Сюр Гном : другие произведения.

Прозелень. Книга первая. Сумеречная зона. ч. Iv

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:

  Прозелень. Книга первая. Сумеречная зона. ч. IV
  
  Сюр Гном
  
  часть четвёртая
  
  Серо-желтые скалы, старые, в морщинах трещин и расколов, беспорядочно громоздились предо мною куда ни кинь взгляд. Прохода не было. "Куда же мне идти?", - подумала я, и огляделась. На валуне сидела ящерка. Маленькая и узкая, как змейка, с желтым брюшком, коричневой полосатой спинкой и юрким глазом, она недвижно уставилась на меня. Я сделала шаг вперед, к ней. Ящерка метнулась в трещину и исчезла, но спустя миг появилась вновь, на другом, более дальнем камне. Я двинулась за ней.
  
  Мы лезли в гору - ящерка и я. Всякий раз, появляясь на очередной каменной глыбе, она оглядывалась назад, словно желая удостовериться, что я ее не потеряла.
  
   "Да, - подумала я, - проводники бывают разными..."
  
  Я перепрыгивала со скалы на скалу, постепенно поднимаясь на каменную гряду. Ее вершина маячила над моей головой. Вот уж ящерка добралась до верху, чётко вырисовываясь на фоне темнеющего небосклона. Вот уже добралась до верху и я сама.
  
  И я увидела их. Предо мною простерлись громады гор. Они казались еще древнее и морщинистее своих ближних подступов, глубокие темные ущелья прорезали их, как ветви окаменевших деревьев. Я стояла прямо напротив одного из них. Вход в него преграждали (нет, не преграждали, обозначали) ворота, Ворота-в-Никуда.
  
  Два массивных обтесанных ствола кедра, увенчанных такой же поперечной балкой. Установленные неведомо кем в незапамятные времена, они почти побелели от ветров и непогоды, чистые от всякого орнамента и знаков, гладкие, немые.
  
  Я смотрела на них и не двигалась с места.
  
  Меня обуревал целый сонм ощущений, но главным из них, пожалуй, был страх, да, самый настоящий животный страх. Я боялась.
  
  Я сказала себе, что Ворота - чисто символическая конструкция, что за ними простирается то же пространство-время, тот же пейзаж: я отчетливо видела его: проход становился уже, ярдов через тридцать сворачивал влево и в этом месте приютился жалкий кустик с мелкими белыми цветочками. Ничего не помогало, страх сковывал меня по рукам и ногам.
  
  Тогда я попыталась сосредоточиться на сверхчувственном: прозондировать энергополе Ворот и одновременно - свое впечатление от него. На меня повеяло... нет, в нашем языке нет слова для обозначения этого, я заглянула в сердаль, - с тем же результатом, тогда я обратилась к синтару, в свои самые глубинные, самой себе не известные пласты памяти. Я стала настраиваться на этот таинственный язык, оказавшийся для меня родным (что само по себе было великой тайной), разыскивая в нем определение для того, что чувствовала. Оно отыскалось тут же, и было привычным и обыденным, как обозначение глины для гончара или стрелы для охотника. Я поняла, что есть Ворота, что от чего они отделяют, что делают с проходящим сквозь них.
  
  Заповедные уровни сознания говорили мне, что бояться нечего, что сам факт моей способности мыслить на синтаре, перестроиться на матрицу его восприятия мира, есть единственно правильное решение, что, только так, исполнясь его вибрациями, и может человек беспрепятственно пройти сквозь Врата, иначе...
  
  Постепенно первобытное оцепенение отпускало меня, я уже не была окаменевшим сгустком, могла двигаться и дышать, но вместо него, вместо страха перед неведомым, появился другой - страх перед тем, что, - я знала, - кроется за Воротами. Я вновь попыталась подыскать эквивалент этому понятийному ощущению, если не на языке людей Рода, то хотя бы на сердале... Сокровенное? Свято-тайное? Вездесуще-всесущее? Может быть просто - божественное? Нет. Во всех определениях была частичка истины, но они не передавали главного, суть была не в этом. В чем же?
  
  Я чувствовала, что мало-помалу мною овладевает паника. Почему? Потому что я не могла подыскать определения эквивалента термину на чужом языке?! И из-за этого стоило паниковать? Нет, ответила я себе, не термину, а самому что ни на есть базисному понятию, и не на чужом языке, - на своем родном, у тебя, как минимум, два родных языка... Я задумалась над этим на секунду и на меня тут же снизошло ещё одно озарение: нет, их у тебя не два, а, как минимум, четыре! Четыре родных языка! Один - язык людей Рода, язык матери моей Греи и отца моего Фрема; второй - синтар - язык Бурвиля; третий - эльфийско-фейский! (да, только сейчас я четко поняла это!) Погоди, погоди - сказала я себе, если четвертый это..., то тогда ведь, выходит, что...
  
  Сказать, что я была ошарашена своим откровением, значит не сказать ничего...
  
  Я продолжала пялиться на ворота, а в голове моей громоздились метаморфозы сознания. Они катились бесформенными глыбами, наскакивали друг не друга, грозили превратиться в камнепад, лавину...
  
  Стоп! - приказала я себе огромным усилием воли. Ты избрала не самое подходящее место для душевных самокопаний: ты стоишь перед Вратами-в-Никуда, день на исходе и твоя задача в них пройти, тем более, что столь терзавшая тебя загадка перевода разрешилась по ходу дела, сама собой: ты отыскала нужный эквивалент, он оказался удивительно прост и всеобъятен. И первым его употребил сам Бурвиль там, в Зале Советов. Как он сказал? "там - другое", - вот, именно, это-то слово ты и искала. Передо мной за Воротами простиралась инаковость, она вбирала в себя и святость и могущество, и сокровенность и много другого, она растекалась по всем возможным сеткам пространственно-временных координат, была везде. И я поняла, что тонкие планы, малые народцы и все прочие духовно-сакральные сущности там - другие, отличные от наших. "Наших?" - повторила я про себя, - "или... ихних?" К которому из двух миров принадлежу я больше или в первую очередь? Ведь, если синтар...
  
  Нет, - оборвала я себя, - хватит! Всё, что ты хотела выяснить, ты выяснила. Опасаться тебе нечего, ступай. Считай, что ты возвращаешься домой, на родину.
  
  Я сделала несколько шагов к Воротам, поравнялась с ними и прошла сквозь. Мне показалось, что некая, едва ощутимая пленка натянулась на миг и лопнула с еле слышным шорохом, но даже в этом я не была уверена до конца.
  
  Я стояла по ту сторону Ворот-в-Никуда. Пейзаж вокруг не изменился, тот же узкий проход, тот же кустик на повороте. И я пошла.
  
  Солнце уже давно скрылось за лесом, потонуло во Вратной Долине, что за моей спиной, небо наливалось густой зеленью, переходящей в ультрамарин. Скалы приобрели глубокий розово-фиолетовый оттенок: это был час Ульны, час раннего послезаката, вечерних сумерек. Я вызвала в памяти её образ, тот, что помнила с детства, сочетав его с тем, недавним, потусторонним, к которому приобщилась в Пралье. "Это твой час, Ульна, сказала я образу, - веди меня!" Я вгляделась в исчезающий в сумраке мыслеобраз, и... ощутила некое изменение в пространстве, нет, не в пространстве, в моём его восприятии: оно стало для меня родным, удобным, я внезапно почувствовала себя необычайно комфортно в этом скопище каменных глыб и проходов, что пересекали друг друга под причудливыми углами разбегаясь, казалось, во всех направлениях сразу. Я карабкалась по ним легко, уверенно, меня даже охватил некий задор, азарт скоростного подъема, я вошла в ритм, появилось "второе дыхание"... Я вспомнила свои полевые учения в школе Внешнего Дозора, бег по пересеченной местности. "Однако, эта местность пересеченная весьма и весьма", - пошутила я сама с собой.
  
  Я всё меньше смотрела по сторонам, всё больше себе под ноги: темп нарастал, темнота сгущалась... Так что ничего удивительного не было в том, что она застала меня врасплох. За очередным поворотом я вдруг резко затормозила, почти налетев на нее.
  
  В полушаге от меня стояла Тимна. Высокая, гордая, невозмутимая, она опиралась на массивный посох, чешуйчатый, с головой змеи. И я - запыхавшаяся, раскрасневшаяся, ни дать ни взять - напакостившая школьница, пойманная на горячем, - застыла на полушаге.
  
  В лице Тимны не проскользнуло ни тени приветливости, ни приветливости, ни снисхождения, - лишь глубокое, бездонное порицание и... презрение?
  
  "Она меня не любит, - поняла я сразу, - она видит во мне выскочку, невежду, чужака, испорченную девчонку из Большого Мира и... и еще я ей мешаю, да, мешаю, пока еще не знаю, в чем... Так или иначе, я для нее - невоспитанная дикарка, чуть ли не оскверняющая своим присутствием святое место... Святое место? Господи, - ужаснулась я, - ведь ты на пороге Урочища Трех Сов, Урочища Сокровенного, действительно, самого заповедного и священного места во всей Земле! - так почему же ты не ощущаешь ни капельки святости?! Почему нет в тебе ни малейшей потребности в преклонении? Почему только легкость и радость, как от... как от возвращения домой?..
  
  - Фрейя Грю, - подчеркнуто официально проговорила Тимна и было в этом ее "фрейя" много больше, чем намек на мою долинную княжескую принадлежность, а, стало быть, неуместность моего здесь пребывания, с которым ей, по прискорбной необходимости, увы, приходилось мириться, - кажется, ты вообразила, что находишься на воскресной прогулке со своими подружками и играешь в перегонки. Смею тебе напомнить, что это не так. Ты перешла Порог. Ты на подступах к Урочищу Сокровенного! И, несмотря на всю твою излишнюю спешку, - ты опаздываешь!
  
  Голос Тимны звенел пронзительным льдом. Закончив свое нарекание, она вздернула голову, и ее острый профиль четко обозначился на фоне синеющего неба, в точности повторяя линии ее высоченного посоха, так что казалось: две Тимны - одна настоящая, а другая - ледяная, - вперили в меня уничтожающий взор...
  
  Но я не была уже прежней Грю, и этого было слишком мало для того, чтобы я исполнилась чувства пристыженности за мнимую вину.
  
  - Матерь Тимна, - ответила я спокойно и твердо, прямо глядя на нее, - я вполне осознаю, что нахожусь на подступах к Урочищу Трех Сов, - я сознательно избрала его старое, исконное имя, причем произнесла его на синтаре, - именно поэтому я туда и спешу. И радостью я преисполнена по той же причине: всегда радостно вернуться домой, не так ли?
  
  Мои слова привели ее в плохо скрываемое бешенство. На долю секунды лицо ее исказилось, и я ни чуть не удивилась бы, выпусти она сейчас длинные желтые когти и накинься на меня в желании разодрать в клочья. Но это длилось всего лишь миг, Тимна взяла себя в руки и сказала тихо и едко:
  
  - Вот как, вернуться домой? Ну что ж, я вышла тебя встретить и препроводить в нужное место, но коль так - почему бы тебе не повести меня самой: ведь дорогу ты, несомненно, знаешь прекрасно! Быть может, даже получше меня, а?
  
  И она повела посохом, приглашая меня идти первой.
  
  Я обошла ее и двинулась вперед. Наступила уже настоящая ночь, луна еще не взошла, но - странное дело, - темно не было, свет брался из ниоткуда, был он лимонно-зеленый, лунный, словно отраженный от невидимого зеркала. Я шла по узкому проходу меж скал и вдруг поняла, что он - ни что иное, как русло давно пересохшего горного ручья, устланное галькой и камнями. Вскоре я вышла на почти ровное место - "каменная поляна", - тут же появилось в моем мозгу определение. В центре поляны стояло сухое, искореженное дерево. Чудом занесенное сюда ветром, его семечко сумело найти всё необходимое для роста, пока молния или другая напасть не пересилила его волю к жизни. Вот уж которое десятилетие стояло оно, - выбеленное и почерневшее одновременно, как обугленный скелет. Ветви его рвались во всех направлениях, как пальцы утопающего в последней отчаянной попытке вцепиться в спасительную опору. "Поляна" была окружена со всех сторон высоким скальным гребнем, дугой амфитеатра замыкающемся на себе, и его, как трибуны на стадионе, раскалывали широкие трещины, их было не менее дюжины и каждая ветка дерева-скелета, казалось, указывала на одну из них.
  
  - Ну, куда же теперь? - услышала я за своей спиной насмешливый голос Тимны.
  
  Действительно, куда? Я стала зондировать проходы, вчувствоваться в них. Вот отсюда тянет затхлостью и мышами, по нему давным-давно никто не ходил; этот - гудит эхом, очень скоро обрываясь в пропасть; там - много людей и еще кого-то, это место деятельное, всё погруженное в работу, духовно-эмоциональная окраска - бледно-сизая, строгая, надо всем преобладает чувство долга и раболепного преклонения, уж не туда ли хотела меня отвести Тимна? вот еще одно - наполненное... "живой пустотой", оно зовет в Беспредельность, в дальние миры, притягивает бесконечным поиском..., но возврата из него нет, сейчас мне не туда... А это... это место, где меня ждет друг, я чувствовала его нетерпеливую теплоту, любопытство, симпатию, там хорошо и уютно, там правильно.
  
  И я не колеблясь обратилась к одному из проходов, чуть левее меня.
  
  - Туда, - сказал я уверенно, - мне - туда.
  
  Тимна за моей спиной не проронила ни слова, но когда я углубилась в проход, то ощутила, что дистанция между нами возросла: Тимна шла за мной, но шла медленно, осторожно, словно вдруг потеряла зрение, или, вступив на враждебную территорию, выверяла каждый свой шаг, опасаясь предательских ловушек.
  
  Долго идти мне не пришлось: я зашла в тупик. Проход несколько расширился, образуя площадку, но она со всех сторон была окружена каменной стеной, дальний угол её тонул в непроглядной темени, и оттуда, из темноты, послышалось вдруг грозное, предостерегающее рычание.
  
  "Не может быть, чтобы я ошиблась!" - промелькнуло у меня в голове, но на всякий случай я приготовилась воздвигнуть Щит...
  
  Рычание повторилось громче, и вот, на площадке, залитой светом несуществующей луны, появилась голова... медведя! Судя по ее размерам, зверь был огромен и не шел ни в какое сравнение с обычными обитателями наших лесов. "Пещерный медведь?! - ужаснулась я и почти вскрикнула.
  
  Зверь был старым, темно-коричневая шерсть с красноватыми подпалинами кое-где тускнела сединой, а морда была почти белой. Медведь медленно выступал на свет, пригнув голову и не сводя с меня багровых глаз.
  
  Сзади меня послышались шаги подходящей Тимны.
  
  Нас разделяло не более трех ярдов, когда медведь вдруг припал к земле, рычание сменилось сперва глухим ворчанием, затем урчанием и, наконец, великан тявкнул, как самый настоящий полугодовалый медвежонок, теперь уже он тихо подползал ко мне, но даже и так голова его доходила мне до пояса... Он достиг моих ног, еще раз взглянул на меня красным глазом и... лизнул мою руку.
  
  Только сейчас что-то лопнуло во мне, пелена моей памяти дала брешь, и я вспомнила.
  
  - Дуба! - закричала я в восторге узнавания, -да какой же ты медведь, ты же медведица! Господи, как ты меня напугала!
  
  И я кинулась к ней, обняла ее огромную голову руками, зарылась в шерсть и стала самозабвенно шептать ей на ухо:
  
  - Глупышка, ты почему на меня рычала? Ты что вообще здесь делаешь, как ты сюда попала, а ну, говори! Да знаешь ли ты, как я по тебе соскучилась, так соскучилась, что даже забыла напрочь! Ах ты, старая негодница...
  
  - Я вижу, - услышала я за своей спиной голос Тимны, будто обдавший меня порывом льда, - ты в ладах с этим медведем.
  
  - Это не медведь, а медведица, - отвечала я ей, не повернув головы, - ее зовут Дуба, я каталась на ней верхом, когда мне еще и трех не исполнилось, а потом... а потом я... не помню, - закончила я растерянно и еще крепче прижалась к этой меховой жаркой необъятности.
  
  - Ну что ж, - Тимне удалось невероятное: ее голос стал еще на октаву льдистее, теперь от него веяло настоящей стужей, - ты попала в место, куда хотела. Урочище Сокровенного многолико, ты выбрала свой. Раз так - ладно. Но знай, фрейя Грю, скоро мы встретимся, причем это произойдет гораздо раньше, чем ...
  
  - ...чем мне бы этого хотелось? - закончила я за нее самым невинным тоном, на который только была способна.
  
  Тимна молча повернулась и исчезла из виду.
  
  Я вновь обратилась к моей любимице.
  
  - Так, значит, ты здесь живешь, да? А еще кто? Ведь совсем без людей ты не можешь, тебе, ведь, вечно надо кого-то охранять... Так кого же ты охраняешь здесь?
  
  - Ну зачем же "охраняешь", - послышался зычные веселый голос на чистейшем синтаре, - в особой охране я не нуждаюсь, Дуба просто составляет мне компанию!
  
  И передо мной вырос Бурвиль собственной персоной и в натуральную величину. Борода его была настолько необъятной и нескончаемой, что, казалось, составляла единственное его одеяние, из-под нее, много ниже пояса выглядывали кожаные штаны цвета прошлогодних каштанов, заправленные в такие же сапоги с раструбами; мощные руки были обнажены почти по самые плечи, голова непокрыта. Только сейчас, когда я увидела Бурвиля в полный рост, я по-настоящему осознала, до чего же он на самом деле мал: он едва-едва доходил мне до пояса, т.е. было в нем от силы метр, а то и того меньше.
  
  - Ах, дедушка Бурвиль, - я всплеснула руками в самом искреннем восторге и только сейчас поняла, что подсознательно именно этого и ждала, - так вот, значит, к кому я шла! Я, когда на каменной поляне стояла и ходы обнюхивала, сразу учуяла друга, понимаешь, - в единственном из всех - друга...
  
  - На Каменной Поляне?! - Бурвиль воззрился на меня, разинув рот, по-моему, впервые я сумела его ошарашить (но, забегая вперед, скажу: далеко не в последний), - и откуда же, скажи на милость, знаешь ты, как зовется это место на старозаветном наречии синтара?! Ведь на обычном, утробном синтаре его величают Распутьем, на внешнем синтаре - Мертвым Деревом, на сердале - Клубком Видений, а на языке... тьфу ты, господи, - Бурвиль осадил себя на полуслове и досадливо схватился за голову, - что это я, в самом деле, лекции тебе читаю, когда ты, небось, уморилась вся с дороги-то?! Пойдем-пойдем, будет у нас потом время и на твои вопросы и на мои недоумения...
  
  И Бурвиль повернулся спиной ко мне с Дубой, а лицом к непроницаемой скале.
  
  Нет, он не повел рукой в магическом пассе, не нажал на неприметную выемку, не произнес заветного заклинания, - просто, вот, сейчас, была передо мною гулкая каменная стена, а в следующий, неощутимо следующий миг, - массивная дверь из благородного кедра, отполированная лаком времени и оббитая красной медью с древними руническими письменами с явно жреческой, но непонятной для меня, орнаментальной символикой. Над тяжелой притолокой красовался герб, так же, как и дверь, вырубленный в дереве: три совы, - одна большая в центре и две меньшие по бокам и чуть сзади, - перились в тебя всеми возможными способами: распахнутыми настежь глазами, навостренными ушами, разверзнутыми, распушенными крыльями, растопыренными когтями...
  
  Я загляделась на Трех Сов, смутно что-то припоминая, а Бурвиль, тем временем, успел открыть дверь и оттуда, из-за двери полился удивительный, живой свет, свет, который нельзя было спутать ни с чем на свете: то был свет домашнего очага, разожженного с любовью и заботой, сеющий уют и тепло...
  
  И я вошла во свет.
  
  
  
  ***
  
  Мы сидели с Бурвилем в двух глубоких низких креслах, утопая в мягких подушках, пред нами горел очаг. Облицованный теплыми, розовато-желтыми плитами сланца, он, казалось, сам по себе обращал тепло в свет, распространяя его по комнате. В очаге пылали поленья каменного угля - окаменевшие ветви и стволы доисторических деревьев горели ровным голубовато-оранжевым пламенем, долго, почти неистощимо. Такой тип топлива считался у нас редким и особо ценным, горцы иногда доставляли его в Долину, и ценилось оно дороже волчьих и лисьих шкур.
  
  Изредка Бурвиль подбрасывал в очаг свежие ветви можжевельника и еще какого-то кустарника, наполняющего воздух пряной душистостью. Горели и два-три факела, вделанные в стены, а на полах были разбросаны разноцветные шерстяные коврики красно-серых тонов.
  
  Дуба расположилась в дальнем углу комнаты, подальше от камина. Я внимательно огляделась, всеми чувствами впитывая окружающее и наполняясь удивительным ощущением вспоминания, глубочайшей, по истине утробной памятью. Я знала, что уже была в этой комнате, у этого очага, с той же Дубой в углу и с Бурвилем в соседнем кресле, даже с тем же ароматом можжевельника, но... когда и при каких обстоятельствах, - всё еще не поддавалось восстановлению...
  
  Из комнаты, в которой мы находились, узкие, покатые проходы без дверей вели в другие помещения. Что-то необъяснимо тянуло меня туда, и я взглядом попросила у Бурвиля разрешение пройтись по его жилищу. Он, не сводивший с меня умных, проницательных глаз, так же молча, кивком головы поощрил меня на это. Я встала.
  
  Помещение, в котором мы находились, имело форму неправильного сложного овала, ни один угол не оскорблял его гармоничных пропорций, геометрия была странна и непривычна для глаза. Она, как бы, ускользала от сенсорного восприятия, перетекая из формы в форму и, будучи герметична, замкнута в себе, в то же время, словно предвосхищала твои предпосылки и ожидания, тем самым, подтверждая их правильность. Я пошла по одному из проходов, особо зовущему меня. Округлый свод был лишь на пару дюймов выше моей головы, так что казалось, будто ход обнимает тебя легко и заботливо, неся, как теплый ручей. И я отдалась течению.
  
  Вскоре оно вынесло меня в маленькую комнату, в которой я безошибочно распознала кузню: очаг, меха, наковальня, плавильная печь, инструмент и крохотный кожаный фартук... Огонь в очаге горел тихим нетленным пламенем и я поняла, что горит он всегда, черпая силы в себе самом, просто потому, что живет в единственно правильном для него месте. Такое тайное искусство было известно мне, как жрице ордена Веры и Знания, у нас оно называлось "Секрет расположения", и еще "принцип мозаики": уметь предоставить чему бы то ни было его исконное место в пространстве, тем самым, позволяя полностью высвободить его силовой потенциал.
  
  Кузня еще больше укрепила меня в мысли, что Бурвиль - огромный, ни на кого непохожий, но всё же гном!
  
  "А если он гном, - подумала я, - то здесь непременно должно быть и хранилище самоцветов и вообще всяких каменных диковинок, как же иначе?... Ведь гномы - хранители недр, стражи подземных сокровищ..."
  
  И я не ошиблась. Из кузни вели два хода и, выбрав один из них, я очутилась в сумрачном длинном помещении, в котором тут же узнала кладовую.
  
  Ряды сундуков и ларцов, коробочек и бочонков располагались в строгом прядке на полу и полках. Я подошла к одному из сундучков, приподняла крышку и отшатнулась, ослепленная: брызги ярчайшего света всех оттенков залили комнату и меня саму: кристаллы самородков всех мыслимых цветов и форм искрились и переливались дивной россыпью: горный хрусталь и кварц, нефрит и яшма, рубины и опалы, топазы и гранаты, изумруды и турмалины, пещерные кораллы и скальный перламутр, бирюза и каменный жемчуг..., - все тайные богатства наших гор были представлены тут в неиссякаемом изобилии, и мне потребовалась вся моя воля, чтобы с явным сожалением захлопнуть крышку сундучка, но и после этого разноцветные сполохи ещё продолжали скользить по стенам, быть может, то были блики отражений моих зрачков...
  
  А прихотливый ход уже нес меня дальше... Он ветвился, как каменная жила, то и дело от него отходили боковые отростки, рукава и проходы, но я игнорировала их, меня, казалось, несло по строго определенному плану, внутренним чутьем я безошибочно выбирала дорогу, и вот уже я стою перед махонькой овальной дверкой - первая дверь, встреченная мною внутри жилища Бурвиля. Она тоже была деревянной, но не из кедра, а, как я определила, из ясеня. Над притолокой красовался маленький герб, или точнее, эмблема, орнаментальный символ: стрекоза, сидящая на раскрытой кувшинке. Чем достигался этот эффект - не знаю, но огромные, сегментные глаза стрекозы так и переливались золотом, бирюзой и фиолетом, а кувшинка, казалось, сама по себе светилась мягкой желтоватой белизной, как то бывает на затерянном в чаще пруду в яснолунную ночь.
  
  У меня остро защемило в груди, словно я прикоснулась к чему-то дорогому и заповедному. Я глядела на стрекозу на кувшинке, облитой луной, и видела себя в ранней юности, сидящую у воды, на моем тайном пруду, ведущую беседы со своими побратимами, или напевающую им колыбельные на фейском, грезящую о запредельном...
  
  Я открыла дверь и вошла. Комната была небольшой, округлой, вся залита мягким зеленоватым светом неясного источника. Я окинула ее быстрым взором и тут же поняла: я нахожусь в детской. Слева, на коврике из пестрой шерсти, стояло кресло-качалка, соединенное с такой же качающейся кроваткой-люлькой. Стены комнаты украшены гобеленами, картинками из коры и соломинок, чешуек шишек и хвои. По ним резвились потешные зверьки, гуляли леса и озера, горы и луга. Вот, эльф играет на свирели хороводу озерных фей, вот две юные наяды - одна огненно рыжая, другая черноволосая, - плетут друг дружке венки, вот огромный медведь, очень похожий на Дубу везет на спине маленькую девочку в седле-коробушке из бересты.
  
  Я глядела на все это и не могла оторваться. Что-то стремительно открывалось и таяло в моей душе, высвобождалось из тенет забвения, выпрастывалось на свет... Я была подобна путнику, после долгих лет скитаний воротившемуся в родные места и узнающему то хижину пастуха, то косогор над речкой, одна примета вела к возникновению другой, одно воспоминание пробуждало следующее, и вот уже он совершенно точно знает, что за этим, вот, поворотом непременно должна появиться старая мельница с огромным замшелым камнем перед ней, и ничуть не удивляется, когда она и впрямь возникает там, где ей и положено было быть.
  
  Я была в родном, давным-давно позабытом месте, специально для меня сохраненном в неприкосновенности, и каждая деталь, каждая мелочь обстановки развеивала еще один клок пелены, высвечивала пейзажи моей памяти... Кусочки мозаики один за другим вставали на свои места. Я вся была объята тревожным предчувствием, я ждала момента, когда главный недостающий кусочек займет свое место и беспорядочное нагромождение пятен обретет, наконец, значение и смысл.
  
  ...Я гляжу на пол: вот - разноцветные деревянные кубики, несколько самодельных игрушек: дерни за ниточку - и кузнечик дрыгает ножкой, потяни за палочки - и крохотная деревянная лошадка закачает головкой и хвостиком... А это что? Удивительной красоты стрекоза раскинула прозрачные сиреневые крылья с золотыми прожилками, огромные глаза горят насыщенным фиолетом, отливают изумрудной зеленью... Стрекоза была из тончайшего нефрита филигранной работы, то был настоящий шедевр, она, словно, трепетала, как живая, и я только подумала, какой же неземной мастер способен на такое?, - когда другая мысль заслонила эту, даже не мысль - твердое знание: нужно оросить ее предутренней росой: одну капельку вот сюда, на покатый лобик, две других - на кончики крыльев... и тогда она полетит! Да, я знала, она дрогнет крылышками, поведет длинными усиками, завращает глазами-линзами... и вспорхнет, и сядет на плечо... но не на мое... на чье же плечо она сядет? Я мучительно силилась вспомнить, это было чрезвычайно важно, жизненно важно вспомнить: на чье же плечо сядет нефритовая стрекоза?!
  
  И тут я увидела ее. Она сидела, приткнувшись, в углу люльки-кроватки, раздвинув ножки и склонив голову, руки ее были сложены в молитве-созерцании и казалось, она погружена в глубокий, многолетний сон в ожидании того мига, когда... когда стрекоза вновь сядет на ее плечо!
  
  Я медленно подошла к люльке... чуть поколебалась... протянула руку... дотронулась... Последний кусочек мозаики встал на свое место, картина обрела целостность, я вспомнила!
  
  Мне не было и двух лет, совсем недавно я научилась лопотать на странной смеси трех-четырех языков, добавляя к ним еще свои собственные языковые новшества, думаю ни один человеческий ребенок на земле не общался с самим собой и с миром на смеси фейского, синтара, долинного диалекта людей Рода и ...и еще на одном, совсем уж, казалось бы, неуместном здесь языке - древнем-предревнем наречии Внешнего мира, точнее той его части, которая в незапамятную старину тесно соприкасалась с народом Земли и с Тонкими...
  
  Я знала, что этот последний "заземельный" язык был языком моей няньки, и что нянька эта была приставлена ко мне неспроста, что было очень важно, чтобы я этот язык познала из первых рук и в самом раннем детстве, т.к. каким-то непостижимым для меня образом, он считался, - и воспринимался мною - родным....
  
  Вообще-то у меня было, по меньшей мере, три няньки. Первая была та, что говорила со мной на этом, странном, певуче-прерывистом языке стародавности. Она была худощавой и стройной женщиной неопределенного возраста, седые волосы с остатками красной меди, всегда заплетены в две длинные косы с пробором по середине, огромные туманные глаза цвета серебряной зелени, и большой плоский перстень такого же цвета... Она носила длинные льняные платья с вышивкой по рукавам и кайме, с затейливым, необычайно сложным рисунком золотого и темно-зеленого цветов, так что казалось, вся она змеится по оторочке, ветвится и переплетается, косы переходят в орнамент, орнамент полнит глаза, глаза отражают перстень...
  
  Ее звали Авигайл. Помимо того, что она кормила меня неведомо откуда появляющимся удивительно вкусным молоком неизвестного происхождения, купала в дубовом корытце, меняла пеленки и заставляла высмаркиваться в полотняные тряпочки, она еще и учила меня своему языку, пела на нем колыбельные и рассказывала удивительные истории - ни то сказки, ни то были, - настолько чудесное сосуществовало в них бок - о - бок с обыденным... Авигайл было очень важно, чтобы я запомнила их и овладела языком ее предков, и она неоднократно подчеркивала, что они - и мои предки тоже...
  
  Я представляла собой тогда, очевидно, весьма потешное зрелище: этакую невозможную смесь погруженной в себя созерцательной болтушки, восхищающейся молчальницы с целым ворохом секретов, тайников, изобретенным мною языком жестов и мимики... С Дубой я говорила на "дубском" (а вовсе не на общепринятом "медвежьем"), с нефритовой стрекозой на "стрекозином", вообразив его возвышенно-поэтическим диалектом фейского, был у меня особый язык для мышей (с двумя весьма различными наречиями, одним - для белых, другим - для серых), язык для моего друга филина, жившего на особом насесте под потолком, наконец, совершенно особый, можно сказать, сокровенный язык, на котором я поверяла самые тайные тайны двухгодичной женщины... той, что сидела сейчас передо мной в люльке, в той самой, где свыше двадцати пяти лет назад сидела я сама...
  
  Второй моей нянькой был Бурвиль, да, сам дедушка Бурвиль. Не проходило и дня без того, чтобы он не объявлялся внезапно у меня в детской, всякий раз, словно возникая из ниоткуда при закрытых дверях. Он весело расхахатывался, хватал меня, визжащую от восторга, подбрасывал к самому потолку, подхватывал у самой земли, кружил в танце "огненных языков", танце "подземных птиц", танце "золотых угрей"... Он разыгрывал предо мною в лицах бесконечную героическую эпопею: борьбу эльфов и гномов с Тёмными, действительно имевшую место в предалёкой древности, когда народ Земли вместе со своими побратимами, - людьми Старой Крови и Тонкими, - воевал на стороне малых народцев и победил...
  
  Всякий раз при появлении Бурвиля Авигайл испуганно замирала, предвидя его очередные буйства, грозящие моему покою и безопасности, но никогда не перечила в голос, и было ясно: Бурвиль - хозяин, а Авигайл - пусть и сколь угодно уважаемая и необходимая, но - гостья.
  
  Частенько Бурвиль забирал меня с собой. Мы проходили (проходил, собственно, он, несущий меня на руках и тихо что-то нашептывающий) по перипетиям ходов и переходов, всякий раз направляясь в другие места подземного царства. Я вспомнила, как однажды мы попали в грандиозных размеров пещеру, даже не пещеру - в бездонный, необъятный мир. Тонкие каменные мосты-перемычки пролегали над кромешными пропастями, своды обрывались в пустоту, ярусы исчезали в бесконечности, кое-где подсвеченной странными огнями, лишь подчеркивавшими вездесущий мрак. Безмолвие простиралось над безднами, и я исполнялась чувства безграничной ничтожности пред всеобъятностью мироздания, но, странное дело, страха у меня не было никакого, то ли потому, что Бурвиль крепко прижимал меня к своей горячей груди, то ли... то ли по тому, что знала: бояться мне нечего, опасность тут нет никакой, тут - лишь величие...
  
  В другой раз мы вышли на "Галерею Чудес", - так я, помнится, окрестила ее тогда. Высокие каменные своды тянулись ввысь узкими точеными арками и ажурная филигрань самоцветов делила каждый отсек на вишневый и салатовый, опаловый и сапфировый, рубиновый и перламутровый... По бокам располагались такие же точеные ниши, мерцающие каждая своим светом, и зайдя в одну из них, ты оказывался перед... окном! Да, перед тобою открывались окна в иные миры. Некоторые были, возможно, картинами других, далеких и потаенных районов Урочища Трех Сов, фрагментами необъятного подземного царства: карминные озера, каменные россыпи, состоящие из рунических знаков, раскиданных по ним, как послания гигантов, фосфоресцирующие соцветья, сложно пульсирующие каменной жизнью... Но большинство, несомненно, вели в другие миры. Таких пейзажей, красок и самих конфигураций пространства, не было и не могло быть ни на земле, ни в любом из известных мне тонких миров. Порою небосклон бывал зеленым, бордовым иль золотым, со многими и чудными лунами, а ночное небо так и сияло фейерверком разноцветных комет и созвездий... Странные, неведомые существа обитали в них, и я, завороженная, неотрывно глядела то на копошение крошечных пуговок, лепящих из себя самих что-то крайне функциональное, то на дельтовидные корабли под парусами из звенящего серебра, то на, несомненно ритуальные, церемонии существ, напоминавших гигантских богомолов, обитающих в домах-стручках... Бурвиль ставил меня на пол перед очередным окном и когда я, немая от восхищения, могла обращаться к нему лишь сияющим взглядом, полным невысказанного вопроса, - лишь улыбался в ответ, и была в той улыбке загадочность, гордость и ласка, как бы говорящие мне: не спрашивай меня, где это и что, хорошо? - это совсем не важно, я показываю тебе всё это для того, что бы ты поняла: Мироздание безбрежно, оно всё пронизано Красотой, всему там есть место и у каждого - своё. Найди же и ты свое место в Мироздании, - и ты будешь счастлива, и миры откроются пред тобой настежь. Учись любить Беспредельность, Грю, где бы ты ни была и кем бы ни являлась, - она-то и есть твоя настоящая родина.
  
  Я смотрелась в окна, впитывая, как губка, увиденное, забывая почти сразу детали, но проникаясь именно этим ощущением всеобъятности Бытия и пространства, вездесущности жизни. Раз усвоенная в двухлетнем возрасте, истина это переросла затем в безусловную веру, глубинное знание, не требующее доказательств.
  
  Иногда же Бурвиль брал меня навещать его друзей, помощников или, уж и не знаю сама, как их назвать, - настолько странными и непонятными бывали эти существа и их занятия: семейство белых мышей, величиною с кошек стояли в круге и сосредоточенно глядели в одну точку; существо, больше всего напоминавшее миниатюрного тролля из страшных сказок Большого мира, сидело в каменной норе и, не переставая, пережевывало скальную крошку; пчёлы, вылупившиеся из кристаллов горного хрусталя, разносили его споры по тайным трещинам, а Бурвиль подолгу застывал на месте и внимательно отслеживал рисунок их полетов в воздухе, что-то для себя вычисляя; целое скопище совсем уж ни на что не похожих существ, маленьких, с полпальца человечков, длинноухих и узкоглазых, в синих штанишках и лиловых куртках, но на босу ногу, обступало Бурвиля со всех сторон и с жаром сообщало ему о чем-то важном чрезвычайно, прося не то разрешения, не то совета, не то заступничества, а Бурвиль махал рукой, что-то неслышно нашептывая им, пока те с затихающим ропотом не угомонялись...
  
  Я глядела на всё это, вбирая очами и сознанием, а ответы Бурвиля на мои бесконечные вопросы бывали, как правило, столь неясными для моей маленькой головки, порождали такое количество всё новых и новых вопросов, разбегающихся во все стороны, как тычинки из пестика, что очень скоро я поняла: лучше вообще ничего не спрашивать, иначе я запутаюсь окончательно, просто слушай, смотри, соображай, а то, что не понимаешь - дополняй по мере своей фантазии.
  
  Раз постигнув это мудрое правило, я в полной мере воспользовалась свободой вымысла, и мои сны и мечтания наяву пополнялись нескончаемыми похождениями удивительных обитателей подземелий.
  
  Но, быть может, наиболее желанными для меня были наши с Бурвилем прогулки снаружи, на свежем воздухе, по горным отрогам заповедного края, простиравшегося далеко во все стороны от Урочища Трех Сов. Я, конечно же, наслаждалась воздухом и солнцем, ветром и дождем, запахами далеких лесов и редкого цветка..., но главная притягательная сила этих походов заключалась для меня в том, что я не сидела на руках у Бурвиля, и, разумеется, не карабкалась сама по каменным уступам, а гордо восседала на спине Дубы, в специальном седле -коробочке из узорной бересты, сшитом для меня Авигайл.
  
  Да, третьей моей нянькой была Дуба. Стоило мне появиться в ее видимости, будь то снаружи, или в доме самого Бурвиля, - и она уже не отходила от меня ни на шаг, оберегая от падений, направляя в безопасные места, просто лаская и баюкая. Дуба и сейчас была огромной медведицей, но тогда, для двухлетней крохотной девочки она казалась даже не зверем, а каким-то непостижимым в своей необъятности гигантом, морем теплой шерсти, жаркого дыхания и прохладной влажности носа и языка, морем доброты и заботы. Я не помню, когда увидела ее в первый раз, думаю, было то задолго до того, как я научилась ходить и говорить, но коль скоро стала я выражать свои чувства, уверена - первой моей реакцией на нее был восторженный, ничем не обузданный визг. Я обожала Дубу, а она - меня. И часто я просила Бурвиля позвать ее просто для того, чтобы зарыться с головой в теплую, дремучую шерсть, да так и уснуть у пылающего очага.
  
  Были у меня и еще два друга-товарища. Одного звали Каян, и была то огромных размеров горная овчарка желто-пегой масти, с густой длинной шерстью, вислыми ушами и упругим хвостом бубликом. Толщиной лап и шириной груди она с успехом могла конкурировать со взрослым мужчиной, а неутомимость ее не знала границ. Уверена, что то же самое сидение из бересты, в котором я каталась на Дубе, можно было бы с успехом надеть и на Каяна, и он возил бы меня по горам с не меньшим усердием, но Бурвиль, почему-то, никогда этого не делал. По каким-то своим соображениям он с самого начала поощрял мое сближение с Дубой и медведями вообще, а в его отношениях с собаками сквозила некая осторожность, хотя, казалось, все должно бы быть как раз наоборот. Однако Каян питал ко мне исключительно дружеские чувства и, в отсутствии Дубы, исполнял обязанности такой же заботливой няньки...
  
  Вторым моим товарищем был Оах - старый филин с глазами-огнищами, иногда изжелта-оранжевыми, иногда - изумрудными, иногда - гранатовыми. Как правило, он громоздился на перекладине под потолком в детской, но то было лишь когда в комнате находился кто-нибудь кроме меня. Когда же я оставалась одна (как правило, по ночам), Оах тут же спускался вниз и садился в изголовье моей кроватки. Он тихо что-то проворковывал и вперивал в меня немигающие очи. Тогда начинала ворковать я, рассказывая ему свои впечатления за день, поверяя ему тайны, задавая вопросы о том о сём (ведь филины, как известно, знают решительно всё на свете и способны разрешить любые ваши недоумения, коль только захотят). Оах внимательно слушал, посматривая на меня то одним, то другим глазом, и время от времени согласно кивал головой.
  
  "Хорошо, - скажешь ты, - твои товарищи - замечательные и чудесные, я не сомневаюсь, что тебе было с ними интересно и весело, но, по-моему, маленькая девочка нуждается в чем-то большем, в настоящем вербальном общении с кем-то, кто не является взрослым, с другими детьми, с себе подобными, а ты ведь была изолирована от всего мира, как же с этим?"
  
  С этим, - отвечу я, - было всё в порядке. Да, у меня действительно была потребность в вербальном общении, и оно у меня было: настоящая, "полноценная" подружка, и звали ее Энлиль. Она жила в той же комнате, что и я и была почти с меня ростом. Она не была такой же маленькой девочкой, но и взрослой она не была тоже. Собственно говоря, наиболее подходящим для нее определением было просто "другая". А еще она была волшебная. Энлиль знала все языки, которым меня одновременно учили: синтар, стародавний язык народа Авигайл, долинный диалект людей Рода, фейский и, - я абсолютно уверена в этом, - все прочие тоже. Она была моей псевдо-преподавательницей не только во всем, что касалось языков, но и по множеству других предметов или, точнее, их зачатков. "Преподавание предметов? - изумишься ты, - двухгодичному младенцу?". Да, двухгодичному. Люди Рода развиваются рано и быстро, так уж мы устроены. Ну а мне, как ты понял, уделялось особое внимание. Я сказала "псевдо-преподавателем" потому что, прежде всего Энлиль была моей подружкой: партнером по играм, песням и танцам, загадкам и викторинам. Вообще всему, что со мной происходило.
  
  Гибкая и стремительная, она могла почти мгновенно перемещаться в пространстве, и ее звонкий смех летал по комнате разбегающимися колокольчиками. В прятки всегда проигрывала я, впрочем, как и в чехарду. Энлиль не была лишена эдакого неисправимого лукавства и часто норовила незлобиво подшутить надо мной, - но всегда с некой полу-дедактической целью: у всякой проказы была своя мораль: неуклюжесть, леность ума, безверие в свои силы - в глазах Энлиль эти черты являлись страшными пороками, которые следовало искоренять всеми возможными методами. А еще она непрестанно поощряла во мне развитие памяти, ассоциативного мышления и всех шести (включая интуицию) чувств. Энлиль не имела ничего против того, что бы я отдыхала, но отдых, по ее глубокому убеждению, должен был быть деятельным. Энлиль утверждала, - и позже я убедилась в ее правоте, - что сны так же не являются временем отдыха, а, наоборот, в них проделывается многотрудная и незаменимая работа по обработке впечатлений, воспитанию сознания и путешествий по смежным мирам. Энлиль была моим первым проводником по снам, это она впервые поведала мне о Сумеречной Зоне (правда, она не называла ее этим именем), разъясняла виденное мною, учила контролировать и направлять сны, попадать в требуемые места и времена... Именно таким образом я поддерживала затем связь с моей сестрой-близняшкой Ульной, находящейся в совсем другом месте, и с моими родителями в Долинном.
  
  Из всего вышесказанного у тебя может сложиться впечатление, что моё пребывание в Урочище Трех Сов напоминало некий интернат строгого режима для благородных девиц: разрешалось делать много чего, но всегда под надзором и четко определенным образом, а главное - запрещалось сидеть без дела. Отвечу: ничего подобного. Несмотря на всех моих друзей и приятелей, на игры и путешествия, нянек и воспитателей, - я оставалась самою собой, тихой, обращенной в себя, довольно молчаливой и созерцательной, уже тогда больше всего на свете мне нравилось мечтать и грезить наяву. Все знали об этом и старались ни чем не тревожить этих моих состояний. Когда я впадала в то, что теперь называется созерцательным творчеством, - всё вокруг замирало, ни Энлиль, ни Бурвиль, ни Авигайл, ни даже Каян не смели нарушить моих путешествий сознанья, я не помню ни единого случая, когда бы окрик, шум или даже резкое движение нарушили мою просветленную сосредоточенность, рассеянную концентрацию...
  
  Да, Энлиль... десятки раз мы просто лежали, обнявшись в моей тихо покачивающейся люльке, и Энлиль всегда была правильной: тёплой зимними ночами, прохладной в летний полдень, приятной именно тем видом приятности, который был необходим в данный момент. Она была всегда, и всегда - незаменимой.
  
  Как правило, не взирая на всю свою энергию, она утомлялась быстрее меня, тогда она тихо проговаривала на одном из языков: "Я пойду погуляю сейчас в другое место, ладно?" - и в следующее мгновение ее огромные медовые глаза закрывались и она засыпала...
  
  Приходя домой из дальних прогулок или просыпаясь по утрам, я всегда находила ее спящей в моей кроватке. Я тоже уважала ее сон, ведь в нем она путешествовала где-то в других мирах, делая что-то очень важное... Но часто мне было уж больно невтерпеж и я всё же решалась ее разбудить.
  
  В таком случае, сперва мне было необходимо достать с низкой полочки маленькую круглую деревянную коробочку, расписанную и покрытую лаком, с плотно прилегающей крышечкой. Рядом с ней лежала крохотная метелочка из крапчатых коричнево-белых перьев. Я осторожно поднимала крышку. Коробочка всегда была полна прозрачной влагой - то была утренняя роса, собирать которую, ещё до рассвета, входило в обязанности Авигайл. Я брала в руки метелочку, окунала ее в росу, чуть стряхивала и обращалась к стрекозе. Она всегда сидела на той же полке, скрутив усики, глаза подернуты пеленой... Я подносила метелочку сначала к покатому лобику, затем поочередно к каждому крылу и орошала их капельками росистой влаги. Легкая дрожь пробегала по стрекозе пунктиром золотых искорок, глаза ее прояснялись, усики устремлялись в пространство - и вот она уже взмывала в воздух! Сперва она должна была покружить по комнате, и полет ее позванивал еле слышной трелью. Оах, сидя на своей перекладине, очень недовольно следил за ней, мигал очами-огнищами и даже чуть шипел: полеты стрекозы в закрытой подземной комнате он считал явной блажью...
  
  Покружив, стрекоза снижалась над моей кроваткой и изящно планировала на плечо спящей Энлиль. Проходили две-три долгих секунды, - и Энлиль открывала глаза, сладко потягивалась, позевывала, полупритворно оглядывалась по сторонам и проговаривала: "Так вот, оказывается, куда я попала! Тут должна бы жить маленькая девочка по имени Грю, только вот где же она? Что-то я ее не вижу!.."
  
  И я с криком бежала к кроватке и говорила: "Я здесь, здесь!" - "Где? Не вижу!" - отвечала Энлиль, демонстративно глянув в совсем другую сторону, и я кричала: "Да вот же, вот же!"...
  
  А стрекоза, тем временем засыпала на плече Энлиль, и надо было со всей осторожностью перенести ее назад на полку рядом с росяной коробочкой: ведь и стрекозы видят свои сны и им тоже нельзя мешать...
  
  .............................................................................................................................
  
  - Скажи, Энлиль, у тебя есть кровь? Если я уколю пальчик шипом, у меня выступает капелька крови, красной. А у тебя?
  
  - Не знаю, никогда не укалывалась...
  
  - Давай попробуем!
  
  - Спасибо, лучше не надо...
  
  - ...а из чего твоя одежда? Это не ткань, не перья, не кожа... что это?
  
  - Моя одежда самая обыкновенная. Там, откуда я родом, очень многие носят такую...
  
  - А откуда ты родом? Где твой мир и какой он?
  
  - Он чуть-чуть похож на твой, но в основном - нет. Он чуть-чуть близко от твоего, но в основном - далеко...
  
  - ...а... а Авигайл меня купает, и моет, и кормит, а ты никогда...
  
  - не никогда, а не здесь, я делаю это совсем в других местах и совсем иначе, чем ты...
  
  - а как ты сюда попала? и зачем? чтобы быть мне подружкой?
  
  - Я попала сюда по просьбе твоей крестной феи, я, и стрекоза тоже. Да, чтобы быть твоей подружкой... Но я не хочу быть подружкой зануды, которая так и норовит заговорить меня своими вопросами и всё только затем, что б отлынивать от очередного урока! А ну-ка, скажи мне, как будет на синтаре: "семью восемь трижды пять, золотое брюшко, если правильно считать - можно сразу отыскать эльфа на опушке"? - только так, чтоб в рифму!
  
  ....................................................................................................................
  
  Я стояла перед своей кроваткой и смотрела на спящую Энлиль. Теперь она казалась мне совсем крохотной, не больше годовалого младенца. Я бросила взгляд на полку, где всегда стояла росяная коробочка. Она и сейчас была там. Я подошла к стрекозе, подняла ее с пола, поднесла к коробочке, подняла крышку: коробочка была пуста, пуста и суха многолетней сухостью. Авигайл не было, некому было собирать росу ясными горными ночами, да и не для кого...
  
  Я вернулась к Энлиль, осторожно взяла ее на руки, она была очень легкая, почти невесомая, глаза прикрыты веками, руки сложены в молитве... Я прижала ее к груди...
  
  ...так я и вошла в комнату Бурвиля, с Энлиль на руках, тихая и задумчивая. Бурвиль всё так же сидел в кресле, глядя в огонь, у ног его лежала Дуба.
  
  Он поднял на меня глаза и застыл с долгим, испытывающим взором. Он был серьезен, на сей раз смешинки не бегали в необъятной его бороде.
  
  - Ну как, Грю, девочка моя, вспомнила?
  
  - Да, дедушка Бурвиль, вспомнила, если не всё, то очень многое. Я вспомнила Авигайл и Энлиль и Дубу, и Оаха с Каяном, и наши с тобой походы, вспомнила "галерею чудес" и окна в чужие миры, и подземные сокровища, и бездны, и... многое другое. Но еще больше я, очевидно, не помню, и главное - не помню...
  
  - Сядь, Грю, пришло время нашего разговора.
  
  И когда я уселась в кресло, обняв Энлиль и зарывшись ногами под брюхо Дубе, Бурвиль вперил взгляд в языки пламени в очаге и начал.
  
  - Я поведаю тебе удивительную историю о твоем рождении и раннем детстве, историю, которую от тебя скрывали все годы твоей жизни те немногие люди, которым было о ней известно, впрочем, даже большинство из них знало лишь разрозненные фрагменты...
  
  История эта удивительная и даже самые древние летописи Земли не упоминают о чем-либо подобном.
  
  Как тебе известно, ты родилась от земных родителей, оба они - и отец твой Фрем и матушка твоя Грея, принадлежали к Долинному грунду. Зачата и рождена ты была вместе с сестрой твоей Ульной обычным для людей образом. Но на этом, собственно, и кончается всё обычное, что связано с твоим появлением на свет...
  
  Отец и мать твои, как ты, конечно же, знаешь, долгие годы жили вместе в великой любви и согласии, но детей у них не было. Вот матушка твоя и обратилась к малым народцам, да к духам цветов полевых, да к сущностям тонким - испросить совета и помощи... А надоумила ее на это - матерь Вея, ну ... и я, твой покорный слуга, был к этому кое-как причастен... Многие откликнулись на зов ее сердца, но только одна сумела предложить настоящую помощь. И эта одна была той, кто в последствии стала твоей крестной феей, твоей, и сестрицы твоей Ульны. Фея, - чье имя не произносимо, но хорошо тебе известно, предрекла, что Грея с Фремом познают радость, о коей мечтали, и что родится у них не просто дитя, а двойня, две прелестные дочери. Однако... однако было поставлено условие: одной из дочерей этих будет суждено прожить лишь краткий земной век, дабы продолжить свою миссию уже в других, неведомых нам планах бытия. Другую же, напротив, ожидает жизнь долгая и полная свершений, и войдет она в летописи Рода и историю людей, как величайшая из достойных, деяния ее перерастут в легенды и именно ей предстоит воплотить в жизнь многие древние пророчества... И еще постановила фея, что в возрасте 18 месяцев, оба чада сии будут отняты от груди материнской и отосланы на воспитание, - каждая в свое место, - дабы подготовить их к судьбе предначертанной... Длительность их пребывания в местах этих так же будет составлять 18 месяцев, а точнее, 18 месяцев, 18 дней и полных 18 часов... По истечении срока обе возвратятся в отчий дом, память их будет погружена в глубокий сон во всем, что касается периода их раннего обучения и пробудится вновь лишь по прошествии лет, и тогда лишь, когда все для того созреет...
  
  И согласилась на фейские условия матерь твоя Грея, и в положенный срок родились у неё двойняшки, и одной - старшей и утренней, рыжеволосой и зеленоглазой, еще загодя даровано было имя Ульна, а другой - младшей да предвечерней, черноволосой да сиреновоокой, - Грю.
  
  Ты, конечно же, знаешь, что фея была вашей крестной, этакой "над-матерью-во-знаке", если можно так сказать, ибо случай этот сам по себе настолько неслыханный, что в языке людей Рода даже имени ему не изобрели... Но, что тебе наверняка неизвестно, так это то, что помимо твоей крестной феи, и отца-во-знаке - Урии, побратима Фрема, был у тебя еще один крестный покровитель назовем его "дедушкой-во-знаке"... и был он никто иной, как я, да, Грю, девочка моя, не зря ты сразу же сказала мне: "дедушка Бурвиль" еще там, в зале Совета...
  
  Тут, вижу, должно мне сказать пару слов и обо мне самом, никуда не денешься... Кто я, по-твоему, а? Человек? Гном? Еще кто?
  
  И ввиду того, что я явно колебалась в смущении, Бурвиль добавил:
  
  - Ну же, смелее, ты никак не сможешь меня обидеть, что бы ни сказала.
  
  - Сначала мне казалось, что гном, - честно ответила я, - но гномов такого роста просто не бывает... потом я склонилась к тому, что ты - человек, очень маленького роста, редких способностей и, быть может, родословной, но... человек... А теперь... право, я и сама не знаю...
  
  В ответ на мою нескладную речь Бурвиль рассмеялся неслышным смехом и искринки вновь рассыпались по его лицу и бороде...
  
  - Да, Грю, ты права, всё так и есть, - и, видя мое полное недоумение, он улыбнулся еще шире и лукавее, - ключевое слово тут - "родословная "... Я гном, но гном только по отцу, моя мать - земная женщина, принадлежавшая народу Авигайл, - вот тебе и еще одна связь... Ты ответишь мне, что это невозможно, неслыханно, противоречит всем законам мироздания, что такого просто не может быть... а я отвечу тебе, что это невозможно ровно настолько, насколько и твоё собственное рождение, настоящая и ещё ожидающая тебя судьба, даже в ещё меньшей степени, ибо случаи, подобные моему, хоть и очень редко, но всё же случались в веках, летописи о том ведают... Столь же редки бывали союзы между смертными и феями, но даже они бывали... Да, я - полу-гном, таких называют ещё "гамадон" (это на языке народа Авигайл), а на фейском... впрочем, зачем тебе всё это...
  
  Бурвиль вдруг стих и погрустнел... Помолчав, промолвил:
  
  - Такие, как я, знаешь ли, во всех мирах и планах - людьми, малыми и тонкими, - завсегда воспринимались этакими привилегированными изгоями - вечные отшельники, обречённые на одиночество, без народа, племени, клана... Вот тебе пример того, как великая любовь порождает великую муку... За редчайшими исключениями, Грю, такие, как я, не могут иметь потомства, да и подруги настоящей нам, как правило, не сыскать. За всю мою нескончаемую жизнь такое случалось... впрочем, не важно... Сейчас, когда юность моя столь далека, что кажется воспоминанием о чьей-то чужой жизни, да и зрелость давно покрылась туманом забвенья... мне хорошо и покойно, именно тем спокойствием ни чем не замутненной старости, о котором мечтают так часто смертные. К тому же, и скукой я никогда не маялся. Подобные мне, - в силу самого своего сомнительного происхождения (Бурвиль весело усмехнулся), - обладают совершенно непредсказуемыми уменьями и силами. Вот нас и используют все кому не лень, - и вновь он улыбнулся, по-доброму, без горечи и злости, - точнее, не используют, а прибегают к нашим услугам, - делом, советом, ещё чем... А всё потому, что есть у меня, если можно так выразиться, особая грамота, как в давние времена говорили, вроде пропуска с печатью и подписью, в миры и сферы мирозданья несчетные, за что и удостоился я во многих из них то ли клички, то ли звания: Проводник...
  
  - Ладно, - продолжал Бурвиль, помолчав, - вернёмся, однако, к твоей родословной. Скажи-ка мне, Грю, девочка моя, как по-твоему: почему удостоилась ты высочайшей чести княжеской дочерью называться, да ещё и принцессой наследной, а?
  
  - Судя по тому, что сказала мне матерь Вея, пророчества уверяют, что...
  
  - Вот-вот, пророчества..., - продолжил за меня Бурвиль. - Но Вея открыла тебе лишь очень малую часть правды... многое я и сейчас от тебя скрою, не время ещё... Но кое-что поведать тебе просто необходимо. Вот, ты как думаешь: почему это я, - именно я, - Бурвиль-гамадон, оказался твоим крёстным дедушкой? Зачем мне всё это, или, точнее, не мне, а вообще? Один вопрос - три ответа. Во-первых, само моё присутствие там и тогда обеспечивало устойчивость задуманного, позволяло навести мостик между мирами, - шаткий, зыбкий, но всё же такой, что позволил твоей крёстной фее лично, "во плоти и крови" пребывать у кровати роженицы и у твоей колыбельки. Во-вторых, надобно знать тебе: я не только твой крёстный дедушка, я ещё и отец-во-знаке Урии, - твоего отца-во-знаке: да, представь себе, я - крестный Урии, побратима отца твоего Фрема... Почему и как - история долгая, да и не к месту, одно запомни: ничто не случайно: Урия вовсе не тот простак и балагур, охотник и следопыт, который дивится не надивится всем окружающим... Через него была у меня прочная нить к семье вашей, задолго до твоего с Ульной рождения... А в-третьих,... в-третьих... пророчества...
  
  Бурвиль на минуту задумался...
  
  -...пророчества - штука крепкая, скажу я тебе... особенно те, что зовутся "исконными" - свод наидревнейших, коренящихся в эпохе Единства, когда и люди и малые и Тонкие составляли одну сложную, гармоничную канву, вплетаясь в Мироздание, что нити твоей пряжи... да, кое-что я тебе поведаю, доченька, но сначала ответь-ка ты мне на еще один вопрос. Спрашивала ли ты себя когда-нибудь: с чего это вдруг фея решила стать моей крестной покровительницей, а?
  
  - Меня это как-то совсем не удивило, - ответила я, не задумываясь, - в детстве я воспринимала это, как должное... да и вся атмосфера тогда, до Гиблых лет, была другая, ты же помнишь: связи с Тонкими и малыми, с людьми старой крови были повсеместны... Правда, - добавила я задумчиво, - чтобы фея или кто другой из Тонких стали крестными - такого даже тогда не бывало, но матушка моя объясняла нам с Ульной еще в раннем детстве, что у этой феи - старые-престарые связи с нашей семьей, что она - вроде духа-хранителя... но как и что - не поясняла...
  
  - Да, Грю, всё так и есть, эта фея, действительно, дух-покровитель вашей семьи, была им долгие поколения... матушка твоя Грея и не могла рассказать тебе больше, чем рассказала: сама не знала...
  
  То, что я скажу тебе сейчас - многое тебе объяснит и свяжет концы с концами...
  
  - Долгие человеческие поколения тому, фея, чье-имя-не-произносимо, полюбила смертного, точнее, это он, раз увидев ее, влюбился в неё без ума или, как сам он любил говорить, "до последней пушинки хвоста", уподобляя себя птице, ибо грезил он о полетах в пространстве и времени, сквозь соцветья миров, в Беспредельность... Фея долго скрывала от него свое ответное чувство, дразнила и подшучивала, испытывала и так и этак, ну... как водится то у фей... Однако же, видя муки своего избранника, смилостивилась, открылась перед ним, призналась во взаимности... Говорят, любви такой еще не видывал мир... Слияние душ было столь полным и совершенным, что одно лишь это превратило смертного в некое подобие эльфа... очарованного эльфа, погруженного в чудные грезы... Но, сколь сильна была та любовь, столь же и скоротечна... Бог ведает, чем бы кончилась (или, точнее, во что бы переросла) эта почти невозможная связь, но судьбе было угодно иначе... Возлюбленный феи погиб. Погиб безрассудно и по-геройски глупо, спасая из страшного пожара то, чего спасти было не суждено... Принадлежа стихии огня, он возомнил себя его побратимом, неподверженным пламени...и... сгорел... Феи не способны на самоубийство, только на неизбывное горе... После смерти возлюбленного она поклялась до скончания дней своих оберегать род его и всех его потомков, особенно же - женского пола, потому что... потому, что незадолго до трагедии фея зачала... так, как то умеют феи, и по прошествии срока, должна была б проявить на свет... двойню. Двух очаровательных девочек... одну - золотоволосую, как и она сама, с глазами, как озёрные омуты, другую - с черными, как воронье крыло волосами и очами в сиреневой дымке, как вечерние туманы из страны эльфов...
  
  Только, вот, и тому не суждено было свершиться... Как погиб возлюбленный ее, так лишилась гармония целостности, место счастья заняло горе и боль потери... а где царят горе и боль, пустота и удушье, - там нет места для рождения в счастье... потеряла фея своих не проявленных ещё дочерей...
  
  Бурвиль затих, неотрывно глядя в огонь очага, а я сидела застывшая, как кусок льда и крупная дрожь била меня, не переставая... я судорожно стискивала в объятьях Энлиль, подарок феи, ниточку к ней... и слезы не переставая катились по моим щекам. Казалось, прошла малая вечность, прежде чем я обрела способность исторгнуть из своих одеревеневших уст подобие голоса...
  
  - Скажи мне, Бурвиль, откуда ты знаешь всё это? Никакие летописи не сохранили бы таких подробностей, эта история никому не известна, о ней не слагают песен...
  
  - Твоя мать Грея, как ты, наверное уже поняла, по материнской линии была потомком рода возлюбленного феи... А я... я принадлежу, - тоже по материнской линии, разумеется, - к другой ветви того же рода... У меня долгие и очень особенные отношения с Покровительницей... ведь история моих родителей во многом схожа с ее собственной...
  
  И Бурвиль резко отвернулся от меня, слишком поспешно, чтобы я не смогла не заметить, как в уголке его глаза мелькнула слеза...
  
  - Ты знаешь, - тихо сказала я, - а я ведь видела его, ее возлюбленного... его и ее вместе, на чудном лугу в цветах и травах... я видела это в моем видении, что было ниспослано мне в Пралье, когда... когда я создала Трель...
  
  - Видела, говоришь? - в голосе Бурвиля было явное волнение, - и как же он выглядел?
  
  - Он... он полулежал в траве, так что о росте его мне судить сложно, но думаю, он был невысок... строен, гладкий темно-русый волос, сине-серые глаза несколько странного разреза... и рыжая бородка, да, бородка была несомненно... и еще... не знаю, как это сказать... ну...он был словно горящий...в общем, хороший он был... очень... тихий такой, ясный, ясноокий... пронзенный светом... да, именно так: он лучился светом и счастьем, так и хотелось просто быть с ним рядом, в надежде, что одарит...
  
  - Да, - сказал Бурвиль медленно, - ты видела его ... Ты сама не знаешь, насколько это важно... Мне даже кажется, что всё, произошедшее с тобой в Пралье, и свидание твое с духом Гора, и с Ульной, сестрой твоей, и даже создание Трели, - всё это побочное... важное и нужное, но - не основное... А основным было именно это, вот, виденье: фея со своим возлюбленным на летнем лугу...
  
  - Но почему? Как может эта картинка сама по себе быть важнее Трели или контактов с...
  
  - Ладно, Грю, пришло нам время вновь обратится к пророчествам... Говорила ли с тобой матерь Вея о твоей миссии? Знаешь ли ты, почему столь многие и великие вот уже не один год уделяют тебе самое пристальное внимание, пичкают тебя всеми возможными видами знания и силы, попросту говоря - пестуют? Ведь удочерение тебя Великим Айном - лишь частный тому пример...
  
  - Нет, дедушка Бурвиль, матерь Вея не говорила мне о подробностях моей миссии, лишь... туманно упоминала те же пророчества, судя по которым, та, коей предречены великие свершения, должна быть знатного, но не княжеского рода... и еще, как я поняла, миссия моя, - или важная ее часть, - напрямую связана с моей службой во Внешнем Дозоре... там, в Большом мире..., - я помолчала и тихо добавила, - и еще Вея сказала, что там предстоит мне отыскать моего суженого, да, как она сказала, именно я должна буду его найти, а не он меня... но всё это - личное, и я не понимаю, как это может касаться...
  
  - Слушай меня, Грю. Мирозданье - живое существо и, как и всё живущее, проходит в своём развитии циклы. Развиваясь спирально по бесконечно сложному узору, витки никогда не повторяют в точности друг друга, но глубинная схожесть подобного с подобным иной раз бывает столь очевидной, что люди говорят: "история повторяется", хоть никогда и не в точности...
  
  - Много веков назад фея полюбила смертного... полюбила великой любовью, коей не суждено было пустить корни и расцвести цветом в их настоящем... Тогда, как гласят пророчества, "неявленные плоды любви пустили зерна свои по водам времён, дабы прорости на почве грядущего". Сам факт вашего рождения - твоего и сестры твоей Ульны, ярче ясного дал всем знающим знак того, что грядет время великих свершений, ибо именно в наше время проросли семена, именно сейчас и здесь нашли они для себя почву...
  
  - Понявшие это, уже задолго до наступления Гиблых Дней, знали о них, как знали и о грядущей потере Тонких, и об уходе малых, о разрыве Кольца Жизни, о напастях и горе, о появлении Нового, даже о предательстве Волода, и еще о многом, что за сим последует... Всё это есть в пророчествах и свершается на наших глазах с поразительной точностью, чем дальше, тем точнее... Поэтому, вот уже несколько лет назад решено было неукоснительно следовать духу пророчеств с тем, чтобы создать максимально удобные условия для их проявления, если угодно - подстроиться под них... так, например, мы знали, что измена Волода неизбежна, как и покушение на тебя, она зрела годами, но никак не перерастала в дело, а должна была б, судя по пророчествам... вот мы слегка и подтолкнули его к ней, спровоцировав на открытое выступление, когда Великий Айн даровал тебе права престольные...
  
  - Но матерь Вея сказала мне, что всё было наоборот, что превратив меня в героиню, они пытались, как раз таки избежать предполагаемого на меня покушения...
  
  - Чудесно, Грю, Вея права. Вот тебе блестящий пример того, как растет куст Мирозданья: усматриваешь потаенную схожесть противостоящего? Это-то и есть подобие витков развития, когда, что бы ты ни делал, из каких бы соображений не исходил, - результат предначертан, но предначертан именно твоими действиями, а не их отсутствием...
  
  Твоя миссия, Грю, чересчур важна, чтобы с одной стороны на нее могли бы повлиять те или иные побочные перипетии судьбы, как не в силах затоки да рукава повлиять на течение стремнины... но с другой стороны, - и по той же самой причине, - нельзя пренебрегать любой, пусть и самой наиничтожной мелочью, ибо "видим цветы, да не видим корней"...
  
  - Вернемся же к твоей миссии... Собственно говоря, большую часть того, что положено тебе знать, ты уже знаешь, любое лишнее слово может лишь повредить, ибо подсознательно, сама того не желая, ты будешь подстраиваться под него, а то, что в малой степени можно другим, никак нельзя тебе самой. Скажу лишь вот что: представь себе, что жизнь твоя - хождение в горы к некоему заветному месту-времени, скажем, к чудо-дереву на заветном перевале... ты углубляешься в горы, они обступают тебя, ты обрастаешь ими, доколь не становятся они частью пейзажа твоей души... оползни и лавины, пропасти и ледники, шаткие мостики и камнепады - ты привыкаешь ко всему, проникаешься уверенностью в свою способность противостоять этому, противостоять и идти выше. И чем дальше ты будешь продвигаться, тем круче склоны, разреженнее воздух, свирепее ветры... но ты подготовлена к этому всем твоим прошедшим путем, ты не страшишься... Пророчества утверждают, что чем дальше будут развиваться события, тем больше будут множиться и свирепеть твои недруги... Но ты-то должна всегда помнить, что это лишь признаки того, что ты близишься к цели...
  
  - И еще скажу тебе: у миссии твоей, вроде как, два полюса есть, далеко отстоящие и весьма разнящиеся друг от друга, они, тем не менее, связаны одной судьбоносной нитью, и достижение одного не мыслимо без другого. Один из них находится здесь, в Земле Рода, и к нему, в конечном счете, устремлены все твои свершения. Другой - в Большом мире, именно затем и стала ты патрульной Внешнего Дозора, именно там предстоит тебе свершить первую часть миссии, если угодно - проложить путь к вершинам... Там же ожидает тебя и наиболее опасное противостояние врагам. Миссия твоя будет сложна, многогранна и сама высветится по ходу дела, впрочем, как и та, другая... Но главную цель там могу тебе открыть: тебе надлежит найти того самого "суженого". Да, Грю, обнаружение твоего нареченного, той великой любви всей твоей жизни, является не иначе, как твоей наиглавнейшей миссией. Ты удивлена? Напрасно. Вспомни виток спирали, фею и смертного, недорожденье дочерей... Ты должна его найти, найти, Грю, для того, что бы всё встало на свои места, тогда лишь гармония будет достигнута и возникнет шантилья... Трель... да мне ли тебе рассказывать... Но дело не только в этом... Пророчества... пророчества утверждают, что твоему суженому отводится не менее ключевая роль в грядущих событиях, чем тебе самой, человеком он должен быть удивительным, редких качеств... Вместе и создадите вы тот необходимый союз, по достижении которого только и возможен будет переход целого на следующий виток спирали...
  
  - Теперь подхожу я к самому важному. Поиски твоей любви - дело, от успеха которого зависит будущее всех людей Рода, а если верить пророчествам, то далеко не только их... Считай, уходишь ты в "поисковую экспедицию"... и продлиться она может годы... да, Грю, девочка моя, тебе надлежит быть очень терпеливой... Я знаю, тяжело и горько обрекать себя на добровольное одиночество, но одиночество - тяжкое благо, а препятствия - ступени к достижениям. Разумеется, никто не посягает на твою личную свободу, ты вольна распоряжаться своими чувствами и желаниями, как решишь нужным, но... такое у меня ощущение, не очень-то ты того и захочешь... Внешний мир... никогда не бывал там во плоти, но представляется он мне этакой большой воскресной ярмаркой, ярмаркой, где всё - на продажу и сбыт, во имя веселья и дохода, страсти и наживы... а мы... мы другие, Грю, хоть ты и долинница, по отношению к внешним - все мы горцы... Нам - прокладывать тропы и нести стражу, а им, в долинах - давить виноград и радоваться радостям земным... А посему будет тебе легче и покойнее оставаться верной самой себе, ты уж поверь мне, старому олуху...
  
  - Где искать его и как найти? - спросишь ты у меня. Где искать - не ведаю, знал бы - сказал не тая... А вот как? Слушай же, всё то, что скажу сейчас, быть может, залогом твоего успеха будет. Искать нареченного надобно тебе по двум признакам: внутреннему и внешнему. Он должен принадлежать к некоему древнему народу, но в крови его замешено многое и разное, включая корни, ведущие и к людям Рода. А духовные способности его должны быть исключительными и непредсказуемыми, но одно он должен уметь точно: слушать, воспринимать и различать шантилью! Как и почему - не знаю, осознанно или нет - не ведаю, но восприятие шантильи - первейшее и необходимейшее условие. Это - внутренний признак. А внешний... ну... ты описала мне возлюбленного феи, коего сподобилась узреть в Пралье... Знай же, твой собственный возлюбленный будет схож с тем. Я не говорю о точной копии или возрождении того же человека. Но что-то во всем его облике будет неуловимо напоминать тебе того, далекого, фейского... Вживись в его образ - и он сам будет служить тебе магнитной стрелкой... Это всё, что я могу тебе сказать...
  
  Бурвиль замолчал и вновь вперился в огонь. Дуба тяжко вздохнула во сне, проворчала что-то... успокоилась...
  
  Я сидела недвижимая, ловя отблески пламени, стараясь свыкнуться со всем услышанным. Я знала: потребуется не один месяц, прежде, чем это произойдет вполне...
  
  Бурвиль повернулся ко мне и заговорил вновь:
  
  - Скажи мне, Грю, как по-твоему, почему решено было отправить тебя в Урочище Трех Сов?
  
  - По-моему, дедушка Бурвиль, это произошло исключительно вследствие твоих стараний, - я улыбнулась ему весело и лукаво, и все бывшее напряжение слетело с плеч, как ворох листьев на ветру, - помню я ваши прения в зале Совета, твои, Веи, Рады и Тимны... коли б не упорствования твои - не видать бы мне моей детской...
  
  - Разумеется, я упорствовал, да еще как! - воскликнул Бурвиль, весь враз озарившись обычным своим весельем, - да вот только - зачем? Какова цель твоего здесь пребывания?
  
  - Ну, мне кажется, спрятать меня от приспешников Волода в наиболее надежном месте... и под надлежащей опекой, - столь же лукаво ответила я.
  
  - Да, конечно, спрятать... - Бурвиль как-то загадочно улыбнулся, - но это совсем не главное... спрятать и не здесь можно... мест хватает, да таких, о которых ты и не слыхивала... Матерь Рада, например, с готовностью приняла бы тебя в обители Извечного Огня... Нет, дело не в этом... В Урочище нужно тебе было по двум причинам, даже трем. Во-первых, пришло время пробудить твою младенческую память... Я был уверен в твоей на то способности, особенно когда ты уже в зале Совета, почти что мгновенно, стала вспоминать синтар... Вея тоже прекрасно это поняла и потому согласилась... Тебя необходимо было вернуть в детскую... всё произошло, как я и думал, процесс вспоминания пробудился, хотя пройдет еще не один день, пока обретет он полную силу. А нужна тебе твоя позабытая память именно сейчас, потому как время такое... Тебе надобно составить максимально полную картину происходящего, охватить макро, вписать частности в общее, понимаешь? Словно взгляд сверху... Детство, как ни странно, - это взгляд сверху: именно там были мы мудрыми, самую суть ухватывали моментально, а твое детство таит в себе поистине необычайные знания, оно сослужит тебе добрую службу, даст именно то, необходимое, правильное понимание. А понимание это, - и тут я перехожу ко второй причине, - преобразуется в Знание. Знание и умение. В Урочище нет научно-исследовательских центров и того, что вы у себя зовете "лабораториями", как у матери Веи, в местах по изучению Нового, или в той же Пралье. Но кое-что есть и у меня... И это "кое-что" - именно то, что надо. Во время твоего пребывания здесь тебе надлежит научиться владеть Оком Рассвета, постичь его потенциал, вродниться в него, приручить... он обладает огромной силой и должен стать твоим личным оберегом, проводником, оружием, просто неоценимым другом. Но не только он. Как по-твоему, кто такая Энлиль? - и Бурвиль пытливо вперил в меня взгляд.
  
  - Не знаю, - честно ответила я, не задумываясь, - тогда не знала, не знаю и сейчас. Она сама сказала мне когда-то, что подарок феи и родом оттуда, но кто или что - даже не представляю! Очень уж она не походит ни на что знакомое...
  
  - Да, - сказал Бурвиль, - Энлиль и вправду нечто особое, даже уникальное... второй такой нет..., - и он вновь посмотрел на меня, смотрящую на Энлиль, я всё прижимала ее к груди..., - здесь тоже следует различать внешнюю оболочку и суть. На внешнем уровне - вроде бы волшебная кукла - оживающая, говорящая, заботящаяся... может сказку рассказать, может выговор сделать, верно? - Я кивнула.
  
  - А по сути... по сути - духовная субстанция, живое существо с удивительно тонкой и сложной организацией, мыслящее и свободное, со своей далекой, непостижимой для нас жизнью... Я - Проводник, посетивший десятки миров, - и то лишь в самых общих чертах могу догадываться о ролях и предназначениях такой, как она у себя дома, на ее потусторонней родине... Знаю лишь одно: она - Оль.
  
  - Оль?! - воскликнула я, изумленно воззрившись на Энлиль. - Энлиль - Оль? Но как такое возможно? Ведь Оль... он... он, - у меня явно не хватало слов для убедительной аргументации..
  
  - Ты хочешь сказать, что Оль - эльф, а значит мужеского пола, мальчик. Да слышала ли ты когда-нибудь, что у Оля есть пол? К тому же Энлиль - Оль в той же степени, в какой, скажем, пингвин - птица, - Бурвиля явно позабавило столь неожиданное сравнение. - Ты, конечно же, знаешь, что эльфы бывают светлые и темные, и что Оль...
  
  -... относится к светлым! - прокричала я, как школьница, спешащая опередить учителя.
  
  - ...но не ведаешь, что в мире, откуда Энлиль, светлые эльфы зовутся таковыми, просто в силу того, что они - утренние, а тёмные - вечерние... Тебе, предутренней, был дарован в подарок Утренний Оль, и в этом тоже был заложен свой потаенный смысл...
  
  - Но, послушай, дедушка, - я все никак не могла успокоиться, - даже если она сколь угодно особый Оль, всё равно, как же она может...
  
  - Не только особый по природе своей, - сказал Бурвиль, улыбаясь, - но еще и зачарованный, если угодно, заговоренный феей... Вот насколько далеко простирается ее покровительство тебе... Настоящий его облик не имеет ничего общего с обликом Энлиль, чей собственный облик, между прочим, тоже проистекает из других, запредельных миров... Одно вжито в другое, дабы воплощать третье... Энлиль - или Оль - больше не покинет тебя, не бойся, это действительно друг на всю жизнь, хоть и будет отныне в совсем ином качестве, и ее настоящую природу и способности тебе еще тоже предстоит изучить...
  
  Бурвиль помолчал, явно обдумывая, как продолжить, и затем сказал, медленно и осторожно:
  
  - И, наконец, третье. Ты была препровождена в Урочище Трех Сов, ибо именно отсюда попадешь ты в Большой мир, где в очень скором времени приступишь к несению своей службы патрульной Внешнего Дозора.
  
  - Как это "попаду в Большой мир"? - повторила я растерянно, - ведь между Урочищем и Большим миром...
  
  - ... почитай, вся Земля Рода пролегает..., - заключил за меня Бурвиль тоном учителя, знающего наперед все возможные вопросы учеников. - И, тем не менее, так оно и будет! - убежденно добавил он и даже прихлопнул ладошкой по подлокотнику кресла - для пущей важности. - И сделаешь ты это способом столь дивным и необычайным, что и помыслить о том не смеешь! - в его голосе зазвучали нотки неприкрытой гордости, даже торжества.
  
  ***
  
  Стоял самый ранний час предутренних сумерек. Мой час. Едва различая под ногами каменистую тропку, я карабкалась вверх, сквозь колючие заросли лещины и падубов, по склону горы, возвышающейся над обиталищем Бурвиля. Скоро, знала я, начнутся сосны, а там и потаенные поляны, укрытые туманами в сумерки, и сенью цветов днями. Там-то и собирала Авигайль свою утреннюю росу, как предстояло теперь мне. В берестяной котомке через плечо покоилась та самая расписная коробочка. Она была необходима так же, как и сама роса с очень определённого места. Но и это было ещё не всё. Росу нельзя было собирать руками, даже стряхивать её в коробочку с трав и листьев, не прикасаясь - и то было нельзя. Сбор росы следовало делать очень особенной вещью: совиным пером. И мне предстояло его отыскать. Отыскать сейчас, в почти полной темноте, ещё до наступления света. Перо, найденное при свете дня, уже не годилось. Авигайль никогда не рассказывала мне эти тонкости, не посвящала в свои маленькие тайны, ведь я была совсем ещё крохотной девочкой. А может, и не только поэтому. Откуда же тогда я всё это знаю? И про верную тропку, и про росяные поляны меж сосен, и про совиное перо? С какого ещё, неведомого мне пласта памяти спала пелена забвенья? И что послужило тому причиной: я сама, проделавшая петлю во времени, и попавшая вновь в то же место, как нить, дважды продетая сквозь игольное ушко, образует петлю замыканья, так что всё обретает внезапно свои смысл и цель? А может, так отзывалось во мне само колдовское Урочище, неизбежно направляя на правильности всё, что, так или иначе, правильно в него вписывалось?
  
   Да, Урочище... Урочище Трёх Сов. Даже мне, впитавшей его энергии с самого детства, оно внушало трепет. Урочище полнилось неописуемой Силой - безмолвствующей, грозной и неимоверно древней, веками, нет, несчетными тысячелетиями настоянной на себе самой и на чём-то, ещё более древнем, чем она, изначальном. Она не поддавалась вычленению из пропитавшегося ею целого и, если когда-то, на заре своих дней, и было персонифицированной, - настолько прониклась всем, что давно уж растворила себя вовне, придав этому внешнему мощь первозданных Владык.
  
  Казалось, сделай что не так - потревожь, нарушь, оскверни, - и деревья восстанут живою стеной, оплетут сучьями, обездвижат; камни вздыбятся в негодовании, окаменят, превратив в один из них; сам воздух, из целительного станет для тебя жутким ядом. И напротив: вплетись гармонично, стань частью Силы - и ты обретёшь Вечность...
  
  Однако, я вспомнила о пере. Мне следовало поторапливаться. Совиное перо... Я попыталась представить себе Оаха своего детства. Вот он, сидит нахохлившийся на шкафу моей детской, перебирает цепкими лапками деревянный карниз, смотрит искоса, с укоризной, одним прищуренным, изжелто-ярким глазом... А вот он расправил крыло, с любопытством рассматривая что-то под ним, словно впервые увидел. Крыло было мощным, упругим и таким огромным, что мне, малютке, казалось, будто им мог бы укрыться весь мир, не то что моя комнатка. А ещё оно было пернатым, иного слова и не подберёшь: всё сплошь укутано густейшим убором мягких перьев. Общий фон был тёмно-коричневым, с более светлыми полосами с рыжими и белыми крапинками. Я пригляделась и выделила одно, наиболее крупное. Поперёк широкой полосы шёл ряд волнистых светло-рыжих крапчатых пятен, как тайнопись неведомого посланья, удивительно вписывающихся в рисунок целого. Так вот, значит, какое оно, перо Оаха. Правда, Оах был филин, а не сова. Совиное перо может очень отличаться от того, что я сумела разглядеть в детстве... Но выбора не было: других воспоминаний не отыскивалось. Теперь нужно было представить, как такое или очень на него похожее перо могло бы выглядеть в сумеречной полутьме предрассветного леса. И вот оно высветилось пред моими мысленными очами: едва угадываемый удлинённый овал с россыпью светлых крапинок. Оно вполне могло бы просто лежать на тропе прямо под моими ногами, слетевшее всего несколько минут назад; висеть, чуть трепеща от дуновений в зарослях кустарника или на невидимой глазу паутинке; а может оно надёжно упрятано под покров листьев и хвои уже многие дни?
  
  Нет, сказала я себе, - оно должно быть свежим, только что оброненное птицей, почти тёплым, с чистой, ни чем не успевшей замутится энергией. Вот каким должно быть это перо.
  
  - Ууаааххх, - прозвучало где-то слева от меня. И снова: ууаааххх...
  
  Крик был глухой, протяжный, с присущей лишь ему одному хрипотцой - крик совы, последний, прощальный крик в этой ночи. Я поднялась по тропинке ещё немного, заметила широкий проём в тёмных кустах слева и, не колеблясь, свернула туда.
  
  Перо лежало на большом плоском камне. Камень был чёрный, блестящий от ночной влаги и совершенно плоский. Перо покоилось на нём, как бережно уложенный подарок на полированной поверхности стола. Я взяла его в руки. Оно оказалось меньше пера Оаха моих воспоминаний, общий фон был светлее, а рыжие поперечные полоски уже и волнистее. Россыпь белых крапинок бежала меж ними, как следы тайнописи неведомо пробежавшего зверя. Совиное перо... Оконечность пера была чистого, светло-коричневого цвета, и я тут же поняла, что именно ею и нужно собирать росу: нежно, невесомо, едва касаясь, словно ласкаешь поверхность тени исподней стороны ветра.
  
  Я вернулась на свою тропу и продолжила подъём, вспоминая тем временем всё, что знала о совах в нашей культуре. Стоило мне затронуть памятью эту тему, как обнаружилось, что знаю я удивительно много, я и сама поразилась, какое важное место занимают они, оказывается, в фольклоре, преданиях старины и современных практиках. Начать хотя бы с того, что у нас водилось множество видов сов, и к каждому виду было своё отношение.
  
  Маленькая болотная сова называлась "пожирательницей змей", и встреча с ней воспринималась, как добрый знак. В долинах и нижних предгорьях обитало ещё два вида сов, разнящихся цветом оперенья: одна была коричневато-бурой, почти красной, вторая - серой. Оба вида обладали на редкость пронзительным, крикливым голосом, зачастую переходящим в труднопереносимый визг. Услышав его в ночи, не каждый сохранил бы присутствие духа. Встреча с серой совой считалась за предупреждение большой опасности, даже смерти, а с красной - за дружеское предостережение о скорой борьбе и придавании сил увидевшему её, т.к. красный цвет слыл цветом силы. Впрочем, услышавший крик "визгливой" совы в ночи, никак не мог быть уверен в цвете оперенья его обладательницы, отчего предостережение, сохраняя всё свою зловещую неопределённость, оставляло человека в одних лишь тревожных догадках.
  
  Ещё выше, по горным лесам и ущельям, обитала Большая Рогатая Сова или, как её ещё называли, Великий Сыч, - едва ли не самый крупный и опасный из наших ночных хищников. Охотилась она не столько на мелких мышей и змей, как на пушного зверя и крупных грызунов - ласку, белку, мангустов, даже зайцев. Появление её вселяло в животных ужас, а в людей - благоговейный трепет. Особые пернатые пучки на её голове придавали ей вид рогов, а рога - помимо оружия защиты и нападения, играют, как известно, ещё и чисто энергетическую функцию, служа мощными антеннами и отражателями. Поэтому, Великий Сыч считался проводником в над- и подземное, соединяя миры, принося вести, пророчества и приговоры.
  
  Наконец, совсем высоко в горах обитало ещё два вида сов. Одним была маленькая Снежная сова - редкая, пугливая и осторожная. Вторым - Большой Белый Сыч, - повелитель гор и хранитель всех их тайн. Встреча с первой считалась знаком особого отличия для увидевшего её горца, а со вторым - признаком самого пристального к себе внимания со стороны высших Сил. Как правило, Белый Сыч старательно избегал людей, но если уж появлялся вблизи, - делал это всегда в судьбоносные для них моменты, так или иначе, играя в них свою роль.
  
  Думаю, ни с одной птицей не связывалось в нашем фольклоре и культуре столько разнообразнейших образов, символов и смыслов. Символы и их интерпретации варьировались в зависимости от того или иного грунда, специфики его мировосприятия и множества других вещей, но кое-что было общим для всех людей Рода. В их сознании Сова связывалась со смертью, но смертью не окончательной, а скорее, с рождением заново, переходом на новый план Бытия. От человека, его деяний или, если угодно, энергобаланса, зависели вектор, качество и обстоятельства перерождения, а Сова воспринималась, как предвестница, страж и сопроводитель перехода, этакий проводник-надзиратель. Наделённая не только Силой, но и тайным Знанием - зрением в ночи, - она способствовала достижению потусторонней цели или столь же яростно и ревностно препятствовала ему, - всё зависело от самого человека.
  
  Поэтому, сова была непременным атрибутом похоронных обрядов, знахарских практик и любым извлечением знания из тонких миров. Её перьями украшались ритуальные жезлы, и головные уборы и статуи, а иногда, настоящие её чучела устанавливались на горных мостах над бездонными пропастями...
  
  "Постой, постой! - Меня вдруг осенило. - Авигайль собирала утреннюю росу именно совиным пером как раз потому, что роса эта служила средством для пробуждения к жизни Энлиль, а ведь Энлиль..." - Я поняла! Сова и тут сыграла свою роль посредника, сообщая толику своей силы и энергии процессам построения моста меж двух миров - моим и миром Энлиль, - бесконечно далёким, ни на что не похожим, непостижимым...
  
  
  ***
  
  
  Я сидела в своей "детской" и смотрела на Энлиль. Она лежала в моей кроватке - тряпичная, невесомая, пустотелая, с непроглядными тенями век и сморщенным, словно в застарелой обиде, личиком, как веками дремлющая кукла, напрочь позабытая хозяйкой. Рядом была открытая, доверху полная коробочка с утренней росой. Я держала в руке совиное перо, нет, - целую метёлочку из пёстрых крыльев, теперь я уже знала, чьих.
  
  Но сперва следовало окропить стрекозу. Лобик... два крылышка... Ничего не происходило. "Что не так?", - спросила я себя. Миг истекал за мигом, а стрекоза, хрупкая до прозрачности, запорошенная забытьем, безмолвствовала. Моё волнение всё росло. Теперь мне казалось уже, что от её пробуждения зависит не только пробуждение Энлиль, не просто воскрешение частички моего детства, капелька былого волшебства, нет - зависит моё настоящее и будущее, вся моя судьба, планы и упования на меня Бурвиля и Веи, Лиля и Гора. Не пробудись стрекоза - и не будет ничего: ни Внешнего Дозора, ни возвращения Тонких, ни победы над Володом... Это означало погибель всего, что было мне дорого и свято, всех близких идеалов и людей, всего моего мира. Меня стала охватывать паника. Что же я сделала не так?! Не в том месте собрала росу? Не тем пером? А может... может, всё дело во мне самой? Может, просто-напросто, я не достойна всего этого - ни росы, ни совиного пера, ни самой пробужденной Энлиль?! Как девочка, - была достойна, а теперь - нет? А может... Меня потрясла ещё более жуткая догадка: ведь Энлиль - подарок феи, существо из Тонкого мира... а с Тонкими мы потеряли связь, они покинули нас, ушли... Не значит ли это, что ушла и Энлиль? И никакие росы на свете, сколь бы тщательно и правильно их ни собирали, уже не помогут? И безмолвствующая стрекоза - всего лишь ещё одно, горькое, наглядное доказательство потери связи между мирами?! "Но это ужасно!" - воскликнула я. Эта, казалось бы, маленькая, не существенная, в общем-то, деталь, частный случай из моей личной жизни, внезапно представилась мне куда важнее и трагичнее всего, что постигло всех нас за последние эти годы: гибель Ульны и моих родителей, уход Гора, предательство Волода, разрыв Кольца Всего Живого, сотни и сотни смертей... А тут какая-то стрекоза...
  
  На глаза мои навернулись слёзы, грудь стиснула щемящая боль. Рука невольно потянулась туда и... наткнулась на что-то округлое под платьем, у самого сердца. Око Рассвета. Я вспомнила слова Бурвиля: "тебе надлежит научиться владеть Оком Рассвета, постичь его потенциал, вродниться в него, приручить"...
  
  Я достала камень из-под платья и тут же почувствовала его теплоту. Я высвободила его из обрамлявших его серебряных обручей и взяла в руки. От него исходило мягкое переливчатое сиянье. Блики цветных пятен забежали по нему быстрее, и, так мне показалось, осмысленнее, хоть смысл, - если он и был, - полностью ускользал от меня. Помню, я подумала тогда, что таким образом камень реагирует на окружающую его среду, поглощая и считывая информацию. Я попыталась сосредоточиться на Оке так, как концентрируются на пламени свечи или хрустальном шаре, направив на него поток собственной энергии.
  
  Мои пальцы ощутили слабую пульсацию, и я заметила, что она в точности совпадает со вспышками бликов на камне. Волны пульсов бежали от пальцев по рукам, ласкали грудь, плечи, опускались по телу вниз, и вот уж я пронизана ими вся - от макушки до пят. Я забилась в унисон с камнем. Мой рассудок при этом оставался чист, более того, приобрёл какую-то глубинную полноту, словно задействовал скрытые, дремавшие до поры ресурсы. Контакт с Оком Рассвета был установлен. Теперь следовало его упрочить, не прекращая познавать природу камня, его способности и свойства. Я вполне осознавала, что этот процесс может растянуться на долгие дни и недели, но начинать его следовало сейчас: это было моей последней надеждой на пробуждение Энлиль. Я глубоко вдохнула окутавшие меня энергии, надолго задержала дыхание и медленно выдохнула.
  
  Я совсем не знала, как именно действует Око: сам ли он содержит в себе неисчерпаемые сути Вселенных или играет роль линзы, ловящей, вбирающей в себя и передающей дальше образы, силы и знания несчетных миров. Не знала тогда, не знаю и сейчас, несмотря на то, что за годы, прошедшие с тех пор, Око Рассвета давно стало моим вторым видением, кожей, сознаньем. Тогда же... я почувствовала, как мой мозг, расширившись до крайних пределов восприятья, вышел далеко за границы всего земного. И вслед за ним, я устремилась в путь.
  
  Я не знала: лечу ли сама сквозь и мимо безбрежных миров, расступающихся предо мною, как расступаются волны пред фигурой, венчающей бушприт корабля, - или, напротив, остаюсь неподвижной, а миры омывают меня собою, как омывает нескончанный прибой одинокий маяк в Океане. Впрочем, любые попытки сравнений были заранее обречены - настолько всё происходящее не походило ни на одно знакомое человеческое ощущенье, а то, что ни на что не похоже - ни с чем не сравнимо. Тем более, что обтекание меня мирами сопровождалось и ещё одним поразительным феноменом: моё зренье-восприятие не только неимоверно расширилось, став в силах вобрать необъятное, но и стократно усилилось, проникая в структуры проносящихся сутей. На каком-то субатомном уровне я различала мельчайшие детали строения светил, населяющих их существ и составляющих их энергий. Закономерности развития и роста, движущие ими правила и силы, смыслы и цели существованья - всё это было от меня сокрыто, я лишь видела тончайшее кружево сплетений, филигранную канву мирозданья на глубиннейших уровнях материи и вещества. Цвета выходили за рамки всех привычных глазу гамм, и описать их было бы столь же невозможно, как и окрашенные ими сути. Однако моё зрение пошло дальше - не только обрело способность воспринимать неземные цвета и формы, проникая во внутреннее строение вещей, но вобрало в себя и вовсе, казалось бы, не зрительные качества. Словно все органы чувств сплелись воедино, породив какое-то одно, всеохватное гиперзренье, включившее в себя и зрение, и слух, и обоняние, и... предвиденье или способность к распознаванию следующего мига, если угодно: я могла предугадывать поведение наблюдаемых мною объектов за долю секунды до того, как оно происходило, словно скорость движения моего зрения-осознанья, следящего за их контурами передвижения в пространстве-времени, постоянно опережала их самих на эту самую долю.
  
  Звуки были удалённые, притушенные и протяжные, как подводное пение китов или зов гигантского невидимого органа. Запахи и вкусы вели себя так же: подобно звукам, появлялись они не всегда, лишь при каких-то неведомых мне стечениях причин, вспыхивали неярким мерцаньем, и уступали иным или их отсутствию...
  
  Чем-то всё это напоминало то непостижное, что открылось мне в Улитке Пространства. Но там главным была Трель: именно благодаря ей и через неё пробудилось во мне восприятие Надземного. Здесь же никакой Трели не было, да и звук вообще не играл сколько-нибудь важной роли, он был лишь сопровождающей, мимолётной частью целого, да и то, не всегда. Но главное отличие было в состоянии самого сознания. Там, в Улитке Пространства, я напрочь потеряла себя в охватившем меня Всём, настолько, что существовала реальная опасность окончательной себя потери без возможности возвращения. Теперь же всё было иначе: на какой бы стадии метаморфоз не обитало моё сознание, оно не покидало меня ни на миг. Помимо чувства обволокшего, мерцающего тепла, оно было спокойным и собранным, как никогда, успевая не только вбирать нескончаемую вереницу сменяющих друг друга картин, со всеми их мириадами подробностей, но и оценивать важность, красоту, упорядоченность каждой частицы в целом.
  
  Однако, - сказала я себе, - настало время проверить, насколько же я могу влиять на происходящее, а не просто пассивно его постигать. Ведь настоящая работа с Оком Рассвета заключалась именно в моей способности взаимодействия с ним.
  
  Я попробовала сконцентрироваться на одном, проплывающем мимо меня сгустке материи и замедлить его движение. Поток моего мыслеобраза устремился к камню в виде пучка частиц тёмно-оранжевого цвета. Достигнув предполагаемого места в нескольких сантиметрах или миллионах световых лет от меня, пучок преобразился в облако, обволок некий, невидимый глазу объект (быть может, само Око?), - и рассеялся, уносясь вдаль. Помимо этого ничего особенного не произошло. Я не сумела взять происходящее под свой контроль. Но я начала учиться.
  
  Если изначально и было какое-то время, оно исчезло. Я варьировала силу и направленность мыслеобразов, их цвет, частоту вибраций, вектор направленности, продолжительность импульса, эмоциональный настрой... Всякий раз с обступающими меня мирами происходили изменения, они несомненно откликались на моё вмешательство, но совсем не так, как мне того хотелось бы: контроля всё не было. Но я не отчаивалась: контакт с Оком был на лицо, просто, мы ещё не вполне научились понимать язык друг друга.
  
  В какую-то из таких попыток я почувствовала, как в кончиках моих пальцев заиграла тихая музыка, отозвавшаяся во мне россыпью искрящихся кислинок янтарной кружности и тепла. Одновременно с этим, струенье миров замедлилось. Очень бережно, стараясь ничего не повредить в образовавшейся хрупкости, я повторила посланный мыслеобраз. Музыка в пальцах усилилась, искринки заскользили теплее, янтарней...
  
  И тогда я нырнула в этот поток самой себя, нырнула, как ныряет пловец в тёплый, искрящийся солнцем полуденный пруд, с головой, всем своим существом поглощая напоенную солнцем влагу, и в то же время зная, что прыжок его порождает на поверхности вод мягкий, трепетный шелест многократно расходящихся волн, - зная всё это, и очень живо себе представив.
  
  Не скажу, что я стала камнем или единым с ним целым. Нет, каждый из нас оставался сам по себе, и, тем не менее, мы были вместе и изменяли себя подобно тому, как пловец изменяет пруд самим фактом своего погруженья. Ведь пруд с пловцом - совсем не то же самое, что до него...
  
  Так началось моё познавание Ока Рассвета. Как выяснилось, моя ошибка заключалась в том, что я всё время пыталась изменять свои воздействия на камень посредством посылаемых к нему мыслеобразов, тогда как следовало делать прямо противоположное: манипулировать музыкой камня в своих пальцах. Я не знаю, как это объяснить словами, в человеческих языках нет языковых аналогий. Скажу лишь, что сумев и почувствовав это однажды, такое уже не забывается, как не забывается обретённое однажды умение плавать: ты можешь сколь угодно развивать в себе мастерство, но само знание плаванья у тебя не отнимут уже никогда.
  
  Тогда же, первым что я сделала - остановила нескончаемый бег галактик и укрупнила структуру проницающих меня сутей. Мне показалось, что я гляжусь в окошко гигантского микроскопа. То, что прежде представлялось звёздами и туманностями, а затем - не поддающимися описанию сгустками аморфного вещества, - стало и вовсе неописуемым, обретя новые жизнь и обличья. Так, неподвижная на вид материя, бесконечно проницаясь собой под пытливым взором, оживает, наполняясь непредсказуемым в ней движеньем удивительных обитателей. Они медленно перемещались в пространствах объемлющих сфер, меняя формы, окрас и соотношения, характер связей и взаимодействий со средой... без конца, края, повторов...
  
  И я, не первый год изучавшая оккультные науки и духовные практики, жрица Орденов, сотворившая Трель, по мнению многих, чуть ли не главная надежда земли и людей Рода, - я смотрелась в это восхитительное, непостижимое всеобъятье миров, как смотрится маленькая несмышлёная девочка в глазок неистощимого на волшебства объектива калейдоскопа, зачарованная, онемевшая от восторга, не знающая, как вобрать в себя все эти красоты и чудеса. "Святые Силы! - только и могла я, что шептать, - сколь же великолепен и безграничен Мир! И на сколько же мы, - умудрённые всей своей вековечной мудростью, - на самом-то деле, ничегошеньки о нём не знаем!" Наверное, что-то отдалённо подобное мог бы испытывать человек средневековья, покажи ему ангел небесный трёхмерное цветное кино. Впрочем, и в нём узрел бы он, наверняка, знакомые ему образы. Я же не узнавала ровным счётом ничего.
  
  Предо мною простирались необъятности Вселенных. Любой мысленный мой посыл, тень умысла, намёк на намеренье, - тут же приводили к изменению картины и сочетаемости её частей. Миры ветвились узорами распутий и, вознамерься я отправиться по любому их них - моим исследованиям и открытиям не было бы ни числа, ни края, каждое постижение малого выводило бы меня на всё новые и новые распутья. Изучение их закономерностей и гармоний, иерархий и взаимозависимостей сулило обернуться для меня дорогой длиною в жизнь, а то и больше. И я предчувствовала, что, так или иначе, всё это мне ещё предстоит.
  
  Но я вовремя вспомнила о своей изначальной цели. Страшась нарушить установившийся контакт, я левой рукой нащупала Энлиль и установила её перед собой так, чтобы её голова приходилась точно между мною и Оком Рассвета, который я держала в правой. Так, в некоторых из наших практик, "намагничивают" энергией предмет, помещая его между собою и пламенем горящей свечи. Смотрящий концентрируется на свече, пропуская при этом луч взгляда через предмет. Другая схожая техника называлась "методом двойной линзы". В этом случае человек, посылая луч к свече, сперва пропускал его через предмет. Затем, энергия предмета достигала свечи, насыщалась энергией пламени и отбрасывалась назад, к смотрящему, впитавшая уже и свечу, и суть самого предмета, после чего луч вновь посылался к предмету, но уже в новом, обогащенном качестве.
  
  В данном случае я не собиралась насыщать Энлиль своей энергией, напротив: пробудить к жизни её собственную, войти в контакт с её сутью так, как входила с бесчисленными мирами посредством энергии камня.
  
  Не знаю, чего я ожидала. После всего, преподанного мне Оком, я думала, что готова к чему угодно. Но, как оказалось, готова я не была. Знаешь, как-то раз, в Большом мире, уж не помню сейчас, где - в Токио, Амстердаме, а может, в Нью-Йорке, - я стала свидетельницей картинки, врезавшейся в память на всю жизнь, как это иногда бывает. Стояла зимняя ночь, холодная, промозглая, с мелким дождём, которому, казалось, не будет конца. Он сеял даже не капли, а мельчайшую водяную пыль - бесплотную, невесомую, лишённую всего, что делает воду водой. Светила полная луна, нет, не светила, а едва угадывалась размытым лимонно-зелёным ореолом из-под плотных туч. Зато был фонарь. Улочка была боковая, тихая, ни души вокруг, и этот одинокий ночной фонарь в окружающей его пустоте и безмолвии. Да, пожалуй, безмолвие и нездешний свет и были там главным. Водяная пыль неслышно сыпалась с неба, но, если во всей прочей темени она была ещё и невидима, то вокруг фонаря вовсю проявляла себя: танцевала под ветром вкруг света, словно загипнотизированная им стайка крошечных мотыльков, сотканных из лунного света. И это круженье, подчинявшееся какому-то своему, необычайно сложному, неуловимому смыслу, придавало безмолвию во стократ большую значимость, чем, если бы пылинки не кружили так мертвенно вкруг мертвенного света. Но они кружили...
  
  Я поместила Энлиль между собою и Оком Рассвета, и... Всё прежнее исчезло. Галактики и мегаструктуры, огни туманностей и звёздные скопленья, в миллионы раз увеличенные клетки живых существ, музыка, блики, света... Исчезло всё. А вместо этого... Мне показалось, будто я стою на холодном, пронзительном сквозняке, едва опираясь о дверной косяк. Дверь слегка приоткрыта, и оттуда, снаружи, в самую темень меня, пролегает дорожка тусклого, неживого света - отраженного серебра светила или иного источника, дарящего что угодно, но только не жизнь. И в этом узком проёме, под мерным пустым ветром, безмолвно реют крупицы вещества - не капли влаги, не снежинки, даже не пыль - ещё мельче, ещё бесплотнее, ещё безжизненней... крупицы праха.
  
  Меня обуяла бездонная тоска, а вместе с нею космический холод. То не было обычное чувство, испытуемое живым существом при слишком низкой температуре окружающей среды, нет, такое вообще невозможно испытать, ибо "испытать" что-либо - значит быть живым. Я же прикоснулась к Небытию.
  
  Мои онемевшие пальцы разжались, Энлиль и Око Рассвета покатились на пол, а оболочка того, что когда-то было мною, какое-то время ещё оставалась сидеть, не видя, не слыша, не чувствуя... Потом повалилась и она. Но этого я уже не знала...
  
  
  Меня несла река. Волны цвета спелого молока обволакивали моё тело, а в груди теплился очаг. Он светогрел оранжево и чутко, и мне казалось будто бы рассудок неслышно устремляется во след, туда, где непроглядные туманы сливаются с нездешней синевой, и невода заботливый покой едва не омывает фиолетом... Я вижу берег... Запах первоцвета ласкает слух изнеженной пыльцой, преображаясь в предвкушенье мёда. Я подле улея... Я цветик из цветов, меня колышут полевые травы, и шмель мохнатый надо мной жужжит... и что-то шепчет мне... Он шелкопрядит пестиками лапок, он лепестует хоботком ланит, суля слияние... Я отвечаю ластью... Так вот оно какое, значит, счастье... А я-то думала...
  
  
  - ...думала, всё тебе можно, всё и сразу?! - Донесся до меня чей-то голос. - Как же! Ты ведь у нас Принцесса! Нареченная дочь Великого Айна! Духовных Орденов не счесть... героиня всенародная...
  
  Я открыла глаза. Но ещё до этого почувствовала на своей мохнатой шмелиной щеке тёплую ладошку ещё меньшего, чем шмель существа, меньшего, но бесконечно более заботливого и родного. Надо мною склонился Бурвиль. Его глаза не лучились привычным весельем, но и грусти в них не было тоже - одна только нежность и спокойная сила.
  
  - А вот и нет, не можешь. Да и никто бы не смог так вот, запросто, глядеться в Небытие, да ещё и безнаказанно. Его, ведь, не то, что объять да проникнуться - прикоснуться - и то ожогом души грозит. А ты... Вот беда-то с тобой... Думала, ты всесильна? Ан нет, не всесильна, даже ты - нет...
  
  - Бурвиль, прошептала я, - дедушка...
  
  - Он самый, кому ж тут ещё, как не мне из нежити тебя вылущивать, как орешек кедровый из прошлогодней шишки? Ну что, жива? Теплится душа в теле-то?
  
  - Теплится, дедушка... Я шмелем была. И даже, по-моему, немножко осталась... а до него цветком полевым... а до него... до него...
  
  - Ладно тебе, то вспоминать не обязательно. Вот, отвару отпей: красный корень с золотым замешанный, да на травах пахучих настоянный. Глядишь, к вечеру войдёшь в силу. А пока - спи, отлёживайся, набирайся той самой силушки, скоро она тебе, ох как понадобится.
  
  - Погоди, дедушка... Ты там что-то такое про Небытие говорил... Где я была? Что случилось? Я всего лишь хотела с помощью Ока... хотела настроить его на...
  
  - Да знаю я, чего ты хотела. Несуществующего ты хотела, ясно? А знаешь ли ты, что происходит с теми, кто хочет несуществующего? - страстно, изо всех своих немереных сил, жаждет того, чего нет? Я скажу тебе: они исчезают, распадаются, как личность, как суть, как живое целое. Именно потому, что сами же того восхотели, нет, возжаждали быть там, где ничего нет, обрести Ничто. А если очень чего-то захотеть, то непременно своего добьёшься. Теперь понимаешь?
  
  - Но, дедушка... я всего лишь...
  
  - Ты всего лишь хотела пробудить к жизни Энлиль и, если уж роса не помогла, то с помощью Ока...
  
  - Так ты знал про росу?! И про то, что она...
  
  - ...и про то, что она не поможет...
  
  - И ничегошеньки мне не сказал?! Спокойно дал мне её собирать, и терзаться сомненьями, и отчаиваться...
  
  - Грю, девочка моя, иначе было нельзя. Ты всё должна была пройти сама и сама во всём убедиться. Скажи я тебе правду - всё равно б не поверила и стала б меня проверять, - уж я-то тебя знаю. Но главное тут не Энлиль, а Око Рассвета. Тебя нужно было как-то подтолкнуть, наконец, к началу настоящей с ним работы, ведь это, едва ли не главная цель твоего тут пребывания. А работа с камнем, особенно на первых порах познаванья, требует всех сил, всего порыва души, даже того самого отчаянья - без него всё могло бы растянутся на долгие недели и месяцы. А у нас с тобой их нет. Совсем нет.
  
  - Значит, ты...
  
  - Значит, я сам тебя подтолкнул. Одного только я не учёл: что ты окажешься такой безрассудной. А должен был бы учесть, ещё как должен был! Ты, ведь, поначалу, всё правильно делала. А потом... но мы обсудит это позже, думаю, завтра же и обсудим, коли в себя придёшь окончательно. А теперь, выпей-ка отвар, и баиньки...
  
  
  ***
  
  
  В этой комнате я не была ни разу. Она не была частью того подземелья, куда Бурвиль водил меня в детстве, но наверное, обитала где-то неподалёку. Потолок и одна из стен были каменные, грубо вырубленные в самом скальном массиве. Остальные стены с пола до низкого потолка занимали стеллажи с сундуками, ящиками и коробочками. На тяжелом столе, в строгом узорчатом порядке покоились самоцветы. Их было не меньше дюжины, самых разных. Кое-какие я узнала без труда, - таких огромных сапфиров, изумрудов и рубинов я не видела никогда в жизни, - но другие были мне незнакомы.
  
  - Садись, Грю, - сказал Бурвиль. - Садись и достань Око Рассвета.
  
   Как только я вытащила камень, он тут запульсировал желтовато-оранжевыми волнами с проблесками зелени и фиолета.
  
  - Помести его вот сюда, в центр. А теперь смотри.
  
  Комната, и прежде погруженная во мрак, полнящаяся не весть откуда льющимся полусветом, теперь, казалось, и вовсе потонула в темени. И там, в средоточии тьмы, на столе перед нами, стало разыгрываться настоящее световое действо. Камни, окружавшие Око Рассвета, с его появлением буквально вспыхнули, воссияли внутренним свеченьем. Око ответило чередою соплетенных всплесков, камни заиграли в ответ... И вот уже весь стол, всё пространство подземной камеры озарилось необычайно сложной, гармоничной и неописуемо прекрасной световой живописью. Сомнений не было никаких: камни говорили друг с другом!
  
  - То, чему ты удостоилась сейчас стать свидетельницей, Грю, называется "сватисатья" - это, если на сердале. А по-нашему - "беседа святого света". А если уж совсем по-новомодному... я уж и не знаю...
  
  - Обмен информационными и биополями! Вот, что они делают! - воскликнула я в восторге. - Эти камни обмениваются информацией о себе и...
  
  - ...и обо всём, что успели впитать и познать за свои, почти бесконечные жизни, - закончил за меня Бурвиль, и его глаза под кустистыми бровями засверкали всегдашней усмешкой. - И им даже не обязательно для этого находиться рядом друг с другом, хотя... близость никогда не была помехой для тех, кто желает общенья. Мы называем это "спутанностью" подобно тому, как сплетаются воедино разноцветные нити клубка, образуя единый узор, так камни, взаимопроникаясь, навеки унесут в себе сути друг друга, и где бы они отныне не были, что бы не происходило с ними в пространстве и времени, - они будут знать происходящее с другими, знать, чувствовать, воспринимать, а если нужно - то и оказывать помощь.
  
  Сполохи стихали, сменяясь тихими всплесками светов.
  
  - Однако, я привёл тебя в мою тайницу не для того, чтоб ты полюбовалась сватисатьей, хоть зрелище, конечно, впечатляет даже меня, а уж я-то его видал не раз. Гномы... они, знаешь ли, неспроста слывут хранителями подземных сокровищ, - и Бурвиль лукаво подмигнул. - А привёл я тебя вот зачем. Во-первых, эти камни усиляют Око Рассвета, делают его разговорчивее, что ли, более открытым для контакта вообще, а с тобою - в особенности. Что поможет тебе в установлении с ним настоящей связи. А во-вторых... когда ты там занималась самодеятельностью, пытаясь разбудить Энлиль, ты допустила одну важную ошибку, едва не ставшую для тебя роковой. Скажи мне, Грю, что бы я говорил Вее и всему народу, если бы по моей небрежности да неусмотру умудрилась бы ты перейти в мир иной, куда так, сама того не ведая, стремилась, а? Все приспешники Волода вместе взятые не сумели добиться, а старый дурень Бурвиль - удосужился. Ладно, шучу. Но больше такого не повторится, учти! Отныне - никаких своевольничаний! Только учёба, и строго под моим надзором, поняла?
  
  - Поняла, дедушка Бурвиль. Но в чём я...
  
  - А в том. Когда ты была там, с Энлиль и Оком, я сидел тут, с камнями, и видел всё так, словно был рядом, даже не рядом, а внутри. Потому как, камни эти уже тогда всё знали, чувствовали и умели читать. Я поясню подробно, ибо на ошибках учатся. Так вот, пока ты познавала картины миров, ты всё делала верно: шла по пути постижения возможностей камня и углубления связи. Силой мысли - одной лишь твоей мысли! - ты заставляла его преобразовывать свойства и вид образов мирозданья, проникать в различные его пласты. И это было правильно. Но ты не знала обо всех возможностях Ока, даже не подозревала о них, а потому и доверия к нему у тебя не было. И когда ты вспомнила об Энлиль, то решила применить тактику "двойной линзы" - самую примитивную и настолько небезопасную, что и колдуны-недоучки её опасаются, уж прости меня за прямоту. А ты решила разбудить Энлиль удвоенными силами Ока и себя самой, иными словами: сравнять уровни бытия между тобою и ей. И Око, самым добросовестным образом, постаралось это сделать: не будучи способным вывести Энлиль на твой уровень, оно втянул тебя в тот, где должна бы обитать она. Но, как я уже говорил, пытающийся проникнуться нежитью - умирает, стремящийся постигнуть Великое Ничто - низвергается в него сам.
  
  Бурвиль горестно вздохнул и покачал головой, а по мне пробежала волна обжигающей жути.
  
  - А всего-то и надо было, что спросить Око об Энлиль. И Око дало бы тебе ответ - исчерпывающий, наглядный и совершенно притом безопасный. Но такая мысль тебе и голову не приходила, хоть это и был самый простой и логичный из всех путей. И всё потому, что ты верила себе больше, нежели камню. А ведь Око способно на куда большее, чем такие мелочи. И тебе скоро предстоит в этом убедиться.
  
  - Я поняла, дедушка. - Сказала я виновато и, наверное, густо покраснела в темноте. - Ты, конечно же, прав. Но... есть что-то чего я не уловила. Ты говорил, что твои камни были настроены на Око Рассвета, чувствовали его и правильно читали происходящее. Но, ведь, живого контакта между ними быть не могло никак: с тех самых пор, как я получила Око от Великого Айна, оно не покидало меня ни на миг. Какое-то время камень, правда, находился в шкатулке у Вее, но не может же быть, что...
  
  - Ха! - воскликнул Бурвиль, и весело хлопнул в ладошки. - А откуда, по-твоему мнению, Великий Айн получил Око Рассвета?! Да будет известно высокородной фрейе, что большая часть всех камней земли нашей корнями своими уходит в эти горы. И все они - так или иначе, - проходят через вот эти руки, - руки Бурвиля, - Хранителя Урочища Трёх Сов. А с Оком вообще история особая: он из самых драгоценных - редчайший.
  
  - Но Матерь Вея говорила мне, что он был создан. Создан трудами людей Гора в поиске синтеза Старого и Нового...
  
  - Так и есть, Грю. В настоящем своём виде Око Рассвета уже мало чем напоминает тот первоначальный, редкостной красоты и свойств опал, коим он народился. В этом смысле он и вправду был "создан". Но к людям Гора он попал именно отсюда. Когда-то Око был одним из них. - Бурвиль указал на камни. - Вот почему им требовалось познакомиться с ним заново, уж больно преуспел он измениться, хоть и не утратил ничего необходимого для узнаванья. Знай же теперь, каким сокровищем одарили тебя, Грю. Знай, гордись и береги. Что же до Энлиль... Я говорил тебе, что она - Оль, т.е. суть из мира Тонких. А Тонкие от нас ушли, и, скорее всего, навсегда. Как это ни прискорбно, придётся с этим смирится. Но ещё говорил я тебе, что Оль, в новом своём качестве, не оставит тебя уже никогда. И это столь же правда, как и то, что Тонких уже не вернуть. Что это за качество и какова будет новая ваша связь - то надлежит познать только тебе самой, тут я тебе не помощник. Но та, прежняя Энлиль твоего детства - не более чем тряпичная кукла. Милая, полная воспоминаний и... неживая. Не пытайся больше её пробуждать, Грю, поверь мне, это невозможно.
  
  Мне не оставалось ничего иного, как уныло кивнуть.
  
  - Однако, настало время познакомить тебя и с другими, присутствующими здесь личностями. - Бурвиль отвесил почтительный поклон покоящимся на столе самоцветам, обрамлявшим Око. - Как видишь, их четырнадцать. Когда-то их было пятнадцать, и сейчас, на короткое время они соединились.
  
  Кто, по-твоему, находится на дне глубочайших морских пучин и наивысочайших гор? Камни. Кто вхож в любую из земных, подземных и небесных сфер? Камни. Кто несёт в себе память обо всех, неисчислимо древних историях Земли, с тех самых пор, как она была новорожденным раскалённым шаром, грудой хаотичных обломков, без воздуха, воды и жизни? Камни. Кто несётся в бездонных просторах Космоса, от звезды к звезде, от галактики к галактике - посланники, вестники, знаки? Камни. Ни одно естество, - будь то животное, растение, металл или сам небесный эфир, - не может сравниться своей памятью с памятью камня. Ибо никто их них не впитал в себя, не видел и не прочувствовал столько, сколько впитал и прочувствовал в себе камень. Вот почему, умеющий приобщаться к энергиям камней, постигает их тайную память, а с нею - получает ключ в самим силам и знаниям мира.
  
  - Но, камни камням рознь! Ты, конечно же, поняла, что это отнюдь не простые самоцветы - сапфиры, изумруды, рубины, аметисты, - продолжал Бурвиль. - Нет, дорогая моя, пред тобой возвышаются Короли!
  
  - Короли?
  
  - Самые настоящие, уверяю тебя. И власть каждого из них над царством своим во стократ превышает в могуществе своём власть величайших из королей земных. Каждый из Королей имеет, помимо известных его имён - древних и нынешних, - ещё и тайное, сокровенное имя, как имеет его и Око Рассвета. Но оно откроется тебе не раньше, чем ты познаешь сполна природу камня, если сам он того пожелает. Гляди же.
  
  - Первый из всех - Рубин. Точнее, Король всех рубинов на свете. Имя ему - Одем. Он покровитель жизни и властвует над кровью, рождением и Животным царством, придавая всему живущему силу и волю к жизни.
  
  - Это, - Бурвиль указал на зеленовато-жёлтый камень, мерцающий мягким огнём, - Топаз, - властелин всех, подобных ему. Имя его - Патеда. В Большом миру, приручивший топаз, притягивает к себе деньги и власть, а у нас - удачу, самоконтроль и веру в себя. Но и там и тут он ограждает своего обладателя от происков Тёмных и оберегает в движении. Оттого слывёт он Камнем Пути.
  
  - А вот - Барекет. - Камень так и искрился яркой зеленью, уводя в глубину себя. - Или по-нашему, Изумруд. Он проясняет память, укрепляет ум, дарует любовь и способность одаривать ею других, разрешает сомненья и терзания духа, проникает в запертые пространства, ломает стены отчужденья и возводит мосты над инаковым. Он - властелин Растений.
  
  - Это - Гранат, а ещё Нафах и Римон. Он воплощает собою спелую мудрость, изобилие, и гармонию частей в целом, концентрирует заповедное, замкнутое в себе знание и властвует над тайниками, кладами и гробницами. Он являет символ чистоты помыслов и глубочайшего внутреннего спокойствия человека, постигшего истину мира в себе. Римон - владыка всех вулканов на свете, король Глубинного Огня.
  
  - А вот, - Бурвиль остановился перед переливающимся овалом размером с голубиное яйцо. Голубоватый, с золотистыми прожилками, он так искрился богатством сокровенной жизни. - Шафзиз или Сапфир. Камень мудрости, выявляющий истину всех вещей, поступков и мыслей. Область его царствования - ментальный план, заастральные сферы Надземного.
  
  - Этот камень ты, конечно, и сама узнала: Бриллиант или Сафейрос. Его непрестанный блеск на сменяющих друг друга гранях, впитывает лучше всех прочих энергии извне, претворяя их в свои собственные. Он и притягивает к себе тёмные силы, и защищает от них - всё зависит от обладателя камня. Его царство - трансмутации и переходы, посему считается он, парящим в пространстве и ответственен за воздушную стихию и переходы между мирами. Быть может именно потому, что зародился в недрах глубин и сам претерпел глубочайшие мутации.
  
  - За ним следует Лешем. - Бурвиль указал на оранжево-жёлтый камень, казавшийся живым от полнящего его тепла. - Это Цитрон. Он также дарует удачи, деньги и успех, но не в этом его главная сила. Лешем придаёт удивительное чувство самодостаточности, укрепляет интимные связи близких и наводит мосты меж дальними. Он покровитель отношений и контактов - языков, красноречия и риторики. Посему, считается властелином царства всего рода человеческого.
  
  - Следующий за ним - Таркия, а по-нашему - Агат. Камень земли и её корней - как в самом малом и невидимом глазу, так и на уровне всей планеты. Своему владельцу он придаёт практичность, уверенность в земных делах, возвращает в реальность из заоблачных мечтаний, избавляет от дурных снов и бесплодных помыслов. Посему он - властелин Земли.
  
  - Далее ты видишь Пахламу или Аметист. Его голубизна и полупрозрачный фиолет говорит о всеблагости, милосердии, прощении, покое души и гармонии с собой и с миром. Он дарует понимание себя и избавляет от страхов. Это камень медитаций и просветлений Духа. Он властелин Астрала.
  
  - А вот это - Аквамарин или, по-древнему - Таршиш. Весь пронизанный бирюзою морей, он посланник, вестник, соединитель и проводник различных энергий, а так же их посредник и очиститель. Властелин стихии Воды.
  
  Бурвиль указал на чёрный, матово лоснящийся камень, в котором угадывались полосатые промельки и силуэты.
  
  - Шоам, - провозгласил он, - или Оникс. Снимает депрессии, изгоняет врагов духа и укрепляет физически, соединяя в гармонии энергии тела и души. Это камень Воина.
  
  - Этот камень, жёлтый, как тигриный глаз, хотя в его семействе встречаются самые разные расцветки, - Фантари или Берилл. В его силах не только усилять любую энергию, - полезна она или вредна, - но и раскрывать её потаенный смысл. Ему подвластно понимание всех вещей и процессов. Он - властелин Металлов и всего Подземного, за исключением подземных Вод и глубинного Огня.
  
  - До сих пор мы познакомились с двенадцатью камнями, кои были знакомы всем и во все времена, хоть и далеко не всегда люди понимали их качества. Но тут есть и ещё два камня. И об этих не знает никто.
  
  На столе и вправду лежали ещё два камня, по обе стороны полукольца, замыкавшего Око Рассвета. Оба были тёмные, непроницаемые, и вполне могли бы казаться простыми обломками горной руды.
  
  - Вот это, - Бурвиль указал на меньший из них, неправильной формы и странной для глаза конфигурацией углов, - Чинтанья. Он часть очень необычного метеорита, посланника Дальних Миров. Чинтанья обладает поистине удивительными свойствами, многие из которых до сих пор не изучены до конца. Одно можно сказать с уверенностью: этот камень несёт в себе энергии самого Космоса и семена неземной Жизни. Он и Учитель, и Наблюдатель, и Страж. С его помощью человечеству в скором времени надлежит приобщиться к совершенно новым энергиям, открыть непознанные пласты сознанья и сферы Бытия. Это камень Будущего.
  
  - А это - камень Прошлого. - Бурвиль показал на последний из камней - округлый, с тусклым, металлическим отсветом. - Геомант. Ни один учёный Большого Мира, ни один исследователь земных недр не держал в руках ничего подобного. Он старше любой из наидревнейших пород Земли, старше даже её самой. И всё же, он является её частью и происходит из глубиннейших недр, непосредственно примыкающих к полужидкому ядру планеты-матери. Геомант несёт в себе знание обо всех и всём, что когда-либо существовало на планете в течение неисчислимых эонов лет. Это камень Времени и Памяти, с его помощью можно проникать в сознание Древних, черпая их мудрость и силу.
  
  - Как видишь, Грю, их четырнадцать. Око Рассвета был пятнадцатым. Сообщаясь энергиями, они насыщают друг друга, а того, кто находится в энергетическом центре, на пересечении силовых линий - и подавно. Только представь себе, какими знаниями и способностями-в-себе наполнилось сейчас Око Рассвета. Я не случайно сказал "способностями-в-себе", ибо пока что они сокрыты, как нераспустившийся бутон. В твои задачи входит помочь ему распуститься и расцвести. А вместе с ним - и себе самой. И это ещё одна из причин твоего пребывания в Урочище Трёх Сов. А теперь, давай-ка выйдем отсюда, и дадим Королям пообщаться без нас, это им потребуется.
  
  Я брела за Бурвилем подземными коридорами, ошеломлённая увиденным и услышанным. Но что-то всё ещё не давало мне покоя.
  
  - Дедушка, ты говорил, что увидел через твоих Королей всё, что со мной происходило, потому и пришёл на помощь. Но они тогда ещё не встречались с новым, изменённым Оком. Как же ты сумел...
  
  - ...настроить их на него и тебя? - Бурвиль хитро улыбнулся. - Мне кое-что помогло, достаточно было показать Королям вот это.
  
  И он достал из кармана маленький свёрток. Я взяла его в руки. Он оказался сложенным вчетверо бархатным платком. Я развернула его и увидела... льняной ползунок.
  
  - Он был на тебе, когда тебя впервые привезли в Урочище, тебе тогда и двух не было. До Ворот-в-Никуда тебя привезла матерь Вея, следуя букве древних пророчеств и преподала Тимне. А та уж перепоручила тебя мне и Авигайль. В твоём младенческом ползунке, уже тогда, заключалось всё твоё естество. Но, для пущей верности, я прибавил к нему пару волосков, случайно оброненных тобой уже сейчас. Вот так, девочка моя, как видишь, всё просто.
  
  Я прижала к лицу матерчатую тряпицу - чудом сохранившийся клочок моего детства, и вдохнула в себя. Запах дома исходил от неё так остро, что пред глазами моими тут же высветилась картинка: ярко пылает очаг. Отец мой Фрэм сидит в глубоком своём кресле и задумчиво смотрит в огонь, покачивая на руках рыжеволосую Ульну, а мать Грея, неспешно ворошит угли. Меня окутали запахи топлёного молока, жареных каштанов и чего-то ещё, неуловимого, но бесконечно родного. И я расплакалась.
  
  
  ***
  
  
  - Смотри, Грю, это - Скальный Шорох. Сейчас он выглядит по-обычному, серым, но в полнолуния напивается лунным светом, серебрится зеленовато-жёлтым, испуская мягкое сиянье в темноте. Тогда-то его и следует собирать, высушивать и смешивать вот с этим вереском, видишь? Его называют "волчьим мехом".
  
  Бурвиль говорил всё это, сидя на камне на вершине холма, не вполне ещё отдышавшись от крутого подъёма.
  
  - Нет, - вздыхал он, отираясь огромным красным платком, - не для моих годков такие восхождения... Но чего только не сделаешь во имя... как ты это назвала? "Научный эксперимент"? Ну так вот, пучок Скального Шороха ты найдёшь в кладовке за кухней, он свисает там с третьей балки слева от входа, а мешочек с толчёным "волчьим мехом" лежит в коробе берестяном, что под клетчатой скатертью на столе, справа от входа. Смешиваешь их в пропорциях два к одному в пользу Шороха. Смесь заливаешь водой, да не всякой, а той, что в бадье дубовой под столом стоит. Поставь в печь томиться, до кипения медленного, пока вода не истаится, а зелье не загустеет кашицей. Затем переложи её в ступку из серого камня, добавь две ложки льняного масла и четыре капли эфира Голубого Колокольчика. Пузырёк с ним на полочке найдёшь, там всё подписано. Затем, добавь пчелиного воска, вот столько, примерно, - Бурвиль показал на свой сжатый кулачок. - Вновь на огонь поставь, подогревай да помешивай, до получения однородной массы. И чтоб никаких у меня комочков! Вот так ты и получишь мазь Лунного Корня, коей нет и не было равных. Смотри у меня, Грю, коли что не так будет - сразу учую, по запаху, в дом ещё не войду, - а учую! И тогда...
  
  Бурвиль говорил, сидя на вершине холма, а я... я видела и слышала его в Оке Рассвета, в нашей рабочей камере, глубоко под землёй. В этом и заключался "научный эксперимент". Точнее, очередной экзамен на моё умение управления Камнем. За последние недели их было не счесть, один коварнее и неожиданнее другого. Да, Бурвиль оказался на редкость строг и изобретателен, почти столь же строг, сколь и добр.
  
  Наставления не случайно изобиловали мелкими подробностями и деталями: достаточно было не уловить хоть одну, не расслышать название ингредиента, место или пропорцию состава, - и всё, мазь бы не получилась, я провалила бы экзамен. Трудность заключалась в установлении чистоты и стабильности связи, а она зависела от постоянной, до предела напряженной чуткости. И это было совсем не просто. Я держала Око в руках и смотрелась в него так, как смотрятся в волшебный кристалл. И всё же, не совсем так: звуковые картинки, проявлявшиеся пред моим взором, не были прямым отражением потустороннего, как то бывает в магическом зеркале. Не были они и "окном в иные миры" на подобие тех, что я видела в детстве в подземелье Бурвиля. Нет, то было странное, ни на что не похожее состояние сознанья, пробуждавшее объёмное, трёхмерное виденье где-то там, на полдороги между мною и Оком. От качества моего настроя зависела его чистота, устойчивость и полнота. В том-то и заключалась вся сложность: то и дело ослабевал звук, изображение покрывалось рябью цветных волн, а на какую-то секунду исчезло вовсе, сменившись картинкой с птичьего полёта, словно я взлетела на километровую высоту. Одновременно исчез и голос, и я, испугавшись окончательно потерять контакт, судорожным усилием возвратила утерянный фокус. К счастью, я не успела пропустить ничего по-настоящему важного. Да... мои испытания на курсах патрульной Внешнего Дозора казались по сравнению с этим просто детскими шалостями.
  
  
  Обычно я находила их по утрам, на столике у кровати. Очередные задания на день. Нацарапанные на клочках жёсткой бумаги, коры, бересты или кожи угловатым почерком Бурвиля, больше похожем на начертания древних рун, чем на письмена моего народа.
  
  "Передать кодированное послание следующего содержания командиру азиатского отделения Внешнего Дозора, в Катманду:..."
  
  "Описать происходящее на центральной площади Озёрного с 11:47 по 12:13, включая внешность, одежду и содержание разговора двух людей в зелёных шапочках с перьями"
  
  "Процитировать заголовок статьи на 19 странице "L' Monde" за сегодня. Найти газету можно... да где угодно, на твоё усмотрение"
  
  "Предсказать курс акций сталелитейных компаний на аргентинской бирже и цены на сорго в Экваториальной Гвинее на всю следующую неделю"
  
  "Указать место, зарытого мною камня"
  
  "Изменить окрас облака над Кедровым Оплотом с сизого на оранжевый с фиолетом и удерживать его таковым в течение семи минут, начиная с 17:28"
  
  "Снять боль в передней правой лапе рыси, в расщелине, что восточнее Сычового Гнезда"
  
  "Послать подробный отчёт матери Вее за три последние дня одним всеобъемлющим мыслеобразом"
  
  "Зарисовать конфигурации полей в радиусе тридцати метров вокруг Кривой Сосны в аэродинамической прогрессии и с учётом следующих факторов:..."
  
  Запечатлеть... передать... описать... предвидеть... изменить... сотворить...
  
  Испытания... испытания... испытания... Мне казалось, им не будет конца. Я давно научилась воспринимать Око, как часть себя самой - естественное продолжение органов тела и чувств, простершихся во времени и пространстве вдаль, вширь и вглубь, до неведомых краёв и пределов, если таковые и были - я их не достигала. Одна только сила мысли, напряжение моей воли и чёткость стремлений ставили границы возможному.
  
  Я больше не знала ни колебаний в правильности избираемых решений, ни боязни ошибок, как не знает их человек, делающий обычный шаг вперёд, полностью при этом доверяя своему зрению, мускулам, разуму. Око стало мною.
  
  А испытания всё продолжались...
  
  И вот, в какой-то неуловимый миг я осознала, что изменилась. Изменилась вся, на подкожном, клеточном уровне, как изменилось и моё восприятие мира. До этого, всю свою жизнь, со всеми её достижениями Духа и Силы, открытиями, откровениями, - у меня были всё те же обычные шесть чувств. Сейчас же их стало не просто больше, но неисчислимое их множество, возведенное в степень такой же неисчислимой возможности вариаций, породило уже не количество, но качество - принципиально новое видение и интерпретацию увиденного. И если ещё совсем недавно возможности моего расширенного сознания напрямую зависели от способности контактировать с Оком Рассвета, теперь они стали самостоятельными. Камень поставлял, разве что, начальный импульс. Я знаю, это общие фразы, слова никогда не передадут сути, доколь остаются словами. А когда перестают ими быть, то теряют смысл, оставляя невежду в неведении его, а сокровенное - потаенным. Просто, отныне я сама могла решать: созерцать ли мне невидимые глазу дуновения звёздных ветров, вплетаться ли в них собственным своим дуновеньем, или стать на какое-то время одним из них и быть самой сутью Ветра... Да, объяснить такое словами нельзя... Просто считай, что куколка стала бабочкой.
  
  
  ***
  
  - Сегодня нас навестит матерь Тимна, - сказал Бурвиль, появившись поутру. - Оденься подобающе и будь чутка.
  
  Несмотря на позднюю осень, день выдался солнечным, хоть и ветреным. Над нами вовсю шумели сосны, а кустарник так и шептался блуждавшими бликами теней. Воздух проникся тревогою ожиданья.
  
  Дуба, гревшаяся на позднем солнышке у входа в наше жилище, настороженно навострила ушки, затем глухо зарычала и, наконец, неохотно поднялась с места: уж больно она растолстела за лето, да и лет ей было немало.
  
  На крутой тропе, из-за поворота, возникли двое. Их гибкие фигурки в серебристо-зелёных цельных комбинезонах удивительно вписывались в окружающие их скалы, покрытые такими же серебристыми мхами и лишайниками. Они ступали, нет, скользили, почти паря, в идеально отработанном танце, где каждое движение выверено и согласовано принципами гармонии, красоты и целесообразности. И камушек не шелохнулся под стопами. Через плечо у них были переброшены луки и кожаные колчаны. По приближении, я, к своему удивлению, различила в них двух девушек, точнее, юных женщин. Их волосы были острижены по-мальчишески коротко, а натренированные тела так и играли мускулами от избытка молодости и силы.
  
  Не дойдя метров пяти до медведицы, они, словно по мановению невидимого знака, остановились, присели на одно колено, и замерли живыми изваяньями, - две совершенные в красоте своей статуэтки стражей, зорко всматривающиеся в окрестные горы, по разные стороны от входа в обитель Бурвиля. Их лица, словно вырезанные кремнем на кремне, выдавали в них истинных женщин гор. Я знала, что в горных грундах женщины нередко становятся воинами, неся дозорную службу наравне с мужчинами, но видела таких впервые. Впрочем, тут речь шла явно не о простых охотницах: то была не иначе, как личная стража матери Тимны, а это нечто совсем иное...
  
  Пока я любовалась этими великолепными образчиками боевого искусства, профессионально, как знаток и коллега, оценивая по достоинству каждую восхищавшую меня мелочь, - предо мною возникла сама их повелительница. Именно возникла, словно материзовавшись из самого воздуха, ветра и солнечных лучей. Секунду назад её не было, я могла в этом поклясться, по тропе она не спускалась точно. И вот - она есть. "Ну и ну, - только и смогла я, что прошептать в мыслях, - и где же твоя хвалёная чуткость, к которой тебя призывал Бурвиль?"
  
  Тимна с головы до пят была укрыта тонким шерстяным плащом светло-серого цвета. Две широкие полосы - белая и сиреневая - просекали его наискосок, а большая, тяжёлая фибула из чистого серебра в виде совиной главы с шипастыми рогами, скрепляла его складки. Два жёлтых опала свирепо сияли в совиных глазах. Я почувствовала, как Око Рассвета на моей груди проснулся и запульсировал теплом. И очень вовремя, ибо от Тимны повеяло неизбывным холодом. Всё тот же кинжальный взгляд, та же седая льдистость, та же непреклонная, подёрнутая изморозью, заиндевелость черт.
  
  - Фрейя Грю, - приветствовала меня Тимна голосом, просвистевшим, как взмах клинка, рассекающего стужу. Ни намёка вгляда на меня.
  
  - Матерь Тимна, - ответствовала я, склонившись в поклоне.
  
  - Она готова? - обратилась Тимна в Бурвилю.
  
  - Она готова, - ответил ей тот.
  
  - Ты уверен? Абсолютно уверен? Понимаешь ли ты, что будет, если ты ошибаешься?
  
  - Я уверен. Фрейя Грю готова к чему угодно, включая то, что её ожидает.
  
  - Она знает детали плана?
  
  - Нет.
  
  - Хорошо. Время настало. Приступим сегодня же. Ты знаешь, что делать. Мои стражи останутся при тебе - для помощи и на всякий случай. Они умеют многое.
  
  Тимна говорила так, словно меня нет. Ни взгляда в мою сторону, ни нотки тепла и участия, так что мне оставалось лишь гадать: проистекает ли то из неприятия и неприязни или, напротив, из абсолютного ко мне доверия и потому именно - строгости, не терпящей послаблений.
  
  Тимна кивнула головой, как бы, всем сразу, и сделала странный жест рукой - резкий, и в то же время, плавный. Плащ взметнулся, повторяя складками движенье, устремлённое ввысь, к дальней вершине слева. Рука оголилась, сверкнув тонким браслетом запястья. Я посмотрела в том же направлении, но не увидела ничего кроме далеко парящего сокола, едва кружащего над чем-то невидимым. Или то был ястреб? Обернувшись, я уже не нашла матерь Тимну. Она исчезла.
  
  
  ***
  
  Следующие дни были объявлены "подготовкой к Переходу". Что это за таинственный "Переход", куда и зачем, мне не сочли нужным сообщить - ни сам Бурвиль, ни двое безмолвствующих стажей Тимны. Женщины-воительницы вообще хранили полнейшее молчание, не разговаривая ни с кем - ни со мной, ни с Бурвилем, ни, казалось, друг с дружкой, а их имена остались мне неведомы и по сей день. Но то, что "Переход" представляет из себя нечто, из ряда вон выходящее, было понятно даже мне, хотя бы по одним к нему приготовлениям.
  
  Когда я, в наш условленный с Бурвилем час, появилась на кухне, чтобы приготовить что-нибудь вкусненькое для нас к обеду, то обнаружила, что меня опередили. Стражи уже успели навести там свой "порядок": все съестные припасы, включая даже свешивавшиеся с потолочных балок пучки трав, исчезли, как не были. Кухня была вымыта, выскоблена и очищена от всего, копившегося в ней годами - крошек, пятен, копоти, запахов, самой эманации пищи. Вместо всего этого, на враз удвоившемся по величине пустом столе, красовался ряд баночек, пузырьков и мешочков, подозрительно мне незнакомых.
  
  - С этого момента, Грю, ты переходишь на особую диету. - Сказал Бурвиль, всем своим видом показывая, что не имеет ни малейшего отношения ни к самому вердикту, ни к разгрому собственного дома, и что всё это не иначе, как печальная неизбежность, против которой бессилен даже он, хозяин. - В ближайшие дни, - продолжал он виновато, - тебя ожидает нечто вроде поста. Но поста особого: тебе строго-настрого возбраняется потреблять любую обычную еду. Повторяю, любую, включая случайно найденный сухарик, орешек, ягоду или даже сосновую иголку в лесу, если тебе вдруг придёт на ум ею полакомиться. А питаться ты будешь вот этим, - и он без особого энтузиазма указал на баночки и мешочки. - Впрочем, слово "питаться" - именно то самое, т.к. твоя пища будет, по большей части, именно питьём. Не беспокойся, слабость и голод тебе не грозят, напротив, ты будешь утроено насыщаться энергией, но... другой, чем та, которую поставляла твоему телу обычная еда и к которой ты привыкла.
  
  - Далее. Твои опыты и эксперименты с Оком Рассвета подошли к концу, по крайней мере, здесь и сейчас они приостановлены и с этой минуты они возбраняются так же, как прежняя пища. Но не думай, что тебя оставляют в полном покое и безделье. Тебе надлежит вести дневник. Очень подробный дневник, где ты будешь описывать в мельчайших деталях всё, что чувствуешь, думаешь и чувствуешь о том, что думаешь - всё происходящее с твоим телом, душой и разумом, включая сны, видения и тени видений. Так что, не упускай ничего, сколь бы незначительной мелочью оно бы тебе не казалось.
  
  И Бурвиль выложил предо мною толстую тетрадь в обложке из мягкой бересты. Я открыла её. Листы были матерчатые, льняные, а в ручке для письма, как оказалось, находился черничный сок.
  
  
  ***
  
  Я чувствовала, как моя плоть истончается. Не теряя ни грамма ни в весе, ни в массе, ни в плотности или объёме, она, тем не менее, стремительно преображалась в нечто иное, нечто, чем никогда не была прежде. Быть может, что-то схожее ощущал бы наделенный разумом и чувствами капустный кочан, доведись ему высвобождаться из-под невесомых, бесплотных своих листов, ничего не теряя при этом от себя-настоящего, лишь сбрасывая ненужные уже, отжившие своё оболочки, и с каждой такой "потерей" приобретая неизмеримо больше.
  
  Оком Рассвета я больше не пользовалась, хоть и не сняла его с себя, и оно, словно всё почувствовав правильно, затихло, затаясь. Я чувствовала себя не новорожденной, а новорождающейся и обратила всё своё внимание на пристальное изучение этой завораживающей новизны. Достаточно было одного взгляда на руку - и предо мной обнажалась её подкожная структура: рисунок тканей, сосуды, капилляры, хрящи, костная ткань... Ещё сосредоточеннее - и вот уже я вижу образования клеток, молекулы бесконечно сложных, удивительно гармоничных соединений, бегущие в крови потоки веществ, несущие энергии, информацию, смыслы. Целый неизведанный мир, полнящийся энергиями смыслов, открывался моему восторженному взору. Я не уставала поражаться разнообразию его систем и механизмов, твёрдым правилам и гибким компромиссам, невероятию форм и образований. Но превыше всего - непередаваемой чуткости организма, как такового, откликавшегося на малейшие изменения малого во благо гармонии мира в целом.
  
  Я не видела это обычным глазом, сам глаз с лёгкость мог стать предметом моего исследования, разъят на составные, оголён до последнего нерва, а уж мозг - эти непролазные джунгли нервных центров и ячеек памяти, - таил в себе и вовсе бескрайнее поле для путешествий и изысканий. Но, как оказалось, то был лишь первый этап.
  
  
  Четырежды в день мне выдавали "пищу". Обычно, то были две-три ложки кашеобразного месива, очень напоминавшие мазь от ушибов, которую я умела делать в детстве. Цвет колебался от охристого до исчерни зелёного, а вкус и запах... Сперва они казались мне попросту тошнотворными, потом - самыми восхитительными на свете, а под конец я перестала воспринимать их вовсе: то ли оттого, что они и вправду исчезли, то ли исчезла моя способность к их восприятию. Зато поили меня много и часто. Питьё столь же мало напоминало питьё, как пища - пищу, так что вскоре я стала проглатывать его автоматически, не задумываясь ни о нём, ни о своих ощущениях. Быть может, в том и заключалась его цель.
  
  
  На второй день мои видения микромира собственного тела изменились. Я больше не различала молекул и атомов, потоков крови и нервных окончаний. Всё обратилось в средоточья полей и энергий. Там, где прежде виделись хитросплетения трубок и ветвей, зарослей и водоёмов, полных удивительных существ - теперь сияли светильники, текли ручьи и облака. Мерцающие звёзды озаряли пространства и сути, согласовывались пронцанностью лучей, нет, самих лучистых энергий, несомых окрест и формирующих и цели, и способы их достижений. Я знала уже: для того, чтобы сделаться там и тогда, надлежит обратиться в теченье сияния здесь, и тогда становишься тою, кто одна лишь и может везде...
  
  А ночью мне приснился сон. Я была левым глазом и правым крылом стрекозы. Я летела сквозь солнечный ветер. Он струил моё тело то вдаль, то насквозь волновых перипетий, сообщая пьянящий простор. По наитью невидимых крыл, нет, не тех, что пронизывал ветер, а других, необъятных, иных, - я ловила лучей разноцветье, и лучистые пятна соцветий и манили меня, и вели, увлекая непознанной прянью... Мой фасеточный глаз норовил видеть всё: трепет сфер и миров многогранье, преломление дальних светил в соплетении солнца и сосен, светопади и заводи тьмы...
  
  Крыло сочилось радугой. Извне, оно казалось матово-прозрачным, и там, в недосяганной глубине, курилась мгла. Прожилки индевели под звоном ветра и лучей капелью, и я летела осиянной трелью, как будто только Трелью и была... Миры сменялись россыпью миров, а я плыла порывами ветров, так, словно и была ветрами... И было счастье.
  
  
  На третий день меня настигла тишина. Видения и образы исчезли, сменившись чуткой тишью. Она таилась, словно спящий лев, как будто спящий, но готовый враз, одним молниеносным вожделеньем, постигнуть цель. Любую. И тогда... Меня обуяла покойная тревога. Тебе знаком подобный феномен? Когда опасности густеют по углам едва ль не безмятежного сознанья, в то время, как оно... лениво озирается окрест - случайный наблюдатель и не боле, как если б всё происходило бы не здесь, не с ним, а где-то там, с иным, ни чуть ему не близким и не важным... Лишь любопытство и вопрос: что дальше? - Вот так, примерно...
  
  
  На третью ночь мне вновь приснился сон. На этот раз всё было очень ярко, как если бы я вовсе не спала, а наблюдала за собой, за спящей, в санях укутанной...
  
  Да, я лежала в санях, крохотная, укутанная с макушки до пят, как некий кокон или туго спеленатый свёрток, так что лишь чуткий носик с усиками да пара неуемных глазёнок следили за ездой. К тому же, меня ещё и приторочили ремнями к дощатому настилу, я не могла ни шевельнуться, ни позвать, однако, звать и шевелиться не хотелось, хотелось спать и видеть сон про то, как вижу сон о странствии в санях...
  
  Меня везли подземным лабиринтом. Тропа ветвились, как кротовый лаз, и темень красноватая под стать была земле и тишине вокруг. Курились сумраки, свисали корневища, светились камни у ворот в жилища пещерных гротов... А мы всё ехали...
  
  Сперва я думала, меня везут, как водится, собаки ездовые. Но даже если так оно и было, на первом постоялом их сменила упряжка белых ласок. А затем, при каждом приближении к заставе очередной, менялись возчие. То свиньи, то ежи, то хомяки, то свора диких кошек камышовых, то дюжина гигантских богомолов, то стая ящериц шипастых и слепых... И всякий раз, со сменой ездовых, менялись и окрестные пейзажи. Уже давно остались позади и мрачные подземные ходы, и низких сводов тесные оковы. Теперь пред нами ширились просторы земель невиданных и странных... Светлячки огромные нам освещали путь сквозь рощи фиолетовых деревьев, и мосты из брёвен самоцветных возносили нас над висячими садами горных рек, туманами, звенящими листвами подводных зарослей и пеньем пропастей...
  
  А мы всё мчались...
  
  В какой-то из таких, когда меня несли две пары ошалелых, неутомимых семирогих змей по выжженной изломами пустыне, я вдруг проснулась. Зажгла ночник и записала второпях всё, что успела не забыть и помнить. Затем меня опять окутал сон...
  
  
  ***
  
  Когда я открыла глаза, предо мною стоял Бурвиль. Я попыталась встать, и поняла, что не могу шевельнуть и пальцем, точь-в-точь, как если бы всё ещё лежала на санях, спеленатой смиренной куклой. Бурвиль держал в руках мой дневник. Как видно, он только закончил читать мои ночные похождения.
  
  - Ты готова, девочка моя, теперь ты и вправду готова. Ну вот. Мы сделали всё возможное. Остальное в руках судьбы, - сказал он, изо всех сил стараясь выглядеть по-обычному беспечно. Но даже он, этот извечный неунывающий весельчак Бурвиль, не сумел скрыть своей тревоги. А ещё, он выглядел бесконечно, просто смертельно уставшим. Я хотела ответить и улыбнуться, но оказалось, я не могу даже этого. Только лежать и слушать, слушать и запоминать.
  
  - Я прощаюсь с тобой. Сейчас ты снова уснёшь, а когда проснёшься, обнаружишь себя уже в совсем ином месте. Отдохнувшей и полной сил. Думаю, первым, кого ты там увидишь, будет Дан - твой командир во Внешнем Дозоре. Уж он о тебе позаботиться. Впрочем, насколько я знаю свою девочку, особых забот ей не потребуется.
  
  - Я хочу, чтобы ты знала одно: никто и никогда ещё не проходил тот путь и того испытания, которое скоро пройдёшь ты. По крайней мере, за последнюю тысячу лет. Не скрою, некоторый риск имеется, сколь бы тщательно мы всё не подготовили. А готовили тебя к Переходу все - и я, и Тимна, и Рада, и Вея, и Лиль, и многие-многие другие, о ком ты и помыслить не можешь. Так что успех нам обеспечен. Будь спокойна и ничего не бойся, за тобой стоит вся земля, все люди Рода. Да и пророчества кой-чего, да стоят. - И Бурвиля осветила его всегдашняя добрая усмешка. - Надеюсь, мы ещё свидимся, да что там надеюсь, нисколько в этом не сомневаюсь! А пока - прощай.
  
  И он склонился надо мной и поцеловал в лоб. Его борода пронзительно пахла сушёными грибами. Помню, я подумала ещё, что этот запах...
  
  
  ***
  
   Было раннее утро. Стены комнаты были белые-белые, а высокое арочное окно простиралось в синь. Яркую-яркую безоблачную синь неба. Я глубоко вздохнула и потянулась. Тело отозвалось упругой радостью. Я улыбнулась и потянулась снова. Повеяло морем. "Вот так и следует начинать первое утро новой жизни", - подумалось мне. Новой? Почему новой? И я вспомнила всё, что предшествовало моему пробуждению. "Да, - сказала я себе, - пожалуй, и вправду новой!"
  
  - Ты проснулась! Хвала Силам, по-моему, всё прошло нормально!
  
  Рядом стоял Дан. Как Бурвиль и предсказал, он был первым, кого я увидела по пробуждении. Как всегда, он был подтянут и молод не по годам, вот только седина стала ещё ярче прежнего, да под глазами темнели круги усталости, которые не мог скрыть даже свежий бронзовый загар.
  
  - Дан! - радостно вскликнула я, порываясь вскочить с постели... и услышала хруст. Я отбросила покрывавшую меня бирюзовую простынь и... охнула, ошарашенная. Всё моё тело, от самой шеи и до кончиков пальцев ног, было спеленуто матерчатыми бинтами. Изначально они, очевидно, были пропитаны каким-то особым составом или мазью, окрасившей их в жёлто-салатовый , но за время моего в них пребывания, высохли и иссохли, напоминая больше листья кукурузных початков на солнце, лопавшиеся при малейшем моём движении. Я поспешно прикрылась простынёй, но так и осталась с открытым ртом.
  
  - Как видишь, ты ещё не вполне готова выпрыгнуть из своей постели, - рассмеялся Дан, - но скоро мы это поправим. Заодно пройдёшь и кое-какие проверки: что ни говори, а путешествие ты проделала не из тех, что случаются каждый день, по крайней мере, за последние пару тысяч лет такого не наблюдалось ни одного.
  
  - Путешествие? Пару тысяч лет?! Я ничего не понимаю, Дан. Нет, мне говорил Бурвиль, что меня ждёт нечто необычайное, да и готовил меня к этому тоже очень странно, но... И скажи мне, где мы? Чем объяснить твой ослепительный загар и такую же ослепительную синь снаружи? Разве сейчас не должен быть самый конец осени? Или я потеряла ориентацию не только в пространстве, но и во времени?
  
  - Ты на Форментере, Грю. Это такой крохотный островок из группы Питиусских, которые в свою очередь, входят в состав Болеарских. Тебе это что-то напоминает?
  
  - Очень смутно. Это где-то около Испании, не так ли?
  
  - Да, около. Но не слишком. Всем известную Майорку, ты, конечно же, знаешь. И роскошную Ибицу тоже. Это совсем недалеко от нас. Но Форментера лежит в стороне от всей туристкой толчеи. Да, сейчас осень, почти зима, но, как видишь, в этих краях она очень отличается от нашей. Мы сняли тут тихий уголок для твоего приёма и отдыха. В остальное я посвящу тебя чуть позже, потерпи немного, скоро тебя вызволят из твоего кокона.
  
  И Дан опять рассмеялся.
  
  
  ***
  
  Мы брели вдоль кромки прибоя. Такого белоснежного песка я не видела никогда в жизни. Пена ласкала ступни, песок сочился сквозь пальцы, а солнечный ветер сквозь пряди волос. Вилла или, скорее, просто старый дом, снятый Даном, был выдержан в старо-колониальном стиле - с верандой, портиком, внутренним двориком и каменными ступенями, сбегавшими к самому морю. Цвели хризантемы и бугенвилия, а старые стены сплошь увились вьюнком и вовсю разросшимся олеандром - фиолетовым, оранжевым, сиреневым, вишнёвым. Всё в целом вполне могло бы сойти за рай, или что-то очень на него похожее. Если бы я могла забыть хоть на миг обо всём остальном. Но я не могла.
  
  - Скажи, Дан, что, всё таки, со мной произошло? Как я тут очутилась? И почему?
  
  - Ну..., - протянул Дан с несвойственной ему неуверенностью, - по поводу "как", думаю, тебе известно об этом едва ли не больше моего, т.к. я, практически, не знаю ничего. Кроме того, что ты совершила Переход. Тот самый легендарный, даже мифический переброс из одного места пространства в другое, который упоминается вскользь в кое-каких древнейших рукописях. Его и вправду никто не совершал в последние пару тысяч лет, по крайней мере так, чтоб об этом где-либо упоминалось. Сама его возможность многими ставилась под сомнение. Но, как видишь, сомнения были излишни: мы это сделали, точнее, они - все те, кто над этим трудился. И доказательством тому ты сама - живая, целая, невредимая и... на Форментере.
  
  - Ты хочешь сказать, что меня мгновенно перебросили из Урочища Трёх Сов на... как ты сказал? Питиусские острова?! Нуль-транспортировка? Но это же фантастика...
  
  - Нет, не совсем так. Технологии процесса я, разумеется, не знаю, но на пресловутую нуль-транспортировку из фантастических романов это вряд ли похоже. Думаю, тут совсем иной принцип. Хотя бы уже потому, что, как я сказал, это был процесс, что уже само по себе предполагает его протяженность во времени. Скажем так: тебе, - как некоему энергетическому сгустку, - был придан первичный импульс с тем, чтобы ты, согласуясь со специально построенной конфигурацией пространственных полей, покинула одно, ранее занимаемое тобою место, и проявилась в другом, не потеряв при этом и атома собственной сути. А в том, другом месте, т.е. здесь, были созданы все необходимые условия для твоего приёма. И происходило это отнюдь не мгновенно. Весь Переход занял чуть менее двух суток и стоил неимоверного напряжения сил десятков людей. В этой связи я хотел бы упомянуть Бурвиля. Опять же, я не был с тобой в Урочище Трёх Сов, да и самого Бурвиля не имел чести знать лично. Но... Ты, ведь, знаешь, кем он является, верно?
  
  - Ты имеешь ввиду, что он Хранитель Урочища или то, что он... гамадон?
  
  - Вот именно, гамадон. Совершенно уникальное существо, полу-человек, полу-гном. А тебе никогда не приходило в голову, как такое возможно? Я имею ввиду, не вообще, а сейчас, в наши с тобой времена, когда нас покинули Тонкие, покинули все и, очевидно, окончательно? Все ушли, а он остался...
  
  - Но ведь он не совсем... Тонкий. Половина в нём от человека...
  
  - Вот именно, половина. Ты хоть представляешь себе, что должен чувствовать кто-то, подобный ему? Какие муки и страдания переносить, находясь на нашем плане бытия, когда всё его существо - не только душой, но и каждой частичкой тела - зовёт его прочь от всего телесного и земного, во след исчезнувшим?
  
  Я стояла, потрясённая словами Дана. К великому своему стыду, такая мысль ни разу не посещала меня прежде. Я только вспомнила лицо Бурвиля перед нашим расставаньем и его смертельную усталость.
  
  - Так вот, знай, Грю. Бурвиль совершил настоящий подвиг. И совершил он его во имя тебя. Думаю, прежде всего, во имя тебя, а потом уж во благо всему остальному.
  
  - Ну вот, это по поводу "как". А почему... На тебя уже было совершено два покушения, и будут ещё. Ты слишком важна и дорога для всех нас, чтобы пренебречь ненужным риском.
  
  - Мне кажется, Дан, я чего-то не понимаю. Чего-то очень простого, что понимаете все вы, все, кроме меня. Ты хочешь сказать, что снаружи, в Большом мире, мне грозит меньшая опасность, чем в нашей земле?! Или, что здесь будет легче ей противостоять? И ты серьёзно в это веришь?!
  
  - Многое меняется, Грю, и очень быстро. Даже за те несколько месяцев, которые ты провела в Урочище и была оторвана от всего происходящего. Володу удалось сбежать. И не только ему. У нас есть все основания предполагать, что на сегодняшний день у него есть уже небольшая, но очень эффективная армия. Очень скоро против нас будет развязана полномасштабная война - война на всех фронтах и всеми мыслимыми и немыслимыми способами, включая самые мерзкие, противные самой нашей природе. Поверь мне, они не погнушаются ни чем. Собственно, война уже началась. Я познакомлю тебя с последними отчётами и обрисую картину в целом.
  
  - Но ведь это доказывает лишь на то, что в земле Рода безопасней. Или нет?
  
  - Нет, не доказывает. Понятие безопасности исчезло, как таковое. Совсем. Понимаешь? И прежде всего - для тебя. Но, помимо всего остального, ты ещё и патрульный Внешнего Дозора, помнишь? И с этой должности тебя никто не снимал. Правда, функции самого Дозора тоже успели в корне измениться. Он создавался, как ты знаешь, с целью наблюдения за происходящим в Большом мире. Наблюдения, выяснения причин наших тогдашних бед и возможного предвосхищения потенциальных опасностей. Но теперь всё иначе: главной задачей патрульных стало противостояние Володу и его войску, которое включает в себя... очень разношерстную и опасную публику. Патрульные, из стражей и наблюдателей превратились в воинов. Но нас мало. Каждый из нас на счету. А такую патрульную, как ты ещё поискать надо... и то не найдёшь.
  
  Дан глубоко вздохнул.
  
  - Но и это не всё: у тебя есть ещё и твоя Миссия. Мы всецело полагаемся на пророчества, до сих пор они сбывались просто с поразительной точностью, особенно во всём, что касается тебя. В соответствии с ними, твоя Миссия должна проходить здесь, в Большом мире. Не спрашивай меня, в чём она заключается. Я не знаю. Понять это должна будешь лишь ты сама, и даже не понять - вспомнить, почувствовать. И последнее. Не думай, что мы оставляем тебя без защиты. Ни один человек земли, включая самого Великого Айна Нимрода, не защищён так, как ты. Вот, собственно, и всё. А теперь, пойдём, я ознакомлю тебя с ситуаций и членами нашей группы. Твои каникулы закончились. Завтра мы отправляемся в Барселону, там сейчас находится наш штаб.
  
  
  ***
  
  Так началась для меня новая жизнь - жизнь патрульной в Большом мире. Дан сказал правду - и про войну, и про мою Миссию. Война началась почти сразу же и продолжается по сей день - жестокая, грязная, бескомпромиссная, навязанная нам война. А моя Миссия... очень скоро я её поняла или, как сказал Дан, вспомнила. Но одно дело понять, а другое - осуществить. С тех пор прошло почти одиннадцать лет. Одиннадцать долгих, изнурительных лет, когда все твои мысли, нервы и воля направлены на победу. По крайней мере, так нам казалось вначале. Постепенно, надежда на победу сменилась стремлением избежать поражения. Да, дорогой мой Сюр Гном, наши дела плохи. Мы давно уже перешли к обороне, хоть часто она и выглядит, как наступления и атаки. И положение всё ухудшается.
  
  - Зато я, наконец, выполнила свою Миссию. - Грю лукаво мне улыбнулась. - Потому что Миссией моей было найти тебя. Я, конечно, не знала, что - это ты. Но я знала, что ты есть. Что тебя просто не может не быть. Ну... и имела представление о кое-каких признаках. - И она опять улыбнулась. - Я искала тебя по всему Большому Миру, куда бы ни закинула меня война. А ночами, точнее, во снах, я искала тебя здесь, в Сумеречной Зоне, у неё, знаешь ли, есть очень особенные для этого преимущества. И так - все долгие одиннадцать лет. Я знаю, ты искал меня дольше. Прости, что не нашла тебя раньше. Но, как видно, всему свой час, как то ни было, порою, нестерпимо тягостно. Как гласит восточная мудрость: ожидание горько, но плоды его сладки. Вот мы и дожили с тобой до плодов.
  
  Я стоял, по колено в тумане, и неотрывно смотрел на Грю, на ту, что искал всю жизнь, и нашёл для того, чтобы... потерять?
  
  - Послушай, Грю, милая, родная моя Грю... я... я готов поверить тебе во всём, до последней капельки смысла, даже тому, что не способен понять, но... Ты говоришь, мы нашли друг друга. Но ведь мы нашли друг друга во сне. Это Сумеречная Зона, не реальность, а там, в реальности.. мы, ведь, вновь потеряемся...
  
  - О, ты ошибаешься! Мы нашли друг друга в реальности. В самой настоящей. Просто, у неё, у реальности, есть больше, чем одно, всем привычное, обличье. Да, наши физические тела находятся сейчас в своих постелях, спят и видят сны. Или то, что кажется им снами. Но эти сферы бытия не оторваны одна от другой, напротив, очень тесно сплетены. Обретенное в Сумеречной Зоне, не теряется уже никогда. Если, конечно, ты обрёл его по-настоящему. А для того, чтобы ты поверил во всё окончательно, - вот тебе доказательство, вполне вещественное. Держи!
  
  Грю раскрыла ладонь, и на ней замерцал тёплым оранжевым огоньком световой шарик размером с лесной орех.
  
  - Возьми же его, он твой. И останется с тобой навсегда.
  
  - Оль?!- прошептал я, страшась спугнуть волшебство.
  
  - Оль! Самый что ни на есть!
  
  Я протянул руку, и Оль тут же шмыгнул из ладони в ладонь. Я закрыл ладонь, раскрыл её снова... Он засиял на ней ровным тёплым мерцанием. Он был. Он не исчез.
  
  - Скоро мы будем вместе не только в Сумеречной Зоне, но и на яву. Очень скоро. Не сомневайся в этом ни на миг, Сюр Гном, слышишь? А сейчас тебе нужно идти, мы и так уже задержались здесь сверх всякой меры. Это небезопасно, особенно для твоего первого раза. Тебе вот туда, видишь? - Грю указала в направлении ни чем не примечательных клубов мглы. - Я не говорю тебе прощай, а до свиданья, до очень скорого свиданья. В реале.
  
  Больше всего на свете мне хотелось сейчас обнять её. Обнять так, как я не обнимал никого и никогда. И не отпускать ни в какие реалы. Но что-то удерживало меня и от объятий и от слов. Я мог лишь смотреть на неё... и молчать. А она вновь указала в туман.
  
   Я всмотрелся туда попристальней, но всё равно не различил ровным счётом ничего. Я обернулся назад. Грю исчезла. Я остался один. На моей ладони мерцал Оль.
  
  
  ***
  
  Не думаю, что я куда-то там шёл. Впрочем, не берусь утверждать: то ли ноги мои неверно бродили в тумане, то ли он ворошился вокруг, а я так и не двинулся с места. Так иль иначе, вскоре из окрестного мрака, и как раз там, куда указала Грю, проявилось неказистое строеньице на подобие ларька для газет или кассы при входе в зоопарк. В ларьке светилось тусклое окошко, над которым красовалась вывеска:
  
   ПСП - Приёмо-Сборочный Пункт
  
  Я заглянул в окошко. Лысенький пухленький человечек в нарукавниках, очёчках и в непонятно-зачем-козырьке, что-то старательно вписывал в записи химическим карандашом, то и дело, деловито его слюнявя. Он оторвался от своего занятия и взглянул на меня.
  
  - Я...
  
  - Да знаю я, что вы, - раздражённо произнёс человечек. - Сдавайте, ну же!
  
  - Кого?
  
  - Не кого, а что. Приёмы, конечно же. Приёмы принесли? Вот и сдавайте!
  
  - Приёмы? Какие приёмы?
  
  - Да мне-то откуда знать какие?! Какие собрали, те и сдавайте! Вы что, совсем читать не умеете?!
  
   И человечек ткнул карандашиком в потолок над собой, подразумевая, очевидно, вывеску снаружи. Я опять послушно прочёл:
  
  
   ПСП - Приёмо-Сборочный Пункт
  
  хоть это ни чуть мне чего-то не прояснило.
  
  - Да я, собственно, вроде бы, ничего и не собирал... так что и сдавать...
  
  - ...какие, какие, - продолжал бурчать своё человечек, - мало ли какие... приёмы каратэ, приёмы лекарств, врачебные приёмы, королевские, макулатуры и тары, мышления и логики, литературные и художественные, расширенного поиска, защиты и нап...
  
  - Я, пожалуй, по части поиска, промямлил я, - расширенного. И ещё, наверное, мышления... но я не уверен.
  
  - М-да? - сомнительно протянул человечек. - Ну, посмотрим.
  
  Он достал из-под стола маленькую лампочку на старинном перекрученном проводе, и приблизил её ко мне. Лампочка зажглась ярко-зелёным и принялась лихорадочно мигать, а человечек, столь же лихорадочно, щёлкать невесть откуда взявшимися деревянными счётами. Наконец, лампочка успокоилась.
  
  - Однако! - воскликнул человечек, заломив козырёк на лысине. - 729! Да вы, никак, батенька, рекорд установили! Вам приз полагается!
  
  - Приз?
  
  - Приз, приз, - ворчливо передразнил он меня. - Надо же... А с виду и не скажешь... - В его голосе звучала явная досада. - Ладно, ничего не попишешь. Это вокруг будет.
  
  - Что вокруг?
  
  - То и будет! Пункт вокруг обойдёте - и будет! Вот же балбес попался, даром что призовой...
  
  Я обошёл ларёк вокруг. С противоположной его стороны так же тускло светилось такое же окошечко, с точно таким же человечком. Второй не отличался от первого ни капелькой, не иначе, приходясь тому однояйцовым близнецом. С той только разницей, что нарукавники на нём были серыми вместо синих, а козырек оранжевый вместо серого. Я поднял голову. Вывеска над окошком гласила:
  
  
  
   ПСП - Примерно-Сбыточный Пункт
  
  "Примерно-Сбыточный?" - пробормотал я про себя, но меня услышали.
  
  - Вот именно! - рявкнул на меня однояйцовый. - А вы как думали?
  
  - А почему "примерно"?
  
  - А потому, что не точно! И потому, что в назидание! Вы за призом или как?
  
  - За призом...
  
  - За каким?
  
  - Не знаю... мне сказали, что...
  
  - Сколько?
  
  - Что сколько?
  
  - Господи! Спаси меня от недоумков! Вы рекорд поставили?
  
  - Поставил, наверное...
  
  - Вот я и спрашиваю: сколько?!
  
  - А! 729.
  
  - Вот так бы и сказали! А то - "примерно-сбыточный"...
  
  - А... простите, а "сбыточный" - это как? В смысле, вы их сбываете? Рекорды? А куда?
  
  - Не рекорды, а приёмы! И не сбываю, а забочусь, чтоб сбывались! И не в куда, а в чём. Примерно.
  
  - А в чём?
  
  - В жизни, вот в чём! Что б воплощались они, происходили, ясно?
  
  - Ясно. А как?
  
  - Как - это уж моё дело! Ишь, все ему секретики вынь да положь! Моё дело сбывать, а твоё - принимать!
  
  - Принимать? Что принимать?
  
  - Участие в них принимать, недоделок!
  
  Он принялся что-то выписывать на клочке писчей бумажки.
  
  - Вот тебе твой приз. Держи и топай. Считай семнадцать.
  
  - Кого считать?
  
  - Кого-кого! Волны в море! Шаги считать, вот кого!
  
  Я взял протянутую мне бумажку. На ней, корявым почерком второгодника была накарябано:
  
  
  
  РАСТИ СЕБЯ В УБЕЖДЕНЬИ, ЧТО ДОСТОИН СВОИХ ЖЕ СНОВ
  
  
  Я повернулся лицом к сумеркам и потопал. На счете семнадцать, я словно уткнулся в невидимую упругую плёнку. Плёнка напряглась на миг, и лопнула с едва слышимым характерным хлопом. И всё исчезло. Включая меня самого.
  
  
  ***
  
  Я лежал в постели. За окном занимался рассвет. Я лежал, смотрел в мутный, едва проглянувший во мгле свет... и чувствовал, как во мне нарастает смятенье. Я помнил всё. ВСЁ! Так, словно было оно на яву, а не в какой-то Сумеречной Зоне, так, как не помнил ни один свой сон. Так вообще никто не помнит сны, так помнят явь. И по мере осознанья этого факта, во мне росла и ширилась тоска. Нет, неизбывное отчаянье. Отчаянье безвозвратной потери едва обретённой мечты. Сны... всего только сны... не более... Я искал её всю свою жизнь, и вот, "высновидил"... Я горько усмехнулся. В горле стояли слёзы.
  
  Что-то чуть тронуло мою ладонь. Я раскрыл её и увидел... Оль. В свете яви он немного притух и едва светился робкой, невесомой бусиной. Но он был! Волна неописуемого облегчения окатила меня, как окатывает волна спасения и счастья. Значит, всё истинно!
  
  - Всё истинно! - повторил я вслух. - Всё было, и есть, и будет!
  
  Зазвонил телефон. Но какое мне было сейчас дело до телефонов, до всего земного на свете, сейчас, когда предо мною распахнулось счастье! Грю - есть! Она существует! И я её нашёл! Остальное потеряло всякий смысл.
  
  Телефон всё не унимался. Не чувствуя тела, весь ещё в там и в не-здесь. Я встал и взял трубку.
  
  - Это Сюр Гном?
  
  Голос был мужской, низкий, совершенно уверенный в себе.
  
  - Да, ответил я еле слышно, - это Сюр Гном.
  
  - Мне велено сообщить вам, что в аэропорту вас ожидает билет на самолёт. Он на ваше настоящее имя. Вам следует поторапливаться, вылет через четыре часа. Багаж вам не потребуется, мы обо всём позаботились.
  
  Мужчина говорил спокойно, очень правильно выговаривая слова, но с каким-то странным, не поддающимся определению акцентом.
  
  - Билет на самолёт? От кого? Куда?
  
  - От той, с которой вы встретились сегодня ночью. Не беспокойтесь, мы будем вас ждать. Удачи!
  
  
  
  
   КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ
  
  
  
  январь 2004 - февраль 2012
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"