|
|
||
ЗАПАД
Живи и ошибайся. В этом жизнь Олдингтон Глава 1.
Журавль, тритон и Моцарт...Сигма встретила их холодным, пронзительным ветром, криками горластых чаек и солеными брызгами разбивающегося о скалы пенистого моря. На дорогах немало Перекрестков, где вовсе не бывает ветра; их жители, прибывая на сигму, жалостливо качают головами и размышляют о том, что у местного Управления, видно, не хватает средств на стоящий климат-контроль, и еще о том, как хорошо в безветренных тихих Городах, не знающих этих шквальных порывов. Но после они сами же сидят на берегу, подставив лицо воздушным потокам, и смотрят в могучее серое небо, всегда как будто бы готовящееся пролить на людей такую же серую воду, все больше сгущающуюся в туман. И никто после не может объяснить, почему здесь так прекрасно и притягательно то, что в иных Перекрестках зовут непогодой, и почему здесь не хочется прятаться под темными зонтами, а хочется запрокинуть голову и позволить свинцовым каплям стекать по лицу... Осень на сигме затяжная: с апреля до самого декабря ветра дуют с моря, принося с собой тяжелый густой туман и долгие косые дожди. Все это время и называют осенью, ведь что есть календарь по сравнению с самой природной силой? В конце ноября мокрую, подмерзающую по ночам землю укрывает толстым пуховым одеялом; дороги блестят свежим ледком с художественно вмороженными в него листьями - желтыми, золотыми, алыми, бордовыми - но никогда не зелеными. Кажется, на сигме вовсе не бывает зеленых листьев. Летом, когда дожди особенно усиливаются, все они кажутся серыми и блеклыми... Белая старушка-зима - самое солнечное здесь время года. Яркие лучи заливают укутанные равнины, вызолачивают легкие облачка, а редкие тучи приходят светлые и пригожие - снег падает пушистыми хлопьями. Весной снег превращается в звонкие потоки, приносящие с собой жизнь и свет. Недели две, а может, и дольше, мир вокруг расцветает: желтые головки одуванчиков и белый пух подснежников заполоняют все вокруг, - но потом ветер приносит с моря туман и дожди, и в Предгорьях снова становится сумрачно и сыро. - Холодно, - заметила Саюри в пустоту, зябко подергивая плечами. Макс вздохнул и накинул на нее свою куртку; куртка была теплая, мягкая и пахла Максом - а еще отчего-то домом. Паулина молчала. Должно быть, ей тоже было холодно, но, кажется, она до сих пор была немного не в себе. Макс вспомнил Александро, огромного и брызжущего слюной, полного своею яростью, и его же, но жалкую, изломанную куклу, укрытую белой простынею - и сам против воли вздрогнул. - Замерз? - Саюри легко тронула его ладонь. Макс сомневался, что она истолковала его жест так превратно - по крайней мере, в глазах ее мелькало что-то другое, - но говорить об этом она явно не собиралась. - Идем быстрее, дед, может, и не ждет гостей, но камин он топит даже летом... ты же знаешь, как он любит жарить в гостиной сосиски... да и на кухне у него наверняка завалялась банка с кофе. Макс подумал о сосисках - и в животе у него против воли забурчало. В суматохе последних часов он напрочь забыл о еде. Осклизлая тропинка, едва виднеющаяся в сероватой и влажной траве, вилась между скал и уводила все выше и выше. Туман сгущался, делая мир вокруг призрачным и полным загадок и тайн; ноги скользили по влажному грунту; подъем становился все круче, но Саюри упрямо топала вперед. В общем-то, тропинки действительно не прокладывают в никуда из ниоткуда, но Макс уже совсем потерялся в хитросплетениях дорог и туманных пейзажах. Макс начал узнавать местность, когда тропа стала пологой и начала забирать вниз; справа появился огромный замшелый валун, подмытый с одной стороны серебристым озером. Наконец, ему удалось разглядеть и маленькую пристань с привязанной к ней плоскодонкой. Над озером нависал трехэтажный особняк с высокой крышей, сложенный из широких, выглаженных временем серых камней. Окна светились теплом. "Здесь тебя всегда будут ждать", - так сказал ему старик, когда он переступил высокий порог в последний раз. Тогда он не прислушивался - перед ним расстилались тысячи дорог, и он торопился выбрать из них самую-самую и назвать ее своей. Но память против воли запечатлела те слова; сейчас шепот в голове показался ему чуть не самым главным в жизни. Даже сейчас, в сложное, тяжелое время, когда думать о будущем сделалось страшно, возвращаться сюда было... странно, и щемяще до боли. Здесь, на поросших серой травой плоскогорьях, меж высоких каменистых скал, за которые с трудом цепляются мох и вьюнка, жили его воспоминания. И оглядываться назад было весело и грустно. Вот здесь, у этого валуна, он еще мальчишкой мог лежать часами, сквозь прикрытые ресницы разглядывая цветастых бабочек с огромными крыльями. Узоры были странными, а сами бабочки похожи на огромные летающие цветы. Максу было жалко этих бабочек: они порхали над полями всего лишь около недели, а потом прекрасные крылья опадали и смешивались с листвой. Однажды он рассказал об этом Наставнику, но тот лишь рассмеялся в седую бороду. Он говорил о том, что человеческая неделя для бабочки целая вечность. Но почему-то никогда не говорил, что человеческая жизнь - всего лишь миг для замшелых скал... Бабочек Максу все равно было жалко. А в этой плоскодонке он однажды всю ночь караулил чудовище - огромного бородатого тритона с трезубцем. Как он тащил лодчонку к берегу, хоронясь по кустам, чтобы не заметил Наставник, и вспомнить-то страшно. А как потом лежал на дне всю ночь, глядя широко раскрытыми глазами в небесный ультрамарин и рассыпанные по синему бархату жемчужины-звезды и ожидая, что вот-вот в борт ткнется что-то тяжелое, лодка кувыркнется, а Макс ударит по страшной морде чудища молнией или чем еще похуже... Но ласковый рассвет застал его все в той же лодке, измученного бессонной ночью, лохматого и замершего. Позже Макс, конечно, понял, что ночное бдение было одной из величайших глупостей, совершенных им за недолгую жизнь. Водись в море на самом деле чудовище, он не успел бы даже испугаться, не то что кинуть молнию. Следующим летом Наставник, улыбаясь, познакомил воспитанника с Уни - игривым толстопузым жителем бухты. Уни не смог бы съесть Макса, да и навряд ли у него появилось бы такое желание: он был убежденным вегетарианцем. В награду за ту ночь Максу досталась жестокая простуда, но до самых снегов он задирал нос перед всеми окрестными мальчишками еще пуще прежнего, рассказывая об огромном и страшном обитателе глубин. Никто из его слушателей так и не отважился повторить "подвиг"... Вот под этой старой вишней ясной лунной ночью он признался Саюри в любви... и она не засмеялась глупо и не надула губы, ожидая поцелуя, как это сделала бы другая девчонка. ...потом он ее все-таки поцеловал. Или она его? А вот на этом крыльце они обещали друг другу остаться друзьями. Молодости свойственно говорить слишком много слов. Интересно, вспоминает ли она сейчас?.. О чем размышляла Саюри, о том я вам рассказать не могу, поскольку распутать тот клубок самых разнообразных мыслей не смог бы даже самый лучший распутыватель. Мыслям в голове женщины вообще свойственно путаться; быть может, оттого моя история не всегда выходит гладкой? Саюри первой поднялась по гладким ступеням крыльца и стукнула молотком с орлиной мордой по бронзовой пластине. Где-то в глубине дома, верно, отозвался звонок; а может, и не отозвался - старик мог положиться и на одну лишь колотушку. Ждать пришлось недолго: по крайней мере, Максов нос не смерзся окончательно в ледышку, хотя после прогулки по сопкам до того было уже недалеко. Невысокий старик в восточном халате, расшитом золотыми драконами, босой, был совершенно сед - белыми были даже брови и ресницы; и если волосы на голове он исправно стриг, то бороду приходилось заплетать в косу и заправлять за пояс халата. В руках он держал длинную узловатую палку. Макс поморщился - этой палочкой ему случалось получить по хребту за то, что отвлекался от урока. - Привет, - жизнерадостно произнесла Саюри, без лишних пояснений проходя в дом и снимая обувь. Макс пробормотал что-то вроде "здрасьте" и зашел тоже. Паулина только растерянно кивнула. - Неужели ж решили навестить старика, а? - в голосе его старика было не слышно: он оставался сильным и раскатистым. - Джаф, поставь там чайку! Вы по делу или так, в гости забежать? Молчи, девочка, и так знаю, что по делу... В гости-то я вас, верно, никогда бы и не дождался... Джаф, поставил? - Да, Наставник! Судя по тому, как быстро мальчишка прибежал с кухни, занимался он совсем недавно, от силы с месяц, и еще не отучился слушаться - что быстро случается с новыми учениками. - Это Джаф, мой новый ученик, - со снисходительной улыбкой представил Наставник. - У мальчишки неплохой потенциал, но очень худо с усердием. Только сядет заниматься - и все, уже через час - надоело. Пороть его начать, что ли, как вы думаете? Мальчишка сбледнул с лица, а Саюри улыбнулась ему и подмигнула - пороть ученика Арьелл, конечно, не будет, он называл это "непедагогичным". Он мог только треснуть разок узловатой палкой, да и это делал редко. - Джаф, а плюшки? Опять забыл? И мальчишка умчался стремглав - только пятки босые мелькали. - Никакого с ним сладу, - покачал головой Арьелл, но по виду его было понятно, что учеником он на самом деле доволен. С Паулиной он поздоровался церемонно, но имени не спросил - видимо, был наслышан. ...На кухне Джаф суматошно остужал мелкие крендельки, присыпанные сахаром - они и вправду немного подгорели, но пахли по-прежнему вкусно. В плотной перчатке и поварском фартуке с нарисованными фруктами мальчишка смотрелся немного смешно, но ни Макс, ни Саюри и не подумали смеяться - собственные мытарства еще были свежи в памяти, - а Паулине было, конечно, не до этого. Кухня по меркам обычного человека была обставленная довольно странно: камень, деревянные панели, полосатый длинноворсный ковер на полу и камин на полстены вкупе с современной кухонной утварью действительно смотрелись довольно нелепо. Зато смуглый, высокий мальчишка с курчавой головой идеально вписывался в обстановку. Он как раз снимал с противня плюшки и ссыпал их в широкое блюдо, изо всех сил стараясь выглядеть взрослым и мужественным - что у него не очень получалось. - И надолго вы ко мне, молодежь? - Как получится, - со вздохом сказала Саюри, не испытывая по тому поводу никаких угрызений совести. Напроситься к Наставнику в гости всегда было нетрудно, да и комнат в его особняке хватало. - Ясненько... Джаф разлил чаю. В доме было тепло и по-особенному уютно, как бывает там, откуда ты давно уже уехал, но о чем до сих пор хранишь теплые воспоминания. И кажется, что многое поменялось - другие ковры на полах, новая статуэтка у камина, переставлены книги на полке, разбита любимая кружка из давным-давно подаренного сервиза, а там, где был чулан, ныне небольшой подвальчик для соленьев - но что-то куда более великое и родное осталось тем же, а значит, и этот дом по-прежнему настоящим Дом. ...Вот здесь, на этом ковре, они сидели, обнявшись, в их последнюю ночь... он до сих пор помнил, как одуряюще пахло живым огнем, домом и - почему-то - луговыми цветами... Макс вздрогнул и неожиданно почувствовал, что его рука лежит на колене Саюри. И это отчего-то кажется совершенно естественным. Джаф, первое время сидевший тихо и пытающийся быть незаметным, быстро осмелел, и вскоре его голос звенел все громче. Он рассказывал о том, как много уже выучил, о том, как помогает по хозяйству, о том, что Наставник показал ему, как печь кренделя и плюшки, потому что, видать, сам готовить не хочет, а до сладкого он большой любитель... - А еще этот дурень вчерась в море полез, - со смехом добавил Наставник, кажется, вовсе не обидевшийся. - Вечером я в окно глянул, а он там, в тумане, плоскодонку по тропе за собой волочит. Да так и уволок! Я еще думал, вдруг воры вконец страх потеряли, хотел собак спустить, но тут луна глянула, и я лицо-то разглядел... Джаф немного покраснел. - Потом уже, ближе к полуночи, я с утеса вниз глянул - лодка на волнах качается, а этот сидит, караулит. Нахохлился, что старый ворон. Тритона ждет. Вконец его, видать, мальчишки из деревни заколебали, что он ночью, в такую холодину, в море выплыл... Хорошо, что хоть весла не посеял, как некоторые другие дурни делали... Ну как, чудище нашел? Джаф совсем уткнулся носом в кружку и покачал головой. - А мальчишкам сказал, что нашел. А врать, ай-яй-яй, не хорошо-то, а? Вот у всех ученики как ученики, а у меня который раз - пацаны безголовые, лишь бы кому-то что-то доказывать да в кустах обниматься! Учти, поймаю - выпорю!.. Макс добродушно хмыкнул и украдкой потер поясницу. ...О том, как с утра Наставник тащил плоскодонку наверх, прижимая к себе мокрого, замерзшего, измученного бессонной ночью мальчишку, Арьелл, конечно, не рассказал. Но Макс, разумеется, и так догадался... И впервые за столько лет почувствовал: он действительно дома. На других правах, другим человеком, но дома. А что чувствовала Паулина - того она никому не сказывала.
***
Есть что-то неощутимо общее между всеми больницами всех Перекрестков; быть может, это въедливый лекарственный запах, от которого так и тянет чихать, может - стены с казенной облупившейся краской неаппетитных цветов, может - врачи в белых халатах с такими улыбками, что даже заболеешь - не сразу к ним придешь. Валик, впрочем, был не суеверен, и вполне комфортно чувствовал себя что в больницах, что на кладбище, что в кабинете начальника - и даже не спорил со всеми, что из вышеперечисленного страшней. - Причину смерти установили? Молодой врач только развел руками. Гости его нервировали - редко когда приходилось вот так отчитываться о проделанной работе. Впрочем, работа была почти привычная. Гости - не совсем. - Непосредственно - инсульт. Больше сказать ничего не могу. - Ясненько... Контролирующий в... неважно. Держите халат. - Но по зданию нельзя... - А я больше не в здании. В перемещении он исчез прежде, чем врач успел возразить, и даже прежде, чем упущенный халат соскользнул на пол. ...В кабинете Мэрилин, как всегда, царил изящный полумрак, пахнущий корицей и кофе - девушка была большой любительницей ароматических свечей, по мнению ее начальства не имеющих абсолютно никакого отношения к рабочей атмосфере. Впрочем, посетители у нее бывали редко, поэтому на подобную неуставную обстановку явно закрывали глаза. - Ну и?.. Как у нее получается так вздернуть бровь? Или нарисованными бровями она действительно управляет с пульта, как это сказывали злые языки? - Ты как всегда великолепно выглядишь, - пробурчал Валик, пробегая взглядом по фигурке секретаря Собрания и отмечая, что блузка отчего-то застегнута до последней пуговицы, что с Мэрилин случалось нечасто. - Могла бы хотя бы поздороваться. - Здравствуй, - саркастически произнесла девушка, резким движением придвигая к себе кофейник. - Пить будешь? - Кофе? Разве что у тебя не найдется ничего покрепче. - Я на рабочем месте, Валентино, - строгим голосом заметила она, но нижний ящик стола открыла и коньяку в кофе добавила. Валик довольно икнул. - Так узнали они что-нибудь? - Да ни скаллака они не узнали, - раздраженно махнул рукой мужчина, пригубив кофе. Коньяк был ничего так, но было его слишком мало, чтобы успокоить расшалившиеся нервы - поэтому Валентино счел за благо вылить в свою бездонную глотку всю кружку разом. Обвиняющего взгляда Мэрилин он постарался не заметить. - Или не хотят говорить, но это маловероятно. - Почему это? - А какого ляда им чего скрывать? Им за то не платят. - То есть - ничего? - Я уже сказал. Мэрилин посмотрела на него задумчиво, потом убрала со стола лишние папки и отставила кружку. - Хочешь детективную загадку? - Не хочу. - Да ладно, я же вижу, что хочешь. Смотри. Она картинным жестом выложила на стол лист с крупно распечатанным изображением. - Александро Вьех, Ответственный по Отделению 3-эпсилон, Звездный в третьем поколении, второй уровень. Сто четырнадцать лет, показатель здоровья "А", проходил медосмотр этим летом. Никаких отклонений не выявлено. Абсолютно здоров. Погиб четырнадцатого октября сего года в 21:57 от инсульта. Перед смертью по показаниям свидетелей вел себя, мягко говоря, не адекватно. Пока все верно? Валик кивнул. Мэрилин положила на столешницу следующее изображение - низкого мужчину, похожего на сказочного гнома, в длинном балахоне. Морщинистое лицо было вполне приятным на вид, только прищур глаз какой-то подозрительный. - Меретто Самьян, каботажник, Звездный во втором поколении, шестой уровень. Двести тридцать шесть лет, показатель здоровья "Б", проходил медосмотр прошлой весной. У него в крови был немного повышен уровень сахара, учащенное сердцебиение. После экспертизы установлены диагнозы "диабет" и "тахикардия". Прошел курс лечения, диагноз "тахикардия" снят. Погиб четырнадцатого октября сего года в 22:19 от инсульта. Что с ним происходило перед смертью - неизвестно: в 22:19 он попал в поле зрения одной из камер наблюдения, и почти сразу просто упал. Свидетелей нет. Еще одно изображение. Пухлая женщина в цветастом сари перед гадательным шаром. Улыбка широкая и фотогеничная - судя по всему, кадр был взят из какого-то рекламного проспекта. - Долорес Миёг, профессиональная гадалка, провидец, Звездная в шестнадцатом поколении, второй уровень. Триста восемьдесят семь лет, показатель здоровья "Б", проходила медосмотр в сентябре сего года. Диагноз: миопия - проходить лечение отказалась наотрез. Погибла четырнадцатого октября сего года в 22:19 от инсульта, во время очередного сеанса. Насмерть перепуганная клиентка, девушка-журналистка лет двадцати, лопочет что-то про "сгущавшуюся тьму" и про то, что перед тем, как упасть на пол, гадалка ловила тени и кричала про то, что "она должна умереть". Кто - "она", девушка не поняла. Все происходящее было заснято на мини-камеру, принадлежащую девушке - она сама не верит в гадания и хотела уличить Долорес во лжи, и написать о том разгромную статью. Время смерти установлено точно. Самое интересное, что девушка ничуть не расстроилась и теперь пишет статью о вреде галлюциногенов. Обещает стать чрезвычайно популярной. Валик хмыкнул. Четвертое изображение - усатый мужчина средних лет в шикарном костюме, с дипломатом и в очках. - Кватт Саоз, работник пункта перемещений, Звездный в четвертом поколении. Восемьдесят шесть лет, показатель здоровья "А", проходил медосмотр зимой. По уверениям его здравствующей матушки, никогда и ничем не болел, а всегда был бодр и весел. Погиб четырнадцатого октября сего года в 22:19 от инсульта. Происходившее заснято на камеру - Кватт был на рабочем месте. Перед смертью он добрых полминуты или даже больше скакал по помещению, крича про поглощение мира пустотой и про то, что мы все умрем. Свидетелей нет. - Звук записали? - Да, но запись очень плохого качества, там ужасный микрофон. Ну и, наконец, самое интересное, - мрачным тоном оповестила Мэрилин. На пятом изображении смеялась совсем молоденькая девушка, от силы двадцати лет от роду, рыжая и зеленоглазая, как ведьмочка. - Линда Аэ, актриса Тревского театра, эквилибристка. Дар у нее открылся около двух лет назад. Довольно слабый, надо отметить, где-то пятнадцатый уровень. Наставника ей не нашли. Девятнадцать лет, показатель здоровья "А", проходила медосмотр весной. Погибла четырнадцатого октября сего года в 22:19, во время спектакля "Пленница". Происходившее заснято в подробностях. В 22:18 она неожиданно расхохоталась на весь зал, оборвав монолог на середине предложения. Она раскачивалась на качелях на высоте пяти метров и хохотала, как умалишенная. Дважды чуть не упала, дергала веревки, прыгала на перекладине... в 22:19 левая веревка оборвалась, и девушка упала на сцену, где тело "колбасило" еще почти минуту. По уверениям врачей, девушка скончалась не от удара о пол, а от инсульта, еще в воздухе. Никаких препаратов она не принимала, следов гипнотического воздействия нет. Зато есть почти тысяча свидетелей ее кончины. Они, мягко говоря, в шоке и требуют по крайней мере возвращения стоимости билетов. - Ну и пусть вернут, - буркнул Валик. - Билеты - это не наша забота. Лучше скажи, что ты по этому поводу думаешь. - Я? Да ничего. Мэрилин, люди умирают ежесекундно, в том числе Звездные, в том числе от инсульта. И в этом нет никакого криминала. - В таком случае готова предложить тебе немного статистики. По состоянию на четырнадцатое октября сего года на Перекрестке 3-эпсилон проживало двести шестьдесят семь Звездных, из них трое несовершеннолетних и не вошедших в полную силу. Смерть каждого из них стала бы незаурядным событием, потому что все они в общем-то еще не замшелые старики, а продолжительность жизни Звездных велика. Последний раз в пределах Перекрестка смерть Звездного произошла двадцать четвертого июня, когда погиб Абба Веж, мир его праху. Потрудись мне объяснить, какое "ничего" случилось, что четырнадцатого октября в 22:19 пятеро здоровых людей безо всяких особых причин вдруг начали вести себя неадекватно и упали замертво. К слову, больше нигде таких аномалий не зарегистрировано, а энергетические фоны на эпсилоне радуют своею естественностью. Ты по-прежнему не видишь ничего странного? - Ладно, вижу, но объяснить ничего не могу. Плесни еще коньяку. Лучше скажи, тот бред, что несли Кватт Саоз и Долорес Миёг, можно прослушать? - Разумеется, и сейчас этим заняты специалисты. Все тела обследовал один из лучших провидцев Дороги, после чего заключил, что гипноз и внушения к произошедшему не причастны. Но, честно говоря, я не верю, что все это происходило, а они осознавали, что происходит... - Скажи, а этот мымрик тут при чем? - Валик подтолкнул изображение Александро. - Он же погиб раньше! - Верно. Но, если бы ты дал мне договорить, я бы тебе сказала, что провидец утверждает, что все эти смерти связаны между собой и еще с каким-то событием, произошедшем в эпсилоне около десяти часов вечера. А я склонна верить его таланту. Вот и вспоминай, что такое интересное произошло в твоем Перекрестке. - Макс уволился, - пробурчал Валик, доливая себе коньяку уже без спросу. Мэрилин, кажется, этого вовсе не заметила. - Ну, в смысле, подал вольную. Кстати, около десяти вечера. - И что? - Ну, они с Саюри и свалили... Мой эль с собой прихватили, кстати. - Я имею в виду, при чем тут это? - А это самое интересное, что случилось четырнадцатого октября около десяти вечера. По крайней мере, больше я ничего не помню. Мэрилин задумчиво переставила кофейник. - Кстати, Паулина тоже уехала. А мне они об этом с вечера ничего не сказали... - Паулина? Ушла с Перекрестка? - Ну да. А чего ты нервничаешь? - Записи поднимай! Во сколько?.. ...Камеры наблюдения перемещение Макса, Саюри и Паулины зафиксировали. И произошло оно в 22:18. - Восемнадцать, не девятнадцать, - заметил Валик, так сжав в руках стило, что оно заскрипело жалобно. - Вспомни, и Линда Аэ, и Долорес Миёг, и Кватт Саоз перед смертью больше полуминуты вели себя... странно. То есть - это могло начаться еще в 22:18. Все сходится. Жаль, что камеры не зафиксировали, что происходило с Меретто... - Ладно, это "почему". Но как, Контролирующий в задницу, как?.. - Не знаю, Вал, не знаю... Но, боюсь, когда узнаем - нам это не понравится...
***
- "...Когда Всевышняя Риэль создавала миры, бывало ей тяжело, и горько, и одиноко... И решила она тогда создать еще и малую тварь живую, чтобы было не так скучно в холодном доме на вершине высокой горы. Повела она рукой, захватила облаков и чистого горного воздуха, смяла в ладони, и появилась на свет птаха с большими крыльями. Назвала тогда ее Риэль Журавлем и повелела ходить по дому, охранять от врагов, по вечерам распивать с нею чай из одной чашки и петь песни о свободных просторах. И ходил Журавль по дому, охранял от врагов, пил с Всевышней чай из одной чашки. А глубокой ночью пел ей песнь о свободе и счастье, убаюкивая своим волшебным голосом... Так проходили недели, и затосковал Журавль. Все чаще сидел он на крыше прекрасного дома, стоявшего на самой высокой горе, ждал Пресветлую и смотрел на вольные облака, бегущие туда, куда им вздумается, и певшие свои песни лишь тогда, когда им того хотелось. Однажды вечером Журавль попросил Риэль отпустить его, чтобы мог он летать высоко и петь небу. Но Риэль его не пустила, потому что было ей горько и одиноко одной, и не могла она долго жить без журавлиных песен. Вздохнул Журавль, но подчинился. Но в неволе с каждым днем жить ему становилось все тяжелее, и он снова попросил Риэль отпустить его. Разозлилась тогда Всевышняя, и сказала: убирайся, но голос твой останется со мной, и песня твоя звучать будет лишь в моем доме. Тяжело было расстаться с голосом Журавлю, но вздохнул он и улетел, оставив Риэль свой чудный голос и свою волшебную песню. И с тех пор журавли летают высоко, ведь само небо стало их новым домом. Но не поют они больше, как иные птицы, а только плачут без слез и без слов, вспоминая о доме Риэль и покинутой песне. А когда умирают - превращаются в вольный ветер, которому никто не хозяин, и в высоте все так же нашептывают каждый свою историю, но так, что не всяк услышит... А песня волшебная недолго жила у Риэль: угасла, сгорела, исчезла, потому что никто не назовется хозяином песне и никто не заставит ее звучать, когда ей не хочется. Ушла песня из того дома, как не держали, и превратилась в ветер. И с тех пор два ветра все ищут друг друга, да никак не могут найти, ведь не бывает двух свободных ветров, живущих вместе..." Наставник тряхнул длинной бородой, вздохнул и снова заправил ее за пояс. - Ну, все, довольны, неслухи? Как маленькие, сказку им на ночь расскажи! Макс молча крутил в руках чашку, Саюри задумчиво разглядывала лак на ногтях, Паулина имела вид мечтательный и безразличный, один только Джаф, кажется, чувствовал угрызения совести - или, по крайней мере, старался сделать вид, что чувствует. - Все, теперь всем спать. - А... - заикнулась было Саюри, но Наставник покачал головой: - Серьезные разговоры на ночь - плохая примета. Сны плохие придут... Девушка, идемте, я покажу Вам мансарду. Джаф, марш в комнату. Молодые люди, спокойной ночи... - Но... Он только покачал головой, внимательно глянул на Паулину и увел ее наверх. Максу оставалось лишь понадеяться, что он догадается запереть дверь в комнату. Хотя, куда бы она сбегала? Ведь бежать-то ей, в общем, некуда... - А здесь почти ничего не изменилось, - тихо произнесла Саюри, приподнимая фарфоровую статуэтку с каминной полки. Девочка-цветочница, казалось, чуть склонила голову. Вода из лейки лилась на тонкие, прорисованные до мелочей тюльпаны. На плече у девочки сидела бабочка - огромная, с шикарными цветастыми крыльями, тонкая и нежная, как и хрупкие цветы... - Помнишь? Это я ему дарила, на двадцать второе мая... мне тогда никто не сказал, как он не любит Праздник Основателей... я еще так обижалась, что он странно на меня смотрел и не сильно обрадовался! А статуэтку сохранил... - Двадцать второго мая его жена умерла... - Я знаю... Мы на ее могилу ходили, помнишь, весной? Макс помнил. Старое кладбище было тихим и совершенно покойным, а еще каким-то противоестественно светлым... а на незаметной могиле, вокруг надгробного камня, росли алые тюльпаны, издали похожие на пролитую кровь... Арьелл рассказывал, что садил по тюльпану каждый раз, как приходил туда. Много же раз приходилось ему пачкаться в земле! Те несколько минут у могилы оказались сильнее привычки многих лет. Праздник Основателей больше не связывался в его сознании только с пирожками с конфитюром. - Смотри, новая картина! Он ее все-таки дописал... Холст висел над диваном и занимал почти всю стену - так казалось, пока не подойдешь ближе и не поймешь, что на самом-то деле и нет никакого холста, что есть только море и скалистый берег, и старый маяк, гостеприимно горящий единственный глазом для проходящих мимо кораблей, и белокрылые чайки, легко скользящие над волнами, и вольный, сильный ветер, гонящий воды к берегу, и соленые брызги, и... ...и легкий парусник с белоснежными, отяжелевшими парусами и людьми, прорисованными до усов и знаков на одежде, и ярким клювастым попугаем, усевшемся на плече одноглазого капитана... А на берегу - дома, люди, пристань, и огни, огни, огни... И Максу все казалось, что это не ветер нарисован и не облака, что это сам Журавль на легких крылах приближается к родному берегу... - "Гости. Дом", - прочла Саюри, проведя пальцами по мазкам в левом нижнем углу картины. - Он ее все-таки дорисовал... - Ага... И он вдруг подумал: "А какого черта?" - и сел прямо на ковер, скрестив ноги и оперевшись спиной на диван. И перед ним плескалось вольное море. А Саюри фыркнула и устроилась совсем рядом, так, чтобы он мог протянуть руку и обнять ее за талию. И он протянул и обнял. Собственно, он и не помнил, почему они тогда расстались. Просто она вдруг так сказала - а он не посмел настаивать, потому что она была какая-то нервная и задерганная, и глаза у нее были тогда заплаканные. Да и, что оправдываться, тогда их отношения начали казаться ему какими-то натянутыми... к тому же она была все-таки на два года его старше, а тогда это еще имело для него значение... После, как ему казалось, они сумели стать друг другу хорошими друзьями... Она все так же взъерошивала его волосы, но это больше не казалось чем-то личным и интимным, потому что теперь он не отвечал на это действие поцелуем. А он все так же мог обнять ее, но в этом движении исчезла та искра, что раньше светилась между ними и что раньше согревала их в самые холодные зимние вечера... И вот теперь они вновь сидят на полу вдвоем, смотрят на море и в огонь камина, и он отчего-то не верит, что это просто сон, воспоминание, всплывшее зачем-то в памяти, мечта, которая непременно развеется туманом к утру... Потом он щелкнул пальцами, и свет в люстре погас - остался лишь мягкий, теплый сумрак камина. Это было маленькое пижонство, но он готов был его себе простить, потому что ее головка опустилась на его плечо, а волосы разметались по его спине. - И все-таки ты настоящая красавица... - Ты же на меня не смотришь. - А я и так знаю... Саюри тихонько рассмеялась и прижалась к нему. А Макс подумал о том, что они оба взрослые, самостоятельные, здравомыслящие люди, и она не может не понимать, что он... - А ты помнишь... из-за чего мы... Саюри кивнула; ее ресницы трепетали. - А сейчас это еще... важно?.. Она подняла на него огромные печальные глаза. - Наверное... не знаю. - А что это было? - Не важно... - То есть это сейчас совершенно не важно? - Не знаю... - Можешь объяснить толком? Саюри помотала головой и пробормотала что-то, отдаленно напоминающее "ты расстроишься", но так неясно и неразборчиво, что Макс не могу поручиться. - Саюри... - Просто у нас с тобой нет будущего, - тихо, но твердо произнесла она. Макс немного помолчал и все же спросил: - Почему? - Потому. - Это не ответ, милая, тебе разве не учил Наставник?.. - Бывают вещи, которые не стоит никому говорить - вот чему меня учил Наставник. Убери руку. И Макс понял, что сейчас спорить совершенно бесполезно. ...После они всю ночь сидели вдвоем на лавочке под старой вишней и говорили обо всем, что приходило им в головы, но все больше молчали; и в том молчании было больше смысла, чем во всех словах, которые они могли бы тогда придумать - и даже в тех, что были сказаны мудрецами задолго до их рождения. ...А вдали шелестело прибоем могучее море; волны мягко набегали на галечный, холодный пляж, окропленный росой и солеными брызгами. Море казалось единым полем, бескрайней, властной равниной, захватывающей путников, и даже скалы сдавались под его натиском. Наверху, в скалах, горланили беспокойные чайки. Может быть, они тоже пели свою песню, как ветра, как волны, как люди?.. А Макс и Саюри сидели под старой вишней, гладили узловатые веточки и молчали. Они возвращались домой.
***
У Паулины дома не было, и возвращаться ей было некуда. Но, надо отметить, она сама о том никогда не задумывалась. Ну, может быть, только той холодной осенней ночью, когда она сидела на остановке, мерзла и ругалась себе под нос... но сейчас тот день казался ей странно далеким, будто бы растворившимся в памяти и густом тумане сигмы... Комната была маленькая, теплая и обставленная с немалым вкусом - правда, в духе никогда не любимого Паулиной минимализма. Белые стены с темными деревянными панелями, белый кожаный диван безо всяких излишеств вроде подушек, низкий столик кофейного цвета, длинная тумба с выдвижными ящиками, циновка на полу. Глубокое окно - сейчас из него видно только иссиня-черное небо и стелящуюся по холмам мглу. На подоконнике - узкая высокая ваза с одиноким тюльпаном и деревянная, выглаженная ладонями свирель. Паулина робко погладила ее тонкими пальцами. Играть она не умела, в инструментах не разбиралась и уж конечно не читала нот с листа; но теплое, живое дерево манило, а свирели, она слышала, играют совсем тихо... Никто ведь не заметит, если она просто немного подержит ее в руках?.. Звук вышел высокий и чистый, мягкий, баюкающий. Неожиданно для самой себя осмелев, она дунула снова... Мелодия выходила рваная, пальцы Паулина переставляла невпопад, но ей самой нравилось слушать послушную свирель. В этом было что-то знакомое и... родное. ...- Не так, - смеется высокий солнечный парень, мягко забирая у нее инструмент. Его голова похожа на непослушное льняное поле, вызолоченное яркими закатными лучами; в волосах играют блики, а сам он улыбается так ярко и нежно, как он до этого никогда ей не улыбался. И она вдруг понимает: это не просто он, это Он, тот самый, кого она всегда ждала, хоть, может, и не понимала этого... - Дай я покажу... И быстрые пальцы перебирают по теплому дереву, а мелодия льется будто бы сама, вольная, яркая, чистая, и огни костра уже не просто огни - это высокий танец самой стихии, и языки пламени на деле актеры невидимого театра... Этого парня зовут Моцарт. Конечно, это всего лишь прозвище, но она поразительно ему подходит. Он так же влюблен в музыку... и он тоже написал реквием... только не себе. Тогда она знала: Он ее любит. По-настоящему, честно, потому что свирель не умеет лгать. Может быть, эти зеленые поля, это пронзительное голубое небо, это золотое солнце, эти так и не сказанные слова были всего лишь звуковыми колебаниями, описываемыми давно открытыми законами физики, она-то знала: все это есть, все это правда, и вещи, неподвластные законам, все еще бывают... Его глаза всегда улыбались. И она невольно улыбалась вместе с ним... - Попробуй еще раз, Рай... Почему он так меня называет?.. Свирель глухо стукнулась о пол. Паулина сама не заметила, как какая-то неведомая сила разжала ее пальцы. "Рай"... Какое странное имя... Неужели ее когда-то звали так? Неужели эта смешливая девчонка улыбалась тем дурацким шуточкам, неужели она серьезно пыталась выучиться игре на свирели, неужели она позволяла его рукам переплетать ее волосы? Нет, такого просто не могло быть... - Я посвящаю эту мелодию тебе, милая... Какие глупости... Неужели она слушала его тогда? А мелодия была волшебная... это было другое, доброе волшебство, сильное и вечное, не то, что все эти перемещения, не та загадочная магия Контролирующих, повелевающих стихиями... все это придет позже. Пока есть только та вечная магия, что сильнее всех слов. И есть Он. И там, рядом с ним, неважно, в желтом ли круге камина, в холоде ли морозной ночи, она всегда знала: она дома, здесь ее всегда ждут, и здесь ей всегда будет по-настоящему тепло... Где он сейчас, тот дом?.. Потом все изменилось... ...И снова звучит музыка. И снова они в ее власти, и снова солнце заливает лучами золотистый, блестящий паркет, и они легко скользят над ним, будто летят... и ей в самом деле кажется, что за его рыжей вихрастой головой распахнулись такие же рыжие, яркие крылья, сильные, ловкие, готовые противостоять воздушным потокам... А может быть, они были ангельскими, чисто белыми, и это солнце вызолачивало их и делало такими?.. Тогда это вовсе не казалось ей важным. Тогда были только она, Он и завораживающая мелодия, уводящая за собой. И ноги сами скользили по паркету; бело-красное платье вилось воланом, облепляло ее фигуру, в юбках играл ветер, волосы разметались... Позже, когда закончится эта мелодия, когда им удастся скинуть с себя сети этой завораживающей магии, они будут сидеть на холодном полу, почти обнявшись, он будет мягко расчесывать спутавшиеся волосы и заплетать их в косу-колосок, и ей будет... тепло... Но пока есть только они - и музыка, и его рука прожигает ткань ее платья, и его ладонь крепко сжимает ее тонкие пальцы... крепко, но бережно... И она позволяет ему вести - не потому, что так нужно в танце, а потому, что так хочется... - У тебя такое странное имя... Раи... Это что-то значит?.. Наверное, тогда она улыбалась - так же ярко и честно, как и он. - Это значит - Рай... только... шляпка отвалилась... Она хмурится, но он снова обнимает ее - так же ласково и нежно. И она улыбается против воли. И ей хорошо... Он танцевал, как бог - она это помнила. И в том танце становился совершенно другим. Он больше не был влюбленным мальчишкой, лазавшим с цветами к ней, на третий этаж, по пожарной лестнице. Он был совершенно серьезен, хоть улыбка и касалась его тонких губ. И в глазах застывает что-то... другое, куда более значительное... куда более глубокое... И она тогда не знала, кому верить. Но когда он вел ее в танце, он становился живым ветром, будто и вправду был не человеком - богом... Риэль прощала ей тогда такие сравнения. Был ли танец для него - просто заученными движениями?.. Быть может... Но для нее - никогда. - Я люблю тебя, Раи... Почему он называл ее так? Теперь оглядываться назад было больно и страшно, как во тьму, в которой лучи солнца выхватывали лишь призрачные островки сгинувшей сказки... Там, где они танцевали, для нее был Дом. Где он теперь? Она не знала. Что случилось потом? Этого она не помнила... Но потом все изменилось... ...Музыки больше не было. Осталось лишь запечатленное мгновение, остановленное время, замершие блики солнца, блеск ее влюбленных глаз... Кисти, краски, тысячи оттенков, смешавшиеся на простой деревяшке - нет, она знала, непростой... И замирал мазками на полотне живой, настоящий тюльпан, и алые лепестки казались парусами волшебного корабля, уносящего в дальние страны, а широкие листья блестели морской волной, и над ними сияло солнце, и не было никаких ваз, и не было никакого стекла - была лишь мгновенная свобода, которая стоит и тысячи лет взаперти... Он гордился своей работой - а она все боялась прикоснуться... ей все казалось - это иллюзия, обман, стоит лишь дотронуться - развеется... Но все была правда, и тюльпан был живой и настоящий. Но в том тюльпане, что она сорвала сегодня, не было той жизни и той власти. Или, может быть, она просто не могла их увидеть? ...Ее он тоже рисовал. Ей никогда не наскучивало сидеть перед мольбертом в золотых лучах солнца, и никогда не надоедало, как он смотрел на нее - другим взглядом, по-особому. Но потом она так же страшилась взглянуть. Нет, она не боялась не получиться. Просто она боялась увидеть... себя. Она была той же - тот же тонкий нос, те же чуть выдавшиеся скулы, те же непослушные рыжеватые волосы, та же шея с обхватившим ее тонким кожаным шнурком... подаренный Им кулон... Только глаза были другие. Огромные, чуткие, с плескавшейся в них всевидящей печалью. Все действительно было так - или он так придумал?.. Или - увидел так своими другими глазами?.. - Не шевелись, Ралль... Неужели я была... такой? Нет, не была. Она всегда была такая же, как сейчас. Ее просто видели другой. Нет, она просто другой им казалась. А на самом деле... а какая она была на самом деле?.. Кто она вообще такая?.. Паулина... Пыль... Как этого много и как на самом деле мало, если вдуматься в настоящий смысл этих слов! Люди почему-то верят: она что-то должна, она что-то совершит, потому что так заведено. Спасет мир - или уничтожит. Она ведь уже столько раз так делала! Поэтому они боялись, терялись, что-то ей говорили, что-то говорили о ней... Она ведь ничего не должна. "Пыль" - это всего лишь слово, название. Ничего особенного. А они почему-то видят в этом глубокую философию... И пусть говорят, что человеческая жизнь - всегда философия. Она-то знает - все не так. Они все... другие. И она им - чужая. Ее Дом потерян где-то там, в вихрях времени, в далеких и навряд ли существующих мирах... Она заглядывала туда через щелочку, сквозь замочную скважину, и грелась в том тепле. Как она мечтала вечно сидеть у того камина! Но ей отчего-то говорили: камин - не для всех. К нему еще нужно дойти, его еще нужно разжечь, тот волшебный мир еще нужно построить. Там, в том мире, с нею всегда был Он... и там всегда было тепло... Там ей не приходилось сидеть на остановке ав-буса и мерзнуть... И тогда она верила, что так будет всегда. Но потом все снова поменялось. ...Движений не стало. Остался лишь запечатленный миг и странная музыка слов. Он был первым, кто так рьяно, так честно и так часто говорил ей о любви. Она, любовь, дышала в каждой строке, в каждом слове, мерцала пугливым огоньком в глубине глаз... Он читал ей стихи. И это было настоящее волшебство. Она верила тогда: он был самым главным властителем этой Вселенной, потому что он стал властителем душ. Он стал повелителем и ее души тоже.