Зорин Иван Васильевич : другие произведения.

Время Сомнамбул

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:


ВРЕМЯ СОМНАМБУЛ

Моей матери

   Скорее всего вирус занесли птицы с островов Ледовитого океана или даже с небес, как утверждал местный священник, а иначе откуда ему было взяться в городе, затерянном в медвежьем углу Крайнего Севера. Город вырос из рыбацкого посёлка, летом, по большой воде, как называли здесь океан, в него пребывали баржи, гружённые одеждой, консервированными овощами, ружьями, патронами, короче, всем необходимым для жизни в суровом климате, а забирали они уловы трески, ящики с мороженой камбалой и туши битых тюленей. Моряки сходили на берег, с неделю проводили в городе, шатаясь по кафе, покоряя сердца малочисленных незамужних северянок. Но болезнь пришла весной, лёд ещё стоял незыблемо, а полярная ночь едва отступила. Опять же летом, когда на короткое время пробуждалась жизнь, в город забредали партии геологов, так что занести вирус они тоже не могли. Тогда бы эпидемия вспыхнула ещё осенью. Конечно, у болезни мог быть долгий инкубационный период, и она могла проснуться вместе с первыми лучами солнца. Так вполне могло быть в другом месте, но не за Полярным кругом: какой микроб переживёт долгую зиму, когда температура опускается до минус сорока, и от жестоких морозов лопаются уличные градусники, осколки которых тут же уносит ледяная стужа. Возможно, вирус прятался в какой-то доисторической рыбине, вытащенной из глубин крупной ячеистой сетью вместе с обычными видами океанских рыб, а на заводе, где за версту стоял невыносимый запах разделываемых тушек, на неё не обратили внимания, и вместо идущих на экспорт консервов, пустили в какую-то местную забегаловку. Так вспыхнула эпидемия, в то время как на тысячи километров вокруг, в белой бесконечной тундре, сколько хватало глазу, и даже южнее, где уже вырастали города, всё теснее жавшиеся друг к другу, ни о чём подобном не слышали. И это тоже говорило в пользу того, что вирус не мог занести человек. "Воля небес, - вздыхал позже священник, в одиночестве молившийся посреди единственного в городе рубленого храма. - Воля небес". Многие, особенно женщины, считали, что он прав, тихо крестились перед домашними иконами, но в церковь не шли, боясь заразиться. Что теперь гадать? Случилось, что случилось. Болезнь стала фактом. И этот факт был налицо.
   Но - всё по порядку.
   Первого заболевшего звали Сашок Неклясов, но что с того, какое имя дали ему родители, и как к нему обращались до эпидемии, если вирус отбивал память, и вскоре он превратился сначала в первого заболевшего, а потом просто в Первого. Неклясов был молодым, сильным мужчиной, в одиночку ворочал на берегу свою лодку, как и большинство в городе, промышлял рыбной ловлей, и также, как и большинство, слыл любителем выпивки. В кафе он мог на спор выпить, не отрываясь, бутылку водки, а если за это ему не платили, пускал в ход огромные кулаки. Просолёный морем, закалённый ветрами Первый выдубился крепкими напитками, но ни они, ни лошадиное здоровье не спасли его. Ни с того ни сего, он стал всё дольше спать - впрочем, ничего удивительного, что ещё делать в сумерках короткого дня, - возвращаясь изрядно набравшимся из кафе, растягивался, не раздеваясь, на постели из оленьих шкур, и, не снимая сапог, храпел. Сутками напролёт. А однажды лунной ночью встал и, широко раскинув руки, точно слепой, двинулся вдоль улицы под бешено раскачивавшейся гирляндой фонарей, вокруг которых, мошкарой, вился снег. Не обращая внимания на вихрившиеся от ветра сугробы, с опущенным у полушубка воротником и завязанными наверху ушами лисьей шапки, словно не ощущая холода, он ловил в объятия редких прохожих. Те со смехом шарахались, избегая его бессвязных речей, мало ли, что несут напившиеся рыбаки, тут и драка дело обычное, и никто не подумал о лунатизме. Первый жил один, в сокращавшиеся мгновенья просветления, о своих прогулках ничего не помнил, а рассказать ему о них было некому - после полярной ночи каждый чудит как может, да и отношения с ним сложились не те. Прошла неделя прежде чем, болезнь дала о себе знать с новой силой. Вместе со всё дольше зависавшим на небе солнцем стали замечать сходные признаки этого недуга у соседа Первого, с которым тот обнимался чаще, чем с другими. Вадим Петрович Варгин, почтенный отец семейства, мужчина с серебрившимися висками и окладистой бородой, был хозяином двух рыбацких баркасов. Выходя в море, он привозил кефали в два раза больше других, и несмотря на то, что со всеми общался запросто, в душе гордился своим положением. Вадим Петрович был старожилом, принадлежал к основателям города, и остался жить в старом рыбацком посёлке, после того, как большинство из него уже переехало. Однако его огромный бревенчатый дом, открытый для всех благодаря радушию хозяина, выделялся среди чахлых лачуг. В городском совете, куда он входил уже не одно десятилетие, с его мнением считались, если не сказать, что во многих вопросах оно было решающим, и, как следствие этого, Варгин был на виду. Так что, когда он резко сменил образ жизни, это не прошло незамеченным. Теперь, против обыкновения, он не вставал ни свет, ни заря, чтобы заняться хозяйством, требовавшим бесконечных забот, а спал целыми днями, зато ночью бродил в одиночестве по берегу, продуваемому всеми ветрами. Это вам не какой-то одинокий выпивоха. Хотя он шёл в точности также широко расставив руки, шатаясь от вьюги, но с поразительной точностью обходя сугробы. Случалось, он сворачивал в кривые тесные переулки, попадая в тупики, разворачивался, точно зрячий, хотя глаза его были всё время закрыты, и только веки слегка подрагивали, словно, у ребёнка, водящего в прятки. Его жена забила тревогу. Она потащила мужа ко врачу, который встретил их взглядом, в котором читалось: ну, что стряслось?; а потом, когда жена сбивчиво объяснила, стал обстоятельно выспрашивать Вадима Петровича, что же с ним творится, где болит, может быть голова или шея, и чем он сегодня обедал, многозначительно кивал, точно ответы ему что-то проясняли, а потом, опустив пальцами набрякшие мешки долго вглядывался в глаза, влажные, плачущие, заволоченные белой пеленой, точно надеясь прочитать в них разгадку, при этом не прекращая выяснять, что пришедший чувствовал ночами на промёрзших улицах. Варгин ничего не помнил. Он только поглаживал бороду и неопределённо качал головой.
   - Какая-то разновидность лунатизма, - выпроваживая супругов, вынес приговор врач. - Пройдёт, это не опасно.
   - Не опасно, - хмыкнул муж. - Тебе легко говорить, не у тебя же такое.
   Жена на пороге растерянно обернулась.
   - Вы уверены, доктор?
   Ей требовалась поддержка, и врач, как и все люди его профессии, убеждённо кивнул.
   - А это... это не заразно?
   Мельком взглянув на мужа, она покраснела.
   - Лунатизм? Первый раз слышу, чтобы он был заразным. Это же не сифилис.
   Врач рассмеялся грубоватой шутке, которую отпустил намеренно. Он был страстный болельщик, и думал, что футбол по телевидению уже начался. Да, он слишком долго провозился с гостями. Закрывая дверь, Вадим Петрович снова хмыкнул, точно прочитал его мысли.
   - Не заразна, - сказал он жене, передразнивая интонации доктора, - смерть тоже не заразна, а все умирают.
   Он не хотел её напугать, но ему самому было страшно. Он точно почувствовал, что, выйдя в ночь, стал Вторым. Поделившись страхом, он надеялся, что ему станет легче, однако, увидев искажённое лицо жены, пожалел о своих словах. Сглаживая их, он обнял её за плечи и смешно крякнул, как делал всегда, веселя детей. Жена улыбнулась. "Делает вид, - подумал Варгин. - Интересно, за кого больше трясётся, верно, за себя". Ему стало невыносимо одиноко, и то же странное чувство снова укололо его. Да, он стал Вторым.
   Что доктор ошибся, стало ясно уже через день - болезнь оказалась заразной. Её подцепила жена Варгина. Первая из женщин, она стала Третьей в списке лунатиков, которым предстояло заполнить город. Теперь супруги вместе шатались в ночи под низкой, искрившей снег, луной, изредка перебрасываясь бессмысленными фразами. Правда, чтобы увидеть в них отсутствие смысла, их надо было слышать. А супруги друг друга не слышали. "Может, вы и раньше были глухи друг к другу, - усмехнулся про себя врач, - только не замечали". К нему супругов привели дети, заметившие ночное отсутствие родителей. И опять начались расспросы, теперь доктор отнёсся, правда, куда внимательнее: что же всё-таки стряслось? раньше ничего подобного не наблюдалось? были ли в роду страдавшие сомнамбулизмом? - и даже: не проверялись ли вы на сахарный диабет? на атеросклеротические бляшки? а на венерические заболевания? - тут доктор несколько смутился, почувствовав, что перегнул, но не расписаться же вот так, сразу, в своей некомпетентности, нет-нет, ради собственной репутации стоило немного их помучить, тем весомее, тем значимее будет его диагноз, пусть и весьма размытый.
   - Это, бесспорно, лунатизм, - сказал, наконец, он, получив на свои вопросы отрицательные ответы, и сжал кулаками висевший на шее фонендоскоп. Он поднялся, давая понять, что аудиенция окончена, но увидев на лицах невыразимое отчаяние, посчитал нужным быть чуточку откровеннее: - Случай медицине неизвестный. По крайней мере, мне, я не специалист.
   Выпустив фонендоскоп, врач с притворной виноватостью развёл руками. На мгновенье замерев, он молча посмотрел в глаза пациентов, стараясь не мигать, и, посчитав, что этого вполне достаточно для выражения сочувствия, которого не было и в помине, выписал супругам снотворное - одно на двоих. Дети у Варгиных были уже взрослыми, старший сын завёл машину, на которой привёз родителей, а младший, пока брат до побеления суставов вцепился в руль, усадил их на заднее сиденье - номера Второго и Третьего. А врач, оставшись один, посмотрел в зеркало, запустив пятерню в редевшую шевелюру, подумал, что состарился, так никуда и не вырвавшись из этой проклятой глуши, куда попал после университета, и откуда уже на следующий день мечтал убежать хоть на край света, выбраться любой ценой, бросив всё - и ненавистный кабинет, и бесконечных, унылых пациентов, одних и тех же, которых потом встречал на улицах - а куда деваться, в этой захолустной дыре не разминёшься, - и ему стало до слёз жаль себя. Потом он вспомнил супругов-лунатиков, скривился, пожалев, что не сказал им пары слов в качестве банального утешения, как того требовала врачебная этика, про которую он давно забыл - а кто виноват? опять же эта чёртова дыра! - продлевая движение, пятерня почесала затылок: а всё-таки, что эта за ерунда такая? Этот вопрос, такой естественный для любопытного студента, каким он был, обычный даже для мало-мальски уважающего себя медика, не задавался им уже много лет. Нет, надо всё же сделать им энцефалограмму или направить на магнитно-резонансную томографию. Да, пусть просветят им головной мозг. Покажет что, или не покажет, но он обязан их проверить, хотя бы для очистки совести. Но завтра, завтра. Внезапно вздрогнув, врач отскочил от зеркала: и как он мог забыть - сейчас идёт футбол! На обратном пути Варгины ехали в угрюмом сосредоточенном молчании, и не сговариваясь, завернули к Неклясову - как-никак сосед первым проторил дорожку, на которую они ступили, и, глядя на него, можно было представить, что их ждёт. Утаптывая на крыльце снег, они с полчаса звонили, стучали, колошматили сапогами по раздолбанной двери, так что она тряслась под ударами, готовая сорваться с петель, но её так и не открыли. Припав к заиндевевшему стеклу, услышали слабое шуршание - по полу безбоязненно скреблись крысы. Сквозь оттаявшее пятно в темноте разглядели силуэт человека на постели - неподвижного, как в летаргическом сне. Младший сын хотел было выбить окно.
   - Живой, - остановил его отец. - Мертвеца бы крысы жрали.
   Махнув рукой, он зашагал к машине. Сын снова сел за руль.
   - Вот что, - откинувшись на сиденье, глухо сказал человек, ставший Вторым, - привяжите меня сегодня к кровати.
   - Вместе со мной, - эхом отозвалась Третья.
   Так и сделали. Но это не помогло. Всю ночь супруги ворочались, ёрзая под одеялом, пытались перегрызть толстые корабельные верёвки, и дети слышали, как они выли, словно волки на луну. Но хуже было другое, нечто постыдное - непроизвольное мочеиспускание, будто к обоим вернулся детский энурез, которого на самом деле раньше и в помине не было, так что утром пришлось перестилать мокрые простыни. Это делали дети, самих супругов подобная мелочь уже не раздражала, они относились ко всему с нараставшим равнодушием, а в их молчании слышалось: подумаешь, пустяк.
   Во вспышке лунатизма пока не видели ничего угрожающего, хотя слухи о нём разлетелись по городу.
   - Подумаешь, бродят ночами, - смеялся в пивной Иван Грач, охотник на полярных волков, известный балагур. - И не такое видали. Возьму их в следующий раз с собой в тундру, чтобы не скучать. Или этого выпивоху, Неклясова, с которым недавно раздавили поллитровку и потом ещё добавили, пока не допились до чёртиков.
   Пол жизни Грач провёл среди льдов, бродя по исхлёстанной ветрами равнине, и, ночуя летом в чахлых зарослях карликового, колючего можжевельника, росших на белёсых проплешинах ягеля, считал это за счастье. Возвращаясь из далёких экспедиций с ворохом волчьих шкур на санях, он шёл в пивную и, вознаграждая себя за длительное молчание, трещал часами со случайными посетителями, которым заблаговременно, чтобы им было неудобно уйти, покупал выпивку. Он попадал в массу переделок, о которых мог рассказывать до закрытия пивной, несмотря на отсутствующие взгляды и подавленные зевки. Грач был рубаха-парень, свой в доску, готовый прийти на помощь в трудную минуту, и, услышав про Варгиных, не откладывая, отправился из пивной в огромный сруб на берегу. "Неужели всё так плохо? - готовил он речь по дороге. - Не сердце же, тьфу-тьфу, не опухоль какая, в конце концов, ночные прогулки полезны - и воздухом подышишь свежим, и жирок растрясёшь". Настраиваясь на подобный тон, он заготовил ещё несколько шуток, которые вылетели из головы, когда он увидел мятое, будто со сна, лицо Второго.
   - Что, так плохо? - только и смог пробормотать он, едва поздоровавшись.
   - Отдал бы половину оставшейся жизни, чтобы избавиться от этого, - устало сказал Второй. Он всего-навсего зевнул. Обнажились жёлтые, редкие зубы. Потом ещё раз, уже дольше. Но этого хватило, чтобы Грач мгновенно вспотел.
   - Ну, отдыхай, а я, пожалуй, пойду.
   Грач выскочил, забыв на вешалке свою ушанку. Всю дорогу он не мог успокоиться, перед ним стояло сонное лицо, кривившейся в бесконечной зевоте рот. Хмель из него давно выветрился, дома он налил себе водки, опрокинув целый стакан, но не мог взять себя в руки. Он машинально включил телевизор, что уже давно не делал. Шёл какой-то детектив со стрельбой. Грач считал такие фильмы детски-наивными, но сейчас не мог понять, в чём там дело. Его мысли блуждали, как пьяные, он не мог сосредоточиться, чего раньше за ним не наблюдалось даже в самых отчаянных передрягах. Грач прибавил громкость, доведя до отказа. Но и это не помогло. В полночь он вдруг почувствовал, что смертельно устал, и, рухнув на диван, уснул, так и не выключив продолжавший орать телевизор. Иван Грач подхватил вирус четвёртым. От Неклясова, с которым накануне распивал поллитровку. Его попадания в разряд лунатиков было не скрыть, и о болезни уже говорил весь город. Однако потом всё стихло, и следующая неделя прошла спокойно. Случаев заболевания больше не наблюдалось, или, как решили потом, её симптомы оказались скрытыми для нетренированных глаз, и разговоры мало-помалу начали стихать. Но здесь-то и грянул гром. Казалось бы, прошло время, и ничего не предвещало новой волны заболевания, и тут, на тебе, вирус захватил сразу троих собутыльников Грача, перед которыми он храбрился в пивной. Болезнь взорвалась с опозданием, когда не ждали, точно бомба замедленного действия, поразив также семьи этих троих. А потом началась цепная реакция. Болезнь оказалась заразной, как ветрянка. А хуже того - она прогрессировала. Неклясов, заболевший первым, в обычном понимании уже не просыпался и не засыпал, всё время пребывая на зыбком пограничье сна и яви, которые не различал. Живя в полудрёме-полубодрствовании, он всё делал механически, инстинктивно, по-прежнему выполняя кое-какие обязанности по дому, привитые десятилетиями привычки прочно засели в углах его подсознания - надев пропахшие рыбой резиновые перчатки, он потрошил треску с поразительной точностью, ни разу не порезавшись острым разделочным ножом, который бросал тут же, рядом с чугунной сковородкой, когда начинал жарить на ней белые кусочки филе, не забывая ни вывалять их в муке, ни посолить, ни полить прежде раскалённую посудину подсолнечным маслом. При этом рук он не чувствовал, они были словно не его, прямо какие-то руки-крюки, отказывавшиеся подчиняться, однако чудесным образом делавшие всё сами по себе. Болезнь у него вступила в хроническую фазу, когда ни она не могла одолеть организм, ни тот её. И Первый жил в полубессознательном состоянии, как все лунатики, но приступ у него занимал теперь всё время, не проходя ни днём, ни ночью. Он двигался, как зомби, а, когда его трясли за плечо, пытаясь разбудить, инстинктивно сбрасывал руку. Если с ним разговаривали, он отвечал невпопад, будто спросонья, но изредка в его словах проскакивал здравый смысл. И это было тем чаще, чем примитивнее были вопросы. Можно сказать, Первый превратился в недоразвитого ребёнка, появившегося на свет с синдромом Дауна, однако, приобретённые за жизнь навыки выдавали в нём взрослого. Пить он не бросил. Как и раньше, наклонив огромную бутыль, наливал в стакан самогон, или шёл в кафе, где бубнил невнятные слова, подкрепляя их жестами, по которым можно было догадаться, что он требует водки, а, когда ему отказывали, грязно ругался. Всё было совсем как прежде, когда он напивался. Только теперь дело не доходило до драк - слишком медлительны стали его движения, а реакции - сонными. Боясь заразиться, Первого гнали, суеверно глядя на закрывшуюся дверь, ведущую в лунную ночь. Этой же дорожкой за Первым пошли и другие сомнамбулы. И всегда было одно и тоже. Когда им сообщали, что в неверном свете звёзд они шатались, широко раскинув руки, недоумение на их лицах сменял ужас. Они отчаянно трусили. Приходя ко врачу, просто тряслись от страха. Для вида врач осматривал их, предлагая раздеться, ощупывал лимфатические узлы, трогал живот и направлял на МРТ. Уходить, однако, они не торопились.
   - Может, таблетки какие пропишете, доктор? Или микстуру.
   Они смотрели, как побитые собаки. Отчаяние просто сочилось из их глаз. Врач деловито вздыхал.
   - Я не могу действовать вслепую, пока нет заключения МРТ ничего определённого сказать нельзя.
   Те, кто были поупрямее, не отставали.
   - Но делать-то что?
   - Пока больше отдыхайте, не перерабатывайте, во всяком случае, и старайтесь меньше нервничать.
   На этом обычно приём заканчивался.
   - Да как же тут не нервничать! - всплеснула раз руками одна худая, с проступавшими рёбрами, женщина. - Вам бы такое, а вы ничего не предлагаете!
   "Истеричка", - подумал врач. Он сел за стол, но она не уходила, заставив его импровизировать.
   - Я уже сказал вам, что делать до МРТ. Повторить? - Она отрицательно мотнула головой. - Займитесь собой, встречайтесь со старыми друзьями, завяжите новые знакомства, готовьте себе что-нибудь вкусное, хорошее питание, прогулки на свежем воздухе и... - у него чуть не сорвалось "здоровый сон", хотя и "прогулки"-то были лишними, - э-э... - он на мгновенье смутился - будем надеяться, всё пройдёт и без медицинского вмешательства.
   - Вы, правда, в это верите, доктор?
   - Конечно. Главное не терять надежды. Ваш случай, похоже, типический.
   Он произнёс это убеждённо. Женщина, наконец, ушла, а он подумал, зачем соврал. И о том, что говорил лунатикам, приходившем раньше. Их очередь не кончалась, а он повторял это из дня в день, те же слова, всю сцену, в которой был единственным актёром. Он довёл её до автоматизма, так что она ему обрыдла, просто сидела в печёнках. Так зачем он лгал? Он же был уверен, что МРТ и в этом случае ничего не покажет.
   Лунатизм забирал медленно, но верно, и через неделю после заражения они уже не понимали, что больны, не отдавали отчёта в произошедшем с ними, убеждённые, будто так было всегда. Их становилось всё больше. В случайное совпадение уже никто не верил. Перечисляя заражённых, сбивались со счёта, впадая от этого в отчаяние. И разговоры в кафе были только о них.
   - Ничего удивительного, - близоруко щурясь сквозь толстые очки, говорил школьный учитель, преподававший в городе биологию и по совместительству историю, - птица-фрегат совершает без посадки многомесячные перелёты, продолжая парить и во сне, а волки, случается, спят на бегу. Это называется дробный сон. Природа предусмотрела жизнь с отключённым сознанием. Да и что такое сознание? Это штука тонкая. У одних оно одно, у других - другое. У насекомых вообще есть только нервные окончания. А у млекопитающих мозг разный, как по объёму, так и по количеству извилин. Как составить шкалу сознания? И как определить меру интеллекта? - Ему крутили у виска, но он, поправив на переносице очки, гнул своё. - Известны случаи, когда солдаты во время длительного марш-броска засыпали на ходу - вот только что они шли лесом, и вдруг - поле. А Будда вообще считал, что большинство людей проводит жизнь во сне, делая всё по инерции, автоматически, а пробудившихся, таких, как он сам, единицы.
   - Довольно! От твоих разговоров и здоровый уснёт, - обрывали его. - Чокнулся ты, как и твой Будда.
   Учитель, насупившись, смолкал. Сняв очки, он начинал протирать их обшлагом пиджака. Человек он был немолодой, выпустивший не одно поколение школьников и всем хорошо известный. Его хлопали по плечу.
   - Да ты не сердись, все же взвинчены. И хватит умничать. Делать-то чего?
   Учитель пожимал плечами. На этом беседа обрывалась. Но однажды её продолжил мордатый ночной сторож из портового склада.
   - То-то и оно. И не так всё безопасно, как говорит врач. Разве тебе не случалось во сне убивать? Хоть раз всем доводилось. И воровать. И насиловать. Тогда в ужасе просыпаешься, ну, я так точно. А у них - так он назвал заболевших, подсознательно отделив от здоровых, - это может случиться и наяву. Запросто! Раз они не различают сна и яви, сам сказал. Мало ли что ему в голову придёт: возьмёт ружьё и застрелит. Грач-то, небось, не утратил навыков с полста шагов попадать в глаз белке. А как их судить? По совести, никак - каждому может пригрезиться. Нет, надо срочно ввести карантин. На первых порах провести перепись... - Он запнулся. - Сомнамбул - подсказал учитель. - Ну да, их. А потом согнать в старый рыбацкий посёлок и отгородить.
   - Колючей проволокой, что ли? - хмыкнул учитель.
   - А хоть бы и ей. В целях безопасности. Им самим так будет лучше. Опять же дома там одноэтажные, для них в самый раз. - Учитель посмотрел непонимающе. - Ну как же, не дай бог, во сне выйдут через окно, так не разобьются. В общем, и нам спокойнее, и их убережём от греха. Разве нет?
   Учитель пожал плечами.
   - В посёлок, говоришь. Там же Варгины живут, пока никому не мешают.
   - Вот именно пока! Откуда ты знаешь, что они завтра выкинут? К ним надо таких же подселить, пусть сами разбираются.
   Допив рюмку, учитель нацепил очки и сухо откланялся. А вечером того же дня мордатый сторож проспал свою смену. Не вышел он на работу и на следующий день, пополнив список сомнамбул, став в нём номером N. Обследовавший его врач сразу увидел хорошо знакомые ему симптомы, и сходу вынес неутешительный приговор. Безжалостно, как умеют это делать врачи. Мясистое лицо ночного сторожа исказил страх.
   - И что же делать? - растерянно пробормотал он.
   - Если бы я хотел вас обмануть, то сказал бы - лечиться. Но, боюсь, никто не знает, как. И я в том числе. - Он сделал паузу, надеясь, что пациент уйдёт, но тот продолжал ёрзать на стуле, съехав на край, как виноватый школьник. - Остаётся ждать. - Врач брякнул первое попавшееся, лишь бы не молчать.
   - Чего ждать?
   - Развязки. Той или иной.
   "Все же ждут смерти, - хотел добавить он. - И ничего, живут". Но это было бы уже чересчур. Да, это было бы жестоко, хотя и ни на йоту не отступало бы от правды. Кто бы с этим поспорил! Но одной правдой, как говорится, сыт не будешь, а других накормишь, разве до блевоты. Нельзя сказать, чтобы врачу доставляло удовольствие мучить заражённых сомнамбулизмом, но сострадания к ним он точно не испытывал. Следуя расхожей среди медиков практике, он выстроил стену между собой и ними, внушив себе, что иначе не справится со своими обязанностями. "Я должен воспринимать чужую боль отстранённо, с холодной головой, иначе не смогу лечить", - изо дня в день твердил он как мантру. Но что означало "лечить" в данном случае, ответить себе не мог, и потому всячески гнал эти мысли. И всё же подчиняясь больше чем долгу, выработанной десятилетиями привычке, он заводил медицинские карты, куда записывал историю болезни - одну и ту же для всех сомнамбул. Течение болезни, от генезиса до хронической стадии, полностью копировало первый случай. Никакой статистики, никакого разброса. Для науки всё было однозначно и скучно. И медицинские карты дублировали одна другую, различаясь только именами. Дома врач тоже вёл записи, но гораздо тщательнее, с большей свободой добавляя в них свои наблюдения и делал предположения, недопустимые в официальных бумагах. "Температура у больных не повышается, это значит, что вирус, если только это вирус, остаётся невидимым для организма, который с ним не борется. Каким-то неизвестным образом, он обходит иммунную систему, однако, не поражая её, как СПИД, иначе наблюдался бы иммунодефицит, приводивший к смерти от малейшей простуды. Такие случаи, однако, пока не выявлены. Вирус не делает исключений, одинаково поражая мужчин и женщин, другими словами пол здесь роли не играет. По этому признаку предпочтений в изучаемых группах не выявлено. О влиянии возраста судить пока трудно. По предварительным наблюдениям детей болезнь не затрагивает, по неясной причине ей не подвержены и подростки. Это странно, потому что обычный сомнамбулизм распространён в основном среди особей, не достигших половой зрелости. Впрочем, они, возможно, не заразились пока чисто случайно, как и я". Отстучав на компьютере эту фразу, врач замер, поражённый очевидной, но пришедшей ему в голову только сейчас мыслью. Она на мгновенье парализовала его, однако он нашёл в себе мужество дописать: "То, что я пока здоров, случайно вдвойне, ведь я обследовал с десяток заражённых лунатизмом, имея с ними непосредственный контакт. Или я уже инфицирован, но мой организм, более устойчивый, чем у других, борется с вирусом? Неизвестно ведь какой особенностью должен обладать в этом случае иммунитет. Возможно, не последнюю роль играют психика и интеллект". Дальнейшее он только подумал, но записывать не стал: "А кто сообщит мне о лунатизме, если я каждый вечер из страха запираю дверь на ключ, который прячу в разные места? Прячу от себя, так что по утрам долго не могу его найти". По привычке, сложившейся ещё со времён, когда компьютер был в диковинку, врач распечатал очередные листы своих наблюдений, положив их в пухлую папку на столе.
   К концу весны, когда по промёрзлой земле кое-где уже побежали ручьи, а талый снег повис сосульками на крышах, колошматя капелью лужи, болезнь поразила уже с полсотни человек - цифра для маленького городка огромная. И это всего за полтора месяца своей оккупации! Парализованные, власти бездействовали, неизвестно чего опасаясь больше - болезни или, в случае объявления эпидемии, непременно возникшей панике. Наконец, городской глава вызвал врача.
   - Что это такое? - затараторил он без предисловия. - Болтают много, но хотелось бы знать мнение специалиста. С чем мы столкнулись?
   Набрав в лёгкие воздуха, врач медленно выдохнул.
   - За последнее время ко мне обратилось множество людей с одинаковым анамнезом. Налицо все признаки сомнамбулизма. По-другому, снохождения, а в просторечье - лунатизма. По разным оценкам им страдают несколько процентов населения земли, в основном дети. - Сев в кресло напротив городского главы, он забросил ногу на ногу, и заговорил нарочито медленно, сбивая чиновничий напор. - Но эта разновидность особая. - Он сделал паузу, полез в карман за сигаретами, но вспомнил, что уже год как бросил курить. Городской глава нетерпеливо заёрзал. - При этом учтите, что и само явление сомнамбулизма ещё слабо изучено. - Врач стал покачивать ногой. - Я сделал, всё что мог. Все анализы, все показатели в норме. Даже МРТ ничего не выявила. - Он снова сделал паузу. - Даже МРТ.
   Городской глава сбавил тон.
   - Не сомневаюсь в вашей компетентности, но поймите и наше беспокойство. Больница уже забита, хотя многие инфицированные предпочитают оставаться дома. Буду откровенен, да вам и самому это известно, масштабы эпидемии катастрофичны. - Он посмотрел испытующе. - Скажите, есть надежда, что всё пройдёт само?
   Врач посмотрел непонимающе.
   - Ну, уляжется без нашего вмешательства.
   Городской глава нетерпеливо закусил губу.
   - Откуда мне знать? - Врач развёл руками. - Я не нейрохирург, но мне кажется, этого вам никто не скажет.
   - Значит, медицина бессильна?
   - Похоже на то. - Врач вздохнул. - Вы уже сообщили в министерство здравоохранения?
   - Столичным властям?
   - Да.
   - А зачем? - Глаза у городского главы сузились. - Чем они помогут? Пришлют своих врачей? Но вы же сами сказали, это бесполезно.
   - Такой порядок. - Врач поджал губы. - Вы обязаны сообщить в министерство. Или это сделаю я.
   - Что же вы раньше не торопились? - Городской голова иронично улыбнулся. - А для чего им знать? Чтобы ввести карантин? В таких случаях он обязателен. Но разве у нас чума? Или холера? А тысячи километров тундры - чем не кордон? Но они наверняка отменят летнее судоходство. Им-то что, они просто последуют инструкции. А как тогда жить? И заболевшим и тем, кто здоров?
   Он посмотрел выжидательно.
   - Вы должны сообщить, - упрямо повторил врач.
   - И что выйдет хорошего? Пригонят солдат, введут строгий режим, комендантский час. Вы этого хотите? - Врач промолчал, но его нога стала снова покачиваться. - Я принял решение. Не скрою, оно далось мне трудно. С ними - врач понял, что так обезличено он назвал инфицированных, - справимся своими силами. Мы сами установим внутренний карантин, и вы нам в этом поможете. Всё должно храниться в тайне. Никакой электронной почты, междугородней телефонии, никаких соцсетей! Сегодня я распорядился отключить интернет. Главное, не поддаваться панике. Да, выбор трудный, но его придётся сделать. Без летних барж мы погибнем. И какая будет им польза? - Речь опять шла о лунатиках. - Не знаю, как выздоровление, а зима придёт снова. Надо заглядывать вперёд! - Встав из-за стола, городской глава стал нервно расхаживать по кабинету. - Все кругом жалостливые, но дальше носа не видят. А я на слепоту не имею права, потому что в ответе за город. - Он заговорил так, будто делал видеообращение, и врач понял, что прежним разговором его только проверяли, а всё решено заранее. - Я приказал собрать оружие, а их огородить. В остальном жизнь не должна меняться. Как вы думаете?
   - Вы мэр, - ответил врач, вставая.
   Провожая гостя, городской голова взял его у дверей за локоть.
   - Но я могу на вас рассчитывать?
   Врач осторожно освободил руку.
   - А куда мне деваться?
   - Как и всем нам, - дружески улыбнулся мэр.
   В разговоре с врачом он, действительно, репетировал своё видеообращение, с которым выступил по кабельному телевидению после программы вечерних новостей. В нём он осторожно назвал обрушившуюся эпидемию "некоторыми трудностями, с которыми столкнулся город, тем более, правда, неприятными, что это происходит впервые, застав горожан врасплох". Он произнёс это скороговоркой, утопив горькую новость в каскаде служебных слов, как это умеют делать чиновники, и тут же выразил уверенность, что власти при поддержке населения справятся с возникшими затруднениями. Он всячески избегал негативных слов, вполне подходящих, чтобы обрисовать трагическую ситуацию, сложившуюся за последний месяц, в общем, выставлял всё так, чтобы слушатели сравнили сомнамбулизм с одной из разновидностей гриппа, вирус которого, ежегодно мутируя, преподносит всё новые сюрпризы. Но, конечно, это не "испанка", выкосившая миллионы в прошлом веке, - медицина шагнула вперёд, фармакология поднялась на невиданную высоту, короче, сегодня людям уже ничего не грозит. После его молодцеватой речи, произнесённой с твёрдой убеждённостью, создавалось впечатление, что люди больше не умирают, а насморк уже не лечат как прежде семь дней, а всего-навсего неделю. Подбирая эвфемизмы, городской глава умудрился ни разу не произнести слова "сомнамбулизм", рассчитывая на то, что все и так знают, о чём идёт речь. Подкрепляя своё выступление энергичными жестами, он сместил акцент с серьёзности заболевания на посеянную им панику, которая может оказаться в тысячу раз страшнее. "Главное, не поддаваться панике! - вбивал он в сознание слушателей, выражая надежду, да что там, просто-таки уверенность, что закалённые северяне с их железным характером легко справятся с возникшей ситуацией. - Главное, не поддаваться панике!" Далее он туманно намекнул на принятие необходимых мер, слегка раскрыв карты, заверил что уже обо всём позаботился, постаравшись минимально стеснить обычных граждан. Да, он признаёт, что предвидятся некоторые неудобства, без которых, увы, не обойтись, но они коснуться далеко не всех, а лишь немногочисленную группу лиц. И он просит тех, кого они затронут, а, главное, их родственников, отнестись с пониманием. Под конец он, как мэр и просто как один из горожан, ответственный за общее будущее, гарантировал, что всё пройдёт хорошо. Он так и сказал: "хорошо", под занавес поздравив всех с наступлением лета. Дата его выступления была выбрана не случайно, в последний день весны стосковавшиеся по летнему солнцу северяне пребывали в приподнятом настроении. Как никак приближался полярный день, а это всегда было праздником.
   Вся работа легла на плечи дюжины крепких парней в чёрной форме. Они составляли городскую полицию, и на другой день под руководством своего начальника-майора, толстяка с красным, одутловатым лицом, брали по списку, составленному врачом, заражённых сомнамбулизмом. Нет-нет, это не было арестом, и речь, конечно, не шла о тюрьме, боже мой, конечно, нет, это даже и принудительным лечением назвать было нельзя, потому что никакого лечения не предвиделось. Лунатиков просто отвозили в пустевшие лачуги рыбацкого посёлка. Случилось всё так, как и предлагал мордатый ночной сторож. Он же был единственным, кто оказал сопротивление, бросившись на майора с кулаками. Но его быстро скрутили. Две полицейские машины со встроенным внутри решётчатым отсеком с раннего утра сновали по городу, вытаскивая сомнамбул из постели, сославшись на вчерашнее обращение мэра. Толпившимся вокруг родственникам полицейские объясняли, что у них приказ, и с наигранной улыбкой, прилипшей к их скуластым лицам, повторяли слова городского главы: "Всё будет хорошо". Некоторые полицейские, давно знавшие семьи заражённых, извинялись за вынужденное вторжение. "Не волнуйтесь, - успокаивая родню, смущённо кивали они в сторону больных, - под наблюдением врача им там будет лучше". Родственники плакали, но согласно качали головой. Нечего и говорить, они проявили сознательность, эти родственники. Взрослые дети провожали родителей до машины, помогая забраться, поддерживали их, в то время, как полицейские, скрежеща ключом, словно отмычкой, открывали решётку внутри. Потом дверь оглушительно захлопывалась, а дети всё не уходили, вдыхая медленно плывшие на холоде выхлопные газы, смотрели вслед, пока автомобиль не скрывался за поворотом. Чету Варгиных, Второго и Третьего, повезли вместе на одной машине. Они нежно обнялись на жёстком сиденье и ни разу не обернулись на детей. Такое невнимание, говорившее, возможно, об отсутствие любви, дети объяснили слабоумием, которое развивал лунатизм. Дверь к Первому пришлось ломать, его вытащили под руки пьяного и сонного, отволокли по снегу, оставляя две борозды от сапог, в которых он спал, и бросили на заднее сиденье, где с мрачной ухмылкой уже спал мордатый сторож. Заселяли больных, как попало, по трое-четверо в домик. Больше те не вмещали. Со стороны всё выглядело, как заезд в коттеджный пансионат на берегу моря. Только срочно вызванная бригада плотников, вбивая колья в мёрзлую землю, зачем-то возводила вокруг высокий забор. К вечеру он был готов, глухой, с плотно подогнанными досками, а в его единственных воротах разместился контрольно-пропускной пункт. Вся операция была проведена по-военному быстро и слаженно. Как и обещал городской глава, обошлось без возмущений, всё прошло на редкость спокойно. Горожане осознали необходимость совершённого. Старый рыбацкий посёлок, приютивший сомнамбул, официально именовался теперь обсервационным лагерем, а заключённых в нём называли не иначе как "изолированными", чтобы лишний раз не напоминать о болезни, угрожавшей всем и каждому. Родственникам категорически запрещалось их навещать, и это казалось разумным. Свидания, любой непосредственный контакт, были чреваты тем, что вирус вырвется из наспех сколоченных стен и пойдёт гулять по городу. А поговорить можно было и по телефону, который оставляли сомнамбулам. Только о чём? Разве послушать невнятное бормотание сомнамбул, преимущественно говоривших о себе в третьем лице? Нет уж, увольте, это и разговором-то не назовёшь. Родственники должны были оставлять у ворот с КПП корзины с провизией - бутерброды, варёные яйца, овощи, не требовавшие приготовления, - всё в бумажных свёртках, которые потом сжигались на территории лагеря. Солдатам предписывалось, улучив момент, когда "изолированные" сидят по домам - и только в этом случае! - нацепить марлевые повязки, делавшие их похожими на террористов, и быстро разложить продукты у порога тех, кому они предназначались. После некоторой тренировки, проведённой вне лагерных стен, у них это стало сносно получаться. Карантин был строжайший, лагерь превратился в чёрную дыру, откуда было не вырваться даже микробу. И это тоже сочли разумным. Раз в неделю "изолированному" нужно было доставлять в лагерь также чистую одежду. Старую при этом для стирки не возвращали, так что одежда получалась одноразовой. Это многие сочли для себя разорительным. Да что там говорить, нашлись даже те, кому это оказалось просто не по карману. Ссылаясь на занятость, такие приходили раз в месяц. Или, стыдясь бедности, не приходили вовсе. "Они уже всё равно ничего не понимают, - оправдывали такие свою чёрствость, будто речь шла не о лунатизме, а слабоумии. - И наверняка потеряли счёт времени, им что неделя, что месяц. - Или валили всё на власти: - Забрать - забрали, так извольте обеспечить всем необходимым". Но власти по обыкновению отделались строгими инструкциями, установив часы "посещений", под которыми подразумевалась возможность принести передачу в надежде, что она пройдёт дальше КПП, а не будет присвоена охраной. Эти предписания, требовавшие неукоснительного исполнения, были во множестве распечатаны и прибиты к внешней стороне забора. Однако охране было дано и несколько секретных распоряжений: в случае побега, малейшего неповиновения или другой нештатной ситуации разрешалось пускать в ход оружие, стреляя на поражение; смерть "изолированного" необходимо было держать в тайне, по-прежнему принимая передачи от родственников; тело умершего предписывалось сжечь в специальном железном баке, а прах, по усмотрению, либо развеять над океаном, отплыв на лодке не менее километра, либо захоронить у забора на глубине не менее трёх метров, но никаких опознавательных знаков, естественно, не оставлять.
   Все восприняли возникновение лагеря как должное, даже необходимое при сложившихся обстоятельствах, и только священник, убеждённый, что сомнамбулизм послан небесами не просто так, а за грехи - что это такое знает каждый ребёнок, - и, стало быть, это болезнь духовная, за неё ответственно всё человеческое стадо, и не дело брать на себя смелость, отделяя агнцев от козлищ. Священник молился всю ночь, прежде чем принял решение. Наутро с красными от бессонницы глазами он прямо в рясе с нагрудным крестом явился ко врачу и перечислил все симптомы лунатизма, которые знал уже весь город.
   - Я обнаружил их у себя, - закончил он - И счёл необходимым поставить вас в известность. Куда мне идти?
   Слушая его, врач механически водил по бумаге огрызком карандаша, а, когда повисло молчание, поднял глаза.
   - Я вам не верю, - проницательно заметил он.
   Священник смутился.
   - Почему?
   - Не верю, и всё.
   Священник тронул нагрудный крест.
   - Да, вы правы, я здоров. Но пастырь должен всё делить с паствой. Все невзгоды. - Не зная, что сказать ещё, он повторил: - Да, все невзгоды.
   Врач отложил карандаш.
   - Хотите пострадать? - усмехнулся он зло. - Пожалуйста, препятствовать не буду. Только учтите, это крайне мучительно. Впрочем, вас разве этим смутишь?
   Священник затряс клочковатой бородкой.
   - Я должен подать пример. Пастырь обязан первым идти на заклание. Иначе он лжепастырь.
   - Да-да, - рассеянно пробормотал врач, постукивая карандашом о стол. - Я заведу на вас медицинскую карту и занесу в чёрный список. Готовьтесь, скоро за вами приедут.
   Священника забрали ночью прямо из его кельи, притулившейся к деревянному храму, в котором он служил. Он встретил полицейских в рясе, которую в ожидании их появления не снимал с вечера, но они отнесли его облачение на счёт лунатизма. Поселили его в отдельном домике, таком же тесном, как и его келья, так что смену жилья можно было и не заметить. Отличие было в том, что в домике не было зеркала, а он привык по утрам смотреть, как его всё больше забирает седина. Однако, дело оказалось поправимым. Он включал на телефоне, подаренном ему одним из духовных чад, видеокамеру, делал селфи, которое повторял потом в течение дня. Среди сомнамбул он увидел несколько своих прихожан. Они узнали его, столпившись, протянули руки за благословлением, а он, возвышаясь над ними, как столб, дал им поцеловать нагрудный крест. Всё было не так ужасно - он ожидал худшего. Здесь можно было быть даже счастливым, как и везде, если только привыкнуть, и не думать каждую минуту, как тут оказался, и что делаешь. А на последний вопрос у священника был твёрдый ответ: он служит Господу, страдая, как и Христос, за людей.
  
   Размышляя о том, сколько за последнее время прошло через его руки сомнамбул, от которых он вполне мог заразиться, врач как в воду глядел. Однажды под утро он обнаружил себя на крыше собственного дома. Он осторожно брёл по карнизу с зажатым в кулаке ключом от квартиры. Врач остался на редкость спокойным. Он уже привык к характерному поведению сомнамбул и свыкся с мыслью, что пополнит их число. "Всё к этому шло, - тихо произнёс он, спускаясь на землю по пожарной лестнице. Она была короткой, и ему пришлось спрыгнуть. Удар был болезненным, и, завалившись на бок, он скривился: - Да, всё к этому шло". Как-никак он был хорошим врачом, и, на мгновенье собственное предвидение доставило ему, как профессионалу, удовольствие. Донести на себя, однако, он не спешил. Одно дело верность долгу в отношении других, и совсем другое, когда это касается тебя. Его прогулка по крыше осталась незамеченной. Так зачем торопить события? Пусть всё идёт своим чередом. Надо только что-то придумать с ключом, не просить же соседей запирать его на ночь. Похоже, что и второе его предположение оказалось верным - болезнь у него прогрессировала медленно, видимо, его организм сопротивлялся ей куда сильнее, чем у других. На первых порах его жизнь практически не изменилась. После своего приключения он позвонил мэру, сообщив, что берёт отпуск.
   - Неважно себя чувствую, - сказал он деловитым тоном, не допускавшим возражений.
   - Ничего серьёзного? - осведомился мэр, в голосе которого вместе с притворной озабоченностью зазвучало недоверие.
   - Обычная простуда, подхватил на берегу, когда ездил в лагерь. И буду откровенен, немного устал, психологически, ну, вы понимаете.
   - Конечно, конечно, поправляйтесь. Отдых - лучшее лекарство. Надеюсь, я и впредь смогу на вас рассчитывать.
   - А разве у меня есть выбор?
   Такая прямота успокоила городского главу.
   - Нет, - признался он честно. И рассмеявшись, дал отбой. "Значит, с доктором всё в порядке, - подумал он. - Слава богу, хоть тут обошлось".
   Если бы он видел, как врач, будто подрубленный, тут же свалился на диван, то изменил бы своё мнение. А врач очнулся под вечер, ещё чувствуя сонливость. Болезнь давала о себе знать. Она движется скачками, подумалось ему, сначала отдельными приступами, случающимися всё чаще, пока они не сольются в один, непрерывный и непрекращающийся. Тогда скрыть болезнь будет уже невозможно. Сколько ему осталось? Неделя? Две? Вирус будет подтачивать его, как червь, пока не захватит всё тело. А, может быть, прав священник, и душу? Была среда, по телевизору шли футбольные еврокубки, и врач, подчиняясь привычке, щёлкнул пультом. Команды стоили друг друга, игра обещала быть захватывающей, но мысли доктора были далеко. Да, он заболел сомнамбулизмом, это ясно. Но что, в сущности изменилось? Вот же он по-прежнему смотрит футбол, а, пробудившись утром, рывком отбросит одеяло, вскочив с постели, как всегда ловко натянет штаны, повешенные рядом на спинку стула, чтобы разгладились за ночь, ни разу не промахнувшись, он всегда попадал в брючину, не промахнётся и сейчас, как и прежде, не задумываясь о скифском происхождении этой детали мужского туалета, не вспоминая о шотландском килте, римском плаще или набедренной повязке аборигенов, нет, он не задумается, как и раньше, сколь случайна его одежда, сколь переменчива на неё мода, сколь невероятно, если вдуматься, в масштабах человеческой истории его умение ею пользоваться, а от этой мысли было уже совсем недалеко до того, сколь случаен он сам, со своим медицинским образованием заброшенный в эту эпоху. Нет, он по-прежнему, в тысячный раз, влезет в штаны, ни о чём таком не задумываясь, застегнёт ремень на одну и ту же дырку, повторив про себя, что у него ещё не растёт живот, и это хорошо, да, в его возрасте это просто замечательно. Так что же изменилось? Лишённый склонности к философствованию, то есть к такому естественному, в сущности, размышлению о том, кто он, зачем живёт и почему ещё не застрелился от бессмысленности происходившего с ним в этой северной дыре, он не рассуждал так ни до болезни, и уж точно не будет рассуждать теперь, подцепив сомнамбулизм. Так что же изменилось? Он видел, как в приступах лунатизма говорят его пациенты, и может легко вообразить, что будет слетать в такие моменты с его уст. А раньше? Разве его речь, разбавленная медицинским жаргоном, разве его язык со всем обретённым лексиконом выражал те бесконечно изменчивые, как переливы листвы, оттенки чувств, владевших им? Лунатизм притупит его чувства? Допустим. Но чтобы смотреть футбол, не требуется утончённости. Так какая разница? Он не будет понимать окружающих. Возможно. А где уверенность, что понимал их раньше? И что он слышал изо дня в день? Всю жизнь его ушные раковины тянули какофонию людских звуков - шипящих, рыкающих, свистящих. Стадо! Ревущее, блеющее, орущее, мычащее, хрюкающее, вопящее, лающее, пищащее. Он привык к нему, он сам был его частью, и не замечал, как оно лизало шершавым языком, мучило, корёжило, жгло. Да, его окружал мутный водоворот слов, которые висли, как пиявки, ничего не выражая и ничего не принося. Так что он теряет? Память? Он не будет помнить вчерашнего дня? Предположим. Но день у него похож на день, как две капли. И нужно ли его помнить? А часто ли он вспоминал себя ребёнком. Давно ли он был студентом, но уже напрочь забыл те клятвы, которым обещал быть верным всю жизнь. Так что же изменилось? Учитель, которого он раз случайно услышал в кафе, безусловно, прав: природа устроила мудро, допустив тысячи возможных вариантов существования, и жить можно по-всякому. Да, как угодно. Была бы только пища. А пугает сравнение с прошлым, и то лишь поначалу, это пройдёт. Футбол закончился, врач так и не понял, кто победил. Выключив телевизор, он ещё долго сидел в тишине, слушая, как гудит за окном ветер. Его поразили пришедшие мысли. Почему он не задумывался обо всём этом раньше? Почему не видел жизнь под таким углом? Или всё это бред? Плод искалеченного болезнью сознания? Прямо какой-то чёрный монах! Нет, он всё же кое-что ещё помнит, по крайней мере, курс школьной литературы. Он попробовал улыбнуться. И вообще, к чему философствовать, будь, что будет. Однако подобные мысли его не отпускали. Да, он определённо болен. А раньше был, безусловно, здоров. Но разве требуется отличать сон от яви, чтобы исполнять повседневные обязанности? Всё доведено до автоматизма. Работа, однообразная, как и все работы на свете, дом, в котором единственным средством от скуки выступает телевизор. Такую жизнь может вполне вести и лунатик. И может быть, он всё время жил в царстве сомнамбул, а не попадёт в их общество только теперь?
   На какое-то время после их изоляции про сомнамбул словно забыли. Жизнь вошла в привычное русло, а те немногие, кто уже паковал чемоданы, собираясь на большую землю - такие паникёры всегда найдутся, - успокоились. Да по правде сказать, кому хочется без особой нужды покидать насиженные места, а тут дело, кажется, наладилось, и всё разрешилось, как это не удивительно, без особых хлопот. Браво, мэр! Какой оказался умелый управленец, нет, всё же не зря его переизбирали столько раз! Город зажил прежней жизнью, а его обитатели, не сговариваясь, исключили из своих бесед любое упоминание о сомнамбулах. Вопрос о больном родственнике, если находился всё же кто-то столь бестактный, что решался его задать, встречал глухое молчание или односложное: "Нормально", которым отделывались от собеседника, прежде чем показать ему спину. И только учитель постоянно напоминал о лунатиках. В связи с карантином школу закрыли, и у него образовалась масса свободного времени. Учитель слыл эрудитом, и, чтобы поддерживать репутацию, хотя бы и в собственных глазах, ему необходимо было время от времени демонстрировать интеллектуальное превосходство. Это переросло у него в потребность, и лишённый классных занятий, на которых вызывал неподдельное восхищение, он сменил школьников на посетителей кафе.
   - Несмотря ни на что, они были и останутся нашими братьями, - имея в виду изолированных сомнамбул, однажды заявил он с подкупающей человечностью, обречённой на поддержку. А что тут возразишь, по крайней мере вслух, не звери же. - Они путают явь со сном, их мозг не различает их. Но разве это делает их безнравственными? Или превращает в существ, разительно отличающихся от нас? Они страдают беспамятством. Точнее в их памяти всё свалено в кучу, а не разложено по полкам с хронологическими бирками. Но разве наши воспоминания также не перемешены с реальностью и мечтами? Прошлое, настоящее, будущее - это искусственное разделение единого времени. Да, все три его части слиты в нашем сознании воедино. Об этом рассуждал ещё Блаженный Августин, говоря, что, вспоминая, мы переносимся в прошлое, мечтая - в будущее...
   - Хватит, хватит! - не выдержал, наконец, аккуратно расчёсанный "на пробор" посетитель. - Блаженный Августин - надо же так загнуть! Мы все в страшной опасности, и чем нам поможет твой блаженный?
   Но учителя было трудно смутить. Слишком много невежд среди школьников он перевидал.
   - Прежде чем искать выход, надо разобраться в сути вопроса, - назидательно продолжил он, сверкая очками. - Вот вы, судя по вашей реплике, отчаянно боитесь заразиться сомнамбулизмом. А почему? Вы укоренились в своих привычках, обжили сложившийся мирок, с которым боитесь расстаться. Но так ли далеко вы ушли от наших изолированных братьев? Кто вы - офисный сотрудник? Перекладываете бумаги? Торгуете всякой всячиной? Ах, провизор, видите, почти угадал. Но это не важно, не важно, не перебивайте! - Учитель профессионально повысил голос. - Вижу, вы гордитесь своей работой, да-да, вам за неё платят, и, наверняка, больше, чем мне. Но ваши функции можно исполнять, имея вместо мозга зачаточные ганглии. Такие как у насекомых. Это вы понимаете? Уверен, что да, не такой уж вы и кретин. Я не хотел вас обидеть, простите, если так вышло. Девяносто девять из ста можно поставить на ваше место. И сомнамбула может делать их работу. И человек с недоразвитым мозгом. Но зачем-то он нам дан? И его возможности явно превосходят наши потребности в нём. А почему мы так упорно отказываемся от разума? Да потому что думать больно! Вот вы крепко держитесь за своё место, не спорьте, не спорьте, я не закончил. Вам трудно заново приспосабливаться, вы уже в возрасте, боитесь перемен. И я тоже, успокойтесь, дело не в нас. А в нашем упорном стремлении к покою, в сущности, к небытию. И сомнамбулы сделали в этом направлении решительный шаг, доведя наше желание до логического конца. Может, они по-своему счастливы? Они ведут простую натуральную жизнь, отказавшись от нашей. А мы, несмотря на все показные страхи, втайне завидуем им? Тогда к чему опасения заразиться? Я? Конечно, тоже боюсь, ещё как, до мурашек, до дрожи в коленях, но есть повод задуматься, определённо есть. Разве не так? Да, в каком-то смысле весь мир состоит из сомнамбул, к этому выводу я и подвожу.
   Учитель смерил всех победным взглядом и направился к выходу, посчитав, что на сегодня уже достаточно выказал свою исключительность. Но обычно до конца его импровизированные лекции не дослушивали. Редко, когда оставался какой-нибудь особо любопытный посетитель. Или человек, которому нечем было заняться. А может, тот, кого подобные речи излечивали от бесконечного страха перед сомнамбулизмом, кто день и ночь только и думал, как бы не подцепить его проклятый вирус. Замечая, как редеет его аудитория, учитель терял вдохновение, стремительно закругляясь.
   - В конце концов, лунатизм, даже в той форме, в какой мы его наблюдаем, не разновидность сумасшествия.
   Сняв очки, он засовывал их в карман.
   - А что же? Налицо же отклонение от нормы.
   - В таком случае и норма только разновидность безумия.
   - Каламбурите?
   - И не думаю. Разум при лунатизме остаётся незатронутым, только сон и действительность отождествляются. А для миллионов буддистов это вообще аксиома: жизнь - сон. А смерть? Вспомните Шекспира: "Какие сны увидим в том последнем сне?" Нет, древние были глубже, мудрее. И они не трусили перед сомнамбулизмом, считая его священным даром, посланным богами. Пророки, ведуны, прорицатели, медиумы, спириты - возможно, все они были лунатиками, откуда нам знать? Так что выше голову, мой друг, выше голову!
   Иногда учитель ловил благодарный взгляд, догадываясь, что имеет дело с невропатом, свихнувшемся на боязни заражения.
   - Ну вам бы психотерапевтом работать. Или психологию преподавать.
   - По совместительству, мой друг, могу быть вашим личным психоаналитиком - вставая, отшучивался он. И уже в дверях добавлял с нарочитой многозначительностью: - А смерти бояться не надо, человек ко всему привыкает, привыкнете и к тому, что вас больше нет.
  
   Распорядок в лагере был свободный. Другими словами, его просто не было. Днём при ярко светившем солнце или белыми ночами, когда оно матовым шаром скользило по горизонту, сомнамбулы, те, кто не спал в своих хижинах, как призраки, бродили по берегу, загромождённому огромными реликтовыми камнями. Если им вдруг приспичило, там же справляли нужду, не стесняясь, расстёгивали штаны, которые потом забывали застегнуть, бредя дальше с приспущенными до колен брючинами, а если они спадали ниже, на ботинки, то, запутавшись, падали. Некоторые подтирались тёплой от солнца, набранной в горсть, галькой, как это принято в некоторых азиатских странах, но большинство - штанами. Из хижин по нужде не выходили, используя для этого углы и стены, редко - туалет, так что вскоре всё в лагере пропиталось вонью. И сами сомнамбулы тоже. Их одежда, которую не снимали, их ботинки без шнурков, отобранных во избежание самоубийства - трогательная забота, ничего не скажешь, - их косматые волосы, грязные ногти, и, казалось, сами души, если таковые в них ещё теплились, - всё источало ужасающий смрад. Однако лунатики, если и различали запахи, то быстро к ним привыкли. Обоняние, самое гибкое из чувств, подстраивается даже к скотному двору. Двигались сомнамбулы медленно, точно рыбы, раздвигая водоросли в своей реальности, одновременно осваивая, иногда на ощупь, становясь на четвереньки, береговую линию, бывшую для них терра инкогнита или, как знать, землёй обетованной, пространством, в котором они, однако, ориентировались каким-то шестым чувством. С удивительной точностью они подходили к самому краю, куда докатывались ледяные волны, некоторые собирали ребристые ракушки, как в детстве, распихивая по карманам, кто-то ловил рыбу, как Неклясов, ставший теперь Первым, а в прошлой жизни посвящавший этому все выходные. Далеко забросив удочку, он долго смотрел на поплавок пока не засыпал, прислонившись к гранитному валуну. Бывало, очнувшись, он, как ребёнок, оглашал окрестности радостным криком: "Поймал! Поймал!". И было непонятно - вытащил ли он рыбу наяву или во сне. Да это никого и не интересовало. Только священник склонялся над ним колодезным журавлём и, обняв, долго гладил его вихрастые, начавшие редеть, волосы, щекоча лоб своей клочковатой бородкой.
   - Бог, - произносил Первый. - Он видит Бога.
   И священник понимал, что Первый говорит о себе в третьем лице, галлюцинируя наяву.
   - Будьте, как дети, - шептал священник, роняя жгучую слезу. - Будьте, как дети.
   Вечерами в лачугах разрешалось включать телевизор, где переливали из пустое в порожнее, и сомнамбулы смотрели его, разинув рты. Совсем, как дома. И точно также ничего не понимали. Но если раньше они не видели скрытой подоплёки речей, то теперь не осознавали даже их прямого смысла. Но велика ли разница? Обман всегда обман, и откровенный, возможно, даже лучше.
   Ночами океан успокаивался, засыпал, и над лагерем воцарялась мёртвая тишина. Только в старых печных трубах с выпавшими кирпичами выл ветер, да изредка слышалось равномерное поскрёбывание - это пришедшие из тундры олени чесали о забор рога. О наглухо замурованном лагере в городе поползли разные слухи.
   - Там убивают, - говорили одни. - А трупы скармливают рыбам.
   - Зачем? - возражали другие, более трезвомыслящие или имевшие недостаток воображения.
   - Как зачем? Власть в лагере давно захватили сомнамбулы, которые убивают своих, а для охраны, чем меньше изолированных, тем лучше. Небось, только и ждут, чтобы они перебили друг друга.
   - Но охране-то какая выгода?
   - Как же вы не понимаете - работы меньше! И потом за живых отвечать надо, а за мёртвых какой спрос. Знай трупы в океан сбрасывай. Был "изолированный", и нету! А концы в воду. И то правда, чего их жалеть, они все, считай, уже покойники.
   Большинство горожан в подобные мифы, конечно, не верило, однако желание выглядеть посвящённым в тайны лагерной жизни заставляло распространять их. А в лагере, казалось, остановилось время. Сквозь пыльные, засиженные мухами окна тускло сочились серые рассветы, а ночами заглядывала пятнисто-багровая, какой она бывает на севере, луна. "Изолированных" обезличили, присвоив каждому номер, определявшийся очерёдностью их прибытия. Охрана сделала это для своего удобства, никто из сомнамбул его, конечно, не помнил. С "изолированными" старательно избегали контактов. Свято соблюдая инструкцию, за которую цеплялись, как за спасательный круг, охранники, разносили передачи, подписанные числами вместо адресов (родственников заставили выучить номера своих близких), только когда на единственной улице рыбацкого посёлка было пустынно. Всё остальное общение происходило через стёкла зарешёченного КПП. На праздник Святой Троицы охрана отправилась в город, и в лагере остались лишь двое полицейских, которые начали пьянствовать уже с утра. В белом, распахнутом куполом парашюта небе кривился оранжевый диск, заливая равнину светом, будто огненной лавой. От слепящего солнца гревшиеся на берегу сомнамбулы жмурились до слёз.
   - Тёмные очки! - Крикнул священник, подойдя к КПП. - Доставьте нам тёмные очки!
   За стеклом заржали. Решив, что его не расслышали, а полицейские смотрят телевизор, священник повторил просьбу.
   - Вот ещё, - раздался издевательский голос, - спите лучше, сони, а то собак спустим.
   В подтверждение этих слов из помещения для охраны выскочили две огромных овчарки, на впалых боках которых проступали рёбра. Подбежав, они обнюхали сначала священника, потом потрусили к лежавшим на солнцепёке сомнамбулам. Наступив лапами им на грудь, они оглушительно залаяли. Однако это не произвело никакого впечатления. Сомнамбулы не шелохнулись, продолжая лежать, как трупы.
   - Эй! - раздалось из КПП, и вышедший тщедушный охранник, пьяно покачиваясь, дважды свистнул.
   Овчарки припустили назад.
   - Ты, это, не сердись, - обратился он к священнику, - мы тут со скуки дичаем.
   - Да кому ты говоришь, - раздался из-за его спины тот же издевательский голос, - он же ничего не понимает.
   Священник резко развернулся, блеснув на солнце нагрудным крестом, с которым не расставался, и, бормоча молитву, зашагал прочь. В своей одинокой лачуге, он снял чёрную рясу, оставшись в подряснике, и не дрогнувшей рукой разрезал её на узкие полоски ржавыми, оставшимися ещё от прежних хозяев, ножницами. На берегу он стал раздавать эти чёрные повязки. Многие сомнамбулы не понимали, что с ними делать, бессмысленно перетаптывались, держа их в руке, свисавших, как змеи. Тогда священник сам повязывал им глаза.
   - Будто в прятки играем, - внятно произнёс Первый. - Кто водит? Сашок Неклясов? Это он. Раз, два, три, четыре, пять - он идёт искать. Кто не спрятался, он не виноват.
   - Чур, следующий водит он, - невпопад ответил номер N. со съехавшей набок повязкой, в котором священник узнал мордатого ночного сторожа.
   Сомнамбулы разбредались, прячась за валуны. Они снова видели себя детьми. Во сне или наяву? Священник прослезился. А ночью в лагере заскулили собаки. Спущенные с цепи, они бегали по берегу, мучаясь бессонницей, тревожно обнюхивая друг друга. Это были первые симптомы лунатизма, который не пощадил и животных. Наутро священник пошёл к воротам, собираясь постучать в закрытое окно. Но в десяти шагах его окрикнул вышедший из КПП охранник. Тот самый с издевательским голосом.
   - Стой, где стоишь! - спустился он по ступенькам. - Говори, что надо?
   Священник послушно остановился.
   - Здесь что, лепрозорий?
   - Вроде того, - хохотнул охранник, и, заметив, что священник собирается подойти ближе, отступил на ступеньку. - Ещё шаг - стреляю! - Подкрепляя угрозу, он расстегнул кобуру, и, достав пистолет, поводил дулом из стороны в сторону. - Влеплю пулю, не раздумывая, и это тебе не во сне.
   Вдалеке затявкали овчарки. Охранник подозвал их свистом, и они заковыляли к нему с блестевшими, шальными глазами, из которых сочился страх. Они двигались, как в замедленном кино, болезнь уже давала о себе знать, прогрессируя гораздо быстрее, чем у людей. Виляя хвостами, они стали тереться о ноги охранника впалыми боками. Совсем как кошки. Щёлкнув затвором, охранник дважды выстрелил. Он целил в голову, и промахнуться было невозможно. Брызнувшая кровь заляпала ему брюки. Он брезгливо скривился, вытирая её рукавом. Завалившиеся на бок собаки, с наполовину снесённым черепом, ещё хрипели.
   - Так что тебе надо? - словно не замечая их, вернулся к разговору охранник. - Зачем шёл?
   - Хотел сказать, что собаки заболели, но вы, похоже, и сами знаете.
   Священник зашагал прочь.
   - Мы всё знаем, - раздалось ему вслед. - Приходится, чтобы не стать такими, как вы.
   Священник обернулся. Охранник с вышедшим из КПП тщедушным напарником крючьями оттаскивали за ворота собачьи трупы.
   - Не серчай, - подняв голову, виновато сказал напарник. - Ты бы на нашем месте таким же стал. Разве, нет?
   Священник махнул рукой.
  
   А школьный учитель продолжал разглагольствовать в кафе. Это было вполне объяснимо: каждый боролся со страхом по-своему.
   - По признанию Юнга многие его пациенты ценили часы сна больше, чем реальность. Во сне им было интереснее, их эмоции проявлялись ярче, сильнее. А тут всё пресно - учитель обвёл руками. - Так что сомнамбулам в каком-то смысле можно позавидовать.
   - А кто такой Юнг? - раздалось после паузы.
   Учитель снял очки. Что возьмёшь: захолустный городишко с одной вечно пустовавшей библиотекой. Но, действительно, при чём здесь Юнг? Он близоруко сощурился:
   - Не знаю.
   Он ждал смеха, которого, однако, не последовало. Он стоял перед зеркалом в пустом кафе,
   - Закрываемся, - грубо одёрнул его хозяин. - Уходи, не хватало мне ещё сумасшедших.
  
   Несмотря на все принятые меры, болезнь просочилась в город, из которого, возможно, и не уходила. Сразу несколько человек обнаружили у себя её симптомы, в том числе полицейский майор, руководивший операцией по захвату первой партии сомнамбул. Теперь паковавшие чемоданы уже сто раз пожалели, что не прислушались к первому сигналу тревоги и не сбежали на большую землю, как подсказывал им внутренний голос, а поддались инерции и лени. Эпидемия, как вражеская армия, стремительным броском опередила их, отрезав от мира, и они сразу попали в гигантский котёл. Да, мышеловка захлопнулась, и теперь им оставалось кусать локти. Отмечались случаи, когда сомнамбулы, перепутав окна верхних этажей с дверьми, разбивались насмерть. На всякий случай все стали закупоривать окна и, задыхаясь от жары, с ужасом спрашивали себя: "Кто следующий?" А во всём они винили городского главу, расстроившего их планы.
   Но - всё по порядку.
   После новой вспышки болезни мэр позвонил врачу.
   - Вы в курсе очередных случаев лунатизма? - не здороваясь, прохрипел он. Скрывать болезнь уже не было смысла, по крайней мере, от врача, и он назвал всё своими именами.
   - Да, - солгал врач уже, неделю не покидавший квартиры.
   - Как ваше самочувствие? - Мэр произнёс это скороговоркой и, не дожидаясь ответа, категорично продолжил: - В создавшихся условиях вы просто не имеете права устраниться. Понимаете?
   - Да, - снова солгал врач, собрав всю свою волю в кулак, но уже мало отдававший отчёт в происходящем.
   - Тогда завтра я жду вас у себя.
   - Да, - в третий раз сказал врач, хотя мэр уже положил трубку.
   Слушая гудки, врач ещё долго стоял посреди комнаты, не понимая, наяву состоялся его разговор или только ему пригрезился.
   Мэр уже пожалел, что не послушал совета врача, и не сообщил о начале эпидемии раньше, как это требовала инструкция, но именно поэтому отступать теперь было некуда. Взвесив все "за" и "против", на что у него ушло полдня, он решил идти до конца. Над городом повисла гробовая тишина, не предвещавшая ничего хорошего. Паника, которой он так опасался, вместо того, чтобы вырваться наружу, угнездилась внутри каждого. Но в любой момент могла выплеснуться на улицы, сделав ситуацию непредсказуемой. Отчётливо это понимая, мэр развил бешеную энергию. Срочно открылась горячая линия, связанная напрямую с мэрией, по которой можно было сообщить о случаях заражения у родственников или соседей, организовались пункты, куда были обязаны являться при малейших подозрениях на лунатизм. Однако многие, чтобы избежать лагеря, скрывали свои симптомы. Мэр отдал приказ полицейским выявлять таких и без церемоний изолировать. Некоторые же, преимущественно женщины, наоборот, со страху наговаривали на себя, ставя ложный диагноз. Когда он не подтверждался, они даже не могли радоваться. Уставшие от бесконечного напряжения, в которое им снова предстояло погрузиться, изнурённые томительным ожиданием, которое, само по себе, стало страшной пыткой, они казались даже разочарованными. Не выдерживая, они приходили на проверочные пункты снова и снова, не сомневаясь, что на этот раз точно заразились. Это превращалось в навязчивость, в психоз. И таких становилось всё больше. В лагере, сразу за воротами, наскоро соорудили фильтрационный барак, куда отвозили всех с подозрением на болезнь. "Чистилище", - тут же окрестили его горожане. Но ад, похоже, находился уже по обе стороны дощатого забора. Собрав наскоро пожитки, многие решали бежать. Но допустить этого было нельзя. Тут речь шла уже не об испорченной репутации мэра, а о гораздо более серьёзном - вирус мог выйти за пределы тундры. И последствия тогда были бы чудовищны. Что уж говорить о такой мелочи, как отмена летнего судоходства, из-за которого вымрет один маленький заполярный город? Мэр распорядился изъять личный транспорт. Был также срочно издан указ, грозивший беглецам безотлагательной отправкой в лагерь. Но это никого не остановило. Можно сказать, это возымело обратное действие. Испуганные до чёртиков горожане, прихватив спиртное, уходили в тундру пешком. В одиночку и целыми семьями. Чтобы прекратить исход, грозивший стать массовым, под руководством мэра организовали специальные бригады, задачей которых было патрулировать тундру на джипах и возвращать беглецов. Бригады составляли из людей проверенных, близких к окружению мэра, у которых доставало сил не поддаться соблазну улизнуть. К тому же туда брали семейных, оставляя детей и жён заложниками. Об этом не говорили вслух, но это знали все. В тундре летом видать далеко даже невооружённым глазом, а уж в бинокль и подавно, и пешком уйти от машины шансов не было.
   - Далеко собрались? - догнав уходивших горожан, куражились полицейские. - Может, подвезти?
   - Отпустите, что вам стоит? - умоляли их. - Могли же вы нас не заметить.
   - Во-первых, не могли. А, во-вторых, вы, значит, уйдёте, а мы? Про нас и не подумали, бросили одних с эпидемией, а ведь у нас тоже семьи.
   - Так бежим с нами.
   - Вы что, глупые? Сказано же, у нас остались семьи.
   - Ну хоть в лагерь не отвозите.
   - Не бойтесь, высадим на окраине.
   Джипов было несколько, ежедневно они доставляли назад десятки беглецов, и эти жёсткие, если не сказать, жестокие, меры принесли результат: их волна спала. Эпидемия всех посадила в мешок, и поделать с этим было нечего. Оставалось воспринимать всё стоически, и некоторым это удавалось. В их домах допоздна, а то и всю ночь, горел свет и звучала музыка. Казалось, веселье, подогретое алкоголем, бьёт через край, смех, зачастую, истерический заглушался общим пением, какой-то бесконечно длинной песнью, слов в которой было не разобрать. Её горланили пьяными голосами - мужскими и женскими, охрипшими от постоянных криков. А иногда вдруг всё стихало, и кто-нибудь заливался бесстыдной частушкой: "Микробы крикнули: нас - рать! А мы ответили: насрать!" И снова раздавался дикий смех. Так они готовились встретить воображаемого врага: во всеоружии - похабными частушками и, напившись до бесчувствия. Что ж, каждый храбрится, как может, и на свой лад уходит от действительности. Сограждане в ужасе косились на этот пир во время чумы, не находя в себе мужества вести себя также или присоединиться к обитателям таких домов, объясняли его сумасшествием, но в глубине веселившееся вызывали симпатию - в конце концов, те оставались людьми, а не курицами, носившимися по двору без головы. Но таких нашлось мало. Буквально горсть. Остальные смирились со своим положением, ещё не заразившись, напоминали безволием сомнамбул. Справиться с ними властям было легче лёгкого, а наиболее упрямых переселили в лагерь. Домиков в нём было много, и вначале места хватало на всех. Однако прибывали всё новые партии сомнамбул, что привело к неизбежному уплотнению. Чета Варгиных, Второй и Третий, жили, как и прежде, отдельно, в своём огромном бревенчатом доме.
   - Не волнуйтесь, это временная мера, - соврал охранник, подселяя к ним молодую пару, мужа и жену, заболевших в один день. Он догадывался, что Варгины, вероятнее всего, его не понимают, но соврал на всякий случай, больше для новичков, у которых сомнамбулизм не зашёл ещё далеко, обретя хронический характер. - Не волнуйтесь, - повторил он, не зная, что ещё сказать. - Всё будет хорошо.
   Но новичков трясло. Шаткой поступью они перешагнули порог своего вынужденного пристанища.
   - Сколько мы здесь пробудем? - спросила жена, подняв глаза на мужа.
   Тот промолчал. Он смотрел куда-то в сторону, в одну точку, от которой был не в силах оторваться. Жена проследила его взгляд и тихонько вскрикнула - в углу жались Варгины, спавшие в обнимку. Их одежда, когда-то чистая и опрятная, превратилась в грязные лохмотья.
   - Ну, помещенье разделите сами, - на ходу бросил охранник, поспешно оставляя их. Всё, суматоха последних часов, когда их пропустили через КПП и фильтрационный барак, закончилась. Дверь захлопнулась, и они остались одни. Посреди кошмара, в который попали неизвестно как, и из которого не видели выхода. Всё случилось неожиданно, свалилось, когда они были так счастливы, и бесконечно далёкими от этого ужаса. В растерянности они замерли, держа наспех собранные чемоданы, которые не знали, куда поставить, - отпустить даже на мгновенье их ручки, значило проститься со старым домом, прежней жизнью, остаться голым, беззащитным перед безжалостной действительностью. Они ещё не осознали случившегося, вот сейчас дверь откроется, и они пойдут дальше, как в аэропорту, в зале транзита, а здесь находятся временно.
   - Давай раскладываться, - наконец, глухо произнёс муж. - Это, похоже, навсегда.
   Он хотел сказать "надолго", насколько он и сам не знал, да и никто им этого бы не сказал, потому что это была для всех тайна, но вышло, что вышло. И жена тихо заплакала.
   - Да отпусти ты этот чёртов чемодан! - закричал муж. - Разве кто-нибудь в этом всём виноват? Ну же, ну же, я люблю тебя. - Он обнял всхлипывающую жену, а сам подумал: "При чём здесь любовь, это ад, против которого она бессильна".
   В городе, скованном страхом, люди ходили угрюмые, погружённые в себя. Над учителем в кафе уже откровенно потешались.
   - Давай, расскажи нам о радостях склероза, - издевательски подначивали его. - И о прелестях жизни во сне.
   - Вы и сами их знаете, - парировал он.
   На мгновенье повисало молчание.
   - С какой это стати? - прерывал его кто-нибудь. - Ты же у нас знаток сомнамбул.
   - А вы, значит, бодрствуете, ежедневно принимая самостоятельные решения. - Он иронично хмыкал. - Нет, дорогие мои, вам это только кажется. На самом деле вы живёте по привычке, избегаете выбора, боитесь его, потому что сами не знаете, чего хотите. И при этом страдаете, считая, что вас никто не понимает. А есть что понимать? Всё очень просто: вы плывёте по течению, как во сне, глядя на всё со стороны. Да, вы только наблюдаете. И это в лучшем случае. Большинство же из вас не делает и этого, а просто спит наяву, спит беспробудно, полностью подчиняясь обстоятельствам. - Он качал головой, а через минуту добавлял уже примирительно: - Признаться, я и сам такой - не принял за жизнь ни одного самостоятельного решения, а мне уже скоро на пенсию. Так что боятся сомнамбулизма не надо, существенных перемен он не принесёт.
   Поблёскивая очками, учитель обводил всех сочувственным взглядом, который натыкался на затылки и заткнутые уши. Страх, бесконечно липкий страх, пропитавший всех, было уже не победить словами.
  
   Болезнь на всех действовала по-разному. Не все страдали вялостью и апатией, хотя таких было подавляющее большинство. У некоторых лунатизм высвобождал запретные желания, вытесненные в глубины подсознания, выплёскивал их кошмарами, неотличимыми от реальности. Да и что такое реальность? Картинка в нашем мозгу, мир, отражённый в его зеркале. Чистое, загрязнённое, пыльное, наконец, кривое, - всё зависит от зеркала, и только. Мир, как таковой, существует лишь в нашем представлении, таким или другим его рисует воображение, вместе с которым он и исчезает. Иван Грач поселился с ночным сторожем, предлагавшим когда-то в целях безопасности огородить инфицированных колючей проволокой. Они жили вряд ли подозревая о присутствии друг друга. Но по характеру оказались близки. Охотник на волков, видя кошмар, в котором он находился в лагере, огороженным высоким забором, с автоматчиками на вышках, которые стреляли без предупреждения при любой попытке убежать, хватался за несуществующее ружьё. Он видел, что солдаты обложили его, точно волка, в тесной, пропахшей нечистотами, лачуге, но выходить из неё с поднятыми руками было не в его правилах. Он верил, что отобьёт их нападение, и ради этого был готов умереть. Лачугу Грач покидал только когда кошмар обрывался. Он неизменно выходил в нём победителем, и тогда с гордо поднятой головой смотрел на синевшее под огромным солнцем море. Ночной сторож тоже видел сны. Воры в них проникали на охраняемый им склад, и тогда наяву он, сощурив глаз, как из ружья, прицеливался из палки, с которой не расставался, нося за поясом. Ночной сторож стрелял в воров, поражая одного за другим, они падали как подкошенные, пока сон не обрывался, и он не обнаруживал себя в одиночестве палящим в небесный купол, как, бывало, ребёнком, задрав игрушечное ружьё, посылал ввысь пули, выкрикивая: "бах! бах! бах!", и синхронно дёргал плечом, имитируя отдачу. Оба они не могли смириться, бунтуя против вынужденного заключения, хотя и не сознавали этого. Двое на всю колонию "изолированных". Всего двое. А в городе уже стали грести всех подряд. Врача не было несколько суток, определить болезнь стало некому, впрочем, её симптомы стали известны достаточно хорошо, чтобы разобраться самим: куда уж проще - лоб и ладони покрыты густой испариной, зрачки расширены, моргание замедленное, а, главное, взгляд, отрешённый, направленный вдаль, но эта даль - внутри. При малейшем подозрении на сомнамбулизм к дому подъезжала полицейская машина, и предполагаемого лунатика увозили. Среди напуганного до смерти населения мгновенно расцвело доносительство. Сосед по горячей линии звонил в мэрию, сообщая о странном поведении соседа, а тот, в свою очередь, доносил на него. По городу прокатилась новая волна задержаний. При таких обстоятельствах учитель должен был оказаться в лагере одним из первых. Слишком многим не нравились его сравнения. Разве нормальный человек мог защищать сомнамбул? Нет, он наверняка болен! Ясно, как божий день: подцепил эту дрянь, а теперь, когда не гуляет под ручку с Морфеем, оправдывает таких как сам. А иначе как? Иначе и быть не могло! На учителя поступили доносы. Сразу три. А его задержание рассеяло все сомнение, подтвердив правоту доносчиков. Конечно, всё вставало по своим местам, никакой ошибки быть не могло. Да если бы она и была, то лучше всё равно перестраховаться. Кафе, как и другие места скопления, избегали, но после изоляции учителя туда явились трое - с торжествующими лицами, на которых читалось, что они всегда подозревали неладное и постарались не зря. Хозяин, догадавшийся, кто перед ним, поставил три кружки пива за счёт заведения. То ли из солидарности, то ли со страху. В отсутствие врача, доставленного учителя, как и всех в подобных случаях, поместили в фильтрационный барак. Он не возмущался, точно зная, что рано или поздно этим должно было закончиться. Доказывать, что здоров? Но кому? Ему всё равно не поверят, и садясь в полицейскую машину, он лишь безнадёжно махнул рукой. Этот жест был рассчитан не столько на полицейских, что с них взять, они делали свою работу, сколько на соседей, подглядывавших из-за сдвинутых на окнах занавесках. В фильтрационном бараке учитель провёл сутки. Его никто не обследовал и не кормил. Как и десяток таких же бедняг, испуганно глядевших из углов. В бараке стояла гробовая тишина. Кто-то уткнулся в стену, кто-то сидел неподвижно, закрыв глаза. Женщины поначалу тихо плакали, но устав, прекращали, оставаясь с высохшими на лицах слезами. Выдержав несколько часов, учитель завёл свои привычные речи.
   - В этом сне ваше спасение, защита, счастье, - начал он без предисловия, заставив всех невольно обернуться. - И чего вы боитесь? Вы и так не можете каждое мгновенье пребывать здесь и сейчас, не можете постоянно осознавать себя. Размазываясь по прошлому и будущему, вы тонете в воспоминаниях и надеждах, ваши мысли разбегаются по лабиринту ассоциаций, преимущественно с увиденным и услышанным накануне, ведь ваша память коротка, как у ребёнка.
   Он сочувственно вздохнул.
   - И почему же в этом наше спасение? - почувствовав себя задетым, угрожающе спросил усатый крепыш.
   - Иначе, осознав жизнь, которую ведёте, вы бы давно рехнулись. И сейчас вы до конца не осознаёте, что вас ждёт и где оказались, иначе бы здесь стоял вой и скрежет зубовный. Может, на земле нас готовят к аду?
   Повисло молчание, он явно их огорошил.
   - Ты чокнутый! - взорвался усач. - Если не заткнёшься, я вышвырну тебя отсюда!
   - А снаружи меня застрелят? Что ж, одним психопатом станет меньше.
   Усатый сбавил обороты.
   - Нет, ты точно чокнутый.
   - И такая же марионетка, как вы, раз мы сидим в одном бараке.
   Он примирительно улыбнулся. Ему ответили тем же. Но улыбки вышли кривыми.
   А ночью, будто в подтверждение слов учителя повесился тщедушный молодой человек, совсем мальчик. Закрепив на ручке туалета собственный ремень, он исхитрился изогнуться так, что тот послужил ему удавкой. На такие трюки, на проявленную им почти цирковую эквилибристику, способно только крайнее отчаяние. Быть может, он воспринял всё острее других? С обнажающей ясностью осознал, что выхода из лагеря не будет? Обнаружив труп, инфицированные криками и стуком в дверь вызвали солдат. Те появились в противогазах, напоминая индийских слоновьих божков. Через запотевшие стёкла едва различались их бегавшие, растерянные глаза, когда они отстёгивали ремень и волокли за ноги потяжелевшее в смерти тело. Голова повесившегося была свёрнута набок, видимо, повредились шейные позвонки, и его левая щека подпрыгивала на дощатых половицах. Суицид получил распространение и среди сомнамбул. Некоторые из них прямо в одежде бросались в море, и, отплыв, с десяток метров, коченея, тонули. Что они увидели в своих снах осталось тайной. Как и то, было ли это в общепринятом смысле самоубийством, добровольным уходом из жизни, осознанным и претворённым, или они действовали под влиянием болезни, толкавший их на необъяснимые, иррациональные поступки. Этого никто не знал. И это никого не интересовало. Трупы выбрасывало волнами на берег, где их долго клевали птицы, прежде чем охранники в марлевых повязках, работая лопатами и заступами, не хоронили их у забора, как предписывала инструкция, на глубине трёх метров. С любопытными сомнамбулами, если это было проявлением любопытства, а не пустое бродяжничество вдоль забора, в это время не церемонились, другие охранники отгоняли их палками и выстрелами в воздух. А что, прикажете, делать? Трусами рыбаки и охотники и раньше не были, а теперь и подавно ничего не боялись: опасность для них представляла собой лишь один из снов.
  
   На что рассчитывал мэр, закрывая город и отключая связь? Выиграть неделю-две? Дольше этого срока отрезанный от мира город должен был неизбежно вызвать беспокойство у губернских властей. Не говоря уж о том, что почти у каждого горожанина на большой земле были знакомые, с которыми они часто связывались. Мэр это понимал. Он был не дурак, этот мэр, избиравшийся на третий срок кряду, а это что-то да значит. Он снова позвонил врачу.
   - Вы не выходите на работу, - произнёс он казённым, жёстким тоном. - Вы устранились?
   - Да, - хрипло выдавил врач.
   Переменив тактику, мэр смягчился.
   - Я понимаю - вам тяжело. Но это же ваш долг. Как и мой. Мы обязаны спасти людей. - Он выдержал паузу. - Мне звонили из губернской администрации. Они беспокоятся, предлагая прислать специалистов, их удивляет неполадки со связью, с которыми мы так долго, по их мнению, не можем справиться. Да, чёрт возьми, мне пришлось солгать, а как вы хотели! - Он вдруг сорвался, хотя на другом конце храняли молчание. - Иначе они введут карантин, отменят судоходство, не заставляйте меня повторяться. - Расслышав, наконец, молчание, он осёкся. - Вы по-прежнему считаете, что надо сообщить о... - он замялся, едва не произнеся "эпидемии" - случившемся?
   - Да, - снова глухо сказал врач.
   - Тогда вам и карты в руки. Надеюсь, простуда, если она и была у вас, уже прошла, и я не позволю вам больше увиливать от обязанностей, бросая меня одного. Вы должны будете съездить на большую землю, в министерстве вас знают в каждом кабинете, да что там, вы в нём просто свой - это скрытая лесть выглядела неуклюже в данных обстоятельствах, но таких мелочей мэр уже не замечал, - и осторожно заявить о нескольких зафиксированных случаях лунатизма - обыкновенного, доктор, обыкновенного! - ни о какой заразности речь идти не может, всё это случайное совпадение, да, странное, но не более того. Вам поверят. И какие могут возникнуть подозрения, сами подумайте, - убеждал он, будто встретил возражение, - для них лунатизм не передаётся по воздуху, это же абсурд. Вы должны их успокоить, как врач, я настаиваю. И не говорите, что я делаю из вас сообщника, мы давно в одной лодке, с тех пор, как вы не заявили о первых случаях. Соглашайтесь, отказа я не приму. - Понизив голос, он заговорщически зашептал: - Видите, как я вам доверяю, не подведите. Утром я пришлю своего шофёра. - Повисла пауза. - Будем считать молчание знаком согласия?
   Он коротко рассмеялся.
   - Да.
   Врач дал отбой. А утром его разбудил - если только это слово подходит пребывающему в реальности, сотканной из снов, - долгий звонок в дверь. Небритый парень вырос на пороге, вертя в руках бейсболку.
   - Меня, вроде того, за вами мэр прислал. Я подожду внизу, в машине, пока, вы, вроде того, соберётесь.
   Развернувшись, парень застучал по лестнице каблуками. Врач не рассмеялся его бесконечному "вроде того", которое водитель употреблял и к месту и не к месту, он его просто не заметил. Подумаешь, слово-паразит, мелочь, в сравнении с происходившим, с тем, что ему предстояло, пустой звук. Врач был в ночной пижаме, которую уже не снимал ни ночью, ни днём, и, накинув поверх плащ, спустился за водителем, оставив дверь нараспашку. Он быстро опустился на заднее сиденье, так что шофёр за рулём не заметил его тапочек. Он надел их рефлекторно, как почти всё, что делал в последнее время. Ехали в полном молчании. В зеркальце водитель видел, как пассажир свернулся в углу, закрыв глаза. Всю дорогу, хотя в прямом смысле в тундре нет дорого, а есть направления, он так и не шевельнулся, слегка покачиваясь на выбоинах, в которые иногда попадали колёса. Несколько раз шофёр, держа руль одной рукой, а другой озадаченно проводя по небритому подбородку, оборачивался, но заговорить не решился. А врач на оборотной стороне век видел, как незаметно вытянув из пижамы пояс, накидывает его удавкой на шею водителя и душит, душит. Вильнув, машина выскочила на обочину, завязнув в огромной грязной луже, множество которых покрыло тундру. Водитель хрипел, пытаясь достать врача руками за своей спиной, но только нелепо ими хлопал, пока всё не кончилось. Он в последний раз вздрогнул и затих, откинув голову со съехавшей набок бейсболкой на водительском кресле. В унисон с ним вздрогнул и врач, уставившись на его посиневшее лицо, закатившиеся глаза и миллиметровую щетину, о которую поцарапался, стягивая короткую удавку. Его тихонько потрясли за плечо.
   - Просыпайтесь, доктор, вроде того, приехали.
   Врач открыл глаза. За стеклом высилось здание губернского министерства. Оставив машину распахнутой, врач поднялся по парадной лестнице. Водитель увидел его тапочки, но было поздно, он уже тянул на себя тяжёлую дубовую дверь. В вестибюле, в очереди у гардероба, толпились посетители. Усатый, грузный гардеробщик двигался медленно, будто в замедленном кадре. Врач подошёл сбоку очереди и протянул ему плащ. Оставшись в пижаме, он произнёс с бессмысленной улыбкой:
   - Я болен.
  
   Обследовать прибывавших в фильтрационный барак было некому, и, продержав для вида сутки, их всех переводили в лагерь. Многие пытались возмущаться, но пребывание в бараке уже надломило их волю, сутки - это совсем не мало, и достаточно было пары окриков, чтобы они, выстроившись один за другим, послушно брели гуськом за охранниками, скрывавшими лица под масками. Их расселяли как придётся, кого куда. Волей случая учитель оказался в одной хижине со священником, которого знал по прежней жизни.
   - Как и вы здесь? - приветствовал он его, молившегося в углу. - Значит, бог не сберёг своего верного слугу.
   Учитель съязвил, но в глубине подумал, что ему повезло. После барака он понимал, что мог оказаться чёрте с кем.
   - А, это вы, - перекрестившись, обернулся священник. - Я здесь добровольно.
   Он признался впервые. За тягостные дни пребывания среди сомнамбул, у него появилась необходимость выговориться, и он благодарил бога, пославшего ему старого знакомого. Ни в какие случайности священник не верил, допуская во всём одну-единственную волю небес.
   - Значит, вместе с паствой, - проницательно заметил учитель, качая головой. - Моё уважение, я бы ни за что не решился. С другой стороны, вам легче, это ваш выбор. А меня-то за что?
   - Вы здоровы?
   - А разве не видно? Я попал по случаю, можно сказать, невинно пострадавший.
   Учитель криво усмехнулся.
   - Вы не одни, здесь таких всё больше. Хотя вирус быстро исправляет ошибки.
   Священник вздохнул. Он старался воспринимать всё, что с ним происходило, с абсолютной покорностью, но страх, случалось, парализовал его, прожигая с головы до пят. Тогда ему хотелось бежать. Любым способом, хоть по морю, разломав ночью дом и связав несколько брёвен верёвкой, которую он нашёл в хижине и припрятал от изымавшей подобные вещи охраны. Но далеко ли уплывёшь на таком плоту? За пределы лагеря? А куда потом? Кругом тундра, а в городе схватят и снова вернут в лагерь. Не раз ему хотелось подбежать к воротам и закричать: "Я здоров, здоров, выпустите меня отсюда!" Но так можно было нарваться на пулю. Кто бы ему поверил? В лучшем случае его бы только издевательски высмеяли. Когда страх делался невыносимым, священник опускался на колени и молился, чтобы небеса послали ему силы выдержать принятое испытание. И появление учителя он воспринял как знак.
   - Но пока-то мы здоровы, - иронично хмыкнул учитель. - Так что можем веселиться.
   - Вот именно, пока. Вопрос времени. И судя по всему, недолгого.
   Священник тяжело вздохнул.
   - Ну вы-то знали на шло шли, - сказал учитель, с удивлением заметив у священника страх. - Хотя ваш случай, возможно, исключительный. То, что вы до сих пор не заразились, должно вас обнадёживать. И чумой не все заражались, пусть и один на миллион. Вероятно, у вас стойкий иммунитет. Или в самом деле бог бережёт.
   Глаза у священника блеснули. Учителю сделалось душно.
   - Ладно, пройдусь, надо обживаться.
   Учитель долго гулял по берегу, петляя меж валунов и глядя под ноги, чтобы не ступить в попадавшиеся на каждом шагу человеческие испражнения. Встречая сомнамбул, бредущих с раскинутыми руками, он инстинктивно отскакивал, уступая дорогу. При этом он отворачивался, стараясь не встретиться с ними глазами, опасаясь, поймать их отсутствовавший, погружённый в себя взгляд. Священника он снова застал углубившегося в молитву.
   - Да будет воля твоя, - бормотал он с закрытыми глазами. - Ты всемогущ и всемилостив...
   Учитель хлопнул дверью.
   - Э, батюшка, куда вы хватанули, - назидательно сказал он, когда священник вздрогнул. - Если бог всемилостив, то как допустил эпидемию? И почему не прекратит её? Не может? Тогда какой же он всемогущий? Либо - либо, закон исключённого третьего - Он язвительно сощурился. - Могущество или доброта - выбирайте! - Сев на пол, учитель стал разуваться, и тут заметил, что всё-таки вляпался в дерьмо. Он поискал глазами тряпку, не найдя, снял грязный ботинок и стал чистить его подошвой другого. - Злой он, ваш бог, - продолжил он почти равнодушно, - ему же самому лучше было, если бы его не было, да и нам.
   Священник поднялся с колен.
   - Либо-либо, говорите, - тронул он нагрудный крест. - В семинарии мы изучали формальную логику. Только где вы её видели? Нет её на свете. Вот мы с вами сидим в лагере с лунатиками - и какая здесь логика, а? А ботинок так не отчистите, у меня кусок ткани от рясы остался - дать?
   Учитель кивнул.
  
   От врача в губернском министерстве мало чего добились, на все вопросы он либо качал головой, либо нёс какую-то ахинею.
   - Он лгал, лгал, - повторял врач, как и все сомнамбулы говоря о себе в третьем лице. - Всю жизнь трусил, изворачивался. А зачем? Чтобы прийти к этому?
   - К чему? - трясли его за плечо.
   - Уже давно, сразу после университета, - говорил он сквозь сон, и дальше слышалось мерное сопение.
   Врача переправили в психиатрическую лечебницу. Но и там повторилась та же картина. Никаких сведений о творившемся в городе получить от него не удалось. Но он сам был красноречивым свидетельством того, что случилось нечто ужасное. Губернатор, которому доложили о больном враче, позвонил мэру - тот не взял трубку. Остальные телефоны в городе были намертво глухи. Срочно сколотили комиссию из врачей и следователей, которым поставили задачу разобраться во всём на месте, а если, как подозревали, в городе бушует эпидемия, выявить возбудитель болезни.
   Вернувшись в город, водитель мэра, сбивчиво доложил о случившемся.
   - А врач, вроде того, из этих оказался.
   - Из каких ещё "этих"? Говори яснее.
   Мэр переспросил, уже подозревая худшее.
   - Ну, этих, "изолированных", - мял в руках бейсболку водитель. - Ещё в машине показался, вроде того как, маленько не в себе.
   - Что, болен лунатизмом?
   Этот прямой вопрос мэр задал, уже не на что не надеясь. Он проклинал свою неосмотрительность. Почему, отправляя врача со столь серьёзным заданием, ограничился телефонным разговором! Он ведь подозревал неладное, но гнал от себя эти мысли. Теперь всё встало на свои места, конечно, врач заболел не простудой, иначе бы выходил на службу. А все его односложные "да", выглядевшие тогда странными, получили очевидное объяснение. Да, ему теперь некого винить, кроме себя. Отпустив водителя, мэр сел за стол, обхватив голову руками. Что предпримет губернатор? Пришлёт своих людей. День-два у них уйдёт на раскачку, пока соберут подходящих. Значит, совсем скоро. К этому времени надо выработать план. В принципе у него крепкая позиция, и при верной расстановке акцентов, он сможет защититься. Но надо успеть подготовиться. И мэр успел. Когда на центральной площади приземлился вертолёт, он встретил его с двумя полицейскими, предлагая сразу проехать в мэрию. На мгновенье он заколебался, не направить ли прибывших в лагерь под видом карантина, но это было бы уже слишком, нет, это точно не сошло бы ему с рук, а в следующий раз прибудут солдаты, с которыми местной полиции не справиться. На допросе в мэрии городской глава отчаянно запирался, и многого от него не добились - да, эпидемия, да, лунатизм неизвестной этиологии, будто этиология обычного лунатизма известна, да заболевших хватает, но все необходимые меры приняты, большего не сделал бы никто, и ситуация в целом под контролем. Почему он не сообщил об этом, как предписывала инструкция? Сначала надеялся справиться своими силами, потом направил в губернский центр доверенное лицо.
   - Врача?
   - Я не знал, что он болен. Как, впрочем, и он сам. Болезнь, вероятно, проявилась в дороге. Это может засвидетельствовать отвозивший его шофёр.
   Пока медики говорили с мэром, пара следователей отправилась на квартиру заболевшего врача. Пустынные улицы производили гнетущее впечатление. Казалось, город вымер, и только из окон, нет-нет, да показывалась чья-нибудь голова с испуганными глазами. Люди выглядели так, будто искали помощи, но как только их окрикивали, окна задёргивали занавеской. Дверь в квартиру врача оставалась открытой, соседи не решились касаться её, быстро сообразив, что хозяин имел дело со множеством сомнамбул. Тщательного обыска не потребовалось, вид квартиры с грязной, неубранной постелью и разбросанной повсюду уже начавшей гнить едой, к которой едва притронулись, а, главное, раскрытая на столе папка с распечатанными листами, оказавшимися дневником врача, сказали им всё. Сразу решено было осмотреть лагерь.
   - Я не возражаю, - нехотя согласился мэр, когда ему предъявили ультиматум. - Но вы сильно рискуете, предупреждаю.
   - Мы догадываемся, - одёрнули его. - Но вы забываете, что это наш долг.
   - И мой тоже, - перестроился он на ходу, поднимаясь из-за стола. - Поэтому я провожу вас.
   Полчаса тряслись на машинах по раскисшей дороге, но доехали только до высокого забора.
   - Карантин, - вышел вооружённый карабином охранник. - Дальше нельзя.
   - Нас прислал губернатор.
   - Плевать, никого не пущу!
   С оскалом сушёной сардины, он передёрнул затвор карабина. Губернские инспектора попятились. Снова оскалившись, охранник исчез за забором. Он соблюдал полученные накануне инструкции мэра. Впрочем, врачи, а особенно следователи, не горели желанием проникнуть за ворота.
   - Извините за строгости, - сказал мэр, едва скрывая усмешку, - но они распространяются даже на меня. Иначе нельзя, мы боремся с эпидемией всеми возможными способами, сами видите. И вряд ли вы сделали бы это лучше.
   Он задел их самолюбие, но они были вынуждены согласиться. А что тут ещё было сделать? Посовещавшись, члены комиссии признали действия мэра, за исключением, излишней секретности, вполне, впрочем, объяснимой, правильными. Как это ни странно, они сочли верным создание обсервационного лагеря, введение карантина, жёсткие меры в отношении беглецов и вероятных инфицированных, подлежащих принудительному обследованию в фильтрационном бараке. Что же касается случаев суицида среди инфицированных и сомнамбул, о чём комиссии незамедлительно сообщили родственники самоубийц, то они вполне вписывались в допустимый процент. Как и общая смертность при эпидемиях. В общем, мэр оправдал своё положение, приняв все неотложные меры, и губернским властям оставалось лишь двигаться в том же направлении. Мэр осторожно предложил им оставить всё, как есть, ограничившись общим руководством и контролем за его действиями. Но это не прошло. Не могли же они оставаться в стороне и сидеть просто так, сложив руки, незамедлительного вмешательства требовал от них закон, долг, гражданская совесть, элементарная человечность, наконец, а, помимо всего, было же ещё и столичное начальство, перед которым необходимо отчитываться. Ситуацию в городе объявили чрезвычайной. И это, как и предвидел мэр, сразу привело к ряду запретов. Во избежание лишних контактов, ограничили передвижение по городу, хотя, жители и сами от страха не показывались из домов. Кроме работавшего у мэра, телефоны во избежание паники, решили оставить выключенными. Ни о каком летнем судоходстве, естественно, не могло идти и речи. Вопрос стоял, эвакуировать ли горожан или наладить их снабжение вертолётами. Остановились на варианте воздушного моста. Переместить такое количесво людей, не говоря уж о том, что дело это чрезвычайно затратное, было просто некуда. К тому же оставался риск, что болезнь, как взломавшая оборону армия, вырвется на оперативные просторы. Чтобы обезопасить большую землю, в том числе и себя, ввели общегородской карантин. Отступив от городской черты на километр, создали буферную зону. По всему её периметру, упирающемуся в океан, в тундре разбили палатки, которые заняли военные. Теперь в изоляцию попали все. И это тоже предвидел мэр. Для усиления лагерной охраны были направлены солдаты.
   - К чёрту устав караульной службы, - инструктировал их охранник с наглыми глазами, пристреливший собак. - Чуть что - вскинул автомат и дал очередь. Вот и весь устав.
   - Но они же штатские, - робко заметил один новоприбывший, - это будет убийством.
   Охранник пропустил мимо.
   - И ближе десяти метров к себе не подпускайте. Даже, если в противогазе.
   - Что ж они взглядом заражают? - серьёзно спросил другой солдат.
   Охранник хмыкнул.
   - Взглядом - не взглядом, а бережёного бог бережёт.
   - Скажешь тоже, - рассмеялся первый солдат. - Вирусы передаются воздушно-капельным путём. И никак иначе. Может, нам ещё химзащитные халаты надеть вдобавок к противогазам? Чтобы выглядеть как средневековые врачи в зачумлённых городах - в носатых масках и долгополых балахонах?
   - До хрена умный, ну-ну. - Охранник сплюнул. - Моё дело предупредить.
   Солдаты привезли с собой мощные прожекторы. Их установили на вышках, и короткими летними ночами лагерь бороздили светлые пятна, выхватывая из темноты фигуры лунатиков. Но этого показалось мало. Часовым у забора раздали фонарики, которые те, повесив на грудь, не выключали всю ночь. Разрезая серую мглу, они ослепляли приближавшихся сомнамбул, и солдат успевал, вскинув автомат, дать в воздух очередь. Выстрелы раздавались так часто, что сменявшиеся на дежурстве солдаты, привыкнув к ним, продолжали спать в казарме. В качестве средств безопасности, сомнамбулам, как прокажённым, также раздали колокольчики. Их обязали закрепить на одежде. В случае их отсутствия, лишали пищи, а при приближении стреляли на поражение. Но сомнамбулам было трудно связать одно с другим, поэтому ночь лишь изредка разрезал звон колокольчика, и от этой идеи пришлось вскоре отказаться.
   Лето было в разгаре, только-только сошёл на нет полярный день. По тундре лениво бродили стада рыжевато-коричневых, уже начавших линять, оленей, а сытые волки провожали их ленивыми взглядами скошенных глаз. Сомнамбул в лагере становилось всё больше. Выбравшись из домов, они лежали на разогретых солнцем валунах, располагались в их тени, прислонившись спинами к граниту, а молодые пары тут же на песке не стеснялись заниматься любовью. А почему нет? Это дело привычки. Они охали, стонали, совершая заученные, доведённые до автоматизма, движения - поглощённые собой среди таких же аутистов, занятых созерцанием собственных снов. Все вокруг им были безразличны - на них никто не обращал внимания. И только поглядывавшего на них изредка учителя, это наталкивало на размышления. Он думал, что сон не убивает полового влечения, с чем безусловно согласится любой мужчина, испытывавший утреннюю эрекцию, во сне можно заниматься сексом, как и рожать, дают же наркоз при кесаревом сечении, а значит, популяция сомнамбул имеет возможность воспроизводиться. С точки зрения дарвинизма этот подвид гомо сапиенса вполне жизнеспособен, имея все шансы дать новый побег на древе эволюции. Существуют же ленивцы, те ещё сони, да и кошачьи три четверти жизни проводят во сне. Да, сомнамбулы могут занять свою экологическую нишу, если только их не уничтожат. А к этому всё идёт. Учитель стыдливо отрывал взгляд от молодых пар, переводя его на бесцельно круживших по берегу сомнамбул, которые передвигались ощупью, часто на четвереньках, но большинство, словно караул без оружия, странно вышагивая взад-вперёд. На плечи им то и дело садились крикливые чайки, продолжавшие махать крыльями, и слетавшие вбок через несколько шагов. Случалось, лунатики натыкались друг на друга, обхватив руками, как борцы, вместе падали, но, сцепившись, лежали недолго. Пребывая каждый в своём сне, подменившем им общую реальность, они быстро, как только могли сомнамбулы, поднимались и расходились. Каждый шёл по берегу своей дорогой, как и в собственном сне. Тут они не отличались от полноценных членов общества, которыми являлись в прошлом, пока ещё не были больны. И тогда, совершая привычные действия, они жили внутри себя, каждый в своей капсуле, а во сне оставались наедине с собой.
   - Живые мертвецы, - наблюдая за ними, вздохнул священник. - Рабы божьи, чистые души, но мертвецы, как это ни прискорбно.
   - Мертвецы? - неожиданно вскинулся учитель, гревшийся рядом на солнце. - А может, это мы живые трупы? Может, у них сильно развито воображение, которое не даёт им покоя? Как у писателей или художников. А мы просто серые посредственности?
   - Ну вы сравнили! Скажите ещё, что они пребывают в параллельной реальности.
   - А почему нет?
   - Ну да, как наркоманы. Расширенное сознание и всё такое. Знаем, навидались, таких много потом в церковь приходит.
   Учитель сжал губы.
   - А я вам говорю, дело в развитом воображении.
   - Воспалённом, разве что. Посмотрите на этих несчастных, потерявших разум и сам человеческий облик. Ну какие они художники? Сами-то верите в этот бред?
   Учитель отвернулся.
   - Странно всё-таки слышать подобное от святого отца.
   - Да какой из меня святой отец! - с неожиданной горечью воскликнул священник. - Вы правильно заметили, нет у меня к ним ни жалости, ни сострадания. Раньше были, я даже рясу для них изрезал. А сейчас остался один только страх за себя. Всё во мне лагерь перевернул, всю душу.
   - Так зачем вы сюда пришли?
   - Понимаю, из гордыни. Думал, пастырь, первый среди равных, значит, выдержу. - Он махнул рукой. - И за это мне перед богом отвечать. - Учитель открыл, было, рот, но промолчал. - А ещё хотел перед богом выслужиться, мол, вот какой я герой, ничего не побоюсь, всё сделаю в его славу. А богу служить надо, а не выслуживаться, он ведь и сам всё видит. А теперь и мне глаза открылись - какой из меня священник. Если выберемся отсюда, уйду в мир, это я твёрдо решил. Буду воду таскать и за скотиной убираться, раз на большее не способен.
   - Не будете, святой отец, мы отсюда не выберемся.
   Священник уставился в морскую даль.
   - А может и так. Вы к этому готовы?
   - Готов.
   - Ну, тогда мне просто грех ныть. - Священник усмехнулся в свою клочковатую бороду. - Пойдёмте в дом, мне прихожане целую корзину снеди прислали.
   Учитель легко поднялся на ноги, словно доказывая себе, что он парень хоть куда, и ещё на многое способен. Утверждая, что готов к худшему, он лукавил. Каждое утро, просыпаясь, он долго не открывал глаза, прислушиваясь к себе, искал признаки болезни. Вставать он не торопился, идти всё равно было некуда, к тому же он долго не мог найти в себе силы посмотреть на часы. Сколько он спал? Он старался определить время по бившему в окно солнцу, потом, досчитав до десяти, резко поворачивался и с колотившемся сердцем уставлялся на будильник. Нет, как всегда восемь часов. Он спал так всю жизнь. Значит, ничего не поменялось. Судьба подарила ему ещё день. Целый день! Жить, жить! Даже в лагере, даже среди сомнамбул. Сбросив одеяло, учитель рывком вскакивал на ноги. Священник к этому времени обычно уже возился около дома, готовя завтрак или развешивал на верёвке выстиранное в океане бельё.
   - Я сегодня не расхаживал ночью? - бодро спрашивал учитель, зная ответ, отчего на сердце делалось легко.
   - Со мной вас точно не было, - неизменно улыбался священник, собирая морщинки возле глаз.
   - А жизнь-то, святой отец, налаживается.
   - Ничего, жить можно. А вы, однако, соня. Я вот пятью часами ограничиваюсь.
   - Соня? Так это с кем сравнивать. Старикам не спится, видать, грехи считают, а я ещё молод, даже не пенсионер.
   Священник засмеялся, тряся клочковатой бородкой.
  
   В полдень на городскую площадь стали регулярно приземляться грузовые вертолёты, и посаженные в карантин выстраивались к ним в длинные очереди. Открыв люки, из вертолётов выбрасывали прямо на брусчатку консервы, крупы, мыло, едкую, дезинфицирующую жидкость, чтобы, соблюдая гигиену, поливать ею улицы, вина во флягах, свёртки с патронами в промасленной бумаге, булки в целлофановых пакетах, которые вырастали в небольшие горки, а, когда их поток иссякал, лётчики, не дожидаясь, пока продукты начнут разбирать, заводили моторы. Бешено крутившиеся лопасти гнали на очередь волну тёплого воздуха, сбивая шляпы и задирая юбки, которые женщины, придерживали руками, а потом, ложась набок, машины уносились прочь. Тогда горожане бросались на продукты. Никакого порядка не соблюдалось, отталкивая друг друга, они, лезли вперёд, а, стоявшие в оцеплении полицейские равнодушно наблюдали за этим.
   - Как свиньи, - раз процедил один из них, брезгливо отвернувшись.
   - У корыта с помоями, - поддержал его стоявший рядом. - Те тоже поросят не пропускают.
   Оба были из деревни, и пошли в полицию, соблазнившись властью. В дележе, происходившем на их глазах, полицейские не участвовали, это было ниже их достоинства, однако в накладе не оставались - по сложившемуся закону, каждый должен был им что-то оставить. Когда продукты заканчивались, площадь быстро пустела. Все разносили их по домам, как мыши по норам. А чем ещё им оставалось заняться? Не обсуждать же в которой раз своё положение, нет уж, увольте, и без этого тошно.
   Карантин наложил на каждого свой отпечаток. Не выдерживая изоляции, многие стали прикладываться к бутылке. А когда спиртное кончалось, грабили ближайший магазин. Собирались и стихийные шайки, громившие винные склады. Мэр был бессилен. Вначале он пробовал наказывать грабителей, но, когда среди них оказался полицейский, махнул рукой. Прибывшие с большой земли солдаты тоже закрывали на это глаза. Город был не их, он походил скорее на захваченный, в котором они чувствовали себя чужаками, и его дальнейшая судьба их совершенно не интересовала. Немаловажную роль играло и то, что грабители делились с солдатами своими трофеями. Мэр понимал, что продолжаться так долго не могло, но что было делать, людям нужно как-то жить, а алкоголь не самое страшное. Подвыпив, некоторые выносили во двор все свои продукты и спиртное, устраивая бессрочный пикник, на который зазывали всех желающих. Но собирались от силы двое-трое: из страха перед всепроникающим вирусом, горожане предпочитали одиночество. Но всё равно не убереглись. Охранявшие лагерь работали посменно, возвращаясь на отдых к семьям, и, стоило одному заболеть, как волна сомнамбулизма снова накрыла город. Принесшим заразу оказался тот самый охранник с наглыми глазами, пристреливший собак. Охранник держался от сомнамбул как можно дальше, был чертовски осторожен, но вирус оказался коварнее, чем он предполагал. Охранник жил один, но соседи, бывшие настороже, разглядели ставшие уже столь привычными симптомы. Охранника чуть было не растерзали. Окружив его бредущего по улице походкой лунатика, стали с криками - чего в них было больше: злости или отчаяния? - швырять в него издали палки и камни. Но подойти к нему так никто и не решился. Как и многих впоследствии, от ярости толпы его спас страх заразиться.
   Священник, несколько дней не видевший этого охранника на лагерной вышке, догадался в чём дело. Чтобы проверить своё предположение, он направился к железным воротам. Из КПП никто не показался.
   - Эй! - крикнул он шагов за десять. - Есть кто живой?
   Через минуту появился тщедушный охранник с автоматом наперевес.
   - Чё тебе?
   - А где твой напарник? - узнал его священник. - Тот, который собак пристрелил?
   - Зачем он понадобился? - В голосе прозвучала настороженность. - Чтобы и тебя пристрелил?
   Тщедушный охранник попробовал усмехнуться.
   - Да так, решил проведать.
   - Ах, проведать, тогда давай, топай, нет его.
   - С ним что-то случилось?
   - А тебе какой дело? - На мгновенье голос охранника дрогнул. - Говорю, убирайся отсюда.
   - Ты что, меня боишься?
   - Я - тебя? - Охранник снял автомат с предохранителя. - Тоже напугал, дам очередь, и нет тебя!
   Он скривился в ухмылке, а у самого руки ходили ходуном, и палец так и плясал на спусковом крючке. Решив не испытывать судьбу, священник медленно развернулся. Дверь в его лачугу была распахнута, и солнце лежало на полу косой трапецией. Священник захлопнул дверь за собой.
   - А того охранника, с наглыми глазами, похоже, подкосило, - сказал он дремавшему на постели учителю, едва сдержавшись, чтобы не добавить: "Божья кара".
   За него это сделал учитель.
   - Да что вы говорите! - встрепенулся он, приподнимаясь на локте. - Получил по заслугам, не жалко. Значит, скоро с нами окажется. Можно и счёты свести, как думаете?
   - Разве это что-то изменит? Да он уже и не поймёт.
   - Вы правы, это я к слову. - Учитель почесал затылок. - Значит, болезнь бушует и за забором. Готовьтесь, святой отец.
   - К чему? И не называйте меня, пожалуйста, так.
   - Ладно, ладно. Полагаю, стена скоро рухнет. Она стала бессмысленной, и охранники побегут, как крысы. Весь город будет принадлежать сомнамбулам. Вот увидите!
   Вскочив, учитель, щёлкнул пальцами, выражая уверенность.
   Ближайшая неделя подтвердила его правоту.
   В городе уже полным ходом шла вакханалия. Спиртное, которое доставали, где только могли, развязывало языки.
   - А что терять, хоть напьёмся напоследок.
   - Да, теперь всех накроет. А начальство, вот увидите, на вертолётах смоется.
   - Как пить дать! Надо бы мэра с его людьми в лагерь отправить, пока не поздно.
   - В лагерь? А кому его охранять? Солдаты-то разбежались. Там одни "изолированные". Теперь уже и не "изолированные". - Раздавался пьяный смех. - Короче, они не сегодня-завтра сюда пожалуют. Ждите.
   Все в ужасе замолкали.
   Но некоторые, случалось, куражились.
   - Скорей бы уж, что ли. Надоело умирать от страха.
   Но сами втайне надеялись, что проскочат, что болезнь каким-то чудом обойдёт их стороной. Разливали ещё вина и спьяну цеплялись за соломинку.
   - А, может, проспиртоваться насквозь, тогда и вирус не возьмёт?
   - Ага, не возьмёт! Неклясов уж на что был пропойца, а заболел первым. Нет, все тут сгинем, помяните моё слово.
  
   Горе, которое не с кем разделить, горе вдвойне, а радость, которой нельзя поделиться, не радость. В этом смысле учителю со священником повезло. Наблюдая бродивших по берегу сомнамбул, учитель вспоминал город до их нашествия, свою прошлую жизнь, которая здесь, в лагере, казалось бесконечно далёкой. На его отдельные, не связанные замечания, священник рассеянно кивал.
   - Слушайте, а может, их просто загипнотизировали? - без всякой связи с предыдущим вернулся он к их старому разговору. - Просто внушили быть такими, какие они есть? Как это делает школа, церковь или телевизор? - Священник хмыкнул. - Нет, я серьёзно, может, им в состоянии транса так хорошо, что они не хотят возвращаться? А и в самом деле, что они здесь увидят - скучную работу, серые будни, надоевшее до чёртиков представление о времени, которое олицетворяет будильник, и пространство, сделанное из тесной квартирки, лифта и дороги на службу. Недаром, Шопенгауэр считал, что у сомнамбул раскрепощается воображение, позволяющее воспринимать "вещи в себе" непосредственно, как это бывает у художников.
   Учитель поднял плоскую гальку и плашмя бросил в океан.
   - Э, опять вы за своё! - Священник вспомнил их беседу. - Повторяю, это бред чистой воды. Изменённое сознание... Тьфу! Поместите сюда на денёк вашего Шопенгауэра, сразу бы одумался. Ох, ты боже мой, болтать легко, когда сыт, а без скучной, как вы выразились, работы, давно бы все вымерли. И вообще, отстаньте вы со своим Шопенгауэром, мне ещё еду готовить.
   Учитель насупился. Набрав в горку камней, стал швырять их один за другим в воду, наблюдая, как они прыгают по волнам, прежде чем затонуть. Это напоминало ему человеческую гонку, бег с препятствиями, бессмысленные скачки. До вечера он хранил молчание, но к ночи не выдержал.
   - Вы, конечно, правы, какие из них художники. Обыкновенные безумцы.
   В священнике проснулся христианин.
   - Но разве они виноваты? Так распорядилась судьба.
   - Судьба, - эхом повторил учитель. - Знать бы ещё, что это такое.
   Он прислонился через кулак к оконному стеклу, и долго смотрел в непролазную тьму.
   - Вы бы ложились, сейчас охранники свет погасят.
   - Да-да, конечно. - Учитель оторвался от окна. - Нелепая, однако, ситуация - оказаться среди умалишённых, - растянулся он на продавленной железной кровати. - Но знаете, меня и раньше не покидало ощущение, что я в сумасшедшем доме. - Он насмешливо скривил губы. - Представьте, один нормальный, а вокруг чокнутые. У вас такое бывало?
   - Нет.
   - Счастливец! А я давно живу в театре абсурда. Взять хотя бы ровесников - у всех крыша едет. Даже у мужчин, а про женщин уж и говорить нечего. К нашему возрасту трудно сохранить здоровье, а психическое и подавно.
   Священник хихикнул в кулак.
   - Значит, вам здесь легче.
   - В определённом смысле да. Ну ничего, скоро и вы привыкнете.
   Учитель отвернулся к стене, и ржавые пружины в кровати угрожающе завизжали.
   Прошёл день, и охранника, пристрелившего собак, доставили в лагерь. Надо отдать должное, полицейские работали оперативно. Мест уже не хватало, и его поселили в уже набитом битком доме. Бывший охранник ничем не выделялся, также спал на срочно устроенных для него высоких нарах, с которых пару раз свалился, не обратив внимания ни на посиневшие сразу ушибы, ни на сочившуюся из ссадин кровь, а в остальное время с соседями, чьё существование оставалось для него тайной, шатался по залитому солнцем побережью. Несколько раз его замечали священник с учителем, но ни о какой месте, речь, естественно, уже не шла.
   - Грустно всё это, - только и заметил священник.
   - Чертовски, - тихо откликнулся учитель.
   В отличие от остальных сомнамбул, с охранником их связывало личное - бешеная неприязнь, презрение, злость, уступившие место жалости, так что им было трудно смотреть на сгорбившуюся фигуру, потухшие глаза, с характерным отрешённым взглядом, и они, не сговариваясь, отворачивались. Между тем учитель как в воду глядел: их со священником вирус не брал. И таких в лагере оказалось несколько. Одушевляя болезнь, учитель первое время думал, что скоро пробьёт и его час, что лунатизм забавляется, играя с ним, как кошка с мышкой, откладывая исполнение вынесенного приговора на потом. Но шло время, "потом" всё не наступало, и постепенно он укрепился в мысли, что вирус пощадил его.
   - А ведь мы с вами счастливчики, святой отец, - сказал как-то он, - считайте, в сорочке родились.
   - Не сглазьте, - ответил священник, думавший о том же.
   - Тьфу-тьфу, я не суеверный, - насмешливо постучал по дереву учитель. - А священнику им быть и вовсе не пристало.
   - В пятый раз говорю, не называйте меня так.
   - О, забыл! Вы же скинули рясу, ходите в одних подштанниках. Подряснике, простите, но какая разница, главное, скоро этот ад кончится.
   - Для нас?
   - Для всех. Раз некоторых болезнь не тронула, значит, она излечима.
   - Сомнительное утверждение. Чума тоже не всех косила.
   - Но от чумы умирали, а от лунатизма нет. Ergo, как чума у некоторых проходила, если больной не успевал до этого отдать концы, так и лунатизм у всех пройдёт. Вопрос времени.
   - Жизнь тоже вопрос времени, - вздохнул священник. - А вы, однако, оптимист, не замечал.
   От бесполезного заключения в лагере оба находились на грани нервного срыва. Мучаясь бессонницей, учитель затевал ночами теологические споры, от которых священник поначалу отмахивался, но постепенно втягивался, сам не замечая как.
   - Ну это уж совсем кощунство, - выходил он из себя, - упрекать бога за его творение! Скажите спасибо, хоть так вышло, живёте же. А почему так, а не иначе, нам не ведомо.
   - Да, бросьте, святой отец, разве это жизнь? Муравьи и тля тоже живут. Так хотя бы ни о чём не задумываются. Им в этом отказано. А нам? - Священник засопел, дав себе слово молчать. Учитель заскрежетал пружинами железной кровати. - Я знаю, думаете: ах, какой он святотатец! Но это ещё что, я и похлеще могу. Вот вам не кажется, что бог тоже сомнамбула? Нет-нет, постойте, не машите руками. Разве не так? Он видит мир во сне, однако не может им управлять. Всё течёт само собой, без его участия, и это его оправдывает, он не виноват во всех бесстыдствах, преступлениях, глупостях, потому что у него нет возможности вмешаться. Для него это всего лишь сон. А во сне как во сне. Возможно, он даже сопереживает, послал же своего сына, значит, ему всё-таки не безразлично, чем закончится сон. Но как его исправишь? Сон же! Даже сына своего, плоть от плоти, не уберёг, что же говорить о нас грешных...
   - Вы нарочно издеваетесь?
   Учитель виновато улыбнулся.
   - Наверно, меня бес крутит.
   - Не иначе как.
   Сквозь щели в дощатой стене луна бросала на одеяло узкие полоски света. Учитель провёл по ним ладонью, разглядывая на руке узловатые, набухшие вены.
   - Не буду спорить, святой отец. Ведём мы бестолковые, пустые разговоры. Делать нечего, вот и жалим друг друга.
   - Вы жалите.
   - Ну, хорошо, пусть я. Разве это что-то меняет? Вот пахарю и одной мыслишки в голову не залетит, знай, вкалывает, а бездельников, вроде нас, хлебом не корми, дай выговориться. Только знаем не больше пахаря - ничего не знаем. - Учитель вздохнул. - Хоть бы вирус подцепить.
   Надувшийся, было, священник встрепенулся.
   - А это ещё зачем? Жить надоело?
   - Избавиться от мыслей. Осточертели! Правильно сказано: "Во многой мудрости много печали". Да и то, разобраться, мудрости никакой нет, одна болтовня.
   - Типун вам на язык! Пусть, как вы сказали, сон, но я хочу вмешиваться в него. Сами знаете, свобода воли на то и дана.
   Учитель рассмеялся.
   - Да вы не переживайте, нас ни одна зараза не возьмёт, теперь я уверен. Мы настолько едкие, что сами себя изнутри сгрызём.
   Потянувшись, он поскрёб пятку грязным ногтем.
   - Не иначе к бегству чешется. Скоро ноги отсюда сделаем. Вы готовы?
   - Готов, - серьёзно сказал священник. - Мой долг быть рядом со страждущим, даже с таким балаболом, как вы.
   Замолчали, но обоим ещё долго не спалось.
  
   Их ждали. И они появились. Сразу в нескольких местах. Они вышли через ворота, которые солдаты в спешке даже забыли прикрыть. Это бы их не остановило, но хотя бы на время задержало: и не смазанные проржавевшие петли, которые бы завизжали, и железные двери, заскрежетавшие о землю, возможно, привлекли бы их внимание, дав иное направление их снам, а так они сразу стали растекаться по городским предместьям. Они победили без единого выстрела. Их союзником, о котором они даже не подозревали, был страх.
   - И куда вы побежите? - саркастически спрашивал сержант притихших солдат. Он был старше, и в подобных делах имел кое-какой опыт, сводившийся к тому, чтобы сохранять трезвую голову. - Вас же дальше города не пустят. Забыли про кордон в тундре? А у них приказ стрелять. Всё равно придётся вернуться к лунатикам. Так что лучше их сдерживать здесь, а в городе с ними сами разберутся.
   Солдаты угрюмо молчали.
   - Ребята, загляните на шаг вперёд, - по-отечески продолжил сержант, - если кто-то предложит выход, я вас сам поведу. Есть идеи?
   Повисла гнетущая тишина.
   - Значит, служим дальше?
   Расходясь, солдаты закивали.
   Вечером в лагере были выставлены обычные караулы, а ночью началось повальное бегство. Ужас, дикий ужас перед лунатизмом оказался сильнее логики, погнав охранников, куда глаза глядят. К полудню казармы опустели. Город остался беззащитным, готовым пасть перед сомнамбулами. И те не преминули воспользоваться представившейся свободой. А вместе с ними, прорвав передовой рубеж обороны, в окраинные кварталы хлынула болезнь.
   - Они идут! - заметались по центральным улицам горожане, видевшие издалека фигуры с раскинутыми, как у распятых, руками.
   - Где? Где? - сбиваясь в кучки, спрашивали их.
   - Со стороны лагеря, они повсюду. Скоро будут здесь!
   Молодой мужчина выскочил из дома с ружьём.
   - Надо стрелять! - кричал он, бешено сверкая глазами. - Слышите, надо стрелять!
   - В кого? - остановили его. - Там же у всех родственники, а есть ещё и заключённые фильтрационного барака. С ними как быть?
   - К чёрту разбирательства! Положим их всех! У меня дома дети, я никого не подпущу!
   - А мёртвых куда? Пока похоронишь, заразишься. Уж если охранники не убереглись.
   - Мне плевать, - упрямо повторил мужчина, сжимая ружьё, - сюда никто не подойдёт.
   - А солдаты? У них тоже оружие. Начни палить, решат сомнамбула. Кто будет разбираться?
   Последний довод охладил мужчину. Он поставил ружьё прикладом на землю.
   - Так что же делать?
   - Надо всем уходить в тундру. Срочно.
   - А кордоны?
   - Как-нибудь договоримся, они же люди. А не пропустят, прорвёмся.
   Огромная толпа, включавшая женщин, детей и беглых солдат повалила из города.
  
   Мэр, которому доложили о происходившем, позвонил губернатору.
   - У нас есть новые больные, и солдаты бросили свои посты около лагеря. Положение критическое, через час-другой "изолированные" будут в городе. Они уже в предместьях.
   - И что вы от меня хотите? - сухо спросил губернатор. - Мы направили вам врачей, солдат, сделали всё, что смогли. А вы так рвались взять управление в свои руки, но всё провалили.
   Мэр обомлел.
   - Ну, эвакуируйте хотя бы детей. Пришлите вертолёты, для этого ещё есть время.
   Губернатор сделал паузу.
   - Это слишком рискованно. - Он закашлялся, продолжив охрипшим голосом. - Я отвечаю за весь край, у меня десятки таких городов, как ваш. Вы это должны понимать. Кроме того... - Он снова закашлялся. - У нас тоже зафиксированы случаи... э-э... распространившегося у вас заболевания.
   Мэр сглотнул слюну.
   - Наш врач?
   - Да. Заразился министерский гардеробщик, принимавший у него плащ. Оба изолированы. Но у гардеробщика семья, и неизвестно, с кем он ещё контактировался. Теперь вы понимаете?
   Мэр дал отбой.
   Жители, оставшиеся в городе, заперли свои дома, опустив на окнах ставни, как перед входом вражеской армии. Они ждали сами не зная чего, но непременно ужасного, неотвратимо надвигавшегося, апокалипсиса, не меньше. Ничего не понимавшие маленькие дети, глядя на трясшихся от страха, истерично покрикивавших матерей, испуганно плакали. Их отцы в это время припали к окнам, готовые грудью защищать свои семьи, но совершенно не представляли как. Все готовились, не иначе, как к последним дням, рисуя картины Страшного суда, однако всё прошло на редкость мирно. Оказавшись в привычной обстановке, на улицах, где провели большую часть жизни, сомнамбулы разбрелись по своим домам. Они действовали рефлекторно, передвигаясь, будто самолёт на автопилоте. Их встретили забаррикадированные двери и наглухо закрытые окна. Они пробовали в них стучать. Им не открывали. Однако уходить сомнамбулы не собирались, продолжая топтаться на тротуарах. Ощупывая стены, они проводили ладонями по штукатурке, оставлявшей белую сажу, и начинали выть. Их вой подхватывали другие сомнамбулы, попавшие в такое же положение, и вскоре над городом стоял невыносимый рёв, будто включили сирену воздушной тревоги.
   - И собака скулит, если её домой не пускают, - перекрикивал его священник, расхаживая по улицам. - Будьте же людьми, это же ваши родственники. Помогите им, они и так настрадались.
   - Вот и забирай их к себе в церковь! - раздалось из одного окна.
   Однако многие, смутившись, открыли двери. Помимо милосердия для этого нашлась куда более прозаическая, зато веская, как всё прозаическое, причина. Один из лунатиков, благообразный старик, глава многочисленного семейства, трижды или четырежды становившийся дедом, а один раз даже прадедом, с самого своего рождения проживавший в огромном бревенчатом доме с двускатной крышей, оказавшись у обитой потресканным дерматином двери с гладкой, обесцветившийся от бесчисленных прикосновений ручкой, которую с полчаса тщетно дёргал, каким-то чудом поджёг своё жилище. Как ему это удалось, и, вообще, сделал ли это он, никто не видел, в отличие от охватившего брёвна огня, от повалившего из трубы чёрного, едкого дыма, будто в жаркий солнечный день зачем-то растопили ненужную печь, и от выскочивших, в чём мать родила, многочисленных домочадцев. Пожар удался на славу, тем более, что тушить его было некому. И хотя его тоже наблюдали немногие, весть о нём мгновенно разнеслась по городу, оказав должное влияние на тех упрямцев, которые ещё держали двери на замке. Не все, однако, вели себя подобным образом, впуская родственников только из-под палки. На чете Варгиных освобождение лагеря, как раньше его основание, никак не сказалось. Всё это время они проживали в родном доме, как и тридцать лет назад. Сначала полицейские отселили из него двух их здоровых сыновей, потом к ним въехала пара с огромными, наспех собранными чемоданами, на которую они не обратили ни малейшего внимания - ни когда гости были рядом, ни когда вместе с другими покинули лагерь, превратившийся снова в опустевший рыбацкий посёлок. Когда весть об оставленном лагере достигла города, через его ворота, в направлении обратном потоку сомнамбул, въехала машина. Дети Варгиных возвращались в родительский дом. Прислонившись к бревенчатым стенам, Варгины сидели в обнимку, не расставаясь во сне, принимая вместе удары, которые обрушивала на них судьба, которую, как и жизнь, делили одну на двоих, и, как поклялись при венчании, были, казалось, неразлучны и в смерти. Не вылезая из машины, дети, долго смотрели на них, ловя их едва различимое дыхание, пока не убедились, что они, обветренные, исхудавшие, обгоревшие на блестевшем в океане, нещадно палящем солнце, живы.
   - Слава богу! - подняв на ноги, обнял мать старший. - Мы дома, мама, теперь всё будет хорошо.
   Мать открыла глаза, и он заметил, или это ему только показалось, слабую улыбку, едва тронувшую её почерневшее, морщинистое лицо. Вадим Петрович Варгин, владелец двух рыбацких баркасов, уважаемый в городе человек, постарел на десять лет. Он стоял в лохмотьях, как пилигрим, бредущий неизвестно к каким святыням, и смотрел на младшего сына, будто впервые его видел. Не зная, как себя вести, сын смущённо переминался. Глаза у Вадима Петровича заблестели. Нет, он определённо видел этого человека. В каком из бесчисленных снов? Наползая друг на друга, сны, бывало, повторялись, рождая чувство давно виденного. Вот и этот вернулся. Вадиму Петровичу сделалось тепло, радостно, значит, сон сулил хорошее, значит, это не кошмар. Горячая волна залила его, открыв рот, как это бывает во сне, он выпустил уголками губ густую слюну.
   "Ничего не понимает, - брезгливо скривился сын. - Обыкновенный идиот". Он сделал над собой усилие, шагнув вперёд, чтобы обнять человека, бывшего когда-то его отцом, возившим его на плечах и сажавшим за столом на колени.
   - Иго-го, лошадка! - тряся ногой, заставлял он его подпрыгивать. - Поскакали!
   - Исчо! Исчо! - разгорячённый просил он. - Ну, папочка, сильнее!
   Помнит ли отец ту игру? Он мельком бросил на него взгляд и тут заметил катившиеся по щекам слёзы, терявшиеся в жёстких складках у губ.
   Сыновья привезли еду, как и прежде, все уселись за длинный струганный стол, накрытый заляпанной скатерью. Старики с жадностью накинулись на куски мяса, не притрагиваясь к ножам и вилкам, ели руками. Охрана, согласно инструкции, первым делом изъяла столовые приборы, мало ли что взбредёт в голову сомнамбулам, и в лагере от них давно отвыкли.
   - Эх, брат, - сказал старший сын, перехватив взгляд младшего, - надо принять их такими. Они же нянчились с нами, агукавшими и носившими подгузники. Теперь наш черёд.
   - Ты себя уговариваешь? - огрызнулся младший. - А меня не надо, я сыновний долг помню. Только что будет, когда мы станем такими же? И случится это, возможно, скоро.
   Отложив вилку, старший посмотрел сосредоточенно.
   - Станем, так станем, - твёрдо произнёс он. - Всё равно деваться некуда. А стариков я не брошу, будем пока жить как раньше. - Помолчав, он добавил: - А на тебя, если уйдёшь, не обижусь, тут каждый сам решает.
   Младший пожал плечами.
   - Да нет, я остаюсь. Сам же сказал, идти всё равно некуда.
   Старший, отломив хлеба, предложил отцу.
   - Хорошо. А позже надо Неклясова навестить, он тут один остался.
   Сашок Неклясов, первый из заболевших, тоже никуда не выезжал из своей хижины. Отсутствие других сомнамбул, схлынувших в одночасье, он не заметил, как не замечал раньше их присутствия. Он жил, как и прежде, своей жизнью, пребывая в скорлупе своего сна. Но появление детей Варгиных, с которыми он вырос, сколько раз вместе рыбача на взятом без спроса баркасе их отца, пробило брешь в глухой стене его снов. Воспоминания, одно ярче другого, вдруг ворвались в его сознание осколками какого-то другого, давно виденного сна. В этом сне Неклясов был подростком, Сашком, которого спивавшиеся родители, едва ворочая языком, посылали в магазин за водкой: "Давай, Сашок, сгоняй на посошок!" Они рассыпались пьяным смехом, а он стыдился их, зажав деньги в потном кулаке, по дороге в город давал себе клятвы никогда не быть таким же, не брать в рот и капли спиртного. Но жизнь взяла своё. И уже на похоронах отца, мать умерла следом, напился до чёртиков. Неклясов сидел перед тёмным, давно потухшим экраном, положив на колене пульт от телевизора, и ему казалось, что он смотрит какую-то передачу. Да так оно и было. В его сне говорящие головы рассказывали о чём-то, важно кивая друг другу. Как и раньше. Они всегда говорили одно и то же. И всегда лгали.
   - Он не узнаёт нас, - войдя без стука, сказал младший сын Варгиных.
   - Ничего удивительного, - выкладывая на стол продукты, шёпотом произнёс старший, - Сколько всего произошло, мы тоже его с трудом узнаём.
   Вдруг Неклясов встрепенулся. Окинув взглядом стол с разложенной на тарелки снедью, отложил на пол пульт, и, поднявшись, достал из комода бутыль самогона. Вслед за ней на столе появились три гранёных стакана. Сколько раз он делал это? Никто бы не мог сказать. Но вполне достаточно, чтобы это въелось у него в плоть и кровь.
   - А ты говоришь, не узнаёт, - рассмеялся старший брат. - Ну, не стой истуканом, разливай!
   Сон как сон. Разве в нём нельзя напиваться?
   Однако семья Варгиных, принявших судьбу с достойным восхищения смирением, была исключением. К прошедшим лагерь относились, как к чужим, прокажённым, их отводили в церковь, которую священник, действительно, переоборудовал в лазарет.
   - Тут приоритет одиноким, - встречал он родственников, в марлевых повязках, которые подгоняли сомнамбул лыжными палками, упирая их остриём в спины. - Мне со всеми не справиться. Может, передумаете?
   - Нет уж, святой отец, взялись за дело, так доводите до конца. А иначе будут по улицам шляться - домой мы их всё равно не пустим.
   Священник брал вновь прибывшего за руку.
   - Хоть едой помогите, - оборачивался он к родственникам, отводя лунатика в храм. - Мы тут голодаем.
   - Все голодают. Но чем сможем, поможем.
   Тех, кто держал слово, были, однако, единицы. О сомнамбулах, которые были когда-то родственниками, а, став другими, стали никем, даже не людьми, а чёрт знает кем, забывали, выйдя за церковные ворота.
   - Какие же чёрствые, бездушные твари! - возмущался учитель, помогавший священнику. - Хуже сомнамбул, потому что всё осознают. И надо же выкидывать такое! Нет, в сомнамбулизме есть свои положительные стороны - так бы и прожили бок о бок в мелких ссорах и грызне, даже не подозревая всю меру своей ненависти. А на поверку-то вон что вышло! - Он всё не мог успокоиться. - И знают ведь, что девять из десяти шансов самим заболеть, а надеются, рассчитывают, выгадывают. Нет, святой отец, мерзок человек, и не жалко, что сомнамбулой станет. Но и тут им поблажка - кто заметит их сомнамбулизм, когда кругом все такие? Как не замечали раньше их подлости, потому что тоже по себе мерили. А может, они уже не ведают, что творят? Как сомнамбулы? Может, были ими всю жизнь?
   - Ну, не все, - прервал его священник, - хоть и мало других, как тех, здоровых, к которым зараза не липнет.
   - Ничтожное меньшинство! - зашёл учитель с другой стороны. - И потом, не всё ли равно сомнамбулам, что о них подумают? Так и эти мерзавцам. - Он снова пустился в рассуждения. - А заметьте, сомнамбулизм стирает общественные грани, уничтожает различия. Прямо стихийный коммунизм. Нет больше богатых, бедных, подчинённых, начальников. Все просто сомнамбулы. Как раньше могли быть людьми. Но не были. Что-то, видать, мешало.
   - Так ваш коммунизм в любой больнице. Неизлечимая болезнь, рак какой-нибудь, всех уравнивает, забывают сердечные, кем до него были. А может, я и ошибаюсь - Священник пропустил сквозь кулак жидкую бородку. - По сути и в лоне церкви все должны быть равными, как перед богом. - Он вздохнул. - Только сами видите, что это недостижимо, полагаю, и среди сомнамбул возникнет неравенство, человеческую природу никакая болезнь не изменит. Но хватит болтать, давайте размещать новеньких, в притворе есть ещё свободные койки?
   Учитель кивнул.
   - Хорошо, а то я свою уже отдал.
   Учитель вышел во двор, где у ограды жались лунатики, и вдруг поймал себя на мысли, что относится к ним, как к инопланетянам. А может, так оно и было? Может, вселившейся в них вирус прибыл из другой Галактики, являя особую форму жизни? И теперь они, став его носителями, распространяют её по Земле?
   Странно, но часть горожан, пользуясь всеобщим хаосом, бросилась грабить банки. Грабить, конечно, сильно сказано, в них не было никакой охраны, сигнализация, конечно, сработала, завыли сирены, но ехать из полицейского участка было некому, а замечавшим, как воры входили в опустевшие банки, было не до них. Грабители взламывали сейфы, многие из которых в этой полной неразберихе были открыты, запускали руки в кассы, набивая карманы пачками банкнот, ставшими простой бумагой. На что они рассчитывали? Пережить вирус? Действовали безотчётно, пользуясь вседозволенностью, толкавшей их на преступление? Или удовлетворяли своё, а если уж начистоту, то всеобщее, желание разбогатеть, которое при других обстоятельствах никогда бы не сбылось? Их мечта о богатстве вдребезги разбилась о могильную плиту сомнамбулизма, но они продолжали упрямо следовать ей. Они складывали деньги в хозяйственные сумки, которые, разбухнув, не застёгивались на молнию, так что приходилось нести их раскрытыми, набивали купюрами целлофановые пакеты, едва выдерживавшие тяжесть, а если отрывались ручки, брали их подмышку, прижимали к груди, запихивали за пазуху, не обращая внимания на вывалившиеся из-под плащей, и всё это - дрожавшими руками, то и дело вскрикивая от возбуждения. Получали ли они удовольствие? Чувствовали ли себя калифами на час? Во всех случаях это выглядело смешно. Но смеяться было некому. Все были озабочены бессмысленными поисками выхода и, как встревоженные муравьи, метались по замурованному вирусом городу. Пустые разговоры, в которых преобладали междометья, радостные восклицания, когда слышали вдруг, что кто-то придумал лекарство от вируса, которые тут же сменялись горьким разочарованием, когда новость оказывалась очевидной ложью. Но жители цеплялись за соломинку, им нужно было чем-то себя занять, отвлечь от ужасного ожидания стать сомнамбулой. И грабить банки с этой точки зрения было ничем не хуже всего остального.
   Мэр разъезжал по улицам в сопровождении полицейского, а за рулём был всё тот же водитель в бейсболке. Молча наблюдали, что творится в городе: толпы бесцельно шатавшихся, будто был праздник без какой-то определённой программы, и оттого уже порядком всех утомивший, в случайно перемешенных скоплениях было не разобрать, кто сомнамбула, а кто ещё здоров, наглухо заколоченные двери подъездов чередовались с распахнутыми настежь, глядевшими мрачной темнотой, прижатые к тротуарам машины, с которых, непонятно зачем, сняли дворники, множество пьяных, с протянутыми бутылками в надежде их разделить, и всюду глаза, безумные, страдальческие, шальные, испуганные, сочившиеся отчаянием, глаза, ищущие надежду, обречённые вскоре превратиться в стеклянные, как у сомнамбул. Каждый в любой момент может оказаться ненужным, вспоминал мэр последний разговор с губернатором, как наш город, от которого уже открестились. Да, случись что, и ты обречён быть сам по себе. Ты становишься изгоем. Но почему? Виноват ли свалившийся лунатизм? Нет, и в обычной жизни, по большому счёту, никто никому не нужен. Если разобраться, всё держится бог знает на чём: на нитке, честном слове, на соплях. И вирус рушит всё как карточный домик. Да, это лакмусовая бумажка. И нет от него спасения, потому что его не было и раньше. Но он, мэр, исполнит долг до конца. Как может. Но до конца. Городской глава отвернулся от окна, и, чтобы больше не молчать, обратился к полицейскому:
   - Наверно, те, кто ушёл из города уже добрались?
   Тот пожал плечами.
   - Не только, вроде того, добрались, - встрял водитель, глядя на пассажиров в своё зеркальце, - некоторые даже, вроде того, вернулись.
   - Как некоторые вернулись?
   - Ну те, кто, вроде того, уцелел.
   "Значит, открыли стрельбу, - догадался мэр, хмыкнув своим мыслям. - Конечно, у них же приказ".
   - Знаешь, такого?
   - Вроде того. Сосед с час назад прибежал.
   - Вези к нему.
   Сосед сидел в палисаднике прямо на земле, уставившись в одну точку. Из простреленной руки, кое-как перевязанной разорванной рубашкой, сочилась кровь. Мэр тронул его за плечо, тот вскрикнул, подняв искажённое болью лицо.
   - Да их за такое под трибунал мало! - вскипел мэр. - Устроили бойню?
   Вернувшийся из тундры кивнул.
   - А переговоры были?
   Снова последовал кивок.
   - Ты, вроде того, расскажи, как было, - наклонился водитель. - Вроде того, как мне, так и сейчас.
   Вернувшийся свидетель заговорил. Сбивчиво, еле двигая губами, будто рот у него был забит песком.
   - Мы подошли как люди, - жевал он, - стали метров за сто, а их начальник сразу через громкоговоритель: "Идите назад!" Наши, сложив рупором ладони, закричали: ""Изолированные" прорвались, нам нельзя возвращаться!" "Ничего не знаем, у нас приказ никого не пропускать!" Наши заволновались. Задние напирали, передние приблизились к солдатам на несколько шагов. "Стойте, иначе стреляем!" Начальник сказал это сурово, как мог, а у самого, чуть голос не сорвался. Это многих обнадёжило. Мол, не будут стрелять, не посмеют. Живые же люди. - Забыв про рану, вернувшийся свидетель смахнул слезу, сразу скривившись от боли. - А они...
   - Ясно, - возмущённо сказал мэр, - устроили бойню. Нет им оправдания.
   У калитки появилась худощавая женщина с тонким, бледным лицом.
   - Дорогой, - кивнув мэру, сказала она, - я достала бинты, давай сделаем перевязку.
   - Жена, - поднимаясь, пояснил раненый. - Слава богу, у неё ни царапины, не знаю, чтобы я без неё делал.
   - Так вы были вместе?
   Раненый кивнул. Опираясь на жену, он скрылся в доме, и только сейчас мэр заметил, что его левая брючина тоже вся в крови.
   - Нет им оправдания, - громко повторил мэр, - Нет, и быть не может.
   Но оправдание солдатам было, причём сильнейшее, какое только может быть - страх. Да ими руководил дикий страх, просто ужас какой-то, ни с чем не сравнимый, вот они и открыли огонь, сначала вразнобой - неизвестно, у кого первого сдали нервы, но его выстрел послужил сигналом, - потом всё слаженнее, солдаты подхватывали, и кончилось всё залпами. Некоторые, и таких было немало, целили в воздух, поверх голов, но и других хватало. Солдаты обезумели, палили и палили, едва перезаряжая винтовки, хотя толпа быстро рассеялась, завалив тундру ранеными и убитыми, а кто оказался счастливее, кто стоял дальше, за спинами сражённых, сразу дал стрекача, так что в считанные секунды оказался на расстоянии, недосягаемом для пуль. Но солдаты не слышали даже офицера, приказавшего прекратить огонь, так что ему пришлось бить шомполом по задранным стволам, а, случалось, попадать и по рукам, головам, в общем, куда придётся. Это был расстрел, форменный расстрел, как не крути. Просто казнь невинных, женщины и дети лежали вповалку, истекая кровью, смешивавшейся с грязными лужами. Увидев, что наделали, солдаты остолбенели, некоторые стали рыдать, как дети, размазывая по щекам слёзы грязными ладонями.
   Представив эту картину, мэр сел в машину.
   Так кто же сомнамбулы? Кто действовал как лунатики? И какая разница, по какую сторону кордона находиться?
   - Они за всё ответят, - сказал он полицейскому. - За всё.
   - Перед кем?
   Полицейский отвернулся к окну. Мэр и сам понимал, что отвечать было не перед кем. Губернатор? Так он сам приказал выставить заслон. А что стрелять стали - выхода не было. Разве в своём городе он вёл себя не так же? И до стрельбы доходило. И до трупов. Он всё покрывал. А губернатор тем более замнёт это кровавое дело.
   - Вроде того, перед богом.
   Надо же, водитель и тот всё понимает. Да, перед богом, которого нет. Ему ли, мэру, не понимать, что в мире нет справедливости, нет закона. Так чем он отличается от мира сомнамбул, в котором их, как во сне, тоже нет? Боже, что нас ждёт! Мэр обхватил голову руками.
   - Вроде того, куда везти-то?
   Притормозив, водитель обернулся.
   - Куда хочешь.
  
   Через неделю после своего победоносного вторжения вирус уже хозяйничал повсюду. Подавляя последние очаги сопротивления, он брал забаррикадировавшихся в домах на измор. Голод и жажда, два его верных союзника, две неразлучные палки-погонялки, заставляли выбрасывать белый флаг, сдаваться на милость победителя. И сомнамбулизм охотно брал в плен. Правда, не всех, посреди города, населённого теперь лунатиками, оставалась горстка тех, кого он пощадил. Каким критерием он руководствовался было такой же тайной, как и сама его природа. Интеллект ли оказывал сопротивление болезни, замедляя её течение, как писал в своих дневниках врач? Однако самого его интеллект не спас. Быть может, сильные духом успешно противостояли болезни? Но охотника на полярных волков трудно было назвать слабым. Иван Грач мог дать фору любому. Да и другие жертвы вируса были люди суровые и закалённые, одним словом, северяне, привыкшие к невзгодам. Женщины, дети, старики - сомнамбулизм не давал им поблажки. Помимо священника и учителя, в число помилованных попали городской глава, пара служащих его администрации, в частности, его "вродетогошный" водитель, вернувшийся из тундры свидетель бойни, устроенной солдатами, сыновья Варгиных и ещё десятка полтора, принадлежавших различным слоям общества - полицейский, воспитательница детского сада, какой-то заросший, грязный бродяга без определённых занятий, аккуратно причёсанный "на пробор" провизор, гордившейся своим местом, тот самый, которого возмутило когда-то сравнение его с сомнамбулой, мол, у него вместо мозгов ганглии, и его работу может выполнять чуть ли не насекомое - ох, уж этот школьный всезнайка, раскукарекался, будто перед учениками! - оказался среди счастливчиков и владелец того кафе, где произошла их стычка, и несколько завсегдатаев, её свидетелей, теперь они все были в одной лодке, дрейфовавшей неизвестно куда в море лунатиков. Неделя - это срок. Характерный срок для того, чтобы выявить способность организма противостоять вирусу, или чтобы тот дал о себе знать известными симптомами. Врач был не нужен - каждый мог поставить себе диагноз сам, а бороться с вирусом всё равно не умели. Прошедшие это испытание, могли считаться проскочившими через его сети. Оставалось найти этих счастливцев, чтобы как-то сплотить. Как ни странно, занятый делами городской глава ни разу не допустил даже мысли, что заразится, точно дело касалось его сограждан, но не его самого, будто он был сделан из другого теста или свалился с другой планеты. А когда выдержал критическую неделю, нисколько не удивился. На это у него не было времени. Разрезая толпы сомнамбул, он ездил на машине с "вродетогошным" водителем в бейсболке и через включённый громкоговоритель предлагал тем, кто ещё здоров, собраться в мэрии в ближайшее воскресенье. Будни уже не отличались от выходных, и он выбрал день машинально, по привычке, устоявшейся с тех времён, когда жили по календарю. Еды пока хватало, двери магазинов стояли открытыми нараспашку, заходи - бери. Но сколько это могло продолжаться? Неделю, от силы две. Ясно, что запасы были ограничены. Даже с учётом складов и портовых хранилищ. Город ежедневно потреблял тонны продуктов, ему ли, как мэру, было этого не знать, пусть другие, далёкие от управления, остаются в счастливом неведении. Им позволительно питать иллюзии, но не ему. А когда еда кончится, начнётся хаос. Бойня у кордона уполовинила городское население, и голод пока не грозил. Но это пока. Один умер - его пайка досталась другому, смерть таким образом поддерживает жизнь, которая в свою очередь питает смерть. И пока городу дана передышка. Короткая, короче некуда. А готовиться надо к худшему. И мэр делал, что мог. Нельзя сказать, что пришедших в мэрию можно было пересчитать по пальцам, но они все уместились в его кабинете, в который из соседних комнат, давно опустевших, принесли стулья. Шаркая ими, расселись в полном молчании. Мэр попросил слова, хотя на выступления никто не претендовал, и в очереди он был один.
   - Вчера я был в рыбацком посёлке, - поднявшись, начал он без предисловия. - Присутствующие здесь сыновья Варгиных подтвердят, что я заходил к Неклясову, заболевшему первым. Как и раньше, он живёт в своём доме. Он мало, кого узнаёт, но с хозяйством кое-как справляется, обеспечивая себя. А если так может жить один, значит и все. Вопрос в том, как нам организоваться. Да, как всё устроить. На помощь с большой земли рассчитывать больше не приходится, они насмерть перепуганы, и их можно понять. Все слышали, как солдаты расстреляли беззащитную толпу, в которой у многих из вас могли быть родственники. - Кое-кто из присутствовавших всхлипнул. - Страх вырвал солдатам сердца, сделав их бесчувственными. Они будут ссылаться на приказ, чтобы уйти от ответственности.
   - Ничего себе, - перебил мэра вернувшийся из тундры раненый с перевязанной рукой. - Угробили половину города, а ответственности никакой!
   На скулах у мэра заиграли желваки.
   - Была бы моя власть, всех бы отдал под суд. Однако приказ исходил от губернатора. Солдаты, конечно, тоже виноваты, но речь сейчас не об этом. Сюда они не придут. Не сунуться, не посмеют из-за того же страха. И это нам на руку. Мы можем жить, как хотим, без оглядки на губернию. Теперь мы сами по себе, потерянные для мира, который ради нас не только палец о палец не ударил, но скорее всего уже забыл. Вы видели сообщения о нас в новостной ленте? Я тоже. Спасибо, хоть не отключили электричество. Но на это губернатор не пойдёт, ему надо иметь какое-то оправдание перед столицей. Итак, что я предлагаю. Власть, а она, как вы понимаете, необходима всегда, останется за мной, как избранным мэром. К тому же я здесь единственный, кто имеет опыт управления. Согласитесь, это будет разумно. Служащих администрации и полицейского я беру к себе в штат. - Это было, конечно, выработанное годами выражение, платить никому мэр не собирался, да это уже и утратило всяческий смысл, однако, на эту несуразность никто не обратил внимания. - Остальные будут представлять власть на общественных началах. Всё должно оставаться как прежде. Конечно, в полной мере это невозможно, но мы постараемся максимально приблизиться к прошлым временам. Пусть каждый займётся своим привычным делом. Я вижу тут воспитательницу детского сада - почему бы ей не набрать в группы детей-сомнамбул? Раз все в городе уже инфицированы, они больше не представляют угрозы. Святой отец устроил в церкви приют, и это прекрасно. У нас есть возможность вернуться к эпохе первых христиан, бескорыстному служению ближнему. Разве нет? Даже в нашем отчаянном положении старайтесь увидеть хорошее. Насколько возможно, мы должны наладить городскую жизнь. Иного выхода нет, иначе мы все погибнем. Присутствующие здесь рыбаки могут по-прежнему выходить в море, набрав команду из сомнамбул. Таких как Неклясов, старший Варгин. Им это дело привычное, никакой сомнамбулизм из головы не вышибет. Работавшие на рыбном комбинате женщины, как и раньше, займутся разделкой тушек, дело нехитрое. Пусть откроются магазины. Скажете, сомнамбула за прилавком - это фарс? Но выбора всё равно нет. Пусть люди, а сомнамбулы - люди, это даже не обсуждается, будут чем-то заняты. Мы начнём, а дальнейшее скорректируем по ходу. У меня всё, простите за многословие.
   Воцарилось молчание.
   - Бог возложил на нас огромную ношу, - поднялся со своего места священник, теребя клочковатую бородку. - Может, он оставил нам здоровье, чтобы мы несли ответственность за наших братьев, угодивших в беду? Это наш крест. Каждый из нас становится пастырем, зрячим, поводырём среди слепцов. Давайте же попробуем устроить нашу общину. Не на принципах наживы и золотого тельца, а, отринув, наконец, дьявола, возвысить её на сваях добродетели и человечности. Тогда насланная болезнь обретёт смысл, став катализатором нового общества. Давайте служить заболевшим, и раз мы не можем их исцелить, то уж облегчить страдания мы в силах. В этом наше предназначение.
   - Не мелите ерунды! - выкрикнул с места младший сын Варгина. - Пусть каждый живёт, как может. Мы что няньки? Да и продуктов на всех не хватит. Кем-то придётся пожертвовать, и нечего сопли разводить. Мы с братом тянем родителей, этого вполне достаточно, в ваши игры я не играю. - Он поднялся, обращаясь к брату. - Идём, дела ждут.
   Тот не шевельнулся. Потом, забросив ногу на ногу, тихо произнёс:
   - Я остаюсь.
   - Ну как знаешь!
   За младшим Варгиным захлопнулась дверь.
   - Вот вы говорите, власть останется за вами, - прервал неловкое молчание учитель. - А согласятся ли сомнамбулы? Вы их спросили? Или только нас наделили властными полномочиями? А вдруг им не понравится наше управление?
   Выходкам учителя уже никто не удивлялся. Сумасшедший, что возьмёшь. Все промолчали, глядя по сторонам, а мэр расхохотался.
   - Вы боитесь восстания сомнамбул? Но оно невозможно, они видят разные сны, и не смогут договориться. - Он тронул подбородок. - Они будут смотреть телевизор, как и тогда, когда были полноценными людьми, и им будет не до восстаний. Знаете, в отделении для буйно помешенных ночью дежурят всего один санитар и единственная медсестра. Справиться с ними для пациентов не составило бы труда. Но нападений не бывает. Буйные, если и решатся, действуют порознь, а медики сообща. Получается двое на одного. Согласен, неэтичный пример, но уж извините. Всё лучше, чем про стадо баранов, которое пастух гонит с парой овчарок. - Мэр вдруг одёрнул себя, распрямив плечи. - Но всё зависит от нас, и мы, уверен, будем заботливыми пастухами. Нас мало, так что придётся работать не за страх, а на совесть, да-да, придётся вкалывать, засучив рукава.
   - И не время демократию разводить, - глядя на учителя, вставил шпильку провизор. - Поплевав на ладони, он разгладил прилизанные "на пробор" волосы. - Зато самое время оставить прежние чудачества.
   Учитель пожал плечами.
   Поняв, что аудиенция закончилась, собравшиеся стали расходиться. Оправив юбку, грузно поднялась полноватая воспитательница детского сада, захромал к двери вернувшийся из тундры раненый. И тут посреди шарканья стульев обратил на себя внимание владелец кафе, в котором когда-то философствовал учитель.
   - Нет слов, вдохновенная речь, и всё такое, - громко произнёс он. - Но я не могу иметь дело с лунатиками. Вы уж простите за откровенность, но они, не знаю, как у вас, вызывают у меня брезгливость и презрение. Как насекомые или сумасшедшие. Я человек одинокий, друзей среди них у меня нет, да, если бы даже и были, и были близкие мне люди, это всё равно ничего бы не поменяло, так что с вашего позволения, я буду сам по себе. - Он откашлялся. - Однако ваша сплочённость, ваш, э-э, энтузиазм произвёл на меня впечатление, и совсем уж в стороне я не останусь. В качестве лепты в общее дело, предлагаю у меня столоваться. Заведение в центре, это удобно, а заодно вы сможете обсуждать текущие дела. И мне, признаться, будет не так одиноко.
  
   После совещания у мэра городские улицы в дневные часы опустели. Бессмысленное роение сомнамбул прекратилось. Теперь они находились в магазинах, офисах, банках, где работали прежде, и куда их стали отвозить те, кого пощадил вирус. Банковские служащие, преимущественно женщины, неподвижно, как марионетки, сидели за стеклом своих касс в ожидании клиентов. Но клиентов не было, в оккупированном лунатизмом городе, деньги уже не играли никакой роли. Впрочем, женщины в банках и не ждали, кого обслужить, замершие куклы, погружённые в себя, они производили впечатление восковых фигур. Доставленные в дорогие бутики, продавщицы теперь расхаживали вдоль прилавков, грезя наяву, они меньше всего думали об отсутствии покупателей, которое раньше напрямую отражалось на их зарплатах, а иногда забирались в витрины и, окаменев, превращались в живые манекены. Посетителей у них быть не могло: во-первых, в модной одежде больше никто не нуждался, а во-вторых, и эта причина была куда действеннее, во избежание их бегства двери в магазинах закрывали на ключ. Остальным сомнамбулам раздали мётлы и грабли - убирать заросшие мусором дворы. Всё это выглядело какой-то жуткой пародией на кипевшую когда-то в городе жизнь, фарсом, который разыгрывал на его сцене сомнамбулизм. На рабочие места лунатикам привозили и пищу, пытаясь развить у них условный рефлекс. Но эта идея не прижилась. Как и в лагере не получило развития ношение колокольчиков. Даже под страхом смерти, которого сомнамбулы не испытывали. Так или иначе, приходилось во всём идти им навстречу, а это доставляло массу хлопот.
   - Прикажете с ними возиться, вроде того, как с малыми детьми? - выразил общее недовольство водитель мэра, на плечи которого легла основная нагрузка по развозу сомнамбул.
   - Может, им ещё сопли вытирать? - поддержал его провизор. - И на горшок сажать?
   Против таких возражений мэр оказался бессилен. Тем более, что сомнамбулы, как и в лагере, не связывали получение пищи с предъявляемыми им требованиями. За исключением священника, который в своём церковном приюте придерживался режима, от всяких экспериментов с лунатиками отказались. Нужно было иметь ангельское терпение, чтобы возиться с ними, тем более, что многие сомнамбулы, как старики, становились капризными и упрямыми. Другие, наоборот, добродушно улыбались и были сговорчивы. Вирус, как приобретённое в старости слабоумие, шаржировал черты личности. Он бил в обе стороны, заостряя врождённые качества, как у сомнамбул, так и у тех, кто за ними ухаживал. Некоторые лунатики по непонятным причинам отказывались от еды - таких приходилось кормить насильно. Их привязывали к койкам, зажав голову, открывали рот и, просунув жидкую пищу, заставляли глотать. Случалось, они вырывались, сбежав, прятались в тёмных чуланах, где умирали от истощения. С прежними промыслами - разведением оленей, добычей рыбы и пушного зверя, конечно, ничего не вышло. Мэр ошибся, и переработка выловленной рыбы, даже, если бы и было, кому её ловить, оказалась для лунатиков непосильной задачей. Ошибся он и в губернаторе. На свете нет прирождённых злодеев - всему виной сложившиеся обстоятельства. В воздухе над центральной площадью по-прежнему зависали вертолёты, только теперь они не приземлялись, а, открыв люки, сбрасывали, как бомбы, брезентовые тюки. Снабжение города продолжалось, позволяя ему выживать, хотя по большому счёту, это была попытка гальванизировать труп. Продуктов было мало, но при честном распределение, хватало на всех. С безоговорочного согласия остальных этим заведовал священник. Оскорбительное, можно сказать, бессердечное отношение лётчиков, не глушивших моторы, а выбрасывавших продукты, будто кости собакам, было связано не только со страхом заражения, хотя он, понятно, тоже присутствовал, но и с тем, что в приземлившейся вертолёт раз пальнули из винтовки. Разбив стекло, пуля просвистела у виска лётчика, мало того, срикошетила, только чудом никого не задев. Среди лунатиков было много солдат, присланных для охраны лагеря с большой земли, у которых сохранилось оружие. Стрелявший был одним из них. Да, к счастью, никто не пострадал, но после этого лётчики старались побыстрее избавиться от груза, сбросив его с воздуха. И кто бы их за это упрекнул? А уж послужил ли причиной тому злосчастный выстрел, или они им воспользовались, как поводом, осталось на их совести. Солдат тут же разоружили. Они не сопротивлялись, ухватив за приклад, протягивали винтовки с отвисшими ремнями, как палки, дулом вперёд. Только пальнувший по вертолёту, засев в покинутом жильцами доме с разбитыми стёклами, отстреливался до последнего патрона. А его, сунув дуло в рот, выпустил в себя. Молодой парень, едва призвавшийся в армию из глухой деревни, и вот, нате, его сразу пригнали на край земли. Что он увидел в своём сне? Розовые зори у тихой речки, которые встречал с удочкой множество раз? Или свою тайную любовь, деревенскую красотку, с которой не целовался ни разу? Солдата похоронили в чужой, мёрзлой земле, в городе, куда его случайно забросила судьба, без всяких почестей, без родных, наспех вырыв глубокую, как велело ставшее уже бесполезным предписание, могилу.
   Дни проходили похожие друг на друга, как длинный-предлинный сон. По утрам сомнамбул таскали, как заводные игрушки, по местам их прежней работы, втайне рассчитывая занять их, удерживая таким образом под контролем - мало ли что взбредёт в их шалую, помрачённую голову, а так они были всегда на виду, - потом дожидались вечера, свозя их, не считая церковного приюта, в несколько наспех оборудованных ангаров с расставленными по стенкам койками, и там запирали на ключ. Тогда от лунатиков можно было отдохнуть. Из вечера в вечер, благо электричество не отключили, они, развалившись на койках или садясь полукругом напротив экрана, смешивали свои грёзы с телевизионными, припадая к новостной ленте, которая, на самом деле, никакая не новостная, одно название, а всегда одна и та же, потому что в ней меняются лишь имена, а события вечно сводятся к тому, кто с кем, против кого и за сколько; разве это и есть происходящее? разве оно что-то объясняет? разве предсказывает? нет, вся эта подборка - от картинок до слов, - весь этот сценарий, тьфу, его и сценарием-то назвать язык не поворачивается, ровным счётом ничего не означает, так очередной сон для сомнамбул, да, это вполне оказалось им по зубам.
   С лунатиками можно было делать всё, что угодно. Они были как горшки с цветами, которые приживались на любом подоконнике. И их переставляли с место на место. Однако предложенное мэром городское устройство, отдалённо напоминавшее прежнее, к которому все привыкли и которое он возглавлял, оказалось очевидной утопией и продержалось, как насморк, семь дней. Первым взбунтовался "вродетогошный" водитель.
   - С какой стати, я должен на этих, вроде того, корячиться? - Мял он в руках бейсболку. - Они бы ещё неизвестно, ухаживали бы за мной. Да, поменяйся мы, вроде того, местами, вряд ли. - Он махнул рукой сверху-вниз, будто отрубил голову курице. - И продуктами делиться зачем? Они же, вроде того, всё равно уже не люди, животные, чего их кормить? Вот скотину кормят на убой, собака дом сторожит, а эти? Какой от них прок? - Он разошёлся, забыв на время даже своё паразитическое слово, будто раньше, притворяясь, умышленно за него прятался. - Им же лучше больше не мучиться, и других избавят. Ясное же дело, они не поправятся, кто выжил, тот выжил, а остальные пусть сами как хотят.
   Сидели в единственном оставшемся кафе, том самом, куда раньше захаживал учитель, и которое было предложено владельцем в качестве места для собраний. Вытирая за стойкой вымытые бокалы, он изучающе посмотрел на водителя. Тот, раскрасневшись, уткнулся в тарелку.
   - А ведь он прав, - неожиданно поддержал его учитель, обращаясь к священнику. - Талмуд, к примеру, предписывает не делить в пустыне бутылку воды, если на всех её не хватит, а выпить самому. Пусть лучше один спасётся, чем все погибнут. Рационально, чёрт возьми! - В уголках глаз у него собрались морщинки, но взгляд оставался серьёзным, так что было неясно шутит он или нет. - А евреи-то совсем не дураки, раз всему миру бога дали.
   Священник на мгновенье оторопел.
   - Вы это серьёзно?
   - Про бога? Конечно. А разве не так? С другой стороны, откуда знать, хватит на всех бутылки или нет, может, пустыня-то вот-вот кончится. Чистая софистика получается.
   - Эх, - облегчённо вздохнул священник, - вам бы только трезвонить. Уж кажется, через такое прошли, а всё не меняетесь. - Он повернулся к водителю. - Нельзя быть таким жестоким.
   Водитель поднял глаза.
   - Это я жестокий? Да я с утра до ночи горбачусь, пока эти во сне прохлаждаются. Я что ли виноват в их болезни? А получается, лучше бы я вирус цапнул - отдыхай себе целыми днями! - Он деланно расхохотался. - Это жизнь, святой отец, жестокая, не я. Вон солдаты в тундре половину города положили, и ничего - добренькие, всё с рук сошло. Короче, как хотите, а я выхожу из игры.
   - Я тоже, - поднялся провизор, разглаживая волосы "на пробор". - Не вижу никакого смысла во всём этом участвовать. Не жизнеспособная система, глупая.
   - И я, - раздался в углу голос полицейского. - Не до лунатиков, все погибнем, неизвестно, кто вперёд.
   - Вот именно! - снова вставил водитель. - Сами к могиле идём, а ещё их на себе тащить.
   - Но мы без вас не справимся, - с отчаянием сказал священник. - В приюте и так рук не хватает.
   - Тогда будьте человеком, вроде того, - убеждённо рубанул воздух водитель, к которому вернулось слово-паразит, - кончайте благотворительность.
   Он с ненавистью посмотрел на священника, готовый, казалось, запустить в него бейсболку.
   - И детский сад - одно название, - вздохнула грузная воспитательница. - Просто курам на смех, эти дауны с утра до вечера сидят по углам, как примороженные, с ними не поиграешь, не поговоришь. В конце концов, я же обычная нянька, а не врач-дефектолог.
   Стало слышно, как вытирает бокалы владелец кафе. Молчавший до сих пор мэр, тяжело поднялся.
   - Раз к этому пришло, я слагаю с себя полномочия. Пусть будет, что будет, я же не могу вас заставлять.
   Упрямо сжав кулаки, он вышел первым. За ним стали расходиться остальные. Последним, не прощаясь, кафе покинул учитель. Хозяин, с полотенцем наперевес, закрыв за ним дверь, подумал, что теперь её можно заколотить.
  
   Город наполнили трупы. Садясь на тротуары, сомнамбулы прислонялись к стенам домов, не делая различия собственным и чужим, вытягивали ноги к пустовавшей мостовой, и больше не поднимались. Их стало некому отводить в постель, и, ночами, истощённые от голода, они умирали. Северные ночи холодные даже летом, замёрзнуть можно в два счёта, и каждое утро добавляло окоченевших мертвецов со странной блаженной улыбкой на лицах. Под палящими дневными лучами трупы быстро разлагались, но убирать их было некому. Здоровые обходили их за версту, зажав нос, а сомнамбулы просто не замечали. На улицах снова открылось бесцельное роение, кучки сомнамбул, иногда это была одна семья, но чаще случайное скопление, бормоча, топтались у пустевших витрин, безразлично наблюдая за своими отражениями. Возможно, они не отождествляли себя с этими грязными, косматыми людьми, скелетами в лохмотьях, как не узнают себя в зеркале кошки. После того, как лунатиков перестали развозить по местам их прежней работы, некоторые, тем не менее, продолжали являться туда сами - в офисы, банки, магазины, проводя в них привычные восемь часов, которые с поразительной точностью отмеряли по внутренним часам. Но таких было мало. Другие продолжали упорно мести по улицам мусор, сгребали в горки, с которыми не знали, что делать, оставляя гнить на мостовых. Иногда трудились целыми семьями, вряд ли сознавая родственную связь, равнодушно переступая через прибавившиеся за ночь окоченевшие трупы. Они делали это, инстинктивно не глядя под ноги, как перешагивают через развалившегося на тротуаре бродягу.
   Заявляя, что не может никого заставлять, мэр лукавил. На руках у него оставался сильный козырь - продукты, которые ежедневно доставляли вертолёты. Это все понимали. И мало кто готов был мириться с таким положением. Таким образом грозила разразиться война. С древнейшим из мотивов - за пищу. Уже на другой день после собрания в кафе, положившего конец власти городского главы, на центральную площадь явились почти все остававшиеся здоровыми.
   - Надо бы, вроде того, каждому выдать его долю, - дожидаясь вертолётов, твёрдо заявил водитель.
   - Разделим по-честному, - поддержал провизор.
   - На аптекарских весах? - подковырнул его учитель. - А духовные весы священника больше не устраивает?
   - Ой, только не надо иронизировать, прошли те времена. Что же касается святого отца.... - Провизор на мгновенье замялся. - Нет, не устраивает, он же возится с лунатиками, а мы их больше кормить не намерены. - Он смело заговорил от лица всех. "Кто мы?" - хотел было перебить учитель, но, увидев, угрюмые, сосредоточенные лица, промолчал. - Пусть, если хочет, отдаёт им свою долю.
   - Ничего умнее, значит, не придумали, как обобрать заболевших бедолаг? - Мэр произнёс это с наигранным веселием, запустив пятерню в шевелюру. -Хотите оттяпать их долю провизии. Ну-ну, к этому шло.
   На мгновенье протестовавшие смутились.
   - Их долю? - первым нашёлся провизор. - А по какому-такому праву? Пусть сначала докажут, что могут есть наравне с другими.
   - И как же они докажут?
   - А это уж их дело. - Он снова обвёл взглядом собравшихся, получив молчаливую поддержку. - А пока - всё наше.
   - Дело ясное, - подвёл черту полицейский, - старый порядок рухнул, теперь каждый за себя.
   Мэр сжал кулаки.
   - Я сложил свои полномочия и от своих слов не отказываюсь. Однако, кого мы выберем городским главой?
   - Никого! Хватит, вроде того, подчиняться, теперь будем сами по себе.
   Мэр категорично замахал руками, скрещивая их в воздухе.
   - Нет, анархии я не допущу! Назначайте новые выборы, а пока я буду временно исполнять обязанности городского главы.
   - Нашёлся, тоже, хитрец! - от волнения у водителя снова пропала его любимая присказка. - Да мы тебя хоть сейчас переизберём!
   - Нельзя, здесь не все присутствуют. - Посмотрев водителю в глаза, мэр твёрдо добавил. - А ты всегда был дураком, жаль, с тобой раньше не расстался.
   - Это ещё почему? - оторопел водитель. - Раньше, вроде того, устраивал.
   - И он ещё спрашивает! Кто отвёз больного доктора в министерство? Вот и всплыло всё, а мы бы сами справились.
   - Да я отвёз. А кто его, вроде того, отправил? Нечего с больной головы на здоровую.
   На мгновенье мэр осёкся.
   - Теперь это уже неважно. Но до выборов всё останется как есть.
   Учитель и священник, подойдя к нему, встали плечом к плечу.
   - Ладно, пусть, вроде того, будет по-вашему, недолго осталось командовать.
   В этот раз до стычки не дошло, но все осознавали, что это вопрос времени.
  
   Две застреленные лагерным охранником овчарки не стали исключением. Когда вирус перекинулся на животных, город вымер. Исчезли птицы, раньше сидевшие на обвисших проводах, куда-то делись чирикавшие в кустах воробьи, не попадались больше голуби, ворковавшие на площадях, пропали даже крикливые, вечно сновавшие чайки, высоко в небе больше не летали стрижи, не кружили ласточки. Домашние животные, словно взбесились. Поджав хвосты, убегали в тундру сторожевые псы, за ними тянулись скулившие дворняги и мелко трусили коротконогие декоративные собачонки, в прежние времена отрывисто тявкавшие с подоконников. Незаметно исчезли кошки. Последними в тундру с отвратительным писком побежали стаи крыс. Там они все были обречены стать лёгкой добычей волков, а если умрут своей смертью - стервятников. Вирус получал распространение, расширял ареал своего обитания. Мэр срочно позвонил губернатору, сообщив об этой новой опасности.
   - Ставлю вас в известность, что теперь вы передний рубеж обороны, - с едва скрытым сарказмом закончил он, дав отбой, так чтобы губернатор не смог задать вопросов. Мэр не стал вдаваться в подробности происходившего - раз его отстранили от руководства, пусть сами и разбираются. Конечно, губернатора интересовало, что творится на подчинённой ему территории. Да что говорить, его должно было просто распирать от любопытства. И тогда можно было отыграться. Мэр злорадно уставился на телефон. Странно, что его волновало подобное, такое болезненное отношение к потере должности выглядело нелепо. Но человек вообще устроен странно. Какое-то время мэр ещё ждал, что губернатор перезвонит, чтобы узнать, как они выживают, справиться, в конце концов, какая необходима помощь. Но телефон молчал. Губернатор больше не собирался вмешиваться, предоставив заражённый город его участи. Ему хватало того, что приходилось думать об остальном крае. Вызвав начальника кордона, построенного в тундре, он распорядился стрелять во всё живое, приближавшее со стороны океана.
   - Даже в муху! - кричал он. - Слышите, даже в муху! От вас зависит жизнь миллионов! Убивайте всё, что движется! Так, чтобы даже комар не пролетел! Вам ясно, полковник?
   - Так точно! - по-военному козырнул начальник кордона, бывший всего-навсего майором. Своё нежданное повышение он отметил щелчком каблуков. - Опустить железный занавес, глухой, как стена.
  
   Город, запечатанный вирусом, наводнённый лунатиками, улицы с разлагавшимися трупами, гробовая тишина, ни ночью, ни днём, не нарушаемая криками птиц и собачьим лаем, производили впечатление тихого апокалипсиса, но сомнамбулы этого не замечали, а те, кто ещё оставался в здравом уме, ко всему привыкли. Перенесённые ужасы вытравили у них остатки сострадания, они огрубели, а их чувства сводились теперь к инстинкту самосохранения. Выжить любой ценой! Хотя бы для этого пришлось уничтожить весь мир! Вирус обошёл их, они не стали животными, но перестали быть людьми. Исключение составлял священник. Убирая за лунатиками койки, он думал, как легко черствеет душа, как быстро теряются человеческие качества, стоит попасть в нечеловеческие условия. Сам он давно уже расстался с желанием быть пастырем, примерить венец мученика, послужить богу, который непонятно зачем, допускает все эти ужасы. Он испытывает их веру? Но это жестоко. Они же не железные. Разве он забыл, как лепил их из глины? Нет, он слишком строгий экзаменатор. А может учитель прав, и он садист, который испытывает удовольствие от их страданий? Когда подобные мысли одолевали его, священник по привычке вставал на колени: "Только в боге успокоение моё, только бог твердыня моя, не поколеблюсь более..." Он бубнил заученные строки, пытаясь заговорить себя, смягчить боль, обмануть разочарование, но слова больше не находили отклика в его душе. Она оставалась невосприимчивой, а сердце пустым. Тогда он с удвоенной энергией брался за работу - кормил с ложки лежачих сомнамбул, отводил их на отхожий двор, а в свободную минуту занимался распределением продуктов, раскладывая их на равные кучки. А под руку ему, как и в лагере, лез учитель со своими разговорами. Священник слушал в пол уха.
   - Что жили, что не жили. - Учитель глубоко вздохнул. - Уйдём, какой след оставим? Вы были женаты?
   - Нет.
   - Я тоже. Может, от этого и ударился в преподавание. А вы в религию. С другой стороны, при сложившихся обстоятельствах это, возможно, и к лучшему.
   - Что к лучшему? - рассеянно переспросил священник.
   - Что детей нет. Это у мэра дочь в столичном университете, а хозяин кафе, где мы собирались, свою на улицу выгнал.
   - Как выгнал?
   - А вот так! Едва заметил у неё симптомы болезни. Потом, правда, опомнился, а, главное, понял, что вирус его не берёт, искать стал, да так и не нашёл.
   - Подождите, но он же сказал, что одинокий.
   - Это правда, как и мэр, вдовец.
   - И говорил, что сомнамбул презирает.
   - Ещё бы! Вычеркнул дочь из памяти, чтоб совесть не мучила. А как нам его осуждать? Нам отцовские чувства неведомы. Хотя, тварь, конечно, редкостная. - Учитель на мгновенье смолк, поправляя сползшие очки. - А вам не кажется, что мы переживаем страшный суд? Вот Варгины - один брат пошёл направо, другой налево. И мэр со своим водителем разошёлся. А провизор, тоже хорош, когда жена заболела и ушла на улицу, удерживать не стал. Нет, не выгонял, конечно, как же, столько вместе прожили, а он не такой, чтобы взять, да и выгнать, он же о морали печётся, наверняка, и в церковь ходит, просто не стал удерживать. Как говорится, вольному воля. Может, даже из окна перекрестился, когда смотрел вслед, прослезился искренне, как никак столько лет, но что тут поделать, против вируса даже медицина бессильна, поэтому иди родная на все четыре стороны. - Учитель хмуро улыбнулся. - Нет, дорогой мой, вирус строгий судья, перед ним все равны, и никакие родственные чувства защитой не являются. Вся суть человеческая обнажается, вся мерзость.
   - Опять вы мизантропию развели, - вяло отмахнулся священник, перебирая продукты. - И тоже мне, сравнили: божий суд с неодушевлённым вирусом. Это ж больше на пытку похоже, на казнь по случайным спискам.
   - А может, не случайным? - Учитель посмотрел сосредоточенно. - Видите, как мы с вами местами поменялись: раньше вы везде знак видели, перст указующий, теперь я во всём причину ищу.
   - Поменялись, а сидим, как и прежде, вместе. И вы также со своей философией пристаёте.
   Священник беззвучно рассмеялся.
   - Ваша правда, - смутился учитель. - Давайте я лучше помогу.
   - Какая от вас помощь... - Священник отмахнулся, но потом пододвинул картонный ящик. - Складывайте хоть мусор сюда.
   Священник всё делал с любовью, несмотря на сомнения, оставаясь христианином. Но помогавшие ему учитель, мэр и в меньшей степени старший из братьев Варгиных, которому хватало родителей, не разделяли его чувств. Не только по отношению к лунатикам. Они не питали любви и друг к другу, хотя ясно осознавали, что в одиночку не выжить. Эти четверо действовали сообща, составив маленькую партию, чтобы не пасть жертвами анархии, к которой всё шло. Они ещё сохраняли остатки трезвого мышления, толкавшего их на союз с чётко выраженной иерархией, где верхнюю ступень, как и прежде, занимал мэр. Но, как говорится, если двое идут в одну сторону, это ещё не значит, что им по пути. И каждый из четверых видел пункт назначения по-своему. Для старшего сына Варгиных, главными были родители, и он не заглядывал вперёд, думая только о том, чтобы с ними пока ничего не произошло, не дай бог - такие мысли время от времени проскакивали в его голове, - не наложили на себя руки. Мэр занимался ежедневными делами, надеясь предстать в выгодном свете, когда всё это закончится. А так или иначе, он в это, безусловно, верил, всё должно было закончиться. Учитель тоже, как и все, не видел будущего, но это его раздражало, едва ли не больше всего происходившего, показывая бессилие человеческого разума. И только священник жил в полной мере сегодняшним днём. Ему было почти безразлично, что будет завтра, в особенности, с ним. Иногда он думал, что умер уже тогда, в лагере, а сейчас вместо него живёт кто-то другой, не имеющий к нему не малейшего отношения. Это тот успокоил бы себя тем, что всё в руках Господа, а этот редко вспоминал Бога в которого, уже и сам не знал, верит или нет. Противоположная партия, стихийно сложившаяся после разлада в кафе, была многочисленнее, но ей не хватало сплочённости. Её лидеры, водитель и полицейский, были слишком разными, чтобы найти общий язык. К тому же их альянсу мешала властная нетерпимость, присущая тем, кто всю жизнь подчинялся, а, неизбежно, и пресмыкался, оставаясь на вторых ролях. А тут, на тебе, оказалось, управлять дело совсем не хитрое, и они в нём смогут показать себя, ещё как смогут, уж совсем не хуже мэра. Играя на их разногласиях, провизор представлял третью силу. Примыкая то к одному, то к другому, нечаянно угодившему из грязи в князи, он гнул свою линию, сводившуюся к тому, чтобы с его голосом считались. На большее он не претендовал. Основной же массе здоровых горожан, куда входил владелец кафе, бывшая воспитательница детского сада, младший брат Варгина и другие было вообще наплевать, кто стоит у штурвала. Готовые поддержать любое решение, они беспрекословно шли за лидером, не имея собственного мнения или не находя нужным его высказывать. Единственное, что их интересовало - это продукты, доля в общем пайке. Она определяла их жизнь и смерть, и ради неё они готовы были на всё. Однако драться за брезентовые тюки, которые сбрасывали вертолёты, им не хотелось. Никто не желал подставлять свой лоб, хотя дома у всех было припрятано оружие. Пока они были не настолько голодны, чтобы рисковать жизнью. До этого ещё не дошло. Но было бы хорошо, если бы до того, как пробьёт их час, за них всё сделали другие: отняли еду у этого фанатика-священника, который несправедливо распоряжается ею, отдавая большую часть сомнамбулам, которые, это же очевидно, на свете всё равно не жильцы, а потом эти добрые герои, эти робин гуды, разделили бы излишки между всеми - разве они претендуют на исключительность, нет, им не нужно чего-то особенного, они согласны на равенство, пусть даже им достанется чуть меньше, не слишком, конечно, но пусть. И они готовы присоединиться к любому, кто обещает это. Но действовать самим чересчур опасно, нет уж увольте, для этого есть герои. Они храбры, рискованны, да они просто созданы для подвигов, на которые толкает их сама природа. И разве не для этого они выдвигались в лидеры? Однако так рассуждали все. И лидеры в том числе. А последние вдобавок ещё судорожно соображали, где взять исполнителей. Тех, кто готов пожертвовать собой. Лунатики? А почему бы и нет? Прекрасный выход - маленькая наёмная армия, солдаты которой не отдают отчёта в своих действиях, безропотная серая масса, готовая исполнять чужую волю. Да, служить их интересам, за крохи, за пустые обещания, неизвестно вообще за что, - это ли не мечта всех власть имущих? Таких, конечно, надо ещё поискать. Везде станут качать права, кричать, что эпоха рабства давно закончилась, везде, но не в заражённом городе, посаженном в карантин. Зомби, сомнамбулы, биороботы - какая разница, кто будет умирать, безропотно, по первому требованию, не спрашивая зачем, очевидно, во имя поставленной на первое место муштры, как это делают в армии. А иначе, для чего она существует? Дело за малым - набрать её и направить. Попросту натравить на неугодных. Первому эта идея пришла в голову полицейскому, оно и понятно, в его организации была та же субординация, то же беспрекословное подчинение приказу, и всё за копейки, которые и деньгами-то не назовёшь.
   Полицейский поделился с водителем.
   - Хочешь, вроде того, армию создать, - сразу раскусил тот, - ну полицейскому-то раз плюнуть. - Усмехнувшись, он сделал паузу, хотя замысел оценил мгновенно. Но не ударять же было в грязь лицом, признав чужое первенство. Раз спасуешь - сядут на шею, дело обычное. И водитель вооружился начальственным тоном. - Дельно придумано, ничего не скажешь, привлечь сомнамбул, и всё такое, только как им, вроде того, втолкуешь? А идея без реализации, это, сам знаешь, пшик один. - Посчитав, что достаточно унизил полицейского, водитель сбавил тон. - А лунатиков, вроде того, вооружить для начала палками, ружья давать опасно. - Теперь он говорил, как соавтор идеи. - Понимаешь, к чему клоню?
   - Ясное дело, не автоматами же, чтобы нас и перестреляли. И втолковывать им ничего не надо. Просто погоним их вперёд, а сами пойдём сзади с оружием. Многие так поступали. Монголы Чингисхана гнали в бой пленников. И Тамерлан использовал население как расходный материал.
   Водитель перевернул бейсболку козырьком назад.
   - Ты бы вот что, вроде того, не умничал. Придумал толково, но не строй из себя, вроде того, генерала, нам мэра хватило. Давай лучше подумаем, как, вроде того, дрессировать лунатиков. Как мы их на людей городского главы натравим? Они же не собаки, чтобы натаскивать их на чучелах.
   Водитель расхохотался.
  
   Из своей кельи священник наблюдал, как ночами сомнамбулы с каменными лицами кружили по церковному двору, точно в лениво-медленном танце, прикасаясь друг к другу расставленными руками, будто крыльями, будто водили таинственный хоровод бабочки. Двое-трое, вдруг замерев, упирались лбами в железную ограду. Тогда к ним присоединялись остальные. Постояв с минуту, они начинали вместе трясти холодные толстые прутья, но те были крепкими. Меж собой они были спаяны двумя поперечными полосками, слишком низкими, чтобы, ступив на них, перемахнуть заострённые сверху пики. И заперев с вечера такие же высокие, как и ограда, ворота, священник не беспокоился -деться со двора лунатикам было некуда.
   День выдался жарким, и койки сомнамбул вынесли на солнце.
   - А знаете, что я вам скажу, - обратился учитель к священнику, с которым вместе подметали церковный двор. - Всё это зря.
   - Что зря? - остановился священник, опершись на метлу.
   - Ну всё это, - обвёл учитель койки с сомнамбулами. - Стараемся, а хаос всё равно своё возьмёт. Про закон энтропии слышали? Беспорядок может только нарастать.
   - А мы можем с этим бороться. На то и люди.
   - Сизифов труд.
   - И что? Пусть сизифов, всё лучше, чем сложа руки сидеть. А вдруг?
   - Никаких "вдруг", и вы это сами знаете.
   - Ну тогда в этом проявится ещё большее величие.
   - То есть?
   - Ну как же, зная, что всё напрасно, продолжать делать. - Священник улыбнулся. - Глядишь, нам ещё и памятник поставят.
   - Ага, при жизни. - Учитель заширкал метлой. На мгновенье оторвавшись, поднял голову: - Ни черта не поставят. Люди забывчивы, как сомнамбулы. Сколько было героев на свете, сколько жертв, а помнят одних проходимцев. Ну, вашего распятого я не беру, я больше о простых смертных.
   Священник вздохнул.
   - А знаете, тут я, пожалуй, соглашусь. Всё пройдёт. Уж, казалось, что мы с вами испытали, однако и это пройдёт.
   - И пройдёт глупо, - покачал головой учитель. - Да-да, как ни крути, вот что обидно. Налево пойдёшь, направо ли, разницы никакой.
   - А идти всё равно надо. - Священник снова улыбнулся, задрав клочковатую бороду. - Так что давайте мести дальше - вон у ограды сколько мусора.
   Кроме священника, жившего при церкви и постоянно проводившего время среди сомнамбул, остальные приходили в приют ни свет, ни заря, помогая разобрать накопившийся за ночь мусор, сложить освободившиеся койки, похоронив за церковной оградой умерших лунатиков. Остальных было трое - мэр, учитель и старший из братьев Варгиных. Сторонники другой партии не ступали сюда ни ногой. Да их бы и не пустили. После стычки на центральной площади священник выносил долю их продуктов, которую считал справедливой, за церковные ворота, аккуратно сложив прежде в брезентовые мешки, доставленные вертолётами. Обычно их забирали полицейский с водителем. Взвалив мешок на плечи, водитель плевал под ноги, бросая злобный взгляд на ограду.
   - Ничего, недолго осталось, вроде того, придёт и наше время.
   - Совсем скоро, - после состоявшегося у них разговора кивал полицейский.
  
   Сказано - сделано.
   В колонну штурмующих, если так можно выразиться, учитывая боевые качества лунатиков, набрали бывших полицейских, солдат, а в первых рядах, вооружив палками и граблями, поставили самых отчаянных, тех, кого раньше отличали жестокость и задиристость. Здесь был Иван Грач, охотник на волков, бывший с ним в лагере мордатый ночной сторож, как и тогда всё порывавшийся выстрелить из палки, поднося её к прищуренному глазу, присутствовал и наглый охранник, пристреливший овчарок, из рыбацкого посёлка притащили даже Неклясова, вспомнив его буйный нрав и пьяные драки. Операцией руководил полицейский. Прячась в соседних домах, выждали пока вертолёты, сбросив тюки на центральной площади, скроются из глаз, и тогда, вышли со всех сторон, прячась за спинами лунатиков, которых подгоняли уколами острых ножей. В другой руке сжимали винтовку. Священник уже разрезал верёвки, распаковывая тюки, когда мэр, тронув за руку, показал ему на окруживших площадь сомнамбул.
   - Эй! - раздалось из гущи лунатиков. - Оставляйте продукты и валите отсюда. Обещаю, мы вас не тронем. - Это был голос полицейского. - Сопротивляться не советую, мы вооружены. - Для убедительности он задрал дуло над головами и пальнул в воздух. - Считаю до трёх.
   - Мы могли бы договориться, - прокричал сохранивший присутствие духа мэр. - К чему нам война?
   - Какая, вроде того, война? - Выступил вперёд водитель, которому не терпелось показать свою ведущую роль, обскакав полицейского. - За вами никто не пойдёт, кончилась, вроде того, ваша власть.
   - Но без выборов это бандитизм. - Мэр ещё пробовал воздействовать на прятавшихся за лунатиками рядовых горожан. - Разве это понравится мирным жителям? Я не вижу среди вас ни воспитательницы детского сада, ни провизора. Где они? Вы будете с ними делиться?
   - Будем, не волнуйтесь, - отозвался полицейский.
   - И это не бандитизм, - в унисон с ним насмешливо выкрикнул водитель, - это революция. Мы действуем от имени всех горожан, которые нас уполномочили, а вас - горстка самозванцев. Так что, вроде того, не тяните время, сказано: убирайтесь! И впредь продуктами будем распоряжаться мы.
   - Кто "мы"? - Поправив сползшие от напряжения очки, учитель нашёл в себе силы расхохотаться. - Помнится, ты у меня в школе был не в ладах с арифметикой, как же ты делить будешь?
   Водитель вскинул ружьё.
   - Ещё слово, и мы, вроде того, за себя не отвечаем, сомнём всех, так что уходите подобру-поздорову.
   - А наш приют? - осознав, наконец, в чём дело, спросил священник.
   - Вас никто не обидит, делитесь из своей доли. - Полицейский был явно настроен дружелюбно. - Всё будет по-честному, гарантирую.
   - Мы, вроде того, не такие, как вы - красть не будем. Уходите!
   Сопротивление было бесполезно, полицейский рассчитал всё до мелочей. Лунатики раздвинулись, в их строю образовался проход. Мэр пошёл первым. Ловя на себе бессмысленные взгляды сомнамбул, он высоко поднял голову. Учитель и священник растерянно семенили за ним. Когда они вышли, ряды лунатиков сомкнулись, а вслед уходившим полетел камень. "Мальчишка, - обернувшись, подумал учитель, заметив ухмылявшегося водителя. - Они все так и не повзрослели". Прошёл дождь, от асфальта на солнце парило, и повсюду, как когда-то в лагере, лежали размытые, размолотые экскременты, создававшие невыносимый смрад. Учитель прикрыл нос рукавом, подумав, что, поселившись после лагеря у себя дома, явно изнежился. Что не помешало ему, как, впрочем, и всей троице, безразлично перешагивать через скорчившиеся на тротуаре трупы. Они направлялись в церковный приют, который обещал при таком повороте событий стать их пристанищем на неопределённое время. Но по дороге городской глава свернул к мэрии.
   - Идите, я скоро, - бросил он на ходу.
   - Теперь опасно поодиночке, - предостерёг священник.
   - Знаю, я быстро.
   Запершись в своём кабинете, мэр снял трубку и облегчённо вздохнул - линия была свободна. Теперь было не до личных обид, и он набрал номер губернатора. Тот сразу снял трубку, точно ждал звонка.
   - Город полностью инфицирован, - как всегда без предисловия сообщил мэр. - Однако незначительная часть оказалась иммуностойкой к вирусу. Не затронутых болезнью набралось десятка три. - Мэр намеренно преувеличил цифры, надеясь на большую помощь. - Вы оповестили Красный Крест? - Он произнёс это быстро, как бы между прочим, будто не сомневался в положительном ответе. Но на самом деле он был уверен в обратном, те же причины, вынуждавшие его скрывать ситуацию в городе, заставляли молчать и губернатора.
   - Конечно. - Голос губернатора остался ровным. - Может, увеличить размер помощи?
   - Да, не помешало бы. Однако среди нас... - Голос мэра дрогнул, но он взял себя в руки, отвечая в тон. - Среди оставшихся здоровых горожан вспыхнули беспорядки, я больше не располагаю реальной властью. Верные мне люди засели в храме.
   - Где?
   - В церкви. Мы готовимся к осаде, в связи с чем убедительно прошу впредь направлять вертолёты на церковный двор.
   Губернатор молчал, переваривая услышанное.
   - На церковный двор, - повторил мэр. - Вы меня поняли?
   - Да. Вам нужно подкрепление?
   Губернатор произнёс это после минутного раздумья.
   - Нет, среди нас инфицированные. В церкви устроен приют для сомнамбул.
   - Хорошо. Держите меня в курсе.
   Мэр дал отбой. Этот звонок из города был последним. Полицейский, наконец, догадался перерезать телефонные провода.
   - А если, вроде того, перестанут слать вертолёты? - Водитель осторожно, чтобы не показаться трусом, высказал опасения. - Решат, что все, вроде того, мертвецы.
   - Нет. Лётчики будут нас видеть. Прокричим в рупор, что связь оборвалась. А говорить за нашей спиной не к чему.
   Водитель повеселел.
   - Это точно, не к чему, теперь мы власть. Надо было, вроде того, раньше мэрию отключить, мало ли что.
  
   Многие, однако, не приняли участия в операции. После того, как водитель накануне разъяснил своей партии её суть - а был он, надо сказать, весьма красноречив, - от неё отказался младший сын Варгиных. Он сослался на родителей, которых не может оставить одних.
   - Вроде того, против брата идти не хочешь? - сузив глаза, спросил водитель. В его голосе прозвучала угроза. - Или, вроде, как трусишь?
   Сжав кулаки, младший Варгин шагнул вперёд.
   - Но-но, не шали! - отступил водитель. - Нам только этого не хватало. - Он вытер рукавом вспотевший лоб. - Не хочешь - не надо, принуждать, вроде того, не станем. Но и долю тогда с брата требуй. Вроде того, по-честному, согласен?
   Окинув взглядом собравшихся, младший Варгин кивнул.
   На центральной площади не было в тот день и вернувшегося из тундры раненого свидетеля солдатской расправы. Ему было не до того. На руках у него осталась жена-сомнамбула, за которой он нежно ухаживал. После увиденного в тундре, после лежавших вповалку неубранных трупов он не допускал и мысли отдать её в приют. По утрам он приносил ей завтрак в постель, трогательно поправлял скомканное за ночь одеяло, повторяя сквозь проступавшие слёзы: "Ты всё, что у меня есть", и ему казалось, да что там, он был просто в этом уверен - она его понимает.
   Таких, державшихся особняком, набралось с десяток. Пока не кончилась еда, они рассчитывали отсидеться, протянув до лучших времён. Хотя в чём выразятся эти лучшие времена представляли смутно.
  
   В своей ошибки полицейский убедился уже на следующий день после проведённой операции, когда рокот зависших в воздухе вертолётов раздался над церковным двором. Водитель, тоже дожидавшийся продуктов на центральной площади, посмотрел на него с нескрываемой злобой.
   - В чём дело? Вроде того, не упредил?
   Почувствовав вину, полицейский опустил глаза. В конце концов, операцией руководил он.
   - И что теперь? - забеспокоился понявший всё провизор. - Оставили с носом? Теперь они вообще делиться не будут. А я предупреждал, рисковое дело, лучше было договориться.
   - Ну, вроде того, что сделано, то сделано, обратной дороги нет. Придётся идти до конца.
   - Как это?
   - Напролом. Вроде того, возьмём штурмом церковь - всё будет наше. А иначе, как?
   - Они готовы к осаде. Уверен, укрепляют ограду, а она, помнится, высокая. И железные прутья острые. К тому же у них есть оружие.
   - А стрелять, вроде того, они в лунатиков будут?
   Полицейский пожал плечами.
   - То-то и оно! Священник точно не станет, учитель под вопросом, остаётся мэр. Но, я его, вроде того, всю жизнь возил, он не храбрец, больше чужими руками привык.
   - А старший брат Варгина?
   - Ну, с этим мы легко справимся. Младший, вроде того, переговорит через ограду. Не убьёт же он брата? А понадобиться, родителей притащим.
   - Если они уже не в церкви. Ночью надо было не праздновать победу, а действовать.
   - Ну, ты, вроде того, опять раскомандовался. Иди лучше поучи лунатиков через заборы лазить.
   Церковь, действительно, укреплялась. Руководивший обороной, как, впрочем, и всем, мэр, приказал выломать из кроватей железные прутья, которые, заострив, просунули сквозь ограду наружу. С четырёх сторон устроили бойницы - для каждого из осаждённых.
   - Я стрелять не смогу, - вертя в руках винтовку, сказал священник. - Лучше не рассчитывайте.
   - Думаю, до этого не дойдёт. Посидите для острастки, а кончится всё, вот увидите, переговорами. Умирать никто не хочет.
   Да, погибать никто не хотел. Но сомнамбулы относились к жизни с полным равнодушием. Как к своей, так и к чужой. Этого мэр не учёл. Как и того, что они могут войти во вкус. Когда реальность, станет интереснее снов. Когда явь заслонит грёзы. Тогда они могут предпочесть мир действия.
   Чету Варгиных, действительно, перевели ночью в церковь, напоминавшую больше лазарет.
   - Военно-полевой госпиталь, - окинув взглядом койки с лунатиками, поддевал священника учитель. - Вот где обитает бог, если, конечно, он есть.
   - Это ещё почему?
   Священник, много раз дававший себе слово молчать в ответ на подобные подковырки, не удержался. Учитель продолжал удивлять его.
   - А куда ему больше деваться? Не среди же икон, ладана и остальной мертвечины проводить свою вечность. В храмах так же косно и скучно, как и в раю. А у нас жизнь, смерть, любо-дорого, есть, где развернуться. - Учитель поправил очки. - Грань бытия здесь такая тонюсенькая, что в неё только душа и проскальзывает, если, конечно, она существует. А тут и он - ловец душ, так сказать, отделяет зёрна от плевел.
   - Эх, балабол, сплюнул бы, не будь мы в святом месте. Научитесь лучше винтовку правильно держать, а то, не дай бог, в себя пальнёте.
   Священник отвернулся, поправляя одеяло лунатику.
   - Послушайте, - сменил тему учитель, - а не последовать ли нам примеру врагов?
   - То есть? - Священник задержался. - Хотите сказать, надо вооружить наших подопечных?
   - Ой, давайте только без морали! Перебьют всех в этом курятнике, и ваших, как вы изволили выразиться, подопечных тоже. Где выход? - Священник промолчал. - И потом, надо признать, сомнамбулы идеальные солдаты. У них нет страха за жизнь. Как у насекомых. - Глаза у священника сверкнули. - Да-да, у них подавлен инстинкт самосохранения. Это факт, а вы мне опять своим человеколюбием тычете! Думаете, мне их не жалко? Безумно! Почти, как нас. Но я стараюсь мыслить рационально. Как полагаете, мэр согласится?
   - Попробуйте, предложите. - Священник отошёл на несколько шагов и, повернувшись боком, пробасил: - Я был о вас лучшего мнения.
   Пожав плечами, учитель снял очки и стал дышать на стёкла, протирая обшлагом рукава, как делал всегда, когда нервничал.
   - А я всё равно ему предложу, как-никак он командир, пусть и решает.
   Но с мэром учитель так и не поговорил. Впрочем, идея лежала на поверхности. Как заметил учитель, её можно было просто заимствовать. Мэр долго колебался, в конце концов, вовлекая сомнамбул, он дал бы лишь симметричный ответ, а дело оборачивалась нешуточное. В голове он прокручивал, кого из сомнамбул куда поставить в качестве живого щита. Некоторым можно было даже раздать оружие, просунув дулом сквозь прутья, а самих посадив у ограды на стулья. От сомнамбул неизвестно, чего было ожидать, возможно некоторые бы даже спустили курок. Конечно, это были бы выстрелы наобум, но их было бы вполне достаточно. Всё толкало мэра поступить так, но, промучившись всю ночь, он так и не решился.
  
   Полицейский с водителем откладывать не стали. По уже испытанной схеме окружив церковь рядами сомнамбул, они на рассвете разбудили осаждённых выстрелами в воздух. Водитель намеревался всё закончить к полудню, когда появятся вертолёты.
   - Предлагаю, вроде того, сдаться! - закричал он в громкоговоритель. - Вы в кольце, выходите с поднятыми руками. Не то начнём штурм.
   - А ты впереди пойдёшь? - иронично ответил мэр, сложив рупором ладони. Он надеялся внести в ряды штурмовавших разногласия, и отчасти добился своего. Опытный политик, этот мэр, ничего не скажешь.
   - А хоть бы и так, вроде того, тебе-то что? - насмешливо ответил водитель, однако с плохо скрываемым смущением.
   - А то, что тебя первого застрелим, не увидишь торжества своего дела.
   - Чего вы хотите? - сменил водителя полицейский. - Перенаправив вертолёты, вы не оставили нам выбора.
   - Пусть всё остаётся по-старому. Священник делит продукты. Пока не пройдут новые выборы.
   - А жрать, вроде того, нам чего? - Снова вклинился водитель, не выпуская из рук нить переговоров. - До выборов с голода околеем.
   - Вам пока хватит, частично и мы поможем.
   За рядами перетаптывавшихся сомнамбул воцарилась тишина. Там шло совещание.
   - Ладно, будь по-вашему, выходите. Вроде того, не тронем.
   - А гарантии? Пусть парочка ваших зайдёт в ворота. Тогда и мы выйдем.
   - Вроде того, кто вам нужен?
   - Ты и полицейский. Вполне сгодитесь.
   - Нет, вы хотите, вроде того, обезглавить наше движение! Тоже, нашлись ловкачи. Не забывайте, на чьей стороне сила.
   Снова раздалось несколько выстрелов. Поверх голов сомнамбул кто-то дал автоматную очередь. Пули полетели в сторону церкви. Некоторые впились в высившийся крест.
   - Ну как, ещё?
   И тут случилось это. Из колыхавшегося строя лунатиков стали отделяться фигуры, которые, тыча перед собой палками, как штыками двинулись к ограде. За ними потянулись другие. Вскоре у железных прутьев скопилось масса сомнамбул. Они выдёргивали заострённые пики и швыряли, как копья, на церковный двор. Голая земля там быстро покрылось ими, превратившись в наклонённый ветром бамбуковый подлесок. Все растерялись. Атакующие, оголённые отходом своего живого щита, мгновенно вгрызлись в землю. Из церкви не раздалось ни единого выстрела. Всё произошло слишком быстро. А Иван Грач, мордатый сторож и лагерный охранник, пристреливший собак, уже налегали всем телом на ворота. Те поддавались. А когда к этим троим присоединилась толпа лунатиков, замки не выдержали, и двери распахнулись. Лунатики хлынули во двор. Побросав палки, они выдёргивали из земли заострённые пики, которыми был засеян церковный двор, и стали продвигаться к храму. Четверо осажденных укрылись там. Но навстречу штурмующим неожиданно стали выходить сомнамбулы из приюта, до той поры, казалось, равнодушно припавшие к решётчатым пыльным окнам. Началась свалка. Со стороны это выглядело как драка сильно подвыпивших, шатавшихся при каждом ударе, ресторанных хулиганов. Это могло показаться комичным, но было не до смеха. Лунатики уже не разбирали своих и чужих, они вспарывали пиками животы, - защищаться, прикрывая их хотя бы руками, никто не думал, - царапались, душили, кусались, упав, старались зубами дотянуться до горла. В них проснулись звери, которых возбуждал вид крови. Некоторые ползали на четвереньках среди груды раненых и, склонившись, лакали её натекшие красноватые лужи. Они били себя кулаками в грудь, как гориллы. Они ревели, рычали, визжали и хрюкали, как свиньи, словно в них разом проснулись все их далёкие предки. Боеспособность обеих сторон была одинакова, но численное превосходство сказалось быстро. Священник нашёл свою смерть в келье, где, даже не запершись, молился на коленях. Мэра растерзали вместе с учителем. Они так ни разу и не выстрелили. А старший брат Варгина бросился к забору, на котором повис, проткнутый несколькими пиками. Среди пригвоздивших его острых, как дротики, прутьев от кроватей был брошенный и Неклясовым, до болезни бывшим его закадычным другом. Через полчаса всё было кончено. Только кое-где атаковавшие лунатики продолжали схватку между собой. Уставшие, они двигались даже медленнее обычного, падая в изнеможении на окровавленный двор. Когда шум стих, полицейский, придерживая автомат, поднялся и осторожно пошёл к церкви. За ним двинулись остальные.
   - В чём там дело? - крикнул несколько отставший провизор.
   - Осторожно, они опасны! - обернувшись, заорал из ворот полицейский. И в этот момент получил удар по голове. Иван Грач, скалясь, наклонился за вывалившимся из его рук автоматом. Потом, распрямившись, дал очередь от живота, как когда-то учили его в армии. Водитель, провизор, владелец кафе и ещё несколько человек, пришедших с ними упали подкошенные. Грач выпустил все патроны. Через несколько минут всё кончилось. Над церковным двором повисла тишина. Убивать больше было некого, и оставшиеся в живых лунатики постепенно впадали в спячку. Младший сын Варгиных, которого накануне насмешливо устыдил водитель - второй раз отказываться нельзя, видишь, без тебя, вроде как, ничего не получается, - не принимал участия в последней атаке. Оставаясь лежать, уткнувшись в землю, он осторожно поднял голову. Увидев, как из ворот на ощупь выходят лунатики, медленно встал. Пройдя мимо убитого полицейского, лежавшего с выпученными глазами и перекошенным ртом, он пробрался на церковный двор. Там он снял с ограды мёртвого брата, разыскал среди груды трупов родителей - те лежали в обнимку, точно защищая друг друга телами. Крепко сцепив руки, они остались неразлучными и в смерти. Сев на окровавленную землю, их младший сын, обхватил голову руками и тихо завыл. Кроме него на весь город здоровых осталось лишь несколько человек, предпочетших отсидеться дома. Им оставалось наглухо забаррикадироваться и ждать. Ждать неизвестно чего. Скорее всего голодной смерти. Если только раньше не покончить с собой. А уж о безумии и говорить не приходится. Впрочем, оно давно было с ними, вскоре после оккупации вируса. Так в городе наступила власть сомнамбул, о которой они даже не подозревали.
   Как обычно прилетевшие в полдень вертолёты, зависли над заваленным трупами церковным двором, убедившись, что провизию скидывать некому, долго кружили над городом. Сделанные с них снимки легли на стол губернатора. Помимо бродивших, сидевших, лежавших повсюду сомнамбул, которые после вспышки разрушительных действий постепенно впадали в привычную апатию, они засвидетельствовали случаи каннибализма. А почему нет? После выброса подавляемой агрессии, расторможенное подсознание сомнамбул продолжило выплёскивать глубоко коренившиеся желания, пробуждая первобытные инстинкты. Так пришёл черёд ещё одной похороненной в недрах подсознания, склонности гомо сапиенса. А что удивительного? Для хищника, а кто рискнёт оспаривать, что человек - хищник, мясо всегда мясо, а жертвой может стать любой. Такова природа, тут уж ничего не попишешь. На стадии эмбриона человечество прошло через каннибализм, и, вероятно, наша внутривидовая борьба, стыдливо называемая конкуренцией, наша война за место под солнцем, вполне допустимая и поощряемая, считающаяся даже двигателем прогресса, этот наш цивилизованный "каннибализм" является всего лишь отголоском того древнего, в котором отсутствовало лицемерие кавычек. Быть может, тот первичный каннибализм, как раз и заставил избегать друг друга, приведя к заселению материков? Глубоко засевший в нас, он рождает желание остаться в одиночестве, получив неприятное известие, одному пережить удар судьбы. Недоверие, страх, ужас, которые вызывают другой, особенно в минуту слабости, - оттуда. Да и так ли далеко мы ушли? Пожирать ближнего, пожирать фигурально или буквально - с философской точки зрения разница невелика. А какой спрос с лунатиков? Вместе с помрачением сознания, тонкий слой которого скрыла чёрная пелена, в первозданной чистоте вернулось и наспех прикрытое цивилизацией зверство. Очевидно всё так и обстоит, даже сомневаться не приходиться. И всё же каннибализм стал последней каплей. Просмотрев фото ещё раз, губернатор распорядился прекратить снабжение города. Людей в городе не осталось, а разводить звероферму не имело смысла. Чем быстрее хищники уничтожат друг друга, тем лучше. И всё к этому шло. Грязь, разложение и нечистоты, должны были привести к эпидемии дизентерии. Немытые, завшивевшие сомнамбулы вскоре падут жертвой какой-нибудь инфекции, которая быстро сведёт их в могилу, очистив, наконец, город. Но лунатиков, как диких животных, ничего не брало. Им отключили электричество. Оно им было не нужно. Вместо воды из крана они пили из грязных луж. На футбольных площадках, где раньше гоняли мяч, дети-сомнамбулы сидели на корточках, каменными истуканами, засунув в рот грязный палец. Они сосали его во сне, как младенцы, спящие с широко открытыми, словно при базедовой болезни, глазами, и, только время от времени повторяя какое-нибудь односложное междометье, вроде "ням-ням" или "кляк-кляк". Всё это производило жуткое впечатление. Разведывательный вертолёт ежедневно кружил над городом, доставляя губернатору всё новые снимки. Один был мерзостнее другого. Мало того, что процветал каннибализм, мало того, что город тонул в экскрементах - сомнамбулы испражнялись, где попало, - так среди них ещё восторжествовала грубая сила. Болезнь не притупила сексуального влечения, если только не наоборот, как это бывает во многих случаях врождённого идиотизма, усилило его, и женщин насиловали прямо на улицах. Совокуплялись с животной страстью, посреди грязи, объедков и гнившего человеческого мяса. Женщины, которые лучше назвать самками, впрочем, не сопротивлялись, молча принимая свою долю, как коровы, подпустившие быка. Они отдавались покорно, но всё равно получали потом побои от озверевших партнёров. Кричала и вырывалась только одна - воспитательница детского сада, которую обошёл стороной вирус, уготовив ей другую ужасную судьбу. Подняв голову к небу, она громко умоляла лётчика, наблюдавшего всю сцену, о помощи. Но спускаться у того не было приказа, да и откуда ему было знать, что она не одна из сомнамбул? Отсутствие у неё болезни делало её сильнее, её реакции были быстрее, а движения резче, чем у лунатиков. Но их было несколько. И всё равно она отбивалась, пока мордатый сторож не ударил её сзади палкой. Она захрипела и затихла. Лётчик не смог сделать снимок. Вместо этого он выпустил пулемётную очередь, прибавив в городе несколько мертвецов. Сообщать об этом он, конечно, не собирался. Подумаешь, сомнамбулы, ими больше никто не интересовался. Вертолёт быстро лёг набок, и, тарахтя, понёсся из ада. А оставшиеся в нём грешники продолжали участвовать в кошмарах. Дошло до того, что стали убивать детей. Они были хуже дикарей. Хуже львов, которые пожирают котят от других самцов. У тех жестокость оправдывается продолжением своего рода, а здесь всё было бессмысленно. Убивали ради убийства. Просто так. Как маньяки в фильме ужасов. Лагерный охранник, тот самый, пристреливший заболевших собак, натыкаясь на ребёнка, перерезал ему горло кухонным ножом.
   - Что ты делаешь, сука! - заорал лётчик в зависшем над ним вертолёте.
   Его помощник, не отрывая фотоаппарата от глаз, зажмурился.
   - Возвращайся на базу, - прошептал он побелевшими губами. - Ради всего святого, возвращайся.
   - Прежде застрелю гада!
   - Они же уроды! - вдруг сорвался помощник. - Понимаешь, больные уроды!
   Ругаясь, они завопили в два голоса, но их крики не шли дальше кабины.
   Снимки с вертолёта засвидетельствовали и педофилию. А уж про содомский грех и говорить не приходилось. Рыбаки, продавцы, офисные клерки - произошедшие за три месяца метаморфозы изменили их до неузнаваемости, обнажив тайные глубины их подсознания. Будь проклят этот город со всей его историей! Несколько раз откладывая в бешенстве фотографии, губернатор порывался отдать приказ разбомбить его. Да, уничтожить его к чертям собачьим! Пусть исчезнет с лица земли, пусть будет стёрт со всеми его содомитами, каннибалами, насильниками! В такие минуты он гордился, что у него хватило мужества остановить эту чуму, снимки оправдывали допущенную при этом жестокость. Он, слава богу, оказался прав, и гибель пытавшихся прорвать кордон в тундре, стоила того. Это было лучше для всех, в том числе и для погибших, по крайней мере они умерли людьми. Губернатор несколько раз снимал трубку, чтобы вызвать военных лётчиков, но потом откладывал. К чему лишняя ответственность? Всё закончится само собой. Ясно, как божий день, что сомнамбулы долго не протянут, болезнь, не одна, так другая, доконает их.
   Но вышло иначе.
  
   В психиатрическом лечебнице, куда его, не найдя ничего лучшего, поместили вместе с министерским гардеробщиком, а, куда же ещё, не в инфекционное же отделение, не хватало им ещё венерическую болезнь подхватить, врач переносил изоляцию, как и большинство сомнамбул, совершенно спокойно. Целыми днями он сидел на постели, сложив ноги по-турецки, как в детстве, когда забирался на высокий табурет. Он сидел неподвижно, уставившись на пыльное, решётчатое окно, в котором даже не пересчитал от скуки клетки. Потому что врач не скучал. Он видел сны, составлявшие его жизнь, прошлое, бывшее одним из них, и настоящее, всё время менявшееся в зависимости от их течения. Сны были один причудливее другого. Бывало, врач видел себя во сне спящим, видящим себя во сне спящим и так далее, выстраивая бесконечную вереницу снов, от которой закружилась бы голова, да что там, эта неограниченная цепочка могла просто свести с ума, если бы у него сохранились его остатки. Но лунатизм вытравил их напрочь. И врач отнёсся к бездне снов совершенно спокойно. Во сне ему случалось и считать - вот фонендоскоп, три стерильных шприца, четыре ампулы с лекарством - перебирал он предметы в медицинском шкафу своего кабинета - всего получалось восемь, он раскладывал их по местам, снова пересчитывая в другом порядке - четыре ампулы, три шприца, фонендоскоп, - и у него выходило семь или десять, или даже семнадцать, да, получалось, любое, наперёд заданное число, но это его нисколько не смущало. На гардеробщика, проводившего большую часть дня под одеялом, из-под которого раздавался тяжёлый храп, врач не обращал ни малейшего внимания, как и на приходивших по утрам своих бывших коллег, бравших у него кровь, чтобы получить вакцину против лунатизма. "Это невозможно, - охладил бы он их пыл, если бы отдавал отчёт в происходившем. - По крайней мере в ближайшее время, пока болезнь не распространиться повсеместно. А тогда станет уже поздно". Но вместо этого врач снова и снова видел себя ребёнком, видел мать, ставившую на стол пыхтевший самовар, пока он во дворе сёк прутиком заросли кусачей крапивы, видел отца, шелестевшего бумагами за огромным дубовым столом, видел университет, умерших преподавателей, которые во сне оставались молодыми, будто там, где они находились сейчас, время замерло, видел столицу, где оказался вместо провинциального захолустья - блестящий учёный, светило медицины. Один и тот же навязчивый сон, приходивший и днём, и ночью, не давал разобрать время суток. Он тянулся бесконечно долго, поэтому, когда однажды врач увидел заглянувшую в окно луну, исполосованную решёткой, увидел себя, глядевшим на луну, увидел мир отдельно от себя, как видят наяву, то испугался. Где он? Как здесь оказался? Что за человек храпит под одеялом? И это было признаком выздоровления. В голове больше не путалось, сон не руководил его мыслями, которые текли сами собой, стройные и ясные, будто прерванные на мгновенье чем-то незначительным, а теперь снова вернувшись в исходное русло.
   Он думал (удивляясь, почему вдруг, ни с того, ни с сего, размышляет об этом):
   "Мы (или только я?) воспринимаем мир гораздо острее, эмоциональнее, чем способен выразить наш язык. На самом деле нас волнует только собственная судьба, и это присущее нашему сознанию качество несправедливо нарекают эгоизмом, наполняя отрицательной коннотацией, тогда как по сути мы прирождённые, запрограммированные самим мирозданием актёры, которых интересует только одна роль, своя, да и её нам редко, когда удаётся сыграть до конца, а остаётся только заученно повторять чужие".
   Тут он снова ощутил укол страха. Как те его приступы, когда только начинал заболевать, но лунатизм ещё не накрыл его с головой, заставив перестать боятся. Врач испугался, что болен. А это означало, что процесс пошёл в обратную сторону, и он постепенно выздоравливает.
  
   Других источников, кроме снимков с вертолёта, о городе сомнамбул не было, и оставалась лишь гадать, какие ещё зверства творились в нём. Конечно, и сделанных фотографий хватало за глаза, чтобы с отвращением отвернуться от проклятого города, поставив на нём крест, но всё же к нему оставался интерес, пусть и нездоровое, но вполне объяснимое любопытство, и губернатор рисовал картины одну страшнее другой. Впрочем, несмотря на все их жестокости, надо признать, лунатикам, лишённым того изощрённого рационализма, который изобрёл инквизицию, газовые камеры и атомную бомбу, сразу нашедшие применение, было далеко до злых гениев человечества. Если смотреть беспристрастно, то в целом они даже не превзошли человеческий род в жестокости, которую тот проявлял на протяжении своей истории. При этом у них в отличие от психически нормальных людей, из поколения в поколение устраивавших, к примеру, бесконечный геноцид - а как иначе назвать истребительские войны, хотя бы две Мировые? - было оправдание: свалившаяся невесть откуда болезнь, вызвавшая нравственную мутацию. Но так ли уж сильно они мутировали? Перебирая новые снимки из заражённого города, которые регулярно доставлял вертолёт, губернатор думал:
   "Они не люди? Во всём виновата болезнь? А может, она только вскрыла нашу подноготную? Тюрьмы, армии, офисы. Разве отношения там не строятся на скрытом каннибализме? И разве они не превращают в сомнамбул? А та система угнетения, та государственная пирамида, на вершине которой он стоял в своём крае, разве она не имеет основанием страх, жестокость, а, главное, абсолютное бесчувствие? Разве то, что мы построили, все эти переполненные города, не скопление одиноких лунатиков, и разве наша цивилизация не цивилизация сомнамбул?"
   Губернатор гнал подобные мысли, но снимки возвращали к ним снова и снова. Высчитывая свой возраст, будто и так его не помнил, он стал подумывать об отставке.
  
   Следующим, кто освободился от лунатизма, стал Иван Грач, охотник на полярных волков. Это случилось в один миг. Лёжа в постели поверх одеяла, Грач вдруг ясно осознал, что был давно болен, а теперь болезнь ушла, и больше никогда не вернётся. Так бывает, когда просыпаются, переболев гриппом с высокой температурой. Всё, что происходило с ним было во сне. Это было нагромождение кошмаров, которые, к счастью, остались позади, растаяли, исчезли, сошли на нет, как первый снег. Грач даже не силился вспоминать их - зачем? К нему вернулась вдруг прежняя картина, от которой он словно и не отвыкал, мир щелчком встал на своё место, будто ножка сдвинутого шкафа, долго елозившая по полу, наконец, угодила в образовавшуюся за годы ямку. Да, штырь попал в паз. От неожиданности Грач даже вспотел, потом, вскочив, бросился к окну и, точно впервые увидел открывавшейся в нём кусок улицы, долго стоял, сдвинув засохший фикус и опершись о подоконник. Шёл дождь. Тёмно-лиловое небо нависало над городом, поливая крыши домов. Как был в одних трусах, Грач спустился под тёплые струи. Теперь он снаружи смотрел на своё окно, на пустые мостовые, по которым ручьи, огибая распластанных сомнамбул, бежали к ржавому водостоку, и хохотал. Жить! Жить каждое мгновенье, жадно ощущать мир, чувствовать его всеми фибрами души, прежде чем покинуть навсегда.
  
   Первыми в город вернулись птицы. Опять закружили в небе ласточки, стаи которых переворачивались разом, будто кто-то отжимал гигантскую простынь, зачирикали в кустах воробьи, а берег с рыбацким посёлком, где ещё недавно размещался лагерь для "изолированных", снова оккупировали крикливые чайки. На улицах появились стаи голодных крыс, которые сразу набросились на неубранные трупы. Вторичного заражения лунатизмом у них не произошло, из чего можно было заключить, что переболевшие им приобретали иммунитет. Если бы остался в живых учитель, это, вероятно, дало бы ему повод заметить, что перенесённые страдания можно сравнить с прививкой, болезненной, зачастую смертельной, но необходимой. "Для чего?" - спросил бы его священник. "Для жизни", - коротко ответил бы он, не собираясь разжёвывать всё, как двоечнику. И действительно, быть может, сомнамбулизм бы лишь проверкой, испытанием, кого можно возвратить в мир осознанного действия, мир, обесцененный привычкой, но который, оказалось, надо было ещё заслужить. В этом, и только в этом, случае испытанные страдания обретали смысл.
   Болезнь проходила внезапно, обрываясь, как сон в летнюю сушь. "Надо бы выпить, - первым делом подумал Сашок Неклясов, обретя ясность сознания. Он провёл языком по пересохшим губам: - Надо обязательно выпить". Неклясов мучительно вспоминал, как провёл вчерашний день, пытаясь заполнить чёрный провал в памяти, но мысли путались, и он остановился на том, что напился в какой-нибудь рюмочной. "И наверняка, не одной", - с улыбкой подумал он, заболевший первым. Лунатизм не оставлял по себе никаких следов, исчезая, как лужа на солнцепёке. Один за другим из путешествия по лабиринтам сновидений, лунатики возвращались в город, в котором хаос сменяла упорядоченность. Будто ничего и не было. А может, ничего и не было? Только разросшееся кладбище напоминало о произошедшем, но горожане, перебирая впоследствии тех, кто не пережил сомнамбулизма, старались о нём самом не говорить. В первые дни после ухода болезни младший Варгин, чудом оставшийся в живых, бегал по улицам с безумными глазами и, хватая за рукав, рассказывал каждому встречному, что произошло. Он захлёбывался словами, то и дело сбиваясь на рыдания.
   - Этого не может быть! - не верили ему, едва удерживаясь, чтобы не покрутить у виска. - Это же сумасшествие.
   - А это?
   Он указывал на разрушения, грязь, трупы, что было очевидным доказательством его правоты, но и тогда, глядя на то, во что превратился город, его удивлённо спрашивали: "Неужели, это произошло с нами?" Не со мной, а с нами! Каждый не хотел знать о своём участии, радуясь, что это навсегда останется тайной. Они воскресли, родились заново, и это было главным. Они радовались до спазмов в горле, что болезнь отступила, хотя в глубине знали: прежними им уже не быть.
  
   Узнав о благоприятном исходе эпидемии, губернатор срочно распорядился убрать кордон, а стоявшим там военным занять город. Солдаты с угрюмыми лицами быстро очистили улицы - разгребли горы мусора, в полном молчании вырыли общие могилы, куда наспех перетащили разлагавшиеся, изъеденные крысами трупы. Сапёрное подразделение кое-как восстановило церковь, уничтожив в ней следы боёв. Насколько это было возможно, облик города обретал прежние черты. По отношению к горожанам губернатор теперь был настроен, насколько это было возможно, даже дружелюбно. Встречаясь, он тепло жал им руки, поздравлял с избавлением от болезни и уверял, что теперь им нечего опасаться. О недавнем прошлом, как и все, участвовавшие в молчаливом сговоре, он упоминал лишь вскользь, осторожно подбирая слова. Про себя он даже оправдывал перенесших сомнамбулизм. Запираясь в своём кабинете, он неторопливо выкуривал трубку пахучего табака, сквозь облако окутавшего его сизого дыма глядел в овальное зеркало, висевшее напротив губернаторского кресла, видел в нём постаревшего, измождённого мужчину, и, время от времени почёсывая мундштуком подбородок, думал:
   "Мораль, отделяющая добро от зла, в каждом обществе своя. А к лунатикам она и вовсе неприменима. Её категории, и без того расплывчатые, принадлежат другому миру. В мире сомнамбул их нет. Какие драмы разыгрывались в их сознании? По каким сценариям? Это загадка. Как и сам сон. И к нему неприложимы наши законы, наши представления о том, что допустимо, а что нет. Да, они натворили много ужасных вещей, прямо скажем, не укладывавшихся в голове, от которых просто мороз по коже, но во всём виноват чёртов вирус! А человечество? Разве ему нечего стыдится? Концлагеря, расизм, тотальное уничтожение слабых. Или оно совершало это во сне? Может, вирус сомнамбулизма не приходит извне, а таится внутри каждого, как туберкулёзная палочка, время от времени, вспыхивая чудовищной эпидемией? Можно, конечно, отнестись к вирусу, как к войне. Но разве её развязывают не люди? И разве на ней убивают инопланетяне? Нет, все эти проявления наши, и только наши, присущие человечеству. Какие обстоятельства благоприятствуют этому? Сложившийся образ жизни? Неограниченное потребление? Повсеместно культивируемый индивидуализм, который на самом деле, ни что иное, как неприкрытый эгоцентризм? Отсутствие ответственности перед потомками? Всё это вместе, или что-то ещё? Тогда как это изменить?"
   На последние вопросы у губернатора, естественно, не было ответа, и, как человек практический, он гнал их от себя. К тому же допустить их, значило сомневаться во всём окружавшем, в человеческой добродетели, искренности религиозных конфессий, в прогрессе, наконец, чёрт возьми. А это было уже слишком. Да, это было уже из разряда необоснованных сомнений. В конце концов, ничего другого нет, и, очевидно, не будет. Да, ничего просто и не может быть, всё идёт своим чередом, неизменным, как времена года. К тому же вирус побеждён. Во всяком случае дал передышку, которой, надо надеяться, на его губернаторский век хватит.
   Не без ведома губернатора весть о случившемся в маленьком заполярном городе достигла, наконец, столицы, просочившись в центральную прессу. Широкой публике преподнесено всё было, естественно, иначе, в торжествующем ключе: усилиями врачей и местных властей (в столице не различали губернатора и мэра, издалека они оба выглядели местной администрацией, поэтому заслуги их оценили в равных долях), одержана победа - пусть до какой-то степени и пиррова, но кто об этом расскажет? - над неизученным пока и, вероятно, достаточно серьёзным - газетчики, не сговариваясь, всюду вставляли смягчающие словца, - инфекционным заболеванием. Да, на сегодняшний день болезнь совершенно искоренена, так что поводов для беспокойства ни малейших. И в конце концов, они были правы, всё же, действительно, закончилось хорошо, а тревожить лишний раз население, у которого и без того хватает забот, не к чему. Щекотать нервы - одно, а рассказывать о грозившей опасности совсем другое. Задним числом, правда, стали раздаваться возмущённые голоса, требовавшие расследовать, почему была допущена эпидемия, и кто виноват в том, что общественность поставили в известность так поздно. Не без расчёта на сенсацию в одном из столичных изданий появилась статья с претенциозным названием "Круг полярного ада", в которой, более или менее правдиво, описывалось произошедшее за полярным кругом и ставились вопросы об ответственности. Кто должен понести её? А, действительно, кто? Надежды, что статья наделает шума, не оправдались: победителей не судят, и настырным журналистам даже не пришлось затыкать рты, их негодование, как говорили многие, показное, проистекающее из желания прослыть новыми Катонами, попросту утонуло в общем хоре победных реляций. Преданное публичной огласке, дело получило широкий резонанс, приобрело даже политическую окраску. На врачей и следователей, участвовавших в комиссии, которая закончилась введением карантина, на солдат, стоявших в кордоне и, можно сказать, своей грудью, прикрывавших страну, да что там, весь мир, от грозного заболевания, на командовавшего ими полковника и на губернскую администрацию посыпались награды; из национального бюджета, как из рога изобилия, на город пролился золотой дождь щедрых субсидий. Со всех концов приходили также добровольные пожертвования, каждый считал своим долгом протянуть руку помощи: а как иначе, пострадали соотечественники, живущие, можно сказать, бок о бок; к счастью, зачем лицемерить, конечно, к счастью, это тяжёлое испытание, которое они выдержали с честью, выпало только на их долю, а не поразило всю страну, но на их месте мог оказаться любой, поэтому выслать деньги - самое малое, что можно для них сделать, тем более впереди их ждала полярная ночь. Из столицы прислали нового учителя, духовная академия, чтобы не пустовало святое место, направила в бревенчатый храм другого священника, молодого, искреннего и энергичного, благодаря своей слепой вере, а вместо врача, который решил не возвращаться в город, приехал новоиспечённый выпускник медицинского института. Жизнь должна продолжаться. Образование, здравоохранение, церковь - без них нет цивилизации, и можно быстро опуститься до скотского уровня. А что знали прибывшие? Да, была эпидемия какой-то странной болезни, но всё обошлось, как говориться, было и прошло, и теперь их назначили в обычный город. Да, город, как город, ничем не отличавшийся от сотен других, в котором скоро изберут мэра, вероятно из тех, кто перенёс сомнамбулизм, так скорее всего и будет, потому что на этом месте захотят увидеть своего, на долю которого выпали те же испытания, и в своей первой речи, обращаясь к горожанам, он скажет что-нибудь в том духе, что ситуация была аховая, да, чего греха таить, дело было просто дрянь, прямо сказать, хуже не придумаешь, но теперь, слава богу, всё позади, и можно смело заглядывать в будущее. Наполняющий его речь пафос будет обречён на восторженное одобрение - надо, конечно, вспоминать тех, кого унесла болезнь, на которую всё списывалось, а как иначе, не по собственной же воле совершались неблаговидные поступки (так стыдливо станут называть жители свои подвиги), но чересчур убиваться не стоит, что же теперь делать, всякое бывает. "Это контрпродуктивно, - пустит в обиход словцо новый городской глава, и его, отразившее всеобщее настроение мгновенно подхватят. При малейшем намёке на прошлое, горожане будут повторять, как заклинание: - Зачем его ворошить, это контрпродуктивно". К правительственным подачкам перенесшие сомнамбулизм, к их чести, отнеслись в подавляющем большинстве равнодушно, хотя нашлись и те, кто обрадовался открывавшейся возможности, получив компенсацию, навсегда уехать из города. Но в основном решали жить по-прежнему, никуда не перебираясь. Чёрная страница их истории, была перевёрнута, и, демонстрируя неистребимость человеческого рода, горожане снова забылись в житейских заботах, радовались прибавке к зарплате, венчались, рожали детей. Урок не пошёл им на пользу. Да никто и не воспринял случившееся как урок. Они не усвоили, что нечто подобное может повториться в любое мгновенье, да, в любой момент они могут стать жертвой катастрофы, которая, быть может, уже надвигается тихо и незаметно, пока не обнаруживая себя. А когда она разразится, станет уже поздно. И всё что им остаётся, это беречь наш хрупкий, непредсказуемый мир, то есть любить друг друга. Этого горожане не прочувствовали. И только Сашок Неклясов, нетвёрдой походкой возвращаясь из пивной, перебирал руками занозистые доски иссечённого ветром лагерного забора и, топча вырытые около него могилы, лишённые опознавательных знаков и утрамбованные ещё во времена сомнамбул, повторял с пьяными слезами: "Что же мы наделали, боже, что мы наделали..." Но его слышали только волны бившегося о берег океана.
  
   Нячанг - Сайгон - Бангкок. Апрель - май 2017 г.
  
  

73

  
  
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"