Стешец Сергей Иванович : другие произведения.

Выдра

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:


  
   Сергей Стешец
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ВЫДРА
   - повесть -
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   1.
  
   Проснувшись, Дуня лишь на мгновение открыла глаза, чтобы убедиться: не ночь ли на дворе? В окне брезжит сереющий свет. Значит, утро.
   Какая-то смутная тревога затаилась в груди, мешала вздохнуть глубоко и свободно. Дуня не могла понять: откуда это беспокойство? То ли во сне увидела что-то неприятное (а сон она никак не могла вспомнить, то ли ещё от чего?
   Неясная тревога мешала ей думать. Она любила, проснувшись утром, полежать полчаса с открытыми глазами, обдумать предстоящий день: что сделает, куда пойдёт; или просто помечтать. Особенно часто, с какой-то особой нежностью в такие минуты она думала о Сергее Близнеце. О том, где увидит его сегодня, где встретится с ним случайно: на колхозном дворе, у сельпо, у колодца. Ни один мужик в деревне не ходил к колодцу кроме Сергея, потому что тот жил вдвоём с больной матерью.
   Не было ничего удивительного в том, что Дуня предпочитала больше думать о Сергее Близнеце, нежели о делах обыденных - ей недавно исполнилось девятнадцать лет. Уж мало кто из её подруг остался в девках, большинство из них справило свадьбу этой осенью после дожинок, а Дуня ещё и не целовалась с парнями ни разу. И она с сомлевшим от затаённого желания сердцем мечтала о том, что когда-нибудь, встретив её у реки или на лугу, Сергей обнимет её и поцелует. Ей было боязно и приятно, она уже не представляла даже, а чувствовала почти реально прикосновение его губ - тёплых и упругих - к её губам. И сладостная нега волной пробежала по рукам и ногам.
   Но Дуня думала о Сергее и с грустью, и с безнадёжной тоской. Нет, никогда он не подойдёт к ней, не обнимет, не поцелует. Удалась Дуня в своего отца - мала ростом, худа, с узкоскулым лицом, сплошь усыпанном веснушками. У неё, как и у отца, был крупный нос с горбинкой, широкий рот и тонкие губы, глубоко посаженные, маленькие карие глаза, но не колючие, как у родителя, а, если присмотреться, - мягкие и тёплые. И если отца в их деревне по-уличному звали Турок, то Дуню с малых лет - Выдра. Выдра так Выдра - она к этому уже привыкла, вот только бы Сергей обратил на инеё внимание. А он, если не обманывать себя, не замечал её.
   Нет, не думалось, не мечталось сегодня Дунен. Если были какие мысли, то летучие, словно лёгкий дымок, уносимый ветром в поднебесье. Если были какие мысли, то они путались, наскакивая друг на друга, будто толпа слепых, собравшихся в святой праздник у церкви. А тревога всё не отпускала её - наоборот, ещё больше стесняла грудь. И Дуня, суеверно перекрестившись под одеялом, подумала, что сегодня случится что-то нехорошее: может быть, даже беда.
   Она открыла глаза, и её взгляд остановился на окне, мутные стёкла которого пропускали в хату сумеречный свет. Если бы Дуня не знала, что наступило утро, можно было подумать: на дворе унылый ноябрьский вечер. В такие пасмурные дни лежать и слушать тягучую тишину в хате и на улице - то, что надо душе, поэтому совсем не хотелось покидать постель. Может быть, и тревога от того, что день пасмурный? На окне нет ничего, за что можно зацепиться взглядом, на коне нет ничего, кроме кружевных занавесок, но Дуня долго держит на нём свой немигающий взгляд. В хате и на улице - тихо. Так тихо, словно ещё не проснулась деревня, словно стоит глубокая ночь, и даже собаки не лают. Странно... В такой час должны были бы во всю горланить петухи, но то ли им от тоски петь не хочется, то ли взяли они короткий перерыв, чтобы затем, когда совсем рассветает, дружно возвестить о новорождённом дне - пусть пасмурном и невесёлом, но единственном и неповторимом, как и все дни дл сегодняшнего, как и все дни, что родятся после него.
   В деревне не спят много, пока не наступила зима. И в начале ноября полным-полно дел у крестьянина: капусту шинковать, грузди да рядовки солить, дрова для будущей зимы в лесу заготавливать, чтобы перевезти по первоснежью, скотину с вольных пастбищ в хлева поставленную, накормить. И её отец с матерью давно уже на ногах - в этом Дуня была уверена. Мать - заядлая рыбачка и кормилица их семьи - поди уже плывёт по реке на своей, готовой рассыпаться лодчонке проверять сети или вовсе их снять, потому что со дня на день может ударить морозец и за одну ночь соединить берега реки - уже неделю, как лёд, уцепившись за прибрежные кусты ракитника, камыш и осоку, стал надвигаться к стрежню.
   Дуня представила мать - маленькую, но крепкую, круглолицую женщину, которая, крепко сжав покрасневшие от холода и посиневшими от мороза руками, вёсла, гребёт к своим потаённым местам где поставлены сети и, наверняка, напевает вполголоса. Чтобы ни делала мать, как ни тяжело или как ни радостно было на её душе, она всегда пела, мурлыкая мелодии песен, которых знала немало.
   Многие в их деревне в тридцать седьмом году, когда на хлебах, отпущенных на трудодни, не протянуть зиму и ребёнку, кормились с реки и леса. Только в других семьях рыбу промышляли мужики, а у них, Саврикиных, - баба. Отец матери - не помощник - потерял ногу в первую мировую. Куда с культяпкой в воду? Он всё больше по хозяйству: за скотиной, огородом присматривает, обед варит. Трудодни зарабатывает плетением корзин, другими какими поделками для колхоза. Ещё - вяжет сети для односельчан, которые за это расплачиваются натуральными продуктами. Вот и сей час его нет в хате - он где-нибудь в хлеву или на гумне. Сегодня Дуня дома, и он освобождён от стряпни, а это значит, что ей нельзя долго нежиться в постели.
   "Ещё пяток минут полежу - и встану," - уговаривала Дуня саму себя.
   Чтобы обрести хотя бы слабое желание двигаться, ей необходимо было что-нибудь, хотя бы какой-нибудь звук увлышать, который напоминал бы о том, что вокруг неё возникла и продолжается какая-то жизнь.
   Дуня прислушалась. В этом мире не было абсолютной тишины, просто она была отрешена на какое-то время от всего, её окружающего: где-то далеко на другом конце деревни замычала корова, на станции, что в пяти километрах от деревни прокричал паровоз совсем рядом может быть, у палисадника соседей Аверьяновых, разговаривали бабы. А у них, у Саврикиных, во дворе кто-то ходил - наверняка, отец, Степан Саврикин, потому что Дуня слышала, как с хрустом продавливал мёрзлую землю его костыль.
   Жизнь никогда не останавливалась на Земле. Лаяли собаки, кричали петухи, люди делали ранние дела. Дуне просто пригрезилась тишина потому что она проснулась с неясной тревогой на душе с дурным предчувствием.
  
   2.
  
   Отварив картошки в печи, Дуня кликнула с улицы отца. Степан был не словоохотлив. Раздевался, мыл руки молча и лишь, когда сел за стол, повернул свою хищную голову к иконе, перекрестился.
   - Помоги, Господи! Дай хлеб нам насущный!
   Дуня всегда смеялась над привычкой отца говорить перед едой эти слова - и в самом деле, уж поесть-то он мог и без помощи Бога. Её отец не был особо набожным, в церковь ходил по великим праздникам, но Господа почитал. Злился на жену Анну, огрубевшую в обществе деревенских рыбаков. Она-то под горячую руку могла нелестно поминать Божью Мать.
   - Чего это мамки долго нету? - спросила Дуня у отца.
   - Вмдать сети выбирает. Кончился рыбий сезон - теперь на свинину да петушков перейдём! - Степан обмакнул картофелину в подсолнечное масло и прицелился взглядом в миске с жареной рыбой - искал окунька. Среди другой речной рыбы он отдавал предпочтение окуням.
   Дуня ела неохотно, будто насильно заталкивала картошку в рот, поддерживая компанию отцу. Тревога не покидала её, и с каждой минутой становилась всё острее. Спросив о матери, она почему-то подумала, что эта тревога связана с ней. Каждый день мать ходила на рыбалку, но никогда так не волновалась Дуня. Отец сосредоточенно пережевывал пищу, ни тени переживаний не было на его лице, и его спокойствие постепенно передалось дочери.
   Дуня наперёд знала, что будет делать отец после того, как насытится. Скрутит самокрутку, с удовольствием сделает несколько затяжек, а потом неторопливо заведёт разговор с ней: о чём-нибудь, не имеет разницы - о пустяке каком-нибудь. Турок Степан был скуп на слова даже с женой, а вот с дочерью любил поговорить, с ней он делился своими мыслями, родившимися и устоявшимися в его голове за время долгого молчания.
   Так оно было и сейчас. Отец скрутил самокрутку, затянулся, и его острые, холодноватые зрачки сразу же потеплели. Он отошёл от стола, сел на лавку у кровати - широкой, массивной с уродливыми литыми спинками - и стал смотреть с прищуром на убиравшуюся со стола посуду дочь. Хата у Саврикиных была небольшая, рублёная на одну просторную комнату но, как только подросла дочь, Степан соорудил перегородку, отделив ей уютный закуток. Над небогатой обстановкой, состоящей из кровати, стола, двух лавок да огромного сундука, нависал низкий, оштукатуренный глиной потолок. Низким он был от того, что изба строилась с земляным полом и только в прошлом году Саврикин настелил пол, который и украл у высоты хаты целых полметра.
   - Доча, ты чего это сиднем сидишь дома? К Маньке сходила бы, что ли? Вечером на гульбу сходила бы. Гуляй, пока молода! - Отец, как правило, всегда начинал разговор с этого.
   - Чего ж я сижу, папа? Я не сижу. На работу в колхоз хожу. И у Маньки часто бываю. В нВ гульбище мне делать нечего. Девки-одногодки мои уж повыходили замуж, одни мы с Манькой остались. А сопливые-то щебечут, хихикают - не им рассказать, ни их послушать. - Дуня тоже любила неторопливо, необязывающе разговаривать с отцом.
   - Так тоже не годится рассуждать! Где серьёзной быть, а где и похихикать можно. Замуж выйдешь - не до хихиканьев будет.
   - Не выйду я замуж, папа, с нашей Саврикинской ряшкой!
   - Физиономии наши с тобой, верно, не портреты с них писать. Однако ж ты не одноглазая, не кривобока, не горбата. Конечно, принц при нашей бедности да красоте не позарится, но себе пару всегда отыщешь. Меня вон мать твоя полюбила...
   - Тебе что? Ты мужик. Мужик всегда себе пару найдёт.
   - Ну, ладно! Не хотел я до сроку тебе говорить, но раз ты сама разговор затеяла... - Отец поднялся с лавки, прошёл к двери, зачерпнул ковш воды, выпил. - Присмотрел я тебе хлопца в соседней деревне. Он того... хромой. Когда малолетком был, ногу в колесо телеги засунул. А так ничего - тихий, работящий. Главное, что не пьёт. С ним я, правда, не говаривал, но с отцом его уговорились.
   Дуня с подозрением взглянула на отца: серьёзно ли он? А когда поняла, что не шутит, уронила на пол ухват и задумалась о чём-то своём. Степан не строго, изучающее посмотрел на дочь.
   - Ну, чего молчишь? Согласна иль нет? Если согласна, я Кузьме - отцу его намекну, чтоб сватов засылал.
   - Нет, нет. Погоди чуток, папа. - Дуня закусила губу и отвернулась к печи.
   - Чего годить? Тебе, чай, не шестнадцать лет - замуж пора. Да и мать свою пожалей - ухайдакалась она на мужской работе. В доме мужик нужен. У Кузьмы семеро по лавкам, так что суженый твой с нами жить будет! - Степан будто как понимал дочь.
   - Давай погодим до Рождества, а там уж... - упорствовала Дуня.
   Отец кашлянул в узловатый кулак и с подозрением посмотрел на неё.
   - Не приметила ли сама кого? И кто же этот счастливчик? Сказывай!
   - И говорить нечего - нет никого! - Солгав, покраснела Дуня.
   Молчун Саврикин, не привыкший к долгим беседам даже с дочерью, устал от слов и поставил точку.
   - Ладно, будь по-твоему. Только ты недолго думу думай, а то приберут к рукам сынка Кузьмы. Нынче девки не дуры: им лодыри-красавцы не по нутру - им хозяин нужен.
   "Вот и хорошо, что погодим," - с теплотой подумала об отце Дуня, хотя сама понимала, что ждать особо нечего - одни пустые мечты.
   Она всё ещё верила в чудо: подойдёт к ней Сергей, обнимет и скажет простое и ласковое слово - самое желанное девичью сердцу.
   - Ты куда это наладилась? К Маньке? - спросил отец, увидев, что дочь одевается.
   - Да нет, папа. Пойду на реку, бельё пополощу.
   - Мать кликни. Вот руки загребушие! Всей рыбы из реки одново не вытащишь!
  
   3.
  
   Ближе к обеду распогодилось. Спал морозец, да и ветер разогнал сизые тучи. Срывая редкие жухлые листья с деревьев, он забивал их под плетни, собирал в промёрзших ухабинах и колеях вдоль улицы, пытался сорвать шляпы со стогов сена, поставленных у хлевов, но лишь взъерошивал их. Деревня в воскресный день на удивление была тиха. Где-то далеко, на другом конце деревни, удалённом от реки, фальшивила гармонь, а бабы старательно, на два голоса тянули белорусскую песню "Рушники".
   Видимо деревня отсыпалась, отходили от вечерних свадеб, которых было целых четыре: чтобы к вечеру снова собраться за столами, пить брагу и далеко за полночь горланить песни, шуметь и, модет,Ю даже скандалить, без чего редко обходится русская хмельная свадьба. Нынешняя свадебная пора особенно тяжело отзывалась в сердце Дуни, на душе у неё было черно от печали, и, чтобы не растревожить её ещё больше, она отказывалась от приглашений, ссылаясь на болезнь. Она на самом деле болела - болела завистью к счастливым парам. Дуня не осуждали себя, хотя знала что завидовать нехорошо.
   За что осуждать, если она человек и ей тоже хочется немного счастья?.
   Дуня поднималась к реке и думала о том, что, наверное, напрасно она отказалась от предложения отца, Пусть она никогда в глаза не видела сына какого-то Кузьмы, пусть он хром, но ведь и она далеко не красавица. Дуня усмехнулась про себя при этих мыслях, так как, не обманываясь, считала себя просто уродиной. Так что выбирать вроде бы не из чего, а тем более - кочевряжиться.
   И снова на ум пришёл Сергей Близнец - высокий, черноволосый с добрыми, всегда смеющимися серыми глазами. Даже маленькой надежды, крупинки её одной не подал он Дуне: проходил мимо неё, как мимо древних старух, равнодушно, и смотрел рассеянно словно в даль, но она, терзая душу, хранила ему верность, будто дала обет. Не надеясь на большее, она мечтала о случайных встречах, удовлетворяла своё всё крепнущее влечение к нему тем, что хотя бы видела его, могла украдкой заглянуть в его глаза и присвоить хоть чуточку их света и тепла, не её предназначавшихся.
   Дуня научила себя чувствовать Сергея, она была уверена в какой день, в какой час, ы каком месте встретит его. Просыпаясь утром, определяла: сегодняшний день с ним или без него? И если уж подсказывало сердце, что не видеть ей в этот день серых глаз его, так оно чаще всего и случалось. Сегодня она могла наносить воды из колодца, пополоскать бельё в лохани, тем более, что его было немного, но предчувствие встречи с Сергеем погнало к реке. В глубине душ она желала, чтобы Близнец поскорее женился на ком-нибудь, раз и навсегда обрубил тонюсенькие нити напрасных её надежд. И ей, конечно, стало бы легче, она вышла бы замуж за хромого ли слепого, за кого угодно - лишь бы было у неё, как у людей - семья и детишки. Она желала этого и боялась. Боялась, что опустеет её душа после того, как рухнут последние надежды.
   О Сергее она думала бы долго не будь так короток путь от дома к реке. Их приземистая хатка стояла второй от реки, а в первой жила её подружка Маня, которую она в тех же чувствах к Близнецу какие были у неё. У Мани шансов больше. Маня, хоть и пустышка, можно сказать, дурёха, но что лицо - кровь с молоком что фигура - будто из дерева чудаковатым Евсеем вырезанная. Статные красавицы Евсея с коромыслами на плечах украшали чуть не каждую деревенскую хату.
   Как только Дуня спустилась к реке, снова сжало сердце неясная тревога, родившаяся в минуту пробуждения. Тревога, больше похожая на дурное предчувствие. Поставив таз с бельём у старой, разбросавшей над рекой многочисленные кривые руки-ветви ветлы, она, приложив руку к надбровью, осмотрела реку вниз и вверх по течению, насколько могла охватить взглядом пространство. Пустынно было на реке, схваченной у берегов тонким льдом - лишь угрюмо щерилась мелкими волнами холодная стальная вода да шелестел камыш в заливчике, будто рассказывал шёпотом прибрежным ракитам страшную какую-то тайну.
   - Мама! Мама!.. - с захолонувшим сердцем начала кричать Дуня, но лишь далёкое эхо слабо, как-то нехотя отозвалось ей.
   "Наверное", за косу уплыла - она и там сети ставила. А ветер оттуда несёт, отбрасывая мой голос назад," - попробовала она успокоить себя.
   Подторкнув хустку под телогрейку, прикрыв ею грудь от ветра, Дуня пошла вверх по течению к косе, пряча лицо от настырных, колючих поцелуев ветра. Тропинка, бежавшая вдоль берега резко вильнула влево полезла на взгорок, но Дуне надо было идти берегом дальше по холодной, почти ледяной росе, скопившейся в густой прибрежной траве. С мокрыми ногами, продрогшая до костей она целый час кричала за косой, потом - за излучиной реки в противоположной стороне по течению от деревни, но мать так и не откликнулась.
   Почувствовав, что случилось непоправимое, что в их дом пришла страшная беда, Дуня, забыв у ветлы таз с бельём, со всех ног побежала в гору, в деревню, к отцу. На бегу у неё развязалась хустка, но она не завязывала её, а придерживала рукой у подбородка. Хустка полоскалась на ветру траурным, тёмно-коричневым флагом.
   На вершине холма, который на самом деле был курганом, насыпанным в древние времена воинственными радимичами, она столкнулась нос к носу с Сергеем Близнецом.
   - Здравствуй, Дуня! - сказал Сергей и, улыбаясь внутрь себя, прошёл мимо неё к реке. Он даже не заметил, как переполошена, напугана Дуня.
  
   4.
  
   Вчера похоронили мать. В понедельник нашли её лодку, заплывшую в камыши в пяти верстах ниже по течению реки. На следующий день мужики вытащили сеть, в которой запуталась Анна. Сеть эту связал отец. Напившись на поминках, он плакал и клял себя за то, что собственными руками организовал гибель жены.
   В доме Саврикиных поселилась тоска. Степан совсем пал духом, ему казалось, что без Анны - он совсем пропащий на этом свете человек. Выйдет замуж дочь, уйдёт к чужим людям, а он, калеченный и старый, будет волком-бирюком доживать свой век. Для чего, зачем доживать, Степан не знал. И так этот вопрос втемяшился ему по пьяному делу, что Дуня сегодня утром нашла его в дровянике, отрешённо сидящим на чурбане с верёвкой в руках. Дочь расплакалась, отобрала у него верёвку, и Степану стало жаль её. Сглатывая тугой ком не дававший свободно вздохнуть всё утро, он решил: пристрою, доведу до ума дочь, а там уж - как Бог положит И чтобы совсем забыться от тяжёлых мыслей, достал из подпола последнюю четверть самогона, в одиночестве опрастал её наполовину.
   Всё хозяйство легло на Дунины плечи. Она металась от хлева к хате, зорко следила за отцом - как бы он не натворил чего, но не мешала ему топить горе в водке.
   Степан опьянел, но легче ему не стало. В хмельном полузабытьи он увидел себя в образе жалкого, длинного дождевого червя, которого за хвост подняли над землёй, и он извивается, сжимает своё бесхребетное тельце, затем судорожно вытягивает его во всю длину, пытаясь дотянуться до жизни своей. Но далеко до земли, и нет смысла в напрасных потугах жить, потому что через мгновение рука держащая его ,швыряет червя купающимся в золе курам, и те растерзают его на части.
   - Человек - червь! - вслух сказал Степан Саврикин и, издав безнадёжный, хриплый рык, свалился без сознания под лавку.
   Вошедшая Дуня заботливо подхватила отца под мышки, подволокла его к кровати, уложила, сняв грязный сапог со здоровой ноги. Спящий, пускающий пьяную слюну - он был жалок и похож на большого обиженного ребёнка, которого родители отдали в чужие люди. Она понимала, что без матери отец теперь и будет жить, как подросток в прислужении у чужих людей - без радости в сердце, с навсегда простуженными болью глазами. Дуня подумала, что она не имеет права бросить его, что она должна опекать и оберегать отца от жестокой жизни, как старшая сестра брата своего меньшего.
   Она почему-то не плакала, когда деревенские мужики привезли на телеге мать, когда хоронили её. Односельчане могли подумать, что она совсем не любила родительницу свою, что смерть матери не горестна ей. Но это было не так. Мать была грубее и проще отца, мать редко ласкала её и никогда не целовала, однако у неё было очень доброе сердце, им за суровостью взгляда скрывалась самоотверженная любовь к калеке-мужу и дочери-дурнущке. Даже когда в сердцах, бывало, мать и заматериться на Дуню, то через секунду уже смотрела виноватыми глазами. Но рыбачка Анна никогда не извинялась и не брала своих слов обратно. Тяжёлая жизнь сделала её характер угрюмым, нелюдимым. Дуня больше тянулась к отцу, любила его, как любят в других семьях мать, которая и приласкает и доброе слово скажет. А мать она уважала и почитала, как в других семьях почитают отца. И любила её. Не открыто и нежно, как отца, но любила.
   Если бы умер отец, сердце её, наверное, разорвалось от горя. От того, что смерть таких людей, как он, - это смерть ребёнка, который никому не успел причинить зла, которого любили все. Смерть же сильных и угрюмых людей, какою была мать, требует глубокой и молчаливой скорби. Вот почем не плакала во время похорон Дуня.
   С гибелью матери оборвались все привычные связи в их семье, всё вдруг смешалось, перевернулось с ног на голову. Воцарились неразбериха и растерянность. Ни она, ни отец не знали, что делать и как жить дальше? Их семья - живой организм, и мать была головой этого организма. Отрубили голову, и организм движется без определённого направления, смысла, цели. Дуня по хозяйству управлялась и в доме суетилась больше по привычке, чем от осознания необходимости
   Смерть матери задёрнула от Дуни чёрной шторой всё, что было по ту сторону от реальной действительности: мечты о Сергее Близнеце, о семье и детях. Где-то в глубине души она надеялась, что нынешнее угнетённое состояние души пройдёт, всё вернётся на круги своя, но ничего не делала для этого, отдавшись бездумному течению времени.
  
   5.
  
   К полудню отец проспался. Встал взлохмаченный, помятый, с тяжёлой головой. Дуня, опасаясь, что беспробудное пьянство доведет его до самоубийства, спрятала полчетверти самогона, оставив стакан на опохмелку. Степан и не помнил, сколько он выпил с утра, понюхав, с удовлетворением опрокинул в себя оставленное дочерью и четверть часа до тошноты курил махорку.
   Дуня, управившись по хозяйству, лежала в кровати, но не спала, хотя за последние пять дней ни разу не выспалась толком. Дуня лежала, укрывшись до груди одеялом, устремив неподвижный, сосредоточенный взгляд в угол, образованный простенком и капитальной стеной. В полусумраке Степан видел лишь тонкий, с горбинкой её нос матовой белизны. Он на секунду испугался: не умерла ли и дочь, оставив его сиротой мыкаться по свету. Но, присмотревшись, увидел, как медленно поднимается и опускается при дыхании её грудь, успокоился. Успокоившись, понял: он остался не один, у него есть дочь, которую он любит, в которой он души не чает. И хотя бы ради неё, ради будущих внуков своих ему стоит жить, как бы это тяжело и горько не было. Верно ведь сказано: живым - живое.
   "Ну и буду жить... - подумал Степан, морщась от не до конца прошедшей похмельной боли. - Вот только схожу к куму на станцию..."
   На станции жил однополчанин Саврикина и крёстный отец Дуни Аким Рубахин. В последнее время кумовья редко встречались друг с другом - Акиму недосуг было, так как он работал дежурным по станции и редкие дни полностью располагал собой. Степану же на его протезе скакать четыре версты - приличное расстояние. Но сегодня он решил сходить к куму. Требовала его душа поплакаться кому-нибудь в жилетку. А с кем как не со старым другом, с которым вместе вшей кормил на германском фронте, поделиться горем своим. До кума, верно, и весть о том, что погибла кума, не дошла. К тому же, Аким обязательно выставит бутылку магазинной водки - она ох как кстати будет сегодня.
   Саврикин снял с крючка полушубок, долго не мог попасть в рукава. Всполошилась дочь.
   - Ты куда это собрался, папа?
   - К дяде Акиму схожу, доча. Давно у крёстного твоего не был. Он про маму-то не знает, наверное. Помянуть надо с ним по совести.
   - Правду говоришь? - Дуня вышла из своей комнатёнки, расчёсывая гребнем косу. С недоверием и подозрением посмотрела на отца: уж не дурное ли затеял? Но взгляд его был осмысленный и покойный.
   "Слава Богу, вроде, как оклемался!" - ч облегчением подумала она.
   - Рази я когда тебя обманывал, доча?! Схожу, узнаю: не стряслось ли чего? Странно, что на станции не знают об Анне. Не пришёл Аким её проводить - не похоже такое бессердечие на него!
   Уходя, Степан тоскливым взглядом окинул хату, как-то странно, с болью посмотрела на него Дуня, будто навсегда уходил и прощался. У Дуни захолонуло всё внутри от этого взгляда. Она хотела остановить отца, не пустить его к Акиму. Но лишь сказала вслед:
   - Ты уж ночевать не оставайся у крёстного - боюсь я одна!
   - К ночи вернусь, доча! Рази я не понимаю? - уже в открытых дверях сказал Степан.
  
   6.
  
   Саврикин с утра не выходил на улицу и поразился тому, как за один день изменилась природа. Сначала он и понять не мог, почему вдруг светло и торжественно сделалось вокруг? Наконец, Дотумкал: снег ночью выпал - не первый в этом году, но зато настоящий, пушистый. И лёг на мёрзлую землю - значит, надолго. Вот и зима пришла. Не думал, не гадал Степан, что в эту зиму без Анны войдёт. Без жены ему и мягкая зима лютой покажется.
   На свежем морозном воздухе боль в голове отпустила. Не совсем ушла, а просто переместилась от висков к затылку, сделалась тупее, приглушённее, и Саврикину стало легче, свободнее размышлять. Вот только идти было трудно: снег запорошил разбитую тракторами да тележными колёсами просёлочную дорогу, образовались на ней ледяные ямы - его протез часто скользил по льду, норовил вырваться из ремней, которыми пристёгивался к обрубку ноги, и Степан с трудом сохранял равновесие Он уже хотел было повернуть назад, но не любил менять своего решения - этому научился у Анны.
   Дорога на станцию так знакома ему, что завяжи глаза чёрной тряпкой, как при игре в салки, он прямёхонько пришагает к казённому дому Акима. Изучил он её в годы юности, когда похаживал на станцию к Лукерье-вдовушке, к своей первой женщине и первой любви своей. Как же глуп он был в младые лета, что влюбился в Лукерью, бывшую на пятнадцать лет старше его и обучающую любовным премудростям безусых юнцов всей округи. Не вся знал в этих местах секретаря райкома, а вот Лукерью в двух десятках сёл поминали, - мужики - с удовольствием, бабы - с проклятием. Степан ушёл на войну, вернулся - Лукерьи уже не было в живых. То ли сама пожар устроила в пьяном угаре, то ли бабы подожгли из ревности - неизвестно. В войну на мужиков особый спрос был, а к Лукерье они ходили с охотой.
   Вспомнил Саврикин о бесшабашной молодости своей, о безотказной Лукерье - ещё легче на душе сделалось. Много ли человеку надо?
   Кончилась деревенская главная улица, она же и дорога, и дальше колея побежала старым сосняком - просторным бором с высокими и стройными деревьями. Идти стало легче, так как по бору дорога была песчаная, в ней машины оставляли глубокий след, но зато не было рытвин и ям. К тому же, при желании можно было идти по обочине, по невидимой под снегом тропинке. Многое на этой дороге между деревней и станцией было связано с жизнью Степана. Вот здесь, у двух неведомо кК выросших в сосновом бору дубов, он прощался с отцом и матерью, уходя на войну. Родители его умерли в голодном тридцать третьем году, а лвое младших братьев Михаил и Пётр сгинули в гражданскую. Вернее, Михаил погиб в двадцатом на Перекопе, а Пётр сложил голову в жаркой, неведомой Степану Средней Азии уж в двадцать пятом году. В деревне по соседству в пяти верстах живёт его сестра, но с нею Степан не роднился. Родня же Анны живёт где-то в Поволжье, Саврикин и название села того чувашского запамятовал. Так что, считай, остались они с Дуней одни на целом свете, и никто им не поможет, кроме самих себя. Разве что ещё - кум Аким.
   И ещё одно событие связано с этими дубами, у которых остановился Саврикин. Об этом событии после смерти Анны вспоминать больно, но по-прежнему радостно. В шестнадцатом году, когда он и Акими вернулись с германской по ранению, он три дня прожил у Акима на станции - помогал его брату хату рубить. Там познакомился с Анной - красивой и замкнутой девушкой, работавшей на станции. Как она попала из Поволжья в их брянские края, Степан не знал, а жена ему никогда не рассказывала.
   К вечеру третьего дня Рубахин и Саврикин окончили работу. Анне была какая-то необходимость в их деревне, и Степан вызвался к ней в попутчики. Шли молча, а за версту до деревни сели у дубков перекусить. Чего ни с того, ни с сего поздним вечером стали перекусывать? Анна-то шла босиком и сильно занозила ногу. Степан занозу из пятки вытащил, а потом она узелок со снедью развязала. Была в узелке и чекушка домашней водки.
   Разговорились. Вернее, говорил Степан, а Анна всё слушала: о довоенной жизни в этих краях, о войне, о своей семье. С чего это он, не отличавшийся разговорчивостью, перед дней душу, как коробейник товар, выложил? И сегодня Саврикин этому удивляется. Наверное, за внешней суровостью Анны скрывалось что-то такое, отчего у немногословного, покалеченного парня язык развязался. Или слишком занозиста была у Анны самогонка.
   - Трудно, солдат, жить с одной ногой? - спросила она, когда у него слова закончились.
   - Да уж не сладко! - с какой-то злобной обидой ответил Саврикин, будто попутчица была виновата в том, что он безногим с германской войны вернулся.
   - А ты не серчай солдат! Я, может, не любопытства ради спросила, - ответила она, собирая в узелок остатки еды.
   - Тогда зачем?
   Анна усмехнулась, но не обидно, без всякого намёка - про себя.
   - Баба тебе нужна крепкая, жилистая - как вот я. Ну и подумала: чего мне в вашу деревню каждую неделю бегать вашему лавочнику долги и себя отдавать, коли есть солдатик с хатой своей, коровёнкой и куском землицы? Хозяйки лучше меня тебе не сыскать, и не уродина - чего уж тут выбирать? - говорила это попутчица и прямо в глаза Степану смотрела, но трудно было в темноте увидеть, что во взгляде её?
   - Ты это серьёзно или для насмешки над калекой?
   - Какой ты калека? Ноги нет - и вся беда? Калека - это, когда души нет. А таких калек больше чем полсвета - Столько, сколько сказала ему Анна в ту ночь у дубков, она потом за всю их жизнь ни разу не говорила. Да и о чём было говорить, когда в первую встречу всё рассказано и всё разъяснено было. Кроме как о мифическом долге Анны лавочнику-еврею. Но об этом она молчала всю жизнь, а если Степан спрашивал - сердитым взглядом одёргивала его.
   - Возьмёшь в жёны, солдатик?
   Неизвестно чего Саврикин испугался в ту минуту: то ли простоты её, то ли суровости, но у него будто язык вырезали.
   - Смотри, Степан, - она впервые назвала его по имени. - Вдругорядь и сам набиваться станешь - откажусь.
   - Я чего? Я согласен! Кабы тебе потом не сожалеть! - хрипло ответил ей.
   - Вот и хорошо. Такого не бывало со мной, чтобы решила, а потом пожалела. - Анна тут же на поляне сняла с себя платье и расстелила на траве. - Поженимся здесь, чтобы не передумал, а в церковь уже завтра сходим.
   Таким странным образом они и поженились. Под этими дубами Дуню зачали. Больше детей родить не смогли, как ни желали. Роды у Анны были тяжёлыми, да и повитуха в тот день пьяною была. Что-то не так сделала.
   Полжизни проскакал на протезе Саврикин, но всё равно это не вторая нога. Приходилось отдыхать через каждые полверсты.
   День сегодня на удивление выдался ясным и морозным, дышалось легко, и он быстро восстанавливал свои силы. За воспоминаниями не заметил, как подошёл к избе Акима Рубахина.
  
   7.
  
   Открыла ему дверь жена Акима Марья. Она была простоволосая, в старом чёрном платье, в накинутом на плечи таком же старом, сером жилете. Узкое, некрасивое лицо её с острым носом - заплакано. По всему видно, плакала она недавно и продолжительное время, потому что припухли, покраснели от слёз веки. Не успел Саврикин открыть рот от удивления, как Мария бросилась к нему на грудь, запричитав, как по покойнику.
   - Ох, Стёпушка! У вас беда, и у нас беда! Ох, несчастные, горемычные мы с тобой!
   - Что стряслось-то? С Акимом?
   Мария плакала и не могла успокоиться. Из спальни вышла старшая дочь Рубахина Ольга - шестнадцати лет. Чертами лица она походила на мать, но они были у неё мягче, женственнее. Ольга не плакала - лишь нервно и обиженно закусила полную нижнюю губу.
   - Забрали папку. Позавчера ночью приехали и забрали! - сказала она и бросилась успокаивать мать.
   - Кто забрал? Зачем? - недоумевал Степан, но Мария и Ольга уже ревели в унисон.
   "Ох, уж эти бабы! Как какое горе - на сто раз причитают, стоит лишь другому человеку на пороге появиться! - без зла подумал Саврикин. - Куда же это Акима забрали? Кто и зачем?"
   И тут он вспомнил, что в нынешнем тридцать седьмом году что-то неладное стало происходить в их округе, а может быть, и по всей России: начальника станции посадили, председателя сельсовета в соседней деревне, двух учителей в их школе, одного со станции и ещё - коммунисты. И Аким - коммунист. Ну какой с него враг народа? Несмотря на ранение лёгких в гражданскую воевал, именной шашкой лично Будённым награждён. Опять же на станции лучшим работником считался. Нет, что-то здесь не стыкуется. Наверное, ошиблись товарищи из НКВД. А может, натворил что нехорошее, Аким? По характеру он - чересчур вспыльчивый.
   - За что забрали-то, спрашиваю?! - в сердцах крикнул Саврикин бабам.
   - Не знаем мы. И он сам не знает! - свозь слёзы ответила Мария.
   - Если по ошибке - значит, отпустят через день-другой! - уверенно сказал Степан, но только, чтобы утешить куму. Сам он вряд ли уверен в этом: учителей полгода назад забрали их из школы. Все были уверены, что их-то по ошибке, а до сих пор о них - ни слуху, ни духу.
   Однако уверенные слова Саврикина, если не успокоили жену и дочь Акима, то хотя бы обнадёживали их. Марья засуетилась, накрывая на стол, приговаривая по ходу:
   - Как же ты дошагал-то на ходуле своей? Чай, скользко? Ты уж прости, что Анну не отголосили - сам видишь, какое горе. Опята есть у меня, уже засолились, которые из ранних. Помню, что ты их уважаешь! А водочки поставить? Водочки будешь?
   - Кума уронила на полл нож, подняла его. - Да чего ж я спрашиваю?! С холоду человек - конечно, будешь! Давай, Степан, Анну помянем. И Акима, может...
   Мария захлюпала носом, будто насморк подхватила.
   - Вот дура-баба! Не накаркай беду-то! За упокой Анны выпьем. А потом за здравие Акима, чтобы его побыстрее выпустили! - Саврикин залпом осушил стакан.
  
   8.
  
   Как ни уговаривали Марья с Ольгой Саврикина остаться на ночь, он засобирался домой. Пьян был изрядно, потому что, сидя на табурете, никак не мог натянуть сапог на единственную ногу. Ольга - добрая душа - помогла. А когда через порог переступал, едва не завалился назад, в хату. Мария запричитала:
   - Да куда же ты в ночь да в мороз, нетверёзый?! Ить тебе часа два кульгать! Остался бы ночевать! Дуня - девка взрослая!
   - Нет, дойду! Уж коли обещал доче, то возвернусь. Одни мы с ней остались на белом свете! _ Степан пустил пьяную слезу. А бабам только и надо повод, чтобы кого-нибудь слезами поддержать - опять в голос запричитала Марья:
   - И ведь мы с Оленькой да с Дашей без отца остались! Ох, и горемычные мы с тобой, Степан! Ох, горемычные!
   - Ну. будя, будя! - Саврикин отмахнулся от неё рукой и ушёл в ночь.
   - Не простит мне Аким,, что я пьяного отпустила! - Марья устало опустилась на табурет. - Было бы кому прощать...
   Она опять чуть не ударилась в слёзы, да вспомнила, что свиньям ещё не давала, стала толочь варёную картошку в большом чугуне.
  
   9.
  
   Выйдя за станцию, Степан почувствовал, что лихим разбойником расходился ветер и мороз кусачей сделался. В сумерках дорогу зализывала позёмка. Свежий, лёгкий снежок покорно подхватывался с земли и отдавался во власть сумасбродного ветра. Вокруг стояла какая-то зловещая тишина - только тонкий посвист зарождающейся метели и слышен был в округе. На трезвую голову Степан, может, и забеспокоился бы, повернул обратно. Но водка приятно согревала нутро, умиротворяющий туман заполнил голову и клубился перед глазами. Степан уверенно продвигался по дороге, неуклюже переваливаясь со здоровой ноги на протез.
   Анна на время оставила его память, не тревожила его, пьяного, и судьба единственного друга Акима - Саврикин добродушно мычал себе под нос мелодию "Коробейников" и думал о том, как обрадуется Дуня его возвращению. И шагал бы Степан весело до самой деревни, кабы не колючий, морозный ветер в лицо. Преодолевая его сопротивление, Саврикин уже к полдороге подустал и стал присматриваться к обочине: не найдётся ли пенёк, чтобы передохнуть малость? Вскоре подходящий пенёк попался, но не у дороги, а в шагах десяти в глубь леса.
   В лесу между деревьев не так задувал ветер, было тише и уютнее. Закутавшись в полушубок, Степан задремал.. То ли сон, то ли приятное видение явилось ему в эту минуту: самый разгар весны, когда буйно расцвели яблони и грущи, на второй день после Пасхи родила Анна дочь. Пожалуй, это был самый счастливый день в их жизни. И сейчас он видит, как тихо и светло, как никогда, улыбается в кровати изнеможённая родами жена, а он, Степан, держит в руках завёрнутый в одеяло комочек плоти - сморщенный, красный, смешно причмокивающий губами. Он неуклюже держит драгоценный свёрток, боится уронить и не может пересилить желания: поцеловать новорождённую в лобик - легонько, едва прикоснувшись губами.
   Это счастливое, всю жизнь бережно хранимое Саврикиным видение было последним сигналом, дошедшим до его мозга из реальной действительности.
  
   10.
  
  
   Как перенесла Дуня смерть отца, как выжила, не наложила на себя руки - она и сама удивляется. За это, наверное, нужно тётку Марию - Акима Рубахина жену благодарить: не оставила Дуню один на один с собой и с бедой, взяла к себе на станцию, заботилась, как о больной дочери, ничего не позволяя делать. Мария сама по себе доброй душой была, а тут ещё и смерть Степана виной на себя взяла - совестью маялась, что кума пьяного в метельную ночь из хаты выпустила.
   Дуня же её и в мыслях не винила: отец был упёртым, видно, такая планида ему выпала. После того, как мать погибла, смерть поселилась в его глазах, а люди, отмеченные её знаком, долго не живут. Они сами ищут смерти и в конце концов находят её.
   Прошла зима. Дуня и не заметила, как вернулась на землю весна - жила всё это время в полусне, ни Марпья, ни её дочери не докучали утешениями, жалостью. Их самих некому было утешить, потому что от Акима не было никаких вестей. Так и горевали вчетвером, но каждая в одиночку. Марья забывалась в делах: суетилась, хлопотала целыми днями, а если уж совсем делать нечего - перекладывала вещи с места на место... Ольга потихоньку отошла, хоть и жила печаль в девичьих глазах, потихоньку хаживала на гульбище - молодость брала своё. Ну а у меньшей дочери печаль вовсе была недолгой - у детей память коротка.
   И лишь Дуня переживала глубоко и безнадёжно, совсем почти забыла о Сергее Близнеце, не мечтала о семье и ребёнке, жизнь её словно остановилась, время будто замерло с той минуты, как отца её Степана Саврикина опустили в промёрзлую могилу. Потому как удивилась она приходу весны, словно впервые её встретила.
   Всю зиму Дуня нигде не работала, станционный милиционер Корнеев как-то интересовался этим у Марьи, но оставил женщин в покое, только заглянув в глаза вдовы ли, просто одинокой бабы - кто ведает? В глазах этих, внутрь души утопленных немало можно было прочитать человеку, у которого осталась хоть толика совести.
   В конце мая в доме Рубахиных появился человек из Сибири. Он заскочил проездам в Белоруссию и привёз весточку от Акима, который прописывал, что по-ударному трудится на руднике и сообщал место своего заключения. Сибиряк предупредил, что им ни в коем случае не следует писать Акиму, а тем более - ехать к нему, но что докажешь ополоумевшей от горя бабе?! Как только сибиряк, перекусивши, двинулся дальше, Марья с дочерьми засобиралась в дорогу.
   Дуня же вернулась домой тем более, что надо было успеть посадить огородину.
  
   11.
  
   Без особых событий, скучно и однообразно прошёл год. То есть события в деревне происходили и даже очень интересные, но Дуня не придавала им значения, - все они проходили мимо неё, кроме одного: осенью сыграли свадьбу Сергей Близнец и её подружка Маня. Теперь уж совсем не на что было надеяться Дуне, потому что Сергей был последним холостым парнем в деревне ей под возраст. На то, что из соседних деревень нагрянут к ней сваты, рассчитывать было смешно - не красавица. Теперь она и за хромого, что отец предлагал, с радостью замуж вышла бы, да слышала, что и хромой себе пару отыскал.
   И Дуня смирилась с мыслью, что век её олдной куковать, превратиться в монашенку, ведь по деревенским мерка девка в двадцать лет - перестарка. Уже младше её девушки замуж повыскакивали, а она ещё и не целовалась ни разу. Плакала ы пустой хате по ночам, да ведь разве слезами суженого привадишь?
   Приняла Дуня безропотно судьбу свою и вскоре плакать перестала. Загорелись новой надеждой: хоть от кого-нибудь, хоть от чёрта лысого ребёночка родить, чтобы было кому нежность свою нерастраченную отдать.
  
   12.
  
   Однажды в начале лета, утром после того, как корову выгнал, зашёл к ней ненароком как бы вдовый Митрох Медведкин - незавидный рыжий мужик лет сорока с лицом, побитым оспой. И ему после нескончаемых одиноких вечеров Дуня была рада - засуетилась, к столу пригласила. Трое детей у Митроха, сам пьяница, каких в округе не сыскать, но ей казалось: предложи Митрох замуж выйти, как самоубийца, в омут бросилась бы. До того ей опостылела жизнь одинокая, что с трудом отгоняла от себя дурную мысль в хлеву удавиться. И удавилась бы, кабы не богобоязненна была. Господь и хранил её. Она бы и пришла к нему, если бы не нарушили церкви в округе. Молилась тихонько у иконы, как умела.
   - Здорово была, девуха-вековуха! - сказал Митрох, по-хозяйски пристраивая свой сухой зад на лавке. Сам Митрох - рыжий, а глаза у него не голубые и не зелёные, какие у всех рыжих бывают, а почти зелёные и шустрые, как у цыгана. Его взгляд никогда не останавливался на чём-либо - шарил суетливо вокруг, будто Медведкин потерял что.
   - Здравствуйте, дядя Митрох! - Дуня вдруг покраснела и отвернулась к русской печи - щи для угощения вытаскивать.
   - Буде, буде тебе! Дядю, ищь, сыскала! - Митрох небрежно, по-хозяйски забросил свой треух в угол, будто как рассердился на неё. Я к тебе со своим разумением пришёл. И, между прочим, не как к племяшке какой или тому всякое подобное!
   - С каким разумением, Митрий Иванович? - будто не понимала его Дуня, ещё больше покраснела.
   - Каждому фрукту свой срок для сбора, - по-философски рассудительно ответил Митрох. - Серьёзное дело не ляпают с порога, с бухты-барахты. Ты изначально меня приветь, угости, как это полагается по гостеприимству, а уж потом мы с тобой покалякаем.
   - Я ж не супротив человека приветить, Митрий Иванович! - Дуня засуетилась. Медведкин пришёл её сватать - в этом она была уверена. Но чего-то растерялась и ничего не могла сообразить по этому поводу. - Шец вот горяченьких! Грибочков сейчас из подполья достану!
   - Грибочки - это хорошо. Но это самое... К грибочкам что-нибудь полагается по русскому обычаю... - Рыжий ус Митроха азартно дёрнулся вверх.
   - Есть, Митрий Иванович! И к грибочкам кое-что имеется! - защебетала Дуня и полезла под кровать, обнажив сухие икры. Он не видела, как скептически обвис ус Медведкина.
   После того, как Дуня выставила на стол полчетверти самогона, разговор у них не заклеился. Хозяйка выпить с Митрохом отказалась - она вообще не брала в рот спиртного, терпеть не могла. Сидела на краюшке лавки у стола, теребила в задумчивости концы хустки, повязанной, как у старухи - под подбородок, и нез нала, чем занять свои большие натруженные руки. А Медведкин, как хозяин, наливал себе сам, с явным удовольствием причащался, хрустел груздями и шумно хлебал щи. Он будто и забыл, с чем пришёл к Дуньке Саврикиной - уж больно дюбил на дурняк выпить и вкусно покушать.
   Наконец, благородно отрыгнув и крякнув, Митрох отложил ложку на стол и скрутил самокрутку. И превратился в благодушного мужичка - от довольствия жизнью у него даже глазки сузились. Пыхая вонючим табаком в потолок, Митрох завёл беседу:
   - Я эт самое говорю, Дуня... Хозяйка ты ничего себе, умеешь хорошего мужика приветить. И на лицо, если присмотреться - не страшнее некоторых, всяческих. Морда вполне человеческая, скажу я тебе, Дуняша, без обиняков. Физиономия - эт категория не вечная, как наш председатель колхоза говорит. Сёння с приятной рожи портрет рисуют, а годов через десять хоть потником прикрывай. Бывают таковые дела. Так что, скажу тебе, Дуняша, со всей прямой честностью, я в бабах ценю их душевную отзывчивость, а не другие какие заслуги. Красавицы - они выпендристые, как моя Любка-покойница была, от них никакого уважения нету.
   - Правда ваша, Митрий Иванович!.. - совсем растерялась хозяйка. То, что говорил Медведкин было одновременно и обидно, и приятно.
   "А чего обижаться-то? - рассудила она про себя. - Я и сама знаю, что уродиной уродилась. Не виляет Митрох хвостом - правду говорит. На лицо страшна, зато душой хороша. Эх, Митрий Иваныч, душу-то ты мою не знаешь! Я, ежели по-хорошему, ежели по любви, и для тебя, и для детей твоих себя не пожалею!"
   - Я вот что говорю тебе, Дуняша, без обиды. Ты вроде девка, но совсем уж не девка. Мужика холостого, бездетного тебе уже вряд ли получить. Выбирать вроде как с не с чего. Я то ж, признаюсь честно, не первый красавец на деревне, да, к тому ж, хвост из троих дитёв. Я вот что говорю тебе, Дуняша. Сходиться нам надо. Ты как на такую конфузию смотришь? - Митрох довольно покрути л ус - очень уж умно он сегодня всё говорил, ни с какого боку не придерёшься.
   Дуня, с которой вот так запросто, по-житейски после смерти отца никто из мужиков не заговаривал, захлебнулась то ли от волнения, то ли от жалости к себе. В глаза ударили слёзы, и, чтобы не показаться Медведкину совсем уж дурочкой, подскочила к печи, схватила ухват, стала без надобности переставлять чугунки.
   - Ты чего это отвернулась, девуха-вековуха? Али моим предложением брезговаешь? Так я вот говорю тебе, Дуняша... Я ведь сыщу себе бабу. Пусть постарше тебя, но поприличней по физиономии. Ты ведь вельми не задавайся, что молодая и холостая. Других женихов-принцев не дождёшься, пожалуй!
   - Я ничего... Я согласная, дядя Митрох... - едва выдохнула из себя Дуня.
   Медведкин глазом не моргнул: и когда подумал, что хозяйка отвергла его предложение, и когда она на удивление скоро согласилась. Казалось, что он замуж ей идти предлагал без серьёзности, а так, чтобы разговор поддержать. Он спокойно, по-хозяйски налил себе самогона, выпил, обстоятельно зажевал солёным груздём и лишь после этого сказал:
   - Дура-девка ты, Дуняша! Замуж согласие дала, а дядей называешь. Кто же дядей называет супруга будущего?! Ты тепереча меня Митюшей кликать обязана. Ну, пойдём, выпьем за наше с тобой счастье!
   - Нет, нет Митрий Иванович! Не привыкшая я к водке!
   - Что ж, это особливо приятственно. Не балованная, значит, ты девка. Я вот чего говорю тебе, Дуняша. Ты как, ещё цельная девка или уже познала радость обладания? - Митрох спрашивало и даже не смотрел на Дуню - ковырялся грязным указательным пальцем в квашеной капусте. - Ты эт, не боись. Коль познала - не беда, от меня не потребуется этому ремеслу обучать.
   Медведкин захохотал с всхлипыванием, всхрюкиванием и сделался в эту минуту противен хозяйке, как розовое порося, выкачавшееся в навозной луже. Но она посмотрела на него без обиды и презрения, лишь смущённо отвела глаза на печь, в которой слабо курились сизым дымом догорающие поленья.
   - Девка я, Митрий Иванович, - чуть не плача прошептала Дуня.
   - Это тоже неплохо. Я эт дело уважаю, за что и выпью вдругорядь. Это ж надо - до столки годов цельной сохраниться! Я вот что тебе говорю, Дуняша. Может, никто не посягал? - Митрох снова ехидно хрюкнул.
   - Нехорошо так, Митрий Иванович! Стыдно вам должно быть! - Дуня обиженно захлопала ресницами, совсем как маленькая девочка, готовая расплакаться.
   - Стыдно, оно когда видно, а когда не видно, и будто как не стыдно! - Как ни пьян был Медведкин, а заметил, что обидел хозяйку. - Ну, ладно уж, не закусывай губу! Нежель не слыхала какие глупости пьяные мужики болтают? Они чего попало болтают. А ты не обращай вниманиев - для жизненного опыта тебе говорю.
   Митрох поднялся из-за стола, и его резко повело в сторону - не рассчитал своих силёнок, прикладываясь раз за разом на старые дрожжи. Да он никогда и не стремился их рассчитывать - как правило, пил до победного конца, чтобы всё в глазах перевернулось и пошло гулять вверх ногами.
   - Я вот что тебе говорю, Дуняша. Потому как ты согласная, и я, при этом, тоже ничего не против, так сказать, - стели-ка нам с тобой супружескую постельку. Оно хоть и утро, но для любви любое время подходящее!
   - Нет, Нет! Что вы?! - Дуня испуганно прижалась к косяку двери.
   - Чего ты, дура-девка, едри тебя раскудри?! - Медведкин бросил на неё удивлённый, затуманенный взгляд. - Я ей мёд предлагаю, а она кричит - дёготь! Я вот что говорю тебе, Дуняша. Не боись обманов - завтра ко мне честь по чести переедешь.
   - Нет, нет, Митрий Иваныч! Ежели всё по-людски - тогда я согласная...
   - Я чего тебе, по-собачьи предлагаю?!
   - Нет, нет! - стояла на своём хозяйка и на всякий случай взяла в руки ухват.
   - Разнеталась, едри тебя раскудри! - ругнулся Митрох, покосившись на бабье орудие труда. По совместной жизни с Любкой помнил ухват. - Иль ты царица Катерина? Гонор свой заимела! А как по-людски-то?
   - В сельсовете расписаться... - Дуня невинно моргала, хлопая белесыми ресницами.
   - Во даёт, девуха-вековуха! В сельсовет захотела! Это чтоб с Митроха не только деревня. Но и станция смеялась?! Да ведь тебя с таким рылом в государственное учреждение не пустют!
   Медведкин смачно сплюнул в большой чугун со свиным пойлом, засунул за пазуху недопитую четверть самогону и, пошатываясь, выдворился из хаты. Уже в сенцах прокричал:
   - Онуча корявая! Выдра! А ещё принцессу из себя строит! Сдохнешь цельной - помянешь моё слово! А я себе найду! Митрох себе такую найдёт!..
   Он так и не сказал, какую жену себе найдёт. Гулко хлопнула дверь в сенцах.
   Дуня осунулась на пол и расплакалась. Ревела громко, с привыванием - благо никому не услышать. Когда отплакалась, успокоилась - осмотрелась вокруг себя. Убогой и постылой показалась ей хата и всё, что было в ней. Весь мир -огромный и незнакомый ей, мир, среди которого неуютно сутулилась их деревня, и она - уродливая букашка среди этого мира, - неизвестно: почему, зачем? Деревенские бабы и мужики, люди в чужих городах и сёлах, показалось ей, с немой укоризной смотрят на неудачливую дурёху Дуню: ну с какой стати она живёт на земле, с какой стати - рядом с ними, да ещё называет себя человеком?! А может быть, им смешно, что она живёт, надеется на любовь, счастье, ласку, отзывчивость? Убогая хата, убогая она, Дуня-выдра, опавшая худой спиной на стену, убогая жизнь. Господи, зачем ты сотворил её и этот мир убогими?!
  
   13.
  
   Отплакала Дуня, осмотрелась вокруг себя, и показалась её хата, весь мир убогими и постылыми. Захотелось её выгрести из печи кочергой головёшку горящую, бросить её на кровать и уйти долой, без дорог-тропинок, ни к солнцу, ни от него, ни к утренней звезде, ни к вечерней, идти безлюдьем, глухими кабаньими тропами, пробираться через осоку и малинники, изжечь до красна колючками своё тело. А её хата - келья постылая, монашеская - пусть горит-пылает, от неё, может быть, и весь свет огнём займётся - жестокий свет, неприятельский ей. Не жалела она в эту минуту ни себя, ни людей.
   Чтобы на самом деле чёрт или дьявол не толкнули её под руку, заперла Дуня хату и пошла к реке. Очень она любила свою реку - чистую, дубравами да борами окаймлённую, с высоким берегом, с раскидистыми ивами, полощущими свои косы в воде. И в отраде, и в скорби приходила сюда Дуня. Посидит у любимой ветлы на валуне, наглядится в волшебную и вечную воду - радость становится глубже, а беда мельчает.
   Идти к реке недалеко, поэтому Дуня не спешила. Свернула с тропки в заросли ракитника по нужде. А там - полянка, уютным, свежим ветерком продуваемая. Прилегла отдохнуть, зенитным солнышком полюбоваться, и не заметила, как уснула.
   Спала долго, потому что, когда проснулась, уже вечерело. Слава Богу, не докучали ей сновидения, но на душе всё равно тяжело. Поднялась Дуня, отряхнула подол, решила всё-таки до реки дойти.
   Время вечернее, но не сказать, чтобы позднее: кто ещё по хозяйству управляется, девки пудрой мажутся, угольками брови наводят - на гульбище собираются. Сумерки уже сплошняком наплывают с востока, пеленают в свинцовые пелёнки поля и луга, прикрывают тёмным пледом с крапинками первых вечерних звёзд. Вот ведь как в природе: и день, и ночь с одной стороны света приходят.
   Дуня по привычке, рождённой долгим одиночеством и замкнутостью характера, задумалась бы надолго над странным, как ей казалось, явлением природы, но сегодня ей не до того было - она вообще ни о чём думать не могла: пусто и холодно в голове, словно не платок тёплый, а ледяную косынку по ошибке повязала.
   Как ни одурманена была Дуня тоской, а увидев идущих берегом реки баб с бельём, схоронилась за деревом. Зачем нуду свою людям лишний раз на показ выставлять? Кто посмеётся в очередной раз, кто, сердобольный, пожалеет. Но и то, и другое ей было унизительно. Ей во много раз спокойнее, если бы никто на неё внимания не обращал, не трогал ни взглядом, ни словом. Спокойнее ли? Разве может быть человеку хорошо, если на него, как на пустое место смотрят. Или, как Сергей Близнец. Вроде как видит её, а смотрит мимо, взглядом, как тёплым ветерком, обегает её, и в даль его устремляет. Страшно, когда смотрят на него и не видят, словно невидимка ты, словно не существуешь на белом свете. Зажав мальчишескую грудь перекрестившимися руками, сгорбившись, пряча голову от встречного прохладного ветерка, набегающего с реки, начала спускаться Дуня к любимой своей ветле.
   Не только Дуня любила раскидистую, старую ветлу с морщинистым стволом - многие к ней ходили: мальчуганы сопливые плотвичку да окуньков из омута таскать, девки на выданье - целоваться с парнями под сенью её царственной кроны. Пацаны, однако, уже отрыбачились, а для поцелуев время не пришло. Так что этот час под ветлой был её, Дунин, и никто не помешает ей гасить давнюю, непреходящую свою боль у чистой и молчаливой воды.
   Только свернула Дуня за излучину реки, как остановилась, будто на невидимый плетень наткнулась: где ветла-то ражая? Ведь издалека видны были дюжие её плечи, буйная её головушка. Неужто спилили - зашлось у Дни сердце. И кому красавица такая помешала, на какие дела приспособлена, коль леса дремучие вокруг.
   Подошла она ближе и увидела, что не спилили, не срубили ветлу - переломалась она внизу ствола своего, сломалась, могучая, как спичка, утопила в реке бедовые свои косы - светло-зелёные, только-только листьями раскудрявившаяся. Вспомнила Дуня, что три дня назад ураган сильный был, с соседнего с её хатой хлева крышу соломенную содрал, а у сельповской лавки тополь повалил. И всеобщую деревенскую любимицу не пожалел - надломил, погубил. С гибелью ветлы, будто что-то из жизни Дуни ушло - навсегда, безвозвратно.
   Она гладила дрожавшей рукой острые, соком истекающие останки могучего ствола и сухими задумчивыми глазами смотрела на желтоватую воду, по которой, закручиваясь в быстрых струях течения, в маленьких водоворотах, плыли прошлогодние листья, мёртвые веточки, пожухлые стебли осоки и камыша, кучки чёрной, перепревшей травы. Весенняя земля освобождалась от мертвечины, по-новому зацветая тучными лугами, река уносила безвозвратно печальные останки прошлогодней жизни - в большую реку, потом в море - туда, где никогда не была Дуня и, может быть, никогда не будет. Распустились зелёными цветами листья на деревьях, вспыхнули в зеленях травы разноцветные фонарики цветов - всё изменилось, Помолодело, и лишь в Дуниной жизни всё остаётся по-прежнему так же, как в прошлом году, единственной её подружкой будет тоска, а единственным возлюбленным - одиночество.
   Дуня смотрела на темнеющую воду и думала: отчего в её жизни получилось так, что даже подруг нету? Ладно, парням красота нужна, они к Дуне не подходят. А девчата? Уж не сама она тому виной? Вот и Маня, замуж за Сергея Близнеца выйдя, глаз не кажет. Но с другими почему сойтись не может? Стесняется, что ли? Заговорят с нею на колхозном дворе ли, в поле, а она лишь кивает в ответ. Да, без сомнения, стеснялась она людей и не могла сама себе объяснить - почему. И ещё она боялась людской жалости, чувствуя себя Богом обделённой, как деревенская калечка Зинка. Зинку все жалели и любили, а она хотела только последнего - любви и только любви, любви к себе, как равной остальным, а не к убогой. И больше других в деревне ненавидела калечку Зинку. Умом понимала, что нехорошо это, не по-божески, не по-русски, но сердцем не могла принять. Наверное потому, что очень просто было подружиться ей с Зинкой, если бы она, Дуня, сама этого захотела.
   И сегодня она не поддалась уговорам Митроха Медведкина не потому что боялась в первый раз, не потому, что он был много старше и пьяница, плюгавенький и никчемный мужичишко - жизнь с Митрохом ещё больше оттенила её убогость, ущербность по сравнению с остальными. Нет, одной, неприкаянной, нелюдимой всё-таки лучше, чем всей деревней осмеянной да сердобольными бабками жалеемой.
  
   14.
  
   - Что горюешь, Дуня? - испугал её мягкий, хриплый голос. Вздрогнув, Дуня оглянулась. Её окликнул дед Евдоким - дородный старик с добрыми, продолговатыми, как у монгола, глазами, всколоченной седой бородой до груди. - Ух, ты! Ветлу-то переломило! Экая досада!
   Дуня по привычке молчала, прятала глаза от старого Евдокима, словно боялась, что в них он может прочитать то, о чём она перед этим думала.
   - Молчишь? Ну и верно. Чего без толку языком молотить? - Евдоким глухо вскрякнул и тоже замолчал, жалостливо смотрел на поверженную ветлу.
   Кто знает, может быть, в эту минуту вспомнились ему младые лета и дорогие события, связанные с этой ветлой, он тоже, наверное, назначал здесь свидания или рыбачил с друзьями в детстве? Или думал о простом и вечном: он тоже, как ветла, переломится вскоре, умрёт - никого и ничего из живого не обходит стороной смерть.
   Евдокима любили в деревне за его незлобивость, открытое сердце. Работал он на колхозной конюшне, каждый раз собирая в ночное половину деревенских пацанов - любили детишки слушать Евдокимовы сказки, небылицы и были. И Дуня любила, что вокруг костра и Евдокима сгрудились, не смотрит, а замерев от страха и вздрагивания от любого вскрика ночных птиц слушает удивительные и страшные истории Евдокима, которые, впрочем, всегда заканчивались счастливо.
   Заметят её ребята - отгонит: девчонка в ночном - это то же самое, что басурман в христианской церкви. Отгонят, а Дуня с другой стороны подберётся. Отец тоже ей сказки сказывал под настроение, но больше о прекрасных принцах, о любви и верности, о том, что добро всегда побеждает зло, она от Евдокима наслушалась. Ничто в жизни не было похоже на сказку. Принцы сквернословили и похабничали, зло чаще клало добро на лопатки, но Дуня верила сказкам старика, ей казалось, что где-то далеко-далеко есть на Земле такой тайный, недоступный уголок, где живут герои Евдокимовых историй. Сказки Евдокима - одни из дорогих воспоминаний из её детства.
   С годами дед Евдоким ещё больше поседел, несмываемой мыльной пеной колыхались на ветру его пышные волосы, всё лицо его было изрезано глубокими, пересекающимися морщинами - это время-паук набросило на него паутину старости. Жил он вдвоём со старухой своей Парасковьей, безумно любившей своего Евдокима в молодости и даже вешавшейся на почве ревности. С ней они нажили четверых детей, которых пораскидало по белу свету. Когда-то Евдоким был крепким хозяином, и во время коллективизации его чуть было не раскулачили. Прост, открыт был Евдоким, но и хитёр6 вовремя сдал всю свою скотину, всё добро в колхоз и тем избежал высылки. Так решил: хоть с колхозных трудодней и не нагуляет жиру, зато на родной земле останется. Когда были живы родители Дуни, Евдоким частенько наведывался к ним, любил за чаркой посудачить с отцом и души не чаял в матери.
   - Знаешь, Дуня, когда папка с мамой твои молодыми были, когда тебя ещё не было, любили они к этой ветле ходить. Да и я грешным делом своей Парасковье у этой ветлы сдался без боя. Я ведь в молодости был дюже охочий до девок. Не было лучше сватьи во всей округе ветлы нашей! - Евдоким говорил и не смотрел на Дуню, будто сам с собою беседу вёл: в задумчивости крутил цигарку, просыпая табак на землю. - Да-а... Всё имеет свой конец. И потому, Дуня, не горевать нужно, а жить, пока годы молодые. Не успеешь оглянуться, как уж с клюкой на завалинке сидеть будешь.
   Дуня молчала. Совсем не обидными были слова Евдокима, а резанули по сердцу, будто виденье дурное промелькнуло. Выкатились на краешки глаз две скупые слезы, из-за которых всё вокруг туманом заволоклось: блестящая в вечерних сумерках река, темнеющие за ней леса. И прежнее, злое, лишь на время притаившееся в груди, вырвалось наружу.
   - Жила бы, кабы такой уродиной не уродилась!
   - А ты не обижайся на Господа! И на людей не серчай. Не в красоте дело, а в характере твоём. Людей сторонишься, бирючкой ходишь. Мужик, он не любит скучливых баб. - Евдоким подошёл к ней ближе, словно лицо рассмотреть хотел. - Я вот тебе про Дарью-горбунью расскажу. Давно она жила. Померла, когда ты ещё сиську у мамки сосала. Горбата Дарья была с люльки, с той поры, как бабка её с печи уронила. С лица её тоже воду не пили - самое, что ни на есть, простенькое лицо было. Но характер! Такого характеру преж неё и после в деревне не было: и поёт, и танцует, прибаутки сыплет налево-направо, как семечки щёлкает. Ежели кто из парней горбом её кольнёт - тому уж жизни в деревне никакой. Частушки унизительные про него поют, небылицы сказывают, хоть ты в омут от насмешек бросайся. И хитра была. Поманит хлопца, тот кидается за лёгкой добычей, а не тут-то было: добыча-то не по зубам. Нас, мужиков, только раззадорь - мы не только горба, кое-чего похуже не заметим.
   Признаюсь тебе, Дуня, как перед попом в исповедальне, что и мне от неё случился от ворот поворот. Какие девки на меня заглядывались, а я, будто ополоумел, поставил себе: или умереть, или горбуньи добиться. Верь - не верь, а сватов собирался к ней засылать. Слава Богу, опередили меня. Вышла она за хлопца неброского тихого и работящего Ивана Медведкина, от него двоих детей родила. Жили хорошо, дружно, но тут японская война началась. Ваня её погиб, воюя с супостатами узкоглазыми. Тут, если подумать, осталась Дарья вдовой соломенной и вековечной: двое детишек, горбата, а невест и вдов в округе - полным полно. Но не проходит и году, как уже хлопец - совершенно холостой и бездетный, на годков пять моложе её, к ней сватается. Однако замуж пошла за другого - за мужика вдового с малолетней дочерью. С ним до германской войны жила, ещё двоих детей родила. Второго мужа её Петром звали и служил он конюхом у пана Свенцицкого. Когда панский сынок на войну уходил, он Петра с собой денщиком взял. Но недолго оба-два воевали:
   и сынка Свенцицкого, и Петра одним снарядом накрыло.
   И это ещё не всё. В третий раз Дарья замуж вышла с горбом и пятью детьми. Муж её однорукий был, но всё же... От него ещё троих родила. Умерла детьми и мужем оплакиваемая, добрую память о себе оставила и детей: в большинстве своём хороших. Рази что Митрох, второй её, непутем уродился. Но и без таких свет Божий не годится.
   Вот так-то, Дуняша, не в красе, оно, дело, оказывается.
   - Правду рассказывал или приврал, Дядя Евдоким? Уж больно красива сказка твоя и совсем на жизнь не похожа! - Дуня лишь изобразила равнодушие, на самом деле она слушала рассказ о Дарье-горбунье, затаив дыхание. И просыпалась, просыпалась надежда в её душе. Ведь возможно, всё возможно: и счастье, и любовь, нужно только сильно захотеть. Но разве она, Дуня, этого не хочет? Разве не стремится к этому?
   - Вот Фома неверующий! Коль мою старость не уважаешь, у старух спроси! - Дед Евдоким растоптал сапогом цигарку и, не попрощавшись, стал подниматься к деревне, усмехаясь в пышные седые усы. Не так уж горбата была Дарья, как он представил её, и на лицо - красавица писаная. Но это был тот случай, когда ложь во спасение.
   А Дуня стояла на крутом берегу реки, пока солнце не ушло спать в лесную берлогу за рекой, и в душе её уже не было безысходной тоски.
  
   15.
  
   Митрох Медведкин, плюясь и ругаясь, понося на чём свет стоит дурнушку Дуню, неуверенной походкой приближался к своей хате, доставшейся в наследство от матери - той самой знаменитой Дарьи, о которой рассказывал Евдоким. Ругался он по привычке спьяну, потому что, несмотря ни на что, настроение у него было хорошее - грудь согревали остатки четверти самогона, которую он прихватил с Дуниного стола. Он легко и беззаботно относился к своим неудачам, поэтому быстро забыл о Саврикиной м запел песню.
  
   Хвалилася калина.
   А в лозе стоячи:
   "Ой, кто меня да найдёт,
   Ой, кто да меня ссекёт?"
   "Ой, я до тебя дойду,
   Ой, я тебя ссеку
   Без лука, без сабли,
   Без булатного ножика".
  
   Протянув последнее "ножичка", Митрох всхлипнул и шлёпнулся на лавку у своих ворот. Впившись чёрными пальцами в свои давно не мытые патлы на голове, он заплакал, раскачиваясь из стороны в сторону, как баба в горе. Не столько жалостливая песня подействовала на его расшатанные самогоном нервы - у него, пьяного, часто случались резкие перемены в настроении: он - то хохотал без причины, то вдруг начинал ругаться, то, резко оборвав смех, голосил, размазывая слёзы по небритым щекам.
   Дома его ждали голодные дети. За весь день они и ели всего щавелевый постный суп, что приготовила тринадцатилетняя дочь Митроха Алёна, да средний Федул притащил три яйца, что выкрал в соседнем хлеву.
   Обстановка в хате Медведкина была убогой: почерневшие от примитивной лампы-коптилки стены - давно не скобленные, с паутиной по углам, накренившийся на один бок грубый стол и две лавки у него, чёрная от сажи русская печь, на которой спала Алёна прикрываясь дерюжкой. Сыновья Федул с Иваном спали вместе с отцом на полатях. В хате стоял тяжёлый дух от ведра с нечистотами в углу. Земляной пол густо усыпан шелухой подсолнечника и тыквенных семечек, окурками. Алёна не убиралась, пока не отстегает отец верёвкой или крапивой.
   Вся семья Медведкиных разбегалась на день кто куда. Алёна с утра была в школе, а пацанята - семилетний Федул и пятилетний Иван заявлялись ближе к обеду в надежде, что принесёт что-нибудь съестное отец или, в крайнем случае, осталось что-нибудь от баланды, сваренной Алёной. Алёна, вернувшись из школы, чаще сидела дома одна, была нелюдима и отсиживалась где-нибудь в тёмном углу с загадочными своими мыслями.
   Это зимой и ранней весной. А как только повылезет травка, никто домой не являлся до ночи: хлопцы рыбачили и зарили птичьи гнёзда, пекли рыбу и яйца на углях, Алёна же дикой лисицей хоронилась в лесных чащобах, жила на ягодах и грибах. К ночи заявлялись домой, если не оставались ночевать в стогах или хлопцы - в ночном. Меньших Медведкиных звали в деревне цыганским отродьем, хотя красть они особо не крали - разве что яйца или огородину - огурцы, морковь, капусту. Так они и жили, стараясь каждый прокормить самого себя, зимой же перебивались с небогатых отцовских трудодней. Митрох же пил и зимой, и летом, в трезвом виде его видели редко, это было событием из ряда вон выходящим.
  
   16.
  
   Не всю жизнь Митрох Медведкин был беспробудным и непутёвым пьяницей. После гражданской войны завёл он со вторым, одноруким отчимом хозяйство. Дела у них пошли, даже о мельнице стали мечтать. Только начали строить её, как умерла мать Митроха Дарья. Чтобы велось дома женское хозяйство, отчим сосватал пасынку в соседней деревне рябую, некрасивую девку Арину. Да ведь и сам Митрох - не красавец, оспой побитый. К двадцать девятому году они достроили мельницу, но на беду умер от неизвестной болезни отчим. Был здоров, готовился первый помол сделать, а прилёг после обеда в тенёчке мельницы и успокоился, словно с построенной мельницей все свои дела на этом свете посчитал сделанными.
   Митрох остался хозяином мельницы, которая должна была прокормить большую семью: кроме дочери, с ним ещё оставались два меньших брата и сестра. Арина была бабой работящей, но после первого ребёнка стала часто болеть, и Митроху приходилось крутиться за троих. Однако он не унывал вплоть до тридцатого года, когда в деревне организовали колхоз. Крепкое хозяйство, мельница - понятно, что деревенская беднота, объединившись, стала искоса посматривать на середняка Медведкина, а он, увлечённый работой, не замечал этих взглядов. Учить его начал другой крепкий хозяин - Евдоким Лаврентьев. Пришёл к Митроху на мельницу и говорит:
   - Раскулачат тебя, Митрох, ни сегодня-завтра! Помянешь моё слово!
   - Я вот что тебе скажу, Евдоким. Я не такой дурак, как ты, нажитое собственным горбом этим лежебокам отдавать? - ответил ему Медведкин.
   Евдоким лишь усмехнулся в усы.
   - Не отдашь - в Сибирь отправишься. Сам знаешь, что дорожка туда уже проторена.
   - Не станут меня раскулачивать! Я батраков не держу. Всё сам - этими вот руками! - Медведкин не без гордости показал чёрные от мозолей руки.
   - А это им не касаемо. Живёшь хорошо, дети с голоду не пухнут - значит, кулак. Они тебе припишут, что Арину в батрачках содержишь и брата своего невзрослого, - убеждал Евдоким.
   - Арина - моя жёнка при чём - на сносях. А брат, он и есть брат - какой батрак?!
   - А ты про Кузьму Ярцева слыхал на станции? Тоже ведь батраков не держал, продналог сдавал, сын в комсомолии состоял, а упёрся быком, когда в колхоз приказали идти и в результате - Сибирь-матушка.
   - Что ж они, едри твою раскудри, не понимают: кто кулак, а кто - середняк? Не слыхивал такой установки, чтоб середняков кулачили! - кипятился Митрох.
   - Остынь, Митрох, чуток! Противу общества переть, что на ветер мочиться. Не будь дураком - отдай мельницу, сведи на колхозный двор жеребца и коров, живи вольным пролетарием, на печке полёживай - семечки поплёвывай!
   - А дети что, хрен кусать будут да кукишем закусывать?!
   - Как знаешь, Митрох, у тебя своя голова на плечах.
   - Я вот что скажу тебе, Евдоким. Мельницу я не отдам! Я на ней пуп сорвал, строивши. Не посмеют кулачить - мой отчим руку за советскую власть отдал.
   - Ярцев тоже не из Махновцев, а в самом Богунском полку служил. - Евдоким безнадёжно взмахнул рукой. - В общем, не дури, Митрох! Вступай в колхоз, иди в мою бригаду.
   Медведкин стоял на своём дол тех пор, пока ему на счёт мельницы председатель сельсовета Квашня не пригрозил. Понял Митрох, что дело жареным пахнет. Хотел сжечь мельницу и идти куда глаза глядят. Опять же Евдоким с Ариной отговорили.
   В день, когда вступил Митрох Медведкин в колхоз, он впервые напился до поросячьего визга. С того дня и не просыхал. Особенно после того, как Арина, родивши поскрёбыша Ивана, умерла.
  
   17.
  
   Прекратил Митрох слёзы по грязным щекам размазывать и тут же пьяно захохотал - вспомнил, как Дуняша Саврикина ухватом от него оборонялась.
   - Выдра! Страшилище несусветное! Дв я лучше Евдокимову козу отдеру, чем на тебя полезу! - кричал он на всю улицу и где-то за плетнём отозвался ему ехидный старушечий смешок. - Кто это там, сука?!
   Митрох вскочил с лавочки, но тут же, пошатнувшись, осел назад. Скрипнула дверь его хаты. Из-за болтающейся на одной петле калитки высунулась чумазая, хитрая мордашка Федула. Волчком, бочком придвинулся он к отцу.
   - Ты что, папка, кричишь? Кто тебя забидел?
   - Сынок! Сиротинка моя! - захныкал Митрох и полез мокрыми губами целовать Федула. - А я тебе гостинцев принёс! Вот!
   Он вытащил из кармана пиджака вареную в мундире картофелину - всю в табаке, обтёр её рукавом, протянул сыну. Фёдул в мгновение ока сжевал её почти с кожурой, давясь. Потом стал уговаривать отца:
   - Пойдём, папка домой! Алёна тюри наварила мз бурака.
   - Ешьте без меня, сиротинки: а мне идтить надо. Схожу к Матвею-кладовщику, хлебца, мясца вам разживусь. Небось, хочешь хлебца и мясца? - Митрох погладил Федула по голове.
   - Страсть как хочется, папка! - Федул, не привыкший к таким нежностям, прижался к отцу.
   - Олух царя небесного, твой папка! - Митрох по-детски всхлипнул. - Выпендривается, будто принц англицкий, а вы, как последние твари, голодаете!
   Вытащив из кармана грязный кисет Медведкин долго мусолил самокрутку. Захотел прикурить, но, пошарив по карманам, не нашёл в них спичек.
   - Сбегай, Федул, в хату! Принеси мне спичек!
   Парнишка, подтянув рваные штаны, с радостью побежал выполнять поручение отца. И скоро вернулся. Встряхнув коробком, вытащил из него спичку и чиркнул ею, поднёс дрожащий огонёк к "козьей ножке" Митроха.
   Пыхнув пару раз самокруткой, Медведкин обнял своего семилетнего сына за плечи и прижал к себе. С удивлением отметил, что пьяная голова его сделалась почти ясной, будто, пока Федул бегал за спичками, выпитая им домашняя водка Саврикиной чудесным образом превратилась в воду.
   - Хороший ты мальчик, Федул! Смышленый! А папка у тебя... - Медведкин нервно скрипнул зубами, отчего его сын вздрогнул, сжался в испуганный комочек. Если отец начинал скрипеть зубами - это не предвещало ничего хорошего: разбегайся, кто куда может. - Не бойся, Федулка! Батька твой - не последняя тварь на земле. Обещаю: больше вы у меня не будете голодными беспризорниками! Слово даю! Вот допью этот Выдрин самогон, а завтра с рассвета - ни-ни, ни одной капли!
   Митрох поднял с земли опустошённую на две трети четверть домашней водки. Федул отстранился от него и посмотрел испуганно и жалобно. Он, наверное, подумал, что доброты и ласки отца хватило на пять минут, и теперь от греха подальше надо уносить ноги. Его взгляд молнией полоснул по сердцу Медведкина. Он горько усмехнулся и привлёк к себе сына.
   - Эх, жизнь, будь она неладна!
   - Пап, а чего это тётку Дуню Выдрой кличут? - заискивающе заглядывая ему в глаза, спросил сын.
   - Выдра?.. Не знаю... - Медведкин нерешительно посмотрел на бутылку с самогоном. - Пусть зовут... А ты не зови! Дуня - хорошая, добра, а я - дурак!
   На крыльцо покосившейся Митрохиной хаты вышла закутанная в большую хустку Алёна.
   - Папа! Иди-ка в хату кушать, а то тюря остынет! - негромко позвала она.
   - Тюря? - с сарказмом переспросил Медведкин. - Будь проклята эта твоя тюря! Я не голоден. Иди-ка ко мне, дочурка! Ты как себя чувствуешь?
   Печальная Алёна нерешительно подошла к ним, остановилась в трёх шагах. Митрох вместе с Федулом отодвинулись на край лавки.
   - Садись к нам, Алёна! Посидим, поговорим о нашем горьком житии-бытии.
   - Не хочу. - Дочь даже с мечта не сдвинулась с места.. Ты пьяный, я боюсь.
   - Какой пьяный?! Я почти что трезвый, как стёклышко. Садись, говорю, не бойся! - Митрох похлопал ладонью рядом с собой. - Может быть в данную минуту в вашем присутствии я буду принимать историческое решение в нашей семейной жизни!
   Алёна молча присела на краешек лавки, запахнула платок на груди, шмыгнула простуженным носом.
   - Думаешь, ваш батька - конченный человек? Думаешь, как бы скорей вырасти и смотаться из этой проклятой хаты? - Медведкин вздохнул и ещё раз посмотрел на четверть самогона в своей руке. Будто с изумлением. - Совершенно правильно думаете! От такого бестолкового отца-пьяницы надо бежать, куда глаза глядят1 А вы, сиротинки, терпите и даже любите иногда несчастную пьяную скотину. Любите или нет?
   - Любим... - с осторожной готовностью ответил Федул. А Алёна, отвернувшись, промолчала.
   У Медведкина непроизвольно покатились слёзы из глаз. На этот раз не пьяные - слёзы обиды. Но почему, почему так непутёво сложилось в его жизни? Ведь уважаемым человеком был, и семья хорошая была. За какие такие грехи его жизнь кверху тормашками перевернули?! Ну ладно, обидели его, всё, что имел, отняли. Ну ладно, Бог раньше времени жену его прибрал, но дети-то причём? Они-то ни в чём не виноваты!
   - Ладно, мы очнёмся от пьянки и сна! - Митрох понял Выдрину четверть на уровень глаз. Вдруг с презрением посмотрел на неё - аж сам испугался. И, размахнувшись, швырнул бутыль в ствол старой липы, стоявшей в пяти шагах от лавочки. - Всё, ребятки! Митрох Медведкин начинает новую жизнь!
   Медведкин дотянулся свободной рукой до дочери и привлёк её к себе.
   - Хотите верьте, хотите - нет, но с данной исторической минуты мы с вами будем жить по-другому. Это я вам обещаю - Дмитрий Иванович Медведкин!
   Дети с недоверием и страхом смотрели на него, а Алёна осторожно высвободилась из его рук.
   - Папа, тюря совсем остынет! - жалобно, чуть не плача, сказала она.
   - Вылей свою тюрю во двор! - Митрох решительно поднялся с лавочки. - Я через час-два вернусь. А ты, Алёна, к этому времени растопи по новой печь. Сегодня мы будем вечерять с картохой и салом.
   - Так картоха у нас кончилась... - нерешительно сказала Алёна.
   - У нас кончилась - у других найдётся! Костьми лягу, а тюрю больше хлебать не будете!
   И Медведкин решительно, совсем не пьяной походкой пошёл по улице, распугивая соседских кур, копошившихся в золе у плетня.
  
   18.
  
   Через четверть часа после того, как ушёл Митрох, в расшатанную дверь его хаты постучались. На улице уже было темно, и от света коптилки в хате было сумеречно - чуит светлее, чем на улице. При бедности обстановки хата Медведкина по деревенским меркам была просторной - с горницей и двумя спаленками. Последние, впрочем, были пусты и заперты за ненадобностью - туда после смерти хозяйки Арины никто не заглядывал.
   Плёна, лежавшая на печи, даже не пошевелилась. Пришлось отвечать с полатей Федулу:
   - Не закрывато - заходьте!
   Вошла Дуня с узлом в руках, связанном из старого платка. Гостья споткнулась в пороге о валявшийся ухват и едва не упала. Прошла к столу, на котором в беспорядке валялись миски и деревянные ложки. Она решительным движением сгребла посуду к краю стола. Поставила на столешницу свой узел, развязала его.
   Хату заполнил аппетитный дух жареного сала и лука, которыми была полита дымящаяся горка отварной картошки в большой глиняной миске. Жадно вдыхая воздух, приподнялись на локтях Федул с Ваняткой.
   - Вставайте, ребятки, ужинать! Небось, проголодались!
   Федула с Ваняткой долго уговаривать не надо было, а Алёна даже не повернула головы на Дунин голос.
   - А ты, Алёна, чего? Приболела?
   Девушка резко развернулась на печи, бросила в Дуню злой, отцовский карий взгляд.
   - Что ты припёрлась к нам, Выдра? Жалостливая больно? Ступай в свою халупу!
   Федул испугался, что гостья обидится и заберёт такое вкусное угощение. Кроме картошки с салом, она ещё и крынку молока на стол выставила и полковриги хлеба. И схитрил:
   - Её папка прислал! Он же обещал нам картохи с салом! - с трудом выкрикнул он из-за набитого картошкой рта.
   - Верно, папка прислал. Я чем-нибудь когда-нибудь тебя обидела, Алёна? Ежели так, то прости...
   Тринадцатилетняя девчушка равнодушно отвернулась к стене и сердито засопела.
   - Коли есть не хочешь, помоги мне в хате прибраться! А то заросли грязью, как колхозные поросята! - без всякой злобы упрекнула её Дуня.
   - Тебе надо - ты и убирай! - буркнула Алёна.
   - Скажи хоть, где веник у вас... - Дуня с тоской посмотрела на замусоренную горницу.
   - А веника у нас и нету. Разве что банный... - ответил за сестру Федул.
   - Я знаю, де банный, тётя Выдра! Зараз принесу! - Младший Ванятка сорвался с места на лавке. И получил крепкий подзатыльник от Федула.
   - Её тётей Дуней зовут, дурак сопливый!
   - Мне вода и тряпуа нужны будут. Ты воды принести сможешь, Федул? - Дуня по-матерински, игриво потрепала парнишку по кудлатой голове.
   И от этого тоска совсем покинула её.
   Чумазые, наивные мальчишки с надеждой и мольбой смотрели на неё, боясь, что щедрая тётя испарится так же неожиданно, как и появилась, и старались угодить.
   Митрох вернулся домой через час. В руке у него был шматок сала, а карманы старого, грязного пиджака были набиты картошкой. Уборка в его хате была в полном разгаре. И Митрох в изумлении топтался в пороге.
   - Ты что у нас делаешь, Дуня? - От растерянности, заикаясь, спросил он.
   - Не видишь, что ли?! Убираем с ребятами горницу. Это же надо было так зарасти грязью\\7 Ну чисто свиньи! - Дуня выкрутила половую тряпку в ведро.
   - Ты пришла... Ты не обиделась на меня? - Медведкин осторожно присел на край лавки.
   - Обиделась? Разве можно обижаться на неисправимого пьяницу? И не к тебе я пришла, а к твоим детям. Они же растут сиротами при живом отце!
   - Ишь ты! Пришла учить меня уму-разуму? - Митрох вспылил, но вдруг осёкся, бросил в неё быстрый, виноватый взгляд. - Ну ладно, прости меня, Дуняша! Права ты кругом. Но я пьяница исправимый, вот увидишь! Если хочешь, завтра в сельсовет пойдём. Распишемся честь по чести, как люди.
   - Не хочу. Поживу пока так, за старшую сестру детям, если ты не против этого?.. - Дуня вытерла запотевший лоб тыльной стороной ладони.
   - Я не против! Я рад! - Митрох порывисто вскочил с лавки, и этим испугало гостью. - Ты права, с меня никудышный отец. И если ты поможешь мне с детьми, я буду сердечно благодарен. Не боишься злых деревенских языков?
   - Пусть почешут, если им надо! Я ведь не отказываю тебе бесповоротно. Я просто не хочу губить свою жизнь с пьяницей и грубияном. Федул сказал, что ты бутыль с самогоном о дерево раскохал. Правда, что ли? - Дуня улыбнулась краешком губ. И её лицо не показалось Митроху некрасивым, как раньше. - Ну чего стоишь столбом вкопанным?! Вынеси грязную воду и принеси чистой!
   - Воду? - всполошился Медведкин. - Это мы мигом! Это мы с удовольствием!
  
  
  
   1988 г. г. Сураж
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   34
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"