Короедов Лембит : другие произведения.

Самоубийство. Подготовка

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


Оценка: 7.44*4  Ваша оценка:

  Лембит Короедов
  
  
  
  
  
  Подготовка и реализация самоубийства
  
  
  Дилогия
   
  
  
  
  
  
  
  Самоубийство: Подготовка
  
  Повесть
   
  - Поездом -
  
   Социопатия не позволяет мне любить поезда. Казалось бы, отчего их не любить? Многие любят. Один мой приятель рассказывал, что в былые времена, когда рестораны резко вздорожали, а поезда еще были дешевыми, он брал с товарищами билеты по маршруту Киев-Ужгород, туда и обратно, выпивку, закуску - и так они ехали: ночь туда, день там, ночь назад - приятней, чем в ресторане, веселей, дешевле и виды за окном.
   Но я не люблю. Не спорю - если хорошая компания, веселый попутчик, красивая разговорчивая девушка, если вы, скажем, шведская семья - верю, поездка может быть интересной и благоприятствовать вашему настроению, но мне, как назло, за всю мою многолетнюю историю путешествий в поездах ни разу не попался интересный попутчик, и даже красивая девушка ни разу не попадалась, да что там красивая - ни одной хоть сколько-нибудь симпатичной. Не подумайте, я не имею идиосинкразии к девушкам вообще или, допустим, какой-нибудь болезни, мешающей мне понять женскую красоту - я их вижу в вагоне, на перроне, в других купе вижу, в тамбуре, везде, только не в моем купе. Мои попутчики это всегда: бабы или бабы с детьми, старушки, молчаливые семьи, глупоразговорчивые семьи, те же семьи с детьми, в лучшем случае - алкоголики. Да, это лучший вариант из тех, что мне попадались - когда, кроме тебя, в купе заходят еще три мужика, и каждый достает из портфеля бутылку. Вы ставите на столик четыре бутылки и напиваетесь. Одно время у меня регулярно случались именно такие поездки: четыре мужика, четыре бутылки, закуска. Потом как отрезало - бабы, старушки, семьи, дети; однажды попался сумасшедший бродячий философ, пару раз вместо старушек - старички в жесточайше вонючих валенках, вот и все разнообразие. Я слышал от приятелей, что бывают в поездах романтические истории, даже секс, да что там говорить - один мой друг познакомился в поезде с любовью всей своей жизни, а другой - имел секс с прекрасной девушкой (я ему верю), а у меня: бабы, старушки, семьи, дети, алкоголики.
   Поэтому, не терпя попутчиков и будучи доведен ими до крайности, я нынче выбираю единственный способ для того, чтобы избежать собственного своего отвращения к ним, внушив им, напротив, отвращение к себе - иду в буфет и напиваюсь там в стельку.
   Поезд отходит в пять вечера, буфет же открывается в шесть (буфетчице нужно время на всякие приготовления). Весь этот час я слоняюсь по коридорам и тамбурам, даю проводникам проверить билеты, получаю постель, курю (уже ведь запретили, знаете?) и всячески томлюсь, наблюдая своих мерзких попутчиков - как они трамбуются в купе, запихивают сумки под лавки или наверх (моя маленькая уже давно где-то стоит; я всегда езжу с маленькой сумкой, мне многого не надо), ставят на столик "тормозки", рассаживаются и смотрят в окно, думая, каким же именно способом отравить мне жизнь. Они еще не догадываются, что сегодня жизнь им травить буду я - вот он я, стою в дверях, дожидаясь открытия буфета.
   Потом я ухожу, а они все, наверное, думают: ах, как хорошо, что он ушел - так же намного больше места в купе, чтобы расставить свои сумки, разложить дурацкие журналы с кроссвордами и пакеты с едой, дать детям полазить с ногами по чужой полке, а то и улечься самому (некоторые, самые отвратительные пассажиры, сразу стелятся, не успеют в купе зайти, и тут же ложатся кимарить, не выспались за всю жизнь). Они же не знают, что я скоро вернусь.
   Иду в буфет. Раньше в моем поезде был ресторан (давным-давно), а сейчас просто буфет. Не знаю, что лучше - одинаково, по-моему, просто буфет поменьше, с парой столиков и барной стойкой, а в ресторанах места больше. Помню, когда я в последний раз ехал в другом поезде, с рестораном, там не было ничего хорошего - весь зал был забит самыми отвратительными гнидами, включая бармена, и закончилось все это тем, что мне пришлось дать кулаком в нос одному парню, который сидел со мной за одним столом (мест было мало, он напросился присесть ко мне, после чего напился и вел себя вызывающе - обглодав жареную куриную ногу, он с размаху швырнул ее на стол). Я не драчлив и не задирист, просто в тот раз вычерпал в себе все глубины доброго самаритянина - и звук удара куриной костью о стол стал последней каплей.
   Да, в моем поезде тоже когда-то был ресторан, и запомнился он мне чебуреками. Давно это было, еще во студенчестве - денег у меня было мало, впритык на сколько-то там чебуреков и на водку. Вообще, взрослый здоровый мужчина съедает девять-двенадцать чебуреков (это если вы не знали), а в кафе или на улице все берут один-два из экономии. Я, может быть, тогда взял пять или семь, не помню. Сидел пил, кушал.
   Была зима, точно помню - видимо, я на зимние каникулы ехал домой, под новый год, настроение у меня было хорошее (молодой еще был - любил Новый Год и всякое предновогоднее); окна мерзлые, за окнами темень и всякие буранные полустанки, вы знаете, с этими знаменитыми болтающимися на ветру фонарями в проволочной оплетке, а в ресторане тепло и свет приглушенный, пахнет всяким жареным. Барменша сидела за соседним столиком с какими-то мужиками, кажется, кавказцами или греками, они тоже кушали чебуреки и куриные окорочка, пили; даже, помню, чем-то меня угощали - чебуреками или курицей (я же был студент, по мне видно, что голодный), может, даже и водкой. Разговаривали вполголоса, дружелюбно. Буфетчица что-то мне говорила вроде: "Ах, студентик, ох, студентик, кушай-кушай" и поощряла мужиков меня угощать. Я тогда, пожалуй, любил людей - легко сходился в ресторанах, находил собутыльников и собеседников, одним словом, не пил в одиночку, как нынче.
  И мы говорим тихо, и чебуреки, и поезд в ночи колесами: туду-туду, и новый год скоро. Запомнилось...
  В буфете я заказал много водки (не бутылку, но почти; если бутылку перед собой поставить - будут коситься, обращать внимание, станешь селебрити буфета, а если в графин четыреста грамм, то не так заметно, сотку можно дозаказать потом), сел на высокий стул за стойкой, что перед окном - это очень прекрасно: сидеть за высокой стойкой перед окном в поездном буфете и смотреть на пролетающую мимо кантри-лайф. Еще заказал жаркое в горшочке.
   В горшочках этих чаще всего одна картошка (ну, пару кусочков мяса есть, конечно), но я люблю картошку. Внизу она в жиру плавает, а сверху посыпана укропом - когда крышечку у горшочка открываешь, то сразу нужно нос к нему подносить - из него так и прет горячим укропным духом, на жиру и картошке, и настроение тут же хорошее, картошечное. Только рюмку выпить надо вначале - выпил, полсекунды выдержал, улыбнулся сам себе, крышечку открыл, нос приставил и вдохнул укропного запаху. Хорошо же.
   Пью и ем я быстро - я не мастер пауз. Вроде бы и думается хорошо, глядя в окно поезда, а не мешает мне это одновременно подливать и закусывать. А все потому, что не умею делать длинные перерывы между рюмками и не люблю кушать холодное - только горячее...
  
  - Горячие обеды -
  
   Семья у нас была большая, и летом мы все собирались вместе; пусть на какой-то месяц, но такое бывало.
   Обычными сельскими резидентами были я, бабушка и дед. Вообще-то только бабушка и дед, но я тоже там часто торчал - все каникулы и выходные. Далее - мама. Мама приезжала на выходные. Потом - тетка. Тетка тоже приезжала на выходные, вот только когда в институте училась (в Донецке) и работала далеко (в Молдавии) по распределению - реже. Дядька. Дядька (я называл его "дядя Вова") жил в Харькове, а потому приезжал только в отпуск, но всегда летом (чтобы застать рыбу), и всегда привозил с собой жену и двух моих двоюродных сестер, Наташу и Люду. Позже тетка вышла замуж, и ее муж тоже стал приезжать, а когда у них родился сын Сашка, то и он. Вот это, значит, основной, контингент за столом. Двенадцать, кажется, человек. Их нужно было кормить.
   Чтобы всех нас прокормить, бабушка разводила кур. И все лето мы ели этих кур, по курице в день. Девяносто дней равно девяносто кур. Причем мне только сейчас пришло в голову, что бабушка не делала различия - собираемся ли мы за столом втроем (я, она и дед), либо все двенадцать ртов разом - курица всегда была одна. Здесь мне видится некая обратно пропорциональная философия: бабушка не стремилась поддерживать наш рацион на устойчивом уровне, увеличивая количество забитых кур согласно числу людей, напротив - чем больше нас было за столом, тем сильнее нам нужно было укрощать нашу плоть пропорционально устойчиво единой курице. Впрочем, по-настоящему укротить плоть мешала картошка. Картошки всегда было вдоволь.
   Кушали мы однажды в день и всегда согласно единому ритуалу. Во-первых, я не могу сказать, был ли это завтрак или обед. Скорее всего, обед, потому что никто не завтракает супом на первое и куриным мясом с картошкой - на второе. С другой же стороны, происходило это всегда ровно в одиннадцать часов утра, так что здесь, наверное, подойдет гибридное английское слово: "бранч". По-нашему, выходит, "забед". Во время этого позднеутреннего "забеда" мы встречались за столом все вместе как в первый, так и в последний раз за день - до же и после "забеда" каждый был волен поступать и питаться так, как ему заблагорассудится - растворять себе в чашки кофе и чай, таскать масло и колбасу из холодильника, покупать мороженое и пиво в гастрономе, кушать сушеных бычков с чердака и фрукты из сада - поскольку никто ничего больше не готовил и никого за стол не приглашал.
   Сам же ритуал был таков:
   Главное делала бабушка: она вставала в пять утра (каждый день всю свою жизнь она вставала не позже пяти утра; я более не встречал человека, настолько рано стремящегося к жизни - встать в пять для нее означало "отоспать конскую голову", встать же спозаранку означало в четыре) и шла в курятник (бабушка называла его - "курник"). Там она отлавливала самую невезучую на тот день курицу (все равно у них у всех было мало шансов пережить лето) и на "лобном" пеньке рубила ей голову топором. Потом несла курицу в кухню (по нашей внутренней семейной терминологии кухня называлась словом - "сарай") и там ощипывала. К тому, как бабушка ощипывает кур, мы все имели претензию: на них всегда оставались перья и струпья. Это было загадочно и непонятно, потому что времени у бабушки было предостаточно, ощипывала она кур спокойно, размеренно, распаривая кипятком, никуда не торопясь, а на зрение она никогда не жаловалась и очков не носила. Впрочем, это могло быть одной из бабушкиных тайн, потому что она никогда на моей памяти не читала ни книг, ни газет, не смотрела телевизор, не писала писем, не шила, а другие действия (например, нанизывать рыбу большой цыганской иглой или скатывать в клубки нарезанные лентами старые тряпки - она потом плела из них половые дорожки) могла совершать чисто интуитивно, по велению мануальной памяти, поэтому перья и струпья, остававшиеся на вроде бы ощипанной курице, могут быть косвенной уликой того, что у бабушки, все-таки, было плохое зрение, просто оно ей было ни к чему - она не стремилась видеть лишнего.
   Дальше бабушка чистила картошку. Это было часов в шесть. К тому времени уже вставал дед. Проснувшись, он первым делом шел на море оценить погоду. Иногда погоду можно было оценить, не идя к морю - по гнущимся от ветра деревьям, но дед все равно шел к берегу, чтобы оценить не только силу ветра, но и его направление. Там он с минуту стоял, качая головой и цокая языком (я пару раз с ним ходил, видел), потом возвращался домой, принимая на ходу решение - ехать на рыбалку или нет. Решение это зависело скорее от настроения деда, чем от погоды - отменить рыбалку мог разве что очень сильный северный ветер-трамонтан (это в литературе так говорят - "трамонтан" (я у Чехова, кажется, читал), у нас же говорят - "тремонтан" и даже - "тремунтан"; я буду иногда поправлять официальные правила на наши локальные версии). Если дед решал, что рыбалке быть, он шел в дом и будил меня и дядьку. Тогда бабушка жарила нам на завтрак уже почищенную картошку и садилась чистить новую на "забед", мы же с дедом и дядькой уезжали на рыбалку и в "забеде" не участвовали. Когда же рыбалка отменялась, дед, вернувшись из разведки домой, брал на хоздворе (мы его называли "поляна") метлу с длинной ручкой и шел подметать двор. Тогда меня будил не дед лично, а шарканье его метлы по земле, когда он мел под моим окном (Это было довольно мягкое и приятное пробуждение. Наверное, меня поймут люди, живущие в первых этажах городских многоэтажек и просыпающиеся от метлы дворника).
   Когда бабушка чистила картошку, уже могли проснуться и другие члены семьи, например, я или мама (тетка и сестры спали долго). Если картошки было много, то бабушка могла напрячь кого-то еще себе в помощь. Это было чревато - никто не любил помогать бабушке чистить картошку, и не из-за хлопотности дела, а оттого, что бабушке все время казалось, что другие чистят толсто - много отрезают лишнего, и она делала замечания. "Вот так надо чистить", - говорила она. - "Видишь, тонко". И сколько бы ты не показывал ей свою кожуру, утверждая, что у тебя так же тонко (или у бабушки так же толсто), это не действовало. "У тебя толсто", - говорила бабушка, - "а надо тонко". Поэтому никто не любил ей помогать с картошкой.
   Потом же, когда просыпались все взрослые женщины (кроме тетки), на кухне начиналась толкотня: все бегали, кричали и пытались помочь бабушке варить суп и картошку, бабушка же руководила. Менее всего везло при этом дядькиной жене (ее тоже звали Люда, одну из сестер назвали в ее честь, другую же Наташей - в честь моей мамы) - ведь она была невесткой, а невестки, как известно, всегда хотят чем-то помочь, но для них никогда не находится устоявшихся обязанностей, поэтому они всегда мечутся.
   Когда суп был готов (это часов в десять), нужно было собрать всех за стол. Обычно, это поручали мне, и я ненавидел эту повинность. Проще всего было с дедом - он обитал или в дальней комнате (когда не было дядькиной семьи), или в беседке на улице (дядька с семьей, приезжая, выживали деда из его дальней комнаты). Дед к тому времени уже прекращал подметать двор и лежал, читая газету. К нему достаточно было подойти и сказать: "Дед, кушать". И он отвечал: "Выйду, когда все сядут". И выходил потом, как часы. С теткой тоже было просто: она хоть и говорила: "Ой-ой-ой", когда ты ее будил, кривилась и потягивалась (особенно, когда была еще студенткой), но вставала и шла умываться. Хуже всего было с сестрами: они не будились ни в какую, а если просыпались, то долго прикидывались спящими, валялись, засыпали снова, и к ним приходилось ходить по нескольку раз и устраивать скандалы. А они скандалили в ответ. Говорили: "Ну зачем так рано?" (это в десять часов-то) или: "Я кушать не хочу, садитесь без меня" (знают же, что никто без них не сядет, а будут гонять меня, пока я их не вытащу).
   Вообще сестры доставляли мне хлопот. Начиная с того, что они всегда были в привилегированном положении, что я считал донельзя несправедливым. Взять эту дедову дальнюю комнату. Казалось бы, они отнимали ее у деда, а не у меня, с чего бы мне волноваться, но дело в том, что в комнате, которая была перед дальней (мы называли ее "зал"), стоял телевизор, и всегда, когда я хотел его посмотреть (например, футбол), то оказывалось, что сестрам нужно спать. Вот буквально всегда им нужно было спать, а если по телеку что-то хорошее, то им нужно спать позарез, в любое время дня и ночи. Они вечно там спали, всегда. И взрослые прогоняли меня от телека, говорили: "Наташа спит", а потом: "Людочка спит".
   Как сейчас помню, когда мне было три года, у нас во дворе появился детский манеж, и в этом манеже сидела моя сестра Наташа. И всюду меня преследовала. Самостоятельно передвигаться она не могла, но зато всюду передвигался ее манеж. Где бы я ни оказался: во дворе, на веранде, в летней кухне, в самых дальних комнатах дома, как там тут же оказывался манеж с Наташей, и она громко из него орала, не давая мне жизни. А когда выросла, то принялась спать в дальней комнате, когда мне нужно было смотреть телек. А ей на смену в манеже появилась сестра Людочка.
   Потом куриные ножки. Когда мы садились за стол (а я всегда садился первым), то начиналось распределение мяса. И мне никогда не давали ножку. Да и не только ее - ни "пуп", ни печенку, вообще ни черта вкусного не давали. Говорили: "пусть ножка будет Людочке" или: "пусть ножка будет Наташе", или: "Людочка, будешь пупик?", или: "Наташа, возьми печеночку". А Людочка с Наташей, как назло, при этом кривились и ныли: "Я не хочу-у-у печо-о-онку", "Я не люблю-у-у пу-у-уп", "Не хочу никакую но-о-ожку, мне курица надое-е-ела. Каждый день ку-у-урица!" После чего жевали ту ножку или печенку с таким отвращением на лице, как будто им дали вареную жабу. А пуще того - если они совсем уж упирались, ножка могла отойти третьему лицу, вовсе незаинтересованному, например, дядьке, потому что у меня к тому времени уже что-то было в тарелке распределенное, а сверх нормы не положено. Так что я всегда кушал с чувством творящейся вокруг глубочайшей несправедливости. "Почему", - думал я, - "людям, которые не любят ножки, пупы и печенки, их так настойчиво предлагают, а мне, человеку, который все это любит и готов взять прямо сейчас, запрещают"? Иногда я озвучивал свои мысли вслух, и тогда мне говорили: "Потому что они младше, а младшим всегда полагается все самое лучшее". Впоследствии я понял всю лживость этих утверждений - это когда у тетки родился сын Сашка. Он, безусловно, был самым младшим, но на нем почему-то правило кончилось - его вообще могли забыть позвать к обеду и не разбудить, не говоря уже о том, чтобы держать ему ножку. Плевать все на него хотели.
  Другим незыблемым правилом распределения было то, что дед кушал белое мясо, а бабушка что-то самое непотребное (например, шею или лапки).
   И вот. Когда все сидят (а садились мы на улице), женщины начинают разносить суп. Вообще, я страшно не любил кушать на улице. Прежде всего, потому, что считаю процесс принятия пищи делом интимным (в этом я согласен с животными, скажем, с собаками), а когда ты кушаешь на улице, то во двор в любую минуту может зайти кто-нибудь посторонний и увидеть тебя за едой. Поэтому я терпеть не мог кушать на улице, а сестры (конечно же) это обожали и всегда кричали (даже когда в этом не было никакой необходимости, и все хотели кушать в доме): "На улице! Давайте на улице!" Конечно, не им же тарелки выносить.
   Выносили женщины. Мама, бабушка, тетка и дядькина жена Люда. Пока все остальные сидели за столом: то есть, все мужчины и сестры Люда с Наташей. Выносили из кухни на улицу по одной тарелке, балансируя, пытаясь не разлить по дороге. Я никогда не понимал, почему нельзя вынести на улицу кастрюлю, поставить ее на стол и разлить там, но почему-то делали именно так, такой был ритуал: несли по одной тарелке с супом и ставили перед каждым. Потом же выносили одну большую тарелку с картошкой и другую - с мясом. Суп на первое, картошка с мясом - на второе. Горячее...
  
  - Поездом -
  
   Водка кончилась быстро, возвращаться в купе было рановато, поэтому я купил еще две бутылки пива и сухариков со вкусом красной икры. С этим пивом и сухариками я просидел у окна еще часа два, по большей части из-за сухариков, потому что никогда их раньше не ел, и меня поразило то, что они действительно оказались с привкусом красной икры. Поэтому я два часа сидел у окна, причмокивая и покачивая головой в восхищении от того, куда дошла пищевая наука. Потом же вернулся в купе и завалился спать на верхнюю полку. Заснул не сразу, хоть и был достаточно для того пьян - я вообще в поезде плохо засыпаю, потому что одно дело сидеть в буфете под это колесное туду-туду, мне это нравится, настраивает мысли на хороший лад, и совсем другое - под это спать, раздражает. В поезде я обычно долго ворочаюсь и перекладываю под собой подушку - подушки в поездах ненавижу, они отвратительные, такие же, как в гостиницах, маленькие, ненавижу маленькие подушки. Поэтому я успел заметить своих попутчиков - они меня не удивили, такие же отвратительные, как обычно: баба с ребенком и два студента. Студенты оказались знатоками. В смысле, игроками в игру "Что-Где-Когда" или "Брейн-ринг". Это меня на секунду заинтересовало (все-таки, новый класс попутчиков, как когда-то тот сумасшедший философ, что приставал ко мне пить пиво), потому что раньше я думал, что в эти игры играют только по телевизору. Но со слов этих студентов я понял, что таких клубов очень много по всей стране, и среди них проводятся всякие соревнования, турниры. Вот они и ехали на такой турнир и при этом тренировались - читали по очереди из специальной книжки для знатоков вопросы и на них отвечали. Минут через десять я уже готов был убить этих студентов и желал им сгореть в аду с их дурацкими вопросами. Половина вопросов было про то, что каждая собака знает, а они сидели, думали и подглядывали в ответы, другие же вопросы - это все была такая чушь, которую и знать-то противно и не нужно никому. Ненавижу знатоков. Слава богу, потом я заснул. На пару часиков заснул, потому что через пару часов по пути была узловая станция, и мне там нужно было сойти на перрон покурить (в тамбурах запретили же), а у меня сон как часы - если я что решил сделать среди ночи, то обязательно встану и сделаю.
   Это большая узловая станция. Поезд здесь стоит долго, пока к нему цепляют новые вагоны, а по перрону снуют многочисленные торговцы, предлагая тебе вяленых и копченых лещей, пиво, пирожки, вареники, сладости и водочку (так они говорят, когда ты от всего откажешься: "А водочки не хотите"?), пока ты куришь. Я стоял и отказывался. Курил, улыбался и говорил: "Нет. Нет. Нет. Спасибо". Торговцы меня не раздражали в отличие от попутчиков. К торговцам я был благожелателен.
   С этой станции я когда-то уезжал от своей девушки. Наверное, можно было бы рассказать об этом побольше, но я ничего не помню - это было очень давно. Только то, что однажды приезжал к ней в гости. Она жила не в этом городишке - здесь только станция большая, а сам город маленький, а в другом, большом городе, но в котором нет большой станции, поэтому я ехал сюда еще и на автобусе. Помню, девушка познакомила меня со своей мамой. Мы сидели за столом, пили и кушали, мама мне улыбалась. Потом девушка проводила меня к автобусу, который шел к станции. У нее на голове были розовые наушники - тогда как раз была такая мода, что девушки носили зимой вместо шапок меховые наушники. Значит, была зима. Больше ничего не помню. Хотя я, быть может, потому и проснулся и вышел сюда покурить, чтобы проститься и с этим местом, хоть меня с ним ничего кроме розовых наушников не связывало.
  Попрощавшись с розовыми наушниками, я ушел спать.
  
   Утром попутчики (особенно баба, что ехала с ребенком) смотрели на меня предсказуемо недовольно - я все-таки испортил им ночь (когда я выпью, то страшно по ночам храплю - это у меня от бабушки), поэтому я пошел в туалет умываться в прекрасном настроении. С поездным туалетом тоже попрощался - раньше я их ненавидел, а сейчас чистил зубы даже с какой-то внутренней теплотой, осознавая, какая часть жизни в них прошла, в этих поездных туалетах, в последний раз не без удовольствия вдыхал этот запах зубной пасты, воды, хозяйственного мыла, вперемешку с исконной вонью железного толчка.
   Умывшись, приехал.
  
  - Троллейбусом -
  
   На троллейбусе я попросту доехал до центра, две остановки. А вы думали, что такого особенного я сообщу о троллейбусах? Расскажу про свою контролерофобию? Пожалуй, это не первейшая из моих фобий, так что ее можно с легкостью опустить...
  
  - В городе -
  
   Доехал до центра, там вышел и сел на скамейку в центральном парке возле драмтеатра. У меня не было никаких дел в парке и драмтеатре - никогда особенно не любил этот парк, был в нем всего пару раз, а в драмтеатре, кажется, вообще ни разу не был - впрочем, выветрилось, что ж я не был разве в других?
   На скамейку я сел, чтобы покурить и поразмыслить. Думал о том, ехать ли в село сегодня или завтра - прежде чем ехать в село, я хотел погулять по городу, и светлого дня мне хватило бы, а уехать я мог на вечернем автобусе, но вспомнил, что сегодня первый выходной день - суббота, автобусы будут забиты, и искать в селе квартиру на ночь глядя - дело ненадежное. Поэтому пошел в гостиницу.
   Так я решил еще и потому, что хотел помыться - после поезда всегда чувствую себя отвратительно, потому что после поезда вечно воняешь - сортиром и пищеблоком. К тому же голова грязная - я плохо выношу, когда у меня грязная голова, потому что у меня всю жизнь были длинные волосы, а когда у тебя длинные волосы, то голову приходится мыть каждый день, иначе ходить противно. Хотя сейчас у меня фантомные длинные волосы...
  Я всю жизнь был патлатый как хиппи из-за фобии парикмахерских. Фобия парикмахерских не такая уж страшная, с ней можно жить, почти такая же нестрашная, как фобия контролеров в троллейбусах, но все-таки она у меня есть. Наверное, это относится к общей моей социопатии, потому что я не боюсь парикмахерских как таковых, но мне неприятно наблюдать тамошних людей - почти как попутчиков в поездах. Это с самого детства повелось - помню, приду в парикмахерскую, а там толпа мерзких мужиков сидит в очереди, и одеколоном все воняет. Я сбегал часто, даже уже решившись туда зайти. Из-за этого меня в школе часто подвергали репрессиям - почитали за хиппи, хотя хиппи тогда уже были не в моде, тогда в моде были панки, но начальство думало, что я хиппи, на линейке меня выводили перед всей школой вместе с панками, и специально приглашенные милиционеры читали нам лекции о том, что от нашего внешнего облика до совершения серьезных преступлений очень короткая дорожка. Потом заламывали и насильно стригли. В советской школе надо было быть стриженым коротко - твои фобии никого не интересовали.
   Избавился я от этой фобии только когда познакомился с Викой - моим парикмахером. Вика - красивая черноволосая девушка (похожая на болгарку) с большой грудью (она всегда расстегивала две верхние пуговицы на блузке, когда тебя стригла) и веснушками - только ее прикосновения я мог терпеть и даже любил их. К ней тоже ходил редко - раза два-три в год (поэтому патлы у меня были длинные), но все же ходил. Не было бы моей маленькой болгарки Вики, я бы вообще не стригся никогда. Когда узнал, что Вика умерла, я постригся налысо и вот, вскоре приехал сюда. "Вики больше нет", - они мне сказали. - "Мы можем вам чем-нибудь помочь?" "Можете", - сказал я и попросил побрить меня наголо, вот. Поэтому у меня сейчас фантомные длинные волосы, а на деле - ежик.
   Гостиница была тут же - в двух шагах от парка. Я снял номер, быстро помылся под душем, не спал, не завтракал, не пил никакого спиртного, чтобы не терять попусту времени - лишь сдал в стирку одежду. Вот это очень люблю - сдавать в гостиницах одежду в стирку. А то ведь у вас могло сложиться впечатление, что я все ненавижу или, как минимум, не люблю. Но вот люблю сдавать одежду в стирку в гостиницах - это же настолько прекрасно, я считаю, что вот ты грязный, и одежда у тебя поездом провоняла, ты ее снимаешь и отдаешь, а на следующее утро тебе приносят пакет, а там твоя одежда - свежая, чистая, пахнет порошком. Прямо чудо какое-то. Тем более что у меня две пары выходной одежды всего (я не таскаю с собой гардеробы), а остальное все по мелочи, летнее - шорты там, вьетнамские тапочки, бейсболка. Бейсболки даже две.
   Начать прощаться с местами я решил с библиотеки, хоть до нее и далеко было идти из гостиницы - план мест для прощания и порядок их посещения я не составил, поэтому мыслил хаотично, думал - пойду куда-нибудь, а там разберусь, куда дальше.
   С библиотекой попрощался быстро - встал там на углу возле дома, постоял. Библиотека была на месте - все та же на ней табличка: "имени Горького". Внутрь не заходил - зачем? Что мне там, столы целовать и полки, какого черта? Я не со столами прощался, а с собой тогдашним - когда любил книжки читать, лет с семи и до четырнадцати, наверное. Сейчас я ни черта не читаю, много лет уже. Вот с тех своих пятнадцати лет и не читаю - это тоже, быть может, у меня от бабушки, книжек не читать. Тогда же я их поедал, пожирал - приходил сюда каждую субботу и воскресенье, утром садился в читальный зал, вечером уходил. Познавал мир, так сказать, все принимал за чистую монету - приключения эти, чувства. А потом, видимо, познал - стало неинтересно, сейчас, когда вдруг что прочитаю, мне всегда кажется, что меня обманывают. Это точно от бабушки - она часто удивлялась: "Не понимаю, зачем вы книжки читаете? Там же все вранье. Зачем мне читать то, что кто-то сочинил, разве я сама все вокруг не вижу?". Я согласен с ней теперь, впрочем, и тогда не спорил - смеялся только. Тогда я любил придуманное. Вот так и попрощался - вспомнил себя, сидящего в читалке. Почему-то "мушкетеры" пришли в голову - мильон книг здесь прочитал, а вспоминаю себя за столом в читальном зале, так в голову лезут одни дурацкие "мушкетеры". Потом, правда, через секунду влез еще "Шерлок Холмс". Больше ничего не вспомнил.
   Тут же, не отходя от библиотеки, а только повернувшись к ней спиной, увидел еще два места, достойных прощания - справа цирк, слева - кинотеатр "Комсомолец". Цирк - это условно говоря, цирка как такового там никогда не было, просто пустырь, куда приезжали все гастролирующие цирки и ставили свои шатры. Вот эти шатры... Дело в том, что самих представлений я не помнил - никогда особенно не любил цирковых представлений (удивляюсь, до чего много людей не любят цирк), даже в детстве, помню только, что когда сидишь в первом ряду, то слоны сильно воняют. Бегают по кругу на манеже и нестерпимо воняют. Кажется, еще видел там тигров, но не уверен. А вот шатры хорошо запомнил - как они оседали там, эти цирковые кочевники, ставили большой шатер для представлений и маленькие - для тренировок; склады там, вагончики, вольеры. Это я любил - ходить и смотреть, как они живут. Мне это тогда казалось страшно романтичным - быть кочевником, цирковым, путешествовать, жить в шатре. Все как в клипе Агилеры "Hurt" - там ей пришла телеграмма о том, что умер ее отец, а потом показывают флэшбеки - как отец водил ее девочкой в цирк, учил ходить по доске. А сейчас она известная артистка, прима, толпы поклонников, она красиво спускается на тросе на спину слону (вонял ли он?), отца она забыла, и тут вдруг - телеграмма: отец умер, и у нее флэшбеки, а она ведь всегда его любила, просто с жизнью такой не уследила, и уже ничего не вернешь, Агилера плачет. Хороший, печальный клип. Не помню, были ли там такие артистки, белобрысые, как Агилера, когда я в детстве гулял между шатрами, восхищался их жизнью, но я представил себе, что были - так что прощание с цирком получилось хорошим, с воображаемым музыкальным сопровождением; что надо прощание вышло, не то, что с библиотекой. А идти туда - не пошел, потому что там не только шатров не было, но и пустыря. Сейчас в центре города не бывает пустырей, даже со своего угла я видел, что там все уже застроено - дома многоэтажные, а лицом ко мне - супермаркет. Смешно идти прощаться в супермаркет. Поэтому пошел налево - в кинотеатр.
   Кинотеатр "Комсомолец" - из тех стеклянно-бетонных монстров, которые еще в семидесятые годы прошлого века казались настолько же безумно красивыми, сколько безумно унылыми они выглядят сейчас. Вот это уж точно место для прощания - лучше не придумаешь. Ты сам прям как этот кинотеатр - молодой и красивый тогда и обшарпанный, никому не нужный сейчас, прямо лицо эпохи, вернее - два лица двух эпох. У нас в городе было до черта кинотеатров, больше, чем в иной столице (впервые приехав в столицу, я это понял), но таких, как "Комсомолец", двухэтажных, всего два - еще был такой же "Союз", на другом берегу речки.
   Вначале зашел на первый этаж, туда, где билетные кассы. Там, у касс, большой зал, как на центральном вокзале - наверное, чтобы поместилась очередь, раньше ведь люди часто в кино ходили, огромные очереди собирались (меня мама вечно посылала за билетами - в "Комсомольце" всегда показывали премьеры, и мама ни одной премьеры не пропускала, а мне от школы было недалеко), а теперь я нашел там бар и бильярдную. Возле кассы ни единого человека, а на бильярде играли двое - мужчина и мальчик лет двенадцати. Я посмотрел, как мальчик ловко закатил шар в русскую лузу, повернулся и вышел - даже пива на баре не выпил, подумал: "Я в его годы на "Неуловимых" ходил, а он на бильярде играет". Странно, что я это подумал - потому что в его годы я тоже играл на бильярде, разве что не так ловко. Наверное, позавидовал.
   На втором этаже был зрительный зал и буфет. Ни на какое кино я, естественно, не собирался, а попрощаться с кинотеатром решил в буфете. Мне там мама всегда покупала сок и лимонное пирожное. Из пирожных я в детстве кушал только лимонные (пару раз, правда, попробовал заварные с кремом - они тоже ничего, и один раз - пирожное "картошка", редкая дрянь), а сок пил яблочный или березовый. Сок мне мама всегда покупала в гастрономах (она каждый вечер подолгу стояла в очередях, чтобы купить какой-нибудь кусок масла, и это было что-то вроде ее материнского откупа за то, что я был несчастным заложником судьбы - торчал в этих очередях вместе с ней), а сок с пирожным - только здесь, в буфете кинотеатра "Комсомолец". Понимаете, почему я его запомнил? Мы нуждались в деньгах, мама не могла позволить покупать мне пирожное каждый день. Да и вредно оно для здоровья, наверное.
   Сейчас я, конечно же, лимонное пирожное себе не заказывал - хотя мыслишка такая крутилась. Я ее отогнал - все равно не съем, пирожных я не ем с тех же лет, что не читаю книжек. Может быть, тут и связь какая-то есть. Вместо этого взял бутылку пива и сел лицом к окну - пил и смотрел на улицу, думая, куда дальше идти. Впрочем, я уже это видел сквозь окно, куда пойти. Полбутылки выпил и пошел, полбутылки с собой забрал.
   Там обычная улица, тротуар, ничего особенного, ресторанчик какой-то, кажется, "Майский" называется. Перед рестораном - лужайка, зеленая трава. Вот туда я пошел пиво допивать. Стал там, закурил. Прощался с тротуаром и лужайкой.
   Когда в буфете сидел, на втором этаже, и наблюдал улицу через окно, то вспомнил, как однажды мы с мамой и с одним мужиком (мама тогда с ним жила) решили пойти в кино - не помню, кто в тот раз купил билеты - я или, быть может, они, но мы дождались вечера, а потом шли по этой улице, в хорошем настроении, потому что это опять была премьера - кажется, фильма "Ярослав Мудрый". И вот перед самым кинотеатром, как раз возле этой лужайки, мы решили проверить билеты. А вы помните (выражение такое фигуральное, ясно, что помнить то, что черт знает когда было, могут только старожилы) - билеты же раньше были малюсенькие, такие себе бумажные кусочки, их с ленты отрезали, с рулона, как в автобусах кондукторы, легко было потерять. И вот решили мы их напоследок проверить и обнаружили, что билетов нет. Корешки есть, а билетов нет. Если вы меня спросите, какие такие корешки, то я не скажу. Не помню, что за корешки. Помню только, что мама все время повторяла: "Ну вот же, есть корешки, значит, и билеты должны быть", и рылась в сумочке. И, исходя из того, что у нас были эти самые корешки, про которые я напрочь забыл, как они выглядели, и на кой черт они вообще были нужны, мы почему-то решили, что потеряли билеты прямо тут же, на этой лужайке, или на тротуаре. И принялись их искать. Ходили там втроем, высматривали в траве и на земле, чуть ли не на корточки становились. Лазили там кругом, пока не стемнело, и всякое время вышло, чтобы в кино успеть. Помню, что смеялись при этом и не ссорились, что для нас было странно (особенно для мамы), потому что обычно мы часто ссорились и кричали друг на друга. Но здесь мы почему-то смеялись - совершенно не расстроили нас эти пропавшие билеты и то, что мы не попадем на премьеру. "Чудеса", - повторял тот мамин мужик, - "чудеса. Куда же они делись?" "Ну, вот только что же здесь были, в сумочке", - повторяла мама. - "Ну, вот я только что же проверяла - были. А сейчас нет. А вот же корешки!" А потом мы вернулись домой и нашли билеты на тумбочке у зеркала.
   Неподалеку от меня стояла девушка лет двадцати пяти и говорила по мобильнику - с парнем, наверное, своим или с подругой, потому что она все время оглядывалась по сторонам, будто ожидая, что кто-то вот-вот подойдет. Быть может, договорилась пойти с кем-то в кино или в этот ресторан "Майский". И я подумал, что когда мы искали те билеты, мама была ненамного старше этой девушки. "Ей ведь тогда еще тридцати не было", - подумал я. - "Девчонка совсем. Я сейчас много старше ее тогдашней". "Вот такая она была точно девчонка, как эта, что по мобильнику говорит", - подумал еще, хотя девушка с мобильником совсем не была похожа на мою маму - у мамы были черные волосы, а эта светловолосая, на девушке было короткое летнее платье с красными узорами, а мама тогда была в... Я не смог вспомнить, во что была одета мама, когда мы искали билеты. Кажется, была осень, и на ней был светлый плащ... Белый, серый? А, может быть, и красный.
  Я допил пиво, выбросил бутылку в урну и быстро ушел, стараясь при этом не таращиться на девушку с мобильником - она ведь не знала обо всех этих моих реминисценциях и могла смутиться. Так что ушел - попрощался... Повернул к школе - там через дворы нужно пройти.
  Школу я никогда не любил, да и одноклассников своих не особенно. Но, будучи человеком, склонным к пустой ностальгии, школьные годы помнил долго, лет до тридцати, потом, слава богу, все постепенно улетучилось - имена, фамилии, почти все; нынче, когда я вдруг слышу слово "школа", то испытываю облегчение от полного отсутствия ассоциативных рядов, и почему-то в голову приходит чей-то стишок: "Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда. Как желтый одуванчик у забора, как лопухи и лебеда". Не знаю, в какой связи - стихи из меня, слава богу, не растут, просто школа это такой мусор, похлеще лопухов с одуванчиками. Или наряду с ними - под школой у нас до черта росло тех одуванчиков и лопухов. Наверное, поэтому стишок вспоминаю - ассоциативно, вот все же есть один ряд - с лопухами, но лопухи меня не напрягают.
  Один мой приятель, музыкант, как-то сказал... - вообще-то, меня страшно раздражает это выражение: "один мой приятель как-то сказал". Потому что, например, другой мой приятель (его потом насмерть сбила машина) всегда начинал фразы словами: "Мне один умный человек когда-то сказал..." Меня ужасно бесила эта фраза, потому что лично я никогда в жизни не встречал ни одного умного человека, не говоря уже о том, чтобы они со мной разговаривали. А если и встречал, то говорили они исключительно всякие глупости... - но здесь я сам вынужден так выразиться, потому что тот музыкант, в самом деле, раз мне сказал: "Какого черта ты слушаешь всю эту старую музыку - "Битлз", "Роллинг Стоунз"? Это же все равно, что рыться в бабушкином сундуке, перебирать старые тряпки". Мне это понравилось, про сундук и тряпки. Если уж "Битлз" и "Роллинг Стоунз" - это старые бабушкины тряпки, то что уже говорить про школу.
   Да, туда я и зашел - в лопухи и лебеду. Это возле футбольного поля. Там стал возле железного заборчика, потому что заборчик я помнил - мы там собирались перед школой, на физзарядку, здоровались за руку; пацаны, конечно, не девочки. Это была довольно комичная штука, если поглядеть с высоты времени - когда мы были еще малышами, то просто встречались и говорили друг другу: "Привет", а потом, когда подросли, то стали здороваться, пожимая друг другу руки. Вот так это выглядело со стороны: приходит один, становится возле заборчика, кидает портфель в лопухи, ждет. Приходит второй - здоровается за руку с первым. Потом третий - с первым и вторым. Хуже всего было последнему - ему приходилось пожимать рук двадцать подряд. Странно, что я не помню никого из тех, кому ежедневно пожимал руку в течение многих лет.
   Глянул на окна кабинета ботаники - школа стоит буквой "П", и он как бы у этой буквы П" в подбрюшье, на первом этаже - и увидел в окнах много вазонов с цветами, их и раньше было полно - когда я там учился, больше, чем в любом другом кабинете. Ботаника хороший предмет, простой, "пестик" и "тычинка" там две основные философемы. Какая-то противная баба у нас ее вела, ботанику; имени ее, разумеется, не помню, светловолосая, кажется, и вроде как с завивкой мелкими кудряшками, голос такой у нее был скрипучий, как лобзик, все время она это повторяла: "пестик-тычинка, пестик-тычинка". А вазоны на окнах люблю - не то, чтобы я там был какой-то цветовод или поклонник домашнего уюта, я люблю вазоны с цветами в одной единственной ипостаси - когда вижу их в окнах, глядя снаружи, с улицы. Это как-то привязывает меня к непрерывности мироздания, вроде старых разрушенных домов, в которых снаружи видна печь... Не знаю, как объяснить - ну вот, скажем, идете вы по улице, случайно кинете взгляд куда-то вбок, а там дом, и окна, а в окнах - вазоны с цветами, на подоконниках, и вы себе думаете: "А кто-то ходит их поливает каждый день. Живут, значит, там люди, чем-то живут, зачем-то живут". А еще горшки с цветами часто стоят в разных учреждениях - например, в санэпидемстанциях, где женщины всю жизнь работают - приходят девчонками, санитарками, а уходят - пожилыми врачами, на пенсию. И всю жизнь те цветы на окнах поливают. Или там ЖЭК, ОВИР или еще хуже - РОВД. Сидит, скажем, человек на допросе, следователь его допрашивает, а человек смотрит на цветок, что в горшке растет на окне, и думает: "Как жаль, что я не цветок и не поменяюсь с ним местами", надеется, что следователь, раз цветок на окне держит, может оказаться добрым и человечным человеком. Даром, впрочем. Но надежда у него такая есть, с цветами связанная. Вот и я так на них всегда смотрю с улицы - в надежде на что-то неопределенное, что может оправдать существование жизни. Все равно, что подглядывать в женскую баню, когда там пар столбом.
   Внезапно, стоя там в лопухах под железным забором, вспомнил-таки имя одного одноклассника - Славик Гулимов. Совсем ничем не был он примечателен - но я заметил за футбольным полем высокое здание и вспомнил, что это музыкальная школа. Там работала бабушка Славика Гулимова, не знаю уж кем, музицировала ли, убирала, а может, сидела в гардеробе, но она каждый день приносила Славику в школу горячие обеды. Принесет, станет в сторонке и смотрит на нас, ждет, или позовет тихонько: "Сла-авик!" Славик повернется, заметит ее и тут же покраснеет, как рак. Пока маленький был, подходил, кушал, что она там приносила - что-то в банке, а когда вырос, то уже прикрикивал: "Бабушка, ну что же ты ходишь!" Ясное дело, мы ведь его на смех поднимали - вот, говорили, к Славику снова бабушка пришла. Но вот, наконец, и сыграла она свою решающую роль, бабушка Славика Гулимова - иначе я бы его никак не вспомнил.
  На этом все со школой - я пошел через футбольное поле (да, не скрою - сностальгировал, вспомнил, как бегал по нему в желтых спортивных трусах с черными полосками (тогда были в моде ужасные короткие трусы, в них все выглядели глупо, как страусы); я любил играть в футбол, но почему-то всю жизнь играл за слабые команды, которые все время проигрывали, оттого мне было одновременно и горько, и приятно это вспоминать - себя в игре я любил (мне все те удары и проходы до сих пор, черт возьми, снятся), думать же о спортивных результатах было крайне огорчительно), а дальше опять дворами - к перекрестку. Путь дворами я знал хорошо: когда человек годами ходит в школу одним и тем же маршрутом, то джипиэс ему не нужен. От дворов я ничего не ждал - раньше там были волейбольные площадки с сетками и летние кинотеатры, тогда была такая мода - устраивать в каждом дворе волейбольную площадку и летний кинотеатр для культурно-спортивного досуга граждан, но сейчас я был уверен, что их там нет - и их там не оказалось, хотя во всем прочем дворы почти не изменились - даже голубятни торчали, к голубям ведь привязанность индивидуалистская, в иных людях укорененная, а потому дольше живет, чем сиюминутное увлечение масс кино и спортом.
   Перекресток был важной точкой моего маршрута - из-за магазинов. Ни в один из них я заходить не собирался - что я магазинов нынешних не знаю? Сейчас все везде есть, магазины сейчас везде одинаковые. Охватить все разом с перекрестка - вот чего я хотел.
   Раньше на самом углу стоял киоск "Союзпечати" - сейчас его не было, но я подошел к месту, где он стоял, отметился там, это было для меня очень важно - но я не буду рассказывать о киоске "Союзпечати", как рассказываю здесь о прочем, слишком уж эта тема личная и интимная для меня. Поэтому расскажу лучше про "Тысячу мелочей".
   Магазин "Тысяча мелочей" находился раньше на той же улице, что и киоск - если встать лицом к киоску, то магазин будет за затылком. И вывеска, кажется, была такая: "1000 мелочей", цифрами. Или: "1000-ча мелочей". Нет, вряд ли последнее, не помню этого "ча", скорее все-таки: "1000 мелочей", но единица и нолики были выписаны как-то фигурно и подсвечивались неоновыми трубками. Красивый был магазин снаружи, да и внутри - светлый, просторный, без очередей. Там ведь ни черта не было из товаров - по сути, это был магазин "тысячи никому не нужных мелочей", всякая дрянь там продавалась, ну, чтобы вы лучше представили: это был некий прообраз нынешних строительных супермаркетов с той лишь разницей, что возьми тогдашнего человека и перенеси его на машине времени в нынешний строительный супермаркет, то он немедленно потеряет сознание - и не от чуда путешествия во времени, а от обилия товаров (не смейтесь, я знал одного человека, который в те еще годы перенесся (правда, на самолете) в одну капиталистическую страну и упал там в супермаркете в обморок - он был членом компартии, заведовал шахматным клубом). Мы с мамой часто там гуляли - возможно, маме иногда нужно было купить что-то из мелочей - например, оконный шпингалет или лампочку, а я гулял так - из удовольствия. Хотя было там кое-что полезное и для меня - например, мама купила мне там настольный футбол и настольный же хоккей (так что не все там было дрянь), и еще каждый год покупала хоккейную клюшку - клюшки точно были дрянь, они там стояли в железных ведрах, связанные пучками, как зеленый лук. Продавались, правда, не на пучки, а поштучно, и ломались каждый год. "Мукачево" на них было написано, как и на лыжах, таких же дрянных. Ведра, в которых стояли клюшки, тоже продавались.
   "Тысячи мелочей" на месте не оказалось - обычный какой-то супермаркет вместо них, сто тысяч мелочей. И я пошел через дорогу по "зебре" к гастроному "Москва". Здесь порадовался - бочка с квасом была на месте. Она здесь испокон веку стояла - время ее не брало, может, и при царе (в детстве я читал книжку "Белеет парус одинокий" писателя Катаева - там про то, как при царском режиме мальчик любил пить на улице квас, сладкий - копейка кружка, кислый - на копейку две; в мое детство маленький бокал стоил три копейки, а большой - шесть, и я все думал - как же может быть две кружки на копейку, а еще - кислый я пью квас или сладкий?). Сейчас же здесь еще и пивом торговали - не смог удержаться, взял большой бокал. Стоял, медленно пил - не могу одним махом выпить большой бокал пива, что, в самом деле, удивительно - мальчиком я всегда брал большой бокал кваса и выпивал его в три секунды, где только место бралось в организме? Если квас мне покупал кто-то из взрослых, мама, например, то они всегда спрашивали: "Тебе маленький?" "Большой!" - отвечал я и, кажется, даже обижался на то, что мне смели предложить маленький бокал. Вот стоя там у бочки с пивом и квасом, я и попрощался с "Москвой" и "Ленинградом". А, про "Москву" сказал, а про "Ленинград" нет? "Ленинград" - такой же гастроном, как и "Москва", абсолютно зеркально-идентичный, только стоявший на другой стороне улице. Наборы продуктов там были одинаковые - то есть, ни там, ни там не было практически ни черта, и не найдя чего-либо в "Ленинграде", не стоило мечтать найти это же в "Москве". Не знаю, зачем они стояли друг напротив друга, два абсолютно одинаковых магазина - разве чтобы люди лишний раз дорогу не переходили? Именно в этих двух гастрономах мама торчала часами в очередях - за хлебом, маслом, вареной колбасой; дорогу она тоже не переходила - просто вначале мы жили по эту сторону улицы, где "Москва", а позже - по ту, где "Ленинград". "Москву", впрочем, я любил больше - за то, что ее лучше украшали к Новому Году. В "Ленинграде" только на окнах рисовали всякие сценки с Дедом Морозом, но это в любом магазине делают под Новый Год, в "Москве" же - украшали прилавки. Моим любимым отделом был кондитерский - там по идее должны были продавать конфеты, но конфет там никогда не было, разве что какие-то паршивые ириски, зато какой там был прилавок! В витрине была уложена украшенная серебристым дождиком и разноцветным конфетти вата (она имитировала снег), в которую были натыканы разные игрушечные фигурки - Деда Мороза, Снегурочки, запряженных в сани оленей, и красивые пустые коробки от дефицитных конфет "Стрела" и "Курочка Ряба". Эти пустые коробки будили во мне сладкие фантазии - все свое детство, прогуливаясь с мамой по гастроному "Москва", я воображал, какие же на вкус эти конфеты - мне представлялось, что они должны быть какими-то волшебными. Впоследствии, уже взрослым уехав в столицу, я их наконец-то попробовал - неплохие оказались. Разве что на столичных жителей я стал после этого смотреть несколько хуже - потому что на всех коробках стоял штамп о том, что конфеты изготовлены в моем родном городе. Я посчитал, что столичные жители в некотором смысле украли мое детство, оставив мне от него пустую коробку.
  После Нового Года в гастрономе "Москва" прилавок не убирали - снежная вата, украшенная конфетными коробками, олени, весь этот вертеп, оставались там круглый год - подозреваю, это нанесло мне какую-то психическую травму, не зря же я по непонятной причине так долго любил праздник Нового Года.
   Я перешел дорогу еще раз, от "Москвы" к "Ленинграду" - на "ленинградской" стороне круглый год торговали цветами; эта цветочная точка была такой же вечной, как и бочка с квасом - там все покупали цветы учителям на разные школьные даты, мы с мамой тоже покупали, хорошо помню эти астры и хризантемы, кучей наваленные в классе на 1-е сентября. Никогда не знал, получают ли учителя удовольствие от этих цветов - лично я цветы терпеть не могу. Дарил, конечно, девушкам, часто дарил, когда понял, что девушки почему-то придают цветам какое-то особенное значение - но смысла их никогда не понимал (вот шоколад, к примеру, девушка может съесть, а что цветы?). Помню, один психиатр мне раз сказал ("приятель раз сказал"): "Люди делятся на тех, кто любит цветы, и тех, кто цветов не любит. Увидев тебя, я сразу понял, что ты цветы не любишь". Чушь собачья. Цветов почти никто не любит (кроме девушек), я встречал всего пару человек, которые искренне любили посещать всякие ботсады и дендрарии, остальные же таскаются туда исключительно для того, чтобы ублажить своих барышень. А я вот, например, люблю цветы в горшках - когда они стоят в окнах. С первого взгляда, видите ли, он понял - брехня. Про горшки он, например, ни черта не понял.
   Я прошел мимо цветочниц, улыбаясь их предложениям "купить розочку" так же, как улыбался предложениям вокзальных торговцев "купить вяленого леща" - некому мне нынче покупать розочки, и направился к гастроному "Ленинград"; там дальше за ним был книжный магазин. Вот в этот книжный я и зашел - он был до сих пор жив и даже почти не изменился: длиннющий, с множеством залов (художественные книги, спортивные, публицистика, альбомы, школьная литература). Я любил гулять в этом магазине так же, как в "Тысяче мелочей" - покупать в книжном было нечего, все книги были дрянь (сейчас ничего не изменилось, книги, как были дрянь, так и остались - раньше, правда, продавали всяких коммунистических ублюдков, нынче же преобладают "космические крейсеры"), но, например, там можно было сыграть в лотерею (в нее дефицитные книжки разыгрывали, которых не было на полках). И еще любил отдел контурных карт - вообще-то это был школьный отдел, там всякое продавалось для школы: тетради, ручки, перья, пеналы, чернила и тушь в красивых банках (была даже красная), но я почему-то больше всего любил контурные карты - что-то в них было для меня загадочное. Точно не помню, зачем они были нужны - кажется, для того, чтобы обводить те контуры, но вот этим они мне и нравились - своей девственной чистотой, одни ведь линии там голубенькие, тоненькие, и никаких надписей - пиши что хочешь, как какой-нибудь Демиург.
   Я немного погулял по залам, полистал альбомы с изобразительным искусством, зачем-то купил открытку с морским видом: там пирс был изображен и яхты, может быть, Ялта или Балаклава, я не смотрел на обороте. Наверное, чтобы отметиться в книжном, купил. Надо было для порядка какой-то, что ли, шуруп купить в бывшей "Тысяче мелочей" - но это я поздно спохватился, неохота было возвращаться. Вместо этого зашел в гастроном "Ленинград" и купил две бутылки "Джек Дэниэлса" - одну я собирался выпить вечером, а другую хотел взять с собой в село, потому что мало ли как там дело обстоит с выпивкой. После этого решил вернуться в гостиницу, потому что мой прощальный обход был, практически, завершен - я ничего не сказал про два дома, в которых жил с мамой, один на "московской" стороне улицы, другой - на "ленинградской", ну да чего о них говорить - они тут же стоят, на виду, старые и обшарпанные многоэтажки, одна серая, другая - розовая, плитка с нее вся обвалилась. Мы с мамой жили на съемных квартирах, когда приехали сюда из пригорода - одна была хуже другой, ну и что про эти дома вспомнишь - как по лестнице бегал туда-сюда, как Буратино с букварем подмышкой? Ерунда. Бегаешь-бегаешь, только старше становишься. Так что пошел я в гостиницу с двумя "Джеками" в красивом пакете.
   А уже под самой гостиницей меня в последний раз зацепила ностальгия своим черным крылом - дело в том, что там раньше был тир, чуть дальше, полквартала пройти от гостиницы, и я туда пошел на всякий случай, хотя был уверен, что никакого тира там уже нет - это ведь такое глубокое было преданье, мы совсем маленькими туда бегали, первоклашками, прогуливая школу, пульки покупали по три копейки, стреляли в горящие свечки, мельницы и медведей с молотками (тогда тиры были что надо, не то, что нынешние - с жестяными пивными банками). Этот флэшбек не помог мне, впрочем, вспомнить имена и лица тех товарищей детства, с кем я туда бегал - у них ведь не было такой бабушки, как у Славика Гулимова.
   Тира на месте не оказалось - вернее, я даже толком не помнил, где он был, шел по наитию, но я увидел разрушенный дом - там камни валялись, кладка, как после военной бомбардировки, видимо, дом только недавно снесли, чтобы построить вместо него какой-нибудь супермаркет, и понял, что это просто обязан быть именно тот дом. Я залез прямо туда в руины, в кирпичи, и вдруг заметил в куче мусора лист ржавого железа с облупившейся зеленой краской. Когда я тянул его из кучи кирпичей, то уже знал, что это такое - вытащил лист, перевернул - там было написано черным по зеленому: "ТИР". Не всплакнул, нет - так, всхлипнул.
   Зайдя в гостиничный номер, я вытащил на балкон плетеное кресло (так, стульчик со спинкой) и такой же плетеный столик - еле оно все влезло вместе со мной, балкон был малюсенький; уселся там и откупорил бутылку "Джек Дэниэлса", окинул взором свой родной город - не все места, выбранные мной для прощания, были видны, но угадывались - помню, когда мы с мамой только сюда приехали (лет пять или шесть мне было, нет - точно шесть), я постоянно терялся; пойдем куда-нибудь гулять с пацанами - они-то все местные, город знают, потом разбежимся по домам, а я не знаю, куда идти, а признаться и попросить, чтоб довели, стеснялся. Добирался по ориентирам - стану столбом, обернусь вокруг своей оси, как стрелка на часах, и смотрю по сторонам и вверх - выбираю какой-нибудь шпиль или крышу, которые кажутся мне знакомыми, и иду потом на него. А дойдя, ищу следующий ориентир - так и добирался; смышленый был - нынешнему мне далеко.
   Но видны были, например, похожие на старорежимную тюрьму кирпичные корпуса металлургического института - еще одной обители моей скорби. Когда-то я ходил туда на курсы английского языка. По окончании школы, когда пришло время выбирать свой жизненный путь, я, как многие люди гуманитарного склада, вдруг обнаружил, что ни черта не знаю и не умею, и решил усовершенствовать хотя бы что-нибудь практичное из того, чего не знал - потому записался на те курсы. Ездил туда автобусом через весь город, зимой, вечерами, потому что курсы были вечерние - для рабочей молодежи, занятой днем работой на заводе (я тоже тогда работал на заводе электромонтажником). Вел их молодой бородатый преподаватель в джинсовых штанах, похожий на певца Стинга (иногда он крутил нам на бобинном магнитофоне записи певца Стинга, заставляя нас разбирать, что тот поет - тщетно, впрочем). Курсы были никчемные, группа моя состояла сплошь из кретинов и тугодумов, бородатый преподаватель смотрел на нас как на говно, раздавая бумажки с незамысловатыми упражнениями, которые мы каждый вечер разбирали. Пока каждый тугодум разберет свое упражнение, легко проходило полтора часа занятий - стоит ли говорить о том, что никто из нас ни на шаг не приблизился к совершенству владения английским языком (если мы даже песен Стинга не могли разобрать). Но курсы мне запомнились - старым зданием, томным ожиданием в коридоре в группе таких же как и ты кретинов, путешествием в автобусе через зимний город (а особенно пешком, если автобус вдруг ломался). Сейчас же было лето, и институтские корпуса не казались мне настолько мрачными - менее походили на тюрьму, а больше на военный каземат в мирное время.
   Виски нарочно пил без воды и льда, достал только из холодильника шоколадку - хотел быстро напиться и заснуть, потому что планировал встать спозаранку и уехать к чертям из города. Поначалу только потел - на улице было жарко даже вечером; лето, темнеет поздно, а уже когда солнце зашло, то все стало намного приятней - пил, смотрел на город и людей внизу, курил сигареты и жалел, что не додумался купить сигар. Напился, как и планировал, быстро - даже виски не прикончил, чуть-чуть осталось; меня изрядно шатало - я еле-еле вполз в комнату и, не раздеваясь, завалился спать. Я вообще люблю спать одетым, даже когда не пьян.
   Проснулся, как и хотел - спозаранку, часов в шесть утра; я вообще просыпаюсь, когда сам себе вечером прикажу, без всякого будильника - есть у меня такая сверхспособность. Голова после накануне выпитого не болела, но, конечно, меня слегка пошатывало - поэтому я залпом махнул оставшийся виски (там почти стакан оставался) и минут десять стоял под холодным душем. Помогло - вышел из душа как огурчик, в прекрасном настроении, к тому же забрал у коридорной выстиранную одежду - она уже была готова, что тоже меня обрадовало, и ничто больше не держало меня в городе. Я наскоро собрался, покинул гостиницу и направился на пригородную автостанцию - нарочно не вызывал такси, пошел пешком к остановке троллейбуса, потому что хотел прогуляться по утреннему городу.
   Как я уже сказал - настроение у меня было прекрасное и приподнятое, потому что у человека всегда хорошее настроение, когда у него все планы четко намечены, и он уверен в завтрашнем дне (вот потому-то у людей в Советском Союзе было всегда такое прекрасное настроение), а уж кто, как не я, имел вполне определенный план на ближайшее будущее, и кто, как не я, был полностью в нем уверен. К тому же я любил гулять по улицам рано утром, особенно, в будние дни - это всегда доставляло мне огромное удовольствие, еще со школы, потому что редко случалось - бывало, выйду из дому в школу и не дойду, пропаду по дороге, зайду в кино или в тир, вот так иду, смотрю по сторонам на таких же, как я, школьников, или взрослых, спешащих на работу, и на полпути решаю: "Да пошло оно все к черту", и иду в кино. И сразу радостно так становится на душе, прямо солнце зажигается вместе со звездами, и мир становится прекрасен. Ненадолго, конечно - уже выйдя из кинотеатра, ты понимаешь, что тебе попадет, что все не настолько светло и прекрасно в этом мире, но тот короткий миг, когда ты принимаешь решение, того стоит. Я точно так же делал и впоследствии, когда уже взрослым ходил на работу, и ровно то же чувство короткого счастья охватывало меня - еще, пожалуй, короче, потому что в кино я уже не ходил, а шел, обычно, в какой-нибудь кабак.
   А еще вспомнил, как когда-то, таким же ранним утром, я шел на автовокзал, чтобы встретиться с бабушкой...
  
  - Цой умер (Бабушка приехала) -
  
   Тогда мы с бабушкой собрались ехать в Харьков. Кажется, это было ранней весной, в марте.
   Помню, вышел из дома очень рано - я жил на окраине (мы с мамой получили там новую квартиру после долгих мытарств по съемным), а добраться нужно было в центр, на центральный автовокзал, чтобы успеть на междугородний автобус. Бабушка добиралась туда же, но с другой стороны города - она жила в селе, за другой окраиной.
   Я долго шел по улицам пешком - то ли автобусов не было, то ли у меня было много времени до отправления. Это утро было как раз из тех утр с хорошим настроением - когда все едут на работу, а тебе на работу не нужно, ты идешь совсем по другим делам. Нельзя сказать, что это было мое первое такое утро - я вообще человек утренний; к тому времени я успел поработать на заводе, куда нужно было ехать к семи часам, каждый раз втискиваясь в автобус, битком набитый мужиками в телогрейках - это было хмурые, рабочие утра. Еще мы часто ездили с дедом на рыбалку, летом, осенью - это были хорошие утра, приятные, не рабочие и не хмурые. Но то были сельские, летние, теплые, морские утра, а тогда я шел по городу, и на улицах лежал снег - начало марта.
   Еще, наверное, у меня было хорошее настроение от того, что я должен был встретиться с бабушкой. Не то чтобы я давно не видел бабушку - я часто навещал ее в селе, а летом вообще жил там безвылазно, но, знаете, это как встретить человека внеурочно и не там, где ты знаешь, что мог бы его встретить точно. Идете вы, скажем, в поликлинику и встречаете на улице вашу любимую тетку, которая вот тоже выскочила куда-то в обеденный перерыв. И не то чтобы вы давно не видели тетку - вы могли буквально вчера вечером быть у нее в гостях, где пили чай и разгадывали кроссворды при лампе, но сейчас вы встретили ее внеурочно и вне обычного ареала обитания, и оттого рады. Так и с бабушкой.
   Бабушка редко приезжала в город. Вернее, в город она ездила часто, но не к нам в гости. Она ездила на базар продавать рыбу и сало. А в гости к нам ей не было нужды ездить, потому что когда у нас было время, то мы сами к ней ездили - а назад всегда везли в ящике какие-то продукты (рыбу, сало, виноград). Всего один раз помню бабушку у нас в гостях - мне тогда было лет семь, и мама куда-то уехала в командировку, вот потому-то бабушка и приехала - чтобы за мной следить. Все равно не уследила - мы тогда с приятелями бросали с балкона в людей всякую гадость, и один из этих людей нас выследил, нашел нашу квартиру и позвонил. А когда бабушка открыла, он закатил ей скандал - вы за детьми не следите, кричал. Бабушка просто не привыкла к городским квартирам - она и не подозревала, что можно пакостить на балконе, пока она варит борщ на кухне.
   Дорога в Харьков занимала целый день - утром садишься в автобус, вечером приезжаешь. По дороге автобус останавливается в разных городах, я все их помню: Донецк, Горловка, Славянск, Изюм, Чугуев и вот, наконец, Харьков. Этот маршрут был бабушке знаком - она часто ездила в Славянск лечиться на грязи. В семейном альбоме есть фотография, на которой бабушка кормит с руки белку. Белка сидит на елке, а бабушка в пальто и вязаном берете. Это фотография из Славянска. Вообще, кроме Славянска, бабушка никогда никуда не ездила, не путешествовала - не считая того, что во время войны она работала в Германии, в остарбайтерах, а после войны, по пути из Германии, лежала в больнице в Киеве, с малярией. Вот и все ее путешествия.
   Не помню, о чем мы говорили по дороге. Бабушка любила поговорить, еще больше она любила поговорить со мной. Вообще, мы с бабушкой легко находили общий язык - кажется, мы больше всех были друг на друга похожи из всей нашей семьи. Не внешне - я черный, бабушка - рыжая, а характерами или, как говорят, темпераментом. Например, только я и бабушка могли делать кровяную колбасу. Потому что кровяная колбаса требует особого темперамента - вначале делается фарш, а потом два человека садятся за стол, один держит кишку, а другой запихивает в нее ложкой тот кровяной фарш. И так целый день. Никто больше из нашей семьи не мог этого вынести - сидеть целый день и запихивать в кишку ложкой фарш. Мы с бабушкой могли. Сидели, запихивали и беседовали. Только не помню о чем, как тогда в автобусе - обо всем. Беседа с бабушкой - это что-то вроде медитации.
   Точно так же не помню, что мы с бабушкой делали в Харькове. Вообще, зачем мы туда поехали. Как я уже говорил, там жил мой дядька Вова, бабушкин сын, значит, с женой и двумя дочками, моими кузинами. Но зачем мы к ним поехали, я не помню. До этого я всего пару раз был в Харькове с мамой - и тоже ни черта из этого Харькова не запомнил. Скажем, из первого раза помню только лыжи. Мне тогда было пять лет, и мама купила мне в Харькове лыжи. Красные лыжи, с нарисованными на них желтыми медведями и надписью "Мукачево". Потом с этими лыжами мы летели в самолете - это уже назад, из Харькова. Я тогда впервые летел самолетом - поэтому лыжи запомнил хорошо. Это долго было моей единственной ассоциацией с самолетами. Самолет - красные лыжи - зима. Потому что когда я их тащил, лыжи застревали в проходе, в дверях, и сбивали с людей пыжиковые шапки. Значит, была зима, если пыжиковые шапки. Потом я катался на тех лыжах по селу. Это было не спортом, а скорее той же медитацией, вроде кровяной колбасы. Потому что у нас на юге зимы не снежные и к лыжному спорту не располагают - не очень много у нас снега, чтобы на лыжах бегать. Но иногда снег был. Тогда я надевал лыжи и бежал куда-нибудь подальше. А один раз решил съехать на них с горки и врезался в дерево - одна лыжа сломалась пополам, как раз там, где был нарисован медведь, и еще несколько лет после этого я бегал с одной поломанной лыжей - для медитации это не слишком важно.
   А в тот раз, когда мы ездили с бабушкой, я купил в Харькове значок с Виктором Цоем. Тогда тоже был снег, мы с бабушкой шли вечером по улице, и я увидел киоск, светящийся в темноте. Как в стихотворении: "Ночь, улица, фонарь, аптека". Только вместо аптеки - киоск. Я обожал киоски "Союзпечати" - любил покупать в них всякую всячину, например, значки. Я собирал значки, и тогда были в моде такие дрянные, кооперативные - когда в пластмассовый кругляш засовывали фотку какой-нибудь поп-звезды: самыми популярными были значки со Шварценеггером и Брюсом Ли. Цой тоже был популярным - он как раз умер незадолго до того.
   Все остальное время я лежал на кровати в комнате своих кузин - их куда-то переселили (у дядьки была трехкомнатная квартира), и нам с бабушкой выделили их комнату. Там было две кровати и письменный стол с лампой, на стенах - цветастые детские обои c паровозиками. Я лежал на кровати и читал футбольный справочник за 1979 год, потому что у дядьки из книжек был только Пикуль - дядька Вова обожал Пикуля и имел его томов двадцать, я же терпеть его не мог, поэтому читал вечерами футбольный справочник. Бабушка лежала на соседней кровати и критиковала меня за чтение - она всегда и всех критиковала за чтение, не могла перенести, если видела кого-то с книжкой. У себя дома, в селе, она говорила: "Пошел бы лучше на улицу погулял" - это если ребенку, а если взрослому, то: "Лучше бы делом занялся". Здесь же, на чужой территории, она не могла мне сказать: "Пойди погуляй", потому что я мог, чего доброго, потеряться в чужом городе, поэтому она просто лежала и критиковала. "Вот что ты там читаешь?" - говорила. - "Что там может быть полезного в тех книжках?" "Я для развлечения читаю", - отвечал я. "И что там может быть хорошего для развлечения?" - не успокаивалась бабушка. - "Вот лучше поговорил бы со мной для развлечения. Когда люди говорят - это развлечение. А книжки читать - это пустое занятие". Я внезапно понял тогда, почему дед выбрал себе в сельском доме самую дальнюю комнату - потому что бабушка до нее очень редко доходила, ведь перед той дальней комнатой был еще зал с телевизором, а телевизор бабушка переносила еще меньше книг и зал почти никогда не пересекала, так что дед мог спокойно читать в дальней комнате газеты, а дядька Вова (когда он летом выпирал деда из той комнаты) - своего Пикуля, которого он даже в село с собой притаскивал из Харькова. Я это слишком поздно понял и читал книжки в самых неприспособленных для этого местах - то есть, в проходных комнатах, в бабушкином ареале, где она тут же появлялась и говорила свое: "Пошел бы лучше погулял" или: "Занялся бы делом", а если это не помогало, то: "Свет только палишь" и нажимала выключатель.
   Здесь же бабушка просто лежала на соседней кровати, критиковала, свет не тушила, и даже засыпала позже, чем у себя в селе - лежала она на спине, сложив руки на груди в замок. И в отместку за критику я ей говорил: "Зачем ты так руки складываешь? Тебе бы туда еще свечку вставить, была бы точно Панночка". Бабушка Гоголя не читала и даже кино не смотрела, поэтому понятия не имела, о какой панночке я говорю, но отвечала: "Так оно как-то спокойней". Я-то тогда спал беспокойно, раскинувшись на кровати свастикой, а вот сейчас сплю точно, как бабушка - на спине, и складываю руки на груди. Так оно, правда, спокойней.
   В этот раз мы не летели назад самолетом, а ехали таким же автобусом и везли при этом огромный рулон пленки для парников - тогда дед как раз решил разводить огурцы в парниках, случилась с ним такая причуда, а полиэтиленовая пленка была дефицитом, и мы нашли (вернее, бабушка нашла) этот дефицит в Харькове. Я вообще подозреваю, что как бы мы нарочно за этой пленкой туда не поехали - тогда такое водилось, что люди бог знает куда ездили за черт знает чем. Хотя нет, все-таки мы ее случайно купили: помню, как дядька кричал на бабушку: "Ну как? Как, мама, вы ее повезете? Ну как вы ее повезете?" Рулон был огромный, центнера в полтора, его еле могли поднять два взрослых мужика, взяв с двух сторон за концы - нам его грузовая машина на квартиру доставила. "Как мы его на вокзал попрем?" - кричал дядька. А бабушка смущалась, опускала глаза и просила дядьку, чтобы он поехал на автовокзал и попросил водителя автобуса заехать к нам прямо домой. "Ну куда он поедет? Куда он поедет?", - кричал дядька. - "Никуда он не поедет! Так не принято!" Дядька был интеллигент и стеснялся просить о чем-то водителей автобусов. Тогда бабушка поехала на вокзал сама, и на следующий день, когда нам нужно было уезжать, автобус приехал под дом и забрал нас оттуда вместе с рулоном. Она что-то заплатила водителю - бабушка вообще всегда всем платила за всякие услуги, и за это ее все любили - особенно, врачи в поликлиниках и больницах. Потому что бабушка всегда давала им рубчик-два. Маленькая услуга - рубчик, услуга побольше - два. Я пару раз сопровождал ее по больницам - ей все там улыбались, когда она приходила на процедуры. "Мария Федоровна!" - говорили радостно и улыбались, потому что после каждой процедуры бабушка всегда совала им в нагрудный карман рубчик или два.
   А когда автобус привез нас в город, мы там застряли с тем рулоном - бабушка по простоте своей пыталась уговорить водителя отвезти нас в село, но тот отказался - сослался на то, что ему надо срочно на базу. Так мы и стояли посреди улицы со стопятидесятикилограммовым рулоном парниковой пленки, скучали. Конечно, нас окружили таксисты - они ведь, как стервятники, чуют добычу, слетаются. И мы были хорошей добычей - на что уж бабушка крепкий человек была насчет денег, а тут вижу - отчаялась, чуть не плачет, и жалко ей денег, а деваться некуда, вижу - идет на попятную, готова таксистам подчиниться. И слышу я страшное: "Двадцать пять рублей". Это вам не рубчик-два.
  Стерпеть такое было совершенно невозможно. Возмутился я и, кажется, даже выражался неприличными словами в сторону таксистов. Я вообще иногда выражался при бабушке - вот в таких случаях, когда неправедные люди пытались ее обидеть. При маме нет, никогда, а при бабушке бывало - она всегда в таких случаях замолкала, втягивала голову в плечи, отдавала инициативу. Она была привыкшая, потому что дед тоже очень любил выражаться. Хотя здесь, отбивая бабушку от таксистов, я преследовал самую что ни на есть корыстную цель - я ей так сказал: "Бабушка, отдай мне эти двадцать пять рублей, а я довезу тебе рулон". Вот так и сказал, но не спешите меня осуждать - у меня была на то веская причина: я хотел купить "Черный Альбом" Цоя.
   Цой погиб летом в автокатастрофе, а зимой вышел его посмертный альбом - он лежал во всех магазинах грампластинок и стоил бешеных денег. Сколько? Двадцать пять рублей. И я ходил каждый день в те магазины и на него смотрел. Потому что не мог потратить на грампластинку двадцать пять рублей. Я тогда работал в ДК (это Дворец Культуры) - зарабатывал в месяц рублей сто и все отдавал маме. Не знаю, у нас так было принято - дед тоже все отдавал бабушке. Я не возражал - мне не нужны были личные деньги, потому что девушки у меня не было, а из потребностей: только грампластинки и торт "Птичье молоко", а на это мне хватало тех денег, которые я выжуливал сверх зарплаты. Я тогда покупал много грампластинок - они как раз только начали выходить, все эти западные группы: "Лед Зеппелин", "Роллинг Стоунз", "Дорз". В магазинах они стоили три рубля, а самые дорогие, "стасонаминские" пластинки "Блэк Сэббет", были по девять. Стас Намин, если вы помните, это был такой отвратительный бородатый музыкант, карлик, он еще основал рок-группу с идиотским названием "Цветы", которая пела омерзительную песню: "Мы желаем счастья вам". Вы точно ее слышали:
  
  Мы желаем счастья вам, счастья в этом миpе большом!
  Как солнце по yтpам, пyсть оно заходит в дом.
  Мы желаем счастья вам, и оно должно быть таким,
  Когда ты счастлив сам, счастьем поделись с другим.
  
   Вот такая несусветная дрянь. Зато этот Стас Намин записывал пластинки "Блэк Сэббет" и продавал их по девять рублей - делился счастьем с другими. Вот чтобы их купить, я и жульничал с билетами в ДК (я там крутил "видики" и игровые приставки "Атари") - попросту их не рвал, пропуская людей в зал без билетов, и клал деньги себе в карман. Незаметно утаить девять рублей еще можно было (директор меня подозревал), но двадцать пять?! Нет. Поэтому я только ходил в магазины и смотрел на "Черный Альбом", глотая слюну.
  
  Чтобы выполнить обещание, я принялся бегать по улице и просить прохожих (мужиков покрепче) помочь мне донести рулон. Некоторые соглашались и помогали мне подтащить его метров на сто-двести. Потом искал других. Так мы дотащили рулон до остановки троллейбуса, погрузили и довезли до пригородной автостанции, откуда шел автобус в село. Там я повторил тот же трюк с мужиками, и мы с бабушкой довезли рулон до села, где я сбегал за дедом, и уже он помог мне дотащить его домой. Когда ты дома - это совсем другое дело, даже если у тебя лежит рулон парниковой пленки посреди села. Вот, кажется, еще вчера он был за тридевять земель, где-нибудь на Камчатке (ну, в Харькове), а теперь он лежит посреди села, и осталось только сходить за дедом - это очень приятно. Особенно, когда еще в кармане двадцать пять рублей - на "Черный Альбом" Цоя.
  
  - Автобусом -
  
   Теперь я пришел на ту самую автостанцию. Хотел сказать, что я ее ненавидел, как и многое прочее, но потом подумал и решил: нет. Скорее, я ее и любил, и ненавидел. Любил за то, что тысячу раз ездил отсюда в село и тысячу раз сюда приезжал - это была моя станция, здесь прошла часть моей жизни, нет в мире таких станций, на которых я бывал чаще. Самая обычная пригородная автостанция: расчерченные белым карманы для заезда автобусов с табличками маршрутов, в одном углу - кассы, в другом - пивбар. Но главным там для меня строением был (опять) киоск "Союзпечати", в котором я по утрам понедельников покупал газету "Футбол-Хоккей". "Футбол-Хоккей" был очень дефицитным - его разбирали прямо с утра во всем городе, нигде нельзя было достать, но я приезжал из села в понедельник шестичасовым автобусом, чтобы успеть в школу, и потому успевал выхватить остававшийся в свободной продаже номерок (киоскеры заначивали дефицитные газеты для любимых клиентов, и у меня там тоже был блат - тетя Люся).
   Не любил же я автостанцию за толпу и за хлеб...
  
  - За хлебом -
  
  Дело в том, что у нас в семье был какой-то странный культ хлеба. Почему-то все мои родственники любили, да просто обожали свежий хлеб, жить не могли без него. Кроме меня. Я был единственным, кому было начхать, какой хлеб я ем - черствый как камень, заплесневелый, любой. Дед же, например, если хлеб лежал день, на следующий уже его не кушал - брезговал, кричал: "Нету хлеба! Нету!" и мог по столу кулаком стукнуть, обидеться. Но чтобы на столе каждый день был свежий хлеб, его нужно вначале купить. И можно догадаться, что это была моя почетная обязанность, как самого молодого - покупать каждый день хлеб. А сестры мои опять как бы были не при чем - будто никто не замечал, что на самом деле они намного младше меня. Они считались девочками, а для девочек это слишком тяжелый труд - ходить за хлебом (хотя, например, сдавать бутылки они ходили с удовольствием - конечно, после того как: "Сережа, помоги Людочке помыть бутылочки", полтораста штук помыть, та еще шутка. Не удивительно - за бутылки можно было денег выручить неплохо).
   Так вот, в селе тогда был всего один продуктовый магазин, а народу там летом собиралось миллиона два (курорт ведь), и всем надо кушать. Хлеб один раз в день завозят (редко - два), и вся эта толпа на полмиллиона человек (ясно, не все два миллиона идут - посылают кого не жалко, вроде меня) уже стоит наготове - ждут автобудку. Когда будка только заезжает в село, толпа начинает за ней бежать: местные жители, отдыхающие, цивилизованные и дикари, все они, голодные, бегут за той будкой, окружают ее, пытаются хлеб еще на разгрузке выхватить. Шофер, грузчики, продавцы отбиваются, ставят заслоны, тащат палеты с хлебом в магазин; толпа тем временем окружает окошко, откуда хлеб выдают, все орут: "По одной, по две в руки давать!" "Та мне хлеб и булочку! Булочка не считается!" "Считается!" "Не давайте дикарям! Местным не хватает!" "Так что теперь, нам жрать не надо? Нам не надо жрать?" "Дикарям давать после местных!" "Не давайте местным! Они хлебом свиней кормят!" И ты туда только голову просунешь, а тебе ее зажмут чьи-то подмышки, локтями по ребрам надают, и ты протягиваешь в окошко тот рубчик, сунешь: "Мне две, мне две", а толпа: "Одну ему! Одну!" Понятное дело, ты же всего лишь пацан - у тебя здесь друзей и защитников нет. И дают тебе одну, и оттаскивают за шиворот от окошка. А бабе Наде Кобыле, соседке, пятнадцать буханок. "У меня семья двадцать человек!" - орет баба Надя Кобыла и бежит прочь по улице с теми буханками, балансируя ими, как клоун-эквилибрист, а за ней толпа: "Она свиней будет кормить! Свиней кормить!" А ты, понурив голову, несешь домой одну несчастную буханочку, а там тебя встречает дед: "Что, один только купил?" - вздыхает. - "Ну ладно, до завтра хватит". А завтра за хлебом снова...
  
  - Автобусом -
  
   Здесь, на автостанции, тоже нужно было покупать хлеб - всегда. Потому что бабушка с дедом (особенно дед, конечно, но бабушка тоже никогда не спускала - если дед не спросит, то она точно не забудет) очень любили городской хлеб, буквально млели от него. Лишне говорить, что этого я тоже не понимал; как по мне, в селе хлеб был намного лучше - белый, кирпичом, грубоватый, пористый, как пемза - такой удобно чесноком по горбушке мазать и кушать потом с арбузом, а если без чеснока и арбуза, то с молоком; а в городе продавался хлеб серый с маленькой горбушкой, за шестнадцать копеек, и белый с большой горбушкой - за двадцать четыре, самый обычный, тот, что за день до кислого портится, но именно такого хлеба, буханку серого и буханку белого, бабушка с дедом всегда ждали, когда кто-то ехал из города. "Городской", - говорили они с придыханием, когда его кушали. Попробуй не купи.
   А потом толпа. Пока ты сходишь за хлебом (это через двойную дорогу от автостанции) и вернешься, на посадочном пятачке уже собирается куча народу - все стерегут автобус, чтобы первыми в него заскочить и сесть. Не знаю, стоит ли об этом говорить, но это наша местечковая особенность - у нас люди не выстраиваются в очередь, чтобы садиться в автобус. Я вообще впервые увидел эти автобусные очереди только после того, как уехал из родного города. У нас же все просто собираются на автостанции и кучкуются на посадочном пятачке, пытаясь угадать, где в точности автобус станет и какие двери откроет. В эту же игру, подозреваю, всю жизнь играют и водители - попросту развлекаются, нарочно останавливаясь в метре-двух от основных игроков или не открывая одну из дверей, а потом наблюдают за столпотворением.
   В детстве я тоже играл в эту игру, но потом перестал - мудрость о тщетности усилий в условиях тотальной ювенальной дискриминации снизошла на меня. Это я о пресловутом "уступи место старшему". Не знаю, как сейчас (я давно не следил за актуальными тенденциями в общественных отношениях), но раньше, вы (старожилы) должны помнить, была такая штука: всем детям сызмала внушалось, что каждый ребенок должен уступать в транспорте или где бы то ни было сидячее место любому взрослому. Даже если такой ребенок был пятилетним туберкулезником, а взрослый - пятидесятилетним чемпионом мира по штанге Леонидом Жаботинским. "Ножки молодые, здоровые - постоит", - сколько же раз я слышал эту поговорку до полового созревания? Не меньше тысячи.
   Так что ты хоть за три часа приди на автостанцию, сесть тебе в автобусе никто не даст - все равно найдется тот, кому сидеть нужнее, старший. "Старшим надо уступать", - скажет он. Окей, уступаешь, стоишь рядом. Тут уже автобус начинает набиваться битком, и каждый новый входящий прямо из дверей обшаривает глазами салон: нет ли кого помладше, чтобы согнать, пока ситуация, наконец, не достигает своего равновесия - сидят все, кого согнать уже никак невозможно - альфа-пассажиры. Бета-пассажиры стоят, давятся, потеют, нюхают друг друга подмышки, ну и ты где-то между ними - гамма-пассажир. Мы еще никуда не едем - потому что начинается обилечивание.
   Билеты вообще-то можно купить в кассе на автостанции, но там их почти никто никогда не покупает, потому что все знают: водитель все равно будет обилечивать. Водитель - это обычно такой маленький черномазый грек. Не то чтобы один и тот же грек, который веками водит этот маршрут, напротив - это самые разные греки, и они меняются, но, тем не менее, водитель всегда грек и он всегда невысок ростом. И всегда неприветливый. Помню, одно время среди местных считалось хорошим тоном водить дружбу с этими греками-шоферами, ну, хотя бы здороваться, притворяясь им другом. Не знаю, зачем, и какой от того был прок - скорее всего люди пытались подлизаться на случай, чтобы те, если что, подвезли поближе к селу, потому что автобус был не заходящий, а проходящий. Так вот никому это особенно не удавалось - все эти мелкорослые греки-водилы были страшно неприветливые, просто, как братья - черномазые, на одно лицо, и никогда не улыбались, почти ни слова не говорили, кроме: "э-э-э, а-а-а" и другого в таком же роде по ходу обилечивания. Еще они обычно носят белые рубашки с коротким рукавом, эти греки-водители.
  Так вот, перед тем, как отъехать, шофер начинает сновать по салону, протискиваясь там, где протиснуться среди тесно переплетенных тел уже, кажется, невозможно, и обилечивать необилеченных, то есть, практически, всех. Минут десять он так лазит. Некоторые пытаются спрятаться, увильнуть, не обилетиться и уехать зайцами, но такое редко выгорает - эти греки очень цепкие глазом насчет того, чтобы собрать свои шестьдесят копеек. Раньше было шестьдесят, я вот помню, а сейчас бог его знает - вот буду ехать и узнаю. И вот, значит, когда все уже при смерти от вони и духоты, маленький грек, наконец, влезает на свой капитанский мостик, и мы со скрипом трогаемся. Ну, пускай не со скрипом, а со скрежетом - вы знаете, как ездят эти старые "лазики".
  Лучшее время, лучшие минуты - едем. Это если вы взрослый. Детям нет счастья в автобусах - не забывайте о ювенальной дискриминации. Не успеет автобус отъехать от автостанции, как тебе какая-то жирная баба, обливающаяся потом: "Мальчик, открой люк, а то такая жара!" А люк-то черт знает где, росточку тебе не хватает, чтобы до люка добраться, и ты на цыпочки становишься, тянешься, кончиками пальцев толкаешь тот люк, открываешь. И тут же другая баба, худая, которая все это время сидела рядом с жирной: "Мальчик, ну что ты делаешь? Кто тебя просил? (это она говорит тебе, а не жирной бабе) Закрой немедленно, а то меня продует! Не видишь, какой сквозняк?" (ты закрываешь люк) Жирная баба: "Мальчик! Что ты делаешь? Тебе самому не жарко?! Задохнуться же можно!" (открываешь люк) Худая баба: "Мальчик, ты что, издеваешься? Вот сядь на мое место (это, конечно, фигура речи, никто вам по правде никогда не предложит сесть на его место). Тут сквозняк же!" Остановка. Жирная баба: "Мальчик, на тебе двадцать копеек, пойди купи мне ситра..."
  
  - 18-й километр -
  
  На восемнадцатом километре автобус останавливается надолго - это полдороги и поселок Першотравневое, который местные называют Первомайском. Здесь я когда-то родился и прожил лет до пяти, пока родители не развелись, и мы с мамой не уехали в город. Судьба забрасывала меня сюда и позже - именно здесь я работал в ДК, где жульничал с билетами, зарабатывая себе на грампластинки "Блэк Сэббэт" и торт "птичье молоко" - здесь его и покупал, в кафетерии гастронома, вот он, гастроном, виднеется на остановке.
  Отсюда же я каждый вечер ездил домой автобусом с Анжеликой. На самом деле, я не помню, как ее звали - какое-то у нее редкое было имя: Виолетта, Изольда или Изабелла, поэтому пусть будет Анжеликой. Анжелика была рыжей (крашеной) и очень некрасивой девушкой, и мы с ней находились в близких транспортных отношениях (close transport liaisons) - то есть, мы каждый день в течение года ездили домой в одном автобусе, стояли при этом друг к другу близко и даже прижимались. Поэтому эти отношения можно назвать тесными. Бывают, вы знаете, и другие транспортные отношения между мужчиной и женщиной - это, например, когда вы десять лет ездите одним маршрутом, и всегда напротив вас сидит барышня, и вы все десять лет на нее таращитесь, а заговорить боитесь - просто фантазируете о том, что у вас с ней могло бы быть в идеальном мире. Это скрываемые или воображаемые транспортные отношения (hidden, secret or imaginary transport relations), хотя барышня наверняка обо всем знает - ну, о том, что вы о ней думаете. Да... так вот наши отношения с Анжеликой не были скрытыми - мы где-то случайно познакомились в самом начале (скорее всего, Анжелика сама со мной познакомилась - она была столь же наглой и бесцеремонной, сколько некрасивой), а потом год вместе ездили в тесных автобусных отношениях.
  Я вам, пожалуй, расскажу еще кое-что об этом Першотравневом, раз уж вспомнил про Анжелику. Если подумать, здесь осталось многое из того, с чем я хотел попрощаться. Эти поездки, работа в ДК - это все чушь; мне тогда было семнадцать лет, я только-только закончил школу, был невнятным, неинтересным и зашуганным подростком, прятавшимся в свой кокон с пресловутыми грампластинками. У меня там было несколько подружек в ДК (библиотекарша, например), и ни с одной из них я не осмеливался заговорить на сколько-нибудь серьезные сексуальные темы, пригласить куда-то или еще что. С Анжеликой вот только не боялся, да и то, потому что она сама была девушкой развязной и без комплексов. Но и с ней у меня не было никаких шансов - несмотря на то, что она была страшная, как черт, у Анжелики в городе была куча взрослых поклонников, не мне чета - а со мной она просто ездила в автобусе, вынужденно. Нужно же ей было с кем-то общаться в дороге, убивать время. Кстати, она прекрасно одевалась, что компенсировало ее внешнюю некрасивость, и сильно, избыточно, ярко, красилась - что ее усугубляло. А я просто был никем, семнадцать лет для этого самый возраст.
  Но в детстве все еще не выглядело так плохо - в Першотравневом я прожил первые годы своей жизни, когда мама с отцом еще были вместе. Мы жили в двухэтажном доме - чуть было не написал в "маленьком двухэтажном доме", когда вспомнил, что двухэтажные дома были самыми большими в поселке, их всего-то было три, и они стояли в ряд наискось в самом центре, на улице, названия которой не помню, а только то, что она была длинная и покатая - из-за чего по ней все время съезжали дети на самодельных тачках с колесами из подшипников.
  Вы знаете эти двухэтажные дома - когда человек, родившийся и живущий в большом городе, или даже родившийся в селе, но переехавший в большой город и там живущий, вдруг волею случая, путешествуя, проезжает маленький поселок (который не село и не город) и видит там такие двухэтажные дома, стоящие где-то на отшибе в поле, среди каких-то цистерн, или на опушке леса, то он себе думает: "Кого и как угораздило там жить?" Даже я так думаю, когда проезжаю такие поселки, а потом вдруг вспоминаю - да я же сам в таком жил!
  Обычным образом меня угораздило - отцу там дали квартиру; работал он электриком, играл в футбол и прочие спортивные игры за местные трудовые коллективы (колхозы, кажется), вот и дали квартиру, спортсменов тогда привечали. А жили нормально - на втором этаже, четыре квартиры там было на этаж и зеленая буква " " на картонке. Эта буква означала: "Дежурный", каждое утро она стояла под новой дверью, раз в восемь дней - перед нашей. Это означало, что наша очередь мыть пол в подъезде (конечно же, пол мыла мама). Почему-то буква была зеленой, хотя ее явно срисовывали с буквы-логотипа киевского "Динамо", которая, как известно, синяя. Но бог его знает, наверное, не было синей краски. Самой нашей квартиры не помню - только эту букву " " из коридора. Хотя нет, еще кое-что...
  Когда мне было лет пять, мы с моим другом Сережей Ворониным (легкая фамилия - до сих пор помню) как-то зашли в наш подъезд (Воронины были нашими соседями, и мы с Сережей, скорее всего, расходились по домам после футбольного матча во дворе - тогда мы играли в футбол как угорелые) и вдруг видим: в коридоре на первом этаже стоит гроб (кажется, он был прислонен к стене, тут же рядом стояла крышка), а возле гроба сидит на табуретке какой-то дед в кепке и курит. Я погодя спросил у Сережи Воронина: "А кого хоронят-то?" Сережа ответил как-то неуверенно: "Ну, наверное, того деда, что там курит сидит. Кого же еще?" Признаться, после этого события я долго думал, что именно так это все и происходит: приносят гроб, выходит какой-нибудь дед, садится рядом покурить напоследок, после чего ложится в гроб, и его уносят. И, честно говоря, вся эта процедура казалась мне крайне обескураживающей.
  Здесь же я ходил в детский сад, от которого у меня почти не осталось воспоминаний, кроме того, что отец возил меня туда на мотоцикле, и футбольного поля. Возле детского сада было обычное поле, заросшее травой (трава была нам, детям, по шею), куда просто поставили большие футбольные ворота. Воспитатели выводили нас туда и бросали нам кучу огромных надувных мячей (не футбольных, а таких никчемных, клеенчатых, какими в воде играют), штук десять, и мы бегали по полю, как полоумные, гоняя те мячи куда глаза глядят, забивали их в ворота, мальчишки и девчонки - нас едва было видно в траве. Я думаю, то заросшее травой футбольное поле с бегающей малышней и летающими кругом несуразными клеенчатыми мячами - это выделенный лично мне отпечаток рая (как, помните, те картинки на обложке журнала "Сторожевая башня", где всегда улыбчивые люди и животные сидят в траве); каждому, думаю, выделяют такой отпечаток - чтобы человек приблизительно себе представлял, как там в раю, чего ждать. Иначе, отчего мне так долго помнить то поле?
   Здесь же, в поселке, жили моя бабушка Лара и дед Михаил (не те, про которых я говорил раньше, а другие - по отцу). Они жили не с нами в квартире, а в частном доме - вернее в половине большого частного дома (в другой половине жила какая-то другая семья) в дальнем конце поселка, ближе к колхозным полям.
  Вообще, мои воспоминания об отце, бабе Ларе и деде Мише не то, чтобы смутны (иногда они очень ясны, особенно об отце), но как бы отрывочны и более всего напоминают кадры какой-то старой кинохроники вроде фильмов Дзиги Вертова (только в цвете): вот отец везет меня в детский сад на мотоцикле - когда я был совсем маленьким, он сажал меня перед собой, когда же я чуть подрос, то сидел сзади, обнимая его руками - еще, кажется, шлем у меня был на голове какой-то несуразный, круглый, как шар, я был похож в нем на космонавта, как их рисуют в детских журналах; потом - дом и двор бабы Лары: дом на две половины, в чужой - неведомые мне люди, в нашей - темные комнаты, наполненные старой тяжелой мебелью - стулья, столы, комоды, топчаны, кровати, все с массивными толстыми ножками, все большое, деревянное, неподъемное (может быть, потому что я сам был мал?), в столовой - сервант, в серванте - рюмки в форме маленьких рыбок и графин в форме большой рыбы, что-то еще в форме лебедя; на стол сервируют луковый суп - этот суп делается просто: жарится лук в сковороде на постном масле, туда же можно резаную колбасу, если есть - а нету, то и нету, а в кастрюле варится картошка - потом в кастрюлю высыпают зажарку из сковороды, и суп готов - можно, впрочем, туда еще фасоль и галушки. Там в столовой всегда пахло этим луковым супом, и сейчас, когда я вспоминаю картинку дома - сервант с рыбами, стол без скатерти, супница - мне луком пахнет. Скажете, это уже не кадр кинохроники, если про запах речь? Да ничего подобного - про все, что угодно, оно может и так, а про луковый суп - не так, луковый суп если увидишь в кинохронике, то сразу почувствуешь запах... А, и дед из дальней комнаты выходит - Михаил, здоровый, лысый, молчит - похож на Франкенштейна из одноименного фильма, никогда ни слова от него не слышал - вернее, припомнить не могу ни единого от него слова - только эту его огромную двухметровую фигуру в дверном проеме.
  Сам дом стоял в степи. У нас-то, если разобраться, кругом степь - деревьев нету почти, но поселок этот, Першотравневое, он как бы совсем-совсем в степи, потому что там моря нет - одни сельскохозяйственные угодья и колхозы с совхозами. Дед Миша и баба Лара работали в колхозе - во дворе у них была корова, и кони были, и по мелочи всякая живность. Как к дому подходишь - плетеный забор, тот, что называют: "тын", старая покосившаяся скамейка у ворот, а ворот-то самих и нету - чего ворота ставить, когда вместо забора "тын"? Вот там, где этот "тын" расходится, открывается, где лавка стоит - там и во двор заходить. Земля потрескалась вся от жары, в глубоких бороздах-трещинах, заросшая сорняком-березкой - через весь двор этот сорняк-березка вьется, и в траве той, желтой, выгоревшей, в сухих земляных трещинах - черно-красные клопы-солдатики (у нас же цветное кино, мы договорились).
   Через двор если пройти вдоль дома - упрешься в сарай, там двери почти всегда открыты и видно через них внутри сарая всякое понавешенное: лошадиные хомуты, подковы, лопаты, бамбуковые удочки, электромонтажные когти (это отцовские - какое-то время он работал электромонтажником и лазил по столбам в этих когтях, я даже как-то видел, как он лез на столб), а вверху, чуть не под самой крышей, привязанные проволокой к деревянной балке - битые запчасти к мотоциклу. Они всегда вызывали мое любопытство - даже битыми они выглядели красиво. Это отец когда-то разбился на мотоцикле (это была "Ява"), и даже вроде бы сильно, и долго он после этого лежал в больнице, и вроде бы даже без сознания, и я, кажется, уже тогда был на свете, но ничего этого не помню - только то, что у отца был небольшой (длиной в мизинец) шрам на виске, который его не портил. Ну, и вот эта битая "Ява" в сарае.
   Удочки, да... Задом двор выходил на баштан - мы выращивали арбузы и дыни (малюсенькие, помню, арбузы торчали там кругом по полю, как зеленые мячики), а прямо за баштаном - камыш и большой ставок. Дед Михаил и отец ходили туда рыбачить. Я тоже однажды взял в сарае удочку и пошел на ставок рыбачить - сел там в камышах, забросил удочку, ловлю. А потом из воды вылезла лягушка, уселась напротив и на меня уставилась: я сидел и не мог пошевелиться от страха - слышал, как меня зовет баба Лара и не мог ей ответить, откликнуться, крикнуть, что я здесь, в камышах - боялся рот открыть - а вдруг, думал, лягушка на меня прыгнет, когда закричу? Баба Лара все же потом нашла меня в камышах, часа через два - мы все еще сидели там с лягушкой, гипнотизировали друг друга взглядом.
   Еще во дворе бабы Лары пахло молоком и коровьим навозом - так пахнет во всех колхозных селах, и вдалеке в поле виднелась какая-то колхозная сельхозтехника - это, кажется, такое слово непоэтичное "сельхозтехника", а я, всякий раз, как его слышу, вспоминаю: стоишь ты вечером во дворе бабы Лары, у ворот, и садится солнце, и туман вокруг, а в тумане, там, вдалеке, где колхоз, в поле, виднеются остовы этих тракторов, комбайнов, сеялок, "сельхозтехники", как лежбище доисторических животных, игуанодонов и плезиозавров, в тумане сливаются с серым, теряют четкость, пропадают.
   Я сейчас думаю - какой маленький этот поселок - Першотравневое. Вот закончилась остановка, я сел в автобус и дальше поехал - через десять секунд уже был возле ДК, где когда-то видики крутил, проехал солдатский мемориал - я забыл о нем рассказать, когда говорил про кино Дзиги Вертова, хотя этот мемориал был в некотором роде сакральным центром поселка - в детстве он казался мне очень монументальным и внушительным: композиция представляла собой вечный огонь, над которым, скорбя, склонилась Родина-мать, а за спиной Родины-матери - круглое сооружение из мрамора вроде мавзолея, там, кажется, были списки погибших. Наверное, это хороший памятник - я не слишком разбираюсь в архитектуре и сейчас проехал мимо в автобусе без особых эмоций, но в детстве, помню, он вызывал во мне какое-то благоговение, когда я проходил мимо - женщина эта сидящая, огонь, вот это все.
   И тут же за мемориалом - тот самый спуск к трем домам, стоящим наискосок, я их даже отсюда вижу, и тот дом, где я жил, вижу, и указатель на повороте с названием улицы: Красноармейская. Какое бесполезное знание.
   Потом сразу - маслобойня, и сильный запах семечек и подсолнечного масла. Его тоже помню, этот запах, отец часто приезжал туда и брал меня с собой - привозил семечки и забирал масло. И мы стояли там внутри, наблюдали, как наши семечки грузят в бункер, чтобы сделать нам масла.
   Если бы не остановка, автобус проехал бы сквозь Першотравневое меньше, чем за минуту - такой этот поселок маленький, а в детстве мне хватало. Детям всегда места хватает, дети, как коты - им дай ареал, и они будут там жить; детсад, дом, мотоцикл, баштан, ставок, маслобойня, тачка с колесами-шарикоподшипниками, клопы-солдатики - детям многого не надо. Но зато благодаря малости поселка, я быстро с ним попрощался - все места вспомнил, проехав мимо в автобусе, и не было нужды делать сюда отдельную прощальную вылазку. Хотя вот одна штука пришла в голову, когда автобус уже выруливал в поля за поселком: после того, как родители разошлись, и мы с мамой уехали жить в город, я ведь очень редко сюда приезжал, бабу Лару почти больше не видел и деда Мишу; деда уж точно - он умер вскоре после того, как мы уехали, а к бабе Ларе я заезжал - не сам, конечно, отец пару раз завозил на своем мотоцикле. И когда я уже работал в ДК (семнадцать мне было), то решил бабу Лару сам навестить, а бывал-то я в том доме в степи, где тын и скамейка, сарай и комбайны в тумане, бог знает когда - и то всегда отец меня вез на мотоцикле, и не очень-то я дорогу запоминал, болтаясь сзади в дурацком круглом шлеме, как у игрушечного космонавта. Так что пошел я к бабе Ларе в гости, а сам толком не знаю, куда идти. Решил идти по наитию, как в городе ходил, только в городе легко - там ориентиры высокие: дома и башни, а здесь... помню, по пути ложбина такая, заросшая деревьями и кустами (хочется для красоты сказать - лабиринт, но нет, это был просто заросший деревьями и высоким кустарником овраг), иду там между деревьями и чувствую - был я здесь - много лет назад, мальцом, не сам шел, плелся за родителями ведомым, но это такое приятное узнавание - когда понимаешь, что это та дорога, правильная, отмеченная тобой тогдашним, и не только ты ее узнал, но и она узнала тебя - открылась.
   Я про это в автобусе вспомнил и в голове крутил, играл этой мыслью - думал, если бы вспомнил раньше, то может быть и посвятил бы отдельную прощальную остановку Першотравневому, чтобы поиграть в этот "лабиринт Фавна". Пошел бы снова той дорогой, которую не помню, наугад - интересно нашел бы я так же, как тогда, дом бабы Лары? Вывел бы меня лабиринт? Я мысленно улыбнулся этой идее - квесты дело молодых; вот было бы мне двадцать лет, тогда бы точно попробовал, в двадцать лет еще веришь, что лабиринт может вывести к чему-то хорошему - всенепременно будешь там принцессой в параллельной реальности, когда сбежишь от ужасов этой. Когда же тебе сорок, уже нет той надежды на волшебные лабиринты, напротив, не доверяешь ты им, думаешь - погоди, черт его знает, что тебя там ждет за волшебной дверью - может, тебе еще покажется, что принцессой ты был здесь.
   Тогда же я вышел к дому - постучал в окошко; баба Лара была мне рада, не ждала, удивилась, впустила в дом, налила молока. Там все было по-прежнему: тяжелая темная мебель, рюмки-рыбки, запах лукового супа, даже кружку, из которой пил молоко, я узнал - темно-синяя с золотым ободком сверху. Мы сидели, о чем-то говорили с бабой Ларой, и мне было хорошо и уютно (я любил молоко с горбушкой хлеба - макать горбушку в соль и запивать молоком).
  Потом я уехал и больше никогда бабу Лару не видел. И когда я это вспомнил, то посчитал, что именно тогда я с этим местом и попрощался - зачем повторять то, что уже идеально совершилось?
  
   Поселок Першотравневое стоит ровно на полпути между городом и селом - стало быть, еще восемнадцать километров и я на месте. Там уже нет ни черта примечательного по дороге - кукуруза да подсолнухи. Хотя это и есть примечательность - кукуруза да подсолнухи. Это наши растения, кругом растут, и летом, пожалуй, красиво - поднимают настроение всем едущим на отдых, особенно людям с художественным вкусом. Люди с художественным вкусом обожают подсолнухи (кукурузу они любят меньше). Я тоже когда-то их любил - не в детстве, нет, в детстве мне на них было начхать, и сейчас мне на них начхать - видимо, я любил кукурузу с подсолнухами в тот краткий промежуток времени между детством и нынешним своим состоянием, то есть, в то время, когда у меня был художественный вкус.
   А вот и поворот на село. Прошу водителя высадить меня на дороге. Он удивляется, кажется, хочет сказать что-то неприветливое, может быть, даже отказаться останавливать автобус, но потом вспоминает, что он настолько неприветливый грек, что не должен удостаивать меня даже словом - бурчит что-то недовольно себе под нос, но тормозит и меня высаживает.
  
  - На дороге -
  
   Как вы, наверное, догадались, я попросился из автобуса не по какой-то особенной причине - вы уже поняли, что действия мои подчинены некой беспорядочной логике прощания с местами. Видимо, ему нужно проститься с этой дорогой, подумаете вы, и окажетесь правы.
   Как это ни смешно, я стою на дороге, у кукурузного поля (подсолнухи будут дальше, знаю), держа в руке тетрадку. Это я так из автобуса с ней выскочил, не успел спрятать в рюкзак - как-то вдруг мне приспичило выйти (а как раз писал), потому и выскочил на улицу с тетрадкой в руке. Я ведь все это записываю - то, о чем вы сейчас читаете, все время записываю - и в поезде, когда пил в буфете у окна под стук колес, и в гостинице, на балконе, на пластмассовом (а ведь плетеном? день прошел, а я уж и забыл - это я уже во флигеле пишу) столике, и вот сейчас - пока ехал в автобусе, на коленке. А когда же, вы думаете, я это все пишу? Прямо сейчас. Я вообще, знаете ли, фанат тетрадок. Впрочем, потом расскажу - я еще не дошел до конечного пункта, туда, где уместно говорить о тетрадках. Скажу лишь, что тетрадка с коричневой клеенчатой обложкой, толстая, а внутри - в розовую клеточку, с полями. Хотел найти в зеленую клеточку, но в зеленую не было, взял в розовую.
   У меня слегка помутилось в голове, и я сел в траву - отошел от дороги поближе к кукурузе и сел там, у кювета. Не от жары эта круговерть - от впечатлений. Я наконец-то приблизился к своей цели. Как-то вдруг, когда вылез из автобуса и стоял там на дороге с коричневой тетрадкой в руке, мне стало совершенно очевидно, что пути назад нет - я на месте и закончу задуманное. Пока в городе гулял - это все были игрушки, прощания эти, я даже какое-то удовольствие получал, ностальгическое, вспоминая, а здесь все как-то серьезно стало и близко. Впрочем, иные злые языки вспомнят, что накануне я выпил почти бутылку виски, а с утра допил то, что от нее осталось, скажут: как же, ностальгия, впечатления - пить надо меньше. Это я такую ерунду думал, пока курил там в кювете, настраивался перед заходом в село. Долго настраивался - закурил и вторую сигарету, улегся на траву, в тени одинокого деревца спрятался, вспомнил еще про буряки.
  
  - Прополка буряка -
  
   Прополка буряка была одной из наших семейных традиций - вынужденной, навязанной, но все же. Бабушка с дедом держали свиней, которых нужно было чем-то кормить, а так как бабушка с дедом были частниками (когда-то давно они оба работали в рыбколхозе, который разогнали еще в 60-х, и с тех пор они поневоле стали частниками - в обычный сельскохозяйственный колхоз не пошли). Официально работали в пионерлагере "Волна", дед - сторожем, бабушка - ассенизатором, а у себя на земле могли лишь немногое выращивать - фруктовый сад у нас был, виноградник и огород, в огороде - картошка, помидоры, часом огурцы, ну и по мелочи - укроп, петрушка, зеленый лук (дед, садясь обедать, частенько мне говорил: "А сбегай-ка вырви мне цыбулину", а бабушка, когда готовила: "Се-ре-жа! Нарви ук-ропа!" - бабушка всегда говорила так, с нажимом, с претензией, как будто ей уже один раз отказали нарвать укропа и второго раза она не переживет и не простит), редиска, перец, клубника. И всего этого хватало нам - но не свиньям. Свиньи хотели большего. Приходилось изыскивать. Летом изыскивать было хорошо - потому что летом работали пионерлагеря, а в пионерлагерях была еда для детей и, следовательно - помои. Помои нужно было носить (иногда дважды-трижды в день), и не сложно догадаться, что как только я набрался довольно сил, чтобы поднять ведро, это стало моей обязанностью. Когда же я был еще мал, помои носила бабушка или возила на специально приспособленной для этого тележке. Лагерные помои это было, наверное, самое вкусное из того, что могли позволить себе свиньи - пахли они обалденно, всеми этими общепитовскими борщами, макаронами, котлетами, вы знаете, куски хлеба там плавали, измазанные маслом, вымоченные в юшке (хлеб из помоев, впрочем, вылавливал дед, чтобы мастерить из него приману для рыбалки). Часто вместе с помоями бабушка приносила угощение и для меня - котлеты, тефтели, шницели, пряники (были такие, знаете, с дыркой посередке, похожие на большие шестерни). Я все это есть отказывался - кричал, что не буду есть из помойного ведра, бабушка обижалась, жалобным голосом твердила: "Это же чистое ведро! Мы-то-е". Ей хотелось как лучше. Сейчас я жалею о том, что не ел все те угощения. Если все вернуть вспять - то съел бы. Сейчас я верю, что ведро было чистым. А хоть бы и не было.
   Но это летом. Зимой же, весной и осенью свиньи ели кашу (до сих пор помню ее дух в кухне - бабушка варила ее зимой из зерна и дерти; жар, уголь трещит в огне, там же рядом дед сидит: пьет чай и курит, двигая кочергой железные кольца на печи - сбивает туда пепел с папиросы, а сверху на печи стоит огромная выварка с кашей) и буряки (дед рубил их на куски топором). Зерно и буряк нужно было где-то взять. Брали в колхозе, но просто купить их за деньги было нельзя - надо было отработать. Вот тогда мы и шли наймитами в колхоз - чаще всего на прополку буряка, самую противную работу на моей памяти. Здесь льготников не было - кому не повезло оказаться в селе во время прополки, тот и участвовал, потому что работа была тяжелой, изматывающей и времени отнимала изрядно, оставить кого-то дома - роскошь, пололи всей семьей. Один раз даже сестрам моим не повезло - Людочке и Наташе, уж на что они были везучие избегать всякой работы, а на прополке и они разок побывали. Этот-то раз я и вспомнил, когда лежал там курил в траве.
   В поле нас вез грузовик - колхоз присылал. Много нас там собиралось в кузове работников - не одни мы в селе были частниками, нуждающимися в буряке. Везли то далеко, то близко - зависимо, где был участок. Участками наделяли то там, то сям, не помню, сколько давали - гектар на семью? Кажется, гектар. Помечали делянки столбиками. Когда осенью буряк собирали (мы же сами и собирали), то тебе выделяли долю с твоей же делянки, которую ты раньше пропалывал. Это было справедливо, потому что у тех, кто волынил прополку (такие были), и урожай получался соответствующий - такие делянки всегда были видны, тех, кто волынил. Те, кто приезжал на работу, тыкали в заросшие делянки пальцами, качали осуждающе головами и произносили имена прогульщиков всуе. Дед, правда, говорил, что ерунда это все: бывает, с землей так повезет, что много у тебя буряка, а не повезет - мало. Поразительно, но бабушка любила работать в поле. Я не то чтобы это ненавидел, но воспринимал работу на земле со всем возможным пессимизмом - да, в детстве я еще верил в хорошее, но связать это хорошее с прополкой буряка при всем желании не мог. Дед работал ровно - по нему никогда нельзя было понять, нравится ему работа или нет, дед все делал одинаково... хотя опять вру, конечно - на рыбалку-то он точно ездил с большим удовольствием, и столярничать ему явно нравилось - беседки ставить, скамейки клепать или двери, двор дед любил подметать, это точно, а буряки полоть... никогда не слышал, чтобы дед высказал недовольство по поводу какой-нибудь работы. В отличие от меня - я-то мог ныть при любом удобном случае, ни черта не любил делать, всякую работу ненавидел, но, как назло, в детстве меня заставляли, а потом уж привык.
   А вот бабушка... Ей нравилось полоть буряки, честное слово. Когда мы ехали в поле, сидели в кузове, она уже тогда светилась от радости - предвкушала. Это меня удивляло (бабушкиного воодушевления, конечно, не хватало для того, чтобы заразить и меня любовью к сельхозработам, но все же ее настрой слегка поднимал мой дух), я спрашивал: "Чему ты, ба, радуешься? Глаза бы мои не видели этих буряков". "Ну, как же? Степь", - улыбаясь, отвечала бабушка. - "Красиво". Я смотрел из кузова грузовика на унылую степь кругом, на эти засаженные кукурузой, подсолнухами, пшеницей и буряком поля, размокшую под дождем землю (когда шел дождь, нас иногда возили в крытом брезентом кузове) и не мог понять - что там красивого? Мрак и дождь, слякоть, черная земля, грязь - как в любое утро. А дождь кончится - наступит жара, не спрячешься, и жажда, и слепни, и руки исколоты-изрезаны травой, да ну бы ее к черту ту степь! А бабушке нравилось. Она во время войны работала в Германии в остарбайтерах. Тоже в сельском хозяйстве, в поле, на хозяина - Освальд Мюллер его звали. Тоже что-то собирала - кажется, брюкву. Часто рассказывала про тех своих друзей, что там с ней работали. Помнила всех молодыми. "Виктор Делавери" был такой. Его чаще всех вспоминала, говорила: "Мы все работаем, а он лежит в траве, спит, а хозяин как увидит, то так бил его, так бил, а ему хоть бы хны. Мы уж и упрашивали его: "Витя, попадет же тебе от хозяина, а он: "Плевать я хотел на того хозяина". Кажется, бабушка даже некоторое время после войны переписывалась с этим Виктором, а потом, как водится, все заглохло. Только в старости снова почему-то часто его вспоминала, говорила: "Вот бы сейчас увидеться. А он ведь из Киева был - из киевских греков, наверное, и сейчас в Киеве живет". Как-то я пробил это имя по пиратской базе в Интернете - оказалось, Виктор Делавери жил в Киеве на соседней со мной улице. А бабушка к тому времени уже года два как умерла. Да и Виктор Делавери вряд ли был еще жив - в той базе было много покойников, но я все равно огорчился - если бы бабушка настояла, попросила, и если бы я раньше озаботился, то мог бы найти ей Виктора Делавери, и он, возможно, был бы еще жив, и они могли бы встретиться - это вряд ли, впрочем, бабушка уже много лет не ходила, но я бы мог хотя бы привет от нее передать, мне ведь этого Виктора найти получаса хватило бы. Но это все рассуждения наподобие уэллсовской "Зеленой двери" - о том, чего не вернешь... Так что была бабушка в остарбайтерах - лет двадцать ей тогда было. Может быть, оттого и любила она в поле работать, может, этот выезд был для нее вроде реминисценции какой-то - все равно, что назад в молодость вернуться. Или ей просто нравилось, что вся семья в сборе, и все при деле - никто не читает в дальней комнате книгу, не смотрит телевизор, все пропалывают буряк. Что-то вроде пикника на природе, но не такого, как на картинах художников-импрессионистов - где мужчина и барышня сидят в траве, а между ними всякая снедь в корзинке, а такого, где вся семья стоит в поле раком. Хотя в обед мы тоже усаживались перекусить - прятались от солнца в таких лесопосадках у дороги, у нас их называют "ветроупорками", раскладывали тоже снедь - хлеб, сало, яйца, помидоры, воду или молоко. Все равно, впрочем, мы не походили на картину импрессионистов, скорее изображали сцену из соцреализма - "Обед на полевом стане" (уверен, что такая картина имеется, никак не могло остаться без картины такое прекрасное название).
  
  - На дороге -
  
   Дорога, она сама по себе достойна прощания - здесь я, наконец, расскажу, зачем вылез из автобуса. Конечно, чтобы прощаться с дорогой, сюда стоило приехать поздней осенью или ранней весной - то есть, в самые мрачные сезоны, но не мог же я посвятить этим прощаниям целый год, так что пришлось выбирать. Я и в городе не со всеми местами толком попрощался из-за того, что сезон не тот - например, с больницей. Проходил мимо нее несколько раз, пока гулял и прощался с другими местами, но как-то не накатило на меня, а здесь, на дороге, когда подумал, что лучше бы я тут оказался весной или осенью, так на меня и за больницу вдруг накатило. Потому что я там лежал зимой. Часто лежал в детстве с разными болезнями и всякий раз зимой. С воспалением легких раза три (но это я уже постарше был), а один раз, помню, лежал в глазном отделении (у меня с детства проблемы со зрением - класса с первого, кажется, испортилось, и вот тогда-то меня и положили в глазное). Две вещи оттуда запомнил: таблички с текстами и жареную картошку в банке. Табличка с текстами - это такая штука, планшет, дощечка, величиной, пожалуй, со среднюю книжку, в которой за стеклом была спрятана бумажка с выдержками из разных литературных произведений - непонятно каких, они не были подписаны, просто фразы, обрывки, ни к селу, ни к городу, без начала и конца, было там что-то, помню, про солнечный южный город, про то, как кто-то шел пыльными улицами по брусчатой мостовой среди тенистых деревьев. Эти таблички нужно было каждый день читать для тренировки глаз в специальном кабинете. И я читал, придумывал себе, кто бы и зачем там мог идти по улицам южного солнечного и пыльного города - про море там тоже что-то было. А вечерами приходила мама - приносила мне поесть. Ели мы тогда с мамой по большей части жареную картошку - ее же она несла мне в больницу; я, впрочем, любил картошку, мог ее кушать бесконечно, любую - жареную, вареную, печеную, горелую. И вот она в банке, холодная - я ел ее с удовольствием, это была какая-то новая картошка (кажется, к ней еще прилагался соленый огурец). Сидели мы с мамой в тусклом мрачном предбаннике - есть в больницах такие специальные комнаты, где посетители встречаются с больными, вроде тех, что в тюрьмах устраивают для свиданий, такие же унылые. После того я никогда не ел жареную картошку из стеклянной литровой банки, не случалось. Унылое и уютное воспоминание.
  Да, дорога. Почему осень или весна? Да потому что летом автобусы заезжали в село, а осенью, зимой и весной - нет. Потому что село наше из тех сел, что своих жителей там кот наплакал, оттого им рейсовые автобусы брезгуют пускать, а вот летом туда едут тучи отдыхающих, которым приходится давать автобусы - поэтому летом туда идет десяток автобусов, через каждый час, а в другие сезоны - один, да и тот в село не заезжает - высаживает людей "на дороге" или "на столбовой", или еще говорят: "на трассе". Так что вылез я "на дороге" намеренно - хотел вообразить, что это я осенью вылез, а на улице туман, изморозь и изморось, острый ветер в лицо, а вовсе не эта кукуруза на солнцепеке. Между нами говоря, солнце палило так, что воздух плавился - воображать осень было совсем не с руки.
   Дошел "до геологов". Это еще одна местная локация: "до геологов". Бывало, что местные упрашивали неприветливого грека-водителя подвезти их с трассы поближе к селу - о том, чтобы завезти в самое село и речи быть не могло - в стране Советов, если вы забыли, все друг друга ненавидели и ни черта друг другу просто так, по доброй воле, не делали, никаких поблажек и милосердия, но когда местных собиралось человек пять, а то и до десятка, и половина из них были такие же греки, то им иногда удавалось уговорить водилу, и тот шел на компромисс - подвозил "до геологов". Это было частью искусства торга: "Завези, друг", - проникновенно говорили мужчины. "Не завезете?" - заискивающе глядя водителю в глаза, просили женщины и старушки. Водила хмурился и резко вскрикивал: "Куда? Куда? У меня график!" "Та хоть до геологов", - говорили мужчины. "Ну, до геологов хотя бы", - просили женщины и старушки. "Только до геологов!" - кричал водитель, как будто эта мысль только сейчас пришла ему в голову, а вовсе не каждый божий день его упрашивали. "У-у-у", - тут же недовольно гудели остальные пассажиры автобуса, едущие дальше, в конечную точку - я же говорю, в "совке" все друг друга как врагов ненавидели, за десятиминутный крюк в чужое село удавить могли - поэтому если ты один ехал в автобусе, или вас там было двое-трое, не стоило даже и пытаться просить. "Геологи", как вы, наверное, поняли, это геологоразведочная станция - маленькая и заброшенная; если честно, я никогда там не видел ни одного геолога, хотя косвенные признаки говорят о том, что они там все-таки были: люди, бывало, проговаривались, что пили водку с геологами, да я и сам как-то видел неподалеку от станции - какие-то чушки валялись, цилиндры, которых на земле не бывает, на поверхности - явно из ее недр высверленные, и в книгах научно-популярных читал, что якобы у нас руда найдена - вот ими, наверное, и найдена, так я думал. Так что в детстве, когда я шел дорогой с трассы мимо геологов, то всегда их выглядывал - не покажется ли кто, но окна станции глядели пусто и неприветливо, и сама станция казалась нежилой, цветков в горшках даже не помню, чтобы в окнах стояли. Черт их знает, одним словом. Одно с ними, геологами, примечательно - то, что прямо под станцией сельское кладбище, а оно куда важнее.
   За "геологами" дорога резко ныряет вниз, а потом тут же вверх, яма там, а за ямой - сразу видно село.
  
  - В центре села, между двух гастрономов -
  
  Про этот центр можно много всякого рассказать, да не все сразу, ведь я же только зашел - вначале нужно квартиру найти.
  Расположено там все так: центр он и есть центр - потому что посередке. Улица (она там одна) расходится от центра влево и вправо (соврал для удобства - по правде, там две улицы, но вторая осталась у меня за спиной, там колхозники живут, в полях, а меня интересует та улица, что у моря). Так вот, влево и вправо. Я выбрал и пошел налево. И, наверное, это потребует объяснения.
  Дело в том, что дом моих бабушки с дедом (обеды, "забеды", вы помните) - по улице справа, буквально через пару-тройку домов. И вся моя жизнь тут прошла, преимущественно, справа; друзья, родственники - все больше там. Хотя и слева было много интересного, и там я бывал, и там гулял, и там друзья были и родичи - это же село, тут все друг другу родня. Но все же левая сторона была мне не так близка, как правая, не такая моя, не такая знакомая, и я был ей меньше знаком - вот поэтому я и решил там спрятаться. Надеялся, конечно, что мой нынешний облик помешает дальним родственникам и друзьям детства меня признать, но все-таки опасался - вы знаете, как в этих селах - тыщу лет можешь туда не приезжать, а приедешь - с тобой все на улице здороваются и по имени называют, ты никого не помнишь, а тебя помнят - у сел хорошая память, у городов - плохая. Вот этого и боялся - что признают, а я ведь хотел сойти здесь за чужого.
  Так что я пока ушел из центра и расскажу вам о нем позже, по ходу дела.
  
  - Во флигеле -
  
   Я снял квартиру (квартиру - громко сказано, флигелек) во втором доме с краю. Здесь в каждом доме сдают (картонки-объявления висят почти на каждых воротах), так что снять жилье не проблема - разница только в цене и условиях. Я снял почти задаром, потому что никакой комфорт мне не нужен - ну или то, что люди считают таковым: телевизор, холодильник, горячая вода, унитаз. Ни черта подобного мне не нужно - только койка в относительной тишине. Правда, с тишиной здесь туго - жилье найти просто, но не так уж просто найти такое жилье, чтобы поблизости не мелькали толпы таких же, как ты - любящих халяву квартиросъемщиков. А людей, как вы уже поняли, я не люблю. Мне повезло - там, куда я зашел, другие съемщики были, но в малом числе, и жили они в летних домиках во дворе, мне же выделили флигель (даже не флигель - фанерную пристройку) с тыльной стороны дома - туда только проволочная кровать влезла и тумбочка. Мне и достаточно, главное - никого рядом нет, и флигелек мой скрыт виноградником от чужих глаз напрочь. Прекрасная нора, полностью отвечающая моим психоневрологическим требованиям - я забился в нее, как еж.
   Женщина, которая меня встретила, показалась мне знакомой - пожилая седая гречанка, когда-то бывшая черноволосой, с острыми чертами лица - этот облик был типичным для моих многочисленных родственников в селе. Я ее, кажется, даже вспомнил - она была в родстве с моей бабушкой, и у нее была дочь Инна, на год меня старше, которая приходилась мне то ли сестрой, то ли теткой - я не помнил, потому что видел ее всего пару раз еще в детстве. Я надеялся, что женщина меня не узнает и не найдет сходства, потом что флигелек пришелся мне по душе, и я никак не хотел отсюда уходить. Не в каждом дворе найдешь комнатушку, спрятанную в винограде - полно здесь таких дураков, которые за всю жизнь не удосужились и дерева во дворе посадить, а флигели и беседки для отдыхающих стоят у них в выжженной солнцем пустыне. А если найдешь сад и виноградник, и флигелек в том саду, и столик под виноградной аркой - то хозяйка обязательно будет на тебя похожа, родня. Так что не было у меня особого выбора - от своих не уйдешь.
  Впрочем, женщина ничего такого не сказала и пристально меня не рассматривала - слава богу, не признала, внешность, все-таки, у меня сейчас довольно нетипичная. И по фамилии меня опознать не могли (я сразу с радостью отдал женщине свой паспорт - не для залога, а на хранение, тем более что я не собирался его забирать) - фамилия у меня тоже для этих мест чужая, отцовская, и никто ее никогда здесь не знал, звали по материной. Устроился, одним словом.
  
  - Выбор места и фрукта -
  
   В городе я просто прогуливался - здесь же собирался в каждом месте пить. Немного, но мне сейчас много и не нужно - пить мне запрещено категорически, врачи сказали, что если буду пить - умру. Чудесно.
   Узнав это, я вначале планировал библиотечный уход: закрыться дома, набрав еды и выпивки, и читать книги - полгода, год, насколько хватит, если пить каждый день. Раньше я говорил, что уже много лет ничего не читаю - это правда. Но с детства помню, что чтение - это что-то хорошее, приятное, чего мне все время не хватало и хотелось бы напоследок. Вот так собирался сделать: сесть у окна, поставить перед собой бутылку и граненый стакан (не обязательно граненый стакан - это всего лишь одна из множества эстетик, можно и рюмку), взять книжку не слишком сложного жанра (впрочем, можно и сложного - например, никогда не читал "Улисса". Вот это, кажется, неплохая идея - спиться насмерть под "Улисса". С другой же стороны, "Улисс" - огромная книга, можно и не успеть, к тому же, нет никакой гарантии, что эта книга - хорошая. Так говорят, но мало ли - сопьешься под "Улисса", а окажется, что зря), вроде "Записок о Шерлоке Холмсе" (или взять Короткевича, "Черный замок "Ольшанский", под эту книгу пить, по-моему, прекрасно - там ведь главный герой, ученый-историк, почти все время сидит один в квартире и пишет, полумрак у него там, горит настольная лампа, стол у окна - все как у меня, очень уютная книга; "Замок" еще можно взять Кафки, тоже отличное клаустрофильское произведение, жалко, что без конца; "Двойник", опять же, "или Мои вечера в Малороссии" Антония Погорельского - там автор-помещик сидит у себя в усадьбе зимними вечерами, скучает и придумывает разные истории, воображая, что беседует со своим двойником - это мне ближе всего, пожалуй, раз я собираюсь регулярно пить), и пить, ее читая. И так каждый день. Глядя на прохожих из окна. Такая была вначале идея-затея, но я от нее отказался по нескольким причинам: во-первых, это показалось мне скучным - в одну реку дважды не войдешь (хотя это довольно таки странно насчет реки; по-моему, люди заходят в реки сотни раз, сколько захотят), и вряд ли чтение доставило бы мне такое уж удовольствие - скорее всего, удачно начав, со временем я отдал бы приоритет выпивке, то есть, стал бы пить намного больше, чем читать, а затем, обленившись, перестал бы мыться, выходить на улицу и, возможно, даже есть. Думаю, такое чтение заняло бы не больше месяца - а потом... всякие неприятные моменты утилизации. Хотелось чего-то иного. Вот тогда-то я и придумал съездить на малую родину, подгадав дело к лету.
  Из фруктов же я выбирал между абрикосами и арбузами (говорят, что арбуз - ягода, такая чепуха) на предмет, чтобы ими закусывать. Не то чтобы это имело огромное значение, но я тщательно продумывал детали, да и потом - арбузы позже созревают. Какой-никакой - я выигрывал месяц (хотя это с какой стороны посмотреть - может быть, проигрывал). Наверное, потому и отдал им предпочтение.
   Место тоже выбрал - решил начать со Змеиного мыса. Завтра.
  
  - А сегодня схожу на кладбище -
  
   Не раннее ведь утро уже, а на Змеинку лучше с утра идти, спозаранку, пока солнышко не взошло и не палит невыносимо - как сейчас. Поэтому я решил отложить Змеинку на завтра, а сегодня пойти на кладбище.
   Достал из голубой тумбочки бутылку виски (ранее переложив туда все содержимое рюкзака, как раз влезло) - тумбочка служила мне вместо стола; поставил на нее бутылку, положил рядом тетрадку и ручку, полюбовался натюрмортом. Я не собирался брать эту бутылку с собой на кладбище - приберег на завтра, сегодня же решил взять водки, хлеба и краковской колбасы, за чем и пошел в магазин, взяв с собой немного денег (остальные рассовал в разные места под линолеумом - денег у меня было до черта, все эти беседочки и флигельки в селе закрываются на малюсенькие китайские замочки, которые можно пальцами снять, а ворья в селе в курортный сезон навалом, я это знал).
   В центре зашел в магазин, взял искомое (и две бутылки пива в придачу) - колбаса была дрянная, чего и следовало ожидать, а хлеб отличный (никогда и нигде не ел хлеба вкуснее местного), и сразу двинул на кладбище, потому что опасался повстречать знакомых - магазины и кафе в центре были чреватым для меня местом насчет кого-то знакомого встретить, и я намеревался их избегать.
   Возвращаться - дурная примета, так говорят, но мне было наплевать на дурные приметы, поэтому я пошел назад той дорогой, которой давеча зашел в село - вы помните, кладбище перед "геологами", только нужно в поле свернуть. Там еще выемка такая, ложбинка, балка - в ней овец пасут. В балку и свернул - уселся возле овечьих поилок, как раз овечки пили. Вначале я не собирался там останавливаться - овечьи поилки не были для меня каким-то сакральным местом, а только вспомнил, что зимой вода здесь в низине подмерзает и получается маленький такой каток - мы в детстве играли на нем в хоккей. Причудливо получается - иду летом на кладбище, весь потом обливаюсь, а вспоминаю все про зиму - то про больницу с жареной картошкой, то вот про хоккей возле овечьих поилок, может и вправду надо было зимой что-то придумывать - зима, она к подходящему сплину располагает. Но поздно уже. А уселся, потому что жажда замучила - там идти-то до кладбища с четверть часа, но когда покуришь на жаре, то пить хочется, а курю я много, так что решил сделать привал. Открыл одно пиво и из горла залпом выпил, глянул на овечек - вспомнил, что мой прадед по бабушке, грек, Федор его звали, был чабаном. Пил сильно, хоть и начал поздно, лет в сорок - удивился, деду моему, Василию, это, значит, своему зятю, говорил: "Эх, Вася, кабы я знал, что пить так хорошо и приятно, я бы уже давно начал. Столько времени потерял". Тогда дорог асфальтовых не было еще - так, бывает, идет дед Федор по дороге, да и свалится в колею, а телеги следом едут - не проедут, встают люди с телег, сносят Федора в сторону, укладывают на обочину. А то еще в погреб спустится за вином, там же и выпьет, и ляжет, и спит, проснется - снова выпьет, так целыми днями, бывало, из погреба не вылезал. Такой вот был, и, наверное, здесь же отары гонял - не зря меня усадило возле овечек - а, может быть, мой прадед Федор сидел в этом самом месте? Я его не знал - он умер, когда я еще не родился.
  Пожалуй, пора дальше идти, на кладбище - там же и прадед Федор, где все.
  
  - Через балку наискосок -
  
   Знаю я эту дорогу - от овечьего водопоя пройти наискось и вверх через балку, с другой ее стороны вылезти; там уже вместо овечек коровы пасутся, сколько они мне в детстве крови выпили, всю жизнь коров боюсь - паслась там сейчас парочка, так я их по привычке далеким кругом обошел, поглядывая - не бежит ли, а то ну их к черту. И тут прямо кладбище.
   Наши могилки близко - прямо над балкой, под деревом-алычой, корявенькой такой. Бабушка, когда жива была, все говорила: "Вот как хорошо, что здесь алыча. Хорошо будет под алычой". Я нарочно сразу туда не пошел - обойду, думаю, других посмотрю, дальних. Раньше я, помню, любил там гулять, когда еще все свои живы были, а сейчас чудно так - гуляешь, а они все здесь уже лежат.
   Вот вдалеке, например, дяди Миши могилка, бабушкиного брата, и бабы Липы, мамы его и бабушкиной, прабабки моей, значит. У них на кладбище ракушечный уголок - есть у нас такие любители, что могилки ракушками выстилают, мне это нравится, это красиво смотрится, как на морском бережку, знаете, после многих штормов, битая ракушка лежит такими холмиками, трещит, когда по ней идешь. Это, наверное, люди нарочно собирают ракушку в кульки и несут ее на кладбище, насыпают на могилках. Молодцы, что сказать. Я бы не отказался от ракушки, чтобы мне кто-то насыпал, если бы было кому. Дядя Миша с бабой Липой рядом похоронены, мать и сын, там же жена дяди Миши - Александра Андреевна, она намного раньше умерла, молодой еще, а потом дядя Миша с бабой Липой жил - вот так и похоронены вместе, как жили. Прадед мой, Федор Кирьякулов, здесь же. А бабушка моя, Мария, тоже из Кирьякуловых, но она ведь отдельным домом жила, конечно, когда за деда замуж вышла, потому и похоронена отдельно - с дедом, отцом его Мироном, другим моим прадедом, и братьями. С Простаковыми, значит. Дед был Простаков.
   Почал я бутылку у Кирьякуловых, прощаясь с дядей Мишей и бабой Липой - лавочка у них удобная за оградкой, сел на нее и ноги нарочно в ракушки поставил, чтобы шелестело под ногами, это приятно ласкает слух.
  
  - Дядя Миша и баба Липа -
  
   Как я уже сказал, баба Липа (Олимпиада) - это мама моей бабушки Марии, а дядя Миша - бабушкин младший брат. Жили они зажиточно и в лучшем доме на селе (сейчас иной человек, пожалуй, рассмеется, услышав, что это лучший на селе дом, нынче времена богатые, но в былое время, от войны и, считай, до самых 80-х это и вправду был лучший в селе дом - каменный, многокомнатный, он выгодно смотрелся на фоне других - саманных мазанок). Родичи мои по бабушке были из раскулаченных греков - род Коссе из Малого Янисоля, переехали оттуда к морю еще до войны и, возможно, что-то смогли утаить от экспроприаторов (старый дом и имущество у них, ясное дело, отобрали, но ведь откуда-то взялся потом этот новый, каменный, на новом месте, другой такой был в селе всего один - бывший помещичий, в котором была сельская школа). Бабушка вышла замуж за моего деда и ушла из родительского дома сразу после войны, Федор, тот самый мой прадед-чабан, спился и умер в начале 70-х, а Александра Андреевна, полька-учительница, жена дяди Миши, тоже вскоре умерла молодой, так что дядя Миша жил с бабой Липой и двумя детьми (от Александры Андреевны у него была дочь Людмила (популярное в нашей семье имя) и сын Славик) в том родовом доме до самой ее смерти - в 85 году, после чего пустился в разгул по женской части, часто меняя сожительниц (которые яростно конкурировали друг с дружкой), чем заслужил себе вместо старого прозвища - Манилов, новое - Ловелас (однажды одна из временных сожительниц дяди Миши, назовем ее тетя Паша, после того, как между ними все было кончено, встретила дядю Мишу на улице и насильно всучила ему в руку какую-то свернутую вчетверо бумажку. Развернув дома это послание, дядя Миша обнаружил там рисунок, на котором в карикатурной форме был изображен сам дядя Миша в виде коня, а верхом на нем ехала новая любовница дяди Миши. Чтобы не было никаких сомнений, рисунок сопровождали соответствующие подписи. Дядя Миша после этого долго ходил по селу, показывая всем рисунок и возмущаясь. Все, впрочем, смеялись, и в глаза и за глаза).
   Я любил их дом, хотя бывал там нечасто - когда был совсем несмышленым, меня иногда оставляли бабе Липе на присмотр (весь ее энтертейнмент сводился к тому, что она выдавала мне коробку (возможно, это была большая кружка) со старым хламом, в котором преобладали пуговицы (среди них попадались, впрочем, интересные экземпляры - старые, костяные, причудливой формы, от неизвестных, давно канувших в небытие одежд), но иногда там можно было выудить, например, ромбовидные значки на закрутках (такие выдавали выпускникам институтов) или значки родов войск (помню значки с крыльями - видимо, кто-то из моих родичей был летчиком). Баба Липа знала толк, понимала, что склонному к созерцанию младенцу достаточно дать неограниченное число предметов для созерцания. Впоследствии же мы ходили к дяде Мише смотреть цветной телевизор. Это было в 70-х - тогда цветной телевизор был в диковинку, ни у кого в селе такого не было, только у дяди Миши, поэтому в первое время к нему часто напрашивались в гости односельчане и родственники. Особенно популярным было фигурное катание - тогда все обожали Ирину Роднину, к тому же фигуристы всегда выступали в ярких костюмах, отчего фигурное катание выгодно отличалось от прочего содержимого советского телевизора, в котором (даже когда показывали концерты) преобладали различные оттенки коричневого. Когда же танцевали фигуристы, зрители, собравшиеся в доме дяди Миши, смотрели в экран как завороженные - на все эти розовые, малиновые, лиловые, сиреневые, бирюзовые, серебристые и золотистые наряды, цветов и оттенков, непривычных глазу советского человека. Костюмы же с искрой и блестками и вовсе вводили зрителей в состояние, равное созерцанию чуда.
   Дом сам по себе был странным - представьте себе одну большую главную комнату по центру (в которой стоял волшебный телевизор), а вокруг нее каймой прочие комнаты (можно даже умозрительно представить, что дом дяди Миши был в форме пентагона со священным телезалом внутри), причем, из каждой комнаты по кайме был как выход в следующую по периметру пентагона комнату, так и в центральную комнату-зал. Сами понимаете, такая причудливая планировка предполагает мало удобства для проживающих в доме людей, так как, в какой бы комнате ты ни находился, туда кто-то мог зайти сразу с трех сторон - это если ты в комнате по периметру, а если в зале, то сразу с пяти.
   Не знаю, кто придумал эту планировку (хотя, наверняка же, прадед Федор Кирьякулов, а может быть и баба Липа увлекалась пентагонами), но, возможно, именно поэтому все семейство дяди Миши предпочитало находиться где-либо еще помимо дома - в многочисленных пристройках, верандах и беседках. Это вообще штука у нас популярная - веранды, пристройки и беседки; каждый, кто строит дом, через какое-то время начинает пристраивать к нему всякое - более всего это, конечно, диктуется спросом на жилье со стороны отдыхающих, но нельзя исключать и простую искреннюю любовь наших людей к верандам и беседкам, такую, например, какая была у дяди Миши. Он ведь не в последнюю (а, может, и в первую) очередь заслужил свое раннее прозвище - Манилов, благодаря этим беседкам.
   Дело в том, что дядя Миша чрезвычайно отличался от всех других наших сельских мужиков. Отличался в ту сторону, что совершенно ни черта не мог делать руками. А это, сами понимаете, в селе дело редкое - в селах даже самый откровенный олух чему-то да научится, жизнь заставит, а дядю Мишу вот жизнь не заставила. Потому что дядя Миша работал в пионерлагере завхозом, жил в каменном доме-пентагоне, имел "Волгу" и цветной телевизор, а для работы руками всегда мог кого-то нанять. Поэтому односельчане, заходя во двор к дяде Мише, часто заставали его пьющим чай в беседке со своей женой Александрой Андреевной (а впоследствии с иными женщинами). Возможно, при этом даже присутствовал оттопыренный в сторону мизинец, как показывают в кино про пьющих аристократов. Дядя Миша никогда никуда не торопился, пил чай, кушал мед и вел беседу медленно и расслабленно, любил поговорить на отвлеченные темы, цитировал Омара Хайяма. Чистый тебе Манилов. Кушал мед, да. Дядя Миша держал ульи и пчел, делал мед. Поэтому, когда мы говорим, что некий человек ни черта не может делать руками, мы в некотором роде преувеличиваем, так как любой человек на что-либо да годен. Так вот дядя Миша был годен делать мед. А не годен был, например, ловить рыбу, что в нашем селе считалось чуть ли не непристойностью. Кроме дяди Миши Кирьякулова, на нашей улице не умел ловить рыбу, пожалуй, еще только один человек - дядька Хавалиц.
  
  - Хавалиц -
  
   Хавалиц был человеком противным, и никто его в селе не любил. К тому же ходили упорные слухи о том, что Хавалиц ищет клад. В каждом селе есть свое поверье, так вот в нашем было такое, что, якобы, помещик Юрьев, удирая от советской власти, зарыл клад, и почему-то все считали, что зарыл он его на участке Хавалица (участки нарезали в 30-х, а потому очень возможно, что та земля и принадлежала раньше беглому Юрьеву, старики-то все знают) и, судя по всему, Хавалиц тоже так считал - сведения о том, что он ищет клад, выглядели очень достоверно - во двор он к себе никого не пускал, лишь по крайней нужде, врачей, например, или милицию, а те, кому удавалось заглянуть через забор, утверждали - роет, и в огороде сплошь ямы кругом.
   Общался Хавалиц только с моим дедом Василием, хотя тот тоже его не любил. Но приходилось терпеть - Хавалиц жил напротив нас. Не прямо напротив, а чуть наискось (прямо напротив жили Ивахненки). Не любил дед Хавалица за то, что тот постоянно напрашивался по-соседски на рыбалку, а рыбу ловить не умел и только мешал, но отказать дед не мог, опять же, по-соседски - дед Василий был деликатным и безотказным. А вот Ивахненки, например, тоже хорошие рыбаки, отказывали Хавалицу легко - посылали нахер.
   Я почему Хавалица так запомнил - дед всегда приводил его в пример, когда я совершал какой-то непростительный проступок на рыбалке, например, запутывал удочки. По словам деда, Хавалиц всегда кидал удочку в то место, откуда ты только что достал рыбу. Вот такая хитрая гнида. Так что, когда я чего натворю, дед обзывал меня "Хавалицом" и материл.
  Ну и из-за клада, конечно, запомнил. Дети любят всякое про клады, таинственное, читать и слушать. На этом половина детских книжек стоит - на кладах, "Том Сойер" там, "Кортик" и "Бронзовая птица". Помню, в детстве сам клады зарывал. Купила мне мама как-то набор солдатиков - индейцев, а тут как раз во дворе стояла банка голубой краски - видимо, ремонт делали, красили беседки или веранды. И я почему-то покрасил тех индейцев в голубой цвет, окунул их всех в банку. А потом глянул на них и вздохнул - голубые индейцы выглядели как-то непривлекательно. И я решил их хоть как-нибудь полезно использовать - зарыть в землю в виде клада. Зарыл, веточкой пометил, а на следующее утро бегу на то место, а там стоит экскаватор и уже ковшом выворотил всю землю, как раз в том месте, где я индейцев зарыл. Это дед вызвал экскаватор рыть яму под канализацию. Вот какие были шансы на то, что я зарою своих индейцев как раз в том месте, где дед решит устраивать канализацию? Или на то, что дед решит устраивать канализацию как раз в том месте, где я зарыл индейцев? Один из миллиона, двор-то большой. Но такое мое счастье. Я если бы и сундук с бриллиантами куда-то зарыл, туда бы точно через час экскаватор приехал выгребную яму копать (это воспоминание заставило меня напрячься по поводу денег, спрятанных во флигеле под линолеумом, но я быстро успокоился - решил не параноить).
  
  - Простаковы -
  
   Посидев у дяди Миши с бабой Липой, пошел к своим (дядя Миша и баба Липа тоже свои, но надо же было как-то выразиться) - по пути увидел могилу дядьки Хавалица, он и здесь устроился по-соседски, напротив и наискось.
   Сел на скамейку под нашей алычой, налил себе водки, отломил краковской колбасы, выпил, закусил. Бабушка, дед здесь, прабабка моя - Настя, прадед Мирон и два дедовых брата - Иван и Михаил (Иван утонул в море, еще молодым, в 1954 году, а Михаил умер в конце 80-х, выпить любил). Прадеда Мирона я не застал, как и Федора - они оба умерли незадолго до моего рождения. Но, в отличие от Федора, о живом прадеде Мироне у меня имеется фотографическое воспоминание - у нас дома было фото в альбоме, на котором моя тетка Оля, еще девочкой (лет двенадцать ей там), сидит в нашем дворе на раскладушке (улыбается, щурится на солнце), а позади нее виднеется какая-то куча тряпья - одеяло или телогрейка, не разберешь; так вот, когда я в очередной раз рассматривал это фото (оно мне нравилось), тетка Оля это заметила, взяла фото в руку и рассмеялась - говорит: "Да это же дед Мирон". Я удивился. "Где же?" - говорю. "Да вот", - тетка показала на ту кучу тряпья, - "спит пьяный на раскладушке". Бывают такие фотографии, которые могут истолковать только их персонажи - расшифровать в куче тряпья на раскладушке деда Мирона могла только тетка, потому что это она там с ним сидела (это если не считать фотографа, который, кстати, черт его знает, кто был). Ну, и я теперь знал. В этом вижу смысл фотографий - человек умер давно, а вот на некой фотографии он спит пьяным, и все у него хорошо, не каждый даже его разглядит, в некотором роде там присутствует только его эманация (все это довольно сложно).
   Вспомнив тетку-девочку на раскладушке, я как-то даже повеселел - налил себе еще полстакана и выпил за всех.
   Помимо той фотографии, где дед Мирон спит невидимкой в куче тряпья, он есть еще всего лишь на одном фото - в гробу. Гроб стоит на табуретках во дворе (отцовского дома деда Василия - там жила потом прабабушка моя Настя, а с ней - дедов младший брат Михаил), а вокруг него все - дед Василий, брат его Михаил, бабушка моя, Мария, дядька Вова, моя мама и прочие люди, многих из которых я знал - родственники и односельчане, все молодые, серьезные, печальные, их лица хорошо видны и красиво отточены скорбью, как в кино у артистов - хороший, видимо, был фотограф, умеющий снимать характерно. А деда Мирона и тут не очень видно - лежит себе и лежит покойник в гробу. А на следующем фото уже идут люди по полю - процессия, немноголюдная, снятая издалека, люди маленькие и будто в тумане размыты фигуры; фото темное такое, не серое даже, а коричневое, как та глина, в которую прадеда Мирона зарыли.
   У Федора же, другого прадеда, фотографии с похорон вышли намного торжественнее - я бы так выразился: "несколько в ином стиле". Фотокартина похорон Мирона - это украинский сельский реализм 19-го века, "земля, панщина, волы и тяжкая селянская доля", у Федора же это реализм сугубо социалистический - "в труде и борьбе, вперед, товарищи, в светлое будущее". Я ведь уже говорил - дядя Миша Кирьякулов, бабушкин брат, работал в пионерлагере завхозом. Поэтому прадед Федор был похоронен со всеми возможными почестями - из лагеря "Волна" были согнаны все пионеры, которые стоят на всех фото с венками в ряд, а потом с этими же венками идут длинной бесконечной процессией на кладбище - как у какого-нибудь Брежнева или Высоцкого. Эти фото, в отличие от снимков с похорон Мирона, яркие, светлые, летние - на них, кажется, не видно ни одного родственника или односельчанина, только пионеры, и лица у них, конечно, серьезные, сообразно моменту, но на них, разумеется, нет скорби (все же хоронят чужого им человека), а только лишь долг, рвение и пафос, с небольшим налетом скуки (это же начало 70-х, "совку" еще двадцать лет жить - так что, до того времени, когда лица людей на официальных фото сменят выражение: "пафос, долг и немножечко скуки" на "тотальную скуку", остается еще лет десять). Скорее всего, дядя Миша Кирьякулов согнал всех тех пионеров на похороны своего отца под предлогом, что прадед Федор был ветераном войны (он действительно им был - я читал в Интернет-базе наград, что Федор Кирьякулов служил ездовым и получил медаль за то, что перевез через реку Тису в Югославии какие-то боеприпасы, при этом застрелив трех фашистов из винтовки).
   Помню, в детстве я всегда удивлялся, рассматривая эти фотографии - на кой черт это вообще было нужно, фотографировать похороны (несмотря на явные художественные достоинства снимков с похорон Мирона и эксцентричный пионерский пафос картины похорон Федора)? Впоследствии я узнал, что фотографировать похороны было раньше широко принято - и у нас, и вообще в мире, оказалось, что это давняя традиция - фотографировать покойников, раньше их даже наряжали в выходные одежды, усаживали между собой с помощью специальных каркасов (чтобы мертвецы не падали) и фотографировались всей семьей. Ничего не могу сказать, не вижу в этом ничего плохого, хорошего или странного, люди могут выбирать разные способы уважить своих предков - некоторые вот жен живьем раньше хоронили (я читал в сказках "Тысячи и одной ночи", кажется, хотя до конца не уверен) вместе с мертвыми мужьями, коз разных и кур, кухонный инвентарь и драгоценности, провоцируя тем самым последующие поколения грабить и осквернять могилы. Одним словом, что я хочу этим сказать - мне сейчас трудно понять, что могло заставить моих родственников в начале 70-х годов приглашать фотохудожника и сгонять пионеров на похороны моих прадедов, но уверен - они имели к тому какие-то резоны.
   Размышляя о покойниках, я выпил еще водки, пересел со скамейки в траву под дерево алычу, прислонился к нему спиной, вытянул ноги и заснул - это было приятно, умиротворительно и покойно, заснуть здесь под алычой, потому что на участке бабы Липы с дядей Мишей Кирьякуловым, там, где ракушкой могилки обложены - тоже уютно, но там голая степь, и солнце припекает, как на пляже, там не заснешь, а здесь, у Простаковых - лесок и своя личная алыча, сам бог велел присесть, прислониться, выпить и прикорнуть на полчасика. "Здесь даже темно", - подумал я, засыпая, - "как в тех кинофильмах, в которых показывают сказочный таинственный лес в том месте, где вот-вот что-то должно приключиться - например, переход в иное измерение посредством дупла в дереве или кроличьей норы". "Довольно будет интересно, если меня сейчас здесь укусит змея", - подумал я еще (это не было досужей фантазией - в детстве я как-то увидел на этом самом кладбище отвратительную черную змею, которую больше никогда и нигде не встречал в наших краях, она вылезала из норы в чьей-то могиле, прямо как в тех ужасных кинофильмах, где змеи вылезают из глазницы чьей-то черепушки, и наблюдать это было крайне неприятно). Впрочем, засыпая, я знал наверняка - никакая змея меня, конечно, не укусит, а проснусь я через час с головной болью и жаждой, на какой случай поставил рядом с собой бутылку пива.
  
  - За удочкой -
  
  С кладбища я не пошел прямо в свой флигель, а заглянул еще на базар. Базар был самым опасным для меня местом - там многие могли меня узнать, но я должен был купить удочку, потому что какой смысл идти на Змеиный мыс без удочки?
  Будучи пьян и разморен, я немного переборщил с конспирацией - надвинул кепку на лицо так, как это делают беглецы в голливудских фильмах - слишком. Впрочем, люди на базаре могли запросто принять меня за пьяницу, который прячет подбитый глаз - такое здесь не новость. Так что сильно я не выделялся - пьяница с "бланшем" имеет право купить себе удочку. Но на всякий случай к базару подошел осторожно, глянул издалека - нет ли знакомых с краю. Но на краю стояли какие-то приезжие - продавали сушеных бычков. Я знал, что эти бычки наши, местного вылова, а приезжих торговцев-перекупщиков местные жители, особенно рыбаки, не любят, потому что вынуждены отдавать им товар по бросовой цене - базарная мафия. Ну да плевать на них.
  Обойдя торговцев бычками, я все так же осторожно сунулся в ряд (больше всего опасаясь встретить там Веру Александровну - библиотекаршу; библиотека была в двух шагах от базара, через дорогу, и Вера Александровна успешно совмещала работу библиотекаря с торговлей на рынке, попросту видела, когда кто-то заходил в библиотеку и, попросив соседей присмотреть за товаром, шла выдавать книжки, потом возвращалась на базар - продавала там надувные матрасы, мячи, плавки, резиновые тапочки, халаты, полотенца, в общем, всякую такую всячину, которую отдыхающие забывают привезти из дому и вынуждены покупать на месте; в детстве я изрядно времени провел в библиотеке, и потому Вера Александровна могла узнать меня в лицо, даже в надвинутой на глаза кепке) и тут же нашел искомое - какой-то мужик продавал готовые поплавочные снасти и бамбуковые удилища, товар для новичков и ленивых - я купил с радостью, потому что был пьян и ленив; никогда толком не умел мастерить удочки, а тут бы и вовсе леской в ушко крючка не попал. Купил, в общем, удочку (с запасками, конечно - крючки там, грузила, у нас без запасок нельзя - камни), а на выходе еще и пару вязок бычков. Дорого, сволочи, продавали, проклятые спекулянты. Но денег у меня было до черта, поэтому плевать на них. Затарился еще пивом рядом в гастрономе. Так я собирался провести вечер.
   И, что вы думаете, провел. Пил пиво, ел сушеных бычков, сидя на проволочной кровати в своем флигеле, курил. Душно там было, как в аду. Но мне нравилось. Нравилось сидеть там и истекать потом. Нравилось провонять одновременно бычками, пивом и сигаретами. Это создавало особенный уют. Особенный уют холостяцкого флигеля в приморском поселке. Я подумал, что мне там не хватает только бобинного магнитофона. С головками, смазанными одеколоном. И поставить на него бобину Высоцкого. В общем, я был доволен.
   Включив на телефоне будильник, заснул. Не сразу, конечно. Жарко, кровать проволочная - час еще ворочался, пару сигарет выкурил.
  
  - На Змеинку -
  
   Встал затемно, в четыре утра - на Змеинку путь недолог, c полчаса чистого ходу, но нужно еще наловить мидий, так что как раз рассветет. Спустился на берег по новой лестнице - эта лестница то немногое, что изменилось в моем родном селе за время моего отсутствия - ее торжественно открыли к какому-то очередному Дню Независимости (я случайно увидел эту новость в Интернете - на фото было все районное начальство в вышиванках, а также снятые в прыжке народные танцоры в шароварах). Старая лестница мне нравилась - бетонные плиты, врытые в землю, они выглядели просто и непритязательно, как примитивное искусство. Сейчас же плиты были заменены на новые, а на самом верху красовалась псевдогреческая вычурная арка (такие любят ставить турки на входе в свои фабрики-лохотроны). Впрочем, арка мне тоже понравилась - вкупе с новыми балясинами новая лестница напомнила мне старые советские крымские санатории - люблю такой стиль.
   С мидиями я рисковал - надеялся на свой детский опыт: живые мидии всегда можно было найти в море в определенных местах, я их все знал, но все же, мало ли, может быть, за столько лет все поменялось, экосистемы там, ареалы, черт их знает - риск был велик не найти ни черта, а просить лопату и копать червей в огороде у хозяйки я постеснялся, да и поостерегся, чтобы не привлекать внимание, тем более что с червями здесь всегда было туго, настоящий геморрой их здесь искать - кругом глина и песок (помню, однажды в детстве копал червей для рыбалки на клумбе в пионерлагере и нашел в земле бутылку, запечатанную сургучом, а внутри бумажка виднеется, скатанная в трубочку. Заинтриговало это меня, конечно, распечатал, достал бумажку, раскатал. А там написано: "Привет пионерам будущего от пионеров 1977 года!" А я, значит, бутылку эту году в 82-м выкопал, не великой древности оказалась реликвия).
   Первое место, где, как я помнил, должны быть залежи мидий - напротив того самого пионерлагеря. Туда и пошел сразу. Разделся на берегу, достал бутылку "Джека Дэниэлса" (вот и пригодилась вторая) и хорошенько отхлебнул. Согрело меня сразу - и тело, и мысли, сразу как-то легче стало лезть в воду. Подумал, что именно этого мне не хватало в детстве - согрева, лезть в холодную воду за мидиями всегда было настоящим мучением - там же зайти надо по пояс, а то и по грудь, а потом, нащупывая ногами на дне мидии, бывало, удавалось достать их оттуда ногой же, ухватив пальцами, но не всегда - иногда приходилось наклоняться, нырять, хватать руками, а ведь холодно, противно. Дети, конечно, существенно страдают без выпивки, оставшись наедине с природой.
   Мне повезло - экосистема не поменялась, и нашел я мидии в первом же месте - напротив пионерлагеря "Волна", родного для меня лагеря, хоть я там, разумеется, никогда не проводил время как пионер, но, вы помните, бабушка работала там ассенизатором, а дед - сторожем.
   Раньше здесь всегда натягивали такие канаты с поплавками, вроде как в бассейнах делают, чтобы разделять плавательные дорожки - на эти канаты вечно цеплялись такие красивые жуки-плавунцы, черные и блестящие, как антрацит (люблю это слово). Сейчас канатов не было, но место я помнил хорошо - ходил, шарил ногами, доставал и складывал в кулек живые мидии (мидии, кстати, тоже похожи на антрацит), умудряясь еще держать в одной руке бутылку виски (нарочно не оставил ее на берегу - и так приходилось все время поглядывать, не приближается ли кто к оставленной мною одежде, а то у нас с этим быстро; ну и шортов с футболкой мне, чуть что, не жаль, а вот распрощаться сразу с выпивкой я не хотел) и из нее отхлебывать.
   Мидии это вообще штука у нас сакральная, такая же, как креветки, мидии у нас любят.
  
  - Мидии и козлы -
  
   Особенно их любят дети. Не кушать, а для рыбалки. Мидии у нас никто не ест - в Крыму едят и отдыхающим продают на палочках, а у нас почему-то не принято. В отличие от креветок - креветок у нас едят даже сырыми.
   А вот для рыбалки мидии - золото. Для простой, детской, любительской рыбалки, с берега. Потому что для рыбалки с лодки мидии не годятся - в глубине рыба злая, а мидия слишком мягенькая наживка, чтобы на нее ловить, в глубине ловят на мясо, сам-на-сам, опарыша и червя, редко - на креветку. А для ловли с берега мидия - золото. Ну или еще лучше - с козла.
   Козел это тоже в некотором роде золото. Я имею в виду эти строительные подмости, сбитые из досок, на которых маляры часто работают, ну и у нас с них принято фрукты в садах собирать - в каждом дворе есть пара таких козлов, в пионерлагерях тоже их полно. Но, несмотря на то, что их кругом полно по селу, вынести такого козла на берег и затащить его в воду - штука непростая. Детям козлы не дают - они в хозяйстве нужны, в пионерлагере попробуй его укради - козел это вам не мячик и не сетка для пинг-понга, его красть вдвоем-втроем нужно, а если сторож заметит, то как ты с козлом от сторожа убежишь? Так что козла на море могли вынести только добрые взрослые. Ну или пьяные. Которым вдруг взбрело в голову вытащить на море деревянного козла. С той же целью - половить с него рыбу. Причем, человек, вытащивший по-пьяни на берег козла, как правило, назад в гору его не потащит - вниз-то он его тащил для развлечения. Развлекся и хватит, а тащить на гору - это уже наблагодарный труд. Поэтому такой дареный козел всегда оставался на берегу (или его так и бросали в воде, и козла потом волнами сносило к берегу), чему дети были и рады - с козла можно было ловить несколько дней, пока он кому-то неленивому снова не понадобится, и этот неленивый человек не затащит его назад в гору и будет потом собирать с него вишни в саду.
  
  - Берегом, по песку -
  
   Всегда любил эту песенку: "На речке, на речке, на том бережочке, мыла Марусенька белые ноги". Из какого-то кинофильма. Во-первых, потому, что бабушку мою звали - Маруся. А во-вторых - из-за того, что там про песок. Потому что море это не только вода, но и песок. Приведи слепого человека на море, он еще до воды не дойдет, а уже понимает, что море близко - как только ногами на песок ступит (хотя слепой-то, пожалуй, море еще километров за десять по запаху учует. Неудачный пример про слепого. Да и в песне, вроде не поется про песок - показалось). Но песок... Я, честно признаться, уже полчаса думаю, как объяснить, что где море, там песок так же важен, как и вода. Трудно это объяснить, потому что кругом, куда ни глянь, во всех произведениях искусства, особенно кинематографических, море - это вода, а также всякие с ней связанные катаклизмы, вроде шторма. Ветер, шторм, буйство природы - это кинематографично. А песок, он спокойный. А еще песок теплый и даже иногда горячий. Вот в детстве - искупаешься в море, выбегаешь на берег и бросаешься пузом (животом) на теплый песок. А он тебя обнимает, как родного. И ты думаешь (вернее, не думаешь, а понимаешь), что ты дома, это твой песок. Дети часто в песке лежат - детям нет нужды об имидже заботиться, о том, что у тебя весь живот и спина в песке, и ты выглядишь непрезентабельно. Взрослые стараются улечься на подстилку, и песок, чуть что, отряхивают, пекутся об имидже. Детям это неведомо.
  Еще на ощупь. Набираешь жменю мокрого песка и сжимаешь, и он у тебя в руке в грудку лепится. Можно фигуры разные делать. Насчет этих фигур я никогда не был особенно настроен, даже в детстве, но люди любят лепить всякое из песка, а я люблю смотреть на уже готовое, когда кто-то вылепит, например, крокодила. Или еще дети любят лепить дворцы. Вот это интересно, когда дворцы лепят. С лестницами там и балконами, на которых принцессы ждут принцев, смешно. И еще такие рвы и канавы, туда воду запускать удобно. Такие дворцы я люблю. Обычно, когда утром идешь по берегу, там возле воды вчерашние дворцы стоят. Их размывает потихоньку, или люди ногами рушат, бегуны, например, те, кто для здорового образа жизни по утрам бегают. Им же скучно бежать, и они нарочно ногами на дворцы наступают.
  Еще по песку ходят босиком. Я все детство проходил босиком. Нельзя сказать, что я жил как африканец, совсем уж без обуви, но помню, что в детстве у меня не было в ней большой потребности, так что вполне возможно, что мама могла на этом сэкономить, отправляя меня в село. Приехал в город - покупай башмаки, на лето в село - чеши босой, удобно. Одна неприятность - полно у нас на местности всяких омерзительных колючек. Это если с песка сойдешь, к примеру, гуляя где-то по степи, то часто-густо можно ноги исколоть, загнать в палец какую-то дрянь, занозу - их потом иглами выковыривают.
   Здесь каждый метр мне знаком, каждая пядь и каждая унция. Кажется, выше, когда я писал про поселок Першотравневое, в котором родился, то говорил про детские ареалы. Детям, мол, много места не надо. Так вот здесь был мой ареал - мое маленькое место, этот берег. Там, куда я спустился по новой псевдогреческой лестнице, раньше стоял наш сейф (в сейфах на берегу рыбаки хранят свое барахло - лодочные моторы, снасти, одежду). Туда мы спускались с дедом, когда выходили на рыбалку, собирали там свои манатки - сейф у нас был самый большой среди всех рыбаков на селе. Запах, помню, внутри стоял - не каждому дано вынести. Впрочем, рыбаки такое любят и узнают - запах затхлых рыболовных снастей - рыба, соль и вода; соль, вода и рыба (я бы, ей-богу, чтобы по-настоящему попрощаться с дедом, не на кладбище бы к нему пошел, а кабы здесь остался тот сейф, то зашел бы внутрь и вдохнул разок тот воздух, потому что это и была бы его, деда, настоящая эманация (я уже где-то раньше употреблял это слово? Интересно, что оно означает). Увы, сейфа больше нет, а потому буду искать иные дедовы эманации, благо есть они). Здесь же и лодка раньше наша стояла - "Южанка", латаная-перелатаная (лодки часто бьет зимним льдом, когда льдины штормом выбрасывает на берег - даже если затащишь повыше, на бугор, не всегда помогает, так что каждую весну надо проверять, латать, заливать щели смолой).
  Дальше, где я в воду залазил, мидии собирал - там пионерлагерь, скамейки под навесами, на этой скамейке, помню, с девчонкой целовались-сидели (я эту любовную историю, пожалуй, обрежу - какое-то не то настроение, чтобы об этом писать. Я же, вообще-то, иду по берегу, набрав мидий, на рыбалку, на Змеиный мыс, и под это дело все как-то больше детское в голову лезет - игры, баловство всякое, рыбалка с козла (хотя я, конечно, все это пишу позже, во флигеле, вы знаете, но все же), а романтическая линия что-то не пляшет) в юные школьные годы и с пацанами во всякие игры играли - чаще всего попросту прыгали с этих навесов в песок, кто дальше (опять про ту девчонку вспомнил, да что ж ты будешь делать. Я ведь и познакомился с ней здесь же, на этом же месте. Валялись с друзьями на пляже, курили, и тут она подошла, так и познакомились. Но больше уж про нее не буду - ухожу с этого места).
  Чуть дальше от лагерного пляжа - наш семейный ареал. Здесь, во-первых, под горой стоит сейф Ивахненок (по сравнению с нашим, у них сейф совсем мелкокалиберный), и тут же, возле сейфа - их лодка. Здесь у нас было принято семьей располагаться на пляже - те самые мои дядька Вова и тетка Люда с моими кузинами всегда здесь раскладывались, когда на пляж приходили. Это у них была целая китайская церемония - не знаю, откуда взялось, видимо, от того, что поначалу кузины Наташа и Людочка были маленькие, и им нужно было устраивать шалаш, чтобы они не обпеклись на солнце. Потому что ни мама моя, ни, скажем, тетка Оля, никогда таким не занимались - просто брали покрывало, чтобы на нем сидеть, и полотенце, чтобы вытираться, не говоря уже обо мне - я на море никогда ничего не брал, а, искупавшись, лицо вытирал майкой, остальное сохло само собой, валялся же прямо на песке. Дядька же, идя на море с Людочкой и Наташей, кузинами, устраивал целую церемонию - выстругивал четыре палки (такие круглые лопатные держаки или же квадратные рейки, он их заострял снизу, чтобы были как кол и втыкались в песок), брал простыню и бечевки, чтобы, значит, ими приматывать простыню сверху к воткнутым в песок кольям - получался навес, под ним можно было сидеть, и на тебя не попадало солнце. Якобы. Потому что солнце всегда светит сбоку и с разных сторон - законы физики, а халабуду эту как поставил, так она и стоит. Поэтому люди под такими навесами вечно перемещаются, кому солнце светит, ссорятся за место. Мне всегда смешно смотреть, как люди отдыхают на пляже под халабудами из простыней. Такое бесполезное занятие, но вот такой был церемониал у дядькиной семьи - иначе им, видимо, некомфортно было на пляж ходить. Мама же моя или тетка Оля, когда шли на пляж с дядькой и кузинами, под халабудой не ложились, а раскладывали покрывало рядом, не участвовали в борьбе за место. Я и подавно - лежал рядом в песке. Это когда вообще ходил на пляж со всей семьей - а бывало это чрезвычайно редко, групповые семейные купания не для меня. Одно мне в них нравилось, в этих семейных купаниях. Раньше ведь, при совдепии, пластиковых бутылок не было, и напитки не продавали на каждом углу, как сейчас. Поэтому люди брали с собой на пляж ситро в стеклянных бутылках и, чтобы охладить, зарывали бутылки в песок у воды - паршивенько это, честно говоря, охлаждало, потому что вода летом теплая, как чай, но мне нравилось. Просто эстетически - торчат из песка горлышки бутылок. Откопал - выпил. Такой церемониал мне нравился. Стоит ли говорить, что дядька обязательно брал на море ситро в бутылках и их так охлаждал, если уж он палки строгал для шалаша и тащил их на пляж с простыней. Конечно же, он брал и ситро.
   Здесь же, если встать рядом с лодкой Ивахненок и смотреть вверх на гору мимо их же сейфа - отхожее место отдыха. Это сверху на горе такая выемка - со стороны моря ее скрывает растительность, кусты, а от пионерлагеря отделяет проволочный забор. Там, в этой укромной яме, любят собираться алкаши, малолетки и всякое прочее хулиганье. Чтобы выпить водки, покурить и пообщаться в живописном месте. Место удобное тем, что скрыто от взоров, никто их там не видит, зато они видят всех - идет, скажем, какой-нибудь мелкий пацан снизу по берегу или сверху по лагерю, так эти хулиганы его из своего укрытия увидят, чтобы подойти и деньги забрать, например, или просто избить для развлечения. Я и сам там, бывало, в детстве сиживал с друзьями. Один там минус - говно. Эти же люди, которые там отдыхают, там же и по нужде ходят, ладно по малой - в кусты, но и по большой ведь далеко не уходят. Так что, где пьют, общаются, там же и кучки кругом, вонища от них. Впрочем, времена сейчас иные и люди другие, это все раньше было - советский человек, вообще, к говну был привычен и терпим.
  
  - О говне -
  
   Всегда удивляюсь людям, молодым, которые нынче в коммунистов играют и любят "совок". Вот намедни, когда сюда в поезде ехал - иду из вагона-буфета пьяным по коридору, а там в каком-то купе одна женщина говорит другой: "А я вот смотрела передачу-интервью Ксении Собчак с вот этим молодым коммунистом... боже... как его... ну писатель еще... черненький такой...". "Шаргунов", - подсказал я ей на ходу, мысленно сплюнув. "Да-да, Шаргунов", - затарахтела женщина мне вслед.
  Так вот это все от недостатка погружения. Фильмов насмотрятся молодые люди или книжек начитаются. А в книжках и фильмах говорят только о хорошем, о подвигах всяких и людях высокого полета, там же вам не скажут, например, о говне. О том, что советский человек всюду срал и вонял. Я бы, когда изобретут машину времени, отправился на ней прямо сюда, в свое село, пройтись по памятным местам, поностальгировать, вот прямо, как сейчас делаю, только по настоящим местам, тогдашним, не искривленным во времени, а с собой бы прихватил парочку таких вот молодых коммунистов. Ходил бы с ними и радовался, получал бы двойное удовольствие - от созерцания родных мест и мучений этих попаданцев. Шаргунова бы, дебила этого, прихватил, заставил бы говна понюхать.
  У нас таких мест (подходящих для погружения в атмосферу) было несколько. Во-первых, общественный туалет в центре. Не совсем в центре, а за клубом. Клуб смотрит фасадом на тот пятачок, где автобусы останавливаются, а вот если пройти за клуб, по направлению к морю, то там на пыльной дорожке стоял тот знаменитый общественный сортир, один на все село. Деревянный, с двумя очками, к которым не подойти-не подобраться. Дыры там были в стенах такие, что впору окружающую природу созерцать, а внутри к очкам не подойдешь - кругом отложения, сталактиты и сталагмиты, говно даже на потолке висело, не говоря о стенах, так что сходить там можно было разве что на цыпочках. Сидели когда-нибудь орлом на цыпочках? А советский человек сидел. Этот сортир сгорел потом во время большого пожара 1982 года, когда весь бугор выгорел над морем вместе с реликтовым колхозным виноградником (он там в дикую рос, оставался от давно распущенного рыбколхоза), и вся та поляна за клубом вместе с сортиром и его сталактитами.
   Второе место - еще одна дорожка к морю, начало ее между нашим домом и домом Кириченок, других наших соседей; дорожка поначалу идет между нашим с Кириченковым заборами (не забывайте, это же все реминисценции - этой дорожки давно уже нет, Кириченки ее прихватили еще в начале 90-х), потом круто поворачивает направо, идет между забором пионерлагеря и заборами Кириченок, бабы Нади Буги, Кирьякуловых (это дядя Коля Шпак, наш родич), еще одних Кирьякуловых (ясно, что тоже родичи, тетя Тина Кирьякулова - двоюродная сестра моей бабушки), Порохней (тоже родичи, но очень дальние), а потом круто налево и уже идет между лагерем "Волна" и лагерем "Огонек", а потом выходит к деревянной лестнице на пляж. Вот эта дорожка тоже всегда была засрана, как адова клоака. А все потому, что скрыта от глаз, и всякий на море бегущий ("среди бегущих первых нет и отстающих" - вспомнилось из песни; когда выпьешь глоток, сразу начинаешь из песен всякое вспоминать) не упустит шанса облегчиться. Эта дорожка тоже ведь была местом сакральным - как бы так объяснить, ну что-то вроде портала к морю для своих. Чужие идут к морю в центре, возле магазинов, клуба и того знаменитого сортира со сталактитами, а про эту дорожку между нашим и Кириченковым двором не все знают. Опять же - я иначе как по ней к морю не ходил, потому и сакральная лично для меня. Для меня, Ивахненок, Кирьякуловых, только, пожалуй, не для Кириченок, которые умудрились ее к огороду захапать, а на море с тех пор ходят кругом.
   А третье место - дикий пляж, который местные называют: "Гирло". О нем чуть позже расскажу, когда дойду.
  
  - Дальше берегом -
  
   Дальше - та самая деревянная лестница, что спускается от "сакральной" дорожки к морю, описанной в предыдущем скетче "О говне". Концептуально, ценность любой лестницы в вашем личном мироздании зависит от того, сколько раз на нее ступала ваша нога. К примеру, лестницы в вашем доме, в котором вы прожили десятки лет, ходя туда-сюда вверх-вниз (если же дом с лифтом, лестница теряет свое значение, возможно, вы за многие годы так и не посетите некоторые из ее пролетов). Я сейчас не имею в виду привычку некоторых людей проводить время на лестничных площадках - пить там и курить, эта привычка - удивительная "совковая" гнусность, происходящая от неуюта людских жилищ и дефицита иных, приличных, мест для общения, а имею в виду лестницу-копилку твоих настроений. Вы понимаете, о чем я: идешь ты с утра в школу - отвратительное настроение, из школы - наоборот, приподнятое; или там с родителями на демонстрацию, в кино; или выезжаете на юга с чемоданами, гупаете ими по ступенькам; или девушку к себе ведете (паче чаяния); или тащите новогоднюю елку; а другой раз несут вас вниз на носилках санитары, а то и, например, покойником в гробу, если санитары не успели - лестница все это собирает, помнит. Я так думаю всегда, когда по старым лестницам хожу в домах, скажем, где-нибудь во Львове. Думаю, сколько людей прошли здесь своими ногами - возможно, это были приличные и интересные люди, оставили свой след (не бойтесь, я не буду снова употреблять слово "эманация"). Однако же, не исключено, что есть дома, а в них подъезды и квартиры, где сроду никто приличный не жил, а веками живет всякая сволочь - например, есть такие дома в центрах городов, где всяким заслуженным коммунистам выдавали квартиры и прочей подобной сволочи - ментам, кагэбистам или советским писателям, и лестницы там тоже веками накапливают их сволочизм (это я, конечно, не серьезно, я не очень верю в экстрасенсов, а самолично не могу отличить сволочную лестницу от несволочной - никакое внутреннее чувство мне ничего не подсказывает). Но я отвлекся от лестницы к морю. Эта деревянная лестница чрезвычайно ценна для моего внутреннего мира - быть может, именно по ней я ходил чаще, чем по любой иной лестнице. Я и мои детские товарищи (вернее, наши ноги) так хорошо выучили эти ступеньки, что мы привыкли сбегать по ним вниз с сумасшедшей скоростью, удивляя и пугая тем самым новоприбывших отдыхающих - лестничных новичков, осторожно отсчитывавших ногами ступеньку за ступенькой. Так можно было всегда отличить автохтона от приезжего - по скорости спуска по лестнице.
   Еще метров пятьдесят дальше по берегу - лагерь "Огонек". Кажется, сейчас он банкрот, жизни в нем не видно. Вообще, невезучий лагерь, давно лишившийся своего пляжа - еще в мою здесь бытность. Не по корыстному умыслу людей, как это обычно бывает, а по воле природы - море часто подмывает берег, иногда отхватывая куски пляжа и даже откусывая чуток от горы - в некоторых местах, например, у лагеря "Волна", под описанным выше отхожим местом отдыха, гора раньше была покатой, а сейчас стала совсем отвесной - море выело, но пляж пощадило, а вот "Огоньку" не повезло - там море отхватило почти всю полосу пляжа, оставив немножко места под самой горой, где и ютились несчастные пионеры, с завистью поглядывая на соседние лагеря, где у пионеров были огромные пляжи и целые залежи песка. Например, как в следующем по ходу лагере - "Чайке".
  У "Чайки" пляж огромный (я как раз здесь иду), еще и с неровностями такими, как дюны и барханы в пустыне, там особенно приятно было лежать пузом в песке, кататься по этим барханам. Здесь, напротив "Чайки", любил рыбачить отец, в те редкие разы, когда он приезжал к нам в село. Заходил по пояс в воду с поплавочной удочкой и ловил там тарань. Почему-то он излюбовал именно это место - напротив "Чайки", я никогда не понимал, почему - я любил другие места, а это не считал особенно рыбным, но отца все устраивало, да и ловил он там, на удивление, неплохо.
  За "Чайкой" - несколько микро-пансионатов, названий которых я не помню, по паре деревянных фанерных домиков на каждый; в каких-то из них иногда останавливался отец (возможно, потому он и ловил рыбу возле "Чайки" - идти было недалеко), там же были какие-то развлекательные заведения вроде бильярда и старого аттракциона советских отдыхающих - "набрось кольцо на палку" (сейчас, вижу, вместо них стоят какие-то питейные ларьки). А уже за ними - Гирло.
  
  - Гирло -
  
   В этом месте в море впадает невидимая река Камышеватка, которую можно увидеть только на карте. Посмотрит какой-нибудь географ-любитель на карту, увидит голубую полоску и вправду поверит, что там есть какая-то река, а на деле ее там сроду не было - только камыши и мокрая грязь под ногами. Но у самого моря эта мелкая, невидимая глазу река набирает во время приливов морской воды и разливается в такой себе приличный по размеру водоем, который (вместе с его окрестностями) у нас и называют Гирлом.
   Раньше Гирло было излюбленной стоянкой "дикарей" - автотуристов, которые избегали становиться "на квартиру" или жить в пансионатах, а вместо того располагались палатками вокруг камышиного озера, образовывая большое летнее поселение, сообщество, которое местные жители звали "Гирлом" (по месту) или "Дикарями" (по его обитателям).
   Детьми мы любили Гирло и "дикарей", часто навещали их стоянку, следуя карго-культу: увидеть чужих, приехавших издалека людей и привезенные этими людьми диковинные предметы (зажигалки, термосы, кипятильники, шезлонги, спиннинги, резиновые лодки, маски и трубки для подводного плавания, надувные матрасы, раскладные ножи, импортные сигареты и жвачки) мы могли и в селе, когда отдыхающие останавливались "на квартирах", но здесь, на Гирле, в Дикарях, они жили все вместе, коммуной, все было на виду, все предметы культа карго - девушки в солнцезащитных очках, лежа на надувных матрасах, подкуривали сигареты "Интер" красивыми бензиновыми зажигалками, мужчины открывали консервы швейцарскими ножами и готовили еду на керосинках, у каждой палатки стоял транзисторный радиоприемник, в воздухе пахло гарью от керосинок, озерным илом, бензином и дерьмом - оборудованных отхожих мест в "Дикарях" не было, да и не могло быть, место-то стихийное, неучтенное, а потому "дикари" ходили по нужде тут же - в камыши, туда же выбрасывали всякие отходы - объедки, бутылки, консервные банки. Однажды, купаясь на Гирле, я распорол себе ступню консервной банкой чуть не надвое - кровь хлестала, как из шланга, мой друг Ленчик бежал к лагерю "дикарей", крича как тот мужик с картины Эдварда Мунка, вокруг меня сразу собралась толпа туристов: поливали ногу зеленкой, заматывали бинтом, успокаивали, давали нюхать нашатырь, а после, уже дома, дед орал на меня так, что чуть стены не трескались - дед всегда на меня орал, когда я травмировался - то же самое было, когда я разбил себе колено, ныряя в море со старой баржи.
   Здесь же, на Гирле, мы ловили с моста красноперку - это если пройти вдоль озера подальше от моря - к дороге. Там озеро проходит через трубу, а поверх трубы - мост и дорога. Вот сидя на этом мосту, мы и удили красноперку - дергали изо всех сил, когда попадалась, поплавок вместе с рыбой улетал на провода электропередачи и там повисал, обкручиваясь леской. Я подумал, что если пройду туда сейчас, вдоль озера, то увижу на проводах поплавки. Как раньше. Проверять я, конечно, не пошел.
   Гирло давным-давно изменилось. Нынче здесь культурные благоустроенные пансионаты, болотистый грунт высушен, дорожки расчерчены и асфальтированы, кругом рассажены елочки и другие декоративные деревья, газоны с аккуратно подстриженной травой. И никаких, разумеется, дикарей. Никто и не поверит, что они здесь были, если рассказать. Сейчас это кажется таким же далеким, как, скажем, поселения татаро-монголов.
   В последний раз я здесь бывал 26 июня 2006 года. Тогда мы с моим детским другом Ленчиком (тем самым) и еще одним товарищем - Сережей Кипишем сидели здесь у Гирла в прибрежном кафе за пластмассовым столом на пластмассовых стульчиках, стоящих прямо в песке, пили водку, закусывали ее отвратительной холодной пиццей (все, что было в кафе из еды) и смотрели по маленькому телевизору на барной стойке матч чемпионата мира по футболу Украина-Швейцария. Вот поэтому я знаю дату - футбол помогает запоминать такие дни. Наши тогда выиграли по пенальти - я был пьян и каждый раз, когда наши пробивали, складывал пальцы крестом, мне казалось, что это имеет какую-то магическую силу.
  
  - Уже близко -
  
   За Гирлом - еще пара лагерей, один, помню, с романтическим названием "Алые паруса", популярное название, до черта раньше было этих "парусов" кругом, а еще дальше - пустой берег, значит, Змеиный мыс уже близко. Здесь, на подходе к Змеинке, бывало, селились самые дикие из "дикарей", брезговавшие даже обществом себе подобных в лагере на Гирле, а, возможно, имевшие, что скрывать, и искавшие уединения с какой-то особенной целью. Скажу прямо - это были нудисты. Явление в те времена редкое, порождавшее много слухов и домыслов. И если "дикари" на Гирле почитались местными за малое зло - рассадник антисанитарии, не слишком, впрочем, вредное, по причине отдаленности от села, то жители дальних палаток вызывали опасливое любопытство. Те редкие случаи, когда кому-то из местных удавалось застать живых нудистов в естественном виде, давали толчок всяким местным мифам о процветающих в этих местах извращениях полового толка, преступлениях на сексуальной почве и даже убийствах (попросту, этим местом пугали детей - не забредай, мол, от них чего угодно можно ожидать, всякое может случиться, вот имярек как-то забрел и пропал, и больше его не видели). Впрочем, документальных подтверждений бесчинств нудистов не было, а слухи, кажется, были просто слухами - происходившими от сексуального невежества советского человека. Зато, в отличие от гирловских "дикарей", "нудисты", кажется, сохранили свой ареал - территория здесь все еще пустая, незастроенная, дикая, нравы сейчас попроще, поэтому если вы давно не видели голого человека - добро пожаловать, они до сей поры здесь обитают.
   Я, впрочем, нудистов не увидел - утро раннее, едва начало светать. На склоне горы, в траве, пряталась всего одна палатка, возле которой сидел человек в плаще с надвинутым на голову капюшоном. Человек меня неприкрыто разглядывал, как и я его, пока шел мимо - мы оба были ранними пташками. Не знаю, был ли это нудист (возможно, когда потеплеет, он снимет свой плащ с капюшоном и окажется в чем мать родила), но врядли - скорее всего это был такой же рыбак, как я - встал рано, сейчас соберется и пойдет рыбу ловить. Потому и смотрит - изучает, куда я пойду, рыбаки всегда ревниво следят за местами. А я, конечно же, пойду на Змеинку.
  
  - Змеинка -
  
   Перед самой Змеинкой места безлюдные, люблю их - здесь уже нет никого, ни нудистов, ни "дикарей", ни всяких прочих отдыхающих. Только волны подмывают берег, укрытый толстым ковром из ракушек и темных водорослей. Заброшенность этого места видимая, ненастоящая, по правде говоря, до села и "диких" лагерей совсем недалеко, но все же здесь можно оказаться в полном одиночестве, на время почувствовать себя далеким от мира, "робинзоном", на несколько хотя бы минут.
   Сама же Змеинка - это скала, мыс, с валунами и гротами, редкое у нас место. Это в Крыму кругом горы и камни, пещеры со скалами - есть где развернуться кинематографистам, а наша Змеинка - это маленький макет Крыма, здесь толковое кино не снимешь, но все же, человек с воображением, ребенок, начитавшийся книг о морских приключениях, может воображать себя в этом месте пиратом, моряком, потерпевшим кораблекрушение, скитальцем и отшельником, партизаном-одиночкой, прячущимся от людей в пещерах, питающимся рыбой и мидиями. Можно еще вообразить себя геройским революционным моряком - было такое советское кино "Мы из Кронштадта", я его сто раз в детстве смотрел, потому что его показывали по телевизору в девять часов утра чуть ли не каждую неделю (утро - время для революционных фильмов, вечер - потехе час), а я учился во вторую смену, так что до чертиков пересмотрел этого революционного кино. Так вот, там в финальной сцене белогвардейцы топят в море революционных матросов - сбрасывают их со скалы, подгоняют к краю штыками, связанных, и сталкивают вниз; один из матросов пинает ногой гитару - та со звоном летит в воду, а следом сбрасывают того матроса, даже один мальчик среди них есть - наверное, юнга, его тоже не жалеют, всех топят - в конце только бескозырки плывут по волнам. Сильная сцена, в то время советские умели делать кино, знали толк - на слезу не прошибает, нет, но ужасно жаль всех этих моряков, хочется тут же за них отомстить всем белогвардейцам - благородная ярость вскипает волною. Тогда я впервые задумался - каково это утопиться? Под влиянием этого кино. Все время думал - как они там плавают связанные под водой? Насколько хватает воздуха? Нельзя ли выплыть со связанными руками? Позже еще Джека Лондона прочитал - "Мартина Идена", он там тоже утопился в конце, Мартин Иден в смысле (извините за спойлер), а Джек Лондон нормально все описал, более-менее понятно.
  Но главное - возле Змеинки всегда лучше ловится рыба.
  
  - В воде по пояс -
  
   Ловить рыбу, стоя по пояс в воде - занятие глупейшее с точки зрения здравомыслящего человека, но все же есть немало любителей такого вида ловли - скорее всего, это люди, склонные к медитации. Хотел сказать, что это мужское занятие, и ни одну женщину не уговоришь полдня торчать с удочкой в холодной воде, но тут же себя оборвал - видал я таких женщин и не раз. Любая рыбалка это медитация, но все же ловля с лодки это более промысел, с лодки ловят профессиональные рыбаки и браконьеры, те, кто с рыбы кормится; с берега ловят любители или профи, у которых нет лодки, а стоя в воде ловят те, кто хочет уединиться и уйти даже от тех немногочисленных коллег, которых можно встретить на берегу. В воде ты сам с собой.
   Чтобы ловить, стоя в воде, надо подготовиться. Например, в других местах, не на Змеинке, можно ловить на донку, закидушку - это просто леска с крючками и грузилом, удочка без удилища. Ты просто забрасываешь наживленные крючки в воду и ходишь кругами, держа леску на пальце, тащишь удочку за собой. Когда клюнет, подсекаешь и вытаскиваешь рыбу. Бычка, конечно - ничего другого у нас на закидушку не поймаешь, ракушку разве что или рыбу-иглу случайно крючком зацепишь (есть, правда, вероятность камбалы или судака, но она настолько ничтожна, что лучше я вас не буду обнадеживать, иной человек может жизнь прожить и не поймать ни одной камбалы таким способом (я ловил)).
   Но сегодня я выбрал не это. Потому что я на Змеинке, а на Змеинке надо ловить на поплавок. Из-за камней. Люди, которые на лодках, ловят на Змеинке и на закидушки, но они же далеко в море стоят, камни там глубоко под лодкой, да и то, десяток удочек можно порвать к чертям за рыбалку, а здесь у меня под берегом камни прямо под ногами - раз закинешь и больше не вытащишь. Так что поплавок.
   Опять же, взял всего одну удочку. Ловил бы с лодки - взял бы две, три, четыре, сколько влезет. А стоя по пояс в воде, рук не напасешься за всем уследить, потому что не только об удочке следует позаботиться. Прежде всего - куда складывать пойманную рыбу? Для этого нужен садок, который я купить поленился (на кой черт мне садок на один месяц? В этом случае я оказался удивительно расчетливым), поэтому взял вместо него полиэтиленовый пакет с ручками. В этот же пакет я раньше сложил мидии. Пацанами мы долго не думали - складывали мидии в плавки, а потом туда же - пойманных бычков, так что по ходу рыбалки в плавках становилось мидий все меньше, а рыбы - наоборот, все больше; потом на берегу пойманную рыбу выбирали из плавок в кулек или так и шли домой - полны трусы бычков. Еще есть способ - берется капроновая нитка, с каждого конца привязывается по спичке, потом пойманных бычков нанизывают на эту нить, продевая спичку через жабры, спичка же на другом конце служит упором, не дает рыбе соскальзывать в воду; такое приспособление можно легко навесить на себя, намотав на руку, оно не занимает много места. И красиво потом, когда идешь по берегу и несешь связку бычков на нитке - когда они в связке, то кажется, что их много - люди обращают внимание, завидуют. Но в этот раз я не связывал нитки (я серьезно обдумывал этот вопрос и посчитал, что капроновая нить со спичками - слишком красивый для меня дизайн на сегодняшний день, слишком, что ли, оптимистичный; поэтому выбрал более строгое решение - просто взял пакет, повесил на руку, в пакете - мидии, туда же буду складывать рыбу, там же - бутылка "Джек Дэниэлса").
   Потом - сигареты и зажигалка. Разумеется, я спрятал их под кепку, куда же их еще девать, чтобы не намочить. Вот взять курение. Вредное занятие - не могу не согласиться с приверженцами здорового образа жизни. Но что еще делать на рыбалке? Зачем вообще та рыбалка, если ты на ней не можешь закурить? Может быть, весь смысл рыбалки в том, чтобы пройти вот так километр-другой к месту, снарядить всю снасть, собрать все мидии, зайти по пояс в воду, наживить крючки, закинуть удочку и только тогда - положить на воду удилище, осторожненько снять кепку, достать из нее пачку сигарет и зажигалку, и подкурить. И сказать себе: "Все, я здесь". Как ты иначе скажешь себе: "Все, я здесь"? Какова будет точка отсчета? Как вы, некурящие, собираетесь с мыслями?
   По правде говоря, ради этого момента и на рыбалку идешь - подготовился, снарядился, прогулялся с утра к месту, все это время предвкушая, все свои предыдущие рыбалки пропуская перед глазами; а зашел в воду, удочку забросил, закурил сигарету и все - можно назад идти, дело сделано. Нет, никуда ты, конечно, не пойдешь - вначале нужно хотя бы рыбу поймать, да и поймав одну, никуда не пойдешь - будешь ловить, пока ловится, или пока спина не сгорит на солнце, или солнечный удар не ударит, но по большому счету - дело твое сделано, когда ты удочку закинул и закурил, ты уже все получил от этой рыбалки.
  Еще одно - заходить в воду босиком или в резиновых вьетнамских тапочках? С одной стороны, босиком - ногам приятней, с другой же - камни здесь острые, заросшие ракушками, точеные водой, неудачно ступишь и можешь ногу порезать, а палец - наверняка, особенно когда ветер и волна - трудно удержаться на скользких камнях, волны тебя толкают, с камня сбрасывают. Но когда ветер и волны, тогда уже все равно - в тапочках ты или босой, сбросит волна с камня, не даст ловить, пальцы изрежешь, колени собьешь, еще и тапки порвешь. Пока что мне везло - с утра был штиль, и я решил оставить тапочки на берегу.
  Медленно зашел в воду (я точно знал место, помнил его с детства - на берегу в горе есть небольшой грот, от входа в грот к воде спускается каменный фартук - там удобно оставить лишние вещи (я оставил только тапочки - шорты у меня специальные, плавательные, со специальным же непромокаемым внутренним кармашком для денег - все свое ношу с собой); с каменного фартука спускаешься в воду и идешь сначала прямо, метров пять, потом берешь чуток вправо, пару метров, и наткнешься на большой плоский и покатый камень, его под водой не видно, но куда он денется? Камень никуда не сбежит, двадцать лет назад там был и сейчас есть. Вначале тебе вода по пояс, а когда на камень влезешь - он как площадка возвышается, то вода уже по колено), добрался до камня-площадки (честно говоря, обрадовался, когда его нашел - это я выше все так складно описал, а, по правде, совсем не был уверен, что найду тот камень), влез на него, устроился поудобней, открыл мидию, вытащил желтое мясо (там хитрость есть - по большей части мидия состоит из такой себе с виду желтой сопли, ее тоже можно наживлять, но она очень хлипкая - бычок вмиг срывает, поэтому первым делом нужно отрывать такую черную головку или темно-коричневую, или по бокам тоже такое черное, вроде кантика - оно получше держится), наживил удочку, закинул, достал из пакета бутылку виски, сделал огро-о-омный глоток (жаль, вы не видели меня в этот момент, эту квинтэссенцию счастливого человека - впрочем, кому жаль? Никому не жаль, на кой черт я вам сдался?), сунул бутылку назад в пакет, достал из кепки сигареты и зажигалку, закурил. Поплавок потонул, и я достал первого бычка. Бычка-круглячка. Первого бычка под первую сигарету.
  
  - 4 дня болезни -
  
   После Змеинки хотел пойти налево - не в сексуальном смысле, а в географическом. Просто Змеиный мыс - справа от села, если стоять лицом к морю, и я туда уже сходил, теперь же следовало пройти маршрут налево - к Сосновому Бору, что и планировал сделать на следующий день, но не судилось - я заболел.
  Болезни я обрадовался. Не всякому повезет заболеть посреди лета. Но мне, видимо, помогла рыбалка на Змеинке. Здоровье у меня сейчас не ахти, так что простыл - долгое стояние в воде дало себя знать. Почувствовал заранее, еще с вечера, и подготовился - сходил в местную аптеку и накупил всего нужного (не все там, конечно, было, сельская аптека скудная, но все же главное взял - леденцов от горла, растворимых микстур от жара, аспирина), а еще захватил в магазине чаю, клубничного варенья (малинового не было) и большую бутылку "Егермейстера". Подготовился, потому что знал - стоит слечь и потом уж из берлоги не вылезешь, будешь валяться в бреду три дня, а встать и пойти в аптеку себя не заставишь.
   В детстве болеть - это благо, подарок судьбы. Все дети любят болеть. Хотя, пожалуй, много на себя взял говорить за всех - возможно, какие-то дети не любят болеть, но лично я болеть любил. Сейчас детям проще - у них есть карантины. Чуть какая эпидемия - все, объявляют карантин, месяцами дети в школу не ходят, черт их знает, когда они вообще учатся, а в мои школьные годы я про карантины только в книжках читал - про то, что якобы есть такая отличная штука - карантин, когда дети в школу не ходят, а на деле я их никогда не видел. Так что на других рассчитывать не приходилось - заболеть нужно было самому, по-настоящему, с горлом и температурой, со справкой от врача.
   Первым делом нужно было доказать маме, что ты болен. Это не самая огромная проблема - мама моя легко покупалась на доверии, и со временем мне не составляло труда прогуливать школу по вымышленным или состряпанным предлогам: достаточно было пожаловаться на головную боль и недомогание или применить технические методы, например, подогреть термометр над газовой плитой. Но сейчас я говорю о настоящих болезнях школьников - ангине и ОРЗ, а не о жульнических.
  Когда случалось такое счастье - температура, мама вызывала врача. Такая была процедура - следовало вызвать участкового врача. Приходила тетенька-врач (ее ждали с нетерпением - кричали: "Это врач пришла!", когда раздавался звонок; я, кажется, даже немного ее помню - пухлая рыженькая низкорослая женщина средних лет, не добрая и не злая, не было в ней каких-то особенных примет, достойных описания в литературе, как того заслуживают люди чрезмерно добрые или злые; обычная уставшая женщина, вынужденная за день обежать десятки больных детей на приписанном ей участке, но я ее все же запомнил, потому что она делала мне подарки, каких не дарил больше никто, даже из самых добрых людей), проверяла температуру, смотрела горло (оно обязано было быть красным и болеть), слушала стетоскопом, после чего самое главное - давала освобождение от уроков. Всегда на семь дней. На семь дней - путевка в счастье. Вот тот подарок, который дарила мне женщина-участковый доктор. К черту математику, к черту язык и литературу, ботанику и географию к черту, к черту всех школьных друзей - никуда они не денутся, школьные друзья кажутся вечными, пока ты не окончишь эту проклятую школу. Неделя свободы.
  Первые пару-тройку дней, конечно, приходилось несладко. Потому что ты все-таки болел. Нет добра без худа. Лежишь, как убитый, в мокрой от пота постели, жар не дает встать, поднять голову, чтобы насладиться плодами свободы - телевизором и книгами, самое ненавистное - кашель и боль в горле, когда выхаркиваешь легкие и с каждым глотком будто по горлу ножом, от этого спасение только температура за сорок, когда начинаешь бредить и наблюдать видения - провалы в сон и бред дают на время забыть о горле и кашле. Такой обычно самый первый день - он проходит без книг и телевизора, все яркие впечатления - от болезненных видений.
  Первые три дня мама с тобой - отпрашивается с работы. Готовит еду, ухаживает. Говорят, сейчас ученые установили, что горчичники можно прикладывать к одному месту - ни черта они не помогают. А тогда горчичники ходили в дамках - все ставили горчичники, мама тоже мне ставила. Я любил горчичники. Когда все болит, они отвлекают. Кроме горчичников, мама давала мне аспирин, микстуру от кашля (сладкую, ее все дети любили), заставляла полоскать горло раствором фурацилина, прикладывала к голове мокрую марлю, меняла промокшую от пота постель, варила куриный бульон и сосиски с картофельным пюре. Куриный бульон тоже считался чем-то вроде лекарства. Смешно сказать, но я совсем до недавнего времени верил в магические лечебные свойства куриного бульона. Это все из-за советской книги про летчика Маресьева. Там по сюжету, когда он раненый приполз в какую-то деревню, местные жители хотели сварить ему суп из курицы, которая бегала там по улице последней на все село (остальных кур съели немцы). Хозяйка курицы поначалу упрямилась, не хотела отдавать курицу героическому летчику, но потом ее (хозяйку) расстреляли (шучу, конечно, в книге ее просто уговорили, вернее, у нее заговорила совесть), и Маресьеву все-таки сварили куриный суп, который он съел и тут же выздоровел. На меня, помню, это произвело такое сильное впечатление, что я до зрелых лет приписывал великую толику заслуг в своих выздоровлениях куриному бульону - вечно, как заболею, хлебал его как сумасшедший, наливал в чашку и пил, обжигая небо и губы, первым делом, заболев, покупал себе курицу вместо лекарств. Такова сила пропагандистской литературы. По правде говоря, куриный суп - такая же дрянь, как и все прочее. Или вот, в другой какой-то советской пропагандистской дряни, помню, прочитал, как автор той книжки, журналист (будучи в Американских Соединенных Штатах), лечился от простуды пивом "Будвайзер" (в остальном он там хаял Америку) - вскипятил его и пил кипяченым. Я, когда был студентом, попробовал один раз этот метод - трехлитровую банку пива вскипятил в чайнике. Мало сказать, что такой дряни я сроду не пил, так и вылечиться оно мне не помогло - чуть не помер на следующий день (я уже ехал в поезде на верхней полке, и мне казалось, что этот поезд в огне, и мне некуда больше бежать). Эти советские пропагандисты брехали во всем. Вспомнил, фамилия того журналиста была Коротич, коммунистический брехун из Киева.
  Другое дело - картофельное пюре с сосисками. Это был деликатес. Едва только заболев и валяясь в жару и бреду, я уже знал - мама приготовит мне пюре с сосисками. Потому что у меня больное горло, и мне трудно есть что-либо другое. Даже когда у меня уже не болело горло, я еще какое-то время притворялся, чтобы кушать пюре с сосисками (потому что стоило мне прекратить притворяться, как мама тут же сварила бы борщ, который я ненавидел - мама же двух дней не могла прожить без борща).
  Опять же - когда ты болеешь, у тебя есть целая неделя на чтение. Не нужно сидеть до полуночи, мучаясь от мысли, что каждый выкроенный вечером час отольется потерянным часом с утра - позже ляжешь, позже встанешь (надо сказать, что в нашей с мамой семье из двух человек не было общепринятого правила насчет того, что дети (то есть, я) обязаны ложиться спать в девять вечера. Мама приходила с работы поздно (тогда это называлось "полторы ставки") и настолько утомленной, что ей уже было не до меня - я мог бы употребить выражение: "...что ей уже было на меня наплевать...", но врядли маме было на меня наплевать, скорее ей было наплевать на то правило, что заставляет детей рано идти спать. Она сама ложилась спать в девять вечера (а вставала в пять утра), оставляя меня самому себе. Отмечу, что я был достаточно благоразумен для того, чтобы лечь спать ровно в двенадцать часов ночи - бросать книжку на полпути было мучением, но я помнил о том, что грядет следующий день, и уроки, и школа; даже сейчас это вспоминая, удивляюсь, каким благоразумным я был в детстве - позже по жизни мне часто его (благоразумия) не доставало. От этого полуночного бдения за книжками мой мозг сохранил две реминисценции: "Ираклий Андроников" и "киевский "Сокол". Потому что читал я при включенном телевизоре, а в полночь там показывали Ираклия Андроникова и матчи киевского "Сокола". Интересны эти мозговые прошивки - возможно, за все время существования телевизора там единожды показали Ираклия Андроникова и пару раз - киевский "Сокол", но памяти моей кажется, что каждую полночь там поочередно показывали то Ираклия Андроникова, то киевский "Сокол". Ираклий Андроников - это искусствовед или литературовед, а может быть просто артист разговорного жанра (я так и не удосужился проверить), который рассказывал разные истории об искусстве и литературе (мне они нравились, все же мне было всего семь лет), а киевский "Сокол" - это киевский "Сокол", хоккейная команда, она как раз тогда вышла в высшую лигу - монотонный бубнеж комментатором фамилий украинских хоккеистов хорошо способствовал чтению, создавал уют: представьте себе картинку, нарисованную в стиле комикса, на которой изображен мальчик, сидящий (в кресле, только сейчас вспомнил, что любил читать, сидя в кресле) в темной комнате и читающий при настольной лампе, а в углу другим огоньком светится телевизор, из которого, изображая реплики комментатора, вылетают текстовые облака: "Шундров... Сидоров... Горбушин... Бабашов... Демин... Сибирко... Давыдов... Исламов..."), не нужно, посмотрев утром обязательный революционный фильм и поделав уроки, урывать себе для чтения последние полчаса перед тем, как выходить в школу - я ставил рядом с собой будильник и читал, поминутно глядя на стрелку - десять, даже пять минут - это было много, очень много, за это время можно было прочитать уйму интересного; выходить из дома (позарез, дальше уже никак нельзя тянуть) нужно было в половине второго, потому что до школы полчаса ходу. Так вот все это не нужно, на все это наплевать - когда ты болеешь.
  Сейчас я тоже читал. Оставлял дверь флигеля открытой (окна были завешены темными не идеальной чистоты занавесками) и читал, лежа на своей проволочной кровати, пока хватало дневного света, что пробивался через дверной проем. Как только начинало смеркаться, откладывал книжку на тумбочку и дальше уже не читал, лампочку не включал ("не жег свет" - как выражалась бабушка). Читал Джеймса Хедли Чейза - купил на рынке две книжки в мягких обложках, вы знаете эту чейзовскую муть - про мужиков в шляпах и длинноногих блондинок, все происходит в Майями, и герои каждый день обедают лангустами; читать можно - особенно, когда время от времени впадаешь в беспамятство от выпитых лекарств и чая с ликером.
  Когда же не читал детективы, то просто лежал и глядел через открытую дверь в сад. Это было довольно живописно - так художники и фотографы часто изображают: чтобы некая светлая субстанция (скажем, летний сад, утопающий в лучах солнца) являлась наблюдателю со стороны субстанции темной - сквозь дверь или окно, дыру в заборе, в каковой темной субстанции и находится сам наблюдатель. Я думаю, все эти художники и фотографы представляют себе то же, что и я сейчас - дорогу в рай, выход, избавление. Так узник выглядывает из темницы в зарешеченное окошко, пытаясь увидеть хоть сколько-нибудь свободы - куда уж сад, хотя бы кусочек неба. Самые омерзительные тюрьмы, согласитесь - те, в которых вовсе нет окон, эти ужасные подвалы в Тауэре или Бастилии, где люди сидели в норах, как крысы, не видя солнечного света. Где и в чем они могли увидеть свою дорогу в рай? Наверное, приглядывались к одежде надзирателей - вдруг там травинка или муравей, комок грязи прилип к сапогу, все же какая-то весть со светлой стороны мира.
  Четыре дня, находясь в состоянии блуждающего сознания под действием болезни, лекарств, ликера и детективов Чейза, я смотрел через открытую дверь флигеля на сад расходящихся тропок своей дальней греческой родственницы. Там не было столько тропок, сколько в саду Цюй Пэна, но зато эти тропки были реальными в отличие от борхесовских выдумок - они вели к летним домикам других отдыхающих, невидимым, впрочем, для моих глаз - из-за виноградных лоз, которые густо оплетали мой флигель, яблоневых и вишневых деревьев в саду. Куда больше люблю такие сады - где лег и лежишь, здоровый или больной, на проволочную кровать, топчан или гамак, а то и просто в траву, и смотришь на деревья и виноградную лозу в этой, одной единственной, реальности, и плевать тебе на все остальные реальности - где ты, к примеру, уже мертв. Что за прок от такого знания о множественных реальностях? Даже если бы это не было глупой фантазией и плохо скрытым желанием продлить себе жизнь - хоть так, хоть эдак, если уж нельзя прожить тысячу лет в этом мире, давайте жить в десяти мирах по сто лет в каждом, или давайте умирать понарошку, для красоты игры - в одной из реальностей, а в других оставаться вечно живыми - стоит только перевернуть страницу волшебного романа какого-то китайца; даже если бы мы точно знали (как доказанный учеными факт), что множественные миры существуют, и в них существуем мы, не слишком отличные от тех нас, что живут в этом мире, то даже так - какой прок? Если ты умер в этом мире, какое тебе уже дело до себя живого в мире ином? А если ты в этом мире жив, то не плевать ли тебе на то, что в ином мире ты умер? Какая радость тебе от того, что еще десятеро таких как ты ходят по параллельным мирам и предаются всяким духовным и физическим удовольствиям, когда ты в этом мире, скажем, загибаешься от рака? Может быть, твои двойники перечислят тебе денег на счет? Утолят твои печали посредством телепатии? Хрен дождешься. Даже если допустить возможность трансгрессии - перехода и жития сразу в нескольких мирах - на кой, спрашивается, черт? На кой черт переходить в другой мир? Чем тебе этот не мил? В поисках более высокооплачиваемой работы или жены покрасивей? Не слишком ли мелкие резоны для обоснования мультимиров? Да и какое там бесчисленное множество вариантов? В этом мире Ю Цун твой друг, в ином - враг. А что же в остальной тысяче миров? Надеюсь, что там ты знать не знаешь Ю Цуна, плевать тебе на Ю Цуна, в гробу ты его видел вместе со всеми остальными китайцами и Борхесом.
  
  - в Сосновый бор -
  
   Я не лежал в кровати четыре дня безвылазно, как вы могли подумать - иногда я все же выбирался из темного флигеля во внешний светлый мир: помыться (в душ под выкрашенной в черную краску железной бочкой - так у нас принято испокон веку, мало у кого здесь иные души, впрочем, я такие люблю, есть в них что-то душевное (простите за ненамеренный каламбур), и вода в них летом отлично греется); сходить в медпункт (машинально назвал аптеку медпунктом, осталась привычка из старого времени - когда в селе был именно медпункт, а не аптека; отличие, кажется, было в том, что в медпункте тебе могли оказать помощь (бесплатно), а не просто продать лекарства, как в аптеке, если ты, конечно, не был смертельно болен - тогда везли в соседнее село Ялту, где была большая больница) и на базар - вы будете смеяться, но я все-таки купил курицу и сварил куриный бульон: от старых привычек нелегко отказываться. Самое время, наверное, признаться в том, что я просто люблю кур. Не только их кушать, а даже то, как они выглядят - не живые в смысле куры, к этим я равнодушен, а тушки, как их покупаешь на базаре, домашние, желтоватые - люблю их разделывать и готовить, это, наверное, напоминает мне о бабушке. Конечно, я уже не полагался на куриный суп как на лекарство от всех болезней, но ел его с большим удовольствием, с мыслью о том, что соблюдаю традицию - вот я заболел и кушаю куриный суп, так надо, так правильно.
  Еще выходил в сад (после того, как часами наблюдал его в свой волшебный дверной портал) и просто сидел там на скамейке, курил (когда болеешь, курить мучительно, а не курить - скучно), млел, как кот, на солнце. И все это время знал, куда пойду, когда выздоровею - в Сосновый бор.
   Следует сказать, что за время болезни я слегка пересмотрел свои планы - изначально я собирался провести здесь месяц или около того, а потом уже со всем покончить, но, сходив на Змеинку, рассудил, что уже и так охватил кучу мест, которые заслуживали прощания - в конце концов, для этого мне не требовалось ступать ногой в каждое такое место, достаточно было о нем вспомнить (вы скажете, что в таком случае можно было вообще никуда не выезжать, а полностью положиться на память, но нет - все же я люблю ландшафты и визуальные прикрасы), а потому после Змеинки (вы помните, от села - направо) мне осталось только сходить налево - в Сосновый бор. И на этом можно будет закончить эту печальную повесть. Не скрою, решение было трудным, но помогла болезнь - когда болеешь, есть время подумать, и мысли отчетливее: черт с ним, с месяцем, подумал я, успею со всем проститься пораньше, а торчать на этом свете дольше, чем нужно, как какой-нибудь курортник - это пошло.
   Идти в Сосновый бор спозаранку, как на Змеинку, не было никакой необходимости, но и спать долго не могу - поэтому я начал свою экспедицию часов в девять утра, дождавшись, когда откроются магазины и базар. На базаре я купил себе большой полосатый арбуз (килограмм на десять) и головку чеснока, а в магазине - буханку белого пористого хлеба и бутылку водки-перцовки. Странный набор продуктов, вы скажете, но по ходу путешествия я все объясню.
   Спустился на берег все по той же новой псевдогреческой лестнице, только пошел не направо, а налево. Сразу объясню про арбуз - почему взял такой большой, про чеснок и прочее. Начну с чеснока. У нас принято было кушать арбуз с хлебом и чесноком. У нас, в смысле, в семье. Бабушка так ела и всех приучала, все любили. Возможно, это греческая традиция, а может быть и нет - я за другими не следил. Но с тех пор люблю - берется горбушка пористого хлеба, намазывается чесноком, и ешь ее с арбузом. Бабушка полагала, что кушать арбуз без хлеба - непрактично (не наедаешься) и слишком сладко, поэтому эту сладость совершенно необходимо нейтрализовать хлебом и чесноком. Сейчас же я решил вдобавок нейтрализовать эту сладость водкой-перцовкой, чтобы уже наверняка. До этого я никогда не пробовал перцовки с арбузом, но почему-то решил, что это должно быть неплохо. Сам же десятикилограммовый арбуз взял для того, чтобы изобразить из себя "чужого человека на пляже".
   На пляже ведь всегда находятся преимущественно курортники, отдыхающие, купающиеся. Это люди, как мы знаем, легко одетые (обычно, в одни лишь трусы и купальники) и имеющие при себе немногочисленный и легкий инвентарь, как то: маски и ласты, легкая еда и напитки, мячи и надувные матрасы, игральные карты, ракетки для бадминтона (а еще воланы, чрезвычайно красивая и эстетичная штука эти воланы для бадминтона) и магнитные шахматы, в самом пиковом случае - пляжные зонты, шезлонги или наборы для сооружения шатров из кольев и простыней, как любил делать мой дядя Вова. В любом случае, все эти предметы призваны не напрягать человека, а напротив - его развлекать, приносить ему радость и отдохновение от окружающего пляж жестокого мира.
   Но в то же время, вы знаете, есть люди, которые выбиваются вон из ряда. Кажется, в каком-то литературном произведении это отмечено (не вспомню уже, чьем, возможно, Ильфа и Петрова) - что на любом пляже всегда найдется человек в черном костюме, при галстуке и с портфелем, выглядящий на фоне всех прочих обитателей пляжа черной вороной. Служащий, которому вдруг приспичило с кем-то встретиться именно на пляже (быть может, страховой агент?), сумасшедший, который всегда ходит в черном костюме (например, подражая героям известного кинофильма про пришельцев), агитатор какой-либо из протестантских церквей, в конце концов, просто бедный человек или бездомный, у которого этот костюм - единственный, и ему его просто некуда повесить, кроме как на себя.
  Но бывают и иные ипостаси "чужого человека на пляже" кроме тех, что одеты в костюм-тройку. Рыбаки, скажем, или торговцы-коробейники. Взять рыбака, вроде моего деда Василия. Он все время ходил в клетчатой рубашке с коротким рукавом (на каждый день его рождения сначала приезжала моя мама и дарила ему клетчатую рубашку с коротким рукавом (хоть день рожденья у деда был в декабре, под Новый Год), а потом приезжала тетка Оля и тоже дарила деду клетчатую рубашку с коротким рукавом - обожал он эти рубашки). Когда же он снимал рубашку, чтобы лечь спать, то на нем будто появлялась другая рубашка с коротким рукавом, только белая - это потому что дед никогда за всю свою сознательную жизнь не купался в море и не снимал рубашку на пляже (он мне признавался, что купался в детстве), и загорали у него только руки по локоть. И таковы все наши рыбаки - в рубашках с коротким рукавом, они - люди моря, не пляжа. А торговцы-коробейники... Раньше их на пляжах не было - частная торговля не поощрялась, да и торговать по большому счету было нечем, а сейчас бывает, что тех торговцев больше, чем отдыхающих. Не успеешь прилечь, глаза сомкнуть, как тебе в ухо: "Пиво! Мороженое! Сладкая вата!" Коробейники носят, прицепив их лямками на шею, огромные ящики, в которых собственно: пиво, мороженое и сладкая вата (еще - пирожные-трубочки со сгущенкой), в руках еще часто тащат вязки сушеной рыбы. Этот ящик коробейника служит вместо костюма-тройки, как рыбакам их снасти - то есть, это предметы не отдыха, но работы, промысла, часто громоздкие. Но даже это еще не все. К разряду "чужого человека на пляже" я отношу и некоторых других людей, не обремененных веригами в виде черного костюма, коробки с товаром или рыболовных снастей. Это "спортсмены" и "новенькие". Спортсмены - это пресловутые бегуны, которые любят разрушать построенные накануне отдыхающими дворцы из песка. Чаще всего они бегут по утрам вдоль кромки моря. Эти не обременены ничем, кроме своей тяги к здоровому образу жизни. Из одежды на них только майка и спортивные трусы (однажды по пути на утреннюю рыбалку я видел спортсмена, который, как принято, бежал вдоль берега, а потом внезапно прервал свой "джоггинг", воровато огляделся, сбросил с себя трусы, оставшись в чем мать родила, и побежал окунаться в воду; окунувшись, он вернулся на берег, надел трусы и побежал дальше, как ни в чем ни бывало). "Новенькие" же, в отличие от бегунов, наоборот, чаще встречаются вечерами. Это люди, которые вот только что приехали на курорт, недавно вылезли из автобуса, поселились на квартире или в пансионате, оставили свои пожитки и вышли оглядеться. Этих тоже сразу видно: одеты они еще не по-пляжному, а чаще всего в спортивные костюмы, они осторожно спускаются по ступенькам лестницы, ведущей на море, и гуляют по пляжу, все время оглядываясь по сторонам и рассматривая уже давно примелькавшиеся всем предметы, вроде ракушек.
   Так вот, взяв тяжелый арбуз, я хотел изобразить из себя такого чужого человека на пляже - потому что человек, волочащий в пакете арбуз, бутылку водки и буханку хлеба, несомненно, выглядит на пляже чем-то иным и особенным.
   Отправляясь на Сосновый бор, я подумывал - а не махнуть ли мне до самой Ялты? Но потом рассудил - хватит и Соснового бора...
  
  - Ялта -
  
   Ялта - это соседнее село, с которым у меня также связаны некоторые воспоминания, достойные прощания, например, о школьном автобусе.
   Школьный автобус каждое утро возил детей из моего села (где не было школы) в соседнее большое село - Ялту, где школы было аж две. Я частенько ездил со своими сельскими друзьями в этом автобусе - по утрам понедельников, потому что хотел подольше оставаться в селе на выходных с бабушкой и дедом и не уезжал с мамой в город в воскресенье вечером, предпочитая проснуться ни свет ни заря и уехать этим самым школьным автобусом - я-то учился в городе во вторую смену, а потому успевал. Поутру в центре села на стоянке автобуса собирались дети, мои друзья, все понурые и унылые, как все дети во всем мире, направляющиеся в школу (веселые дети, идущие в школу, бывают только на лживых иллюстрациях к школьным учебникам). Автобус вез их в Ялту, высаживал по очереди возле каждой из школ, а дальше шел в город, везя меня и часто - родителей высаженных школьников. Они ехали в город торговать на рынок салом и рыбой (поэтому в автобусе часто стоял привычный всем моим односельчанам запах рыбы).
   Я не был настолько же угрюм по утрам понедельников, как мои сельские товарищи - во-первых, в школу мне надо было к двум часам (и если можно измерять уныние в часах до школы, то градус моего уныния был на несколько часов ниже), а во-вторых - "Футбол-Хоккей". "Футбол-Хоккей" - волшебная толстая газета-еженедельник, которая была в огромном дефиците, и купить ее можно было только ранним утром в понедельник. Прибывая на уже знакомую вам пригородную автостанцию, я бежал к киоску "Союзпечати" и покупал заветный "Футбол-Хоккей". В этом киоске работала бывшая мамина сотрудница - тетя Люся, полная добрая женщина, которая когда-то решила уйти с вредной работы и устроилась работать киоскером. Так что я еще перекидывался парой слов с тетей Люсей. Эти воспоминания: школьный автобус - Ялта - "Футбол-Хоккей" - тетя Люся, тоже были осенними, дождливыми, вроде тех воспоминаний о дороге в село, больнице и банке с жареной картошкой, что приносила мне мама, то есть, не к сезону.
  Выруливая из Ялты на большую дорогу в город, автобус проезжал придорожные посадки-ветроупорки - красные и желтые деревья, подарок для художников, любящих рисовать осенние пейзажи. Бывали редкие дни, когда взрослым не надо было в город, и автобус, высадив школьников в Ялте, вез в город меня одного (такие кадры любят кинематографисты, вы знаете - одинокий человек в автобусе).
   Хотя есть и парочка летних реминисценций, связанных с Ялтой. Раньше я упоминал электромонтажные когти, которые висели в сарае бабы Лары, потому что отец мой был электриком. Но, по правде говоря, это было чем-то вроде легенды на случай, если у тебя вдруг в школе спросят: "А кто твой отец? Кем работает?" Я привык отвечать, что мой отец - электрик. Возможно, именно поэтому я и сам в свое время выучился на электрика - у меня не было никаких склонностей ни к одной из наук и ни к какому ремеслу, и когда пришли скауты из электрического ПТУ, я решил: "Почему бы и нет? Буду электриком". Отец же окончил электромонтажный техникум и чуть-чуть поработал настоящим электриком - я видел его на столбе в когтях, могу подтвердить под присягой; хотя, впрочем, это было в настолько далеком детстве, что данное воспоминание сродни тому, как я видел домового на крыше дома бабы Лары - я тогда спросил отца: "Па, а домовой, правда, есть?" "Правда", - ответил отец. - "Да вот же он, смотри!" - и показал рукой на крышу. Я быстро обернулся и, как мне показалось, заметил какую-то фигуру в черном плаще, мелькнувшую на крыше и тут же растворившуюся в чердачной двери. C третьей же стороны, то же самое можно сказать обо всем, что я здесь пишу - черт его знает, что тут правда, а что - "исчезающий домовой", причуда памяти.
  Так вот, по большей части, отец электриком только числился, а на самом деле играл во все спортивные игры, в которых имеется мяч (точно помню про футбол и гандбол, смутно - про волейбол, а вот в баскетболе сомневаюсь - отец не был громадного роста) за разные трудовые коллективы, в которых он числился электриком. Но и это еще не все. Летом отец работал в сфере аттракционов. В южных регионах были распространены такие передвижные аттракционы: как минимум, там были карусели и тир, иногда же они достигали поистине глобального размаха: возили зверей (даже слонов, это называлось - зооцирк) и устраивали опасные аттракционы как то: мотоциклист в железном шаре. Отец был тем самым мотоциклистом, который ездил внутри железного шара-клетки. Так вот, эти аттракционы частенько становились лагерем в Ялте, и отец приезжал за мной на мотоцикле, сажал позади себя и вез в Ялту, где я торчал целый день, обходя аттракционы (только смотрел со стороны - я ненавидел карусели после того, как однажды облевал всех вокруг со стремительно летящей по кругу лодочки), стреляя в тире и просто сопровождая отца и его друзей во всех начинаниях (чаще всего наблюдая, как они пьют вино в вагончике - отец не был пьющим, но бабушка всегда угощала его домашним вином, которое он с удовольствием пил с друзьями в вагончике под музыку с кассетного магнитофона "Электроника").
   Туда же, в Ялту, нас, пацанов, часто возил на своей машине дядя Толя Мусоргский.
  
  - Дядя Толя Мусоргский -
  
   Дядя Толя Мусоргский был сезонным рабочим, а именно - водителем мусорной машины (отчего он и получил псевдоним "Мусоргский", потому что никто никогда не интересовался его настоящей фамилией) в пионерлагере "Волна" и другом всех детей. К дяде Толе можно было запросто сесть в машину и съездить с ним, к примеру, на свалку, куда он отвозил мусор из лагеря, или в Ялту, куда он тоже ездил по каким-то делам. Дядя Толя ходил в спортивных штанах трико с дутыми коленями, с виду был похож на хоккеиста Харламова (наверное, родом из греков или цыган), губошлепил и говорил нечленораздельно, что-то вроде: "Гыр-гыр-гыр" и "быр-быр-быр", но дети его понимали.
   Жил дядя Толя на хоздворе пионерлагеря в деревянном домике (вроде того, что у меня сейчас), в котором была только проволочная кровать и тумбочка (точно, как у меня). Однажды, когда я зашел к нему в гости, у дяди Толи на тумбочке была расстелена газета, а на газете стояла открытая банка кильки в томате. Такой образ жизни: дом из фанеры, пружинная кровать, тумбочка, газета и банка кильки, по сей день является для меня квинтэссенцией какой-то упрощенной романтики. Наверное, я невольно стремился к этому образу, снимая свой флигель. Дядя Толя часто присутствовал у нас дома за столом, поскольку помогал деду по хозяйству, особенно во время свинокола, и был чем-то вроде приходящего члена семьи - из тех, кого ты всегда рад видеть, когда бы он ни зашел во двор. Из жизненных установок и философий дяди Толи я помню только одну: "Рабочий класс - всему голова". Наверное, других жизненных установок у него и не было, потому что среди всей той нечленораздельной мешанины, которую губошлепил дядя Толя, оплевывая при этом всех окружающих, среди всех этих "гыр-гыр-гыр" и "быр-быр-быр", мысль про рабочий класс проходила красной линией: "Гыр-гыр-гыр, на рабочем классе все держится, быр-быр-быр, рабочий класс всех кормит!" Лишь мама моя, помню, не соглашалась с этим непререкаемым постулатом по поводу рабочего класса и тем, что он всех кормит - всегда старалась незаметно встать и уйти из-за стола, когда дядя Толя включал эту шарманку.
   Но главное - машина. В том возрасте мы еще не имели опыта путешествий, а потому выезд с дядей Толей на свалку или в Ялту на его мусорной машине (в кабине приятно пахло потом, мазутными тряпками, бензином и табачным дымом) был большим для нас впечатлением. Дядя Толя деловито переключал передачи, дергая за красивую ручку с черным набалдашником, и слушал по радио музыкальную передачу "Для тех, кто в пути", в которой можно было заказать кому-то песню - их чаще всего заказывали жены своим мужьям-шоферам, находящимся в дальних рейсах. Я завидовал дяде Толе, справедливо полагая его одного достойным музыкальных подарков, которые передавали в программе "Для тех, кто в пути", потому что дядя Толя как раз и был тем, кто в пути, а я так - попутчиком.
  
  - в Сосновый бор -
  
   Волоча по пляжу свою концептуальную поклажу в черном полиэтиленовом пакете, я снова шел через бесчисленные пансионаты и базы отдыха, где беспечные люди-отдыхающие занимались своими обычными делами: купались и загорали, играли в мяч, бадминтон и карты, кушали овощи, ягоды и фрукты, смывали песок с ног в фонтанчиках. Я любил отдыхающих - и не только из-за того, что когда-то они составляли одну из главных статей дохода моей семьи, но еще и за то, что они в некотором роде отдыхали и за меня тоже (когда-то в наших краях бытовало специальное обидное прозвище для отдыхающих - "шпак", которое должно было обозначать чрезвычайную вредность и пакостность курортников; люди вообще создания неблагодарные - часто кусают кормящую руку): мне всегда нравилось наблюдать беззаботных людей, занятых исключительно играми и развлечениями вдали от большого и отвратительного мира - это, знаете, будто рассматриваешь пляжные семейные фото, датированные 37-м или 41-м годом, зная, что многие люди с этих фото погибли через какие-то месяцы. Вот в такие параллельные миры я верю - в миры, где человек живет один только миг, когда он на этом фото, сидит в полосатых трусах в песке и улыбается в камеру, а другого мира, в котором его, вылезшего из адлерского поезда в костюме и шляпе, встречают на вокзале и сажают в черный воронок, попросту нет и никогда не было.
   Первый привал я сделал возле станции водных велосипедов-катамаранов. Детьми мы часто здесь ошивались (никогда сами не арендовали катамаран - час стоил пятьдесят копеек, бешеных денег; а предпочитали, когда какой-нибудь лох-отдыхающий возьмет себе водный велосипед и напрягается, крутя педали, уцепиться за катамаран сзади, как рыбы-присоски к акуле, и плыть с ветерком), а позже мой друг Ленчик (тот самый, что спасал меня с порезанной ногой в лагере "дикарей") даже работал здесь спасателем.
   Уселся на скамеечке под навесом подальше от людей, достал арбуз, хлеб, водку, чеснок; отрезал горбушку хлеба и хорошенько намазал ее зубчиком чеснока (стер его дочиста), налил немного водки в пластиковый стаканчик и поставил на скамейку; срезал арбузу шляпку с запасом; выпил водку, откусил от ломтя хлеба, потом впился зубами в арбузную мякоть (перцовая водка под арбуз и хлеб с чесноком оказалась неплохим выбором). Отрезав от арбуза еще одну скибку-полумесяц, повторил всю процедуру. А после закурил. И мир вокруг стал намного лучше. Чему также сильно способствовало яркое солнце.
   Этой же дорогой ходили в школу в соседнее село Ялту моя мама и дядя Вова - в их время еще не было школьного автобуса (это ведь повесть не про Американские Соединенные Штаты, где проживала та коммунистическая журналистская сволочь Коротич, которая подучила меня лечиться пивом "Будвайзер"). Помнится, мама мне рассказывала множество милых историй про эти их походы в школу (я бы и сам был не против ходить в школу по берегу моря, но не каждому выпадает в жизни такой лотерейный билет), но к чему вам эти милые истории из чужой жизни? Это сродни тому, когда вам показывают альбом с чужими семейными фото - никто этого не любит.
   Место для второго привала - коряга. Раньше это было дерево, то ли поваленное штормом, то ли оно сразу так выросло - вбок, стелясь по песку, лежачая сосна. Дерево это - начало Соснового бора и, если можно так выразиться - ворота в него, потому что лежит сосна на узкой полоске берега от моря до крутого склона холма, перегораживая дорогу, так что каждый идущий в Сосновый бор вынужден через нее перелезать. Не знаю, перелезали ли через нее дядя Вова с мамой, когда шли в школу (хотелось бы верить, но я осведомлен о жизни растений настолько же мало, как и обо всем остальном; вроде бы деревья живут долго, я часто слышал, например, применительно к дубам фамилии Пушкина и Толстого - "дуб, под которым сидел Пушкин", и "дуб, который посадил Толстой" - а они ведь черт знает когда жили, Пушкин с Толстым; возможно, это брехня и какой-то анекдот, но это дает мне надежду на то, что лежачая сосна была так же знакома моей маме, как и мне). Так что вы понимаете, не мог я не проститься с этой сосной, никак не мог; уверен был, что никуда она не делась, и оказался прав - дерево умерло, превратилось в корягу, по всему видно, недолго ему осталось, но я был благодарен сосне за то, что она меня дождалась. Усевшись на корягу, я разложил свою хитрую снедь и в точности повторил всю процедуру, после чего мир стал еще немножечко лучше и даже много, много лучше - когда, попрощавшись с корягой, я наконец-то зашел в Сосновый бор, мне на секунду показалось, что я уже выполнил задуманное и оказался в раю. "Погоди", - сказал я себе, нарочито громко вздохнув. - "Не все так просто - для того, чтобы попасть в рай, нужно приложить некоторые усилия". Но, признаться, мысль о рае в декорациях Соснового бора меня воодушевила. "Было бы неплохо", - снова сказал я вслух (перцовая водка давала о себе знать, а людей, которые могли бы принять меня за сумасшедшего, вокруг не было). Опция рая-Соснового бора боролась во мне с тем его вариантом, где дети играют в футбол в высокой траве десятью огромными клеенчатыми мячами (Gin a body hit a body, comin thro' the rye, gin a body kick a body, need a body cry?). Возможно, мне удастся попасть сразу в два, подумал я - если миров множество, как утверждает Борхес, то почему бы не быть множеству раев?
   Морская граница Соснового бора раньше очерчивалась баржой. Была в море такая затонувшая старая баржа, которая села на мель в незапамятные времена и много лет торчала на мелкоте и ржавела, притягивая рыбаков-любителей и детей, склонных к опасным приключениям. Рыбаки сидели там на железных переборках, бросая удочки в воду и наблюдая, как бычок подплывает к крючкам и хватает наживку (из-за прозрачной воды и небольшой глубины подводный мир там был как на ладони - удивительная по своей бессмысленности рыбалка, наподобие ловли жестяных рыбок на магнитную удочку в ванне), дети же использовали баржу для ныряния - любой предмет, торчащий из воды, будет использован детьми для того, чтобы взобраться на него, оттолкнуться и нырнуть, возможно, разбив себе при этом голову или, например, колено, что однажды приключилось со мной. В отличие от коряги, баржа меня не дождалась - скорее всего, в новейшие времена, при постройке современных баз отдыха, баржа была признана опасным соседом для отдыхающих и выкорчевана из моря.
   Третий и последний привал я сделал в самом Сосновом бору, просто найдя уединенную поляну и усевшись в песок под деревом. Наш сосняк это, наверное, самый маленький сосновый бор в мире, ему бы подошло выражение насчет "заблудиться в трех соснах" (я даже на секунду засомневался - достаточно ли мне будет такого малого по площади рая?), но все-таки там можно найти поляну между деревьев, где ты будешь один, и никто тебя не потревожит, хотя, сквозь деревья ты все же будешь наблюдать в отдалении иных людей и компании отдыхающих (честно говоря, в нашем современном мире я уж и не знаю, куда нужно спрятаться человеку, чтобы не наблюдать иных людей). В свое время, когда было модно ездить на отдых в Турцию, я нарочно каждый год заезжал в Фаселис, просто потому что там точно такой же сосновый бор, как у нас. Точно так же сидел там в песке между сосен, смотрел на воду. Все же было бы неплохо, если б рай был таким - я бы вечно сидел в бору промеж сосен, хоть в Фаселисе, хоть в нашем, пил бы водку, закусывал бы ее арбузом с чесноком и смотрел на море. А в другой день сидел бы у футбольного поля и смотрел бы на детей, играющих в футбол в высокой траве. Мне многого не надо. Есть в фильмах ужасов (я видел несколько раз) такая тема, когда человека заточают в висящую на стене картину. Якобы это ужасная пытка. По видению авторов сюжета, такой узник, наверное, должен терзаться своего заточения, наблюдая живую жизнь людей в комнате, где он заточен, и не имея возможности в ней поучаствовать. Мне же это видится совершенно наоборот: человек с картины, абсолютно не напрягаясь, не ходя на службу и не предпринимая никаких усилий к поддержке своего существования, имеет привилегию наблюдать вечный киносеанс. Скажем, с Катрин Денев. Возможно ведь, что в этой комнате будет проживать Катрин Денев. Или Урсула Андрес. Здесь, в Сосновом бору, меня в картину, конечно, не запрешь, но, возможно, там выше на лестнице есть какие-то резные балясины, какие-нибудь атланты и кариатиды? Я бы не отказался занять их место. Можете назвать этот рай адом - он мне подходит. Хотя, с другой стороны, нельзя однозначно сказать: "Если это ад, то не надо мне рая, дайте мне этот ад!" Если вы, например, начальник РОВД, то вас после смерти могут поместить в картину, висящую за спиной нового начальника РОВД. Поэтому я бы на месте начальников РОВД поостерегся держать за спиной картины.
   В детстве мы с пацанами устраивали в Сосновом бору пикники - возможно, это даже была моя идея, поскольку я был самым начитанным в нашей компании; сомневаюсь, что кому-либо из моих детских товарищей было знакомо даже само слово - "пикник" до того, как мы начали устраивать их в Сосновом бору. Не сразу у нас все сладилось - я объяснил товарищам, что "пикник" это когда вы незаметно тащите из дому всякую жратву, а потом мы ее вместе кушаем в Сосновом бору. Когда же мы попытались организовать первый такой пикник, то все участники, не сговариваясь, притащили сушеных бычков. И больше ничего. Потому что сушеные бычки это то, что каждый мог вынести из дома совершенно незаметно. После этого я сделал товарищам выговор, заявив, что нужно нести более разнообразные продукты - сам я, помню, крутился возле сковородки, когда бабушка жарила котлеты, пытаясь стащить пару штук (мне это удалось). Так что следующие пикники были более удачными - друзья мои тащили картошку, вареные яйца, сало, кефир, яблоки, но и сушеных бычков все равно.
   В Сосновом бору я не спал на поляне после выпитой водки, как это у меня водится (видимо, отоспался впрок за четыре дня болезни), а вместо этого пошел в гору по "потемкинской" лестнице. На самом деле эта лестница, конечно же, не имеет ничего общего с одесским памятником архитектуры, но я употребил слово для удобства восприятия, потому что это крутая и длинная лестница с множеством ступенек (но, к сожалению, без резных балясин, атлантов и кариатид), ведущая в пансионат "Металлург".
   "Металлург" - это, наверное, самый лучший и уж точно самый демократичный пансионат на нашем побережье. По поводу его "лучшести", могу вспомнить главное - тот самый Сосновый бор на пляже, чем мог похвастаться не каждый наш пансионат, а по правде - никакой, ни у кого больше не было леса на пляже, все остальные наши пляжи - лысые, ракушка да песок. Второе - лавочки-качели. В "Металлурге" прямо на горе стояли такие лавочки, которые были подвешены цепями к рамам - из-за чего сидящие на них влюбленные парочки могли не только любоваться морем и Сосновым бором внизу, но и раскачиваться, как на качелях. И третье - бильярд. В "Металлурге" была специальная комната с русским бильярдом, где каждый желающий мог зайти и сыграть, если найдет напарника. Что же касается "демократичности", пансионат "Металлург" выгодно и радикально отличался от всех прочих советских мест отдыха на нашем побережье, взрослых и детских, тем, что все его прелести, как то: Сосновый бор, "потемкинская" лестница, игровые площадки, бильярдная, лавочки-качели и вся прочая территория, были полностью открыты и доступны любому желающему независимо от того, была ли у него путевка с печатью. Вы же знаете, как оно в "совке" было - шагу не ступишь, чтобы тебя не остановил какой-нибудь охранник или вахтер с вопросом: "Камо грядеши?" В любом лагере или пансионате на входе обязательно стояла будка с турникетом (или без турникета), где сидела какая-то сволочь, призванная тебя не пустить (в пионерлагерях в таких будках сидели сволочи-пионеры, которые спрашивали у тебя идиотский "пароль" - им его каждое утро сообщал начальник лагеря или какая-нибудь другая советская сволочь). По какой-то неведомой причине (возможно, потому что он был самым отдаленным от села и "диких" отдыхающих пансионатом и не ожидал массовых набегов чужаков, а к тому же самым богатым - он принадлежал металлургическому заводу имени Ильича), пансионату "Металлург" были чужды все эти лагерные атрибуты - поднявшись по "потемкинской" лестнице, ты преспокойно попадал на территорию, не встретив на пути никакой будки с вахтером, и мог полностью наслаждаться всеми прелестями отдыха наравне с обладателями путевок. Прямо там, возле лестницы, была столовая в форме огромной летающей тарелки (популярная у советских архитекторов форма), куда мы раз зашли с товарищами, и нам там молча выдали какие-то тефтели, не спросив ни денег, ни талонов на питание, ни черта - тетушки-раздатчицы просто навалили нам в тарелки тефтелей с макаронами, как будто так и надо. Это был в некотором роде коммунизм в отдельно взятой точке. Наверное, только такой коммунизм и возможен - в отдельно взятой точке, по причине избыточного финансирования в случайный момент времени.
   В этот раз я не заходил в столовую-летающую тарелку (уверен, они более не верны коммунистическим принципам и даром бы меня не угощали, да и тефтелей мне не хотелось), а вместо того купил в ларьке бутылку холодного пива с крабовыми палочками и уселся на скамейку-качели.
  4 июля 1982 года. Еще одна точная дата, когда я был здесь, в этом самом месте, в пансионате "Металлург". Наверное, это был один из дней, когда мы ходили с друзьями на пикник в Сосновый бор. Потом гуляли в пансионате - на улице, возле бильярдной, стоял телевизор, и дюжина мужчин смотрели футбольный матч чемпионата мира Франция - Северная Ирландия (всегда запоминайте, кто играет, чтобы через много лет проверить дату). Время было вечернее, и пока мы вернулись в село, то уже совсем стемнело - я здорово получил тогда на орехи от бабушки с дедом за позднее возвращение.
  
  - Дом, которого нет -
  
   C домом вышло такое - я не мог мимо него пройти, чтобы попрощаться, потому что дома больше не было (на его месте стоял другой, большой и чужой). Поначалу я даже думал усесться напротив того места, где он когда-то был - на лавочку у дома Ивахненок, но вовремя опомнился - дом был серьезным объектом, хоть уже и не существующим в физическом мире, и прощаться с ним я намеревался долго и обстоятельно, а лавочка Ивахненок была таким же опасным местом, как и базар в центре - в любой момент мог появиться кто-нибудь из молодого поколения Ивахненок и меня опознать.
   Так что я рассудил так - раз дома нет, то попрощаться с ним я могу в любом удобном месте, переносясь в дом посредством воспоминаний. Решил выбрать подходящее место на "бугре". Не помню, говорил ли раньше - все наше село стоит на возвышенности над морем, где высокой, где низкой, где крутой, где покатой, где-то мы зовем ее горой - на Змеинке, но вообще-то эта возвышенность в любом месте называется общим словом - "бугор". Скажи местному ориентир - бугор, и он сразу поймет, где искать.
   Сесть на бугре можно в любом месте вдоль побережья - везде красиво, везде трава и вид на море. Я выбрал снова пойти в сторону Змеиного мыса, только не по берегу моря, а по верху - асфальтовой дорогой. Когда отец приезжал ко мне в село (это уже после их с мамой развода - летом отец часто меня навещал), он, как обычно, сажал меня себе за спину на мотоцикл, и мы ехали за край села, пока дорога не заканчивалась. Отец подъезжал к самому краю бугра, и мы долго там стояли, глядя на море. Не знаю, был ли отец склонен к созерцанию прекрасного (не припомню других этого проявлений) или ему было дорого именно это место на бугре (кто знает, может, они гуляли там с мамой?), или он попросту, как все молодые люди, увлекающиеся ездой на мотоцикле, ехал, куда глаза глядят, и останавливался только потому, что кончалась дорога, но этот пейзаж запечатлелся в моей памяти отчетливо, как фотографическая картинка.
  Туда и пошел, взяв с собой три литра вина в пластиковой бутыли (нет сейчас того романтизма, как в былые времена, когда люди таскали с собой стеклянную тару) и арбуз - как видите, я продолжал себя истязать, таская тяжести на дальние расстояния, но очень уж хотел пойти именно в это место. Там нет деревьев и кустов, только высокая выгоревшая на солнце трава, поэтому я благоразумно пошел туда вечером, когда солнце уже не пекло так неистово. Я не взял с собой стакана и пил вино прямо из баклажки, из горлышка, закусывая арбузом. Вид мне открывался на предзакатное море... не буду описывать вид, мало ли вы видели всяких Монте-Карло, скажу лишь, что я решил внести это место третьим кандидатом в список моих пожеланий на случай, если мне предложат самому выбрать себе рай.
  Хватит ли мне трех литров вина, чтобы попрощаться с домом?
  
  - Чердак, он же "Горище" -
  
   Начну с чердака, или как называл его дед: "горища". Одно из любимейших мест в доме, хотя к дому, в котором я любил каждый угол, эту фразу придется применять слишком часто.
   На чердаке всегда было страшно жарко и душно, там вечно стоял нестерпимый рыбный дух, потому что мы там вывешивали сушиться рыбу - тарань и бычка, сотни вязок тарани (ее нанизывают по десятку одного размера для удобства счета и продажи) по всему чердаку, годами и десятилетиями, густой липкий слой рыбьего жира на полу - никакой рыбзавод не дал бы вам такого духу, какой был на нашем чердаке. Новый непривычный человек там бы вмиг сознание потерял, но если приноровиться, привыкнуть (а я был привыкший), выдержать хотя бы минут десять, то потом уже легче. На чердаке я любил прятаться, уединяться (что опять-таки будет верным для всех прочих мест в доме, в которых можно было спрятаться и уединиться), читать книжки. Когда-то я нашел на чердаке целую груду книг - все это было удивительное барахло, снесенное туда взрослыми за ненадобностью, но из-за присущей мне детской книгоцентричности, я чрезвычайно этому обрадовался, как будто нашел клад. Книги лежали в мешках, несколько мешков, туго набитых книгами (когда в мешке книги, это сразу видно из-за выпирающих в разные стороны углов) - я залезал в каждый мешок, доставал книги и инвентаризировал находки - выбирал пригодные к чтению (таких, впрочем, было немного, по большей части там был отвратнейший коммунистический трэш) и потихоньку стащил все книжки назад в дом, вызвав тем недовольство своих родственников (бабушка позже отправила многие из них в растопку - я уже упоминал, что бабушка была чрезвычайно равнодушна к книгам, а чтение порицала, а потому оставлять у нее на виду книгу, даже библиотечную, было чревато - бабушка была скора на руку, если ей требовалась бумага на растопку). Иногда я читал прямо там, на чердаке (точно помню, что в тех же мешках были старые выпуски журнала "Пионер" (или "Костер"? Во всяком случае, что-то такое, детско-советское), с повестью Аксенова про пионера Геннадия Стратофонтова - вот именно ее я и читал на чердаке), хотя все же это было экстремальным упражнением - несмотря на привычку, выдержать даже час в такой духоте было непросто, к тому же на чердаке темно - приходилось оставлять открытой дверь, чтобы свет пробивался в щелку, а по открытой двери, кто-нибудь, скажем, дед, мог вычислить, что ты на чердаке, и приобщить тебя к более полезным хозяйственным делам.
   Однажды Вовка Ивахненко-младший по прозвищу "Кабачок" (из семейства наших соседей Ивахненок, которые все почему-то носили это прозвище, но старших называли - "Кабаками", а младших - "Кабачками", и лишь глава их семьи, Володька-старший, имел прозвище - Тито, в честь Иосифа Броза Тито, югославского диктатора (не знаю, чем старый рыбак, инвалид и алкоголик Володька Ивахненко был похож на диктатора Тито, но, например, у моего деда Василия было прозвище - "Берия" или "Лаврентий", или же даже в полный рост - "Лаврентий Палыч" в честь того же Берии, хотя дед мой уж точно никак не был похож на Берию - скорее всего наши сельские обитатели раздавали друг другу прозвища во времена своей молодости, совпавшей с развенчанием различных культов личности, в честь разной актуальной на то время сволочи)) насрал на нашем чердаке, после чего был пойман моим дедом, который заставил Кабачка прибрать за собой - помню, как Вовка спускал свое говно с чердака, аккуратно неся его на железном совке-грабарке.
  Чердаки, я заметил, очень любят писатели и кинематографисты - много у них происходит на чердаках, особенно, в детских книгах - дети вечно что-то находят на чердаках. Какие-то древности. Заселить бы этих кинематографистов на минуточку на наш чердак, посмотрел бы я на них с их кинокамерой. В кинофильмах люди на чердаках даже живут, например, отдыхающие в южных городах.
   На нашем чердаке отдыхающие жили всего однажды, вернее не однажды, а несколько раз, но это были одни и те же отдыхающие - Гарик и Жорик. Впервые они появились где-то в конце 70-х, двое молодых бродяг, хиппи не хиппи, я уж не помню, молодые парни, попросились на постой. С койками тогда было туго, все было занято. "Может, хотя бы на чердаке?" - попросились Гарик с Жориком. Скрепя сердце, бабушка согласилась (не принято у нас было селить людей на чердаке, зная, каково там непривычному человеку). Но, на удивление, Гарику с Жориком на чердаке понравилось - частенько, выходя утром из дому, я видел, как Гарик (или Жорик) сидит в одних трусах, свесив ноги, у открытой чердачной двери, зевая и потягиваясь широко, как это делают люди поутру, расставив руки-крылья. Не знаю, были ли Гарик с Жориком хиппи или не были, помню, что бородатые и патлатые оба, по тогдашней моде, Гарик - русый, а Жорик - черноволосый, предпочитали ходить в цветастых семейных трусах и пили на чердаке портвейн. Они после того первого раза приезжали не единожды, и каждый раз просились на чердак, даже когда были другие места - возможно, потому что за чердак бабушка брала с них символическую цену. Но однажды, в какой-то год, к нам во двор зашли милиционеры и направились (у них, видимо, была точная ориентировка) прямо на чердак, подставив для того лестницу. Гарик и Жорик были, как обычно, заспаны и в цветастых трусах. Им, впрочем, позволили одеться - они надели джинсы, а больше, кажется, ничего, так милиционеры и увели их со двора, Гарика и Жорика, в одних джинсах, босых, и больше мы их никогда не видели. Даже не узнали толком, за что их увели. Вроде бы они кого-то обокрали или ограбили.
  
  - Нутрятник -
  
   В 70-е дед разводил нутрий, тогда это считалось выгодным - из нутрий делали шапки, это по всему Союзу было, наверное. Впоследствии выяснилось, что спрос на шапки у небогатых советских людей ограничивается одной шапкой в десятилетие, к тому же, не все предпочитали именно шапки из нутрии, кто-то любил пыжиковые, а люди победнее - из кролика (да я сам носил шапку из кролика), шкурки и шапки никто не брал (их приходилось носить самим - кроме меня (я категорически отказался носить нутрию), у всех в нашей семье были шапки из нутрии - мама носила, тетка, дядька, куда ж их еще было девать), поэтому любовь к нутриям с годами угасла. Но память осталась. Нутрятник представлял собой внушительное здание, целый отдельный дом из шлакоблока, к каждой стороне которого были пристроены бассейны так, чтобы нутрии могли из своих клеток через специальные тоннели пробираться к тем бассейнам и там плавать. В детстве я часами мог стоять, наблюдая, как нутрии купаются в бассейне.
   Осталась память (нутрии были даже на парочке семейных фотографий), остался и сам нутрятник. Чтобы дом не пропадал даром, дед переделал его под отдыхающих - убрал бассейны, а внутри, вместо клеток, устроил перегородки так, что получились комнаты. Единственным минусом было то, что в комнатах этих не было окон - нутриям смотреть в окна было не предусмотрено, у них был бассейн, а вот отдыхающим окна были желательны, но их не было. Люди, впрочем, все равно селились - делать нечего, когда других комнат нету. Мне всегда строго приказывали, чтобы я при отдыхающих не называл этот дом по старой памяти - нутрятником, возможно, каким-то людям было бы неприятно, что там, где они живут, раньше жили нутрии.
  
  - Беседки -
  
   Непременная штука в нашем селе - беседки, в каждом дворе, в каждом пионерлагере. Я уже писал про дядю Мишу "Ловеласа", о том, как он любил беседки - сидеть там, пить чай с медом, да и кто не любит беседки? Я тоже люблю. Для меня беседки были одним из укромных мест для чтения - все же в беседке читать намного комфортней, чем на чердаке. Всего в нашем дворе их было счетом три - одна прямо перед главным входом, чуть наискосок, две другие - за домом. Все три дед ставил при мне - я очень любил наблюдать, как дед ставит беседки, очень это у него ловко получалось - в день бы мог успеть, на два растягивал только из степенности, чтобы не гнать коней. Я служил на подхвате - кирпич поднести, доску подержать, когда дед ее пилит ножовкой, но из-за такого эффекта присутствия я всю жизнь был уверен в том, что смогу сам построить беседку - мы часто бываем в чем-то уверены, пока не попробуем.
   Та беседка, что перед домом, тоже служила для отдыхающих, но чаще - для нас с дедом. В главе о кузинах и дядьке я писал, что когда дядькина семья приезжала из Харькова, то им отводилась дальняя комната, в которой все остальное время года спал дед. На время же их приезда дед переселялся в эту беседку под домом, иногда я присоединялся к нему - там было два деревянных топчана (я вообще часто путешествовал с места на место, у меня одного в доме не было постоянной койки, пожалуй, эта моя привычка сохранилась на всю жизнь - всегда мне было наплевать, где спать и на чем). Поначалу окна в беседке были затянуты марлей (множество беседок делают вообще без окон, открытыми, как, например, в пионерлагерях или у дяди Миши Ловеласа в саду, потому что люди в них просто сидят - отдыхают или пьют чай, у нас же в беседках люди жили и спали, а потому нужны были окна), позже дед вставил там стеклянные окна, чтобы отдыхающим было тепло по ночам. Осенью же беседка превращалась в склад, с осени там уже никто не спал - холодно.
   Беседки за домом были самыми излюбленными среди отдыхающих - потому что далеко от глаз, а для чтения - любимейшими и для меня, потому что найти меня там и приобщить к семейно-полезному труду было сложнее всего.
  
  - Поляна -
  
   Поляна - это такое место во дворе (вы заметили, я начал со двора, исподволь подбираясь к дому), название которого для меня загадка. Есть такие слова, которые слышишь с детства и никогда не задумываешься, что слышишь ты их исключительно в кругу своей семьи, а за этим кругом таких слов либо вообще нет, либо люди их применяют совсем к другим штукам. По сути, поляна была хоздвором - к ней вела аккуратно вытоптанная в пыли тропинка через виноградник, которая заканчивалась калиткой на скрипучей тугой пружине (калитка всенепременно должна была быть на пружине, поскольку на поляне обитало много разной живности - по большей части, куры, и случайно забытая открытой калитка грозила серьезным побегом этой мелкой домашней твари, ловить же беглых кур по всему двору и винограднику - дело совсем неблагодарное).
  Впрочем, о происхождении данного топонима можно догадываться - когда нарезали землю под дворы - в 30-е годы, и когда между нашим двором и морем еще не было нынешнего обустроенного пионерлагеря, а, скажем так, вообще ни черта не было, только глина и песок, а дальше - бугор и море, вот может быть тогда на этом самом месте и была какая-то поляна, которая впоследствии стала нашим хоздвором, сохранив свое оригинальное имя (здесь я подумал, что людям, живущим там сейчас, вряд ли известно это название - что ж, и не такие топонимы умирали в забвении).
   Казалось бы, что сказать о хоздворе? А на самом деле - многое. Например, на поляне стоял нужник, непременный атрибут былой сельской культуры.
  
  - Нужник -
  
  По знанию нужников можно отличить сельского жителя от городского. Городские ни черта не знают про нужники. Вот я как-то открыл в магазине книжку писателя Аствацатурова (целиком я ее, конечно, не читал - трудно убедить себя прочитать книжку, когда ты с трудом можешь прочитать фамилию ее автора на обложке), и мне попался кусок про то, как какой-то тип провалился под гнилые доски в нужнике на своей даче и утопился в дерьме. Абсолютно идиотская и неправдоподобная история, такие страшилки, наверное, рассказывают друг другу городские дети из профессорских семей - про ужасы, которые могут приключиться с детьми профессоров в селе. Позже я узнал, что писатель Аствацатуров не только сын и внук профессора, но и сам профессор (то есть, он профессор в кубе). Отчего у профессорских такая тяга писать о том, в чем они ни черта не смыслят - например, о нужниках? Наверное, они думают, что под каждым нужником спрятан какой-нибудь адронный коллайдер - проломились гнилые доски, и улетел человек в центр земли к чертям собачьим.
   Нужник это еще и место встречи. С симпатичными девушками, например. Сейчас я поясню эту странную двусмысленность, попахивающую какими-то извращениями. На самом деле никакой странности в этом нет - вот представьте, что к вам в дом заселяются новые отдыхающие, но ты не знаешь и не видишь, кто они, потому что ты в это время с друзьями на море, а потом, когда ты дома, то на море уже эти отдыхающие, и ты никак не можешь с ними встретиться-пересечься (да и не нужно это тебе - на кой тебе они черт?), а потом ты бежишь поутру в туалет, дергаешь за ручку, а там занято - закрыто изнутри на крючок (завсегдатаи сельских нужников знают еще одну про них сокровенную вещь - в любом нужнике всегда имеются щели, и некоторые (чрезмерно любопытные) люди испытывают непреодолимое желание заглянуть в эту щель, чтобы проверить - кто же сидит внутри? В таких случаях всегда хочется ткнуть в глаз такому человеку каким-нибудь острым предметом, например, веточкой), ты в отчаянии начинаешь топтаться возле нужника, думая, какой же гад там засел, с каждой секундой ожидания проклиная неведомого гада все сильнее, и тут вдруг дверца нужника отворяется, и оттуда выходит неземной красоты девочка - с голубыми глазами и золотыми волосами (вы, впрочем, можете выбрать другой типаж по вашему вкусу - из нужника может выйти кто угодно), и вы замираете в восхищении, а потом пытаетесь встретить ее во дворе и на море, поймать ее взгляд, и на следующее утро уже бежите к нужнику с надеждой - а вдруг там снова она? Вы знаете эти детские бесконтактные фантазии - целый мир можно построить вокруг одной случайно встреченной голубоглазой и золотоволосой особы; в солидном возрасте эти фантазии рушатся, как замки из песка под ногами джоггеров.
  
  - Поляна -
  
   В остальном же поляна была полна разных примечательностей - на хоздворе сельские жители полжизни проводят. Например, помимо нужника, там был обычный сельский душ - выкрашенная черной краской бочка с краником. Поэтому упомянутую в фантазии выше фемину вы могли встретить и выходящей из душа, а не только из нужника. Вдоль высокого дощатого забора на меже с пионерлагерем дед складировал всякие стройматериалы - в "совке" ни черта было не достать, поэтому на поляну стаскивалось все где-то найденное барахло - старые доски, фанера, кирпич, шифер, брезент, рубероид, проволока, стекло и тряпье. Когда дед что-либо строил или мастерил по мелочи (те же беседки), то мы шли с ним на поляну и выбирали из кучи сваленного вдоль забора хлама пригодные к использованию материалы. Когда б вы знали, из какого сора советские люди создавали себе бытовые удобства.
   Еще на поляне были помещения для домашней птицы и животных, а именно: курятник ("курник") и свинарник (мы называли его "саж"). К курятнику каждое утро наведывалась бабушка - возле него стояла большая пень-колода, в которую был загнан топор. Бабушка излавливала в курятнике несчастливую на то утро курицу и рубила ей голову топором на колоде, после чего несла курицу в дом ощипывать и готовить нам ее на "забед". В остальное же время куры соблюдали дисциплину - с утра до наступления темноты гуляли по поляне, поклевывая всякий случайный подножный корм и сбегаясь в кучу, когда кто-либо приходил насыпать им зерна. Вечером куры заходили в курятник, и их там закрывали на ночь. Иногда на курятник совершали ночные набеги хорьки или куницы из пионерлагеря, и это была настоящая трагедия, потому что эти твари душили всех кур, лишая нас пропитания - тогда деду с бабушкой приходилось думать, чем же кормить нашу большую семью. Я любил ходить в курятник за яйцами - это достаточно медитативное занятие, собирать в курятнике яйца, теплые, с прилипшей на них соломой.
  Cарай с соломой стоял тут же, в нем мы проводили теоретическую часть наших детских военных игр - устав бегать друг за другом с самодельными деревянными автоматами, стрелявшими пульками из гнутой алюминиевой проволоки (да, эти автоматы были довольно продуманной штукой - сельские дети не имели доступа к городским "Детским Мирам", а потому копировали фабричные технологии с усердием нынешних китайцев), мы залазили в сарай и, валяясь там в соломе, рассматривали географические атласы, вытащенные мной из дома (у нас была куча таких атласов, оставшихся от учебы в школе моей мамы, дяди Вовы и тетки Оли). Атласы были предназначены для старших классов, а потому наполнены разной непонятной нам информацией вроде добычи угля и производства стали по регионам нашей необъятной советской родины, но зато там были всяческие линии, кружочки и главное - красные стрелки, которые мы видели в кино на военных картах (когда там какой-нибудь маршал Жуков объясняет своим генералам, что нужно форсировать). Мы, как маршал Жуков, тыкали пальцами в эти стрелки и объясняли друг другу, что, вот они, немцы, сюда, а мы, значит, сюда. Это придавало значимости нашей беготне "в войнушку".
  Зерно для кур хранилось в специальных баках - это я тоже любил, когда меня посылали к баку набрать зерна для кур, потому что если подойти к баку тихонько и быстро поднять жестяную крышку, то обязательно увидишь, как в разные стороны разбегаются мыши, а иногда и крысы. Я симпатизировал и тем и другим, и любил за ними наблюдать. Всегда считал несправедливым и предвзятым отношение людей к мышам и крысам - лично нам и те, и другие причиняли совершенно минимальный ущерб и неудобства. Например, помню, тетка Оля когда-то послала меня за своим ридикюлем, сообщив, что там имеются шоколадные конфеты, которые она привезла мне из города в качестве гостинца. Когда же я открыл теткину сумочку, то не обнаружил там никаких конфет, а вместо них нашел кучу разноцветного конфетти, каким люди стреляют из хлопушек на Новый Год. Тетка Оля меня любила, поэтому ожидать от нее шуток с конфетами вроде шутки дяди Пети-дурака из советского кинофильма "Cережа" (ясно, что я любил это кино из-за названия) не приходилось. Мы с теткой быстро догадались, что во всем виноваты мыши. Или взять зерно. Всегда в баке сидели мыши, но зерна как будто не убавлялось - уж во всяком случае, мышей не сравнить по вредности с хорьками или куницами, которые душили по сто кур за ночь. Или с комарами, которые жизни летом не дают. Или, скажем, с мухами. О, чтобы не забыть, расскажу сразу о мухах. Полагаю, глава о мухах должна стать важным звеном в напрашивающейся логической цепи "мухи - говно" (см. главу "О говне" несколько выше).
  
  - Мухи -
  
  На одной из моих детских фотографий (черно-белой; лет мне там пять-шесть) я сижу во дворе (взят крупный план - я заметно веснушчат, стрижен под горшок (популярная в те годы детская прическа) и, в целом, довольно мил) за столом (накрытым клеенчатой скатертью) и кушаю куриный суп (в этом я уверен, да и по лицу видно - настолько увлечен я мог быть только куриным супом). Позади же меня, кушающего за столом суп, виден виноградник, а за виноградником - саж (это свинарник, если вы забыли; он красиво вышел на фото из-за того, что выбелен известью - можно подумать, что это какая-то хатка из музея украинского быта). Посторонний человек, глянув на это фото, подумает, что оно полно дефектов - кругом видны какие-то мелкие серые мушки, как будто веснушки рассыпались-разлетелись с моего лица по всей фотографии, и припишет эти дефекты неумелости фотографа, и только лишь я один могу защитить честь фотохудожника (опять не имею понятия, кем он был), потому что точно знаю, что это за дефекты. Это никакие не мушки, а самые настоящие мухи, двукрылые насекомые. Так что эта фотография передает жизнь в ощущениях, как не все иное способно передать - возможно, эти мухи умерли раньше, чем фотограф успел проявить свои пленки, но память о них жила во мне - каждый раз, глядя на это фото, я физически ощущал их присутствие, всякий раз словно переносился в прошлое на их крыльях, снова сидел там за столом, стриженый под горшок, на фоне сажа, и кушал куриный суп.
  Мухи составляли важную часть нашей жизни. Вообще, мухи и борьба с ними были неотъемлемой частью культуры советского быта, и наша семья, если можно так выразиться, стояла на переднем крае этой борьбы. Каждое лето, не реже двух раз в день, мы выполняли обряд изгнания мух из дома. Обряд состоял в следующем: мы всей семьей, вооружившись тряпками и полотенцами, шли сначала в "дальнюю" дедову комнату, где начинался процесс изгнания. Из-за того, что дедова комната была самой дальней, и открывалась там только форточка, надежно прикрытая марлей, не всякая муха туда долетала, но все же мы начинали оттуда и дружно выгоняли из дедовой комнаты единственную просочившуюся туда муху. Потом мы переходили в зал, намного больший по площади, но все еще не слишком страдающий от нашествия, рассредотачивались по периметру и гнали мух дальше по дому, пока не доходили до самой крайней комнаты - "сарая" (этимология этого названия поясняется дальше по тексту), где мух было больше всего, и оттого схватка с ними была самой ожесточенной - поставив в дверном проеме сторожевого (это была легкая, но ответственная роль, я часто брал ее на себя), чтобы мухи не проникали назад в те комнаты, откуда только что были изгнаны, мы принимались метаться по всем углам, гоня мух на улицу. Нельзя сказать, что это занятие было скучным или лишним - некоторым образом оно служило единению семьи, было тем, что сейчас называют "тим-билдинг". Можно сказать, что у нас была настоящая "дрим тим" по изгнанию мух - если бы где-то устраивался такой чемпионат, мы бы заняли там не последнее место.
  Кроме активных методов борьбы с мухами применялись и пассивные. В крайней комнате-"сарае" на лампочке и в других удобных местах мы развешивали ленты-липучки (еще один артефакт ушедшей от нас эпохи; лента-липучка помещалась в маленькую цилиндрическую картонную коробочку, откуда ее следовало вытащить, потянув за нитку-хвостик, и повесить в доме на самом видном месте), на которых к концу дня скапливались целые кладбища мух. В этой непримиримой борьбе мы не применяли еще один популярный бытовой атрибут советского человека - мухобойку, несмотря на всю его эффективность (ведь в таком случае нам бы пришлось выметать тысячи убитых мух с пола и наблюдать их прилипшие трупы на стенах), мы предпочитали мухобойке тряпки и полотенца, что, безусловно, можно назвать гуманным отношением.
  Как я уже сказал, мухи были неотъемлемой частью жизни и культуры советского человека, который часто был вынужден жрать и срать в одних и тех же местах, не имея времени и возможности для дезинфекции по причине занятости более высокими делами и помыслами - например, строительством Байкало-Амурской Магистрали, развитием Целины, освоением Космоса и пробиванием морского пути в Арктику. И во всех этих свершениях советского человека сопровождали мухи (насчет Арктики только есть вопросы - участие мух в подвиге "челюскинцев" и "папанинцев" документально не подтверждено).
  С развалом "совка" куда-то пропали и мухи - в новом мире наживы и чистогана до того естественный симбиоз человека и мухи стал чем-то неприличным и осуждаемым, и мухи не вынесли такого нового к себе отношения.
  
  - Поляна -
  
   В саже-свинарнике жили, разумеется, свиньи. Еще одно медитативное занятие - кормить свиней. Все дети любят наблюдать, как кушают свиньи, трепать их при этом за ухо. Кололи свиней, обычно, в конце августа, и это было, безусловно, главное и лучшее событие месяца.
  
  - Свинокол -
  
   Колол свиней дед, но в помощь себе всегда брал еще пару-тройку мужиков - обычно, это были дядя Толя Мусоргский и дедов младший брат Михаил. Дед руководил ими, покрикивая - принести-расстелить брезент, накидать соломы, вытащить свинью из сажа (для этого ей часто вязали веревку на ногу), держать ее, пока дед колет.
  Не смогу вспомнить, что я думал в самый свой первый свинокол - сколько мне тогда было лет и было ли мне жаль убитую свинью? По правде, сейчас я понимаю вегетарианцев в их отношении к животным. Свинья ведь довольно милое и толковое животное - не хуже собаки. Просто ей не повезло - счастье котов и собак, что человек предпочел им свинью в деле наполнения своей утробы. Человек - страшное создание, если задуматься. Вегетарианцы, так мыслю, это люди будущего. Будущего, в котором человек и животные будут жить в мире, как добрые друзья, и человек не будет убивать друзей ради пропитания. И хотя увидеть мне это будущее не суждено, я верю, что так и будет рано или поздно - люди будут питаться исключительно синтезированной пищей, например, из мусора и фекалий.
  Вообще же, сельские дети к убийству животных привычны и эмпатии к свиньям не испытывают. Напротив, воспринимают это как веселый фестиваль - часто на наш свинокол приходили все мои сельские друзья: Ленчик, Сережа Кипиш, Вовка Кабачок и другие. Мы ошивались возле взрослых, делая вид, что тоже помогаем, и получали в награду кусок смаленого свиного уха.
  Опалив кабана со всех боков соломой или паяльной лампой (дед еще долго соскребал золу ножом - это важное дело он не доверял дяде Толе и брату Михаилу, те только поливали кабана кипятком), взрослые переворачивали его на спину, подпирали кирпичами, вырезали грудину, черпали оттуда кровь белой эмалированной кружкой и по очереди из нее пили - наверное, это был какой-то особый ритуал кольщиков. Я бы его показывал в мотивирующих роликах на семинарах вегетарианцев.
  После этого тушу разделывали и готовили свежину - если к тому времени в лагере уже не было пионеров (в конце августа заканчивалась последняя смена), то готовили в лагерной кухне, там было больше места, и имелись огромные выварки. Тогда к процессу присоединялись женщины, которыми руководила бабушка, а мы (дети), как гиены в предвкушении добычи, кружили вокруг лагерной столовой, убивая время играми в войну и прятки, и время от времени дожидались угощений - когда что-то в выварках доходило до готовности, обычно, нам давали вареные свиные почки, хвосты и уши. Разделка и готовка занимали целый день - с утра и дотемна, но днем всегда делали перерыв на свежину - дед с мужиками-помощниками усаживались за стол, бабушка выносила им свежее вареное или жареное мясо с картошкой, мужики наливали себе по полстакана водки и выпивали за свинокол. После чего закусывали мясом с картошкой и наливали еще по полстакана. Дядя Толя Мусоргский и дедов младший брат Михаил были большие любители выпить. Я тоже любил сидеть с ними за столом, когда они кушают и выпивают - Михаил был очень похож на деда, и мне было любопытно за ним наблюдать, потому что это вроде был дед, его точная копия, но какой-то беспутный, несерьезный и очень пьющий дед. За это я очень любил дедова брата Михаила - за то, что он давал мне эту альтернативную картинку. Михаил тоже меня любил - наверное, за то, что я тоже давал ему какую-то альтернативную картинку мира, ту, в которой у него имелся внук.
  
  - Виноградник -
  
   Большую часть двора занимал виноградник - кругом ровными рядами был рассажен белый "плавай", изредка попадались кусты "березки", "дамского пальчика" и "воловьего глаза". Темные сорта росли на арках: "конкорд", "изабелла" и розовая "лидия". Ухаживал за виноградником дед: опрыскивал купоросом, подвязывал, обрезал по сезону - я лишь собирал и сносил в кучу обрезанные ветки (однажды, когда я ухватил руками кипу веток, меня укусил тарантул). Осенью мы собирали виноград и делали вино - в этом уже участвовала вся семья (мы с мамой специально приезжали из города на выходные). Мы не давили виноград ногами, как это показывали в итальянских романтических фильмах (о чем я жалел), а вместо этого дед использовал специальную давилку - бочку с помещенным внутрь нее прессом, который вкручивался с помощью железной крестообразной ручки-штурвала. Давилки для винограда часто были предметом спора между соседями - виноград был у всех, а давилка далеко не у каждого, поэтому соседи часто одалживали давилки друг у друга, забывая отдавать (особому осуждению подлежали лица, забывавшие отдать давилку в конце сезона, оставляя ее у себя на год до сезона следующего, после чего хозяин давилки был вынужден идти к заемщику и требовать ее взад - этим, например, славился бабушкин брат дядя Миша Ловелас, дед часто имел к нему претензию насчет давилки). Конкуренцию виноградной давилке в деле одалживания и последующих споров между соседями могли составить, пожалуй, только нож-свинокол (это был особый, часто кустарного (зэковского) изготовления, тяжелый и острый нож - не всякий им владел, соседи часто брали его друг у друга на время свинокола, иногда не брезгуя даже украсть), весла (в случае поломки или утопления весла, рыбаки тоже часто одалживали чужие весла и забывали отдавать; проблема с веслами усугублялась их схожестью - часто-густо хозяин весел потом доказывал, что весла его или наоборот - не его, когда ему пытались всучить старые и негодные весла вместо одолженных новеньких) и... велосипеды.
  
  - Велосипеды -
  
   Велосипедный вопрос стоял в нашей местности остро и касался он не одалживания, а явного и неприкрытого воровства. В этом случае не могу сказать про весь Союз (возможно, на его необъятных просторах где-то имелись заповедные зоны честности), но в нашем городе и селе кража велосипеда была чем-то таким обыденным и общепринятым, что это даже не считалось общественно порицаемым деянием. Украсть оставленный кем-то без присмотра велосипед (например, под магазином) было если не доблестью, то во всяком случае поступком естественнным - в таких случаях осуждению подвергалась скорее жертва покражи - дурак и ротозей в понимании общественности. Селяне воровали друг у друга велосипеды внаглую, при малейшей возможности, и лишь по причине близкого соседства (на чужом велосипеде могли увидеть и накостылять) предпринимали некоторые меры для маскировки - украв велосипед, его разбирали на части и собирали заново в новую конструкцию, используя старые части своих или ранее украденных велосипедов, чтобы сосед ничего не смог доказать. Поэтому все жители села разъезжали на велосипедах смешанной конструкции - у одного, скажем, была своя рама, но краденые колеса, у другого, напротив - свои колеса, но краденая рама. Если же украсть велосипед по каким-то причинам (скажем, хозяин был неподалеку и мог вот-вот выйти из магазина) было невозможно, то хорошим тоном считалось причинить хоть какой-нибудь вред - снять катафоты (катафоты полагались непростительной роскошью) или спустить колеса, выкрутив ниппели (человек, увидевший бесхозный велосипед и не выкрутивший ниппели, считался пустым, ни к чему не пригодным человеком - ниппели были в дефиците, разжиться ими часто можно было, только скрутив с чужого велосипеда, и иметь дома запас никогда не мешало).
  
  - Виноградник -
  
   Виноградник так же неоценим в детских играх (в прятки или войну), как, скажем, сараи, потому что в винограднике можно прятаться целую вечность (а, заметив противника, крадучись, переползать между кустами в другой ряд), а когда виноград поспевал ("плавай" можно было кушать уже с середины-конца августа), то мы часами там торчали, объедая спелые гроздья (начинали с самых вкусных, десертных - "березки", "дамского пальчика" и "воловьего глаза", чем повергали в сильное уныние деда - он вечно жаловался, что из-за нас ему никогда не удавалось попробовать этих прекрасных сортов). Не скрою, виноградник так же удобен и для первых детских опытов курения - частенько, украв у деда несколько беломорин из пачки, мы прятались в винограднике, чтобы их скурить.
   Дед вырубил виноградник в середине 80-х из-за горбачевской антиалкогольной кампании, оставив только арки с "конкордом", "изабеллой" и "лидией", но, прежде чем вырубить, насадил между рядов абрикосовых деревьев, так что через несколько лет у нас на месте виноградника появился абрикосовый сад.
  
  - Черешня -
  
   Как я уже сказал, сада у нас вначале не было, а был виноградник, но из-за горбачевской борьбы с алкоголем виноградник пришлось вырубить и посадить вместо него сад. Дед решил посадить абрикосовые деревья, и я догадываюсь, почему: до этого у нас во дворе была одна яблоня "симиренко", которая хорошо плодоносила и снабжала нас яблоками на целую зиму, другая яблоня -"белый налив", яблоки на ней всегда были червивые, и груша, плоды которой, покрытые какой-то серо-коричневой плесенью, были твердыми и невкусными. Эти три дерева росли прямо перед входом в дом и были для меня вратами ада. Выше я перебирал возможные варианты рая, которые бы меня полностью устроили, если кто вдруг предложит, но если мне суждено попасть в ад, то ни секунды не сомневаюсь, что на входе в этот ад, перед самой его дверью, будут расти три дерева - яблони "симиренко", "белый налив" и та самая, покрытая паршой груша. И пока я буду идти своей короткой дорогой в ад между этими деревьями, мне на голову и за шиворот будут сыпаться огромные, мохнатые отвратительные гусеницы, как они сыпались на меня, когда я ходил по нашему сельскому двору. Гусениц было такое множество, что за ними часто не было видно стволов деревьев - только копошащаяся мохнатая масса. Они доводили меня до бешенства и истерики, эти гусеницы - всякий раз, выйдя из дома, я припускал через двор со всех ног, пытаясь проскочить опасную зону, но даже во время такого спурта гусеницы умудрялись упасть мне за шиворот, как будто они только и ждали этого моего забега и, тщательно прицелившись, прыгали с яблони прямо мне на голову.
   Кроме этих адовых деревьев, в досадовую эпоху у нас вокруг дома росло несколько вишен-"склянок" (кислая алая вишня, пригодная для компота), парочка вишен-"владимировок" (вишня послаже, красная до черноты, если дождаться, пока поспеет), две-три сливы-"терновки" и самое главное дерево, царица нашего двора - черешня.
   Черешня росла посреди двора, ствол ее не обхватили бы и два человека - то есть, она по всем приметам соответствовала дубу, под которым сидел Пушкин или Толстой. Я не помню в точности, кто из них сидел под дубом, а кто его посадил, но точно помню, что писал про это Пушкин: "У Лукоморья дуб зеленый". Всякий раз, когда я слышал это стихотворение, я вспоминал нашу черешню. По семейной легенде, вначале это было самое слабенькое дерево из всех посаженных (ее посадили еще до моего рождения, в 60-х), которое единственное из всех взросло, возмужало и дало плоды (в каждой семье есть такая легенда о самом слабом дереве, от которого никто не ожидал такой прыти). Ягоды ее были красными до черноты и до невозможности вкусными - до появления абрикосового сада мы не предлагали никакие фрукты на продажу, все ели сами или варили из фруктов компот, а насчет черешни и разговора быть не могло - вблизи дерева стояла арка винограда "лидии" (так что казалось, будто виноград растет на дереве), и мы с пацанами взбирались по трубам арки на самый верх (оттого эти трубы были всегда гнутые) и торчали там до тех пор, пока полностью не объедим черешню с одного конца (нужно было быть расторопными, потому что большую конкуренцию нам составляли скворцы (у нас никто их не называет скворцами, говорят - "шпаки") - едва черешня созревала, полчища шпаков слетались, как саранча, начисто исклевывая черешню по верхам, только успевай считать за ними косточки на земле).
   Бороться со шпаками за верхние ветки мог только дядька Вова. Он единственный из всех мог с обезьянней ловкостью взобраться на самые высокие и тонкие ветки, усесться там удобно, как орангутанг, и собирать черешню в ведро. Дядька страшно любил это дело - собирать черешню и вишню. У каждого свои способы медитации и, видимо, дядкиными способами были чтение Пикуля и собирание вишни. Я же терпеть это не мог, но, как вы можете догадаться, всегда назначался дядьке в помощники. Собирать черешню меня не заставляли, потому что я был толст, неуклюж и мог, чего доброго, сверзиться с дерева, но от вишни мне открутиться не удавалось - мы с дядькой забирались на крышу, усаживались там с ведрами и часами рвали вишню-"склянку", которая пригодна была только для противного компота, который я тоже терпеть не мог. Если перед дверью в ад мне придется пройти под деревьями с падающими с них гусеницами, то за этой дверью, так подозреваю, меня заставят влезть на крышу (какого-то адового строения, например, котельной) и собирать там вишню-"склянку" в пластмассовое ведро. Хуже всего в этом то, что, собрав полное ведро вишни, я буду вынужден пройти с ним в следующий круг ада (где еще неизвестно, чего мне предложат), и потому буду тянуть время - собирать в час по вишенке, и страдания мои текущие, но знакомые и привычные, будут усугубляться ожиданием страданий предстоящих, но неведомых. И если распоряжаться всем этим будет высшая сила с чувством юмора, то она обязательно поместит рядом со мной на эту крышу моего дядю Вову, для которого это будет самый настоящий рай, особенно, если ему разрешат взять с собой на крышу котельной пару томов Пикуля.
  
  - Веранды -
  
   Веранды у нас тоже любят - строят вначале дом из кирпича, а потом думают, не маловато ли комнат? И пристраивают к дому еще комнаты - деревянные, называют их верандами. Веранды я тоже люблю, но не так как беседки - места уединения и укромного отдыха, а как промежуточное место перед входом в дом, что-то вроде чистилища, для человека, обремененного не слишком большими грехами. На веранде, к примеру, вы можете снять обувь или выпить стакан вина - очиститься перед входом, также там можно хранить продукты - яблоки или холодец, зимой, вместо холодильника или погреба, потому что летом на веранде тепло, как на улице, а зимой - так же холодно (если в городе человек в поисках "чего-нибудь вкусненького" сразу бежит к холодильнику, то для сельского человека ближайшее хранилище "чего-нибудь вкусненького" - веранда). В нашем доме было две веранды - одна, поздняя (я уже застал ее постройку) была пристроена к новому главному входу в дом, там бабушка хранила зимой холодец, торт "Наполеон" и другие продукты, готовые к употреблению и нуждающиеся в холоде; другая же веранда (ранняя) была пристроена к старому главному входу (ее построили еще до моего рождения, а потому я не помню времени, когда тот вход еще был главным, как не знаю и подоплеки того, почему деду с бабушкой взбрело в голову закрыть вход в дом, выходящий к улице, и сделать главным другой вход, со двора, по сути "черный", но подозреваю, что это каким-то образом связано с той нелегальной торговлей, какой мы всю жизнь занимались - рыбой и вином, с клиентами легче было общаться с внутреннего входа, скрытого от посторонних глаз с улицы). На этой веранде бабушка с дедом держали в ящиках яблоки "симиренко", я их дюжинами съедал за чтением (в описании дома слишком часто для неначитанного человека говорю о чтении - но чем же еще заниматься в доме ребенку на каникулах? И о чем еще можно вспомнить?) - пойду на веранду, возьму дюжину яблок, вымою под краном и лежу потом на диване, читаю, яблоки рядом в миске, читаю до тех пор, пока вместо яблок не останутся одни огрызки (книги сейчас неинтересные, оттого и яблок я ем куда меньше), потом иду на веранду за следующей дюжиной.
  
  - Сарай -
  
  Войдем уже в сам дом через "новую" веранду и попадем в первую по счету комнату - "сарай". Не могу толком объяснить, почему она называлась "cараем", но по сути это была прихожая, или есть еще такое отвратительное русское слово - "сени". "Ласточка с весною в сени к нам летит" - в школе учили такое стихотворение. Я ненавидел заучивать наизусть стихотворения, потому что у меня плохая память. Оттого и к слову "сени" отношусь предвзято. К ласточкам, впрочем, нормально отношусь. У нас было множество гнезд ласточек - на нутрятнике и веранде. Скорее всего, название "сарай" осталось от старой планировки дома, когда здесь, возможно, и вправду был какой-то сарай. На самом же деле, "сарай" служил нам кухней - здесь была печь, которую мы топили дровами и углем и варили на ней буряки и кашу из дерти для свиней. У печи любил сидеть дед, куря "беломор" и попивая чай - дед выкуривал две пачки "беломора" в день и выпивал какое-то страшное количество чая, потому что курил дед всегда, часто прикуривая одну папиросу от другой, а чай пил все время, когда не работал или не был на рыбалке (на рыбалку мы брали с собой молоко или воду из фонтанчика на пляже) - чашка чая всегда была при нем, когда он лежал в своей дальней комнате, читая книгу или газету (тогда дед посылал меня в "сарай" заварить ему свеженького чайку).
  "Сарай" также служил местом приема важных посетителей: когда заходили клиенты пропустить стаканчик или купить вина на вынос, бабушка обычно наливала им на веранде, не приглашая дальше (исключением был, пожалуй, только Тито Ивахненко - он нахально просачивался с веранды в "сарай", усаживался там на табуретку и, бывало, торчал целый час, выпивая далеко не один стакан вина. "Маруся, налей", - говорил он бабушке. Иногда за Тито приходили младшие Ивахненки, вытаскивали за шиворот и выговаривали бабушке за то, что она его спаивает - у Ивахненок виноградник был не меньше нашего, вина они делали тонну, но Тито предпочитал ходить к нам, чтобы избежать репрессий со стороны родственников), а вот, например, бабушкин брат, дядя Миша Ловелас, всегда был приглашаем "в сарай", где бабушка иногда даже накрывала ему стол, когда он был голоден. Они там подолгу сидели вдвоем и говорили по-гречески - никто из нас не мог понять ни слова из их разговора, потому что бабушка и дядя Миша Ловелас были последними носителями греческого в нашей семье.
  Здесь же в "сарае" стояла электроплита, на которой мы готовили для себя, и стол, за которым мы кушали "по-быстрому". Термин "По-быстрому" включал совершенно определенные случаи, которые можно перечислить на пальцах одной руки: 1) мы с дедом (или с дедом и дядей Вовой) собираемся на рыбалку, и бабушка нажарила нам сковородку картошки - которую дед с дядей Вовой часто отказывались есть в такую рань (мы уходили часов в шесть утра), я же ел с удовольствием; 2) я уезжаю в город ранним утром понедельника на школьном автобусе, и бабушка опять нажарила мне на дорожку сковороду картошки; 3) деду внезапно захотелось кушать во внеурочное время (в первых главах я упоминал, что официально мы ели всей семьей один раз в день - в одиннадцать часов утра, до и после чего каждый был волен насыщаться, как ему заблагорассудиться), и он отдает мне инструкцию пожарить яичницу - я жарю на сале яичницу себе и деду, и мы кушаем ее с зеленым луком; 4) полночь, все улеглись спать, мы с дедом выходим в "сарай", я спускаюсь в погреб и достаю оттуда арбуз - мы с дедом садимся за стол и чинно, не торопясь, съедаем арбуз вдвоем целиком - эта мера была совершенно вынужденной, потому что, имея в доме моих кузин Людочку и Наташу, съесть спокойно арбуз было невозможно - как-только тебе приходила в голову такая идея, Людочка и Наташа вдруг появлялись откуда ни возьмись, даже если секунду назад они были за тридевять земель, и кричали: "Отрежь мне скибочку!" "А мне баранчик!" "Почему это тебе баранчик?!" "Тебе жалко, что ли?!", "Мне не жалко, но почему тебе баранчик?! Я, может, тоже хочу баранчик!" "Там два баранчика!" "Чур, мне тот, что побольше!" "Почему это тебе побольше?!" Одним словом, вы теперь сами понимаете, почему мы с дедом кушали арбузы в полночь; 5) после того, как все пообедали, бабушка собирает обглоданные другими членами большой семьи части курицы в одну тарелку, садится в одиночестве за стол в "сарае" и обгрызает-обсасывает косточки. Если ты в этот момент проходишь мимо и замечаешь бабушку за этим странным занятием, то ты всегда спрашиваешь с укоризной: "Бабушка, на кой черт ты грызешь кости? Ты разве голодна?" На что бабушка всегда отвечает со встречной укоризной: "Вы так много оставляете! Так много оставляете!" Действительно, после бабушки, на куриных костях не оставалось ни микрона мяса; 6) Женщины (во главе с бабушкой) нажарили чебуреков, а мужчины (я, дядя Вова и дед) кушают их в столовой, запивая кисляком. Между тем, как вынести нам в столовую очередную, с пылу с жару, отборную партию, женщины (мама, бабушка и тетка Оля) подъедают за столом в "сарае" отбракованные чебуреки и хрустящий хворост из остатков теста.
  Вижу, что пунктов оказалось шесть, а я обещал ограничиться пальцами одной руки - в свое оправдание могу лишь сказать, что однажды я встречал шестипалого человека (женщину).
  
  - Погреб -
  
   В "сарае", возле разделочного стола, на котором бабушка ощипывала и разделывала кур перед тем, как отправить их в суп, на полу видна выкрашенная красной краской дверца с кольцом - "ляда". Потянув за кольцо, откроете ляду и, спустившись по деревянной лестнице, попадете в погреб - хранилище всего лучшего. В погребе стоят дубовые бочки с вином и большая этажерка для консерваций. Там всегда приятно пахнет - каждый раз, наливая в тару вино из бочек с помощью специального шланга, ты проливаешь немного на земляной пол, поэтому и запах там вечно такой - пропитанной вином земли.
   Консервации на этажерке разнообразные: тушенка, солонина, огурцы, помидоры, перец, баклажаны ("синенькие"), абрикоса, вишня - соленья, варенья и компоты. Гастрономические вкусы всех членов нашей семьи были более-менее сходными за небольшими различиями (например, наша харьковская ветка, дядя Вова и его семейство, чрезвычайно обожали мед и скупали его по селу в страшных количествах, особенно, у бабушкиного брата дяди Миши-Ловеласа, который был известным медоваром; другие же члены семьи к меду были равнодушны, я же его терпеть не мог). Более всего мы предпочитали соленья и компоты - например, мы с дедом, достав из погреба трехлитровую банку соленых помидор, могли уработать ее до дна под один хороший обед, то же самое я мог в одиночку проделать с трехлитровой банкой компота из абрикос. Наименьшим (приближенным к нулю) спросом пользовалось варенье. Почему-то никто в нашей семье не любил варенье, а так как ягоды было много, то банки с вареньем скапливались в погребе годами и десятилетиями; иногда я увлекался какой-то древней баночкой с симпатичными черными вишнями внутри и порывался ее достать, но взрослые мне говорили: "Да ну ее, отравишься", и я ставил банку обратно. Выкинуть же банки с вареньем десяти- а то и двадцатилетней выдержки не поднималась рука - советский человек никогда и ничего не выбрасывал. Конечно же, мы понимали целебные свойства варенья и употребляли его в случае простуды, но при всем нашем желании мы не могли простуживаться настолько часто, чтобы съесть все наше варенье. Лишь изредка, приехав зимой в село, я обнаруживал на столе открытую банку вишневого варенья (как раз той, двадцатилетней, выдержки, которым можно отравиться) - это бабушка доставала старый запас, пытаясь его хоть немного утилизировать.
  
  - Столовая -
  
   Из "сарая" мы попадаем в следующую комнату - столовую. Дверь между "сараем" и столовой использовалась для измерения роста детей - мы ставили на косяке отметки шариковой ручкой (мой рост перестали отмечать после того, как я стал биться головой о притолоку, проходя через дверной проем - дед имел росту метр семьдесят пять и устраивал двери в доме под себя, на то время самого высокого человека в семье, я же перерос его сантиметров на десять).
   Что можно сказать о столовой, кроме того, что люди в ней кушают? Ничего особенного, поэтому опишу столовую с другого ракурса - как место встреч и разговоров.
   Одно время я чрезвычайно любил ездить в село к бабушке с дедом. Вернее сказать, я любил приезжать сюда всегда и всегда тосковал, уезжая, и даже сейчас, как видите, я сюда приехал и вспоминаю все это не без удовольствия, когда никого уже здесь нет, и даже самого дома давно уже нет, но все же был особенный период, когда я любил приезжать в село больше обычного - я тогда учился в средних классах школы и уже мог ездить в село самостоятельно, без маминого сопровождения.
   Учеба в школе заканчивалась в конце мая, после чего наступала неделя общественно-полезного труда. Пока мы не доросли до старших классов, когда начинались серьезные отработки (нас на месяц отправляли в колхоз или на завод "Азовсталь", где я работал в слесарной мастерской), труд на благо общества был легким и приятным - чаще всего мы рвали траву (пырей) на окрестных пустырях и сносили ее под школу. Цель этого задания мне не известна до сих пор - наверное, этой травой потом кормили кроликов или других животных. Мы любили эту отработку, потому что ты вроде бы шел в школу, встречался со своими школьными друзьями, но при этом вам не нужно было учиться, зубрить, таскать с собой учебники и дневник, напротив - вы весело проводили время, лазая на корточках в траве по пустырю и предвкушая скорые каникулы, так что эти травяные отработки были чем-то вроде предисловия к настоящим каникулам, все равно что читать пролог к интересной книжке. Так что если меня определят в тот рай, где имеется трава, я, возможно, не откажусь взять туда с собой своих одноклассников (хоть я никого из них уже и не помню) - быть может, заодно узнаем, зачем нужно рвать траву. Судя по общепринятым представлениям о рае, там обязательно должны быть кролики и другие травоядные животные.
   Закончив отработку, я ехал в село автобусом, бежал со всех ног со стоянки-пятачка к дому, обнимал сидящую на стульчике у дома бабушку (бабушку всегда можно было найти сидящей на стульчике у дома - либо у ворот, где она торговала вином, семечками, таранкой и фруктами, либо перед самым входом в дом, когда она жарила семечки на летней кухне) и, не застав дома деда (дед чаще всего был на рыбалке или где-то еще по делам), быстро сбрасывал с себя одежду в первой же комнате - в этой самой столовой, переодевался в плавки и так же быстро бежал на море, не удосуживаясь даже заскочить поздороваться к своим сельским друзьям - мне важно было отметиться на море. На море я заходил в воду и нырял, тем самым как бы отмечаясь - вот он я здесь, на месте, каникулы начались, первый день счастливой жизни. В этом еще мне видится кардинальное отличие между раем и адом - в раю ты можешь вечно пребывать в первом дне лета, в аду же просто обязано быть вечное 31-е августа.
  
  - 31 августа -
  
   Насколько радостен и светел первый день лета, настолько же уныл и печален его последний день - 31 августа. Потому что лето прошло, и на следующий день, 1 сентября, тебе нужно переться в школу разодетым (в белой рубашке под школьный костюм, с повязанным на шею пионерским галстуком) с цветами (кажется, в этот день был "ленинский" урок или иная подобная же коммунистическая галиматья), натужно изображая радость при виде учителей, которые с искренностью доктора Менгеле встречали тебя, планируя всякие изуверства на год вперед.
   В нашей коллекции семейных фото имелся снимок и к этому печальному дню - снятый ровно 31 августа, не помню, какого года. На этой фотографии я сижу в песке на пляже у навесов пионерлагеря "Волна", рядом со мной на покрывале - моя тетка Оля; тут же, лежа в песке и щурясь от солнца, глядит в объектив Вовка Кабачок, а чуть поодаль стоят двое - мелкий рахитичный Сережа Кипиш, похожий на Горлума из "Властелина колец" и, прислонившись к трубе лагерного навеса - Ленчик. И у всех нас (кроме, наверное, тетки) можно на лице прочитать: вот мы здесь сейчас сидим на пляже в этом году последний раз, но буквально через несколько часов нам нужно будет идти на автобус (всем, кроме Сережи Кипиша - он был местным), ехать в город, а завтра идти в ненавистную проклятущую школу.
  
  - Столовая -
  
   Столовая была не только моим местом встречи с домом после долгой разлуки (и одновременно местом переодевания в плавки) - все наши, кто приезжал в село, первым делом усаживались в столовой и рассказывали, что да как, доставали гостинцы и подарки. Другие члены семьи, бывшие в это время в доме, могли заранее заметить вновь прибывшего в окно и выходили в столовую его встретить. Например, если в селе к этому времени уже были кузины Людочка с Наташей, а приезжала тетка Оля, то они бежали в столовую с криками: "Оля! Оля приехала!" Когда же приезжали сами Людочка и Наташа с родителями - дядей Вовой и тетей Людой, то в столовую выходил я и сдержанно с ними всеми здоровался.
   Как я уже сказал, здесь же, в столовой, было принято вручать гостинцы и подарки. Во-первых, хлеб. Приезжая из города, мы всегда привозили бабушке с дедом пару буханок городского хлеба - серого, они почему-то обожали тот дрянной городской серый хлеб за 16 копеек. Тетка Оля часто привозила в сумочке шоколадные конфеты - однажды, помните, их съели мыши. Харьковчане (дядя Вова и тетя Люда с кузинами) всегда везли из Харькова коробку конфет-ассорти (по легенде, предназначавшуюся бабушке), которую бабушка куда-то тут же припрятывала. У бабушки, вообще, был странный, но довольно унифицированный подход к конфетам в коробках - получив в подарок коробку конфет, бабушка доставала из нее одну конфету и съедала, нахваливая и произнося множество слов благодарности дарителям, после чего коробка исчезала, как еж в тумане. Иногда, спустя полгода, я находил ее где-нибудь на шкафу, в укромном месте, недоступном людским взорам и рукам, открывал и обнаруживал, что коробка все еще полна конфет (за вычетом одной), конфеты эти белы от старости и тверды как камень. В отчаянии я кричал: "Бабушка! Что это за конфеты?" На что бабушка всегда невозмутимо отвечала: "Это я для тебя хранила". Конфеты же попроще ("ромашка" и "фазан" - их всегда приносили, приходя в гости дедовы сестры - тетя Дина (Евдокия), тетя Майя (Мария) и тетя Аня) всегда можно было найти в вазочке на столе, и каждый желающий мог их кушать с чаем, общаясь в комнате встреч.
   Здесь же вручались и более весомые подарки, например, на день рождения - бабушке чаще всего дарили платки и халаты - повседневную одежду сельских бабушек, деду же всегда - рубашки с длинным, но чаще с коротким рукавом, в клеточку - дед всю жизнь проходил в клетчатых рубашках с коротким рукавом (у него был один великолепный выходной костюм, серый, который дед надевал, когда ему раз в несколько лет нужно было пойти к кому-то на свадьбу или, скажем, в 1971 году, съездить на курорт в Кисловодск). Иногда доставались подарки и мне - помню, в 1980 году (в памятный олимпийский год) мама была в командировке в Москве и привезла мне оттуда набор олимпийских значков, бананы и пепси-колу. Я долго сидел на диване в столовой, с восхищением рассматривая значки, потом наелся бананов с пепси-колой и два дня не мог выйти из дома из-за поноса - каждый раз, пытаясь выбраться на пляж, я не успевал отойти от дома и сотни метров, как зов природы гнал меня назад - к нужнику на "поляне". Когда же мне, наконец, удалось отдалиться от дома на критическое расстояние, я, не успев вернуться, обосрался прямо на дорожке к морю. Как назло, именно в это время по дорожке шла тетя Тина, мама моего друга Ленчика, и, разумеется, завела со мной долгий разговор про жизнь - о том, как у меня дела, и как дела у всех моих родственников до седьмого колена. Я же, прислонившись задом к забору, чтобы скрыть от тети Тины свой позор, отвечал односложно: "У нас все хорошо".
   На подоконнике в столовой стояли поздравительные открытки, которые "харьковчане" присылали бабушке каждый Новый Год и 8-е марта - бабушка держала открытки на подоконнике до следующего года, после чего заменяла их свежими. Открытки эти радовали и меня - сам я никогда не посылал и не получал открыток, так что радовался бабушкиным.
   Примыкавшая к "сараю" стена столовой зимой была теплой, потому что с другой стороны находилась всегда натопленая бабушкой печь. Частенько, придя домой, после зимних игр на улице (в снежки или хоккей) я, замерзший, снимал мокрые носки и садился на диван у стены погреться. Это называлось: "сидеть под грубой". Иногда при этом бабушка наливала мне в тазик кипятку, чтобы я ставил туда ноги. "Парить ноги" - наше семейное хобби, которое настойчиво популяризировала бабушка; всякий раз, когда кто-то подавал признаки замерзания или простуды, бабушка предлагала ему попарить ноги в тазике. С парением ног в тазике среди семейных хобби могло соперничать, пожалуй, только приготовление "гоголя-моголя" - отвратительного напитка из взбитых яиц и сахара, который я терпеть не мог, но все остальные члены семьи чрезвычайно обожали - усядемся, бывает, все вместе в столовой и вертим ложками в чашках со скоростью вентилятора, пока "гоголь-моголь" не приобретет белый цвет - признак готовности напитка, после чего все начинали его пить, причмокивая от удовольствия (дядя Вова его, например, обожал), я же, пригубив чуток, кривился, недоумевая, как такую гадость можно брать в рот. Еще одним семейным хобби, которое, впрочем, значительно уступало по популярности парению ног в тазике и гоголю-моголю, было совместное решение кроссвордов - кроссворды мы решали из журнала "Огонек", чемпионом в этом виде спорта была тетка Оля, самая из нас эрудированная, активное участие принимали я, мама, дядя Вова и дед, бабушка же входила в глубокую оппозицию (я уже говорил, что бабушка порицала любые отвлеченные интеллектуальные упражнения, как то чтение книг - не удивительно, что она терпеть не могла кроссворды (собственно, только то, что они были напечатаны в журнале, было достаточной причиной - бабушка скептически относилась к любому печатному слову) и считала их пустой тратой времени - уж лучше попарить ноги в тазу или взбить гоголь-моголь).
  
  - Дальше в дом -
  
   Чтобы попасть из столовой дальше в дом нужно пройти массивную дверь, у которой тоже имелось практическое предназначение - с ее помощью мне в детстве рвали больные зубы, вы знаете этот дедовский способ - к зубу ниточка, ниточка к двери, за дверь дергают что есть силы, и вот твой зуб уже висит на дверной ручке. Это пытка, не спорю, но быстрее, чем съездить в город к дантисту, чтобы нарваться на пытку еще похуже - вы когда-нибудь бывали у советских дантистов? Я вам не советую (писателям-коммунистам Шаргунову и Прилепину, впрочем, советую настоятельно - я бы их годами держал в кабинете советского дантиста). Другие же предназначения двери - колоть орехи и служить барьером для мух, чтобы они не проникли из "сарая" дальше в дом.
   За дверью-щелкунчиком-зубодеркой находилась маленькая комната-предбанник (с умывальником-рукомойником), из которого можно было попасть сразу в две бабушкины спальни - летнюю и зимнюю. В летней спальне (из предбанника налево), как можно догадаться, бабушка спала летом - спальня эта выходила окном на входную дверь, и бабушка в любое время могла наблюдать в окно, кто к нам пришел. Этот наблюдательный пункт служил единственной цели - продавать вино, цели в "советские" времена полулегальной (с частной торговлей алкоголем советские власти боролись с разной степенью интенсивности, иногда даже подсылая ряженых в штатское "клиентов", которых бабушка, впрочем, вычисляла с первого взгляда и вино им не продавала; я всегда удивлялся, как это у бабушки ловко получается вычислять "подсадных", сейчас же, впрочем, понимаю - она просто видела по лицу, что человек - сволочь, которому нужно не вино, а сделать тебе какую-нибудь пакость, привлечь к ответственности; в самом деле, это не так уж сложно - понять по лицу человека, нужно ли ему вино). Постоянные клиенты знали, где находится наблюдательный пункт - сразу шли к бабушкиной спальне и стучали в окошко (в любое время ночи); бабушка просыпалась, выглядывала в окно, кто там, накидывала халат и бежала в веранду налить посетителю стаканчик, чтобы он выпил тут же, или "литру", чтобы он взял с собой.
   В зимней спальне (из предбанника прямо) бабушка спала зимой - там стояла вторая домовая печь с теплой стеной-грубой, оттого бабушка и выбрала эту комнату - чтобы поддерживать печь и спать в тепле. В этой же комнате бабушка хранила под матрасом деньги - то есть, здесь находился наш семейный банк. Несмотря на то, что все и каждый в нашей семье знал, где находится банк - нужно только отогнуть край матраса на бабушкиной постели, никому и никогда не приходило в голову туда залезть за деньгами - взять их на какие-то нужды или, скажем, пересчитать - за финансовую деятельность у нас полностью отвечала бабушка, выдавая деньги по мере экономической необходимости. Банк под бабушкиным матрасом применялся, впрочем, только в серьезных случаях - например, если нужно было купить новый холодильник или лодочный мотор, для более мелких нужд в столовой, в серванте, всегда стояла кружка с мелочью - идя, скажем, в магазин за хлебом, мы лезли в сервант и брали из кружки нужное количество копеек; там же я брал деньги на кино - десять копеек ("десюнчик"); кружка никогда не пустовала - бабушка регулярно пополняла кассу и не требовала отчетности, таким образом, легкий доступ всех членов семьи к малым деньгам не давал появиться искушению залезть в банк под матрасом - красные "червонцы" с ленинским профилем я видел чрезвычайно редко, да и то в чужих руках.
   Окно из бабушкиной зимней спальни выходило в одну из беседок за домом - деду просто некуда было пристроить беседку, чтобы не закрыть окно. Это составляло некоторое неудобство для отдыхающих - ведь бабушка могла за ними наблюдать в окно, когда они там делают какие-то интимные вещи (для их спокойствия окно с обеих сторон было прикрыто занавесками), но также и для меня - беседки за домом были одним из моих любимейших укрытий для чтения (занятие, как известно, бабушкой ненавидимое), но какое же это укрытие, если тебя там в любой момент может обнаружить бабушка, выглянув в окно?
  
  - Прихожая -
  
   Прихожая, как и многое другое в доме, называлась так по традиции, оставшейся от старой планировки - когда вход был с другого конца. После достройки комнат и веранд прихожая оказалась посреди дома - чаще всего в ней спала тетка Оля (теоретически, у каждого в доме была своя комната с сезонными вариациями - я уже писал, что дед круглый год спал в "дальней" комнате, и лишь когда приезжал дядя Вова с семьей, отдавал им свою комнату и перебирался в беседку, бабушка спала в одной из своих спален, зависимо от того, было лето или зима, тетка Оля - в прихожей, моя мама - в зале, и лишь у меня никогда не было своей постоянной комнаты - я всегда спал где придется, там, где место не было занято кем-то из родственников - в дальней комнате или в зале, в прихожей или в столовой, в веранде или в беседке во дворе. Никогда, впрочем, я на это не жаловался - уверен, есть люди, которые прикипают душой к месту, где они спят, мне же всегда уютно там, где я только что лег, спать я могу везде, в любом месте - на твердом и на мягком, в комнате с окнами и без них, в большой и малой, одно плохо - в столовой, примыкавшей к "сараю", было всегда до черта мух, которые просыпались спозаранку, и тебе приходилось вставать вместе с ними - никакой человек не сможет долго спать в одной комнате с мухами, мухи - чемпионы насчет того, чтобы будить людей.
   Прихожую я тоже часто использовал для чтения, потому что она была рядом с верандой, где хранились яблоки-"симиренко", и я мог быстро пополнять запас. Но в то же время прихожая была рядом с бабушкиной спальней, а к тому же не имела окон, поэтому, читая там, приходилось включать свет даже средь бела дня, что страшно бесило бабушку - она входила в комнату, щелкала выключателем и говорила: "Пошел бы лучше на двор погулял" (была все же одна штука, которую бабушка ненавидела еще больше книг - это футбол. Когда ты, поняв, что сегодня бабушка тебе почитать не даст, шел по ее приказу во двор и начинал стучать там мячом в стену, бабушка выходила следом и говорила: "Гупаешь тут, гупаешь - пошел бы лучше книжку почитал", чем ставила тебя в тупиковое положение - выбора меж двух занятий, доступных в теории, но не реализуемых на практике).
   Однажды ко мне в гости приехал мой городской товарищ Пузачев, и бабушка постелила ему в прихожей...
  
  - Пузачев, энурез и "бабка" -
  
   Пузачевы были нашими с мамой соседями в городе. Мы тогда с ней жили на съемной квартире в обшарпанной розовой многоэтажке возле гастронома "Ленинград". В "городской" части своего рассказа я написал, что мне нечего сказать об этом доме, но сейчас, вспомнив про Пузачева, я решил, что все же пара слов найдется. Когда мы с мамой уже поселились в розовом доме, к нему вдруг решили пристроить кинотеатр - причем, специальный детский кинотеатр. Вечерами там все же показывали "взрослые" фильмы (не в том смысле, в каком это люди понимают сейчас - всякого рода порнографию, в "совке" такое не показывали, а просто фильмы про любовь и взрослую жизнь), но все остальное время - фильмы для детей и мультфильмы (были раньше такие мультсборники, где на два нормальных мультика показывали десять отстойных и нагоняющих смертельную тоску, вроде "Варежки" и "Девочки и дельфина"), к тому же в фойе кинотеатра стояли электрические игровые автоматы - "баскетбол", "теннис", "тир" и "морской бой". Кинотеатр назвали именем режиссера Леонида Лукова (он вроде бы родился в нашем городе), и каждый фильм там показывали одну неделю. Самым первым фильмом после открытия кинотеатра стал "Пограничный пес Алый". Мы всем классом сходили на этот фильм семь раз - то есть, смотрели каждый день. Знали его наизусть. Сейчас я могу вспомнить только то, что фильм этот был про пограничного пса по кличке Алый. На второй неделе показывали мультипликационный фильм - "Тайна третьей планеты". Его сюжет я помню чуть лучше, потому что главной его героиней была Алиса Селезнева, которая впоследствии (будучи сыграна живой девочкой уже не в мульт-, а в игровом фильме) стала известным секс-символом советских детей. На "Тайну третьей планеты" мы с друзьями сходили еще семь раз, после чего наше увлечение кинотеатром сошло на нет - иногда мы, конечно, ходили туда в кино, но уже не по семь раз в неделю, а чаще просто резались в игровых автоматах (сходить в кино стоило 10 копеек, а сыграть в автомате - 15). К тому же кинотеатр оказался прямо под нашими с Пузачевым балконами, и мы часто использовали удобство локации для иных игр - стреляли по посетителям кинотеатра, стоявшим у входа в ожидании киносеанса, из проволочных рогаток алюминиевыми V-образными пульками (если попасть такой пулькой человеку в ягодицу, даже с приличного расстояния, ощущение довольно болезненное). Кроме стрельбы из рогаток, мы бросали с балкона всякую дрянь вроде протухших овощей; однажды Пузачев настолько увлекся, что выбросил со своего балкона два мешка только что закупленных его родителями баклажанов (это он сделал без моей помощи, потому что я к тому времени уже ушел в школу - я учился во вторую смену, а Пузачев - в другой школе, в первую; иначе я бы его отговорил - мне кажется, я был все же чуточку поумнее этого жиробаса). Придя вечером из школы домой, я еще из коридора услышал за дверью Пузачевых какой-то шум и гам, что-то гремело и падало, кто-то бегал по квартире. Потом послышались отчетливые глухие удары и визг Пузачева (он визжал как свинья, которую режут). "Это не я! Это не я!" - кричал он. Я удивился, но лишь пожал плечами - папаша часто избивал Пузачева за всякие грехи, и мне было невдомек, за что тот получает в этот раз. Но когда я какое-то время спустя вышел на балкон, догадка осенила меня - вся крыша кинотеатра имени Лукова подо мной была усеяна отборными фиолетовыми баклажанами.
   Но главное - у Пузачевых была отличная библиотека. Старший Пузачев был знаменитым на весь город хирургом-урологом, и оттого имел доступ ко всяким дефицитам, например, к книгам. Однажды, прогуливаясь по своему любимому книжному магазину, я заметил, что дверь в подсобку открыта, а за ней какой-то мужчина, согнувшись, роется в ящиках с книгами. Рядом с мужчиной стояла продавщица, что-то подсказывая и подсовывая новые ящики. Мужчина же складывал понравившиеся ему книги в стопочку на полу. Когда он внезапно обернулся, я узнал в нем своего соседа - Пузачева-старшего, хирурга-уролога. Кажется, при виде меня он стушевался - как-будто я застал его за чем-то постыдным. Если честно, мне тоже показалось, будто я наблюдаю что-то неприличное - что довольно странно, ведь хирург просто выбирал книги, а не драл, к примеру, продавщицу книжного магазина на столе, так что я тоже смутился, промямлил: "Здрасте" и постарался поскорее скрыться за книжными полками.
   Пузачевы, конечно же, как и многие другие владельцы хороших библиотек в "совке", книг никому "почитать" не давали и строго-настрого запрещали делать то же самое Пузачеву-младшему - скидку делали лишь мне, по-соседски, видимо, полагая, что, в случае чего, вернуть будет не так уж сложно - хотя, возможно, они попросту не знали о том, что я беру у них книги (однажды я случайно подслушал, как мама Пузачева говорила ему, что дружить со мной не стоит - мол, я "не их круга" (мама Пузачева была домохозяйкой, женщиной внешне милой и приятной - позже я так же случайно узнал, что прежде чем выйти замуж за уролога Пузачева, она работала крановщицей); но, по правде говоря, подслушанное не слишком меня расстроило - несмотря на весь кайф от их библиотеки, совместные проказы и игры, я всегда считал Пузачева слегка недоумком и никогда - большим другом (может быть, я немного к нему несправедлив - следует признать, что когда мама сказала Пузачеву, что со мной дружить не стоит, он спросил: "Почему?"))
   Так вот, однажды Пузачев приехал на недельку погостить ко мне в село - и это было событием необычным, выходящим из ряда вон, потому что, несмотря на все мои просьбы и мольбы, до этого мне никогда не разрешали пригласить в наш сельский дом никого из моих городских друзей - скорее всего, это было связано с опасениями моей семьи по поводу всякой полу- и нелегальной деятельности, которой мы занимались - с вином и рыбой. Боялись, что кто-то из моих друзей что-то лишнее увидит и разболтает - например, как бабушка наливает куму Тито вино в "сарае", или бочки с вином в погребе, или бесконечные ряды тарани на чердаке, или как мы всей семьей, сидя вокруг огромного таза за домом, нанизываем эту тарань цыганскими иглами на капроновые нитки - мало ли что может увидеть чужой человек в чужом доме и порассказать чужим людям. Но, как Пузачевы делали мне исключение с библиотекой, так и моя семья сделала исключение Пузачеву (думаю, здесь сыграл роль высокий статус папаши-уролога) - его пригласили, и он приехал.
   Думаю, первый день по приезду Пузачева мы провели весело - а как еще могут провести день на море два друга-школьника? Играли, купались в море, кушали всякое вкусное, приготовленное бабушкой - быть может, даже чебуреки. Я это все прямо сейчас придумываю, потому что, разумеется, ни черта не помню из того, что мы делали. Припоминаю только, что Пузачев был жив и перевозбужден - новые впечатления переполняли его, ему явно у нас нравилось. И эта его впечатлительность сыграла с нами обоими злую шутку.
  Когда наш первый день на море подошел к концу, и мы начали готовиться ко сну, то Пузачеву постелили в "прихожей", а мне бог знает где, в какой-то другой комнате. Может быть, даже на полу. Точно, вспомнил - именно на полу! В этом-то все и дело. Тогда был полон дом народу, и мне просто не нашлось свободной кровати. Но я был и рад - всю жизнь любил спать на полу. Но тут у Пузачева внезапно приключился странный каприз - услышав, что мне придется провести ночь на полу, он вдруг завопил: "Давай спать вместе! Хочу спать вдвоем!" Конечно же, я не испытал никакой радости от перспективы разделить ложе с Пузачевым, но и особого значения его капризу поначалу не придал, вежливо отказавшись. В нашей городской жизни Пузачев ко мне прислушивался (я был на год старше), и мне не составило бы труда поставить его на место, но здесь он меня удивил - будто в него вселился черт, он верещал как резаный, бесконечно повторяя это свое: "Вместе! Вдвоем! В одной кровати!" И не успел я в очередной раз послать его подальше, как эту его идею неожиданно поддержала бабушка. А бабушка если за что-то бралась, то бралась крепко - если ей какая идея приходила в голову, то пиши пропало - не отстанет, и ты ее не переубедишь. Так вот, неожиданно ей идея Пузачева пришлась по душе, и бабушка принялась меня уговаривать на пару с ним - видимо, у них были сходные умилительные фантазии на тему мальчиков, спящих в одной кровати мирным сном (так и вижу эту иллюстрацию в какой-нибудь детской книжке). Так что мне оставалось только взяться руками за голову и согласиться. Если бы я тогда знал выражение: "Holy shit!", то я бы, конечно, произнес при этом: "Holy shit!", но я тогда еще не знал выражения "Holy shit!". Вместо этого Пузачев закричал: "Ура! Мы будем спать вместе!"
   И той памятной ночью я обоссал Пузачева, потому что страдал энурезом (в моем случае слово "страдал" - не какой-то шаблон, который принято употреблять применительно к болезням - это расстройство, в самом деле, причиняло мне известные страдания - когда ты каждую ночь просыпаешься в луже своей мочи, на мокрой простыне, под обоссаным одеялом, и вынужден звать маму, чтобы она сменила тебе постель, и мама каждую ночь встает, заспанная, меняет тебе постель, и вид у нее при этом совсем не радостный - видно, что она чувствует досаду, а иногда и злость, и это, согласитесь, причиняет страдание - от того, что ты причиняешь неудобства и страдания другим и не можешь ничего с этим поделать. Оставим, впрочем, эту благодарную тему детским психологам - нынче она слишком далека от меня. Расскажу лишь, чем все кончилось.
   После случившегося Пузачев больше не настаивал на том, чтобы мы спали вдвоем и за всю неделю своего пребывания ни разу не упомянул о моем позоре, а после его отъезда мои родственники (не помню, чья это была идея - мамина или бабушкина) решили применить ко мне самые кардинальные методы лечения - позвать "бабку".
   До этого мама, конечно, пыталась меня лечить традиционными способами - пару лет водила по врачам-невропатологам в городскую поликлинику. Но это ни черта не помогало - я продолжал ссаться с разной степенью интенсивности, и подарком была та ночь, в которую я не обссыкался. Лучшим советом, который нам с мамой дала врач-невропатолог, был совет кормить меня на ночь сушеной таранкой (я сейчас не шучу - это действительно помогало лучше прочего, потому что, наевшись соленого на ночь, ты часто просыпаешься от того, что хочешь пить, и иногда это может уберечь тебя от обссыкания), но все же невропатологи ни черта не могли сделать.
  Случай с Пузачевым стал последней каплей - помню, на следующий день после его отъезда я пришел домой с моря, еще весь мокрый, в одних плавках, и вижу - стоит во дворе моя бабушка, а рядом с ней - другая бабушка (намного старше моей), маленькая, сухощавая (моя-то бабушка была совсем не худенькой), улыбается приветливо и как-то неловко, будто стесняется. И моя бабушка тоже улыбается: "Вот", - говорит она, представляя мне незнакомую бабушку, - "Познакомься, это бабушка..."
  
  - Народные целители -
  
   Если верить в то, что у каждого человека есть своя слабость - "ахиллесова пята", нечто, против чего человек не может устоять и ради чего готов поступиться многими принципами, то такой "пятой" у моей бабушки были народные целители. Не только лишь они - однажды я был свидетелем того, как бабушка с дедом купили у каких-то карпатских цыган за бешеные деньги ковер, который после первой же чистки стал похож на мешок, или вот те знаменитые живописцы, которые ходили по селам и предлагали селянам сделать из их старых черно-белых фотографий прекрасные цветные портреты (до сих пор полагаю этот вид деятельности лучшим примером для поговорки: "На всяк товар найдется свой купец", поскольку ничего омерзительнее этих цветных потретов я в жизни не встречал - люди на них походили на розовых поросят или раскрашенных цирковых клоунов, но, несмотря на это, бизнес этот процветал, и услуги раскрашивателей пользовались в наших селах стабильным спросом), но все же народные целители могли дать фору всем прочим бродячим жуликам и проходимцам. Я уже упоминал, что проникнуть в наш дом мог далеко не каждый, особенно чужой, человек - даже бабушкин брат, дядя Миша Ловелас, кушал чебуреки и говорил с бабушкой по-гречески в "сарае", дедовы сестры, Дина, Аня и Майя, обычно, ограничивались приемом в столовой, друзья мои - Ленчик, Вовка Кабачок и Сережа Кипиш, даже на порог не ступали - играли мы только во дворе; но стоило какому-нибудь человеку объявить, что он народный целитель, как ему сразу обеспечивался прием по самому высокому разряду - вплоть до приглашения в бабушкину спальню для производства всяких манипуляций вроде массажа или растирки целебными мазями. Не раз, придя домой, я заставал в "сарае" каких-то подозрительных людей (баб и мужиков) бомжеватого вида, от которых за километр несло перегаром - они сидели за столом и угощались вином и прочим "чем бог послал", вокруг же них суетилась бабушка, пытаясь всячески угодить, а, завидев меня - представить меня им и ввести в курс всех моих болезней. Целители при этом благостно кивали и глядели на меня плотоядно, предвкушая, как они меня будут лечить (чем старше я становился, тем опасливее были их взгляды - в них читалось: "А не выкинет ли он нас сейчас из дому?"). Иногда они пытались поразить мое воображение, сходу сообщая, какими болезнями я страдаю (когда бабушка сливала им всю информацию заранее), ткнув мне пальцем, например, в ногу или в живот, или покрутив руками вокруг головы.
   Под бабушкиной кроватью всегда была навалена куча всяких бесполезных медицинских приспособлений - главным образом, массажеров с самими курьезными насадками - их продавали коммивояжеры, опять же, за бешеные деньги, которых бабушка в таких случаях не жалела. Массажеры эти следовало, включив в розетку, приложить к ноге или иному больному месту - они вибрировали и создавали полезный эффект, сравнимый с припаркой для мертвого. Возможно, в этом ее увлечении на бабушку оказывал тлетворное влияние ее брат - дядя Миша Ловелас (черт их знает, о чем они там говорили на кухне по-гречески), который тоже был помешан на нетрадиционной медицине - голодал (неделями кушал мед, разведенный с водой), лечил всех своими пчелами (если кто в селе страдал радикулитом, то к нему домой приходил дядя Миша Ловелас с пчелами в стеклянной банке, сажал пчел больному на спину, чтобы те его покусали, после чего человек немедленно излечивался), а особенно уважал акупунктуру. Однажды, когда я заболел ангиной, в "прихожую", где я валялся с жаром на кровати, зашел дядя Миша Ловелас и достал из маленькой кожаной сумочки (вроде планшета, как у летчиков) какой-то странный электрический прибор с металлическими щупами на проводах. И, не успел я опомниться, как дядя Миша взял мою ладонь и воткнул в нее, между большим и указательным пальцами (он заявил, что там находится какая-то особенная точка), один щуп и прожег там заметную черную дырку. От этого я, конечно, не излечился, но спасибо, хоть не ужалил пчелой.
   Иногда знахари составляли конкуренцию маме и тетке Оле по их прямому профилю (мама закончила биофак Харьковского университета, тетка же - санитарно-гигиенический факультет Донецкого медина): одна бабка, помню, была приглашена для того, чтобы изгнать из нашего дома мышей - она долго ходила по комнатам и что-то бормотала, читая текст с клочка бумаги, а потом сунула эту бумажку под подушку в "сарае"). Позже я достал этот клочок бумаги и прочитал заговор (слова были записаны в столбик):
  
  "Святий Свередон!
  Очисти мий дом
  Од крис
  Од миш
  Од брусакив
  тарганив
  и всякои нечисти"
  
  - "Бабка" -
  
   Худощавая застенчивая бабушка взяла меня за руку и повела в летнюю кухню (я не сопротивлялся, потому что меня застали врасплох, к тому же, после случая с Пузачевым, я уже и сам позарез хотел излечиться и поверил бы и в черта лешего). При этом "бабка" приказала моей бабушке удалиться и оставить нас наедине. В летней кухне на подоконнике откуда-то появилась литровая банка с водой (не знаю, была ли это специальная святая вода, принесенная "бабкой", либо ее набрали тут же в кране), "бабка" поставила меня перед собой и принялась шептать, иногда прерываясь на то, чтобы отхлебнуть из банки воды и выплюнуть ее мне в лицо. Мне не слишком нравилось то, что старенькая бабушка плюет мне в лицо, но я терпел - во всяком случае, это было не больно и не слишком позорно - ведь никто этого не видел. Все это продолжалось с четверть часа, после чего шептуха распрощалась с нами, и больше я ее не видел. И с тех пор ни разу больше не ссался.
  
  - Зал -
  
   И, наконец, главная комната в нашем доме - зал. В этой комнате было два дивана (на которых, по ситуации, спали - я, мама или кузина Наташа), большой стол посреди комнаты, в углу у окна - трюмо (трюмо было наипримечательнейшим предметом дома - главным образом, из-за бракованных зеркал, волшебные свойства которых мои родственники (к счастью) проглядели при покупке - когда ты становился перед зеркалом и начинал двигаться в разные стороны, вправо-влево, вверх-вниз, то лицо твое и прочие части тела удлинялись и искажались самым причудливым образом - именно по этой причине я ни капельки не впечатлился, когда впервые попал в хваленую "комнату смеха" в городском парке (такие парки по всей стране назывались "ЦПКиО" - центральный парк культуры и отдыха; вход в "комнату смеха" стоил, как водится, "десюнчик"; это была обычная небольшая комната с развешенными на стенах деформированными зеркалами, искажавшими отражение смотрящего в них человека, над чем предполагалось смеяться - "совок" вообще славился своими дурацкими аттракционами, а советские люди имели очень странные представления о смешном; ещё "комната смеха" была местом встречи всяких коллекционеров, которые, применяя шпионские методы конспирации, обменивались там марками, значками, монетами и грампластинками) - наше трюмо показывало куда более причудливые картинки, превращая любого человека просто в сказочного урода); здесь же рядом на стуле стоял проигрыватель "Элегия", а в ящике трюмо были сложены грампластинки, в основном, дрянная советская эстрада (в голове моей до сих пор звучит мотив идиотской песни: "У той горы, где вечная прохлада, у той горы, где [чего-то] перезвон..."), но были и несколько пристойных - голубая гибкая пластинка "Битлз" (кажется, на ней была песня "Облади-облада") из журнала "Кругозор", пластинка "Бони М" с Бобби Фарреллом на обложке в окружении его сладких "шоколадок" - научившись писать, я на всякий случай подписал снизу: "Эностранцы"; пластинка дуэта "Баккара" (там пели две обворожительнейшие девушки) с песнями: "Sorry, I"m a Lady" и "Yes, Sir, I Can Boogie" (у них, кажется, других песен и не было), оркестр Поля Мориа и целых две большие пластинки испанского певца Рафаэля; справа же от трюмо на большой тумбе стоял телевизор.
   Конечно же, в любом советском доме, главной комнатой (если их было больше одной) была та, в которой стоял телевизор. Мы не были исключением, но все же в нашей сельской жизни телевизор не играл такой уж огромной роли - во-первых, у сельского человека, в отличие от городского, имеется куда большая территория для жизни, домашнего труда и отдыха, чтобы занять себя иными, более полезными, чем торчать у телевизора, делами; во-вторых, наш телевизор (черно-белый "Рекорд", мы заменили его цветным бог знает когда, в 90-х) давал такую отвратительную картинку, что приходилось догадываться о том, что там происходит на экране в сером тумане с движущимися сверху вниз черными полосами, картинка эта сопровождалась звуком такого же качества - телевизор шипел как горячая сковорода, на которую постоянно подливают воду (каналов было два - общесоюзный и украинский, чтобы переключить канал недостаточно было щелкнуть ручкой - кому-то нужно было выйти на улицу (мы делали это с дедом по очереди во имя справедливости) и прокрутить в нужную сторону трубу с антенной, другой же человек (я или дед) в это время наблюдал за меняющейся картинкой и подавал знак в окно); ну а третья причина - это то, что в зале или смежной с ним "дальней" комнате постоянно кто-то спал. И полбеды, если это был дед - деду нормально спалось под звуки кинофильма или футбола, устроить скандал он мог только в редких случаях - когда кто-либо, не зная, что дед спит в "дальней" комнате, включал звук на полную катушку. Но если в "дальней" комнате спали кузины Людочка с Наташей, то пиши пропало - ни одна живая душа не могла посмотреть телевизор, а спали Людочка с Наташей всегда, когда по телевизору показывали хоть что-нибудь путное - кино или футбол. Наверное, они сверялись с программой телепередач.
   Ежевечерне, в девять часов, телевизор приходил посмотреть дед - программу "Время" (он называл ее - "Последние известия"). Дед хотел быть в курсе событий в мире. Кузины Людочка с Наташей тут же облепляли деда, как рыбы-присоски, и мешали ему смотреть программу "Время", напрягая вопросами, сравнимыми с теми, которые задавала Красная Шапочка переодетому бабушкой волку: "Почему у тебя такие большие зубы?". Дед благоволил Людочке с Наташей и лишь иногда покрикивал: "Тише-тише", когда не хотел пропустить какое-то очень важное "последнее известие".
   Всей же семьей для просмотра телевизора мы собирались в зале только по праздникам - на Новый Год и в другие, менее значительные дни, когда давали телевизионные концерты, например, на день милиции. В такие дни смотреть телевизор обязательно садилась мама - она обожала Софию Ротару (мама называла ее "Соня") и не могла пропустить ни одно ее появление в эфире ("Соня поет", - говорила с благоговением). Под влиянием мамы (здесь налицо явный пример индуцированной любви) все остальные члены семьи тоже полагали, что им нравится София Ротару (даже я всю жизнь относился к ней положительно), кроме тети Люды, дяди Вовиной жены, которая вступала в явную оппозицию, утверждая, что предпочитает Аллу Пугачеву (вы знаете, это случай жесткого антагонизма - ты или за Ротару, или за Пугачеву, "Динамо" и "Спартак", Алая Роза и Белая, Рим и Карфаген, так что тетя Люда проявляла известную смелость, идя наперекор всем). Чтобы та посмотрела на Софию Ротару, мама вытаскивала в зал даже бабушку (вы знаете, бабушка терпеть не могла не только книги, но и телевизор - во все другие дни она вообще не появлялась в зале, не переступала туда порога, кроме случаев, когда ей нужно было вызвать меня или деда по неотложному делу - да и то, в таких случаях она предпочитала пронзительно кричать издалека, не доходя до зала: "Се-ре-о-ожа!" или "Ва-а-ася!") - бабушка садилась в углу на стул, сидела там пять минут (Ротару могла за это время начать петь, а могла и не уложиться), после чего засыпала, уронив голову на грудь. Маму это чрезвычайно раздражало - она терпеть не могла, когда кто-то при ней невнимательно слушает Ротару. Она кричала бабушке: "Мама!" Бабушка вздрагивала, просыпалась, говорила: "Да-да, я слушаю!", после чего снова засыпала. Это всех очень потешало, все начинали следить за бабушкой и поочередно ей кричать: "Мама!", "бабушка!", "Маруся!" - это кричал дед, который веселился больше всех. Тогда мама раздражалась еще больше, потому что все, вместо того, чтобы слушать Ротару, будили бабушку. Обидевшись на всех, мама придвигала стул поближе к телевизору и, с отсутствующим лицом, слушала Ротару в одиночку.
  
  - Книги, журналы и фотографии -
  
   Книги были сложены в тумбе под телевизором и в серванте "Хельга" ("хельга" у нас в доме было именем нарицательным: "Пойди возьми на хельге!"), который служил нам хранилищем для всего - праздничных тарелок и бокалов, чайных и кофейных сервизов (никогда не терявших девственности), серебряных вилок и мельхиоровых ложек, там хранились документы, старые письма, журналы и фотографии (а еще две школьные золотые медали - мамина и тетки Оли). Фотоальбом в бежевой обложке распухал и лопался по швам, как праздничный пиджак на объевшемся на свадьбе толстяке - фотографии в нем не были, как полагается приличным альбомам, вставлены в специальные фигурные прорези, а лежали массивными стопками между страницами. Не пугайтесь, я не буду сейчас описывать каждую из сотен фотографий (просмотр чужих семейных фото с подробными комментариями - одна из самых известных пыток) - обо всех главных и важных я уже упомянул выше.
   Библиотеки как таковой у нас не было (как и в городе, где я подпитывался книгами у соседей Пузачевых) - книги были дефицитом, и моя семья не имела к ним доступа. Поэтому сложенные в тумбе и "хельге" стопки книг были чрезвычайно пестрыми - немногочисленные книги классиков (например, Гоголя и Чехова; Гоголь и Чехов были у всех; даже если у человека не было дома библиотеки, у него были Гоголь и Чехов; даже если у человека вообще ни черта не было, то Гоголь и Чехов у него были), часто в разнобойных томах из собраний (только собрание Тараса Шевченко было полным), лежали вперемешку со всякого рода коммунистическим "трэшем". Мне, впрочем, было без разницы, что читать - когда-то я слышал определение книги как "стопки листов с текстом между двумя картонками", и в моем случае это определение было верным - я прочитывал любую стопку листов с текстом от картонки до картонки, будь то 10-й том собрания сочинений Чехова или воспоминания комсомольцев-строителей БАМа. Думаю, такая методика чтения сильно повлияла на мой кругозор - иногда я имею познания в вопросах, которые ни к селу ни к городу не пригодятся никакому здравомыслящему человеку (например, знаете ли вы, что, скрутив из листа бумаги конус-рупор и воткнув в его острый конец швейную иглу, можно поставить это приспособление на пластинку (ее предлагается вращать на карандаше, вставленном в дырку-сердцевину - но это уже высший пилотаж) и сносно прослушать музыкальное произведение? Не знаете? А я таким способом испортил не одну пластинку), вещи же очевидные и всем известные прошли мимо меня, едва задев упоминанием, скажем, в кроссворде ("Да? Надо же", - говоришь ты, когда тетка Оля уверенно отвечает на какой-то замысловатый кроссвордный вопрос); картинка моего мировосприятия похожа на одеяло из множества лоскутов: отдельные лоскуты необычайно ярки и цветасты, и в них хочется бесконечно вглядываться перед сном в поисках новых смыслов и оттенков, другие же тусклы и ветхи; какие-то дыры в моем одеяле-картине мира наспех залатаны случайно нахватанной тут и там информацией, другие же зияют так, что в них можно легко просунуть голову.
   Здесь же была свалена подшивка старых журналов "Огонек", которые я тоже перечитал от корки до корки: в каждом номере несколько первых страниц посвящались встречам генсека Брежнева с другими мировыми деятелями (Никсоном, Помпиду, Вилли Брандтом, Индирой Ганди, Эрихом Хонеккером, Иосифом Броз Тито, Густавом Гусаком, Фиделем Кастро, Николае Чаушеску и Юмжагийном Цеденбалом) и были густо удобрены фотографиями "дорогого Леонида Ильича" (который приветственно махал рукой или радостно улыбался с каждой второй обложки "Огонька)", гостеприимно встречаемого этими мировыми лидерами (чаще всего фото были сделаны прямо в аэропорту, лишь с Никсоном - на балконе Белого дома), потом шла какая-то мотивирующая статья о комсомольцах на коммунистических стройках, ударниках и передовиках производства (иногда эти люди даже попадали на обложку, имея честь ротации с самим Леонидом Ильичем и Индирой Ганди), и лишь в самом конце было то, ради чего люди выписывали журнал - статья о спорте (помню большую статью про Артура Эша, американского теннисиста, когда он победил на Уимблдонском турнире - Советский Союз весьма благоволил Артуру Эшу) и кроссворд.
   Мне очень нравилось читать в зале - там было много окон, из-за чего зал очень располагал к чтению в плохую погоду: вы знаете эту архетипичную картину той части мира, где на улице дождь, гроза и ветер, капли дождя и ветки деревьев стучат в окна, напоминая о том, каково сейчас на улице одинокому страннику; ты же, наплевав на всех одиноких странников, сидишь в доме, в тепле и уюте, и читаешь "Историю одного города" Салтыкова-Щедрина или гоголевского "Ревизора" - и даже бабушка тебя никуда не выгонит и не отправит трудиться на улицу в такую собачью погоду. Это летом или весной. Зимой же - что еще делать вечерами в селе, как не проводить время с книжкой и яблоками "симиренко"? Вот ты и валяешься на полу в зале, возле серванта "Хельга", перебирая по сто раз прочитанные книжки и журналы в поисках, чего бы перечитать в сто первый раз. А в соседней, "дальней", комнате в это время лежит дед с чашкой чая на подоконнике и "беломориной" в зубах (бабушка всю жизнь боролась с курением деда тем способом, что каждый раз, завидев деда с папиросой, говорила протяжно: "Ва-а-ася, не кури-и-и", что не производило на деда ровно никакого впечатления - курил дед всегда и везде) и читает газету "Труд" или книгу Альфреда де Мюссе "Исповедь сына века".
   Но главное, что лежало в "хельге" - это тетради. Там были кучи "общих" тетрадей, оставшихся от учебы в школе мамы и тетки Оли (дяди Вовиного тетрадного наследия не осталось - видимо, оно не представляло особой исторической ценности). По большей части, это были тетради по математике и физике - они были исписаны (мамой и теткой Олей) убористым, аккуратнейшим, красивейшим почерком (я, всю жизнь писавший как курица лапой, наслаждался одним видом этих страниц, одновременно осознавая, что не видать мне как своих ушей такой же красивой золотой медали, как те две, что лежали тут же, в "хельге"), без единой помарки и исправления - формулы были выписаны каллиграфически, эти мамины и теткины тетради можно было выставлять в музее или палате мер и весов школьных тетрадей по физике и математике и тыкать в них носом нерадивых и неопрятных школьников (вроде меня). Чаще всего тетради были в голубую и розовую клеточку (клетки удобнее для формул) и заканчивались на середине - чем я и пользовался, заполняя пустые страницы своими мерзкими каракулями и, таким образом, изгаживая эти прекрасные эталоны. Потому что тетради были моим детским фетишем, а писание в них всякой чуши - моим главным детским хобби (я собирал значки и марки - но разве могли сравниться эти жалкие увлечения с ведением тетрадей?)
  
  - Тетради -
  
  Я вел общие тетради. Десятки и сотни общих тетрадей. Вы помните эти старые советские общие тетради? Они не чета нынешним - с цветастыми обложками, дурацкой рекламой, с проволочными переплетными кольцами. Старые советские тетради были строгими, прекрасными и совершенными в своей простоте - обложка картонная, клеенчатая, синяя или коричневая, на клею, а внутри - синие, зеленые или бледно-розовые клеточки. Я предпочитал клетчатые тетради тетрадям в линейку, хотя и последними не гнушался. В клеточках удобнее писать в столбик.
  В тетради я записывал спортивную статистику. Конечно, больше всего меня интересовал футбол, но признаю - я был всеяден. Одного лишь футбола мне было мало - я собирал всю спортивную статистику до последнего кустика - хоккей, баскетбол, фигурное катание, биатлон, шахматы. Главным источником мне служила газета "Советский спорт", которую в селе выписывал дед, а в городе - мама, специально для меня. Получив свежий номер газеты, я тщательным образом переписывал в клетчатые тетради результаты всех спортивных соревнований. Траурным днем был понедельник - в понедельник не носили газеты. Каждый понедельник я подходил к почтовому ящику и открывал его в надежде, что мир вдруг изменится, и в ящике окажется газета.
  Еще одним, поистине драгоценным, источником информации был еженедельник "Футбол-Хоккей", который я покупал в киоске у тети Люси на пригородной автостанции, когда приезжал рано утром из села в город.
   Вспоминаю еще прекрасный журнал "64", который, как вы можете догадаться, был посвящен шахматам. Конечно, шахматы не были мне настолько же близки, как, скажем, футбол или хоккей, но зато журнал "64" был настоящим раем для собирателя статистики - он почти сплошь состоял из таблиц-результатов шахматных турниров, коих, как известно, великое множество, и с одним таким журналом можно было провести много приятных вечеров переписывания.
   Были еще книги, справочники. В отличие от художественной литературы, спортивные справочники не были в Союзе в дефиците - хорошие, ценные книги по статистике можно было купить в магазине, а ежегодные футбольные и хоккейные справочники найти в любой районной и сельской библиотеке, хоть иногда в разнобой и не в полном комплекте. Например, у меня был полный хоккейный справочник со всеми результатами игр советской сборной, где были даже составы команд на каждую игру, справочник всех олимпийских игр, летних и зимних, полный волейбольный справочник, справочник по легкой атлетике. Писали такие справочники, как я понимаю, люди слегка помешанные, те, кто вовремя не избавлялся от детской страсти, а проносил ее через всю жизнь. Фамилий я их не помню, но чрезвычайно им благодарен за то приятное время, которое я провел в переписывании их книг.
   Мама увлечение мое порицала. Главный ее довод звучал так: "Если бы ты столько времени посвящал учебе, сколько своим футбольным тетрадкам...". Не могу с ней не согласиться. Те тщательность и скрупулезность, с которыми я занимался своим бесполезным хобби, буде их применить к вещам полезным и наукоемким, наверное, сделали бы из меня великого ученого - математика или физика. Но учеба меня волновала гораздо меньше, чем переписывание статистики. В школе мне все давалось легко, а отметки не были для меня фетишем, поэтому я очень рано понял, что для того, чтобы окончить школу, можно напрягаться в меру, не тратя слишком много драгоценного времени.
   Разумеется, мама тетрадки выбрасывала. Не то чтобы целенаправленно и злокозненно, а по случаю, например, во время генеральной уборки, вместе с разными пыльными поделками (бумажными ракетами и дедами морозами), которые я мастерил, смотря по телевизору передачу "Умелые руки". Как это ни странно, утрата никчемных поделок расстраивала меня гораздо больше, чем, казалось бы, настолько ценных тетрадок, на которые было потрачено уйму времени и сил. Я просто садился и переписывал все заново - из этого делаю вывод, что страсть к собиранию спортивной статистики есть тяга скорее к процессу переписывания и упорядочивания, чем к его результату, то есть, в своем роде, медитация.
   Как я упорядочивал, что записывал? К примеру, есть некое соревнование, и в справочнике приведены все результаты - до последнего места. Я же брал и выписывал те же результаты, но до шестого места. Мне нравилось число 6. Иногда меня интересовала только тройка призеров или только финалисты. Или, например, возьмем справочник. Там приведены результаты всех соревнований - мировые, европейские и национальные чемпионаты, Олимпийские игры и прочие спартакиады. Я же беру и выписываю результаты чего-то одного. Или возьмем чемпионаты по хоккею. В конце каждого приводится список лучших бомбардиров. Я беру и выписываю в отдельную тетрадку только списки бомбардиров. Потом, знаете, какой самый главный недостаток любого спортивного справочника? Его конечность. Например, справочник издан в 1982 году. Что это значит? Это значит, что на 82-м году все и заканчивается, и по чемпионату 1983 года у вас ничего нет. Как я выходил из этого положения? Разумеется, я пополнял справочник, вел статистику дальше. Например, когда шла Олимпиада, я сидел перед телевизором с ручкой и тетрадкой и записывал результаты по ходу соревнований, до шестого места, конечно же. Если же вдруг в это время мне нужно было быть в школе, я переписывал результаты на следующий день из газеты "Советский спорт".
  
  - Назад в село -
  
   Поленившись спускаться к морю и плестись по песку (меня немного разморило от вина), я пошел назад в село той же асфальтовой дорогой, какой пришел на "бугор".
  В детстве мне этот путь казался очень долгим, зайти за Гирло или на Змеинку - все равно, что за тридевять земель; даже если мы ехали сюда с друзьями на велосипедах, или отец вез меня на мотоцикле (а по морю мы с дедом ездили к Змеинке на моторной лодке) - когда ты мал, мир вокруг тебя огромен.
  Сейчас же, не прошло и четверти часа, а я уже подошел к крайнему дому - здесь живут Давыденки.
  
  - Чипка Давыденко -
  
  Чипка был одним из лучших (если не самым лучшим) рыбаков в селе и, наверное, самым из них пьющим. Пьющим человеком у нас никого не удивишь, но Чипка отличался от всех прочих тем, что пил прямо на рыбалке (даже дедов брат Михаил, уж на что любил выпить, на рыбалке всегда был трезв, как стекло, предпочитая напиваться в стельку уже дома, вечером - наверное, он боялся последовать примеру их старшего брата - Ивана, который утонул в море еще в 50-е, перевернувшись пьяным на лодке), по какой причине нарушал еще одно правило местных рыбаков - не брать с собой на рыбалку лишних и посторонних людей. В лодке с Чипкой всегда был кто-то из чужих - увязавшихся с ним на рыбалку прихлебателей. Брал он их неспроста - они были ему совершенно необходимы, и не только в качестве подручных - чтобы таскать снасти (подозреваю, что я тоже был нужен деду только для этой цели), но и на особые случаи.
  Мы часто стояли с дедом невдалеке от Чипкиной лодки и, как в морском театре, могли как на ладони наблюдать всю картину: с утра Чипка был очень активен - ловил тарань, махая руками, как мельница (когда у тебя четыре удочки-дергалки, на которые постоянно клюет, руки после такой рыбалки горят огнем), командовал своими напарниками, матеря их на чем свет стоит - не так ловят, не туда кидают, проливают мимо стакана. С первыми же жаркими лучами солнца Чипка утихомиривался, бурчал на напарников все реже и тише, а потом и вовсе исчезал с горизонта. "Чипка спать улегся", - комментировал дед. Однажды лодка с Чипкой сотоварищи перевернулась на наших глазах - их матюкающиеся головы долго торчали из воды, как поплавки, пока съехавшиеся со всех сторон на помощь рыбаки помогали поставить лодку назад на воду.
  В другой же раз мы наблюдали следующее представление Чипкиного театра: как обычно, после фазы утренней гиперактивности, Чипка напился и скрылся в лодке - улегся спать; но какое-то время спустя он вдруг вновь объявился - вскочил солдатиком, встал у борта и принялся расстегивать ширинку, чтобы помочиться в море. Стоял он, упираясь коленями в борт, и угол наклона Чипки к морю постепенно становился все более угрожающим. "Упадет", - спокойно сказал дед, когда Чипка еще стоял с небольшим уклоном, как Пизанская башня. "Точно упадет", - сказал дед с беспокойством, когда Чипка уже наклонился над бортом, как Майкл Джексон в клипе "Smooth Criminal", градусов под сорок пять. И, секунду спустя, Чипка нырнул в воду вниз головой, почти не подняв брызг, как Грег Луганис в своем лучшем олимпийском прыжке, и зацепившись за борт лишь щиколотками. Чипкин напарник (в тот раз у него был всего один подручный), как ни в чем ни бывало продолжал ловить рыбу, наживляя и закидывая удочки (он тоже был пьян). Лишь после того, как рыбаки с соседних лодок начали кричать: "Хватай!", "Тащи, блядь!", "Доставай!", он неторопливо закинул удочку, после чего встал, схватил Чипку за ноги и потянул вверх - Чипка был мужчиной мелкой комплекции, напарник его - здоровым бугаем, но вы когда-нибудь пробовали поднять даже небольшого человека за щиколотки? С минуту "бугай" держал Чипку перед собой в вытянутых руках, как большой цирковой атлет, исполняя номер, держит своего маленького напарника - Чипкина голова оставалась под водой, лишь изредка появляясь на поверхности, когда "бугай" делал рывок в попытке поднять Чипку вверх под прямым углом - Чипка выгибал шею лебедем, хватал ртом воздух, булькал и выплевывал воду вместе с проклятиями, после чего "бугай" снова окунал его головой в воду. "Утопит", - сказал дед, - "ей богу, утопит". "Утопишь!" - кричали рыбаки с соседних лодок. - "Утопишь, блядь!", "Кидай его!", "Пусти!", "Брось ноги, блядь!" Прошло не меньше минуты, пока бугай внял призывам и отпустил Чипку - тот скрылся под водой и через секунду вынырнул, изрыгая из себя все возможные в мире ругательства.
  Поэтому никого не удивило, когда спустя несколько лет дядя Коля Кирьякулов по прозвищу Шпак, известный брехун и сплетник, разнес по селу весть о том, что Чипка утонул - слишком достоверно выглядело это известие. Со слов дяди Коли Шпака выходило, что кто-то из Чипкиных подельщиков выплыл из моря и заявил, что они с Чипкой, как обычно, перевернулись, и он выбрался вплавь, а Чипка бесследно скрылся в пучине волн. Через два дня после этого события, мой дед стоял у ворот нашего дома и вдруг увидел идущего по улице Чипку, живехонького. Тот радостно улыбнулся в ответ на приветствие и сообщил, что он уже в курсе того, что утонул (он уже прошел мимо двора дяди Коли Шпака и прочих соседей, которые сообщили ему эту новость). Оказалось, что Чипка выплыл чуть поодаль от своего напарника, ближе к Змеинке, и, вместо того, чтобы идти домой, пошел в соседнее село - Урзуф, где два дня гулял на чьей-то свадьбе.
  Умер Чипка, сидя у себя дома перед телевизором, когда смотрел бразильский сериал "Рабыня "Изаура".
  
  - Почта и школа -
  
  С нетерпением ожидая каждый день свежий "Советский спорт", я поминутно заглядывал в пустой ящик и, завидев вдалеке почтальоншу (ее фамилия была Курочка), радовался и забирал у нее газеты и письма (тогда люди писали много бумажных писем, и мы часто их получали, не только от родственников - когда вы сдаете комнаты отдыхающим, у вас появляется много знакомых; некоторые из писем даже предназначались мне - я переписывался с парой девчонок из отдыхающих) прямо из рук. Я тогда думал: "Каково этой почтальонше Курочке багать каждый день по всему селу разносить газеты!" Сейчас я бы сам с удовольствием разносил газеты - одного часа хватит, пожалуй, чтобы обойти все село, сунув каждому газеты в ящик.
  Уже вижу здание почты, где когда-то сидела та самая почтальонша Курочка (она была теткой неприветливой, и ее у нас не очень любили - подозревали, что она открывает и ворует посылки, может, и зазря - эти посылки могли где угодно вскрывать, страна была большая). Почта располагалась в старейшем на селе доме - из красного кирпича; он принадлежал еще помещику Юрьеву, который жил здесь до революции (годом основания села считается 1912-й и, полагаю, это единственный дом, оставшийся с того времени; тогда, кроме помещика Юрьева, в этих краях, кажется, жила всего лишь одна семья, да и то не на месте нынешнего села, а дальше - на Змеинке; фамилия их была Морозы и место называлось - "хутор Морозы". В годы моего детства уже никакого "хутора Морозы" не было в помине, но я знал название - рыбаки употребляли его, засекая береговую примету на том месте, где он когда-то был; они называли ее - "МорозЫ", с ударением на конце).
  Здание почты совсем маленькое (если этот дом когда-то и принадлежал помещику Юрьеву, то жила в нем, скорее всего, его экономка) - там всего две комнаты: в одной, перегороженной, как водится на почтах, пополам прилавком, сидела почтальонша Курочка и выдавала посетителям корреспонденцию, принимала телеграммы и денежные переводы, продавала марки, конверты и открытки; в соседней же комнате стоял стол, за который посетители могли присесть и что-нибудь написать (например, поздравление на новогодней открытке). Я любил ходить на почту, когда меня за чем-нибудь посылали - здесь было немного людей даже летом (редкий отдыхающий забредал сюда с желанием купить марку и конверт - часто ли люди пишут письма с моря?); к тому же, вы знаете мою любовь к тетрадям - наверное, она распространяется на всю канцелярию в целом: почты по всей стране, хоть в столице, хоть у Курочки в селе, одинаковы - там всегда разложены газеты, журналы, марки, конверты, открытки, можно купить тетрадь, карандаш и ручку, иногда даже перьевую, и чернила к ней. Одни лишь слова - "канцелярские товары" или "писчебумажный магазин" вызывали у меня прилив эмоций. Если бы я жил в старые времена, при царском режиме, я бы, наверное, с удовольствием работал тем, кого там больше всего притесняли, судя по чеховским рассказам - каким-нибудь чиновником мелкого ранга, чернильной душой, весь мир которого сводится к переписыванию бумажек.
  Тут же, у Курочки, можно было заказать телефонные переговоры - вот за этим иногда собиралась небольшая очередь, потому что писать письма отдыхающие не слишком любят, а желающие потрындеть по телефону никогда не были в дефиците; два больших телефона висели на крыльце у входа - заказав у Курочки переговоры, следовало выйти на крыльцо и там говорить по одному из них, а вся очередь могла тебя слушать.
  Когда-то напротив почты был еще один кирпичный дом, побольше - из нескольких комнат, тоже когда-то принадлежавший мифическому помещику Юрьеву (село хоть и названо в его честь, никто толком ни черта не знает про этого Юрьева - самым достоверным сведением является упомянутая выше легенда о том, что Юрьев зарыл клад, который всю жизнь пытался найти в своем огороде дядька Хавалиц; одно удивительно - село не меняло названия со дня основания, не было замечено коммунистами и переименовано в честь какой-нибудь советской сволочи местного или общесоюзного значения) - в этом доме раньше помещалась начальная школа, но потом ее закрыли за ненадобностью; в селе было слишком мало детей школьного возраста, чтобы набрать классы, и их предпочли возить автобусом в соседнее село - Ялту. Одно время мы любили залазить через окна в заброшенное здание школы - двери были заколочены досками, но все стекла в окнах были давно выбиты, так что влезть не составляло труда. Внутри там все выглядело так, будто шел обычный учебный, скажем, 1972-й год, как вдруг посреди уроков в школу зашли какие-то люди в черных бушлатах и объявили: "Баста! Гуляй все по домам!" Впечатление это возникало оттого, что все полы и подоконники в бывшей школе были завалены старыми, покрытыми пылью, тетрадями и книгами - учебниками и обычной коммунистической дрянью из библиотеки, причем, книги были не сложены в стопки, перевязанные, как водится, крест на крест бечевкой, а беспорядочно разбросаны - как будто придуманные нами школьники из 1972-го года, услышав приказ людей в черном, тут же принялись радостно опустошать свои ранцы и портфели, подбрасывая книги до потолка и расшвыривая ненавистные тетради по всему классу.
  Одна из комнат заколоченной школы, по всей видимости, когда-то служила кухней - здесь была печь (может быть, на этой кухне готовили еще помещику Юрьеву), и даже сохранились пара старых кастрюль и большой ополоник с необычно длинной ручкой - наверное, для того, чтобы зачерпывать из глубоких выварок еду для школьников. Однажды, когда мы в очередной раз влезли в школу в поисках новых игр и приключений, такую новую игру изобрел Вовка Кабачок - захотев облегчиться "по-большому", он, конечно же, не выбирался наружу и не спешил домой, а сел тут же, посреди бывшей школьной кухни, подложив под себя тот самый ополоник, и в него насрал. Закончив дело, Кабачок секунду подумал, потом схватил ополоник за ручку и, как спортсмен-молотобоец перед броском, принялся крутить его вокруг себя, разбрасывая дерьмо по стенам - мы едва успели пригнуться.
  Потом старую школу разобрали (после чего дом почты остался единственным, который можно датировать 1912-м годом) и построили на ее месте небольшой пансионат из стекла и металла - я его вижу сейчас, когда иду мимо. Забыл название - что-то там выгнуто на фасаде из ржавой проволоки, кажется, "Cолнышко".
  
  - Баба Настя -
  
   Я любил ходить на почту еще и потому, что заодно можно было навестить бабушку Настю (это моя прабабушка, дедова мама, но на прабабушек тоже говорят: "бабушка"). Ее дом найти легко: просто пройти насквозь двор между почтой и старой школой и попадешь на соседнюю улицу - Степную, и первый же дом - ее, бабы Насти. Дом старый, саманный, построенный еще в 30-е прадедом Мироном - жила в нем баба Настя с дедовым братом Михаилом (его все называли "Мишка", потому что он был человек пьющим, а к пьющим людям часто обращаются не очень уважительно, без отчества; я же его любил, к тому же он был чуть младше деда, поэтому мне как-то не с руки называть его просто Мишкой, а если назову "дядей Мишей", тогда вы перепутаете с бабушкиным братом - дядей Мишей Ловеласом, а - "дедом Мишей" - то с дедом по отцу, которого тоже звали Мишей; поэтому я кругом пишу - "дедов брат Михаил"). Сюда же приезжали в отпуск и на выходные дедовы сестры - Аня, Дина и Майя (а по дороге заходили к нам на чай, угощая конфетами "фазан").
   Баба Настя наливала мне кружку молока и расспрашивала, как у меня дела (однажды, рассказывая, как у меня дела в школе, я показал бабе Насте какую-то книжку или тетрадку, на что баба Настя сказала: "Не могу прочитать, я же неграмотная" - это меня тогда поразило до глубины души, до этого я никогда не встречал неграмотных людей и думал, что они все жили до революции; еще более удивительным для меня было то, что этот неграмотный человек оказался в моей собственной семье, где уже были два золотых медалиста - мама и тетка Оля, а другая моя прабабка, Олимпиада (баба Липа), окончила женскую гимназию в Мариуполе) - мы подолгу сидели во дворе, потому что в доме у них было очень тесно (тогда, сидя у бабы Насти во дворе, я совсем не задумывался о том, что когда-то они жили в этом доме вдесятером: прадед Мирон с бабой Настей и их восемь детей - у деда было четыре брата и три сестры). Мне очень нравилось у бабы Насти - они с Михаилом жили не очень зажиточно в отличие от моих бабушки с дедом, тем более, что Михаил выпивал и нигде не работал (в молодости, "по пьяной лавочке", он провел год в тюрьме и еще один год - в "дурдоме", о чем не принято было упоминать), но все же у них, как у всех в нашем селе, были сад и виноградник, а значит, они делали вино и его продавали (бывали, впрочем, годы, когда Михаил употреблял весь виноматериал еще на стадии "браги"), а к тому же Михаил был хорошим рыбаком, ходил в море круглый год и ловил много рыбы, которую, опять же, они с бабой Настей могли продать. Во дворе у них было красиво и уютно, как в тех дворах с садами ("вишневыми коло хаты"), что показывают в украинских кинофильмах - с колодцем-крыницей с цепью на вороте, подсолнухами, лопухами и тыквами. Всегда считал села вроде нашего разновидностью рая на земле - местом, где ты можешь не работать, сидеть круглый год (сколько той зимы?) под вишней, пить вино, ловить рыбу на пропитание и не слишком заботиться о хлебе насущном.
  Я навещал бабу Настю всякий раз, когда шел на почту, а иногда и просто так - без почты, но все же сейчас мне кажется, что бывал я у нее слишком редко - всего несколько раз за лето. В детстве все кажется вечным - мне казалось, что баба Настя никуда не денется.
  
  - "Волна" -
  
   Я уже почти у центра - по правую руку от меня массивные железные ворота (с фигурными нашлепками в виде чаек; конкуренцию чайкам в деле украшения ворот пионерлагерей и частных усадеб у нас могут составить только дельфины) пионерлагеря "Волна", который, можно сказать, был моим вторым домом, хотя нет (все же я никогда не бывал там в качестве пионера), скорее - ареалом обитания, продолжением нашего сельского дома. Бабушка работала в "Волне" ассенизатором (она мыла два больших пионерских туалета), а дед - сторожем. В обязанности деда входило включить вечером ночное освещение (посредине лагеря на стене висел шкаф с рубильником, включавшим уличные фонари), а рано утром - его выключить. Все остальное время деду нужно было спать в сторожке - маленьком деревянном домике. Дед попросту брал свои газеты из "дальней" комнаты в доме (или книгу Альфреда де Мюссе "Исповедь сына века"), переносил их в лагерную сторожку и читал их там, лежа на топчане, как обычно, с "беломориной" в зубах. Иногда я навещал деда в его сторожке и, глядя, как он там лежит на топчане с газетой, считал работу сторожа очень привлекательной. Если бы не весь тот катаклизм и коллапс, приключившийся со страной в 90-е, если бы мы так и остались в "совке" или родись я немного раньше, чтобы погрузиться в "совок" с головой, то я бы наверняка выбрал работу сторожа (это ночью, а днем бы пил вино, сидя в лопухах возле крыницы, как дедов брат Михаил). А бабушкин брат - дядя Миша Ловелас, вы помните, работал здесь же завхозом - то есть, по сути, был главным в лагере человеком, если не считать начальника лагеря (который появлялся и имел вес только летом - в сезон) и далекого областного начальства - настоящих хозяев лагеря.
   Далекое начальство (которое время от времени приезжало, чтобы совместить полезное с приятным - проверку дяди Мишиной деятельности с его же гостеприимством) следовало всячески обхаживать и ублажать, чтобы дяди Мишино положение в качестве лагерного завхоза крепло и упрочалось. Чаще всего это выражалось в чебуреках. Наши места славятся чебуреками, и мои прабабушка Олимпиада и бабушка Маруся были одними из лучших в этом деле. Всякий раз, когда приезжало начальство, дядя Миша, завершив обязательную программу инспекции, вел делегацию проверяющих к себе домой на показательные выступления, где баба Липа накрывала им стол. Когда баба Липа умерла (в 1985 году - я хорошо это запомнил, потому что был май месяц, приближались каникулы и, в их предвкушении, я сидел в школе на уроках с хорошим настроением, и тут внезапно посреди урока дверь в класс приоткрылась, и я увидел маму - она вызвала учительницу, они о чем-то пошептались в коридоре, после чего позвали меня с вещами - мама забрала меня из школы и сообщила, что мы прямо сейчас едем в село, и только лишь какое-то время спустя - о том, что умерла баба Липа), дядя Миша Ловелас стал водить делегации к нам в дом - где чебуреки уже делала бабушка Маруся.
   Иногда в деле ублажения начальства к чебурекам прибавлялась рыбалка - дядя Миша просил деда взять с собой в море кого-то из проверяющих. Дед, хоть и терпеть не мог брать на рыбалку посторонних, отказать никому не мог (иногда он брал с собой по их просьбе даже соседа - дядьку Хавалица и самого дядю Мишу Ловеласа, которых дед всегда ставил мне в пример, как самых никудышних рыбаков).
   У лагерного начальства, приезжавшего с проверками на рыбалку и чебуреки, было даже свое имя собственное - "Соколовский". Эту фамилию я слышал чаще всего, когда к нам заходил дядя Миша и просил как следует подготовиться. "Соколовский приедет", - говорил он проникновенно, - "Маруся, я тебя прошу!" "Соколовский приедет!" - как загипнотизированная, повторяла бабушка и обещала не подкачать. Можете поверить, фамилия "Соколовский" звучала для меня не менее (если не более) внушительно, чем "Брежнев".
   Пару раз я видел этого легендарного Соколовского живьем - это был красивый, высокий и стройный мужчина с белыми (он был блондин или седой), зачесанными назад волосами, похожий на режиссера Довженко. Он всегда неспешно шел впереди делегации, вполголоса отдавая распоряжения, а люди из окружавшей его свиты (включая дядю Мишу Ловеласа) внимали, семеня рядом и заглядывая ему в рот. Баба Липа и бабушка Маруся никогда не подводили дядю Мишу, Соколовский всегда оставался доволен нашими чебуреками, нам благоволил - и положение дяди Миши на должности завхоза, а также бабушкино с дедом на должностях ассенизатора и сторожа, оставались незыблемыми. Так продолжалось больше десяти лет, а потом Соколовского во сне зарубила топором жена-шизофреничка, и дяде Мише Ловеласу пришлось приноравливаться к новому начальству.
   С нашего хоздвора-"поляны" в "Волну" вела запиравшаяся на крючок калитка - для удобства: дед с бабушкой так ходили на работу или за помоями для свиней в лагерную столовую; часто мы с дедом, когда шли на рыбалку, срезали путь к морю - напрямик через пионерлагерь, дядя Вова с семьей в полной экипировке (покрывала, простыни, полотенца, колья для навеса, надувные круги, пластмассовые игрушки, ситро в бутылках, абрикосы в пакете, шляпы и панамы) тоже любили срезать через лагерь дорогу к морю; мы с друзьями тоже постоянно там торчали - это было чертовски удобное место для игр. Более всего нас, конечно, привлекали футбольное поле и кинотеатр.
   Вообще-то посторонним вход в пионерлагерь был строго воспрещен - а все местные (сельская детвора) считались посторонними. Поэтому наше положение было двояким - с одной стороны мы постоянно торчали в лагере, с другой же - нас в любой момент могли изловить и оттуда выдворить, и для этого не нужны были сторожевые собаки - персонал лагеря (вожатые и прочие) был злее всех собак мира вместе взятых. Если бы старик Рейган, давший "совку" определение - "Империя Зла", провел хоть одну смену в "Волне", он бы, без сомнения, назвал этот лагерь столицей империи - самым сосредоточением людского зла. Если вы с товарищами прогуливались среди бела дня по лагерю и вдруг видели вдалеке какую-нибудь тетку, то лучшим решением было - побыстрее смыться, потому что любая тетка (будь то вожатая, работник физической культуры или посудомойка) из лагерного персонала почитала своей обязанностью следить за тем, чтобы на территорию не проникали посторонние. "Мальчик, ты с какого отряда?" - так звучал самый убийственный вопрос, на который у нас не было ответа. Произнесение номеров наугад ("С пятого?" - отвечал ты как-то неуверенно) не выручало - тетка уже знала, что ни из какого ты ни отряда, а из села, а вопрос задала только для того, чтобы тут же на тебя наорать и выгнать из лагеря вон.
   Но футбольное поле, конечно, манило - покажите любому мальчику расчерченный белым травяной газон с воротами, завешенными сеткой, и считайте, мальчик пропал. Когда пионеры уезжали, и лагерь переходил в наше полное распоряжение, мы с утра до вечера гоняли мяч на этом поле. Первое же мое воспоминание, связанное с футбольным полем, было не очень приятным - там проходил какой-то официальный матч между лагерями, мне было года три, я сидел на лавке в первом ряду рядом с бабушкой (бабушка не всегда была годна лишь на то, чтобы засыпать при виде Cофии Ротару в телевизоре, а когда была помоложе, то не гнушалась официальными мероприятиями и даже, в отличие от деда, частенько ходила купаться и загорать на море; помню, она еще таскала меня с собой в лагерную женскую баню, чему я не слишком радовался - наблюдать голых теток не было для меня тогда в приоритете) и, конечно же (такое обязательно должно случиться с каждым человеком на его первом официальном футбольном матче), посредине игры кто-то из игроков что есть силы ударил по мячу, и мяч (здесь бы пригодился какой-то синоним, но те, что употребляют футбольные комментаторы - "круглый", "кожаный снаряд", один отвратительнее другого) зарядил мне прямо в лицо - я упал с лавки навзничь, как сбитая кегля в кегельбане, и залился кровью - мутным от нокаута взглядом я различал суетившихся вокруг меня и причитавших людей - бабушку и других теток (посудомоек, кастелянш и "сестер-хозяек" - наверняка, это были те же тетки, которых я видел голыми в бане). Матч же, после небольшой заминки, продолжился - когда все убедились, что я жив, хоть и слегка не в себе.
   Вторым (или первым?) развлечением после футбола в "совке" было кино (Ленин утверждал, что ничего нет важнее кино, но, кажется, он не слишком следил за развитием футбола - думаю, пролетариат поспорил бы со своим вождем по данному вопросу).
   Киносеансы в "Волне" шли через день - чередовались с дискотеками. В вечер киносенса открытый летний кинотеатр битком набивался пионерами, которые, как назло, усаживались плотно и упорядоченно - по отрядам, занимая все ряды так, что просочиться между ними незаметно было очень сложно - в любую минуту посреди киносенса к тебе могла подойти какая-нибудь противная тетка и спросить: "Мальчик, ты с какого отряда?" Но мы все же просачивались, забивались в темные углы, протискивались на редкие свободные места между пионерами, терялись в толпе, как могли, а спрятавшись - ждали. Ждали киномеханика. Киномеханики были в "совке" богами и демиургами. Мало кого ждали с таким нетерпением, как киномехаников - это была важнейшая из профессий, сравнимая по своей востребованности с художниками-плакатистами (которые рисовали афиши для кинотеатров и плакаты для первомайских демонстраций; однажды дед очень воодушевился, заметив во мне проблески художественного таланта (я нарисовал футболиста Блохина) - "А у Сергея неплохо получается", - заявил он, - "может стать художником. Хорошая профессия. Вот у нас художник в лагере, одного Ленина нарисовал - сто рублей").
   И вот, наконец, появлялся демиург, царь и бог пионерлагеря "Волна" - киномеханик, горбатый карлик с вьющимися русыми кудрями, как у Садко или Иванушки-дурачка в русских сказках, и злобным лицом (а какое еще лицо могло быть у горбатого карлика?). Он приезжал на специальной машине (их называли "инвалидки"), хромая и перекатываясь с ноги на ногу, тащил в кинобудку весь свой скарб - круглые жестяные коробки с кинопленкой, и, спустя пять минут, начинал сеанс. Показывал горбун из месяца в месяц и из года в год одно и то же: фильмы "Москва-Кассиопея" и "Отроки во Вселенной" - это фильмы про советских школьников, которых зачем-то отправили в космос. Наверняка, были и другие фильмы, но я их не помню. Во всяком случае, "Москву-Кассиопею" и "Отроков во Вселенной" карлик точно показывал каждой смене пионеров в течение десяти лет. Можно быть уверенным, что ни один человек, прошедший через лагерь "Волна", не остался неохваченным этими произведениями искусства.
   В конце каждой смены, в последний перед отъездом пионеров вечер, в лагере устраивали прощальный пионерский костер. "Королевская ночь" - как однажды пафосно назвал это мероприятие друг моего детства Сережа Кипиш. Он имел в виду древнюю пионерскую традицию - в последнюю ночь полагалось ставить жирную сексуальную точку в романтических отношениях, которые могли возникнуть между пионером и пионеркой в течение смены; если же сексуальная точка была поставлена задолго до последнего костра (например, в середине смены проходило, на мой вкус, куда более сексуальное пионерское мероприятие - "Праздник Нептуна", во время которого пионеры раскрашивались чертями, пионерки же - русалками, и на некоторых из этих русалок, с золотыми волосами и нагими ногами, разрисованными голубыми волнами, нельзя было смотреть без содрогания всех чувств), такие отношения следовало углубить, развить и укрепить. Можно сказать, что этот обряд сильно эволюционировал с тех пор, как пионеры сидели вокруг костра с какой-нибудь коммунистической "звездой" (писателем Горьким, космонавтом Гагариным или африканским людоедом Бокассой), позируя для фотографов "Пионерской правды" и вдохновляя художников-соцреалистов. В описываемое мной время пионеры, дождавшись, когда посредине футбольного поля разгорится огромный костер, годящийся на то, чтобы спалить все чучела Перуна от Сяна до Дона, и хоть ненадолго застит глаза вожатым и другим лагерным надсмотрщикам, рассредотачивались парочками по беседкам, кустам, лавочкам и прочим укромным местам, чтобы поскорее лишиться девственности.
   В одну из таких "королевских ночей" Сережа Кипиш присоединился к массовой сексуальной оргии, после чего отсидел больше десяти лет за групповое изнасилование (даже привыкшие к отсидкам своих родственников и соседей односельчане считали Сережу жертвой вопиющей несправедливости - никто не верил, что маленький рахитичный Сережа Кипиш, похожий на вечного десятилетнего мальчика и, по слухам, остановившийся в своем половом развитии в том же возрасте, мог принимать хоть какое-то активное участие в упомянутом мероприятии - так, рядом постоял; десять лет за просмотр чужой оргии - наказание выглядело невиданно чрезмерным).
  
  - В центре -
  
   Выпив три литра вина, я остался трезв, как говорят - "ни в одном глазу", и даже слово "повеселел" не слишком подойдет в моем нынешнем положении, скорее - расслабился. А потому я плюнул на конспирацию, полагая, что теперь уже все равно - и направился прямиком в центр.
   В центре было несколько питейных заведений, одно хуже другого - для их описания не придумали лучшего слова, чем "шалман". Я выбрал самое дальнее из них - то, что находилось в помещении бывшего пивбара. Заведение это не имело названия и представляло собой ресторанный комплекс, состоящий из прилавка с выпивкой и скудным набором харчей и большой площадки (вытоптанной в пыли ногами посетителей) со столиками. От внешнего мира мира шалман отделяла железная решетка. Мне было отрадно наблюдать, что ни одно из заведений в центре ни чуточки не изменилось за последние двадцать лет - я знал хозяев каждого из них, это были люди твердых убеждений, не подверженные сиюминутным веяниям, и вкусы их не менялись, равно как и вкусы их клиентов. Шалман же, в котором я уселся, был точно таким же и сорок лет назад - тогда, в 70-е, здесь был пивбар, только с высокими "стоячими" столиками, а на решетке висел огромный плакат с изображением зайца с морковкой в руке и надписью: "Пейте морковный сок!" (эти плакаты с зайцем из мультфильма "Ну погоди!" были общим местом в "совке" 70-х, они висели везде, радуя детский глаз; точно так же меня, помню, радовал плакат, висевший на гастрономе в моем родном поселке Першотравневое - на нем были изображены две пляшущие коровы, а подпись гласила: "Пейте дети молоко, будете здоровы!") Никогда в том пивбаре не было никакого морковного сока, но зато в деревянной бочке были сушеные бычки, которых давали под пиво задаром, а потом стали брать десять копеек за десяток.
   "Что будете заказывать?" - спросила меня подошедшая девушка-официантка, что было небольшим отличием - когда я здесь сидел в последний раз, официантка спросила нас с Вовкой Кабачком: "Че надо?"
   Да, в последний раз я сидел здесь с Вовкой Кабачком лет десять назад. Я тогда точно так же шел по селу и увидел Вовку - он полулежал у своего двора на лавочке (той самой, на которой всю жизнь просидел его дед - кум Тито Ивахненко) и медитировал, глядя на разбросанные у его ног мусорные ведра. До этой встречи мы не виделись, пожалуй, с самой школы - Вовка служил в армии, а потом сидел в тюрьме за квартирную кражу (он почти не изменился внешне - в детстве Кабачок был похож на известного актера Скляра, который пел по телевизору популярную песенку: "На недельку до второго я уеду в Комарово", такой же был весельчак, затейник и живчик; сейчас же он походил на слегка постаревшего актера Скляра в роли человека после отсидки, но живости в нем поубавилось, вернее сказать - вообще не было в нем никакой живости, сидел он будто вампирами покусанный).
  Мы поздоровались и решили пойти в центр выпить водки - сели в этом же кафе, где девушка-официантка спросила нас: "Че надо?" Мы заказали бутылку водки и по два пирожка с картошкой - хотя Кабачок мягко настаивал, что ему хватит и одного. Пили водку и беседовали ни о чем - Вовке в самом деле хватило одного пирожка; он отламывал от него маленькие кусочки и запихивал их в рот, медленно пережевывая и кривясь, будто он ест толченое стекло. Потом мы заказывали еще водки, к нам подсаживались какие-то девушки, узнавали в Кабачке бывшего сидельца (Вовка был без рубашки, и все могли рассмотреть его татуировки - "Jedem das Seine" было написано у него между ключицами), задавали вопросы и выпивали вместе с нами - и весь вечер Кабачок отламывал и кушал маленькие кусочки от единственного пирожка. Когда мы прикончили вторую бутылку водки, я спросил Кабачка, заказать ли еще? Вовка вздохнул и ответил: "Да нет, наверное, хватит". Мы встали и ушли, оставив на столе один недоеденный пирожок. А две недели спустя Вовка Кабачок умер.
   Вы уже, наверное, догадались, что я люблю всякий причудливый символизм - и нет ничего удивительного в том, что в этот раз я тоже заказал бутылку водки и два пирожка, добавив к ним, правда, пакет томатного сока.
   В кафе было довольно людно и шумно - разношерстные компании за соседними столиками торопливо напивались, громко смеялись, кричали, ссорились и время от времени предпринимали попытки устроить драку. Мне все же удалось уединиться в укромном углу подальше от всех - я сел у самой решетки, нарочно повернувшись боком к залу, чтобы не соблазнять других посетителей ко мне подсаживаться и вступать в разговор - они, впрочем, все равно несколько раз подходили с разными вопросами ("друг, угости сигаретой", "зажигалки не найдется?", "выпьешь с нами?", "чего один сидишь-скучаешь?"), но я старался изобразить лицом крайнюю степень неприветливости - на каждого подходящего к моему столику человека смотрел так, будто присутствую на его похоронах и вижу его в гробу. В конце концов, они это почувствовали и перестали мне докучать. Тогда я расслабился, растянулся в пластиковом кресле (насколько вообще можно растянуться в пластиковом кресле), снял шлепанцы и поставил ноги прямо на пыльную землю.
   У нас везде, где не песок - пыль. Это из-за глинистого грунта. Весь "бугор" над морем - сплошная глина (из нее даже лепят примитивные сувенирные поделки - я сам лепил в детстве каких-то страшных чудовищ, вдохновленный картиной Теодора Жерико "Штудия отсеченных голов" из журнала "Юный художник"). Там, где живут люди, в садах и огородах, почва за сто лет слегка облагородилась - почернела, набрала растительного слоя; там же, где люди только ходят - в центре села между двух гастрономов или вот здесь - на полу бывшего пивбара, иссохшаяся на солнце и вытоптанная глина превращается в мельчайшую, мягкую и теплую пыль - я надеялся, что она узнает мои ноги.
   Выпивая и нежа ноги в пыли, я смотрел через решетку кафе на стену сельского клуба из белого кирпича и слушал звуки музыки. Подброшу монетку - выпадет орел, расскажу вам вначале про клуб, а если решка - о музыке. Выпала решка - сначала расскажу про монетку.
  
  - Монеты -
  
   В далекие 70-е, когда это кафе-шалман было еще пивбаром, мы часто приходили сюда вечером после закрытия - тогда дверную решетку просто закрывали на висячий замок, но просветы в решетке были такими большими, что в них легко мог пролезть ребенок (а Сережа Кипиш, наверное, и сейчас пролез бы) - чем мы и пользовались. Когда нам нужны были деньги на кино, ситро или мороженое (я перечислил главные статьи расходов - у советских детей список потребностей был невелик; забыл только, пожалуй, жареные семечки, которые на каждом продавали бабушки, насыпая их в скрученный из газеты пакетик-конус; моя бабушка тоже каждый день жарила и продавала семечки), мы вспоминали про пивбар - бежали туда, влезали внутрь через решетку и лазили на карачках вокруг прилавка в поисках оброненных монет. Эти поиски всегда были успешными - посетители пивбара и бармены, торопясь выпить и налить, часто рассыпали мелочь на пол и не утруждались ее собирать - монеты ныряли в пыль, зарывались там и ждали нашего прихода; всякий раз мы находили в пыли у прилавка несколько "десюнчиков", иногда - пятнадцать и двадцать копеек, а бывало, что и пятидесятикопеечную монету - целое состояние, столько стоил бокал пива в пивбаре). Насобирав мелочи, мы, радостные, бежали в кино - в клуб.
  
  - Клуб -
  
   Я помню, что решка означала музыку, но, надеюсь, вы меня простите - клуб первым пришелся ко двору.
  В сельском клубе демиургом-киномехаником служил Вовка Митин по прозвищу Семака, худой, черноволосый, выкопченный на солнце грек, говоривший странной плюющей и булькающей скороговоркой (точно как дядя Толя Мусоргский), из которой нельзя было понять ни единого слова (Митины жили напротив ворот пионерлагеря "Волна", держали корову, и мы покупали у них молоко - я каждое утро бежал к ним во двор с пустой банкой, ставил ее на скамейку, а вместо нее забирал полную банку молока, приготовленную бабой Катей Митиной (ее называли "Камбала"), мамой Вовки Семаки; отец же Вовки, уважаемый рыбак (он входил в пятерку лучших вместе с моим дедом, дедовым братом Михаилом, Тито Ивахненко и Чипкой Давыденко) и алкоголик, по прозвищу Фронтона, вечно сидел пьяным на лавке у двора и таращился на проходивших мимо девченок из отдыхающих, а заметив кого-нибудь из них в неглиже (летом у нас все ходят по селу в плавках и купальниках), кричал им вслед: "Проститутка!"), но понимать речь Вовки Семаки нам было не обязательно - главное поскорее проскочить мимо него в кинозал.
   В отличие от карлика-горбуна из "Волны", годами таскавшего в коробках "Москву-Кассиопею" и "Отроков во Вселенной", Вовка Семака предлагал богатый репертуар - в клубном кинотеатре сеансов было целых три: в пять, семь и девять часов вечера, причем, фильмы шли все разные - в пять полагалось показывать что-нибудь детское, в семь - детектив, вестерн или боевик, а в девять - фильм для взрослых (в котором, конечно, не показывались сексуальные отношения между людьми (из западных фильмов эти сцены нещадно вырезались), но подразумевалось, что они могут быть). Надо отдать должное Семаке - одни и те же фильмы не шли, как в городе, неделю, а менялись каждые два дня. Здесь, наверное, учитывалась курортная специфика - если человек приехал отдохнуть всего на неделю, то он сходит в кино раз, и Вовка Семака прогорит, а так - кинотеатр был вечерами забит битком.
  Из-за частой ротации фильмов Семаке приходилось каждые два дня менять афиши - штатного художника в клубе не было, а сам Семака рисовать не умел, поэтому он ограничивался тем, что вырисовывал на холсте буквы разноцветыми красками - с ошибками и безбожно перевирая названия фильмов (мне запомнилась только одна афиша, на которой Семакиной рукой было написано: "Гриб Кинг-Конг" - до сих пор не знаю, что это означает).
   За четверть часа до начала сеанса Вовка Семака становился в дверях и начинал продавать билеты - собирал "десюнчики" (кино в клубе стоило десять копеек на все сеансы - тоже большой плюс по сравнению с городом, где вечерние и "взрослые" фильмы стоили намного дороже дневных и детских) и отрывал мелкие бумажки с рулона (эти отрывные билеты в рулонах были кругом - в городских и сельских кинотеатрах, в автобусах у шоферов и кондукторов, в музеях и на детских аттракционах) - толпа напирала на Семаку, ругала, торопила, даже дети (особенно дети) выкрикивали в нетерпении: "Быстрей, Семака!", "Тянешь кота за яйца!", "Пропускай уже!" "Семака, иди ты к черту!"
  Вовка же, как мог, отбивался и отгавкивался, следя за тем, чтобы, не дай бог, никто незаметно не проскочил без билета где-нибудь у него под локтем. Никаких номеров на сиденьях в зале, конечно же, не было, билетов Семака продавал столько, сколько приходило людей - кто первым заскакивал в зал, тот занимал лучшие места, самые же последние неудачники сидели в проходах на полу. Теперь вы понимаете причину ажиотажа и давки на входе - за десять копеек ты мог получить первый ряд, а мог и последний - за спиной у какого-нибудь долговязого дяденьки в паре с толстой женщиной с пышной прической. Уж лучше тогда сидеть на полу в проходе.
  
  - Музыка -
  
   Ни разу до этой минуты не упоминал о том, что каждое слово, написанное мной в этой тетрадке, было написано под музыку. Потому что от музыки здесь "не спрятаться, не скрыться" - она преследует тебя везде. Люди здесь очень любят музыку.
   В восемь часов утра, когда мы с дедом уже час стояли в море на рыбалке, начинали просыпаться пионерские лагеря - просыпались они двадцать лет подряд под одну и ту же песню:
  
  "Рассчитайся по порядку,
  Снова солнцу, снова солнцу улыбнись.
  Рассчитайся по порядку,
  На зарядку, на зарядку становись.
  На зарядку, на зарядку,
  На зарядку, на зарядку становись."
  
   Мне нравилась эта песня - она была, как сейчас говорят, "мотивирующей". Подозреваю, что пионеры, которых заставляли под нее вставать каждое божье утро и переться на дурацкую зарядку, ее ненавидели, но я к тому времени уже торчал в море с дедом - к восьми утра солнце уже вставало во весь рост и начинало припекать, так что эта бодрая песенка нас с дедом развлекала - лагерей вдоль берега штук десять, в каждой радиорубке записана эта песня, так что лагерные радисты (люди, в чьи обязанности входило ставить на магнитофон кассеты с записями песен или тематических кусков песен и мелодий для музыкального сопровождения лагерных мероприятий - дискотек, игр и соревнований, в воде и на суше, "линеек" и утренних зарядок, и передавать их по общелагерному радио) не включали ее одновременно, а дожидались, пока песня отыграет в предыдущем лагере - "Космос", "Салют", "Волна", "Огонек", "Чайка", "Металлург", "Алые паруса", "Горняк" - передают друг другу музыкальную эстафету, просыпаются, и мы с дедом тоже радуемся новому дню.
   После утренней побудки лагеря затихают до вечера (у нас здесь 1979 год, еще не пришло новое поколение радистов) - лишь иногда пионеры пройдутся по селу строем под звуки горна и барабана - это значит, они идут в гости в другой лагерь, играть в футбол, например.
   Днем за дело берутся Ивахненки. Первый же проснувшийся из клана Ивахненок выносит во двор магнитофон и колонки и врубает их на полную громкость - Ивахненки слушают Аллу Пугачеву и Софию Ротару, Лайму Вайкуле и Ирину Понаровскую, Валерия Леонтьева и Юрия Антонова, Яака Йоалу и Тыниса Мяги, Адриано Челентано и Тото Кутуньо и, конечно, они слушают песню: "На недельку до второго я уеду в Комарово". Ивахненки не дадут тебе заскучать, когда ты, например, идя вслед за дедом, обрезающим ветки с винограда, собираешь их в кучки или по приказу бабушки рвешь траву в огороде (это сейчас все мои картинки рая так или иначе связаны с травой, в детстве же я считал траву своим главным проклятием - у бабушки был тысяча и один способ приобщить тебя к труду, но заставить тебя рвать траву было ее любимой экзекуцией. Осот, пырей, березка, щирица - сколько они моей крови выпили. Щирица! Боже, как я ненавидел щирицу! Она мне снилась, эта щирица. Из вырванной мною щирицы можно сплести канат от Земли до Марса. Но я вам так скажу - если меня определят в рай вместе с бабушкой; если она уже где-то там меня ждет, то я согласен, чтобы там была щирица и чтобы я ее каждый день рвал), когда же ты решишь сходить искупаться на море, то обязательно встретишь на дорожке к морю Ивахненок, которые несут за ручку магнитофон, поющий:
  
  "Money, money, money
  Must be funny
  In the rich man's world
  Money, money, money
  Always sunny
  In the rich man's world
  Ah-a-a, aha-a-aha-a-a"
  
   Но не одними Ивахненками живет днем музыкальный мир - в каждом пионерлагере есть сумасшедший радист (ведь на дворе уже 90-е), у которого есть любимая песня сумасшедшего радиста, например, это песня "Zombie" группы "Cranberries" - он ее запишет пять раз на одну сторону кассеты и пять раз - на другую, и крутит кассету целый день без остановки на весь лагерь:
  
  "What"s in your head, in your head?
  Zombie, zombie, zombie-ie-ie..."
  
   Плохие люди будут бесконечно прослушивать эту песню в аду, пока мы с бабушкой в раю рвем щирицу.
  Вечером же шалманы, лагеря и пансионаты начинают настоящее музыкальное сражение за сердце и душу отдыхающего человека: если ты решил прогуляться в центр села, то там тебя ждет праздник шансона: "Владимирский централ, ветер северный..." - зовет тебя шалман Вовки Тарасова; "Милая моя, фэйгелэ моя...", - манит шалман Ивана Збандута через дорогу, а, если не соблазнишься и проскочишь между ними дальше: "А я сяду в кабриолет и уеду куда-нибудь...", - как родного встретит тебя в бывшем пивбаре Люба Успенская.
   Пионерлагерные радисты вечером вынуждены наступать на горло собственной песне - конечно, они поставят "Cranberries" еще раз шесть, но все же на дискотеке преобладают маленькие дети, поэтому:
  
  "Questo e"il ballo del qua qua e di un papero che sa
  Fare solo qua qua qua piu" qua qua qua"..., -
  
  спляшут маленькие гусята раз пятдесят за вечер, но ты чужой на этом детском празднике - ведь тебе уже шестнадцать, а на дворе 1985 год, ты гуляешь с девушкой, первой или второй в твоей жизни; вы идете с ней на море - по дорожке, потом по лестнице, вы хотите спуститься вниз на песок, вначале посидеть-пообниматься на лодке, потом, может быть, искупаться, а дальше, чем черт не шутит, но... черт шутит сразу, без промедления - на пляже под лестницей вас встречают Ивахненки, прямо у лодки, на которой вы хотели сидеть-обниматься (неудивительно - ведь это их лодка); они пьют вино и жарят на костре шашлыки, а на лодке стоит магнитофон:
  
  "I can loose my heart tonight!" -
  
  поет девушка, но сегодня эта песня не о тебе.
  В следующий вечер вы приходите на то же место - Ивахненок нет, вам никто не мешает, вы раздеваетесь, складывая одежду на лодку, вам холодно, поэтому вы торопитесь зайти в море, чтобы поскорее окунуться и согреться (ночью вода в море теплая - нагрелась за день, главное, сидеть в море, не вылезая, вылезешь - тут же замерзнешь). Вы плывете с девушкой подальше от берега, наверстываете упущенное - обнимаетесь прямо в воде; кожа у девушки мокрая и гладкая, вы трогаете ее руки, ноги, шею - каждое ощущение для вас новое, непривычное, а оттого до невозможности приятное - а в это время с берега вам поет Алла Пугачева:
  
  "Арлекино, Арлекино,
  Нужно быть смешным для всех.
  Арлекино, Арлекино,
  Есть одна награда - смех."
  
  "Арлекино" - лучшая песня, которую ты мог услышать, купаясь ночью в море с девушкой, она просто создана для моря, мягко ложится на волны и плывет по ним до самой Белосарайской косы - русалки и сирены издавна пели эту песню, увлекая в пучину моряков и отдыхающих, но... очнись, парень - когда Пугачева пела "Арлекино", тебе было всего три года. Какие русалки, какие сирены? Вернись в реальность, парень:
  
  "Cheri cheri lady
  Going through a motion
  Love is where you find it
  Listen to your heart"
  
  - FIN-
  
   Прикончив бутылку водки с пирожками, я вернулся к себе во флигель, переоделся в плавки (не знаю, зачем), достал из тайника под линолеумом все деньги и положил их на кровать, потом взял с тумбочки свою тетрадку и вышел на улицу.
   Пошел туда же, в центр, купил в том же кафе еще одну бутылку водки, бутылку лимонада и направился к морю. Там уселся в зарослях на бугре - не в самом удобном месте (к центру было рукой подать - музыка гремела со всех сторон, и невдалеке от меня вверх-вниз по лестнице сновали подвыпившие люди, громко смеялись и разговаривали - вечер был в самом разгаре), но мне было лень искать укромное место, да уже и ни к чему, я не собирался надолго задерживаться.
   Я был пуст и спокоен - все было записано в тетрадке. Оставалось только допить водку. Можно было и без нее, но мне нужно было собраться и решиться. Я настраивал себя на то, что в этом деле нет ничего сложного - у Мартина Идена все прекрасно получилось, думал о хорошем: о том, что, может быть, сюда вернусь, вернее, вернусь в те места и годы, которые остались в тетрадке - увижу деда (как он пьет чай, сидя в "сарае" с "беломориной", и двигает кочергой железные кольца на печи, чтобы сбить туда пепел), бабушку (как она жарит семечки на веранде), тетку Олю на мотороллере (почему-то я только сейчас вспомнил про мотороллер - на одной из фотографий тетка Оля (ей лет пять) сидит на мотороллере; этот мотороллер был у нас еще до моего рождения, что меня крайне огорчало; кто на нем ездил? Может быть, дед? Кто же еще? Никогда не представлял себе деда верхом на мотороллере) - подумал, почему бы мне не оказаться в том времени, где у нас еще есть мотороллер? Заодно узнаю, кто на нем ездил - смешно будет, если это была бабушка.
   Водку не допил - не лезла и надоело, пустота и спокойствие внутри меня стали предельными, а шум и люди вокруг - настолько назойливыми, что желание навсегда избавиться от них стало невыносимым.
   Я спустился с бугра на песок, к навесам лагеря "Волна", разделся, положил тетрадку на скамейку и зачем-то сверху нее - большой камень (он просто попался под руку - валялся рядом на песке). Допив лимонад, пошел к воде.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Самоубийство: Реализация
  
  Пьеса
  
  
  
  
  
Оценка: 7.44*4  Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"