Стешец Сергей Иванович : другие произведения.

"Накануне яблочного спаса"

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:


  
   Сергей Стешец
  
  
  
  
  
  
  
   НАКАНУНЕ ЯБЛОЧНОГО
   СПАСА
  
   - Повесть -
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Великое приобретение - быть благо-
   честивым и довольным.
  
   1-е послание Тимофею, гл. 6
  
   1.
  
   Эх-х! Старость - не мёд с гречишных плантаций. Старость - дёготь на душу и скипидар на сердце. И радоваться нечему, и жить хочется. Таковы парадоксы преклонных лет. Ладно бы только тоска пиявкой мозг высасывала. Поныла-побрюзжала - и дальше живи. Неточки! Старость - это ещё и вялая воля, и сонливость ужасная, вязким туманом мозги окутывающая.
   Проснувшись среди ночи от озноба, тут же опять заклевала носом. И проспала рассвет, чего со мной отродясь не случалось. С трудом деревянные веки разлепила, вздрогнула, сбрасывая с плеч стылую росу. И зеванула. Сладко, от края до края - аж скулы захрустели. август - месяц занозистый, заносчивый. Днём теплом приласкает, ночь приморозит. Ноги мои осиновые задубели просто, будто мёртвые чурки сделались. До нутра, до самой сердцевины холод пробрал. Пожалуй, до полудня, до зенитного солнца не согреюсь.
   Рассвет сегодня выкобелистый. Будто Гоген его малевал. Из-за косогора, мелкой берёзой утыканного, колесо солнца выкатилось - ярко-вишнёвое, огромное, будто воздушный шар на футбольное поле. Кудлатые, неопрятные облака никуда не спешат, уродливыми каракатицами ползут по вязкому ультрамарину неба. Повёрнутые к востоку бока - полупрозрачные, как у медузы - алеют, будто их розовой аэрозолью окропили.
   Бродяга-ветер, бомж и бандит с большой дороги, с утра не очень-то лютует. В видавшего виды ловеласа заделался - похаживает вальяжно по кронам берёз и липы, поглаживает их косы ласково и сладострастно. А те, дурёхи, млеют, откликаются - шепчут что-то пошло-пикантное, шепелевя зелёными языками. Но следом за неторопливым, уверенным в себе Донжуаном взбрыкивает его подгонок - молодой несмышлёный ветерок. Взбрыкнёт, перескочит с берёзы на липу худосочным вихорьком, сорвёт лист-другой да и угомонится. Силёнок ещё - кот наплакал. Ни досадить не может, ни головы вскружить.
   Вот и сей минут сорвал, озорник-охальник, липовый лист, и тот, не спеша, как вертолёт при посадке, опустился на меня, щекотливо проскользнув по моему плечу. Однако старуху щекотать, что с льдиной заигрывать. Один эффект.
   За угрюмыми - в диссонанс с рассветом - хатами по болотистому сырому долу, по залопушенным задникам огородов слоисто стелется туман. Не считанными белесыми языками вылизывает кривые, изъеденные зелёной плесенью плетни, корявый ракитник, невысокие трусоватые осинки. Затем эти языки редеют и бесплотными субстанциями Змеев Горынычей заползают в молодой, частый сосняк. По скудеющей траве, по песчаной, изрытой техникой улице - плотная, ядрёная по-августовски роса. Её прилипчивых поцелуев перепало и на мою долю - под холодной влагой скукожились мои понурые плечи и радикулитная спина.
   Эх-х!.. Старость - не возраст для форса. Моя вековечная нагота, которой я кичилась в молодости, нынче угнетает меня, как угнетает реальная действительность уставшее жить существо. До вязкой оскомины киснет моё настроение. Я и сама, как перекисшая капуста - и выбросить жалко, и есть тошно. Ошки-ох! Хотя бы нашёлся какой дербанутый бессеребрянник и бросил на мою продрогшую наготу дерюжку. Или съехавшая с шарниров после смерти мужа Евдокея вынесла бы сушить свои вытертые и выцветшие от времени ковровые дорожки. Раз-два за лето случалось такое чудо. Две широких дорожки она вывешивала на хлипкий забор, а узкую расстилала на меня. Влажная дорожка, шершавая, но всё-таки некое подобие уюта.
   И ощущение, что мне справили кое-какую шмотку. Не первой свежести, но всё же...
   Скрипнула, кашлянула надо мной старая липа. С потрёпанной, будто цыпки на руках, кожей. Лет ей, что и подумать страшно. А ветреная да легкомысленная, словно Евдокеина Ленка, которая в городе на швею учится. Но той-то всего семнадцать стукнуло. Простительно, если быть снисходительной к молодости. Кашлянула липа, застонала калеченным, сломанным суком. В июле полюбовничала старая вешалка с лихим, забубённым ураганом. Налетел тот на необъезженном жеребце-смерче, схватил за нижнюю пышноволосую ветку, нависавшую над улицей и мной, да ломанул её так, что щепки полетели. С липой-дурёхой безрассудный ураган лишь побаловался. А всю свою беспричинную злость на тополе за соседним палисадом согнал.
   Налетел неудержимым татарином, взмахнул турецкой сабелькой и разрубил тридцатилетнее дерево пополам. Стоит теперь калекой, уродом - ни то, ни сё. Не дерево уже и не дрова ещё. Потому, как хозяин его Колян Ознобин в глухой долгоиграющий запой ушёл. В такой, что перед его явлением в грязном и облёванном обличье все двери и ставни в деревне захлопывались на все замки, крючки и запоры. С Коляна станется. Самогонки не выклянчит, так одеколон или зубную пасту сопрёт. Ознобин без ущерба своим внутренностям употреблял всё, что горит, кроме дров. На пару часов протрезвев между первым и вторым отрубоном, Колян каким-то образом управился с кроной, которая людям мешала по улице проходить да и Коляну домой приползать.
   - День должен хорошим быть! - зевнула и крякнула липа.
   Даже поздороваться позабыла старая маразматичка! Бескультурье не только суетных человеков испортила, но и в целом непристойное мироздание. Липа, считавшая себя его центром, раньше была просто дурой, а теперь ещё - и хамовитой. Но не плевать же ей в ответ после каждого, обронённого ею слова. Не стоит интеллигентному существу вроде меня хамкам уподобляться.
   - Доброе утро! - с назидательным нажимом-намёком ответила я. Но до липы не доехала моя тонкая ирония. До неё, как до жирафа, если не на шестой, то на пятый день. - Да уж возможно может быть. Только нам с того какова телячья радость?
   - Всё же душевнее, нежели промозглый дождь! - Липа уговорила побыть у неё парикмахером утренний ветер, и теперь дремучая кокетка прихорашивалась перед круглой мордашкой рассвета. - Вот подсохну в объятиях вьюноши-солнца. Пичужки прилетят...
   - И накакают на твою пустую голову! - съехидничала я. Но липа высокомерно пропустила колкость мимо ушей.
   - Пичужки песни запоют. Приятно душе. Гости явятся. Присядут на тебя, меня разговорами поразвлекают!
   - Ага! Наивная, как сперматозоид с женскими генами! - Я своё клюквенное настроение запихивала в рот липе. Пусть и её перекосит от кислятины. - Козёл Евдокеин заявится. Тебя под мышками пощекочет. Об меня вонючим задом почешется.
   - Стара, брюзглива ты сделалась, сестра! Надо радоваться жизни ежесекундно, несмотря ни на что!
   - На хрена, зачем, при каких обстоятельствах и с какой кстати?! - глубокомысленно, словно была ученицей Сократа, произвела я впечатление. Но липе было глубоко плевать на философские инсинуации и на тонкий юмор. Она не видела дальше Евдокеиного огорода. И Вселенная для неё не заканчивалась за смердящим болотом у осинового молодняка.
   Как ни плюйся, как ни крути, а мы с липой вроде сестёр, потому как нас один чудак делал - Иван Витиков. Её садил, а меня строгал.
   Липу он посадил полвека назад, досрочно вернувшись из военного госпиталя с парой нижнего белья и ампутированной, смазанной йодом ногой, чтобы честь по чести похоронить её на нашем деревенском кладбище. И похоронил, сколотив аккуратный гробик и срубив крест. За это, правда, Иван вызвали в партком. Но на вопрос секретаря парткома о кощунстве он невинно ответил:
   - Ежели вы, товарищ секретарь парткома в героических сражениях с тыловыми бабами потеряете что-нибудь дорогое и интересное, я и гробик смастерю и похороню эту штуку, как важную персону!
   Секретарь по должности был неверующим, но с испугу перекрестился и три раза сплюнул через левое плечо.
   В тот день Иван посадил липу в память о своей левой ноге. А меня сварганил через неделю после рождения поскрёбыша Ленки. Стало быть и мне восемнадцатый годок идёт. Немало для моего прислуживающего людям сословия.
   Батя у нас с липой - интересная личность. Куды там папе Карле из солнечной Италии! Шебушной, балагуристый. Бегал на своём протезе - не каждый на двоих здоровых угонится. По случаю неоконченности образования и ершистости характера в начальники не вышел, избрав, как говорится, поприще мастерового человека. Столярничал в колхозе окна, двери да ещё некоторые необходимые предметы вроде гробов, древков для красных стягов, топорищ и прочей утвари.
   Однажды завезли в мастерскую хороший пиломатериал для ударной стройки колхозного свинарника. И приглянулась Ивану одна доска - дубовая, широкая, без единого сучка. Отчасти из-за своего почти честного характера, отчасти из-за лютых в плане хищений социалистической собственности времён Витиков не волок домой даже колхозной стружки. А тут бес попутал, потому как очень уж приглянулась ему эта самая идеальная доска.
   В беззвёздную, пасмурную весеннюю ночь, когда и телёнка с колхозной фермы можно было уволочь, притащил Иван дубовую доску в свой двор, натерпевшись при этом страху больше, чем на фронте.
   По случаю своей неистовой атеистичности Витиков назавтра, в день светлой Пасхи, взялся копать под липой две ямки. В оные вогнал два ядрёных осиновых чурбана. Долго, обстоятельно, как Евдокею в постели, гладил доску рубанком, чтобы из неё и одной занозы не выглядывало. В общем, создавал полный и безопасный комфорт для ненаглядной и аппетитной попы жены. После строгальной работы он водрузил доску на вышеуказанные чурбаны. И на этом не угомонился, а из сосновых брусков творческим образом смастерил для лавочки под липой, то бишь для меня, спинку. Да с какими-то выкрутасами-прибамбасами, чтобы ни у кого в округе такой красоты не было.
   С этим он угадал - по всей деревне красивей лавочки не сыскать. Да ещё и под развесистой липой - в тенёчке. Не мудрено, что я с первых дней полюбилась деревенским. И особливо молодому поколению светлого будущего. Даже на Ивана Купалу при всех разгульно-варварских традициях и буйном пьянстве меня не трогали и берегли, как ценный реликт. И такова у меня популярность была, что за три года отполировали похлеще, чем бархоткой хромовые сапоги.
   Сияла на солнце, как новый пятак с фабрики Госзнака.
   У каждой славы есть неприглядная оборотная сторона медали. Это как у визжащей на сцене поп-звезды тупоумные фанаты могут и пуговицы порвать, и дорогое платье в клочья разнести, ради почитания своего идола-шедевра. Не обошла сия горькая доля и меня, хотя я песен не пела, олимпиад не выигрывала и супербетселлров не писала. Однако изрезали меня ножами, исцарапали гвоздями, исписали краской и шариковыми ручками - трудно нетронутое, чистое место сыскать. Слава Богу, что граффити в деревне не завелись! Но и без них я оказалась вся в татуировках, словно была неисправимой рецидивисткой и не менее пяти-шести ходок в зону сделала.
   А чего понаписала наша творческая молодёжь! Культурным людям вслух прочитать - у них уши сей же секунд завянут. "Вася плюс Оля знак равенства любовь" да примитивное сердечко, эросовой стрелой пронзённое - самые невинные опусы деревенских художников, прозаиков и поэтов.
   Мало что меня допекли доморощенные ван гоги, борхесы и верлены, так они и до моей сестры добрались. И она вся в татуировках до высоты человеческого роста. Хотя я слегка погрешила против истины. Одна надпись и гораздо выше имеется.
   Лет десять назад забрался местный острослов Митяй на сук, что нынешним ураганом срезало. И глубоко, с душой вырезал острым ножом свой шедевр: "Витя Прохаров - казёл!" Неделю липа пускала нюни по этому поводу, сокосочащееся тавро вылизывала. Куда там! По сей день красуется, хотя этот Витя Прохоров уже давно не козёл, а кандидат физико-математических наук и во второй раз успел жениться. Если бы он знал, что первая жена такой стервой окажется, он бы её писателю-воздыхателю с магарычом наверх уступил бы. И не был бы в глазах пяти деревенских поколений козлом с грамматической ошибкой.
   Если посмотреть на этот вопрос с философской стороны, каждая надпись имеет свою историю и археологическую ценность. Ибо прочитай её через тысячу лет, разумное будущее сообщество будет иметь неизгладимое впечатление о гомо сапиенс на рубеже второго и третьего тысячелетий от рождества Христова. Однако деревенские творцы мыслили более примитивно, гвоздём увековечивая свои личности. Пусть узнает всякий, кто мимо пройдёт, что проживает в данной не примечательной российской деревеньке пети курковы, серёжи плющи и вовки кузнецовы. Невдомёк было глупцам-оболтусам, что век у такой недвижимой у-твари, как я, короткий. Проскриплю ещё года три-четыре под их задами. А потом истопит мной Евдокея русскую печь, ароматные хлебы выпекая, ежели доживёт до того времени или в психбольницу не свезут.
   Недаром понравилась Ивану Витикову дубовая доска, семидесятка по рангу. Уже более молодые лавки приказали долго жить, а я до сего дня грею бока на солнышке. Только ноги-столбы мне Иван незадолго до своей смерти поменял. Лет пять назад, кажется.
   Эхма, жизнь моя жестянка! При всех позитивных моментах моего неподвижного существования, старость всё-таки неумолимо подкатывает. Даже время и пространство имеют свой необратимый конец. Каждой своей деревянной клеткой ощущаю, что дни мои сочтены. Печальная история, похожая на древнегреческую трагедию Софокла. Но новую никто не напишет. Может быть, кто-нибудь другой смастерит новую лавочку под сенью старой липы. Но это, к сожалению, уже буду не я.
  
   2.
  
   Как выстрел дуплетом во время охоты на уток, хлопнула дверь неприхотливой избушки Евдокеи. И тут же из избы выпрыгнул головокружительный запах жареных драчёников. Логически осмысливая данную жизненную ситуацию, я, умудрённая опытом, прихожу к выводу: ежели хозяйка с утра печёт драчёники, значит, задумала на целый день сойти со двора - по грибы ли, на кладбище могилу своего Ивана проведать. Хоть и полоумная Евдокея - безвредная, несуетная старушенция. Сдала на за три года после смерти Витикова. И не только в смысле порядка в мозгах. Осунулась, сгорбилась. Голубые глаза до белесых выцвели, потухли. Щёки запали в беззубый рот, подбородок стянулся жёлтой дряблой кожей, выдался вперёд. Нос с горбинкой сузился в ноздрях, заострился. Ежели современный художник задумает портрет Бабы Яги с натуры писать, то ему надо в нашу деревню приезжать - к Евдокее.
   Три года назад Евдокея закуковала старой общипанной кукушкой в разваливающейся без рук Ивана пустой избе. Поскрёбыш Ленка поступила в профтехучилище и съехала в город. Наезжает к матери на несколько часов, когда сало с картошкой кончаются. А что ей рядом с тронутой матерью делать? Бредни её слушать? Так она их от преподавателей в училище досыта наедается. Старшие же дети из-за современных финансовых проблем и нищей жизни после смерти отца в родную деревню глаз не кажут. Первенец Катя, в своё время скандально выскочившая замуж за непутёвого лейтенанта, живёт теперь на Урале в звании отставной майорши. Сын Андрей двадцать лет - половину жизни - ищет счастье в стольном граде Москве, но до сих пор не нашёл. Дослужился до полубомжа, работающего и проживающего в муниципальной газовой кочегарке.
   После того, как никогда не унывающий Иван Витиков самым бессовестным образом оставил больную Евдокею в одиночестве куковать на этом ставшем неуютным свете, она продала корову, оставила в хозяйстве кабанчика, козла с козой да пяток кур. И живёт теперь на не щедрую пенсию да с огорода, на котором кладёт последние силы. Уж и не упиралась бы она, а легла на диванчике, сложив на груди руки, дожидаясь естественной смерти от голода, да поскрёбыш Ленка своей неустроенностью в жизни на этом белом свете её держит.
   С жутким ржавым скрипом отворилась калитка, и на улицу сначала высунулась бородато-рогатая морда, а затем во всей свой линяющей красе выскочил козёл Евдокеи Борька. За ним - коза Машка. Неужели это исчадие ада, - подумала я, - и сегодня не преминет поздороваться со мной в своей хамской манере? Козёл воровато-през- рительно осмотрел пустынную улицу и скосил свой бельмастый глаз в мою сторону. Шёл бы ты прямиком на луг, урод! Тебе же в обратную от меня сторону!
   К моему ужасу ветер дул со стороны Борьки, и до меня донёсся невыносимый козлиный дух. Я бы предпочла, чтобы мне сутки в полном отрубоне провалялся легендарный алкаш Колян Ознобин. Удушливый сивушный дух предпочтительнее тошнотворного козлиного, если выбирать из двух зол меньшее.
   Козёл сделал первый шаг в мою сторону, и каждая заноза на моём теле панически ощетинилась. Чур, чур! Чур, звериная Сатана!
   Козёл злорадно присеменил ко мне и, остановившись в шаге, с минуту изучал меня. Если бы я могла блевать, как Колян, не преминула бы украсить паршивую морду Борьки не переваренными квашеными капустой и огурцами. Козёл чувствовал моё презрение к нему, и его глаза начали наливаться кровью. Он картаво заблеял.
   - Брезговаешь мной, деревянная сучка?! Так получай за это!
   - А пошёл бы ты!.. - с неприязнью ответила я.
   И тут же получил удар в бок тупым лбом Борьки. Затем он приставил к моему боку свой облезлый зад и начал чесаться с пошло выраженной похотью, оставляя клоки серой вонючей шерсти на моих занозах. Более низкого унижения в своей жизни я не испытывала. Мне захотелось заплакать, но показывать свою слабость перед этим идиотом и хамом - дудки!
   - Поди, почешись о репейник, сортир ходячий!
   В ситуации, когда от вони выворачивает все внутренности, трудно оставаться интеллигентной и воспитанной.
   - А мне до оного места твои грубости, мадам! - хрипло проблеял козёл. - Когда-нибудь я разворочу тебя в щепки!
   - Уж лучше сгореть в Евдокеиной печи, чем каждый день нюхать духи а ля козёл Борька! - с ехидным сарказмом простонала я. - Сама природа содрогается при виде такой образины!
   - Пойдём, Боренька! Пойдём, милый, на зелёный лужок! - Подошла Машка и ласково боднула супруга. - Сдалась тебе эта бесчувственная доска!
   Ревнует слюнявая дура! Кого и к кому!
   - Даже коровьей лепёшке за валюту не нужен твой вонючий идиот! - Как последняя деревенщина распоясалась я.
   - От дуры слышу! - по-рыбьи рыгнула Машка и, нежно куснув своего козла за бороду, увела его за собой, гордо задрав голову.
   Ну и парочка! Я бы на месте Евдокеи давно бы прирезала их. Пользы, что от козла, что от его супруги. Если надоит старуха за день два литра молока, то это праздник для неё. Нет, иногда люди бывают глупее козлов. Правда, что с хозяйки возьмёшь?! В голове её мешанина похлеще, чем в свином пойле!
   Козлиное отродье свернуло в переулок, выходящий на луг, а я не могла дождаться минуты, когда августовский ветер разгонит вонь. После общения с Борькой я молила своего деревянного бога, чтобы он ниспослал на мои надруганные телеса очищающий и освежающий дождь.. Но сегодня дождём и не пахло. Нагло весёлое солнце спряталось в кудрях берёзы и игриво подмигивало мне. Бестолковое и беззаботное светило! Чем дурачиться, лучше бы подсушила меня, чтобы с паром улетучился ненавистный козлиный дух. А ты, ветрище, разозлись и сорви с меня эти вонючие клочья шерсти!
   И без этого дурное настроение испоганилось окончательно. Я стала раздражительной и не знала, на ком согнать зло. В результате под горячую руку попалась сестра липа, уронившая изъеденный гусеницей, плесневеющий, мокрый лист.
   - Не могла своего уродца в лопухи сплюнуть?! Обязательно надо сестре свинью подсунуть!
   - Не можешь ты мирно жить! Всё брюзжишь и брюзжишь! - обиделась липа. - Лучше бы ураган меня до корня обломал, чем теперь такую снобистку!
   Типун тебе на язык, сестра! Без тебя мне будет скучно и неуютно. Кто меня от солнца укроет, кто поболтает со мной на досуге? Нет, желать тебе гибели - себе же в убыток и дискомфорт.
   - Да живи уж! Не стану докучать тебе, подремлю чуток. Сама же видела, как меня этот козёл доконал!
   - Не завидую тебе! И мне худо было бы, кабы не забор. Осенью прошлой он весь бок мне обглодал. Ей-богу, самым крепким своим суком пожертвовала бы, чтобы он Борьке на голову свалился! - поддержала меня сестра.
   С тем мы и примирились. И задремали, пригревшись на солнцепёке.
  
   3.
  
   Я никогда не спешила жить и не считала бегущего по полям и лесам, горам и морям, по Галактике и Вселенной времени. Я не знала цены мельтешащим в суете секундам. И не заметила, как прошла жизнь. Даже если бы я дорожила временем, ничего не изменилось бы вокруг и внутри меня. Увы, моя созерцающая судьба не интересовала пространство. Оно ошибалось, думая, что лишило меня движения, навечно впечатав в определённую точку планеты. А я путешествовала! Вместе с Землёй вокруг Солнца. Вместе с Солнцем по Галактике. Вместе с Галактикой во Вселенной. Вместе с людьми - по времени. Я любила и страдала, я видела и слышала, я понимала и ненавидела. Я жила. И пока ещё живу. Мне светит солнце. Вокруг меня гуляют ветра. Мне по ночам улыбаются звёзды. И я плюну тому в лицо, кто скажет, что я бесчувственная доска, уныло влачащая существование под старой липой.
   Однажды я вышла на деревенскую улицу, остановилась и живу, впитывая в себя движение жизни, калейдоскоп людских судеб и ураганы страстей. Я переполнена жизнью более, чем каждый, кто садился на меня. Я, как губка, легко впитываю добродетели и пороки века, который достался мне, и не найти на планете субъекта, более опытного и мудрого. Я могу иметь основание быть довольной прожитой жизнью.
   - Я могу иметь основание быть довольной прожитой жизнью! - вслух подтвердила я свою мысль.
   - Эко как витиевато и самонадеянно ты выразилась! - В изумлении шелестнула листвой липа. - От скромности ты не сгниёшь!
   - У меня есть причины так считать. Философски обусловленные.
   - Субьективно, даже у валуна, бесцельно проторчавшего на косогоре тысячелетия, есть такие основания, - неспешно рассуждала липа. - Всё зависит от уровня требований, предъявляемых собственному "эго".
   - Ни дать, ни взять - Шопенгауэр! Правда, липовый! - подкузьмила я сестру. - От валуна, может, и не было пользы, но от меня...
   - Опять же это субъективно. На тебя садились люди, с валуна выглядывали и сторожили добычу коршуны. По смыслу жизни - ты с ним близнецы.
   - Умеешь ты вывернуть так, что после этого и жить не хочется! - обиделась я. - С валуном меня сравнила! Между мной и козлом Борькой знак равенства поставь, и я сама попрошу Евдокею порубить меня на дрова!
   - Не надо утрировать! - миролюбиво сказала липа. - Это просто философские сентенции. Если мы есть, значит, мы необходимы - вот высший смысл нашего существования. Только не надо придавать этому значения больше, чем его заложено в нашей юдоли.
   - Господи! И где только ты таких слов нахваталась?! Тебе бы философские трактаты писать, а ты прозябаешь в деревне на ветру! - подкузьмила я.
   - Ирония твоя неуместна, сестра! Наш подвижный образ жизни волей-неволей склоняет нас к философствованию. Возможно, что в прошлой жизни я была Спинозой.
   - Или Диогеном, который сидел в липовой бочке!
   - А ты ворчливой кикиморой! - рассердилась липа.
   Мы в который раз разругались бы с сестрой насмерть, если бы в это время не вышла на улицу Евдокея. При появлении любой человеческой особи я обязана переключиться на свои прямые обязанности - уютно подстелиться под зад этого субъекта, а не вести пустопорожние философские дискуссии со слегка набекреневшимися мозгами старой липой. И человеческая особь с истощавшим задом, медленно переваливаясь с ноги на ногу, будто утка на прогулке, направилась ко мне. Евдокея оделась не по-летнему: в болоньевой крутке, в тёплой хустке, в тёплых носках из козьего пуха и галошах. Руки её были заняты: правая - холщовой сумкой, левая - вишнёвым посохом.
   Охнув, Евдокея опустилась на меня. Поправила платок под подбородком.
   - Надо посидеть перед дорожкой. Подождёт Иван, никуды не денется. Умаялась я с ним. Далёко, непутёвый, забрался. Пока раскорячкой доползёшь, уже, почитай, обед. А ещё упрекает. Редко, мол, ходишь. Я чево тут, пропадать должон без еды, без курева, без выпивки? А чево я, коли ноги больны? Уж за козами не угонюсь. Сами по себе жить стали. Хочут уйдут, хочут придут. - Евдокея, усаживаясь поудобнее, ерзанула по доске к спинке. - Скрипит лавчонка! Уж пошатывается. А какова была красавица, кады Иван смастерил! Сиживали под ней вечерами. С ним. Хорошие слова друг другу говорили. Теперь в лес, леший, перебрался. Бродит по кладбищу, домой глаз не кажет. Совсем совесть потерял под старость. Всё сыплется - не только лавчонка. В хлеву дверь оглоблей подпираю. А он, бесстыжий, бродит...
   Жалко смотреть на Евдокею. Ещё пять лет назад бегала, как молодица. Шестьдесят четыре всего, а выглядит на восьмидесятилетнюю старуха. Только мне-то чего нюни пускать? Её жизнь - её судьба. Моё дело крайнее. У забора под старой липой. У меня на всех сирых и убогих никаких нервов не хватит, хотя они у меня и деревянные. Однако щемит что-то, ноет. Привыкла я к Евдокее за восемнадцать лет. Как и она ко мне. Привыкла, как к этой пыльной улице. Как к колодцу в десяти шагах от меня, хоть и скрипит он, звякает ржавой цепью - жуть как неприятно. Жалко Евдокею. А ещё говорят - бесчувственная доска.
   - Солнце уже высоко - идти надо. А чево я? Пусть бы сам прибежал. Хоть и старый пердун, а лётает, будто пропеллер на спине, як у Карлсона. От могилки к могилке. Я ему говорю: "Посиди! К тебе пришла. Поесть, попить принесла, а ты лётаешь!" А он смеётся, непутёвый. "Работа у меня такова!" - говорит. Ну ладно, работа. А денежки за неё где? С покойниками пропивает? Куда девает? Ох, ирод! Не понимает, як мне на пенсию себя и его содержать. А ещё и Ленка. Любит у меня денежку выманить. После её приезда на бульбу с молоком сажусь. А ему дела мало!
   Слушая бредни полоумной бабы, я и не заметила, как со стороны своей кособокой хаты к нам Колян Ознобин прикатился. Ух, и видок у него! Ночью привидится - не скоро в себя придёшь. Жидкие волосёнки всколочены, в колтунах все. Нос мокрый, красный, а глазах гною!.. И воняет, как от козла Борьки. Видно допился вчера, что опять под себя по малому сходил. И носит таких земля русская! А что поделаешь, коль урода породила? Содрогается, а носит.
   Колян плюхнулся на меня с разгона, как мешок с соломой. Было слышно, как ударились о доску кости высохшей задницы Ознобина. Лет десять назад это был справный, мордатый мужик. От его щёк можно было прикуривать. А нынче - иной баран больше весит. А всё оттого, что, хлеща свою "родимую" без меры, Колян почти не закусывает. В иные дни упадёт на дно желудка корочка хлеба - и ладно. Лишь бы самогонки не меряно было.
   - Здорово была, Евдокея! - Ознобин вытащил из одного из безразмерных карманов брюк кисет, долго слюнявил самокрутку. - Куда лыжи навострила?
   - Понесу снедать Ивану. Небось, изголодался за три дня - кишка с кишкой перестукиваются! - вполне серьёзно ответила Евдокея.
   Колян злорадно усмехнулся в рыже-седые усы, и в его осоловелых, бесцветных глазах промелькнуло нечто похожее на мысль, хотя для этого ему потребовалось мучительно нахмурить лоб.
   - Это... Евдокея... А сто грамм ты Ивану несёшь? Иначе он может обидеться. И даже поколотить тебя.
   - Ни в жисть он меня пальцем не касался!
   - А как же вы с ним троих детей заделали? Неужто приёмные? - Захохотал Ознобин.
   - Ну и дурак ты, Колян! Хоть и помирать скоро! - обиделась Евдокея.
   - Допустим, я ещё поживу чуток. Мне сто грамм с закуской на кладбище никто не принесёт!
   - То-то и оно. Потому что дурак и пьяница!
   - Это с какой стороны посмотреть... - Колян ещё сильнее нахмурил лоб. Размышлял: как бы половчее к Евдокее подкатиться, чтобы та опохмелила его?
   А по мне, с какой стороны не смотри на Ознобина - со всякой он дурак из дураков и алкаш из алкашей. Ему Господа поблагодарить надобно за то, что тот его мать до восьмидесяти не прибрал - на её пенсию и живут. Иначе давно уже отвезли бы его на кладбище к Ивану в сожители. И старухе на старость лет горе от непутёвого. И работать не работает, и из дома почти всё стащил и пропил. Если бы не топчаны, на полу спали бы.
   - И много выпивки ты Ивану несёшь? - издалека начал подходить он.
   - Не твоего ума дело! Тебе с этого не перепадёт.
   - Ну и скряга ты, Евдокея! Не в пример твоему мужу. Вчера на кладбище по случаю был, там Иван твой меня дожидался. Полнёхонький стакан налил. Велел сказать тебе, что ему много самогону не надо - печень у него шалит. Сто грамм - и до свидания. Так что не жмись, плесни в стаканчик!
   - Врёшь ты все! - возмутилась Евдокея. - Иван никогда по сто грамм не пил. Полный стаканчик-другой. И меру знал! Если с таким алкашом, как ты, не встретился.
   - Ага! Знал! Вчерась со мной так нализался, что на чужой могиле уснул. На Варькиной.
   - Не врёшь? - пристально посмотрела на него старуха.
   - Вот те крест! - Коляну перекреститься, что до ветру сходить. Он, нехристь, и по Божьей Матери может матом пройтись - за ним задержится. На прошлой неделе на крыльце храма отрубился. Уж как его стыдил батюшка! Да только Ознобина стыдить, что лису, дабы она кур не таскала.
   - Окаянный гуляка! Уж померла Варька давно, а ему всё неймётся! - возмутился Евдокея.
   - Он, может, из-за неё и на кладбище перебрался и домой глаз не кажет, а ты ему выпить и пожрать носишь. Лучше бы доброго человека похмелила!
   И надо же так над больной полоумной издеваться! Казалось, было бы чем, поддала, бессовестному, под костлявый зад, чтобы летел до самого переулка, куда Борька с Машкой повернули. После разговоров с такими наглецами у Евдокеи ещё пуще крыша едет. Уже раз пошутил Колян, что Евдокея пошла в дальний лес Ивана искать-аукать да и заблудилась там. Три дня её не было. Объявилась мокрая и голодная, на саму смерть похожая. Побили тогда Коляна мужики с улицы. Да ему побои, что мёртвому припарка.
   - Сестра, хотя бы ты уронила сук на голову этого исчадия недр адовых! - с безнадёжной злостью сказала я липе.
   - С удовольствием самым крепким и тяжёлым суком пожертвовала бы да не будет, видать, сегодня урагана! - ничтоже сумнящеся ответила липа.
   - Жаль... - вздохнула я.
   И ещё было жаль, что нашего разговора не мог слышать оболтус-дуралей Ознобин. Безобидные мы с липой для человеков, но желали на Коляна с проломленным черепом посмотреть. Жестоко, но поделом! А нечего чистый деревенский воздух портить и нашу Евдокею смущать! Хоть и не в восторге я от хозяйки, но другой у меня нету и не будет. Надо любить какую есть.
   Дрожащими узловатыми пальцами развязала Евдокея скрученные в узел ручки холщовой сумки. Выудила на свет божий чекушку с мутной самогонкой, стакан. Налила половину стакана страдающему от похмелья.
   Облизнув от предвкушения и нетерпения бесцветные, потрескавшиеся губы, Ознобин выхватил из рук старухи стакан и в один приём выпил. Лишь после этого брезгливо передёрнул плечами, будто Евдокея заставила его уксуса хлебнуть. Благородный Евдокеин самогон не желал задерживаться в дурно пахнущем желудке Коляна, и тот огромным усилием воли удержал его.
   - Не захлебнулся, окаянный! - Старуха осуждающе покачала головой. - Знаю, что врёшь-завираешь, а верю - дура!
   - Не оскорбляй меня, Евдокея! Если Колян когда и врёт, то из-за его неизмеримой доброты к людям. - Ознобин жадно и отчаянно-жалостливо смотрел на скрывающуюся в сумку чекушку. - А сейчас тебе чистую правду скажу! Наливай-ка мне остальное и ступай домой. Не бей по дури свои больные ноги. Твой Иван три года назад коньки откинул. Ему твоя самогонка до лампочки!
   Евдокея в возмущении вскочила, будто и не болели у неё ноги и спина. Замахнулась сумкой на Коляна.
   - Ах ты, козёл вонючий! Вдарю счас - сам коньки откинешь!
   И, подхватив свой суковатый посох, пошла по улице в сторону кладбища.
   - Вот чокнутая! - Ознобин в досаде сплюнул. И тоже, слава Богу, вскочил. - Ладно, и на том спасибо! Ещё не вечер - найдём продолжение этого интересного кинофильма!
   И бесцеремонно задавил, подлец, цигарку прямо в моё плечо. Обожгло меня , запахло подгорелым деревом. Но что ему чужие боли и страдания! Ему ничего не стоило облить меня бензином и поджечь, если бы кто-нибудь за это стакан самогонки налил. Господи! За что ты наказал меня, поселив рядом с Евдокеиной хатой этого нравственного урода!
  
   4.
  
   Медленно, как бы нехотя, выветривался дурной дух, оставленный Коляном, словно претендовал на вечную и абсолютную власть над нашей улицей. Невдомёк было ему, что всё дурное имеет свой конец, как, впрочем, и хорошее. Не менее пяти минут прошло. Ознобин уже успел скрыться из поля зрения в конце улицы, там, где она поворачивает у сельмагу, прежде, чем я смогла свободно вздохнуть.
   - Вот такая у нас интеллектуальная жизнь в нашей задрипанной деревне, сестра! Если не галиматья из уст безумной хозяйки, то похмельный бред алкаша. Неужто это наша окончательная доля на склоне лет?! - нарушила я молчание.
   - Про Евдокею ты зря так. Сильно она любила Ивана, вот и съехала с катушек с горя. Это можно понять и пожалеть старуху. Наступили невесёлые времена, а в деревне - в особенности. Откуда здесь взяться интеллигентной жизни, если в школе осталось двадцать два ученика, клуб шесть дней в неделю закрыт, а из библиотеки вывезли все книги в неизвестном направлении? Упадок!
   - Да-а... - Вздохнула я. - Знавали мы иные времена, когда жизнь бурлила вокруг нас, как горный ручей.
   - История беспощадна и неумолима. Хирели и гибли целые империи, сметались с лица земли целые народы. Что уж тут говорить о нашей деревне! Было время - собирали камни, а теперь их разбрасывают. - Липа неинтеллигентно стряхнула на меня последние капельки росы. Мой пригревшийся бок неприятно обдало холодом.
   - Поаккуратнее, философ доморощенный! Имей совесть - мне же неприятно!
   - Что поделаешь?!.. Мы ведём пассивный образ жизни и целиком зависим от внешних факторов, - невозмутимо ответила липа. - Я же не нарочно! Прыгнул в крону ветерок - и всего делов. Могла бы за столько лет и зонтиком обзавестись!
   - Не догадался наш папаша вокруг меня беседку соорудить. Не знал, что сестра надо мной издеваться будет!
   - Да ладно тебе брюзжать! Не сахарная - не растаешь. Вспомни, как мы дружно раньше жили. А теперь ругаемся по пустякам, уподобившись обозлённым от нищей унизительной жизни людям.
   А ведь права моя сестра липа. Окружённые со всех сторон хамством и чёрствостью, и мы такими становимся. Особенно я. Но ей-то хорошо, ей хамы в сто крат меньше досаждают. А на меня каждый норовит усесться и в душу плюнуть. Куда катится этот мир? Слава Богу, я не доживу до его апокалипсиса. Да, волей-неволей я превратилась в циничную, меланхоличную лавчонку. Гнетёт неумолимо приближающаяся старость. Гнетёт с каждым днём скудеющая жизнь в деревне. Я не такая законченная оптимистка, как липа, чтобы с лёгкой душой наблюдать деградацию. Но ведь была другая жизнь. И мне есть что вспомнить - приятное памяти.
   - Липа, ты помнишь тот день, когда я появилась?
   - Ещё бы! До тебя подо мной доживала свой век старая, почти сгнившая лавчонка. Она вечно стонала, скрипела, плакала, жаловалась на свою горькую судьбу. И вдруг появилась ты - молодая, красивая, сверкающая от жизнелюбия. И я, уже засыхающая от скуки, благодарна тебе, набралась новой энергией. Как я цвела в тот год! Сколько пчёл ко мне в гости прилетело! Какие душевные, тёплые песни у них были!
   - А я твои песни помню. Особенно тихими июньскими ночами. С запада неназойливо подувал лёгкий ветерок. Ты шелестела, шептала свои уютные песни, и я сладко засыпала под них. Ты знаешь, что мне снилось такими волшебными ночами?
   - Что может сниться молодой романтичной лавчонке?! Влюблённые, наверное. Их объятия, поцелуи.
   - А во и не угадала! - Улыбнулась я. - Мне снился просторный, раздольный луг у реки. И величественная дубрава на нём. Я чувствовала себя свободной и сильной, с радостью пьющей нектар солнечных лучей.
   - Что ж тут удивительного! Ведь и ты когда-то была деревом. Свободным и могучим дубом - царём российских лесов, - с теплотой в голосе сказала сестра. И за это я была благодарна ей.
   - Надо же! А я стала забывать об этом. Раньше помнила и часто думала. О счастливых временах на просторном луге вспоминала с грустью, но со светлой. Слушай, А может, быть, и ты когда-нибудь станешь лавочкой? На моём месте. Я хотела бы. Это лучше, чем какая-то неизвестная сосновая доска. Или осиновая. - Я посмотрела вверх, на сестру, на её свободно свисающие надо мной ветви, будто она хотела дотянуться до меня и нежно погладить.
   - К сожалению, сестра, этому вряд ли бывать. Скорее всего, мой удел - высохнуть на корню от старости. А потом придёт какой-нибудь бородатый мужик с бензопилой и распилит меня на мелкие чурки, - с грустью сказала липа. - Но это не самый страшный удел дожить на корню до старости. Можно сказать, мне даже повезло. Хотя немного грустно от того, что никогда мне не стать рыбацкой лодкой, колыбелью для младенца, столом или табуреткой. Хотелось бы почувствовать, испытать жизнь в иной ипостаси.
   - Если смотреть на превратности судьбы философски, то можно сказать, что и мне сильно повезло. Ты знаешь, куда пошли остальные доски, мои сёстры, с того дуба, что стоял ближе к реке и который снился мне в молодости?
   - Увы, ими перекрыли полы в колхозном свинарнике. Они давно сгнили и приказали долго жить. Я представляю их незавидное существование. Их топтали каждодневно, каждочасно, каждоминутно острыми неопрятными копытами, на них, извините, какали и писали не кто-нибудь, а самые настоящие свиньи. Кроме того, эти самые свиньи, плотоядно хрюкая, постоянно грызли их. - Липа в ужасе покачала головой. - Нет, сестра! Тебе грех жаловаться на судьбу и брюзжать. Ты живёшь на свежем воздухе, вокруг тебя какая-никакая, а человеческая жизнь. Сколько всего ты увидела и услышала за это время! А могло быть иначе: хрюканье свиней и изредка не очень культурная речь свинарок.
   - Да-а... Философия! - задумчиво сказала я. - Всё познаётся в сравнении. Вот вспомнили мы о судьбе своих сестёр и, оказывается, жизнь не такая пакостная у лавочки, пассивно живущей под старой липой. Созерцать мир, дышать чистым воздухом, сопереживать чьим-то судьбам, дарить людям хотя бы маленькие радости - это миллионнократно достойнее трёх-четырёх лет жизни в невообразимой вони. В эту минуту я действительно ощущаю себя счастливой.
   - Вот видишь! А ты уже отчаялась.
   - По этой же причине Россия никогда не будет процветающей страной. Стоит убогому, нищенствующему населению бросить идейку, что есть народы, живущие ещё хуже, и оно будет ощущать себя счастливым! - Я горько усмехнулась.
   - Опять понесло по кочкам сестричку! Всё от того, что ты завидуешь людям и хотела бы оказаться в их шкуре. Не бывать этому, как бы мы ни хотели. Нельзя из доски вытесать человека, как в сказке про Карло и Буратино. У нас принципиально разные миры и задачи. Общее лишь то, что мы сосуществуем рядом. Бок о бок.
   - Эх, липа!.. А ведь было бы здорово пробежаться босиком по росе! Или... Чу! Кто-то идёт...
   - Тебе показалось. Улица пустынная и угрюма, как будто в целой деревне никого не осталось, кроме Евдокеи и Коляна. - Липа сладко зевнула. - Пригрелась я на солнышке, разнежилась - на сон потянуло.
   - Вот так и живём: спим да калякаем о пустом друг с другом. Скукочище!
   - А тебе хочется великих потрясений? Чтобы какой-нибудь пьяный придурок налетел с топором да порубил меня и тебя? Вот весело будет!
   - Тьфу, тьфу, тьфу! Не накликай беду!
   - Тогда и ты не мути душу. Скучно ей! А не хотела бы ты в вечной суете добывать себе хлеб насущный? Думать до ломоты в мозгах о высших материях, хотя обыкновенная земная жизнь таит в себе немало прелестей.
   - Чудные существа эти люди! - согласилась с ней я. - Всё им неймётся! Что-то придумывают, ищут, суетятся. И чаще всего всё оборачивается против них. Не мудрее было бы пользоваться дарами природы и просто быть счастливыми?
   - Посмотрела бы я на тебя, если бы у тебя были ноги и бьющееся в груди сердце! - сказала липа и через несколько секунд уснула, поникнув листвой, уже тронутой увяданием.
   Умеют же некоторые засыпать мгновенно, как только в природе воцаряется полный штиль! - подумала я. И тут же заснула без задних ног.
  
   5.
  
   - Проснись, соня! Глянь, кто на свет божий вылез!
   Едва я уютно устроилась в стране грёз, как своим скрипучим, картавым голосом липа вернула меня в реальную действительность. Господи! Да ведь кто бы ни шёл, это не причина лишать меня приятных сновидений о моей чудесной прошлой жизни в образе могучего дуба в тридцати шагах от чистой, шустрой руки. Иногда липа бывает невыносимо глупой и беспардонной. Нет бы берегла сладкий сон сестры, напивая монистами листвы тихую колыбельную песню!
   Ну и что за важная персона бредёт по деревенской улице, внимание к которой дороже моего сна? Ба-а! Да это же Борис Матвеевич Кученков собственной персоной! Поди, уже дня три не казал глаза, не ходил к колодцу. Новоиспечённый пенсионер - худощавый, подтянутый, всегда в чистой рубашке и при галстуке - ходил к колодцу с двумя эмалированными вёдрами. Кученков имел обыкновение перед тем, как набрать воды, минут пять посидеть под старой липой с сигаретой "Прима", раскушенной кусачками пополам и приспособленной в мундштук. Посидеть, подымить едким дымом и поразмышлять о своих исключительных правильности и праведности. Всю жизнь Борис Матвеевич отработал бухгалтером сельсовета и гордился этим обстоятельством более, чем некоторые званием Героя Социалистического Труда.
   Даже к колодцу Кученков ходил при галстуке и, говорят, что и в нужник он отправлялся при полном параде, не снимая медали "Ветеран труда". Об аккуратности и скряжистости Бориса Матвеевича по деревне ходили анекдоты. Но нам с липой знать их и не обязательно, так как за эти годы от соседа Евдокеи напротив мы таких мыслей вслух наслушались, что все анекдоты по сравнению с этими мыслями вянут, как лотосы в сравнении с орхидеями.
   Кученков присел аккуратно, осторожно, на самый краешек, будто я вся прогнила и могла проломиться посередине. На самом деле он всегда и всюду боялся испачкать свои отутюженные брюки - даже в театре, в котором он был два раза в жизни. Прикурив свою короткую сигарету, он придавил костяной мундштук слишком крепкими и белыми для его возраста зубами и прищурил серо-дымчатые глаза на пустынную улицу. Значит, сейчас займётся своими привычными подсчётами семейного бюджета. Казалось, что этим он занимался и во сне.
   Семейного - это громко сказано, потому что в своей довольно просторной и уютной избе Борис Матвеевич проживает в единственном экземпляре, если не считать худой и вредной кошки Мани. Нет, нет, упаси Боже, Кученков не был вдовцом и не прожил жизнь бобылём. Более того, он имел в период от двадцати пяти до пятидесяти лет шесть жён, две из которых состояли с ним в официальных супружеских отношениях. Но вот не задерживались у импозантного и культурного Бориса Матвеевича женщины --это коварное и неблагодарное племя.
   Был у Кученкова сын Матвей тридцати с небольшим лет, проживающий в столице. Матвея в качестве сюрприза преподнесла ему вторая по списку и первая официальная жена, потому как никакого потомства в своей упорядоченной и облагороженной жизни Борис Матвеевич не планировал. Но, будучи в ссоре с мужем как раз из-за своей нежелательной беременности, Муся - его жена - уехала к матери. И, только родив там за тридевять земель, в другой области, какое-то рыжее, пискляво-прыткое исчадие природы, не похожее ни на отца, ни на мать, Муся возвратилась к Кученкову. Все его попытки уйти от ответственности и отцовства были пресечены на корню. Матвей родился ровно через семь месяцев после свадьбы, на что Борис Матвеевич и обратил внимание супруги. Но та была медицински подкована и легко доказала ему, что семимесячные младенцы рождаются сплошь и рядом, и никто не делает из этого сомнений и трагедий. Протьив причуд природы разве попрёшь?! Хотя рождённый семимесячный мальчик весом четыре килограмма четыреста граммов, возможно, мог быть занесённым в книгу рекордов Гиннеса.
   В конце концов, Кученкову пришлось признать своего ребёнка и даже дать имя непутёвого деда, сгинувшего в колымских краях совсем не по политическим делам. Но отеческой любви к своему отпрыску по вполне понятным причинам Борис Матвеевич не испытывал. Терпел возле себя как осознанную неизбежность. Когда мальчику исполнилось три года, исчезла в неизвестном направлении с каким-то заезжим фраером незабвенная Муся. Да так надёжно, что и до сегодняшнего дня Кученков даже приблизительно не знает: в какую из четырёх сторон света направила свои прекрасные стопы его законная супруга номер один.
   Мальчик рос без любви и ласки и с трудом дождался своего пятнадцатилетия, чтобы однажды и навсегда покинуть отцовский дом. За что, как ни странно это не звучало бы, Борис Матвеевич обижен на него не был. Чем больше подрастал мальчик, тем сильнее убеждался Кученков, что в жилах этой рыжей бестии не текло ни одной капли отцовской крови. Это для бухгалтера сельсовета был обидный непорядок. А чего-чего, но непорядков всяких Кученков с младых лет не терпел. Вот уже семнадцать лет он не видел Матюху, но ни разу не нашёл причин для тоски по нему. Даже когда шесть лет назад в популярном певце в телевизоре он узнал своего блудного сына. Борис Матвеевич почему-то был уверен, что Матвей пойдёт по пути своего деда-тёзки. Ну, что ж, - решил Кученков, - раз всё хорошо в жизни сына, пусть так и будет. Приехал бы в гости - не прогнал, а не едет... Ему, Борису Матвеевичу, спокойнее. И уютнее. Вообще всегда он себя чувствовал уютнее в одиночестве, без всяких глупых, завистливых и алчных женщин. Если бы Господь не наградил его детородным органом, он ни за что не изменял бы своему образу жизни.
   Обо всём этом я успела вспомнить, пока Кученков сосредоточенно жевал свой мундштук и собирался со своими расчётливыми мыслями.
   - Так-с... До пенсии осталось три-пять дней, и я должен скрупулёзно подсчитать имеющиеся наличные финансы, - ещё раз оглянувшись назад, шёпотом сказал Кученков. - Соотносительно им имеющиеся запасы продовольствия. Если учитывать, что семьдесят два рубля я истратил вчера, то у меня осталось сто двадцать семь рублей сорок копеек. У меня имеется один стакан риса, полкилограмма макарон...
   - Ну, завёлся бухгалтер! - хмыкнула липа. _ Сейчас закрутит мозги и себе, и нам!
   - А ты переключись на приятные воспоминания и сделай вид, что этого сноба в природе не существует! - с нотками надвигающегося сплина посоветовала я сестре. - Тебе это сделать легче. А каково мне осязать эту ёрзающую задницу?! Его идиотские дебиты-кредиты пронизывают меня насквозь.
   - Осталось ещё два яйца, кило пшена... - занудно шептал Кученков.
   Нет, этого я не вынесу, как и все шесть жён Бориса Матвеевича! Занудливее человека трудно сыскать не то, что в нашей деревне, но и на целом свете. Муся, прожив с Кученковым около четырёх лет, оказалась своеобразной рекордсменкой. Ещё пятая жена, Александра, - вторая законная - продержалась в избе Бориса Матвеевича два с половиной года. Остальные четыре выносили его снобистское общество от трёх до одиннадцати месяцев.
   Каково было этим несчастным женщинам в постели с Кученковым - одному Богу известно. Вполне возможно, что он и любви отпускал по полстакана или по сто граммов. Но что касается ведения домашнего хозяйства... У Бориса Матвеевича была небольшая кладовка, в которой размещался и холодильник. Кладовка с почти бронированной дверью запиралась огромным амбарным замком. В ней бухгалтер сельсовета хранил все съестные припасы до крупинки перловки, до песчинки сахара. Под полом кладовки располагался и лаз в погреб, где хранился картофель и прочие овощи. Каждым утром, уходя на работу, Кученков давал задание Мусе или Шуре, или прочим жёнам, имён которых я уже и не помню, потому что не очень-то они задерживались в памяти.
   "Сваришь суп, Муся! (Или Шура). Вот тебе рёбрышко свинины, пять картофелин, полстакана риса, морковка, луковица и два лавровых листа. Из всего этого получится шесть тарелок супа, и нам на сегодня хватит".
   Слава Богу, что он не догадался отмеривать по норме воду и соль. Ведь чайной заварки и сахара он жёнам не доверял, поэтому в семье пили чай исключительно по утрам, исключительно по одной стограммовой чашке, для чего каждому члену семьи выделялась одна чайная ложка сахара. Приём, чай Борис Матвеевич заваривал лично, и, если вдруг в заварном чайничке оставался напёрсток заварки, он убирал его в кладовку. Даже кошки, жившие у него, получали свои пайки строго по кученковской норме, поэтому бывали худы и вечно голодны и промышляли яйцами и мышами по соседним хлевам.
   Кученков шумно выдул и мундштука докуренную до пятимиллиметрового окурка сигарету. Аккуратно растёр бычок каблуком туфли по траве. Несколько раз старательно дунул в мундштук и затолкал его в нагрудный карман пиджака. После этой нехитрой операции сделал намерение оторвать свой зад от меня, и вдруг от страха начали округляться его глаза. И было от чего.
   По улице, взбивая широкими, низко спущенными штанинами пыль, на всех парах, как паровоз коммуны, летел Колян Ознобин. Из одного конца деревни, в котором ему, видимо, обломилось улучшить качество похмелья, - в другой. Не было в деревне больших антагонистов, нежели Кученков и Ознобин. Невозмутимый и непреклонный по части жизненной позиции Борис Матвеевич на дух не мог переносить Коляна и, как ни странно, при встречах с деревенским алкашом не мог дать ему должного отпора: как правило, терялся и в ужасе старался ретироваться.
   Вот и сейчас, пока Ознобин с воодушевлённо всколоченными волосами, с не умирающей надеждой, как азартный стайер, мчал вниз по улице, Кученков, подхватив ведра, не обращая внимания на съехавшую на правое ухо шляпу, метнулся к колодцу. Но от Коляна он мог скрыться только в одном случае: если бы нырнул головой в сруб колодца.
   Мы с липой оживились. Мало того, что мы почти одинаково ненавидели антагонистов, их неизбежное столкновение, как грандиозная стычка Галактик с разнозаряженными полюсами, обещала несколько весёлых, незабываемых минут.
   Ознобин настиг Бориса Матвеевича в тот момент, когда тот панически-энергично выкручивал из колодца второе ведро воды.
   - Здоров был, уважаемый наш Борис Матвеич! Наше вам с кисточкой от самой искренней души и пламенного сердца!
   Как жеребец, зиму отстоявший в стойле, Колян нетерпеливо перебирал кривыми ногами. Он от сегодняшних временных неудач едко закусил свои удила. Так, что на краешках губ пена выступила.
   От этого вполне добросовестного приветствия Кученков едва не уронил ведро обратно в колодец. Ему было так жутко неприятно, что колени тряслись. Он мучительно размышлял над альтернативой: отвечать или нет на заковыристое приветствие Ознобина? Ответить, значить пригласить к разговору, который неизвестно чем может закончиться. Почему неизвестно? Чем-нибудь гадким и пошлым. Не ответить - значит, дразнить гусей. А если раздразнить Коляна, привести его к нервному ражу, раздражённо-возбуждённому состоянию, то мало не покажется.
   Поэтому, со страшной поспешностью подхватив вёдра, Борис Матвеевич бросил мимолётное через плечо:
   - Доброе утро, Колян!
   Но напрасно он мечтал ограничиться этим и протиснуться мимо Ознобина к своему двору. Тот уже зажал Кученкова в узком проёме между изгородями, в который вдавался колодец.
   - Что ж ты, уважаемый Борис Матвеевич, вроде как даже брезговаешь трудящимся и страдающим людом сельской местности? - Гнойные, почти полоумные глазки Коляна, казалось, насквозь просверливали Кученкова.
   Борис Матвеевич беспомощно посмотрел сначала в один, потом - в другой конец улицы. Никого. Хотя вряд ли кто из деревенских мужиков вмешался бы в их столкновение по причине глубокого презрения как к одному, так и к другому человеческому существу. Не любят русские люди как на самое дно опустившихся, так и непомерно и неприлично возносящих свою персону. Колян, особенно с похмелья, был тонким психологом и всегда пользовался этим обстоятельством, наседая на Кученкова до тех пор, пока тот не похмелит его. Ни от одной из шести жён Борис Матвеевич не терпел таких убытков, как от Ознобина. Ему бы, несмотря на свою невозможную скряжистость, сразу же расстаться со стаканом самогонки - всё равно от судьбы не уйти. Но в силу своего характера Кученков сдавался только после длительной и изнурительной обороны.
   - Сейчас Колян потянет скрягу к тебе для душевного разговора! - пыталась предсказать предсказуемое сестра липа.
   - Это и ослу понятно! - ответила я, не имея намерения обидеть липу.
   Почему ослу, которого я никогда в жизни не видела, а не курице? Впрочем, зачем думать о каких-то глупостях, когда предстоял настоящий концерт по заявкам телезрителей.
   - Извини, липа, я не хотела тебя обидеть! - предупредила я переваривающую мои слова сестру.
   Боясь ни за что, ни про что получить в глаз, Борис Матвеевич обречённо опустил вёдра на землю. И изящным движением руки стряхнул с отутюженных брюк не существующую на них пыль. И этим будто чётче обозначил страшную пропасть, разделяющую его с Ознобиным.
   - Ну, вот и хорошо! - Колян довольно хмыкнул. - Пойдём, уважаемый, присядем на лавочку, потолкуем по душам. При вашем, Борис Матвеич, одиноком существовании должно почитаться за счастье поговорить с таким душевным человеком, как я.
   Из всех спиртных запасов в кладовке Кученкова осталась одна-единственная бутылка самогона, и он решил стоять насмерть, даже если Ознобин начнёт бить его ногами. И Борис Матвеевич покорно, но строптиво-медленно поплёлся ко мне. Привычно присел на самый краешек, предварительно смахнув пыль с моей спины. Колян же плюхнулся посередине, ерзанув задом, обтянутым грязными, вонючими... брюками... нет, штанами. По крайней мере, в чём-то напоминающем одну из этих вещей.
   - Дай-ка закурить, ветеран бухгалтерского учёта! - начал раскрутку Кученкова Колян.
   - Ты мои курить не будешь - пополам разрезаны.
   - А нам, татарам, по хрену. На БАМе не такие бычки смоляли. В пальцы невозможно взять. На иголку нанизывали и смоляли. Так что полезай в левый карманчик пинжачка и вытаскивай портсигарчик! - Ознобин вальяжным барином скрестил руки на груди. Хоть над одним человеком в деревне он имел какую-то власть. И это значительно возвышало его в собственных глазах.
   Колян не к красному словцу помянул БАМ. Был в его скудной биографии этот единственно примечательный факт, если исключить службу в армии и женитьбу на глуповатой Ирине Мандрыкиной, у которой, впрочем, хватило ума через пять лет совместной жизни бежать от Ознобина куда глаза глядят. На БАМ Колян рванул по комсомольской путёвке, так как только это спасало его от круиза в места не столь отдалённые за то, что стянул из колхозного хлева и пропил полугодовалого телка. На БАМе не вышло из него ударника коммунистического труда, потому что и оттуда он через три месяца еле унёс ноги после того, как обокрал товарищей по палатке.
   В тюрьму Колян всё-таки загремел, но уже на Урале, где он на время приткнулся в пятидесятилетней вдове и спёр у неё все имеющиеся в наличии деньги и драгоценности. Отсидел три года и вернулся в родную деревню.
   Борис Матвеевич нервно прижал правой рукой левый карман пиджака.
   - А с какой кстати я обязан угощать тебя сигаретой? Во всяком случае, у тебя есть олова и руки, чтобы самому заработать на пачку "Примы"! - дрожащим голосом читал нотации Кученков.
   Ознобин до поры до времени был терпелив и благороден. Поэтому спокойно объяснил прижимистому бывшему бухгалтеру сельсовета:
   - Я несчастный продукт советской системы. И ты, как человек, имеющий за своими плечами техникум и достаточно приличную должность, должен понимать это. Не исключено, что в условиях свободного развития личности из меня получился бы Нобелевский лауреат. Порочное общество сделало меня порочным человеком, можно сказать, горьким пьяницей. Вот так, уважаемый пенсионер местного значения. Ты говоришь про пачку "Примы", когда я пятнадцать рублей на самогонку не имею.
   По этому монологу можно было определить, что Колян, хотя и с трудом, но окончил среднюю школу. И по свету его поносило, как кое-что в проруби.
   Проникновенная адвокатская речь не убедила Бориса Матвеевича, он по-прежнему плотно прижимал руку к карману. Ознобин ничтоже сумнящеся поднялся, без труда оторвал штакетину от изгороди Евдокеи, снова сел, зажав штакетину между колен. Это было более убедительно, чем пустая риторика. Во всяком случае, Кученков, не мешкая, полез в карман за портсигаром.
   С болезненной гримасой, будто он всю жизнь курил "Парламент" или "Мальборо", затянулся "приминой" Колян. И в это время попытался оторвать свой сухой зад от меня Борис Матвеевич.
   - Извини, Колян, но я очень спешу!
   - Спешишь? - язвительно спросил Ознобин. - Понимаю. Я тоже человек занятый, нас мамаша к обеду дожидаются.
   Кученков ушам своим не поверил и, облегчённо вздохнув, схватился за вёдра. Но Колян вдруг резко ударил штакетиной по ведру. От неожиданности Борис Матвеевич уронил ёмкость. Ведро опрокинулось, окропив водой, к моей радости, меня. Хоть какая-то свежесть после вонючих брюк Ознобина!
   - А ведь таким образом я могу и по горбу врезать! Дома нальёшь или сюда вынесешь? - Колян угрожающе поднял штакетину.
   - У меня ничего нет! Мне нечего наливать! - стоял насмерть Кученков. И зря, потому как штакетина уже летела в его плечо. Он среагировал, отпрыгнув, но палка всё-таки довольно болезненно прикоснулась к нему.
   Борис Матвеевич, присев на корточки, застонал, схватил за плечо.
   - Нет у тебя души, уважаемый бывший бухгалтер! Своей бессовестной брехнёй ты заставил меня ударить заслуженного пенсионера! - устыдил его Колян. - А ведь ещё под фетровой шляпой есть голова, которую я из-за нервной своей болезни могу травмировать!
   Кученков представил себе, как штакетина прилипает к его великолепной фетровой шляпе, приминает её, как со страшной силой вонзается в его черепок, и сильно захотел жить. Недорого стоило его правильное существование, но не дешевле же бутылки самогонки. Редко, но благоразумие побеждало фантастическое скупердяйство Бориса Матвеевича. Он вскочил на ноги.
   - У меня только одна бутылка. Сейчас вынесу!
   - Смотри мне! - Ознобин миролюбиво приставил штакетину к ноге. - И не вздумай обмануть! Иначе к вечеру будешь стеклить свою хату!
   С одним пустым и другим полным вёдрами Кученков помчался к своей разукрашенной, как павлин в охоте, избе. Через две минуты он выскочил из своей калитки с бутылкой в руке. Поставив бутылку на землю, он заскочил к себе во двор, щёлкая задвижками и крючками калитки.
   - Пей, алкаш! Чтоб ты захлебнулся! Чтоб тебе моя самогонка поперёк горла стала! - визжал в своём дворе Борис Матвеевич.
   Но Коляну было глубоко плевать на эти вопли. Перебежав через улицу, он крепко, как противотанковую гранату, схватил бутылку за горлышко. И низко поклонился кученковской калитке.
   - Премного благодарен, уважаемый Борис Матвеевич! Вы очень щедрый и добрый человек!
   Ознобин, как мастеровитый каратист, приложился ногой к крепкой калитке Кученкова. Тут же на месте отпил немного из горлышка, а затем, воткнув в бутылку пробку из газеты и водрузив трофей в карман брюк, почти побежал к воротам Евдокеиного подворья.
  
   6.
  
   Облегчённо вздохнула природа, когда скрылся с глаз долой Колян. Облегчённо вздохнула и липа, чистя свои пёрышки, то бишь, листья, на солнышке. Господи! И мне не грех улыбнуться! Но вместо улыбки получилась натужная кислая мина. Это заметила сестра.
   - Что ж ты так близко к сердцу принимаешь всё неприятное, что случается?! Эдак на труху до срока можно изойти!
   - Тебе, липа, хорошо других утешать! К тебе не прикасалась поганая задница Ознобина!
   - Зато сивушного духа нанюхалась! Ну его к кикиморе болотной! Чем быстрее забудем, тем нашему настроению полезней!
   С Евдокеиного двора раздались звуки рыгающего человека. Меня аж всю передёрнуло. Брезгливо вздрогнула липа.
   - Б...ь! Ну, сволочь! - переводя дыхание, ругался Колян. - Счетовод хренов! Дерьмо подсунул - кишки выворачивает!
   Ознобин выскочил на улицу с ополовиненной бутылкой в руке. Почему-то припадая на левую ногу, бросился к дому Кученкова. Остановившись в трёх шагах от палисада, отвёл руку с бутылкой назад. Я была уверена: через мгновение по деревенской улице разлетится звон разбитого стекла. Но прошла одна секунда, вторая, десятая, а Колян стоял недвижно с отведённой назад рукой, в которой была намертво зажато горлышко бутылки. Словно он изображал скульптуры героя-панфиловца, готового отдать свою жизнь за Родину и Сталина, бросившись с гранатой под фашистский танк.
   Ещё с десяток секунд Ознобин находился в такой нелепой позе. Видимо, его мучили какие-то сомнения. Не менее трагические, нежели гамлетовские. Наконец, он облегчённо вздохнул. И медленно переместил бутылку от бедра к губам. Нервно слизнул с них слюну.
   - Оно, понятно, дерьмо из дерьма! Но градусы-то остались!
   И, закрыв глаза, опрокинув бутылку донышком к восходящему к зениту солнцу. Булькая, как вода в прорвавшем водопроводе, мутная жидкость стремительно исчезла в его неразборчивой глотке. Коляна резко передёрнуло, словно он вылил в себя стакан не разведённого уксуса.
   Но не ему, а мне сделалось дурно от всей этой экзекуции. Не менее двух минут мучился посреди улицы Ознобин, пытаясь удержать в себе драгоценную, с боем добытую жидкость. На его помятое лицо нельзя было смотреть без слёз и содрогания в сердце. Сколько трагической мимики! Самый гениальный актёр, играющий короля Лира, не мог бы собрать на своём лице столько скорби. Нет, самогонка скупердяя Кученкова не годилась для похмельного и пустого желудка. Её предназначение --заканчивать пьянку на посошок после щедрой выпивки и обильной еды.
   Коляна вдруг всего скрутило-скрючило, как будто начинался припадок у эпилептика, и всё, что у него было внутри, Ниагарским водопадом вырвалось наружу. Господи! Гаже картины не писал даже Сальвадор Дали. Даже я, не имеющая желудка и глотки, ощутила рвотные потуги.
   Отблевавшись, Ознобин почти на четвереньках, извергая по пути шедевры сквернословия, пополз к дому. Мне почему-то подумалось без жалости: жить ему осталось недолго. Однажды дурнокачественное питие доконает его, и он перестанет докучать этому свету и своей многострадальной матери.
   На нашей улице, наконец, возобновилась тишина, и мы липой облегчённо вздохнула.
   - Посмотри, сестра, на этого так называемого человека! В его существовании меньше смысла, чем в нашем. Ты завидуешь его жизни? - потянуло на назидательную философию липу.
   А мне было тошно. Моя деревянная душонка плакала от обиды на людей, должных и обязанных по праву высших существ облагораживать планету, а не оскорблять своей убогостью саму идею жизни.
   - Ты плачешь, лавочка? Не ожидала, что ты столь сентиментальна! Впрочем, от созерцания подобных картин, даже бесчувственный осиновый чурбан во дворе Евдокеи заголосит от тоски!
   Я не была настроена поддерживать разговор с липой. Поёжившись, укуталась в свои мысли. Вздохнув, последовала моему примеру липа. Казалось, притихло само мироздание, лукаво поглядывая на нас своим расплавленным оком солнца. Над планетой шелестело, как листья липы, уходящее в Никуда время. Было хоть до чего-нибудь дело ему, тупому и неумолимому? Ему, бесконечному и бессмертному, бояться смерти? А может быть, я не права? Ведь умирают секунды, минуты, года, столетия! Значит, частью своей смертно и время. Как и безмерное пространство. Однажды сгорю в печи я, однажды разделит мою судьбу и липа. Когда-нибудь жуткая, ужасающая своей абсурдностью Чёрная Дыра засосёт в своё прожорливое лоно пространство, время и саму идею жизни.
   В таком случае, есть ли смысл во всём этом? Во мне, липе, человеке?
   Я встрепенулась от тяжёлых размышлений, в которое время от времени затягивает, как в болото, старость. Слева, из-за кособокой хатки Коляна Ознобина показался двухсотый "Мерседес" блестящего сталистого цвета. Боже мой, деревянный, дубовый! Это же катит Иннокентий Акинфьевич Бурченков собственной новорусской персоной!
   Бурченков такой же новый русский, как я - скамейка из Петергофа. С младых лет до пенсии он отработал на грязной колхозной ферме, сделав на ней карьеру за сорок три года от скотника до бригадира. И, несмотря на это, в его лексиконе полностью отсутствовали матерные слова, со времён бригадирства он одевался лучше председателя колхоза и был единственным в деревне, кто одобрял и хвалил образ жизни Кученкова. Не случайно бывший бухгалтер сельсовета души не чаял в Бурченкове.
   Семью Иннокентий Акинфьевич имел небольшую, состоящую из жены Зинаиды - пожизненной домохозяйки и двух детей - сына Антона и дочери Антонины - двойнят. Несмотря на то, что брат и сестра родились в один день, более не похожих друг на друга людей трудно себе представить. Рядом с изящной красавицей Антониной, ну просто сошедшей с обложки журнала "Плейбой", её брат выглядел Квазимодой. И ладно, если бы дело касалось только внешности.
   Антонина достигла необычайных для нашей местности высот. В столичном граде Москве, где, кроме неё, обитали ещё с десяток деревенских искательниц счастья, она работала секретарём-референ- том очень крутого олигарха. И не только работала, но сумела выскочить замуж за своего шефа, предварительно разлучив его с семьёй в составе жены - кандидата филологических наук - и трёх детей в возрасте от трёх до десяти лет.
   А вот брат её Антон... Антон тоже презирал колхозное свой происхождение и не собирался наживать горба на колхозной ферме. Его изящные руки не ведали мозолей, потому как мозоли были просто убийственны при его тонкой профессии вора-щипача. В данный отрезок времени в свои двадцать семь лет Антон находился находится в третьем круизе по местам не столь отдалённым. Справедливости ради надо сказать, что сестру на работу к олигарху устроил он, Антон, каким-то образом оказавшимся близким знакомым своему будущему могущественному шурину.
   Сам Бурченков от фантастического замужества своей дочери имел солидные дивиденды. Тем же фантастическим образом за три года его изба из среднестатистической халупы превратилась в самый роскошный дом в деревне. И теперь Иннокентий Акинфьевич называл никак иначе, как фазенда. Таким же образом год назад у него появился двухсотый "Мерседес". Без сомнения, машину, слегка подержанную, подарил ему зять после того, как обзавёлся сначала шестисотым "Мерседесом", а затем "Чароки". Но Бурченков факт дарения категорически отрицал. Он на каждом углу убеждал деревенских, что машину приобрёл за собственные деньги, умно и удачно разместив свои приватизационные ваучеры. Так ему и -поверили! В деревне считали, что удачнее всех свои ваучеры разместил многодетный колхозный конюх Митяй, получив за них аж два ящика водки.
   Фазенда Иннокентия Акинфьевича находилась через три двора от развалюхи Ознобина. В этой фазенде вода была из крана и во дворе - от колхозного водопровода, но мыть свой "Мерседес" раз в три дня Бурченков непременно приезжал к нашему колодцу, будто колодезная вода была пользительнее стальному телу "мерса", нежели водопроводная.
   Бесшумно подкативший красавец "Мерседес" с шиком тормознул возле колодца. По всей прыти и не терпению авто было заметно, что импозантный "немец" соскучился по движению по хорошим дорогам. Но Иннокентий Акинфьевич берёг его пуще бесценной картины Ван Гога и никуда дальше сельского магазина в часы пик привоза хлеба не выезжал.
   - Прикатил пижон! - с неприязнью прошелестела липа над моей головой. - Пижонистее на всю округу нет!
   - Вот те на! - Я от души зевнула. - Ты-то чем недовольна? Бурченков в тебя не плевал, пакости на стволе не вырезал...
   - А по русской деревенской привычке осуждать любую белую ворону. - Зевотой липа поддержала меня.
   - То-то и оно! А по мне - пусть бы этот пижонистый Иннокентий Акинфьевич дневал и ночевал, на мне сидя. Пахнет от него - не то, что от козла Борьки или Коляна Ознобина. Духами "Фа Мэн" и приличными сигаретами.
   - А мне его дезодорант "Фа Мэн" не нравится. Приторный, чуждый русской липе запах. За свою долгую жизнь я больше к "Тройному" одеколону привыкла. Ершисто пахнет - за версту слышно! - Липа окончательно стряхнула с себя дремоту вместе с последними каплями росы с листьев. Несколько капелек упало на меня, но на этот раз я не придала этому значения. Я под ней, а не она подо мной. Поэтому мне и терпеть - такова философия жизни.
   Бурченков, не спеша, и с достоинством покинул кабину "Мерседеса", с неописуемо осторожной элегантностью прикрыл дверцу машины. Легонько погладил "немца" по крыше кузова, словно любящий отец по макушке своего пострелёнка. С некоторой тоской бросил взгляд, прищурив серые глаза, сначала в одну, потом в другую сторону безлюдной улицы. Обречённо вздохнув, Иннокентий Акинфьевич прошёл к багажнику "Мерседеса", открыл его и вытащил пустое пластмассовое ведро ярко-жёлтого цвета.
   С этим вызывающе ярким ведром и ветошью Бурченков подошёл ко мне и уверенно припечатался крепким бригадирским задом. Выщелкнув из пачки "ЛД" сигарету, он прикурил от десятирублёвой зажигалки. Затянулся дымом с таким значением и наслаждением, будто во рту его была опийная курительная трубка. Но при погожем августовском дне печаль не покидала его мужественных, как у Александра македонского, глаз. Без наличия зрителей, восхищающихся его "Мерседесом", мытьё высокородного "немца" для Иннокентия Акинфьевича превращалось в изнурительную работу.
   Но напрасно он так думал о деревне, в которой прошли его лучшие и все годы жизни. Отодвинув край занавески, из своего раскрашенного, как павлиний хвост, дома за Бурченковым с завистью наблюдал Борис Матвеевич. И когда Иннокентий Акинфьевич с наслаждением затянулся дымом "ЛД" в третий раз, Кученков решил: пора! Пора выходить на свет и насладиться культурным общением с культурным человеком, каковых в этой задрипанной деревне всего двое: он и Бурченков. И ещё, может быть, с некоторой натяжкой - директор школы.
   Сигарета "ЛД", приятно щекоча моё обоняние дымом, догорела наполовину, когда скрипнула калитка Кученкова. Для Иннокентия Акинфьевича этот скрип был приятнее музыки Вивальди. Встрепенулись его серые глаза, выметая из зрачков печаль.
   - Доброе утро, Иннокентий Акинфьевич! - вежливо поздоровался с ним за руку Кученков. - Решили помыть свою иномарку?
   Слово "иномарку" бывший бухгалтер сельсовета произнёс так, будто в гараже бывшего бригадира колхозной фермы стояли ещё и "Волга" с инжекторным двигателем и "Жигули" - девятка.
   - Наше вам с кисточкой! - с высокомерным добродушием поприветствовал Бориса Матвеевича Бурченков. - Присаживайтесь, покурим, пока суть дела!
   Иннокентий Акинфьевич щедро протянул Кученкову пачку "ЛД". Тот с великой осторожностью, будто взрыватель из противопехотной мины, вытащил сигарету. Бурченков предупредительно щёлкнул самой дорогой, из тех, что видел когда-нибудь Борис Матвеевич, зажигалкой, купленной в коммерческом ларьке.
   - Надо помыть своего мустанга! Российские дороги - не приведи Господь! По ним только на танках и ездить. А мой "мерс" к автобанам привык!
   Отвернувшись от Бурченкова, Кученков иронически усмехнулся, жмуря глаза - то ли от солнечных лучей, то ли от удовольствия, возникающего от курения дорогой по деревенским меркам сигареты.
   - Какие у нас автобаны?! Кочка на кочке, ухаб на ухабе. Хотя, честно сказать, в столице есть улицы ещё похлеще нашей - ухабистее и грязнее. А мустанг у вас - красавец!
   Борис Матвеевич упрекал Господа Бога, в которого не верил с пелёнок и до сегодняшнего дня, за вопиющую несправедливость. За что такие привилегии бригадиру: и деньги, и коттедж, и иномарка?! Бригадиру неотёсанному, всю жизнь прокопавшемуся в навозе, в то время, как он, образованный бухгалтер, едва существует на нищенскую пенсию?
   - Завидует, сквалыга! - со злорадством сказала я липе. - Аж пена изо рта выступила.
   - Не один он в деревне завидует этому пижону Бурченкову. У нас на Руси ведь как: сидим на печи трутнями и ожидаем манны небесной. А ежели она кому-нибудь по соседству по случайности просыплется, готовы обглодать соседа до скелета от чёрной зависти. А с печи слезть да за работу взяться, засучив рукава...
   - Ты права, сестра! Кученков ведь как думает. За какие заслуги такие особенные подкатил фарт Бурченковой Тоньке?! И сама в злате купается, и отцу пижонскую старость обеспечила. А того не может взять в толк, что его сынок Матвей - звезда, можно сказать, российской поп-эстрады. И не исключено, что побогаче Тонькиного олигарха. Во всяком случае, раскрученные горлопаны не бедствуют нынче. Если бы Борис Матвеевич так же лелеял и пестовал своего Матвея, как это делал Иннокентий Акинфьевич по отношению к Антонине, может быть, в данный отрезок времени в долларах купался бы и приезжал мыть к деревенскому колодцу собственную "Феррари". И Бурченков от зависти грыз бы свой двухсотый "мерседесушко"!
   - А ты бы подсказала это нашему современному Плюшкину! Может, догадался хотя бы письмо сыну написать!
   - Если бы и могла подсказать, сестра, толку с этого никакого. Если Матвей и вспоминает о совместной жизни с папенькой, то, как о кошмарном сне.
   - Да-а... Жизнь! - Липа в задумчивости покачала веткой. - Кабы знать: где потеряешь, где найдёшь? Кусать локти - чисто русское занятие.
   Пока мы с липой обсуждали превратности судеб человека, постепенно забравшись в непроходимые философские дебри, Бурченков и Кученков благополучно и почти в молчании докурили сигареты. И, дружно поднявшись с меня, принялись за работу. Борис Матвеевич с юношеской прытью носил воду из колодца в ярко-жёлтом ведре, а Иннокентий старательно обтирал мокрой ветошью своего пожившего на веку "немца". Старательно и с нежным почтением, как по недоразумению заехавшему к нему в гости закордонного короля.
   Через двадцать минут сталисто-серебристый "Мерседес", которому в Германии место было бы на свалке, сиял от счастья, отражая на все четыре стороны света солнечные августовские лучи.
   - Вам в магазин не надо, Борис Матвеевич? - спросил Бурченков, с удовлетворением вытирая руки цветастым, как бабий платок, махровым полотенцем. - А то могу подвезти!
   - С превеликим удовольствием! - радостно ответил Кученков и, почти как мальчишка, с энтузиазмом поскакал в свою избу за деньгами и сумкой.
   Через пять минут мы с липой опять остались в одиночестве, чтобы, подрёмывая, собирать пыль безлюдной деревенской улицы.
  
   7.
  
   Как раскалённый добела в кузнечном горне шар, солнце лениво выкатывалось к зениту. К полудню угомонилось всё на свете: и ветер, и люди, и вся остальная живность. Даже пёстрые куры Евдокеи, выцарапывавшие под забором червячков и жучков, порасселись по выкопанным ямкам в тени липы и дремали беззаботно.
   И мы с липой, уподобившись бестолковым курам, придремали на уютном солнышке. Да так крепко, что не заметили подошедшего Коляна Ознобина. Лично я проснулась, когда он уже совершил посадку на мою тёплую спину. Я вся передёрнулась от негодования, но деревенскому алкашу, кажется, всё было до лампочки в данную полуденную минуту. Он был странно задумчив и даже ушедшим в себя, будто вдруг из беззаботного пьяницы превратился в глубокомысленного философа.
   Я в полном недоумении окликнула липу:
   - Посмотри, сестра, Колян какой-то странный вернулся, будто произошло нечто трагическое...
   Липа сладко потянулась, аппетитно зевнула.
   - Твоя правда. И бутылка с недопитым самогоном при нём. И та же, что Кученков дал. Странные дела!
   Ознобин вытащил из-за уха помятую сигареты, прикурил. Курил и смотрел на стоящую на песке между ног бутылку, будто на философский камень. Взгляд его был не только печальным, но ещё и осмысленным. Признаться, много лет мы с липой не видели Коляна таким подавленным не с похмелья.
   - Смотри, кто идёт по улице! Любаша Прасолова! Чего вдруг?! - Вывела меня из оцепенения липа.
   И правда: чего вдруг этой дорогой идёт Любаша? Живёт она в самом конце улицы, и со станции, и из магазина, и, тем паче, с фермы, где она работала, ей ближе и удобнее идти центральной улицей деревни, сворачивая затем за школой в проулок. Может быть, к сестре своей ходила, у которой муж такой нервный придурок, что Любаша его на дух не переносила. Как впрочем, и он её, несмотря на необыкновенное добродушие свояченицы.
   Любаша - розовощёкая, плотно сбитая женщина - была одноклассницей Ознобина и с недавнего времени (года два, наверное) - вдова. Разомлевшая на августовском солнышке, и Любаша приближалась ко мне лениво и медленно, глядя себе под ноги, будто потеряла что-то.
   Поравнявшись со мной, она вдруг обнаружила своего одноклассника, которого прежде обходила десятой дорогой. Но тут вдруг остановилась, удивившись, как и я с липой, его необычайно поникшему состоянию.
   - День добрый, Коля? Чего ты тут сидишь, горем убитый? Случилось что?
   Ознобин испуганно встрепенулся, будто его застали за нехорошим занятием. И потянулся до хруста в позвоночнике.
   - А-а... Это ты, Любаша... - Колян небрежно сплюнул себе под ноги окурок. - Не случилось, но что-нибудь случится. Я это нутром чувствую. Тоска на душе.
   Любаша, иронически усмехнувшись, присела на меня, но на пионерском расстоянии от Ознобина. И то правда: запах от него исходил - не из приятных.
   - Как у всех пьяниц. Я по своему покойному хозяину знаю. - Одноклассница Коляна поправила на покатых плечах своё яркое, цветастое, но совсем не модное платье. Подула в ложбинку между своих больших, высоко поднятых лифом грудей - всё-таки жарковато для поры накануне яблочного Спаса. После этого с иронией кивнула на недопитую бутылку. -Хотя не должно тоске быть. Вроде как похмелился!
   Ознобин поднял на неё безнадёжные, исходящие тоской глаза, которые вдруг похолодели, стали наливаться злостью.
   - И ты туда же!.. Надоели педагоги-воспитатели! Шла бы дальше по своим бабьим делам!
   Колян подхватил бутылку, поднял её до уровня своих глаз. С отвращением побултыхал мутноватой жидкостью и поставил бутылку на место.
   - Ладно, не обижайся! Жарко сегодня, хоть и конец августа. А я у Людки была. Приболела сестра. - Любаша с каким-то сожалением посмотрела на Коляна. - Решила в магазин зайти. Хлебушка, заварки, сахара надо купить. Я большая любительница чаи гонять!
   - А я - нет. - Ознобин ядовито усмехнулся. - Чай - не водка, много не выпьешь! Слышал, две недели назад дочку замуж отдала. А одноклассника на свадьбу не позвала!
   - Так свадьбу-то гуляли у сватов в соседней области. Откуда у нищей вдовы деньги нынешние свадьбы справлять?!
   - Могла хотя бы выставить из уважения. Мы ведь два года за одной партой сидели. Всё-таки!
   Любаша посмотрела на него с осуждением и горестно покачала головой.
   - Что ж ты всё на водку переводишь, Коля?
   - А на что ещё переводить? Самая твёрдая валюта в нынешней деревне.
   - Эх, Коля-Колокольчик!... На что жизнь свою тратишь? А ведь хорошим парнем был! И не последним учеником в классе. И любила тебя, дурака! - Прасолова вздохнула, поднялась. - Пойду я, пожалуй...
   Ознобин вдруг, будто чего-то испугавшись, схватил её полноватую, загорелую руку.
   - Не уходи, Любаша! Посиди пяток минут. Тошно у меня на душе. Хоть вешайся!
   Любаша, с полминуты поразмышляв, опустилась на меня.
   - Хорошо, посижу. Только о водке больше ни слова!
   Колян как-то даже воодушевился, повеселел.
   - Замётано! Молодые где жить собираются?
   - У жениха. У его родителей трёхкомнатная квартира в Туле. И зять Серёжа - единственный сыночек. Конечно, им там будет лучше. А мне, видно, одной век куковать. Если заявятся раз в год - рада буду.
   Ознобин с тоской посмотрел на высокую грудь одноклассницы и тут же, будто в смущении, отвёл глаза.
   - Чего одна? Ты женщина ещё молодая, красивая. Выйдешь ещё замуж!
   - За кого? На всю деревню два жениха: Кученков-скряга и Колян...
   Колян взглянул на одноклассницу в смертной тоске.
   - Понятно... Колян - конченый человек! Все, кроме матери, от меня отвернулись!
   - А что ты хотел, Коля? Чтобы другие уважали, надо прежде всего, самого себя уважать! - Теперь Любаша смотрела на него строго, как школьная учительница.
   - Это ты правильно сказала. Я себя не уважаю. Даже ненавижу! - Ознобин громко скрипнул зубами. - Удавлюсь я, Любаша. Ей-богу, удавлюсь!
   Любаша придвинулась к Коляну, осторожно, легонько прикоснулась к его плечу.
   - Ну что мы всё о грустном?! Ты знаешь, Светочка Прибыткова уже трижды бабушка. Вчера внук родился!
   Ознобин снова схватился за бутылку и через несколько секунд оставил её в покое.
   - Да-а... Альтернатива!
   - Не понимаю: о чём ты?
   - О том... - Колян иронически крутанул головой. - О том, что дети и внуки могли быть альтернативой пьянству.
   Любаша с интересом посмотрела на него и вдруг оживилась.
   - Коль, ты помнишь выпускной?
   - А чего его вспоминать? Ничего особенного! Речи, напутствия - скукочище!
   - А после выпускного? - Почему-то задрожавшей рукой Прасолова погладила по плечу Коляна, прикрытому не свежей рубашкой. - Помнишь эту лавочку, на которой мы сейчас сидим.
   Ознобин простужено шмыгнул носом.
   - Ну, допустим, этой лавочки тогда не было. Была другая...
   - Пусть и другая. Главное, что мы на ней рассвет встречали. С тобой вдвоём, помнишь? Я тогда в первый раз с парнем поцеловалась.
   - Со мной, то бишь? - Отсутствующий взгляд Коляна тронуло изумление.
   Любаша в смущении опустила глаза, пухлыми пальцами теребила подол цветастого платья.
   - Любила я тебя, Коля, с девятого класса. Из армии ждала. Письма писала. Ты поначалу отвечал, планы строил. А потом...
   Ознобин, с тоской посмотрев на разноцветный дом Кученкова, вздохнул.
   - Дурак был, Любаша! Связался с одной официанткой. В самоволку бегал. А она, возьми, и забеременей. Но и это не причина. Я в карты дембелям проигрался. Вот и спёр у её подруги, у которой мы встречались золотишко. Пришлось жениться, чтобы в тюрьму не загреметь. А когда официантка-жена мёртвую дочку родила, я после дембеля на БАМ смотался. Хотел деньжат заработать и домой тузом вернуться. Опять не фарт. А потом драка с поножовщиной. Пырнул одного бывшего урку. Он-то выжил, а мне три года сроку намотали. С тех пор и покатилась моя жизнь с горки!
   - Ну и что? Всякое в жизни бывает! Бурченков вон пять лет отсидел в молодости. А вернулся, женился, человеком зажил.
   Колян безнадёжно махнул рукой.
   - И я бы женился, и человеком зажил бы, но ты ведь замуж выскочила!
   - Получается, что я и виновата в твоих бедах... От тебя четыре года ни слуху, ни духу. А мне уже двадцать три было...
   Ознобин из-за другого уха выудил ещё одну мятую сигарету, прикурил и сразу же закашлялся. Пока он с хрипом и клокотанием откашливался, Любаша с материнской болью наблюдала за ним. Покрасневший, но успокоившийся Колян с надеждой посмотрел на одноклассницу.
   - Эт, Любаша... Может, не всё ещё потеряно? Ты одинокая, я одинокий. К тому же, имеются общие воспоминания.
   - Может, и осталось что-то в памяти и в сердце, но... За пьяницу я больше не пойду, Коля! С пьяницей хуже, чем одной.
   Колян поднял бутылку и поболтал ею.
   - Но ведь с этой гадостью можно и завязать!
   - Вот когда завяжешь, устроишься на работу, пострижёшься и побреешься, появится причина серьёзно поговорить.
   Ознобин положил свою грязную, исцарапанную руку на плечо Любаши.
   - Значит, у меня есть надежда?
   Прасолова убрала его руку, решительно поднялась.
   - У любого человека есть надежда. У любого, пока он не умер!
   После этих слов Любаша быстро пошла по улице, будто убегала от какой-то грозящей ей опасности. А Колян, в сердцах бросив недокуренную сигарету под ноги, растоптал его.
   - Эх!.. Что за жизнь-сволочь! - Простонал, прохрипел он. Пристально взглянув на бутылку, он схватил её, как гранату, размахнулся и швырнул в калитку Кученкова. - Вот... И не жалко...
   И медленно, косолапо пошёл в сторону своей хаты.
   Чего-чего, а подобного поступка от Коляна я не ожидала и прошептала с изумлением липе:
   - Ты что-нибудь понимаешь, сестра?
   - Чудны дела твои, Господи! Если Колян станет трезвенником, я уверую в тебя!
  
   8.
  
   Мне опять снилась дубрава на высоком берегу реки. Стоял ласковый июньский вечер, и ещё не зажглись вечерние звёзды. Лёгкий южный ветерок обиженным кукушонком задремал в могучей кроне дуба. Удивительная тишина, нарушаемая лишь пением цикад да свадебными трелями лягушек. По заливному лугу низко стелется мягкий туман. Воздух чист и свеж, как двести лет назад. И могучий дуб в тридцати шагах от берега реки вдыхал его полной грудью. Этим ласковым июньским вечером он чувствовал себя счастливым.
   Со стороны реки к дубу подошли двое молодых людей - парень и девушка. Тоненькая рука девушки надёжно спряталась в широкой и крепкой руке парня. Девушка была в белом в синий горошек платье, а парень - в широких серых брюках и полосатой футболке, застёгивающейся шнурком на груди. На плече парня небрежно лежал пиджак, тоже серый. А в зубах торчала загогулисто смятая папироса.
   Они подошли к дубу, и парень отпустил руку девушки. Отпустил с сожалением, потому что надо было постелить пиджак на траву у мощного ствола. Что он и сделал, не спеша, и осторожно.
   - Садись, Дуня! В ногах правды нет!
   - Я сяду, Ваня... - согласилась Дуня. - Только, чур, без всяких дураков!
   - Ну что ты! - сказал Иван, присаживаясь рядом с Дуней и обнимая её за плечи. - Я не давал повода, чтобы ты пугалась меня. Разве я не говорил, что люблю тебя так, как не любят своих девушек все хлопцы на планете, вместе взятые!
   - А то говорил!.. Не говорил никогда! - Девушка лукаво стрельнула в парня серым взглядом.
   - Ох, и хитрюга! - Иван нежно прижал к себе Дуню. - Хочешь, чтобы я ещё раз сказал? Так я могу и тысячу, и миллион раз повторять!
   - Врать-то не в тягость и тысячу раз!
   - Ох, и договоришься ты у меня! - пригрозил Иван.
   - Ну и что?.. Что ты мне сделаешь?
   - А вот возьму и поцелую!
   Девушку не испугала его угроза, она лишь зажмурила глаза в напряжённом ожидании. И Ваня припал к её припухлым губам в чувственном поцелуе.
   И вдруг земля задрожала, застонала от взрывов. Прямо из чёрного ревущего неба на луг сыпались бомбы. Могучий дуб от ужаса съёжился. А по лугу под градом осколков металась девушка в белом в синий горошек платье. Металась и отчаянно кричала:
   - Ваня! Ваня! Где ты?!
   И тут же ей закричала я:
   - Дуня! Дуня! Беги ко мне! Я укрою тебя от осколков!
   И вдруг очнулась среди угрюмой деревенской тишины.
   - Ты так страшно кричала, сестра! Я сначала и не поняла, что ты это во сне. Кошмар приснился?
   - Ох, не говори... - охрипшим голосом ответила я. От пережитого ужаса дрожала каждая моя деревянная клеточка.
   - Расскажи, что приснилось-то? - От любопытства липа едва не коснулась мня нижней веткой. - Страсть люблю, когда ты мне свои сны рассказываешь. Они жуть какие странные и интересные!
   Придя, наконец, в себя, я пересказала липе своё сновидение. Она в изумлении всплеснула ветками.
   - Но почему?!.. Почему мне не снятся такие сны?! Всё небо да облака, да деревенская улочка. Всё, что и в реальной жизни...
   - Во-первых, ты не такая нервенная, как я. А во-вторых, не обижайся, сестра, ты... в общем, с фантазией у тебя дефицит. Ну, а в третьих, я думаю, ты всю жизнь проторчала на одном месте у забора. Я хоть дубом на лугу была. Хоть немного, но путешествовала.
   - Ага, путешественница! С луга - на лесопилку, с фермы - на Витиков двор!
   - И всё же...
   - Ну да ладно, а то заведёшься! Давай лучше порассуждаем, к чему тебе такой сон приснился... - Липа на минуту задумалась, потом оживилась. - А ведь во сне ты наших Ивана покойного и Евдокею молодыми видела. Они были молодыми и приходили к тебе, когда ты была дубом.
   - Я и без тебя это поняла. Однако мое сновидение имело и другой, аллегорический смысл. Когда-то Иван с Евдокеей были молодыми и красиво свиданьичали, как бывает это у молодых. И ещё была война, с которой Евдокея ждала мужа, и на которой тот потерял ногу. Это, наверное, и переплелось причудливо в моём сне. И ещё... Верно, когда я спала, Евдокея ходила по кладбищу и кричала своего Ивана, до которого докричаться уже невозможно. Разве что блаженной...
   - Уж точно "причудливо переплелось"! Свалило всё до кучи! перед войной Евдокея ещё пацанкой была! Иван уже после войны её замуж взял!
   - Разве это столь принципиально?! - с досадой отмахнулась я от неё. И с тоской подумала о пробегающем мимо нас времени.
   Нет ничего страшнее в этом мироздании, чем время. Над всем и над всеми оно властно - над былинкой, проклюнувшейся у моей осиновой ноги, и над звездой, ярко горящей в полуночном небе. Умоляй его, беспощадное, не умоляй, а оно всё равно уйдёт. И поминай тогда его, как звали.
   - Сестра, смотри! Матрёна Ознобина, как побитая плетётся! С подойником по воду.
   По улице, едва передвигая ноги, плелась восьмидесятилетняя Матрёна - несчастная мать опустившегося до непревзойдённого хамства Коляна. А ведь и она когда-то была молодой и счастливой, как Иван с Евдокией. Ах, жестокое и безжалостное время! Кто дал тебе право над всем сущим издеваться, всё разрушать, всё превращать в труху и пыль?! Неужто сам Господь? Создавать, чтобы разрушать... Какой в этом смысл? А может, время помогущественнее Господа будет?
   - Она-то, Матрёна, чего из халупы своей выползла? Ей же земное притяжение, что кандалы - едва ноги от земли отрывает!
   - Нужда заставит - и ты пойдёшь! - с горечью в голосе сказала липа. - Колян матери глотка воды не подаст, даже если умирать будет.
   Мы ещё минут пять обсуждали с липой жизнь Матрёны, пока она до нас доплелась.
   В молодости Матрёна была первой красавицей на деревне. Пожалуй, и наша Евдокея в этом вопросе была ей не чета. Отец её, Ефим Полозков, никогда в бедняках не числился, крепкий был хозяин. Казалось, безоблачное, счастливое будущее ей обеспечено. Но... Только мужей у Матрёны было пять.
   В первый раз она вышла замуж в восемнадцать лет по большой любви. Всё сложилось кстати в её первом замужестве. И родители жениха и невесты всю жизнь дружны были. И жених - красавец писаный. Добрый, нежный. Буквально на руках Матрёну носил, каждую пылинку сдувал. В этой непривычной для нашей деревни любви Матрёна целый год, как в золотой купели, купалась. Дочурку-краса- вицу успела родить. Ясно было, что такому счастью и любви долго не быть. Слишком уж они выпирали среди общей серости. Так и случилось. Поехал её Андрей на лесозаготовки для колхоза. А там огромная лесина крутанулась на комле и накрыла Андрея. Сразу насмерть.
   Несчастье застало Матрёну врасплох. Она будто умом тронулась. Дни напролёт плакала, с лица сошла. У Андрея был двоюродный брат Иван. Он давно, с юных лет на Матрёну глаз положил. Да только брат у него легко, без труда счастье перехватил. Чёрной завистью он завидовал Андрею. Иван тоже был на тех лесозаготовках, и кое-кто в деревне думал, что дело с погибелью первого мужа Матрёны нечистое. Но... Не пойман - не вор.
   После похорон Андрея Иван взял Матрёну под свою опеку, жалел её, утешал. Исключая ночи, считай, каждую минуту рядом был. Разговоры хорошие, душевные вёл. В общем, привыкла к нему Матрёна, а когда замуж через год позвал - не отказала. Она-то ещё не отошла от своего горя, всё ещё по Андрею тосковала. И этим сильно разочаровала Ивана. И мёртвым брат ему поперёк пути становился. Сердце его кровью обливалось, когда Матрёна через два дня на третий на кладбище ходила и возвращалась оттуда заплаканная. Взревновал Иван её к покойнику. Да так, что другие к живым меньше ревнуют.
   - Так, Матрёна, хватит мне нервы трепать! - сказал он однажды. - Ещё раз к кладбищу лыжи навостришь - забью насмерть!
   Матрёна лишь посмотрела на него с печальным удивлением, будто впервые увидела. А назавтра засобиралась на деревенский погост. Иван своё слово сдержал: поколотил её так, что с полатей три дня подняться не могла. И это было только начало. Дальше второй муж ещё пуще измывался да издевался. Да ведь прежнюю любовь из сердца кулаками не выколотишь. Терпела, терпела Матрена, да и ушла от него.
   Но настырный Иван от неё не отставал. Где ни встретит, если не побьёт, то всякими обидными словами обругает, хоть вообще из хаты носа не высовывай. А ведь Матрёна молода была - двадцать лет всего. И надумала она себе защитника найти. Такой был. Гриша с соседней улицы, который с Матрёной в одном классе учился. Это был парень под два метра ростом, косая сажень в плечах, а кулачища - с двухпудовые гири. Стал Гриша провожать её домой и с первого столкновения отбил у Ивана охоту приставать к Матрёне. В благодарность она согласилась выйти замуж за Гришу.
   Крепок был Гриша телом да слаб духом. Никому из сомнительных друзей составить компанию не отказывал. С одним - стопку, с другим - стакан, и к вечеру - пьян в стельку. За год совсем человеческий облик потерял. Матрёна жалела своего пьянчужку. Безвредным он был, мягким, как гончарная глина. Бегала по всей деревне, разыскивала его под плетнями, из луж вытаскивая. Да только всё это было мартышкиным трудом. Промучилась она с Гришей три года, ещё одну дочь родила. Но, в конце концов, не выдержала - и от него ушла.
   До самой войны Матрёна в сторону мужиков даже смотреть не желала. А в сорок втором заскочил в её хату партизанский командир. Чёрный, как цыган, кудрявый. Шустрый, шумный. Закружил, закрутил он Матрёну, как водоворот. Да так быстро, что она голову в тот же день потеряла. Отвела дочек к матери и подалась за Павлом в партизанский отряд. Год с ним по лесам, по землянкам скиталась. Мёрзла, страдала, но не роптала. Правильно говорят, что с милым и в шалаше рай.
   Но опять недолгим было её счастье. Однажды вернувшиеся с задания партизаны принесли своего командира на плащ-палатке. Так и не пришёл в себя Павел, не попрощался с Матрёной. А к вечеру следующего дня отпочил. Матрёна на сносях была, но от переживаний ребёнка Павла скинула.
   Всё, - решила Матрёна. - Навыходилась замуж достаточно. И счастья, как ключевой воды испила, и горе помыкала. Не везёт с ней хорошим мужикам, а плохие ей самой не нужны были. Теперь будет она куковать до старости.
   Но Господь вознаградил её за муки и терпение. В сорок шестом прибился к из деревне израненный, потерявший при бомбёжке свою семью Николай Ознобин. Побитый горем, но душевный, отзывчивый человек. С ним Матрёна прожила душа в душу семнадцать лет. Ещё двух дочерей родила, а в сорок лет - поскрёбыша Коляна. Николай-старший умер от ран, когда Коляну три года было. Больше Матрёна замуж не выходила. Ни причин, ни поводов для этого не было.
   Все четыре дочери Матрёны людьми выросли. Выучились, удачно замуж повыходили. Живут в больших городах, горя не мыкают. И мать не забывают. Раз в два-три года каждая навещает. Им ведомо, что Колян над матерью измывается. Каждая из четверых звала её к себе. Но на кого Матрёна своего непутя-пьяницу оставит? Она родила - ей и мучиться.
   Дотопала Матрёна до меня, кряхтя и постанывая, присела, широкой тяжёлой юбкой накрыв подойник. Долгая трудная жизнь прижала её к земле, сгорбила. Морщинистые руки, безвольно брошенные на колени, мелок подрагивают, будто по ним слабый электрический ток пустили. Сколько же дел они за восемьдесят лет переделали - представить трудно! Никогда Матрёна белоручкой и лентяйкой не была, никто в деревне не видел её праздно сидящей на лавочке. Разве что в последние лет пять, когда старость и болезни прожорливыми молями источили её жизненную энергию на нет.
   - Посижу, подожду. Может, кто явится к колодцу по воду, - вслух прошептала-прошамкала беззубым ртом Матрёна. - Совсем обессилела, старая вешалка! Ведро воды из колодца не вытяну!
   Немудрено, что Матрёна вслух сама с собой разговаривает. Это не от старческого маразма. Свой ум к восьмидесяти годам сохранила ясным. Говорить сама с собой она стала от одиночества. Колян - крест её тяжеленный - домой является, когда напивался в дубовую доску. По утрам - болезненно похмельный. О чём с ним побеседуешь?! У него из всех разговоров с матерью несколько слов.
   - Похмелиться у тебя нигде не заныкано?
   - Откудова? Или мы гоним свою?! - отвечала ему Матрёна.
   - А червончик?
   - Яки червончик, ирод?! На хлеб копейки нету - всё пропил!
   Ладно, если Колян просто развернётся и уйдёт, хлопнув дверью. А то ещё приложится к материнской спине кулаком или толканёт, как помеху на дороге, что Матрёна пять минут с пола подниматься будет. Совсем стыд и совесть потерял, алкоголик проклятый! Ему - что мать, что бревно во дворе. И сам чурбаном бесчувственным заделался. И в кого такой удался? В Матрёнином роду безнадёжно запойных пьяниц не водилось. Да и муж Николай к водке страсти не испытывал.
   - Господи! Что ж ты там, на небесах, бездельничаешь?! Уж меня прибрал бы, чтоб глаза этого позора не видели. Или алкаша этого, чтобы белый свет не поганил, прости Господи! - Матрёна медленно перекрестилась. - Сама бы порешила, чтобы себя, меня и людей не мучил, да грех это великий!
   Старуха безвольно уронила голову в коричневом сатиновом платке на грудь. И через минуту уже заснула, негромко похрапывая.
  
   9.
  
   Тяжело вздохнула липа надо мной.
   - Бедные российские старухи! Жизнь отмучились, последние жилы из себя вытягивая. Ни достатка не знали, ни отдыха. И теперь вот такая унизительная старость. За что Бог на них прогневался? - Искренне возмущалась она.
   - Смотрю я на весь этот неповторимый бардак и думаю: а есть ли вообще, этот Бог, или люди его себе в утешение придумали? - Я говорила тихо, будто боялась разбудить Матрёну, забыв, что людям не дано нас с липой слышать.
   - Даже бездушным деревянным существам некрасиво богохульничать! - назидательно укорила меня липа.
   - Бездушным?! Что же тогда у меня болит, когда я вижу Евдокею и Матрёну или думаю о них? Что у меня болит, когда я думаю о нашей старости?
   - Угомонись, сестра! Кажется, наша хозяйка Евдокея с кладбища возвращается. Что-то она так скоро, за два часа обернулась!
   - Это на неё не похоже. Неужто со своим Иваном поругались?
   - Она, бедолага блаженная, нынче с кем угодно поругаться может. С ветром в поле, с моим опавшим листом или с занозой на воём плече. - Липа пристально вгляделась в сторону проулка. - Коз домой гонит!
   - Не может быть! - удивилась я. - Она с прошлого года им анархическую свободу подарила!
   - Может, может! Мне-то с высоты видней! Борька - вонючка козлиная - упирается, в сторону юркнуть норовить. А она его по заднице вишнёвым посохом! Посохом! И сумка в руке полнёхонькая!
   - Господи! Чудны дела твои, а пути неисповедимы! - только и сказала я, боясь, как бы не свалилась с меня Матрёна.
   А между тем, Евдокея подогнала коз к калитке, которую не закрыл Колян Ознобин. Распахивая шире, боднул калитку недовольный Борька. Совсем взбесилась хозяйка, что ли?! В самый разгар пастьбы с луга выгнала!
   - Калитка нараспашку! возмутилась Евдокея. - Ходют, як к себе домой! Небось, опять алкаш этот, Колян лук щипал! Ох, поймаю - пройдусь по горбу палкой!
   Евдокея не была похожа на себя - вялую и обречённо-отстранён- ную. Появилась живость в её движениях, и при ходьбе она не опиралась на вишнёвый посох. Что случилось с ней за этих два часа? Вон как энергично калитку захлопнула - аж Матрёна от сна очнулась.
   - Это ты, Евдокея? - громко и трескуче спросила Матрёна. - Куда ходила-то? Опять к своему Ивану? Як он там?
   Евдокея бросила сумку у палисада, подошла к Матрёне, села на меня, чем-то раздосадованная. Поправила сатиновую хустку на голове.
   - А чево Иван? Спит мёртвым сном, як и полагается мертвяку. Выпила чарку за упокой его души и пошла домой. По дороге сумку грибов насобирала.
   Матрёна с подозрением и недоверием смотрела на соседку. И мы с липой удивлённо переглянулись. На самом деле Евдокея резко изменилась: взгляд сделался ясным, осмысленным, как до смерти мужа.
   - Неужто оклемалась?! - Матрёна всплеснула худыми морщинистыми ручонками. - Неужто отпустило?
   - А ты чево тут сидишь, тёть Мотя? - Евдокея не ответила на вопрос соседки, будто не понимала: от чего она оклемалась, что её отпустило?
   - Да вот, пришла по воду, а вытянуть ведро из колодца силов нет! - ответила Матрёна, ещё не отошедшая до конца от изумления.
   - Посиди чуток, отдохни! Я отдышусь чуток, помогу! - здравомысляще сказала Евдокея. - А что, балбес твой ведро воды принести не может? Последнюю каплю совести пропил!
   Матрёна в последний раз с подозрением посмотрела на Евдокею и успокоилась. Всякие чудеса бывают на этом странном свете! В этом она на примере собственной жизни не раз убеждалась. Бывало, что и немые вдруг заговаривали, и слепые прозревали. А тут невидаль какая - временное помешательство! И всё-таки любопытство и Матрёну, и нас с липой распирало: должно было произойти нечто экстраординарное, чтобы к Евдокее ясность ума вернулась. Мы-то с липой спросить не можем. Мы-то с липой спросить не можем. Неужто Матрёна не догадается?
   - Что случилось сегодня с тобой, Евдокея? - всё-таки спросила, пошамкав губами, Матрёна.
   - А ты откуда знаешь, что случилось? - теперь удивилась Евдокея. - Никак кто из деревенских видел?
   - Да никто ничего не видел. Я сама не слепая, вижу, что с тобой якое-то диво случилось.
   - Ладно уж... Тебе, тёть Мотя, расскажу. Ты смеяться не станешь... Может, и поверишь! - И Евдокея заговорщески вплотную приблизилась к соседке.
   - Чево не поверю?! Я столько на веку повидала и бывалого, и небывалого... Только ты, Евдокея, со мной не "тёткай", не девчоночьи годы. Мы тепереча с тобой на одной полке стоим - обе старухи. Обе в одну сторону заката смотрим.
   - Ну, тебе рассказывать-то? - От вопроса Матрёны в Евдокее родилось нетерпение, заблестели живо её глаза.
   - А як же! Рассказывай со всякими подробностями. Я никуды не спешу. Мой-то алкаш по деревне лётает, ищет по хатам поганую. За сто грамм дьяволу душу продаст!
   Песня про её сына Коляна Евдокее была известна и не интересна. Она поудобнее уселась на мне, почему-то взглянула вверх, на погожее небо, и стала рассказывать.
   - Иду я, значит, по берёзовой роще, Ивану гостинец несу. Я ведь, дура старая, думала, что он живой - на кладбище переселился, да и живёт там бичом. Мозга за мозгу заехала - заклинило. Ну вот, иду я по роще-то... Солнышко блистает, як новая бляха, пичужки поют-свищут, берёзки монистами на лёгоньком ветерку шелестят. Благодать! Дышать - не надышишься. И тишина приятная - не мёртвая. як в раю.
   Иду я, як сорока любопытная, туды-сюды глазьми шныряю, ворон считаю. Не приметила, як с тропки сошла. Да прямь и потопала к луже болотной. А посреди этой грязи - валежина. Я и грязи. и валежины, раззява старая, не заметила. Ну и споткнулась о валежину, упала. Больно ногу нижей коленки зашибла. Перепачкалась вся, похлещь свиньи неопрятной. Не то, что на подоле - на платке грязь.
   "Як такой обляпанной и некультурной к Ивану на свидание идти? - думаю. - Обсмеёт он меня, обславит на всё кладбище!"
   Омыться надобно, очистить одёжу. Домой возвращаться? Полверсты оттопала. Это ж туды-обратно цельная верста наберётся. А от рощи двести шагов - река. Ну и свернула я налево к речке-то. Прихожу к речке. На берегу пусто, никого. Оно и понятно - завтра яблочный Спас. Время не купальное. И кто меня надоумел-то, як в девках, догола раздеться?! Небось, сам нечистый! В общем, захожу, в чём мать родила, в воду. Поначалу по щиколотку. А она холодная! Так и пронзает иголками до печени! Мне бы обмыть по скорому лицо, руки да бежать одеваться. А я, дура, чего думаю... Вдруг увидит кто из кустов. Вот стыду-то! Не девка-раскрасавица. Тело жёлтое с синевой, як хохляцкий флаг, всё в складках, и груди обвисли до самого пупка.
   В общем, зубами скрипя от холода, зашла я в речку по самую шею и уже после этого обмываться стала. Переступила под водой ногами и неудачно. Правая нога на сколький камень попала. Ну и поволокло меня на глубину. А я-то и в молодости, як топор, плавала. Чево и говорить про старуху-то?! Знамо дело, захлёбываться стала, тонуть.
   "Ну, - думаю, - отжила ты своё, Евдокея. отмучилась!"
   И так вдруг легко в голове и в теле сделалось! Высунула голову наружу в последний раз, побольше воздуха набрала. Хорошего, свежего воздуха, каким в жизни не дышала, - и ко дну.
   "Господи! - про себя думаю. - Прости за всё неразумное и бессовестное, чево в жизни натворила! Возьми к себе в рай, верной прислужницей тебе буду!"
   Уж разлеглась на песочке на дне, як в гробу, руки на груди сложила. И вдруг такая дурная мысль напоследок появилась... Думаю, найдут меня. утопленницу, голую. Сбежится вся деревня. Глазеть будут. Чево ж это старая Евдокея утопиться без сраму не могла? Фу, якая уродина противная!
   В общем, поднатужилась я, оторвалась ото дна. А тут чувствую: кто-то меня вверх подталкивает. Осторожно так под зад, но уверенно. Выскочила я из воды, як пробка из шампанского. И руками раз, два, три взмахнула - и поплыла. Плыть-то метров пять надо было - не больше. Несколько секунд - и ногой дно почувствовала.
   Выхожу из воды - дрожу вся, пять верхних зубов на шесть нижних не попадают. И вдруг вижу: в десяти шагах от меня на холмике Он стоит. Весь в белом от плеч до пят.
   - Кто он, в белом-то? - таинственным шёпотом спросила Матрёна, от неуёмного интереса чуть с меня не свалившись.
   - Кто, кто... Может, Христос, может, отец его, может, дух...
   - Такого быть не должно! Бог триедин в своём божественном образе! - заспорила Матрёна.
   - Не разбираюсь я в этом! - Отмахнулась рукой Евдокея. - Но не Колян же твой, ни якой-либо из человеков! У него-то и лица вроде як нема, а вроде як и есть. Только просвечивается весь, будто прозрачный. Будто из плотного туману сбит.
   - Может, это Иван твой?
   - Яки Иван! Иван - и низкий, и без руки! - Евдокея с досадой поморщилась. - И голос не Иванов. Я похожего голоса в жизни не слышала.
   - Ну да Бог с ним! - сгорала от нетерпеливого любопытства Матрёна. - Что дальше-то было?
   - Устыдилась я своей наготы. Схватила рубаху, чтобы хотя бы срамные места прикрыть. А он мне говорит...
   - Говорит?.. - Матрёна от интереса беззубый свой рот на всю окружность открыла.
   - Да, говорит. Вроде як человеческим голосом, но и не похожим. Мягким таким, грудным, с эхом.
   "Не стыдись своей наготы, Евдокея! Стыдись грехов своих!"
   - Вот врёт-то! Вот привирает! - восхищённо воскликнула липа. - Одно слово - блаженная. Только теперь её в другую сторону развернуло: от Ивана - к Господу!
   - А может, и не врёт. Откуда тебе, навсегда в землю вросшей, ведомо?! - возмутилась я. Необычный рассказ Евдокеи меня заинтересовал не меньше, чем Матрёну.
   - Неужто я так неисправимо грешна - спрашиваю незнакомца с тоской на сердце и бросила рубашку на траву, - продолжила Евдокея.
   "Исправимо и не так, чтобы очень! - Як чистый колокольчик, засмеялся Он, в белом. - Однако ж супротив судьбы, что я тебе назначил, идёшь. Нехорошо!"
   - Як так супротив? - Я ажно удивилась. - Я жила, як жилось, и нияк инач!
   "А вот и нет, раба моя Евдокея! Кто тебе позволял с катушек съезжать? Ежели не вернёшься к ясному уму, дочь твоя Ленка в беду попадёт, а ты ей помочь не сумеешь. Вот тебе и грех непоправимый! А Иван твой давно у меня. Три года уж библию зубрит за то, что атеистом был. Не ходи к нему часто, не мешай его душе грехи замаливать!"
   - Сказал он мне это и исчез, будто и не было его вовсе.
   - А ты?
   - А что я? Оделась, пошла на кладбище. Помянула Ивана, все драники слопала, будто неделю не ела, и пошла домой. По дороге грибов собрала. Вдруг сегодня Ленка заявится - пожарю!
   - Чудной твой рассказ, Евдокея! И хочется верить, а трудно. Однако и придумать такое не всякий писатель может! - Евдокея изумлённо крутанула головой.
   - Ты-то як хочешь. Можешь и не верить. А я-то верить обязана. Потому как сама видела и слышала.
   - Ты бы сходила в церковь, батюшке об этом рассказала. Это ж чудо божественное. За такое тебя святой объявят!
   - Это дело только меня касаемо! - сурово отрезала Евдокея. - Да и некогда мне. Козу подоить надобно, грибы почистить! Поднимайся, тёть Мотя! Воды помогу набрать - и ступай!
   Евдокея подхватила подойник и без посоха уверенно направилась к колодцу. Едва поспевая за ней, Матрёна говорила на ходу:
   - А я схожу в церковь, расскажу батюшке. Вот подивится-то!
   - Сходи, расскажи! - Евдокея с иронией оглянулась на неё. - Тебя ко мне второй дурочкой припишут. Скажут: сын Колян последние мозги отбил!
   - А ты, пожалуй, и права, Евдокея! скажут и припишут. Нынче народ злой стал. Друг дружке не верят, не то, что в божественные чудеса. А я верю тебе, Евдокея! Истинно верю! Ты же вчера полоумной была, а сёння вполне нормальная. И ходишь прытко, як молодица. А вчера, як я, ноги волочила. Благодать на тебя снизошла Господня. Счастливая ты, Евдокея! Тепереча ты в церковь едва ли не каждый день ходить должна!
   - А чево мне там делать, коли я с Ним без помощи батюшки встретилась?! Я дома у иконы помолюсь, поговорю с Ним, як со знакомым. Он услышит!
   - Чудная ты, Евдокея! Ох, чудная! Полное-то ведро не наливай - не унесу! - попросила Матрёна. Евдокея из колодезного ведра вылила половину.
   - А я и два ведра сейчас унесла бы! Откудова сила появилась?! - Евдокея посмотрела в небо, будто увидела там, перекрестилась. - Благодарна тебе, Господи, до последнего издыхания!
  
   10.
  
   Почти на целый час пыльная деревенская улочка угомонилась: не прошёл мимо нас с липой ни один прохожий, никто не пришёл к колодцу за водой, и даже куры попрятались по лопухам во дворах. Тишина, как после апокалипсиса. А между тем солнце, казалось, навечно припаянное к зениту, оторвалось от него и порулило на запад по нисходящей параболе.
   При полном безветрии дремала надо мной липа, безвольно спустив свои тяжёлые ветви. И я пребывала в благостной меланхолии, когда ничего не хочется, даже думать о чём-либо - пусть о пустяшном, ничего не стоящем. И вдруг на верху улице, на покатом холме сразу за домом Матрёны показалась большая и лысая голова с оттопыренными большими ушами. Пока из-за холма выплывали голые покатые плечи прохожего, я успела рассмотреть в нём деревенского дурачка Федю.
   Федя был одет в свою привычную и одну-единственную одежонку - в старые засаленные шорты, под которые три года назад его покойная мать приспособила обрезанные выше колен старые джинсы мужа, и поэтому загорел деревенский дурачок до цвета кожи негра. Сколько ему было лет, даже родная мать вряд ли могла сказать, но явно где-то между тридцатью и сорока. Но этот вопрос не волновал никого в деревне и самого Федю, который, не спеша шёл по улице, размахивая холщовой сумкой, как знаменосец полка флагом, и вид у него был такой празднично-беззаботный, будто прохаживался берегом Чёрного моря счастливый и беспечный отпускник.
   Поравнявшись с пёстрым домом Кученкова, Федя резко остановился, как перед непреодолимым препятствием на дороге, и начал внимательно и с удивлением, как будто видел впервые, рассматривать его. Так рассматривают яркие картинки в детской книжке двухлетние малыши. Я не знала: жалеть мне полоумного или нет, потому что всё-таки он выглядел счастливее всех людей в деревне и меня с липой.
   Неизвестно по какой причине Федя пожал плечами и подошел к калитке Кученкова, и стал стучать в неё, громко крича:
   - Дядь, а дядь! Выдь, а!
   Федя был высокого роста и весил не менее шести пудов, и тем более дисгармонировали с его телесной мощью оттопыренные уши и по-детски наивный взгляд.
   Надо мной закряхтела, зашевелилась липа.
   - Вот ещё один несчастный! Когда-то умным человеком был. В университете учился. Там и съехал с катушек от усердия. Другая версия - от несчастной любви. Пока мать жива была, заботилась о нём. А сейчас... И зачем на белом свете мучается?
   Вот дура! А мы-то с тобой зачем мучаемся? А муравей? А божья коровка? Поэтому и сказала с ехидной иронией:
   - Видимо, и повеситься ума не хватает. Так что ли?
   - Да что ты сестра!.. Пусть живёт. Вроде никому не мешает.
   Федя большим пухлым кулаком продолжает стучать в калитку и кричать:
   - Дядь, а, дядь! Выдь, а!
   Наконец отворилась трёхцветная, как российский стяг, калитка бывшего бухгалтера и на улицы высунулась недовольная, заспанная голова Бориса Матвеевича.
   - Чего тебе надо, Федя?
   Деревенский дурачок ухватился за рукав его фланелевой рубашки, как малыш за подол матери.
   - Дядь, дай хлебушка с салом!
   Кученков вышел на улицу целиком, не забыв затворить за собой калитку.
   - А может, тебе ещё и булку с московской копчёной и летней? Чего побираешься-то? Пенсию, небось, не меньше моей получаешь! Бери денежку и покупай хлеб с салом!
   Федя посмотрел на Бориса Матвеевича так, будто тот был полоумным, а не он.
   - Нет денежки. Папка забрал.
   Кученков усмехнулся и вытащил из кармана рубашки портсигар. Интересное дело - Борис Матвеевич вышел на улицу без пиджака.
   - Вот и проси у своего папки!
   - Нет у него хлеба. И сала нет.
   Чиркнув спичкой, Кученков прикурил свою куцую сигарету в мундштуке.
   - Интересное кино получается! Папка деньги пропивает, а его сынка корми! Нет, у меня ничего, Федя! Кто бы самому дал. Ступай, ступай!
   Борис Матвеевич распахнул калитку, юркнул в её проём и захлопнул с обратной стороны перед курносым носом Феди. Деревенских дурачок мстительно плюёт на калитку и часть слюны не эстетично зависает на его нижней губе.
   - Жмот! Скряга! - Брызгается слюной Федя. - Пусть твоё сало мыши погрызут!
   Деревенский дурачок развернувшись кругом, как по команде старшины, направляется к калитке Евдокеи, стучит в неё.
   - Тёть, а тёть! Выдь, а!
   - Дурак, дурак, а знает, где дядя живёт, а где - тётя! - поделилась я своими наблюдениями с липой.
   - И всё-таки полоумный. В нормальном уме кто что-нибудь у Кученкова просить станет? - Вздохнула липа.
   Со двора вышла Евдокея с хлебом, куском сала и огурцом. Рассматривала Федю с болью и сожалением.
   - Что, есть захотел, Феденька? Бедовый! На, перекусить хватит!
   Дурачок с недоумением смотрел на подношение Евдокеи. Он-то уже считал её своей ровнёй.
   - Спасибо, тётка Евдокея!.. Пусть Бог тебе поможет!
   Евдокея вдруг весело рассмеялась.
   - Уже помог! Может, и до тебя снизойдёт!
   Федя посмотрел на неё удивлённо и испуганно, как на недоразумение, и, перебросив через плечо холщовую сумку с угощением Евдокеи, пошёл вверх по улице. Евдокея перекрестила широкую голую спину дурачка.
   - Помоги и ему, Господи! Человек всё-таки!
   Распахнув калитку шире, старуха кличет своих коз:
   - Борька! Манька! Ступайте на луг! Во дворе уже и щипать нечего, кроме георгин!
   Через две минуты неторопливо, с достоинством на улицу выходят козёл с козой. Бородатый урод Борька угрожающе посмотрел на меня, и уверенно взял курс в мою сторону. Вот дьявольское отродье!
   - Не равнодушен этот козёл к тебе, сестра! Хотя бы раз мимо прошёл! - с горькой иронией сказала липа.
   - Господи, дай мне терпения! - Я обречённо вздохнула.
   - А ты не отвечай дураку. Молчи, будто воды в рот набрала. Скорей отстанет!
   Козёл подошёл ко мне с таким похотливым взглядом, будто перед ним стояла молодая козочка в охоте. Я вся сжалась от ужаса и брезгливости, когда он начал чесать об меня своё бедро. После этого Борька начал бодать меня, будто намеревался развалить. Я мужественно молчала, следуя совету липе. Козёл удивлённо уставился на меня, будто я была не лавочкой, а новыми воротами.
   - Похоже, их сиятельство, чурка деревянная, нас презирает! Словом не удостаивает! - с противной хрипотцой проблеял Борька.
   - Плюнь на её, Боренька, плюнь! - Нежно боднула своего супруга в бок легкомысленная Манька. - Пошли на лужок!
   Борька и вправду плюёт в меня и на прощанье назидательно бодает. И удивлённо отходит.
   - Что на белом свете деется! Лавочка моё неприкрытое хамство терпит, и полоумная старуха за нами на луг пришла. Никак к вечеру дождь соберётся!
   - Евдокея, когда меня доила, такие чудные речи говорила! - Поддержала своего возлюбленного Манька. - Ещё хуже стало старухе. Как бы в больницу не попала!
   - Типун тебе на язык! не станет старухи - и нам с тобой хана!
   А в это время я заметила, что на улицу, предварительно окинув её взглядом по всей длине, вышел с пустым ведром Кученков. Два Борьки, два козла в одном месте и в одно время - это явный перебор. И всё-таки я облегчённо вздохнула, потому что, наконец, удалился на три шага от меня козёл Борька.
   - Вот кого я терпеть ненавижу! - сказал козёл супруге. - Ещё больше лавочки!
   Машка улыбнулась ему с издёвкой.
   - Ты, между прочим, доске бесчувственной проходу не даёшь, а перед Кученковым своим куцым хвостом размахиваешь!
   - Ты хочешь сказать, что я боюсь этого... Этого?!.. - От ярости Борька часто задышал и, как бык во время корриды, наклонил к земле голову. - Счас, проверим его зад на крепость!
   Козёл подкрался к Кученкову сзади и боднул его ниже спины. Борис Матвеевич испуганным зайцем отскочил в сторону, уронил ведро.
   - Пошёл вон! Пошёл вон, козёл!
   Борька отошёл назад на несколько шагов и намерился ещё раз атаковать Кученкова. Тот в панике заскочил на меня, чего не случалось никогда, даже когда соседа Евдокеи доставал Колян Ознобин, и высоким голосом завопил на всю улицу:
   - Евдокея! Евдокея!
   Я не выдержала и хихикнула.
   - А ты знаешь, Липа... Этот вонючий Борька начинает мне нравиться!
   - Тебе смешно, сестра, а мне грустно.
   Заскрипела калитка Евдокеи и на улицу вышла хозяйка - с мокрыми волосами (видимо, мыла голову), с раскрасневшимся лицом и живо блестящими глазами.
   - Что случилось, Борис Матвеич? Пожар?
   Кученков, как возлюбленную, в испуге крепко обнимал ствол липы.
   - Убери своего вонючего козла!
   Евдокея. подбоченясь, весело рассмеялась.
   - Ну, что ты за мужик, Матвеич?! Всего на свете боишься, все тебя обижают! Даже с несчастным козлом справиться не можешь!
   - Я вот подам жалобу в администрацию! - как перепуганная баба, почти заверещал Кученков. - И там примут решение, чтобы ты зарезала своего козла, дабы он на культурных людей не бросался!
   Евдокея подняла валявшуюся у забора хворостину.
   - И чего вдруг Борька взбеленился? Сроду такого не бывало, чтобы он на людей бросался. Видно, не понравился ты ему, Матвеич! Чем-то ты не нравишься и людям, и козлам, сосед!
   Кученков, всё ещё обнимая липу, возмутился:
   - Не ёрничай! Отгоняй свою образину, не то шум подниму!
   - И поднимай! Выставляй себя на посмешище! - Евдокея хлёстко приложилась хворостиной к крупу козла. - Пошёл, охламон! Ступай на луг!
   Евдокея двинулась в направлении проулка, а козы послушно побежали впереди неё.
   Кученков спрыгнул на землю, отряхнул свои брюки. Подобрал ведро и, оглядываясь, пошёл к колодцу, на ходу бурча:
   - И зачем такую бесполезную скотину держать, корм переводить? Ни молока не даёт, ни мышей не ловит, ни двор не сторожит. Одно слово - дура!
  
   11.
  
   Погожий августовский день неумолимо приближался к вечеру. Время от времени взбрыкивающий в течение дня ветерок совсем угомонился, убежав отдыхать куда-то за молодой соснячок. Перед вечерним концертом взяли антракт мелкие пичуги, побиравшиеся на деревенских огородах. Редкой розоватой дымкой потянулось небо на западе, куда медленно, с достоинством опускалось ещё жаркое августовское солнце. Оно угомонило своих жарких пострелят - лучи, и они перед вечером касались земли ласково, нежно.
   Всякой живности, деревам и людям задышалось легче. Чувствовалась в воздухе после дождей особенная свежесть, какая бывает только бабьим летом. Ошеломленные странным рассказом Евдокеи, мы с липой не стали вступать в долгие теологические и философские споры, а переваривали услышанное каждый внутри себя.
   Я-то всегда читала идею человеческого Бога вымышленной, приятным обманом для утешения своей смертности. Вселенная самовозникла, и всё мироздание случайно - так думала я. Существующий миропорядок мало походил на хорошо продуманное, чётко организованное, божественное творческое создание. Какой смысл заложен в жизни, и для чего страдает человек и всё сущее на этой планете? До всего этого я не могла дойти своими деревянными мозгами, а сестра липа мыслями расхристана ещё более, чем я.
   И вот Он, в которого не верили ни я, ни липа, ни кто-либо из живущих в деревне, сам вышел к полоумной Евдокее. Некоторые, как Матрёна, как наш деревенский батюшка, надеялись, что Он возможно есть, но верили в него неискренне, на всякий случай. Такие думали: как бы чего плохого не вышло для меня, если я не буду верить в Господа. Лучше я буду верить в него и молиться ему, тем более, что это не так уж обременительно. И нам зачтётся в сравнении с теми, кто Бога вообще не признаёт, богохульствует и даже сквернословят в Его мать. Ежели существуют эти странные понятия в материализованно-духовном виде, как ад и рай, то уж в ад не будут отправлять за незначительные грехи и недостаточно убеждённую веру, ибо людей туда набьётся, что селёдок в бочке. А рай будет похож на незаселённый оазис среди пустыни, по которому одни ангелы с архангелами и бродят. А заселять-то его надо! Вот и сгодятся в его жители те, кто не грешил и бездумно.
   Если Он вышел к Евдокее, значит, его существование доказано? А если увиденный ею Он в белом от плеч и до пяток - галлюцинация, плод её больного воображения? Разве этого нельзя допустить тем более, что Евдокея в течение трёх лет полоумной и была? Ничего особенного. Попала в стрессовую ситуацию, и крыша стала на место.
   А чего я об этом думаю, страдаю, размышляю? По определению людей, я вещь бездушная. А у кого нет души, тот Господу не интересен. Этой мыслью я попыталась успокоить себя. Не совсем получилось. Остались сомнения: а что если у лавочки под старой липой всё-таки есть душа?
   Судя по солнцу, времени было четыре часа вечера. Липа мирно подрёмывала, а я там, за хатой Матрёны услышала мягкое урчание мотора. Вернулся на своём двухсотом "немце" Бурченков? И через минуту на взгорке улицы появился незабвенный Борис Матвеевич. Он с боязнью, постоянно поглядывал на калитку во двор Ознобина, и бочком-бочком, семенящим бегом минул опасное место, будто границу с контрабандой перешёл. И вдруг вздрогнул, побледнел лицом: за его спиной скрипнула калитка. Он уже собрался стартовать наутёк, как его остановил голос Матрёны.
   - Борис Матвеич, ты моего непутя сегодня у магазина не видал?
   - Не видел! - ответил он, обернувшись.
   Облегчённо вздохнул и пробурчал под нос:
   - Век бы не видеть твоего вонючего гадёныша!
   Матрёна этого не слышала, а застонала, спрятавшись в проём калитки:
   - Сердце щемит! Ох, не к добру щемит!
   Кученков неинтеллигентно плюнул под свои до блеска начищенные туфли.
   - Если бы ты на этом свете не задержалась, то и твой алкаш давно сдох бы! - Уже чуть громче произнёс Борис Матвеевич.
   И тут же из калитки высунулась востроносая, морщинистая физиономия Матрёны.
   - Правда твоя, Борис Матвеич! Кабы не я, давно Колька сдох бы! Но ты не серчай, недолго мне осталось!
   - Восемьдесят лет, а слух, как у лисы! - шёпотом и с неприязнью сказал Кученков. И смутился, будто его застали за стыдным занятием.
   - Слышь, Борис Матвеич!.. Евдокея с Господом нашим на реке встретилась. Разговаривала с ним. Вернулась помолодевши и с умом ясным. Ты попроси её рассказать!
   Матрёна сделала два шага к Кученкову, но тот, развернувшись, уже уходил от неё, по пути рассуждая вполголоса:
   - Ещё одна старая с глузду съехала! С таким придурком, как Колян. жить, поневоле умом тронешься!
   Борис Матвеевич слегка пожалел Матрёну и то из-за того, что очень уж ненавидел Коляна Ознобина.
   Открыв свою трёхцветную калитку, Кученков скрылся в избе. Но скоро появился вновь с жёлтым -из латуни - портсигаром в руке. Присел на свою узкую и невзрачную лавочку, что напротив меня стояла. Вряд ли на этой лавочке могли разместиться два человека. По этой причине на неё и не садился никто, кроме самого Бориса Матвеевича. И ещё - его лавочка изначально мёртвой была, либо глухонемой уродилась. Во всяком случае, ни одного звука, кроме поскрипывания, я от неё не слышала, хоть и окликала не раз.
   Проснулась липа и с аппетитом чихнула.
   - Кученков "Приму" закурил, что ли?
   - Дымит, сидя на своей покойнице!
   Кученков и до половины не докурил свою обрезанную сигарету, как на улицу выскочила Евдокея с эмалированным ведром в руке. И правда - преобразилась! Куда и боли в ногах подевались! Чисто молодуха! Может, не причудилось Евдокее, и она на самом деле с Богом встретилась?
   - Ты опять здесь, Матвеич? Что кукуешь у забора-то? - весело спросила соседка.
   Кученков пристально вгляделся в лицо Евдокее. И ему показалось, что соседка изменилась в лучшую сторону. Шустрая и живая, каковой была четыре года назад, когда здравствовал Иван Витиков.
   - У нас, пенсионеров времени - хоть на рынке продавай, - миролюбиво ответил Борис Матвеевич. - Решил покурить на свежем воздухе, Евдокея Ивановна.
   Евдокея присела на меня, и Кученков, перейдя пыльную улочку, присоединился к ней, примостившись с краешку.
   - Что это курение людям даёт? Один вред!
   - Ты права, соседка. Дурная привычка! От всех дурных привычек в своей жизни я избавился, а от этой не смог.
   Евдокея с иронией усмехнулась.
   - Дурная привычка - жить без привычек.
   Кученков вдруг, явно против своей воли спросил:
   - Это правда, соседка, что ты с Господом нашим сегодня встречалась?
   Как он, отпетый и стойкий атеист мог задать такой глупый вопрос? Будто кто-то силой его за язык потянул! - удивилась я не меньше самого бывшего бухгалтера.
   - Интеллигентный, заслуженный человек, а веришь бредням восьмидесятилетней старухи! укорила его Евдокея и, схватившись за дужку ведра, намеревалась подняться. С раскрасневшимися щёками, с искрящимися от жизнелюбия глазами она вся была - нетерпение. Видно, соскучилась за три года по деятельной жизни.
   И Борис Матвеевич неожиданно задал ещё один глупейший вопрос, на этот раз сильно смутившись:
   - А как там твой Иван поживает?
   Евдокея посмотрела на него, как на сумасшедшего.
   - Ты что, Борис Матвеич? Не заболел ли часом? Иван уже три года, як в могиле! - Евдокея вскочила с меня. - Извиняй Матвеич! неколи мне!
  
   12.
  
   Кученков докурил сигарету, а Евдокея, набрав воды из колодца, умчалась в свою хату. Борис Матвеевич выдул мундштук, постучал им по моей спине и собрался было уходить. Но перешёл улицу лишь до половины, потому что увидел спускающего сверху улицы Иннокентия Акинфьевича Бурченкова. В красной бригадирской руке Иннокентия Акинфьевича был зажат элегантный, чёрный кожаный кейс, который очень шёл к его неторопливой солидной походке.
   - Куда это направился баловень судьбы? - с тоскливым придыханием прошептал бывший бухгалтер.
   - Умереть готов от зависти! - негромко прошелестела липа.
   - Такова человеческая природа, - вздохнула я. - Хотя и я не лишена этого греха.
   - И кому же завидуешь ты?
   - Тебе, между прочим. В тебе жизни больше, чем во мне. По тебе сладкий сок течёт, листва песенки распевает.
   Липа снисходительно улыбнулась.
   - А я никому не завидую. Воспринимаю всё, что дано мне, и радуюсь.
   Кученков посчитал неприличным уходить домой, когда приближается единственный уважающий его человек. И застыл посреди улицы в напряжённой и нелепой позе оловянного солдатика.
   - А вы как будто специально меня поджидаете, Борис Матвеевич! - не доходя пяти шагов до Кученкова, с энтузиазмом прокричал Бурченков. - А я ведь, действительно к вам. Знаете, скука одному дома, хоть и телевизор "Самсунг" с видеомагнитофоном "Паносоник". А ведь мы с вами интересную беседу о смысле человеческого бытия и ценностей современной жизни не закончили. Вот и подумал я: прихвачу-ка бутылочку хорошего коньяка, грудинки, красной икорки и схожу в гости в Борису Матвеевичу. Приличный интеллигентный человек, а я ни разу у него дома не был. Нехорошо!
   Всё это Иннокентий Акинфьевич успел выпалить за пять шагов и, уже вплотную подойдя к Кученкову, спросил:
   - Вы не против, Борис Матвеевич?
   - Что вы, что вы, Иннокентий Акинфьевич! - Засуетился Кученков, икренне щедро распахивая калитку перед Бурченковым. - Дверь в моём доме перед вами всегда открыта!
   Вид у Бориса Матвеевича был очень растерянным. Не мудрено: лет десять ни один гомо сапиенс не переступал порога его павлиньей избы.
   А я подумала: выпивка и Кученков - это явный нонсенс. если он и выпивал, то ничего, кроме своей низкопробной самогонки в полном одиночестве не раньше полуночи, спрятавшись под одеяло. Больше всего Борис Матвеевич боялся потерять марку благопристойного гражданина общества.
   Уже у порога, пропуская вперёд себя гостя, Кученков ни к селу ни к селу, ни к городу вдруг ляпнул:
   - А Евдокея Витикова сегодня с Господом нашим встречалась!
   Иннокентий Акинфьевич резко остановился, обернулся к Борису Матвеевичу и посмотрел на него с недоумением.
   - Я считал и считаю вас стойким атеистом и коммунистом. Истинным! Ведь вы не выбросили партийный билет, как некоторые! - Бурченков не намекал на себя, хотя бросил свой партбилет в русскую печь на третий день после возвращения Горбачёва из Фороса. - Не ожидал от вас подобного!
   Кученков от стыда сделался краснее перезрелого томата.
   - Извините, Иннокентий Акинфьевич! Разговаривал с Матрёной и Евдокеей, вот и привязалась дурацкая фраза.
   - Жаль безвредную бабу, но Евдокею явно ждёт психиатрическая больница! - Бурченков ещё раз с подозрением и пристально взглянул на Кученкова. - Странно! Весьма странно!
   Но всё-таки поставил ногу в дорогой туфле на выкрашенное суриком крыльцо Бориса Матвеевича.
   Две откровенно белых вороны нашей деревни скрылись за дверью кученковской избы. Многое я отдала бы, чтобы подслушать их беседу. Наверняка получила бы массу разнозаряженных эмоций. Увы! Осиновыми ногами я прочно вросла в супесчаную почву. И никакое самое страстное желание не поможет мне вырвать их из земли! Рождённый стоять, ходить не может!
   - Не расстраивайся, сестра! Неужели тебе хочется слушать их алалу с маслом? - разгадала мои тайные желания липа. - Бурченков будет хвалить своим сдуру свалившимся богатством, а Кученков согласно кивать головой и нахваливать пахнущий клопами молдавский коньяк.
   - Наверное, ты права! Вроде бы культурные, правильные люди с точки зрения морали и нравственности, а вызывают у меня омерзение не меньше, чем Колян Ознобин. И с чего - не пойму.
   - И понимать нечего! - сказала липа с позиции более древней старухи, нежели я. - Они никого, кроме себя, не любят!
   Опять с пустым ведром выскочила на улицу Евдокея. На этот раз мимо меня не прошла. Присела, переводя дыхание. Стала растирать-массажировать больное правое колено.
   - Як бы в одночасье не обезножить! Больно круто за дело взялась! Да ведь в хате и везде такой бардак - смотреть стыдно!
   Отдышавшись, Евдокея крепко ухватилась за меня руками, поёрзала. Так старательно, что я заскрипела, зашаталась на осиновых чурбанах, а со спинки едва не слетела верхняя жердь.
   Эге, старушенция! Эдак ты меня совсем развалишь! Действительно, купание в реке накануне яблочного Спаса оказало на мою хозяйку чудодейственное обновление.
   - Однако и ты стара стала, лавочка! Того гляди - развалишься. А нельзя - об Иване память. Семёна попросить подладить? А у самой, что, рук нету?
   Старуха решительно оторвалась от меня. Теперь-то и старухой называть её неудобно. В шестьдесят лет иные на свидания бегают. И Евдокея ожила. Словно заново родилась. А нам с липой радостно. Мы-то хозяйку в душах своих давно похоронили.
   Хочется жить, когда сознаёшь, что на этом свете ещё случаются чудеса. Если не ныть, не хныкать, если отчаянно бороться с неприятными обстоятельствами - и болезни, и невзгоды победить можно. А мне, бессловесной деревянной твари, сознавать приятно, что о тебе проявляют искреннюю заботу. До слёз приятно.
   Евдокея вернулась со двора с молотком, гвоздями, двумя брусками и тряпкой на покатом плече.
   - Сейчас, мы тебя подремонтируем, лавочка! Як сможем. Постоишь ещё - порадуешь моё сердце. Ить, як присяду на тебя, вспоминаю всё хорошее, приятное, что в совместной жизни с Иваном было. А и есть что вспомнить! - Евдокея прибила верхнюю жердь на спинке, на всякий случай и нижнюю укрепила. Принялась бруски между доской и спинкой прилаживать. - Я ить знаю, что ты меня слышишь и понимаешь. Иначе не стала бы попусту разговаривать. У тебя и душа есть, хоть вся деревянная. А як же! Всё, что посажено и сделано с душой, свою душу имеет!
   - Ты плачешь, сестра? - дрогнувшим голосом спросила липа.
   - Плачу и не стесняюсь этого! - Всхлипнула я. - Я так люблю Евдокею, как ни одного человека не любила!
   - А с утра брюзжала и хозяйкой недовольна была!
   - Прости дуру, деревянный господь, если ты есть! - просветлённо взмолилась я.
   - Господь для всех один. И для меня, и для тебя. лавочка! - вдруг сказала Евдокея. И мы с липой от изумления потеряли дар речи. - Сейчас, я тебя выскоблю, як новая будешь. А як же, и деревянной душе забота требуется!
   Теперь от переполнявшего меня счастья я плакала навзрыд.
  
   13.
  
   Евдокея домывала меня, стирая старой тельняшкой козлиный дух Борьки, сивушную и прочую вонь Коляна, терпкий запах дешёвого одеколона Бориса Матвеевича и тонкий - "Фа Мэна" Иннокентия Акинфьевича, когда из калитки Кученкова широким шагом вышел Бурченков - слегка охмелевший, а за ним - семеняще и неуверенно, с трудом держащийся на ногах Борис Матвеевич. Безукоризненно правильного бывшего бухгалтера сельсовета пьяным я, сколько живу на этой улочке, не видела. Это вопиющее недоразумение было сравнимо с землетрясением в наших низменных, болотистых местах.
   - Неужели наш Борис Матвеич наклюкавшись?! - обрела дар речи липа. Ещё бы! Пьяный Кученков воплощал экстремальную стрессовую ситуацию, после которой и немой от рождения может заговорить.
   Но вслух я не поддержала изумлённого восторга липы по этому поводу. Успокоившись от захлестнувших меня положительных эмоций, я, как говаривала Евдокеина Ленка, откровенно балдела, ощущая, как приятно щекочет моё тело мокрая тельняшка. Это было неописуемое блаженство! Если Евдокея вернула свой ясный ум и жизненную энергию после встречи с Господом ли, с ангелом-храните- лем своим, то для меня таким божеством, обновившим меня и вдохнувшим оптимизм, была сама Евдокея.
   - Спасибо, Борис Матвеевич! - Остановившись, Иннокентий Акинфьевич крепко пожал руку Кученкова. - Мы довольно насыщенно, плодотворно, а местами даже интересно провели время! Почему бы нам не встречаться чаще за скромной бутылочкой коньяка в доверительной обстановке? А то прозябаем в этой глуши в одиночестве болотных кикимор!
   - Я н-ник-как не пр-ротив, Ин-н-нок-кен-нтий Ак-к-к!.. - икнув, заплетающимся языком сказал Кученков. И тут же обуздал свой непослушный язык. - Я люблю вас всем сердцем и уважаю!
   - Взаимно! - Поморщившись от некоторой досады, буркнул Бурченков. - И всё-таки меня не вполне устраивает ваша жизненная позиция. Вы, конечно, в некотором роде в нашей деревне белая ворона. В смысле культуры воспитания выгодно отличаетесь от каких-то скотников и механизаторов. И даже от тех, кто должен идти в авангарде культуры - сельских учителей. Но!.. Нельзя относиться с таким пренебрежением к простой массе народонаселения! Какие никакие, а они люди, имеющий право существовать в этой конкретной жизни!
   - А я не против! - сказал Кученков, тупо уставившись в свои туфли. - Пусть живёт абсолютно всё народонаселение! Но!.. Пусть не лезут в мою жизнь! Пусть не презирают меня! Правильно я говорю?
   - Допустим и меня кое-кто презирает из зависти...- Бурченков прикурил сигарету.
   Кученков панибратски приобнял его за плечи.
   - Только не я... Только не я. Иннокентий Ак-кин... Я вас уважаю больше всех в деревне.
   - Уважаю, не уважаю!.. - Иннокентий Акинфьевич недовольно поморщился. - Пьяные разговоры! Я говорил это не касательно вас. Допустим, и вас, и меня кое-кто презирает. Ну и что? Разве мы можем запретить это? Не можем. Но, как умные люди, не должны допускать пренебрежения. Умные люди допускают снисходительность.
   - Ох, и мудрый вы человек, Ин-нокентий Ак-к!.. Вам бы советником к самому президенту!
   - Это, как я понимаю, ирония?
   - Ни в коем разе! - Борис Матвеевич одновременно и смутился, и испугался. - Я иронию никогда не имею в виду. Я, хоть и скрытный, хоть и бирюк в глазах деревни, но прямой человек. Да, прямой, как московский проспект!
   - Ну, ладно... - Бурченков строго, как учитель взглянул на него. А вот ты, Борис Матвеевич, можешь быть снисходительным? Конкретно, например, к Евдокее?
   - Почему нет? К Евдокее я всегда снисходительный. Потому что понимаю. Но к вам вообще отношусь, как к замечательному человеку! Я люблю вас всем сердцем и уважаю!
   Иннокентий Акинфьевич иронически покачал головой.
   - Взаимно. Доброго вечера вам! - И, барабаня бригадирскими, длинными и толстыми пальцами по кейсу, уверенно зашагал вверх по улице. Ему можно шагать так широко и уверенно, у него не разламывается голова от дум о ближайшем будущем. Баловень судьбы!
   Из чёрной зависти Кученков не стал больше провожать взглядом высокомерного бывшего бригадира животноводческой фермы. А обратил свой затуманенный взор на соседку Евдокею, подхватившую ведра у колодца и собравшуюся уходить.
   - Дуня! Погодь, Дуня! - крикнул он.
   Наша хозяйка в недоумении остановилась. Обычно в течение почти сорока лет их общение ограничивалось двумя-тремя короткими фразами. Слишком глубокая пропасть пролегала между забитой, заюшенной крестьянкой Евдокеей и культурным, почти с красным ди-
  
   пломом окончившим техникум по специальности бухгалтерского учёта Борисом Матвеевичем. Что общего могло быть между ними?!
   Но это общее вдруг увидел пьяный Кученков, на неверных ногах с энтузиазмом направившись к соседке.
   - Того этого... Евдокея Ивановна... - Подошедши, вдруг замялся Борис Матвеевич. С недоумением посмотрел на сигарету "ЛД" в своей руке, будто она наглецом между его пальцев неизвестно откуда пролезла. Но ответственный момент, определённый им, как решающий в его жизни, не давал поразмышлять-подумать об этом. Чиркнув спичкой по коробку, прикурил. И вдруг в чистых отутюженных брюках сел на меня, не обращая внимания на то, что я мокрая. - Я что хотел сказать, соседка. И ты, и я влачим жалкое существование одиночества.
   До Евдокеи дошло, в которую сторону загнул свой зачин бывший бухгалтер сельсовета. И решила сразу же, на корню, пресечь этот неприятный разговор.
   - Зря ты, Борис Матвеич! Не по тому адресу обратился!
   - Адрес точный, - уверенно ответил Кученков, но взгляд отвернул в сторону. Разговаривая с людьми, он никогда не смотрел им в глаза, будто стеснялся или испытывал какую-то вину. Но это не мешало ему строго придерживаться стержня своей жизни. - Уж на что я, привыкший жить один, и то страдаю от несчастья одиночества. Люди мы с тобой не молодые, и, если что случится, помощь вызвать некому.
   - Ты предлагаешь мне замуж? - Евдокея с трудом сдержала смех внутри себя.
   - А почему бы и нет?
   - Нет уж, дорогой Борис Матвеич! Лучше я одиношенька докукую, чем к тебе рабыней Изаурой идти!
   - Какой рабыней?! Я о тебе заботиться буду!
   - Знаем мы твою заботу! И причину того, что ты сегодня с глузду съехал, знаем! Пенсия-то моя поувесистей твоей!
   - Фу, Евдокея Ивановна! К вашему сведению, никаких меркантильных мыслей у меня не было! Пенсию свою можете себе всю оставлять. Одиноко мне, соседка! Сильно одиноко! - сказал Кученков дрожащим голосом, вдруг всхлипнул и поперхнулся табачным дымом. Но этим не разжалобил Евдокею.
   - Никогда не бывать этому! Стану я позориться на старости лет! К Матрёне обратись. И жену, и сына в раз обретёшь!
   Бориса Матвеевича аж перекосила от представленного ужаса: Колян Ознобин - его пасынок! Такое и в кошмарном сне не привидится!
   - Издеваешься, Евдокея? - Кученков нервно вырвал изо рта сигарету и выбросил её в траву. Не выкуренную наполовину! Такая расточительность для него, что зятю Бурченкова миллион долларов детскому отваливать! - Ладно... Будет и на нашей улице праздник! Придёшь проситься, а я - дудки, от ворот поворот!
   Евдокея искренне, от души расхохоталась.
   - Жди, жди! Может, и дождёшься в июле снега! - Услышав, что Борис Матвеевич от злости зубами заскрипел, она перестала смеяться и сказала миролюбиво:
   - Шёл бы ты домой, Борис Матвеич! Таким пьяным я тебя не видела никогда.
   - А я теперь каждый день пить стану! Коляну другом буду! Всё равно я никому не нужен!
   Кученков в отчаянии вскочил с меня. И с ужасом взглянул на свои брюки, провёл рукой по мокрой заднице.
   - Ты зачем лавочку помыла? Её давно пора порубить - и в русскую печь хлебы печь! - Борис Матвеевич с досады скаламбурил и пнул мою осиновую ногу. - Она не стоит таких забот!
   - А верно, что стоит. Потому як проку от неё в жизни было поболей, чем от тебя! Она людям в радость была! А ты? Для себя, як бирюк прожил. Да так и не узнал, что такое счастье.
   - А пошла ты!.. - неинтеллигентно выругался Кученков. - С лавочкой меня сравнила! Такой же блаженной и осталась. Только крыша в другую сторону съехала!
   И, как непримиримые враги, соседи разошлись в разные стороны. Впрочем, друзьями они тоже никогда не были. Чувство дружбы у Бориса Матвеевича с детства атрофировано.
   Поутихли далёкие от шекспировских страсти-мордасти на нашей улочке, и опять воцарилась тишина. Теперь уже до вечера, когда придёт с пастбища изрядно поредевшее за последние годы частное стадо, когда надо будет управляться с хозяйством. В такое время, когда только лишь начинается вечер, редко кто выходит на улицу в нашей деревне. Да и кому выходить-то?! Из шести десятков хат на улице в сорока пяти - люди пенсионного возраста. Одна лишь пара младше тридцати, да и та живёт на противоположной от Евдокеи стороне деревни, ближе к сельмагу. Детский лепет и смех я слышу, когда из городов к старым родителям дети в гости приезжают. Неужто такая картина во всех российских деревнях? Ежели так, то что через двадцать лет будет? А ничего не будет. Нет детей - нет будущего. Отойдут старики, захиреют, завалятся бесхозные хаты. Воцарится непроходимое царство крапивы и репейника. Жуткая картина! Слава Богу, всего этого мне не увидеть. А липа? Липа, пожалуй, до деревенского апокалипсиса доскрипеть может. Не завидую я ей!
   - Слышь, липа, не завидую я тебе!
   - Чего так? - Спустилась с облаков на землю замечтавшаяся сестра. - Думаешь, ежели тебя Евдокея вымыла-вылизала, то уже не чета мне?
   - Ну и алалу ты несёшь! Я ведь совсем не об этом!
   - А о чём?
   - Вымрет скоро наша деревня. Я-то наверняка этого не увижу, а ты вполне возможно останешься командовать полчищами крапивы и репейника!
   - Ну, тебя и заносит, сестра. хоть и всю жизнь в землю вкопанная! До чего додумалась-то! Съедет крыша - мне что прикажешь делать? От одиночества выть или бредни твои слушать? - Липа вдруг замолчала, притихла. - Слышь, лавочка! Вечерний дизель-поезд идёт!
   - Далеко ещё... - ответила я, тоже услышав далёкий-далёкий гудок. - Минут пять ещё ползти.
   Ответила и вдруг почувствовала какой-то дискомфорт в своём состоянии. Это после Евдокеиных хлопот! Так хорошо, так радостно было, и вдруг какая-то неясная тревога на душе. Именно: на душе. Сказала же Евдокея, что у меня душа есть. А ей надо верить, она то ли с ангелом-хранителем, то ли с самим Господом встречалась. Теперь я в это верю без сомнений. Но отчего же мне так дурно, так неуютно на душе?
   - Какие-то у меня дурные предчувствия, сестра...
   - И у меня не спокойно на душе. Как гудок дизеля-поезда услышала, так и перевернулось всё внутри. Как бы что нехорошее не случилось вечером!
   - Есть некоторые предпосылки для этого. Слишком много странного для нашей неспешной жизни произошло за неполный день! - задумчиво размышляла я. - Начнём с того, что Матрёна сама за водой пришла. Я её при всей непутёвости Коляна уже месяца три у колодца не видела. Потом - вдруг ясность ума к Евдокее вернулась. И подремонтировала, помыла она меня, чего никогда за восемнадцать лет моей жизни не делала. Вдруг ни с того, ни с сего вечный трезвенник Кученков напился. И уж совсем странно, что Борька на соседа взъелся.
   - Да, нехорошие предпосылки, сестра! - согласилась со мной липа. - Скучно мы с тобой живём. Однако пусть бы всё шло, как идёт. Боюсь я великих потрясений!
   - А пусть бы и произошло что-нибудь этакое! - вдруг с отчаянием сказала я. - Хоть будет что вспомнить!
   - Было бы с чем и с кем вспоминать! - подытожила наш странный разговор липа. - С поезда идут... Семён, верно, с работы. И ещё кто-то. Магнитофон на всю катушку врублен. Орёт на всю округу какую-то дурную песню. С матами! Ну, времена! Ну, нравы!
  
   14.
  
   Парочка с дурно орущим магнитофоном - это гости к хозяйке Евдокее. Её Ленка впервые за полтора месяца заявилась с каким-то длинным, лысым, прыщавым, крученым молокососом-фраером. Ленка на каникулах в городе осталась. Сказала матери, что на рынке торговать будет, чтобы на шмотки заработать. И вот явилась - не запылилась. Только шмоток новых что-то не видно. Те же прошлогодние джинсы, та же прошлогодняя майка с каким-то патлатым, узколицым негром на груди. И сумка в её руке тощей тощего.
   - Давай присядем на лавочку, Витёк, - предложила Ленка и болезненно поморщилась. - Что- то хреново себя чувствую.
   Тинэйджер развязно обвалился на меня и вдруг гнусаво запел:
   Если кто-то от меня хочет,
   Если кто-то меня достать пытается,
   Пусть он лучше о себе похлопочет,
   Может быть, он последний раз улыбается.
   Мне всё равно, что он там представляет,
   Пугает меня, нагоняет страх,
   Его всего-навсего три слова ожидает:
   Эй, ты, пошёл на...
   Ленка постучала себе по лбу, как по пустой кастрюле.
   - Что-то тыква разваливается! Не время ещё, как ты думаешь?
   Тинэйджер покровительственно приобнял её за плечи.
   - Я при полном кайфе, и у тебя так должно быть!
   - В голове бардак и тошнит. Странно, нахрень!.. Слушай, Витёк!... Если наследил, полный хиндец тебе придёт!
   - Ты что, Ленка, дура? - возмутился прыщавый Витёк, продолжая ёрзать по мне в такт рэпу. - Такие вопросы я под контролем держу! На кой хрен мне сюрпризы с весёлыми последствиями?!
   - Блин! - Ленка, икнув, скривилась. - Что за хренотень?! Смотри, Витёк! Я на абордаж не пойду! Мамане твоей подкину!
   - Не печалься и не хмурь бровей. О каком залёте и абордаже может идти речь, если я позавчера имя твоё узнал. Так быстро дети не делаются!
   - Дурное дело - не хитрое! - Ленка оглянулась на свою хату и сбросила руку тинэйджера со своего плеча. - Прочим между, мы уже дней десять, как... Декамерон! Может, ты и прав, тинэйджер! А не подсунул нам Козляк фуфло? Может, от его фуфла тошнит?
   - Не должно. Я у него уже год пасусь. Не нарывался на подлянку. Может, действительно, того... Пора, мой друг, пора! - Витёк обернулся к Ленке и выключил магнитофон. - Чего сидим?
   Ленка смутилась, замялась.
   - Это, Витёк... Такая хренотень... Мать у меня... Три года назад отец умер. Она и съехала с катушек. Ты не обращай внимания. Делай вид, что всё нормалёк. Какую бы хренотень она не несла!
   - О чём базар, Бэбби?! - успокоил её тинэйджер. - У меня, что, родаки лучше? Чего сами хотят, чего от меня требуют - ни хрена не поймёшь! вкалывают, суетятся - и никакого толку. Об идеалах каких-то, принципах мозги парят. Нет бы жить в своё удовольствие. Какая-то шиза у моих родаков, точно тебе говорю!
   - Кончай, Витёк, на родаков своих фуфло вешать! Мозги парят - можно потерпеть. Ради тебя они суетятся. Ради чего ещё? И прикид у тебя, и жрёшь вкусно. Тебя бы на моё место!
   - Не гони морали, подруга! Не преподавательница эстетки нравственности. Есть колёса - и на хрен все идеи. Вот отчего у тебя тыкву клинит? От идей разных, от жалости к людям. А ты себя жалей - и достаточно!
   - И тебя не жалеть? - с ехидцей спросила Ленка.
   - И меня. Мы с тобой партнёры. Доставили друг другу удовольствие - и разбежались. Или ты на большее претендуешь?
   - Если да, то не с тобой! - усмехнувшись, ответила Ленка.
   - Вот и нормалёк! В твоей халупе найдётся конспиративный уголок? Уколемся - и дурь у тебя пройдёт. Твоя мамам в это дело не въезжает?
   - Откуда? В нашей деревне один кайф - самогонка. У меня отдельная спальня. Так что не дрейфь. Моей мамаше не до наших проблем!
   - Как её зовут хоть? При всём при этом, неудобно при общении не знать.
   - Евдокея Ивановна.
   - Очень даже по-русски. - Витёк усмехнулся. Я и не предполагал, что Лилиан Аскольдовна.
   Ленка обиженно надула свои полные губки.
   - От того, что наша химичка Лилиан Аскольдовна, она - деревня не меньше моей мамаши. Пошли, что ли, бойфренд!
   Ленка поднялась и потянула за рукав тинэйджера.
   - Ты и матери своей меня так представишь? - Лениво поднялся и Витёк.
   - А это идея! Чем меньше она въедет, тем ей легче, и нам с тобой кайф!
   Обнявшись, как молодожёны, парочка удалилась. Лысый хлыст панибратски толкнул Евдокеину калитку ногой в кроссовке. А калитка кому-то скрипуче пожаловалась на это панибратство. Да так и
   осталась стоять с широко открытым ртом после того, как гости во двор вошли. Ленка даже не обратила внимания на то, что двор серпом чисто выкошен, а дурнотравье всё в одну аккуратную кучу сложено. Обращает ли нынешняя молодёжь внимание хоть на что-нибудь?!
   - Ну и парочка! Козёл да ярочка! - не удержалась я от сарказма. - Через губу плюют!
   - А что ты ожидала во времена утраты идеалов и высокого смысла жизни? - понесло в философию липу. - Срубить бабки и хорошенько оттянуться - вот предел их мечтаний. Они, что, друг другу Блока будут читать? Или, на худой конец, Асадова?
   - А может, это просто старческий взгляд на суть вещей? Вечный конфликт отцов и детей?
   - Да не брюзжу я! - Всерьёз разозлилась моя сестра. - Какой конфликт?! Если бы у тебя был такой сыночек, как этот хлыст, ты, наверное, на моём суку повесилась бы!
   - Пожалуй... Сразу видно, что пустышка и наркоман, - согласилась я.
   - Слава Богу, что не педераст. Только таковых в нашей деревне не хватало!
   - Мир уверенно и бесповоротно идёт к своему концу! - с тоской сказала я.
   - Так же кто-то из древних греков говорил...
   - И правильно говорил. Что каких-то две с половиной тысячи лет для жизни планеты? Мгновение!
   - Что-то у меня мозги в другую сторону закручиваться начали. Извини, подремлю я! - устало попросила липа.
   - А мне что? Спи, коли хочешь! - слегка обиделась я. И не заметила, как сама уснула.
  
   15.
  
   Странное дело, но мне ничего не снилось. Это отметила я, когда через час меня разбудили вопли одноклассницы Коляна Ознобина Любаши, которая бежала от Матрёниной хаты, заполошенно размахивая руками.
   - Людечки! Тётка Евдокея! Матрёна Ознобина померла!
   Не успела она добежать до калитки Евдокеи, как из неё высунулась аккуратно причёсанная голова нашей разительно помолодевшей хозяйки.
   - Что кричишь-то?! Чего с Матрёной?
   Любаша резко остановилась, будто в столб упёрлась.
   - Матрёна того... Окочурилась! До хаты не дошла... Прям во дворе.
   - Как же так? - растерянно прошептала Евдокея. - Час назад на ногах была!
   Любаша подошла ко мне и обвалилась снопом.
   - Человек, что муха. Секунда - и нету! И с молодыми случается, а Матрёне не меньше восьмидесяти.
   Матрёна подошла к Любаше, всё ещё переваривая новость.
   - Непуть этот, Колян, знает?
   - Дома он уже и, к счастью, не пьяный.
   - Какое же это счастье, коль мать умерла? - Евдокея осуждающе покачала головой. - Пропадёт теперь мужик! Ну, чего сидишь, Любаша?! Старуху помыть надо. Пошли!
   - Убегалась я. тёть Евдокея! Уж у Кудрихи побывала! Посижу чуток, отдышусь. Вы с Кудрихой мойте. Не могу я с покойниками возиться. Три ночи потом мерещиться будут. - Как будто смертельно уставшая, шумно выдохнула воздух Любаша. И вдруг, когда Евдокея уже направилась к хате Матрёне, спросила:
   - Слышь, тёть Евдокея... К тебе ясный ум вернулся. Это правда, из-за того, что с Господом на реке встречалась?
   Евдокея изумлённо всплеснула руками.
   - Господи! Успела-таки Матрёна перед смертью растрепаться! А ты верь ей больше! - Сказала наша хозяйка и обречённо вздохнула. - Теперь уж, пожалуй, хошь верь, хошь не верь. А ты всё равно приходи, как отдышишься. Хоть мосты поскребёшь, помоешь. Слаба была в последнее время Матрёна. Заросла хата грязью. Ну, побегла я!
   Скорым, семенящим шагом Евдокея удалилась, а Любаша горестно вздохнула ей в спину.
   - Эх, Колян, Колян... Что с тобой теперь будет?
   Любаша наклонилась и начала растирать икры на своих полноватых ногах. Неизвестно от чего, но в последнее время сильно болели у неё ноги, Уже и в районной больнице лежала, а причины заболевания врачи определить не могли. Так старательно массажировала Любаша икры, что не заметила, как подошёл к ней Кученков. Его основательно пошатывало, как юный тополёк на ветру. Верно, допил оставшийся коньяк Бурченкова.
   - И чего сидим, Любовь Григорьевна? - икнув, спросил Борис Матвеевич.
   Любаша подняла голову.
   - А вы, как всегда, и не знаете ничего, Борис Матвеич! Матрёна-то Ознобина померла.
   - Надо же! - равнодушно сказал Кученков, присаживаясь на самый краешек. - Оно и пора вроде по возрасту, а всё равно неожиданно. Буквально имели беседу на общие темы буквально недавно. А ведь чувствовала старая. Так и сказала: скоро уж, Борис Матвеевич!
   Кученков осоловело, но очень внимательно рассматривал Любашу, отчего та смутилась.
   - Чего вы смотрите так, Борис Матвеич?
   - А что не посмотреть? Чай, не сверхсекретная ракета, не запрещено! И как же я на тебя смотрю?
   - Как-то нагло. Как мужик, которому что-то надо, - сказала Любаша, отодвинувшись от бывшего бухгалтера подальше. - Нехорошо так!
   - А я, по-твоему, как будто и не мужик? Мне ведь всего-то шестьдесят. Некоторые в моём возрасте ещё женятся. И детей, того... заводят! Вот тебе сколько лет, Любовь Григорьевна?
   - Ну, сорок пять. А вам какой интерес к летам моим?
   Кученков, не спеша, прикурил свою куцую "примину" в мундштуке.
   - Да-а... Хоть и ягодка, как говорится... Но в полном любви одиночестве, какая ягодка? Если одна будешь жить, Любовь Григорьевна, скоро в старуху превратишься!
   - А вам что за головная боль? - усмехнувшись, спросила Любаша. - Не отец мне...
   - В этом вся соль сути, как говорится! Кабы был твой отец, не имел бы законной причинности жениться на тебе, Любовь Григорьевна!
   - О чём вы, Борис Матвеич?! - Любаша от изумления открыла рот и забыла его закрыть.
   Забросив нога за ногу, Кученков выпустил дым из дешёвой сигареты с такой важностью, будто Фидель Кастро дым из кубинской сигары.
   - О том, что на полном серьёзе предлагаю вам руку и сердце. Нехорошо, Любовь Григорьевна, таким приличным людям, как мы с вами, влачить жалкое одинокое состояние. Даю обязательство, что вы и мгновение не пожалеете о своём положительном решении на моё рациональное предложение?
   От ужаса Любаша отодвинулась так далеко на край, что чуть не свалилась с меня.
   - Да вы пьяны, Борис Матвеич! Но я уж лучше за Коляна Ознобина выйду, чем за вас! - жёстко сказала Любаша и вдруг рассмеялась. - А вот и он, мой суженый!
   Кученков подскочил, как ужаленный.
   - Несёт чёрта нечистая! Ох, и дуры вы, бабы! Ох, и дуры!
   Бывший бухгалтер рванул к своей калитке с такой прытью, будто у него загорелась изба. Прошелестев запылёнными за день листьями, вздохнула липа.
   - Ну вот, отмучилась, наконец, Матрёна!
   - Теперь, я думаю, и Колян скоро коньки откинет! - сказала я с унынием, будто мне было жалко деревенского алкаша. А и жалко, если честно себе признаться.
   - С чего это?
   - Он ведь жил благодаря матери. Она несла перед Богом тяжёлый материнский крест. Теперь Колян, как пить дать, захлебнётся водкой и умрёт где-нибудь под забором.
   - Это он мог сделать и при живой матери - никто не мешал. А может, образумится?
   Как была неисправимым романтиком и наивняком моя сестра - такой и осталась.
   - Горбатого могила не исправит!
   - Идёт вон, весь в слезах! Видать, Евдокея с Кудрихой за водой послали!
   Любаша сдвинулась на середину моей спины и жалостливо- печальным взглядом смотрела на приближающегося Коляна. Самое удивительное, что и я смотрела на Ознобина с такой же жалостью.
   - Не понимаю самую себя. Ненавидела Коляна всеми фибрами души. А сейчас... Наверное мироздание состоит только из любви и ненависти. И больше не из чего!
   - Эко тебя занесло! Мироздание не имеет эмоций. Оно равнодушно, если хочешь. Это люди эмоционально окрашивают его своим отношением к нему.
   - Меня волнует другой вопрос: почему мне Коляна жалко7 - стояла я на своём.
   - Каким бы поганым Колян ни был - он составная часть окружающей действительности. Как ни странно, но с его уходом утратит что-то жизнь нашей деревни. И наша с тобой жизнь.
   - Однако трудно найти смысл его существования. Будто и не живёт на земле. Ни детей, ни добрых дел.
   - Я думаю так, лавочка... Раз Господь держит его на этом свете, значит, для чего-то нужен. Может, для антипримера?
   - А мы с тобой для чего на земле этой, липа?
   - Тебе это обязательно знать? Живи себе - подремонтированная, чистенькая! Наслаждайся этим прекрасным августовским вечером! Вон солнце как красиво за косогор заходит! К чему тебе эта человеческая суета, сомнения людей, их копания в душах, их поиски причинности бытия?!
   - К чему? Да ведь через посредство людей я ощущаю жизнь!
   Липа возмущённо качнула нижней веткой.
   - То, что творится вокруг нас, ты называешь жизнью?! Кругом забвение и нищета!
   - В чём же ещё?
   - Эх ты, липа - свободное дитя природы! Высший смысл жизни в единении с природой. Бери от неё сколько необходимо для поддержания жизни - и достаточно. Всё остальное - отклонение от нормы, извращение, которые, в конце концов, приведут к гибели несчастных человеков!
   - И миром будут править лавочки у заборов! - с иронией подкузьмила меня липа.
   Пока мы с сестрой беседовали, Колян Ознобин дошёл до нас, бросил пустые вёдра на землю, обрушился на меня и громко всхлипнул. Любаша с участием дотронулась до его плеча.
   - Ну что ты, Коля?! Матери твоей сколько лет было! Пожила, слава Богу!
   - Некоторые и до ста живут. - Колян вытер слёзы рукавом грязной рубашки. - Не в том суть. Суть в том, что из-за меня!
   - Почему из-за тебя? - удивилась Любаша. - Всё-таки не шестьдесят, а восемьдесят...
   - А ты не выгораживай меня, не утешай! Я знаю, что из-за меня. Моя бабушка, её мама в девяносто четыре отошла. И то, если бы не поскользнулась на крыльце, не зашиблась, пожила ещё!
   Любаша погладила своего одноклассника по плечу.
   - Все мы под Богом, каждому свой срок!
   Колян опять всхлипнул и со злостью ударил кулаком по лавочке.
   - Так легче всего думать. И всё по хрену! Скотина я! Тварь! Мать умирала, а я по деревне гончим гонял, выпить искал! Эх, Любаша... Другая бы на твоём месте на одном гектаре с таким дерьмом не села, а ты - на лавочке. утешаешь... Плюнь в меня и уходи, Люба! Плюнь - и уходи! Иного я не заслуживаю!
   - Ну, будет, будет, Коля. Пошли, воды наберём. Мать-то помыть надо!
   - Маме уже всё равно: через час её помоют или через два. Ох, в какой она обиде на меня ушла! В страшной обиде, Люба. Я своим беспробудным пьянством не только свою жизнь загубил, но и её старость испоганил. Единственный сын, опора называется! Я ведь, Любаша, как на духу признаюсь, два раза её ударил, когда она денег на опохмелку не давала. Это родную мать! Вот какая я скотина, Любаша! Вот в кого я превратился! А ты про срок говоришь. Я ей помог, я ей срок сократил! - Колян громко скрипнул зубами.
   - Наверное, это хорошо, что тебя совесть мучает. Может, ты не совсем пропащий человек, раз совесть проснулась, и ум не до конца пропил.
   Ознобин вытащил из кармана сигарету, прикурил. Почему-то взглянул с тоской на заходящее солнце.
   - Ты так думаешь, Любаша, или для утешения?
   - Я так думаю. Если сильно захочешь, ты можешь взять себя в руки.
   - Не поздно ли?
   - Доброе дело никогда не поздно сделать.
   - Бездоказательное морализаторство! - Уныло усмехнулся Колян. - Ради чего? Ну, брошу я пить... И что? Завтра жизнь на планете по-другому пойдёт? В нашей деревне делать больше нечего, как только пить. В паршивые нынешние времена для простого человека нет смысла жизни.
   - Неправда твоя. Всегда и везде можно найти интерес к жизни и дело по душе!
   Между Коляном и Любашей на минуту возникла неловкая пауза, чем воспользовалась липа.
   - Кажется, Любаша взяла опеку над нашим алкашом...
   - Чему удивляться?! Опущенный Колян дальше некуда, а всё же её первая любовь, которая не забывается никогда. Сама знаешь: любовь зла, полюбишь и козла Борьку.
   Ознобин смущённо посмотрел на Любашу и спросил нерешительно, сбиваясь:
   - Как ты думаешь, Люба... Он есть?
   - Кто "он"?
   - Ну, Бог... - Колян нервно скомкал недокуренную сигарету, бросил её в траву. - Душам, там... человеческая... Жизнь после смерти...
   Любаша посмотрела на него с удивлением. Ещё бы! Никто из нас троих не ожидал таких философских вопросов от беспробудного алкаша.
   - Думаю, что есть. По иному и жизнь человеческая, и страдания наши понапрасну. А такого быть не может. Ты знаешь, что к Евдокее сегодня ясный ум вернулся?
   - Я заметил. И подумал: с чего вдруг? Хотя всякое в жизни бывает!
   - И не вдруг. Она с Господом на реке встретилась. И тот её вернул к жизни. Ведь Ленка ещё малая, её на ноги поставить надо. Запретил Господь Евдокее полоумной быть! - Говорила это Любаша с искренним убеждением.
   - Это уж совсем фантазии! Бредни полоумной старухи! Если Он есть, то к людям глаза не кажет. Один раз уж показался - распяли. К тому же, стыдно ему за нас. Не так он всё задумывал. Ты думаешь, я одна такая никчемная тварь на свете?!
   - Ты можешь не верить - твоё дело. А другие пусть верят. И я верю!
   Колян вдруг придвинулся к ней, обнял за плечи. Уронив голову на грудь Любаши. заплакал. И сбивчиво запричитал, сквозь обильные слёзы:
   - Спаси меня, Любаша! Христом Богом молю: спаси! Я ведь теперь пропаду! Точно пропаду!
   - Как же я тебя спасу? - Любаша растерялась. - Я не Господь! Ты сам себя должен спасти!
   - Нет, Любаша. я знаю... Я повешусь. Ей-богу повешусь! Потому как не вижу какой-то причины жить дальше. Возьми меня к себе, Любаша, возьми!
   Любаша в испуге отпрянула от него.
   - Боюсь я, Коля, хоть и любовь ты моя первая. Настрадалась я от пьянства по самый кадык! Ты брось пить совсем, а месяца через два-три посмотрим...
   Колян взволнованно вскочил, нечаянно ударив ногой по пустому ведру, которое со звоном откатилось от меня.
   - Я бросил! С этой минуты завязал. Поверь мне! Я даже на поминках минералку пить буду. Если существует после смерти душа, то мамина порадуется. Хоть этим малость грехи искуплю. А ты не бойся! Ежели хотя бы пятьдесят грамм выпью, так тут же и выгонишь меня. Мне сейчас ты нужна! Именно сейчас! Мне причина для жизни нужна. А ты мне не чужая, сама знаешь. Только раньше я. дурак. не понимал этого!
   - Не знаю, Коля. Такое с кондачка не решишь. Давай хотя бы после похорон поговорим. Пошли к колодцу!
  
   16.
  
   Суета вокруг внезапной смерти Матрёны на нашей улице продолжалась в течение часа. Со всех концов деревни к кривобокой хатке Ознобиных тянулись деревенские старики и старухи и бабы помоложе вроде Любаши. Кто не пошёл выразить соболезнование Коляну - это Борис Матвеевич, который, видимо, спал. И уж совсем до лампочки смерть Матрёны была Ленке Витиковой и её бойфренду.
   Заметив, что очнулась от дрёмы вялая и печальная сестра, я спросила - просто так, чтобы не тяготило молчание:
   - Неужто и вправду на Коляна так сильно смерть матери подействовала?
   - Похоже. Такова человеческая природа: кусают локти, когда уже поздно! - Липа вдруг засмеялась. - Глянь, новоиспечённый алкоголик проснувшись! До ветру побежал Борис Матвеевич!
   - Да пусть хоть до урагана! - равнодушно ответила я. - Мне Матрёну с Коляном жалко, а Кученков пусть хоть...
   Я не успела договорить, потому что из Евдокеиной хаты согнанным с шестка, общипанным петухом выскочил лысый и прыщавый бойфренд Ленки - с магнитофоном в руке, уже не ревущим. Нервно толкал, толкал калитку, не понимая, что она открывается на него. Наконец-то сообразил и длинной винтовочной пулей выскочил на улицу. Бесцветные глаза его были похожи на старые, металлические брежневские рубли. Витёк явно был под кайфом и до ужаса напуган. Оглянувшись на обе стороны улицы, длинными шагами побежал вниз, откуда и появился в нашей деревне.
   - Что-то нехорошее случилось! - разволновалась я. - Может, этот хлыст что-нибудь с Ленкой сделал?
   - Всё может быть, учитывая, как ты сказала, странный сегодняшний день! - как-то неприлично равнодушно согласилась со мной липа. - К сожалению, мы с тобой ничем помочь не сможем.
   - Но где же Евдокея? Что же она с мёртвой Матрёной сидит, когда в её хате, может быть, беда?! Евдокея! Евдокея! - отчаянно закричала я.
   - Кричи - не кричи, сестра, а человекам не дано слышать нас. Весьма грустный факт, но неоспоримый.
   - Евдокея! Евдокея - в исступлении кричала я, потому что своей, увиденной Евдокеей душой чувствовала несчастье. - Помогай мне, сестра!
   - Артель "Напрасный труд"! - Липа усмехнулась, но стала кричать вместе со мной:
   - Евдокея! Евдокея!
   О святое провидение! На улочке, у хаты Матрёны, будто из воздуха проявилась Евдокея. Она скорым шагом поспешала к своему двору.
   - Надо же! Будто услышала тебя! - в удивлении простонала больной веткой липа.
   Мне было не до её сентенций, мне хотелось, чтобы Евдокея поторопилась. И я, собрав все силы, крикнула:
   - Скорее, Евдокея! скорее!
   И хозяйка ускорила шаг, оглядываясь на ходу. Поравнявшись с калиткой, ещё раз оглянулась.
   - Будто звал кто-то, а никого!
   Старуха заскочила во двор, а я нервно причитала:
   - Хоть бы всё обошлось! Хоть бы обошлось!
   - Ты будто сама мать Ленки1 - Липа изумлённо покачала ветвями.
   Через три минуты Евдокея выскочила на улицу с отчаянными причитаниями:
   - Господи! Ленке плохо! Ленка умирает!
   К раскрашенной калитке Евдокея полетела большой переполошенной птицей. Подёргала кольцом, затем начала колотить по калитке сухонькими кулачками.
   - Борис Матвеич! Откройте! Дочка помирает, неотложку вызвать надо!
   Мы с липой видели, что Кученков десять минут назад вошёл в хату. Не мог же он насмерть отключиться, чтобы не слышать такого шума! Но нет, не вышел. Может, учитывая необычность сегодняшнего дня, и его кондрашка хватила?
   Евдокея в сердцах взмахнула рукой, будто сабелькой, и побежала вверх по улице. Верно, к Бурченкову. На нашей улице только у него ещё был телефон. А я заметила, как дёрнулась, приоткрылась краем штора на окне Бориса Матвеевича. И прилип к стеклу, превратившись в свиной или чёртов пятачок, его нос.
   - Вот подлец! - выругалась я. - И дома, и Евдокею слышал, а не открыл!
   - Мстит нашей хозяйке за её прямоту и свой позор!
   - Но разве можно так, когда в твоей груди бьётся человеческое сердце?!
   - В жестоком мире людей всё может быть! - с грустью резюмировала лица.
   - А с Ленкой что? Наверное, накачал этот хлыст наркотиками. Со страху в штаны наложил и смотался?
   - Похоже, что так.
   Через пять минут к Евдокеиной хате подлетел двухсотый "Мерседес" Бурченкова. Из кабины выскочил Иннокентий Акинфьевич - в трико и майке. Пока выбиралась из машины Евдокея, он вбежал в хату. И вскоре вышел с Ленкой, трупом обвисшей на его плече. Была Ленка в чём её Евдокея родила, но в такой ситуации разве стоит обращать на это внимание?
   Бурченков с помощью Евдокеи затолкал Ленку на заднее сидение, побежал к водительскому месту, на ходу крича Евдокее:
   - Пока твоя неотложка из райцентра доедет! Тут каждая минута дорога! Не волнуйся, Дуня! Спасём твою Ленку! Мой мустанг за десять минут доскачет!
   Яростно фыркнув, "Мерседес" понёсся вниз по улице, вздымая тучи пыли...
   Всё-таки каким молодцом оказался пижон Иннокентий Акинфьевич! Как он своего "немца" лелеял, каждую пылинку сдувал! Дальше сельмага не ездил! А как беда случилась, не пожалел. Вот тебе и высокомерный задавала!
   И я с ненавистью взглянула на окно Кученкова. сумерки уже плотной пеленой окутали вечернюю землю. От солнца над чёрным лесом осталась только серповидная, тонкая пурпурная полоса. Такой прекрасный вечер при таких печальных обстоятельствах...
   На веранде бывшего бухгалтера сельсовета зажёгся свет. Серым призраком по неё проплёлся Кученков, остановился у стола. Что-то налил в стакан из бутылки. Наверное, недопитый с Иннокентием Акинфьевичем коньяк. Медленно выпил.
   Чтоб ты захлебнулся, выродок рода человеческого! Нравственный урод! Я вся задрожала от негодования.
   А Борис Матвеевич между тем спокойно закусывал, вилкой подцепляя что-то из миски. По виду - или капусту, или спагетти. Потом исчез на несколько минут.
   - Как только таких земля русская носит?! - с презрением сказала липа.
   - Терпит и носит. Терпит и носит. Как Матрёна делала в отношении Коляна. Потому что сама родила его.
   Бывший бухгалтер вышел на улицу в необычной для себя одежде: в старых, рваных спортивных брюках и фуфайке поверх нательной рубахи. В руках у него была стеклянная литровая банка, наполненная какой-то жидкостью. Неужто запил наш праведный Борис Матвеевич?!
   Воровато оглянувшись по сторонам, он перешёл улицу. Подошёл ко мне, остановился. Нет, в банке не самогон. Судя по резкому, противному запаху - керосин.
   - Ну что, мерзкое творение одноногого Карло?! - пьяным голосом Кученков. - От тебя больше пользы, чем от меня?! Сейчас мы посмотрим, какая польза будет от тебя!
   Я вся сжалась от страха, поняв, что задумал этот пьяный подлец. И липа поняла. И застонала протяжно:
   - Он же поджечь тебя хочет!
   И тут я почувствовала, как по моему вымытому телу разливается, просачиваясь в каждую клетку, вонючая, въедливая жидкость.
   Кученков чиркнул спичкой по коробку. Господи! Какая жуткая боль - гореть живьём, ярким светом освещая деревенскую улицу и спину трусливо убегающего Бориса Матвеевича.
   Сквозь боль я услышала заполошенные крики незнамо откуда появившегося дурачка Феди.
   - Тётка Евдокея! Тётка Евдокея! Лавочку кто-то поджёг! Пожар! Пожар!
   - Как больно, сестра! Как больно! - завопила я, ощущая, как громко трещит, лопаясь, моя плоть.
   - Не умирай, сестра! Пожалуйста, не умирай! - рыдала надо мной липа.
   А я умирала в страшных липах, но ещё слышала, как вернулся с ни с чем от колодца дурачок Федя.
   - Что ж это такое?! Ведро к цепи приварено! - бестолково бегая вокруг меня, возмущался Федя. Затем, сорвав с себя рубашку, начал сбивать ею пламя. - Люди! Люди! Пожар!
   Это последнее, что дошло до меня из реальной действительности. Вдруг исчезла жуткая боль, и я ощутила себя невесомой и свободной. И стала медленно, будто воздушный шарик пятилетней Ленки, подниматься в небо. Мою душу наполнил неописуемый восторг.
   И с высоты я бросила на землю весёлый беспечный взгляд. Внизу догорала дубовая лавочка под старой липой, заполошенно бегал дурачок Федя, размахивая дымящейся фланелевой рубашкой, сбивая пламя со схватившегося огнём забора, и поникла ветвями горюющая липа.
   Не горюй, сестра! Завтра на утренней заре я обязательно вернусь. Вернусь свежим ласковым ветерком. И ты узнаешь меня. Обязательно узнаешь! И раскроешь навстречу мне свои зелёные объятия.
  
  
  
   2002-2003 гг. г. Сураж
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   2
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"