Стешец Сергей Иванович : другие произведения.

Маланка

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:


  
  
   Сергей Стешец
  
  
  
  
  
  
  
  
   МАЛАНКА
  
   - повесть -
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   1.
  
   Ночь была, как на картине Куинджи - какая-то фантастическая, не земная. По крайней мере, Валентин Кокорекин за свою почти семидесятилетнюю жизнь подобной не видел. Не было на небе ни луны, ни даже одной звёздочки, но отовсюду лился серебристый сказочный свет. И невозможно было понять - откуда проливается это серебро холодного света: то ли из недр земли, то ли падающее отвесными лучами с неба? А может, поднимающееся и падающее одновременно? Валентину казалось, что он каким-то невероятным образом попал на чужую планету, которая не во Вселенной колесила вокруг какой-то неведомой звезды, а свободно плыла в Чёрной Дыре, в которой нет звёзд, но зато есть серебристый свет - самодостаточный и всеобъемлющий.
   Этой сказочной, как на картине Куинджи, ночью среди серебристого колдовского сияния пенсионер Валентин Кокорекин сидел на берегу водоёма; и этот водоём был знаком ему, как их столпуновский пруд, на котором он рыбачил ещё с детства, образно сказать, сто лет тому назад. И этот небольшой покатый взгорок за спиной напротив неширокой и такой уютной заводи между зарослей задумчивого аира, и эта пригорюнившаяся ветла по правую руку, которой лет было не меньше, чем Кокорекину, с треснувшей и упавшей в воду толстой и длинной ветвью были знакомы так же хорошо, как сама его жизнь.
   Стояло непостижимое, абсолютное безветрие, какое редко, а может быть, и никогда не бывает в природе, потому что Валентин никогда, даже на картинах любимого им Куинджи не видел такой неподвижной, будто мёртвой глади воды да ещё ярко освещённой серебристым фантастическим светом. И что удивительно (он даже сильно недоумевал по этому поводу), Валентин сидел на берегу ночного пруда не просто так, праздно, а с двумя удочками, закинутыми в воду; и на серебристой недвижной воде недвижно застыли красные поплавки. Ловить рыбу на удочку глубокой ночью? До этого даже законченные шизофреники не додумаются! А Кокорекин ловил, напряжённо следя за мёртвыми, будто нарисованными поплавками.
   Ровное зеркало пруда отражало не только серебристые лучи, выбрасываемые самим пространством, и чёрный, неподвижный свод неба, на котором (совсем неправдоподобно!) не было ни единого облачка и ни единой звезды, но и сгорбленную фигуру Кокорекина. И ладно бы только его силуэт - в этом не было ничего удивительного, - но ещё и лицо, так ясно, так отчётливо, что, как в зеркале с близкого расстояния, была видна каждая чёрточка его изнеможённого долгой и нелёгкой судьбой лица.
   После того, как девять лет назад Валентин ушёл на пенсию, он не любил смотреться в зеркало, чтобы оно не напоминало о прилипшей навсегда и прочно старости, которую отражали его рано покрывшееся густыми морщинами лицо и особенно - начавшие обесцвечиваться усталые серые глаза. Он смотрелся в зеркало только по жизненной необходимости, когда брился, а три года назад вообще отпустил шикарно густую и седую бороду, которую лишь время от времени постригал. И с тех пор проходил мимо большого, круглого зеркала, висевшего в прихожей его небольшой колхозной (теперь, правда, приватизированной) квартиры, как проходят люди мимо телеграфного столба, стоящего у края дороги много-много лет.
   Кокорекин отвернулся бы от идеального зеркала воды в ту же минуту, как встретился взглядами со знакомым седобородым человеком с пышной седой шевелюрой, если бы рядом с его отображением не появилось вдруг другое: худое и седобородое. Но в отличие от его портрета, возникшее отражение было сильно облысевшим, в длинном белом балахоне, похожем на монашеское одеяние. Валентин вздрогнул - скорее всего, от неожиданности, чем от испуга, потому что ему показалось, что из зеркала воды на него с печалью смотрела сама смерть. Но ведь раньше он представлял смерть в виде женщины в белом, да ещё и навязанный человеческими мифами образ с косой. Из-за этого образа его испуг скоро сменился любопытством.
   "Как вдруг мог возникнуть рядом со мной этот лысый старик, если вокруг так тихо, что можно услышать шелест листа, скользящего по траве? - подумал Кокорекин. - Если это бесплотный призрак, то он не должен отражаться в зеркале воды"!
   На этом его изумление и любопытство закончились, потому что он боялся повернуть голову вправо, где, судя по отражению в воде, должен находиться незнакомец. Он, как и все нормальные люди, чувствовал себя неуютно, когда сталкивался с чем-либо мистическим, не объяснимым здравым рассудком.
   И вдруг резко дёрнулся и ушёл под воду поплавок. Валентин схватился за удочку. Поклёвка была такая внезапная и глубокая, что подсекать не имело смысла, и он потянул удочку на себя. Но клюнувшая рыба не подалась навстречу, удилище согнулось в дугу и угрожающе затрещало. Кокорекин чуть отпустил леску, затем снова потянул удочку на себя. Такое впечатление, что крючок зацепился за корягу. И всё-таки добыча подалась к берегу - на несколько сантиметров, но всё же...
   "Не подвела бы леска! - заполошенно подумал старик. - Ведь она не рассчитана на рыбину больше килограмма".
   Пытаясь перехитрить рыбу (он был уверен, что клюнул хороший карп) и плавно подвести её к берегу, Валентин вспотел от напряжения. Он представлял себя стариком из знаменитой повести Хемингуэя, и с трудом сдерживал волнение, перемешанное с давно не испытываемым возбуждением.
   У Кокорекина не осталось в мышцах силы, какая была у него в молодости, но это компенсировалось опытом. Если старик Хемингуэя смог справиться с меч-рыбой, то Валентину не выудить карпа, пусть и трёхкилограммового, было бы стыдно. Только бы выдержала леска!
   И вот, когда карп был уже у самого берега, когда старик начал суетливо шарить взглядом вокруг себя в поисках несуществующего подсака, рыба вдруг выпрыгнула из воды - большая, серебристая, весом, наверное, более трёх килограммов - и резко ушла в сторону, вырвав удочку из рук старика. Так и поплыла на глубину, к середине озера, таща за собой крепкое удилище из орешины.
   - Эх, Валя, Валя! - с укоризной сказал кто-то, находившийся рядом с ним. Кокорекин в азарте совсем забыл о лысом старике, отразившемся в зеркале пруда рядом с его отображением. - Несколько раз в жизни у тебя клевало нечто стоящее, но ты ни разу не смог вытащить добычу на берег!
   Донельзя расстроенный Валентин с негодованием и скептицизмом взглянул на старика в странной одежде. На вид тому было столько же лет, сколько и Кокорекину - под семьдесят, если не брать во внимание глаза - они были печальны, но выразительны, как у восемнадцатилетнего юноши.
   - А ты кто будешь таков, чтобы поучать меня? И вообще, откуда ты здесь взялся, в наших Столпунах?
   - Я? - опешил незнакомец и в растерянности погладил интеллигентную бородку клинышком - весьма редкую. - Неужто не догадываешься?
   Кокорекин всмотрелся в лицо незнакомца пристальнее: оно было серебристо-восковым, будто не живым, а над лысиной его суетилось голубоватое свечение, похожее на солнечные протуберанцы из учебника по астрономии.
   "Неужели?!" - с недоверием подумал Валентин. Он не мог доверять своей догадке, потому что всю жизнь был устойчивым атеистом. И не мог быть никем иным в теологическом плане, так как ещё пятнадцать лет назад был столпуновским парторгом. А верующий парторг - это одно и то же, что неверующий поп, только первое выглядело гораздо кощунственнее, нежели второе.
   - Странные дела творятся на белом свете! - с иронией воскликнул плешивый незнакомец и будто прочитал мысли Валентина - именно в эти слова была одета первая мысль бывшего парторга. И ночь, как на картине Куинджи с обилием чудесного света при отсутствии звёзд и луны, и рыбалка на удочку в полуночный час, и странный старик в странном балахоне, бог весть откуда взявшийся.
   - Не отрицаю и могу подписаться под этими словами, - с некоторым раздражением сказал Кокорекин. - Не хочешь ли ты сказать...
   Валентин то ли в изумлении, то ли в испуге прикрыл рот рукой.
   - Именно это я хотел бы сказать, если бы это было полной правдой.
   Незнакомец подобрал с земли сухую ветку и ковырялся ею в прибрежном песке, чертя какие-то таинственные знаки, похожие на руническое письмо.
   - Погодь, погодь!.. - Кокорекин с недоверием крутанул головой. - Меня обвести вокруг пальца трудно, я калач тёртый. И ежели ты тот, за кого хочешь себя выдать, то почему находишься в таком затрапезном и дряхлом состоянии? Насколько я наслышан, ты всемогущ и всесилен. Если бы я был Богом, я сбросил бы себе лет эдак сорок...
   - Во-первых, я немного не тот, за кого ты меня принимаешь. Во-вторых, облик никакого значения не имеет: я могу быть младенцем и древним старцем. И даже старухой, если на то пошло. В-третьих, ты не сможешь быть не только Богом из-за несметных своих грехов, но и чёртом - из-за своего безволия.
   - А мне как-то по барабану! - Валентин скривил губы в иронической улыбке. И вдруг почувствовал холодок в области маминого родничка, будто через него в мозг проникла льдинка. - Допустим, ты тот, за кого себя выдаёшь, что весьма сомнительно. Что-нибудь в этом случае изменится? Ничего! Ты такой же немощный старик, как и я!
   Незнакомец подошёл к валуну, который весил не менее полутонны и пролежал на берегу пруда, может, век, может, два, и, лихо оторвав его от земли одной рукой, сдвинул на метр дальше прежнего местонахождения.
   - Этот факт чудодействия, может, меня и убедил, но всё равно я не вижу смысла твоего явления народу, представленному в лице меня, - загнул Кокорекин, почти как на партийном собрании. На собраниях, в бытность свою парторгом, он всегда говорил красиво и убедительно. И без всякого заранее подготовленного текста. - Ведь меня в силу моего возраста уже не перевоспитаешь и не обратишь!
   - А я этим не занимался и не собираюсь заниматься. Перевоспитать и обратить человека можно только, если он этого захочет сам.
   - Так зачем же среди этой чудесной ночи пудришь мне мозги, которые и без тебя разъедает склероз? - Кокорекин вытащил из воды удочку и начал, не спеша, сматывать её.
   - А затем, что у меня к тебе есть одна-единственная просьба: не обижай Марию и верь ей!
   - Так это твоих рук дело, плешивый, что с ней произошло?! Разве в том суть твоего существования, чтобы изгаляться над несчастными старухами? - В негодовании спросил Кокорекин и вдруг обнаружил, что рядом с ним никого нет.
   Плешивый незнакомец исчез так же внезапно, как и появился. И с его исчезновением мгновенно всё стало меняться вокруг: потускнел серебристый свет, и недовольно, даже угрожающе зашелестела листвой ветла. И ещё через несколько секунд пространство превратилось в непроницаемую Чёрную Дыру, в пресловутый квадрат Малевича. Ураганным порывом налетел ветер и, подхватив Кокорекина, как пушинку, понёс его в неизвестном направлении, как сорванный с ветлы лист.
   "Эдак он может унести меня к чёрту на кулички! - испугался Валентин, пытаясь ухватиться за чёрный воздух руками.
   - Зачем же тогда просил насчёт Марии"?!
  
   2.
  
   Бывший столпуновский парторг и зампредседателя колхоза "Новая жизнь" Валентин Васильевич Кокорекин проснулся ранним июньским утром 2006 года в своей казённой избёнке в полном недоумении. Он уже по большей части отжил на этом белом свете, но отродясь подобных дурацких снов со святым старцем ему не снилось. Колхозные собрания, заседания бюро райкома, ХХ1У съезд партии, на котором он имел честь быть делегатом, и даже Лев Троцкий - это ему снилось, хотя и реже дружеских попоек и эротически-порногра- фических снов. Но чтобы такое сновидение!..
   Поэтому в первые минуты после пробуждения он как-то даже растерялся и тупо разглядывал потолок, клеенный голубыми обоями в сиреневый цветочек, под которым суматошным вертолётом кружила большая муха. Валентин смотрел на зловредное насекомое с таким изумлением, словно в мухе распознал свою сущность, неизвестно зачем появившуюся в этом мироздании.
   С вечера сразу после программы "Время" он уснул в состоянии среднего опьянения на диван-кровати в зале, не разложив его. Естественно, ему пришлось спать, скрючившись, отчего болело в мыслимых и немыслимых местах его довольно большого и сильно поизносившегося тела. Может быть, по этой причине и приснился ему святой, вполне вероятно, что и сам Господь, на ночной рыбалке. И это почему-то так испугало его насквозь атеистическую душу, что он с трудом подавил в себе желание суеверно перекреститься.
   Как бы беды какой не случилось! - с тоской подумал Кокорекин. Неужели мало ему одного невероятного происшествия, имевшего место в его жизни неделю назад. В тот день он пал духом, думая, что лишился своей верной супруги Марии навсегда, а остаться на белом свете одному, без её опеки он боялся более, чем самой смерти. Как же он будет жить без своей хлопотливой старухи, если и простенького супа сварить не может, не говоря уже о стирке, уборке и прочих делах, положенных неразборчивой судьбой на хрупкие женские плечи.
   Слава Богу, всё обошлось! - облегчённо вздохнул Валентин Васильевич и потянулся к стоявшей у кровати табуретки, на которой стояла пепельница и рядом с ней лежали пачка сигарет "Ява" и зажигалка. Прикурив, он глухо закашлялся и с ненавистью посмотрел на сигарету, будто зажал между указательным и средним пальцами маленькую веретеницу. До сорока Кокорекин не курил вообще, на дух не мог переносить табачного дыма. А потом, в возрасте, когда нормальные люди завязывают с этим поганым делом, вдруг разбаловался и пристрастился. Получается, что всё у него не как у людей и по жизни, и вообще.
   А неделю назад произошёл, действительно, невероятный случай, аналогов которому в их деревне не было. С утра Мария, подоив корову и отогнав её в стадо, какого-то ляда пошла в лес за земляникой. Зачем ягода, если варенья можно и из клубники наварить, которой у них целая грядка. Но любит жена, видите ли, варенье из запашистой земляники. Пошла и пошла, прогнозу погоды, объявленному по радио, не поверивши. А ведь предупредили синоптики, что ближе к обеду по Брянской области грозы с ливнями.
   Ему, Валентину, Мария наказала сходить в магазин за хлебом и сахаром. У магазина Кокорекин нежданно-негаданно встретил своего ровесника и кума Данилку Скрипченко, утром из гостей вернувшегося. А гостил кум не близко - ажно в Краснодарском крае у своего младшего сына Кольки. В общем, привёз Данилка с югов десятилитровую пластмассовую канистру креплёного вина.
   Обнялись кумовья при встрече, будто не три недели не виделись, а лет пять. И то сказать: не только кумился бывший парторг с бывшим колхозным завскладом Скрипченко, но и дружил. Характеру Данилка был лёгкого, да и пользы от него в былые времена немало было - на дефиците сидел.
   - Здоров, куманёк! Весьма рад, что вижу тебя живым и здоровым, - так приветствовал его Скрипченко. Он светился такой счастливой улыбкой, будто джек-пот в миллион рублей отхватил.
   - Лично я ещё не собираюсь свои коньки откидывать! - скривившись, как от зубной боли, сказал Кокорекин. Боль и на самом деле была не зубная, а похмельная: перебрал Валентин у Бабаюшки с вечера.
   Бабаюшка - это семидесятипятилетняя бабка Вера, которая, при своём возрасте и пожизненном горбе, шустра была необыкновенно, имела в наличии почти все зубы и ни разу, не считая родов, не лёживала по больницам. Бабаюшка гнала самогон, привечала всех страждущих и самое главное - выдавала своё зелье на вексель. Это было очень удобно для столпуновских пьяниц при частом отсутствии наличных средств. Бизнес Бабаюшки процветал и не представлял опасности, потому как сам участковый инспектор капитан Торопов состоял у неё на векселе.
   - Что смурной такой, кум? - с участием спросил Данилка, уже купивший хлеба и палку сервелата.
   - Да у Бабаюшки вчера погостил! Где заболел, там и лечиться придётся. Не составишь компанию? - Кум Кокорекина тоже не дурак был выпить и тоже был завсегдатаем Бабаюшкиного заведения. - Сейчас, только хлеба с сахаром куплю.
   Поджарый, невысокий Скрипченко доверительно положил руку на плечо кума. Кокорекин был широк в плечах, грузен, страдал одышкой и под старость лет завидовал подвижности и оптимизму своего ровесника. Уж точно, кум его лет на десять переживёт. Будет приходить на могилу Валентина с бутылкой самогона, чтобы скупую мужскую слезу проливать. Об этом подумал бывший парторг, чувствуя уверенную руку Данилки на своём плече.
   - Пить вонючую Бабаюшкину бурду? Уволь, куманёк! Я уж и отвык от неё! На Кубани самогон глушат только последние бичи.
   - У тебя есть другое предложение? - Испытывающе посмотрел на него Кокорекин. - Или лишние деньжата завелись? Колька ссудил?
   - Деньги - вода, уходящая в песок! Деньги - ветер, уносящийся в бездну! - философски изрёк Данилка. - А истина - в вине! Ты бы знал, какой виноград зреет в долинах Кубани! Какое вино давят из этого винограда! Наслаждение! А ты самогонку Бабаюшки предлагаешь!
   Кокорекин сглотнул слюну и облизнул пересохшие губы.
   - Не трави душу! Мог бы привезти бутылочку да кума угостить!
   - И привёз. Канистрочку. Ведёрную. Хватит нам? - Бальзамом пролились слова кума в уши Валентина.
   - Скажешь тоже! Подожди минуты две.
   - Я уже жду, Валя! Я уже жду, дорогой мой куманёк!
   Вино Скрипченко привёз, действительно, великолепное. Даже грешно было похмеляться таким букетом. К слову, из-за похмелья, может быть, вино с Кубани показалось вдвойне вкуснее. Через час Кокорекин уже любил мироздание, всех людей, живущих на планете Земля, себя и особенно кума Данилку. Вот только о жене Марии забыл.
  
   А между тем, с запада стремительно надвигалась гроза, которую не сразу заметили кумовья, сидевшие в яблоневом саду Скрипченко под сенью аккуратной, будто из декораций чеховской пьесы, беседки. Данилка сбегал домой уже за второй полуторалитровой бутылкой вина, и кумовья, закусывая сервелатом и мочёными яблоками, вели обстоятельный разговор, вспоминая насыщенную всякими весёлыми и не очень событиями жизнь.
   А ветер с каждой минутой крепчал, и громадной чёрной каракатицей расползалась на западе грозовая туча. И когда где-то далеко, наверное, под Клинцами, недовольно пророкотал гром, и сверкнули первые молнии, семидесятилетние друзья обратили внимание на грозу.
   - Ё-моё! - изумлённо прошептал Данилка с уже затуманенным алкоголем зелёным взглядом.
   - Сейчас даст! - Икнул Валентин.
   Его развезло больше кума, потому что вкусное кубанское вино попало на старые дрожжи термоядерной самогонки Бабаюшки. И всё равно бывший парторг с решимостью допил содержимое своего стакана.
   А в гранёный стакан Скрипченко залетел сорванный ветром яблоневый лист. Невозмутимо вытащив его, Данилка, смакуя, допил вино и после этого сказал:
   - Перебазируемся, кум, на веранду! Допиваем сию бутылку и на сегодня - шабаш!
   Опьяневший Кокорекин не противоречил куму, он был согласен со всеми его начинаниями и предложениями, его умиротворённая душа жила в согласии со всем, окружающим её, и даже с надвигающейся июньской грозой.
  
   Тем временем, Марья - сухонькая, маленькая старушка, слегка прихрамывающая на более короткую (на три сантиметра) левую ногу, ушла с опушки в берёзовой роще, на которой щедро высыпала земляника. Несмотря на ломоту в спине (давал знать о себе радикулит), она набрала трёхлитровый бидончик ягод и была полностью удовлетворена своим походом в лес. Вот только это стремительно расползающееся по небу чёрное грозовое пятно да угрожающе рокочущий гром волновали её.
   Но столько гроз с громами и молниями повидала на своём веку Мария Кокорекина, в девичестве - Медведовская, что не сильно-то испугалась. Она, шустро прихрамывая и преодолевая небольшой буерак, чтобы напрямик через заброшенное поле добраться до Столпунов, думала так:
   "Даже если гроза с ливнем и опередит меня, я успею добежать до заброшенной фермы и там укрыться в хлеву или в бывшей бригадной конторке".
   Не будь Мария хромоножкой, может быть, и успела бы, и добежала бы, но молнии позади её трещали всё страшнее, а громы уже стреляли, как из гаубицы. Мария ещё прибавила шагу, когда с небес опал щедрый ливень, и сквозь серебристые тугие нити дождя уже видела заброшенную ферму, как что-то ослепительное и колючее полыхнуло перед ней. И в её мозгу напоследок успело только вспыхнуть, как огромный огненный титр в фильме: "Маланка"!
   Маланками в Столпунах называли сильные и близкие молнии, могущие поджечь хату, убить корову, а при случае даже и человека. Такая маланка ударила под ноги Марии.
   Как налетела стремительно гроза, так и умчалась с сумасшедшей скоростью дальше на восток, сбив июньскую пыль с пышных крон деревьев, обмыв под душем зеленя лугов и нив, освежив просёлочные дороги и тропки, знойный воздух. И в мокрой траве среди буйно расцветших ромашек и одуванчиков, казалось, бездыханной лежала безвредная семидесятилетняя старушка Мария Кокорекина. Возле неё валялся алюминиевый бидончик с откатившейся в сторону крышкой. Из бидончика высыпалась ярко-красная земляника, распространяя по округе терпкий ягодный дух.
   Благо, что молния ударила перед Марией, когда она находилась в пяти шагах от проселочной дороги, петлявшей между низких сосёнок. По этой дороге через полчаса после окончания грозы ехал на своём вездесущем "Урале" с коляской лесник Проня - кряжистый сорокапятилетний мужик Фёдор Пронин. Он-то и обнаружил Марию среди ромашек и, без труда усадив её в коляску, не мешкая, помчал прямо в райцентр, в больницу. У него на исходе был бензин, но до больницы всё-таки дотянул и, кто знает, может тем и спас старуху.
   А Кокорекин в это время спал на кумовой веранде, уткнувшись пышной седовласой головой в красную клеёнку, покрывающую крепкий дубовый стол. Его же собутыльник, кум Данилка, находился в хате у ног раздобревшей к старости жены Анюты, пытаясь каким-то образом успокоить её гнев и вымолить прощение.
   За тот случай, когда он так бесславно нагрузился дармовым кубанским вином, в то время как с женой его случилось несчастье, Валентин Васильевич и сейчас, по прошествии недели, испытывает стыд и раскаяние.
  
   3.
  
   Утренняя заря из тёмно-красной, почти вишнёвой полоски света превратилась с минуты, когда Мария вышла из хаты подоить корову, к тому времени, когда она вышла из хлева, в ярко-оранжевый шар, будто какая-нибудь кудесница-волшебница намотала за прошедшие три четверти часа клубок из солнечных ранних лучей. Было тихо и уютно, и всё на сегодняшний день предвещало зной. Мария гнала пыльной, молчаливой улицей свою Пеструшку в стадо, и та, весело и беспечно помахивая хвостом, бодро шагала, бодая зарю, к своим столпуновским товаркам в стаде. Пеструшка воспряла духом и старалась не вспоминать о прошедшей без хозяйки неделе, когда её доил и прогонял в стадо хозяин. И хотя за время её жизни у Кокорекиных он лично ей не сделал ничего плохого, но мужик есть мужик: и доил больно и небрежно, оставляя в вымени не менее полулитра молока, отчего оно пригорало и портило свежее, и прогонял в стадо с опозданием, отчего приходилось бежать и догонять товарок. А пять дней назад вообще оставил её в хлеву в погожий ясный день, накосив жёсткой, невкусной травы, перемешанной с кислым хвощом.
   Это очень здорово, что объявилась куда-то запропастившаяся любимая её хозяйка!
   Но возбуждённо-воодушевлённое состояние коровы не передалось Марии, она шла, прихрамывая, следом и щурилась на не яркое ещё солнце, будто неделю просидела в тёмном колодце или в темнице. Оно на деле так и было. После удара маланки она более суток находилась в коме, потом, придя в себя, лежала на больничной койке, ненавидя свет вообще - из-за напугавшей её молнии, наверное. Три дня назад Валентин привёз её домой, и она лежала в тёмной спальне, в которой даже окон нет, без движения.
   То, что случилось с нею неделю назад, поначалу она посчитала карой небесной за своё неверие в Бога, за свои грехи, за грехи мужа и детей её.
   Очнувшись в больнице к вечеру второго дня после происшествия на заброшенном поле в грозу, она сразу и сообразить не могла, где очутилась. Залитые мягким розовым светом белые стены и потолок, зудящая комариком в ушах тишина, далёкие-далёкие шаркающие шаги - полное ощущение нереальности окружающего её мира. Или она умерла и оказалась в загробном мире, в который прежде она не верила? Если это так, то новый мир ей нравился, в нём было уютнее, нежели в мире реальном.
   Но такое состояние - уютное, умиротворяющее - её души продолжалось недолго, может быть, одну минуту. Где-то совсем рядом, как выстрел из ружья над ухом, хлопнула дверь; и этот внезапный выстрел разорвал, разрушил, как ураганный ветер песчаный замок, хрупкий мир уюта. Этот неприятный вероломный звук, как кнутом, больно хлестанул по её голове, и в правом виске Марии остро закололо, будто кто-то вонзил в её мозг несколько иголок - она даже тихонько застонала от боли. И уютный розовый свет вокруг неё начал тускнеть и меркнуть, словно тучи, набухали дождём её веки.
   И вдруг перед её глазами возникла, как ниоткуда, яркая вспышка, похожая на ту, ударившую перед её ногами во время грозы. Испуганно взбрыкнуло и затаилось сердце в груди, а глаза сами собой сомкнулись, будто задёрнулись шторы на окне. Мир мгновенно погас, оставив лишь тревожное воспоминание о вспышке, выбившей её из реальности. Успокоилась, растворившись в глубине мозга, височная боль, и мглистый мир, окутавший её, показался не менее уютным, чем розовый. К тому же, он был более безопасным, ненавязчивым. А раз это так, то зачем открывать глаза, рождая в душе волнения и тревоги?
   И всё-таки она умерла или очнулась к жизни? Трудно было разобраться в этом, но и спешить распознать окружающее её не стоило. Марии показалось, что остановилось время, и она не жалела об этом. Без него, времени, было намного спокойнее. А умерла она или живёт - разве это столь важно, если ощущает себя. Её собственное "я" осталось при ней, а значит, не стоит волноваться за будущее. Она вот так, с закрытыми глазами, лежала бы вечность и не желала бы себе иной участи.
   Но реальная действительность с занудливой настойчивостью напоминала о себе. Вернулись с ужина соседки по палате; заходили, шаркая больничными тапочками, что-то ставили на тумбочки, что-то наливали в стаканы, скрипели панцирными сетками кроватей. И ещё они разговаривали, извлекая из своих лёгких слова, смысл которых не доходил до сознания Марии, будто её товарки по несчастью говорили на чужом, непонятном языке.
   И это, наверное, было хорошо, потому что ей не надо было вникать в смысл их фраз, обдумывать их, тревожить покой своего мозга. В первые минуты после выхода из комы даже память не тревожила Марию, напоминая время от времени лишь о внезапной вспышке маланки.
   Такое состояние не покидало её три дня, проведённых в районной больнице. Свету она предпочла мглу и не открывала глаз, даже когда её кормили, подсовывали утку, делали уколы. Она ощущала в себе силы подняться, ходить, жить, но не желала тревожить себя. Мария даже не подозревала, что быть трупом так приятно и уютно.
   Таким же живым трупом отлежала она три дня и дома. Правда, в туалет сама ходила. И даже словом не обмолвилась с Валентином, потому что не хотелось разговаривать с кем бы то ни было. Пусть думают, что она лишилась речи. Так будет легче ей и остальным. Никто из людей даже не догадывается, как это здорово, когда не тревожат тебя, и ты никого не тревожишь. Люди многое потеряли, научившись говорить.
  
   Но, проснувшись сегодня утром, когда в самый длинный день лета лишь забрезжил рассвет, она подумала о том, что надо подниматься и как-то жить. Пролежать пластом до смерти наедине со своими раздумьями - можно и умом тронуться! И ещё Мария слышала, как Валентин разговаривал с молодкой о продаже Пеструшки. А это допустить Мария никак не могла. Мало привязанностей осталось у неё в этой жизни, и одна из них - корова. Надо было жить, раз Господь для чего-то оставил её на этом белом свете. И первым делом - спасти корову. Без неё она не представляла своего существования.
   Улочка, на которой стоял дом Кокорекиных среди десятка других изб, поднялась на взгорок и подобно ручью, впадающему в реку, слилась с другой улицей - более широкой и длинной, которая, хоть и не была центральной, тянулась из одного конца деревни в другой. И если на их улочке никто не держал коров (слишком хлопотное дело в нынешние времена), то на Куманёвке, на которую выходила улочка, коров и коз было много. А это означало, что Мария непременно должна была встретиться с односельчанами. Эти предполагаемые обязательные встречи почему-то пугали её, словно расставалась она с столпуновцами не на неделю, а, по крайней мере, на десять лет. Она могла бы поступить со всеми знакомыми, как с теми, кто лежал с нею в одной палате - просто не замечать их, сделать вид, что, если они и существуют, то в другом мире, чуждом ей. Но это будет нелегко, так как она прожила с ними очень долго, прожила бок о бок всю жизнь.
   Но, увидев первую из столпунок - свою тёзку Марию, но Столпунову и почти ровесницу, с которой хоть и не дружила крепко, но никогда и не ругалась, Мария вдруг успокоилась, спало видимое напряжение её лица - оно разгладилось, сделалось холодным, а светло-карие, ореховые глаза - равнодушными. Мария интуитивно чувствовала, как защититься от мира, в котором она жила и в который не желала возвращаться. Она не понимала, почему и зачем ей это необходимо - отстраняться от окружающего её мира? Просто хотела - и всё. У неё впереди ещё хватит времени, чтобы поразмышлять над этим.
   Мария Кокорекина спиной чувствовала, что Мария Столпунова хочет нагнать её, потому что слышала, как та хлестанула хворостиной свою чёрную бурёнку по крупу. Столпунова была лет на пять моложе Кокорекиной и жила с таким же беспросветным алкашом, как и Валентин. Нарожав четверых детей и вырастив их, Машка не вздохнула спокойно и не бросилась во все тяжкие отдыхать от трудов праведных, потому что у каждого из четверых не сложилась мало-мальски приличная судьба. Вот и колготилась дальше, не жалея себя, приближая этим час своей кончины. Впрочем, жизнь и судьба Машки Столпуновой ничем не отличалась от других в их деревне и от её, Марии Кокорекиной, судьбы. И надо дождаться, чтобы шандарахнула под ноги маланка, дабы ужаснулась русская баба тому, как живёт.
   Но даже из жалости и солидарности Мария никого не собиралась пускать в свой новый мир, открывшийся ей после удара маланки. Она ещё не очертила его контуры, не поняла его, но даже неясный и тревожный приняла, хотя бы потому, что он отличался от прежнего мира - убогого и беспросветного.
   Сначала Марию Кокорекину обогнала чёрная бестия Столпуновой, которая не преминула задраться и боднуться с Пеструшкой. Корова Кокорекиной никак не поддалась на её провокацию, лишь презрительно скосила влажный, чёрный глаз. Даже у коров из одного стада были свои, непростые отношения, разные характеры и разные судьбы. Жизнь продолжалась, как бы это ни нравилось Марии.
   Столпунова догнала её запыхавшейся, хотя Мария Кокорекина не прибавляла шагу, она из-за своей хромоты никогда и не ходила быстро. Но, видать, и двужильную, средней полноты бабу, никогда не унывающую Машку Столпунову укатали крутые горки-годы, как сивку-бурку.
   - Как я рада видеть тебя, Мария Андреевна, живой и здоровой!
   Столпунова из-за плеча заглянула в глаза Марии, будто искала в них подтверждение своих слов. Если нашла, то слову "живая", потому что взгляд у Кокорекиной был какой-то отчуждённый, словно бы она и не узнала Машку, с которой выросла и прожила жизнь. Столпунова слышала от людей, что после удара маланки у Андреевны что-то случилось с головой, что она совсем не говорит, будто парализовало её язык. Хотя, говорили, что она всё слышит и даже кое-что понимает. И правда, - вот уже прогоняет корову в стадо и направление, куда надо, держит. Однако и собака с кошкой бегут, куда надо, не блудят по пространству, когда домой захотят.
   Мария Кокорекина не стала переигрывать ситуацию, хотя ей до смерти не хотелось общаться с кем-либо, и, повернув седую простоволосую голову, аккуратно с утра расчёсанную, в сторону Столпуновой, лишь слабо и застенчиво улыбнулась, словно была дурочкой из Мглинской психбольницы. Машка же и не поняла: узнала её бедная Андреевна или нет? Может быть, она всем так улыбается - и встречным, и поперечным.
   - Надо же, отродясь такого в Столпунах не бывало, чтобы маланка в человека целилась. Корову лет десять назад убило, в Лежнёвке то ж мальчика на озере шандарахнуло насмерть. А в Столпунах не бывало. Хорошо, что жива осталась!
   Мария сама ещё не определилась: хорошо или нет, что она жива. Откуда тогда это Столпуновой знать? Зачем люди уверены, что всё на свете знают, как правильно и неправильно, хотя на самом деле всю жизнь в потёмках бредут?
   Машка опять же с большим интересом взглянула на Андреевну и столкнулась, как со стеной, с всё той же блаженной улыбкой. И печально усмехнулась: пропала Андреевна! Жила баба, бегала, прихрамывая, колготилась, с мужиком-пьяницей воевала, сериалы по телевизору смотрела, с сорняками на огороде боролась. А теперь вроде как и не надо ничего --блаженная. Жалко! За что Господь таких тихих, безвредных людей наказывает?
   - Вот что, Андреевна! Ступай домой! Тебе больше отдыхать надобно, а я твою Пеструшку до луга догоню. - Столпунова доверительно коснулась острого плеча Кокорекиной, опрянутого в блеклую серую блузку, а та вздрогнула резко, будто гадюка её укусила. Машка аж испугалась - отдёрнула руку.
   Но Кокорекина виновато и извиняюще улыбнулась. А в глазах ореховых, тускнеющих - ничего, кроме вздымающейся над далёкой берёзовой рощей зари. Неужто так и не признала её, Машку Столпунову? Неужто памяти маланка лишила?
   - Мария я, Столпунова. Признаёшь, Андреевна? - немножко даже разозлилась Машка. Машка-ромашка, как называл её непутёвый супруг Василий, в ЛТП от алкоголизма лечившийся, но так и не вылечившийся.
   В ответ на эти слова сухонькая Кокорекина с той же блаженной улыбкой покивала головой и вдруг, резко развернувшись, поковыляла в обратную сторону. А Столпунова тоже покачала головой ей вслед - сочувствующе.
  
   4.
  
   Сыроватая "Ява" погасла посреди размышлений Валентина Васильевича, и его пальцы, словно лисы за зайцем, поползли по тумбочке за зажигалкой. Прикурив окурок, он кашлянул в кулак, чтобы не потревожить сна жены. Сколько сейчас времени? Судя по скудному свету, пробивающемуся сквозь плотные шторы на окнах, - светает. А и ладно, пусть и солнце выкатится на небо! Кокорекину сегодня рано не вставать, как он делал это всю неделю: чуть свет поднимался, чтобы подоить корову, а потом прогнать её на луг, на который выходила Куманёвка. Не мужику с коровой возиться, а тем более - старику. За ней уход ещё какой нужен! Поэтому договорился он с молодкой из Новосёлок, что та купит у него Пеструшку. За двенадцать тысяч. Цена не ахти какая, но и Пеструшка не молода - шесть отёлов. Молодка явится не ранее половины девятого с автобусом - успеет ещё Валентин подоить напоследок Пеструшку. В последний раз сам попьёт вкусного её молока, Марию попотчует - уж та никакого другого молока не признаёт, кроме как от своей Пеструшки.
   Кокорекин обречённо вздохнул. Когда его, пьяного, растолкала кума Анюта после пьянки недельной давности, он сразу и врубиться не мог, что произошло. Смотрел осоловело и непонимающе на одуревшую бабу, по щекам его хлеставшую. Хотелось снова уронить тяжёлую и непослушную голову на стол, но Анюта цепко захватила его шевелюру на голове, будто валуха за загривок, и со злостью отвешивала увесистые, болючие пощёчины.
   - Ты явно что-то перепутала, Анюта! - наконец-то стал приходить в себя Валентин. - Я же не Данилка!
   - У тебя беда, алкаш! Ещё какая беда! - Трясла его кума.
   - Какая беда? Что ты мелешь? - невнятно бормотал Кокорекин, щедро зевая.
   - Мария твоя того... Марию твою убило!
   - Ну, уж нет. Кого-кого, а Марию никак нельзя убить. Она, как кошка, - живучая! - И его отпущенная кумой голова опять обвалилась на стол.
   - Маланкой убило на лугу! Пронин её бездыханной в райбольницу на мотоцикле свёз! Может, в морге уже жена твоя!
   - Как свёз?! Я ему свезу! - И тут до него дошёл смысл Анютиных слов. - Как в морге?! Что ты такое говоришь?! Не ври!
   - Не вру. Гроза Андреевну на лугу застала. Полыхнула маланка - и нету бабы! А вы тут с моим идиотом пьянствуете!
   Пошатываясь, Валентин поднялся из-за стола. Он сумел осознать, что случилась страшная беда, но по-прежнему соображал плохо. Анюта выдернула из-под стола канистру с вином, налила почти полный стакан.
   - Выпей, а то дурак дураком! - сказала кума и вдруг погладила его дрожащей рукой по плечу. - Как же ты теперь будешь, а, кум?
   И то, что Анюта сама налила вина, и особенно неуклюжее это поглаживание убедило Валентина Васильевича более её прежних слов и причитаний. Он чуть стакан на пол не уронил. Хлопнул залпом двести граммов вина, занюхал рукавом. Посмотрел со злостью на куму, будто она во всём виновата была, и вопросил, как Иван Грозный треснувшим голосом:
   - А где Данилка?
   - Спит-дрыхнет без задних ног позорище моё на старости лет! Зачем он тебе?
   И, правда, Данилка Скрипченко пил всю жизнь в меру, а после ухода на пенсию, как с цепи сорвался. Запои свои объяснял тем, что рухнули все идеалы в его жизни, что, оказывается, он даром прожил жизнь, и пусть всё теперь катится к чертям или в тартары. В отличие от кума, Валентин события девяносто первого года воспринял не так трагически. Но он и прежде был не дурак выпить.
   - Буди Данилку! Буди, говорю! - Кокорекин стукнул по столу большим лиловым кулаком, будто на партийном собрании. - Пусть своего "Москвича" заводит!
   - С глузду съехал, что ли? Он же пьяный! Ещё два трупа вдобавок к Марьиному?! - Анюта опустилась на табуретку и захлюпала носом. - Чем вы Андреевне поможете, алкаши?!
   - Ты мне скажи: жива Мария или нет? - Валентин тоже уронил свой тяжёлый зад на табуретку.
   - А мне ведомо? Проня сказал, что оставил её в больнице на последнем издыхании! - Теперь уж кума дала волю слезам. - За что тебе, Андреевна? Одна беда за другой! А алкашам этим - хоть бы что! Пьют, красуются!
   Вдруг и Кокорекин заплакал - настоящими, не пьяными слезами. Он представил Марию в морге среди других трупов, и сделалось ему жутко. Действительно, как же он теперь без неё жить будет?!
   Крикливой, но отходчивой бабой была Анюта. Она поднялась с табуретки, вытерла передником слёзы, подошла к куму и начала гладить его седую шевелюру - будто дитё капризное. И Кокорекин безнадёжно всхлипнул.
   - Может, Мария жива ещё, и ей моя поддержка нужна!
   - Дай Бог, чтобы жива... - Анюта вздохнула. - А то с кем в лес по грибы ходить буду? Как же вы поедете? А ГАИ?
   - Во-первых, не ГАИ, а ГИБДД. Хотя, хрен его знает, может, опять ГАИ. И, во-вторых, всё по хрену. Что они, не люди, не поймут. - Теперь уж Валентин доверительно погладил куму по плечу. - Не боись, кума! Твой Данилка машину водит, как Шумахер. Лыка не вяжет, а едет ровненько, как по ниточке. Ехать-то надо!
   - Надо... - согласилась Анюта. - Сейчас разбужу! Только не пейте больше!
   - А ты убери канистру подальше, чтобы не смущала.
   - Это, Валя... - замялась кума. - Если что там... поминки... У меня самогону нагнано литров пятнадцать.
   - Типун тебе на язык!
   Через две минуты на веранду вышел Данилка Скрипченко - свежий, бодрый, будто и не злоупотреблял сегодня. Счастлив тот, кто похмельем не мучается! Редкие люди, которых Бог любит!
  
   Назойливо жужжала всё та же муха, каким-то образом пробравшаяся в хату и поднявшаяся на крыло ни свет, ни заря в поисках пропитания. Может быть, Мария запустила, когда вечером ходила в туалет? Валентин вздохнул: кажется, Бог миловал, и жена вернулось из больницы живой. Не придётся Кокорекину доживать старость в пьяном и угрюмом одиночестве. Пожалуй, недолго протянул бы без Марии. Живой-то живой вернулась, но совсем другой, будто подменили супругу в больнице. Смотрит на Валентина не как на своего мужа - как на постороннего, и ни звука не произнесла. Неужто навсегда речи лишилась? И взгляд ореховых глаз, за которые когда-то и полюбил Марию, где-то далеко-далеко - не здесь, не на этой планете даже, а в Космосе - бескрайнем и жутком. Как ополоумела будто. Может, у неё эта самая болезнь, что в сериалах часто случается... амнезия. Если так, если потеряла супруга память - хреновое дело. Не признает старого Кокорекина за мужа, пошлёт подальше. И тогда, какая ему разница: что одному, что с Марией век доживать?
   Нет, разница всё-таки есть! - упрекнул себя Валентин Васильевич. Всё же живая душа в хате. И второе - сорок шесть лет всё-таки вместе прожили. Честно сказать, немало Мария с ним намучилась. И выпивал частенько не в меру и подгуливал почти до пенсионного возраста. Не имеет он права на произвол судьбы больную жену бросить, даже если она полоумной сделалась. Не в психбольнице же ей век доживать!
   Снова вздохнул Кокорекин. На этот раз тяжело и обречённо. Вот и обзавёлся на закате лет он ребёнком. А разве не так? Пролежала три дня в тёмной спаленке, как грудничок. Поесть подаст муж - пошамает равнодушно хоть вкусное, хоть невкусное. И опять лежит, в тёмный потолок глядючи, будто там вечная истина прописана. Пробовал свет в её спаленке зажигать - только взглянула на него умоляюще, будто он её какую-нибудь экзекуцию собирался делать. По телевизору сериал её любимый начался. "Не родись красивой", кажется. Валентин окликнул:
   - Слышь, Маша, "Не родись красивой" началось!..
   Даже не пошевелилась. Наверное, всё на свете из-за маланки позабыла. И сериал тоже. А чего смотреть, коли предыдущие серии не помнить? Кокорекин сериалы не смотрел. К вечеру из трёх дней два надираться до поросячьего визга счастливилось, едва до родного порога доползал. Какие там сериалы да фильмы! И только, когда игру любимого "Спартака" по телевизору показывали, он старался сохранять в себе человеческий, болельщицкий вид. Но это дело святое! Более полувека за "Спартачок" болеет, с тех пор, как в Москве в школе комсомольского актива учился.
   Кокорекин затушил сигарету в громадную стеклянную пепельницу - бывшую салатницу, бросил взгляд на окно, что на восток выходило. Много светлее стало, и сквозь щели в шторах в комнату солнечные зайчики запрыгивали. Один на кресле притаился, парочка - на полу, на старом стиранном-перестиранном паласе, а несколько по стенам шевелилось, как живые.
   Скоро подниматься, хоть не очень-то хотелось. Приятно вот так полёживать в тишине, покуривая. Слава Богу, и боль похмельная не беспокоит и другие какие-либо проблемы. Хозяйство можно и чуть позже покормить. Что его, кроме Пеструшки? Подсвинок да десяток кур. Много ли им со старухой надо? А завтра, может быть, и ничего.
   Коли уж Мария от хозяйства отстранилась, то и он, Валентин, лямку тянуть не будет. Купят, что надо, в магазинах. Их вон сколько в Столпунах при капитализме развелось! Покупай, что хочешь, абы деньги были. А с деньгами у них с Марией в последнее время туговато. Шутка сказать, более половины пенсии Кокорекина сразу же Бабаюшкины векселя проглатывают. А ещё сигареты по семь рублей пачка, и бутылочку пивца на опохмелку Валентин Васильевич любил потянуть. Что же получается? Он свою пенсию на собственные удовольствия тратил, а жили вдвоём на Мариину. Не грибом ли паразитом он в последнее время жил?
   Что-то вроде угрызений совести шевельнулось у него в груди. Вроде червячка такого противного-препротивного в области сердца. А с другой стороны, что супруге надобно? Не пьёт, не курит, одних бурок на три-четыре года хватает, а кофты с юбкой - на все десять лет. Ресторанов да театров в Столпунах нет, куда выряжаться? Клуб и тот закрыли, потому как разваливаться начал, того и гляди потолок обвалится. Капитализм с демократией строим, будь они неладны! Пятнадцать лет - коту под хвост. Одни ещё больше богатеют, другие ещё больше нищают. Но живут же! Если ропщут, то на завалинках. Никто вилы в руки не берёт, чтобы пузы всяким там берёзовским-абрамовичам попротыкать.
   Наполнялись хиреющие Столпуны утренней суетой. Слева на подворье Крючковских, старый и глупый дворняга исходил на нет от лая. И ни на какого-нибудь чужака - так, от безделья. Кобель Кокорекиных ещё зимой пропал. Видать, геройски погиб на собачьей свадьбе, потому что маленький был, а сучки хотелось не хуже, чем гулящему мужику. Справа Курганов - сорокалетний колхозный пастух разорялся, на заюшенную жену кричал - потерял что-то. А на кокорекинском подворье - тишина, будто вымерло всё. Но не должно так быть. И Пеструшка обязана голос подавать, и подсвинок визжать - время кормёжки уже прошло. Не увели ли ночью корову с поросёнком? Времена нынче лихие, а двор собакой не охраняется. Не удосужился Кокорекин за пьянками-гулянками новой псиной обзавестись. Тоже камешек в его огород.
   Покряхтывая (всё-таки семидесятилетний старик), Валентин Васильевич сполз с дивана. Освободившись от его грузного тела, тот радостно скрипнул. Осторожно, на цыпочках подался Кокорекин к тёмной спаленке, где жена опочивала. Не слышно её что-то - ни сопения, ни дыхания. Мария всегда тихо спала, как невинный ребёнок грехов не знавший. Валентин и не помнил, храпела ли она когда-нибудь. И всё же...
   Не померла ли Мария часом? - испугался он. Всё-таки не Кокорекин по спине стукнул в пьяной горячке, а самая настоящая маланка.
   Побледнев от дурного предчувствия, дрожащей рукой отдёрнул Кокорекин ситцевой занавес, прикрывавший вход в спальню. Кровать, на которой немым чурбаном три дня отвалялась жена, была не только пуста, но и аккуратно заправлена домотканым красным покрывалом. И подушка взбита, пилоткой поставлена, как любила это делать Мария.
   Вот так сюрприз! Куда она могла испариться, что и он не слышал? Вот и ещё. Вот и ещё одна проблема: следить, чтобы потревоженная на голову жена куда-нибудь не сошла. Ему, что теперь, сиднем дома сидеть?
   Вернувшись к своему дивану, Валентин Васильевич сорвал со спинки стула брюки, впопыхах натянул их, не застегнув на ширинке половину пуговиц. Побежал из горницы, как на пожар.
  
   5.
  
   Прихрамывающей тенью Мария просочилась в калитку, будто не хозяйкой в свой двор вошла, а пугающейся каждого шороха воровкой. Но в глазах её не было ни страха, ни уверенности, глаза у неё были, как у слепой - неподвижны и устремлены в одну точку перед собой. Она будто и не видела сидевшего на крыльце мужа, который мусолил губами фильтр сигареты. Услышав скрип калитки, он вздёрнул голову и уставился в жену любопытным взглядом.
   Кокорекин был приятно удивлён сегодняшней деятельностью Марии. Валентин уже настроился на то, что жена до своей смерти пролежит бесчувственной чуркой на кровати в тёмной спаленке, за которой ему придётся ухаживать.
   - Ты что, корову в стадо выгнала?
   Мария сделала вид, что не расслышала его вопроса. Если она поднялась и начала хлопотать по хозяйству, это не значит, что она с кем-либо будет общаться. Ещё на больничной койке её открылось, как это здорово и покойно - уйти в себя, в свой маленький мир, и никого туда не впускать! Всё, что обязана была сделать в этой жизни Мария, она сделала. Больше она не собирается никого беспокоить, и пусть они, кто её окружает, не докучают ей. Неужели они не понимают, что всё вокруг суета сует, и от тебя лично ничего не зависит?
   Марию почти не волновало то, что она осталась жива после удара маланки. Не было смысла в том, что она осталась, ничего не изменилось бы, если бы ушла. Время для неё давно остановилось, и до маланки она жила по инерции, не замечая ни мужа, ни себя. А чего ради ей суетиться, трудиться, страдать? Ради Валентина? Уж кто- кто, а он не заслуживает этого. И раньше она в недоумении стопорилась на мысли: какого ляда этот ненавистный старик находится рядом с ней, а она - рядом с ним? Их ничего, ровным счётом ничего не связывает на этом свете. Воспоминания? Они таковы, что Мария благодарила бы Бога, если бы маланка отшибла память.
   Об этом она подумала ещё в больнице. А почему бы и не так? Она потеряла память. Так будет легче и удобнее ей, в этом случае у неё не будет необходимости ненавидеть Валентина. Лучше пусть будет пустым местом, чем презираемым субъектом. Для него же лучше.
   Мария хотела пройти мимо вопроса мужа и мимо его самого в хату. Но он схватил её безвольную руку, останавливая. От этого прикосновения она чуть не передёрнулась всем телом, но вытерпела и не сделала этого, потому как не должна была давать и намёка мужу на то, что в ней осталось нечто живое.
   - Погоди, Мария! Сядь на крыльцо, посидим...
   Она сделала медленный шаг назад, освободила свою восковую руку и присела на другой край крыльца - подальше от Валентина. Неужели он был ненавистен ей так же и неделю назад. Да нет, как-то принимала его, терпела, подавала на стол, разговаривала и не роптала особо, когда побивал с пьяных психов. А может, не она это была, а какая-то другая старуха, которая униженной скотиной маялась на свете?
   Пусть так, пусть и по-другому, только та униженная старуха умерла в ней после маланки. Очнувшись в больнице, она не узнала окружавший её мир и себя в нём. Она знала, что это она -Мария Андреевна Кокорекина, а в то же время, будто другое существо. И даже сны не виделись ей эту неделю - как отрезало. А ведь в жизни её оставалось не так уж много приятного. Среди этого - в основном сны, цветные и загадочные, их она любила, проснувшись, перебирать в памяти, как дорогие сердцу вещи в сундуке, толковать, распутывать, смаковать. Как же берегла свои сны Мария и почти все помнила! А теперь... Как отрезало. Ну и ладно. Их у неё, как книжек в сельской библиотеке - хватит до смерти читать.
   Кокорекин пристально вглядывался в лицо жены, в её глаза, устремлённые на ворота, будто на них нарисовал свой шедевр Ван Гог, и отмечал, что Мария - никакая не потревоженная, её взгляд был, хоть и отсутствующим, но осмысленным. Более того, он был мудрым, умным - такого Валентин у жены никогда не видел, будто после удара маланки ей открылось нечто глубокое и таинственное, до которого ему никогда не добраться и ни за что не раскусить. Вот только почему речь ей отрезало - он понять не мог. Он не силён был в вопросах медицины и не знал, может ли быть такое? Будто в собаку человек превратился: всё слышит, всё понимает, а сказать не может.
   - Зря ты корову в стадо выгнала! К девяти покупательница из Новосёлок придёт, что я ей скажу? - Валентин Васильевич растёр окурок сигареты подошвой галоши. - Придётся теперь идти за коровой. За час управлюсь, пожалуй. Эх ты, горе моя!
   Мария вздрогнула и резко повернула голову в сторону мужа. В её ореховых глазах зарождался гнев - они темнели с каждой секундой. Холодок пробежал между лопатками Кокорекина - и таких глаз он не видел у жены. Мария с трудом подавила в себе желание вонзиться ногтями в лицо мужа разъярённой кошкой. Корова Пеструшка - единственное живое существо, которым она дорожила на этом свете. Ей казалось, что, если она потеряет свою любимицу, жизнь потеряет какой-то смысл. Валентин скорее отдаёт её в рабство, чем продаст корову.
   И это понял Кокорекин. Каждую минуту он открывал разительные перемены, происшедшие с женой за короткое время. Будь она неладна эта маланка! Пусть бы катилась жизнь дальше по наезженной колее, она его, Валентина, устраивала. Прожил, наверное, глупо, неправильно, но уже ничего не изменишь. Жили бы и дальше со старухой, пока кто-нибудь из них другого похоронил бы. Понимал Валентин, что он не подарок для Марии и на исходе седьмого десятка. Но ведь и его поздно переделывать, и куда друг без друга деваться? Что у неё, что у него одна дорога - в дом престарелых, потому что не к кому голову преклонить. Вот как с детьми у них получилось...
   - Ладно, не волнуйся! Не будем Пеструшку продавать, хоть возни с ней!.. Вот где это у меня сидит! - Кокорекин перерезал себе горло ребром ладони. - Сено придётся покупать. Нет у меня сил косить - годы не те. И пастухов придётся в череду нанимать. Я не мальчик, чтобы по кустам за коровами гоняться!
   В сердцах Валентин выдернул пачку сигарет из нагрудного кармана льняной рубашки, но прикуривать не стал. А Мария чуть заметно, лишь краешком губ усмехнулась. Это уже кое-что - не бесчувственная чурка. Если за корову переживает, значит, имеет интерес к жизни. Может, и к лучшему, что так с Пеструшкой получилось? Оживёт жена, может, даже заговорит. И пойдёт у них привычная жизнь.
   Вроде бы от такой мысли должен был успокоиться Кокорекин, а в нём росло и росло раздражение. И главное, неясно - с чего бы? Радоваться бы, что Марию пронесло мимо смерти, что не остался Валентин куковать один на свете, а он злится. Окажись сейчас под рукой бутылка самогона - в один присест выжлуктил бы.
   Мария поднялась, помассажировала маленькой сухонькой рукой колено короткой ноги и поковыляла в хату. Валентин замечал, что жена к старости сутулиться начала, будто горб на спине намечался. А сегодня спина прямая и острый подбородок приподнялся. Откуда гонор такой? Нет, дело не чистое с этой маланкой! Напрочь испортила она старуху, чужой сделала.
  
   Сегодня Валентину Васильевичу определённо не везёт. Обхватила его душу мёртвым захватом тоска и не отпускает. Как её ни назови - депрессией, сплином, безнадёгой, а она всё равно тоска, от которой напиться до чёртиков - единственный выход. И возникла сегодня вроде неоткуда, неожиданно. В общем, напала вероломно, как фашистская Германия на СССР ровно шестьдесят пять лет назад. О-го-го сколько времени прошло, ведь даже он, Кокорекин, хоть и мальцом был, а день начала войны помнит. Смутно, обрывками, но всё же...
   К чему он ещё и войну к сегодняшнему дню приплёл? Ну, хочет выпить, хоть вешайся, к чему сюда тоску с войной приплетать?! В последние годы дни, когда Валентин просыхал, можно по пальцам одной руки посчитать. Неужто нет другого интереса в жизни? Какой интерес в их Тмутаракани?! Что, театры на выбор, консерватории, музеи?
   "Что ж ты душой кривишь, сукин сын?! - упрекнул Кокорекин себя. - Можно подумать, что, выбирая между кабаком и театром, ты выбрал бы последнее".
   И всё равно что-то не так было в его жизни, но думать об этом не хотелось. Он был на полпути между гостеприимной хатой Бабаюшки и столпуновской площадью, которую, кроме колхозной конторы, окружили четыре магазина. Вроде бы народ нищенствует, с хлеба на квас перебивается, а торговых точек больше, чем при советской власти. Всё-таки большая деревня Столпуны. С каждого помаленьку - неплохой навар получается. Как и у Бабаюшки.
   А вот у спасительницы столпуновского мужского племени сегодня накладочка вышла. Такого сюрприза и всего в жизни повидавший Кокорекин не ожидал. Ночью к Бабаюшке нагрянули рейдом милиционеры из района. Да хитро как! Прижали к стене Ваську Раскоряку - алкаша столпуновского, которого можно было хоть по два раза в день в медвытрезвитель увозить. Дали Раскоряке два червонца с проявляющейся краской. А Бабаюшка, дура, не раскусила подвоха. Откуда у Васьки могли быть деньги, если он пенсию по инвалидности (отморозил по пьянке почти всё, что у человека двигается) он в начале месяца получает.
   В общем, погорела коммерсантка. Ручки подставными денежками выкрасила, на обыск с понятыми нарвалась. Нашли у неё три фляги браги и сорок литров самогона. Но не вылили тут же на глазах, с собой забрали. Сказали, что на качество и отравляющие вещества проверять будут, не было ли у Бабаюшки умысла несчастный русский народ потравить? Так им и поверили! Неделю будет райотдел гулять. А может, и не будет. Самогонка у Бабаюшки такая, что даже Раскоряка с отвращением пьёт. А это милиционеры, которые при скромных зарплатах живут не худо.
   Проводив Марию взглядом, Валентин Васильевич в ту же минуту лыжи к Бабаюшке навострил. Благо, что недалеко топать - метров двести. И застал известную на всю округу самогонщицу сидевшей на крыльце в горьких раздумьях, как пушкинскую старуху, у разбитых корыт, из которых она обратом, смешанным с отгоном трёх кабанчиков отпаивала. Обычно в такой утренний час у неё, как у народной целительницы, посетителей было много. А тут вдруг одна...
   Сердце Кокорекина оборвалось к пяткам. Не угодит он с утра пораньше ни тоске своей, ни хандре, ни сплину, - сразу почувствовал бывший парторг неладное. У него на неприятности собачий нюх был, отработанный за годы верной службы идее коммунизма. У Кокорекина были корыстные причины воспринять горе Бабаюшки, как своё личное.
   - Ох, Васильич! Что же эти поганые менты натворили! - Бросилась она к нему в слезах. - Обчистили, как липку, да ещё штрафом страшенным пригрозили! Хоть вешайся, ей-богу! Не дают русскому человеку свободно, в собственное удовольствие пожить. Партократы не давали, и дерьмократы туда же!
   - А что поделаешь, Ивановна? - Валентин Васильевич беспомощно развёл руки. - Ты на опасном для жизни поприще подвизалась. Рано или поздно это должно было случиться. По теории Эйнштейна и ружьё, даже если оно не заряженное, раз в жизни стреляет!
   - Умный ты человек, Васильич, образованный, однако твои слова чего-то не утешают. - Бабаюшка смахнула с дряблых щёк своих скупые слёзы. - А Раскоряка - иуда! Сколько раз я его просто так, за мелочные услуги выручала. А он!..
   Кокорекин, как и многие в Столпунах, знал, за какие мелкие услуги поила Ваську Раскоряку Бабаюшка. Ваське было сорок лет, и, хоть после обморожения лишился он семи пальцев на руках и шести - на ногах, мужское достоинство осталось при нём. А Бабаюшка и в шестьдесят пять охочая до сексуальных утех была. Такой ненасытной и долговременной женской природой она обладала - ничего не поделаешь. Было дело у Бабаюшки лет десять назад и с Валентином Васильевичем, но он не любит об этом вспоминать.
   - Не стоит обижаться на Ваську - он и так Богом обижен. Он не понимал, что делал. Как малое дитя!
   Бабаюшка обречённо вздохнула и вернулась на крыльцо. Села, упёршись тёмными, почти как у негритянки, руками в двойной свой подбородок. Кокорекин нерешительно подошёл к ней ближе.
   - Слышь, Ивановна... Может, у тебя того... припрятано где в заначке? Настроение до того паршивое - напиться хочется.
   - Извини, Васильич, но нету. Похоже, бизнес мой кончился. Придётся жить на нищенскую пенсию.
   После этих слов Валентин потерял всякий интерес к Бабаюшке. На минуту, пока его не осенила идея.
   - Развернёшься ещё! Только надо компаньоном обзавестись. В одном месте гнать, в другом продавать.
   Бабаюшка на минуту задумалась. Оживилась.
   - А башка у тебя работает, Васильич! Дельное предлагаешь. Может, войдёшь в мою компанию? В прогаре не останешься. Пятерик с каждой проданной бутылки гарантирую.
   - Уволь, Ивановна! С меня продавец, как с Раскоряки купец. Глотка у меня дырявая, во-первых. А во-вторых, добрый я по пьянке до идиотства. Могу последнюю рубаху отдать. Прогоришь ты с таким компаньоном! - Кокорекин прикурил сигарету, долго щёлкая капризничавшей зажигалкой. - Слышь, Ивановна... Бизнес твой процветал. Значит, отложила на чёрный день энную сумму.
   - Другого послала бы подальше с такими рассуждениями. А тебя всегда уважала и уважаю, несмотря на пристрастие. Врать не стану, есть капиталец.
   - Квартиру в райцентре купила, в которой квартирантов держишь...
   - Это, когда совсем старая стану, как от Господа подарок - квартира с удобствами. Одна я на белом свете. Наступит время, что ведра воды из колодца не принесу. А там - подошёл к крану... И туалет тёплый, к тому же...
   - Как же? А дочь?
   - С моей Катьки такой же толк, как с твоего Вовки. Шесть лет уже ни слуху, ни духу. Не знаю, где сейчас она. По старому телефону звонила - чужие люди отвечают. И про Катьку ничего не знают.
   - Она в Москве жила?
   - Жила да сплыла. Ейная одноклассница Людки говорила, что на юга моя Катюха подалась ещё три года назад. Зачем ей мать?! Стыдно ей, видите ли, что мать - самогонщица. А раньше, когда ещё с армяном своим снюхалась, брала у меня денежки. И самогоном не пахли!
   Валентин Васильевич устал стоять на ногах - поламывать стали в коленях. Наверное, всё-таки соли там откладываются. Не мудрено в его годы. Ему бы уходить с Бабаюшкиного двора, а он всё чего-то тянул. А и куда спешить? День июньский длинный - успеет ещё и напиться, и проспаться. Поэтому присел на крыльцо рядом с хозяйкой.
   - Если по честному, твой бизнес с аморальным оттенком. Как ни крути, а спаиваешь ты столпуновских мужиков.
   - Как был ты совком, Валя, так им и остался! Это рынок. Есть спрос, будет товар. Если бы столпуновские мужики и ты, в том числе, стали вдруг вести здоровый образ жизни, мой бизнес сам по себе скончался бы. Закон капитализма!
   На язычок Бабаюшка была - палец в рот не клади. Спорить с нею Кокорекин не стал. Не было для него резона задирать Бабаюшку - ещё не раз придётся обратиться. И в чём-то права она. Никому силком в рот она свою самогонку не заливает. Не было бы Бабаюшки, другая расторопница нашлась бы. Свинья грязи найдёт!
   Бабаюшка тяжело поднялась.
   - Ладно, Васильич. Чего вокруг да около ходить? Занять я тебе могу только двадцатку. Попьёшь пока пивка или с кем в складчину сыграешь. Не обессудь. В райцентр еду. В четырнадцать ноль-ноль на административную комиссию. Накрутят штрафу не менее полутора тыщ. А денег я дома не держу - сам понимаешь. В нынешние времена да одинокой бабе... В Лежнёвке мою коллегу топором зарубили прошлой осенью - знаешь этот случай. Из-за каких то двух тысяч и пяти литров самогона.
   - Ну что ж...- Поднялся и Кокорекин. - И на том спасибо. Всё-таки ты душевная женщина, Ивановна!
   И вот теперь с Бабюшкиной двадцаткой в кармане бывший парторг неторопливо двигался к магазинам.
  
   6.
  
   Мария задвинула чугунок с картошкой в печь и устало обвалилась на табуретку у кухонного стола, краем передника вытерла пот со лба. Вроде бы сделала нехитрую, каждодневную работу, а устала, будто вагон угля в одиночку разгрузила. И не в годах дело - неделю назад бегала, суетилась не хуже молодой. Маланка всё. Маланка.
   Вот как с человеком бывает. Живёт себе, живёт от рождения до смерти ни шатко, ни валко - день прошёл и слава Богу. И вдруг - на тебе ни с того, ни с сего! Сколько гроз этих на веку Марии было! И в поле заставали, и в лесу - и ничего. А тут, как знак какой-то небесный. Полыхнул под ноги шар огненный - и тьма. А почему не в неё прямо? Отмучилась бы одним махом, освободилась бы навеки от этой жизни постылой. Ведь незачем ей больше по этой земле ползать - ни смысла, ни цели. А может, Богу виднее. Для чего-то или для кого-то она ещё нужна. Ничего другого она не могла вспомнить, как о Володьке - сыне своём непутёвом. А ну как жив он, где-то блукает? Может, опомнится на старости лет, вернётся?
   Мария с тоской обвела взглядом углы дома. Нехорошо, даже маленькой иконки в их избе нет, перекреститься не на чего. Есть Бог или нет, а икона должна висеть - твоей же душе уютнее будет. Не желает она с неискренними по сути своей людьми разговаривать и не будет. А вот с Богом, пусть даже и нарисованным, снимала бы тяжесть с души время от времени, когда Валентина дома не будет. Он и бывал во дворе редко в последнее время - всё по деревне бегал в поисках выпивки и приключений. А Мария одна, как клуша, сидела. С другой стороны - его демагогию выслушивать?! Пусть уж другие слушают, его лапшу с ушей снимают. Раньше Кокорекина за глаза Валькой Котиком кликали за вечный, к месту и не к месту энтузиазм и социалистический оптимизм. А теперь Алалой обзывают. Понятно, откуда кличка образовалась - от алалы с маслом. Ясно, как белый день, как и с её уличным прозвищем - Кульга. Кульга, она и есть кульга. В девичестве ногу свою покалечила. Из-за Семёна Кудреватого. Видный парень был, в институте в Брянске учился. Любила его Мария ужас как. Казалось, на край света за ним пошла бы, кабы позвал. И Семён ей внимание оказывал большее, чем другим столпуновским девкам. В пятьдесят пятом году на зимних каникулах он из города лыжи привёз и позвал Марию с холма покататься. Холм за Столпунами у пруда и сейчас крутой, высокий, а тогда, ей кажется, ещё круче был. Какая же она была отчаянная дура! - горько усмехнулась Мария. Ни разу в жизни на лыжи не становившись, с холма полетела. Ну и долетела до пня ладного, из снега торчавшего. Левую ногу до колена пораздробило на мелкие косточки. Собрали ногу. Зажила, конечно, но стала короче правой.
   Обидно было Марии до слёз. Хоть и маленького роста (от военной бескормицы, верно), но красива была в девичестве: нос точёный, губы бантиком, глаза глубокие, выразительные. Когда ей было восемнадцать лет, парни вниманием не обделяли. И вот - хромоножка. А что Семён - виновник её трагедии? Семён перестал её замечать. Через год окончил институт, женился на своей однокурснице и съехал на целину. Скоро он и родителей своих с меньшими братьями и сестрой туда переманил. Больше Мария его и не видела. Но вспоминать Кудреватого приятно - до щекотки в сердце. Слышала, что он на целине большим человеком стал. Сначала Героем Соцтруда, а потом до секретаря обкома дошёл. Чем-то Семён на Брежнева был похож. Когда Леонида Ильича, Царство ему Небесное, впервой по телевизору увидела, обомлела вся - вылитый Семён! Сдуру подумала, что фамилию сменил и Брежневым стал. Молода была, глупа.
   - Эх, Сеня, Сеня!.. - прошептала Мария и провела кончиком языка по пересохшим губам.
   Поднялась, сняла со стола крынку с молоком, с жадностью попила. Вкусное молоко от Пеструшки. Сколько коров держали они с Валентином (может быть, десять или двенадцать), а вкуснее этого молока ни у одной не было. А он, пень старый, продавать Пеструшку собрался! Она бы его, непутя и алкаша, с удовольствием продала бы, да вряд ли кто за него больше червонца даст даже по худым нынешним деньгам.
   Жизненная энергия, которую, казалось полностью забрала у неё маланка, возвращалась к Марии. Не исключено, что и Пеструшкино молоко тому подмогой. Как вода живая. И то верно, что лежать в постели, на весь мир обидевшись?! Эдак оставшееся время жизни ещё на целую жизнь растянется. А какая это жизнь - чуркой валяться, с памятью своей тяжёлой воевать? Будет колготиться - не заметит, как долгожданная смерть придёт.
   Не имела Мария никакого интереса к жизни. Жить-то надо, раз Господь так распорядился. А есть ли он? Сколько страданий людских на земле, сколько несправедливости, а он и в ус не дует.
   "Нет, надо в субботу до Новосёлок доехать, в церковь сходить, - решила Мария. - Иконку куплю, свечки поставлю. Галине - за упокой души, а Володьке - как живому, на возвращение, раз на ум пришёл".
  
   Пять лет назад такой удар по Марии пришёлся - нынешней маланке не чета. Её любимица, её надежда и опора, дочь Галинка трагически погибла. Только побыла с внучатами Олежкой и Оксанкой в гостях, недели не прошло, как в свой Курск уехала, где жила после того, как замуж вышла, - и беда. Галина, как и муж её Костя, медицинский институт окончила. Муж-то двигался по службе, до главврача дослужился, а дочь, как попала после окончания учёбы на станцию "Скорой помощи", так и проработала там до последнего дня. Говорила матери, что и привыкла к этой работе и нравится ей. Оно и понятно, очень уж душевной Галинка была - светилась вся от доброты. За людские болячки переживала, как за свои. И погибла, поспешая на вызов. Врезался в их машину "Скорой помощи" пьяный водитель "КамАЗа" И надо же такому невезению: из трёх человек их бригады одна Галинка и погибла.
   А вот зятя Костю Мария недолюбливала. Какой-то нелюдимый, высокомерный он был. Смотрел на тестя и тёщу, как на тёмных, задрипанных родственников. По молодости приезжал пару раз в Столпуны в отпуск вместе с Галиной, а с тех пор и не появлялся. Дочь с детьми раз в два года приезжала. А после смерти Галины связь и с зятем, и с внуками вовсе оборвалась. Для Кости они с Валентином чужими сделались, а внуки малы ещё - четырнадцать и одиннадцать лет. Тоскует Мария по ним сильно, казалось, собралась и поехала бы в Курск. Да как поедешь, если тебя там не ждут? К тому же, три года назад зять женился во второй раз. Скорее бы внуки выросли! Может быть, кто-нибудь из них сам в гости к бабке с дедом наведался бы. Вот и ещё одна надежда для Марии, чтобы дальше мыкаться на белом свете.
   А Володька... Володька - это её тяжкий крест. Поначалу, до семнадцати лет он неплохим парнем был. Учился хорошо, без троек. Не пил, не курил даже. Спортом занимался. По дому охотно помогал, долго уговаривать не надо было дров наколоть, по хозяйству управиться. Мария нарадоваться на него не могла. Родила-то его поздно, в тридцать пять лет, как младшенького, баловала. А зря, наверное. Это потом она поняла. Добрым, но каким-то безвольным, бесхребетным Володька вырос. И при первой же неудаче сник. Не поступил с первого захода в университет. Домой в Столбуны не вернулся, подался на стройку в Подмосковье. Через год, перед армией вернулся, и Мария не узнала своего поскрёбыша. По стопам своего отца пошёл. Пил лихо и до рвотиков, по бабам таскался, не разбираясь, которая порядочная из них. За месяц так досадил матери, что радовалась, когда его в армию забрали.
   И пошло всё в его жизни наперекосяк. Что-то там, в армии, набедокурил и получил два года в дисциплинарном батальоне. В результате - вместо двух лет четыре служил. Но после службы домой не вернулся. Написал только, что поехал на север, на Таймыр деньгу зашибать. Потом целый год от Володьки - ни слуху, ни духу. И к Пасхе, как ушат воды на голову, - его письмо из колонии. Написал, что посадили его за крупную кражу на шесть лет. Каялся, просил прощение, обещал после отсидки человеком стать, чтоб мать не стыдилась его, а гордилась им. Из тюрьмы он писал постоянно, не реже раза в месяц. Мария старательно отвечала ему, слала посылки в Магаданскую область. Хотела на свидание к сыну ехать, уговаривала Валентина. А тот от Володьки отмахнулся, как от чужого ребёнка. Сказал, что в роду Кокорекиных урок отродясь не было, и поэтому Володьку он и знать не желает. А как же не было, если его двоюродный брат Семён всю жизнь по тюрьмам таскался. И сейчас, в семьдесят с лишним лет является настоящим бедствием для Столпунов.
   В общем, испугалась Мария одна на край света ехать. Володька понимал её, не обижался. Писал, что скоро его должны освободить досрочно, что скоро свидятся. Что он там, в зоне, натворил, Мария не знает, но вместо шести лет сын все восемь отсидел. И последние два года даже весточки не подал. Четыре года назад, освободившись, написал, что с полгода поработает, прибарахлится, женится и вернётся в Столпуны человеком. Докажет он, Володька, отцу, чего стоит на самом деле. Это была последняя весточка от Володьки. Причём, без обратного адреса. Только по почтовому штемпелю Мария узнала, что письмо было из Новосибирска отправлено. Что с Володькой? Где он сейчас? Может быть, опять в тюрьме и от стыда писать не хочет?
   Ничего не остаётся Марии, как надеяться и ждать. Она же мать и примет Володьку любого. В отличие от неё, Валентин признает сына, если тот вернётся не меньше, чем в генеральском чине. Что поделаешь - всегда толстокожим был, эгоист проклятый! А Володька-то на беду весь в него - и лицом, и характером.
   Вспомнила Мария о детях своих - погибшей без времени в возрасте сорока лет Галине, пропавшем без вести Володьке, и защемило под сердцем так остро, будто маланка в него вонзилась. Почти задыхаясь, будто слепая, Мария на ощупь прошла в зал, где на столе стояла коробка с лекарствами. Отыскала нитроглицерин, положила таблетку под язык. Села на диван, откинув голову на его спинку.
   "Неужто сигнал мне, что скоро?" - шевельнулась в мозгу равнодушная мысль. Но через минуту сердце отпустило.
   Накатила на Марию апатия, в которой она находилась всё время после удара маланки. Даже солнечные лучи, пробивавшиеся через задёрнутые блеклые шторы на окне, показались её блеклыми, будто не живыми. Ей захотелось доковылять до своей спаленки без окон, похожей на просторный гроб, и завалиться в кровать. Завалиться и забыться надолго - может быть, на месяц. И гори оно всё гаром! Пусть Валентин продаёт Пеструшку, пусть дальше спивается - ей всё равно. Напрасно она надеется на что-то хорошее в жизни. Не вернётся Володька - материнское сердце не обманешь. Не чувствует оно сына, будто его в живых нет. А может быть, оно так и есть на деле? Господи, прости бабу за эти дурные мысли! Но внуки-то могут приехать, хотя бы из чистого интереса.
   Мария вдруг встрепенулась, крутанула решительно маленькой седой головой. Нет, так не годится! Если она сейчас смалодушничает, её ничего не останется, как тихо зачахнуть в спаленке без окон. Но ведь можно найти в жизни какой-то интерес, чтобы зацепиться за жизнь. Разве можно опоздать на встречу со смертью? Никто её не отменит - ни она, Мария, ни Господь.
   Мария поднялась и тоскливым взглядом обвела горницу. Всего неделю она отсутствовала в жизни, а как успела изба зарасти грязью! Шарахни маланка в Марию поточнее, и через месяц алкаш этот Валентин превратил бы своё жилище в свинарник. Она не помнит, чтобы муж когда-нибудь в своей жизни брался за веник.
   Надо, прежде всего, убраться в избе, - решила Мария. А там видно будет - что к чему.
  
   7.
  
   Валентин Васильевич не дошёл двадцати шагов до колхозной конторы, как ему стукнуло в голову мысль - посмотреть на часы. Им, часам, было не менее двадцати лет, и стекло уже потрескалось, исцарапалось, но он ни за что не поменял бы свои "Командирские" на какую-нибудь "Сейку". Часы показывали всего семь тридцать утра, а это означало, что первый столпуновский магазин откроется через полчаса. Конечно, он не будет ожидать открытия в одиночестве - у магазина, верно, уже дежурят трое-четверо мужиков. Да и некоторые бабы не прочь придти к магазину заранее, задолго до прибытия "хлебной" машины, чтобы поточить лясы, обсудить небогатые деревенские новости.
   Кокорекин тоже любил почесать язык, покалякать с мужиками о житье-бытье, но не по-бабски сплетничать, перемывая косточки "отличившимся" столпуновцам, а поговорить о политике. Тут уж из него выпирала старая парторговская закваска. Но сегодня у него не было настроения переливать из пустого в порожнее, ругать нынешние власти и хвалить прежние, констатировать трагическую гибель русской деревни, нравственную деградацию всего русского народа. Это, как вилами воду черпать. Разве кто из них, мужиков, может что-либо изменить? Они - мелкие сошки, в том числе и бывший парторг Кокорекин.
   Уже не согревали его душу два червонца, милостиво ссуженные Бабаюшкой, хотя у Валентина возникала мысль сложиться с мужиками и купить самогона в другой злачной точке, ведь Бабаюшка в прибыльном деле самогоноварения не была столпуновской монополисткой. Просто из-за мудро введённой ею системы векселей, дела у неё шли веселее, чем у других.
   Кокорекин не горел желанием во что бы то ни стало похмелиться, потому что накануне не усугублял. Не потому что не было возможности дойти до привычной кондиции - из-за Марии. Ещё вчера она лежала беспомощным ребёнком в тёмной спаленке, которого надо было кормить и присматривать за ним. Он-то думал, что жена вернулась из больницы всерьёз потревоженной и способна была на неадекватные (любил бывший парторг подобные словечки) поступки. Это в первый день возвращения жены из больницы Валентин Васильевич на радостях, что Мария осталась жива, нахрюкался, как свинья. В результате, Мария целые сутки пролежала голодная, и наутро Кокорекин, несмотря на острую похмельную боль, мучился угрызениями совести. В тот день, назавтра, он, конечно же, похмелился, но успешно начатое не развил, ограничился стаканом самогонки. Если он по-прежнему будет пить регулярно и беспробудно, Мария может умереть с голоду, - так думал он. Оставаться вдовцом в семьдесят лет Кокорекину не светило, и он держал себя в руках, как умел это делать раньше, когда работал парторгом. В те годы он чётко знал, когда можно выпить, когда напиться, а когда ни-ни - ни капли.
   Но сегодня-то Мария к его радости поднялась, сама управилась по хозяйству и прогнала корову в стадо и даже вскипятила чай. Она ясно дала понять Кокорекину, что его опека не требуется, что он по-прежнему может жить по своему усмотрению: пить, когда захочет и с кем захочет, а наутро похмеляться. Он так и сделал бы, ибо не видел смысла менять что-то в своей жизни, похожей на огромное, необъёмное разочарование. Но что-то случилось с ним, когда он ушёл со двора Бабаюшки: ему теперь не только жить не хотелось, но и выпивать. А пребывать в этой пакостной реальной действительности - это пострашнее любого похмелья.
   Кокорекин понимал это умом, но вдруг душа его заартачилась, и самую идею выпивки он воспринимала с отвращением. Такое иногда случалось, и нечего этому удивляться. Пройдёт один день, самое большее - два, и всё станет на свои места. Он снова будет прожигать остатки своей жизни без жалости и не страдать из-за этого совестью.
   Когда Валентин Васильевич приблизился к лавочке, уютно расположившийся в тополином скверике перед конторой, у него окончательно сформировалось мировоззрение на сегодняшний день: он купит бутылку приличного пива и вернётся домой. Чем будет заниматься? Хотя бы телевизор посмотрит или книгу почитает. Кокорекин усмехнулся. Он дочитал роман Ремарка "Три товарища" до тридцатой страницы. И как заложил закладку на этой самой странице, так и лежит она там уже три года.
   Нет, что угодно, только не нализаться до поросячьего визга. Если он сейчас дойдёт до магазина и встретится с жаждущими мужиками, может не выдержать. Очень хрупкая грань пролегает между отвращением к выпивке и отвращением к этой неприглядной реальной действительности. Поэтому он и присел на лавочку в скверике, чтобы отгородиться от мира хотя бы на полчаса.
   Кокорекин сел на лавочку, сбросив большие руки между колен. Солнце поднялось довольно высоко - уже запуталось в роскошных кронах тополей, просевая чрез них, как сквозь сито, упругие свои лучи. Ещё по-утреннему было свежо. Свежести добавлял неназойливый ветерок, не определившийся пока со своей специализацией: то заскакивал в кроны, шелестя листьями, то ластился к зелёной траве, под укос вымахавшей. Было свежо, но уже в такой ранний час чувствовалось, что день опять будет знойным, как и вчера, потому что на небе не было ни облачка.
   "Ну и хорошо, - подумал Валентин. - Время покоса, и каждый ясный день - подмога крестьянину"!
   Так подумал он по привычке, как думал, работая парторгом и ещё четыре года после августовского путча, когда вдруг развалилась партия и партийные работники сделались ни к чему, заместителем председателя колхоза. А как же иначе, ведь не всегда он молол языком, призывая односельчан к ударному труду, бывало, и сам брал косу в руки, чтобы возглавить сенокос на неудобицах. А с каким воодушевлением он работал вместе со всеми на субботниках! Кто об этом теперь вспомнит?! - горько усмехнулся Кокорекин. Всё забыто, подёрнуто плёнкой забвения, как пруд ряской в конце лета. Теперь он просто Алала. Ну и хрен с ним, что Алала. Бывают уличные клички и неприличнее, и обиднее.
   Как же рухнуло всё в одночасье! Советский Союз казался Валентину Васильевичу огромной и мощной махиной с хорошо отлаженным механизмом, вроде мифического вечного двигателя. И вдруг рухнул, как колосс на глиняных ногах. Рухнул и погрёб под собой миллионы и миллионы судеб. И его, Кокорекина, судьбу похоронил. Был он вполне уважаемым человеком в Столпунах, по крайней мере, в силу своей должности, а теперь превратился в Алалу. Скольким столпуновцам он помог за свою жизнь - никогда сволочным или равнодушным к чужому горю не был. Забыли. Все забыли... И это было самым обидным, из-за этого и запил он десять лет назад по черному. И постепенно подравнял себя под последних столпуновских пьянчужек. Теперь и не разберёшь, где бывший парторг, а где бывший золотарь.
  
   Со стороны конторы послышались шаркающие шаги, и Кокорекин встрепенулся испуганно, будто его могли застать за каким-то стыдным делом. Не любил он одиночества, не переносил всеми фибрами души, а сегодня в кои века захотелось одному побыть, подышать свежим ядрёным воздухом, какого в Москве ни за какие деньги не купишь, поковыряться несуетливо в памяти своей, но не дадут. И всё время в его жизни так: хочется одного, а получается другое.
   Валентин поднял свою кудлатую голову. Вот и оброс к старости, как тот Будулай из кино. А ведь всегда стригся аккуратно, под канадку. Сейчас недосуг, да и парикмахерскую в деревне давно закрыли. Есть пара мужиков в Столпунах, которые стригут, но до них ещё дойти надо. Сдув наползающий на глаза чуб, Кокорекин обернулся. Ну, конечно! Кому ещё его доставать с утра, как ни Кольке Шлыпе?! Шаркает по тропинке галошами, вздымая пыль, будто по воде берегом реки бредёт - загребает ногами, как вёслами. Поневоле походка такая - галоши размера на три больше, чем требуется. На худющем Шлыпе - шорты, изготовленные из кортовых брюк путём отрывания штанин до колен и выцветшая, застиранная майка. И больше ничего. Поди, под шортами и трусов нет. А зачем они бичу- пролетарию? Когда-то Колька комбайнёром и трактористом был - всё честь по чести. Иногда даже в передовиках ходил, грамоты получал. Пил в меру. А потом жена его Клавка с глузду съехала. В сорок лет. Сбежалась, сучка, с приезжим армянином, что сырцех в деревне лет десять назад налаживал. Плевала на мужа, на двух почти взрослых детей - бегала за этим армяшкой, как собачонка. Колотил её Шлыпа - без толку.
   И запил вроде неплохой мужик Колька Шлыпа. Да так, что через год всех известных в Столпунах пьяниц обставил. Недолго армянский сырцех в деревне просуществовал - чуть более года. Что-то там не заладилось у приезжих сыроделов, вроде как наехали на них коммерсанты покруче. В общем, съехали они куда-то в неизвестном направлении. А Клавка, дура, забрюхатела. Всем-то утверждала, что от Кольки, мол. И тот не перечил - разве помнил что по пьянке?! А как родила она к зиме девочку - вот то позор! Колька - рыжий, зеленоглазый, и Клавка - тоже светлая, голубоглазая. Зато дочка черноволосая, тёмноглазая да ещё с носом длиннющим, почти как у Фрунзика Мкртчана. Колька от горя совсем в загул пошёл, ночевал, где ни попадя - по бабам неразборчивым, по таким же пьяницам, как сам.
   Может быть, и к лучшему, но только умерла девочка, полгода проживши. К этому времени старшая дочь Шлыпы в Москву с мужем съехала, а сына в армию забрали. Ну и Клавка с горя да одиночества запила. А может, ещё от угрызений совести. На какой-то из пьянок стакнулись они с Колькой, домой вместе вернулись. С тех пор и живут, как ни в чём не бывало, только пьют по чёрному: что он, что она.
   - Васильич, ты, я вижу, на курево богат! - Шлыпа приземлился на лавочку рядом с Кокорекиным беззвучно, словно невесомая бабочка. От него несло перегаром за версту, и взгляд, как всегда был осоловелым. Интересно, хоть двадцать минут в день Колька бывает трезвым? А ты, Валентин Васильевич?
   "Нет, я ещё до положения Кольки Шлыпы не докатился! - с горькой иронией подумал Кокорекин. - Хотя недалеко осталось".
   - Раз курю, значит, при сигаретах. А ты, вот, куряка знатный, а сигарет при тебе никогда нет.
   - Приходится выбирать из двух зол, Васильич: или выпить, или покурить. - Шлыпа вздохнул, потом болезненно поморщился.
   - Ты уж выбрал бы окончательно. На одну проблему было бы меньше. - У Валентина в пачке осталось всего три сигареты, но одну он всё-таки выделил страждущему.
   Колька небрежно зажал фильтр зубами, прикурил.
   - Ты тоже у Бабаюшки был - она сказала. - Шлыпа с тоской посмотрел на свои трясущиеся руки. - Погорела баба, и нас осиротила.
   - А тебе чего переживать? Бабаюшка говорила, что тебя на пушечный выстрел к своему крыльцу не подпустит. У тебя вексель на две моих пенсии с хвостиком!
   - Отдам я этой скряге! С голоду же не пухнет!
   Кокорекин затоптал свой окурок галошей.
   - С чего отдашь? Что у тебя, что у Клавки - вошь на аркане! Не пойму, Колька. С чего живёте, пьёте?
   - А хрен его знает! - хмыкнул Шлыпа. - Иринка из Москвы тысчонку-пару подкидывает. За грибами бегаю, сам знаешь. К тому же, металл можно сдать. Бывает калым. Это Клавка, кроме выпивки, знать ничего не хочет!
   - Эх ты! - Кокорекин укоризненно покачал головой. - Мужик ещё молодой, а на шею дочери сел. Ей, небось, тоже не сладко?
   - Не бедствует. Вон машину зимой купили. Хоть и поношенная, но всё равно роскошь. У меня, вон, и "Запорожца" каканого не было. Можно родным отцу с матерью помочь!
   - Ты же классным механизатором был, Колька! Вроде у вас с Клавкой теперь миром всё. Пошли бы в колхоз работать.
   - О чём ты говоришь, Васильич?! За тысячу в месяц вкалывать от зари до зари?! Дураков нема! Я эту тысячу металлом да лисичками могу за два дня перекрыть.
   - Лисички - дело сезонное. А металл... Украдёшь - пропьёшь. За цветнину уже имеешь год условного.
   - Ну и хрен с ним! Пусть и посадют! В тюрьме бесплатно кормят. Мне как-то эта жизнь до лампочки стала!
   - Эх, Колька, Колька! Тебе лет сколько? До пятидесяти ещё не дотянул?
   Шлыпа опять болезненно поморщился - видимо, допекало его похмелье.
   - Послушай, Васильич!.. А сам ты святой? Редкий день, чтоб не на рогах. А других поучать любишь. Парторг он и есть парторг!
   - Не спорю, тоже не дурак выпить. Но я со своей заслуженной пенсии пью. И детей у меня нету.
   - Как нету?! - Будто уколовшись о гвоздь, вскочил с лавки Колька. - А Володька?
   - Какой, к хренам собачьим, Володька?! Ты знаешь, где его хрен носит? Вот и я не знаю! - рассерчал Валентин Васильевич.
   Шлыпа был не злобным и не ехидным малым. Поэтому он положил на плечо Кокорекина узкую подрагивающую руку.
   - Ну что мы с утра хернёй страдаем, Васильич?! Упрекаем друг дружку! Нашли игрушки! Как похмелиться - вот о чём порядочным людям надо с утра думать!
   - У меня этот вопрос сегодня ребром не стоит. Я вчера в меру...
   - Счастливчик! - Колька нетерпеливо переступал цыпастыми ногами, как застоявшийся в стойле мерин. - Менты поганые! Раскулачили спасительницу нашу! А к Евдохе без денег нос нечего совать. Может, у тебя, Васильич, двадцатка завалялась? Я мигом слётаю!
   "Это идея! - подумал Кокорекин и тут же успокоился. - Однако на Кольку надёжа, как на Раскоряку. Только бутылка в руку, он забудет, кто деньги на неё дал. Побежит с Клавкой распивать. А потом наврёт с три короба! Да и самогонка у Евдохи - на рвоты тянет. На перегоне, сучка, замешивает"!
   - А у меня, как у тебя, Никола: открыл полы - и хрен голый!
   - Не верю, Васильич! Не сидел бы ты стойко на лавочке у конторы, кабы надёжи не было! Я же не на халяву, я на хвост к тебе не падаю. Делянку-то свою ты ещё не косил - отработаю!
   - Сказал - нету! Ты моё слово знаешь! - Кокорекин отвернулся от Шлыпы, как от надоедливой мухи.
   - Ладно, Васильич... - Колька с обидой щёлкнул окурок в кусты. - Придётся и тебе обратиться!
   - И обращусь - никуда не денешься. Выпить захочешь - прибежишь! - Усмехнулся Валентин.
   - К тебе не прибегу - голову на отрез даю!
   - Сколько ты её уже давал на отрез, да никто никак не отрежет.
   Шлыпа потерял всякий интерес к бывшему парторгу, пошуршал дальше галошами по песку.
   А Кокорекин с удовлетворением нащупал в нагрудном кармане кредит Бабаюшки. На месте!
  
   8.
  
   Перекусив картошкой с салом, Мария затолкала чугунок в тёплую ещё печь и закрыла её заслонкой. И шага от печи не сделала, как что-то резко и больно торкнулось под сердцем. Будто заноза там сидела. Но торкнулась так, что в глазах потемнело, и сразу же отпустило. Нет, сердце таким образом шалит не должно. Вдоль и поперек его в больнице исследовали. Врачиха сказала, что сердце у Марии такое - лет на тридцать лет ещё хватит. Однако и врачиха - не бог, ошибиться может.
   Сердце не болело, а как-то сжалось, скукожилось в груди, как от дурного предчувствия. А что дурное в её жизни может случиться? Забулдыга её вдруг коньки отбросит - и слезы не проронит. В печёнках он уже сидит. Худая весть о Володьке придёт? Так от этого зэка ни хороших, ни плохих вестей не дождёшься. А куда это Алала в такую рань подался? Похмеляться? А ежели нет? Что если он к стаду подался, чтобы Пеструшку увести и продать? Ну, уж если образина старая, лохматая это сделает - до конца дней запомнит свою ошибку. Каким образом? А сойдёт Мария из дому. К монашкам подастся. Ей, если честно, всё равно. Может, там, ближе к Богу, какой-то интерес к жизни у неё появится. Ещё в больнице она об этом думала. А Кокорекин пусть загибается - не жалко!
   Какие-то неясные предчувствия волновали её, не давали покоя. Иногда ненадолго отпускали и тут же снова душу гнесть принимались. Зачем? Почему? Этого никак не могла уяснить Мария. После маланки, после того, как она очнулась в больнице, это началось. Может, из-за этих непонятных предчувствий и пропал у неё в одночасье интерес к жизни и к людям. Ни общаться, ни говорить ни с кем не хочет. Разве что с Богом, если бы он на небесах был.
   Ишь, как зажали эти самые предчувствия - дышать трудно! Пожалуй, стоит выйти, свежим воздухом подышать. Может, отвлечёт что её: кошка ли, курица, и отпустит на душе. Волоча за собой короткую ногу сильнее обычного, Мария вышла из дома. И полной грудью, глубоко вздохнула утреннего воздуха. Не ядрёный он уже был, а всё же не успел напитаться духотой. Вроде легче стало Марии, но перед глазами какие-то разноцветные мурашки разлетались и ноги ослабели, не хотели держать её бараньего веса.
   Нехорошо это как-то. Такого не бывало раньше с ней, даже когда Алала пьяный до полусмерти избивал. От маланки это всё. От маланки. Страшно сказать, сколько тысяч вольт под ноги ударило! Если бы прямо в неё, врачиха сказала, один пепел от Марии остался бы.
   Села Мария на крыльцо, прислонилась щекой к столбу навеса. Смотрела на двор, к середине июня уже заросший дурнотравьем, как будто не узнавала его. Ей казалось, что этот запущенный из-за пьянок и лени мужа двор не родной ей, будто видела она его по телевизору в кинофильме или ещё в какой передаче, но никогда не ходила по нему, не рассаживала по-над стенками дома и хлева и под изгородью неприхотливые цветы - ноготки, ромашку, бархатцы да кое-где георгины. Будто по этому двору прежде хаживала другая, не знакомая ей женщина, к которой она сегодня зашла в гости да и вышла посидеть на расшатавшемся, рассохшемся крыльце.
   А она сама где жила до этого, ведь должна была где-то жить? Мария в недоумении покрутила маленькой, аккуратно прибранной головой. Никак маланка рассекла её пополам, на две разные части, которые теперь не могли соединиться. Ещё в больнице ощутила она это, после того, как пришла в сознание. Созерцала окружающий её реальный мир и не узнавала. А ведь три года назад лёживала в этой больнице и даже в той же, четвёртой палате оказалась. Но не узнавала. Такое впечатление, что попала сюда из другого времени и, может быть, даже с другой планеты.
   Мария, после того, как очнулась, даже носом обвела, чтобы обнюхать, как заблудившаяся сука, пространство - на столько чужим показался его запах. А свет? Обыкновенный сумеречный свет накануне рассвета показался ей чужеродным, не настоящим. У неё не возникло ощущения, что после удара молнии она умерла и оказалась где-то там - в раю или аду. Она понимала, что жива - дышит, слышит, видит, осязает. И всё равно это была не та жизнь, к которой она привыкла.
   Постепенно Мария свыклась с показавшейся ей новой реальной действительностью. А вот к соседкам по палате, к миловидной и заботливой врачихе, Елене Ивановне, кажется, к вечно заспанным медсёстрам привыкнуть не могла. Умом понимала, что свои они, суражские, что однажды они уже лечили её, ухаживали за ней, а сердцем не принимала. Нет, за три года они совсем не изменились - ни внешне, ни характерами, - а всё равно казались незнакомыми, чужими. Может быть, она, Мария, после удара маланки изменилась столь разительно или, того хуже, чья-то душа заселилась в её старое тело? В таком случае, где же её душа? У Бога?
   Чтобы не докучали ей странные предчувствия и ещё более странные ощущения, Мария решительно поднялась с крыльца. Но в глазах её застыла растерянность, ибо она знать не знала: зачем с крыльца поднялась, и что ей делать дальше? Сколько времени она стояла бы в растерянности на крыльце, если бы из-за угла избы не налетел порывом ветер, не рванул незакрытую дверь хлева, заскрежетав её ржавыми петлями.
   Встрепенулась Мария, побежала дверь притворять, чтобы подсвинок, не дай Бог, не выскочил на улицу. Кто его тогда ловить будет? Не она же, кульгоногая! Закрывая дверь на засов, взглянула мельком в сторону коровьего стойла. Прежняя тревога вернулась к ней: а ну как её Алала непутёвый направился в стадо, чтобы увести Пеструшку к молодухе из Новосёлок, с которой он сговорился, пока Мария бесчувственным чурбаном лежала. С него, идиота старого, станется!
   Только чего она понапрасну мужа хает?! Он-то, Валентин, видимо, жену из жизни уже вычеркнул, раз лежала, как парализованная. Корову содержать и совестливому мужику трудно, а куда уж ленивому Алале! Если бы не выкарабкалась Мария да не продал бы Пеструшку Валентин, сдохла бы корова от недогляда и голода. Но теперь-то Мария очуняла, сбросила странное оцепенение, сковавшее её. И, может, благодаря той же самой Пеструшке. Этим утром лежала Мария с закрытыми глазами без всякий дум-размышлений и вдруг среди мёртвой, будто на том свете, тишины услышали жалобное мычание коровы. Но голос Пеструшки, в отличие от всего прочего, она признала, а жалоба любимицы острым ножом полоснула по сердцу. Подхватилась Мария, побежала доить. Нет, ей никак нельзя, чтобы Пеструшку со двора свели!
   И после этой тревожной мысли будто к дополнительному источнику энергии Марию подключили - даже впавшие щёки зарделись. Круто развернувшись на длинной ноге, она шустро покульгала по тропинке среди лопухов и крапивы к калитке.
  
   На улице она недолго думала, в какую сторону ей направляться. Выходить на Куманёвку, от которой до берёзовой рощи, где пасут коров западной части Столпунов, ближе всего, Мария не хотела встречаться с односельчанками, которые гусынями друг за другом направляются в это время к магазинам за хлебом. Поэтому она пошла проулком, чтобы в обход, краем луга дойти до рощи. Крюк, в общем-то, небольшой, шагов триста.
   До края проулка надо было пройти каких-то четыре хаты, в которых жили в основном древние старухи, и Мария не рассчитывала кого-нибудь встретить. Но ошиблась. На лавочке у крайнего двора в плюшевой кацавейке, укутанной в большой платок до самых глаз, сидела баба Соня - почти девяностолетняя, своенравная старуха, жившая в одиночестве в маленькой, подслеповатой хатке, которая грозилась рассыпаться в любую минуту. Баба Соня имела шестерых детей, полсотни внуков и правнуков и могла не мыкать одинокую глубокую старость. Но всему виной было не то, что наследники её были непутями, как Володька у Марии, или сердцами чёрствые, а строптивость Соньки. Только в Столпунах жили её сын и младшая дочь. И Пётр был крепким хозяином и в меру пьющим, а уж Галинка - та вообще, как сыр в масле, каталась. Собственные магазины в Столпунах и в соседних Новосёлках имела и домину двухэтажную, кирпичную. Сколько раз Галинка хотела забрать мать, но та - ни в какую из своей развалюхи.
   - Никогда ни от кого не зависела и зависеть не буду! - вот и весь её ответ. Но от гостинцев, которые приносила Галинка, и от помощи внуков не отказывалась.
   Прошмыгнуть мимо старухи, которая дремала с закрытыми глазами, подставив сморщенное, как ствол старой груши, лицо солнцу, не удалось. Глуха и подслеповата была баба Соня, а интуицией почуяла, что кто-то приближается, - подняла голову.
   - Это ты, что ль, Мария? Оклемалась, бедовая?
   За всю жизнь баба Соня и словом не обидела Марию, несмотря на своенравный характер, была справедлива и, когда надо, добра, но и ей не захотела отвечать. Ничего не значили, в этом мире слова, кроме лжи, лести и прочих гадких понятий, и она решила от них отказаться. Пользовалась ими для размышлений - и ладно. От памяти Марию только смерть и может избавить. А коли нет? Коли всё человеческое исчезает - плоть, дух, а память остаётся? Ей ли знать?
   Ладно, дала себе обет молчания Мария, но совсем обижать старуху, которой жить осталось пять дней, негоже, стыдно. И Мария присела на лавочку рядом со старухой, сбросив худющие руки на острые колени, выпиравшие под платьем. Взглянула на бабу Соню какими-то жалостливыми глазами и вздрогнула, будто со смертью взглядами встретилась. На самом деле она видела старуху в тот день, когда маланка ударила. Ничего не изменилось в бабе Соне за это время ни в лучшую, ни в худшую сторону. Почему она так подумала, что той осталось жить пять дней? Почему не один, не десять? Она не могла ответить на этот вопрос, но была уверена: бабе Соне осталось жить пять дней. И Марии показалось, что она и в гробу старуху увидела - с восковым лицом и восковыми руками, сложенными на груди. И ещё плачущую Галинку увидела - так ясно, будто спала, хотя сидела с открытыми глазами.
   - Чего молчишь, бедовая? Ранее разговорливая была! - Старуха пристально посмотрела на Марию. - Неужто от маланки язык парализовало?
   Мария, отвернувшись, молчала. Ей было жаль бабу Соню, она была уверена, что старуха умрёт через пять дней, а значит, надо было сказать доброе слово напоследок. Но и слово такое не приходило на ум, да и лишнее оно в такой ситуации. Нехорошо это, когда Мария знает день смерти бабы Сони, а та - нет. Как она возьмёт и скажет: "Баба Соня, ты через пять дней умрёшь!"? Что о ней старуха подумает? Потревожило Марию Кокорекину маланкой - вот что подумает.
   И Мария от греха подальше поднялась. И неожиданно для себя самой подошла к бабе Соне, обняла её, прижав крепко к себе, будто попрощалась с родным человеком.
   Баба Соня долго провожала её изумлённым взглядом.
   - Поехала крыша у бабы от маланки! - прошептала вслед.
   И ещё один нелогичный поступок совершила Мария. Она-то к стаду направлялась, чтобы Валентин, не дай Бог, не увёл её Пеструшку, но не пошла в обход деревни краем луга к роще, а повернула направо, к косогору. Там, за косогором и ударила перед ней маланка. И чего её опять туда потянуло? Этого она объяснить не могла. Будто уже не имела воли принимать самостоятельные решения, а кто-то приказывал ей, руководил ею. Что если не подчиниться и пойти, как задумала?
   Но зачем к стаду-то идти? Не пошёл туда непутёвый Алала. Он в эту минуту к магазину направляется, чтобы пива купить. И даже не удивилась Мария: откуда она могла это знать? Просто видела, как Валентин, шаркая галошами, идёт тополиной аллеей в направлении магазина.
   А солнце уже выкатилось на косогор, из оранжевого шарика, как в кузнечном горниле, раскаляясь до белого. Когда-то на поле перед косогором знатную картошку выращивали, по триста центнеров с гектара брали. А теперь поле давно заброшено, в луг превратилось - ромашками, васильками, колокольчиками поросло. Красиво, конечно, но грустно. Вон - то тут, то там низенькие сосенки повыскакивали. Пройдёт лет двадцать, и сосновый бор здесь раскинется. Но этого Марии не увидеть, не доживёт она до лет бабы Сони. И здоровье не то, да и не к чему. Как говорится, не имеет смысла.
   Через это поле и шла Мария в тот злополучный день. Вот там, у трёх сосенок, выросших до роста человека и ударила маланка. Точно там, у трёх сосенок-подростков? Опять, не понимая - почему, но Мария была уверена в этом и уверенно подошла к прогалинке, поросшей густой травой. И вскрикнула от неожиданности: в центре треугольника на равном удалении от каждой из трёх сосенок - круглое пятнышко выгоревшей травы, будто кто-то поджёг её и тут же потушил. Но трава-то молодая, спелой зелени. Как она выгореть могла?! И ровно как, будто от шляпы фетровой отпечаток остался.
   Мария сделала короткий, осторожный шаг к выгоревшему кружку, будто боялась, что маланка ещё раз полыхнёт. Глупо! На небе ни облачка, и солнце жарить так начинает, будто старуху по ошибке в какие-то Каракумы занесло. Умом понимает Мария, что в такой погожий день о маланке и речи быть не может, а всё равно страшно. Но преодолела страх, прихрамывая, сделала ещё один шаг, второй, третий...
   И вдруг заметила, что в чёрном пепле посреди кружка что-то блестит, серебристо отражая солнечные лучи. Будто кто-то серебряную чайную ложку уронил. Мария опустилась перед выгоревшим пятном на колени, разгребла тонкий слой пепла. Господи! Серебряный крестик на серебряной цепочке, по краям оплавленный. Откуда он здесь?! Точно не Марии, потому как нательных крестов ни медных, ни латунных, ни серебряных она не носила. Не крещённая она к семидесяти годам. Родители её столпуновскими комсомольцами были, крещение за пережиток капитализма считали. И сама Мария в Бога не верила, и в комсомоле, и в партии состояла.
   Мария подхватила крестик, поднялась с колен, всё ещё недоумённо поглядывая на него. Потом, будто почувствовав чей-то посторонний взгляд, обернулась. Но ничего не увидела, кроме голубеющего неба до края Столпунов в сизой дымке растворяющегося в пространстве тумана.
   И, перекрестившись, прошептала, как конкретному собеседнику, стоявшему перед ней:
   - Это ты меня маланкой крестил? И крестик оставил!
   Расправив цепочку, она надела крестик на шею, спрятала его под ситцевую блузку и, сильнее обычного прихрамывая, стала спускаться с косогора.
  
   9.
  
   Кокорекин выложил принесённое из магазина на стол: палку вареной колбасы "Минская", которую любила Мария, две селёдины, граммов триста шоколадных конфет "Буревестник" - опять же для жены, две пачки "Явы" и выставил полуторалитровую бутылку пива
   "Толстяк". Гулять, так гулять! - решил он. Надо же как-то отпраздновать примечательный факт, что Мария поднялась на ноги и начала по хозяйству хлопотать. Вон и печь истопила, и обед поставила - запах тушёной картошечки по всей кухне гуляет, ноздри щекочет.
   Оно, когда Валентин Васильевич к магазину подходил, и не думал так разоряться - почти на две сотни. Думал он так: купит поллитровку пива на имеющуюся двадцатку, выпьет - и домой. Негоже жену одну оставлять в критическом, можно сказать, состоянии. Всё-таки столько лет вместе. По-разному бывало, но жили же. К Марии особых претензий у Кокорекина не было, хотя и с характером баба. А вот у неё к нему - хоть отбавляй!
   И будто споткнулся он от этой мысли у крыльца магазина. Всё-таки порядочная он сволочь, Валентин Васильевич Кокорекин, если подойти к себе по большому счёту! Жену из больницы привёз, можно сказать, в бессознательном состоянии, ослабевшую и несчастную, а в холодильнике - шаром покати. Потчевал три дня отваренной картошкой с салом и молоком. А вчера даже и хлеба и не было. Деньги-то, что у Марии были, он под матрасом в тёмной спаленке нашёл да и спустил за два дня полтысячи. Правда, ездил в район, в больницу проведывать Марию, купил ей три штуки апельсин и бутылку минеральной воды - и всё. Жена к нему даже не вышла - медсестрой передал. Вернулся в Столпуны - и дальше гудеть.
   Так вот, подумал Кокорекин о том, что дома даже на хлеб нету, а до пенсии ещё неделю куковать, и решил у Галины Василевской продуктов под запись набрать. Не отказала. Погуляют они теперь с Марией на славу! Может, отойдёт баба? Нехорошо как-то бок о бок жить - и ни слова друг другу. Может, и не болезнь это, а упрямство её? Всё-таки никакого безумства во взгляде её не замечал. Равнодушие - да, будто от жизни отстранилась, но с головой у жены всё в порядке.
   А где же она сама? Наверное, в свою тёмную спаленку забралась и лежит кротихой в тёмной норе. Ничего, сейчас он её ласково поднимет, к столу приведёт. Одни они на целом свете остались, надо друг за дружку держаться. А что было, то было. Он и повиниться не против - не заржавеет. Уж чему-чему, а виниться его райком научил. Сколько раз на ковре и у первого, и у второго, и у третьего бывал! Только поверит ли Мария в его искренность? Вряд ли. Что, не винился он перед ней наутро, дел натворивши? Сотни раз. И, как с гуся вода. Назавтра, а то и в тот же день всё по новому кругу. Перед собой Валентин Васильевич повинится и сам себе не поверит. Вот до какой жизни он докатился.
   Сегодня решил Кокорекин новую жизнь начать, за ум взяться и не верит этому до конца. Сегодня так, а завтра срежется. Допускает он такой поворот событий. Но завтра. А сегодня пообедают они с Марией - он пойдёт к Федьке-соседу косу отбивать. И с сенокосом затянул, и во двор войти стыдно: как и бичей, двор зарос-то.
   Прежде, чем в спаленку за женой идти, Кокорекин отрезал голову от селёдины, поймал за холку противно мяукающую серую Мурку и вместе с головой селёдки в сени выкинул - а то ещё заберётся наглющее животное на стол и продукты перепортит. Кошка в сенцах плотоядно заурчала, селёдочную голову терзая. Тоже живое существо и со своими капризами - надоело неделю на одном молоке с картошкой сидеть.
   Из-за кошки, что ли, но тревога, сидевшая в его душе на всём пути от магазина до дома, вроде как покинула его. На цыпочках, будто боялся разбудить жену, Валентин Васильевич прошёл в зал, а с его середины заглянул в спаленку. Темно, как в чулане, и дыхания человеческого не слышно. Странное дело! Кокорекин щёлкнул выключателем. И обнаружил, что кровать Марии аккуратно заправлена, а её самой нет.
   Где же черти носят жену?! Дом-то на замок не заперт, даже настежь двери в сенцы были. Значит, где-то во дворе или в хлеву, а он просто не заметил её. Телом-то не крупная - пигалица, за листом лопуха может спрятаться. Бодро засвистев мелодию хита Пугачёвой про миллион роз, он вышел на крыльцо.
   - Мария! - крикнул налево.
   - Мария! - крикнул направо.
   Но разве откликнется, если онемела? Пошёл искать. В хлеву, в сортире, в дровянике, на огороде. Не иголка в стогу. Не было её во дворе. Кокорекин за калитку выглянул. Что налево, что направо проулок пуст, как в чернобыльской деревне.
   Валентин Васильевич вернулся к крыльцу, сел, подперев подбородок роденовским мыслителем. И почувствовал, как начинает под кадык раздражение подкатываться. Хорошенькое дело! Он для неё старался, перед коммерсанткой Галькой унижался, а она из дома сошла. И главное - не заперла! Не жируют они с Марией, однако есть чем поживиться. Телевизор цветной, всего три года назад купленный, магнитофон. Книг ценных немало - целая библиотека. Любитель был Кокорекин почитать - всё-таки с образованием, сельский интеллигент, можно сказать. И Мария - не доярка. Хоть и начальных классов, но бывшая учительница. Не позже, как три дня назад в Столпунах двух цыганок видели, а она дом не запирает! Был бы ещё пёс - другое дело.
   Кокорекин в сердцах вытряхнул из пачки сигарету, прикурил. А чего он, собственно говоря, разъерепенился?! Как-никак, а Мария всё-таки больной человек, маланкой потревоженный. Должен он ситуацию понимать. По деревне её искать он, конечно, не побежит. А вот докурит, нервы успокоит и пойдёт с косой к Федьке. Нет, сначала перекусить надо, хоть и без Марии. Сосёт под ложечкой, будто три дня не евши.
  
   Насыпав в миску картошки из чугунка, порезав колбасу и селёдку, Кокорекин отвинтил пробку на пластиковой бутылке. Только не всё пиво выхлёстывать! - предупредил самого себя. Если, хотя бы и пива, полтора литра выжлуктит, то может такая пьянка начаться, что и через неделю не остановится. А Валентину Васильевичу, если честно сказать, надоела беспросветная пьяная жизнь. Да и жизнью её можно с натяжкой назвать. Разве для того человек родится, чтобы с юношеских лет до старости в дурацком состоянии находиться? Человек - это звучит гордо! Правильно пролетарский писатель писал.
   Кокорекин налил пива в гранёный стакан, завинтил крышку, чтобы не смущать себя. За стакан не успел ухватиться, как на крыльце, потом в сенцах послышались шаги. Мария вернулась или какого алкаша черти несут? Ловко, как Владик Третьяк шайбу, Валентин подхватил за горлышко бутылку "Толстяка" и молниеносно опустил её под стол.
   Скрипнула дверь, и вошла его жена Мария. Она совсем не походила на ту равнодушную и безучастную женщину, с которой он встречался утром. В её глазах появился блеск, а в движениях - живость. И это обнадёжило Валентина Васильевича. Он выскочил из-за стола, угодливо пододвинул табурет и стал усаживать на него жену.
   - Садись, Маша! Отобедаем по-человечески. Я и колбаски купил, какую ты любишь, и селёдочки. Сейчас картошечки тебе положу. Ты сиди, сиди, я обслужу по высшему разряду. Как в ресторане!
   Мария не сопротивлялась, села за стол, но на краешек табуретки, будто в чужих людях, и посмотрела на мужа так, как смотрят на недоразумение. Кокорекин на короткое мгновение встретился с взглядом жены, и холодок пробежал по его плечам, потому что теперь она присутствовала в жизни и, словно совершенно случайно, обнаружила в ней его, Валентина Кокорекина. Он ещё больше засуетился, полез в печь с ухватом и чуть не опрокинул чугунок с картошкой.
   Наконец, он поставил картошку перед женой, придвинул ближе к ней тарелки с колбасой и селёдкой.
   - Сейчас мы с тобой пивка выпьем! Хорошее пиво - "Толстяк". Ты, я знаю, любишь этой марки.
   Не взглянув на мужа, Мария подцепила вилкой кружок колбасы, начала сосредоточенно жевать. И её взгляд вновь стал уходить из этой реальности, устремляясь в страшную для Кокорекина даль. Валентин налил пива и придвинул стакан к ней.
   - Давай выпьем, Маша! За то.чтобы всё окончилось благополучно!
   Она будто и не слышала его. Продолжала жевать колбасу, глядя в окно, как в ночное небо.
   - Ну, как хочешь! А я выпью... - С трудом удерживая в себе раздражение, Кокорекин залпом выпил пиво. Со стуком ставя стакан на стол, Валентин Васильевич заметил слабую усмешку, промелькнувшую по краю губ жены. Или ему показалось?
   - Конечно, ты думаешь, что я в своём репертуаре. А я вот что скажу... Я теперь из представителей алкоголя, только пиво и буду пить. Честное слово! Не веришь?
   Мария, разгрызая селёдку крепкими для её возраста зубами, и краем уха не повела. Такое впечатление, что она обедала в полном одиночестве. И опять промелькнула её чуть заметная усмешка. Нет, при нормальном уме осталась она после удара маланки. Ещё в каком нормальном и ясном! А что не разговаривает с ним - знакомое дело. Такое уже бывало в их долгой супружеской жизни. Обидится на мужа, потом молчит три дня. Из-за этой её строптивости и бивал иногда жену Кокорекин. От природы он не зловредный, можно сказать, даже слишком добродушный. Но Мария своим дутьём, своим презрением, которое не заботится скрывать, кого хочешь из себя выведет. А тут - пьяный, психованный. Попадала под горячую руку, что и говорить.
   И теперь это презрение каждой клеточкой тела чувствовал Валентин Васильевич. Так посматривала Мария на него и ранее, но Кокорекину это как-то было до лампочки. Эка невидаль: баба с презрением смотрит на своего похмельного мужа. Но сегодня почему-то было обидно. Потому, наверное, что сегодня он наступил на горло собственной песне: не похмелился, залез в долги ради продуктов - всё ради неё, Марии. А она презирает...
   И всё же Валентин Васильевич до сей минуты не понимал, что же произошло с женой после удара молнии. С головой вроде все в порядке, хотя некоторые моменты в поведении Марии смущают Кокорекина. Опять же, не разговаривает. Но ведь не только с ним. Врачиха говорила, что и в больнице она ни звука не произнесла. Может, и вправду маланка речи лишила? Неприятная ситуация с немкой жизнь доживать, но не смертельная. И с немой можно общаться какими-нибудь знаками, тем более, что она слышит и понимает. Ты нечто другое...
   - Как же мы дальше будем жить, Маша?
   Она на секунду прищурила глаза, наморщился её открытый лоб - будто задумалась над чем-то. Но лишь на секунду. И вдруг поднялась из-за стола, не притронувшись ни к пиву, ни к картошке. Прошла, приковыливая, в зал, затем порулила в свою спаленку без окон.
   У Валентина Васильевича совершенно пропал аппетит. Выпив ещё стакан пива, он сорвал со стола пачку сигарет, зажигалку и вышел. Сел на крыльцо с сигаретой во рту, не прикуривая её, с тоской взглянул на солнце, выглядывающее из-за роскошной кроны дуба, что рос на улице перед двором Кокорекина, и вздохнул.
   Как жить дальше? - пригорюнился бывший парторг. Но в любом случае, жить-то надо! Проклятая маланка! Всё запутала, всё перевернула.
  
   10.
  
   Валентин Васильевич сам себе удивлялся: как он, уснув сразу после полудня, смог проспать до пяти вечера?! Даже основательно заложив за воротник, он среди бела дня столько не спал. Будто околдовал его кто. А ведь прилёг на диван с намерением одолеть два десятка страниц модного, по словам внучки Данилки, японского писателя Мураками. Толстенная такая книга почти под тысячу страниц - "Хроника заводной птицы". Ни за что не взялся бы за подобный опус Кокорекин (времени ему, что ли, некуда девать?), да ещё какого-то японца, если бы внучка кума Иринка, заканчивающая университет в Москве, не заявила:
   - Кто не читал Мураками, в наше время не может считаться образованным и культурным человеком!
   Так безапелляционно и заявила. На что её дед сердито махнул рукой.
   - А мне по хрену ваш Муракамни! Под старость лет голову забивать. Я лучше что-нибудь по телевизору посмотрю.
   А Кокорекину ни с того, ни с сего захотелось выстебнуться перед больно учёной Иринкой - внучкой Данилки.
   - Телевидение - это опиум для народа, Данилка! Одурманивают тебя новые хозяева жизни, а ты и рад! Дай-ка мне книгу, Иринка! Посмотрим, что этот японец стоит!
   Местами, конечно, интересно. Пытается Достоевского с Толстым, двух сразу, переплюнуть. Да только хренушки! Разврату тоже хватает, но Валентина этот факт в книгах никогда не смущал. Всё-таки он мужик, а не манерная барышня.
   В общем, улёгшись на диванчик сразу после полудня, он одолел около десятка страниц и уснул, не сняв очки, с книгой на груди, которая, видимо, когда он перевернулся на бок во сне, свалилась на пол. Ну и ладно. Иринка обещалась в середине августа в Столпуны заявиться - успеет Кокорекин дочитать. И подискутировать по поводу этого Мураками. Она явно думала, что поколение Валентина Васильевича в Столпунах щи лаптями хлебает. Только не он, окончивший в своё время партшколу, где тоже не слабо преподавали и диплом о высшем образовании вручали. Кокорекин ещё в советские времена "Сто лет одиночества" в один присест одолел. Только Маркес поинтереснее японца пишет, жизненно. Потому и одолел легче. И роман всё-таки вдвое короче этой самой птицы.
   Кокорекин вздохнул и закурил. Ну их, этих Маркесов с Мураками, будто ему больше думать не о чем. Столько много спал, а что снилось - никак вспомнить не может. Так быть не должно. Сон без видений в его семидесятилетнем возрасте - большая роскошь. Бывало, такое приснится, что в холодном поту и с дрожью в коленках просыпаешься. А тут ничего... Нет, нет, что-то смутное припоминается. Какой-то святой, сдвинутый валун, ночная рыбалка. Вот старый склеротик! Это ж утренний сон - донельзя странный для его атеистического образа мышления. А за дневных почти пять часов и одной картинки вспомнить не может. Такое в полном отрубоне редко бывает. Ну и хрен с ним! Тоже трагедию нашёл: сновидения не было! Не было и не было. Что, из-за этого смерть придёт?
   Сделав глубокую затяжку, Валентин Васильевич прислушался. Тихо. Только в соседнем дворе у Федьки пёс поскуливает. А Марии не слышно. Спит, наверное. Что её ещё делать? Незаметно ушмыгнуть из спаленки она не могла - по трезвому делу Кокорекин спал чутко. Но на зорьке ускользнула же, хоть и не вдрободан с вечера ложился!
   Вспомнив о жене, Валентин почувствовал, как подняло голову по центру груди раздражение, с которым с чёрным юмором заигрывала тоска, обещавшая через некоторое время стать безысходной и смертельной. Или Мария искусно придуряется и воспитывает его, на совесть давит или... Не было у них нормальной. душевной жизни, а теперь вовсе не будет. И зря он поклялся ничего, кроме пива, не пить. До лампочки это потревоженной Андреевне. Что у неё на уме? Вот бы в мозги таким потревоженным заглянуть! Такой бы дури, наверное, насмотрелся бы, похлеще, чем у Мураками.
   Пять часов днём проспал, теперь ночью жди в гости бессонницу - бабу противнее любой жены и любой тёщи. Время жизни безнадёжно утекает, а он его вдобавок просыпает. А если бы не спал, что полезное для общества, для будущего сделал бы? Главу гениального романа написал бы или картину, подобно Куинджи, изобразил бы?
   Такими талантами родители его не наградили. Скорее всего, Кокорекин за эти пять часов напился бы до чёртиков или провёл бы в праздных и пустых разговорах с мужиками. Но мог бы и двор покосить. Или пару соток картошки прополоть - загудела без Марии.
   И вдруг Валентин Васильевич ощутил давно забытый зуд энтузиазма. Ему захотелось что-нибудь сделать, что-нибудь такое, чтобы получить удовлетворение. Он резко, по-молодому вскочил с дивана и почувствовал резкую боль в пояснице, которая, правда, тут же отпустила. И всё-таки сигнал. Вот тебе и косовица, и прополка. Хреновый возраст, когда желания имеются, а возможностей нет. И всё равно двор выкосить надобно. Зарос, как у последнего бича. Но с этим проблем быть не должно - сам не сможет, Шлыпа за бутылку самогонки выкосит.
   Отставшие от Кокорекина раздражение и тоска, погнали его на крыльцо. Справив малую нужду под куст жасмина, он глянул на огород и увидел среди картофельных рядков согнутую спину жены. Мария размеренно работала тяпкой. Кем-кем, а лентяйкой Андреевна никогда не была. Слава Богу, хоть так оклемалась - всё меньше проблем Валентину Васильевичу.
   Он тоже живёт в этом доме, тоже картошку с молоком наминает. Надо и ему к чему-нибудь руки приложить. И первым делом косу к Федьке отнести.
  
   Федька Крючковский - высокий, поджарый, шестидесятилетний мужик, которому нынешней осенью выходить на пенсию. Всю жизнь он пас колхозных коров, а года три из-за больных ног работает сторожем на ферме. Федька сидел на скамейке, спиной облокотившись о перила крыльца, в мрачном настроении, какое бывает у русского пьяницы, когда перепало выпить, но недостаточно для того, чтобы песню запеть или жену поколотить.
   Увидев соседа, Крючковский встрепенулся, как старый воробей, заметивший просыпанную на дорогу горстку семечек. Не сам приход Кокорекина обнадёжил его, а коса в его руке. Если сосед пришёл к нему с заботой, значит, Федька может продолжить удачно начавшийся день. А он взял обнадёживающий старт: перед сдачей смены на ферме мужики с кормоцеха загнали мешок комбикорма за литр самогонки. Так что ровно полбутылки перепало и Крючковскому. Домой Фёдор вернулся бы абсолютным оптимистом. Если бы не ночное происшествие у Бабаюшки.
   Несмотря на возрождённую надежду, Крючковский не вскочил со скамейки пацаном, обрадовавшимся карамельке. Он не был таким беспросветным, потерявшим честь и достоинство алкашом, как Шлыпа или Раскоряка. Он знал себе цену, потому что никто в Столпунах не мог так искусно оттянуть косу, как это делал он, никто не мог сделать косовище, чтобы оно сливалось с косарём в единое целое, будто этот косарь вышел из утробы матери вместе с косой, как умел Федька.
   - Что, косу надо отклепать, Васильич? - вроде бы как равнодушно спросил сосед, деловито мусоля самокрутку.
   - Да надо бы... - Вздохнул Валентин и присел на скамеечку рядом с Крючковским.
   - Махорочки не желаешь? Ты же знаешь, что махорка у меня - высший сорт.
   - А, давай! - Махнул рукой Кокорекин. - Только и клочок газетки оторви!
   Валентин Васильевич не часто курил самосад, поэтому самокрутку мастерил неловко и долго. Сосед с лёгкой насмешкой терпеливо ждал. Наконец, Кокорекин прикурил от одной спички с Крючковским. И закашлялся. Табачок у Федьки, действительно, был ядрёным и продирал до кишок.
   - Ты же вроде собирался свою Пеструшку продавать? Зачем тебе коса? - спросил сосед.
   - За Пеструшку Марья горой встала.
   - Не понял... Она что, заговорила? - Федька пыхнул таким количеством дыма, что сизое облако накрыло обоих курильщиков, как грозовой тучей.
   - Заговорить - не заговорила, но, слава Богу, на ноги поднялась и сама по хозяйству корпалась. Теперь придётся свою делянку косить. Цена на сено ныне кусается. И двор зарос дурнотравьем до неприличия.
   - А я так думаю, Васильич. Продай ты, на хрен, Пеструшку. В твои годы косой махать! Мы вот три года назад от своей яловки избавились - и гора с плеч. Сколько нам с Мотей надо? Литр в день. Считай.... Даже если Пеструшку, а она у тебя не хреновая корова, продашь за двенадцать тысяч, то можешь три тонны молока купить. Считай, вам с Марией на десять лет хватит. И никакой мудотни. С сеном там, с прогонялками-встречалками, с чередой. Вот такая арифметика! - У Федьки был вид профессора математики, вдалбливающего сложное уравнение нерадивому студенту.
   - Я и спорить не стану, потому как ты кругом прав. - Но что я со своей упёртой дурой поделаю?
   - Да-а... Бабы - вообще животные непредсказуемые и загадочные. А ежели их ещё и маланкой ударить... - Крючковский пристально, как модель на подиуме, осмотрел Кокорекина. - Лады, Васильич. Косу мы приведём в божеский вид в течение получаса. Дело мастера боится! Только я при тебе что-то гонорара не вижу. Мог бы и принести стаканец. Или что серьёзнее намечается по окончанию, так сказать?
   - Это, Федя... - замялся Валентин Васильевич. - В данный момент я на полной мели. Сам понимаешь, в отсутствии хозяйки кутнул чуток. И в натуральном виде дома ни капли нет. У меня, как и у тебя, не постоит. Обещаю, что с пенсии литруху с тобой раздавим, о политике покалякаем.
   - У меня одна политика - чтобы последних колхозных бычков не утащили. Жаль, конечно, очень уж выпить хочется. Кабы не конфуз у Бабаюшки, у нас этого и разговору бы не было. Тебе коса спешно-то? - Прищурив глаз, Крячковский придирчиво осмотрел полотно косы. Работы немало!
   - Хотелось бы к завтрашнему утру.
   - Вот после обеда и займусь. А пока, не обессудь - потопаю к Евдохе. Ей тоже косу надо наладить. А натурпродукт у неё завсегда имеется! - Федька засунул косу Кокорекина под стреху. - А тот пошли разом, Васильич! Ты же знаешь, сосед твой не жмот!
   - Дав нет, Федя. Что-то хреновато себя чувствую. Пойду полежу!
   - Как знаешь! - Собирались к Евдохе, Крячковский застегнул ширинке на брюках. Что значит - не пьяный. В пьяном виде у него всегда это место настежь. Да ещё для весёлости кончин рубашки или майки может торчать, как кое-что.
   Валентин Васильевич и вправду чувствует себя неважно. Хотя бы потому, что совсем не хотелось выпить. А это первый признк какого-то заболевания. Скорее всего - душевного.
  
   11.
  
   После полудня стало совсем жарко. Градусов под тридцать разгулялось июньское солнце. В такое пекло картошку полоть - можно запросто солнечный удар получить. После маланки этого Марии только и не хватало! Потому и поспешила с огорода.
   Выпив на кухне молоко из крынки, она заглянула в старенький холодильник, рокочущий и дребезжащий, кК неисправный трактор. Взяла с тарелочки кусочек колбасы, пожевала. Время обеда, но есть не хотелось из-за жары, наверное. Чем дальше заняться - тоже проблема. Не мешало бы генеральную уборку в доме сделать, да устало уже. А почему бы ей не почитать, как в молодости? Ведь как она любила читать! Когда училась в педучилище, половину книг в районной библиотеке проглотила. Можно сказать, завсегдатаем тамошним была. А потом... Пошли дети, большое хозяйство на её плечах, огород не маленький. Мечтала, как бы до постели добраться. До книг ли в такой ситуации?!
   А теперь кто ей читать не даёт? Зрение ослабело? Отговорки всё! У неё для этого очки имеются. И Мария решительно, с энтузиазмом даже поковыляла в зал и книжным полкам. Немного там книг было - около сотни, но всё же...
   На диване, вольно раскинув руки, спал без задних ног Валентин. Алала беззаботная - что с него возьмёшь. Храп стоит на всю Ивановскую. Вот бы работал он с таким удовольствием, как храпел!
   Не заботясь о том, чтобы не разбудить мужа, Мария прошла к книжным полкам, начала шумно переставлять книги, сдувать с них пыль. Господи! Сколько леть их тряпка не касалась?! Такое впечатление, что книги из раскопок принесли. Мария уронила на пол толстый том Лескова, который хлопнул о доски, будто дверью ударили. А Алале - хоть бы хны, по-прежнему храпящие рулады выводит.
   А может, и взять ей Лескова? Любила она у него "Очарованного странника". С какой судьбиной человек - не позавидуешь! Почему? Может быть, и надо завидовать, потому как многое в жизни произошло. А у неё, Марии? Как замуж вышла, считай и не выезжала из Столбунов. Один раз в санатории побыла и то в местно, затишенском. Ещё где? В Москве пару раз - по случаю. В областном центре несколько раз, в основном, по учительским делам. И всё? Господи! Как прожила-то убого и, как оказалось, бес толку. Обидно сделалось Марии до слёз. Но не плакать же прямо здесь, в зале. Ещё Алала проснётся!
   Нет, она почитает что-нибудь лёгкое, красивое. К примеру, стихи Пушкина или Фета. Пожалуй, Фет даже ближе к её настроению. И Мария сдёрнула с полки тонкий томик стихов, но из зала не вышла. Подошла к шифоньеру, начала копаться в белье на полочках. Она искала купальный костюм, который оставила Галинка. Ну и что с того, если купальник слишком яркий и слишком открыты для её возраста. Зато точь-в-точь по её размеру. Галинка ведь не в крупнокостного довольно высокого отца пошла, а в неё, пигалицу.
   Мария нашла красно-синюю купальную пару, приложила лифчик к груди, крутнулась перед зеркалом. Красиво, но вызывающе. Если бы в её молодые годы кто-нибудь такой купальник надел, окружающие в обморок попадали бы. И она, вздохнув, положила купальник на место.
   Стояла, задумавшись, перед открытым шифоньером. А чего она, собственно, испугалась? И кого? Какой миниатюрной, изящной женщиной представала Галинка в этом пляжном одеянии! Любила дочь во время летних отпусков взять книгу, покрывало, надеть купальник и лечь под яблонями - двумя штрефелями и антоновкой на мягкую траву. Хочет - в тенёчке лежит, почитывает, хочет - на солнышко выдвигается, загорает. Такая благодать, говорила, что незачем и на юга ездить. Эх, Галинка, Галинка - золотое сердечко. За что с тобой судьба так жестоко?
   Марья погладила красно-синий купальник с нежностью, будто загорелое хрупкое плечо дочери. Как же хочется ей, семидесятилетней старухе, надеть этот купальник и с книгой завалиться под яблони, как дочь когда-то! А если хочет, то почему не может позволить себе этого? Лужайки между яблонями со стороны улицы не видно. С одной стороны соседская банька и кусты смородины защищают, а с другой - заброшенная усадьба бабки Кати, три года назад умерший. Бабкин огород зарос дурнотравьем выше человеческого роста. Единственно, откуда смогут увидеть её люди - со стороны луга, по которому редко кто ходит в такое время. Да и малинник на заднике огорода у Марии.
   Опять она вздохнула обречённо. И вдруг, пугливо оглянувшись, как квартирная воровка, выхватил купальник из шифоньера. С купальником, книгой и покрывалом по стёжке вдоль картофельных рядков пришла Мария к яблоням. Переодеваться в полный рост она не рискнула. Всё делала, стоя на коленях, часто оглядываясь на избу - не вышел бы Валентин. Ей до фени его изумление и другие страсти. А вот за дурочку примет. Ну и пусть, пусть все в Столбунах считает её дурочкой. Зато не будут приставать со своими глупыми вопросами и пустыми разговорами.
   Было жарко, даже, можно сказать, слишком жарко, хотя солнце уже начало спускаться с небесной горки к линии горизонта на западе. Но под кронами старых яблонь было тенисто и довольно уютно. Иногда сюда заглядывал незлобивый бродячий ветерок, приятно лаская обнажённое тело. Какая же это благодать! Сколько удовольствий лишает себя человек из-за каких-то дурацких условностей! А ведь насколько радостней было бы жить, как детям, изумляясь миру и жизни, не обращая внимания на чьи-то глупые пересуды. Чем дальше человек удаляется от матушки-природы, тем тоскливее ему живётся - об этом подумала Мария, критически разглядывая себя в дочкином наряде. Не вчера сорванная груша и не позавчера. Обрюзгла кожа, приобрела какой-то серый, землистый цвет. Ничего и никого не щадит время. И всё же какое-никакое, а это её тело, которое верой и правдой служило ей семьдесят лет. И она не вправе осуждать её, Марию Кокорекину.
   Мария даже не открыла стихи Фета, которые любила с юности, которые часто читала на уроках детям. Пока шла по огороду, пока расстилала подстилку и раздевалась, утратилась что-то радостное в её настроении. Нет ничего безжалостнее на свете, чем время. Никого и ничего оно не щадит. И ей, семидесятилетней старухе, не испытать тех возвышенных чувств, которые обуревали её в юности. Как там французы говорят? Се ля ви...
   Андреевна обречённо вздохнула и перевернулась на живот. С иронией укорила себя: "Вставай, старая дура! Ковыляй домой, переодевайся в привычные для твоего возраста одежды и на скрипучей кровати в тёмной спаленке перебирай в памяти свою сидячую жизнь".
   Может быть, она поступила бы именно так, но ласковый залётный ветерок уютной и ласковой прохладой коснулся её тела, и ей почудилось, что за одно мгновение она помолодела. Это мимолётное прикосновение ветерка подарило ей приятное ощущение, давно забытое, но испытанное ею - она была уверена в этом.
   Закрыв глаза, положив голову на руки, Мария попыталась вспомнить, когда и при каких обстоятельствах она испытывала подобное? И память услужливо подсунула ей картинку из далёкой юности. Стоял нежаркий уютный август, его середина. Семнадцатилетняя Маша успешно сдала экзамены в педучилище и на крыльях прилетела в Столпуны, где её ждал Сеня - тоже студент, отдыхающий на каникулах. Вечером, накануне дня, когда она уезжала поступать, красавец Сеня танцевал только с ней и, провожая домой, поцеловал. Это был первый поцелуй в жизни Марии. Медленно тянулись две недели в городе, и, хотя девушка с головой погрузилась в экзаменационную горячку, время от времени вспоминала о первом поцелуе, и сладкая нега расплескалась по молодому телу.
   И часу не прошло, как она вернулась в Столпуны, а Семён был уже у её дома. В спаленку Марии прибежала младшая, ныне покойная сестра Надя.
   - Машка! Там тебя Сеня Кудрявый вызывает! - Вид у Надюшки был такой, будто к их крыльцу явился заморский принц.
   Как же в тот день ёкнуло сердечко Марии! Ни до того дня, не после не испытывала она такого волнения - казалось вот-вот разорвётся её влюблённое сердце на мелкие кусочки.
   В тот день они с Семёном пошли не на озеро, где бывало много народу, а за три километра от деревни - к реке. Она тоже была в купальнике. Не в таком эффектном, как этот, Галинкин, но по тем, послевоенным временам вполне модным. У реки Сеня откровенно любовался её миниатюрной и стройной фигурой. И она таяла в тот день от счастья - такого красавца, как Кудреватый, надо было ещё поискать. И сейчас удивляется, как могла тогда устоять перед настойчивыми ласками Семёна. В те времена воспитывали строго, не то что ныне.
   Сладкая нега прокатилась по состарившемуся телу Марии, и она томно, как молодая, потянулась.
   "Разнежилась, старая корова! - упрекнула она себя. - Снимай этот позор и топай далее. Теперь тебе сидеть, как клуше, на своём насесте и не мечтать о молодых петушках!"
   Она собралась подняться, переодеться в свою традиционную, старушечью одежду, но слышала приближающиеся шаги и испуганно оглянулась.
   К ней подходил Валентин. И чем больше он приближался, тем шире становились его и без того лупатые глаза. Червячок стыда зашевелился под сердцем Марии. Она едва не вскочила, чтобы схватить юбку и прикрыть, но не только сдержала этот порыв, а ещё и скептически усмехнулась.
   "Что, старый пень, ошарашен? Так тебе и надо!"
   Кокорекин и на самом деле был ошарашен одеянием жены. Подобное она не решилась бы надеть на себя и тридцать лет назад, не то что сейчас. Как же дисгармонировал Галкин купальник с обрюзгшим, землистого цвета телом Марии! Господи, что же делает с людьми безжалостное время! Ну зачем эта старая вешалка оголилась да ещё напялила на себя молодёжный купальник?! Точно, от маланки крыша поехала! Разве человек в нормальном уме будет добровольно превращать себя в огородное пугало?
   Когда муж приблизился к ней вплотную, Андреевна сделала вид, что не заметила и не слышала его - уткнулась лицом в ладони, будто спала. Но Валентин Васильевич видел-то, что жена к нему оборачивалась, и стоял над ней в недоумении и растерянности.
   - Маша, что это?.. Зачем это?.. - промямлил он.
   Она даже сама по себе не могла ответить - зачем. Ударила какая-то блажь в голову. Может быть, на самом деле, у неё не в порядке с этой самой головой после удара маланкой. Но почему так повелось у людей, что стоит поступить как-то нестандартно, неожиданно, по велению сердца, так сразу же: крыша поехала! Ну захотелось старой бабе хоть на полчаса исчезнуть из неприглядной реальной действительности, полёживать под яблоней в модном купальнике, почувствовать себя на мгновение молодой и счастливой, и что с того? Так нет же, не смей! Вкушай и дальше дерьмо, в котором живёшь!
   И всё же Мария с грустью подумала о том, что она не права. Кесарю - кесарево, время собирать камни и время разбрасывать их. Никого не обманула она своим странным и глупым поступком, кроме себя. И всё же показывать себя смущённым перед этим потерявшим совесть Алалой она не станет.
   И Мария села на подстилкой, обхватив голые, колкие колени руками и прямо посмотрела в удивлённые глаза мужа. В её откровенном взгляде Кокорекин не мог не прочитать презрения.
   "Нет, не поехала у моей Андреевны крыша! - с горькой иронией подумал он. - Это она надо мной издеваешься!"
   И тут он заметил на тонкой, морщинистой шее жены, серебряную цепочку, на которой висел небольшой оплавленный крестик. Странное дело! Откуда он у неё? Никогда жена парторга нательныз крестов не носила и Богу не молилась.
   Откуда это у тебя? - спросил Валентин Васильевич, притронувшись к крестику, будто не помнил о том, что у жены отрезало речь. Притронулся к крестику, будто к угольку из костра, его пальцы ожгло.
   Мария сама с удивлением посмотрела на крестик, запамятовав, как он оказался у неё на груди? Но это была лишь мгновенная растерянность. Тут же она брезгливо подёрнула острыми плечами и отстранилась от Кокорекина. С равнодушным вызовом развязала бантик на лифчике купальника, не смущаясь пристального взгляда мужа, через голову натянула на себя блузку. Затем сменила элегантные трусы на грубоватые старушечьи рейтузы, влезла в широкую юбку.
   Подхватив купальник, книгу и постилку с травы, она, даже не взглянув на Кокорекина пошла по тропинке вдоль картофельных рядов в направлении дома.
   Валентин Васильевич с тоской смотрел ей вслед. Что происходит с бабой? Проклятая маланка!
  
   12.
  
   К шести часам вечера спала жара, и по всему было видно, что июньский отлютовал. С севера-запада, со стороны Балтийского моря потянулись пока ещё крохотные и белые, как овечки-ярки облака, но кучевые, которые к утру могли налиться дождевой силой.
   "Ну и слава Богу! - подумал Кокорекин вышагивал c двумя удочками на плече и полиэтиленовым ведёрком в руке по пустынной Куманёвке. - Обрыдло эо пекло и людям, и зверю, и травам! В самый раз будет дождь, когда озимые в колос пойдут".
   Валентин Васильевич сегодня был вполне доволен собой, как будто сделал острый и критичный доклад на парткоме. Увы, теперь у них в Столбунах никаких парткомов нет. Хотя... Бегают по деревне двое пришлёпнутых пыльным мешком агитаторов-жириновцев. Полгода назад он от тоски и пьяному делу даже Кокорекин их агитации поддался, написал заявление о вступлении в ЛДПР. А наутро опомнился, побежал к этим агитаторам, супругам Кочерыгиным и аннулировал заявление. Мало ему насмешек деревенских - чуть ещё на одну не нарвался. И чтобы не было больше соблазна в какую-то новую партию вступить, как в кучу дерьма, поехал в райцентр и прикасался к зюгановцам. Конечно, и новая компартия - это дерьмо, но хоть название тёплое сердцу. Нет, ничего не вернуть назад в России. И партию профукали оборотни, и страну.
   Кокорекин с тоской оглянулся, будто кто-то мог преследовать его. Нет, он вышагивал по улице, как пионер с удочками в гордом одиночестве. Не стоит ему хотя бы сегодня думать о политике, от которой всегда портится настроение хуже, чем от похмелья. Сегодня впервые, может быть, за целый год Валентин имел права быть довольным собой. Во-первых, потому что, несмотря на испепеляющую жару и далеко немолодые годы, забрал у Федьки, у которого не вышло выпить ещё, косу и устроил сражение с лопухами, крапивой, хвощом, полынью, сныткой и прочей гадостью, разросшейся в его дворе. Правда, чуть косу не сломал, но одолел королевство дурнотравья, к тому же, не поленился сгрести скошенное. Копна получилась, пожалуй, на целую машину. А вторая причина удовлетворения собственной личности - он сегодня не напился и не думал делать этого. Даже пиво не допил, оставил с пол-литра Марии. Может, надоест кочевряжиться - и выпьет. Из жены пьяница была никакая, но пиво любила, ещё с "жигулёвских" времён.
   Чтобы никто не забрёл в его двор и не сманил на выпивку, решил Валентин Васильевич, как только солнце на закат повернуло, на пруд двинуть. Может быть, и не нарыбачит ничего, но хоть посидит на природе, душой отдохнёт. А то из-за этих пьянок и про грибы, и про рыбалку забыл. В лесу он с прошлого года не был, хотя он рядом с деревней - в полукилометре, а рыбачил в этом году всего один раз. И то кум Данилка уговорил. Честно сказать, не уговаривал. Литруху самогона показал и побежал с ним бывший парторг на реку, как телёнок за выменем. До чего ж ты духом обнищал, Кокорекин! Ну ладно, рухнули все твои идеалы в жизни, и сама жизнь не задалась. Но ты же человек, а не свинья какая-нибудь!
   Именно человеком ощущал сегодня себя Валентин Васильевич. Стойким оловянным солдатиком Ганса Христиана Андерсена. Сколько раз за сегодняшний день из-за фортелей жены возникало у него желание упиться в дупель, а выстоял. Будто как принцип в нём какой-то возник. Как же! Человек - это звучит гордо. А кто его жертву оценит, кроме себя самого? По всему видно, даже жене он стал до перегоревшей лампочки после того, как её маланка шандарахнула. Откинь копытки муженёк, с которым она почти полвека прожила - и слезы не проронит.
   Что тут говорить - сам виноват! - подумал Кокорекин, сворачивая к пруду. Вот он, раскинулся в лощине вытянутым блюдцем. Сколько лет ему? Говорят, что местный помещик Есимонтовский его ещё до революции сделал, дамбой перегородив маленькую речку без названия. Наверное, название речки было, потому что русский человек всё вокруг себя именем нарекал, да позабыли. Всё на свете скоро позабудут, даже свои имена. Пьют до беспамятства, жизнь свою ни во что не ставят.
   А он, Кокорекин, что? Разве не Иван без родства Прадеда и прабабку своих лишь по именам знает. А как жили они, что за душой было? Не ответить он на эти вопросы, потому как не интересовался. А уж их родителей и по именам не знает. Как глубоко идёт род Кокорекиных, откуда его корни ведут, откуда фамилия такая? Не скажет Валентин Васильевич. Говорил местный краевед, что фамилия у него казацкая. И всё? Мог бы покопаться, узнать, вместо того, чтобы водку без меры глушить. Глядишь, и установил бы родословную.
   Кокорекин вздохнул и начал подниматься на дамбу. Вот и пруд открылся - тихий и уютный, от бесхозяйственности камышом по берегам заросший. Но и вётлами. Какие старые и красивые две ветлы стояли в месте, где он любил рыбачить. Сколько раз после того, как окончил школу, бывал он рыбалке? А не более десяти раз - пальцев рук хватит, не надо к ногам перебираться. Что, времени не было? Да нет, свободные минуты на пьянки переводил. Ведь природа, вот она, никуда не делась, вот она - перед ним. А он, как крот, всю жизнь прожил. Ажно страшно.
   Поднявшись на дамбу, двинул Валентин Васильевич к вётлам, к валуну, что во сне приснился. Надо же такому привидеться. Этот гранитный валун тонны три, наверное, весит, и лежит себе у берега, сколько Кокорекин себя помнит, а может, несколько тысяч лет. И давно он именно в этом месте не бывал, лет пять, наверное. И то, как он помнит, не на рыбалке. Выпивали здесь с какими-то коммерсантами, гадили. Полиэтиленовые пакеты да бутылки из-под пива разбрасывая. Эх, Кокорекин, Кокорекин.
   Подошёл Валентин Васильевич к месту, любимому с юности, на метр. Кто мог сделать такое с гранитной глыбой? И главное, что так сдвинут, что и не скажешь, судя по земле. Трава вокруг не тронутая. Будто сам переместился, будто ноги у него под землёй. Может, запамятовал что Кокорекин? Да нет же, не дурак же он? И во времена детства и юности его лежал валун на шаг левее. Нехорошо это. будто сон в руку. Кокорекин в тоске неумело перекрестился и поглядел на небо. Ничего на нём, ни одного знака. Голубое, и только облака плывут. Надо в Лежнёвку в церковь сходить. От него не убудет. С чем чёрт не шутит? Не приснится такой сон ни с того, ни с сего.
   Кокорекин опять вздохнул и начал разматывать удочки. А вокруг пруда, как ни странно - никого, ни одной живой души. Но ведь жарко, должны быть ребятишки купаться. И рыбаков здесь вечерами много бывало. Тако впечатление, что апокалипсис по земле прошёлся, а из живых он, Валентин Васильевич только и остался.
  
   Проснулась Марья Андреевна очумелая. Темно вокруг неё, как в гробу. Подумала бы, что умерла, да где-то далеко-далеко трактор рокочет, а под стеной вроде как копошится кто-то, вроде как куры. Ну, конечно же! Прилегла она в своей спаленке в прошлой, невесёлой жизни поразмышлять и сразу же уснула, будто не выспавшись. А ведь она столько в последнее время спала, хоть в пожарники иди.
   Какой же спёртый воздух в спальне без окон! Как же она раньше не замечала?! Прямо дышать нечем, грудь давит, будто на неё валун нагрузился. Сердце, что ли, шалит после маланки? Испугалась Марья, спустила ноги с кровати, усмехнулась про себя. Надоела ей никчемная её жизнь, смерти у Бога просила, а умереть боится. Если бы она знала, что Там, за гранью жизни, может быть, и не боялась бы. А вдруг ничего? Жизнь, как мгновение, пролетела. Была Марья Кокорекина и вдруг - нету. Зачем? Почему? Жила, не жила? Кто ей ответит на эти вопросы?
   А сердце давит, будто остановиться хочет. Может, и пусть бы? Зачем его уговаривать? Лечь бы на кровать и закрыть глаза. И через минуту-две всё кончилось бы? Но почему не хочется, почему страшно? А вдруг ничего Там нет? Вдруг тут ещё что-нибудь произойдёт? Сын вернётся. Внуки надумают приехать. Туда-то она всегда успеет.
   Вышла Андреевна в зал, нашла нитроглицерин, что врачиха из Суража посоветовала ей принимать. Бросила под язык, почувствовала его острый мятный вкус. Ну, ладно, будет она жить. Но для кого? Зачем? А хотя бы для себя. Жить для того, чтобы жить. Но это же так неинтересно. Человек и родится для того, чтобы о ком-то заботиться - детей растить, мужу угождать, хлеб насущный добывать. Так, в хлопотах и жизнь проходит. У всех так, и у неё тоже. Почему у неё иначе должно быть?
   Сердце отпустило, и Мария облегчённо вздохнула, почувствовала на груди какой-то металлический предмет, который холодил кожу. Запустила руку под кофту, вытащила серебряный оплавленный крестик. Господи! Забыла она о нём совсем. Как он среди поля оказался? Именно в том месте, где маланка ударила. Может быть, потерял кто-то, а маланка нашла? И надо такому случиться, что и Мария там шла. Случайно ли всё это или божье предзнаменование?
   Кокорекина не хотела размышлять над этим. Устала и желала воды испить, потому что пересохло у неё всё внутри, будто не пила суток трое. Шла к ведру с водой в коридоре, но пот дороге наткнулась взглядом на стол. А там пиво "Арсенальное" стоит, треть бутылки, будто для неё оставленное. Это Алала ненавистный оставил. Почему ненавистный? Ни много, ни мало, сорок шесть лет с ним прожила. Не сладко, конечно, ей пришлось. А кому сладко из баб русских? То-то и оно. Раз, два - и обчёлся счастливых судеб. Но не только ж дурное, было и хорошее. Если хорошенько вспомнить, может, и наберётся хотя бы десяток случаев. Или поболее, всё-таки жизнь длинную прожила. Надо как-то лечь, перебрать всё в памяти и пересчитать, будто ревизию сделать.
   А сейчас что-то не хотелось вспоминать. Она взяла со стола пиво, посмотрела на него пристально. Не хотелось пиво пить, Алале трафить, но сильно уж заманчиво. А пошёл он к этакой матери! И Мария жадно, в один присест выпила его. Хорошо-то как! Через минуту и на душе легче сделалось, и слабый туман по голове заслоился.
   "Пойду, на крыльце посижу, если нечего другого делать, - подумала Андреевна. - Как-никак старуха я, полагается мне на крыльцах да лавках сидеть".
   Оправив юбку, она села на крыльцо. Во дворе пусто, будто мор прошёлся - ни кошки, ни кур, ни даже воробьёв. Тишина почти абсолютная, только далеко, на горе, по которой проходила трасса на Сураж, гудели машины - с натугой брали крутой подъём. Мария переложила руку на руку. Заняться бы чем. Не привыкла она в своей жизни вот так праздно сидеть. Всё колготилась. А кому и зачем? Алалу, как на убой, откармливать? Картошку дополоть бы надо, да не хочется чего-то. Раком на жаре стоять? Лучше она рано утром на огород выйдет, по холодку работа спорнее пойдёт.
   А где же Алала её непутёвый? Где-нибудь водку хлещет? Да нет, на пруду он. Сидит с двумя удочками перед неподвижными поплавками и зевает до хруста в скулах. И не помышляет даже куда-то пойти, что-то найти из спиртного. А откуда она всё это знает? Да так, будто сериал смотрит. Закрыла глаза - и вот он, как живой, Валентин на пруду. Господи, откуда это? Раньше она таких фильмов не видела. И про бабку Соньку тоже. Откуда ей известно, что она через пять дней умрёт? А уверена, как в том, что завтра на востоке солнце взойдёт. И ещё известно ей, что скоро младшая дочь Марии Столпуновой умрёт, неудачные у неё роды будут. Вот горе-то будет Машке. Сходить, что ли, к ней, предупредить? И что скажет ей Столбунова? Окончательно съехала Андреевна с глузду из-за маланки. Нет, видит она всё это не для людей, а просто так. А может и не видит, может, ей видится блажь всякая, которой она себе голову забивает.
   И, чтобы не докучали ей подобные видения, поднялась с крыльца. И что дальше? А пойдёт она на пруд к Алале рыбачить. Ведь давно-давно, в детстве, как она рыбачила! Могла всем пацанам фору дать. Батька, светлая ему память, пацаном в юбке её называл. А чего, шустра была. И за яблоками по чужим садам лазила, и другие шкоды устраивала. Но после педучилища притихла. Нельзя было учительнице куролесить. Как же, учительница - и с удочкой на пруду! Засмеяли бы столбуновцы. А сейчас можно, потому как она пенсионерка, маланкой шарахнутая. Значит, дурочка, которую только пожалеть можно.
   Посидит она рядом с Валентином у воды. Там прохладно, видимо, хорошо. А удочку у него возьмёт. Что ему? Что на двух не клюёт, что на одной. Известный рыбак! Наверное сидит сейчас и думает, куда пойти и с кем напиться, чтобы бурболки пошли. Одно занятие у человека и осталось. Как опостылели Марье Андреевне его пьянки! Просто в печёнках сидят!
   Мария покульгала со двора, продолжая размышлять по пути на пруд.
   "А что делать? Одной мыкать за девять лет до смерти? Стоп. Откуда ей это знать? Откуда ей вдруг известно, что мыкать ей на этом свете ещё девять лет. Ничего не понимает Марья, но знает всё. Даже остановилась в удивлении. И вдруг увидела скромную такую могилу с крестом и табличкой на ней. Железный скромный крест и латунная табличка. И что-то на ней написано. Закрыла Андреевна глаза, чтобы прочитать написанное. Ага, вот оно, чётко выведено:
  
   Кокорекина Мария Андреевна
   20.03.1936 - 17.11.2015
  
   Выходит, что умрёт она 17 ноября 2015 года. Как долго ещё! Ещё целых девять лет на белом свете мыкаться. А почему долго? Всего-то девять лет осталось, не заметит, как пролетят. Глаза открыл-закрыл. Один миг всего.
   Открыла Мария глаза, дальше пошла. И видение могилы не исчезает. Она, её могила, рядом с другой - получше и ухоженнее. На другой могиле настоящий памятник стоит, хоть и скромный, но мраморный. И фотографии на нём Кокорекина - её любимая, в косоворотке. После выступления колхозного хора, в котором и Валентин участвовал, его корреспондент из районной газеты снял. Лет тридцать назад это было. На этой фотографии Валентин на Серёжу Есенина похож - такой добрый, милый.
   На памятнике было написано: "От любимой жены". И ещё - чёрным и печальным шрифтом:
  
   Кокорекин Валентин Васильевич
   13.05.1936 - 2.10.2008
  
   Господи! Валентину всего-то два года осталось. И похоронит его Марья, и памятник поставит. Никуда она не денется: и жить с ним будет, и памятник поставит. Ей-то некому будет установить. Так Бог решил, а ей куда сопротивляться?
   Чуть не заплакала Андреевна, так обидно ей стало. Ничего ей не изменить в этой жизни, и от Алалы не уйти, ни в монастырь уйти, ни куда ещё. Где и кому она нужна, старуха хромая?! И детей нет, чтобы к кому-то из них уехать, голову приклонить. А Володька? Может же, она и про него что-нибудь узнать. Сильно напряглась Марья, чтобы образ сына увидеть. Но ничего. Одно чёрное пятно. Вздохнула тяжело и начала спускаться с дамбы.
  
   13.
  
   Будто холодок спиной почувствовал Валентин Васильевич. Он даже вздрогнул и недоумённо взглянул на воду. Ничего вокруг. Стоит пруд, будто чистое зеркало, и два красных поплавка застынет, будто к воде приклеились. И лёгкого ветерка нет. И клёва нет. Может бросить всё к чертям собачьим и пойти напиться? Неужели Евдоху не уговорит. Лет десять лет назад, после смерти её мужа-алкаша и на более серьёзное дело уговорил. Хороша была тогда сорокапятилетняя Евдоха! Сейчас тоже старуха.
   Всё равно неловко чувствовал себя Кокорекин, будто кто-то сверлил сверлом под лопатками. И ещё дыхание, вроде как чьё-то дыхание. Уж не старик ли из сна пришёл? Мелкие мурашки пробежались по телу Валентина Васильевича. А что он боится?! В семьдесят лет чего-то бояться? Что мало пожил? И Кокорекин резко обернулся.
   Ба! Мария стоит за его спиной и усмехается иронически. Такой усмешки он раньше у неё не видел. Слишком мудрая. Будто знала всё о нём, и ибо всем на белом свете. Никакая она не полоумная, есть и молния шандарахнуло. Придуряется. И речь у неё есть, и всё остальное, что человеку полагается. Только странная какая-то. Ну и хрен с ней, пусть выкаблучивается. Чем бы дитя не тешилось...
   Валентин Васильевич отвернулся и впёр холодный взгляд в поплавки. Пусть стоит сзади, а он рыбалить будет. И чего припёрлась на пруд? Дома работы нету? Вон зарастает огород, куста картошки среди сорняка не найдёшь. Тяжело вздохнул Кокорекин. Не может он свою жену понять после того, как она из больницы вернулась. Будто поднял с земли предмет и не может понять - что это такое. Неуютно, скользко как-то на душе. И красиво, и аппетитно, а съесть нельзя.
   Вроде как клевать начинает, поплавок шевельнулся. И Валентин Васильевич схватился за правое удилище.
   А Андреевич в это время с грустью смотрела в широкую спину мужа. Уж он-то пожил в своё удовольствие! И водки выпил цистерну и баб познал - не вспомнишь, верно, всех. А все равно. А всё равно через два года с небольшим уйдёт Кокорекин и будет она одна куковать на этом свете ещё семь лет. Будет, как баба Соня, в разваливающейся хате жить. Только у бабки - и дети, и внуки. А она одна. Нету в живых Володьки, не чувствует его она. А внуки? Внуки - отрезанные ломти. Нужно унять свою гордость, бабка, написать им. Может, и ответят. И ещё... Нужно собрать деньги и купить мобильный телефон. Тогда четь не каждый день разговаривай. Всё, хватит с неё. Ежели Алала и дальше свою пенсию пропивать будет - пусть сидит голодный. Она на телефон собирать будет. Тысяча рублей - разве это деньги по нынешним временам? За два месяца соберёт.
   И зачем ей телефон, если и номеров внуков своих? Напишет и вышлют они номера. Адрес-то имеется. А пока высылать будут, она телефон купит.
   Пока думала всё это Мария, Кокорекин карасика вытащил с ладошку. Дрожащими руками подхватил четырёхлитровое ведёрко, набрал воды, бросил в него свой улов. С почином тебя! - по доброму улыбнулась Андреевна.
   Подошла к мужу, села рядом, отобрала левую удочку, пересадила червя. Кто же так червя насаживает, рыбак? Кусочек на кончик крючка, будто катышку хлеба. Зачем их жалеть, червей, вон их сколько! Надо, чтобы червяк вертелся на крючке живой, чтобы у рыбы иималого сомнения не было.
   Андреевна не новичок в этом деле. Когда-то в детстве и юности она часто бегала на пруд с отцом или младшим братом, которые уже умерли. И Алалу тут встречала, только тогда он её интересовал, лупоглазый увалень. Они поздно женились, когда Марии уже почти двадцать пять лет было. Чей-то день рождения в школе праздновали. Мария тогда вина и пива выпила, пьяная и не слегка была. Увёл тогда Валентин её в колхозные стога. А назавтра... Назавтра они вместе жить стали, учительница и колхозный комсорг. А через три месяца, когда Галинкой забеременела, расписались.
   Лихо, как опытный рыбак, забросила Андреевна удочку. Кокорекин лишь удивлённо взглянул на неё. Раньше они вместе, не считая детских лет, вместе не рыбачили. Сорок шесть лет вместе прожили, а когда куда-то выходили - по пальцам сосчитать можно было. Стеснялся Валентин Васильевич хромоты своей жены. Это понимала и Мария Андреевна, потому и сидела дома, не навязывалась мужу.
   Уже через минуту у Марии клюнула, и она вытянула карася. И тут же ещё одного. Кокорекин с удивлением смотрел на всё это дело. "Новичкам завсегда везёт!" - подумал он, хотя у него опыта было немногим больше. И опять клёв застопорился. Андреевна напряжённо смотрела на свой поплавок, в ней взыграл рыбацкий азарт.
   Он по-прежнему не разговаривала с Валентином, хотя уже не была настроена, чтобы эта молчанка длилась вечность. Старику-то осталось жить всего два года. Что это? Совсем пустяк. Мария решила поговорить с ним дома, поговорить по душам, чтобы эти два года они могли пожить по-человечески, дружно. На рыбалку ходили бы, по грибы. Зимой тоже можно занятие найти. В карты поиграть, телевизор посмотреть, книги почитать. Жалко ей было своего Кокорекина, она уже видела его в гробу и сглотнула горький ком.
   - Я это, Мария... Решил бросить пить, - вдруг сказал он. - Совсем бросить. Только пиво - и ничего больше.
   Она изумленно взглянула на него. Он смущённо кашлянул и уставился в поплавок.
   - Не веришь, конечно. Много раз за жизнь обещал. Верно. Обещал и не выполнял. А теперь другое. Это совсем другое...
   - Землю ешь! - вдруг сказала она, и он удилище в воду уронил. И не сразу пришёл в себя.
   - Так ты разговариваешь, ты не онемела? - Он обрадовался, вскочил и начал быстро ходить вдоль берега. - Это же хорошо, это же здорово!
   - Землю ешь, что пить не будешь! - сурово приказала она.
   Он растерялся, развёл руками, топтался на месте.
   - Зачем? Разве слова недостаточно?
   Но столкнулся с её жёстким, холодным взглядом, опустился на колени. Захватил пригоршню прибрежного песка, начал, отплёвываясь, жевать.
   - И запомни, Кокорекин, я теперь другая. Совсем другая. Сама себя боюсь. Ежели слова не сдержишь, в тот же день уйду в монастырь. Мне уже всё равно. Веришь мне?
   - Верю, - простодушно ответил Валентин Васильевич. Он никогда не видел свою жену такой - предельно собранной и строгой. Раньше у неё взгляд был немного запуганный и заискивающий. А сейчас - встретиться с ним страшно, до нутра прожигает. От маланки, что ли?
   - А уж если выпьешь и пальцем тронешь - голову отрублю топором! И рука не дрогнет!
   Так сказала, что кКокорекин поверил - отрубит. До предельного конца баба дошла, глаза, как у Ивана Грозного, который убил своего сына, горят. У Марии клюнуло, и она отвернулась от него. И у него поплавок шелохнулся. И пошёл клёв! За час они более двух килограммов рыбы настегали, а Мария даже полукилограммового окуня вытащила. Вот это чудесное дело! На два дня, если поджарить, рыбы хватит!
   В половине девятого вечера опять, как оборвало - ни у кого не клевало - ни у жены, ни у него. К тому же, черви уже заканчивались, одни дохлики остались. Хотя о червях горевать было нечего, в пяти шагах их накопать можно было. Кокорекин сел прямо на траву, закурил.
   - Славно мы порыбачили, а, Мария?! И чего мы так раньше не делали с тобой?
   - Водка тебе мешала! - буркнула Андреевна.
   - Само собой, не спорю, - согласился с нею Кокорекин. Ну, и ты тоже. Могла меня вытащить на пруд. Увлёкся бы. Может быть, и не пил бы.
   - Смотри-ка, герой! Не пил бы он! Сколько лет тебя знаю, ты и не переставал никогда.
   - Прости, Мария, ради Бога. Немалым дерьмом я тебе в жизни накормил. А теперь... Теперь всё будет по-другому. Сколько нам с тобой осталось? Год, два? Чего жизнь друг другу портить? Давай, хоть последние годы поживём по-человечески. - Валентин Васильевич оживился. - Говорят лисичек и колосовиков в лесу полно. Давай завтра по грибы сходим.
   - Так кульгавая я... - смутилась Мария.
   - А мы потихоньку. Куда нам, старикам, спешить? Корову прогоним и пойдём в лес.
   - Ладно, - согласилась Андреевна. И она повеселела. - Валетин, а чего ты это... Вдруг пить решил бросить.
   - Во-первое, тебя решил к жизни вернуть. Туго мне без тебя, Мария, ох, как туго! А во-второе, и это самое главное - сон мне приснился. Хочешь, расскажу?
   - Ну. расскажи...
   Кокорекин самым подробнейшим образом рассказал ей своё сновидение.
   - Видишь, вон валун на метр сдвинут.
   - Да нет, вроде на месте камень-то. С детства я видела, вроде так и было. - Мария поднялась и походила вокруг камня, внимательно изучая его. - Нет, может ты и прав. Ближе он к ветле был, гораздо ближе. Но как же он мог? Ведь и следов никаких!
   - В том-то и дело. Знак это Мария, знак. Может завтра, послезавтра умру.
   - Не умрёшь, - уверено сказала она. Мария хотела сказать Кокорекину, что жить ему ещё два года и четыре месяца, но что-то остановило её. И то верно, зачем человеку дату своей смерти знать? Это уже не жизнь, а ожидание смерти. Может быть, Валентин надеется ещё десять лет прожить. Пусть надеется. Пока жива надежда и мы живём. - Послезавтра суббота. Давай в Лежнёвку в церковь сходим. Иконы у нас нет, это нехорошо. И свечку поставим. За Володьку. Может, всё-таки вернётся.
   - И я его жду. Безнадёжно, - с грусть сказал Валентин Васильевич. - Сходим, конечно. Я и сам хотел тебе предложить. Мы теперь всюду ходить вместе будем. И всё делать вместе. Ты не против?
   - Нет, - улыбнулась она. - Пойдём домой, Валентин. Корову скоро встречать и доить.
   - А и пойдём, - согласился он и посмотрел на заходящее солнце. Оно уже наполовину скрылось за горизонтом и походило на лежащий на краю земли красный шелом.
   Смотав удочки, Кокорекин забросил их на плечо, а Мария подхватила ведёрко с рыбой. Он обнял её за плечи и повёл с пруда. А она не сбросила его руки.
  
  
  
   2007-2008 гг. г. Сураж
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   66
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"