противоположный берег неверным, почти невидимым.
  
   Стояла полная тишина. Ни шумов города, ни птиц, ни журчанья воды.
  
   Кармус знал, что несмотря на все его средства защиты, долго оставаться в Парке ему нельзя. Он глянул на датчик у плеча. Стрелка радиационного индикатора была в зелёном спектре, но уже начала тревожно подрагивать. Столбик показателя ядов в атмосфере упорно карабкалась вверх, за отметку "дозволено".
  
   Он раскрыл контейнер, вынул герметичные пакеты, свинтил сачок. Он хотел поймать нечто живое. Не более того. Поймать и принести домой, где он смог бы выращивать это "нечто" в закрытом аквариуме, в почти естественной для того среде. Аквариум, снабжённый специальными фильтрами с тройным коэффициентом защиты, терморегулятором и набором функций искусственного микроклимата, уже красовался на столе его комнаты. Освещённый изнутри жухло-зелёным, с придонными скалами, пещерами и раковинами, - он стоил целое состояние и даже при теперешнем своём бюджете, Кармус смог купить его лишь в длительную рассрочку.
  
   Оставалось найти обитателя.
  
   Первым делом - "естественная среда". Кармус спустился к самой реке, достал складную лопатку и зачерпнул желеобразное вещество. Оно с трудом отделялось от материнской массы и тянулось, как полу-застывший клей. Он заполнил им три отделения контейнера и копнул поглубже: глина, ил, отстойные отбросы - всё это было домом родным для жильцов этих "вод". В том, что кто-то в них обитает, Кармус, почему-то, не сомневался: если металлическая трава растёт, а мёртвый кустарник даёт ягоды, то...
  
   Что-то мелькнуло под поверхностью... какая-то тень...
  
   Кармус спешно замахнулся сачком. Он бестелесно погрузился в месиво, но вытянуть его оказалось столь же трудно, как тяжеленную рыбину. Река засасывала всё, что в неё попадало, а может, то был кто-то другой, угодивший в сачок... Кармус напрягся изо всех сил, дёрнул обеими руками и... сорвался со склизлого берега. Он бухнулся плашмя, всем телом, маска, закрывавшая лицо и голова в капюшоне на какой-то миг оказались под "водой", но Кармус тут же встал на колени, а затем и на ноги. Сачка он так и не выпустил из рук и теперь дёрнул ещё раз, почти вслепую: окошко обзора покрылось непроглядной мутью.
  
   На этот раз сачок удивительно легко вырвался наружу и от неожиданности Кармус чуть было не грохнулся снова, но удержался, дав ему долететь до берега, а затем, кое-как, выкарабкался на него и сам.
  
   Он был неузнаваем. Чёрно-зелёная маслянистая жижа стекала с него жирными ошметьями, маска скосилась на бок, едва прикрывая лицо, фильтры безнадёжно забились. Ни воды, ни чего либо ещё очистить себя у Кармуса не было: о подобных мелочах он не озаботился.
  
   Впрочем, не думал он об этом и теперь. Вместо того, чтобы хоть как-то привести себя в порядок, он лишь ещё больше сдвинул вбок мешавшую ему маску и устремился к сачку.Тот разбрызгал содержимое широким грязным веером вдоль всей траэктории полёта и Кармус, склонившись к земле, стал скрупулёзно изучать растекающееся желе. Оно перекатывалось внутри себя уплотнениями и сгустками и казалось живым. Очень может быть, что так оно и было. Но Кармус искал не это.
  
   Он вывернул сачок. В коме слипшейся темени что-то копошилось, однозначно. Кармус выхватил пластиковый пакет и запихнул в него ком целиком. Тогда-то он его и увидел.
  
   Это был... головастик. Но головастик странный. Почти всё его туловище занимал юркий, мясистый хвост с рядом заострённых зубьев по гребню. Оставшаяся часть приходилась голове, точнее, одному огромному, круглому немигающему глазу, зыркающему в гнойной желтизне белка. И ещё была пасть. Двумя неправдоподобно мощными челюстями она распахнулась настежь, много шире, чем то подразумевали размеры самого существа, и казалась беззубой, с хорошо очерченными толстыми губами. Но Кармус не сомневался: зубы у этой твари были. Или будут. Он предусмотрительно засунул пакет с находкой в ещё два таких же, на половину залил "материнской средой" и закупорил контейнер.
  
   Только сейчас он выпрямился и оглядел себя. Почему-то, его вид, отсутствие маски, вышедшие из строя фильтры, - не пробудили в нём ни малейшей тревоги. Напротив, исполнили неподдельной радости.
  
   Кармус был ужасно доволен собой, да и жизнью вцелом, вдруг чётко осознав: всё налаживается! А это совсем не страшное, по-смешному избегаемое место, именуемое Парком - и вовсе расчудесное! Сколько тут всего интересного, неизведанного, нового... Да вот, хотя бы...
  
   ***
  
   С середины реки поднимался фантом птицы. Нет, женщины. Но крылатой. Она взмахнула рукой, рассеянно улыбнулась сквозь дымку, желтовато-сизую, с прозеленью, и достала из перьев длинную тростниковую дудочку. Грациозно поднеся её одной рукой к узким губам, она изогнулась и взметнулась ввысь длинной переливчато-неслышной трелью.
  
   Кармус улыбнулся. Это было красиво.
  
   Датчик на его плече стал тихо пощёлкивать, словно подпевая мелодии, и он усмотрел в том знак гармоничной своей сочетаемости с окружающим. Он - вписывался!
  
   На том берегу появился мальчик. Худенький, совершенно обнажённый, голенастый, с огромной круглой головой и настежь распахнутыми глазами бабочки. Мальчик был светло сиреневый, полу-прозрачный, и сквозь его трепетную плоть зовуще мерцали звёзды. Он глянул на Кармуса и сделал некое многозначительное движение,- то ли приглашающее, то ли приветственное.
  
   Кармус живо помахал в ответ. Ему начинало тут положительно нравиться.
  
   Из воды на берег неподалёку от него выбралось существо. Оно походило на крота или выдру, но в твёрдом хитиновом панцыре на подобие черепашьего. Морда сплошь в бородавках и наростах. Маслянистая тина стекала с него аппетитными сгустками. Существо вскарабкалось на глинистую кочку и стало умываться.
  
   "Да ведь, это же Букашка! - поразился Кармус. - Ну конечно, это он! Эй, Букашка! - крикнул Кармус и сделал, было, шаг навстречу, но взметнулся густо-коричневый клуб пахучего дыма, Букашка исчез, а его место заняли два муравья.
  
   Величиной с крупную кошку, один бронзово-рыжий, другой патиново-зелёный, они были красивы до невероятия, сверкая хромом сочленений, лаковыми нагрудникакми, линзами и завитушками антенн. Муравьи стали друг против друга, церемонно раскланялись и обменялись чувствами.
  
   Зелёный заскользил во всё убыстряющемся ритме, облекая мысли танцем. Рыжий отвечал односложно, короткими, точно рассчитанными репликами жестов.
  
   "О, как они умны! - восхитился Кармус. - Они разыгрывают партию в шахматы!"
  
   Жестикуляция усложнялась, значенья ходов множились, Кармусу всё труднее удавалось следить за перепетиями сюжета, когда... внезапно объявился третий муравей. Этот был серебряным. Он выставил ножку, потупил взор, не глядя ни на одного из соперников в особенности, одним своим видом заставив обратить всё их внимание на себя. Рыжий и зелёный, забросив поединок, преклонили колени в благоговении и покорности.
  
   "Ага! - догадался Кармус, - это их возлюбленная! Так вот, оказывается, кто являлся предметом спора!" - И он обратился в зрение и слух, стараясь не упустить ни единой детали...
  
   Сиреневый мальчик, непонятно как перешедший реку, очутился пред Кармусом, заслонив муравьёв и указал на него пальцем. Мальчик был вполне прозрачен, но, - странное дело, - сквозь него виделись не муравьи, стоящие позади, а совсем иные, бездонные, непостижимые пейзажи Космоса.
  
   Мальчик ещё раз требовательно указал Кармусу на него самого. Кармус отмахнулся в досаде: ему заслонили муравьёв, причём на самом интересном месте! Тогда мальчик подошёл ближе и почти ткнул его в плечо, туда, где был подвешен радиационный счётчик фильтра.
  
   Кармус глянул на датчик: тот стрекотал, как ополоумевший сверчок, а стрелка глубоко завязла в оранжевом спектре, неуклонно продвигаясь к красному. Кармус развеселился, как дитя: ещё бы, значит и датчик того же мнения! Он с самого начала больше симпатизировал рыжему, и вот - доказательство! Серебряная самочка непременно выберет его, никаких сомнений! Только, почему это ему не дают досмотреть?! Почему надевают контейнер с пакетами, поправляют съехавшую с лица маску, разворачивают и мягко, настойчиво ведут прочь, прочь от реки, муравьёв, Букашки, по полянам травы, сквозь завесы дымов, всё дальше и дальше... прочь...
  
   Так они и шли - еле стоящий на ногах , качающийся Кармус и обхвативший его за плечо сиреневый мальчик, искрящийся бесконечной звёздной далью в себе самом.
  
   ***
  
   Они вышли на последнюю опушку и двинулись по голым, остекленевшим кирпичом колдобинам пустыря. Впереди замаячила автострада.
  
   Рука мальчика ослабила хватку, Кармус обернулся и увидел, что тот исчез. Он сделал ещё пару шагов, но его замутило, перед глазами поплыло и он, несомненно, плюхнулся бы оземь, спёкшись с глиной, истаяв без следа в сумеречной припарковой зоне...
  
   ... но совсем другая рука подхватила на лету его готовое рухнуть тело и, крепко обхватив за талию, водворила на ноги.
  
   - Ну, ты даёшь, заснежник! - раздался хрипловатый голос. - Нет, у тебя явная склонность к экзотическим смертям! Ну ка давай, шевели конечностями, мне совсем не улыбается взваливать тебя на спину: ты ж весь измазанный в этой дряни!
  
   - Тьфу ты, прости господи! - чертыхался таксист, срывая с Кармуса заляпанный тиной костюм, маску, сапоги, перчатки. Они уже добрели до обочины шоссе, где стояла его машина. Он сложил вещи Кармуса в пластиковый пакет, потом в ещё один, запихнул их в багажник вместе с контейнером, вымыл руки бензином из канистры, и ещё раз, более тщательно, водой и дезодорантом.
  
   - А ну дыхни. Поглубже! - он поднёс к носу Кармуса флакон. Кармус вдохнул. Ледяное сиянье прошибло его всего, прокатилось и истекло сквозь кончики пальцев. Рассудок и память нехотя возвращались к нему, удивлённые и раздосадованные, что их вновь принудили втиснуться в это неьлагодарное, неумеющее их ценить тело.
  
   - Ну как, унюхал? очухался малость? Ну ты даёшь..., - таксист развёл руками в неспособности подобрать слова достойнее. - Охранник драный... это ж надо было додуматься..., - он всё никак не мог успокоиться.
  
   - Я уже не Охранник, - успокоил его Кармус, еле ворочая языком: то ли язык стал ему незнаком, то ли, другой, тот, что во рту, вышел из послушания.
  
  
   - Не Охранник? Что, уволили?!
  
   - Да, уволили, - подтвердил он, старательно выговаривая слога.
  
   - Как?! Почему?!
  
   - Ну... не совсем уволили... перевели... Лестницу я больше не охраняю...
  
   - А что же? Да говори! Эй, Кармус, ты чего?!
  
   - Альму, - сказал Кармус и бухнулся в обморок.
  
   ***
  
   Глава восьмая. Униженное превосходство.
  
   ...Когда бетон медленно, по змеиному умело обвил ключицы и охватил основание шеи, Кармуса настигла пронизывающая, леденящая волна и, к полному своему стыду, он признался себе, что боится. То был даже не страх, а настоящая паника, всепожирающий утробный ужас. Каждая частичка его цепенеющего существа взбунтовалась внезапно в запоздалой, неистовой попытке освободиться из плена, из неволи и погибели, вырваться за пределы небытия, просто жить... Он судорожно глотнул и попытался вскрикнуть, но грудь окаменела в тисках и вдох тут же перешёл в постыдный клёкот, взорвавшись резкой, глубинной болью где-то в недосягаемых уже недрах его плоти. " Ты обязан успокоиться! Срочно!- приказал себе Кармус. - Иначе ты задохнёшься прямо сейчас, от собственного страха." Он решил сосредоточиться на самом ничтожном, свободном от бетона пространстве своего тела, ловя и смакуя каждое ощущение, малейшее дуновенье ветерка, оттенки запахов, трепет ресниц, блики серого на сером... запомнить, увековечить, донести в потусторонье... если ему суждено его достигнуть... "Думай о вечном, - сказал себе Кармус. - Ибо настоящее подошло к концу."
  
   ***
  
   Её звали Альма.
  
   Непорочная красавица, смешливая и доверчивая, она покорила Кармуса с первого мига. Он влюбился безоглядно в пшеничные волосы, зелёные глаза с лукавыми искорками, грацию и воздушность движений, в ласковую чуткость.
  
   И лишь тогда уже, влюбившись, понял, насколько же он, на самом-то деле, истосковался по простому человеческому теплу. И по женщине.
  
   А Альма была женщиной до кончиков ногтей, сама ещё не ведая того, зная все тайные премудрости извечного искусства. Способность собственной природы проявляться в любой мелочи, взгляде, жесте, - была у неё врождённой и столь же естественной, как дыханье.
  
   Она не только пленила Кармуса, по-фейски очаровав сладким забвеньем, но и отвечала ему взаимностью. Да, этот странный человек с кустистой бородкой, угловатыми манерами, нескладным говором, - влёк её неизъяснимо, словно они, эти двое, были искони связаны потайными, лишь им одним известными тропами, пролегающими меж родственных душ.
  
   Ей вот-вот должно было исполниться четыре.
  
   Она росла в доме герцога Ульриха единовластной наследной принцессой, и впрямь напоминая фею, мановением пальчика заставляющую вещи происходить, а людей - повиноваться, потому лишь, что ей мимолётно восхотелось того. Однако, испорченной неженкой, а тем более, самодуром и деспотом она не была: простодушие, доброта, даже некая кротость, - не позволяли ей ничего подобного. Но, - странное дело, - кротость её была особого толка, удивительно уживаясь со строптивостью и своенравием, одним словом - женщина...
  
   Альма жила, окружённая бесчисленными няньками, гувернантками и репетиторами, находясь под неусыпным надзором глаз, ушей и рук, но польза от того была сомнительной: она неизменно ухитрялась делать и получать в точности то, чего сама желала, самым непостижимым образом околдовывая окружающих, сколь бы бдительны и неподкупны те ни были. Околпаченные, очнувшись от чар, они всякий раз чувствовали себя приятно обманутыми и взирали на девочку с выражением непроходимой умильной тупости. Говорят, такое повелось ещё с тех пор, как принцесса самозабвенно пускала пузыри в хрустальной люльке. И продолжалось и по сей час. По крайней мере, до момента появления в её жизни Кармуса.
  
   ***
  
   - Вы будете телохранителем Альмы. - Сказал ему герцог Ульрих при первой их приватной беседе. Апартаменты герцога казались бескрайними, представляя собой не укладывающееся в памяти хитросплетенье коридоров, арок, колонных зал, анфилад, неожиданных поворотов и дверок, ведущих неведомо куда, винтовых лестниц, ниш...
  
   Беседа происходила в личном кабинете герцога и Кармус, - впервые за своё пребывание в Империи, - с упоением окунулся в позабытую атмосферу рафинированного интеллектуализма, тонкого, изысканного, благородного. Достаточно было бросить беглый взгляд на позолоту кожаных корешков, нескончаемыми стеллажами возносящихся под полу-тьму сводов, на их наименования, теснённые на не менее, чем шести языках, на саму подборку этих наименований... Лишь настоящий знаток способен был оценить подобное. А в этом Кармус был знатоком. Но книги не только красовались на полках, их ещё и читали. Необъятный рабочий стол и два секретера герцога служили местом обитания наиболее необходимой литературы. Многие тома были раскрыты на середине, из других виднелись бесчисленные закладки и листки, испещрённые заметками.
  
   На стенах, в промежутках между шкафами и медными светильниками, висели тяжёлые зеркала, мерцающие серебряной амальгамой и несколько картин мастеров старой кисти безупречного вкуса. В углу стоял дорогой старинный рояль. Партьеры зелёной парчи венчались фамильным гербом: трёх-ликой Жабой-Прародительницей, коронованной алмазным венцом, недвусмысленно указывавшим на прямую принадлежность дома герцога к императорской ветви.
  
   - Я знаю, что вы никогда не были телохранителем, - продолжал герцог, предваряя недоумение Кармуса. - Я успел навести справки, причём много глубже, чем то сделал в своё время барон. Знаю, вы музыковед, библиофил и философ, ничего общего не имеющий с опытом сотрудника безопасности. И именно поэтому вы назначаетесь телохранителем моей дочери. Вас это удивляет? Моей дочери требуется не вооружённая до зубов отдресированная горилла, ей нужен человек, готовый отдать за неё жизнь. А вы это уже доказали однажды.
  
   - Вам предоставляется комната неподалёку от её. При этом, вы вполне можете сохранить за собой и квартиру в городе - на время отпусков, ну... и вообще, каждому из нас требуется свой уголок уединенья. Оплату за неё я беру на себя. Ваше жалованье составит 250 империалов в неделю. Столоваться будете, естественно, у меня, думаю, наша кухня удовлетворит любым, самым требовательным запросам.
  
   - Вы будуте при Альме всё то время, которое она сама определит желательным для вашего присутствия, будь то хоть с восхода солнца и до полуночи. В некоторых случаях вы будете находиться неподалёку, но вне пределов видимости и появляться всякий раз, как в том возникнет необходимость, вы меня понимаете?
  
   Кармус кивнул.
  
   - Я достаточно часто нахожусь в разъездах, включая заграницу. Тогда Альма, как правило, отправляется гостить к родственникам со стороны матери - моей усопшей супруги, вне пределов моей юрисикции. Вашим уделом в это время будет полная свобода : вы столь же вольны уезжать куда вам заблагорассудится, сколь и оставаться здесь. Всё это, разумеется, никоим образом не отразится на вашем жалованьи. Вам придётся обзавестить разнообразным гардеробом, - из фамильного набора платья и по собственному вкусу, - однако, и тому и другому следует носить на себе гербовые отличия этого дома, частью коего с данного момента вы являетесь.
  
   - По-моему всё... ах, да, я заметил жадный взгляд, брошенный вами на книги и рояль. Вам будет предоставлен ограниченный доступ к тому и другому. Быть может, в награду за особо удовлетворительное исполнение обязанностей. Вот теперь, пожалуй, и вправду, всё.
  
   ***
  
   Завидя Кармуса, Альма спрыгнула с коленей няни и со всех ног припустилась ему навстречу. Он подхватил её на лету, закружил в воздухе, подбросил, подхватил, вновь закружил и, наконец, прижал к себе, закружившись сам. Она уткнулась в него сияющими глазами - слиток обожания и восторга, - и замерла осчастливленной птахой.
  
   С этого момента они стали неразлучны. Если раньше у Альмы и были иные любимцы и предпочтенья, - они забылись в одночасье. Отныне лишь два человека в целом мире занимали её ум и сердце: её отец и Кармус. Но отца чаще всего не было рядом, а Кармус был всегда.
  
   Они гуляли, бродя без цели, валялись, бегали и играли в тысячи игр, катались на лодочке по искусственному пруду, читали книжки с картинками и снова валялись. Альма не отпускала Кармуса ни на миг, обязывая находиться при себе постоянно, вплоть до отхода ко сну, который не шёл без того, чтобы Кармус, сидя у её кроватки, не рассказал ей одну из своих бесчисленных волшебных сказок эпохи Заснежья и не спел, ставшую ритуальной, колыбельную собственного сочинения.
  
   А Кармус... Кармус был счастлив. Быть может, впервые и сполна за всю свою жизнь. Ибо обрёл, наконец, смысл, предназначенье и любовь.
  
   Со второй недели его жизни в доме герцога неприязненные взгляды старых слуг Альмы в его адрес не замечать стало уже невозможно. Причину понять было нетрудно: они опасались за собственное будущее. И, как оказалось, вполне обоснованно. Один за другим, обретали они удивительную способность исчезать за ненадобностью: герцог не держал невостребованных: Кармус , один, заменил их всех, причём, куда как успешнее...
  
   ***
  
   По окончании первого месяца он предстал пред герцогом на вторую официальную беседу.
  
   - От вас, конечно же, не ускользнул факт истаивания моего персонала, принявшего с вашим появлением эпидемический характер? - начал герцог, устремив на Кармуса проницательный взгляд.
  
   Кармус кивнул. Оба улыбнулись.
  
   - Вы знаете, что это означает? Это означает, что вы больше не телохранитель моей дочери. - И герцог прихлопнул ладонью столешницу. Кармус несколько напрягся. - Нет, больше не телохранитель. Ибо сумели стать для Альмы много большим этого. Раньше моя девочка была довольна жизнью. Теперь же она счастлива. А счастье моей дочери - едва ли не важнейшее в моей жизни. Так вот, Кармус, - настоящим вы определяетесь её наставником. Не нянькой, не гувернантом, не репетитором, - личным и единственным наставником. Вам понятна разница? Я поясню.
  
   - Вам вменяется в обязанность не просто обучать её языкам - прежде всего языку Заснежья и античности ( я говорил вам, что моя мать из Заснежья? нет? ну, так знайте); вы будете преподавать Альме основы музыки и эстетики, этики и теории искусства, знакомить её с известными вам восточными духовными практиками... Но и это не самое главное, главное - в том, что вам надлежит стать для неё учителем жизни, обучая всему, что знаете и чем владеете сами, с тем, чтобы она впитала в себя идею бесконечного многообразия мирозданья, красоты и гармонии, целесообразности и разумности. И сделать это так, чтобы подготовить её ко встрече с реальной жизнью, той, что поджидает её за пределами благословенных, но вполне непроницаемых для зла стен этого дома. А самое сложное, быть может, состоит в том, чтобы при этом она не потеряла наиболее ценное и дорогое из всего, что у неё есть на данный момент - своё детство. Предоставьте мне план учебной программы. И каждую неделю - отчёт о продвижении и вообще - о состоянии Альмы во всех смыслах. Договорились? Справитесь?
  
   Кармус просиял в предвкушении.
  
   - Не особо радуйтесь: в остальное время на вас возложится ряд иных обязанностей, смею вас уверить, вполне необременительных. Они будут состоять, в основном, в номинальном присутствии в моём собственном окружении. Можете считать себя кем-то вроде камердинера, посыльного по особым делам или просто личного слуги, - как больше понравится. Новую вашу должность смешно определять фиксированным жалованьем, пусть и сколь угодно высоким. Чисто номинально я устанавливаю ваш теперешний доход в 1000 империалов в неделю, но то лишь чистая формальность, не будет хватать - просите ещё. И герцог, впервые за всё время, протянул Кармусу руку и пожал её долгим крепким пожатием, испытующе глядя ему в глаза.
  
   ***
  
   ...Тем временем, бетон достиг кадыка и... застыл. Сперва Кармус не особо это осознал, потеряв счёт секундам, но время шло и факт становился очевидным: поверхность бассейна стремительно застывала, но уровень её не повышался. Кармус с превеликим трудом чуть повернул шею, едва не вывихнув при этом позвонки и, скося глаза, обнаружил, что...
  
   ***
  
   Он стал слугой. Привилигированным, приближённым, обласканным великой милостью... слугой. Он пользовался всё возрастающим доверием хозяина и неограниченной свободой передвижения в пределах необъятной золочёной клетки, прутья которой едва просматривались за разделяющими их видимыми пространствами так, что, - не будь постоянного тому напоминанья, - вполне вероятно, он абстрагировался бы и от них ... Но напоминание было. На каждом предмете туалета Кармуса - от парадного камзола вишнёвого бархата с позументом и до шёлкового нижнего белья, - красовался герб дома Ульрихов - трёхглавая коронованная жаба с трезубцем и державой, не давая забыть, что всем имеющимся у него в изобилии Кармус обязан исключительно своему благодетелю, и что не будь его... Кармус содрогался, возвращаясь памятью к периоду своего вольного и никому не подвластного полу-нищенствования, содрогался и тосковал одновременно, горестно осознавая, что променял голодную вольницу на избыточно-сытую клеть. Клеть, даровавшую ему смысл жизни и счастье.
  
   Кем должно быть разумное существо, способное обрести счастье в услужении и жизни в клети? И достойно ли оно большего? Эта мысль не давала ему покоя.
  
   Стоя в обеденной зале, за спиной герцога, облачённый в белые чулки и расшитую парчёвой нитью парадную ливрею, Кармус испытывал смешанное, почти разрывающее на двое чувство, означенное им, как "униженное превосходство". Да, он чувствовал унижение от прислужничества, хоть то и было лишено всякого подобострастия и пресмыканья, всё было вполне цивилизованно, никакого утрирования. Отчего же тогда этот всеобжигающий изнутри стыд? Откуда неизгладимое ощущение, что ты - часть обстановки, не многим отличающаяся от дорогих комодов и статуй, наборов фамильного серебра, или двух гиганских догов, - живых, пегих в яблоках, - вальяжно развалившихся на прохладных плитах, изредка соблаговоляющих принимать жирные подачки с господского стола? А может... может он больше походит на говорящую птицу, - чёрную, с оранжевым клювом, редчайшей породы, за которой была снаряжена целая экспедиция, специально доставившая её с дикого острова? Птицу звали Карра. Она жила в многоярусной просторной клетке, с бесчисленными жёрдочками, дощечками, качелями и гротами, искусственными водопадами и настоящими живыми карликовыми деревцами. Как и Кармус, птица говорила на трёх языках и даже изредко вставляла реплики удивительно уместные по смыслу... Совсем, как он... Забавное сходство, не правда ли? Кармус стоял то ли за спиной герцога, то ли в открытых дверях, пропуская и приветствуя гостей, музицируя им в угоду, независимо кланяясь... взирал на птицу Карру...и горько усмехался в атласную ливрею.
  
   ***
  
   При малейшей возможности он устремлялся домой, в свою уединённую, изолированную бетонную клеть. Это был почти побег. Да, теперь она не тяготила его, напротив, притягала. Исчезали герцог с толпами советников и гостей, вереницы апартаментов и церемоний, сады и лужайки, Карра и доги, исчезала даже Альма, его любимая девочка, средоточие радости... Оставался он сам, один, - он, бетонные стены, минималисткий дизайн интерьера и... существо в аквариуме.
  
   Гиганский, из непробиваемого зеленоватого стекла, он мерцал подводными светами и притягивал Кармуса, как сросшаяся с ним тугая пуповина. Аквариум работал в автоматическом режиме, исправно нагнетая и фильтруя воду и воздух, подавая питательные смеси, регулируя температуру и влажность.
  
   В аквариуме жило ОНО, уже давно переставшее быть несуразным головастиком в пол-пальца длиной и одним жёлтым недремлющим глазом над всепожирающей пастью.
  
   Теперь это было вполне сформировавшееся и ни на что не похожее существо с жабоподобным туловищем, шипастым хребтом ящерицы и хищной, вечно ненасытной глоткой пираньи. Челюсти его усеялись десятками тонких иглообразных зубов, кои не позволяли толстогубому рту закрываться до упора и оттого тот застывал в подобии жутко-зловещей усмешки. А в центре лба, как и прежде, обжигал горячечным огнём единственный изжелта-круглый глаз. Сморщенное двойное веко покрывало его яичную выпуклость и, смыкаясь, выдавливало гнойную слизь. Та стекала по лоснящимся щекам, доколь из-за частокола зубов не выпрастывался длинный змеевидный язык, серый, в зелёную крапинку, и не слизывал собственные испражненья, плотоядно и ревниво, возвращая их в утробное лоно.
  
   Существо было прожорливо, злобно и самодостаточно. Кармус, кормивший его по-началу личинками жуков, мухами и червями из зоо-магазина, быстро понял, что этого никак не достаточно и перешёл на живых рыбёшек, ящериц, змей, а позже и целых цыпляп. Существо пожирало всё и сразу, вне всякой зависимости от степени собственного голода, словно сам факт присутствия кого бы то ни было иного в своём окружении был непозволителен и автоматически побуждал к убийству. Пожалуй, нетерпимость ко всему кроме себя самого, ненасытность и жажда уничтожения и были основными движущими стимулами этого исчадия мутировавших болот. Смертоносное, оно несло погибель всему, и с каждым новым убийством росли его аппетиты и мощь.
  
   Убивало оно завораживающе. Именно наблюдая за процессом убийства, Кармус и заподозрил его впервые в гипнотических способностях. Жертва засасывалась в аквариум по пневматическому шлангу под напором нагнетаемого внутрь воздуха. Завидев живое, исчадие устремляло на него глаз. Веко сжималось жилистым кожухом, точь в точь, как у хамелеона, оставляя узкую щёлку, из которой, казалось, вырывается целенаправленный луч, пригвождающий жертву к месту. Та цепенела, не в силах пошевелиться. Исчадие накидывалось на неё и одним отточенным движением стальных челюстей откусывало голову. Затем, не мешкая, тут же принималось за остальное, в считанные секунды расправляясь с живой плотью. Заглотав добычу, оно раздувалось, обращало глаз на Кармуса и поощрительно мигало. И Кармус, вновь, ощущал себя слугой. Да, слугой, послушно и безропотно ублажающим своего повелителя, и удостаиваясь в ответ сдержанной похвалы.
  
   Очень скоро он заметил, что гипнотические способности исчадия с не меньшей лёгкостью распространяются и на него самого. Как-то раз Кармус пришёл домой особенно уставшим и, вместо того, чтобы тот час приняться за кормление монстра, - провалился в сон. Ему снились болотные хляби, воспринимавшиеся, как родной дом. Жажда убийства была всепожирающей, но жертв всё не было и чувство голода разросталось язвой, доколь не переросло в острую резь в желудке. От неё-то Кармус и проснулся, странным образом сознавая, что утолить её он сможет лишь насытив... другого. Так он и сделал. Голод тут же сменился сытостью и довольством.
  
   Кармус испугался не на шутку, страшась попасть в кабальную зависимость от пестуемого им монстра, но мысль о том, что от него ещё не поздно избавиться даже не пришла ему в голову: казалось, нет ничего естественнее и правильнее для местообитания чудища, чем аквариум в его собственной квартире.
  
   Тогда же он понял, что ОНО - самка. Была ли то некая подмеченная им округлость жеста, налитая выпуклость груди, тучность ляжек, а может - нечто внутреннее, необъяснимое, сопровождавшее сон о голоде, - но с какого-то неуловимого мига Кармус знал это, и знал наверняка.
  
   И он нарёк её Жабой.
  
   ***
  
   Факт самочности изверга поверг Кармуса в едва ли не больший ужас, чем гипнотические способности, грозившие взять под контроль его волю и разум. Бабья сущность (сучность) изначально воспринималась им, как нечто посягающее на основы его существа, сулящее не просто потерю свободы и достоинства, но себя самого. С самцом - пусть сколь угодно кровожадным и злобным, - Кармус бы справился. С самкой - никак.
  
   С тех пор он стал думать о Жабе с обречённостью жертвы, лишь немногим отличающейся от тех, коих сам скармливал на пожирание ненасытной утробе. Да, он ещё ходил на свободе, исполняя функции придаточного механизма, но то было лишь временно необходимым условием, доколь сие угодно Владычице, а потом...
  
   Отныне, пребывая в услужении у герцога, изнемогая от презрения к себе самому, Кармус сбегал домой, к Жабе, затем лишь, чтобы из слуги превращаться в раба. Внешне, вроде бы, ничего не изменилось: он, как и прежде, кормил распухающее в аквариуме существо трепещущей плотью, проверял и менял фильтры, очищал, добавлял, регулировал... Но внутри росло парализующее чувство пресмыкания и ужаса, а привязанность стремительно превращалась в зависимость.
  
   В одно из редких просветлений он решил отгородиться от аквариума массивной, специально заказанной им стальной дверью, обитой свинцовыми пластинами, что принесло некое ослабление гипнозам Жабы на время снов.
  
   Это оказалось более, чем своевременным, ибо сны остались единственным место-временем, где Кармус ещё сохранял за собой относительную свободу. И, словно поняв это, их постоянные обитатели многократно усилили интенсивность присутствия, превратив его в непрошенное и нисколько не считающееся с волей самого Кармуса вторжение.
  
   Стоило ему закрыть глаза, - и он проваливался в иной мир. Усилий не требовалось: его звали, тянули, вели, настойчиво и неотступно. Обитатели снов давно уже перестали быть для него сторонними лицами, став различными ипостасями его самого.
  
   Кармус-Козёл брёл нескончаемыми горными тропами к таинственному Черепаху в поисках собственного предназначения и смысла.
  
   Кармус-Хамелеон вынашивал мегаломанские планы, пестовал солипсизм и паранойю, хоронился и зрил.
  
   Кармус-Детёныш воплощался по миру сиреневым полу-мальчиком, врачуя, зовя к красоте, спасая, даруя, отчаиваясь...
  
   Кармус-крылатая женщина, - которую, как он понял, звали Айя, - беспамятно странствовал сквозь пейзажи чуждого мира, играя на немой дудочке, снимая ладошками слепки бытия, танцуя, плача, грезя... Он вспомнил себя-беременную недозволенным яйцом, себя-поруганную, себя-потерявшую, себя-потерявшуюся...
  
   Он был ими всеми, и все они были им, и каждый поведовал своё, и каждая история добавляла по кусочку камешка в мозаику его самого.
  
   Но в наибольшей степени он был Букашкой. Да и что удивительного? Ведь Букашка был рабом... Жабы. Перед Кармусом разворачивались бесконечные, нескончаемые во времени картины тысячелетий служения. Он знал, что обласканный милостью, осенённый бессмертьем, - временно неуязвим и пользовался этим сполна: познавал, изощрялся в могуществе, копил силы. Он даже внимал зову себя-Детёныша, страшился запретного тяготения к добру, жаждал просторов Безбрежного... Но рабство от этого не переставало быть рабством.
  
   Просыпаясь, Кармус видел свою собственную Владычицу, - ненасытную, требующую, повелевающую. Отправляясь к герцогу, он сменял одно услужение на другое и постепенно стал осознавать, что оба его хозяина - герцог Ульрих и Жаба, - связаны неким непостижимым, тайным, но неоспоримым образом, что на самом деле - у него лишь один неизбежный, как рок Хозяин, столь же неизбывный, как собственное рабство, и что бы он ни делал, где и кем бы ни был, - от несвободы ему не уйти, ручки и ножки будут двигаться по-разному, исполняя совсем непохожие одно на другое дела, но всегда - те и так, как пожелает того кукловод. Белка всё бежала в колесе... Выхода не было. Или был?
  
   Персонажи снов, вроде бы, намекали, что был... Или будет? А может, от самого Кармуса зависит: будет ли? Тонкостей он не улавливал, всё было слишком сложно, размыто, неоднозначно.
  
   Но обитатели были настойчивы, а нетерпение их росло ото сна ко сну. Казалось, зная нечто, сокрытое от него самого, они торопят его. Это раздрожало Кармуса, прибавляя к тягости рабства сосущее чувство непреходящей тревоги, усиливавшейся ещё и потому, что он был совершенно не в силах понять: чего же именно от него хотят?
  
   Сны истаивали, сменяясь сомнительно-реальной явью, а обитатели их, недовоплощаясь с лихвой, со светом дня обретали плоть не покидающих его призраков, пока однажды Кармус не заметил, что...
  
   ***
  
   ... в каждом квадрате бассейна стояло по человеку. Каким образом они там очутились, почему он не замечал их раньше, - того он не знал. Но сейчас они были. Застыв восковыми куклами, каждый в своей позе, они замерли, обездвиженные на полу-миге. Откуда он знал всё это? Ведь от них остались одни лишь головы, одни головы, как и от него самого... Пред Кармусом простиралось чуть бугристое серое бетонное поле с расставленными на нём головами. Впрочем, пройдя сквозь шок ошеломленья, он уже не удивлялся ничему, ибо, как оказалось, знает гораздо больше.
  
   ***
  
   Глава девятая. Парад Живого.
  
   Он знал, что бетон больше не повысится, так и застыв на уровне основания шеи. И что он недооценивал Хозяев, непростительно недооценивал... О, они оказались куда как изощрённей! Да и бетон, оказывается, совсем не простой: в него подмешали некие хитроумные добавки со странным, едва уловимым горьковатым запахом, позволяющие плоти иссыхать, как мумии, предотвращая процессы гниенья. Ему отказано в быстрой смерти, в милосердном глотке бетона, заливающего глотку... Он будет умирать медленно, постепенно истощаясь от нехватки кислорода, в спазмах и конвульсиях, испражнениях и рвоте, в огромном, всеохватном ужасе...
  
   ***
  
   Под поволокой полу-тьмы расползался, перекатываясь, неистощимый дым дорогих сигар и от того головы сидящих в креслах, утопая в волнах не-до-светов, казались дряблыми, ссохшимися во времени отростками рептилий - змей, черепах и ящеров, - погружённых в иззеленевшую тиной топь себя. Голоса так же гасились сумраком и доносились до стоявшего в дверях Кармуса в виде невнятного кваканья, шипения, скрежетов.
  
   Шло одно из нескончаемых совещаний, походивших, скорее, на неторопливую кулуарную беседу, где ничто не упоминается конкретно, ни имена, ни места, ни деянья, но любой завуалированный намёк, каждая, словно бы, невзначай оброненная полу-фраза, многозначно трактуются, мысленно обсасываются так и этак, взвешиваются и обдумываются, и лишь затем удостаиваются такой же обтекаемой, вроде бы, никак не связанной с ними на прямую, реплики.
  
   Однако, Кармус уже давно усвоил, что именно на таких, вот, "необязательных" собраниях и вершатся у герцога наиважнейшие дела и принимаются судьбоносные решения. За почти четыре месяца своей службы Кармус так и не сумел понять: чем же, собственно говоря, занимается его хозяин. День герцога был расписан по минутам и не посрамил бы иного государственнного деятеля, совещания и встречи следовали одно за другим, а спектр затрагиваемых тем всякий раз поражал Кармуса заново и, если бы не знание того, что он находится в апартаментах герцога Ульриха, - вполне, как казалось ему, частного, пусть и сколь угодно влиятельного лица, - он поклялся бы, что присутствует на тайном заседании кабинета министров. Впрочем, зачастую, даже сами темы бесед, не говоря уж о деталях и частностях, с лёгкостью ускользали от непросвещённого ума Кармуса.
  
   Точно также не до конца отождествлял он и каждого из участников с той или иной приписываемой ему гипотетической ролью: кто из них был одним из советников герцога, кто - гостем, а кто - советником одного из гостей?
  
   Сегодня, как показалось Кармусу, обсуждались степень бесстрашия и воинственности бойцовских петушков. При этом представлялись наглядные выкладки, диаграммы, таблицы, пестревшие суносоидами графики. Листки лениво переходили из рук в руки, сопровождаясь глубокомысленным хмыканьем, головы склонялись над зелёным сукном стола и веско покачивались меж глотками коньяка и дыма.
  
   - Вот последняя сводка, двух-часовой давности, - прошамкал жабообразный толстяк в золотом кольце, - дух мощи понизился ещё на 0,58%.
  
   Присутствующие озабоченно переглянулись.
  
   - Есть предложения? - промолвил герцог после долгой паузы, вопросительно оглядев сидящих. Рептилии заёрзали.
  
   Наконец, самая храбрая из них, венчавшаяся змеевидной головкой на складчатой шее, - неуверенно протянула:
  
   - Может, устроить ещё один карнавал? С раздачей жетонов и...
  
   - Как оригинально, - саркастически парировал герцог. - Услышу я сегодня что-нибудь новенькое? Кто-нибудь среди присутствующих способен ещё на генерацию идей?
  
   - Эээ... - прошипел безгубый ящер под уничижающим взглядом патрона и собственной, не оставляющей места для укрытия, плешью, - эээ... Я предложил бы бесплатных девочек...
  
   - И мальчиков! - внёс торопливую поправку другой, но тут же осёкся под шиканье и сник.
  
   Повисла тишина. Лишь клубы дыма густели неминуемостью, наливаясь свинцом.
  
   - Скажите-ка, Кармус, а что бы сделали вы, так сказать, человек из народа? - осенило самого сообразительного из всех. Кто сказал, что они не способны на самобытность мышления?
  
   - Простите? - не понял Кармус. Он, отрешённо вперясь в конфигурации табачных фантомов, не сразу-то и сообразил, что обращаются к нему. Только, когда все головы с почти ощутимым хрустом позвонков обернулись в его сторону, до него дошёл смысл сказанного.
  
   - Прошу меня извинить, не уловил сути вопроса, - почтительно ответствовал он. - Не изволите пояснить?
  
   - Что бы вы предприняли для улучшения самочувствия горожан? И для поднятия духа нации вцелом?
  
   - Говорите свободно, Кармус, не стесняйтесь, - сказал герцог и поощрительно улыбнулся.
  
   Пред Кармусом пронеслись моментальные картинки: жаждущие крови и зрелищ толпы обывателей пред атакуемым десантниками небоскрёбом... обнажённые девочки, раздающие дармовые наркотики... Скелетоны... женщина-вамп... парень с покаянной табличкой...похоть и насилие... отчаянье и тоска... безумие... страхи... одиночество... и его собственный неутолимый голод по живому...
  
   - Я наполнил бы город жизнью. - Сказал Кармус, устремив невидящий взгляд в бесноватых призраков.
  
   - А он что, по-вашему, мёртв? - насмешливо прохрюкала ороговевшая очками черепаха.
  
   - Погодите, не мешайте ему. Продолжайте, Кармус, дальше.
  
   - О, нет, он не мёртв, хуже, много хуже, - он жив нежитью! - И Кармус взметнул руку к теням, словно намереваясь тонкими, изящными пальцами пианиста ухватить, сжать, удушить неосязаемое. - Он - ходячий труп. Гнилостный, смрадный, скверный, несущий распад и тлен всему живому. - Глаза его запылали, голос набирал мощь. Кармус уже не говорил, - он вещал, пророчествовал, духовидил. - А мы, мы все - его изъеденные трупным ядом клетки. Поросшие коростой и язвами, сочащиеся гноем и слизью, кровожадные, ненасытные, алчущие всё большего для себя самих... Мы сеем смерть, плодим и множим страдания и боль, питаемые сумраком, как светом, похотью вместо любви, безучастием вместо чуткости, презрением вместо сострадания. Мы изгнали доброту, сменив её на жестокость, участие - на агрессию, искренность - на скрытность. Мы - антитеза красоте мирозданья. Мы - нежить!
  
   Рептилии сбились в свору. Они уже не усмехались, пренебрежительно и надменно, нет, люди в креслах застыли безмолвные, прикованные к Кармусу, заклятые. Пепел сигар осыпался на дорогое платье, они не замечали того.
  
   - Но даже в нас не угас ещё лучик света. И доколь теплится - дотоль не потеряны мы для жизни. Вы хотите воодушевить жителей города, "поднять дух нации"? - Так наполните их существование хоть каким-то смыслом. Пусть крохотной, но полезной и благой целью. И они обретут жизнерадостность. Вы понимаете? Радость жизни. По крайней мере, на какое-то время. А там... быть может, кому-то хватит и этого, и дальше они пойдут уже сами...
  
   Свора затаилась, ожидая сигнала вожака, теперь всё зависило от него: даст знак освистать - освищут, заклюют, изничтожат; ухмыльнётся - и разразятся издевательским хохотом; разгневается - ...
  
   - Скажите, Кармус, что вы подразумеваете под привнесением в город жизни? Вы можете конкретизировать вашу мысль? - задумчиво промолвил герцог в повисшей тишине.
  
   - Да, я могу конкретизировать. Под привнесением жизни я подразумеваю её саму. Буквально. Люди задыхаются в себе от нехватки живого. Они истосковались по чистоте. Чистоте воздуха, воды, земли. Да они уж и позабыли вовсе: что это такое - земля? Верните им землю и тогда, постепенно, они станут замечать и небеса. Сперва - во вне, а после - и в себе самих.
  
   - А ещё конкретнее?
  
   - Я предоставил бы им возможность растить и пестовать живое в домашних условиях. В начале - самое непривередливое, способное выжить в атмосфере города: ягодные кустарники и пустынные цветы, плющи и кактусы, птиц, собак и кошек. Я знакомил бы их с миром дикой природы, с его красотой и свободой. Я прививал бы им любовь и потребность в заботе о ком-то, кто может ответить нежностью на нежность, теплом на тепло: они, ведь, давно уже разучились дарить, привыкнув к покупной ласке, продажной любви, заботе, оценивающейся в империалах... Дайте им жизнь - и они станут чуть меньше ненавидить себя и страшиться других.
  
   Герцог сидел сощурившись, проэцирую нарисованную Кармусом модель, затем медленно кивнул.
  
   - Это может сработать, - проговорил он тихо. - Конечно, не в деталях, но в общем и целом... что-то во всём этом есть...
  
   Свора ухватила на лету, заданное вожаком направление и пришла в движение.
  
   - Мы начнём с парада! Да, с зоо-парада!
  
   - Прилюдная демонстрация живого. Натурального. По крупному!
  
   - Передвижные павильоны. Мобильные платформы с флорой и фауной. Оранжереи на колёсах.
  
   - С раздачей экземпляров! Обязательно - с раздачей!
  
   Они уже упивались идеей, фонтанировали частностями, стараясь перекричать друг друга, перещеголять, затмить, ошарашить.
  
   - Полярные медведи!
  
   - Верблюды!
  
   - Страусы!
  
   - Пингвины!
  
   - Хищники и их жертвы. Наглядное пожирание!
  
   - Растения-убийцы!
  
   - Мы отправим экспедицию в Парк!
  
   - Точно! В Парк, он, ведь, у нас под боком, а там...
  
   - Прежде всего- реклама! Самая широкая рекламная компания!
  
   ***
  
   Когда последние из них покинули кабинет, всё ещё возбуждённо переговариваясь меж собой, а Кармус, ещё не остывший от стыда, возмущения, омерзенья, ожидал позволения герцога удалиться, - тот глянул на него долгим, неожиданно добрым взглядом и сказал:
  
   - Не слишком обращайте внимание, Кармус. Большинство из сказанного тут было чистым бредом, коему не грозит воплощение в реальность. Впрочем, как и вашим романтическим фантазиям. Но одно я скажу вам точно: если зерно вашей идеи даст плоды - вы не пожалеете. И в слугах ходить вам больше не придётся. Это моё вам обещание.
  
   ***
  
   Шла вторая неделя тотальной компании по рекламе, задавшейся целью подготовить сознание обитателей мегаполиса и Империи вцелом к неслыханному "Параду Живого".
  
   Клич "Назад - к природе!" был брошен масс-медии и та подхватила его с жаром и рвением вырвавшейся на охотничьи просторы изголодавшейся гончей.
  
   Компания была разработана гениально и началась с муссирования освящённой веками темы глубинного, изначального сродства нации с взростившими её Великими Болотами и самой Жабой-Прародительницей. Ничего патриотичнее этого измыслить было попросту невозможно. Для любого болотника то был бальзам на душу.
  
   Преступная бессмысленность существованья, распад патриархальных структур, отмирание духовных ценностей, - на прямую объяснялись потерей связи с родной стихией, естественной средой обитания, с обрывом материнской питательной пуповины.
  
   От этого плавно перешли к пространным, так сказать, общечеловеческим материям. Телевидение и радио наводнились программами о живом и его благотворном влиянии на все сферы - от психики до быта. Негативные стороны, как то: уничтожение природы, гибель живого в условиях урбанистической культуры, угроза самому существованию человека и планеты, - умело затушёвывались, почти не упоминаясь: акцент делался на позитив.
  
   Рынок полнился плакатами, наклейками, майками и брелками со зверьками. Традиционно болотные персонажи разнообразились представителями всех гео-зон, от комара до гризли, от бабочки до баобаба. Особенное внимание уделялось, естественно, детям в справедливом расчёте на то, что те уж спровоцируют родителей.
  
   Город лихорадило в предвкушении обещанного Невиданного и Грандиозного.
  
   ***
  
   Жаба росла непереставая... и Кармус понял, что ещё чуть - и она разнесёт вдребезги пуленепробиваемый аквариум, разве что, он изыщет способ его расширить. Но как это сделать он не знал и, поколебавшись, поведал о своём домашнем монстре герцогу, при этом не особо вдаваясь в подробности, благо, момент выдался самый что ни на есть благоприятный.
  
   Герцог заинтересовался необычайно, заверив Кармуса, что при первой возможности посетит его чудо самолично. Пока же, он просто куда-то позвонил.
  
   На следующий день в квартиру Кармуса нагрянуло подразделение солдат, один вид которых способен был повергнуть в нешуточную панику весь его тихий буржуазный квартал. Они прибыли на тяжёлом армейском грузовике и самоходной бронированной установке хим-радиационных войск. Самоход топорщился антеннами, лазерными пушками и уймой замысловатой техники. Облачённые в скафандры высшей защиты, они внесли в дом груды оборудования, неясного Кармусу предназначенья и принялись за работу. Она длилась неполных трое суток, на время которых жильцам ближайших домов был настоятельно рекомендован оплачиваемый отдых в пятизвёздочном отеле на дальней ривьере.Когда их труды подошли к концу и Кармусу было дозволено заглянуть к себе в комнату, он тут же понял, что дом свой потерял безвозвратно. Вместо него был...
  
   Аквариум. Гиганским, таинственно мерцающим кубом занял он четыре пятых некогда просторной комнаты, оставляя узкие проходы вдоль стен, так, что прижавшись к одной из них, Кармус мог бы протиснуться к единственному окну, кухоньке, ванной или отгороженной дверью нише с собственной постелью. Впрочем, то было лишь в теории, т.к. два из проходов были заставлены балонами с разноцветными краниками и циферблатами, ящиками, коробками, змеевиками... Вся конструкция вцелом покоилась на слепящих никелем пружинящих рессорах, удивительно чутко отзывавшихся на любое движение в бассейне и способных приводить в действие иные механизмы, создававшие подобие ряби и лёгкой качки, сродни тем, что возникают в болотной хляби, когда та поглощает в себя нечто грузное и объёмистое. Вес сооружения казался чудовищным и Кармус возблагодарил судьбу, что живёт на первом этаже, иначе полы, несомненно, обвалились бы под тяжестью.
  
   Субстанция, до половины заполняющая аквариум напоминала по консистенции нечто среднее меж вязкой грязью и маслянистым желе, она то и дело побулькивала, и лопающиеся пузыри испускали чётко различимые газовые испражненья в свободную от трясины атмосферу, которую при всём желании невозможно было назвать воздухом. Желтовато-сизая, смурная, она ворошилась в себе и сползала по стёклам медленными липкими каплями, назад, в трясину.
  
   Под поверхностью хляби простирался некий ландшафт, угадывавшийся едва выступающими кочками и кое-где выпрастывающийся наружу, образуя подобье берегов, дабы Жаба могла "загорать" под искусственым солнышком: матовыми лампами одновременно интенсивного и тусклого зеленовато-жёлтого света.
  
   Система разветвлённых труб соединяла аквариум с баллонами и ящиками, и у Кармуса заняло около недели постичь все тонкости управления ими. Его инструктором был сухощавый человек в очках и цивильном платье, которому, однако, беспрекословно подчинялись солдаты и командовавший ими офицер в чине майора.
  
   В ходе инструктажа Кармус постепенно осознал две вещи: первое - для Жабы создан рай на земле, идеальные условия для жизни и функционирования. Они столь полно отображали изначальную среду её обитания, при всяком отсутствии негативных факторов, что по словам эксперта, практически обеспечивали ей бессмертие. При сооружении аквариума были задействованы последние достижения мутантной зоологии, биохимии, генной инженерии и дюжины других дисциплин с непроизносимыми для Кармуса названиями. Результат являл уникум мирового масштаба, важность которого выходила далеко из ряда тех или иных, сколь угодно продвинутых исследований, а их предмет и фокус - Жаба - рассматривалась, как редчайшее, не поддающееся оценке сокровище.
  
   Что напрямую соприкасалось со второй вещью, осознанной Кармусом: он потерял не только свою комнату и приватный угол, но и право собственности на выловленного им некогда головастика. Жаба стала достоянием неподвластных ему структур, полу-военных, полу-гражданских, но в равной степени секретных. Более того, из сказанного вытекало, что Кармусу оказали особое доверие и даже честь, просто позволив оставаться и далее при своём чаде в качестве... охранника и слуги. Да, именно в этих терминах и описал очкарик в штатском его обязанности: охранник и слуга.
  
   Настенное табло перемигивалось зелёными огоньками, газы, жидкости и строго отмеренные питательные смеси подавались в аквариум оптимальными сочетаниями, выходили отходами в специальные запломбированные контейнеры, а диспетчеру Курмусу вменялось бдительно за всем этим наблюдать и оповещать Центр в случае малейших отклонений.
  
   Разумеется, всё это - лишь на время его пребывания в "собственном доме", т.е. в оставленной за ним клетушке 2 х 1,5 метра, куда уместилась узкая койка и вделанные в стены шкафчики со всем его нехитрым скарбом. В остальное же время при Жабе будут другие, круглосуточно сменяющиеся дежурные. Входную дверь сменили на нечто, отзывающееся на запрограммированные в него голоса и отпечатки пальцев, и Кармус оказался не более, чем одним из немногих избранных, удостоенных престижного доступа в опочивальню титулованной особы.
  
   Впрочем, у него оставалось кое-что ещё: личный закуток и... знание об экстрасенсорных способностях Жабы. Как-то так получилось, что по началу он просто не упомянул о них ни герцогу, ни очкарику, а потом... потом он лишь поздравил себя с нечаянной предусмотрительностью, остро ощутив, что разглашать подобное нежелательно, крайне нежелательно. Лишь много позже заподозрил он, что это его "решение" было ни чем иным, как внушённым ему приказом самой Жабы. Но к тому времени подобные мелочи уже не заботили его, и потом...
  
   ***
  
   ... потом он умрёт. Голова его съёжится чуть ли не втрое, став похожей на сморщенное яблоко, обтянутую натуральной кожей куклу. Очень хорошо выделанную куклу-марионетку. Затем появится человек с пилой. Он пройдётся по квадратам бассейна, от одной головы к другой, как по кукурузному полю, собирая случайно забытые, выжженные солнцем початки. Одним резким выверенным движением, он спилит головы и бережно уложит их в притороченный мешок. Потом... О, как много применений редкостной, уникальной, всё пополняющейся коллекции!
  
   ***
  
   Кармус стоял за спиной герцога Ульриха в одной из высотных застеклённых кабинок, сооружённых для привилегированной элиты Империи и ожидал начала Парада.
  
   Торжественная трибуна возносилась над площадью Свободы, на пересечении бульваров Согласия и Нерушимости, и сама по себе являла шедевр архитектурного искусства. Выполненная в виде огромного букета цветов, она покачивалась на гибких стальных кронштейнах стебельков, где каждая кабинка представляла собой восхитительный полу-распустившийся бутон, а композиция вцелом поражала гармонией форм и оттенков, рождая образ чего-то бесконечно изысканного, утончённо-воздушного и... недостижимого, как то и подобает элите города и государства. Казалось, восторженные граждане одарили своих избранников драгоценным колье, заключив в него их самих, и те, в благодарность, возвращают себя городу благоухающим соцветьем.
  
   Площадь, широкие бульвары, прилежащие улицы, - превратились в безбрежное людское море, словно сам мегаполис миллионами своих обитателей выплеснулся в одном неудержимом порыве страсти. Мощнейшие динамики перекрывали гомон толп, вещая о приближении Небывалого, превознося дух нации и восхваляя устроителей. Голографические экраны с десятков точек обозревали картину происходящего, а парящие над городом вертолёты транслировали вид сверху, зависнув разноцветными мушками в небе, ухитрившемся быть низким и блеклым одновременно.
  
   Даже если бы не произошло ничего более, то и тогда уже с уверенностью можно было бы утверждать, что Парад удался.
  
   Кабинки герцога Ульриха и других представителей имперской знати располагались в самом центре букета, занимая традиционно-болотную часть спектра, между высшими государственными и военными чинами справа и хозяевами города слева. Именно там, среди этих последних, Кармус и увидел его. Бывший начальник Бюро по Безработице, и вправду стал мэром мегаполиса, и сейчас торчал щеголеватой чёрной тычинкой из багрового бутона своей кабинки, покачиваясь под порывами ветерка оваций и расточая подёрнувшийся инеем нектар судорожной улыбки. Под взглядом Кармуса он обернулся, тень недоуменья скользнула по его лицу, но так и не облеклась воспоминаньем. А жаль, Кармус отнюдь не отказал бы себе в маленьком приятном пустяке. И он, с издевкой усмехнувшись, учтиво поклонился мэру.
  
   Экраны укрупнили изображение и вдалеке обозначилась голова шествия. Сомкнутыми рядами по двенадцать, дерзко вознося овеянные славой стяги, двигалась колонна приграничных фермеров-воинов в грубых кожаных доспехах и широкополых шляпах с волчьими хвостами.
  
   Гордость и оплот нации, - они восседали на богатырских меринах-тяжеловесах, каждый из которых казался ожившим мастодонтом: только они и могли выдерживать вес своих всадников, мало отличавшихся габаритами от них самих.
  
   Толпа всколыхнулась. Зрелище, и впрямь впечатляло, тем более, что большинство горожан отродясь не видывало и обычной живой лошади.
  
   За пограничной гвардией двинулась лёгкая кавалерия имперских драгун. Они гарцевали, молодцевато красуясь и пританцовывая на булыжнике мостовых, нарочито лавируя под ливнем конфетти, ленточек, бумажных цветов и волнами рукоплесканий.
  
   Как и следовало, Парад открыли представители национальной фауны и флоры - обитатели болот, пустынь и озёр, возглавляемые отрядом земноводных. Жабы, лягушки, тритоны и ящерицы, - каждый под-вид в отдельном прозрачном контейнере со своим микроклиматом и видео-камерами, передающими увеличенное изображение прямо на огромные голографические экраны.
  
   Коментаторы во всю расписывали характеристики животных и растений, выделяя те из них, которые, по их мнению, особо отображали народный дух и колорит.
  
   Местные, вполне, надо сказать, субтильные образчики, сменились своими, куда как более внушительными заморскими сородичами: гиганскими морскими чепепахами, варанами, ящерами и аллигаторами, питонами, анакондами и бесчисленными представителями семейства лягушачьих, некоторые их которых были столь ядовиты, что простое прикосновение к ним грозило смертью.
  
   Прожектора вспыхнули тёмно-синим, создав удивительно правдоподобный эффект сумерек. Появилась платформа, населённая обитателями Сумеречной Зоны - ночными животными и птицами. Она была встречена бурей аплодисментов и восторженным улюлюканьем, словно толпы учуяли родное. Пред зрителями предстали перепуганные насмерть летучие мыши, кроты и землеройки, совы и филины, бабочки и светлячки...
  
   На смену "ночникам" пришли мелкие млекопитающие, сперва, - опять же, - местные, болотные и пустынные: крысы и тушканчики, суслики, хомяки и выдры... Каждый зверёк высвечивался крупным планом. Съёмка была потрясающей, техника - невероятной, казалось, звери находятся на расстоянии вытянутой руки: волосики искрились, глазки блестели, усики подрагивали...Для каждого животного был создан подобающий его мирку интерьер, в точности передающий образ жизни и среду обитания. Вот появились и пушные хищники: песцы и горностаи, ласки и куницы, бобры, деловито слагающие хатки и... белки... Их были десятки, сотни...
  
   Они не резвились в тенистом лесу, не укрывались в дуплах, не перепрыгивали игриво с ветки на ветку... Нет, они неугомонно бежали... в колёсах... Бежали за сверкающим фольгой орехом, неустанно, бессмысленно, неизбывно... "Белка в Колесе" пришла в город. Кармуса продрал озноб...
  
   Впрочем, они тут же сменились домашними животными. Бесконечные породы собак, ослов и кошек, коров и буйволов, яков и овец, свиней, быков и птицы, - были встречены более, чем заинтересованно. Дикторы многократно подчёркивали, что по окончании Парада все представленные на нём животные и тысячи других будут распроданы горожанам за символическую плату и каждое такое напоминание порождало очередной взрыв восторга: народ жаждал зверей, жаждал и требовал!
  
   Появились крупные млекопитающие - олени, антилопы, жирафы ... Платформы делились на гео-зоны, материки и ландшафты, они двигались нескончаемой чередой и только сейчас Кармус по-настоящему осознал размах затрат и усилий по организации этого грандиозного по масштабам мероприятия. Ни один зоопарк в мире не смог бы похвастаться подобной коллекцией, превышавшей всё, когда либо виденное или слышанное. Казалось, нет животного, насекомого или растения, не представленного на экспозиции, хотя бы в одном экземпляре, их разнообразие поражало, а средства, затраченные на их поимку, доставку и содержание просто не укладывались в голове.
  
   Однако, апогей ещё ожидал впереди: хищники и гиганты.
  
   Волки и лисы сменялись гиенами, шакалами и росомахами... Когда появились первые представители крупных кошачьих, - рыси и пумы, - волнение публики стало возростать в геометрической прогрессии. Вот уже и роскошные экземпляры пантер и леопардов, чит, гепардов и, наконец, - редчайшего снежного барса... Кармус смотрел неотрывно на это воплощение животного совершенства, наслаждаясь грацией, законченностью черт, упоением собственной силой.
  
   С появлением тигров, публика возопила в восторге. Зрелище, и впрямь, было завораживающим. Но царь зверей перекрыл и его. Львы были представлены целым прайдом: огромный, великолепный самец-альфа, несколько взрослых львиц и дюжина особей молодняка, включая трёх львят, не достаточно взрослых для изгнания их из стаи собственным ревнивым отцом. Дети играли меж высоких саванных трав, взрослые невозмутимо дремали под тенистой акацией.
  
   Зрители умудрились выйти из себя, затаив дыханье. Кое-какие экраны концентрировались на публике и наблюдение за ними было, едва ли, не более занимательным, чем созерцание зверей.
  
   Появились медведи. Гиганский гризли в отгороженном прутьями настоящем кусочке таёжного леса, сидел на поваленном стволе, а на заднем плане голографический фантом показывал медвежонка, потешно ловившего форель в горном ручье. То было сочетание живого зверя с видео-изображением из жизни его сородичей на лоне дикой природы. Эффект был неотразим. Толпы ахнули.
  
   Полярный медведь обитал в громадном, как айсберг контейнере с зеленоватым льдом. Пейзаж искрился, теряясь в морозной дымке и всколыхнул в Кармусе запорошенный забытьем пласт памяти: повеяло Заснежьем.
  
   Динамики оповестили о приближении гигантов суши - слонов. Полу-открытая необъятная платформа медленно двигалась к площади, но казалось - то надвигается сам мир джунглей. Стадо, состоящее из вожака, трёх самок и двух годовалых слонят вовсю лакомилось сочными плодами и ветками, смачно выламывая их из стены деревьев. Заслышав рёв толпы, вожак оторвался от трапезы, поднял хобот и вострубил - то ли приветственно, то ли предостерегающе. Самки и детёныши сбились в кучу, платформа зашаталась, опасно накренилась и на какой-то миг показалось, что сама незыблемая твердь площади Свободы, одетая в столетнюю брусчатку, проседает под непомерной тяжестью. Вожак затрубил снова, ухватился хоботом за прутья ограждения, платформа нехотя выпрямилась и, натужно взревев моторами, с трудом поползла вкруг площади и дальше, по бульвару Нерушимости, постепенно скрываясь из виду. Толпа неистовствовала.
  
   Но, то была лишь прелюдия. Теперь же приближались настоящие великаны - слоны южных саванн, чуть ли не вдвое превышавшие первых, с длинными, изогнутыми кверху бивнями, грубой, непробиваемой даже револьверными пулями шкурой, огромными ушами-опахалами, - они казались неотёсанными деревенскими увальнями по сравнению с цивилизованными, добродушными и по-женски округлыми восточными собратьями. Комментатор восторженно описывал особенности этих левиофанов суши, подчёркивая их буйный нрав и невосприимчивость к любой дрессировке. Ни одной культуре мира не удалось ещё одомашнить или хотя бы приручить исполинов: их свободолюбие не поддавалось уговорам.
  
   Клетки со слонами, в три этажа высотой, занимали всю проезжую часть бульваров, загодя очищенных от украшавших их железо-бетонных псевдо-деревьев, и оставалось только удивляться, как им вообще удаётся двигаться на гребне ребристых колёс в два человеческих роста каждое. Кабин с водителями у платформ не было: они управлялись дистанционно, из диспетчерского центра, при содействии вертолётов и видео-камер слежения.
  
   Возбуждение толп приближалось к истерии. Полицейский кордон давно уже отчаялся обуздать не подлежащее обузданью, и единственным фактором, удерживающим людское море в берегах тротуаров были сами платформы, преграждающие им путь. Впрочем, даже это не всегда помогало и время от времени, тут и там, было видно, как человеческая капля выдавливается бурлящей стихией за пределы спасительных берегов и исчезает под неумолимыми колёсами, всплёскивая руками в прощальном жесте отданного на заклание. Казалось, город жертвопоклонствует своему кумиру, коронует нового Молоха, осеняя его путь свежей пахучей кровью. И действительно, за платформами, по камням брусчатки тянулся жирный, маслянистый красно-бурый след, ничуть не походивший на просочившуюся тормозную жидкость или машинное масло.
  
   Животные, и так взбудораженные донельзя галдящими толпами и запахом крови, нервно ходили из конца в конец вольеров, хлопая ушами, вздымая хоботы, натужно дыша... Платформы раскачивались всё больше, что лишь прибавляло слонам волнения и усиляло качку... Рёв сотен тысяч глоток рвал перепонки, прожекторы и фото-вспышки слепили, дождь бумажного сора сводил с ума. Когда платформы почти поравнялись с соцветьем главной трибуны, совсем рядом с ними прогремел оглушительный залп питард, осыпав огненными снопами. Пушечный грохот и ряд мгновенных вспышек, последовавших одна за другой, довершили дело: слоны обезумели.
  
   Вам когда-нибудь доводилось наблюдать воочию бешеного слона? Думаю, нет, иначе, вам бы уже не читать этих строк... Взбесившийся слон - это не что-то, что можно образумить или попытаться остановить, путь даже бетонной стеной, рекой иль пропастью, - нет, он пойдёт напролом и будет идти дальше, круша всех и вся, доколь не исчерпает собственного безумия, доколь не выгорят до тла обуявшие его ненависть, злоба, страх.
  
   Слоны обезумели. Несколько из них разом навалились на стальные трубы ограждения и смяли их, словно пластелиновые. Вожак издал леденящий душу рёв, протаранил переднюю стенку платформы, сплющил чудовищными ногами кабину управления и свалился наземь. С трудом поднявшись, он вострубил, призывно обращаясь к своему стаду, и ринулся вперёд. Людское море, взметнувшись пеной ополоумевших голов, окончательно вышло из берегов и хлынуло, заливая любое свободное пространство. Остальные слоны рванулись за вожаком в пробитую им брешь. Троим из них удалось достигнуть земли и они, в страхе потерять ориентацию, кинулись на удаляющийся зов предводителя. Им пришлось прокладывать дорогу сквозь потоки человеческих тел и они прорубали её, как прорубают путь в стене высоких, колосящихся трав в родной саванне. Человеческая трава волновалась колосьями, бурлила, шумела и падала, придавленная, вмятая в землю, истёртая в липкую, пряную, сводящую с ума пыль.
  
   Но самое страшное, как оказалось, ещё впереди. Каменное покрытие мостовой охнуло под слоновьей тяжестью, протестующе заскрежетало и, не выдержав титанического веса, начало проседать вглубь себя всё расширяющейся жуткой воронкой. Платформа, с остававшимися на ней слонами запрокинулась кормой кверху и стала медленно погружаться в разверзающуюся под ней бездну. Несчастные животные надрывно ревели, хватаясь хоботами за рушащиеся борта, что лишь сильнее затягивало платформу вниз.
  
   Воронка ширилась, от неё во все стороны площади зазмеились устрашающие трещины, а в ней самой, как в безобразно вспоротом брюхе, обнажились сизые потроха невидимой свету городской утробы, - засверкали вспышки разорванных кабелей, лопнувшие трубы брызнули обжигающим паром, взметнулись в небо фонтанами нечистот...
  
   Трещины углублялись на глазах и вот уже две из них быстро поползли в сторону трибуны и раскололи её на три части, удивительно точно соответствующие делению соцветья на секторы: военно-политическая верхушка справа и городская слева от центрального имперского.
  
   Кармус застыл на месте, завороженно глядя, как по бутонам тюльпанов и лилий, роз, пионов и орхидей проходят волны дрожи, как они, словно застигнутые врасплох в летний полдень внезапно налетевшей стужей, трепещут в отчаянной мольбе, надламливаются хрупкими стебельками и, поникнув головками, просыпаются наземь горстками человеческих тычинок. Оставшиеся суетятся в безотчётной панике, цепляются, отталкивая друг друга за сомнительные выемки лепестков... но прыгать вниз равносильно самоубийству и остаётся лишь уповать на вконец ополоумевшую судьбу...
  
   Захваченный зрелищем стремительно увядающего соцветья, Кармус не сразу заметил, что на бульваре... всё ещё продолжался Парад. За исполинами южных саванн, в полном соответствии с программой, следовал её заключительный и главный номер - гигант всего живого на планете - Синий кит. Четыре спаренных по двое циклопических армейских тягача несли на себе невероятных размеров стометровый куб, заполненный холодной зеленоватой водой северных морей. Кит, - серовато-синий, пятнистый, с высоко посаженным дыхалом, занимал почти треть пространства своего резервуара и, с трудом разворачиваясь в нём, нервно вертелся в удушающей его тесноте , то и дело вскидываясь на поверхность и пуская фонтаны воды, достигавшие десятых этажей.
  
   Большинство видео-камер уже не действовало, но некоторые ещё работали, подавая изображение на объёмные экраны. Очевидно, дистанционное управление вышло из строя, т.к. тягачи, не замечая ничего вокруг и мерно утюжа мостовую, неумолимо приближались к разверзшейся на их пути, клокочущей паром и миазмами воронке. Когда до неё оставалось метров тридцать, края её подломились под надвигающейся тысячетонной тяжестью, и передние машины, слаженно взвыв моторами, грохнулись в пропасть. Аквариум запрокинулся и, вместе с хлынувшими потоками воды, выплеснул наружу и своего обитателя. Кит изогнулся в воздухе гиганской сардинкой-переростком, издал жуткий, на грани слуха, не поддающийся описанию рёв, и, тяжко ударившись обо что-то, исчез во чреве. Воронка охнула, всколыхнулась, взметнулась ввысь жутким содержимым, и оглушительно рухнула внутрь себя.
  
   Рёв перешёл порог слышимости и тогда, в тишине, оглушённой собственным грохотом, послышался странный, далёкий, всё нарастающий гуд. Казалось, он рвётся из самой преисподней, крохотное окошко в которую отверзлось воронкой на площади Свободы. Повеяло болотным смрадом.
  
   Кармус, и так раскачивающийся в своей кабинке, не смог в полную меру ощутить последовавших за этим подземных толчков, он лишь созерцал их последствия. По площади прошла рябь, и она, словно разъярившийся бык, стряхнула с себя обрамлявшие её помпезные здания из гранита и мрамора, словно те были картонными бутафорскими декорациями. Дальнейших толчков созерцать было уже невозможно: всё покрыло непроницаемое, клубящееся облако ржавой, грязной пыли. Вокруг потемнело настолько, что Кармус с трудом различал ближайшие к нему уцелевшие бутоны кабинок.
  
   Герцог Ульрих всё это время стоял не шелохнувшись, не дрогнув ни единым мускулом, неотрывно глядя в надвигающуюся на него даль. И когда Кармус, наконец, склонился к своему патрону и легонько тронул того за рукав, то увидел, что на лице его играет победная, торжествующая улыбка.
  
   Сквозь клубы пыли и громовые перекаты рушащихся зданий комариным писком пробился дробный стрёкот: то были первые спасательные вертолёты спецназа.
  
   ***
  
   - Вот, - и герцог выложил перед Кармусом платиновую карточку, переливающуюся голографической картинкой имперского герба, - держите, она ваша. Пользуйтесь свободно: кредит неограничен.
  
   Кармус в недоумении поднял бровь.
  
   - Я обещал вам, что в случае успеха вашей идеи о животных, - в слугах ходить вам больше не потребуется, помните? Ну, так вот, отныне вы более не слуга, вы - сотрудник. А ещё точнее - мой личный советник по особым делам.
  
   - Но..., - Кармус был искренне потрясён, - но ведь идея НЕ удалась. Парад провалился. Провалив и добрую часть центра города... Я уж не говорю о жертвах и...
  
   - Дорогой мой Кармус, - герцог улыбнулся почти ласково, по отечески, - вам ещё многое предстоит открыть для себя. Понять, уяснить и упорядочить в единую картину. Пока же, скажу вам лишь одно: парад удался. Более того, - превзошёл все мыслимые ожидания. И идея его была ваша, пусть и в зачаточном, неоформившемся варианте... как то и подобает идее. А посему - вы больше не слуга. Поверьте мне, я крайне тщательно подбираю себе ближайших сотрудников. И очень редко в них ошибаюсь.
  
   ***
  
   ...оказывается, в Империи было немало собирателей подобного раретета - иссушенных натуральных голов, - среди них попадались даже настоящие ценители, знатоки! И, если чуть-чуть, самую малость, поступиться собственным эгоизмом, гордыней самости, то можно бы найти в этом своём новом квази-существованьи и нечто весьма достойное успокоенья, более того - глубокой удовлетворённости: в конечном итоге, тебя избавили от тягот бытия и необходимости борьбы за выживанье плоти, не лишив при этом сугубо личных, индивидуальных черт... Что же касается, так называемой, "свободы воли", то... но разве можно отнять нечто, отсутствовавшее изначально?
  
   ***
   Глава десятая. Уход в болото или по Лестнице - вверх.
  
   Бетон, остановившись на уровне кадыка, затвердевал вкруг шеи шершавой, больно затягивающейся кромкой, а где-то там, в глубине, давно успел превратиться во вполне добротный камень. Жутко зачесалось между лопаток. В силу неких неизбежных случайностей, там и тут, вдоль тела, в потаённых, укромных местечках сохранились незаполненные бетоном, пустоты крохотных кармашков воздуха, и теперь, изыскивая тончайшие трещинки, приятно щекоча, они просачивались наружу.
  
   Кармусу казалось, что тело, закаменев и обездвижившись, вместе с тем удивительным образом разрослось в ширь и в даль. Закрывая глаза, он ощущал себя горой, нет, гиганским горным массивом, великаном из древних преданий, чей жизненный цикл был столь замедлен, что между вдохом и вдохом пролетали столетья, тело успевало обрости скалами, скалы - деревьями, деревья - мхом, а его, Кармуса-великана, - едва хватало на то, чтоб приподнять отяжелевшее веко, дабы попытаться узреть мгновенно исчезающую вспышку мимолётного столетья, слишком мимолётного и стремительного, чтобы оставить по себе хоть какой-то след на сетчатке, в памяти, в осознании. "Не от того ли, - раздумывал Кармус, - великаны всегда почитались за глупцов и тугодумов, неспособных поспевать за движеньями, мыслями, быстротечным миром людей? Как же нам не быть таковыми и что-то понять, если всё происходит так быстро?! Сменяющие друг друга, никак не связывающиеся одна с другой картины... Как осознать всё это, свести воедино?"...
  
   ***
  
   А в город, уже в третий раз, пришли звери. Сперва - плакатами и рекламными роликами, брелками и игрушками, потешными фигурками из фильмов и детских книжек-говоряшек. Потом - живые, в клетках и вольерах, контейнерах и аквариумах на Параде Живого.
  
   Теперь они вернулись - песцы и норки, горностаи, бобры и лисы, волки и ондатры, леопарды и пумы, котики и куницы... и белки... Сотни, тысячи белок. Они красовались на обнажённых плечах модниц, на сапогах и запястьях, шарфах и шеях, шапках и кошельках... Точнее, не они, только их шкурки, спешно выделанные, кое-где откровенно подванивающие неуспевшей просохнуть, не вполне умершей ещё кожей, но... какое это, в конце-то концов, имело значение? Ведь город доказал главное: он любит живое. Просто обожает его. Настолько, что некоторые самоотверженно отважились на целые меховые костюмы, шубы! А ведь они требовали настоящей преданности идее, почти подвига: их обладатели обрекали себя на добровольное кипячение, продираясь в собственном соку облюбованных ими мехов сквозь вязкие, липнущие к телу клубы смога, сгустившиеся над городом в болотные испарения. И лишь немногие из них могли позволить себе роскошь мини-кондиционеров. Нет, что ни говори, а обитатели мегаполиса были на редкость преданны своим пристрастьям - никто в целом мире не любил животных больше!
  
   Со дня Парада и последовавшего за ним катаклизма, получившего в народе имя "Провал", - жизнь в городе изменилась безповоротно. На месте площади Свободы и ближних кварталов разверзлось то, что официальная пресса претенциозно именовала "Оком". Народ же метко окрестил его "бельмом".
  
   Эпицентр землетрясения был наглухо оцеплен войсками, практически взявшими на себя власть в городе, благо больше руководить им было некому: 70% городской администрации, так или иначе, выбыло из строя в день Парада, остальные делали усиленный вид, что выбыли. Мегаполис был переведен на полу-осадное положение: большинство центральных районов обесточилось, враз лишившись всех благ цивилизации: света, канализации, питьевой воды. Армейские грузовики поставляли протухшую жижу в гиганских цистернах, в строго оговоренных местах, по часам и жёсткому лимиту. Другие ( или те же?) цистерны собирали нечистоты, свозимые к ним в ночных горшках, вёдрах и пластиковых пакетах. Общественный транспорт прекратил функционирование из-за нехватки горючего и горожанам сполна открылась вся прелесть пешех походов, кои, однако, несколько омрачались ограниченностью во времени: с наступлением сумерек обширные кварталы объявлялись "запретной зоной", а в других был введен нерегламентированный комендантский час. Впрочем, сколько-нибудь кардинального значения это уже не имело, ибо сумерки вошли в день.
  
   Теперь не требовалось буйства неоновых огней, полу-мрака подворотен, предательских, гасящих шорохи и крики ночных туманов. Нет, нынче всё творилось в открытую, честно, прилюдно, явно. Сексуальные извращения и наркотические оргии, изнасилования, истязания, убийства, - вершились в парках и скверах, магазинах и офисах, базарах и на бывших автостоянках, превратившихся в кладбища металлолома
  
   Хоть какие-то попытки вмешательства предпринимались в крайне исключительных случаях: до большего руки просто не доходили, к тому же, армия, ответственная за поддержание порядка, смотрела на подобные пустяки сквозь пальцы, видя в них шаловливые, почти безобидные издержки постигшего горожан шока, непривычного перестроя жизни, да и просто специфику местного колорита, а самих граждан воспринимала, как малость ополоумевших, но по природе своей, вполне незлобивых и достойных снисхождения придурков. Горожане же, в свою очередь, считали придурками, как раз, таки, солдат, набиравшихся, как правило, из жителей отдалённых сельских провинций, не блиставших особыми интеллектуальными способностями своих отпрысков. Подобное положение устраивало обе стороны, тем более, что жить стало, и вправду, веселее. Быт, правда, чуток усложнился, но зато - какое разнообразие! какое необъятное поле для вседозволенного и ничем не ограниченного проявления собственных фантазий! И какая неиссякаемая пища для сплетен! Нет, что ни говори, а город был неподражаем!
  
   Дело близилось к зиме, и в обычное время в воздухе уже повеяло бы неким призрачным, едва угадываемым дуновением настоящести: чуть больше прохлады, чуть яснее подобие небесной просини, чуть живее колыхание марева... Но с появлением "бельма", климат претерпел изменения. Что оно есть на самом деле, - не знал никто, но ощущение было таким, будто город перенёсся на край болота. Воздух стал душнее, приобретя неподражаемый аромат разлагающейся органики, цветовая гамма извечного смога сдвинулась к горчичному и жухло-зелёному, а пот стал маслянистым, едким, с неистребимым привкусом серы, мускуса и желудочных кислот, всё больше напоминая извержения животных, а не человеческих органов секреции.
  
   Новая метаморфоза была принята с неизменным чувством юмора, и горожане соревновались меж собой в публичных турнирах на тему: что у кого отрастёт скорее - жабры, хвост или плавники? Циники усматривали в том логическое завершение брошенного давеча призыва "Назад, к природе!", - замечая, что любовь к живому, похоже, не прошла бесследно, оказавшись неожиданно и через чур взаимной.
  
   ***
  
   Столица лежала на востоке, стыло зарывшись в горы Срединного массива, и вяло подрёмывала вкруг позабытого всеми имперского дворца. Настоящим же центром страны, её сердцем и мозгом, средоточием экономической, культурной и политической жизни был мегаполис. Большинство государственных структур, включая многие министерста, находились в нём, и теперь прилагались лихорадочные усилия дабы хоть как-то возобновить подобие их функционирования. Практически, вся страна работала сейчас на город, поставляя всё - от шнурков и подгузников до сухого молока, горючего и гиганских бульдозеров. Колонны тяжёлых грузовиков шли нескончаемым потоком, а гуд военных вертолётов не смолкал ни днём, ни ночью. Парламент и кабинет, лишившиеся чуть ли не половины своих членов в достопамятный день Парада, единодушно призвали армию принять на себя временные полномочия по наведению порядка, тем более, что бдительные соседи, не приминув воспользоваться удобным случаем, вновь развязали пограничные конфликты.
  
   Армию упрашивать не пришлось, она тут же с явным воодушевлением взялась за дело, но... что именно надлежало ей выполнять? - понимала с трудом, не имея ни малейшего опыта ведения гражданской администрации. Посему, если жизнь в городе кое-как и налаживалась, то лишь исключительно ввиду интуитивных усилий самих горожан, а никак не благодаря позывам эфемерно ответственных за то структур.
  
   Большинство из тягот, выпавших на долю мегаполиса, никак не отразилось на Кармусе. Северные районы, - зоны обитания городской верхушки и наиболее зажиточной прослойки населения, равно как и южные кварталы бедноты, - затронулись катаклизмом в наименьшей степени. Свет и канализация работали исправно, вода подавалась без перебоев, в фешенебельных кафе не смолкали развесёлые пересуды, а заморские деликатесы подавались столь же безупречными, лишь, казалось, прибавя в изысканности. Разве что... пристально вглядевшись в лица, под искуссно наведенной маской всегдашней беззаботности, можно было разглядеть тщательно скрываемую панику: слишком силён был шок, слишком велико количество жертв из числа высшего эшелона власти, слишком очевидно понимание того, что нечто в сытом, беспросветно-радужном существованьи сломалось безвозвратно, сломалось, и прежним уже не станет. А каким - того не знал никто.
  
   Единственное, о чём мечтали все поголовно- от базарного грузчика до верховного судьи - было обретение стабильности. Но стабильность не шла. Ибо что-то происходило непрестанно. Едва жизнь обретала некое надуманное, исподволь навязываемое ей равновесие, как происходило "что-то" и равновесие рушилось.
  
   Око, распустившееся бездонном зевом на площади Свободы, ограждённое от любопытствующих, ненасытных до сенсаций толп, - тем не менее не переставало существовать, и, существуя, заявляло о себе, плодя слухи... и не только...
  
   ***
  
   Теперь день Кармуса начинался с того, что он, немного поиграв с Альмой, и оставив её наедине со своими призраками, садился за просматривание скопившейся за ночь корреспонденции, состоявшей из обзора печатной и иной прессы и, - главным образом, - сводок, поставлявшихся в резиденцию герцога неведомыми осведомителями из неизвестных Кармусу источников. Ему же вменялось на основе всего этого составлять компелляцию и к обеду представлять герцогу сводное резюме, присовокупляя к нему собственную краткую рекомендацию. Больше в его обязанности не входило ничего.
  
   Герцог был задумчив и рассеян, словно пребывая в напряжённом ожидании чего-то. Но чего именно - Кармус не ведал. Более того, по мере накопления сведений, он всё больше понимал, что не понимает ничего. Разрозненные клочки отказывались слагаться в гармоничное целое и, чем более усердно ткал он покрывало своего восприятья происходящего, - тем лоскутнее оно становилось.
  
   ...говорили, что всё происшедшее на Параде - подстроено, что оно - дело рук изощрённых диверсантов враждебной державы, замысливших враз, одним махом подрубить основы Империи...
   ...что за всем этим кроются козни местных конспираторов, вознамерившихся таким путём захватить власть в стране...
   ...говорили, что город пронизан сетью подземных туннелей и резервуаров, заполняющихся сейчас реликтовым болотом, на котором и был он некогда возведен...что болото проснулось и дни мегаполиса сочтены...
   ...что слоны и титанический кит, провалившиеся в "бельмо", - не погибли, но скитаются и по сейчас живыми, обезумевшими мутантами по бескрайним подземным полостям города, подтачивая его основанье, и что они-то, в конечном итоге, его и погубят...
   ...что кара грядет и спасения нет... что покаянье не искупит, искупление не приидет...что город обречён...
  
   Слухи плодили слухи... явных подтверждений не было... опровержений - тоже...
  
   Но были и не только слухи. Время от времени, совершенно необъяснимо, без всяких видимых причин, в городе рушились здания. Они оседали вдруг, крошась истлевшим бетоном, утопая в клубах пыли, словно источенные изнутри песочные замки. Стоявшие рядом монолитные колоссы ничем не проявляли сочувствия к собратьям, не содрогались в солидарности, не пронизывались предупреждающими трещинами, не кренились на бок в потрясении и страхе... Нет, они просто...падали, оседали в себя, крошась истлевшим бетоном, утопая в клубах пыли, словно... источенные изнутри песочные замки...
  
   Кармус читал сводки, теряясь в догадках, путаясь в противоречиях и, всё чаще, вместо положенного глубокомысленного заключения, приписывал в конце: "Информация фрагментарна. Достоверность сомнительна. Выводов не имею. "
  
   В какой-то момент стало ясно, что ему грозит потонуть вовсе в океане сплетен, фактов и основанных на них полу-вымыслах, если он сам, собственными силами не попытается восстановить весь ход событий, как тот помнился ему самому, в мельчайших деталях, намёках, обрывках нечаянно оброненных полу-фраз. И он стал методично, шаг за шагом прослеживать звенья цепочки, приведшей к губительному катаклизму, начиная с того знаменательного "совещания рептилий", на котором впервые высказалась вслух идея Парада, и дальше, до мига, когда он, стоя за спиною герцога Ульриха в бутоне кабинки, созерцал площадь Свободы.
  
   Три вещи показались ему странными. Всё началось с взбунтовавшихся слонов. Но окончательно взбунтовались они лишь после взрыва петард, прогремевшего буквально у них под ухом, ослепившего, оглушившего, отнявшего рассудок. Причём, произошло это точнёхонько против главной трибуны, где всё кишело охранниками и агентами органов безопасноти. Упущение? Халатность? Далее. Платформа стала обрушиваться в воронку ДО того, как в неё провалился первый слон. То есть, воронка появилась РАНЬШЕ, загодя, и ПЕРЕД платформой, а не ПОД ней, в совершенно точно расчитанном месте и в единственно верное время. У платформы не было ни малейшего шанса успеть остановиться. И это было первой странностью.
  
   Вторая заключалась в том, что у тягачей, волочивших аквариум с китом, отказало управление и они не остановились перед разверзшейся воронкой. Почему? Тоже случайность? Но, ведь, управление обеспечивалось дистанционно, через вертолёты связи, а те никак не могли пострадать... Кармус отказывался верить в такие совпаденья.
  
   И, наконец, третье. Третьим была улыбка герцога. Торжествующая, завороженная улыбка, полная удовлетворения и... гордости...
  
   И тогда Кармусу вспомнилось кое-что ещё, гораздо более раннее. Он вернулся на "совещание реплитий", да, то самое, и вспомнил острую озабоченность присутствующих на пополам с неприкрытой тревогой. Озабоченность фактом падения "духа мощи" на... 0,58%, с которой и начался лихорадочный поиск идей по поднятию всеобщего настроения. Теперь Кармусу казалось, что тревога эта проистекала из необходимости любой ценой задобрить горожан. Отвлечь, увести в сторону, заставить думать о чём угодно, кроме... Кроме чего? Чего-то, тщательно от них скрываемого...
  
   И Кармус решил связаться с таксистом.
  
   ***
  
   Ему почудилось, будто он может чуть двигать пальцами ног, вызывая при этом неведомые ему катаклизмы на далёких, затерянных в океане островах. В районе гениталий ощущались прохладные пустоты - вереница подземных полостей, предохраняющих от слишком непосредственного давления бетона, и это воспринималось, как благо. То же самое, но в меньшем масштабе, чувствовалось и под мышками. И это тоже было хорошо. Вот только... эта жуткая чесотка между лопаток! Она сводила его с ума. Кармус попытался потереться спиной об оковавший его бетонный панцырь, и только тут, внезапно, ощутил всю ничтожность своего жалкого, беспомощного, напрочь лишённого свободы существа.
  
   ***
  
   Со дня Провала поведение Жабы претерпело измененья. Сменяющие друг друга охранники, не знавшие монстра с младенчества, могли и не замечать подобных мелочей, но не Кармус. В чисто физическом смысле Жаба чувствовала себя превосходно: она охотно и аппетитно питалась, исправно росла и набирала в весе. Но то была лишь внешность. Внутри происходил невидимый глазу, интенсивный процесс, который Кармус определил, как последовательные стадии осознания мира, себя и своего в нём места. Его телепатический контакт с Жабой креп ото дня ко дню, и теперь он уже мог не только воспринимать простейшие мысленные приказы Жабы, касавшиеся базисных параметров выживания, но и передавать свои телепатемы, а главное - улавливать её собственные, всё усложняющиеся образы и картины сознания.
  
   Ибо Жаба росла не только телом, - она стремительно развивалась, как личность, выказывая наличие недюжинного интеллекта. И интеллект этот, по изначальной своей природе, был беспощаден, коварен и зол. Не почитая ничего кроме насилия и собственной самости, он был настроен на покорение, достижение неограниченной власти над всем живым и тотальное уничножение остального. Это был интеллект деспота-маньяка, не терпящего ослушанья. Служение ему предполагало безоговорочную преданность равную беспрекословному повиновенью.
  
   И Кармус всё больше убеждался в двух вещах: в росте своей зависимости и в своих же способностях зависимость эту ограничивать, избегая расставляемых Жабой ловушек и даже подстраивая ей собственные.
  
   Сиреневый мальчик, которого, - как выяснил Кармус, - в его собственном мире звали "Детёныш", - проявлял неослабевающий интерес к Жабе. Кармус делился с ним впечатлениями и догадками, но Детёнышу требовалось большего, а чего именно - Кармус не знал. В какую-то из ночей в их прерывистое общение, полное непонимаемых Кармусом намёков и наставлений, вклинился третий - Букашка. Он явился сам, добровольно, и вызвался помочь. Кармус очень ясно ощутил эту его готовность, упрямо отказываясь сообразить: каким же образом возможно всё это устроить. Но вот, его осенило. Он поразился простоте идеи. Она была рискованной, граничила с открытой насмешкой над Жабой и, если бы та уловила подвох... Кармус колебался. Но Детёныш торопил, Букашка изъявлял готовность, и Кармус, наконец, решился.
  
   Как-то раз, делая вид, что сосредоточенно проверяет датчики, он вызвал трёхмерный фантом Букашки, а сам - невозмутимо покинул комнату с аквариумом, удалился в свой закуток и удивительно спокойно заснул. Как обычно, ему снился мир Детёныша. Он общался с Хамелеоном, обескрыленной женщиной Айей и другими сущностями, но Букашки среди них не было: он был в соседней комнате, с Жабой.
  
   Что произошло между нею и фантомом, - Кармус не знал, но Букашка вернулся сам не свой, являя смесь потрясения, воодушевления и отчаянья. С тех пор Кармус стал вызывать его всё чаще. Букашка проявлялся, высвечиваясь в пространстве комнаты, вперивался немигающим взором в монстра и заводил ускользающий от Кармуса интенсивный диалог. А затем подолгу уединялся с Детёнышем. И Кармус окрестил его "двойным агентом".
  
   Отношение Жабы к Кармусу изменилось соответственно: она усвоила, что без него невозможен контакт с Букашкой, общение с которым становилось для неё всё важнее. Но всё, о чём способен был поведать ей этот крот в черепашьем панцыре, - было не более, чем абстрактной, беспредметной теорией, имеющей самое отдалённое отношение к миру, в котором она обитала. Она же жаждала настоящего. А информацию о нём поставлял один лишь Кармус. И в сознании Жабы два образа - Кармуса и Букашки - слились постепенно в одно, странно раздвоенное существо о двух ипостасях, одна из которых обитала в её гипотетическом прошлом, а другая - в теперешнем. Слагаясь воедино, они могли дать ключ к пониманию её настоящего и будущего. Или так ей, по крайней мере, казалось. И она, оставаясь столь же требовательной и нетерпимой, стала выказывать признаки готовности ко вниманью и принятию рекомендаций. Так что Кармус, с горькой усмешкой, констатировал про себя, что и здесь он, исподволь, превращается из слуги в советника, не переставая при этом быть рабом.
  
   ***
  
   Его сильное, здоровое, полное жизни тело взбунтовалось в протесте, напряглось каждым мускулом, каждой клеточкой и жилкой в порыве сбросить нечеловеческую тяжесть, вырваться из тисков неволи... Инстинктивно, забывшись, он попытался глубоко вздохнуть, боль пронзила его до тла, от кончиков нервов до макушки, желудок свело спазмой, он закашлялся, захрипел, страшно, надсадно, и его стошнило. Блевотина вываливалась насилу, мерзкой, вонючей жижей сползая по подбородку, и растекалась зловонной лужей пред самым его носом. Часть её застряла в глотке, не в силах добраться до рта, и он судорожно сглотнул, непроизвольно вдохнув кислятину собственных испражнений. Его вырвало ещё раз, и ещё...
  
   ***
  
   День начался, как и любой другой. Кармус поиграл с утренней Альмой, согласившейся с ним расстаться не раньше, чем он, легчайшим усильем памяти, воплотил ей призраков, её любимых, - рыжего, патиного и серебряного муравьёв. Рыжий и зелёный играли в странные, изысканно-двусмысленные шахматы, фехтую и парируя изменчивостью чувств , рассудочность граня в изгибы правил, - а третий, - самочкой серебряной застыв, - жеманно ожидал исхода, старательно скрывая предпочтенье, дабы пыл поединка не угас...
  
   В отведенном ему кабинете дожидалась своего разбора почта.
  
   ... семь зданий обрушились за последнюю ночь... четыре жилых... предположительное число жертв - около ста...
  
   ... двадцать семь независимых свидетелей клятвенно утверждали, как своими глазами видели слоновий хобот, высунувшийся из канализационного люка на главной базарной площади... армия заявляет, что то вполне могла быть крупная змея, застрявшая в трубах коряга, вообще, что угодно...
  
   ... за последние сутки обнаружены около трёхсот новых трупов... половина - в их собственных квартирах... в четверти случаев смерть явно была насильственной, в остальных приписывалась "естественным причинам"... но Кармус по опыту знал, что особо верить этому не стоит...
  
   ... в трёх местах река вышла из берегов, что было странно, т.к. дождей не было... районы разлива спешно эвакуировались, благо пустующих домов становилось всё больше...официальные источники успокаивали, заверяя, что с усилением течения и увеличением водообъёма река будет всё больше терять в ядовитости, и что беспокоиться не о чем... в силу заверений, паника росла непрестанно, особенно - в относительно благополучных северных районах, где река, вот уже несколько десятков лет, как была упрятана под изоляционный стекло-пластиковый колпак, во многих местах вконец обшетшавший, изъеденный кислотами, изгнивший...
  
   ... а ещё эта болезнь...таинственная, не поддающаяся лечению, названная "серной лихорадкой"... сначала серело лицо... кожа шершавилась, сморщивалась, лущилась... потом появлялся едкий запах серы, исходящий от всего - дыхания, мокроты, истекающей изо рта и ушей желтушной слизи...тело покрывалось плотной, похожей на цементную корку, плёнкой, не дающей доступа воздуху и выхода волнам холода и жара... тепловые перепады росли, и человек, каменея снаружи, выгорал изнутри... случаев выздоровления не наблюдалось... вирус или микроб - не идентифицирован... степень заразности не установлена... исследования продолжаются...на всякий случай, проводится тотальная изоляция больных, а трупы, на вечное погребенье, заливаются бетоном...
  
   ***
  
   Кармус захрипел, забулькал слюной, мокротой, слизью, и почувствовал, как слёзы текут по его щекам, а моча - по бёдрам. Тёплая, она оросила его промежность, но стекать ей было особо некуда, и она, не найдя выхода, заметалась, напряглась, устремилась вспять... Дикая боль пронзила его от паха до почек, он вновь застонал, жалобно, плаксиво, умоляюще... И потерял сознанье.
  
   ***
  
   Обычно, его не тревожили по утрам. Но сегодня было иначе.
  
   Осторожный стук в дверь предварил появление Таршиша, - личного дворецкого герцога, служившего дому Ульрихов уж более пятидесяти лет кряду. Высокий, худой и прямой, как жердь, с маленькой безволосой головкой, острым лицом и пергаментной кожей, - он разительно походил на аиста, а его манеры лакея старой закваски, нарочитые, отшлифованные до филигранного блеска годами неутоминой практики, при полном отсутствии чувства юмора и гипертрофированном личном достоинстве, придавали его облику карикатурность, доходящую до гротеска.
  
   Таршиш обладал непогрешимой способностью к интуитивному распознаванью статуса любого из гостей или обитателей дома, улавливая малейшие в них колебанья, для каждого из которых у него имелся свой поведенческий кодекс и набор манер, включавший в себя всё - от интонаций и тембра голоса до степени распахнутости дверей и угла склонённой головы. С возведением Кармуса в чин "внештатного советника", - Таршиш тут же согласовал с этим своё к нему отношение, и теперь видел в нём господина низшего ранга, пользовавшегося, однако, - не ясно почему, - особым расположением своего хозяина, что соответствовало строго отмеренной дозе учтивости с вкрапленным в неё оттенком благожелательности.
  
   - Прошу меня извинить, - промолвил Таршиш, застыв на полу-шаге у приоткрытой двери и глядя на Кармуса неподражаемым взглядом самодостаточного лакея, направленным одновременно, вроде бы, в лицо, и в то же время - поверх головы, так что казалось, будто обращаются к тебе, но к тебе-отсутствующему, обезличенному, некоему третьему лицу, лишь номинально и по нечаянному стечению обстоятельств случившемуся иметь место быть здесь и сейчас.
  
   - Его светлость пожелали вас видеть. Не изволите ли последовать за мной. Я провожу... с вашего позволения.
  
   Кармус шёл за Таршишем по нескончаемым, тонущим в полу-тьме коридорам и, по мере продвижения понимал, что они всё больше углубляются в незнакомую, никогда не посещавшуюся им прежде часть дома. Они спустились на один ярус, описали сложную спиралевидную загогулину в западном крыле, и спустились по винтовой лестнице куда-то ещё глубже.
  
   Таршиш остановился пред резной деревянной дверью, столь узкой, что пройти в неё можно было лишь повернувшись боком. Сперва Кармусу показалось, что он попал в библиотеку, а он-то думал, что знаком уже с обеими библиотеками герцога... Но он ошибался.
  
   За столом, заваленном манускриптами, свитками кожи и пергамента, в омуте зелёных светильников, - сидели двое: герцог и незнакомый Кармусу седенький человечек в свалявшейся бородке и старомодных очках без дужек.
  
   - Советник Кармус, ваша светлость, - возгласил Таршиш и исчез. При этих словах человечек поспешно вскочил на ноги и отвесил учтивый поклон. Он оказался ещё меньше, чем предполагалось, настоящий гном, лишь колпака не хватало.
  
   - Добро пожаловать, Кармус, - сказал герцог. - Вы находитесь в фамильном хранилище дома Ульрихов. Или, если угодно, в архиве. А это и сам архивариус, познакомьтесь - Карпад.
  
   Гном вновь отвесил поклон, очки соскочили с носа-картошки и заболтались на верёвочке. Кармус ответил поклоном.
  
   - Располагайтесь, Кармус, разговор нам предстоит долгий.
  
   Кармус сел. Вокруг, насколько проникал взгляд в тугую темень, громоздились стеллажи, уходя вверх и в даль, теряясь в сумрачных тенях. Ещё один, непомерных размеров шкаф, поделенный на бесчисленные ящички с надписанными на них буковками и номерками, возвышался за спиной архивариуса.
  
   Герцог позволил Кармусу сполна насладиться атмосферой хранилища, и молвил:
  
   - Не так давно вы были назначены на должность советника. С тех пор вы её исполняете. Вам ничего не показалось странным? Только честно.
  
   - Да, показалось, - не задумываясь ответствовал Кармус. - Мои обязанности достаточно неопределённы, но главное - более, чем необременительны. Иными словами, у меня сложилось впечатление, что вы меня сознательно не задействоваете, создавая лишь видимость моей занятости. Что же касается поставляемой мне информации, - то большую часть её я с лёгкостью мог бы почерпнуть из любой завалящей бульварной газетенки. Всё вцелом, на мой взгляд, выглядит...эээ...нецелесообразным.
  
   - Превосходно! Это как раз то, что я желал бы услышать от необделённого проницательностью... советника. Всё верно, именно так дело и обстоит, точнее, обстояло... до недавнего момента. И сейчас я вам объясню: почему.
  
   Герцог сложил ладони в подобие грота и пристально уставился вглубь, словно желая разглядеть там нечто невидимое, сокрытое от глаз.
  
   - Определив вас советником, я руководствовался интуицией, опираясь при этом на собственное чутьё и опыт в знании людей. Но не на факты. С формальной точки зрения мой шаг был не только опрометчивым, но и незаконным. Да, представьте себе, Кармус, незаконным. Я, герцог, глава дома Ульрихов, прямая поросль императорской ветви, - не волен в выборе своих собственных советников. Разумеется, я вправе подбирать достойных, но лишь из числа заранее и не мною отобранных, и, - смею вас заверить, - из весьма ограниченного числа.
  
   - А всё дело в том, - продолжал герцог, и тень печали послышалась в его голосе, - что чем вы могущественнее - тем менее свободны. Вы задумывались над этим? Да, тем менее свободны... Я стою не только во главе дома Ульрихов, но и руковожу СС. И обязан подчиняться Уставу. Прежде всего - ему. Советник - это не просто ещё одна должность, Кармус. Это статус, позволяющий, кроме всего прочего, ещё и доступ в святая святых. Слуги, охранники, камердинеры, гувернёры, даже архивариусы, - я не говорю о вас, Карпад, - поспешил успокоить герцог, - могут быть и пришлыми, внешними, безродными. Но не советник. Дабы стать советником необходимо быть членом СС, а значит - дворянином. И даже это далеко не всегда оказывается достаточным.
  
   - Я сделал вас советником в порыве наитья. Ошибись я - вы и тогда бы не потеряли своего номинального поста и моего к вам расположения, и я, разумеется, изыскивал бы способы время от времени выслушивать ваше мнение... по интересующим меня вопросам... Но официального статуса вам бы не получить никогда. Но я не ошибся. Все эти недели, Карпад и ещё несколько человек, раскиданных по свету, самым прилежным образом занимались проверками вашего досье. Очень глубокими, перекрёстными и независимыми проверками. И результаты...впрочем... Скажите-ка, Кармус, что известно вам самому о корнях вашей семьи? Вас когда-нибудь интересовала собственная родословная?
  
   Кармус задумчиво уставился в сумрак... в тени прошлого...
  
   - Да, кивнул он медленно, - интересовала... В нашей семье существовали... легенды... Но они были полны недомолвок, а то, что сохранилось - было крупицами какой-то полу-забытой истины, а может, и просто вымыслом, да и тот замалчивался: в Заснежье аристократы, - или бывшие аристократы, - не в чести... А доступ к архивам там и вовсе закрыт. Родители либо не знали ничего, либо старательно скрывали то немногое, что, всё же, знали... Лишь один единственный раз... в детстве, удостоился я разговора со своей бабушкой, матерью отца... К тому времени, она была столь плоха, что пребывала на стадии, когда рассудок с трудом и изредка различает грани, пролегающие меж условной явью и страной грёз... Мне было около восьми... Бабушка была при смерти и пожелала меня видеть, наедине...
  
   И Кармус перенёсся в прошлое...
  
   ***
  
   Обложенная дюженой подушек, погружённая в извечный сумрак годами не проветриваемых покоев, обросших старинными комодами, светильниками, кушетками, салфетками и совсем уж непонятными, столетия назад вышедшими из потребления предметами обихода; утопающая в волнах густых, пряных запахов прогорклой лаванды, мускуса, камфоры, каких-то едких настоек; отёкшая, грузная, в жутких пегментных пятнах потерявшей срам старости, - она виделась мне живым трупом, внушающим омерзение и ужас.
  
   Бабушка, - её звали Изельта, - подманила меня опухшим, подагрическим пальцем, и когда я, полу-мёртвый от страха и брезгливости, склонился над ней так, что ощутил тлетворное, смрадное дыхание, - просипела мне на ухо, с шипеньем и присвистом умирающих лёгких:
  
   - Слушай меня, Кармус, мой мальчик. Я скажу тебе то, что ты должен знать, но не услышишь ни от кого больше. Твои, с позволения сказать, родители - этот отщепенец-недоучка и его пришибленная супруга - в жизни не обмолвятся... они боятся собственной тени, а за тебя - тем более... Но ты смышлёный мальчик... и ты не боишься, верно? Ты должен знать... быть может, когда-нибудь... это знание тебе пригодится... и даже, если нет, всё равно... ты обязан знать... ибо ты - наследник. Наследник, понимаешь?
  
   Наверное, я отрицательно покачал головой, потому что бабушка раздражённо пояснила:
  
   - Ты - знатного рода, очень знатного. И очень древнего. Ты даже не представляешь себе - насколько. Заснежья и в помине не было, а твой род уже правил царством в наших родных Болотах. И ты - прямой потомок. Теперь понял? Что, не веришь? Думаешь - бредни полоумной старухи? Ладно, подойди вон к тому комоду... да, да, к этому... выдвинь нижний ящик... под синим отрезом... там свёрток... да, в бумаге... принеси сюда...
  
   Я вытащил продолговатый, небольшой, но тяжёлый свёрток. Упаковочная бумага, перетянутая бечёвкой... Я подал его бабушке.
  
   - Развяжи, - приказала она.
  
   Насилу справившись с обёрткой, я развернул её и обнаружил тряпицу, а под ней - истёртый временем, бутылочного цвета бархат, укрывавший нечто округлое, массивное.
  
   - Разверни...
  
   Я развернул. В неверном свете притушенного светильника на меня смотрела... жаба. Трёхликая коронованная жаба. Тогда мне показалось, что она оловянная, точь в точь, как мои любимые солдатики. Но теперь я понимаю, что она была, скорее всего, серебряная, из тяжёлого, цельного слитка.
  
   Думаю, это был герб, из тех, что крепятся над притолокой входа. В две ладошки величиной, плоская металлическая пластина с тусклым, почерневшим от времени барельефом. На чуть выпуклом поле красовалась жаба. Она гордо вздымала величественные головы, повелительно и надменно. Среднюю венчала зазубренная корона с крупным зелёным камнем по центру. Две боковые были некоронованными и смотрели в стороны. Одна держала в лапе трезубец, другая - какой-то острый предмет вроде пики. Под изображением жабы, в нижней части поля был чеканный рисунок хищной птицы, думаю, сокола или ястреба. Между жабой и птицей, по центру поля, вилась ленточка с выгравированной на ней надписью-девизом. Но язык был мне незнаком и буквы нечитаемы.
  
   - Что это? - спросил я, затаив дыханье.
  
   - Это наш фамильный герб. Твой герб, Кармус. Будь на то воля твоего папаши, - и он давно бы уж покоился на дне реки, как и все прочие наши реликвии. Но пока я жива - этому не быть! Теперь ты мне веришь?
  
   Я растерянно кивнул, ничего, на самом деле, не понимая.
  
   - Я позабочусь, чтобы после моей смерти он перешёл к тебе. Храни его пуще собственной души. Пообещай мне это, Кармус!
  
   - Д-даа-аа, бабушка, обещаю, - пробормотал я, только лишь, чтоб избавиться поскорее от всей этой жути.
  
   Вот и всё. Больше я не видел ни бабушки, ни свёртка. Скорее всего, он и вправду упокоился на дне реки...
  
   ***
  
   В ходе рассказа, Кармус настолько ушёл в прошлое, что не сразу заметил, как оба, - Карпад и герцог, - неотрывно, разинув рты, смотрят на него . Герцог оправился первым, медленно кивнул, и сказал, обращаясь к Карпаду:
  
   - Поразительно. Покажите ему.
  
   Карпад раскрыл лежащую пред собой книгу или, скорее, альбом, - огромный, в теснёном кожаном переплёте. На каждой странице плотного, гофрированного картона было изображение, а на обороте - текст. Страницы были проложены листами тончайшей папиросной бумаги с водяными знаками имперской короны.
  
   Он перевернул несколько страниц, и Кармус понял, что видит гербовые эмблемы.
  
   - Это - "Изумрудная Книга", - пояснил Карпад приглушённым благоговейным шепотом. - Её ещё называют Геральдическим Кодексом. Она содержит в себе гербы всех дворянских домов Империи, начиная с глубочайших, полу-мифических времён трёх-тысячелетней давности. Большинство ветвей берут своё начало со времён распада Второго Царства и далее, вплоть до двухсотлетних, когда указом императора был положен конец образованию новых ветвей знати.
  
   Карпад, едва касаясь, бережно переворачивал листы.
  
   - Мы могли бы пролистать её всю, так и не найдя того, что ищем... пока не добрались бы до последнего раздела, в котором собраны гербы не просто прекративших своё существование домов, - таких очень много, - но, так называемых, "утерянных династий". Как вам, конечно же, известно, с разгромом Второго Царства, утратой независимости, рассеяньем и угоном в рабство, - многие ветви имперского древа, среди них и наиболее возвышенные, - исчезли бесследно. С тех пор веками предпринимались попытки постичь эту тайну, как правило - безрезультатно. Некоторые, очевидно, и впрямь были уничтожены, все, до последнего отпрыска. Другие смешались с иноверцами, полностью потеряв себя. Однако, и те и другие составляют меньшинство. Большая же часть "утерянных династий" просто исчезла... пропала самым непостижимым образом. Часть из порождённых этим феноменом преданий, вам, несомненно, известна. Добавлю, что в императорском дворце и по сейчас существует специальная канцелярия по их розыску, а также особый фонд, заведующий капиталовложениями и земельными наделами, номинально числящимися за казной и короной, но формально принадлежащими их исчезнувшим владельцам.
  
   - Должен заметить, у вас просто феноменальная память, учитывая, что с того дня прошло уж лет тридцать, да и были вы тогда всего-то навсего восьмилетним мальчуганом... А теперь - смотрите.
  
   Карпад повернул альбом к Кармусу и тот увидел.
  
   Над полем цвета жухлой болотной зелени доминировала трёхликая Жаба-Прародительница, с увенчанной короной средней головой. Лоб её украшала тиара с крупным изумрудом. Левый лик держал в лапе трезубец, правый - скипетр. В нижней трети поля было изображение головы птицы, в которой Кармус безошибочно распознал красного сокола - одного из древнейших символов Империи, практически исчезнувшего в природе. Создавалось впечатление, что птица вдавлена вглубь листа, словно укрывшись в тени потаённой ниши. Но именно поэтому она и обращала на себя внимание. Сокол, повёрнутый в пол-оборота вперивался в смотрящего недремлющим оком, словно говоря: лишь пройдя сквозь меня сумеешь ты вознестись до высот моей Владычицы...и то лишь, если позволю я, страж. По центру поля вилась ленточка с надписью-девизом. Шипастые буквы ритуального шрифта гласили: "В служеньи - вера!"
  
   Кармуса прошиб холодный пот, руки его задрожали, он судорожно сглотнул.
  
   - А вот и описание, - Карпад перевернул лист и Кармус прочёл.
  
   "Герб дома Фолленрухов.
   Один из древнейших домов "утерянных династий". Официально ведёт своё начало со Смутного периода Междуцарствий, но легенды относят его основание к мифическим временам Первого Болота.
   Представители дома Фолленрухов, отличаясь доблестью и преданностью, вписали не одну славную страницу в летопись Болотной Державы. Следует особо отметить их роль в Битве при Порогах, в сражении за Горькие Воды и во Второй Подземной Войне, где благодаря их находчивости и была снята "песчаная блокада", что предрешило исход войны и заложило краеугольный камень в основание Второго Царства.
   В эпоху Второго Царства дом был одним из наиболее приближённых к короне, а трижды и сам занимал престол в качестве регентов.
   Просуществовал более двух тысячелетий, доколь не утерялся при неясных обстоятельствах в Пертофалии, при исходе в Загорье.
  
   За исключением дома самого императора, дома Ульрихов и дома Каллахиров, - считается наиболее возвышенным, как по древности, так и по происхождению и значимости его носителей.
   Герб изображает..."
  
   Текст расплывался... глаза Кармуса застилали слёзы. Дом Фолленрухов... значит, это правда... всё правда...
  
   - А вот здесь, - промолвил Карпад и указал на толстую папку в переплёте изумрудного сафьяна, - собранные нами сведения о вашей семье, т.е. о доме Фолленрухов, с сегодняшнего дня и вплоть до момента его исчезновения при исходе в Загорье, это чуть больше пятиста лет. Нам удалось восстановить, практически, все звенья цепочки, двадцать одно поколение. Мы проверяли, перепроверяли и сопоставляли. Уверяю вас, ошибки нет, всё сходится. Вы - последний, прямой и единственный законный наследник. Думаю, позже у нас выдастся не одна возможность посвятить вас в детали вашего генеологического древа и вы сами во всём убедитесь.
  
   - Вот так, мессир Кармус... Фолленрух, - донёсся издалека голос герцога Ульриха. - Придётся вам привыкать к новому звучанию старой фамилии. Как и ко многому другому, очень многому. Ваша жизнь отныне и далее изменится до неузнаваемости. Не уверен, что всё абсолютно в ней вам понравится, но тут уж ничего не попишешь: в таком деле издержки неизбежны.
  
   - Вам предстоит весьма утомительная канитель: официальное прошение императору, заявка по предъявлению прав на законное наследование, разбирательства, подтверждения, свидетельствования пред комиссиями, и наконец, крайне утомительные церемонии, ритуалы и присяги, предваряющие вступление в права... Параллельно - и, практически, безотносительно ко всей этой бюрократической волоките, - произойдёт принятие вас в ряды СС. И здесь вас ожидают комиссия, церемонии и клятвоприношение, но, - смею вас уверить, - тут всё будет много проще, хотя бы потому, что я сам выступлю вашим ходотаем и поручителем.
  
   - Ну, и последнее. Мне жаль вас опечаливать, но вы, очевидно, имеете удивительную способность терять рабочие места. В очень скором времени вам предстоит лишиться и нынешней вашей должности: при всём моём желании, я не смогу держать у себя в советниках наследника дома Фолленрухов, это абсурдно и никак не согласуется с отношениями между, практически, равными по статусу домами. Но, уже сейчас, я предлагаю взамен нечто иное, неизмеримо более ценное: быть моим соратником и другом. Ну как, согласны?
  
   И герцог Ульрих широко улыбнулся.
  
   ***
  
   Ему снилось, что он стал птицей. Настоящей живой птицей, с лапками, трепетным тельцем в нежных шелковистых перьях, хрупкой изящной головкой с клювом и... крыльями.
  
   Хотя он был полностью погребён под бетоном, - голова оставалась свободной. И он, привычным, таким естественным для самого себя движением, вывернул её на 180 градусов, как то делают утки, лебеди и другие пернатые собратья, засунул под крыло, и уютно уткнулся в тёплую тишь подпушья.
  
   ***
  
   - Я вновь позволю себе ускорить события, несколько отступив от Устава, - герцог Ульрих вёл машину, а Кармус сидел рядом, на переднем сиденьи, они ехали северными предместьями. - В обычное время я, конечно, дождался бы вашего официального принятия в СС, со всеми сопроводящими это дело ритуалами и т. д. и т. п... Но, согласитесь, времена нынче не вполне обычные, к ожиданиям они не располагают. И мне хотелось бы начать ваше неформальное посвящение уже сейчас. А начинать желательно... с начала, вам не кажется? Вот с него-то мы и начнём или, так сказать, с истоков. В самом буквальном смысле слова. Вам ничего не напоминают эти ворота?
  
   Лимузин свернул ко входу в высокой каменной ограде, створки распахнулись, и Кармус увидел, что они очутились на... бескрайних лужайках. Дорожка из мелкого, бледно-зелёного гравия полого подымалась вверх, к гребню холма, незаметно перерастая в лестницу. Лестницу в Никуда.
  
   ***
  
   Они неспешно брели по лужайкам. Серенький, неприметный день окутывал ватной тишиной, в которой неумолчное стрекотанье кузнечиков казалось сейчас особенно неуместным, даже нелепым. И это, пожалуй, было первым, на что Кармус обратил внимание в этом месте, с которого, всего несколько месяцев назад, началось восхождение по его собственной лестнице.
  
   Герцог оглядел косогоры и печально усмехнулся.
  
   - Пластмассовая трава... резиновые кузнечики... бабочки из синтетического шёлка... механические соловьи... Что вы думали, когда смотрели на всё это... охранником?
  
   - Я старался абстрагироваться, - отвечал Кармус. - Вы же знаете о моей тоске по живому. А это... это насмешка надо всем, что мне дорого... И в то же время... в то же время это было ... красиво... особенно, когда звучала музыка, так искуссно подобранная под свет, вибрации, атмосферу... И я понял, что если это и насмешка, - то насмешка благая, что тот, кто всё это задумал и претворил, - руководствовался самыми искренними намерениями, желая наполнить гостей спокойствием и миром... И я оценил по достоинству усилия этого неведомого мне творца.
  
   - Этот неведомый вам творец - барон, - сказал герцог. - Вы не задавались вопросом: как это так, что барон, - барон, Кармус! - заведует какими-то лужайками с лестницей по середине?
  
   - Да, я думал об этом. И, разумеется, понял, что там, за гребнем холма, происходит нечто крайне важное, ритуальное,сакральное, если угодно... Но...
  
   - Сакральное..., - наконец-то вы произнесли это слово. Как, по-вашему, расшифровывается абревиатура "СС"?
  
   - Ну..., - Кармус смутился, - исходя из официальной версии... это - Салон Самоубийц...
  
   - Ага, - герцог явно повеселел, - и вы этому поверили? Поверили в то, что лучшие сыны отечества, цвет имперской аристократии, изысканнейшие, утончённейшие, храбрейшие, - объединились в элитный, закрытый клуб избранных, с тем лишь, чтобы... по-богемному, со вкусом, кончать счёты с жизнью? И всё, не более того?
  
   - Если честно, - поразмыслив, ответил Кармус, - то поначалу я был вполне готов удовлетвориться и этой версией... Дух декаденства, насквозь пропитавший Империю... Хоть и чувствовал, что многое в неё не вписывается, ваши высокие технологии, к примеру... да и вообще, больно уж она примитивна.. И со временем я получал всё новые тому доказательства... Но что есть СС на самом деле, чем оно занимается и какова, стоящая за всем этим цель, - этого я не знаю и по сейчас.
  
   - Что и неудивительно, - удовлетворённо кивнул герцог. - Мы достаточно разумны, чтобы напустить где надо тумана и направить ищеек по ложным следам, нам это только на руку. Многово я вам не скажу, просто не вправе: как никак, вы ещё "не наш" и присяги не приносили... Но кое-что поведаю.
  
   Они вышли на гравиевую дорожку, и теперь медленно поднимались по ней вверх, к Лестнице.
  
   - СС - не частный клуб, не сборище исходящих скукою декадентов, придурковатых дворянских отпрысков или просто извращенцев. Но он и не собрание напыщенных лордов, высокопарно витийствующих о славе былых времён, благоговейно оглаживая истлевающие реликвии. Это даже не синдикат, в общепринятом смысле слова. СС - живая, мощная, активная структура, объединяющая в себе всё лучшее, что породили эта страна и нация. На деле, именно она и руководит государством, чем бы там ни тешились депутаты парламента, и что бы ни считали все прочие. И именно поэтому мы и заинтересованы в как можно более превратном представлении о нашем образе и роли. Более того, мы же их и пестуем, старательно и, смею вас уверить, отнюдь не бездарно.
  
   Герцог улыбнулся.
  
   - СС расшифровывается, как Сакральный Союз. Сакральный, Кармус. А значит,покоящийся на глубоко духовной основе: вековых традициях, исконно национальных ценностях и мудрости тысячелетий. И вере, искренней вере в будущее этой нации и её величие. Опираясь на прошлое, мы не только смотрим в будущее, - мы его творим, - тщательно планируем и воплощаем. Преданность прошлому и неколебимая вера в будущее - вот два столпа, на которых зиждется всё остальное. Человек, изъявляющий стремление присоединиться к нашим рядам, прежде всего должен проникнуться именно этим.
  
   - Союз не зря именуется Сакральным, - продолжал герцог. - Это понятие включает в себя духовность и сокровенность, ибо любая истинная духовность - тайная, она не профанируется. Место, к которому мы близимся по этой лестнице - символ, являющий собою разительный контраст всему, что предворяет его внизу - пластмассовой траве, резиновым кузнечикам и прочей буффонаде. И знаете почему? Потому, что оно настоящее. Да, Кармус, настоящее. А настоящее - всегда истинно!
  
   Они поднимались по Лестнице в Никуда, в полной, тишине, не нарушаемой ничем: ни звуками города, ни аккордами так часто слышанной Кармусом музыки, ни даже оставшимся позади стрёкотом цикад... Только дыханье тишины, трепещущего над ней марева и... чего-то ещё, таящегося за гребнем.
  
   Они взошли по последним ступеням, взобрались на гребень... и Кармус увидел.
  
   ***
  
   При этом позвонки его разом хрустнули, тонкая шейка нелепо скукожилась, но не было ни боли ни страха. Он знал, что ему уж никогда не быть человеком, что шея его свёрнута безнадёжно, он даже не вполне был уверен: стал ли он до конца птицей, и если да - то какой именно?
  
   Но всё это было неважно, потому что... потому, что у него были крылья. И если для того, чтобы стать птицей, человеку требуется свернуть шею... ну что ж, он это сделал. Он засунул головку под крыло, странным образом оказавшееся свободным от бетона, как то делают утки и другие, ... окунулся в нежность и тишь и... уснул.
  
   ***
  
   Впереди, насколько охватывал взор, насилу пробиваясь сквозь млечную дымку, лежало болото. Не муляж, не голографическая картинка, не искусственный, кое-как сработанный водоём. Нет, болото было бескрайним, настоящим, живым. Бугристая, серо-жёлто-зелёная поверхность дыбилась кочками, топорщилась пучками травы и осокой, кустиками, усыпанными горошинами ягод, ещё какими-то растениями. Болото тонуло в собственных испареньях, устилающих его приземистой, как и оно само, сизо-ползущей пеленой, которая, то и дело всколыхиваясь, обнажала пятнистое тело, коричневато-масляное, ржаво-рыжее, охрянное. Средь островков условно устойчивой тверди простирались хляби, - непроглядно чёрные, ждуще-зовущие зевы. Неслышный ветерок шевелил венчики осоки, будоражил надводную дымку и пробегал рябью по ряске проплешин.
  
   С гребня холма полого спускался ряд ступеней, заканчивающихся площадкой, плавно переходящей в жадное, полу-жидкое месиво почвы.
  
   - Сделайте пару шагов вперёд, - послышался голос герцога.
  
   Кармус сделал. Ему показалось, что на миг его обволокла тонкая, эластичная плёнка. Ещё шаг - и плёнка натянулась, едва слышно чмокнула, и пропустила Кармуса внутрь себя, сомкнувшись позади.
  
   Он ступил в мир болота, и враз, оба, - он и обступивший его мир, - обрели полноту бытия. Болото было живое. И жизнь, настоящая, всамделишняя, изобильная, - овеяла Кармуса целиком, словно проснувшаяся, давно позабытая память о самом себе.
  
   Прежде всего - запахи. Десятки разнообразнейших запахов, каждый из которых будил сонмы ассоциаций, предчувствий о былом или возможном грядущем. Будучи ни резкими, ни навязчивыми, вместе они слагались в непередаваемый, сложно-сплетённый букет. Запахи буйного, жизнеутверждающего гниенья, движения, цветения и роста, непрестанно превращающих что-то во что-то иное. Колышимые ветром, они проникали под кожу, впитывались порами естества, преображали...
  
   Звуки... шелест ветра в стеблях и травах, жуд насекомых, - настоящих, не резиновых букашек и мотыльков, ползающей, плавающей и порхающей живности, с каждым мигом всё больше обнаруживавшей себя, и тут же обильно проэцируемой воображением в пространство вымысла, слихвой дополняющее невидимое... Время от времени, по фону этой внешней, изменчиво-поверхностной гаммы, проходила волна низко-басистого, глубинного. Болото ухало, тяжко вздымало грудь, вздрагивало в унисон потаённому своему биенью, вспучивалось и лопалось натужно набухшей бульбой, и испускало облачко дымного пара, словно было оно гиганской шляпкой одного непомерного гриба, сеющего мириады спор распирающей его сути.
  
   Цвета пленили мягкостью и богатством полу-оттенков, но, главное, - симфоничной слаженностью целого. Со времён Заснежья не видел Кармус ничего подобного, даже не подозревал, что подобное способно существовать в Империи, не говоря уж о самом городе, - сердце и средоточии всякой нежити.
  
   Но оно существовало. Болото было живым, живым и... бесконечно прекрасным.
  
   Кармус обратил к герцогу изумлённый, восторженный взгляд. И встретил ответный, полный обожания и гордости. И без слов было ясно: сейчас, в этот миг, оба они, каждый по-своему, счастливы.
  
   - Вот оно, настоящее, - промолвил герцог, и Кармус понял, что нет для того ничего в целом мире дороже и ближе.
  
   - Это невероятно..., - пробормотал Кармус. - как такое возможно?
  
   - Такое возможно. Вы сами видите. Болото было всегда, задолго до того, как породило нас всех. И будет после нас. А нам... нам лишь удалось его сохранить...
  
   - Но каким образом? И как могло случиться, что никому не известно о... таком?!
  
   - А вот это уже часть наших маленьких секретов и относится к тому, о чём мы говорили раньше: о могуществе СС и высоте наших технологий. Вы чувствовали плёнку? Болото полностью изолировано от внешнего мира, за исключением фильтруемого, подающегося внутрь воздуха. Оно достаточно обширно для поддержания собственного эко-балланса. Оно самодостаточно, понимаете, Кармус? Самодостаточно. И то, что видите вы - лишь ничтожная, надземная часть гиганского целого, пролегающего под всем мегаполисом и дальше, много дальше...
  
   - То есть... вы хотите сказать... значит, все эти слухи в сводках... всё это правда? Под городом, и впрямь - одно бескрайнее реликтовое болото, и оно проснулось к жизни и...Око...
  
   - Болото никогда не умирало, ему нет нужды просыпаться. Да, всё это правда. Я сам подбирал для вас материалы для сводок, дабы постепенно подготовить к идее...
  
   - Боже мой... но тогда..., - мысли Кармуса путались, слишком много всего и сразу...
  
   - Погодите, Кармус, вы ещё не видели главного. Плёнка, покрывающая Болото, вместе с испарениями и постоянно висящим над ним туманом, обеспечивают полную его невидимость с воздуха. Оно попросту непроглядно. И сейчас вы поймёте, что это необходимо отнюдь не только для сокрытия самого факта его существования. Посмотрите влево, чуть вдаль.
  
   Кармус проследил за пальцем герцога. Метрах в пятидесяти от берега, там, где бугристая прозелень кочек соприкасалась со всё ширящимися пятнами темени, он различил нечто рукотворное, но столь гармонично вписывающееся в окружающее, что, не будь подсказки - ни за что не выделил бы его сам.
  
   Небольшой участок болота был огорожен колышками или рядом тонких столбов, образующих сеть квадратов. К ним от берега вела чуть заметная тропка, прихотливо виляющая кустистыми, в россыпях цветов, полянками.
  
   - Что это? - спросил Кармус.
  
   - А как вы думаете? - спросил его герцог. - Чем бы это могло быть, по-вашему?
  
   - Наблюдательной площадкой? - предположил Кармус. - Опытным участком? Научно-исследовательской станцией... Нет, нет...погодите.... Оно - очень важное, верно? Значит - сакральное... Место проведения обрядов...ритуалов причащения? Принятия обетов? Посвящения в сан?
  
   - Вы почти угадали. Но - почти. Да, это место - сакральное. И там, действительно, приносятся клятвы, в частности -при принятии в ряды СС, так что, вам и самому вскоре предстоит ступить на священный Настил. Но главное не в этом.
  
   - Посмотрите вокруг, Кармус. Постарайтесь обозреть необъятное, больше того - вжиться в него. Болото - живое. Вечно живое. Оно - породившее нас лоно, превратившее в нацию, сделавшее теми, кем мы есть. И мы, умирая, возвращаем себя лону. Вот чему служит в первую очередь священный Настил.
  
   - Вы хотите сказать,что... "гости", поднимавшиеся по Лестнице, все те мужчины и женщины, старики и малые дети, исчезавшие за гребнем...шли туда... умирать?
  
   - Да, они шли умирать. Мы исто блюдём традиции, Кармус. А согласно им, болотники никогда не погребали своих мёртвых в сухой земле и не сжигали их, "воздавая пеплом небесам", как то делают нынче эти, возведшие самих себя в чин святош, вероотступники! Подумать только: в сердце мегаполиса дымит крематорий! Это ли не надругательство? Не истинное кощунство?! Не оно ли должно возмущать и полнить гневом каждого, кто ещё видит себя сыном своего отечества? Скажите же мне, Кармус, ужель не чувствуете вы высшей правдивости в древнем, освящённом веками обряде возвращения себя болотному чреву, лону Жабы-Прародительницы? Ибо мы, умирая, не становимся мёртвым пеплом, не истлеваем горстью зловонной плоти, оставляя по себе смехотворную груду костей, - насмешку над прошедшим и устрашение грядущему... Нет, мы отдаёмся Живому. Живому, понимаете, Кармус? Мы возвращаем жизнь жизни, преумножая её, питая,обогащая. Мы вскармливаем собою Болото и Болото воздаёт нам... жизнью. Так было и так будет, доколь ещё остаётся капля прозелени в жилах последнего из избранных сынов этой земли!
  
   - Но... ведь... они, все те, кто восходили по Лестнице... были живыми... Они шли туда... добровольно? Значит, это было самоубийство... всё таки... самоубийство...и они брали с собой даже малых детей...
  
   - Со временем вы всё поймёте, Кармус. Членами СС руководит кодекс чести.В нём нет места ни жестокости, ни милосердию. Мы гарантируем друг другу коллективную поруку и защиту. Но это же предполагает в себе и коллективную вину. А искупление за поруганную честь может быть лишь одним: возврат себя Болоту. Впрочем, далеко не всегда это - наказание, возмездие или искупление вины. Когда человек чувствует, что час его близок, когда жажда воссоединения с Живым пересиливает в нём жажду пустоты бытия, - он идёт к Болоту, ко извечно ждущему, готовому принять его материнскому лону. И отдаёт себя. Любая иная смерть, - кроме смерти в бою, - испокон веков почиталась у нас, как преждевременная, ущербная, греховная. Блюдущий веру никогда не допустит сего. "Блажен достигший Болота. Блажен вернувший себя".
  
   Кармус, не в силах оторвать взор, смотрел на Болото, и оно, враз преломившись в сознании, предстало в совершенно ином свете. Да, именно, свете, ибо краски разом стемнились, вычернились хищной ядовостью, ненасытной, адовой алчбой. О, да... Болото было живым... Сейчас Кармусу казалось, что пред ним - тысячекратно увеличенная копия аквариума, в хлябях которого хоронится гиганский, немыслимой величины... монстр, Жаба-Прародительница, миллионолетия пестующая себя в условиях ничем не ограниченной вседозволенности, коя не есть свобода... Кармус похолодел.
  
   - Как? - спросил он, насилу поборов себя. - Объясните мне, как это происходит, конкретно?
  
   - Охотно, - ответствовал герцог тоном услужливого экскурсовода. - Настил поделен на квадраты, для каждого человека - свой. Приносящий себя помещается в центре квадрата, Настил оседает под тяжестью и отдаёт своё содержимое Болоту. Нет, возвращает его. В зависимости от груза, передвижений отдающегося по квадрату и многих других, не вполне ясных факторов, скорость погружения варьируется от нескольких минут до нескольких дней. Никогда нельзя знать заранее: что и как произойдёт в том или ином случае. По истечении трёх суток - минута в минуту - Настил поднимают. В подавляющем большинстве - пустой: тела исчезают бесследно. Каким образом? - неведомо, но они исчезают. Лишь крайне редко случается, что Болото не принимает отдавшегося. Тогда тело снимается с Настила и предаётся земле, что само по себе считается столь постыдным, что требует искупления... иной жизнью, как правило - ближайшего родственника...Но пусть это вас не заботит, такое, и впрямь, случается крайне редко. К тому же, у вас, ведь, и близких-то никаких... Придётся уж вам самому постараться..., - и герцог заговорщицки подмигнул. - Пойдёмте, я покажу вам всё вблизи. Только там и можно прочувствовать по-настоящему: что это такое - Конец, коий есть - Начало!
  
   Герцог, широким, приглашающим жестом обвёл притаившуюся в ожидании трясину, и Кармус, безвольной овцою побрёл во след.
  
   ***
  
   Незадолго до конца он очнулся. Стояла ночь. Луна светила едва ли не ярче затуманенного дневными испарениями солнца, так что казалось, будто бассейн заполнен ею, а не безжизненным, давно застывшим своим содержимым. Раскиданные в разных ракурсах головы чернели в колеблющихся, неверных бликах, словно ведя меж собой неслышный, полный потаённого смысла диалог, странную, так и не разгаданную Кармусом игру, в которой он, ничего не смысля, всё же исправно выполнял свою роль, в точном соответствии с заданным сценарием.
  
   Он попытался охватить сеть невидимых ниточек, пунктирно связующих головы в совершенно определённом порядке, порождающем узор. Ему казалось - разгадай он его, - и свершится невероятное, придёт избавленье, свобода, покой... Слабость была всеохватной и, если бы не бетон, - он давно бы свалился навзничь... А так, он просто торчал свёрнутой головой, не в силах держать веки приоткрытыми достаточно долго для запечатления целого на краткий, но столь необходимый для осознания, миг.
  
   Наконец, ему это, вроде бы, удалось. Запоздалая вспышка прозренья осенила его слепящей молнией, выжгла сетчатку, оголив до корней сути, - и высветился узор. Он понял, содрогнулся, забыл, вспомнил вновь и, не в силах нести в себе доле это непомерное, нестерпимое, не вмещающееся в нём знание, издал тихий, на грани скулёжа стон, вновь содрогнулся под волной прошедшей по нему жаркой судороги... и отпустил дух.
  
   Кармус Волленрок перестал быть.
  
   Конец второй части.
  
   ***
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"