Абакумада : другие произведения.

Мятежник. Книга 3-я. Под печатью забвения

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Новый проект (старт 4 декабря 2013 г.) - продолжение "Мятежника" (версия 1 июля). До 5-й главы включительно.
  Пролог
  
  Георгий Савьясов
  
  Город Могилев, военный госпиталь, середина апреля 1919 года.
  - Посмотрите, каков наглец!.. - Возник в ватной белесой тишине чей-то неприятный веселый голос.
  
  - Това-а-а-рии-щщщ... - Следом прошелестело эхо. А затем грохот, оглушающие, повторяющиеся звуки - будто удары. - Бум! Бум! Бум!
  
  И - тишина. Надолго.
  
  Но снова ворвалась в темноту полоска тумана, и резанул до тошноты все тот же голос.
  
  - Те-рем-цов! Товарищ Теремцов! Вы... меня... слышите?! Вы... понимаете... меня? Как там его по имени? Гаврюшина, я, кажется, Вас спрашиваю! Почему на табличке не указано?! Поднимите записи! Где-то должно быть!..
  
  - Ге-е-е-а-а-а...
  
  Горло пересохло, говорить не получалось. Получалось только выдохнуть, вытолкнуть сипящие звуки. Мучительно больно получалось. Он не помнил имени, но ответ сорвался сам собой.
  
  - Вот так дела!.. Не только пришел в себя, но и говорить пытается?! Замечательно! Спрашиваете, где Вы? Так? Правильно? В госпитале, любезный! Да-с... Гаврюшина, ну, что Вы возитесь?! Срочно отыщите бумаги!
  
  Обладатель резкого голоса все продолжал мучить слух. Госпиталь?.. Госпиталь... Это место, где лечат... Лечат... Болезнь, ранение? Был здоровым. Это когда ничего не болит. А потом? Почему заболела голова? И болит, болит, разрывается!
  
  - Са-ве-лий Пе-тро-вич! Савелий! Товарищ Теремцов!
  
  Не то имя. Нет... Чужое имя. Пусть... неважно. Важно самому понять - кто таков?
  
  Город Могилев, военный госпиталь, 15 мая 1919 года.
  Обитатели пятой палаты, куда его только что перевели, а точнее - перенесли на носилках, знакомиться не спешили. Дожидались ухода санитаров и, особенно, фельдшера - плотного, лысеющего мужчины лет сорока с покрытым оспинами лицом.
  
  - Так - больного разговорами не истязать! Слаб еще! А то знаю я вас, чертей скучающих! - Не оборачиваясь к пациентам, строго предупредил он и быстро написал мелом на табличке в изголовье кровати сведения о новичке.
  
  - Василь Петрович, ты, эта, не боись! Никто его мучить не будет! Я сам прослежу! - Заверил усатый, обритый наголо мужик с перебинтованными ногами. И, громыхнув костылями, подошел к соседней койке.
  
  Фельдшер едва удостоил его хмурым взглядом:
  
  - Чья бы корова мычала! Пантелеич, кто у нас первый сплетник на этаже? Повторяю - попусту не беспокоить! Больной еще не окреп, после тяжелой контузии память потерял, только восстанавливаться начал. Ему ваши расспросы - одно расстройство. Особо докучливым клизму пропишу. Все поняли?
  
  Гера почувствовал на себе жалостливые, жадные до новых впечатлений взгляды. Похоже, скоро предстояло отвечать на многие вопросы и выслушивать навязчивые советы.
  
  Как только персонал ушел, койку окружили четверо. Человек на костылях внимательно изучал табличку с информацией о новеньком.
  
  - Слышь, Пантелеич! Ты ж грамотей у нас! Всем читай! - Попросили раненые с разных концов огромной палаты, напоминавшей по размеру казарму в школе прапорщиков.
  
  - Да погодьте вы! - Отмахнулся 'грамотей', разбирая почерк фельдшера. - Я не понял, паря, чё тут у тебя накарябано? Теремцов С.П., а ниже - Савьясов Г.Н.. Чё, сразу обоих разместють? Ты кто из них будешь?
  
  - Д-д-два ль-ли-к-ка в а... а-ад-н-ном... - Тяжело вздохнув, Гера направил взгляд в высокий потолок, украшенный посеревшей лепниной. Ангелочки, завитушки, электрический провод, небрежно пересекающий 'художества', и одинокая лампочка вместо люстры. Говорить не хотелось. Мелькнула мысль: чтобы избавиться от навязчивых слушателей, нужно усилить приобретенный дефект. Не много удовольствия слушать жутко заикающегося рассказчика.
  
  - Чё он там прокумекал? Лерман, переведи! - Требовательно распорядился Пантелеич.
  
  Слева раздался голос - довольно высокий, с ленцой и заметным еврейским акцентом.
  
  - И шо б я так знал?! Зарик этих загадок не понимает. Два лика, говорит, в одном. Но шо он этим имеет сказать? Контуженный интересничает, а Зарик - шарады переводи?
  
  И вновь со всех сторон напряженное внимание. Посыпались вопросы:
  
  - Слышь, браток, а величают тебя как? Где головой приложило? Под Бобруйском? Какого полка будешь?
  
  Фокус с 'катастрофическим' заиканием не удался. Зарик в спотыкающуюся речь вникал с лету. Чертов филологический гений! Определенно, имел талант. К слову, Гера - как сокращение имени Георгий, Лермана не устроило, и с его легкой руки новичка перекрестили в Жорку. Что ж, Жорка - так Жорка. Савьясову было безразлично. Пришлось поведать о перепутанных документах. На каком этапе и почему произошла подмена, Гера не помнил или не знал. Новые бумаги только предстояло выправить. Вот он и пребывал под двумя именами сразу: под своим, исконным, и как красноармеец Савелий Теремцов - из крестьян Веневского уезда Тульской губернии, 1885 года рождения, неграмотный.
  
  К слову, с этой псевдо неграмотностью произошел казус. Благодаря чему и выяснилось впервые, что Гера - совсем не тот, кем числится в документах.
  
  А дело было в перевязочной. Доктор - холеный тип с презрительным выражением лица и фельдшер - кургузый, пожилой, честный дядька осматривали и обрабатывали ему раны на голове. Без анестезии приходилось туго, и Гера с трудом сдерживал болезненные стоны. Не хотелось пугать сестру милосердия - совсем еще юную и красивую девушку. Она и без того с непривычки едва стояла на ногах, с ужасом поглядывая на дыры в его черепе. Но не забывала все же подавать фельдшеру свежие салфетки.
  
  - И откуда у нас такая красавица появилась? - Бархатные многозначительные нотки в голосе доктора как будто смутили девушку. Побледневшая, с заплетающимся от страха языком, она сбивчиво выложила о себе все сведения: что происходит из семьи бывшего чиновника и что только нынешней весной окончила гимназию.
  
  - Паралле франце? - Хмыкнув, поинтересовался врач. Услышав же от сестры утвердительное 'уи', вкрадчиво и растягивая слова, принялся ярко расписывать, что он с ней сделает сегодняшним вечером.
  
  Звучало завораживающе и отвратительно. Отвратительно - потому что при всех, пользуясь собственным начальствующим положением. Да еще с такими ошеломляющими подробностями!.. Гера даже растерялся в первые минуты, узнавая для себя много нового и неизведанного.
  
  Несчастная фраппированная, казалось, пребывала на грани истерики. Пресечь монолог подлеца ей не доставало смелости, и попросту уйти она не могла - ассистировала фельдшеру. Ее лицо покрылось красными пятнами и глаза наполнились слезами. Фельдшер же на речи доктора никакого внимания не обращал. Совершенно никакого. Словно не слышал. Однако Гера терпеть вопиющее унижение девушки больше не мог.
  
  - Д-док-т-тор, немед-д-дленно п-прекратите! Вы в-ведет-те с-себя, как п-пос-с-с-следняя с-с-сволочь!
  
  Его слова разорвались в воздухе, словно бомба. Да он и сам понял почему! Не по-русски сказал. Тоже на французском! Вот почему фельдшер не реагировал!!!
  
  Рука доктора дрогнула - намеренно или нет - причинив Гере сильную боль. Ни слова не ответив, с вытянувшимся лицом 'соблазнитель' быстро вышел из перевязочной. Даже дверь за собой не закрыл. А девица, словно впервые вдохнув воздуха, с трудом пробормотала 'спасибо' и разрыдалась, не в силах больше вымолвить ни слова. Пришлось самому объяснять недоумевающему фельдшеру, что только что произошло. На русском. Не было бы сестры, объяснил бы короче.
  
  Так у Савьясова появились в госпитале двое доброжелателей. Милочка и фельдшер Василий Петрович. Девушка с тех пор частенько наведывалась к нему в прежнюю палату. Не забывала о благодарности - то книжку почитает, то новости о происходящем в мире расскажет. Наверное, в ее представлении он был старым и изувеченным страшилищем. 'Красавица и чудовище' - не иначе. С приходом Милочки на душе светлело. Но нет-нет и заползала в голову завораживающая фантазия из давешнего монолога доктора... Жаль, осуществить было нереально. Хотя бы потому что он - чудовище... Да и в новую палату она к нему, наверное, уже не придет. Постесняется взрослых, выздоравливающих и не меньше его сголодавшихся по женщинам мужиков.
  
  И это будет к лучшему. В Москве его ждала жена. Наверное, ждала. Увидит, каким стал... развернется и уйдет. Если постараться, можно даже вспомнить, к кому уйдет. Кто-то такой был. Плохо, что саму ее вспомнить, особенно не получалось. Какие-то обрывки 'щенячьего восторга' в душе - по-другому не назовешь, иногда - далекий, словно эхо, голос, прикосновение рук. Во снах приходили воспоминания о близости. Но где там сон, а где явь - разобраться было невозможно. Даже имя... Оля? Или Глаша? Нет, Глаша - что-то совсем давнее. И осадок нехороший... Все же Оля. Ольга. Резко выплыло: 'Оленька'. И - снова пустота. Не нужно ее вспоминать, раз все одно уйдет...
  
  '...А Оля?' - вопреки всему проломился через забытье взволнованный мужской голос. Всё беспокоится. Да сколько можно!? Был же уговор!..
  
  Гера попытался остановить бегущие галопом мысли. Какой уговор? С кем? Откуда и к кому вдруг обуявшая ревность?
  
  От мыслей отвлекли обитатели пятой палаты. Расспросы продолжились с новой силой. Зарик почти не поспевал.
  
  Однако вскоре Гера услышал такое, отчего в пору было сойти с ума. Отвечая кому-то, он назвал свой полк. И в палате зависла напряженная тишина. Такая, что даже странно сделалось. Первым очнулся Пантелеич, спросив с явной подковыркой:
  
  - Тудыть твою качель! Ну и кем ты там был - из бунтовщиков, аль из комиссарских сочувствующих?
  
  Вопрос вызвал острое чувство опасности. И недоумение, прорвавшееся вслух:
  
  - К-ка-кких б-бунтовщиков?
  
  Бунтовщики, бунт... восстание. Какое еще восстание? Рыбинское или несостоявшееся Московское?! Память, встряхнувшись, милостиво приоткрыла занавес, вернув еще одну толику прошлого. Он... готовил... восстание! Ротный командир 68-го полка! Гера проглотил судорожный ком в горле. Но... откуда они знают?!
  
  Что там было? Да ничего не было! Он не успел... отправка на фронт... Сожельское подполье просит отсрочку... Володя, услышав о скорых планах, бледнеет до цвета бумаги. Да, друг Володя. Есть в нем что-то особое... Надежный. Хорошая опора в большом деле. Не получилось. Не успел. Долгий страшный артобстрел, подробная топографическая карта со свежей обстановкой, перерисовать...
  
  Словно дуновение ветерка, в теле появилась необычная легкость. Картины перед глазами теперь проносились, как кадры ускоренной фильмы. Нет, быстрее, много быстрее! Вот он заходит в штабной вагон, совещание, командир полка Матвеев устало хмурится, буквы жирного курсива на карте, складывающиеся в название станции 'Бережесь'. Как предупреждение! Мир взрывается, воя и беснуясь, терзая его тело дичайшей болью!..
  
  - ...Всё! Всё! Больной! Вы меня слышите?! - Обеспокоенный голос фельдшера - того самого, Василия Петровича - вновь вернул в действительность, спасая от кошмара. Пришло расслабление и страшная усталость. Спать! Больше ничего не мыслилось. Жуткая усталость.
  
  - Всё, приходим в себя! Вот Вам и - пожалуйста... Пантелеич, я предупреждал! Взял костыли и - марш к санитарам на клизму! Дотрынделись до приступа падучей!..
  
  - Василь Петрович, да за что?! Он, поди, контра! Напомнили о восстании - прикинулся дурачком, а самого-то аж затрясло!
  
  - Никифоров, думай, о чем говоришь! Я тебе сейчас еще касторки назначу! Не пожалею! Контру он нашел! Да его еще под Овручем ранило - бумаги посмотри! До начала бунта! Какая, к чертям, контра?! - Сквозь дрему слушал Георгий возмущенный голос фельдшера.
  
  - Ты, Горячев, касторкой мне грози, да не заговаривайся! А то ведь и на тебя управу-то найду! В миг комиссару доложу, что клизьмами всех стращаешь, аки вредитель народный! А на офицериков энтих я, брат, хорошо нагляделся. Через прицел! Сам стрелял, брал грех на душу. Все они контрой были, контрой и стали, когда час пришел. Потому-то трибунал наш и приговорил всех до единого.
  
  - Так то ж - офицеров, - неуверенно возразил фельдшер.
  
  - А то Жорка энтот не из ихнего брата будет? По всему видать - из бывших. Правда, молвят, некотОрые с комиссарами остались - фронт прикрывать. Тех в живых оставили, но все одно судили.
  
  Судили... Судили? А Володю? Жив ли? Что случилось?.. Но встревожившая было мысль тихо потонула во сне.
  
  Город Могилев, военный госпиталь, 22 мая 1919 года.
  Расспрашивать о прошлом - о том, пропущенном прошлом, оставшемся между ним, когда-то здоровым, полным сил, и нынешней развалиной - оказалось непросто. Узнав, что 'тяжелый контуженный' - из тех самых 'туляков', Савьясова то и дело посещали ходячие раненые, имевшие хоть какое-нибудь отношение к событиям. И каждый желал просветить его на свой лад.
  
  Рассказывали разное. В первое время - только ужасы, совершенно невообразимые ужасы. О залитых кровью улицах Сожеля, о трупах жителей, грудами валявшихся на мостовых, о разграбленных дотла еврейских квартирах, где поживиться больше было нечем, о каком-то звере-генерале Белозбруеве, голыми руками растерзавшем героических комиссаров. Голова шла кругом. Никакого Белозбруева в бригаде Георгий не знал и откуда мог взяться среди туляков генерал - не представлял. Но фамилия назойливо отзывалась в тугих мыслях, не давала покоя.
  
  При обсуждении Сожельского бунта почти всегда присутствовал Пантелеич с 'толмачом' Зариком. Упирался тяжелым взглядом в Герино лицо - все ожидал какого-то всплеска эмоций. И каждый раз не упускал возможности с жадным упоением повторить свою излюбленную историю. О том, как в начале апреля в Калинковичах собственноручно расстреливал захваченную в плен 'контру':
  
  - А один - вот же гад живучий!.. Весь грудак в дырках, но - живой! Хрипит, лается. Крупный такой дядька, важный. Даже в смерти важный. Видать, не из простых!.. Я, было дело, подумал - сам генерал! Но нет, говорят. Подошел к нему, в глаза зыркнул, да штык точнехонько возле кадыка и всадил. А он все смотрит! Трясется в агонии и всё смотрит - прям в глаза! Ажно не по себе сделалось!..
  
  Савьясов старался не слушать, но слова назойливо проникали в сознание. Порой он ловил себя на том, что примеряет эту смерть к военспецам-сослуживцам, чьи образы всплывали в памяти. Но четких ассоциаций не возникало, и это было к лучшему.
  
  Однажды, при очередном эпическом вдохновении, когда двое раненых с третьего этажа увлеченно расписывали жестокость золотопогонника Белозбруева и как тот, подлюка, струсил, прознав, что все добрые люди Почепского уезда поднялись на помощь несчастному городу, неожиданно заявил о себе сосед по койке. Это был еще один 'страшный' лежачий - тощий, почерневший лицом, потерявший из-за ранения глаз и за всю неделю не проронивший ни слова. Гера его почти не замечал, как не замечал многого вокруг. Но прорвало соседа вдруг так, что мало никому не показалось.
  
  Громко ругаясь на всю палату, он кричал и хрипел с опасным надрывом:
  
  - Как же вы надоели, собаки брехливые! Где комиссар?! Срочно требую комиссара! Пуля, снаряд от Петлюры били - да не убили! А тут сволочь тыловая набежала!.. Трындят и трындят над душой!.. Кровушки попить, нервы вымотать! Добить! На, добивай меня, гад!.. Слышать уже не могу! Я сам!.. Сам Сожель брал! Какие реки крови???!!! Спятили вы тут, что ли?! Языки полощите!.. А мне каждое слово - кувалдой по голове! Терпи, Иваныч? Не-е-ет!!! Все - убирайтесь!
  
  Пантелеич опасливо обернулся на взорвавшегося раненого, затем многозначительно глянул на оробевших 'сказителей' и от греха подальше поторопил их на выход. Хлопнула дверь, в огромной сумрачной палате стало тихо, будто всё замерло.
  
  Сосед судорожно выдохнул и застонал. Похоже, вспышка эмоций далась ему дорого. Обхватив иссохшими руками перебинтованную голову, он скукожился, а затем и вовсе по-детски заплакал.
  
  - Сволочи, сволочи!.. Ведь так болит!..
  
  Позвали фельдшера. В тот раз дежурила полная румяная баба средних лет. Взгляд у нее был суровым, отбивающим охоту шутить даже у самых отъявленных смельчаков. Первым делом выставила из палаты знаменитого Пантелеича - тот, как оказалось, вообще числился в другой . И занялась пациентом.
  
  Гера отвел глаза к окну, чтобы не видеть заслонивший собой половину мира объемный зад фельдшерицы - та как раз делала укол соседу. И попытался осмыслить все, что слышал о Сожельском мятеже.
  
  Получалось плохо. Если то был всего лишь разнузданный жестокий бунт... Тогда почему красным понадобилось стягивать все силы с округи, да еще ждать подкрепления из Орла и других городов? Достаточно было одного надежного полка, чтобы вполне справиться с перепившейся бандитствующей толпой, в которую, по рассказам, превратилась бригада. Да и странные реплики соседа наводили на определенные мысли.
  
  Фельдшерица вскоре ушла. Сосед уже почти не стонал и явно клонился в сон. Однако заметив на себе взгляд Савьясова, тихо сказал в пустоту, но определенно - для Георгия:
  
  - Ты, Жорка, не слушай их. Эти 'знаменитые' почепские оружие бросали при виде повстанцев. Комиссар ихний вынужден был дать приказ взводу прикрытия артиллерии - улечься на рельсах и стрелять по тем, кто отступать вздумает... А те реки крови... Только почитай от наших пушек и погибли некоторые жители... Я знаю. Я взводом командовал. Небутько Иона Иваныч я.
  
  - А-а г-ген-нерал от-ткуд-да? - Не удержался от вопроса Гера. - Н-не б-было в-в-в-в б-бригаде г-генеррралов.
  
  Стремительно проваливаясь в сон, Небутько хмыкнул, что-то неразборчиво пробормотал, из чего Савьясов разобрал только одно:
  
  - Врут... Недозбруев - не генерал.
  
  Недозбруев?.. Сердце лихорадочно заколотилось. И - ошеломление пополам с неверием - Володя?!..
  
  - ...Ты думаешь, им нужна идея? Кровь разгорячить, да коммунистов наказать! Вот в это - верю. Это просто бунт - без всякого смысла! - Возник на стылой лесной дороге друг Володя - верхом, в шинели и в старой полевой фуражке с неровным козырьком. А это что - воспоминание?
  
  О чем он говорил? О каком бунте? Владимир Недозбруев, штабс-капитан двадцати восьми лет, из офицеров военного времени!!!.. Володя!..
  
  Чтобы не выдавать себя, охваченный смятением Георгий укрылся одеялом с головой. Он пытался осознать, как Володя - человек, практически лишенный честолюбия, скрытый перфекционист и скромняга, смог за считанные дни превратиться в зловещую, символическую фигуру, возглавившую бунт и нарицавшую собой дьявольскую жестокость?! Эта сумасшедшая казнь с расчленениями и пытками - с чего вдруг она? Недозбруев сошел с ума? Он никогда не был склонен к садизму! Он бы просто пристрелил - была бы нужда! Или... Георгий чего-то не помнил, не знал о нем?..
  
  
  Город Могилев, военный госпиталь, 5 июня 1919 года
  Савьясов проснулся еще затемно - весь липкий от пота из-за кошмарного мучительного сна. Снилось - да так достоверно! - что он никогда не встанет на ноги и навсегда останется лежачей рухлядью.
  
  'Сон!' - с огромным облегчением, выдохнул Георгий, всматриваясь в серо-сиреневую мглу, предварявшую скорый рассвет. Пришедшая вдруг мысль заставила душу снова встрепенуться и съежиться: но ведь пока лежачий!.. И сколько еще будет лежать? Вечность? Никаких попыток подняться или хотя бы даже сесть до сих пор Савьясов не предпринимал! Сможет ли?
  
  Стало неимоверно страшно. До комка в горле и слабости в животе. Словно именно сейчас, в это случайное мгновение решалась его дальнейшая участь. Он сейчас сядет - и тогда вновь научится ходить. Или не сможет сесть и... И это станет приговором. Надо было решаться.
  
  Он наспех ощупал себя под одеялом. От волнения руки не слушались. Тело казалось отвратительным - дряблая кожа, почти ушедшие мышцы, торчащие ребра, какие-то грубые рубцы. Голова, обритая наголо, и на своде черепа - неровно сросшиеся кости. Лучше было не представлять, как это выглядит со стороны.
  
  Преодолевая слабость и головокружение, Гера повернулся на бок - сердце громко застучало в висках - и неожиданно для себя легко уселся, спустив ноги на пол. Однако ни торжества, ни ликования по этому поводу не испытал - все затмили слабость и головокружение.
  
  Стараясь найти точку опоры для вращающегося мира, он уперся взглядом в свои ноги, которых не видел уже тысячу лет. Апатия, владевшая им до недавнего времени, многое делало неважным и неинтересным.
  
  К его удивлению ноги оказались неприлично тонкими, немощными, старческими. Они уродливо белели в сумерках, как березки, пересеченные темными рубцами. Но пальцы шевелились, и потому можно было решиться на следующий шаг. Встать.
  
  Свыкнувшись с новым положением и дождавшись, когда койки соседей перестанут водить хоровод, он откинул одеяло. И в нос вдруг остро ударила вонь запущенного, больного тела. Резко появилось пропавшее обоняние, которого, как оказалось, лучше бы не было. Воздух в палате немедленно наполнился отвратительным смрадом - амбре немытых людей, мочи, гноя, хлора. От этого неумолимо мутило, и Гера почти смирился с мыслью, что его сейчас вывернет. Остановило другое - шок от вида собственного тела.
  
  Кальсонов на нем не было - лежачим не полагалась. Так что осмотру корост и пролежней ничего не мешало. Хорошо еще спасительные сумерки скрадывали остроту впечатлений - иначе он бы тронулся умом.
  
  - Я в-вам п-п-покажу клад-д-дбище, - зло пробормотал кому-то в воздух Савьясов и попытался встать. Однако ноги не слушались. Не продержав и мгновенья, подогнулись, словно у ватной куклы. Рухнув на четвереньки, Георгий уткнулся носом в мерзко воняющий пол.
  
  Падение вызвало шум и ругань пробудившихся соседей. Какой-то человек через два ряда кроватей от Савьясова, тяжело поднявшись и матерясь под нос, направился к выходу за санитарами.
  
  Лежать на полу было унизительно. Но и стоять на четвереньках больше не оставалось сил. Дрожа от напряжения, Георгий почувствовал, как по телу пронесся уже знакомый легкий ветерок, и мир погас, растворившись в припадке.
  
  Город Могилев, военный госпиталь, 14 июня 1919 года.
  - Товарищ Савьясов в этой палате? - Заглянул с вопросом молодой фельдшер-еврей.
  
  - Есть такой! Вона, у окна! - Послышались подсказки с двух сторон.
  
  Но вместо фельдшера вошел другой человек - хмурый, плотный, высокий, в добротном френче. На взгляд, лет сорока. Солидный, с бородкой. Кого-то он напоминал - до боли в дырявом затылке. Сидя в кровати Георгий смотрел на него и, тщательно пережевывая корку ржаного хлеба, пытался угадать, кто этот важный визитер и ради чего явился.
  
  Человек остановился в трех шагах от койки Савьясова, покачал головой и недовольно буркнул оставшемуся в дверях фельдшеру.
  
  - Нет, тут какая-то ошибка. Это не мой брат.
  
  Брат?!.. Георгий едва не поперхнулся. Посмотрел в спину уходящего новым взглядом, и память выдала подсказку:
  
  - Г-горик?!
  
  Спина визитера вздрогнула, словно от удара. Григорий остановился. Медленно повернулся и в ошеломлении уставился на Георгия.
  
  - Господи... Гера? О, господи!..
  
  И от этих потрясенных слов Георгий едва не заревел белугой. Слезы подкатили к глазам, горло перехватило. Ему стало безумно жалко себя, жалко испуганного его видом брата. Так не должно было случиться с Герой! Но случилось. И от чувства вселенской несправедливости захотелось взвыть.
  
  - С-страш-шно? - Овладев собой, Гера попытался рассмеяться. Но вместо смеха вырвались какие-то лающие звуки - то ли хрипы, то ли всхлипывания.
  
  Большой Горик, как он звал брата в детстве, от ужаса и слова сказать не мог.
  
  - Н-не стой, с-садиссь н-на кой-кку, е-если н-не б-реззз...
  
  - О боже... Заткнись, Герка! - Григорий шагнул к нему и осторожно обнял.
  
  И снова Георгий едва удержался от слез. От близости родного человека - пусть в прошлом они и конфликтовали - было необычайно тепло и хорошо. Усевшись рядом, Горик обеспокоено рассматривал голову Геры и тяжело вздыхал.
  
  - От тебя осталась даже не тень!.. И вот, что родителям теперь говорить?
  
  Слеза все-таки сорвалась и прокатилась по небритой щеке. Шмыгнув носом, Гера пожал плечами и после долгой паузы спросил:
  
  - К-как они? И п-почему т-ты з-здес-сь?
  
  Брат тихонько похлопал его по плечу.
  
  - Господи, как же тебя!.. Заикаешься... Меня Наркомат в Могилев командировал на пару дней. А родители... Живут потихонечку. Переживают очень, куда ты вдруг исчез. Внезапно перестал писать. И, вроде, приезжать собирался? Почти три месяца прошло, а от тебя ни слуху, ни духу. Отец давно просил выяснить с оказией в штабе дивизии, что с тобой.
  
  И, понизив голос до шепота, добавил.
  
  - Ходили слухи, что в Сожеле мятеж. Признаюсь честно, всякое подозревал. С родителями версиями не делился, но, зная тебя, в хорошее не верил. А тут - вон как оказалось!..
  
  В словах брата кое-что не стыковалось. В них не было места жене Георгия. Горик даже не упомянул о ней!..
  
  - Т-ты н-не г-гов-вооришь п-про Оль-льгу... - Со страхом спросил Гера.
  
  Удивление брата казалось искренним.
  
  - Ольга? Кто это, позволь спросить? Отец что-то упоминал о твоей скоропалительной женитьбе в Сожеле... Эх, молодость, молодость!.. Не знаю, что за дива тебя очаровала, но раз не объявлялась все это время - проще забыть.
  
  Стало тревожно. Да не просто тревожно - залихорадило. Он не понимал причины. Если женился, по словам Горика, в Сожеле, то почему считал, что жена ждет его в Москве?! Скоропалительно?.. Хоть он и отгораживался от воспоминаний об Ольге, подозревая в дальнейшем не лучшее развитие событий, но, получалось, о ней нужно было вспомнить. Потому что тревога - да какая тревога, когда вопиющая о себе опасность! - вынырнув из глубин памяти, теперь снедала его. Там была... Угроза ареста!.. Поезд... Отпуск - они собирались вместе поехать в Москву!
  
  - Что с тобой, Гера?
  
  - О-она н-не при-и-ез-зжалла?! В М-москву?! 19 м-марта!!! - Вспомнилось и число.
  
  - Уверяю тебя - никто не приезжал. Наверное, не очень-то и стремилась. Значит, такую жену выбрал. И это еще хорошо, что она сама исчезла. Впредь наука будет, - с поучающим видом - таким знакомым по непостижимо далекому детству! - вещал Григорий.
  
  - А в-в-в С-сожеле?! Может она в-в Сожеле?! Горик, ты узнавал?! Ведь у-узнавал! Ты т-такой! Н-не отрицай!
  
  Старший брат недовольно поджал губы, покачал головой. Говорить явно не хотел. Но, не выдержав отчаянного взгляда Геры, неожиданно признался:
  
  - Да, узнавал. Но давай обсудим это по пути в Москву, - и добавил почти беззвучно. - Без лишних ушей.
  
  Кровь отлила от головы. Надо было взять себя в руки и успокоиться, чтобы избежать приступа эпилепсии, который по всем приметам обещал вскоре произойти. Но прежде - выяснить главное:
  
  - Она х-хотя бы ж-жива?!
  
  Григорий, как бы невзначай, осмотрелся и тихо обронил:
  
  - Не знаю.
  
  - Горик!.. - Сквозь зубы прошипел Гера.
  
  - Уверяю тебя - это так, - принимая казенно-начальствующий вид Григорий мгновенно переключился на другую тему. - Я забираю тебя в Москву. Сегодня вечером. Поедешь со мной, в литерном поезде.
  
  - М-мне н-нужно в-в-в Сожель.
  
  - Не глупи. Единственное... Я побеседовал с доктором. Он утверждает, что у тебя амнезия и эпилепсия вдобавок. Амнезии я особенно не заметил...
  
  - Есть, - мрачно кивнул Георгий. - Т-тебя вот с-с труд-дом у-узнал.
  
  - Это не столь важно. Больше интересует эпилепсия.
  
  - Т-тоже. П-приступы... часто.
  
  - Черт!..
  
  Известие заметно огорчило брата. Он встал с койки и, заложив руки за спину, с задумчивым видом прошелся к окну. Огладил бородку, покачался на каблуках хромовых сапог и, наконец, обернулся к Георгию.
  
  - Если бы я приехал один, сумел бы устроить. Нашли бы фельдшера в дорогу, или даже врача. Но, понимаешь, я прибыл в составе агитпоезда товарища Калинина.
  
  - К-кто это?
  
  Тяжело вздохнув, Григорий покивал головой и объяснил, вновь отвернувшись к окну:
  
  - Конечно, ты не можешь знать. Новый председатель ВЦИК. После смерти товарища Свердлова назначен. Вчера в Сожеле на митинге выступали, сегодня вечером на Москву отправляемся. А с тобой так быстро, похоже, вопрос не решить. Ладно! Я через час-другой вернусь!
  
  И, полуобняв Геру, с целеустремленным видом направился к выходу.
  
  Тут же в палату 'за новостями' прискакал на своих костылях Пантелеич, с разных сторон полетели шепотки. Что-то тихо спросил сосед по койке Иона Небутько. И Гера ему даже ответил. Вежливо. Очень хотелось провалиться куда-нибудь подальше или забиться в темный угол от чужих глаз, вопросов, побыть наедине с самим собой. Понять - что произошло? И почему стало так плохо? Радоваться бы - брат нашелся, в беде не оставит. А на душе - мрак и отчаянье. Нет, не нужно ехать в Москву. Нужно узнать, что с Олей. И для начала - разрешить себе вспомнить ее.
  
  Это будет ключом. Потому что добиться достоверной информации от Горика - особенно, если тому что-то не нравилось - никогда еще не получалось. Вот и сейчас - он явно не пожелал говорить правды. Слухи о Сожеле!.. Все ему прекрасно было известно - и о Сожеле, и о восстании! Еще бы не знать, выступая на официальном митинге вместе с председателем ВЦИК после восстановления советской власти в городе! А до того, небось, с затаенным ужасом выяснял, какую роль сыграл в состоявшейся 'авантюре' его младший братец! Знает, наверное, и о судьбе Володи. Впрочем, что-то, наверное, известно даже его соседу Небутько.
  
  Гера откинул с лица одеяло и осторожно дотронулся до плеча Ионы. Тот вздрогнул и от испуга тихо ругнулся:
  
  - Ну, тебя, Жорка! Чуть сердце не выскочило!
  
  С Ионой у него сложились вполне нормальные приятельские отношения. Тот редко приставал с разговорами, но иногда, когда чувствовал себя получше, любил побеседовать, вспомнить свой родной городок в Минской губернии, расспросить о Москве. Вот только о мятеже, почему-то, речь никогда не шла.
  
  - И-иона, а ч-что случилось с г-главой восстания? К-как там его? Б-белозбруев?
  
  Взводный медленно повернулся к нему и отчего-то долго не отвечал. Возможно, его удивило волнение, с которым сам того не желая, спрашивал Гера.
  
  - Ушел твой Недозбруев. Не боись. Живой. Говорят, у Петлюры теперь не последний человек.
  
  Сказал едва слышно, но Савьясова словно обожгло. Щеки запылали, и дыхание перехватило.
  
  - П-почему м-мой?! - Выдохнул он, замирая.
  
  Иона усмехнулся и, проводив единственным глазом выходящего из палаты Пантелеича, пояснил:
  
  - Да ты с ним, почитай, каждую ночь во сне разговариваешь. Чаще Володей зовешь, но иной раз и Недозбруевым. Хорошо хоть шепотом. Никто кроме меня и не слышит. Петров, к счастью, у нас ведь глухой, а остальные - далековато.
  
  * * *
  Вечером Горик уехал. Щедро наделил деньгами перед расставанием, десятью банками тушенки (которые через считанные минуты съели всей палатой) и обещанием обязательно вернуться.
  
  Что он будет рассказывать родителям, Гера не спрашивал. Наверняка сочинит что-нибудь относительно безобидное и близкое к действительности, подготовит к явлению чудища. Впрочем, являться в Москву Георгий пока не планировал. Задача перед ним стояла совсем другая, куда более сложная. Побыстрее встать на ноги, окрепнуть, отправиться в Сожель. На поиски Оли. А пока - нужно было все вспомнить. Например, откуда взялась эта Оля...
  
  Город Сожель, улица Скобелевская, 31 января 1919 года
  - Добрый день, Николай Николаевич! - Не скрывая удивления, поздоровался Гера с хозяином дома. По его представлению, железнодорожный инженер Колесников, пятидесяти трех лет от роду, в этот час должен был находиться на службе, а не орудовать черпаком на кухне над аппетитно пахнущей кастрюлей.
  
  - А Вы вовремя, Георгий Николаевич! - Удивился в ответ хозяин и приветливо улыбнулся. Гера тоже вернулся на квартиру, куда раньше обычного. - Приглашаю присоединиться к нашему позднему обеду. Борщ будет готов минут через двадцать. И не вздумайте отказываться!
  Запах от плиты шел умопомрачительный. После голодной Москвы, недавно освободившийся от немецкой оккупации Сожель казался невероятным городом. И продукты из продажи не успели исчезнуть, и цены поражали немыслимой дешевизной. Конечно, все это было делом времени. Полковой интендант Владимир Васильевич рассказывал, что успели уже прибыть несметные чрезвычайные комиссии по закупке продуктов. Скоро благоденствие должно было закончиться. Но пока... Пока готовился наваристый борщ и на него приглашались по доброте душевной почти случайные люди - квартиранты-военспецы, которых заселил к Колесникову военный комиссариат всего несколько дней назад.
  
  Почувствовав нешуточный голод, Гера не стал лукавить.
  
  - Спасибо. Не откажусь. Но, если позволите, сначала в душ.
  
  - Да, конечно, пользуйтесь, - кивнул Николай Николаевич, мелко нарезая чеснок. Дом у Колесникова был довольно новый, просторный, оборудованный водопроводом и титаном для нагрева воды.
  
  Георгий уже подошел было к двери ванной комнаты, когда хозяин вдруг спохватился.
  
  - Ох, постойте!.. Я совсем запамятовал! Уж извините, ради бога! Там сейчас Оленька. Обождите немного в столовой. Она обычно быстро управляется.
  
  Савьясову представилось, какой вышел бы конфуз, не вспомни Николай Николаевич вовремя, что душ заняла его дочь, какой визг стоял бы сейчас по всему дому - и с трудом удержался от улыбки. Дочь у Колесникова, была той еще штучкой. Еще совсем дитя, подросток, но уже вовсю кокетничала с расквартированными военспецами, да по характеру отличалась редкой стервозностью.
  
  А вот книги в столовой были хороши.
  
  - Николай Николаевич, разрешите, я полистаю Вашу библиотеку?
  
  - Смотрите, читайте. Буду только рад. После Феди и Оли к ней уже лет пять никто не прикасался, - благодушно разрешил хозяин и продолжил колдовать над борщем. Федя, насколько помнил Гера из рассказов домашних, был сыном Колесникова и учился ныне в Киевском университете.
  Листая книги, Савьясов задумался. Идти в город вечером не хотелось. После пяти часов, проведенных в седле, да еще в зимнем промерзшем лесу, где проходило первое занятие с личным составом, Гера с непривычки устал. Шутка ли - год не ездил верхом! Так что по всему лучше выходило почитать книжку в кровати, да подремать в свое удовольствие. Тем более, что выбор в библиотеке был неплохой, глаза разбегались.
  
  Загородив собой проход между столовой и кухней, как раз на пути из ванной, он пролистывал томик Гюго, колеблясь между ним и Вальтером Скоттом, когда вдруг кожей почувствовал - в воздухе что-то изменилось. И незнакомый женский голос строго и недовольно произнес:
  
  - Здравствуйте. Вы позволите пройти?
  
  Гера на секунду замер, теряясь в догадках. С недоумением оглянулся. А в следующий миг и вовсе оцепенел. Это была совсем не дочь Колесникова, которую, как вдруг вспомнилось, звали Сонечкой. Вовсе нет! То была дива - молодая женщина лет двадцати пяти, благоухавшая и порозовевшая после душа, с серебристыми глазами в обрамлении черных ресниц и с закрученным в чалму на голове белым полотенцем. Японский халат - черный с серебряными стрекозами - был несколько коротковат и от середины голени не скрывал изящные ноги. Шелковая ткань довольно пикантно облегала еще влажное, стройное и легкое тело.
  
  Забыв обо всем на свете - и о том, что загромоздил собой проход - Гера бессовестно разглядывал красавицу и отчего-то пытался вспомнить, как же правильно назывался ее халат? Под которым, подумалось, наверняка ничего нет...
  
  Обдало жаром, и горло пересохло.
  
  - Юката*! И еще должен быть такой широкий вокруг талии, как же его? - Сам себе удивляясь, понес он несусветную чушь. - Вспомнил! Ханхаба-оби**!
  
  Между бровей дамы пролегла суровая складка. Чувствуя себя неуютно под взглядом Геры, она непроизвольно укрыла грудь, скрестив руки.
  
  - Вы когда-нибудь стронетесь с места? - Холодно спросила дива и, когда Савьясов, спохватившись, шагнул с ее пути, добавила с сарказмом, быстро удаляясь в сторону хозяйских комнат. - Ценитель... юкатабире***!.. А в наших сирых славянских краях вообще-то принято здороваться.
  
  Он улыбался ей в след и чувствовал себя как-то странно. Жизнь становилась интереснее. Минут через десять ему предстоял обед в обществе невероятно привлекательной особы...
  
  
  
  
  *юката - легкое кимоно, используемое зачастую как банный халат, пижама
  **ханхаба-оби - дословно с японского: 'половинной ширины оби (парадный пояс для кимоно)' - шириной 15 см, длиной 360 см.
  *** юкатабире - устаревшее, дословно 'одежда для бани'
  
  
  Георгий Савьясов
  Город Сожель, станция Сортировочная, 7 сентября 1919 года
  Идти по шпалам ему надоело до крайности. Перешагивать через одну было утомительно, наступать на каждую - утомительно вдвойне. От усталости кружилась голова, плыло сознание, и все могло кончиться плохо. Начнись приступ - почти наверняка голова будет биться о рельсы.
  
  Когда казалось, что эпилепсия вот-вот проявит себя, Гера переходил на насыпь, раскаленную от жары и отсутствия тени, загроможденную остовами сгоревших или разбитых вагонов, осколками кирпичей и разным хламом. И сам же понимал, что здесь идти ничуть не безопаснее - не рельсы, так камни и чугунина угрожали ему в любом случае. Весной такой разрухи и запустения на железной дороге он не помнил.
  
  Однако долго идти по насыпи не получалось. Горячей щебенкой нестерпимо жарило ноги через тонкие подошвы купленных в Могилеве туфлей. К сожалению, никакой другой обуви по-скорому найти не удалось, да и за эти, неуместно франтовские, барыга заломил немыслимую цену. С одеждой получилось куда лучше. Горик передал совершенно новую гимнастерку, застиранные, но вполне себе целые шаровары и офицерскую полевую фуражку. Передавал и сапоги. Но с теми не повезло - при передаче канули в неизвестность, невзирая на авторитет отправителя.
  
  ...Время уже близилось к шестнадцати часам. Никакой вечерней свежести по-прежнему не наблюдалось, солнце палило нещадно, а до Либаво-Роменского вокзала, насколько помнил Савьясов, оставалось еще не менее часа ходьбы. Впрочем, это для здорового. На сколько затянется тот же путь для него, увечного - и думать не хотелось.
  
  Конечно, ехать в поезде было куда лучше. Но тоже не сахар. Вспомнился переполненный, душный вагон, в котором Гера еще сегодня утром считал часы по дороге в Сожель. Не хватало воздуха, болела голова, все казалось сплошным мученьем. И все же поезд шел себе и шел, с каждой верстой приближая его к заветному городу. Не вмешайся случай, давно бы уже быть Савьясову на центральном вокзале. Но случай вмешался. В самый неподходящий момент.
  
  За полчаса до станции Уза, где по слухам проводилась проверка документов, уставший от жары Гера задремал. Это был даже не сон, а тяжелое, наполненное головной болью забытье. Тридцати минут хватило, чтобы вся его хитроумная задумка, как разминуться с патрулем, полетела прахом.
  
  Разбуженный строгим вопросом проверяющих, Савьясов без слов протянул документы. И только потом вспомнил, где должен был находиться в этот момент, согласно собственному замыслу. А дальше ничего уже не имело значения. Геру без разговоров высадили из вагона - дожидаться на станции Уза попутного поезда на Могилев. В его пропуске, выданном железнодорожной Чекой при выписке из госпиталя, значилась Москва, а совсем не прифронтовой Сожель, въезд в который теперь жестко ограничивался.
  
  Конечно, никакого эшелона в Могилев Георгий дожидаться не стал. Покрутился на станции среди патрулей, красноармейцев, станционных служащих, да и пошел тихонечко - сначала через кусты лесом, а затем и по путям - в Сожель. По его расчетам, дорога предстояла верст в пятнадцать-двадцать. И Савьясов шел уже три часа, истекая потом, без питья, без отдыха, спотыкаясь на заляпанных мазутом и нечистотами шпалах. Дошел до городской черты и теперь, если не изменяла память, брел по станции Сортировочной.
  
  Когда-то здесь стоял санитарный поезд 68-го полка, и за неделю пребывания в нем с ранением плеча Гера успел привыкнуть к постоянному грохоту стыкуемых вагонов, гудкам маневровых паровозов. Сейчас же было совершенно тихо. На боковых путях то и дело встречались заброшенные, по виду будто бы неисправные вагоны, никто не работал, и никакого движения вообще не замечалось. По прихоти изменившегося обоняния, в воздухе смердело тухлой рыбой - которой здесь, конечно, не было и быть не могло.
  
  Иногда Гера сходил с путей, чтобы пропустить поезд или дрезину. Но, к счастью, никто не останавливал его и не пытался выяснить, кто он таков и с какой целью бредет по Сортировочной. Изредка встречаемые железнодорожники и вовсе не проявляли к нему интереса.
  
  ...Внезапно, прямо за спиной, раздался оглушающий, пробивающий до самого нутра паровозный гудок. Савьясов мгновенно отпрянул на насыпь, поражаясь собственной, обострившейся от испуга реакции. Как не услышал он летящий на всех парах бронепоезд - оставалось загадкой. К слову, едва не стоившей ему жизни. Тяжелый броневик прогрохотал мимо, выталкивая с насыпи мощной волной воздуха и пробуждая притупившееся за долгий путь восприятие.
  
  Проводив взглядом панцирный пулеметный вагон, Гера приметил на идущей следом блиндированной платформе группу китайцев в форме и при оружии. И выражение их лиц - та особая, тревожная сосредоточенность, которая появляется у людей перед скорым боем, - ему не понравилось. Случайное происшествие явственно давало понять - не стоит торопиться вперед, стоит немедля найти укрытие. Чтобы не оказаться безоружным посреди боя.
  
  А вскоре бросилось в глаза и вполне подходящее, временное прибежище. Запасный путь, тупик, ответвленный от Сортировочной влево. Со стороны пригорода его закрывали невысокие трухлявые сараи, со стороны станции - разбитый, лежащий на боку вагон. Там у сараев, в густой и длинной тени, Гера и обосновался, облюбовав себе сквозную, продуваемую сквозняками щель. Уселся на обломок доски, притулился плечом и головой к стенке, скрестил по-турецки уставшие ноги и - вопреки звенящему чувству опасности - мгновенно уснул.
  
  Сколько ему удалось поспать, было совершенно неясно. Какие-то странные голоса, звучавшие невнятной скороговоркой, беспокоили слух, волновали. В один момент вдруг почудилось, будто холодное стальное лезвие прикоснулось к шее, но затем, не причинив вреда, исчезло. Гера даже не успел испугаться. Потом кто-то бессовестно полез в его нагрудный карман за документами, и не находилось сил открыть глаза и воспрепятствовать. Затем - чужие маты, узнаваемая дрожь земли и приближающийся гул паровоза.
  
  Пробуждение оказалось жестким: его быстро и умело связывали двое китайцев под руководством третьего - вроде бы русского. Третий и сказал:
  
  - Вякнешь слово - прирежу! Тихо лежи, солдатик. Уяснил?
  
  Гера хмуро кивнул и постарался понять, что происходит. Судя по нарастающему грохоту, сюда, в тупик, полным ходом летел паровоз, а то и небольшой состав - из укрытия перспектива была неважной. И в засаде его поджидали, по меньшей мере, пять вооруженных людей. Стольких видел Савьясов со своего места. На самом деле их могло оказаться много больше - учитывая, как уверенно они себя ощущали.
  
  Бросив его связанным, китайцы передернули затворы винтовок, приготавливаясь к бою, рассредоточились вдоль железнодорожного полотна. Несколькими мгновеньями спустя пронзительно заскрипели тормоза - машинист, распознав впереди отбойник тупика, отчаянно пытался остановить паровоз и избежать столкновения. Сначала Гере казалось, что скорость слишком высока, и поезд наверняка сойдет с рельс. Но случилось невозможное. Тихонько тюкнувшись в отбойник, состав замер, и сразу же началась пальба.
  
  Стреляли китайцы, стрелял пулемет с борта поезда. Откуда конкретно - Гера не видел. Пули то и дело свистели прямо над ним, с легкостью пробивая гнилые доски сарая. Потом пошли в ход гранаты, отчего и вовсе стало не по себе. Ни укрыться, ни отползти у связанного по рукам и ногам Савьясова не получалось. Пришлось положиться на случай и на свое сомнительное везение.
  
  И вновь задрожала земля. Откуда-то со стороны Либаво-Роменского вокзала раздался мощный паровозный гудок, застрочили еще несколько пулеметов.
  
  'Ну и убежище нашел!' - вжимаясь в землю, проклинал себя Савьясов. Конечно, предугадать, что именно здесь кто-то организует перехват поезда силами броневика и отряда китайцев, было невозможно. Но и оказаться посреди такой заварухи - не у каждого бы получилось. Как ни крути - своего рода везение...
  
  ...Тем временем, наступала развязка. Прибывший броневик окутал все вокруг парами и заблокировал собой выход из тупика. Выстрелы стихали. Гранаты уже не взрывались, зато невдалеке послышались крики на русском. Одни требовали сдаться, другие наглыми голосами диктовали условия сдачи. Время тянулось томительно медленно, но теперь хотя бы пули не летали над головой.
  
  'И вот на черта сдалась мне эта история?' - злился Гера, понимая, что от прежних его планов остались одни руины. Сквозь пелену пара он пытался высмотреть хоть что-нибудь, что могло бы прояснить ему происходящее. По всему выходило, что люди с захваченного поезда сдавали оружие, а руководили действием солдаты в гимнастерках со взмокшими от пота спинами.
  
  - Видать гроза будет. Вот парит же, зараза! - Звонким голосом высказался кто-то поблизости. И после короткой паузы закомандовал. - Все выгрузились? Васька, скоренько проверил! Понял мне?! Еще троих с бронепоезда с собой и - проверил! До дырки в вагонах!
  
  В поле зрения Георгия прошли четверо матросов с заложенными за спину руками. Их подталкивали прикладами китайцы, заставляя сместиться правее, где, похоже, находилась еще одна группа пленных.
  
  'Да, экзотическое зрелище: бронепоезд и китайцы, взявшие в плен матросов - красу и гордость революции', - усмехаясь, размышлял про себя Савьясов. - 'Но ведь и китайцы - горячо любимые друзья большевиков. Что ж тут происходит? Деникин? До него, попутчики говорили, еще сотня верст. Взял станцию Мена, и дальше на север пока не идет. Поляки ближе - им до Сожеля верст двадцать осталось, даже Днепр перешли. Опять же по рассказам, станцию Жлобин на днях с аэропланов бомбами закидали. Но - китайцы и поляки? Нет, слишком нереальное сочетание. Впрочем, как и поляки с матросами ...'
  
  Морячков оказалось не четверо и не пятеро. Развеялся пар, и китайцы, примкнув штыки к винтовкам, повели под конвоем в сторону города без малого целый взвод.
  
  - Товарыш командир, а как с инвалидом быць? - Спросил кто-то явно о Савьясове.
  
  Человек со звонким голосом хотел было отмахнуться.
  
  - Екимка, какой еще инвалид? Чё голову дуришь?
  
  - Никак нет, товарыш Глухарев! Задершали! Ишшо до боя. Вон тама, за сарайчиком. Китайцы кончиць хотели, а я прикинул - надо бы разобрацца.
  
  Через пару мгновений в поле зрения Геры возникло молодое лицо, в конопушках, с рыжими глазами и бровями.
  
  - Этот, что ли? - Кивнул парень, утирая рукавом пот со лба.
  
  Позади него появился второй, и вовсе заслонивший белый свет - сутулый мужик средних лет с глубокими морщинами возле глаз и длинными жилистыми руками.
  
  - Он самый.
  
  Командир прошел, присел рядом на корточках, всмотрелся Гере в лицо. Затем оглянулся на подчиненного.
  
  - А что по бумагам? Есть у него докумЕнты?
  
  Длиннорукий пожал плечами.
  
  - Да ёсць докумЕнты, но тольки пропуск у его з Могилева до Москвы, а сам - з туляков, з 68-га полка. Никак, мстю какую надумал? Такая мысля.
  
  Савьясова усадили, поморщившись, глянули на его бугристый череп и, наконец, решили расспросить.
  
  - Где это тебя так приложило?
  
  - Н-на ф-ф-фронте, под Овруч-чем. Д-до б-бунта. С-снаряд б-бахнул... К-контузило. П-память п-потерял. С-списали.
  
  Рыжий шумно вздохнул, снял фуражку, озадаченно взлохматил волосы на макушке.
  
  - А сюда чего приперся? Ищешь кого? Вот ведь морока свалилась!..
  
  Гера помотал головой.
  
  - Я н-не н-на тот п-поезд сел. Патруль в-вовремя м-мне объяснил, д-да выс-садил на п-полустанке. А т-там э-э-эшелоны н-не останавлив-вались. Я и р-решил, ч-что в-в-в С-сожеле точно сяду н-на какой-н-нибудь... Н-на Б-брянск и-и-и д-дальше, на М-москву.
  
  Рыжий и Екимка переглянулись.
  
  - Как думаешь, брешет?
  
  - Мабыть, и брешет. Хотя - контужанный... Шут его бери... Товарыш Глухарев, а если его в ешалон посадить, што на Либаво-Роменском стоиць? Штоб по гораду не шлявся! Той как раз на Клинцы будет вечарам отправляцца. Ваське Трофимовичу поручиць - пущай на бронепоезде довезе до самага ешалона, а? Такая мысля.
  
  - Вариант! - Обрадовался командир и, встав, оправил гимнастерку. - Что-то Васька долго пирата проверяет. Ва-а-аська!
  
  - Д-да н-не сбегу я, - попробовал вмешаться едва не оглохший от звонкого крика Савьясов. - С-сам д-домой б-быстрее х-хочу.
  
  Екимка окинул его внимательным взглядом и, вытащив из-за голенища нож, перерезал путы на ногах.
  
  - Дурень будешь, если утечешь, - тихо промолвил мужик. - Васька с конфортой доставиць. Всё ровно броневик туды гнаць.
  
  - А в-вы к-кто? Н-наши, к-красные? - Намеренно уточнил Гера, давно уже, впрочем, догадавшись, с кем имеет дело.
  
  Вопрос командиру понравился. Улыбнувшись на слово 'наши', он ответил уже совершенно безмятежно и доброжелательно:
  
  - Наши-наши! Не боись! Особый железнодорожный отряд Красной Армии мы! А китайцы - то нам из Чрезвычкома подмогу выделили на перехват.
  
  Вскоре Глухарев ушел, а вместо него появился пресловутый Васька - худой детина с широкой щербатой улыбкой, начальник пулеметной команды бронепоезда.
  
  - Это ты тут болезный? - Хмыкнул он, развязывая руки Савьясову и помогая встать на ноги. - Чё - и вправду туляк?
  
  Он непонятно чему рассмеялся, помог отряхнуть Гере форму, придирчиво оглядел и снова рассмеялся, заметив его туфли.
  
  - Ну и штиблеты! Да за такие Фима Оськин маму бы продал!.. Пойдем, дружище! Расскажу, как мы вашего брата по лесам гоняли.
  
  Но первым делом охотно рассказал, кого они 'гоняли' в этом тупике.
  
  - Не поверишь!.. Команда поступила - идет от Бахмача поезд-пират. На станциях не останавливается, шпарит на полной мощи. Ну, мы и подготовились к перехвату. Стрелку перевели на запасный путь. А пирату откуда наши ходы-выходы знать? Вот он проскочил на скорости Сожель-пассажирский, а потом и сюда прямиком загремел! М-да... Вот так-то, дружище! Три вагона с сахаром! Битком главное! И двадцать семь матросиков-скупердяев!.. Никак от самого Деникина увели, да совсем не в пользу трудового народа. Но мы эту несправедливость, дружище, исправим!
  
  Посматривая по сторонам и обдумывая свое положение, Гера с трудом поспевал за разговорчивым начальником пулеметчиков. После снятия пут кровоток не успел толком восстановиться - в ногах еще кололо 'иголками', да и идти получалось пока плоховато.
  
  А Васька все говорил и говорил, оборачиваясь к нему всем корпусом по дороге к бронепоезду и потихоньку перекидываясь на обсуждение событий полугодовой давности.
  
  - Слышь, дружище? А ты у кого здесь жил? Ну, пока вас на фронт не отправили?
  
  Сославшись на сложности с памятью, Савьясов решил сказать полуправду:
  
  - Д-дом б-большой б-был. Же-железнод-дорожник х-хозяин. Вроде б-бы. Т-точно не п-помню.
  
  Но, похоже, Васька и не ждал от него подробностей. То был всего лишь посыл для начала собственного рассказа. Он помог Гере подняться на огороженную площадку бронепоезда, закурил резко пахнущую махоркой самокрутку и с задумчивой улыбкой начал ностальгировать.
  
  - А жалко, зараза, что так сложилось! Хорошие хлопцы у вас служили! Как вспомню, аж тоска берет! И где они теперь?.. Вот, жизнь!.. Ведь как получилось-то? Я сам не сожельский, из Тереховки. Это у нас такой рабочий поселок в сорока верстах на Бахмач. А здесь у тетки по материной родне жил и на железной дороге кондуктором служил до мобилизации. Да, дружище!.. А у тетки разместили на постой пятерых ваших. Простых красноармейцев, а не ту сволоту офицерскую, что потом разум им замутила. Вот тех - самолично бы к стенке!.. Таких хороших людей с пути сбили, так мы друг другу по сердцу пришлись!.. Эх!.. Разговоры по душам до полуночи разговаривали, к бабенкам вместе хаживали... Они еще дом моей тетке по дружбе подлатали. Никто их не просил, не заставлял - сами вызвались! А ща брешут, что тульцы - пьяницы все поголовно! 'Мои' - не, не такие. И на службе им не сладко приходилось. Знаешь, как ротный командир их гонял? Ого, брат! Целыми днями! Но, баяли, правда, командир хороший был. Горло за него могли перегрызть. Только потом, как мне говорили, на фронте убило его. М-да... Как грянул тот бунт, повидались мы с тульцами моими в первый день, еще до захвата 'Савоя' - и все с тех пор!.. Отправили их в сторожевое охранение. И - ни слуху, ни духу!
  
  Васька скорбно покачал головой, вздохнул и вновь подпалил потухшую самокрутку.
  
  Тщательно анализируя его рассказ, Гера попытался определить, кто же из ротных командиров Тульской бригады мог погибнуть в боях под Овручем? 67-й полк, по сведениям Ионы Небутько, позиции не занимал - сразу по прибытию на фронт начал митинговать на станции Словечно. Так и не повоевав, сразу забунтовал. А, значит, речь шла о военспецах его родного 68-го полка. Уж кого-кого, а ротных в обоих батальонах Савьясов знал хорошо, и прекрасно представлял, насколько старательно каждый из них занимался с личным составом. Да никто толком не занимался! Как ни крути, кандидатуры вырисовывались всего две - он сам и прапорщик Никитенко Семен Аркадьевич, исполняющий обязанности комроты шесть в хозчасти Недозбруева. Сорокалетний, матерый сибиряк, выбившийся во время войны из солдат в офицеры. Он, конечно, производил очень основательное впечатление, и люди у него, как помнил Гера, неплохо знали свое дело.
  
  Савьясов задал командиру пулеметчиков несколько наводящих вопросов. Тот, конечно, фамилии не помнил, но 68-й полк подтвердил и с уверенностью заметил, что военспецу было никак не сорок, а лет двадцать пять-тридцать, и что незадолго до гибели тот женился.
  
  'Так значит, речь обо мне?' - оторопел Савьясов от вполне очевидного факта. - 'Значит, еще тогда произошла путаница? И останки несчастного Теремцова были восприняты, как мои? И похоронены под моим именем?'
  
  Эта мысль стала новой, поражающей и неприятной до отторжения: 'Даже моя рота считает меня погибшим? И весь полк, включая Володю?! Но они ведь и Оле могли сообщить!..'
  
  Понимание, что жена, скорее всего, считает его мертвым - уже целых полгода! - а, значит, не ждет и не надеется, резко выбило из колеи. Да так, что Гера побелел и едва нашел силы устоять на ногах. Слишком многое сумел он вспомнить про свою историю с Олей, и совершенно невыносимо оказалось всё потерять. До сих пор в глубине души оставалась вера, что жена его еще любит и обязательно примет - даже таким. Теперь же, получалось, что никакая она ему ни жена, а вдова - свободная от обязательств и открытая для новых отношений. С тем же другом Володей, например...
  
  Что греха таить? Перешел однажды Гера ему дорогу. Видел, прекрасно видел, что возникает между Олей и Недозбруевым взаимная симпатия, грозящая перерасти в нечто большее. Видел, да только сам уже был влюблен и потому приложил все возможные усилия, чтобы переключить ее внимание на себя. И ведь получилось!.. Правда, как получилось, так и закончилось. Прочно закончилось - его мнимой гибелью.
  
  - Эй, дружище! - Заволновался вдруг Трофимович. - Ты чего? Не помирать ли, часом, собрался? Эй, не вздумай! У нас тут и так госпиталя переполнены, тебя не возьмут! Вот же свалился мне на голову!..
  
  Савьясов поднял на него опустошенные глаза и заставил себя немного собраться. По всей видимости, появлялась возможность выйти из-под опеки красноармейцев и избежать посадки на эшелон.
  
  - Н-не п-помирать. П-падучая м-может с-сейчас н-начаться. П-приступ. К доктору м-мне н-надо.
  
  - Да, дела! Жди пока тут! Ща отправляться будем! - С беспокойством вздохнул Васька и побежал по паровозному мостику к машинисту.
  
  Усевшись на платформе среди мешков с песком, Гера запрокинул голову, уставившись в совершенно обычное бледно-голубое небо, проводил взглядом одиноко летящую пичугу. На душе было скверно и тоскливо. Куда он шел и что теперь искал? Мертвец... Нечто, вычеркнутое из жизни, недееспособное. Возможно, и в самом деле стоило сесть в эшелон и - через Клинцы, Брянск - медленно, но верно - укатить в Москву, к родителям. Продолжить лечение. Тем более, Горик обещал помочь. А дальше... Приспособиться, научиться жить с большевиками - другие же смогли! Договориться с самим собой, что по-другому не могло быть и не будет. Он же пробовал. И жить - жить, отгородившись от всего мира, по своим представлениям и со своими мыслями. Иногда тихо шипеть от бессилия в очень узком кругу таких же покорившихся...
  
  ...Или все же остаться в Сожеле? Дождаться прихода Деникина, вступить в Добровольческую армию, зажить полной, пусть и короткой жизнью. Но получится ли она полной? Кто знает, что это за армия и кто таков сам генерал Деникин? Да и боец из Геры еще тот. Но ведь на что-то должен сгодиться! Да хотя бы за ранеными убирать!.. Заодно и самому подлечиться. А еще можно вспомнить свою гражданскую специальность - весьма востребованную! Все-таки, без пяти минут геодезист, один год из-за войны не доучился.
  
  Идеи возникали неплохие и даже вполне перспективные, однако для их выполнения безусловно требовалось каким-то образом остаться в Сожеле. И не просто на день или два - вплоть до захвата города Добровольческой армией, который мог задержаться на месяц-другой. На самостоятельный переход линии фронта Савьясов пока был не способен. Он отдавал себе в этом отчет.
  
  Бронепоезд дернулся, машинист отдал длинный гудок, и тут же появился командир пулеметчиков Трофимович.
  
  - Всё, дружище! Ща поедем! Как ты тут? Жив еще?
  
  Болезненно поморщившись, Гера кивнул и, приняв теплую флягу с водой, с жадностью, едва не захлебываясь, начал пить.
  
  - От воды тебе полегчать должно, - убежденно постановил Васька и, вновь закурив свою вонючую махорку, продолжил. - Я тут машиниста попытал. Говорит, можно тебя на пункт приема раненых доставить. Тот как раз на вокзале. Только работы у дохторов там невпроворот. Не знаю... Но, может, посмотрют?
  
  Пожав плечами, Савьясов с трудом оторвался от фляги и спросил:
  
  - А е-если н-нет? Г-где еще м-можно? С-страшно в д-дорогу б-без осмотра в-врач-ча...
  
  - Верно, страшно, - согласился Васька. - Но и водить тебя по городу я не смогу сейчас. Служба, знаешь ли!
  
  Все складывалось как нельзя кстати. Главное, понимал Гера, не проявлять внешне никакой инициативы, заставить Трофимовича самого избавиться от 'инвалида'. И потому он согласно кивнул:
  
  - Д-да т-ты мен-ня п-просто в эшелон п-п-посади, а т-там в-видно будет. Т-только бы п-прямо с-сейчас п-приступа н-не было. А-а ес-сли б-будет - н-наваливайся в-всем телом, ч-чтобы я не сильно б-бился, ч-чтобы голову не разбил, и в-в зубы к-какую-н-нибудь де-деревяшку. П-пена из-за рта п-пойдет, но т-ты не п-пугайся. Т-так обычн-но и б-бывает. М-могу, п-правда, в штаны н-наложить и все т-тут п-перемазать, - намеренно живописал подробности эпилептического припадка Савьясов, краем глаза наблюдая за реакцией командира пулеметчиков.
  
  Того, как и следовало ожидать, проняло. Васька стал беспокойно хмуриться, затем обматерил врачей, столь рано выписавших Геру из госпиталя, задался бессмысленным вопросом, кто рискнул выдать пропуск и отправить в самостоятельную поездку столь тяжело больного человека. И, распалившись ни на шутку, распинался еще добрых пять минут, пока вдруг не вспомнил о причине своего долгого монолога.
  
  - Не знаю я, чё с тобой делать! Во, морока!.. Товарищ Глухарев, конечно, прав. Нужно на эшелон посадить! Правильно будет! Но как тебя, такого болезного, туда засунуть?! Ну, нет там купе первого класса! Там вообще мест нет! Вагоны битком набиты - губернская власть подальше от фронта в Клинцы тикает. Подотделы там всякие, уполномоченные!.. Только на крышу, небось, и можно. Но как же тебя - на крышу?! Эх, дружище! Что ж ты к нам в Сожель-то приперся?! Тут и так проблем хватало! И в Могилев не уехать! О, может, в Чеку тебя сдать? Пусть сами решают - у них полномочий много. Может, и запихнут куда?
  
  Мысль о Чеке Гере категорически не понравилась. Как-то совсем не верилось в благие помыслы господ чекистов и в их желание помочь ближнему. Но, к счастью, Васька и сам одумался:
  
  - Ладно - в первую голову, покажу медицине. А там пусть уж сами решают!
  
  Ответить ему Гера не успел. Сердце защемило от вида знакомых мест: Либаво-Роменские мастерские, железнодорожное депо, привокзальные улочки, пешеходный мост, через который столько раз ходил вместе с Олей!.. И, наконец, сам вокзал. Стремление сбежать - прямо сейчас, вопреки здравому смыслу! - и немедленно заявиться в дом Колесникова, было столь непреодолимым и умопомрачительным, что Савьясов заскрежетал зубами.
  
  Однако Васька расценил перемены в нем по-своему и встревожено пробормотал:
  
  - Погоди, погоди! Уже почти прибыли! Вон, видишь, у станции куча раненых!..
  
  У здания вокзала, прямо на земле, аккуратными рядами - словно могилки на кладбище - располагались носилки с ранеными красноармейцами. Кто-то шевелился, двигал окровавленными или перебинтованными конечностями, кто-то лежал неподвижно, словно труп. Сколько их было? Сотня, а может и две - ряды заворачивали на Привокзальную площадь и не охватывались одним взглядом. От зрелища на душе становилось тошно, и возникал вопрос - неужели во всем городе не находилось места, где можно было бы по-человечески расположить раненых?
  
  Между носилками сновали сестры милосердия, кого-то перебинтовывал фельдшер. А с краю стояла строгая полная женщина в очках и отчитывала двух санитаров. Лицо ее было на удивление знакомым. Но кто она - Гера вспомнить не мог.
  
  Бронепоезд остановился почти напротив, и Васька помог Савьясову спуститься с блиндированной платформы.
  
  - О, тут и доктор! Ща узнаем, как быть!
  
  Доктором, как и следовало ожидать, оказалась та самая дама в очках. Уставшая и раздраженная, с красными глазами и набухшими веками, она с трудом выслушала Трофимовича и сразу же затребовала бумаги Савьясова. Быстро прочитала, едва заметно шевельнув бровью - словно бы от удивления. И категорично заявила:
  
  - Больного нужно осмотреть. Пусть подождет час-полтора - пока мы принимаем новую партию раненых.
  
  Васька недовольно поджал губы и, переминаясь с ноги на ноги, попробовал возразить:
  
  - Товарищ Карасева! Но так ведь никак нельзя! Эшелон может уйти! А мне командир...
  
  - О каком эшелоне Вы говорите? - Усмехнулась доктор, закуривая папиросу. - О том, что десять минут назад отправился, увешанный большевиками, словно рождественская елка золотыми шишками? Для раненых места не нашлось, зато мамзелек своих со скарбом погрузить не забыли! Как же! Семьи - святое! Не дай бог поляки завтра-послезавтра придут - комиссарским шлюшкам не поздоровится! Их спасать нужно! Отечество в опасности!
  
  Сарказм доктора, наконец, нашел свой выход. И Васька, совсем приуныв, терпеливо ожидал, пока она выговорится.
  
  - Товарищ Карасева, а как теперь быть? - Растерявшись, спросил он. - Командир велел инвалида на эшелон посадить! Может, тогда - в Чеку сдать?
  
  По лицу доктора пробежала едва заметная тень. Глубоко затянувшись папиросой, дама оценивающе всмотрелась в Савьясова и негромко выговорила Трофимовичу:
  
  - Думаете, у Чрезвычкома других забот мало? Еще и за больными с контузиями надо приглядывать? Председатель Чеки товарищ Леонюк будет чрезмерно рад и благодарен Вам и вашему командиру. Вот что, любезный: не дурите голову - себе и другим. Оставляйте здесь. Даже если этот ваш инвалид сто раз разбойник и шпион, в таком состоянии и с таким диагнозом он опасен исключительно для себя самого. Не более. Так и доложите командиру.
  
  Васька мгновенно расцвел, словно с его плеч свалился непосильный груз. С горячностью пожав руку доктору, он пожелал Гере скорейшего выздоровления и бегом рванул к стоявшему под парами бронепоезду.
  
  Все получилось настолько легко и просто, что вызывало тревогу. Ошарашенный произошедшим, Савьясов удивленно смотрел в след броневику, пытаясь понять, с какой вдруг стати доктор вмешалась в его судьбу? И почему она казалась ему знакомой?
  
  - Как только бронепоезд скроется из вида, сразу уходите. Поняли? - На грани слышимости проговорила доктор, продолжая дымить папиросой. - И ничего не спрашивайте, ничего не говорите. Ни Вам, ни мне это не нужно. Вы сбежали еще до осмотра. Всё, уходите!
  
  Услышав короткое, но искреннее 'спасибо', она нахмурилась, намеренно приобретая суровый вид, и, тяжело вздохнув, направилась к раненым.
  
  
  * * *
  Улица Скобелевская утопала в зелени. Фруктовые садики с уже налившимися плодами, кусты таволги и калины, боярышника и шиповника, цветы возле заборов и пыль на дороге почти до неузнаваемости изменили ее облик. Красиво, уютно и - все же чужое. Настолько, что Гера едва не прошел мимо дома Колесникова. Остановился, как вкопанный, узнав бывшее окно своей комнаты. В наличнике этого окна, как помнилось, до сих пор лежала карта уезда с пометками, надиктованными Володей.
  
  Он несколько месяцев мечтал вернуться в этот дом. Однако подойти к крыльцу и постучать в дверь, оказалось страшно. До холода в животе. Что-то было не так. Некоторые приметы говорили о нехороших переменах, произошедших с домом и, по видимости, с его обитателями. Немытые, пыльные окна. Обвислые занавески, кое-где приклеенные к стеклу газеты. Через открытую форточку в бывшей комнате Володи и доктора звучали скандальные мужские голоса.
  
  'Новые постояльцы?' - забеспокоился Гера. - 'Или все те же дружки-коммунисты Феди, Олиного кузена?'
  
  Чувствуя волнение в душе и дрожь в коленях, он подошел к забору, в котором отчего-то исчезла половина досок, и заглянул во двор. Стало совсем нехорошо - по всюду отмечались следы крайнего запустения: бурьян, поломанные ветром и засохшие ветви яблони, тряпки, осколки битой посуды, кучи испражнений... Аккуратный и хозяйственный Колесников такого бы не допустил. Выводы получались неутешительными: или он уехал куда-нибудь - в тот же Киев к супруге, или настолько занемог, что растерял всякий интерес к жизни.
  
  И Оли здесь не было. Давно не было. Нечего и надеяться...
  
  Он замер, словно истукан, не замечая ничего вокруг и уставившись невидящим взором на куст сирени возле окна столовой... Мимо проносились далекие образы - Николай Николаевич в домашнем костюме, с очками на носу весело пикируется с пожилой тетушкой, Володя, пыхтя папиросой, с воодушевлением рассказывает о лично обнаруженном бандитском хуторе со складом оружия, доктор Журавин многословно рассуждает о вреде чрезмерной активности для 'некоторых, еще не восстановившихся раненых'. И Оля - для которой ни слов, ни образов не хватит...
  
  Куст сирени зашевелился, приводя Геру в чувство и замешательство. Вздрогнув, он отошел от забора на шаг, но успел увидеть, как выбирается из-под куста бело-серое, в черный крап чудище - тощее, облезлое, пытливо всматривающееся в Савьясова и принюхивающееся шевелящимися ноздрями.
  
  Комок подкатил к горлу и слезы выступили из глаз.
  
  - Ольгерд! Псина ты чертова! Живой! - Едва выдохнул Гера и тут же ощутил, как неуверенно и робко прижался боком к его ногам пес.
  
  Савьясов не помнил, как оказался на коленях. Только ощутил вдруг, как сеттер усердно слизывает шершавым языком выступившие слезы, как, прижимая к себе, он гладит собаку по мягкой, шелковистой шерсти.
  
  - Ничего, Ольгерд! Ничего! Все у нас еще будет хорошо! - Словно зачарованный, приговаривал Гера, чувствуя, как теплеет на душе, и появляется вера. - Найдем мы твою хозяйку! Никуда она от нас не денется! Все у нас получится! И мы еще посражаемся!
  
  А мысли - словно очнувшись - неожиданно закрутились с предельной ясностью и быстротой. В дом Колесникова идти нельзя. Нужно осторожно расспросить соседей. Тех из них, кто был на дружеской ноге с Колесниковым и не сдаст Савьясова чекистам.
  
  И стало понятно, где можно укрыться на неделю, месяц, а то и дольше. В хибаре, где они с Недозбруевым прятали мотоциклет - в трущобах Монастырька, у реки! Кто знает - возможно, та еще цела и невредима? Если же нет... Вспомнилось, что был у них схрон посерьезнее - в лесу, за кольцом болот, в десяти верстах от города. А в схроне - ценные трофеи, изъятые у бандитов. Не исключено, конечно, что с тех времен землянки кто-нибудь разграбил. Или Недозбруев забрал все содержимое, уходя на запад. Однако что-то говорило Савьясову: не тот человек Володя - какой-никакой 'НЗ' должен был оставить.
  
  
  
  
  Глава I
  
  Лев Каганов
  Могилевская губерния, город Сожель, 29 марта 1919 года
  
  На Румянцевской улице было тихо и пустынно. Ветер гонял по мостовой скомканные бумажные листы. В луже на тротуаре валялись гильзы и чей-то носовой платок с размытыми следами крови. Ни прохожих, ни извозчика - никого.
  
  Лев молча рассматривал изуродованный фасад гостиницы 'Савой', в котором пять дней назад держали оборону от мятежников сожельские большевики. То и дело возвращался взглядом к окнам своего кабинета. Второй этаж, стекла сохранились только в одной створке. Что ж там внутри? Как и в его квартире - полный разгром и выгребная яма? И пустота.
  
  ...Хуже всего пришлось третьему этажу, который мятежники обстреливали из пушек и бомбометов. От крыши - одни наметки, окна на этаже - будто выпаленные глаза. Почему в этот раз судьба уберегла Льва? Вернись он со съезда, из Москвы, на день раньше... Впрочем, тогда бы Ревком, Исполком и Ч.К. не сидели бы под канонадой до самого конца в 'Савое'. Все сложилось бы иначе. Лев нашел бы слова, убедил бы товарищей своим авторитетом и опытом Самарского восстания поменять тактику - чтобы не загонять себя в угол. А ведь именно так и произошло - загнали себя в угол...
  
  - Товарищ Каганов, - окликнул его сотрудник губЧека Пронин. - Только что наши были в тюрьме...
  
  Лев резко обернулся, в напряжении ожидая продолжения.
  
  - Ну, что там?! Не тяни!
  
  Лицо Пронина казалось растерянным.
  
  - Да ничего особенного. Тихо, без происшествий. Тюремщиков мы арестовали. Больше ста человек освободили. Вроде, все коммунисты - плачут, обнимаются.
  
  - Кого-нибудь из Ревкома или исполкома обнаружили? Женщины есть? И что с Пуховым?
  
  - Да я не знаю, Лев Маркович! Они все наперебой что-то рассказывают! Там разбираться надо!
  
  - Что значит надо?! Сразу не могли выяснить?! Расстрелы были? Где авто? Немедленно едем!
  
  С готовностью кивнув, чекист побежал за автомобилем, стоявшим неподалеку, возле партклуба. Лев смотрел ему в след и лихорадочно соображал: сложно было поверить и убедить себя, что при своем освобождении Иван Пухов, председатель Сожельской Чека, не заявил о себе. Нет, тот бы так заявил, что мало никому бы не показалось! Это, скорее, Семен Комиссаров, пока суть да дело, мог скромно постоять в сторонке.
  
  От Могилевской улицы на Мясницкую повернуло несколько всадников. В одном из них еще издали Лев угадал сожельского военкома Алексея Маршина. И сам оказался замеченным.
  
  - Лев Маркович! - С вытянувшимся, страшным лицом выпалил военком. - Вот Вы где! Там, на Полесской!.. Кажется, наши...
  
  Сердце провалилось - он уже понял, о чем хотел сообщить Алексей - и душу обдало холодом:
  
  - Товарищ Маршин, что значит - кажется?
  
  - Потому что нужно опознавать, - сказал, как обухом ударил, Алексей. - Курсанты нашли. В сарайчике. Я комиссара юстиции Ауэрбаха сразу узнал. У него половина лица сохранилась.
  
  Военком говорил почему-то сухим, скучным голосом. Но не жалел подробностей.
  
  - Вилецкого тоже узнал. И Пухова. Вроде бы, десять-двеннадцать мужчин и одна женщина. Скальпированная и... Ну, Вы понимаете?
  
  Председатель Сожельского парткома судорожно выдохнул:
  
  - Кто?
  
  Проглотив ком в горле, Маршин неопределенно качнул головой.
  
  - Волосы длинные, черные. Я, думаю, жена Пухова - Песя.
  
  - А Комиссаров?
  
  - По всей логике, и его...
  
  Лев прикрыл глаза. Зря он спросил. Ведь и так ясно. Да еще не просто смерть, а страшная смерть. Эх, Семен, Семен!.. Маршин прав - по логике этих уродов и бандитов, не мог он остаться живым. Но почему же так верилось, что жив? И, если не опознали, может... Впрочем, незачем было гадать.
  
  Ветер поменял направление, и в воздухе сильно запахло гарью. Горел Замок - бывший дворец князя Паскевича. Никто его не тушил. Некому было и некогда.
  
  - Алексей Петрович, ты сейчас куда? Со мной на Полесскую станцию проедешь?
  
  Угрюмо кивнув, военком отдал повод одному из сопровождающих и прошел вслед за Кагановым в автомобиль.
  
  - А этот дрындулет откуда? - Глухо спросил Алексей, осматривая тесный и побитый жизнью салон.
  
  - А мы не баре, не избалованы! Главное, заводится и едет без каприз, - с обидой в голосе заступился за авто Пронин. И, помолчав, весомо добавил. - Сам товарищ Клиновский выделил! На железнодорожной платформе из Могилева везли!..
  
  - Ну, если сам!.. - Не удержался от сарказма, Маршин. Впрочем, не продолжил. Задумался, и между бровей его пролегла глубокая, тяжелая складка.
  
  С председателем Могилевской губЧека Клиновским, как помнил Каганов, у сожельского военкома вчера вышел весьма неприятный разговор. Тонкий и невысокий Клиновский - человек с бледным невзрачным лицом и прямым пробором в тускло-русых волосах, предпочитающий высокие кавалерийские ботфорты - по сути, был пустой фигурой. За каждым его шагом, за каждым высказанным решением всегда кто-то стоял. Сам же председатель ГубЧека четко выраженного мнения не имел и в происходящем ориентировался слабо. Вспомнился Пухов, и Каганов с болью стиснул веки. Вот бы кому возглавить губернскую Чрезвычайку! Пусть и жесток, и своенравен был Иван. Но, увы, был, а не есть.
  
  Так кто-то же обвинял Маршина устами Клиновского? И вроде не столько обвинял, сколько намекал - будто заранее шантажировал - и дезертировал ты из 'Савоя', и попустительствовал контрреволюционным настроениям в гарнизоне, и вовремя не принял меры для предотвращения восстания... Список был большой и жесткий - на военкома откровенно 'вешали всех собак'. А на самом деле, кое-кто из Могилевского губкома ставил Алексея перед выбором - или ты с нами и против Каганова, или перед трибуналом. И всё, конечно, Маршин понял - как-никак из бывших офицеров. Не чета малограмотному рабочему из Мстиславля Клиновскому. Однако Каганову суть разговора сообщил... То ли двойную игру решил вести, то ли действительно выбрал сторону сожельских большевиков в противостоянии за лидерство в создаваемой губернии.
  
  - С Ильиным разговаривал. Там, у сарайчика... - Отвлек от размышлений Маршин. Он сосредоточенно выискивал по карманам портсигар и, наконец, обнаружив, неспешно, со вкусом закурил.
  
  - Ильин? - Недоуменно переспросил Каганов.
  
  - Это командир отряда курсантов пехотной школы. Они еще затемно на Полесскую вошли. Без боя, заметьте.
  
  Справа показалась тюрьма и люди, выходящие из ее высоких ворот. Военком ненадолго приумолк, мельком вглядевшись в лица, шумно выдохнул и продолжил все тем же ровным тоном:
  
  - Застали у станции эшелон повстанцев. Не успел отправиться - без паровоза стоял. Состав, правда, небольшой - всего шесть вагонов. Так вот... По словам Ильина, мятежники, не оказывая сопротивления, разбежались, побросали всё... Общее впечатление - банда бандой, сброд трусливых мародеров. Трофеи богатые: и картофель в мешках, и мука, и чего только нет. Явно награбленное. Даже пара автомобилей. К слову, не чета этому, 'выделенному не с барского плеча'... Гм...
  
  Лев хмуро слушал, подмечая, что пальцы у Алексея едва заметно подрагивали, а голос хоть и казался спокойным, неторопливым, однако чувствовался в нем некоторый надлом, не пережитое еще потрясение.
  
  - Разведка, первым делом, в станционное здание зашла. В помещении дежурного застали матроса у телефона. Стучит кулаком по столу, паровоз у дорожной службы требует. Вошедших курсантов поначалу за делегатов от эшелона принял. Даже успел пожаловаться: дескать, все паровозы забрал Недозбруев, и им, видите ли, ничего не оставил. Не досказал, правда - заметил звезды на фуражках. Шустрый матрос был... Сразу же чеку из гранаты выдернул, но метнуть ему не дали - пристрелили. И предохранительное кольцо назад вставили. Так что обошлось.
  
  Окрестности Полесской станции то и дело оглушались артиллерийским огнем. Поморщившись от очередного выстрела и заметив его источник - стоявший на дальней окраине станции бронепоезд - Лев не удержался от вопроса:
  
  - Что происходит? Куда он стреляет?
  
  - По повстанческим эшелонам.
  
  Каганов встревожено уставился на военкома.
  
  - Но ведь!.. Разве они так близко? Мне докладывали, мятежники ушли из города восемь часов назад! Должно быть, давно за Днепром!
  
  Маршин странно ухмыльнулся.
  
  - Ушли - да не ушли. Впереди их ждал сюрприз - основательно разобранные пути в восьми верстах отсюда. По моим расчетам, повстанцы до сих пор восстанавливают полотно. Не уверен, конечно, что огонь ведется эффективно, но нервы он им капитально изводит.
  
  Лев ничего не понимал.
  
  - Если они в ловушке, почему же мы не ударим?! Такой удобный момент - разделаться одним махом с 'осиным гнездом'! Нельзя упускать возможности!..
  
  - Согласен, момент удобный, - огорченно подтвердил Алексей. - Только некому 'разделаться'. Да, есть курсанты, но сколько их? Против восьмитысячной бригады пускать - все равно что отдавать на закланье. К тому же, устали парни - день в боях провели и потом целую ночь не спали - сторожили две роты 71-го полка. Те самые, что и сейчас не теряют намерения к повстанцам перейти. Интернациональный батальон Могилевской ГубЧК - вон, товарищ Пронин подтвердит - сейчас занимает город. Бобруйский отряд коммунистов... Тот, видимо, спит еще в лагере возле Узы.
  
  - Черт знает что! - Не мог прийти в себя от возмущения Каганов. - А дивизия из Брянска?! Та, что со стороны Бахмача наступала?
  
  - Ждем, - нахмурился военком. - Вчера ее порядком потрепали повстанцы. Там Медведев верховодит - председатель Смоленской ГубЧека. Так вот, ночью выдвигаться с позиций он наотрез отказался - дескать, дивизия отдыхает, собирается с духом. Подкрепления из Орла и Москвы, опять же, ожидают. Только одну роту в Новобелицу направил. Ну а тот бронепоезд, что сейчас огонь ведет, - из Москвы пришел по распоряжению товарища Ленина. Да, я разделяю Ваше возмущение, Лев Маркович. Но все вопросы - к известному Вам члену Реввоенсовета товарищу Пыжеву, который и управляет этим 'оркестром'. Высказываться на данный счет я поостерегусь.
  
  И, резко изменив тон, подсказал шоферу:
  
  - Почти приехали! Здесь на переезд, и перед самым Интендантским городком направо.
  
  Еще издали Лев заметил человек тридцать, столпившихся у складских сараев. А навстречу автомобилю медленно тащилась телега. Рядом с ней шли несколько красноармейцев и возница.
  
  - Куда везете? - Приказав шоферу остановиться, Каганов вышел из машины и заставил себя посмотреть на телегу. В Самаре, после прихода красных и освобождения из тюрьмы, доводилось видеть всякое. И все же, как оказалось, он был не готов. Не готов был увидеть Семена таким - черно-фиолетовым, с запекшимися коричневыми плюхами вместо глаз, с вырезанными пластами кожи и продавленным носом. Даже не понятно, как он его узнал. Но - не ошибся. Семен... И рядом был еще кто-то, на кого без прошибающего до мозга кости ужаса и взглянуть не получалось.
  
  - По двое возим, - тихо обронил пожилой дядька-возница. - Возле станционного здания сарай выделили под мертвяцкую. А 'туда' - не ходите. Незачем на ту бойню смотреть... В мертвяцкую за нами едьте.
  
  Потемнело, зашелестел плотный дождь. И то удивительное хладнокровие, которое все утро удивляло самого Льва, вдруг оставило его. Капли дождя били по глазам, а он стоял, держась за край телеги, и сотрясался от беззвучных рыданий. Он стоял и смотрел, как превращаясь в посмертные слезы текут по лицу Семена дождевые капли, и от этого застывшая дикая гримаса вроде бы разглаживается. Как смывает дождь грязь, кровь и еще что-то коричневое с его закостеневших, уродливо скрюченных пальцев...
  
  Не было ни времени, ни жизни. Сверху давило на голову свинцовое небо, и тело колотила неуёмная дрожь.
  
  ..Кто-то попытался отвести его от телеги, но споткнулся о безумный яростный взгляд и отстал. Повозка тронулась. Так и не отцепив руку от борта, он пошел рядом. До самой покойницкой. А там - и вовсе почернел.
  
  ...Толпа. Причитающие люди. Лежащие на земле мокрые обезображенные мертвецы. Не укрытые. Тяжело до тошноты. Двое бледных красноармейцев снимают с телеги Семена. Он маленький, круглоголовый, с судорожно прижатыми к груди руками... Рядом оглушает истошный женский вой:
  
  - Левочка! Ле-е-ева!
  
  Словно он, Каганов, тоже там, на размокшей земле.
  
  Молоденькая девушка, задев плечом, бросается ко второму телу на телеге, пытается распрямить мертвые пальцы...
  
  Узнать покойника Лев не смог. Стало так дурно, что он едва совладал с собой. С трудом передвигая ноги, отошел к автомобилю, который, как оказалось, тоже был здесь. Наткнувшись взглядом на Маршина, попросил закурить. Папироса из полупустого портсигара, ломающие одну за другой спички руки Алексея, укрытый ладонями огонек от Пронина...
  
  - Он же говорил, ничего страшного!!! - Надрывно рыдала все та же девушка. - ...Только заложники! Принеси курево! Нам ничего не угрожает!!!
  
  Она определенно что-то знала, но расспрашивать ее сейчас не было ни сил, ни смелости.
  
  - Товарищ Каганов? - Послышался со спины осторожный, но до боли знакомый голос.
  
  Маршин заметил вопрошавшего первым и ошеломленно выругался:
  
  - ...Войцехович! А я уж присматривался, - и указал глазами на трупы.
  
  Выглядел Ипполит плохо. Пожелтевший, с ввалившимися глазами, он с трудом проглотил ком в горле и выдавил:
  
  - Я не знаю, как такое получилось. Меня они просто отпустили. Следующим днем. Что на них нашло?!..
  
  И все же сдержаться не смог. Шмыгнув носом, заплакал, утирая слезы кулаком.
  
  Лев вспомнил. Маршин, выбравшись из захваченного Сожеля в Могилев, рассказывал ему! Войцехович был первым, кого бандиты взяли в плен у 'Савоя'! Но сейчас ничего не имело значения. Случившееся случилось, и эти гады, нелюдь должны были умыться кровью. Да так, чтобы впредь боялись и голову поднять!.. За каждую жизнь заплатить в десять раз дороже - десятью жизнями! И этого будет мало. Не вернуть ни Комиссарова, ни Пухова, ни Вилецкого, ни других.
  
  ...Из засасывающей бездны скорби его вырвал опять же Войцехович. Хмурясь и тревожно поглядывая на председателя парткома, он что-то говорил и говорил. Умолкал на время и вновь говорил. Называл Лизину фамилию...Лев встрепенулся и приготовился к чему-то страшному. Даже сердце остановилось.
  
  - Что с Корнеевой - известно?! - До сих пор спросить было не у кого. Маршин, как и он, ничего не знал.
  
  Войцехович молча уставился на Каганова - с каким-то нехорошим, сочувствующим взглядом. И от этой затянувшейся паузы можно было сойти с ума.
  
  - Лев Маркович, - наконец, обеспокоено начал Ипполит. - Я Вам сейчас три раза подряд рассказывал про Елизавету Михалну.
  
  - Так что с ней?! - Не выдержав, повысил голос Лев. Мелькнула безумная мысль, что Лиза уехала с повстанцами. Предательская, гнусная мысль. Или тайный, глупый страх?
  
  - Да все в порядке. Товарищ Корнеева не пострадала, сейчас находится в доме Вашей матери. Уже несколько дней. Дом охраняется. На окраинах еще ночью начались погромы, и мы...
  
  - Что? На Луговой?! - Удивившись, переспросил Каганов. Однако на сердце немного отлегло. Все же мама не переставала его поражать. Сначала прокляла за женитьбу на русской, а в трудный момент - кто мог ожидать? - получается, сама укрыла 'ненавистную невестку'. - А Рита?!
  
  - Дочь Лизаветы Михалны мы спрятали еще до бунта - у моих сватов в деревне. Пока не было возможности узнать. Но, должно быть, все хорошо. В той стороне бои не шли.
  
  
  Город Сожель, улица Луговая, 30 марта 1919 года
  В утренних сумерках в доме и за окном было еще тихо, тикали часы, осунувшаяся уставшая Лиза - такой ее Лев и не помнил - сосредоточенно расчесывала волосы перед зеркалом. Лампы не зажигала и не оборачивалась к нему. Пыталась сдержать слезы.
  
  - Ты обиделась, - не столько спросил, сколько констатировал Лев. Вздохнув, встал с кровати, приобнял жену и, зарываясь в ее волосы носом, шепнул:
  
  - Но ведь так и есть - не ко времени. Уверен, и тебе приходила эта мысль. Я просто высказал ее вслух.
  
  Лиза расстроено шмыгнула носом. Точно обиделась. Как же это на нее не похоже!..
  
  - Не надумывай ничего. Оно, наверное, всегда не ко времени. Рита у тебя ведь в тюрьме родилась? А вообще, знаешь, символично получается. Семен погиб, а тут - новая жизнь. Как будто ему на смену. Давай, Семеном назовем?..
  
  Вместо ответа жена нервно пожала плечом и снова принялась расчесывать волосы.
  
  - Лиз, ну не дуйся ты! - Пробурчал он, разворачивая ее к себе и нежно прижимая к груди. - Такая неделя жуткая выдалась! На ее фоне даже хорошие новости не воспринимаются.
  
  И он резко замолчал, неожиданно вспомнив изуродованного Семена.
  
  - Учти, если будет дочка... Песей я ее не назову! - После долгой паузы вдруг сурово выдала Корнеева.
  
  Удивленно взглянув в лицо жене, Лев согласился:
  
  - И не надо. Я вот только одного не пойму... Почему они и ее казнили? Ничего особенного она собой не представляла.
  
  - Ты ошибаешься, - вздохнув, Лиза отстранилась от его груди и подошла к тумбочке, на которой лежал портсигар. По привычке взяла папиросу, элегантно помяла ее в руках, придавая нужную форму, но, тут же опомнившись, положила обратно.
  
  - Пока тебя не было, вскрылось много интересного об этой... девочке. В какой-то степени вину за смерть Семена, Коли Вилецкого и других ревкомовцев можно возложить на нее.
  
  - Не преувеличиваешь?
  
  - Если и преувеличиваю, то вряд ли намного. Я в эти дни, сидючи в доме взаперти, от скуки Матвея Хавкина хорошенько попытала. И он мне дополнил историю, которой я сама стала косвенной свидетельницей.
  
  - Мне уже кажется, я отсутствовал в Сожеле целую вечность, а не две недели, - мрачно усмехнулся Лев.
  
  - Именно, что вечность, - согласилась Лиза, скрестив руки на груди, и приступая к рассказу. - Пухов после твоего отъезда в Москву начал активно арестовывать меньшевиков, эсеров и бундовцев, причастных к различным подпольным организациям. В числе прочих была арестована одна дамочка из меньшевиков. Правда, за ней гонялись неделю, и при задержании она оказала активное сопротивление. Вроде бы, даже тяжело ранила сотрудника Чрезвычкома... И за это получила прикладом по голове. Да так, что потеряла подвижность. Парализовало ее.
  
  - Ну и при чем здесь Песя?
  
  - Не спеши, Лев. И вот прямо при мне товарищ Пухов дает своим подчиненным распоряжение - арестованную допросить, а затем поместить в специальную комнату. Мол, все равно она не жилец, а у Песи будет возможность потренировать удары.
  
  - Что? - Нахмурился Каганов.
  
  - У девушки Песи было такое развлечение: она училась избивать людей. Узника арестного дома привязывали в подвале к дубовому сколоченному стулу, Иван показывал как бить, Песя - повторяла. Но и это еще не все. На расстрелы с Пуховым ездила. Хавкин рассказывал. И в городе об этом явно знали! Когда повстанцы комиссаров вели из 'Савоя' в тюрьму, люди, прохожие накинулись на нее - едва все волосы не повырывали. Я сама это видела. Правда, тогда мне казалось, что Песю все же помилуют - командующий мятежников уверял, что с женщинами не воюет. Но ты знаешь, что вышло в итоге...
  
  Лев ни за что бы не поверил, если бы рассказывал кто-то иной, а не Лиза.
  
  - Ты же понимаешь, что их казнили не из-за нее, - лихорадочно осмысливая факты, заметил он.
  
  - Конечно. Но свою роль эта история сыграла. И смерти Песи не стоит удивляться. Тем более... - Засомневавшись, Лиза поджала губы. - Твоя мама слух из города принесла...
  
  Увидев, что Каганов скептически поморщился, она покачала головой.
  
  - Все же послушай. Ходит молва, будто повстанцы эту парализованную дамочку с собой увезли...
  
  - Ерунда! Лиза, что за чушь?!
  
  - Возможно и ерунда. Но только слухи говорят, что дамочка оказалась то ли женой, то ли любовницей одного из руководителей Полесского повстанческого комитета. Проверить просто - она в госпитале лежала: изуродованная и искалеченная. Достаточно персонал опросить, который, кстати, и распускает слухи.
  
  Задумавшись, Лев подошел к окну. Из всего услышанного напрашивалось несколько выводов. То, что Пухову от власти и вседозволенности голову начинало сносить - это он и сам замечал. Не подозревал, конечно, что все настолько серьезно. Потворствовать сумасбродным желаниям Песи - тут уж Иван слишком далеко зашел.
  
  Другой вывод был куда интереснее. Похоже, Пухов не ошибался, когда убеждал Каганова, провожая на поезд в Москву. Сожельское подполье было тесно связано с Тульской бригадой. Но какое именно? Всякого рода 'политических лавочек' в городе хватало с избытком!
  
  - Значит, дама была из меньшевиков? А кто конкретно - известно? - Уточнил Лев у жены. Эту публику он хорошо себе представлял еще с дореволюционных времен. Выяснить бы еще, кто из них несет вину за случившееся?
  
  Увы, Лизе ответ был не известен.
  
  - Хотя, постой! - Вспомнила вдруг она. - Вилецкий видел арестованную. И утверждал, что знал эту дамочку раньше. Даже приглашал к себе журналистом в 'Известия Ревкома'! Но поможет ли тебе это?
  
  Тяжело вздохнув, Каганов потер лоб. Каких только дамочек не знал Вилецкий! Судя по всему, особа входила в состав Союза печатников. Там, конечно, был тот еще гадюшник и рассадник контрреволюции. Но единой партии журналисты и типографские служащие собой не представляли. Впрочем, если глава профсоюза не сбежал с повстанцами, наверняка будет знать, какую организацию представляла та журналистка. Все они друг о друге все знают.
  
  А, между тем, мысль Каганова вдруг неожиданно перескочила на странную оговорку, сделанную Лизой. Откуда ей было известно, что мятежник Недозбруев 'с женщинами не воюет'?
  
  Спрашивать оказалось страшно. Но не спросить он не мог - чтобы не оставалось ничего не выясненного между ними. Лев подошел к ней ближе, обнял за талию и, притянув к себе, спросил:
  
  - Кстати, а что за история вышла у тебя с Химаковым?
  
  Лиза удивленно распахнула глаза. От этой простой, естественной реакции у Каганова словно гора свалилась с плеч. Все в порядке. И кольнуло чувство стыда от собственных, оскорбляющих жену страхов. Но спросить надо было, потому что в дальнейшем предстояло призвать Химакова к ответу за всю ту ахинею, что он нес в адрес Корнеевой.
  
  - Химаков? Но ты откуда знаешь?! - Поразилась Лиза. - Он сволочь, Лева. Я никогда не думала, что он такая сволочь.
  
  Лучше бы она ничего не говорила. Потому что счет к Химакову увеличивался на глазах.
  
  Прижавшись щекой к его колючей щеке, Лиза тихо рассказывала, как бесцельно брела по захваченному городу, не представляя, куда приткнуться на ночь. Все ее товарищи и знакомые, как тогда казалось, были арестованы, квартира вскрыта и загажена. А по городу шатались невменяемые дезертиры. И вдруг - случайная встреча с партийным товарищем! Который всегда вызывал доверие.
  
  - Лева, он будто ополоумел. Вздумал вдруг объясняться в любви, призывал бросить всё и бежать вместе с ним. Россия, дескать, большая!
  
  - А ты отказалась, - проскрежетав зубами, продолжил за нее Лев. Вот и выяснилось... Все было намного проще, чем он себе возомнил! Никто не плел интриги за его спиной и не имел резона ударить по его авторитету, намеренно пороча Лизу связью с мятежниками. Все гораздо проще и грязнее. Но все же - Химаков!.. Кто бы ожидал от него такой подлости?! Какие еще сюрпризы преподнесут 'старые испытанные партийные товарищи'?
  
  Лиза тяжело вздохнула.
  
  - Ну а разве могло быть иначе, Лева? Мне было так плохо без тебя...
  
  И прервалась, уткнувшись губами в его шею.
  
  Стало пронзительно хорошо. До слез в стиснутых глазах. Как он смел бояться ее предательства? Или этими страхами до сих пор аукалось отступничество его первой жены?
  
  - Лева, но откуда ты знаешь? - Прервав затянувшийся поцелуй, спросила Лиза. - Химаков... Он что-то говорил про меня?
  
  В умении сопоставлять факты ей, конечно, нельзя было отказать. Вспоминать о поклепе не хотелось, говорить - тем более, однако жена смотрела на него с ожиданием.
  
  - Да, Лиза. Так, совершенная глупость и нелепица. Маршин сообщил, что Химаков пробрался на станцию Уза и всем вокруг провозглашал, что ты отреклась от партии, от меня и перешла на сторону мятежников.
  
  - Вот, значит, как!
  
  Лев ожидал, что Лиза расстроиться. Но ошибся. Она разозлилась:
  
  - Если он прилюдно, на партийном собрании не откажется от своих слов, я его лично пристрелю!
  
  Раздувая ноздри от гнева, она нервно ходила из угла в угол, о чем-то озадаченно размышляла и хмурилась, бесцельно рассматривая свои пальцы. Несколько раз явно останавливала себя от вопроса. Наконец, решилась.
  
  - Лев, как ты отнесешься к тому, что я написала расписку Недозбруеву? Дала слово, что не буду вести никаких действий, направленных против повстанцев.
  
  - Что?..
  
  Каганов растерялся. Почва под ногами ощутимо пошатнулась.
  
  - Да, Лев. Это - единственное. Но... точно такую же расписку написал ему и Химаков. Сам мне в том признавался.
  
  Он прокрутил в памяти все слова Маршина про железнодорожного комиссара. Да, там было что-то - расписка мятежникам, личное презрительное впечатление о главном бандите.
  
  Не удержавшись, Лев открыл створку окна и закурил. Плохо. То, что простительно местечковому железнодорожному комиссару, совершенно непозволительно для сотрудницы ВЦИК и жены председателя парткома.
  
  - Что скажешь? - После долгой паузы срывающимся голосом спросила она.
  
  Охваченный смятением, он неопределенно качнул головой.
  
  - А без этого... никак нельзя было обойтись?
  
  За окном уже совсем рассвело. По дороге куда-то целенаправленно бежал ободранный барбос. Послышался далекий гудок паровоза. Лиза молчала. Он и сам понимал - вопрос глупый.
  
  - Кто знает? Химаков, кто еще?
  
  - Химаков не знает, - обронила она. И, подумав, перечислила. - Знает Матвей Хавкин, Ефим Майзлин и телефонистки, дежурившие в ту ночь. Недозбруева и его офицера, думаю, считать не стоит? Расписка у него.
  
  С чекистом Хавкиным проблем не предвиделось. Лев давно считал его своим человеком. Ситуация с Майзлиным представлялась чуть сложнее - еще недавно, при немецкой оккупации, тот был анархистом. Человек пусть и непредсказуемый в своих выходках, но, в принципе, вполне благонадежный. А вот телеграфистки... Те могли наговорить, что угодно, да еще три короба сверх того.
  
  Слово за слово, он выспросил у Лизы подробности той ночи, когда она по поручению Семена Комиссарова вместе с небольшим отрядом оказалась на городской телефонной станции.
  
  Впрочем, отрядом ту группу назвать было сложно. Три большевика, помимо Корнеевой, да два китайца из ЧК. Вероятно, они бы скоро вернулись в 'Савой' и разделили общую участь. Но неожиданно удалось подключиться к коммутатору мятежников, и Лиза с двумя товарищами осталась на станции, до последнего момента передавая сведения о повстанцах Комисарову и Вилецкому.
  
  Пресловутым 'последним моментом' стал звонок от самого Недозбруева с предупреждением о скором визите к телефонистам. Уходить оказалось поздно и некуда. 'Савой', до которого было всего двести шагов, штурмовали бунтовщики, в маленьком здании станции от разрывов гранат разбились все окна и уличные бои завязывались прямо под ее стенами. Товарищи Звягельский и Кохнивер решили прорываться дворами. Что с ними сталось - неизвестно. А Лизе предложила помощь старшая телефонистка: 'Внешне Вы ничем не отличаетесь от нас. Мы не выдадим'. Как вскоре выяснилось, зря она говорила от общего имени. Одна из 'барышень' тут же разъяснила мятежникам, кто есть кто. Но - по счастью или нет - в прибывшем отряде повстанцев действительно присутствовал Недозбруев. Он и принял решение по Лизиной судьбе.
  
  Лев достал из портсигара очередную папиросу. Пальцы повиновались плохо, зажечь спичку одной рукой долго не получалось. Остро вспомнилось, как он сам, будучи тяжелораненым, назвался чужим именем в самарском госпитале при белочехах. И все было бы хорошо, но подвел случай - опознал его через некоторое время нечаянный посетитель. И не преминул, гад, донести новым властям. Последовавший за тем ад врагу не пожелаешь. Так что Лизе несказанно повезло - тут и рассуждать нечего. В секретном списке, выявленном чекистами перед мятежом, Корнеева значилась под четвертым номером на уничтожение. Похоже, в эйфории пребывал господин главный мятежник?
  
  В комнате стало уже светло. Лиза сидела на кровати, облокотившись на спинку, с совершенно несчастным и отрешенным видом. Бледное, осунувшееся лицо, темные круги под глазами и такие чувственные, чуть припухшие губы... От охватившей его нежности защемило сердце.
  
  - Лиз, ну что ты? - Присев рядом, Каганов прислонил жену к себе и поцеловал в висок. - Смотри-ка, утро уже. Мы совсем не поспали. Это плохо - сегодня будет очень сложный день.
  
  - Надо новый Ревком создавать, - бесцветным голосом пробормотала Корнеева. - Срочно. А меня опять мутит. Черт знает что с этой беременностью... Прошлый раз такой тошноты не было. Но - ничего... Я смогу.
  
  И Лев не удержался от доброй усмешки. Корнеева оставалась Корнеевой.
  
  
  Город Сожель, почтово-телеграфная контора, 31 марта 1919 года
  
  - Проходите, товарищи! Все уже готово. Могилев на связи, - комиссар потель-конторы Бахов гостеприимно раскрыл перед Кагановым и Гуло дверь в небольшое помещение с отдельно установленным телеграфным аппаратом. Тяжелая темно-зеленая портьера на окне, старый стол с облупившимся лаком, зеленая лампа - все как всегда, как будто ничего и не происходило в городе.
  
  Приветствуя посетителей, со стула поднялся и почтенно поклонился пожилой телеграфист. Лицо его сморщилось, на губах растянулась невнятная улыбка. Лев на мгновенье задумался: сколько затаенной ненависти могло быть в этом 'знаке внимания'? Потель-контора, как оказалось, была тем еще рассадником контры. Мятеж здесь поддержали всем коллективом. Не успел пасть 'Савой', провели громкое единодушное собрание, заклеймив и изгнав коммунистов из своих рядов. Избрали представителей в Повстанческий комитет, качали на руках прибывшего комиссара от мятежников эсера Штырхунова. И коммунист Бахов, присутствующий при этом, смиренно принимал происходящее! Гнать надо в шею такого из партии! Одна видимость, что большевик. И, не удержавшись, Лев одарил Бахова тяжелым взглядом. Тот еще больше посмурнел и предпочел отойти подальше, к дверям. Чувствовал...
  
  - Здравствуйте, товарищ! - Намеренно доброжелательно кивнул Каганов телеграфисту, присаживаясь рядом. - Пожалуй, начнем.
  
  С другой стороны стола устало опустился на стул Данила Гуло. Вид у него был куда получше вчерашнего. И все же - отвратительный. Опухшие веки, землистый цвет лица, тусклые глаза и - жуткий дух перегара. Данила чудом избежал казни. В последний момент - тому была свидетелем вся тюремная камера - мятежники вычеркнули его из списка приговоренных. С железнодорожниками, пусть и бывшими, они считались.
  
  В день освобождения из тюрьмы председатель Исполкома напился до потери человеческого облика. Лев никогда не видел его таким и очень хотелось верить - больше не увидит. Однако гарантий не было. Сегодня на Гоголевском бульваре предстояли похороны казненных. Гуло снова мог надраться до беспамятства. Как будто одному ему было плохо!..
  
  Вчера Лев произвел полуживого и едва соображающего с жуткого похмелья Данилу в председатели нового Ревкома. Теперь оставалось надеяться, что тот возьмет себя в руки, иначе... Иначе трудно придется в противостоянии с 'дорогими могилевскими товарищами'.
  
  Повернувшись к телеграфисту, Каганов мысленно сформировал первую фразу в адрес председателя Могилевского губкома Ивана Сурты. Начинать следовало формально, с очевидного. Тем более, что в Могилеве до сих пор толком ничего не знали:
  
  - Прибывшими в подкрепление силами, контрреволюционное выступление в Сожеле подавлено. Местная организация коммунистов, державшая более суток, разгромлена артиллерийским огнем. В бою с белогвардейцами убиты или же расстреляны почти все наилучшие работники. Убиты члены комитета и Исполкома: Комисаров, Пухов, Вилецкий, Фрид, Ауэрбах и другие. Город и многие учреждения разгромлены. Чувствуется острый недостаток работников. Необходимы средства для помощи пострадавшим и возобновления советской работы. В связи с этим, необходимо скорее разрешить уже в Центре разрешенный вопрос о переезде Могилевского губисполкома. Прошу в срочном порядке поставить на обсуждение и информировать нас. Прошу немедленно перевести в каком угодно порядке какие-нибудь средства.
  
  Завершив диктовку, Лев снова взглянул на Гуло. Тот сидел ни живой, ни мертвый - будто истукан.
  
  Вскоре телеграфный аппарат уже передавал ответ Сурты:
  
  - 30-го командированы Щербитов и Леонюк. Их задача сформировать Ревком. Того же числа выехала Следкомиссия: Дарский, Элькинд, Леонюк. Им поручено восстановить Советскую власть и расследовать мятеж, совместно с сессией Ревтрибунала. Полагаю, что пока этих людей будет достаточно. По мере необходимости и требования людей дадим еще. Деньги запросили сегодня же из Москвы и, что можно будет, ассигнуем спешно. Вопрос о переносе губцентра в Сожель теперь остро не стоит. Пока окончательно не ликвидирован мятеж в Сожеле, Могилев может сослужить резервом или вернее здоровым и спокойным снабжающим аппаратом, что теперь очень важно.
  
  Мнение Ивана - завзятого противника создания Сожельской губернии - Каганова нисколько не удивило. Что-то в таком роде он и ожидал. Председатель губкома явно посчитал момент удачным, чтобы на корню зарезать столь ненавистную ему идею.
  
  И эти двое, упомянутые Суртой, заявились с самого утра, требуя себе немыслимые полномочия. Если Колю Щербитова, бывшего после Февраля в Речице председателем Солдатского Комитета, Каганов еще знал и, в принципе, ничего против него не имел, то помощника Клиновского чекиста Фому Леонюка видел впервые. 'Кот в мешке'. Лиза оказалась права. Верным решением было срочно сформировать собственный Ревком. Только бы Гуло не подвел!
  
  И, сдерживая раздражение, Лев вновь начал диктовать телеграфисту:
  
  - Ревком в Сожеле существует, партком тоже функционирует. Положение в Сожеле считаю прочным и восстановленным. За присланных товарищей - спасибо... Но понятно, что о тех чрезвычайных полномочиях, необходимых им документах, не может быть и речи - они будут работать в контакте и вполне вероятно, что часть из них займут руководящие посты. С Москвой связи не имеем, при возможности будем сами говорить. Пока все.
  
  Совершенно неожиданно ожил Данила и сквозь зубы, с ненавистью процедил:
  
  - Они что - думают, что мы пустим мятежников обратно?! Да я сам мост через Днепр взорву! Сволочи!
  
  Лев остановил его жестом. Не стоило откровенничать при посторонних. Предложил Даниле папиросу. Они закурили, в напряженном молчании посматривая на телеграфную ленту. И вот она поползла.
  
  - С приехавшими товарищами сейчас же войдите в переговоры и составьте совместно Ревком, - без малого рычал Сурта. - Ни о каких двоевластиях не может быть, конечно, и разговора. Обо всем случившемся дополнительно сообщу Губкомитету. Затронутые Вами вопросы сегодня же будут поставлены в обсуждение. Ханов пока задержался в Орше, и мы не знаем решения Москвы о переносе губцентра в Сожель. По уведомлению оттуда сейчас же решим день переноса. Я кончил.
  
  И теперь уже взорвался Каганов. Хлопнув со всей силы ладонью по столешнице, проскрежетал:
  
  - Вот же - сволочь! Я лично ему - лично! - это решение сообщал! И от Ханова он его знает! Все надеется, что теперь ситуация изменилась! Да ни черта подобного, Иван Захарович! Все равно губерния - будет!!!
  
  - Лев Маркович, - деликатно покашливая, остановил его Гуло.
  
  Грозно зыркнув на него, Лев продиктовал ответ Сурте:
  
  - Обождите приезда Ханова. Завтра буду говорить с Вами. До свидания.
  
  И, не дожидаясь пока поднимется Гуло, стремительным шагом рванул к выходу.
  
  
  Город Сожель, партклуб имени Карла Либкнехта, 31 марта 1919 года, 16 часов
  
  Большой и просторный вестибюль был переполнен людьми. Покашливания, тихие сердитые разговоры, всхлипывания, обилие красных знамен, венки, траурные надписи и даже цветы. Лев отметил про себя лишь несколько знакомых лиц. Все остальные - и военные, и гражданские - сливались в единую шевелящуюся, угрюмую массу.
  
  Перед шеренгой оббитых красным бархатом гробов стоял худой человек с крупными, выпирающими зубами и с завыванием читал стихотворение собственного сочинения. Серое в крапинку расстегнутое полупальто было ему коротко в рукавах, непонятного цвета шарф манерно закручен вокруг шеи. В такт декламации поэт встряхивал редкими засалившимися волосами, и очень хотелось, чтобы он поскорее заткнулся:
  
  'Савой. Коммунары за окнами стойкие,
  В сердце то бодрость, то гнет.
  Опять ненужную кройку
  Швейной машинкой шьет
  Пулемет'.
  
  - Юноша, наверное, из Союза швейников, - не удержалась от ядовитого замечания Лиза и вновь плотно прикрыла нос платком.
  
  Лев всмотрелся в ее позеленевшее лицо, помутневшие глаза.
  
  - Давай, выйдем на воздух. Ты ведь сейчас в обморок грохнешься, - прошептал он, крепко ухватив ее за локоть.
  
  Корнеева смогла лишь кивнуть в ответ и, пошатнувшись, двинулась в сторону дверей.
  
  - Мы ненадолго, - буркнул Лев Даниле Гуло и Антону Володько, пробираясь сквозь густую толпу.
  
  Задержав на Лизе участливый взгляд, те понимающе расступились, наверняка сделав иной вывод. И - немудрено. Вокруг было немало переполнившихся впечатлениями людей. Некоторые, особенно барышни, падали в обморок, другие, мельком глянув на покойных, спешили покинуть клуб. Застывшие гримасы ужаса на лицах мертвецов никого не оставляли равнодушными. Этого не мог скрыть никакой грим.
  
  'Тупо землю и крышу
  Минными взрывами рвет.
  По коридорам сверху ниже
  Снова отчаяньем бодрость растет.
  Кто-то сейчас падет...*' - продолжал терзать слух поэт (* - автор Н. Изгоев).
  
  - И когда они эти стихи писать успевают? - Пробормотал себе под нос Каганов. - Тут поесть некогда.
  
  Осоловевшая Корнеева уже едва переставляла ноги, и Лев остро ощутил свою ущербность - не хватало второй полноценной руки, чтобы побыстрее вытащить ее на свежий воздух. Пожалуй, даже одной рукой получилось бы закинуть Лизу себе на плечо. Но то был вариант совсем уж на крайний случай - привлекать повышенное внимание ему не хотелось.
  
  Неожиданно выручил Матвей Хавкин, вынырнув откуда-то справа и подхватив Лизу под руку. Еще кто-то знакомый распахнул перед ними дверь, и они очутились на улице, на прохладном ветерке под ярким весенним солнцем.
  
  - Надо же, какая погода... - Подавленно пробормотал Матвей, выискивая глазами лавочку. - Лев Маркович, давайте сюда! Налево, под каштан.
  
  - Воды бы, - аккуратно усаживая жену на скамейку, Лев высказал вслух мысль, но Хавкин тут же бросился исполнять.
  
  - Это я мигом! - Пообещал он и с суровым видом исчез в арке ближайшего дома.
  
  На улице тоже оказалось людно. На них поглядывали с любопытством, но всё же основное внимание приковывали к себе двери клуба. Публика с нетерпением ожидала начала траурного шествия и скрадывала время в разговорах.
  
  Привалившись боком к спинке скамьи, Лиза тяжело дышала и с трудом справлялась с дурнотой. Стакан с водой от Матвея Хавкина прибыл вовремя - состояние Корнеевой начало улучшаться на глазах.
  
  - Лев, я была уверена, что выдержу. Но этот жуткий дух мертвечины от закрытых гробов!..
  
  - Ты о чем? - Удивился Каганов. Действительно, некоторые гробы были закрытыми - в них лежали останки погибших во время боев в первые дни мятежа. Даже вопрос возникал: где же те хранились до сих пор, целую неделю? Но никакого специфического запаха от них Лев не ощущал. - Давай, я отправлю тебя домой - на автомобиле, с Матвеем?
  
  Поморщившись, она решительно замотала головой.
  
  - Не напоминай об автомобиле, пожалуйста! Забыл, как меня укачало?
  
  Шумно выдохнув, Лев огляделся. Оставлять жену здесь не имело смысла, но и сопровождать ее домой он не мог. Предстояло произнести две важные речи - в клубе и над могилой. Присутствовать до самого окончания мероприятия. К счастью, Лиза и сама это понимала, но все же явно чего-то ожидала. Как же эта беременность и связанные с ней причуды были не ко времени!!!
  
  - Тогда найду извозчика с открытой пролеткой и дам еще пару человек в охрану. Лиза, что же дальше с тобой будет?
  
  - Не знаю, Лев, не знаю! А ты что предлагаешь?! И хватит об этом! - Раздраженно выпалила она.
  
  Кажется, дело двигалось к ссоре. Так, что появившегося на улице Войцеховича, начальника городской милиции, Лев воспринял, как спасителя.
  
  Новости, принесенные им, отвлекли и Лизу.
  
  - Лев Маркович, товарищ Маршин только что с начдивом Батуриным разговаривал по прямому проводу. Тяжело дело обстоит. Видать, прорвется Недозбруев в Калинковичи. Всё к тому идёт. Сегодняшняя ночь будет решающей.
  
  Каганов переглянулся с Лизой.
  
  - Батурин сейчас тоже в Калинковичах? А подкрепление, что ему обещали?.. - Уточнила Корнеева.
  
  Ипполит пожал плечами и надвинул на лоб фуражку.
  
  - Тут, Лизавета Михална, ничего не скажу. Знаю только, что мятежники захватили сегодня утром станцию Василевичи. По всему понятно, теперь будут пробиваться в Калинковичи. Только так им откроется выход и на Польский фронт, и к Петлюре.
  
  - А назад они могут заявиться? - Насторожилась Лиза.
  
  - Нет, - ответил вместо Войцеховича Лев. - Недозбруевцы мост через Днепр хотели взорвать. Так что Сожель в их планы теперь точно не входит.
  
  - Что значит - хотели?
  
  Каганов усмехнулся.
  
  - Тот мост еще попробуй, взорви! На века железнодорожники строили! Подрывная команда мятежников только пути основательно попортили. Но это дело исправимое. Главное, успеть отремонтировать, пока бандиты через Калинковичи не прорвались!
  
  - И надолго затянется ремонт?
  
  Тут уже оставалось пожать плечами самому Каганову. Его тоже волновал этот вопрос. Ударить бы с тыла силами Брянской дивизии, да прибывшим из Москвы бронепоездом с батальоном китайцев! Но... судя по докладам, раньше следующей недели восстановить дорогу не получится.
  
  - Товарищ Войцехович, как себя 'брянцы' ведут? - Вспомнив о дивизии, Лев вспомнил и основную головную боль, которую та приносила. Красноармейцы беззастенчиво грабили обывательские дома и, пойманные с поличным, искренне недоумевали: 'Знать, недозбруевцам можно было жидов трясти, а нам - зазорно?!'
  
  Начальник милиции нахмурился, достал из-за уха папиросу и, выразительно глянув, ответил:
  
  - А, всё то же, Лев Маркович. У меня ведь сил - всего ничего. Много людей на обысках и арестах по городу вместе с Чрезвычкомом задействованы. Вот, бархат этот для гробов и белую материю пришлось еще выискивать, реквизировать у буржуев. Столько домов обошли! И все равно - на крышки не хватило! Так что не до 'брянцев' нам. Просил ихнего комиссара выделить сознательных красноармейцев, да в патрули поставить... - Ипполит разочарованно махнул рукой. - Без толку. Не дает. Но беда-то не в них! 'Брянцы' те скоро уйдут. А Синилов...
  
  Он предусмотрительно огляделся и, помолчав, доверительным тоном продолжил:
  
  - Товарищ Синилов всего третий день председателем вместо покойного товарища Пухова. И уже организовал себе гешефт - на пару с одним спекулянтом, которого еще Иван Иваныч за решетку упек. Да и в остальном... - начальник милиции пренебрежительно сморщился. - Не просыхает от пьянства и такое во время обысков чудит!.. Совершенно не пролетарское поведение, порочит революционную советскую власть. Трезвый - еще ничего. Но трезвым, Лев Маркович, его уже никто и не помнит! Нужно что-то делать!
  
  Мимо них сумбурной толпой потянулись к партклубу музыканты - явно штатские люди в неуклюже сидящих шинелях.
  
  Тему Войцехович поднял важную. Но - не ко времени. Нужно было срочно заканчивать все разговоры и немедленно отправлять Лизу домой.
  
  - Так, Ипполит Иванович. О Синилове и прочих - давай, в другой раз основательно поговорим. Мне выступать с минуту на минуту. А сейчас помоги вот чем. Выдели людей Лизавету Михайловну до дому на извозчике довезти.
  
  Однако Корнеева остро глянула исподлобья и уезжать категорически отказалась.
  
  - Я подожду на улице и пройду вместе со всеми до братской могилы!
  
  Обострять отношения при Войцеховиче Лев не хотел.
  
  - Ладно, Лиза. Как знаешь, - играя желваками, согласился он. - Очень надеюсь, мы об этом не пожалеем.
  
  И, оставив жену в обществе Матвея Хавкина и Войцеховича, Каганов поспешил назад в клуб.
  
  * * *
  В пять часов вечера под звуки торжественного марша из дверей вестибюля вылилась на улицу траурная процессия с двадцатью двумя гробами во главе колоны. Полоскались на свежем ветру красные знамена - от их обилия Румянцевская улица воспринималась празднично - весело блестели синевой лужи. Весенняя жизнерадостная погода противоестественно контрастировала с мрачным молчанием огромной, медленно идущей толпы.
  
  Теперь уже сам Лев задыхался от приторно-слащавого духа разложения, проникающего из заколоченного гроба неизвестного ему немца-пулеметчика Отто Гартнера. Отойти подальше было невозможно - Каганов взялся нести венок, и в скором времени оказался в прямой близости к этому гробу, да еще с подветренной стороны.
  
  Не успели музыканты отыграть марш, как неожиданно кто-то затянул: 'Не плачьте над трупами павших борцов, Погибших с оружьем в руках'. Песня показалась кстати. Ее сменила другая, третья. Подпевая товарищам, Лев и не заметил, как позади осталось несколько кварталов, и шествие завернуло на улицу Миллионную к Гоголевскому бульвару.
  
  Огромная, словно широкий ров, будущая братская могила, холмики желто-оранжевого влажного песка, откинутый небрежно в кусты бюст Гоголя - подмечая детали, Каганов вновь выступал перед собравшимися, говорил о сложном моменте для молодого советского государства, для будущей Сожельской губернии, призывал сплотиться, не допустить повторения белогвардейской авантюры.
  
  - Мы назовем этот бульвар, этот сквер, в честь павших товарищей! - Надсаживая голос, провозгласил Лев и неожиданно наткнулся взглядом на изнуренное лицо жены. Дошла. Из упрямства или еще по какой причине? - Мы назовем этот сквер 'Памяти 25 марта'!
  
  Взбудораженная его выступлением толпа одобрительно кричала, стреляла в воздух. Лев призвал всех к тишине, и траурная церемония продолжилась. Гробы опустили в могилу, первые горсти песка застучали по крышкам.
  
  ...Внезапно, со стороны Базарной площади, народ всколыхнулся. Раздались истеричные, гневные возгласы. Разрезая толпу, быстро двигалась небольшая вооруженная группа. Каганов всмотрелся. Возглавлял отряд из шести человек Франц Синилов - тот самый, о котором говорил Войцехович - чекист, когда-то прибывший в Сожель из Москвы вместе с Пуховым. Пьяный, с покрасневшим и искривленным гневом лицом, он толкал револьвером в спину связанного матроса. И, добравшись до еще не зарытой могилы, выстрелил своему пленнику в затылок.
  
  Все замерли и замолчали, ошеломленно уставившись на кровь, вытекавшую в песок из развороченной головы матроса. Синилов, все еще пребывая в ярости, всадил в лежащее тело еще несколько пуль. И это стало сигналом. Еще выстрел, другой, сплошная пальба. Кто стрелял - Лев не смотрел. На душе кипели странные, противоречивые чувства. И он не знал - насколько ужасно или правильно происходящее сейчас.
  
  Внезапно вспомнив о жене, он быстро оглянулся. И вовремя. Мертвенно-бледная Лиза, оседая, падала на землю.
  
  Оркестр, тем временем, словно ополоумев от страха, грянул 'Интернационал'.
  
  
  
  
  Глава II
  Владимир Недозбруев
  Речицкий уезд Минской губернии, 30 марта 1919 года
  
  Коротко постучали, и в купе заглянула остроносая физиономия поручика Архангельского.
  
  - Доброе утро, товарищ командующий! - Бесцветно улыбнулся адъютант.
  
  Вот ведь услышал!.. Будто за дверью стоял! Я угрюмо кивнул и поднял с пола свой портсигар. Ну, не настолько же громко тот упал, чтобы переполошить весь штабной вагон!
  
  Все раздражало. Чувствуя себя опухшим и неуклюжим, - я продолжил накручивать портянки. И попытался понять, сколько же мне удалось поспать. По ощущениям - немного.
  
  Значит, утро. Не вечер? За окном проплывал темно-серый с розовыми закраинами туман. Будто тени или призраки в нем проступали кривые болотные сосенки. До рассвета оставалось полчаса, а может и больше. И что-то было не так.
  
  Поезд тихо полз. Мысли мои ворочались туго, состояние напоминало сильное похмелье. Каждое движение отдавалось спазмом в висках. И сапоги, гады, налезали с трудом. Даже спустя четверть часа после пробуждения я был еще явно не в себе.
  
  - Что прикажете принести: чай, кофе?
  
  - Кофе, - буркнул я.
  
  Вообще-то, дико хотелось есть. До тошноты. Однако озадачивать поручика я не стал. Отыскав в походном мешке бритву, тяжело встал и прошел в смежную с купе туалетную комнату.
  
  Взгляд снова упал за окно. Болото, сухая осока, туман, хилые одиночные деревца. Классическое Полесье. Скоро Речица? Но нет - что-то не сходилось. Как помнилось, такие места были за Речицей, а не до нее! И сразу же стало тревожно. Так сколько же я проспал?! Пять часов или тридцать? Если верить прогнозу Журавина... скорее - второе.
  
  Физиономия в зеркале испугала хорошей двухдневной щетиной. Брился ли я накануне, в Сожеле? Вспомнить не удавалось. Сумбур, нагромождение событий, лиц... Любое возвращение в памяти к Сожелю доставляло почти физическую боль. Неуютную, острую тревогу. Не нужно было сейчас думать об этом!
  
  Вагон сильно качнуло. Я как раз заканчивал бриться и, оперевшись для равновесия локтем о стенку, тут же зашипел от боли. Это еще что?! Скоро обнаружился и источник беспокойства - приличная по размерам свежая ссадина и синяк. Вдобавок, нижняя рубашка оказалась порвана сзади по шву и немного выпачкана на локте засохшей кровью. Как будто я падал. Но с чего бы вдруг?
  
  ...Снова стук, лязг открываемой двери. Из купе потянуло сногсшибательным запахом горячей гречневой каши с тушенкой. Я с интересом выглянул. Завтрак принес Денис Капустин. Заметив меня, он расцвел радостной улыбкой. Да я и сам был рад его видеть.
  
  - Почему не спишь? Время вроде бы раннее?
  
  Выгрузив тарелку и кофе с подноса на столик, он удивленно глянул на меня.
  
  - Так ведь мы ж с Глебом по очереди дежурим возле Вашей двери. Сейчас брат спит.
  
  Вид у Дениса был хорошо отдохнувший, что наводило на неприятную мысль. Стоило ее проверить...
  
  - Сколько я спал?
  
  - Много, товарищ командующий. Ночь, день, еще ночь. Доктор приходил вечером. Сказывал, чтобы мы не Вам не мешали, что этого надо было ожидать. А если утром сами не проснетесь - тогда уже его вызывать.
  
  Черт!.. От новости даже аппетит пропал. Вдоль позвоночника пробежал холодок. Подозрение подтвердилось. Спал больше суток! Мы уже явно были за Речицей! Пошли прахом все мои планы!
  
  - Почему меня не разбудили в Речице???!!!
  
  Капустин растерянно захлопал глазами.
  
  - Н-не могу знать...
  
  - Где Доссе?!
  
  - Не могу знать!..
  
  - А это - откуда?! - Разъярившись, надвинулся я на Дениса.
  
  Капустин глянул на мой разбитый локоть и застыл пораженный - словно язык проглотил.
  
  - ...Извини, - устыдившись своей вспышки, отступился я.
  
  - Товарищ командующий! Это, небось, когда Глеб дежурил. При крушении...
  
  - При... чем? Какое еще крушение?!
  
  Однако объяснить Капустин не успел. Дверь в купе снова открылась, явив моего адъютанта.
  
  - Приятного аппетита, Владимир Васильевич. Какие будут распоряжения?
  
  Отпустив Дениса, я вопросительно уставился на Архангельского.
  
  - Поручик, может, объясните? О каком крушении идет речь? И где Доссе?
  
  - Господин Доссе еще отдыхает. Но, если Вы прикажете, я разбужу, - с кислой миной ответил адъютант, всем своим видом показывая, что этого ему хотелось бы в наименьшей степени. Заметив же, что поезд начал притормаживать, он добавил. - Господин Журавин просил известить его, как только Вы проснетесь. И капитан Бранд - тоже. У него доклад для Вас - как раз о крушении. Прикажете отправить нарочных?
  
  - Доклад - это хорошо, - кивнул я, глянув на свои остановившиеся часы. - Как вижу, только подполковник Доссе никакого доклада не готовил и ничего не просил. Начальника штаба разбудить. Немедленно. Журавина и Бранда известить. Всех буду ожидать в зале для заседаний. Поручик, который час?
  
  Сообщив, что уже без четверти шесть, Архангельский тяжело вздохнул и, недовольно поджав губы, удалился. И у меня появилась, наконец, возможность, позавтракать. Каша за разговорами успела простыть. Кофе - тем более. Впрочем, все равно я проглотил их без остатка и, отодвинув посуду, закурил.
  
  Неожиданно в коридоре раздался скандальный женский голос. Я прислушался. Неизвестная особа в жестких выражениях выговаривала Архангельскому за беспокойство в неприлично раннее время. Тут было чему удивиться. Женщина - в штабном вагоне? Да еще по-господски распоряжающаяся?!
  
  Я немедленно вышел в хорошо освещенный коридор и застал потрясающую картину. Эффектная полуголая дамочка с папироской в зубах, с небрежно распущенной гривой светлых волос размахивала 'наганом' перед носом у растерявшегося Архангельского.
  
  - Что здесь происходит? - Вмешался я, придав металла голосу.
  
  Поручик испуганно скосил на меня глаза, но отвечать не спешил.
  
  - Если ты, паскуда, еще раз меня потревожишь!.. - Рычала незнакомка на адъютанта, оттягивая ему пуговицу гимнастерки. Услышав же мой голос, повернулась ко мне. Смахнула 'наганом' прядь волос с лица, пыхнула папироской. - А теперь ты! Ротозеев я не люблю! Пшёл вон!
  
  Как мне показалось, она была под 'марафетом'. В пользу этого предположения говорили ее небрежные размашистые жесты, бесноватый взгляд, и общая одержимость.
  
  - Что ЭТО такое? - Спросил я у поручика по возможности спокойнее.
  
  Нервно глянув на отпустившую его фурию, Архангельский потянулся к кобуре.
  
  - В Речице к нам... присоединилась...
  
  - Значит сейчас - 'отсоединится'. Распорядитесь, чтобы даму немедленно высадили из поезда!
  
  - Но... Аркадий Борисович... - Поручик, нахмурившись, кивнул на открытое купе.
  
  Самое время было призвать к ответу Доссе. Однако подполковник не торопился выходить, а на меня быстро надвигалась рассвирепевшая, полоумная особа в расстегнутом пеньюаре, с готовым к стрельбе 'наганом'. Оставалось всего пару шагов, дама сыпала угрозами и сквернословила, обдавая густыми винными парами. Я не слушал. Я отслеживал каждое ее движение и спешно решал, как действовать. Не убивать же, ей-богу! Но придумать не успевал. И, отбив револьвер в сторону, сам не ожидая от себя, нокаутировал ненормальную коротким ударом в подбородок. Странно, еще совсем недавно рука бы не поднялась.
  
  Упала она... грандиозно. Мало того, что при падении 'наган' выстрелил, заставив проснуться и выглянуть в коридор всех обитателей вагона, включая незабвенного начальника штаба. Так еще и пеньюар, распахнувшись, раскрыл на всеобщее обозрение ее тело. А там было на что глянуть. И грудь, и бедра такие, что дух захватывало. Убедившись, что 'дамочка' жива, но без сознания, я поднял с пола револьвер и отдал прибежавшему из соседнего вагона встревоженному Капустину. Заметив же 'бывший источник опасности', тот покраснел до кончиков волос, и, не удержавшись, ошеломленно выдохнул: 'Вот это баба!..'
  
  - Надеюсь, Вы ее убили? - Ледяным тоном сказал Доссе, застегивая френч, и одарил меня недоброй улыбкой. - Было бы замечательно. Не знал уже, как избавиться от этой... 'жертвы большевистского произвола'.
  
  - Аркадий Борисович, Вы бы убрали свою пассию с прохода.
  
  - Она столь же моя, сколь и Ваша, - отстраненно обронил начальник штаба, прикуривая папиросу и явно собираясь вернуться к себе в купе. - Вам несказанно повезло, что я не добудился Вас в Речице.
  
  - Об этом, к слову, - разговор отдельный! - Наглость подполковника окончательно вывела меня из себя. - Вы обязаны были меня разбудить! Жду Вас с докладом! Сейчас же! Но сначала... Подполковник Доссе! Приказываю! Гражданку с прохода убрать! И высадить на первой же станции!
  
  Перешагнув через распластанное на полу тело и, против воли, зацепившись взглядом за 'некоторые подробности', я прошел мимо Доссе к залу заседаний. Злость кипела во мне, требуя выхода. А перед глазами то и дело возникала волнующая кровь 'обнаженная натура'. Но самое поразительное - никаких угрызений совести за свой поступок я не испытывал.
  
  Расхаживая из угла в угол и стараясь успокоиться, я тешил себя надеждой, что Иванов, мой первый начштаба, возможно уже пошел на поправку. А, значит, в скором времени, заменит опостылевшего Доссе. И этому внутреннему противостоянию в штабе будет положен конец.
  
  С чашкой горячего кофе в помещении появился Архангельский.
  
  - Владимир Васильевич! Это - Вам, - предложил он.
  
  Поблагодарив его - кофе показался весьма кстати - я поинтересовался:
  
  - 'Фурию', надеюсь, убрали? Устроили из штаба не пойми что!..
  
  Адъютант только качнул головой.
  
  - Подполковник перепоручил писарям, а те не знают, с какого края к ней подступиться. Боятся, что очнется. Думаю, придется вмешаться.
  
  - Как она вообще сюда попала?
  
  Поручик криво усмехнулся.
  
  - Вы не поверите, Владимир Васильевич! Это жена главного Речицкого большевика, председателя уездного парткома! Теперь уже бывшая, конечно. Сначала вместе с кузинским эскадроном верхом на коне по городу гарцевала, эпатировала публику, затем от Кузина к Доссе перебралась. Шустрая особа. И пока трезвая была... Вполне, знаете ли, вполне!..
  
  Он сделал многозначительный вид и, резко оставив тему, занялся бумагами.
  
  - За Журавиным и Брандом выслали нарочных? - Уточнил я, переваривая информацию о 'жертве произвола'.
  
  - Так точно, - не отрываясь от печатной машинки, ответил поручик. - Я Вам сейчас сделаю сводную справку с именами и фамилиями командиров. Пополнение, знаете ли, у нас! Речица поставила, да-с! Не только буйных дамочек, не только!..
  
  * * *
  Доссе с докладом не спешил. Но игнорировать мое распоряжение все же поостерегся. Заскочил в зал заседаний с перекошенным лицом и, демонстративно оторвав слегка окровавленный платок от носа, сослался на посетивший его вдруг острый приступ нервной болезни. Дескать, случается иной раз после давней контузии. Коротко ознакомил с обстановкой, порядком движения и данными разведки пятичасовой давности. Ситуация на данный момент ему была попросту неизвестна - что окончательно меня обескуражило.
  
  - Владимир Васильевич, - оправдываясь, бубнил он в платок. - Дайте мне немного времени прийти в себя, и мы проведем экстренное заседание штаба.
  
  - Сколько? - Допивая кофе, уточнил я. В недомогание подполковника, хоть убей, не верил. Возможно, по старой памяти я предвзято относился к нему. Возможно. Но интуитивно чувствовалось - лжет. Понять бы, с какой целью... Впрочем, причина могла быть и примитивной: рассчитывал выиграть время, чтобы мои претензии к нему просто-напросто перегорели.
  
  - Час, а лучше - полтора, - страдальчески поморщившись, попросил Доссе.
  
  Я взял лист бумаги и, не удержавшись от злорадной ухмылки, написал для самого себя пометку: 'Вопросы к заседанию штаба: 1. Сделать выговор Доссе. Чтобы мало не показалось'. Затем, сложив вчетверо, поместил в нагрудный карман гимнастерки.
  
  - Значит, ровно через час - в семь пятнадцать - заседание штаба. Поручик Архангелький, немедленно займитесь оповещением: Матвеев, Томилин, Бранд, Кузин, Хирудинов, Журавин, - постановил я и, проводив взглядом адъютанта, поинтересовался у подполковника местонахождением недавней большевистской жены.
  
  Едва не проскрипев зубами, Аркадий Борисович выдавил:
  
  - Не беспокойтесь, Ваше приказание будет исполнено. Как только доктор завершит осмотр.
  
  - Журавин уже здесь?
  
  - Так точно! - Несколько забыв про свое недомогание, Доссе церемониально поклонился и поспешил покинуть зал заседаний.
  
  Я подошел к окну и осмотрелся. Уже рассвело. Мы стояли в топком осиннике, туман отступал, открывая обзор на совершенно дикие, нехоженые места. Как умудрились здесь проложить железную дорогу, да еще в две колеи, и сколько сил, средств и здорового упрямства на это ушло, представить было сложно.
  
  - Вы позволите? - Раздался после короткого стука веселый голос Журавина.
  
  - А если не позволю? - Усмехнулся я и пожал ему руку.
  
  - Все бы Вам шуточки шутить, Ваше Превосходительство! - Из-за очков блеснул лукавый взгляд. И Алексей, не теряя времени, приступил к осмотру.
  
  - Как Превосходительство, я, вероятно, имею право поинтересоваться: а не вколол ли мне наш многоуважаемый доктор что-либо интересное для пущей крепости сна?
  
  На что Журавин многозначительно хмыкнул и, вслушиваясь в мое сердце, грубовато повелел заткнуться.
  
  - Ну, вот... Замечательно. Володя, какие уколы!.. - Наконец, отняв от моей груди стетоскоп, показушно удивился он. - Побойся бога! Причем тут уколы? После пяти суток без сна ты и побольше мог поспать. Кстати, хорошее у тебя сердце. Такие издевательства над собой выдерживает... Но повторения подвигов не нужно - мои нервы побереги. И локоть покажи. Кажется, правый?
  
  - Да, - поразился я. - Так ты в курсе?
  
  - В курсе, в курсе... Как еще без жертв обошлось, не понимаю! Два вагона вдребезги! Тебя на полу обнаружили. Подняли, уложили - ты даже ухом не повел.
  
  - Подожди! - Остановил я его. - Так что случилось?
  
  Обрабатывая ссадину, Журавин недоуменно посмотрел на меня и коротко рассказал.
  
  - Только из Сожеля отошли - головной эшелон упирается в разобранные пути. Верст восемь, наверное, успел пройти. Все составы тормозят, ситуация нормальная. Но у господ кавалеристов, вдруг, оказывается очень уж темпераментный машинист! Затормозить не успевает и врезается в штабной эшелон! Два вагона разбито, как итог - добавил нам раненых.
  
  - Все-таки пути разобрали! Черт!.. Долго восстанавливали?
  
  - Да, порядком... - Кивнул Алексей, складывая инструмент и склянки в свой саквояж. - До восьми утра работали, не покладая рук. Хорошо, рельсы там же, под насыпью валялись. Но мы-то - ладно. А вот кавалеристы, эшелон гражданский и составы 67-го полка только в час дня смогли разбитые вагоны с путей сбросить! Капитан Бранд всем этим делом руководил.
  
  От понимания миновавшей угрозы даже перехватило дыхание.
  
  - И мы все это время стояли под Сожелем?! И большевики не воспользовались?!..
  
  - Представь себе! - Хмыкнул Журавин. - Разреши, я закурю?
  
  Мы задымили папиросами, и я в беспокойстве заметался по залу заседаний.
  
  - Как они упустили такую возможность?! Не понимаю!
  
  - Бардак-с! - Выпустив кольцо дыма, пожал плечами Алексей. - Но, знаешь, острых впечатлений хватило. Пока стояли, нас обстреливала артиллерия большевиков. Прямых попаданий, вроде бы, не было - я точно не скажу - но пять раненых к нам поступило.
  
  - Ладно, с этим разберемся... - Наконец, остановившись, я перевел дыхание. - Бранд должен вот-вот прибыть, что-то долго его вестовой ищет.
  
  - Не мудрено. Насколько мне известно, Владимир Владимирович весь в заботах - курсирует на бронепоезде от первого эшелона к последнему и обратно.
  
  На душе стало чуть спокойнее. Нашелся хоть один человек, отслеживающий ситуацию и взявший на себя немалую долю ответственности.
  
  Журавин, между тем, наблюдал за мной с улыбкой.
  
  - Не переживай ты так! Бранд с Кузиным через каждые четыре часа сменяются. А вообще, знаешь, Володя - приятно нынче на тебя посмотреть! Практически нормальный человек. И ничего страшного, заметь, пока ты спал, не произошло. Нет, нам тебя, конечно, не хватало ...
  
  - Как же - ничего страшного! - Нахмурился я. - Крушение - ладно, тут от меня, наверное, ничего не зависело. Но из Речицы-то мы уехали! Такие планы пропали!
  
  Доктор тяжело вздохнул.
  
  - Да бог с ней, с той Речицей! Конечно, тебе виднее, но... Я вот что скажу: никто не пылал желанием там оставаться. Все, с кем ни говорил, настроились на скорейшее воссоединение с войсками Петлюры. Да и сколько там до Мозыря осталось? Всего ничего! Если бы не заслон красных, который еще предстоит опрокинуть, то часа четыре-пять? Честно тебе признаюсь, устал я от всего этого. То ли старею, то ли присутствие семьи рядом выматывает невероятно... Хотелось бы уже спокойно вздохнуть, пристроив Лиду с дочками где-нибудь за линией фронта в безопасном месте.
  
  Совершенно неожиданно Журавин рассмеялся и покачал головой.
  
  - И, кстати!.. Думаю, после сегодняшнего происшествия твой авторитет в глазах Лиды возрастет до невиданных высот!
  
  - Ты о чем? - С подозрением уставился я на Алексея, все еще обдумывая его слова о настроениях в бригаде.
  
  - Ну, как же! Я предполагал в тебе матерого женоненавистника, но не настолько!..
  
  Тут же догадавшись, о чем идет речь, я невольно поморщился.
  
  - Журавин, посмотреть бы на тебя в подобной ситуации!..
  
  - Да что ты! Какие упреки!.. - Источая воистину искрометное веселье, доктор умиротворяюще махнул рукой. - Ты просто не представляешь, до какой степени возмущен весь женский состав нашего санитарного поезда! С появлением этой экстравагантной Клавдии!.. Что пришлось выслушать!.. Лида ни на шаг не отпускала. И сейчас едва со мной не пошла. Как же - ведь всем известно, где ночевала речицкая 'валькирия'! Правда, каюсь, поначалу плохо о тебе подумал. Решил, что ты ее эдак приложил за домогательства...
  
  - Журавин!.. - Усмехнулся я с укором.
  
  - Да, знаю уже, знаю. Просветили. Что ж, она легко отделалась, - рассудил доктор. - Гематома на половину лица ей, конечно, обеспечена. Но, пожалуй, и все.
  
  Он резко замолчал и с интересом уставился на меня. Ждал вопроса о другом человеке. Но я так и не спросил. Перевел разговор в иное русло.
  
  - Как там Иванов? Может, уже к поправке дело идет? Он мне позарез нужен!
  
  Сказал и буквально почувствовал, как в воздухе зависла тяжелая пауза.
  
  - Тут вот ведь какое дело... В Речице похоронили капитана Иванова. Мне очень жаль, Володя.
  
  Ответ Алексея словно дыхание выбил.
  
  - Но... Почему ты сразу не сообщил об этом?!
  
  Перед глазами возникло умное, немного осунувшееся лицо Юрия Степановича. Испарина на высоком лбу, блестящие из-за высокой температуры карие глаза, поникшие темные усы... Таким я его видел в последний раз, на самом первом заседании своего штаба. Толковый, опытный профессионал, а главное - надежный человек... Ему не исполнилось и тридцати. Тяжело терять товарищей, особенно таких незаменимых. Сначала внезапная гибель Георгия, теперь вот - Иванов...
  
  - Есть еще одна нехорошая новость, - отвлекая меня от скорбных мыслей, осторожно начал Журавин. И душа, сжавшись в комок, похолодела. Почему-то показалось, сейчас будет что-то страшное про Олю.
  
  - Доктор Перенталь... Володя не смотри на меня такими глазами! Новость не настолько ужасна, и впрямую не касается персоны, о которой ты столь категорично не спрашиваешь. В общем, доктор Перенталь пожелал оставить наши ряды. На него, видишь ли, артиллерийский обстрел произвел наитягчайшее впечатление. И он рассудил, что в одиночестве продолжать путешествие ему будет безопаснее.
  
  Я только кивнул, принимая известие, как должное. Ирония Журавина была объяснима, особенно, если вспомнить историю их взаимоотношений. Но лично я претензий к Перенталю не имел. Старый своенравный доктор нашел свой способ уйти от большевиков. Изначально не очень-то и верилось в его службу под нашими знаменами.
  
  - Надеюсь, на его пациентах это обстоятельство не отобразится роковым образом?
  
  Журавин протер платком стекла в очках и неопределенно качнул головой.
  
  - Для кого как... Перед уходом он позаботился лишь об одной единственной пациентке, оставив для нее собственноручно приготовленный порошок. В основе, опять же, по его словам, - редкие африканские травы. И я - откровенно тебе признаюсь - не очень-то верю в чудодейственность этого шарлатанского средства. Но... Пациентка считает иначе. В общем, время покажет, кто из нас прав.
  
  Оля и здесь проявляла твердый характер. Я тяжело вздохнул. Значит, все у нее было хорошо.
  
  - Алексей, через тридцать минут - заседание штаба. Тебе тоже надлежит быть.
  
  Доктор кивнул и прислушался к далеким звукам.
  
  - Не бронепоезд ли?
  
  - Выйдем на свежий воздух, заодно и осмотримся, - предложил я.
  
  Мы спустились на насыпь без шинелей. Было свежо, безветренно, солнце едва поднялось над лесом, и птицы - я никогда не слышал столько птиц одновременно! - изумляли своим многоголосьем. Слева и справа, сколько охватывал глаз, стояли эшелоны. И непосредственно перед штабным поездом - санитарный. Я даже отыскал взглядом Олин вагон, если, конечно, Журавин не перевел ее в другой.
  
  Со стороны Речицы, тем временем, нарастал низкий, тяжелый гул. Действительно приближался 'бронепоезд'. Один из тех, что были построены в Сожеле силами наших артиллеристов и железнодорожников.
  
  - Кого ты хочешь обмануть? - Тихо, словно бы в раздумьях, обронил Алексей, прикуривая очередную папиросу.
  
  - Наверное, себя, - признал я после некоторой паузы и вновь оглянулся на заветный вагон. - Сегодня девять дней, как Георгий... Да и вообще... Некстати всё это.
  
  Журавин нахмурился и, поежившись, втянул голову в плечи. Я же почему-то особого холода не ощущал.
  
  - Раз уж так сложилось, и мне выпала роль почтового голубя... Ты все же не забывай, что у Савьясовой - церебрастения. Загляни хотя бы на минутку при возможности.
  
  Из-за подъезжающего бронепоезда пришлось повысить голос.
  
  - Зачем? - Внезапно вспомнилось о выходке доктора в Сожеле, и я намеренно подначил. - Вроде бы сейчас в уколе снотворным не нуждаюсь!
  
  - Да ну тебя!.. - В сердцах выпалил доктор. - Как будто сам не помнишь, что с тобой творилось на пятые сутки!.. В конце концов, взрослые люди! Сами разбирайтесь! И учти - больше убеждать Ольгу Станиславовну, что ты живой и что никто ее не обманывает, я не буду!
  
  Раздраженно отбросив папиросу в болото, он с укором глянул мне в глаза и сухо спросил:
  
  - Я могу быть свободен до заседания? Разрешите идти?
  
  Плохо вышло. Но, вопреки самому себе, я поддержал его тон.
  
  - Разрешаю.
  
  Резким шагом Алексей двинулся в сторону санитарного поезда. Я смотрел ему в спину, пока он не скрылся в тамбуре третьего вагона. И потом еще некоторое время ничего не видел и не слышал.
  
  ...Все Олины переживания на мой счет казались вполне объяснимыми. И вызывали больше горечи, нежели волнения. Я был единственным здесь не совсем чужим ей человеком. Лиду она знала мало, с Журавиным особенно не общалась. А я для нее... Хотим мы того или нет, но отношение женщин к нашему брату - романтическое, деловое или дружеское - ранжирует нас. Для Оли в этом перечне я находился, скорее всего, где-то между другом и псом Ольгертом. И потому обязан был вести себя ровно так же: помогать, ничего не требуя взамен, сносить несправедливое отношение, все прощать. По сути - собственность, которая взяла вдруг и исчезла.
  
  Безусловно, свое давала болезнь, и именно сейчас Оля особенно нуждалась в поддержке. Это я по своему опыту знал, как тяжело быть беспомощным увечным среди незнакомых людей и под артиллерийским обстрелом катиться в санпоезде куда-то в неизвестность. Но мог ли я дать ей эту поддержку, когда сам чувствовал себя исчерпанным до дна?
  
  ...Зайти, вообще-то, стоило. Из-за Георгия. Помянуть вместе. Больше же ей и не с кем... Впрочем, тут я ошибался. Вспомнилось вдруг - был еще и Костя Маркелов, и тот же Журавин, Кузин... Даже Бранд! Не мной единым ограничивался круг общения Георгия. Вот разве что Кридинера брать в расчет совершенно не хотелось...
  
  Тем временем, ни кто иной, как Бранд, ловко спрыгнув с подножки бронепоезда, с радостью пожимал мне руку.
  
  - Недозбруев! Слава тебе, господи!.. А я тут голову ломаю - разбудить или самому на свой страх и риск?..
  
  - Значит, вестовой тебя не нашел. Что произошло?
  
  - Да много чего произошло! Вот только что вернулась команда подрывников из-под Речицы. Не удалось им мост взорвать!
  
  - Мост? - Нахмурился я, окончательно отрываясь от прежних мыслей.
  
  - Твой план: уйти за Днепр в Речицу, уничтожить за собой мост?
  
  И я вспомнил. Сразу стало не по себе.
  
  - Так почему же не вышло?
  
  Огорченно махнув рукой, Бранд поморщился.
  
  - Мост, зараза, капитальный, каменный! На века построенный! А саперы, мать их, возомнили о себе!.. Заложили взрывчатку в опору! О чем думали?! Такие монументальные опоры еще поискать!.. Только тротил весь перевели!..
  
  - А железнодорожное полотно?! - Мгновенно встрепенулся я. Впрочем, ответ был очевиден.
  
  - В том-то и дело - ничего ему не сталось! Саперы, конечно, несколько рельс сняли, да в реку сбросили. Но ты ведь понимаешь!..
  
  Получалось, тыл у нас оставался неприкрытым! А этого допускать было никак нельзя! Привезти новые рельсы и восстановить пути для большевиков труда не составит.
  
  - Что у нас со взрывчаткой? Еще запасы есть?
  
  Владимир отрицательно качнул головой.
  
  - Нет! Всё эти бестолочи перевели! Лучше бы насыпь возле моста взорвали! Я уж, грешным делом, на броневике думал подойти, да прямой наводкой из орудий!.. Только ничего это не даст!
  
  Помрачнев, он прервал себя на полуслове и с негодованием отвернулся. Я прикидывал возможные варианты. Крутилась какая-то мысль, но уловить ее пока не удавалось.
  
  - Чего тут думать и ждать?! Значит - разбирать вручную! Далеко мы сейчас от Речицы?
  
  - Сорок верст, Володя! Часа полтора на хорошем ходу! И неизвестно, подошли уже красные к мосту или нет. Тут нужна хорошая, толковая команда...
  
  - Подожди-ка! - Вдруг осенило меня. Вот она - та мысль, что не давала покоя! - Где у нас 68-й полк? В головных эшелонах?
  
  - Так точно...
  
  - Бранд, к черту вестовых - едем! - И я первым забрался в кабину паровоза бронепоезда. Владимир словно того и ждал - без слов последовал за мной.
  
  Приказав круглолицему и курносому машинисту двигаться на полном ходу вперед, к штабному вагону 68-го полка, я перешел на блиндированную платформу и призадумался. Если мы удалились от Речицы на сорок верст, то находились не в Бабичах, как уверял меня Доссе, а в окрестностях Василевичей! На пятнадцать верст дальше! И, насколько я помнил по данным разведки, в Василевичах стояли красные!
  
  - Стояли, - согласился Бранд, доставая портсигар. - Вчера, ближе к полуночи мы их выбили силами двух бронепоездов и при небольшой поддержке 68-го полка. Кажется, третья рота от них была. Ротный - поручик такой чернявый, в конопушках - все о тебе выспрашивал.
  
  - Маркелов? - Догадался я, ошеломленный новостями и вопиющей неосведомленностью начальника штаба. - Как все прошло? Потери?
  
  - Да какие потери!? - Ухмыльнувшись, артиллерист предложил мне папиросы и сам закурил. - Довольно быстро заняли станцию. Красные почти не сопротивлялись. А наши эшелоны возле полустанка Ведрич остановились - за семь верст от Василевичей. Поутру, как обстановка прояснилась, дали им команду подтянуться. Кстати, Матвеев со своим полком как раз на станции обосновался.
  
  - Самолично пристрелю Доссе! - Возмущенно выпалил я. - Бранд, он совершенно не владеет обстановкой!
  
  Состроив лукавую физиономию и пощипав себя за кончики усов, Владимир посмотрел на меня с шутливым укором:
  
  - Я Вас умоляю, господин командующий!.. Вспомните, как в той народной песне: 'Из-за острова на стрежень...', ну и так далее. Кузин мне в живейших красках описал, как незабвенный Аркадий Борисович, лихо козырнув своим 'титулом', увел у него из-под носа красотку-комиссаршу! Какие данные разведки, какая обстановка, Володя?! Там было дело принципа!
  
  - У-у-у... И как же наш командир артдивизиона Бранд смог пропустить этот 'принцип'? Неужели не составил конкуренции господам офицерам? - Нарочито удивился я.
  
  - Между прочим, командир артдивизиона разделял Ваше общество в царстве Морфея, - оскалился Бранд и, понизив голос, добавил. - Да и потом, пулемет 'Люсик' у меня есть, а вот люэс к нему в коллекцию - как-то не хотелось. Я, понимаешь ли, сифилитиков за версту чую!
  
  - Ты ж разделял... В смысле, спал! Когда же сумел в ней сифилис усмотреть?
  
  - Ну, - замялся Бранд. - В общем, усмотрел, не счел для себя возможным и - отправился в жутком одиночестве на сон грядущий в свой вагон. А то, знаешь ли, крушение у нас было. Пришлось всю ночь накануне и затем еще полдня железнодорожные пути восстанавливать, да покореженные вагоны с рельс стаскивать.
  
  - Да, знаю. Но пока в общих чертах, - кивнул я и задумался, перебирая возможные решения по порче моста и путей возле Речицы.
  
  Озадаченный моим внезапным молчанием, Бранд осторожно поинтересовался:
  
  - А ты ведь понял о ком речь... Неужели?.. - И с намеренно трагичной ноткой добавил. - Тогда будем надеяться, что доктор Журавин обеспечен всеми необходимыми медикаментами.
  
  - Что? - Не сразу вник я, всматриваясь в стоявшие на параллельной колее сонные эшелоны. А вникнув, усмехнулся. Бранд оставался верен себе.
  
  Впереди, за высокими голыми деревьями показалась станция Василевичи. По насыпи и на платформе сновали наши солдаты - кто возвращался с кипятком, кто разговаривал со станционными служащими, кто, засидевшись в вагонах, просто прогуливался. Возле колодезного 'журавля' двое гражданских от души мутузили высокого парня в красных галифе, и никто их не останавливал.
  
  Отпустив пару шуток в адрес дерущихся, Бранд пронзительно свистнул машинисту и указал на ближайший состав.
  
  - Матвеевский. Мне - с тобой? - И, увидев кивок, застегнул бекешу. - Владимир Васильевич, тебе не холодно так, без шинели?
  
  - Свежо, но терпимо. Все равно к Журавину скоро идти лечиться, - дернул меня черт сострить и дать повод Бранду для новых инсинуаций.
  
  Окутав платформу парами, бронепоезд остановился, немного не доехав до нового штабного вагона 68-го полка. Прежний погиб еще до восстания, под Овручем, девять дней назад. Вспомнился его догорающий остов, слова какого-то кавалериста на совещании комсостава бригады: 'Комроты-два? Убит. Сегодня утром снарядом накрыло в штабном вагоне'.
  
  - Сегодня девять дней по Георгию, - обронил я на подходе к вагону.
  
  Владимир тут же посерьезнел.
  
  - Надо помянуть.
  
  - Думаю, всем, кто пожелает, нужно собраться у его вдовы. Там и помянем.
  
  Он посмотрел на меня странно, но от комментариев воздержался.
  
  - Гм... как скажешь.
  
  Тем временем, к нам спускался из тамбура штабс-капитан Новиков, помощник командира полка полковника Матвеева.
  
  - Доброе утро, Владимир Васильевич! Михаил Семенович заснул час назад. Прикажете разбудить?
  
  - Да, будите. Через двадцать-тридцать минут - заседание штаба.
  
  Но прежде, чем Новиков ушел к Матвееву, я спросил:
  
  - Как найти командира второй роты прапорщика Никитенко? Дело не терпит отлагательств! И предупредите командира полка, что рота временно поступает в мое распоряжение.
  
  Сразу ответить у штабс-капитана не получилось - зашелся в сильнейшем приступе кашля. Да так, что побагровел лицом от напряжения. Едва смог кивнуть и, держась за горло, отправился к себе в вагон за ординарцем-проводником. Ему бы отлежаться еще после 'испанки'. Но, насколько мне помнилось, не таков был характер у Игоря Петровича. Даже интересно стало: как ему, упертому монархисту, пришлось известие о нашем восстании? И как бы он проявил себя, не будь прикован болезнью в самый переломный момент к койке?
  
  Случайно оглянувшись на Бранда, я вдруг заметил в нем перемену. Он казался расстроенным и словно бы разочарованным в своих ожиданиях.
  
  - Бранд?..
  
  Потирая подбородок, Владимир хмуро глянул и не сразу ответил.
  
  - Полагаю, ты планируешь взять ящик взрывчатки у прапорщика Никитенко?
  
  Хм, он знал про наш тротил?! Это сразу насторожило.
  
  - Но откуда?..
  
  - Да еще в Речице... Готовили команду саперов к известной тебе 'экспедиции' на мост. К мостам, если быть точным. Их ведь, на самом деле, два. Построены по разным проектам, но почти вплотную друг к другу. На каждом - по железнодорожной колее, металлические пролеты, три пары опор, сложенных из каменных блоков. Вот, примерно таких, - он показал руками габариты. Получалось где-то полтора аршина на десяток дюймов. - Провели небольшое совещание. Командир саперного взвода озадачил: для поставленной задачи тротила ничтожно мало. И тогда Матвеев вызвал этого прапорщика Никитенко. Тот сначала ничего давать не хотел. Но потом рассудил, что дело важное - ты одобрил бы. И пообещал нам один ящик, который был в 'личном резерве командующего'. Был, Володя! Вынужден тебя разочаровать.
  
  Действительно, разочаровал. От досады я заскрипел зубами. Да, был расчет именно на этот ящик! Не зря же он нам с Георгием на бандитском хуторе под руку подвернулся! И вот теперь, когда в нем образовалась крайняя нужда, его не было. Весь план по обеспечению собственных тылов - казалось бы, такой простой и очевидный - летел к чертям! 'Гладко было на бумаге'...
  
  Впрочем, это мы еще посмотрим! Хоть зубами вгрыземся, но с этими мостами что-нибудь сделаем!
  
  - Ладно, - мрачно заключил я и, глянув на подбежавшего ординарца, распорядился. - В расположение второй роты!
  
  Как вскоре выяснилось, Никитенко и его хозяйство обосновались в хвосте головного эшелона, стоявшего несколько в отдалении от вереницы составов, на западном выезде со станции. Бронепоезд номер один, который я ожидал увидеть рядом с ним, по словам Бранда, ушел на сторожевое охранение - на пару верст вперед вместе с дежурным взводом из 68-го полка.
  
  А времени до заседания штаба оставалось совсем немного, и закралась мысль отложить его, по меньшей мере, на час. Как ни крути, вопрос с мостом за пять минут не решался, и требовал сейчас первоочередного внимания. Пока я раздумывал, отправлять вестового в штаб или погодить, наш броневик, согнав гудком с путей замешкавшихся полусонных солдат, успел подъехать к нужному эшелону.
  
  Здесь праздношатающихся не наблюдалось. Состав казался пустым, и картину оживляли только выставленные в караул солдаты - не больше десятка - да пара местных барбосов, выжидающих какой-нибудь подачки из вагонов.
  
  При подъезде к эшелону обстановка начала меняться. Распахнулись двери теплушек, особо любопытные, заслышав приближающийся бронепоезд, повыскакивали на насыпь. Кто-то еще издали высмотрел меня и истошно завопил на всю округу, перекрикивая даже паровоз: 'Недозбруев! Недозбруев едет!'
  
  Вагоны мгновенно ожили, из них высыпали люди, на ходу застегивая шинели и поправляя обмотки. Они строились здесь же, на насыпи, коротко переговариваясь между собой и не сводя с меня внимательных взглядов.
  
  - Ого, - впечатлился Бранд. Да я и сам был под впечатлением. Даже испорченное настроение несколько отступило. Конечно, вторая рота хорошо знала меня, но чтобы такая популярность?..
  
  Машинист сообразил и без нашей подсказки - остановил броневик почти вровень со строем. И, не успел я сойти с платформы, как услышал слева до боли знакомый голос:
  
  - Я те говорил - живой! - Радостно скалясь, заросший недельной щетиной Тимохин наградил душевной затрещиной молодого солдата рядом с собой.
  
  Сдерживать ответную улыбку я не стал. И, поздоровавшись со всем строем, скомандовал 'вольно'.
  
  - Здравия желаю, Вашбродь!.. Виноват! Ваше превосходительство!
  
  - Здравствуй, Тимохин! Давай, без превосходительств. У нас все же не царская армия.
  
  И, прежде чем мой старый 'обозник' выяснил, как же меня теперь величать, я спросил у него:
  
  - Где все офицеры? Ротный?
  
  - Так эта, товарищ командир! Комбат Пшибыш всех к себе позвал. Поди уж и вернуться должны! То близко - через десяток вагонов отсель.
  
  Он указал рукой на середину состава, оттуда уже бежали трусцой в нашу сторону несколько человек. Среди них - определенно Никитенко. Узнать его по силуэту труда не составило - жилистый, чуть косолапый, но ловкий и быстрый.
  
  - Тимохин, вспомнилось мне сегодня, что ты у нас во время войны на Турецком фронте служил, да ни где-нибудь, а в саперной команде. Ведь так? Про фугасы в каменных желобах и прочих баловствах саперных всем в обозе душевно рассказывал...
  
  - Так, - хитро заулыбался Прохор, почесывая затылок. - Но то ж когда было, Вашбродь!..
  
  - Брехал, значит? - Подначил я, одновременно махнув рукой прапорщику Никитенко.
  
  - Да ни в жисть, Вашбродь! Вот Вам крест! Такое вычудачивали, ого! - Горделиво приосанился он. И, поправив ремень, хвастливо заявил. - Куда уж нашим-то саперам, в тылу всю войну на задницах просидевшим! Против меня, да моего опыта - смехота одна!
  
  - Слышали, Владимир Владимирович! - Усмехнувшись, переглянулся я с Брандом. - Не того кадра мост отправляли взрывать. Тимохин, мост через Днепр помнишь?
  
  Солдат неуверенно качнул головой.
  
  - Был бы приказ - упомнил бы... Вашбродь, так там жа два моста, аль причудилось?
  
  - Два-два, - подтвердил я, пожимая руку примчавшемуся Никитенко. - Здравствуй, Семен Аркадьич! Отдал тротил ни за что, ни про что! А теперь взрывать мост нечем! Ничего не вышло у саперов.
  
  - Так я же!.. - Расстроился он. - Командир, я ведь как знал, отдавать не хотел!
  
  - Ладно. Нет времени рассусоливать, - остановил я его. - Немедленно собирай команду - поедете на бронепоезде к мосту. Делайте с ним что хотите. Задача - вывести из строя на неделю. Минимум! Большевики по нему пройти не должны. Вот товарища Тимохина, 'лучшего сапера нашей бригады', тоже с собой бери. И вообще, давай обмозгуем, что вам нужно? Плохо, что тротила теперь нет. Может порох из снарядов сгодится? Владимир Владимирович, как у нас со снарядами - есть возможность предоставить для героев второй роты?
  
  Бранд уверенно кивнул.
  
  - Пару десятков сделаем.
  
  Но тут бесцеремонно вклинился Тимохин.
  
  - Вашбродь, разрешите обратиться? Пару десятков - маловато будет. Нам бы полсотни, а то и сотню!
  
  - Удивительная наглость! А артиллерия чем стрелять будет? - Как-то не совсем серьезно возмутился Бранд.
  
  - Владимир Владимирович, а не Ваши ли артиллеристы захватили в Новобелицах целый склад? И не Вы ли сами утверждали, что снарядов у нас теперь с избытком? Или - большевикам оставили? - Поинтересовался я.
  
  - Все-то Вы помните, Владимир Васильевич! - Ехидно усмехнулся Бранд. - Хорошо, будь по-вашему. Дадим Вам сотню снарядов. И что - все разбирать на порох будете?
  
  - Да не! А мы сверху шашечку тротила положим!.. - Мечтательно закатил глаза Тимохин.
  
  - Шашечку... чего? - Удивленно переспросил я.
  
  И тут же увидел, как подозрительно потупились и Тимохин, и Никитенко.
  
  - Владимир Васильевич, - скромно начал Семен Аркадьевич. - Тут такое дело. Мы из того ящичка себе на всякий случай дюжину шашек отложили. Вместе с детонаторами...
  
  Бранд весело хмыкнул и восхищенно качнул головой.
  
  - Вот это подход! Вот это я понимаю! С такими людьми, Владимир Васильевич, нигде не пропадешь!
  
  - Это точно... - Протянул я, с напускной суровостью меряя взглядом ротного. - Может у нас еще что-нибудь 'про запас на всякий случай' имеется, а я и не знаю?
  
  Никитенко тяжело вздохнул, смиренно оглаживая подросшие и уже непокорно торчащие серо-русые усы - с ними он становился похожим на прирученного волка.
  
  - Так ведь, командир, всего-то и не упомнишь!..
  
  - Ладно. Об этом - позже. Что вам еще понадобится?
  
  - Я бы включил в команду военного инженера, подпоручика Трошина, - встрял Бранд. - Соединим 'науку с практикой', так сказать. Тем более, подпоручик уже произвел один 'эксперимент' над этими мостами. И, видимо, составил представление о своих ошибках.
  
  Но тут попытался возразить Семен Аркадьевич:
  
  - Вы уж извините, товарищ капитан, но этот дохлый студентишка, з-запасник необстрелянный мне в команде не нужен! Мы ж не только на подрыв идем! Неизвестно, в каких условиях действовать! А тут этот - Трушкин-Петрушкин - балластом! У меня в роте люди обученные. С собой самых лучших беру - почище пластунов будут!
  
  - Не Трушкин, а Трошин! - Поморщившись, поправил я. - Семен Аркадьевич, а ведь Владимир Владимирович дело говорит! Голова - хорошо, а две - лучше. Ну а то, что необстрелянный... Так ведь сам говоришь - люди у тебя опытные. Значит, с одним неумехой справитесь. Хоть на горбу, да вынесете.
  
  - Но, Владимир Васильевич!..
  
  - Всё, я сказал! Возражения не принимаются! Трошина берете с собой и головой за него отвечаете! Лучше другое сейчас обсудим - что еще нужно?
  
  - Позвольте, Вашбродь? - Вновь заявил о себе Тимохин. - Я вот тут покумекал сам с собой... Снаряды снарядами, а нам бы еще керосину, аль газолину какую? Мы б там костер развели - всем кострам на зависть! Горел бы себе денек, а то и боле, металл бы портил. Да и не сунешься сразу - даже на паровозе - в большую-то груду горяченьких уголечков!
  
  - Сколько?
  
  - Бочачку туды, бочачку сюды... - Задумался Прохор. - Ну, почитай, четыре. Это - ежели нищебродить.
  
  - Хороши же запросы у наших нищих! - Поразился я, доставая портсигар. И, предложив всем папиросы, высказал мысль вслух. - Будет ли у нас хотя бы в половину того?
  
  - Вообще-то видел я бочку газолина у матросов, - припомнил Бранд. - Это в самом последнем эшелоне. 'Трофей', наверное. Они на ней в карты играли, да курили. Мозги все 'замарафетили', идиоты.
  
  Сколько-то керосина должно было быть в хозчасти. Но сколько - представления я не имел. И тут же понял, что не позвал на заседание штаба заведующего хозяйством бригады Арконьченца. Пока я размышлял и смотрел на часы - отметив про себя, что заседание штаба уже пять минут, как должно было начаться - офицеры и Тимохин живо обсуждали другие способы и возможности порчи путей и мостов.
  
  - Значит так, - наконец, прервал я их. - Прапорщик Никитенко - срочно собираете команду и ведете переговоры с местными железнодорожниками на предмет наличия керосина и другого горючего. Вот, прямо сейчас отправляете на станцию прапорщика Плюева, чтобы времени не терять. Если будет что - решительно забирайте и можете обещать, что сегодня же возместим стоимость реквизированного. Слава богу, казна бригады позволяет. Где-то через полчаса за вами прибудет вот этот бронепоезд - номер два. На нем и отправитесь в Речицу, не забыв остановиться у штаба бригады! Подчеркиваю, Никитенко, не забыв! Там возьмете Трошина, ясно?! Старший группы - прапорщик Никитенко. Снаряды уже будут на бронепоезде. И все, что мы вам сумеем найти из запасов бригады - тоже там. Задача - нанести наибольший ущерб мостам через Днепр, прервав железнодорожное сообщение по меньшей мере на неделю! Срок выполнения - до четырнадцати часов дня. По возможности - еще быстрее! Если мост окажется занят красными - разрушайте пути там, где это возможно! Задача ясна?
  
  В миг посерьезнев, Семен Аркадьевич подтвердил получение приказа и тут же зычно окликнул прапорщика Плюева, издали наблюдавшего за нами.
  
  - Плюев!!! Алешка! А ну ходь сюды!!!
  
  Но не успели мы с Брандом подняться на бронепоезд, как откуда-то со стороны Калинковичей раздался орудийный выстрел и по ярко-голубому небу нарядно проплыло белое облачко дыма от разорвавшегося снаряда. Следом - второй выстрел. Затем - треск винтовок, сначала неуверенный и редкий, но уже через минуту - дружный.
  
  Никитенко вопросительно уставился на меня.
  
  - Задача прежняя!!! - Подтвердил я. - Где комбат?
  
  Впрочем, спросил напрасно. Комбат, пулей выскочив из своего вагона в середине состава, ловко полез на крышу, в надежде хоть что-то увидеть. Но, судя по всему, обзора и там не было.
  
  - Никак красные? - Лихорадочно блеснув глазами, не то спросил, не то констатировал Бранд.
  
  - С собой?.. - Уточнил я, имея в виду его пулемет 'Льюис' и заранее зная ответ.
  
  Владимир только улыбнулся, подтверждая мою догадку.
  
  * * *
  И снова обстоятельства заставляли меня действовать вопреки собственным планам. Приняв на борт броневика штабс-капитана Йозефа Пшибыша, полуроту и прапорщика Дякова, мы направились к месту боя. Перестрелка, между тем, все усиливалась.
  
  А вокруг царило невероятное благолепие. Солнце поднялось над горизонтом уже достаточно высоко - часы показывали половину восьмого. Туман ушел, небо совершенно очистилось. Легкий ветерок смешивал 'добрые' запахи мокрой земли, торфа, цветущей вербы и неизвестных мне ароматных растений с запахами 'чуждыми' - железнодорожного полотна, паровозного дыма и, кажется, пороха. Пересекая пути, низко пролетела утка с двумя селезнями и нагло плюхнулась в ближнее болотце на самом виду...
  
  Я не имел намерения ввязываться в серьезный бой. Мне достаточно было составить хотя бы поверхностное представление о происходящем. Посмотреть и немедленно отправиться на заседание штаба.
  
  Местность после Василевичей поначалу показалась более проходимой, нежели та, в которой стоял штабной поезд. Появились высокие деревья, островки соснового леса. Можно было пустить кавалерийский разъезд. Но спустя полверсты стало ясно, что с выводом я поспешил - и слева, и справа вновь потянулись болота.
  
  Тем временем, Бранд, успевший привести своего 'Люсика' в боевую готовность, негромко переговаривался с невысоким, тонким Пшибышем - новым командиром первого батальона. Назначенный Матвеевым взамен прежнего, бежавшего перед восстанием к красным, этот офицер до сих пор был мне малознаком, а из-за удивительного сходства с поэтом Блоком, казался заносчивым и высокомерным. Впрочем, первая же минута личного общения развеяла это впечатление. То была своеобразная 'маска', надеваемая то ли по молодости, то ли по причине неловкости перед 'высоким начальством'.
  
  Дамба повернула чуть влево, и примерно в полуверсте от нас на въезде в черный голый лес показался наш бронепоезд номер один, ведущий дуэль с бронепоездом красных. По моему сигналу машинист дал несколько длинных гудков, Бранд скомандовал артиллерийскому расчету 'огонь' - и большевики, впечатленные нашим вступлением, дрогнули. Не дожидаясь, пока мы прибудем, красный броневик окутался парами, солидным басом прогудел в ответ и дал задний ход, постепенно наращивая скорость. Тут же из лесу к нему ринулись, отстреливаясь на бегу и помогая друг другу забраться на идущую платформу, красноармейцы - человек тридцать-сорок. Бранд послал им вслед несколько коротких очередей из 'Льюиса', но все это уже было без толку. Красные уходили и преследовать их сейчас смысла я не видел.
  
  Мы подошли к бронепоезду номер один, желая разузнать обстоятельства и выгрузить возле него полуроту с прапорщиком Дяковым на замену участвующему в бою взводу. Однако застали тяжелую картину. На блиндированной платформе умирал в мучениях совсем молодой солдат-пулеметчик и его оглушающие вопли, переходящие в хрипы, жестко били по нервам.
  
  Ко мне подскочил с докладом бледный и перемазанный в крови штабс-капитан Яньков. Я даже подумал, что он тоже ранен. Но нет - кровь была не его. А раненых из-за близкого разрыва снаряда оказалось немало - на бронепоезде трое тяжелых, считая умирающего, и еще пятеро в дежурном взводе пехоты. Кроме того, насчитали шестерых убитыми, причем одного принесли с собой разведчики буквально за минуту до появления бронепоезда противника. Командовал разведчиками подпоручик Жилин - крупный парень, с большой головой и угрюмым взглядом. Но кто из нас не был сейчас угрюм из-за ужасающего хрипа изорванного осколками пулеметчика?
  
  На обратном пути к станции, прикидывая свои действия на ближайший час, я вдруг понял, что голова моя уже пухнет. Некоторое из намеченного ранее забывалось прямо на ходу. Нужно было составить четкий план на бумаге.
  
  Достав из кармана сложенный вчетверо лист, я неожиданно вспомнил столь раздражавшую меня в отрочестве привычку отца - всё 'брать на заметку', записывать. Мы с братьями посмеивались над этим, и однажды даже похитили его любимый химический карандаш. Василий Филиппович ходил потерянным целый день, его не устраивали никакие замены. И неизвестно, сколько бы то продолжалось, если бы не наша сестрица Нинка - раскусившая выходку и заставившая вернуть карандаш отцу. Ей-то ничего, а мы были пороты.
  
  Усмехнувшись неожиданному воспоминанию и тому, что волей или неволей повторяю отцовскую манеру, я раскрыл листок и прочел записанный наказ самому себе сделать выговор Доссе. Сейчас это смотрелось, как непозволительная роскошь. Мне было совершенно не до него, и мысленно я смирился, что начальника штаба, как такового, у меня, наверное, не будет. Вот когда выберемся отсюда, думал я, прибудем в Мозырь, тогда по совокупности заслуг и решим, что делать с подполковником Доссе: комиссией офицеров судить или отпустить... пинком под зад.
  
  ...К Василевичам подошли как-то очень быстро - я едва успел записать первые пункты. Броневик остановился возле знакомого эшелона, и нас окружили солдаты 68-го полка. Встревоженные и озадаченные, они помогли выгрузить тела погибших, попутно требуя подробностей у бойцов поучаствовавшего в стычке взвода. Я смотрел на них и чувствовал - нужно что-то сказать. И сказал - в общей сложности немного и коротко. О том, что в скором времени мы нанесем красным серьезный удар - пробьем заслон перед Мозырем, после чего, на другом берегу Припяти, сможем, наконец, спокойно отдохнуть. И нечего сомневаться - били большевиков под Сожелем, побьем и теперь. Ничем они не отличаются - Василевичи нам почти без боя отдали. Конечно, без жертв никак не обойтись - это ведь война, а не прогулка по красотам Полесья.
  
  Как показалось, солдаты восприняли мои слова хорошо - никакого брожения умов или недовольства я не заметил. Стихийный митинг вскоре закончился, и штабс-капитан Пшибыш 'заполнил пустоту', немедленно занявшись личным составом.
  
  Перед отправлением меня окликнул Никитенко.
  
  - Владимир Васильевич, мы тут покумекали с местными. Договорились на станции - дадут нам целую платформу к бронепоезду 'за так', но с условием возврата. А вот сено придется купить. Немного здесь есть, а еще в Бабичах посоветовали мужичка возле станции - тоже сеном торгует. Так нам бы денег с собой еще. Это если по-хорошему с людьми. Ну а нет, так...
  
  - Выделю, - пообещал я. - Сено - это для газолина? Чтобы пожар поэффектнее устроить?
  
  - Так точно! Может, еще каких дров по дороге быстренько подберем. Вот, креозота пару бочек у железнодорожников выкупаем, и надежду имеем, что хозчасть каким-никаким керосином порадует.
  
  - Еще в Речице на станции можно спросить.
  
  - Это как со временем будет, - со вздохом кивнул Семен Аркадьевич.
  
  - Сколько человек возьмешь?
  
  - Двадцать четыре. Все проверенные, из тех самых, что хутор брали. Мадьяр еще с нами просится. Брать, не брать?
  
  - Мадьяр? - Известие вызвало удивление. Я как-то не ожидал, что Иван Бурый оставит свою деревню и уйдет вместе с повстанцами куда-то в неизвестность. Впрочем, человек он был верный, толковый. Достойное пополнение. - Ну, хорошо. Раз просится, пусть идет. Удачи вам! И - поосторожней там будьте!..
  
  Проводив взглядом старого товарища, я мысленно понадеялся, что вижу его не в последний раз. И сам же себя жестко одернул. Если задуматься, когда погибал Георгий, никаких предчувствий у меня не проявилось. Так что не нужно было доверять и этим минутным впечатлениям.
  
  Мы отправились дальше, выполняя мой лихорадочно очерченный на бумаге план и забрав с собой на заседание штаба командира разведчиков Жилина. Следующая остановка - в полшаге от штабного вагона - была сделана возле санитарного поезда. Нам предстояло сдать Журавину всех раненых.
  
  Вспоминая утреннюю перебранку, идти к нему совершенно не хотелось. Но и выручить меня никто не мог. Бранд сошел с броневика несколько раньше, возле состава артиллеристов, чтобы распорядиться насчет снарядов для 'экспедиции' Никитенко. Не Жилина же было посылать! И потому я сам направился к приемному покою.
  
  - Где Журавин? - Забыв в суете поздороваться, спросил у знакомого мужичка-ординарца, курящего в тамбуре и одетого сегодня в карикатурно широкие темно-синие галифе.
  
  - И Вам - доброго утречка! - Назидательно ответил дядька, подкручивая длинный ус. Исправив ошибку, я повторил вопрос.
  
  - Господин доктор изволили отбыть на заседание штаба. Кажись, с полчаса как! - Снизошел он до ответа. - Нина Львовна за старшую, коль что нужно! Кликнуть?
  
  - Да, пожалуйста.
  
  С сожалением затушив самокрутку, дядька поджал губы и широким шагом прошел в вагон. Донеслись приглушенные голоса, и вскоре вперед журавинского ординарца ко мне вышла доктор Мещерякова, сухощавая дама лет сорока, как всегда одетая по-мужски в военную форму и с накинутым на плечи белым халатом.
  
  - Что стряслось, Владимир Васильевич? - С ровным удивлением поинтересовалась она. - Доктор Журавин к Вам отбыл.
  
  - Я не из штаба. У нас раненые, Нина Львовна. Семь тяжелых, пять попроще. И еще один по дороге скончался. В основном, все осколочные и несколько пулевых.
  
  Слегка прищурив сине-серые глаза, она глянула на бронепоезд, сама себе кивнула и, оглянувшись на ординарца, звучно скомандовала:
  
  - Работаем! Доставлены раненые!
  
  Затем докторша взлетела вверх по ступенькам в тамбур и уже оттуда продолжила руководить:
  
  - Хвостов, срочно готовим операционную! Петрова, воду! Мыло!
  
  Вскоре мимо меня к бронепоезду протопали санитары с носилками.
  
  - Нина Львовна! - Повысив голос, спросил я. - Наша помощь нужна?
  
  Она мотнула головой, застегивая халат и надевая белую докторскую шапочку.
  
  - Единственный вопрос: примерное время ранения!? - И, услышав ответ, скрылась в вагоне.
  
  Работали санитары и вправду - ловко. Аккуратно загружали раненых на носилки и с удивительной лихостью, умело лавируя в узком пространстве тамбура, поднимали их в вагон. Те бойцы, кто был в сознании, отчаянно боялись выпасть из носилок при столь стремительных маневрах. Но ни одного эксцесса при мне не случилось.
  
  Простаивать здесь и дальше не было ни смысла, ни времени. Приказав машинисту после выгрузки отправиться за снарядами и Брандом, я в сопровождении подпоручика Жилина быстрым шагом направился к штабу.
  
  Путь мой пролегал мимо Олиного вагона. При взгляде на ее окна сердце сразу застучало сильнее. Я покачал головой, словно прогоняя наваждение. Казалось бы, все для себя решил, но какой-то подлый червячок в душе тихонько предложил: зайти в вагон, поздороваться и просто спросить, можно ли к ней прийти с офицерами помянуть Георгия. Вежливо, спокойно. Это не займет и минуты...
  
  - Постойте здесь, - чувствуя, как подкатывает к горлу комок, сказал я Жилину и поднялся в тамбур. От волнения ноги казались чужими, и холодок бродил где-то в груди.
  
  'Так нельзя, нужно быть совершенно спокойным, - уговаривал я сам себя. - Вспомни, кто ты для нее и хватит киснуть! Всё в прошлом, в прошлом, в прошлом!'
  
  Но не успел переварить эту мысль и прийти в равновесие, как, оказалось, уже стучался в ее купе и невероятно долго, забывая дышать, ждал ответа.
  
  - Да? - Негромко спросила она. Я глубоко вздохнул, как перед прыжком в воду, открыл дверь...
  
  Оля вздрогнула, изумленно распахнув глаза. И я не смог ничего сказать. Даже поздороваться не сумел. Только кивнул.
  
  - С тобой все в порядке? - Спустя затянувшуюся паузу, обеспокоено спросила она.
  
  - Да, - выдавил я, так и не тронувшись с места. Ее лицо практически очистилось от гематом и отеков. Это снова была моя Оля - тонкая, удивительная, с невероятно красивыми глазами. Только повязка на голове и коротко остриженные волосы нарушали ее привычный облик. Да еще, конечно, паралич, приковавший к кровати. Временно, я очень надеялся, что это временно.
  
  - Володя, проходи. Не стой в дверях, - попросила она. И словно привела меня в чувство.
  
  - Оль, я... мимоходом зашел... Поздороваться. Мне нужно идти, - вспомнив, нахмурился я. - Можно, позже зайду? Сегодня. И не один. Георгия помянуть.
  
  Она тут же потемнела лицом, опустила глаза. Кивнула, так больше и не глянув на меня, отвернулась к стене.
  
  - Оль, ты в порядке? - Обеспокоился я. Она промолчала, через пару секунд шмыгнула носом. Мне показалось, заплакала. Вот и думай, что хочешь! А надо бы идти...
  
  - Иди, ну что же ты застыл!? - Со слезами в голосе выпалила Оля, окончательно сбивая с толку.
  
  - Я бы остался, Оль... Но меня уже почти час ждут на заседании штаба.
  
  - Хорошо, что ждут... Володя, уходи. Я прошу тебя...
  
  С тяжелой душой, но я все же ушел, чувствуя подспудно свою вину. Что в этот раз сказал не так? Почему еще несколько дней назад с ней было гораздо проще? Впрочем, проще ли?
  
  
  
  
  Андрей Боровиков
  Глава III
  Белоруссия, Сожельская область, деревня Валун, 21 августа 2009 года
  
  Узкая лента асфальта, пробегавшая через молодой сосновый лес, была привычно пустынной. Только наглые вяхири что-то клевали посреди дороги, да красавцы-удоды то и дело пролетали под самым носом. А так - ни звука, ни движения за те полчаса, что Андрей находился здесь.
  
  Облокотившись на велосипед-шоссейник, Боровиков сидел на недавно покрашенной скамейке автобусной остановки, ожидая приезда старого друга Шуры Савченко. От пьянящего хвойного воздуха слегка кружилась голова, хотелось спать. Прогоняя наваливающуюся дремоту, он закурил. Но не успел и затянуться, как вдалеке послышался нарастающий шум автомобиля.
  
  Андрей вышел на обочину, всматриваясь в еще неясный силуэт. Вяхири испуганно переместились с дороги на провода. Приближающаяся машина показалась красной и вроде бы легковой, а Шура обещался прибыть на одолженном у дяди микроавтобусе, чтобы привести Боровикову холодильник 'Минск', пребывающий, несмотря на свой почтенный возраст, в добром здравии.
  
  Старенькая 'джета' неслась на приличной скорости, и ей на пятки наступал не менее древний полугрузовой дизельный 'мерседес'. За рулем, еще издали бликуя обширной лысиной, восседал довольный Шура в своей излюбленной древней майке с вылинявшими 'хэви-метал' чудовищами.
  
  - Не, видал, а?! Обогнал меня еще сорок километров назад! И впереди еле тащится! Ну, я его тут же обошел и - понеслось! Быстро доехали! - С шальными от азарта глазами выпалил друг, закидывая велосипед в грузовой отсек. - Я тебе еще кресла от дяди захватил. Не понравятся - завезу на свалку.
  
  - А у меня что - филиал свалки? - Усмехнулся Андрей. - И ты бы не гонял здесь. Зверья много бегает через дорогу. Кабанчики, косули.
  
  - Почему свалка? Нормальные кресла! Дядька новую мебель приобрел, а эту не знает, куда на пенсию отправить. Хорошие еще, выкидывать жалко. Одно вообще качалка! Сядешь в саду с трубкой... - Савченко мечтательно заулыбался.
  
  - В саду!.. - Поперхнулся Боровиков. - Ты этот сад видел? Кстати, бензопилу захватил?
  
  Шура озадачено потер лоб.
  
  - Что - все так плохо? Зачем тогда покупал? Ты ж с весны за этим домом гонялся, хозяина пробивал через ментов? Нормальный вариант сто раз можно было найти.
  
  Пожав плечами, Андрей закинул окурок в урну и уселся рядом с другом в просторной кабине микроавтобуса.
  
  - Там двадцать лет никто не жил. А дом хороший. Увидел и как-то сразу прикипел. На другие смотрел уже вполглаза.
  
  Боровиков заулыбался, вспоминая, как в марте, форсируя глубокие лужи на проселочных дорогах, объезжал безлюдные улицы деревни. В окнах - ни отсвета, ни движения. На стук никто не открывал. Почти отчаялся найти живую душу, а потом вдруг наткнулся на целую толпу бабушек. Чинно переговариваясь и утирая глаза концами платков, они выходили бесконечным потоком из обычного домика в центре деревни. Как выяснилось, собирались на поминки.
  
  Неловко поздоровавшись и немедленно очутившись в центре внимания, Андрей спросил о продающихся домах. И на него обрушился шквал информации. Руки, указывающие в разные стороны, излишне подробные, путанные объяснения... А потом - на самой дальней улице, рядом с сосновым лесом и длинной цепью бугров, давшей название деревне, - он увидел аккуратный желтый домик с голубыми ставнями.
  
  Боровиков и не знал, что в этой деревне есть такое место, напоминавшее собой забытый хутор на лесной окраине. До сосенника рукой подать - метров сто от фасада дома. И участок замечательный - просторная ровная площадка в полгектара, заканчивающаяся крутым невысоким спуском к болотянке, с шикарным видом на широкую пойму Сожа и 'горы' Валуна. А еще посреди двора царила невероятно огромная липа в два обхвата толщиной, и под ней стояли три десятка разноцветных ульев. Андрей так и назвал про себя: 'домик с ульями'.
  
  - А Катерине дом как? - Оторвал от мыслей друг.
  
  Помолчав, Боровиков вновь потянулся за сигаретами. Зря Шура об этом спросил. Настроение сразу подпортилось.
  
  - Думаю, никак. Не знаю... Они лично не знакомы. Катя только фото видела.
  
  - Гм... А нафига вообще покупал? Из той Москвы сюда не наездишься. И в палатке отпуск неплохо бы провел.
  
  - Какая Москва, Савченко? - Нахмурился Андрей. - Хватит уже. Поперек горла та Москва. В конце концов, жизнь у меня одна. Да и та большей частью прожита. И, знаешь, зудит в голове одна безумная мысль - хотя бы немного попробовать жить по своей воле. Как я хочу, а не 'чужой дядя' за меня решающий... Стесняюсь спросить - мы едем или вы хотите об этом поговорить?..
  
  Глаза у Шуры округлились, он послушно повернул ключ зажигания.
  
  - Ну, а работа? Семья? Катя сюда разве приедет?
  
  Отвернувшись, Боровиков кивнул.
  
  - Вот и посмотрим...
  
  - Вы что - разбежались? - Осторожно спросил Савченко, полагая, видимо, что его вопрос звучит деликатно.
  
  - Да нет. Официально уведомления я не получал. И, надеюсь, не получу... Вот здесь направо и прямо до леска.
  
  Вчерашний вечерний разговор с Катей получился очень плохим. Сердце до сих пор ныло. Но ничего поделать с собой Андрей не мог. Уже пробовал пойти на компромисс с обстоятельствами - ради жены. Целых два месяца просидел дома, проедая компенсацию за сокращение и осваивая азы ремонта - чтобы хоть какую-то пользу принести. Почти ежедневно ходил на собеседования к потенциальным работодателям, без особой надежды закинул резюме на сайт фрилансеров. Даже успел потрудиться неделю пресс-секретарем у одного большого и сверх наглого босса.
  
  Но никакой нормальной перспективы Боровиков не видел. Летом две тысячи девятого ситуация на рынке труда складывалась для журналистов, как никогда паршиво - все еще давал знать о себе кризис.
  
  Удивительно получилось: десять месяцев вкалывания репортером без сна и отдыха в мощном медиа-холдинге заставили Боровикова возненавидеть свою работу. Он служил в жуткой информационной 'мясорубке', в которой совсем не требовался его талант, имя, мнение. Аналитика и публицистика шли только в минус - редактор машинально вычеркивал из текста 'шлак и отсебятину'. Нужно было тупо сообщать короткими выхолощенными фразами о том, что происходит. Быстро и дотошно. Много. По малейшему поводу. На износ. Редактор разберется - нужно оно или нет. Пиши, что видишь. Вне зависимости от твоих личных планов, желаний и пристрастий. И не включай мозг.
  
  Вот это Боровикова и доконало. Работай он в газете или журнале - работал бы до сих пор. Информационное агентство выжало его досуха. И когда в конторе остро встал вопрос, кого из сотрудников сокращать в связи с разбушевавшимся кризисом, Андрей, повинуясь минутному эмоциональному порыву, вызвался добровольцем, введя в шок своего редактора и самого себя. Тот долго отговаривал, предлагал сходить в отпуск, развеяться. Но Боровиков, с внутренним ужасом осознавая, что творит неразумное, из какой-то неведомой упрямости продолжал настаивать на своем - ни месяц, ни два ничего не решат. Он больше не может быть репортером. 'Если Вам так нравится, называйте это кризисом среднего возраста', - говорил Боровиков всем недоумевающим.
  
  Катя поначалу отнеслась с пониманием. До сих пор из-за постоянных разъездов они мало виделись, жизнь получалась скомканной, 'раздерганной'. А теперь, наблюдая, как Андрей сам себя сжигает сомнениями и отсутствием работы, постоянно пыталась через знакомых подыскать ему какое-нибудь 'место'. Естественно, не из-за денег. Деньги у него еще были. Да и сама Савьясова, будучи ведущим финансистом в крупной компании, даже во время кризиса зарабатывала вполне прилично. Кате хотелось, чтобы он стал прежним.
  
  Вот и вчера завела старую песню, словно не врубаясь, что его спасение - в кардинальной встряске.
  
  - Андрей, ты ведь понимаешь, что твоя деревня - это не выход?
  
  - Кать, зато я здесь снова начал писать книгу. Блинова помнишь? Прислал мне мемуары ротмистра де Маньяна! Там такие подробности! И еще статью Кузина в варшавской газете!
  
  Савьясова тяжело вздохнула.
  
  - Ну и что дальше? Ну, напишешь ты свою книгу. И что дальше, Андрей? Останешься в деревне? Кем?
  
  - Козу и свинью заведу, курочек! - Усмехнулся Боровиков. - Завел бы и корову, да вот доярку для нее еще не нашел. Савьясова, пойдешь ко мне дояркой?
  
  - Очень смешно, Андрей. Ты прекрасно знаешь, что в Сожеле работу мне не найти. И ты себя 'никем не видишь'. Мы проедим все запасы и сдохнем от голода.
  
  - Хорошо. Зарабатывай себе на пропитание. Слово 'мы' тут, правда, лишнее. Поверь, я и здесь себя вполне прокормлю. Мог бы и тебя, но ты у нас делаешь карьеру....
  
  - Ну почему обязательно нужно выживать?! Нам всем приходится идти на компромисс, чтобы обеспечить себе хотя бы средний уровень жизни.
  
  - Катя, но зачем мне идти на компромисс, если я не хочу жить в Москве и быть 'средним'?! Москва для меня - это только ты! Все остальное в ней мне не нужно! И она мне не нужна! А тебе, что нужно в Москве?
  
  Затянулась долгая пауза. Катя нарушила ее первой, попытавшись свести все к неудачной шутке:
  
  - А как же центральный военный архив?
  
  - Будет возможность, будет и архив, - глухо ответил Андрей, чувствуя себя до невозможности одиноким...
  
  ...Шура притормозил на выезде из молодого соснового леска и вытянул шею, высматривая дальнейший путь - грунтовка расходилась веером в разные стороны. Как шутил Боровиков, здесь у каждого жителя была своя дорога.
  
  - Андрюха, местность, конечно, очень красивая. Но куда ехать-то?
  
  Указав нужное направление и, заметив на мобильнике устойчивый сигнал связи, Андрей в двадцатый раз за день проверил электронную почту. Страница загружалась невыносимо долго, выматывая нервы. Но нет... Письмо от Кати так и не пришло. Традиция, по которой он каждое утро получал от жены страницу веселого и просто приятного 'потока сознания', почему-то нарушилась. Время, между тем, приближалось к шестнадцати часам, становилось ясно, что дело - совсем не в 'технической задержке'. Что-то произошло. Надо было звонить.
  
  - Желтый дом видишь? Подъезжай к воротам. Мы у цели, - с трудом вырвался из своих мыслей Боровиков.
  
  С интересом осматривая фасад дома и забор с воротами, Шура прошел в калитку и присвистнул, оценив открывшийся взору простор. Уважительно глянул на грандиозную раскидистую липу, царившую посреди участка, и удрученно покачал головой на заросший акацией мертвый сад.
  
  - М-да, действительно - бензопила и большой костер. И еще бы мощный триммер-косилку. Такой жесткий бурьян!.. Ого, какой монументальный!
  
  Он указал на традиционный полесский колодезный 'журавль', возвышавшийся над чахлыми кустами неизвестной породы. Затем раздвинул заросли одичавшей малины, заглянул в колодец.
  
  - А там что за свалка?
  
  - Лет пять назад у соседки сарай от молнии загорелся, и часть обуглившихся бревен зачем-то в этот колодец сбросили. Умно, да? Прямо-таки, 'активированный уголь'! - С сарказмом усмехнулся Андрей.
  
  - До воды далеко?
  
  - Четыре-пять метров. Давай, сегодня почистим? Часа за три-четыре ведь управимся? Так уже достало на улицу за водой бегать!
  
  Услышав в ответ утвердительное угуканье, Боровиков осторожно открыл перекосившиеся, дышащие на ладан ворота. Забрался на водительское место и перегнал 'мерседес' во двор.
  
  Тем временем, Шура обстукивал стенки шахты колодца и все что-то высматривал в глубине.
  
  - Ты видел? Кирпич оштукатуренный!.. А издали показалось - стандартные бетонные кольца. Хорошо сделано, - задумчиво бормотал друг, прикидывая расстояние от колодца до дома. - Метров семь-восемь... На какой глубине думаешь водопровод вести? Если успеем сегодня почистить, с утра можно траншею копать. Я все привез - и трубы полипропиленовые с запасом, и 'утюг', и насосную станцию. Как ты просил.
  
  Отстав от колодца, он продолжил экскурсию по участку. Добротный длинный сарай, сложенный из бревен и крытый шифером, в нем же - два круглых выложенных кирпичом погреба вызвали у Савченко настоящее воодушевление и полет фантазии на сельскохозяйственную тематику.
  
  - Здесь скот можно держать! Но какие шикарные погреба!.. Если посадить яблони-карлики современных сортов, реально устроить отличное хранилище! - Мечтательно прикинул Шура.
  
  - Ага, отличное - до первого паводка! - Остудил его пыл Боровиков. - Мне тут соседка рассказывала... Кстати, весьма занятная особа!
  
  - У которой сарай горел?
  
  - Нет, та с другой стороны. А эту зовут - оцени! - Липа, баба Липа.
  
  - Хм, а полное имя?
  
  - Не догадаешься! Олимпиада. Олимпиада Ивановна Лесная.
  
  Шура заулыбался.
  
  - Липа Лесная? Поэтично! Красивая хоть?
  
  Рассмеявшись, Андрей пожал плечами.
  
  - Да я не задумывался. Старушке - восемьдесят лет. Но, правда, шустрая. Интересная бабка - сам убедишься. Скоро молоко принесет. Так вот, баба Липа говорит, что при хорошем паводке в этих подвалах всегда вода стоит. Причем не лужа какая-нибудь, а метра на полтора поднимается. В общем, плакали твои яблочки!
  
  - Почему мои? - Фыркнул Савченко. - Это, как раз, твои были бы!
  
  Рассказывая о том, как лет десять тому назад в один из этих погребов провалилась любопытная корова бабы Липы, Андрей показывал Шуре свои владения и, наконец, вернулся к дому.
  
  - Хата, как видишь, совершенно обычная. Две комнаты, в одной - русская печь с лежанкой, в другой - грубка. Ну, кухня с газовой плитой была на входе...
  
  - Ничего себе! - Впечатлился Шура размерами большей из комнат. - Да здесь бильярдную можно ставить! Метров тридцать пять?
  
  - Точно не помню, но где-то так, - кивнул Боровиков и скомандовал другу присаживаться за стол. - Сейчас поедим и, если нет возражений, полезем в колодец. Точнее, я полезу, а ты будешь страховать, подавать-принимать ведра. Холодильник и остальное по темноте выгрузим, хорошо? Времени жалко терять.
  
  Усевшись за круглый стол, накрытый новенькой, воняющей синтетикой клеенкой, Шура внимательно огляделся.
  
  - А что - вполне неплохо для начала. Полы крепкие, добротные, обои, пусть и старые, но чистые, еще держатся. Окна... - Он вздохнул, поморщившись. - Ну, 'для сельской местности сойдет'. Печи нужно проверить, но, похоже, с ними все будет в порядке. Конечно, по большому счету, содрать бы до основы весь этот 'декор', да нормальный ремонт сделать. Но - зачем? Тебе и этого лет на десять с головой хватит. А деньги на другое пока понадобятся. Тут, Андрюха, куда ни глянь, такие капиталовложения нужны! Один забор, страшно подумать, сколько возьмет!
  
  Накладывая другу тушеной картошки из печи, Боровиков только посмеивался. Похоже, Шура увлекся его приобретением. Так что уговаривать помочь - точно не придется.
  
  * * *
  О том, что он так и не позвонил Кате, Андрей вспомнил на дне колодца часа через три. Давно уже были выволочены наверх большие обугленные головешки и гнилые доски, а вслед за ними - пара десятков ведер с грязным грунтом. Думать, по сути, было некогда - только успевай укороченной совковой лопатой наполнять ведро мутной жижей с кусками углей и вытаскивать ноги, погружающиеся все глубже и глубже в 'зыбучий песок'. Заедали комары, было холодно, ступни заледенели, не взирая на теплые носки и болотные сапоги, ломило поясницу и кисти рук. 'Совсем изнежился', - усмехнулся Боровиков про себя.
  
  - Андрюх, ну как там? По мне - так еще пару ведер и будет достаточно, - показалась в ярком круге неба голова Шуры. - Осторожно, опускаю ведро!
  
  Но где-то на середине пути ведро вдруг застыло, и послышался удивленный возглас друга.
  
  - А это что за явление?!
  
  Тогда-то Андрей и вспомнил о Кате. Мелькнула затаенная надежда: приехала! Но он тут же себя одернул. Адрес она не знала. А ты, попробуй, найди этот дом в деревне по незнанию!
  
  - Слышь, Андрюх! Тут какой-то мужик деловой прибыл. Зарулил прямо во двор - мы ж ворота оставили открытыми. Возле твоей машины вышел и ногами по колесам стучит. О, сейчас ко мне идет. И еще собаки с ним! Ну, такие, легавые - спаниели-переростки.
  
  - Никита, что ли? - Озадачился Боровиков.
  
  Голос гостя доносился с искажениями, нечленораздельно.
  
  - Да, здравствуйте, - говорил кому-то Шура. - Хозяин здесь. В колодце, в смысле. Причем тут руки Мураками? Не, не читает, чистит. Мы чистим колодец.
  
  - Шура, спускай лестницу! - Закомандовал Андрей, заинтригованный гостем. Это был не Никита - тот бы про Харуки Мураками и колодец из 'Хроник Заводной Птицы' не вспомнил. Павел - тем более.
  
  Замерзшие мышцы плохо слушались, и Боровиков ощущал себя неповоротливым увальнем, переваливаясь через край колодца на поверхность. Но в следующий миг, увидев смертельно бледное, изнуренное лицо Катиного отца, забыл обо всем на свете.
  
  - Что с Катей? - Не поздоровавшись, едва выдавил он.
  
  - С Катей? - Устало удивился Евгений Владимирович. - Должно быть, все в порядке.
  
  И пока Боровиков переводил дыхание, закуривая сигарету, как-то нерешительно поинтересовался:
  
  - Андрей, ты позволишь, я погощу у тебя пару дней? Есть планы поохотиться.
  
  Тут было чему удивиться. Как Савьясов нашел его? Почему так внезапно прибыл? Обычно Евгений Владимирович всегда деликатничал - даже к дочери без предупреждения не заявлялся. Что это было: проверка, чем занимается зять и в чьем обществе? Но почему тогда сам Савьясов столь скверно выглядел?
  
  - Ладно, извини. У меня палатка есть. Разберусь, - Катин отец расценил возникшую паузу по-своему и, потемнев лицом, направился к машине.
  
  Спохватившись, Андрей немедленно догнал его.
  
  - Евгений Владимирович! Да постойте же! Я после колодца отмороженный и соображаю туго! Какая палатка!? Не придумывайте. В доме всем места хватит и еще останется!
  
  Савьясов угрюмо глянул в глаза зятю, словно подозревая его в неискренности. Но не обнаружив подтверждения, оттаял.
  
  - Ты извини меня. Свалился внезапно. Но... так получилось. Отпуск внезапно образовался.
  
  - Евгений Владимирович, с Вами все в порядке? - Предположил неладное Андрей.
  
  - Всё, - с неясной печалью кивнул Катин отец. - Только завязывай ты с этой длинной официальщиной. Зови дядей Женей. Проще будет. Так меня даже начальство называет, не говоря уж о втором пилоте.
  
  - Хорошо... дядя Женя, - примерился Андрей к новому имени тестя, подметив про себя, что произносится оно с непривычки тяжеловато, с усилием.
  
  Разгружая свою 'субару', Савьясов вытаскивал на свет совершенно неожиданные вещи: новый комплект постельного белья в упаковке - как будто только что из магазина, подушку и одеяло - еще запакованные в полиэтилен с этикетками, ящик армянского коньяка 'Арарат' - кажется, 'пять звезд', основательное рыбацкое кресло - трансформирующееся в раскладушку, следом опять ящик спиртного - вроде бы, виски. Ну и, в придачу к обычной сумке с вещами, стильный костюм-двойку на плечиках и в специальном чехле. Это окончательно обескуражило Боровикова.
  
  Быстро переодевшись в сухое и чистое, Андрей проводил гостя в дом, выделил ему лучшую кровать между окном и грубкой, и категорически не пожелал слушать о раскладушке 'где-нибудь на кухне'. Спальных мест действительно хватало - что-то досталось по наследству от хозяев, еще несколько кроватей и диван Боровиков привез от родни. Недостаток в доме был только один - отсутствие уединенности.
  
  Прежние жители решали вопрос своеобразно, разгораживая части спальной комнаты ситцевыми занавесками. Андрей с данной проблемой столкнуться не успел - не прошло и недели, как он приобрел дом. Но сейчас явно почувствовал: Савьясов остро нуждается в одиночестве. Что-то с Катиным отцом происходило неправильное. Будто помирать приехал. 'Рак ему какой-нибудь диагностировали, что ли?' - Выскочило вдруг жуткое предположение. - 'Или... от жены ушел - буквально, в чем стоял? Но тогда почему - ко мне, а не к даме сердца?'
  
  Версия имела право на существование. По словам Кати, семейная жизнь ее родителей давно дала трещину и последние года три они просто сосуществовали под одной крышей. Наверняка уже подыскивали новые альтернативы.
  
  Окинув взглядом не по годам подтянутую и крепкую фигуру тестя, Боровиков признал: мужик Евгений Владимирович видный, породистый. Вот только выражение физиономии никак не вытягивало 'романтической линии'. С такой в пору в гроб ложиться или со скалы прыгать, но никак не 'лямуры' крутить.
  
  - Евгени... Дядя Женя, а как Вы меня нашли? - Встретившись глазами с тестем, спросил Андрей. Вопрос его действительно интересовал. - Я Шуре полчаса по телефону объяснял, схему по 'мылу' отправлял, пока не смирился, что проще на шоссейке встретить.
  
  - Да я совсем не искал, - нахмурил брови Савьясов, заложив руки в карманы и неприкаянно слоняясь из угла в угол. - Спросил у первого встречного в деревне о недавно проданном доме. Меня и провели. Здесь уже пару лет никто хаты не покупал. Заодно сообщили, как тебя зовут и что приехал 'бобылем', 'без хозяйки'.
  
  - Гениально, - поразился Андрей, чувствуя себя полным идиотом.
  
  Однако тесть продолжения разговора не поддержал. Угрюмо уставился в раскрытое окно, а затем попросил дозволения пройтись по участку, осмотреться. Да таким тоном, что становилось ясно - никакие экскурсии и гиды ему не нужны.
  
  Замерев на крыльце и проводив взглядом неуклюже заходящих в вираж аистят, Савьясов шумно выдохнул и вместо двора вышел на улицу. Сеттерихи Бэлла и Пуля потрусили следом за ним.
  
  - Андрюх, куда это он? За грибами вроде бы поздновато - смеркается, - неудачно пошутил Шура, открывая грузовой отсек микроавтобуса. - Давай холодильник пока выгрузим, что ли?
  
  - Давай, - согласился Андрей, озадачено глядя в спину Савьясову. Тот действительно направлялся к лесу. И знать бы - зачем? Волки ему, конечно, не грозили, но от вида ссутулившейся спины тестя делалось не по себе. Следовало поговорить об этом с Катей. Да и вообще спросить, почему она сегодня ничего не писала?
  
  Часа через два Боровиков не знал уже, что и думать. Евгений Владимирович не объявлялся, и выпитая под ужин вместе с Шурой водка нисколько не подавляла разгорающегося беспокойства. Ладно бы, если заблудился - не зима и даже не осень - к утру объявился бы. Но вдруг - сердечный приступ? Или - несчастный случай? Местность тут, вроде бы, ровная, острыми скалами не изобиловала, как и скалами вообще. Но при желании, как известно, и в луже можно утопиться.
  
  Кате звонить Андрей теперь боялся. Надо было сразу, как только Савьясов ушел в лес, но тогда отвлекла разгрузка микроавтобуса. Сейчас же с ней разговаривать - только баламутить. Сразу почувствует по голосу недоброе, и начнется всеобщая паника. Да еще рванет по ночи на машине к Сожелю, как будто без нее некому поиски в лесу организовать!..
  
  - А он всегда так чудит? - Отставляя пустую водочную бутылку на пол, мрачно поинтересовался Шура. Похоже, и его напрягала ситуация. - Пойдем, что ли, покурим? Заодно покумекаем, как искать твоего пенсионера.
  
  - Да не пенсионер он еще, - поднимаясь, пробурчал Андрей. - В июне пятьдесят четыре стукнуло.
  
  - Я думал, военный, отставник. Ты ж говорил, вроде летчик?
  
  - Летчик, но гражданской авиации. Командир корабля, между прочим. А у них - летай, хоть до самого маразма. Пока медкомиссию можешь пройти. Со сменой поколений в авиации сейчас проблема. Даже нашего возраста пилотов не найти.
  
  Во дворе было темно. Фонарь на улице традиционно не горел, да и на крыльце Андрей не успел установить лампочку. Друзья закурили и некоторое время безмолвно смотрели на усыпанное звездами небо.
  
  - Да-а-а... Только в августе такое увидишь! Тебе бы, Андрюха, еще телескоп сюда! Панорама - зашибись! И никакие бетонные коробки не загораживают...
  
  Резко оборвав себя, он уставился куда-то на юг.
  
  - Это мне кажется или там огонек какой-то? - Обеспокоенно указал Савченко в сторону липы.
  
  Андрей всмотрелся. Действительно, возле самого дерева неровно двигалась красная точка. Как если бы кто-то сидел и курил огромную сигарету. Или сигару!..
  
  - Постой-ка!.. - Мелькнуло подозрение, и Боровиков помчался по темноте через бурьян к липе, растущей метрах в пятидесяти от крыльца.
  
  Бормоча проклятия и чувствуя, как бешено колотится сердце, Андрей едва не упал, споткнувшись о какую-то деревяшку в траве. В ответ предостерегающе залаяла Бэлла, а затем глаза рассмотрели неподвижно сидящего в кресле-качалке с запрокинутой к небу головой Евгения Савьясова. Тлеющая сигара в зубах, стакан с какой-то жидкостью в руке - вроде, живой. Но не обращающий на Андрея ни малейшего внимания.
  
  Остро захотелось врезать тестю. Или, по меньшей мере, встряхнуть. Но руки не поднялись. Переводя дыхание и стараясь успокоиться, Боровиков просто уселся рядом, на мокрую от росы траву.
  
  - С-савьясов, Вы понимаете, что так нельзя?! - Наконец, не выдержал он. - Я Вас жду, волнуюсь!!! Живой-неживой?..
  
  Савьясов молчал и глаза у него были закрыты.
  
  - Да что у Вас случилось, в конце концов?! Онкология, что ли?!
  
  Тесть горько хмыкнул, подавая признаки жизни, и после паузы, пыхнув ароматной сигарой, скупо признал:
  
  - Извини, Андрей. Я не подумал, что кто-то встревожится. У меня всё нормально.
  
  - Это заметно, - недовольно пробурчал Боровиков, приходя в равновесие. - Ладно, пойдемте в дом. Вы не ужинали.
  
  - Спасибо. Что-то не хочется. Если не возражаешь, я - сразу спать ...
  
  От Савьясова сильно несло 'вискарем'. 'Сколько же он выпил в одиночку?' - Задумался Андрей, поднимаясь следом за Катиным отцом и отряхивая свои мокрые от росы шорты.
  
  
  Сожельская область, деревня Валуны, 22 августа 2009 года, 2 часа ночи
  Мужики дружно храпели, вызывая воспоминания об охотничьем домике, в котором Боровиков часто ночевал с Никитой на охоте в Тульской губернии. Убрав посуду и зарядив мышеловки на кухне, Андрей включил настольную лампу и загрузил ноутбук. Спать не хотелось, хмель из-за нервотрепки совершенно выветрился. Да еще Катя добавила... Фактически отказалась разговаривать, быстро сообщив, что у нее сегодня ночует мама и прямо сейчас они пьют чай. Определенно, в семействе Савьясовых что-то произошло.
  
  Заварив себе большую чашку крепкого кофе, Андрей решил погрузиться в свою излюбленную тему - Недозбруевский мятеж. И внимательно перечитать недавно прибывшие от Блинова мемуары ротмистра Сергея де Маньяна.
  
  Впечатление о мемуаристе складывалось неоднозначное. Это был довольно яркий и наблюдательный человек лет тридцати, кадровый офицер, придерживающийся высокого мнения о себе и пренебрежительно-ироничного - к окружающим. К Недозбруеву он примкнул во время восстания - в составе кавалерийского дивизиона, командование над которым взял его тезка и сослуживец подполковник Сергей Кузин.
  
  Если к тому же Кузину де Маньян относился как 'к первому среди равных', то к Недозбруеву - определено критично и насмешливо. Без видимой причины. Владимира Бранда упоминал единожды - совершенно выхолощено, вскользь. Что между ними произошло, можно было только догадываться. Впрочем, ценность самих мемуаров оказалась чрезвычайно высока - писал де Маньян колоритно и обстоятельно.
  
  Рассказанный им 'великий исход' мятежников из Сожеля дословно подтверждал, как показания Недозбруева, так и воспоминания Бранда. Но в противовес им был насыщен подробностями.
  
  'В великой тишине, без огней, эшелоны начали оставлять станцию. В голове шёл один из пехотных полков с артиллерией, затем штабные вагоны, далее кавалерийский дивизион и, наконец, 2-й п[олк] бригады.
  
  Эшелоны двигались на небольших интервалах, в затылок один другому, а параллельно с ними, по свободной колее, шли два наших броневика.
  
  В самом начале путешествия происходит некоторая заминка. Как оказывается, идущий в голове эшелон остановился для починки испорченного железнодорожного полотна. Машинисты следующих эшелонов приостановили свои составы по мере сближения с впереди стоящим. Машинист нашего кавалерийского дивизиона, обладающий, видимо, большим темпераментом, чем его коллеги, не сдержал паровоза и врезался в остановившийся перед ним состав. Несколько вагонов оказались разбитыми, путь загроможден.
  
  Спешно вызывают людей и преступают к очистке полотна. Инструментов нет никаких. К счастью, разбитые вагоны лежат около ската и их общими усилиями сбрасывают под откос. Во время работы постепенно рассветает. От эшелонов, следующих за нами, мало по малу стали подходить одиночные люди, с целью информации. Близость Сожеля и неизвестность того, что делается у нас в тылу, в покинутом городе, начинает нервировать публику. Работают торопливо и бестолково. Каждый старается приложить руку.
  Вдруг, со стороны города раздаётся пушечный выстрел. Звук его гулко разносится в свежем утреннем воздухе. Очевидно, большевики, чтобы придать себе смелости, обстреливают брошенную станцию. Люди работают торопливо, еще несколько дружных усилий, и остов последнего разбитого вагона медленно сползает под откос. 'По вагонам!', кричат офицеры.
  
  Лица, еще на минуту перед тем тревожные, и сосредоточенные, сразу светлеют. Помогавшие в работе пехотинцы облепливают наш эшелон. Поезд медленно трогается. Впереди уже не видно никого. Наши головные эшелоны скрылись. Я оглядываюсь назад. Там далеко-далеко, теряясь за изгибами полотна, понуро стоит целая вереница поездов. Приятные ощущения у их пассажиров, слышать близко в тылу пушечные и оружейные выстрелы и не иметь возможности сдвинутся с места!
  
  В тот же день мы прибываем в Речицу, где, наконец, догоняем ушедшие вперёд эшелоны. Это маленькое местечко даёт нам некоторое подкрепление в виде команды соколов, которая еще до нашего прибытия захватила власть в городе.
  
  Вокзальный буфет работает как никогда. Оживлённые разговоры и смех. Ночные и предрассветные тревоги рассеялись. Настроение опять как будто приподнятое.
  Покидая Речицу, эшелоны еле ползут. Ежеминутные остановки, совершенно не объяснимые для нас, находящихся в середине поездных составов и отстоящих от головных эшелонов на несколько верст.
  
  Лишь к вечеру узнаем, что Василевичи заняты с боем, так как большевики, очевидно, успели перехватить нам путь, сосредоточив у Калиновичей части, переброшенные от Жлобина...'
  
  ...Неожиданно закашлявшись, проснулся Савьясов. Посмотрел на Андрея внимательным, задумчивым взглядом, тяжело встал и направился к ведру с водой. Долго и жадно пил, после чего присел за стол, будто желая о чем-то поговорить. Но ткнулся взглядом в монитор и, зацепившись, прочел всю страницу текста.
  
  - Надо же!.. - Словно сам себе пробормотал он, потирая лоб и глаза.
  
  - Что Вас удивило? - Насторожился Андрей.
  
  - Баба Моля рассказывала свою версию этого путешествия. Сама по себе та звучит странно, а соединяясь с этими воспоминаниями - вполне реально.
  
  - И что она рассказывала? - Моментально заинтересовался Боровиков.
  
  Савьясов грустно заулыбался.
  
  - Там совершенно женская история. Я был уверен, что это ей пригрезилось из-за травмы мозга. Ну, посуди сам. Советская история говорит о мощных силах красных, выбивших мятежников из города. Бунтовщиков якобы преследовали по пятам и разгромили в полесских болотах. А тут вдруг, оказывается, что никто из красных не спешил выступать из Сожеля. Позволили повстанцам полдня ремонтировать пути всего в десяти верстах от города! Это же какую ловушку не прихлопнули!?..
  
  - Согласен. Странная ситуация. Ну а как же рассказ Ольги Станиславовны?
  
  Дядя Женя вновь отпил воды, поморщился и неохотно качнул головой.
  
  - Андрей, в версии бабы Моли нет ничего особо интересного с исторической точки зрения. Как мне кажется. Ей было страшно. Это главное. Страшно и за себя, и за Недозбруева. Ну, если настаиваешь... Санитарный поезд долго стоял под Сожелем, пока ремонтировались пути. Ходили слухи, что штабной состав разбит налетевшим сзади паровозом. Что пострадал в крушении Недозбруев и вроде бы даже погиб. Потом врач успокоил ее, заверил, что все это чушь, вымысел. Но тяжелораненых, как известно, принято успокаивать... Периодически стреляла артиллерия, и Ольга не могла понять, что происходит. Потом, во время стоянки в Речице сестры милосердия начали поговаривать, что власть в отряде перешла к начальнику штаба или еще к кому-то, а Недозбруева нет. Погиб, убили - придумывали, кто во что горазд. Ольге снились кошмары, что его спящего выбросили из окна прямо на ходу. Эти полтора дня, пока он не зашел, по ее выражению, 'длились целую вечность'...
  
  Усмехнувшись, Евгений Владимирович выдержал небольшую паузу и добавил:
  
  - Но самым сильным потрясением стало для нее другое. Понимаешь ли, беспокоясь о Недозбруеве, она совершенно забыла, что прошло девять дней с гибели ее мужа Георгия. Они ведь все были уверены, что Гера погиб.
  
  Сожельская область, деревня Валуны, 22 августа 2009 год, вторая половина дня.
  Утро и полдень пролетели незаметно. Истекая потом, несмотря на вполне комфортную погоду, и сплевывая неизвестно как попавший на зубы песок, Андрей выбрался из глубоко выкопанной ямы для слива, снял перчатки и критически осмотрел заработанные с непривычки волдыри. К счастью, земляные работы подходили к концу. Оставалось только засыпать траншею, после того, как Шура проведет трубы от колодца к дому и от дома к сливной яме.
  Жутко ломило поясницу и хотелось пить. Оглядевшись, Боровиков с неудовольствием заметил, что к лежавшей в траве бутылке минералки добралось солнце. Но другой воды под рукой не было.
  Ополоснув рот неприятно-теплой и колючей 'жижей', он все же заставил себя сходить с ведрами к уличному колодцу. Тем более, что вода могла вскоре пригодиться Шуре для запуска водопровода.
  На крыльце мигал не принятыми звонками мобильник, и, обтерев руки о рабочие штаны, Андрей уселся на ступеньки, чтобы, не торопясь, просмотреть список вызовов. Тот оказался неожиданно длинным. Кто-то незнакомый, потом Шурина жена, пара приятелей из Сожеля, отчего-то пресс-секретарь облисполкома и пять звонков от Кати... Стало не по себе. Ведь он так и не позвонил ей с утра.
  Андрей немедленно набрал номер жены. Она ответила сразу, да таким потерянным голосом, что душа замерла в нехорошем предчувствии.
  - Боровиков, я тебя убью... Честное слово! Куда ты запропастился?!
  - Катя, что случилось? Я с самого утра лопатой машу. Траншею и яму с Шурой вырыли. Даже руки еще не помыл...
  - Папа пропал, - всхлипнув, перебила его Савьясова трагическим голосом.
  - Как - пропал? - Не сразу понял Андрей, прикинув, сколько времени дядя Женя находится на охоте, и не рановато ли делать вывод о его исчезновении. Получалось, часов двенадцать. Много, но не критично. - С чего ты взяла?
  - Ну, а как ты думаешь, если человек четвертый день, будто в воду канул?! Вышел вечером из дома с собаками погулять и исчез! Всех друзей обзвонили - никто ничего не знает... Ни машины, ни ружья.. Все переполошились! Телефон не доступен. И вещи на месте, ничего не взял!
  - Как же, не взял! Даже костюм припёр зачем-то. Наверное, уток пугать или местных бабок очаровывать, - хмыкнул Андрей. - Кать, здесь он! Вчера вечером приехал! Сам не свой, в каком-то затупе.
  - О, боже!.. Я перезвоню! - Выдохнула она и прервала разговор.
  Вчера вечером, до трех часов ночи беседуя с Савьясовым о событиях девяностолетней давности, Боровиков так и не спросил - а ведь хотел! - должны ли знать о его местонахождении дочь и Людмила Ивановна. А теперь получилось, что невзначай выдал тестя 'с потрохами'. Впрочем, оставлять Катю в неведении в такой ситуации было бы жестоко. Другой момент, что та наверняка сообщит своей матери...
  Додумать эту мысль Андрей не успел. Снова позвонила жена.
  - Рассказывай! Как он? Что сейчас делает? Давление есть чем измерить?
  Чувствуя себя предателем, Боровиков тяжело вздохнул.
  - На охоту пошел. Еще до рассвета. Пока не вернулся, но это нормально. Кать, вот только я не совсем уверен, что он обрадуется вашей осведомленности...
  - Знаю только я, - сурово отрезала Савьясова. - Маме просто сообщила, что нашелся. И всё! Если будет звонить, то ты не в курсе! Понял? Сильно он там... переживает?
  - Сильно. Упорно твердит, что все в порядке, но... Ты расскажешь, что произошло? - Закуривая, спросил Андрей, представляя ее лицо. Остро захотелось, чтобы Катя была 'здесь и сейчас', рядом с ним. И даже мелькнула мысль бросить все и поехать к ней. Немедленно. Прижав телефон плечом к уху, он встал с крыльца и направился к своей машине - оценить готовность.
  Однако через пару шагов затормозил. В голове пронеслась картинка въезда в Москву со стороны Сожеля и вся дорога вплоть до Просвирина переулка - с присущими ей пробками и заторами. А в завершении всего, подумал он, окажется, что Людмила Ивановна до сих пор у дочери, и надо будет терпеть ее менторский тон относительно своего 'разгильдяйства и безответственности'. И как дядю Женю угораздило выбрать себе такую жену?
  - Ох, Андрей... Боюсь, отец этого не переживет, - тихо вымолвила Катя. - Списали его.
  - Как списали?! - Поразился Боровиков.
  - Вчистую.
  Теперь всё становилось на свои места. Конечно, для Савьясова - это как один из видов смерти. Тем более, учитывая, как долго и тяжело он шел к своей профессии.
  - Два месяца готовился к медкомиссии, весь отпуск в клинике провел! И - не прошел! - Эмоционально продолжала Катя. - Какое-то 'ночное зрение' пропало, но это - ладно. Перевели бы из КэВэЭсов (командир воздушного судна - прим. авт.) во вторые пилоты. На худой конец, в малую авиацию. Но там и с давлением проблемы, и аритмия нарисовалась. В общем - всё! Отлетался...
  И Андрею вспомнилось, как однажды, на каком-то семейном празднике, будучи 'под градусом', Савьясов с ностальгией рассказывал о своем пути в авиацию. Как начинал с сожельского аэроклуба, мечтал стать истребителем, а потом - неожиданно для всех - не прошел в военное летное училище. Да по такой причине, которую не преодолеть. На первом же медосмотре, измерив его рост, доктор написал 'не годен'. Как выяснилось, для будущих летчиков-истребителей были установлены жесткие рамки - не ниже 155 сантиметров и не выше 185. Савьясов превзошел максимум на целых три сантиметра, хотя еще несколько месяцев назад, накануне выпускного звонка в школе, в нем намерили всего метр восемьдесят два. И никакие уговоры не помогали.
  - Вам, молодой человек, нынче семнадцать лет, и Вы еще активно растете. Через четыре года вымахаете до двух метров и не то, чтобы управлять, в кабину не влезете! Идите лучше в бомбардировщики или в транспортную авиацию! - Категорично заявил врач, не обращая больше внимания на несостоявшегося истребителя.
  Это маленьким по росту можно питать надежды на будущее. А если уж перерос верхнюю планку - то хоть голову отрубай...
  В бомбардировщики Савьясов почему-то не пошел. Поступил в Киевский институт инженеров гражданской авиации. И хоть доктор с прогнозируемыми двумя метрами, как выяснилось, погорячился, рост новоявленного бортинженера к окончанию вуза составил метр девяносто два сантиметра. Что тоже было непозволительно много, если ставить целью переквалификацию на пилота.
  И все-таки Савьясову это удалось. Поначалу пришлось помыкаться - как бортинженер, он со своим ростом всех устраивал. А вот как будущий летчик гражданской авиации... Его не пропускала ни одна ВЛЭК, пока Евгений Владимирович не научился 'сутулиться' и становиться на пару сантиметров ниже. Потом, правда, пришлось убедиться на собственном опыте - ограничения придуманы не просто так. Летать за штурвалом Ан-2 с его габаритами оказалось истинным мученьем. Однако стоило Савьясову прийти вторым пилотом в экипаж Ту-134, как все излишки роста тут же забылись. И медики, с учетом нехватки летчиков, на рост уже внимания не обращали. Большая авиация вполне принимала в себя 'больших пилотов'.
  И вот всему этому пришел конец.
  - Кать, я сейчас проеду по окрестностям на 'ниве', гляну, где он может быть, - поймав себя на скорбных интонациях, пообещал Андрей. - Но могу разминуться. Хотя, нет! У меня ведь тут Шура! Оставлю его на хозяйстве - сразу сообщит, если твой отец явится.
  - Хорошо, - тускло ответила жена. - Чертово ощущение, будто с ним обязательно что-то случится... Не оставляй его одного, пожалуйста.
  - Постараюсь. Но ты сама должна понимать - я ведь не могу его к себе веревками привязывать...
  - Андрей!.. Причем тут веревки? Я в понедельник с генеральным переговорю о трех-четырех днях за свой счет. Так что, может быть, приеду...
  Сердце радостно забилось, и он понял, что успел страшно соскучиться по жене.
  - Да, Катя... Надо было тестю сюда свалиться, чтобы ты ко мне собралась! - С упреком проворчал он. Однако всерьез обидеться не получалось, да и не хотелось. - Ладно, пойду умываться - и за руль.
  ...Выгоняя из сарая старенькую 'ниву' - свою самую первую и вечно нуждающуюся в ремонте машину - Боровиков мысленно прикинул, куда бы мог податься Дядя Женя. Угодья для охоты по птице здесь были богатыми и довольно разнообразными. Единственное, просторные пойменные луга давно уже никто не косил. Травы стояли высокие, иной раз по пояс. И потому классической дупелиной охоты с легавыми не получалось. Зато по утке и болотному бекасу - вполне можно было усладить душу.
  ...Возле ближайшей Сожской 'старицы' Савьясов не обнаружился. Андрей не заметил его машины и при осмотре горизонтов с бугров-Валунов. Все остальные варианты были сложными по подъездам и долгими по времени.
  Боровиков загрузил на мобильнике гугловскую карту и задумался: какое место могло глянуться незнакомому с окрестностями москвичу? И тут же понял, что некорректно ставит вопрос. Тесть никогда не поступал стандартно. Начиная с отрочества, когда вдруг взбунтовался против решения родителей. Те искренне считали высшее образование блажью и настаивали, чтобы сын после восьмого класса пошел учиться в ПТУ, на рабочую специальность. А Дядя Женя взял и сбежал - без денег, 'зайцем' на электричках-дизелях за семьсот верст. К совершенно незнакомой, отсидевшей полтора десятка лет на зоне да в ссылках, 'древней бабке' в Сожель.
  Вот и сейчас - в буквальном смысле, сбежал из Москвы. Правда, теперь здесь не было старухи Савьясовой, способной встряхнуть его и произвести 'реконструкцию личности'. Как не было молодости и перспектив на будущее. Все лучшее в жизни уже как бы случилось... Вполне вероятно, Евгений Владимирович думал именно так.
  И становилось понятным, почему он заявился ни куда-нибудь, а именно сюда, в глухую деревню, где обустраивался его зять - безработный, пребывающий (если уж начистоту) в глубоком депрессняке... Самая подходящая компания для переоценки произошедшего.
  Сбрасывая скорость на разбитой грунтовой дороге, проходящей по дубраве, Андрей закурил и тяжело вздохнул - рядом с личной трагедией Дяди Жени собственные сомнения и невзгоды казались мелкой пылью. Он еще относительно молод и здоров. Никто не отрубил ему руки. А значит, может что-то писать, в крайнем случае, работать подсобником на стройке. Другой вопрос, что возвращаться 'в цивилизацию' совершенно не хотелось.
  Спустя три часа изнуряющей и безрезультативной езды, неожиданно зазвонил телефон. Это был Шура.
  - Андрюх, ты далеко забрался? - Спросил он со странной интонацией, от которой Боровикову поплохело.
  - Вообще-то да. Что случилось?
  - Да ничего, так... Объявился твой 'списанный летун'. Живой-живой! Слышишь?
  На заднем фоне что-то жужжало. Как будто кто-то без передыха мучил бензопилу.
  - Это он пилит? - Вздохнул Боровиков с облегченьем. Да пусть бы и сарай бензопилой покрошил! Главное, что объявился.
  - Не, Андрюх! - Хохотнул Савченко. - Это он косит! Траву!
  - Бензопилой?!
  - Да нет. Хорошим таким триммером. Прям при мне из упаковки достал, заправил и - вперед, обкатывать. Под липой бурьян режет. Даже от обеда отказался.
  - Где он его взял? - Поразился Андрей.
  - Могу только предположить. Видел на упаковке гарантийный талон с сожельской печатью, под сегодняшним числом. Видать, в Сожель успел смотаться. Так что - давай, возвращайся. А то водопровод обмыть не с кем. Не с тестем же твоим. Он меня пугает своим размахом, - усмехнулся Шура. - Думаешь, одним триммером ограничился? Еще какой-то агрегат приволок. Я еще не всматривался. Кажется, газонокосилку. Только зачем она тут?
  'Наверное, место под липой понравилось', - мысленно предположил Боровиков: 'Решил обустроиться'. И, завершив разговор с другом, начал выискивать место в лесу для разворота.
  
  Сожель, улица Гагарина, 23 августа 2009 года
  На строительном рынке Сожеля, где Савьясов по настоянию Андрея вернул продавцу так и не распечатанную газонокосилку, они задержались дольше, чем рассчитывали. До самого обеда. Прикупили разного инструмента по мелочи, приценились к шиферу и металлочерепице. К слову, не понятно зачем, поскольку связываться с серьезным ремонтом дома Боровиков, следуя советам друга, не спешил. Перекусили по ходу какими-то пирожками с картофелем, заглушая голод, и засобирались назад в деревню.
  - Дядя Женя, я обещал Кате купить прибор - давление Вам измерять. Давайте в магазин медтехники заскочим? Это недалеко, рядом с вокзалом, - попросил Андрей. И наткнулся на суровый взгляд.
  - Запомни, - сквозь зубы тихо сказал Савьясов. - Мое здоровье - это мое личное дело. Сдохну - туда мне и дорога. Все равно толку от меня...
  Дядя Женя резко замолчал, по лицу его заходили желваки. Невидящим взглядом он уставился на дорогу, и 'субару' агрессивно полетела по улицам города, чудом вписываясь в повороты и пугая других участников движения.
  - А люди чем виноваты? - Разозлился Андрей. Он всегда ненавидел такую манеру езды.
  - Не нравится - выходи, - неестественно спокойным голосом отрезал тесть и остановил машину столь внезапно, что Боровиков едва не уткнулся лбом в приборную доску.
  - Не вопрос! - Глянув исподлобья на застывшее лицо Дяди Жени, он выбрался на тротуар и в взбудораженном состоянии пошел куда-то вперед, по ходу движения, еще не задумываясь куда, и где, в частности, находится его планшетка с ключами и документами.
  'Субару', пробуксовав колесами на месте, резко стартовала, но уже метров через двести с визгом затормозила и дала задний ход. Поравнявшись с Андреем, Савьясов открыл окно с его стороны и сдержанно попросил:
  - Не дури, садись.
  - Это я - дурю? - Возмутился Андрей, не замедляя шага.
  Хлопнула дверца автомобиля, но никто не спешил его нагонять и извиняться. Терзаемый противоречивыми чувствами, Боровиков прошел еще метров триста и возле светофора оглянулся. Дядя Женя никуда не делся. Он стоял, прислонившись к машине, и курил, ничего не видя вокруг. Бросать его в таком состоянии не хотелось, да еще и Катина просьба заставляла забыть о собственном самолюбии. Надо было возвращаться.
  И он вернулся. Без слов уселся на свое место, уставился на дорогу. Вскоре, выждав небольшую паузу, вернулся на водительское место и Савьясов. Тоже ничего не сказал, завел машину и в полном безмолвии медленно поехал к улице Украинской. А затем неожиданно свернул на Моховый переезд. Будто согласился с желанием Андрея проведать 'Медтехнику'. Но возле Центрального рынка притормозил, осененный какой-то мыслью, и повернул направо, на улицу Гагарина. Мелькнула догадка - желает взглянуть на дом, в котором когда-то жил у бабы Моли.
  Так и оказалось. Припарковав машину возле старой металлической ограды, Дядя Женя угрюмо уставился на окна бывшей бабушкиной квартиры. И по-прежнему не произнес ни слова.
  - А кто там сейчас живет? - Не удержался от вопроса Андрей.
  Савьясов небрежно пожал плечом и открыл дверцу машины, выбираясь на тротуар.
  - Сейчас узнаем.
  - Может, Вы один? - Нахмурился Боровиков, проклиная себя за несвоевременный вопрос. - Что-то никакого желания...
  - Зять ты мне или не зять? - Испытующе глянув, усмехнулся Савьясов.
  Пришлось ответить кивком.
  - После смерти бабушки квартира досталась тете Лене, Попелюшке. Помнишь, я рассказывал? Это дочка старых друзей Ольги Станиславовны. Мы на годовщине смерти последний раз виделись. Тетя Лена сама уже старой была. С ней жили тогда ее дочка Марина и внучка Алевтина. Сейчас, наверное, Алевтина с семьей живет. А, может, и продала давно. Это ведь совсем маленькая однокомнатная квартира. Я, в свою бытность, там на кухне, на раскладушке спал.
  
  - Ну, а что мы скажем? - Чувствуя неловкость, Андрей первым вошел в темный, остро пахнущий котиной мочой подъезд. Надежда, что дверь закрыта на кодовый замок, не сбылась. По закону подлости тот почему-то не работал.
  Лестница - деревянная, с отполированными за десятилетия ступеньками - показалась непривычно крутой и длинной. Возможно, так оно и было - потолки в этом старом, послевоенном доме приближались к четырехметровой отметке.
  - Что скажем... - Тихо повторил Савьясов, явно не собираясь отвечать. Он выглядел рассеянным и с любопытством озирался по сторонам. - Двери, конечно, не те.... Хм, а ведь это!..
  И заулыбавшись, он указал глазами на выцарапанные в стене 'крылышки' ВВС. 'Барельеф' был старым, покрытым толстым слоем побелки - стену, похоже, никто не шпатлевал.
  - Моя работа, - признался Савьясов и почесал затылок. - Я первым и белил по наказу бабы Моли. Досталось же мне тогда... 'за варварство'!..
  - Досталось? - Удивился Андрей, слабо представляя себе процесс.
  - Ну, не физически... Но, поверь, повторять больше не хотелось. Умела она 'припечатать' словом, - хмыкнул Дядя Женя и после секундных колебаний нажал на кнопку звонка квартиры под номером семь.
  Андрей глубоко вздохнул, мысленно пожелав, чтобы никого не оказалось дома. И поначалу за дверью действительно было тихо. Но потом послышались шаги, и раздался взбудораженный женский голос:
  - Ой, подождите!.. Секундочку! Я сейчас!
  Переглянувшись с сосредоточившимся Савьясовым, Боровиков искренне понадеялся, что особа все же не рискнет открывать незнакомым людям. Однако она рискнула и даже не воспользовалась 'глазком'. Широко распахнула дверь в коридор и, прикрываясь ею, как щитом, мгновенно скользнула в ванную, оставшись не увиденной.
  Впрочем, учитывая величину квартирки, это было несложно. В крохотном коридорчике санузел располагался буквально в шаге от входа. Далее следовала единственная комната четыре на четыре метра и тесная кухня. Все скромное, старомодное, но недавний косметический ремонт и хозяйская аккуратность освежали общее впечатление от обстановки.
  - Вы проходите, не стесняйтесь! Будьте, как дома! Я высушиться не успела! Присаживайтесь за стол! Я сейчас! - Донесся из ванной торопливый, приглушенный голос женщины. И тут же включился фен, делая дальнейшие объяснения бессмысленными.
  Ситуация получилась дурацкой, как и само предприятие. Нужно было немедленно уходить, но Дядя Женя с жадным интересом исследовал какие-то зарубки на косяке комнатной двери. Такими обычно дети отмечали свой рост.
  - А вот эта - Ольги Станиславовны, - погладил он пальцем глубокую отметку на уровне среднего женского роста. Затем нашел свои подростковые, поулыбался и заглянул в комнату.
  - О, похоже, нас перепутали с гостями! - Заключил Савьясов. - Стол накрыт на пять персон. Неудобно получилось. Не поговоришь в спокойной обстановке.
  Чувствуя себя злоумышленником, Андрей пересек коридор за два обычных шага и осмотрелся. В обстановке комнаты обращали на себя внимание два высоких застекленных шкафа с книгами, интересно написанные акварели и графика в хороших рамах на видных местах. Но при этом кое-где на мебели красовались вязанные кружевные салфетки, которые обычно любят старушки. Пожалуй, еще советских времен тахта была застелена шерстяным клетчатым пледом, а стоявший сбоку еще один маленький диванчик - невзрачным фабричным покрывалом. В центре находился накрытый белой скатертью стол с ароматно пахнущими блюдами, вокруг него - стандартные стулья 'Сожельдрева'. И за всем этим присматривал недовольный гостями кот - серый, пушистый, важный. Боровиков называл таких 'сибирскими'.
  - Представляешь, - почти прошептал взволнованный Савьясов. - Книги еще бабушкины. И диваны. Почти всё оставили, как было. Даже вешалка в коридоре...
  - Нам, наверное, нужно идти, - предложил Андрей. - Лучше в другой раз зайдем.
  Дядя Женя согласно кивнул, но с места не двинулся. Оставалось только надеяться, что он очнется и покинет квартиру раньше, чем хозяйка выйдет из ванной.
  Но на глаза Андрею вдруг попалась раскрытая открытка с жутко неправильно написанным словосочетанием: 'личьная дамина'. Поздравление лежало на тумбочке в коридоре. И сработала старая привычка - зацепившись взглядом за несколько слов, захотелось расшифровать весь текст. Тем более, что тот был совсем небольшим.
  Пробежал глазами и - аж скулы свело. От количества ошибок и стиля покоробило, и прежнее заочное, почти положительное впечатление о хозяйке квартиры в миг развеялось:
  'Дарагая Валюха!
  С Днем ражденя падруга!
  Пусць все будет у тибя
  И пинтхауз и прислуга
  Яхта личьная свая
  В центре - личьная дамина
  Адивайся в бутиках
  И бесись ты толька с жира
  И жыви ты как в мичтах!
  Валюха! Помни нам дважды по двацать и мы ишо дадим жару! Искрене желаю штобы ты наканец встретила Принца а не ачередного казла!!! Не буть ослеком Иа - ты должна бытъ пахнущай розай!!! Не унывай!!! Твая Ленуха'
  А на обложке открытки располагалось фото голого мужика в розовом кружевном переднике и каком-то чепчике, на четвереньках натирающего сияющий пол. И вот тут мелькнула озорная мысль, как пробудить тестя от несвоевременной ностальгии.
  - Дядя Женя, я тут открытку хозяйскую прочитал...
  Савьясов криво усмехнулся.
  - Андрей, тебе говорили в детстве, что читать чужие письма не хорошо?
  Оценив намек, Боровиков с удовольствием парировал:
  - Не только говорили, но и почитать давали. Даже на диске. Так вот... Согласно данному мудрому писанию, нынешней хозяйке квартиры Валентине исполнилось сорок лет. Она одинока, имеет безграмотную подругу с сомнительным вкусом и... В общем, Вас пожелали ей в подарок, причем вот в таком виде.
  Андрей показал обложку.
  Лицо Савьясова, сначала заинтересованное, смешно вытянулось. Наморщив лоб, он перечитал открытку и совершенно неожиданно достал из портмоне пару купюр по сто евро. Поискал глазами бумагу и, вырвав страницу из лежавшего неподалеку блокнота, написал: 'Поздравляю с Днем рождения, желаю счастья. Пух'
  - Гм... Не слишком ли жирно? - Поперхнулся Боровиков.
  - Это в знак благодарности за сохранение аутентичности обстановки, - улыбнулся Савьясов.
  - Может, тогда вручите лично?
  - Нет уж, спасибо. Мне розовый цвет не к лицу.
  И помолчав, добавил со знанием дела:
  - А на счет вкуса... У наших бортпроводниц - ничуть не лучше. И ничего - есть среди них нормальные девочки.
  Уже спускаясь по лестнице, они встретили вооруженных цветами гостей хозяйки седьмой квартиры - трех разновозрастных нарядных теток в боевой раскраске и преисполненного собственной важностью кавалера с барсеткой. Акварели и книги применительно к этим людям казались артефактами с иной планеты.
  - Однако, вовремя мы, - признал Савьясов. - У этих дам не глаза, а рентгеновские аппараты. Успели просветить до печенок.
  
  Они вышли из подъезда и пересекли двор, даже успели сесть в машину, как занавеска на балконной двери колыхнулась.
  
  - Дергаем! Нас сейчас засекут! - Засмеялся Боровиков.
  
  И Дядя Женя, широко улыбнувшись, ударил по газам.
  
  
  
  Владимир Недозбруев
  
  Глава IV
  Минская губерния, Речицкий уезд, окрестности железнодорожной станции Нахов, 30 марта 1919 года, 22 часа.
  Канонада прекратилась резко. Вскоре затихли и ружейные выстрелы. Красные отступили еще на несколько верст, давая себе и нам возможность для передышки.
  
  Я вышел из штабного вагона - немного развеяться перед сном - и остановил собравшихся следом братьев Капустиных. Остро захотелось побыть одному, пройтись по пустующей насыпи вдоль эшелона хозчасти. Они бы мешали.
  
  - А ты почему не спишь? - Неожиданно наткнулся я на одинокую фигуру командира артдивизиона, с задумчивым видом сидевшего на деревянной колоде возле паровоза.
  
  - Да вот думаю... - Прикуривая, не сразу ответил Бранд. Огонек на мгновенье осветил его лицо. Оно показалось растерянным и даже грустным. - А может, махнем на крышу?
  
  Предложение отдавало ребячеством, но отчего-то пришлось по вкусу. Без слов мы забрались на ближайшую теплушку с лошадьми и уселись на крыше.
  
  - Смотри-ка, звезды какие!.. - Пробормотал тезка, запрокинув голову. Звезды и впрямь казались необычно близкими и живыми. Как в августе.
  
  Я промолчал, однако и сам теперь не сводил глаз с небосвода. И не то, чтобы высматривал далекие светила. Нет, скорее впал в странную, всепоглощающую прострацию. Мысли пришли разные - обо всем и ни о чем одновременно. О странностях судьбы. О той глобальной ответственности перед людьми, что поначалу душила меня, а теперь как-то начала притираться и приходить 'в пору'. Думалось и о прошлом - уже далеком времени 'до восстания'. Теперь оно казалось простым и добрым. Хотя, ничего особо доброго в нем не было. Да и простого - тоже. Иначе не сидел бы я сейчас на крыше этой теплушки и не избегал бы мыслей о другом прошлом - совсем недавнем. В котором против воли мне вручили проклятое право на казнь.
  
  А ведь ОНИ мне снились. Только теперь, с проникающим в душу могильным холодком, я осознал это. Те, из вагона... Глаза в темноте - воспаленные, жалящие. Выжидающие моего слова. И - ненависть, льющаяся потоками, заполняющая воздух до удушья.
  
  ...Сейчас бы ни за что не подписал. К черту эти приговоры! А нужно-то было всего лишь продержаться. Еще немного. Найти силы и продержаться - противостоять натиску Повстанческого комитета и матросов.
  
  Месть, месть... Она нам всем застила глаза. И мне тоже. Почему вдруг решил, что чекистская девка должна умереть? За Олю воздал по заслугам? Сомнительно. Оле от ее смерти легче не стало. Она о ней и не помнит. А на место казненной наверняка придет следующая. Немедленно и обязательно придет. Такая же намарафеченная дрянь. Возле большевиков их крутится в достатке. Если же вспомнить утренний инцидент - и возле нас теперь тоже. Вычеркнешь одну - мир от этого лучше не станет. Даже не заметит. Впрочем, черт с ней. Вот паренька того еврейского, бывшего меньшевика - толкового и рассудительного - казнить было нельзя!
  
  Мой шумный выдох привлёк внимание Бранда.
  
  - Как думаешь, где все же обитает душа после смерти? - Сдержанно, с непривычно серьезной интонацией спросил он.
  
  Рассуждать на эту тему я оказался совершенно не готов. Тем более, сейчас. Однако Владимир продолжал, по-прежнему уставившись на звезды.
  
  - Вот Савьясов... Неужели он - навсегда?.. Да, знаю - мы давно должны привыкнуть к гибели товарищей, к смерти вокруг себя. Но иной раз смотришь - да хотя бы вот на эти звезды - и задаешься вопросом. Неужели действуют одни только гнусные законы материализма, и все наши мысли, чувства околевают вместе с телом? А если разум умершего все понимает, но никак не может этого выразить? Лежит себе под землей, осознавая, что всё уже, конец! Слышит, как растет новая трава, как пробираются к нему черви, вспоминает о былом...
  
  - Полная чушь, Бранд... - Сквозь зубы проскрежетал я. - Нет никакого слуха. Ты что - никогда сознания при ранении не терял?
  
  Он пожал плечами.
  
  - В бреду горячечном бывал, под наркозом - это когда осколки доставали - тоже, причем дважды... Но ведь это - не смерть, когда тело 'отпускает'...
  
  И без перехода, на том же дыхании вдруг продекламировал четверостишье:
  
  'Железным молотком настойчиво и тупо
  Стучат в мозгу усталыя слова:
  Как хорошо быть погребенным трупом
  И слушать, как растет трава'*.
  (* прим. авт. - отрывок из стихотворения В.В. Бранда, опубликованного в Малом альманахе поэзии и прозы 'Шестеро'. Варшава, 1923 год)
  
  - Начитался какой-то дряни и теперь городишь несусветную чушь!.. - В сердцах выпалил я.
  
  Владимир резко глянул - будто я его нешуточно уязвил - и без слов поднялся с места, явно намереваясь покинуть мое общество. Но на краю крыши все же приостановился.
  
  - Ну, спасибо тебе, Владимир Васильевич, за добрые слова! Уж извини - не Баратынский я и даже не Блок! И потому в силу своих дрянных способностей...
  
  - Погоди!.. Так это - твои?! Ты стихи пишешь?!
  
  Видя мое искреннее изумление и даже раскаяние, Бранд нахмурился и, выдержав недолгую паузу, вернулся на прежнее место.
  
  - Да не то, чтобы стихи... Так, пробую, - хмуро обронил он, закуривая. - Они, понимаешь ли, сами идут. Не все запоминается. И записывать не успеваю. Иногда всего две строчки, а то и вовсе одна...
  
  - Прочитаешь что-нибудь? - Осторожно спросил я. Стихи были бы сейчас кстати. Но только не про 'слушающих мертвецов', и я не знал, как поделикатнее ему об этом намекнуть.
  
  Владимир закрыл глаза, глубоко затянулся и неожиданно буднично, как прозу, прочитал:
  
  'В этом городе мне незнакомом
  Был разсвет и угрюм и нелеп.
  
  В голове отуманенной ромом
  Неумолчно звенел уан-степ.
  Были близко глаза голубые
  И волос золотое кольцо,
  Взгляд покорной и робкой рабыни.
  Дорогое до боли лицо,
  Обнаженныя детския плечи
  И усталости синяя тень.
  
  Погасали ненужныя свечи,
  Нарождался безсмысленный день'*.
  
  Он читал и читал, а я слушал его, растянувшись на крыше, смотрел в небо и всей грудью вбирал в себя ароматы весенней ночи, смешавшиеся с обычным запахом конюшни, пробивающимся из теплушки. То были редкие приятные мгновения после суматошного сложного дня.
  
  - Лирика - хорошо, но, давай-ка, разбавим ее эпическими мотивами, - вдруг прервал мою недолгую мечтательную расслабленность капитан. Вскочив на ноги, он живо огляделся и, торжественно подняв руку, весьма артистично преобразился в трибуна.
  
  - Оседлав железнодорожные пути, - Бранд взял высокий патетичный тон. - Восставшая бригада отступала прочь от Сожеля. Ее фронтом были буфера последних вагонов, ее флангами - осыпи дорожного полотна. Охраняя составы от атак противника, взад-вперед носились бронепоезда. Колеи железнодорожных путей, стрелки, развилки, полустанки и запасные пути превратились в карту местности, по которой осуществлялся этот невиданный в военной истории анабасис. Эшелоны повстанческой армии, словно крепость на колесах, медленно двигались к закату...
  
  На этом его вдохновение иссякло. Он остановился, посмотрел мне в лицо и с нарочитой серьезностью выдал:
  
  - Предлагаю назвать сию эпопею Одиссеей штабс-капитана Недозбруева и его армии.
  
  Поморщившись, я только хмыкнул в ответ и не удержался от вопроса:
  
  - Как думаешь, скоро меня будут свергать? Полагаю, завтра. Самое позднее - послезавтра. Чтобы появиться у Петлюры с 'нужным' командующим во главе.
  
  Бранд помрачнел и снова потянулся за папиросами. Мы закурили.
  
  - Значит, ты осведомлен, - не столько спросил, сколько констатировал он. - Однако вряд ли скажу тебе что-то новое. Меня они стерегутся и в свой расчет не берут. Так что могу предложить, в основном, догадки. Кто точно не в заговоре: Матвеев, Журавин, я. Но ты, верно, и сам это понимаешь. Относительно Кузина - определенности нет. Он, как будто, в сомнениях. Вот с Архангельским точно будь аккуратен - что-то он юлит.
  
  - Но почему ты только сейчас об этом говоришь? - Сосредоточившись на папиросе, поинтересовался я. - Не предупреждаешь...
  
  Пожав плечом, Владимир ответил не сразу.
  
  - А чем я располагаю, кроме голых предположений и разного рода наблюдений? Сам знаешь - в штабе особо не вращался. Все на позициях, да в разъездах.
  
  И верно - Бранд присутствовал только на общем заседании. А там было не до наблюдений. Спешно готовилась к отправке подрывная команда на Речицу, да ставились боевые задачи на ближайшие часы. Как там он сказал в своей эпической речи? Наша крепость на колесах двигалась на запад.
  
  
  Пятью часами ранее
  Слева и справа - топкое болото, впереди - бронированный 'кулак' с артиллерией и пулеметами. Вот уже семь часов мы пробивались к станции Нахов. В час - по версте, шаг за шагом, медленно, но верно, заставляя красных отступать. Бой вели два бронепоезда - 'номер один' и 'номер три'. Там, где это имело смысл, вместе с броневиками в дело вступала пехота - попеременно роты 68-го и 67-го полков.
  
  На половине пути к Нахову болото, наконец, сменилось высоким лиственным лесом, а затем - густым сосенником. Открывались возможности для маневра и разведки. Пущенный в обход противника конный разъезд, вскоре вернулся с обнадеживающими известиями - красные едва ли удержат Нахов. Нас отделяли от станции три-четыре версты, и я поставил задачу взять ее в ближайшие два часа, до наступления темноты.
  
  Вскоре доставили и 'языка' - ротного комиссара из отряда коммунистов-добровольцев. Молодой нагловатый парень, вроде как из рабочих, он поначалу пытался разагитировать захвативших его кавалеристов из эскадрона Кузина и нес памятную еще с Сожеля пропагандистскую чушь. Однако попав в расположение эшелонов и хорошенько оглядевшись, приуныл. Кого здесь было переубеждать и в чем? Поговаривали, окончательно его 'добило' принятое у нас обращение друг к другу 'товарищ'.
  
  Допрос подтвердил некоторые уже известные факты. Основные свои силы для решающего удара по повстанческой армии красные накапливали в Калинковичах. С севера, по железнодорожной ветке из Жлобина к ним поступало подкрепление - артиллерия, кавалерийский дивизион, 64-й и 66-й полк 'родной' 8-й дивизии. Узнав от пленного, что прибыл 'даже сам' военком дивизии Батулян, полковник Матвеев громко хмыкнул и отошел к окну, чтобы скрыть свою злорадную ухмылку. Неприязнь между ними была давней, махровой, и о ней в бригаде не слышал только ленивый.
  
  - Весьма благоприятный расклад, Владимир Васильевич! - Проводив глазами комиссара и конвой, авторитетно заявил Матвеев и легонько стукнул карандашом по обозначению Калинковичей на карте. - Господин Батулян славится своей предсказуемостью, как, извините, понос при дизентерии. С учетом нынешней ситуации могу весьма точно спрогнозировать его дальнейшие шаги...
  
  Но тут вдруг вмешался командир 67-го полка Томилин.
  
  - А я бы не стал делать столь смелые и категоричные выводы!.. - Резко поднявшись со стула, он подошел к карте с другой стороны и, насупившись, закурил. Бросилось в глаза, насколько пристально при этом смотрел он на подполковника Доссе, занятого, якобы, перечиткой сводок. Случайность? Ведь до сих пор их ничего не связывало. Сейчас же Томилин как будто ждал поддержки или реплики. Чем возмутило его предположение Матвеева, которое я сам предвидел и полностью разделял?
  
  Доссе проигнорировал неявное обращение к себе. Диалог продолжил Михаил Семенович, не удержавшись от заметной ехидцы.
  
  - Геннадий Федорович, помилуйте! Не все из нас дальновидны и наделены мудрой предусмотрительностью. Уж позвольте, останусь оптимистом!
  
  - Что Вы хотите сказать?! - Неожиданно вспылил Томилин. И я насторожился. Его реакция показалась слишком бурной.
  
  - Упаси Вас бог, подполковник!.. - Деланно улыбнулся Матвеев. - Я всего-навсего отдаю должное Вашему складу ума. Разве у меня есть поводы для упреков?
  
  Матвеев определенно на что-то намекал. Какими такими 'поводами' он провоцировал Томилина? Сходу обдумать не удалось. Мысли ворочались со скрипом, и от спазмов ломило виски. Хотел я того или нет, сказывалась моя длительная 'бессонница'. И порошок, выданный Журавиным, пока не действовал - с момента приема лекарства прошло всего пятнадцать минут.
  
  ...Поиграв желваками, Томилин ответил уже спокойнее, но всё же достаточно жестко:
  
  - Мне совершенно не нравится та эйфория, которую Вы, Михаил Семенович, демонстрируете последнее время! Она губительна! Переоценивая наши возможности и используя свое влияние на командующего, Вы рано или поздно приведете отряд к разгрому! Мое мнение - для нас будет великой удачей прорваться к мозырскому мосту! Батулян, как говорится, Батуляном, но против нас сам генерал Надежный и офицеры с солидным боевым опытом!
  
  Вот оно, похоже, и прозвучало. Намеренно прорвалось или почти случайно... Значит, 'влияние на командующего'?
  
  Поморщившись от очередного раската боли, я поднялся из-за стола и остановил готовящего 'достойный ответ' Матвеева.
  
  - Через два часа назначаю заседание штаба. Полагаю, на станции Нахов. Подготовьте предложения по захвату Калинковичей. Михаил Семенович, как только будут новости о Никитенко - немедленно известите.
  
  Командиры полков откланялись. Доссе, придав себе отстраненно-глубокомысленный вид, взялся надиктовывать писарю приказы по подразделениям - толково, обстоятельно. Ни дать, ни взять - человек на своем месте, полностью сосредоточенный на выполнении должностных обязанностей. Вот только память у меня хорошая. И утреннюю историю я не забыл.
  
  К слову, события более ранние - тоже. Однако понимания природы поступков Доссе не приходило. Видно, слишком уж разные мы люди и руководят нами разные побуждения. Он возглавлял бригаду в первый день восстания, затем вдруг исчез на сутки, сбросив все обязанности на плечи полковника Матвеева. Не успели солдаты выдвинуть меня в 'командующие' - тут же объявился с претензией на должность начштаба. Только получил ее, с трудом преодолев мое сопротивление, - снова исчез. Почему же подполковник сейчас с нами и отчего столь цепко держится за штаб? Видит выгоду в том, чтобы прийти к Петлюре не рядовым военспецом восставшей бригады? А ежели точнее - возможно, и первым лицом, командующим? Для этого достаточно сместить меня в последний момент, перед Мозырем.
  
  Как он планировал это осуществить? Кридинер ему нынче не в помощь - как мне доложили, наш председатель повстанческого Комитета пребывал в плену наркотических грез с самого Сожеля. Поэтому выбор пал на Томилина? На кого еще?
  
  Наблюдая за Доссе, я вдруг ощутил на себе пристальный взгляд Кузина. Странный такой взгляд. Оценивающий.
  
  Сергей Петрович подпирал плечом дверной косяк и с сосредоточенной задумчивостью пощипывал себя за кончики усов.
  
  - Владимир Васильевич, а что если нам отправить разъезд к Калинковичам? - Предложил он, встретившись со мной глазами. Кавалеристы наши маялись от вынужденного безделья. Периодически от них поступали прожекты на предмет своего участия в боях. Кузин исключения не составлял. Но чувствовалось - не о том он сейчас думал.
  
  - Местность прощупаем. На карте, сами знаете, - одно, а там - что угодно окажется, - говорил Кузин с ленцой в голосе, но при этом с надменным апломбом, которого я ранее в нем не замечал.
  
  В данном случае, он был прав. Разведка не помешала бы. Сразу вспомнилось, как в окрестностях Калинковичей еще накануне восстания влетел в коварную грязную канаву мой ординарец Глеб Капустин. Единственное, в чем были сомнения, - успеем ли мы получить эти сведения?
  
  - Не далековато ли?
  
  - Примерно двадцать пять - тридцать верст в одну сторону. К середине следующего дня должны вернуться.
  
  Задумавшись, я закурил. Предложил и ему свой портсигар. Сергей Петрович угостился, но взгляд отвел. Что-то с ним было не так. Словно он резко переменился ко мне.
  
  - Подполковник, продолжим разговор на свежем воздухе, - тоном, не терпящим возражения, распорядился я.
  
  Еще одна странность - по лицу Кузина пробежала быстрая кривая ухмылка. И все же он подчинился.
  
  - Разъезд отправляйте. Сколько человек полагаете выделить?
  
  - Десять, в том числе двух офицеров.
  
  - Хорошо. И есть еще один вопрос... - Я намеренно понизил голос, а затем выждал долгую многозначительную паузу. - Не считал нужным говорить об этом в присутствии Доссе...
  
  Кузин напрягся, подтверждая худшие подозрения.
  
  - Собственно, вопрос деликатного свойства, - продолжал я испытывать его нервы, сколько можно оттягивая суть. - Памятуя наше прежнее знакомство и, особенно, Ваше сотрудничество с Савьясовым...
  
  Сергей Петрович помрачнел.
  
  - Я посчитал нужным сообщить Вам, что через четверть часа мы собираемся в узком кругу товарищей почтить память Георгия Николаевича. Девять дней, как он погиб.
  
  Буквально на глазах подполковник преобразился, перевел дух. От надменности его не осталось и следа. На щеках вдруг проступил лихорадочный румянец, он был явно озадачен и даже смущен.
  
  - Если пожелаете присоединиться... Нет, не подумайте - я не настаиваю. Мы собираемся у его вдовы...
  
  - О чем речь, Владимир Васильевич!? Я - безусловно!.. Ольгу Станиславовну необходимо поддержать! Тем более, знаю ее по давним временам, еще как приятельницу моей покойной супруги Верочки.
  
  - Вот как? - Намеренно удивился я, мысленно отмечая, что и к Кузину начальник штаба сумел отыскать свой подход. Как ему это удалось и что могло быть общего у этих троих? Впрочем, следовало отметить, Кузин пока представлял собой 'непрочную' фигуру в раскладе Доссе.
  
  От продолжения разговора подполковника выручил вестовой, присланный Матвеевым. В короткой записке Михаил Семенович сообщал мне, что на станцию Василевичи прибыла телеграмма из Речицы от прапорщика Никитенко: 'Приказ выполнен. Есть потери'.
  
  * * *
  
  - Мы ненадолго, позволите? - Сконфуженно откашлявшись и неловко стащив с головы фуражку, спросил Кузин. Он явно робел перед Олей, и сейчас в нем совсем не чувствовалось обычной нагловатой развязности, столь присущей ему в общении с другими дамами. А ведь они неплохо знали друг друга по прошлой сожельской жизни.
  
  Климович что-то коротко ответила ему - я не расслышал. Голос у нее был чуть осипший и встревоженный. Кузин нерешительно прошел в глубь купе и уселся на место за столиком.
  
  - Ольга Станиславовна... Я... Мне... очень... - Теперь был черед Кости Маркелова. Он разволновался, сбился, шмыгнул носом и, скорбно опустив голову, присел на полку рядом с кавалеристом.
  
  Следующим перед вдовой Савьясова предстал Бранд. Он мягко шагнул в проем двери и коротко, по-военному, поклонился.
  
  - Разрешите представиться - Владимир Владимирович Бранд, капитан артиллерии, - деликатно начал он. - Вместе с Георгием Николаевичем провел два дня в боях, под обстрелом у разъезда Хра, успел узнать его как замечательного, редчайшего человека. Позвольте выразить Вам самые искренние соболезнования.
  
  - Спасибо, Владимир Владимирович. Проходите, пожалуйста, - запнувшись, пригласила Оля.
  
  Бранд занял оставшееся место у входа. И я тут же почувствовал на себе Олин взгляд. Совсем короткий, ёмкий, но и его хватило, чтобы мурашки побежали по телу.
  
  - Проходите, Владимир Васильевич, - сухо сказала она после некоторой паузы. - К сожалению, не могу предложить присесть ...
  
  - Ничего страшного, - уверил я, и остановил подорвавшегося было Костю.
  
  Олю успели подготовить к нашему приходу: переодели в знакомое по сожельским временам темно-синее платье, освежили повязку на голове, подложили подушки повыше - так, что она теперь полусидела.
  
  Рассеянно рассматривая купе - раньше все виделось словно через дымку - я совершенно не слушал скорбно текущей беседы. Было о чем задуматься. Мне не нравилось Олино поведение. Ничего хорошего оно не предвещало, и я чувствовал, как она копит какие-то слова, которые будут высказаны тет-а-тет и лягут тяжелым камнем в душе. Захотелось немедленно сбежать. Пусть бы Оля 'перегорела'. Но тут мой взгляд упал вдруг на фотографию, стоявшую в самодельной рамке на столике. И стало вовсе не по себе.
  
  Это была та самая - наша! - фотография! После регистрации брака Савьясовых в штабе полка, мы зашли в фотоателье - запечатлеться на память. И вот теперь я видел, во что Оля превратила эту карточку! Все наши лица - и Олино, и Костино, и мое - всех, кроме Георгия - были тщательно вымараны чернилами! Словно обезглавлены! А перед фотографией горела тонкая восковая свеча. Зачем Оля это сотворила?!
  
  Настроение резко испортилось. Я уже был готов без объяснений развернуться и уйти, но неожиданно вспомнил. Как вообще мог забыть?! Хлопнул себя по карману шинели на груди - к счастью, письма оказались на месте. И с трудом дождался паузы в долгом монологе Кости.
  
  - Ольга Станиславовна, - вклинился я прежде, чем Костя перевел дыхание. - Прошу прощения, до сих пор не отдал Вам...
  
  И я достал из внутреннего кармана пачку корреспонденции, перевязанную ленточкой от пирожных.
  
  - ...Письма родителей Георгия и несколько фотографий. Я обнаружил их в его походном мешке.
  
  - А... его вещи? Они сохранились? - Взволнованно встрепенулась Оля.
  
  Не хотелось ее огорчать, но пришлось.
  
  - Сохранились, конечно, но... - Замялся я. - Тут моя вина, Ольга Станиславовна. Даже оплошность. Походный мешок Георгия случайно отвезли вместо другого на известный Вам тайный схрон. Выяснилось, к сожалению, поздно - красные уже в Ново-Белице были. Так что вернуть не смогли. Но, когда-нибудь, обещаю, обязательно заберем.
  
  - Жаль... - Едва вымолвила Ольга, перебирая в руке ленточку, стягивающую письма. Новость сильно ее расстроила. Она даже веки прикрыла на добрых полминуты - наверняка, чтобы слезы сдержать и не заплакать при посторонних. Не нужно было вспоминать сейчас об этих письмах.
  
  - Так, господа, - обратился я к офицерам. - Полагаю, Ольга Станиславовна уже нуждается в отдыхе...
  
  Собственно, они это поняли и без меня. Посыпались новые пожелания выздоровления, обещания поддержки. Особенно, старался Костя, предлагая даже кров над головой - под опекой своих родителей. Как будто кроме него позаботиться было некому.
  
  - Владимир Васильевич, я могу Вас ненадолго задержать? - Вдруг остановила меня Оля. - Совсем ненадолго.
  
  - Да, конечно, - ответил я и посторонился, пропуская товарищей. Непроизвольно посмотрел на часы. Времени, действительно, оставалось в обрез.
  
  Заметив это, она помрачнела.
  
  Бранд и Кузин давно вышли, а Костя все что-то говорил и говорил, не желая покидать купе. Я едва сдержался, чтобы не вытянуть его за шиворот.
  
  - Отчего ты злишься? - Хмурясь, спросила Оля. - И, пожалуйста, присядь.
  
  Я подчинился и вновь уткнулся взглядом в испорченную фотокарточку.
  
  - Неправда, совсем не злюсь. Только не понимаю, зачем это было делать с фотографией? Жуткое зрелище. А главное - смысл неясен.
  
  Она не сразу ответила. Покусала губы, обеспокоено глянула на фотокарточку.
  
  - Свечка, поминание - к остальным не относится.
  
  - Странная логика. Но - дело твое.
  
  Затянулась пауза, минута гнетущего молчания перетекала в другую. А я смотрел в окно и старался не думать об Оле. Хотя, как о ней было не думать? Я самой кожей ощущал ее присутствие. Лгал сам себе. И все же старался отвлечься мыслями о важных, первоочередных делах. В штабном вагоне наверняка уже дожидался подпоручик Жилин из батальонной разведки, которого я посчитал нужным тайно отправить через линию фронта, к командующему Северной группой войск УНР. Или хотя бы к генералу Ерошевичу. Предупредить о наших планах воссоединения и попросить о поддержке огнем, когда мы будем прорываться к Мозырю. Услуга за услугу - еще несколько дней назад Ерошевич сам просил нас отвлечь на себя красных, чтобы захватить этот город...
  
  - Володя, я коротко. Не буду занимать твое время, - сухим холодным тоном, резанувшим меня по сердцу, начала Оля. - Отвлекаю тебя не из прихоти. Это очень важно. Вопрос касается твоей безопасности.
  
  Такого оборота я не ожидал. Оля перешла на шепот, лицо ее, встревоженное и даже взволнованное, говорило о полной серьезности слов, глаза горели лихорадочным огнем. Даже стало страшно за ее рассудок. О какой такой моей безопасности можно было рассуждать, будучи тяжелой лежачей больной в санитарном поезде?! Что она могла знать? Журавин, помнится, говорил, что ее мучили дурные предчувствия, какие-то сны о моей смерти. И доктор Перенталь предупреждал о возможности сумасшествия... Ничего более жуткого для Оли нельзя было и представить.
  
  Я еще раз глянул на фотографию, которую она испортила, и в потрясении замер. Ощущение, обуявшее меня, очень напоминало впечатления человека, сталкиваемого с высокой крыши...
  
  - ..Моя сиделка делилась с фельдшером подслушанным разговором, - тем временем, продолжала Оля. - Им казалось, что я еще сплю. Здесь есть женщина-доктор по имени Нина Яковлевна или Львовна...
  
  - Нина Львовна, - уточнил я. - Мещерякова. Неплохой хирург, между прочим, по отзывам Журавина.
  
  - Возможно, я с ней не знакома. Так вот, сиделка подслушала ее спор с любовником...
  
  - С кем?! - Поразился я. - Любовник - у Мещеряковой?! Оля, сиделка ничего не перепутала?
  
  Не то, что бы Нина Львовна была не привлекательна, как женщина. Скорее, наоборот. Но жесткий стиль ее поведения и намеренное пресечение всяческих поползновений со стороны мужчин, стали у нас притчей во языцех.
  
  - Уверяю тебя, перепутать невозможно. У меня голова уже пухнет от россказней ваших сплетниц из числа сестер милосердия и сиделок! Как Журавин управляется с ними - не представляю. Так вот - тайный роман этой Нины Львовны с одним из командиров полков - тема здесь излюбленная. Не стесняясь, прямо при мне перемывают ей косточки.
  
  Час от часу становилось не легче. Командиров полка у нас было всего двое - полковник Матвеев и подполковник Томилин. Семью первого я очень хорошо знал. Знал, как Михаил Семенович боготворил свою супругу и как тяжело переживал ее пребывание в заложниках у большевиков. Не вязалась с ним такая интрижка. Еще ладно бы - что-то случайное, поверхностное. Но Мещерякова!.. Скорее всего, властная и прямолинейная Нина Львовна 'захватила бразды правления' над Томилиным. Это хоть как-то походило на правду.
  
  - Но не буду отвлекать тебя от сути. Ключевое - доктор спрашивала у командира полка, предупреждал ли он командующего о готовящемся заговоре. И, не называя имен, нецензурно высказалась по персоне, готовящей твое смещение.
  
  Кажется, я совершенно напрасно подозревал Олю в помутнении рассудка.
  
  - К сожалению, ответы командира полка сиделке расслышать не удалось. Фельдшер предположил какого-то подполковника с короткой нерусской фамилией и тоже нелестно о нем отозвался. Но я повторить не смогу, не запомнила.
  
  - Теперь я предположу. Доссе?
  
  Оля кивнула и внимательно глянула на меня.
  
  - Володя, это - серьезно? Расскажи, что происходит. Мне нужно понимать.
  
  Наверное, я и сам нуждался в ком-то, с кем можно было бы поговорить начистоту. Однако слова не шли. Я озадачено смотрел в Олины глаза и совершенно не знал, что ответить. Не хотелось погружать ее в мысли, наполненные манией преследования и сомнениями, в историю противостояния с Доссе. Выплескивать все это больному человеку казалось жестоким и даже безнравственным.
  
  Однако она расценила мое молчание по-своему и упрекнула с явно читаемой обидой.
  
  - Ты молчишь... Не выбраться мне из всех этих сплетен и слухов!..
  
  - Оля! Это долгий разговор...
  
  - И у тебя нет времени...
  
  - Дело даже не в этом. Дело во мне, - покачал головой я, едва сдерживая досаду. - Пусть будет по-твоему. Только расскажу вкратце. Потому что действительно есть срочное дело. Уже пять минут меня ожидает человек, которого я отправляю с секретным пакетом за линию фронта, в штаб северной группы войск атамана Оскилко. Оля, об этом - предельно доверительно. Кроме тебя и меня - никто не знает. Даже порученец.
  
  Мое признание сразу же остудило ее пыл. Она с интересом двинула бровью, но вслух произнесла:
  
  - Володя, я не прошу таких подробностей. Если только посчитаешь нужным...
  
  Мой рассказ получился неуклюжим и сбивчивым. Сложно было с ходу вычленить главное в прошедших событиях. Однако разговор принес неожиданную пользу. Обозначив ситуацию вслух, я вдруг увидел ее со стороны. И появились первые версии о том, какие подходы мог найти Доссе к членам штаба, и ради чего он это делал.
  
  Впрочем, ради чего - я давно предполагал. При любом варианте нашего будущего Доссе видел меня лишь в качестве 'разменной монеты'. Воссоединение с Петлюрой? Прорыв на запад, к полякам? И в том, и в другом случае я, вероятно, только мешал господину начальнику штаба. Пожалуй, ставил он и на капитуляцию. Выдать командующего и его близких соратников большевикам - хорошая возможность заполучить себе 'прощение', сохранить жизнь. В этом варианте его вполне мог поддержать Томилин. Как мне казалось, командир 67-го полка совсем не горел желанием идти навстречу неизвестности на юг или на запад. С его характером и постоянными одами генералу Надежному, а ныне военспецу и командующему Западным Фронтом Красной армии, следовало ожидать предательства и возвращения к бывшим 'хозяевам' с повинной головой. Странно, что Мещерякова просила Геннадия Федоровича поведать мне о заговоре Доссе. Она всегда производила впечатление умного человека и должна была понимать, что открывать карты, в данном случае - не в интересах Томилина.
  
  Следовательно, разыгрывая комбинацию с капитуляцией, Доссе вполне мог опереться на командира 67-го полка и принести им на блюде мою голову. Хотелось верить, что в этом Матвеев не был ему союзником, да и Кузин, судя по всему, - тоже. Кузин большевиков ненавидел столь яростно и откровенно, что совершенно безрассудно выражал готовность погибнуть, но, ни в коем разе, не возвращаться к ним на службу. Так что, вполне очевидно, начальник штаба вынашивал относительно кавалериста иные планы - украинские. Тут Сергей Петрович мог бы и закрыть глаза на мое устранение.
  
  - Я, кажется, догадываюсь, в чем причина, Володя, - вдруг подсказала Оля. - Серж - человек гонорливый, тщеславный. Зная эту особенность, им очень просто управлять. Так делала покойная Верочка, наверное, так же поступает и подполковник Доссе.
  
  - А есть ли разница для Кузина, кто будет над ним стоять - штабс-капитан Недозбруев или подполковник Доссе? - Выпалил я и тут же понял: это ведь и есть ответ на вопрос! Оля не спешила объяснять. Заметила, что и сам догадался.
  
  Да, пожалуй, разница была! Я впервые осознал, что объединяло практически всех членов моего штаба! Все они, кроме меня и нашего казначея прапорщика Арконьченса, были кадровыми офицерами! Честно признаться, совсем не ожидал, что этот кастовый момент, казалось бы, канувший в историю вместе с Российской Империей, станет для меня важным. А вот Доссе сразу вспомнил и применил... Правда, с неизвестным пока результатом. Затмит ли Кузину разум 'обида', что командует им 'выскочка' и 'неуч' - 'офицер военного времени'? В большевистском Сожеле, помнится, ему это было совершенно равнодушно.
  
  Зато в единственном среди нас потомственном дворянине Владимире Бранде не ощущалось и толики подобного снобизма. Напротив, он слыл демократом и социалистом. Сумел ли Доссе и к нему подыскать 'ключи'? Почему-то был уверен, что нет. Как и к Матвееву.
  
  
  Минская губерния, Речицкий уезд, за семь верст до железнодорожной станции Голевицы, 31 марта 1919 года, 12 часов.
  
  - Владимир Васильевич, прошу! Здесь - налево, - провел меня Журавин через вагон санитарного поезда к посеченному осколками подпоручику Трошину. - Вот этот видный молодой человек 'в крапинку' и есть искомое вами лицо.
  
  При нашем появлении военный инженер медленно раскрыл веки и равнодушно уставился на доктора. Бледный до серого оттенка, весь в бинтах и мелких ссадинах, он, казалось, балансировал на грани обморока. Журавин быстро прощупал ему пульс, посмотрел зрачки, еще что-то и недовольно качнул головой.
  
  - Товарищ командующий, недолго, пожалуйста.
  
  Трошина привезли сегодня перед рассветом. Трое бойцов из команды Никитенко, доставившие бесчувственного подпоручика, ехали на дрезине весь вечер и ночь. Сами были едва живыми от усталости. К сожалению, рассказали они немногое, и куда пропал Никитенко - попросту не знали.
  
  ...Добравшись до моста через Днепр, Семен Аркадьевич отрядил их на бронепоезде в Речицу - за сеном и мазутом. Там же, на станции, удалось раздобыть дрезину и древний маневровый паровоз, дышащий на ладан и почти не развивающий тягу. Впрочем, чтобы дотянуть одну платформу, груженную до верху соломой, его мощности вполне хватило. Бронепоезд отбыл назад, к Никитенко. А трое бойцов по распоряжению прапорщика остались на окраине города, в лесу - заготавливать сосновые лапы и сухостой.
  
  Спустя несколько часов со стороны реки вдруг донеслись звуки артиллерийского обстрела. Что происходило, можно было только гадать, но обстановку вскоре прояснил порученец, прибывший по приказу Никитенко на паровозе за хворостом. Он и рассказал, что к реке подошел бронепоезд красных. Настоящий, не чета нашим, блиндированным. Однако на мост зайти не смог - за полверсты от берега пути были заблаговременно разобраны. Пришлось продолжить подготовку к подрыву моста и насыпи под огнем артиллерии.
  
  Подступы к реке прикрывал наш бронепоезд, не позволяя большевикам вести работы по восстановлению путей. Однако тяжелых потерь избежать не удалось - красные обстреляли мост шрапнелью. Погибло, по меньшей мере, пятеро бойцов. Сам Никитенко, как говорили, был ранен в правую руку.
  
  Как происходил подрыв и все ли получилось, солдаты сказать не могли. В это время по приказу командира они хоронили погибших. Сильный взрыв прогремел около пяти часов вечера, затем со стороны реки повалил густой черный дым. Из-за чего бронепоезд красных даже прекратил обстрел на некоторое время. Потом, минут через двадцать, прибыла дрезина с раненым подпоручиком и распоряжение - 'кровь из носу' доставить инженера в расположение повстанческой армии. Кто давал телеграмму и почему не возвращается сам Никитенко - ответы на эти вопросы я надеялся выяснить у Трошина.
  
  ...Подпоручик скользнул по мне измученным болью взглядом и произнес что-то невнятное. Надежда получить подробности тут же угасла.
  
  - Никитенко жив? - Попытался узнать я главное.
  
  Трошин промычал, устало прикрыв веки:
  
  - Н-не-е з-зна-а-аю...
  
  - Бронепоезд почему не возвращается?
  
  Он едва заметно покачал головой. И потерял сознание.
  
  - Скверное дело, - нахмурился я, покидая вагон в сопровождении Журавина. - В конце концов, Никитенко давно уже мог раздобыть лошадей и прибыть верхом. Телеграммы нет. Может, выслать за ним паровоз с небольшой командой? Надо бы переговорить с Матвеевым.
  
  - А, кстати, вон и Матвеев, неподалеку, - неожиданно сообщил Алексей. - Не заметил? У третьего вагона его лошадь и ординарец.
  
  Я недоверчиво вгляделся. И правда - Кешка Антонов, разбитной малый, отрастивший при попустительстве командира роскошный чуб, лузгал семечки подсолнечника, сидя на ступеньках тамбура и присматривая за лошадьми.
  
  - Не понял... По какой такой надобности?
  
  - Вы, Владимир Васильевич, совсем не следите за личной жизнью подчиненных, - невесело усмехнулся Журавин. - Роман у нас. Да такой, что весь санпоезд фраппирован. Подробности изустно передаются. Так сказать, сразу в номер. А Вы - не знаете. Отвратительно, однако, у Вас поставлено оповещение о делах наших внутренних. Надо Вам пару сестричек в штат перевести.
  
  - Журавин, кроме шуток!..
  
  - Володя, да я совершенно серьезен. Мещерякову ведь знаешь?
  
  И тут меня озарило: командир полка! Вот тебе и Томилин! Но кто мог подумать, что Матвеев 'на старости лет' (сколько там ему - сорок, сорок пять?) при всем своем трепете к улыбчивой супруге Марии Петровне вдруг воспылает чувствами к суровой Нине Львовне?
  
  По словам Алексея выходило, что истории этой никак не меньше месяца, однако прознала о ней 'общественность' только сейчас. До выезда из Сожеля Матвееву и Мещеряковой удавалось сохранять свои отношения в тайне, и потому известие имело эффект разорвавшейся бомбы.
  
  - К Нине Львовне сейчас без веского повода лучше не подходить. Хотя раньше казалось, ничем не прошибешь. Ну а Матвеев - он как-то попроще к огласке... Вот, лишний тому пример, - и доктор снова кивнул головой в сторону третьего вагона.
  
  - Кстати, Володя! Позволь нескромный вопрос, - блеснув стеклами очков, Журавин вдруг внимательно всмотрелся в меня и перешел на другую тему. - Надеюсь, этой ночью ты спал?
  
  - Где-то пять с половиной часов, - после некоторой заминки и мысленных подсчетов, ответил я, сам понимая, что в моем состоянии это - непозволительно мало. И ведь планировал проспать часов восемь-девять, но... Сначала с Брандом заболтался до полуночи, а потом с самого раннего утра разбудило известие о прибытии дрезины с Трошиным.
  
  - Тяжело было просыпаться. И голова так трещала!.. Сейчас вроде ничего.
  
  - К-хе, голова!.. - С иронией хмыкнул Алексей. - Поверь, в твоих обстоятельствах - сущая мелочь... Все-таки удивительное у тебя здоровье! Честное слово - я бы так не смог. И с ног не валишься, и север с югом не путаешь, и, вон, даже матвеевского ординарца на расстоянии узнал...
  
  По словам Алексея выходило, что истории этой никак не меньше месяца, однако прознала о ней 'общественность' только сейчас. До выезда из Сожеля Матвееву и Мещеряковой удавалось сохранять свои отношения в тайне, и потому известие имело эффект разорвавшейся бомбы.
  
  - К Нине Львовне сейчас без веского повода лучше не подходить. Хотя раньше казалось, ничем не прошибешь. Ну а Матвеев - он как-то попроще к огласке... Вот, лишний тому пример, - и доктор снова кивнул головой в сторону третьего вагона.
  
  - Кстати, Володя! Позволь нескромный вопрос, - блеснув стеклами очков, Журавин вдруг внимательно всмотрелся в меня и перешел на другую тему. - Надеюсь, этой ночью ты спал?
  
  - Где-то пять с половиной часов, - после некоторой заминки и мысленных подсчетов, ответил я, сам понимая, что в моем состоянии это - непозволительно мало. И ведь планировал проспать часов восемь-девять, но... Сначала с Брандом заболтался до полуночи, а потом с самого раннего утра разбудило известие о прибытии дрезины с Трошиным.
  
  - Тяжело было просыпаться. И голова так трещала!.. Сейчас вроде ничего.
  
  - К-хе, голова!.. - С иронией хмыкнул Алексей. - Поверь, в твоих обстоятельствах, голова - наименьшая из проблем... Все-таки удивительное у тебя здоровье! Честное слово - я бы так не смог. И с ног не валишься, и север с югом не путаешь, и, вон, даже матвеевского ординарца на расстоянии узнал...
  
  Договорить Журавин не успел. Мы как раз подходили к жилому вагону медперсонала, когда в тамбуре появился Матвеев собственной персоной и с ним - Мещерякова.
  
  Мы приостановились, возникла неловкая пауза. Первой ее нарушила побледневшая и расстроенная Нина Львовна. Уколов нас хмурым взглядом, она напряженно поздоровалась и тут же скрылась в глубине вагона. Отчего-то мне стало искренне жаль ее.
  
  Матвеев, шумно выдохнув, неторопливо спустился по ступенькам на насыпь, безмолвно пожал нам руки. Вид у него был взъерошенный и озадаченный, будто ожидал он от меня, по меньшей мере, открытого неодобрения. Желая как-то разрядить обстановку, я протянул ему портсигар.
  
  Мы закурили.
  
  - Михаил Семенович, - намеренно вернулся я к волнующему меня вопросу. - С Никитенко непонятная ситуация. Так и не удалось прояснить ничего нового. Ваши предложения?
  
  Командир полка отчего-то грозно глянул на Журавина, откашлялся в кулак, качнулся на каблуках.
  
  - Но ведь задачу ротный выполнил? Телеграмма была, и солдаты, опять же, доложили о взрыве.
  
  - Так-то оно так, но... Четкой картины нет.
  
  Верно расценив взгляд командира и выждав паузу, Журавин попросил дозволения откланяться. Однако не успел он скрыться из вида, как Михаил Семенович, помрачнев пуще прежнего, вдруг спросил виновато:
  
  - Осуждаешь?
  
  Я оторопел. И самому стало неловко.
  
  - Михаил Семенович, я совершенно не вправе...
  
  - Вправе, вправе! - Сурово перебил он. - Только ты и вправе! Все равно - прежняя жизнь кончена!..
  
  Командир перевел дыхание и вдруг признался:
  
  - Я кругом виноват, Володя! Как узнал, что семью освободили - камень с души свалился. Но вот письма так и не написал. Духу не хватило! А надо было. Сейчас-то понимаю! Сейчас-то мой развод был бы для них за благо! А теперь выходит - не отвел беду... Вот и тебе ничего не говорю, под удар ставлю своим бездействием.
  
  До сих пор я не знал, куда деваться от его откровений. Они выворачивали меня наизнанку. Сам факт, что Матвеев - человек, всегда бывший для меня непрекословным авторитетом, оправдывается - выбивал из колеи. Нужно было остановить его. Но тут прозвучала последняя фраза, и я насторожился.
  
  - Доссе, с-сволочь, завел мышиную возню в штабе! Но напрямую выходить поостерегся! Прекрасно понимает - не на того напал! Через наивного дурака Томилина шельмует!.. Спрашивает давеча Геннадий Федорович: какие, мол, варианты дальнейшего развития событий я предполагаю и что вижу предпочтительным для себя? Иезуит доморощенный!
  
  - Значит, вариантов несколько?.. - Глубоко затянувшись папиросой, тихо уточнил я.
  
  - Да, Володя. Несколько. Это заговор. Тебя готовы предать. И предадут. Сегодня вечером или завтра. Но ты, вижу, догадываешься?
  
  Проглотив комок в горле и преодолев сковавший душу холод, я выдавил подобие улыбки.
  
  - Михаил Семенович, мы еще в девятьсот пятнадцатом по Вашим интонациям погоду определяли. А Вы вчера определенно дали понять - дело нечисто. Пришлось соображение задействовать.
  
  - Володя, в твоем положении соображение нужно задействовать круглые сутки и даже во сне! Чутье должно быть, как у дикого зверя! Нутром подвох видеть, понимаешь? Подозрительность теперь твой лучший друг и советчик! Ты мне не улыбаться должен, а к ответу призвать за преступное молчание! Скажу без обиняков - если прямо сейчас не разрушишь комбинацию Доссе, жить тебе осталось несколько часов! Да, да, Володя - жить!.. Или ты считаешь, что тебя вежливо попросят посторониться?
  
  Он вдруг превратился в старого доброго командира, каким я знал его тысячу лет. Преувеличивал, нагнетал обстановку, эмоционально рубил рукой воздух, кипятился, давил, вправлял мозги. Это был настоящий Матвеев.
  
  - Давай, по дороге к штабу продолжим разговор, - предложил он, мимоходом глянув на окна вагона. - Нина, вон, переживает, что над душой стоим.
  
  Мы неспешно двинулись к штабу. И Михаил Семенович продолжил отчитывать меня за 'легкомыслие'. Даже Олю затронул.
  
  - Недозбруев, хватит играть в бирюльки! Если эта женщина действительно для тебя важна, немедленно обеспечь ее верной охраной, или избавляйся. Что вскинулся? Придумал тут, понимаешь: вдова друга, вдова друга!.. Никто разбираться не станет, кто она тебе! Да хоть любовница, хоть сестра, хоть жена двоюродная! Дадут по высшей мере, не сомневайся! Немедленно избавляйся! Загубишь ведь, хуже всякой хворобы!
  
  Он резал без ножа и был совершенно прав. От понимания этой правоты нестерпимо болело сердце. И окружающее весеннее благолепие только усиливало хаос в душе. Скорей бы довезти Олю до приличной городской больницы в глубоком тылу! Но это ведь еще нужно довезти! И Матвеев тысячу раз прав: если кто-нибудь возьмет ее в заложники...
  
  Ярко слепило солнце, не спасал даже низко надвинутый козырек фуражки - блики щедро отражались в воде канавок и луж. В дубраве, по обе стороны от железнодорожной насыпи, сиял восхитительной синевой густой ковер первоцветов. Приятные ароматы дразнили обоняние, пичуги щебетали наперебой. Но не чувствовалось от всего этого никакой весенней бодрости. Мир отстранился от меня, сделал шаг назад, и рассматривал с внимательной настороженностью - стоит ли дарить 'чужаку' радости земного бытия?
  
  - Как бы Вы поступили на моем месте? - Глухо спросил я у Матвеева, поприветствовав проходившего мимо офицера.
  
  Полковник выждал паузу и, убедившись, что никто кроме меня не слышит, качнул головой.
  
  - Володя, я изначально отказывался быть на твоем месте. Вспомни наш разговор накануне взятия Сожеля.
  
  - Михаил Семенович, я совета прошу, а не увещевания.
  
  - Хм, согласен. Хорошо! Что ж, раз просишь!.. Я бы немедленно приказал расстрелять Доссе. Прилюдно, с обличением и вынесением приговора. Томилина - под арест. Всех офицеров штаба - под арест.
  
  - Как-то уж слишком... - Опешил я. Воспоминание об одной казни не успело улечься в душе, а он предлагал устроить еще одну! - Последний, решающий момент - надо пробиваться через Калинковичи, объединять усилия!.. И тут вдруг - устраивать судилище? Перед боем оставить без командира 67-й полк? Нарушить всю работу штаба? Нет, Михаил Семенович. Это - чересчур!
  
  - Володя! Не время миндальничать! - Резко возразил Матвеев, теряя терпение. - Вот в тех самых Калинковичах и догонит тебя 'случайная пуля'! Даст бог, прорвемся, а дальше - политика, где голова твоя - главный товар! Всё! Понимаешь? Или ты - их, или они - тебя. Сейчас, именно сейчас! Они ведь, в случае чего, и большевикам продаться готовы! Да и вообще - где твои ординарцы шляются?! Командующий - без охраны!..
  
  Глаза его полыхали какой-то ветхозаветной яростью. Матвеев не просто давил - подчинял, загонял на какое-то прежнее, привычное место. Неужели он ничего не почувствовал во мне? Никакой перемены?
  
  Я задумчиво раскрыл портсигар, помял папиросу в пальцах, поморщился от отразившегося в полированном металле солнечного 'зайчика'.
  
  - Противодействовать... Михаил Семенович... Я благодарен Вам за честность и за откровенность. За то, что открыто заявили о своих опасениях. Прискорбно другое... Вы не сделали этого вчера. Вывод тут только один: всю минувшую ночь Вы во мне сомневались.
  
  Мой неторопливый спокойный тон удивил его и, кажется, вывел из равновесия. Пожалуй, верно подметил Томилин - привык Матвеев к своему влиянию. А ведь ничего нового от него я сейчас не услышал. Мой бывший командир пытался сжечь свои сомнения во гневе.
  
   - Через полчаса собираемся в штабе. Будем планировать захват Калинковичей. Роту Никитенко забираю в свое распоряжение. Пусть немедленно прибудет в полном составе к штабному вагону. У меня - всё. И, кстати! Спасибо за совет.
  
  
  Минская губерния, Речицкий уезд, железнодорожная станция Голевицы, 31 марта 1919 года, 16 часов.
  
  Плечом к плечу рядом со мной на платформе вагона стоял поручик Белогуров. Прапорщик Кридинер, так и не сложивший с себя полномочий председателя Повстанческого комитета, к нам подниматься не пожелал - остался внизу, на насыпи, окруженный своими новыми товарищами - матросами. Вид Михаил Арнольдович имел тусклый и безжизненный. Как он вообще отыскал силы вырваться из опиумного небытия и прийти на созванный мною митинг?
  
  Белогуров произнес превосходную речь от имени комитета. Всякое его слово было к месту. Я так красиво и ладно говорить не умел. Но и меня почему-то слушали. Все равно слушали, да еще как жадно!
  
  Наверное, мой ход стал для Доссе сюрпризом. Не потому ли лицо его вытянулось как-то уж слишком аристократично, почти по-лошадиному? Он нервно стегал себя стеком по голенищу и, казалось, не слушал нас.
  
  Я собрал здесь всю повстанческую армию, кроме небольшого сторожевого охранения, выставленного между Голевицами и Калинковичами, и команды дежурного бронепоезда. Вокруг колыхалось безмерное море людей - семь, а может и восемь тысяч человек.
  
  - Это будет решающий бой! - Надсаживал я голос в оглушающей тишине. - Необходимо последнее, мощное усилие! Пробиться к мосту! Там, на другом берегу реки - мы перейдем линию фронта и получим заслуженный отдых! Останемся... Единым... Отрядом! Я буду с вами до конца. Как обещал в Сожеле!
  
  Море загудело, пробирая до самого нутра, до печенок, будоража кровь. Это был одобрительный, ликующий гул - сомневаться не приходилось.
  
  Начальник штаба промокнул лоб платком, с неприязнью глянув на вооруженный взвод из роты Никитенко. Высокие, крепкие, бородатые дядьки плотно сомкнули цепь возле платформы. К этим, савьясовским, попробуй, найди подход без должного авторитета! Не по Вам, Аркадий Борисович, папаха шита...
  
  Я продолжал говорить, выхватывая взглядом из толпы знакомые лица. Накал спадал. Главное было сказано. Убрать меня с дороги становилось теперь совсем непростой задачей.
  
  Но - следовало закругляться. Люди устали от постоянного напряжения и боевых столкновений, с которыми мы продвигались на запад. Нужно было отдохнуть перед ночным выступлением, запланированным на четыре часа.
  
  После потери Голевиц, большевики отошли в Калинковичи. Наверняка тоже что-то планировали. Но перевес определенно был на нашей стороне - и в силе, и в стремлениях. От цели, от перехода линии фронта нас отделяло всего девять верст и мост через Припять. Мощный стимул. Разработанный нами план - сформировать две обходные колонны, усиленные артиллерией и кавалерией, атаковать с двух флангов и - одновременно - бить в лоб броневиками и пехотой, должен был увенчаться успехом. Мы все в это свято верили. Кажется, даже Доссе.
  
  
  Владимир Недозбруев
  
  Глава V
  Минская губерния, Речицкий уезд, железнодорожная станция Голевицы, 31 марта 1919 года, 18 часов.
  - Товарищ командующий! - Заглянул в купе Денис Капустин. - Вестовой от старшего унтер-офицера Сорокина со станционного телеграфа прибыл!
  
  - Пусть заходит, - кивнул я, отрываясь от изучения карты Речицкого и Мозырского уездов. Всего полчаса назад совершенно неожиданно мне подарил ее пожилой железнодорожный служащий из Голевиц. Что его подвигло, сказать трудно. Но, надо признать, подарок оказался ценным. Наша штабная значительно уступала в детализации.
  
  Застучали подкованные сапоги по коридору - Капустин побежал за ожидавшим у вагона вестовым. Я же, пользуясь моментом, решил навести порядок на столе. Хотя бы просто перекинуть с него на верхнюю полку кипы разложенных бумаг.
  
  Чего здесь только не было - и телеграфные бланки, и расчеты движения обходных колонн, и мои собственные распоряжения, и донесения командиров подразделений. Даже разобрать толком не успел. Накануне митинга изъял в штабе все, что посчитал важным, запер у себя в купе и выставил охрану - братьев Капустиных. В свете возможного предательства Доссе и остальной 'честной компании', решил никого до поры до времени к документам не допускать.
  
  Раскладывая бумаги на верхней полке, я вдруг наткнулся взглядом на лежавшие возле окна и перевязанные между собой бечевкой те самые туфли, которые мы с Брандом экспромтом приобрели в Сожеле в подарок для Оли. Всего несколько дней назад!
  
  Но как они сюда попали? Вспомнив обстоятельства покупки, я усмехнулся и покрутил туфли в руках. Они были словно не из этой жизни. Изящные, цвета топленого молока, щедро украшенные ремешками из бисера, да еще на трехдюймовом каблуке. Сможет ли она в них ходить? Не в этом году, так через пару?
  
  Поймав себя на далеких мечтаниях, я с горечью выдохнул. О каких годах шла речь? Для начала нужно было пережить эту ночь. И мне, и Оле. Как обеспечить ее безопасность в предстоящие часы, я не представлял. Большую охрану не выставишь - во время прорыва к Мозырю каждый человек будет на счету. Да и при особом рвении заговорщиков это не поможет. Оставалось надеяться, что с женщинами, да еще тяжело-раненными, они не воюют.
  
  Захотелось немедленно увидеться. Заодно - вручить туфли. В качестве жизнеутверждающего знака, наперекор обстоятельствам. В прошлый раз, в Сожеле, помнится, подарок был отвергнут.
  
  Далее обдумать мысль я не успел. Послышались мягкие шаги, дверь купе со скрежетом отворилась, и передо мной предстал крупный детина с русой бородкой и выдающимся носом.
  
  - Стрелок Начаткин, - представился он. Сразу стало понятно - савьясовский. Все савьясовские предпочитали называться стрелками, а не красноармейцами и, уж тем более - не рядовыми. Практику завел сам Георгий, а личный состав с воодушевлением подхватил.
  
  Новость, принесенная им, взбудоражила и привнесла надежду. Командир взвода, высланного на поиски Никитенко, только что вышел на связь по прямому проводу из Василевичей и сообщил, что около часа назад железнодорожники видели небольшой конный отряд из пяти человек - вроде бы повстанческий. Утверждали, что у одного из всадников рука висела на перевязи.
  
  По всему выходило, что поисковая команда где-то на полдороге, а то и раньше, разминулась с Семеном Аркадьевичем. Если, конечно, это был он.
  
  Я глянул на карту, примериваясь к расстояниям. Лошади, наверняка, устали. Отряд Никитенко вполне мог остановиться на небольшой отдых где-нибудь в лесу, под Наховом. Допустим, не успели выскочить на видное место и просигналить о себе пролетевшему паровозу...
  
  - Значит так. Сорокину передай, чтобы связался с нашими в Василевичах и приказал возвращаться, - колеблясь в душе (а вдруг то был совсем не Никитенко?), распорядился я. - Пусть едут медленно, осматриваясь по сторонам. Пусть ищут тот отряд. Задача ясна?
  
  - Так точно! Ясна! - Пробасил стрелок и, замешкавшись, собрался на выход.
  
  Мелькнуло подозрение.
  
  - Что-то еще?
  
  Начаткин потупил взор. Нахмурился, переминаясь с ноги на ногу.
  
  - Товарищ командующий... Там эта... Ну, в вагоне...
  
  - В каком вагоне и что 'это'? Говори.
  
  - Так эта... Земеля у меня в вагоне с коммуняками!.. Он-то - дурень, слов нет! Карлой Марксой охмурили - ишо полгода тому как, в Туле. С нами супротив большаков не согласный был идти. Так комитетчики его заарестовали и - к тем жидам-коммунякам в вагон. Штоб, значить, шкоды никакой не сотворил. Оно-то, конечно, и правильно. Но, ведь - земеля... Душа ноет. По одной стороне избы ведь стоят...
  
  - Головой ручаешься, что немедля к большевикам с донесением не побежит?
  
  Нахмурившись, детина почесал затылок.
  
  - Пес его знает... Можа и побежит. Дурень, одно слово.
  
  - Ладно, - спросив имя, я выписал мандат на освобождение. - На твоей совести. Сам с ним разбирайся и за него отвечай.
  
  Кажется, Начаткина это озадачило.
  
  - Ну, дык, как знать, чё в той буйной голове?! Виноват, товарищ командующий! Пущай все ж ишо посидит!.. Тока в расход его не надо... Земеля ведь.
  
  После ухода вестового я некоторое время продолжал буравить карту невидящим взором. Сосредоточиться не получалось. Мысли то и дело возвращались к Никитенко. Жив ли, его повстречали железнодорожники или нет? Все же успел я за эти пару месяцев привязаться к нему. Пусть и разными мы были людьми, но... Не хотелось терять и Тимохина, и Мадьяра, и прапорщика Плюева. Все они стали своими. Кто из них был среди тех пяти? А кого не было?
  
  И снова на глаза попались туфли. Прихватив их и предупредив Капустиных, что в ближайшие полчаса буду в санпоезде, я быстрым шагом вышел из вагона.
  
  Что сказать Оле? Она обязательно будет расспрашивать и про заговор, и про предстоящий бой. Вряд ли в ведомстве Журавина еще не в курсе о готовящемся прорыве. Успокоить не получится. По-хорошему - нужно впрямую говорить о грядущей опасности. А говорить не хотелось. И я призадумался, даже засомневался - стоит ли идти? Но, впрочем, напрасно терзался. Потому что все равно шел, влекомый нарастающим волнением в душе и какой-то неведомой светлой силой.
  
  Возле насыпи догорал небольшой костерок, доносился запах подгоревшей печёной картошки. Боец из полувзвода охраны, ворочавший угли, при моем появлении из вагона немедленно подскочил, подвел лошадь. Да и остальные приняли бодрый вид, приосанились. Надолго ли? По большому счету, все они нуждались в отдыхе, и надежды на их особую бдительность было немного.
  
  Я забрался в седло и неспешно двинулся вдоль составов, заодно осматриваясь по сторонам. Кое-где у вагонов стояли небольшие группы солдат, курили, оживленно беседовали, то и дело раздавался дружный смех. Похоже, с настроем у личного состава все было нормально.
  
  Легкий порыв ветра - и в лицо дыхнуло теплой, приятной волной воздуха. С неба донесся многоголосый гусиный переговор - на вечернюю трапезу шли широкие клинья гусей. Бранд утверждал, здесь их необычайное изобилие - столько он не видел никогда.
  
  Прямо передо мной завернули в крутой вираж и плюхнулись в маленькую болотянку три ярких селезня. Проследив за ними взглядом, я приметил поляну с синими первоцветами. И неожиданно для себя решился...
  
  Подснежники или фиалки - я не знал, что это - оказались тонкими и совершенно хрупкими. Рвать стебельки по одному было неудобно, муторно, да и времени жалко. Вытащив из голенища нож, скосил несколько пучков. С листьями получилось даже лучше. И такой редкий синий цвет...
  
  Я шел вдоль санитарного эшелона, а справа от меня до самого горизонта простиралась вся красота мира - светло-васильковое небо, наполненное перекликающимися, щебечущими птицами, вишневые заросли лозы, унизанные жемчужными бархатными бубками, изящные ветви берез, украшенные сережками. Странно, но каким притягательным и ярким становится все вокруг накануне сражений!..
  
  ...Если жить остается считанные часы, ответ на вопрос, с кем провести выдавшиеся свободные минуты, предопределен. Все условности и обиды перестают что-либо значить. Как перестал вдруг существовать и значить мой постоянный страх совершить ошибку в отношениях с Олей. Ту самую, роковую ошибку, которая могла перечеркнуть наше будущее. Теперь страха не было. Как, наверное, не было и будущего. Страшно становилось от другого - от понимания. Я должен был спасти Олю, но, похоже, погубил. Погубил своей неуместной, неудержимой любовью. Сбывалось то, чего я так опасался еще пару месяцев назад, в Сожеле...
  
  Сложив сорванные цветы в один букет, я примерился, как донести их в целости и сохранности. Ничего толкового придумать не удалось. И потому поместил в фуражку, как в крынку - по крайней мере, теперь не должны были помяться.
  
  В размышлениях и тяжелых думах путь до Олиного вагона пролетел как мгновенье. Не помню, как вошел в купе, как оказался перед ней с рассыпающимися цветами в руках, поздоровался ли... Я видел только ее потеплевшие, обеспокоенные глаза. И отчего-то забыл все, что хотел сказать.
  
  - Синие?.. - Удивленно выдохнула Оля. - Это - мне?..
  
  Вопрос заставил улыбнуться и прийти в себя.
  
  - Разреши, я поставлю их в стакан?
  
  Она рассеянно кивнула, по-прежнему не сводя глаз с подснежников.
  
  - Я никогда не видела таких...
  
  - А я видел. Еще возле Сожеля. Мелькнула мысль для тебя собрать, но... Не знал, как воспримешь.
  
  - Что изменилось с тех пор? - Посерьезнев и понизив голос, спросила Оля.
  
  Вопрос поставил в тупик.
  
  - Всё. И ничего.
  
  - Пришел проститься? Володя, ты бы присел.
  
  Послушавшись и оставив догадку без ответа, я развернул сверток с туфлями, развязал их и, подавляя возникшую не к месту неловкость, протянул Оле.
  
  Она как-то странно усмехнулась, покачала головой.
  
  - М-да. Нарочно не придумаешь, - и интонация была особенной. С явным подтекстом.
  
  - Это - тебе. На память, - нескладно пошутил я, пытаясь понять, в чем дело.
  
  - Не придумывай, Володя, - взяв одну из туфелек, она покрутила ее в руках, присмотрелась к внутренней стороне каблука. - Позабыть про тебя было бы, как минимум, невежливо.
  
  Но определенно имела в виду иное. Разговор не клеился.
  
  - Володя, зачем они?.. Только не нужно уговоров. Если останусь жива... Достаточно будет ботинок, которые передал от тебя... этот артиллерийский капитан с усиками. Что с тобой приходил и заново представлялся.
  
  В том, что она не питает иллюзий относительно нашего ближайшего будущего, можно было не сомневаться.
  
  - Ольга Станиславовна, вообще-то, даренному коню в зубы не смотрят, - с нарочитой серьезностью заявил я, желая разрядить обстановку. - Коли не угодил с фасоном, так и скажите. Но, должен признать, очень хотел бы видеть Вас в этих туфлях.
  
  - И сколько же они стоили?
  
  - А спрашивать о цене подарка - и вовсе дурной тон, - упрекнул я, едва сдерживаясь от улыбки.
  
  - Владимир Васильевич, вот это - совсем не Ваше, - настроение у Оли, как бы то ни было, поползло вверх. - Я сейчас объясню тебе, что такое 'дурной тон'. Дурной тон - это потешаться над больным человеком. Да и потом, должна же я знать, какой процент 'навернули' спекулянты на моих же собственных туфлях!?
  
  Мне понадобилось пару мгновений, чтобы вникнуть в услышанное.
  
  - Подожди... На твоих?! Но... Вот это случай!.. - Рассмеялся я.
  
  - Сама глазам не поверила, - заулыбалась в ответ Оля. Судя по ее интонациям, подарок все-таки принимался. И на сердце отлегло. - Но слишком уж приметны эти туфли, не ошибешься. Я их в Петрограде покупала, а поносить почти не пришлось... Продала еще в начале февраля какому-то прохиндею на базаре.
  
  - Зачем? - Удивился я, и почувствовал острый укол ностальгии о тех временах в Сожеле. Совершенно далеких и невероятных. Хотя прошло-то всего два месяца!..
  
  - Ну, как зачем?.. Приехала из Могилева без гроша в кармане. Нашу газету большевики прикрыли прямо накануне выплаты жалованья. И как жить? Не к дяде же на шею садиться. Он бы, конечно, не возражал, но... В общем, в те дни я много своих вещей тихо распродала. И такие жалкие крохи выручила!..
  
  Стало не по себе. Словно я был ненароком виновен в тех Олиных невзгодах. Заодно вспомнилось, как отказывалась она идти в кофейню, как категорично предлагала мне половину суммы, уплаченной извозчику. Хорошо, что не поддался на уговоры.
  
  - Представь себе, лавочник убеждал нас, что эти туфли - из огромной коллекции одной ненормальной барыни.
  
  - Ах, вот как обставили!.. - На Олином лице, промелькнув, растаяла грустная улыбка. - Бедная Ирэна! Прославили ее торгаши даже среди тульских офицеров. Про Лисовскую ведь говорили, так? Мы учились с ней в одной гимназии. Маленький город, всё на виду. Рискованно иметь странности и выбиваться из общего ряда.
  
  Замолчав, она нахмурилась, явно вспоминая о чем-то особенно неприятном и личном. Вытащила из синего букета цветок и, уставившись на него невидящим взором, задумчиво покрутила в пальцах.
  
  Время летело неумолимо быстро. Я смотрел на Олю, и мог бы смотреть еще вечность. Но в моем распоряжении оставалось не более десяти минут.
  
  - Что-нибудь прояснилось по заговору? - Вдруг спросила она, стараясь быть спокойной. Но я видел, как тяжело даются ей переживания и грядущая неизвестность.
  
  - Предполагаю, развязка будет этой ночью-утром. Не позднее, - выдохнул я и, чувствуя, как загораются щеки, коротко изложил суть происходящего.
  
  Она внимательно слушала. Взгляд ее становился неподвижным, погруженным в себя.
  
  - Теперь вопрос, - вслед за мной Оля понизила голос. - Когда именно ты ожидаешь покушение? Сначала, судя по всему, что-то сделают со мной?
  
  Не удержавшись, я взял ее ладошку.
  
  - Ольга Станиславовна, это два вопроса! Если же серьезно... Выступление обходных колонн назначено на четыре часа ночи. К шести начнутся основные события - сам прорыв. Вот этот промежуток в два-три часа и станет для тебя самым опасным. Меня здесь не будет - только охрана. Люди надежные, верные - из роты Георгия. Они за тебя костьми лягут. Но и Доссе - совсем не прост.
  
  - Почему же ты не арестуешь его? И всех причастных?
  
  Шумно выдохнув, я постарался объяснить.
  
  - Поверь, есть основания считать, что Доссе очень заинтересован в успехе прорыва. И пока мы с ним движемся в одном направлении, нельзя ослаблять работу штаба. Категорически нельзя ослаблять нашу армию, ни в чем. Потому что неизвестно, какой фактор окажется решающим.
  
  - Но... Володя! Это опасная игра! Если тебя убьют - какой смысл во всех этих факторах?!
  
  - Оля... Поверь... Я отдаю себе отчет в том, что происходит. Меня не будут устранять в самом начале. Доссе - тоже не дурак, прекрасно понимает... Моя гибель накануне боя сломит настрой солдат, приведет к поражению. В общем-то, поражение тоже вполне устраивает господ заговорщиков. Но в этом варианте событий я им нужнее живым. Со мной мертвым красные не смогут устроить показательную казнь. Скорее всего, расчет на то, чтобы избавиться от меня перед самой развязкой боя. Как только станет понятно, что мы прорвались, заговорщики постараются, чтобы я немедленно 'погиб' геройской смертью. Иными словами, в случае успеха прорыва я нужен им мертвым, в случае неуспеха - живым.
  
  - Ты так просто рассуждаешь об этом! - Выпалила впечатленная Оля. Лицо ее сильно побледнело и осунулось. Измотанная головными болями и общей слабостью, она определенно не выдерживала эмоционального накала этих дней. - Володя, не смей приносить себя в жертву!
  
  - Оля, что за мысли? Я уже всё продумал. У меня должно получиться... Главное, чтобы ты уцелела. Чтобы тебе ничто не угрожало. Потому что ты...
  
  От волнения перехватило горло, и внезапно для себя я почти решился высказаться. Почти. Почти.
  
  Сердце оглушающее забилось, грозя прорваться из грудной клетки. Однако продолжить я так и не смог. Оля сама всё прекрасно поняла. На ее скулах выступили лихорадочные красные пятна. И смотреть на меня она теперь избегала. Не трудно было догадаться, какой приговор сейчас прозвучит.
  
  Дрогнула ладонь в моих руках. Но осталась, вопреки ожиданиям. Теперь она жгла, прожигала мои пальцы до костей.
  
  - В-Володя... - Голос Оли тоже дрогнул. - Пожалуйста, не нужно!.. Я... Н-нет... Только не подумай... Ты очень дорог мне... Но...
  
  Говорила деликатно, как с больным ребенком. Правильно - что я себе возомнил? Если когда-то она шла со мной под руку по холодной Сожельской улице, это не значит...
  
  Страшно захотелось курить. А еще было горько - до холодной, изматывающей пустоты в душе.
  
  - Прости... - Почти шепотом выдохнул я. - Спасибо, что вовремя остановила. Пожалуй, пойду.
  
  И встал, пошатнувшись от налетевшего горящего шквала в груди. Голова ничего не соображала.
  
  - Володя!.. - Окликнула она уже у самой двери.
  
  Сердце сжалось.
  
  - Это ты меня прости, пожалуйста! Я не всегда... - Она запнулась, из ее глаз посыпались слезы. - Не всегда была честна с тобой!
  
  Что Оля имела в виду? От ее слез стало невыносимо плохо. Нужно было немедленно уходить.
  
  Еще не отдавая отчет в своем поступке, я вдруг достал из кобуры 'наган', немного патронов в запас и положил на столик рядом с Олей.
  
  - Держи. Стрелять ты умеешь. Вряд ли нападающих будет больше пяти или шести. Револьвер в твоих руках может решить дело... Но пообещай мне... - Я посмотрел на нее и сказал о том, о чем нельзя было даже думать. - Может случиться всякое... Но ты - не смей!..
  
  И, дождавшись неуверенного кивка, заставил себя выйти из купе.
  
  * * *
  Оглушенный и раздавленный, я шел быстрым шагом по насыпи, сам не понимая, куда иду и зачем. Отругать себя за неимоверную глупость и несдержанность не успел. Мысленно повторял Олины слова. Находил в них новые оттенки.
  
  - ...Товарищ командующий! Товарищ командующий! - Пробился со стороны голос вестового. - Срочное донесение! Конные разведчики прибыли! Просют лично Вас! В штабной вагон!..
  
  Что за конные разведчики и откуда, сразу не сообразил. Возвращение к действительности давалось с заметным трудом. Мелькнула было мысль, что появился, наконец, Никитенко с остатками своего отряда. Даже не мысль, а надежда. Но сейчас было не время верить в хорошие новости.
  
  С другими вариантами было куда сложнее. Отправленный вчера утром в разведку конный разъезд благополучно вернулся сегодня к полудню, накануне решающего заседания штаба. По его сведениям мы и разрабатывали план прорыва к Мозырю. Больше никаких экспедиций подобного рода я не посылал. Если, конечно, не считать...
  
  И стало не по себе. Холодом в душе повеяло. Это мог быть только корнет Глебский!..
  
  Два часа назад корнет Глебский в сопровождении двух подчиненных выехал по моему поручению в Мозырь, к атаману Ерошевичу. Я передавал с ним депешу о нашем скором переходе линии фронта и намерении соединиться с украинскими войсками. Заодно подтвердил более раннее свое послание, отправленное с подпоручиком Жилиным. Но отчего вдруг Глебский вернулся?! Что могло произойти?!
  
  Казалось, я домчался до штаба в одно мгновенье. И Глебского заметил еще издали - тот угрюмо курил на ступеньках вагона. Поникшие плечи, опущенная голова - красноречивый признак дурных известий.
  
  - Корнет?! Почему Вы здесь?! - Еще на подходе потребовал я ответа.
  
  Вытянувшись во фронт, Глебский нервно глотнул воздуха и выпалил, глядя поверх меня:
  
  - М-мост, товарищ командующий! Эти сволочи - мост взорвали!
  
  - Какой еще мост?! Потрудитесь излагать предметно! - Переспросил я, ощущая, как в груди протягивает легким 'сквознячком'. - Значит... Мост???!!!
  
  Корнет продолжил доклад и говорил уже более внятно. Но каждое его слово буквально хоронило наши планы. Большевики взорвали железнодорожный мост через Припять. Тот самый, к которому мы пробивались! Последний шаг к Мозырю!.. На другом берегу реки нас ждало воссоединение с войсками УНР и долгожданная передышка. Всё, больше не было смысла рваться к мосту... Железная дорога перестала быть нашим помощником и превращалась в помеху.
  
  Мне вдруг стало тяжело дышать - и я понял, что не сделал ни вздоха, пока слушал доклад. Никакого отдыха завтра не будет. Что там завтра - ночь пережить мудрено. Все будет совершенно не так. Но как???!!! Допустим, мы успешно пробьемся к реке, разлившейся из-за паводка на пять верст в ширину. Как оперативно переправить на другой берег восемь тысяч человек? Артиллерию, лошадей?! Никакой паром не в силах справиться с такой задачей. Да и нет его в округе, насколько помнилось по карте.
  
  Я закурил. Руки дрожали. Нет, то был совсем не страх. Скорее - растерянность. Бой все-таки будет, решил про себя. Выбьем красных из Калинковичей, а там уже посмотрим, что станет следующей целью. Воссоединения с украинской армией ожидать, видимо, не придется. А что ожидать?.. Для начала надо сражаться.
  
  Минская губерния, Речицкий уезд, где-то между железнодорожными станциями Голевицы и Нахов, 31 марта 1919 года, 19.20 часов
  
  Взбудораженный известием, Матвеев прибыл на совещание в сопровождении своего помощника Новикова. Шумно уселся за стол и, подвинув к себе карту, начал что-то высматривать в окрестностях города Мозыря. Постукивал карандашом по столешнице, хмурился. Докладывающего о ситуации Доссе, казалось, совсем не слушал. Что-то в полковнике было не так. Растерянность - которой я прежде в нем не замечал? Или что-то иное? Будто он ждал указания свыше, растеряв веру в себя. Перешептывания с Новиковым, покашливания, ощущаемая даже на расстоянии нервозность, случайно перехваченный взгляд... Таким Матвеев мне совсем не нравился.
  
  - Направление на запад... Хм... Господа, давайте посмотрим правде в глаза, - с надменным выражением вещал Доссе. - Нет никакой перспективы! Ну, допустим... Допустим. Мы захватываем Калинковичи, Лунинец... Сколько там? Еще сто восемьдесят верст на запад? Что дальше, Владимир Васильевич? Россия остается у нас за спиной, бригада измотана долгими боями... Что дальше? За Лунинцом в Пинске - неизвестно что! Слухи самые разные! Как нас воспримут поляки? Где мы найдем резервы?
  
  - Вы забываете, что захватив Калинковичи, мы сможем выиграть время на восстановление моста в Мозыре. Или же на баркасах, плотах переправиться через реку, - возразил я. Плана у меня пока не было, но промолчать в этот момент было бы признанием правоты Доссе. И шагом к катастрофе.
  
  - Что ж получается?! Бросить многомиллионные по стоимости эшелоны?! Да это черт знает что!!!... - Вскричал вдруг Томилин, и мне остро захотелось приложить его физиономией о столешницу. Пришлось даже взгляд отвести, чтобы не поддаться искушению.
  
  Оставив его реплику без ответа, я вызвал прапорщика Блинова. Появилась мысль обратиться по телеграфу к военному гарнизону Лунинца. Если бы эти части присоединились к нам, к повстанческой армии, ситуация в корне бы переменилась!
  
  - Текст воззвания возьмите тот же, что составляли вместе с поручиком Белогуровым в Сожеле. И немедленно передавайте!
  
  Проводив Блинова угрюмым взглядом, Матвеев неожиданно встал из-за стола и неспешно подошел к окну. Закурил, переломав при этом несколько спичек подряд, и, запрокинув голову, тихо сказал:
  
  - Я предлагаю не извещать личный состав о реальном положении дел до окончания боя в Калинковичах...
  
  Однако продолжить не успел. С восточной стороны громыхнуло артиллерийским залпом.
  
  - Да что за черт???!!! - После секундной паузы, выпалил Бранд. И тут же умолк, вслушиваясь. Еще через мгновенье с очередным разрывом все мы, как по команде, высыпали из вагона. Со стороны Нахова, верстах в трех-четырех, в нашем тылу шел бой! И по ярко-васильковому предзакатному небу плыли грязные клубки дыма.
  
  К звукам пушечных выстрелов присоединился треск винтовок, сначала редкий и неуверенный, потом разрастающийся в непрерывные раскаты.
  
  - Но ведь этого никак нельзя было ожидать... - Едва слышно пробормотал Доссе. Получилось на удивление отчетливо.
  
  Я терялся в догадках. Что это? Обходной маневр красных? Вряд ли такое возможно. Местность, в которой мы намеренно сосредоточили большую часть эшелонов, к тому не располагала. Что слева, что справа - топкие болотистые леса. Протащить там орудия, как уверял меня Бранд, нереально. Или это мятеж 67-го полка, замыкавшего нашу вереницу поездов? Почему тогда таким ошарашенным выглядит Томилин? Не владеет ситуацией? Или... Мелькнула новая, неожиданная мысль: так ли надежен наш тыл, как мы полагали?
  
  - Бранд, где бронепоезд?!
  
  Владимир на мгновенье замер и, сузив глаза, неожиданно подтвердил мою догадку:
  
  - Бронепоезд... А ведь, похоже, бронепоезд!.. Товарищ командующий, бронепоезд номер три под командованием поручика Стрешко обеспечивает охрану тыла наших эшелонов. Полагаю, в данный момент ведет бой с бронепоездом противника. Разрешите проверить?
  
  - Бранд, Томилин - со мной. Остальным - ждать распоряжений! - И, отыскав взглядом, ординарца, добавил. - Капустин, лошадей! Следуешь с нами!
  
  Мы мчались в конец эшелонов, навстречу нарастающему грохоту боя. Я посматривал на Томилина, пытаясь понять ход его мыслей. Как поступит он в нынешней ситуации, учитывая, что еще недавно, при более благоприятном раскладе, склонялся к партии Доссе? Но все мои думы внезапно развеялись, стоило увидеть бегущую на нас толпу.
  
  То было на редкость отвратительное зрелище. Увешанные котомками и мешками, дезертиры с безумными от страха глазами бежали по насыпи вдоль эшелонов. Неся с собой панику и хаос, они наплывали стихийным потоком, создавая впечатление конца света. И потому были особенно опасны. К слову, даже 'трехлинеек' у них не оказалось - предпочли захватить с собой лишний пуд награбленного в Сожеле!
  Бежали мародеры молча, не реагируя на окрики и вопросы выпрыгнувших из теплушек кавалеристов. Остались без внимания и требования Томилина. Бранд попробовал было крайнюю меру - без всяких слов расстрелял из 'нагана' трех ближайших паникеров. Но и это не подействовало. Толпа безучастно проигнорировала потерю, но по-хозяйски прибрала котомки недавних мертвецов. Звериный инстинкт толкал ее дальше, на запад, по телам своих же 'собратьев'.
  
  Кто-то из офицеров-кавалеристов, кажется ротмистр де Маньян - я не успел разглядеть в общей сутолоке - поспешил построить своих подчиненных и отвести в сторону, пропуская волну бегущих. Верное решение, может, минует 'зараза'.
  
  - Чёрт с ними! Вперед! - Скомандовал я Бранду и Томилину, не оставляющих попыток обуздать паникеров. Вдалеке навстречу нам бежала еще одна толпа. Куда многочисленнее, но, определенно, иного свойства. Такую, помнится, видел на Полесской станции. И вот, спустя три дня снова довелось.
  
  Они бежали с оружием в руках, слава богу, без мешков. Постоянно оглядывались, приостанавливаясь, топтались в нерешительности и - снова бежали. По всей видимости, их еще можно было образумить.
  
  Но кто-то успел это сделать за нас. После очередной заминки, солдаты вдруг круто повернули, видно, подчиняясь чей-то воле, и двинулись назад, к брошенным эшелонам. Похоже, приступ паники, охвативший их, постепенно спадал, и теперь они не выглядели отчаявшимся сбродом.
  
  Еще до того, как мы достигли их, ружейная стрельба почти стихла. Следовавшие с нашими эшелонами гражданские беженцы, попрятавшиеся было в кустах и в лесу, стали гурьбой возвращаться в вагоны, создавая помеху на пути и закрывая обзор. Орудийные выстрелы, меж тем, продолжались. Разрывы звучали теперь ближе, но все-таки реже. Ситуация миновала критическую точку.
  
  Громко ругаясь 'по матери', огибая штатских и спотыкаясь на брошенных клунках, по насыпи мчался ординарец. Заметив среди нас Томилина, он выпалил с ходу:
  
  - Отбили красных, товарищ комполка!..
  
  Выудив подробности, мы отправили его с донесением в штаб и озадаченно переглянулись. Было от чего. Действительно, со стороны Речицы к нам в тыл подошел бронепоезд красных. 'Панцирный, не чета нашим, самделишным!' - Вспомнились слова томилинского ординарца. - 'А с ним - еще как бы не полк китайцев!'
  
  Вряд ли там был полк. Самое большое, батальон. И то - едва ли. Но сам факт, что по поврежденному мосту через Днепр и путям прошел тяжелый бронепоезд, бил наотмашь.
  
  - Я не удивлюсь, если тот бронепоезд китайцы на руках через Днепр пронесли. С них станется! - Мрачно усмехнулся Бранд. - Ну, не верю я - хоть убей! - что двум нашим командам не удалось вывести мост и пути из строя хотя бы на неделю! Так готовились!..
  
  - Это, наверняка, тот бронепоезд, что обстреливал команду Никитенко при подрыве моста, - предположил я очевидное. И заметил, наконец, помертвевшее лицо Томилина.
  
  - С нами все кончено, - обреченно заключил он, почувствовав мой взгляд. - Нас зажмут в тиски! Сражения на два фронта... Мы не выдержим!
  
  Что он желал услышать? Или то были мысли вслух? Но не оставалось больше сил разводить политесы. И меня 'понесло'.
  
  - Не трусьте, подполковник! На Вас солдаты смотрят! Или бегите к Доссе за свежими пеленками. Заодно договоритесь, не пора ли торговать голову Недозбруева. Так вы планировали? Правда, остается немалый риск, что большевики все же обманут. Но тут уж ничего не поделаешь - за ними это водится. Гарантий нет. Уж поверьте, не выдумываю. И не такие истории пришлось повидать лично, под арестом в тульской Чеке!..
  
  - Владимир Васильевич, - примирительным тоном попытался остановить меня Бранд.
  
  - Не вмешивайтесь, капитан! - Огрызнулся я. - Сам знаю, не время!.. Но предатели и трусы сейчас опаснее!.. Рано капитулируете, подполковник!..
  
  С каждым моим словом Томилин багровел, но высказаться решил только сейчас. Лицо его ожесточилось, и в глазах появился металл.
  
  - Щ-щенок! Да за такие обвинения в приличном обществе - дуэль!..
  
  - Вы ополоумели, подполковник! - Ярость, в буквальном смысле, затопила мне разум. Бранд что-то настойчиво говорил, увещевал, но я не слышал. Видел перед собой только черные, округлившиеся от гнева, глаза Томилина. - Дуэлировать станем после, если доживем! А пока пора решать, как спасать армию! Армию, подполковник, а не ваши с Доссе драгоценные шкурки!
  
  - Армия?! Жалкий необученный сброд, наворовавшийся в Сожеле! Вот Ваша армия! С зарвавшимся недоучкой во главе! Против генералов пошел... пр-рапорщик! Я не желаю более служить под таким бездарным началом! Вы ничтожество, жалкое ничтожество, поднятое бунтом на самый гребень! Вы сгинете в этих болотах вместе со своей великой армией! Щ-щенок! Честь имею!..
  
  Я смотрел ему в след, все еще пребывая в потрясенном состоянии. Томилин галопом помчался вперед от нас, судя по всему, в расположение полка. Куда он направится дальше? Один или еще с кем-то? Много ли с ним уйдет?
  Нет, нечто подобное я и ожидал. Однако слова, высказанные лицо в лицо, оказались сильнее и острее мыслей. Лихорадило, и было ощутимо больно.
  - Володя, зачем ты... - Негромко начал Бранд, забыв, что с нами еще и Денис Капустин.
  
  - Капитан Бранд, я никого не держу! И если Вам видятся те же перспективы, что и Томилину...
  
  - Господи, что за дуболобые люди эти туляки! - Вдруг рассмеялся Владимир.
  
  Я тронул стремена и неспешно порысил в прежнем направлении. Бранд ехал рядом, плечом к плечу и вид у него был на удивление безмятежным. Немного отпустило и меня. Черт с этим Томилиным, Доссе и их присными! Зато не будет иллюзий. Останутся люди проверенные, те, с кем действительно по пути.
  
  Однако на миг стало страшно - сколько таких, надежных, да идейных? Особенно не на волне успеха, а вот сейчас, в трудную минуту, когда судьба на кону? Я искоса глянул на лукавую физиономию Бранда, на ошеломленного моей стычкой с Томилиным Дениса Капустина. Почему-то верилось, что эти двое - не уйдут. Как не ушел бы Тимохин, Никитенко, Плюев, другие мои бойцы из хозчасти, савьясовская рота. Даже, если они останутся - это немало. И не Томилину предрекать, что станет нашим финалом - болото, река, либо сосновый лес.
  
  - Бранд, ты, никак, надумал сгинуть под Голевицами?.. - С напускной суровостью спросил я, и, не давая возможности ответить, продолжил. - А туляки, к сведению некоторых огородников Ефремовского уезда и даже поэтов, - не дуболобые. Они дубоголовые или меднолобые. Второе, на мой взгляд, предпочтительнее. Все ж какая-никакая традиция прослеживается. Самоварная.
  
  Безмятежно усмехнувшись, Владимир похлопал лошадь по шее, огляделся кругом и, несколько помедлив, возразил.
  
  - Представь себе, я смерти боюсь, как и все прочие. А уж как оно обидно помирать сейчас - в такую чудную погоду!.. Когда на тебя охотятся, зараза, словно на гуся... Препаршивейшая ситуация. Тут Томилин прав. Сам-то ты как намерен поступить?
  
  - Сдаваться уж точно не буду. Первым делом, людей надо вывести. А там... Посмотрим.
  
  Мы помолчали. Вдалеке показался наш бронепоезд, стоявший под парами. Суетились санитары, перемещая раненых в одну из теплушек.
  
  - Кто у вас за старшего? К начальнику санитарного поезда вестового отправляли? - Поинтересовался я у двух коренастых мужичков, грузивших в вагон носилки с перевязанным бойцом.
  
  Санитары хмуро глянули в ответ. Но один все же удосужился назвать фамилию незнакомого фельдшера.
  
  Хмурились и солдаты на вопрос о местонахождении командира батальона 67-го полка, который, как выяснилось, руководил боем с красными. Напряженность, разочарование и, пожалуй, усталость ощутимо витали в воздухе.
  
  - А ты для себя что решил? - С вызовом глянул я на Бранда. Мне нужна была полная определенность.
  
  Он посерьезнел настолько, что стал похож на иконописный лик.
  
  - Володя, тебя и Люсика - не предам никогда. Неужто до сих пор неясно?
  
  Благодарить было не к месту, да и слова не шли. Горло перехватило. Я лишь кивнул и почувствовал себя таким измотанным, словно сумеречное сожельское угасание без сна и отдыха вернулось ко мне.
  
  Командира батальона - штабс-капитана Знатникова - мы отыскали возле паровоза бронепоезда в обществе поручика Стрешко. Увлеченные жарким спором, оживленно жестикулирующие, они заметили нас с Брандом в последний момент. Оба с вымазанными пылью и сажей лицами, Стрешко в гимнастерке с большими кругами пота, Знатников - в распахнутой комиссарской кожанке, они с нерастраченным запалом докладывали нам обстоятельства боя и, в общем-то, ничего особо нового не сообщили. Действительно, атаковал вражеский бронепоезд, открыв огонь еще за пару верст, и прикрывали его несколько сотен интернационалистов. Иван Петрович Знатников подвел нас к трупам, сложенным в стороне. Так и есть: китайцы.
  
  - Еще был один... - Многозначительно сощурился штабс-капитан, закуривая. - В плен захватили, но... Пришлось расстрелять. Ни бельмеса по-русски. Что за время чудное нам выпало? В западных полесских болотах мы, русские, сражаемся с китайцами!..
  
  - Товарищ командующий, разрешите доложить! Штабс-капитан Знатников, видать, запамятовал!.. - Упрекнул комбата поручик Стрешко. - Двоих в плен брали! Второй, по всем статьям, лазутчик большевицкий. Из местных жителей, рожа хитрая! За полчаса до нападения явился и пытался войти в доверие!..
  
  - Николай Иваныч! - Взорвался Знатников. - Да какой же лазутчик будет сам выдавать своих!? Не предупреди он нас о красном бронепоезде, неизвестно какими бы жертвами все обошлось!
  
  - О ком речь? - Поинтересовался я.
  
  Штабс-капитан удрученно качнул головой.
  
  - Товарищ командующий, где уж тут было выяснять?..
  
  Примчался человек, коня загнал. По виду - штатский, а выправка строевая. Кричит, торопится, Вашим именем козыряет-прикрывается. Поручик в нем сразу шпиона заподозрил и слушать не пожелал.
  
  Закралось невероятное подозрение.
  
  - Так!.. Смуглый, черноволосый, с броскими ярко-синими глазами?! Среднего роста, жилистый? Лет двадцати с небольшим?
  
  - Так точно! - Подтвердил Знатников, не преминув наградить поручика гневным взглядом.
  
  Бранд тут же сообразил, о ком речь:
  
  - А ведь действительно - Мадьяра манер! В Сожеле со своей бричкой таким же макаром на меня наскочил!
  
  - Где он?! - Немедленно призвал я к ответу офицеров. - Про отряд Никитенко что-нибудь сообщал???!!!
  
  Стрешко с виноватый видом пообещал:
  
  - Товарищ командующий, я мигом распоряжусь! Сей же час доставят!
  
  - Да некогда ждать! Ведите! Надеюсь, с ним все в порядке?
  
  Однако уверенного ответа не дождался.
  
  Мадьяра, как оказалось, закрыли в теплушке, среди евреев и темных личностей, арестованных еще в Сожеле. Зачем Повстанческий Комитет тянул заложников с собой, я не понимал. Не думаю, что их жизни представляли для большевиков хоть какую-нибудь ценность. По сути, то была напрасная трата сил и средств.
  
  На карауле стояли знакомые по сожельским событиям матросы. Вот бы кого век не видеть!.. Нахальные физиономии, самодовольные взгляды, развязность, намеренно панибратские приветствия... Стиснув зубы и скупо ответив им, я прошел в вагон с арестованными. И... накатило 'дежа вю'. Чудилось, еще шаг - поплывут перед глазами те самые лица, вновь буду выносить приговор... Даже головой встряхнул, чтобы избавиться от наваждения.
  
  Иван Бурый спал, приткнувшись спиной в угол, с видом предельно уставшего человека. Но только тронул его за плечо, как он сейчас же распахнул глаза.
  
  - О, Владимир Васильевич! - Лицо Мадьяра осветилось улыбкой. И тут же помрачнело. Он вскочил, принялся было докладывать, невзирая на обстановку. Пришлось его остановить.
  
  - Не здесь, Иван Степанович. Выйдем.
  
  Тяжелый дух немытых тел, настороженное молчание, страх, ненависть... Взгляды исподтишка кололи в спину, и я с облегчением покинул, наконец, это место.
  
  Мы прошли в вагон второго батальона и с позволения Знатникова ненадолго заняли его купе.
  
  - Худо, Владимир Васильевич! - С виноватыми влажными глазами сразу же выпалил Мадьяр. - Патеряв я командира. Вяртаюсь з разведки - няма никога. И куды делись - так и не паняв. Следов боя няма... Весь дзень сёння шукав. Няма никога!
  
  - Где это произошло? И давай-ка излагай по порядку. У нас совершенно нет сведений. Что с мостом?
  
  Рассказывая, Иван отвлекался на подробности. Но за окном темнело, по плану нас ждал прорыв через Калинковичи, а может быть - и что-то другое. Поэтому приходилось останавливать Мадьяра, возвращать в 'русло', форсируя тем самым изложение событий.
  
  Картина складывалась скверная. Достигнув Речицы и снарядив людей на заготовку горючих материалов, Никитенко вместе с военным инженером Трошиным и Тимохиным занялся подготовкой мостов к подрыву и пожару. Железнодорожные пути на противоположном берегу были предусмотрительно разобраны и брошены в реку.
  
  Буквально через час со стороны Сожеля к реке подошел бронепоезд внушительного вида, а вскоре и состав с пятью теплушками. Последний доставил отряды интернационалистов и красноармейцев.
  
  Обнаружив команду повстанцев, большевики открыли артиллерийский огонь и бросили пехоту на штурм мостов. В первые же минуты боя прямым попаданием снаряда был выведен из строя паровоз нашего бронепоезда. Погибли поручик Сотников и машинист с кочегаром. Атаку удалось остановить. Пулеметный расчет, засевший в гнезде на каменной опоре одного из мостов, и траншейная команда с бомбометом, окопавшаяся на противоположном берегу, пресекли не одну еще попытку противника сорвать подготовку к подрыву.
  
  Трошина ранили во время очередного обстрела, и все саперные работы легли на Тимохина. Именно Прохор выбирал точки подрыва и готовил взрывчатку. Он же на пару с Никитенко распоряжался, как и куда закладывать хворост, снаряды, сено и ветошь, пропитанную креозотом, чтобы пожар получился 'веселее'. Ругался при этом - что, мол, думаете, разве легко сломать то, что так добротно строилось?..
  
  Впрочем, взрывали не только мосты, но и дамбу при въезде на берег. Как говорил Тимохин, для надежности. Но получилось ли повредить хотя бы несколько пролетов, так никто и не понял. Поначалу, казалось, что получилось. В момент взрыва и с одного, и с другого моста в воду рухнуло что-то крупное. Но что это было, Мадьяр на расстоянии не рассмотрел, а потом валящий клубками черный дым и огонь вовсе закрыли.
  
  Информация о ранении Никитенко, меж тем, оказалась не совсем верной. Покидая мост перед взрывом, Семен Аркадьевич впопыхах зацепился за шпалу, неудачно упал и вывихнул в плече руку. Мадьяр лично помогал вправлять.
  
  Поскольку в депо станции Речица замены поврежденному паровозу не нашлось, бронепоезд номер один при отходе пришлось бросить. Трехдюймовку утопили в Днепре, пулеметы забрали с собой и в надвигающихся сумерках заспешили в обратную дорогу.
  
  В отряде теперь насчитывалось десять человек. Никитенко разделил его надвое. В первую группу вошли Тимохин, Мадьяр, пулеметчики и сам Семен Аркадьевич. А во второй, состоявшей, в основном, из бойцов траншейной команды, старшим был назначен Алексей Плюев.
  По совету речицких железнодорожников за верховыми лошадьми обратились к цыганам - те стояли широким табором на окраине города. Однако дело поначалу не ладилось, хоть и подошел к ним Никитенко по-хорошему. Продавать коней цыгане, судя по всему, не желали и потому цену назначали втридорога. Но потом, посовещавшись между собой, одумались и запросили вместо денег один из пулеметов 'Максим' с нескромным запасом патронов. Пришлось согласиться - без лошадей, да еще с тремя пулеметами, бомбометом, боезапасом и инструментом, догнать эшелоны было бы невозможно.
  
  Заночевать в таборе, тем не менее, не рискнули. Преодолев по темноте верст десять, остановились в фольварке Антополь недалеко от станции Демехи. Откуда выехали уже двумя группами, еще затемно и с разбежкой по времени.
  
  Команда Никитенко пошла замыкающей, пропустив Плюева с бомбометчиками вперед. Планировали преодолеть тридцать с небольшим верст до Василевичей часам к десяти-одиннадцати утра. Но между Демехами и Бабичами, там, где болото подходит вплотную к насыпи, не раз спешивались, чтобы свалить в воду хотя бы одну-две рельсы. На том настоял Тимохин, ночь не спавший из-за сомнений в успешности подрыва мостов. Казнил себя, что не убедил Никитенко вопреки приказу командующего использовать взрывчатку для уничтожения протяженного участка дамбы в глухом топком месте. Мол, тогда был бы прок и определенность.
  
  Так потеряли ни один час и ни два, вымотались до предела от долгой дороги в седле и перетаскивания тяжестей. А перед самими Бабичами, укрывшись в лесу, выслали в разведку Мадьяра, как самого выносливого, - проверить обстановку.
  
  Ничего подозрительно на станции и в окрестностях не приметив, Иван вернулся назад. Да только оказалось, что возвращаться уже не к кому. Группы Никитенко на месте не было. Следы вели на насыпь и исчезали в никуда. По какой причине соратники ушли без него - Мадьяр понять не мог. Искал их несколько часов, то возвращаясь в сторону Демех, то проезжая Бабичи. Все было безрезультатным. На станции отряда никто не видел.
  
  Отчаявшись, Мадьяр решился добраться в одиночку. И почти преуспел, пока на въезде в Василевичи вдруг не услышал за спиной шум паровоза. Справедливо подозревая, что то могут быть только красные, Колесюк спрятался в молодом хвойнике. И вовремя - мимо прогремел давешний бронепоезд. К нему были прицеплены несколько вагонов и платформа, набитые вооруженным людом.
  
  Однако вскоре заскрипели тормоза, и тяжелый бронированный состав начал останавливаться у платформы станции. Для острастки застрочил пулемет, завизжали с перепугу бабы. Еще на ходу выскочили из вагонов бойцы, паля в воздух и хватая всех встречных. В Василевичи возвращалась большевицкая власть.
  
  Обходя окраины станции по дуге, ведя на поводу лошадь и форсируя лужи по колено в грязи, Мадьяр сумел высмотреть, что паровоз направляется к водозаборной колонке. Следовательно, у Ивана появлялся мизерный, но шанс успеть к повстанческим эшелонам раньше, чем красные продолжат свой путь и обрушатся на наши тылы.
  
  Выбравшись за пределы видимости, он рванул по насыпи, что было сил. Бедной лошади этот рывок стоил жизни. Но Иван успел. Достиг Нахова, а затем и эшелонов. Предупредить все же смог, пусть ему и не поверили...
  
  ...Я дослушивал историю, уставившись в темноту окна. Куда же подевался Никитенко? И Плюев... Дезертировали? В это сложно было поверить. Но когда на кону стоит жизнь, люди способны на самые неожиданные поступки.
  
  
  Минская губерния, Речицкий уезд, где-то между железнодорожными станциями Голевицы и Нахов, 31 марта 1919 года, 21.00 часов
  
  Минут через двадцать мы с Брандом подъезжали к штабу, размышляя каждый о своем. После неожиданной встряски все вокруг пришло в относительное равновесие. Обитатели эшелонов пили чай, носили дрова, варили на кострах кашу и эмоционально обсуждали недавнее нападение большевиков. В воздухе пахло сладковатым дымом горящей лозы, утробно ухали неизвестные мне птицы и мигали с небосвода тонкие звезды.
  
  - Надо бы заслон поставить, когда на Калинковичи пойдем. Как считаешь? - Негромко обронил Владимир, и стало ясно, что думали мы об одном и том же.
  
  Все верно - если продолжать реализацию плана, нужно прикрывать тылы. Пока угрозу представлял только броневик с китайцами, Но, очевидно, раз пробрался он, проберутся и другие. Вопрос времени и - вдвойне вопрос - какого.
  
  - Полуроту - самое меньшее, а то и две роты с траншейной командой. Окопаться в Нахове, пути перед станцией снарядами взорвать, - пытаясь привести мысли в порядок, начал я. И тут же засомневался. - Но забрать даже одну роту из штурмующего ядра!..
  
  - Да, две роты - это слишком, - согласился Бранд и с сочувствием посмотрел на меня. - Может, успеем? И роты с бомбометом должно хватить. Перегоним эшелон с гражданскими и санитарный поезд подальше от заслона в Голевицы...
  
  Я удрученно покачал головой.
  
  - Мало что изменит. Составы окажутся оторванными, без охраны. Сам понимаешь, вдруг какой отряд в обход наскочит?
  
  - С другой стороны, выведем из под удара артиллерии.
  
  Да, в этом был резон. Я уйду с основными силами на штурм Калинковичей, а здесь, в тылу останется Оля. Да и не только она. Дети Журавина, пятилетняя девочка, только что танцевавшая под гармонь возле эшелона беженцев, беременная жена инженера Егорова... И по ним будут лупить из трехдюймовок. Броневик красных ведь обязательно вернется.
  
  Повторялось то, чего я пытался избежать в Сожеле. Горожане становились нашими нечаянными заложниками, нашим 'щитом'.
  
  - Чёрт побери, Бранд! Ну, возьмем мы эти Калинковичи! И что дальше?! Будут сотни и сотни раненых! Журавин со всеми не справится! Как с ними быть?! Бросим? Тут ведь и больницы нет! Видел я ту амбулаторию!.. Да и ты видел...
  
  Помрачнев, Владимир отвел глаза.
  
  - Видел... Но зато спасутся другие...
  
  - Спасутся... - Пробурчал я. - Сейчас прибудем в штаб и начнется самое интересное
  
  - Спасутся... - Пробурчал я. - Сейчас прибудем в штаб и начнется... самое интересное.
  
  Однако вопреки ожиданиям в штабном вагоне царило видимое спокойствие. И Доссе, и Матвеев, уже миновав стадию яростных споров, тихо переговаривались со своими помощниками, обмениваясь выразительными взглядами. Было полное впечатление, что о Томилине они уже знают.
  
  - Корнета Глебского ко мне! - Приказал я Архангельскому и, первым делом, зашел за картой в свое купе.
  
  Матвеев двинулся за мной.
  
  - Владимир Васильевич, Никитенко объявился!
  
  - Что?!.. - Я даже приостановился от удивления. - Живой?
  
  - Прибыл буквально сразу, после того как Вы с капитаном Брандом отправились на выяснение обстановки.
  
  Что примечательно, Матвеев о Томилине даже не упомянул, зато коротко пересказал доклад Никитенко. Ничего нового - тот полностью совпадал с ранее слышанной версией. За исключением, пожалуй, неясной истории с потерявшимся возле Бабичей Мадьяром и не менее таинственного возвращения. Для меня лично так и осталось загадкой, как я мог разминуться с Семеном Аркадьевичем на насыпи.
  
  - Где сейчас Никитенко?
  
  Матвеев пожал плечом.
  
  - Я отпустил его отдыхать - до Ваших распоряжений. Да, Вас еще прапорщик Блинов дожидается.
  
  Вернувшись в зал заседаний и разложив на большом столе карту, я пригласил Василия Блинова. С осторожностью поглядывая на Доссе, явно недовольный собой и проведенными по прямому проводу переговорами, прапорщик зачитал бланк с ответом расквартированного в Лунинце штаба полка.
  
  - 'Долой контрреволюцию и гнид империализма! Да здравствует мировая революция!'
  
  Судя по стилистике, наше послание попало прямиком к военкому полка. В любом случае, с распростертыми объятиями нас там не ждали.
  
  - Спасибо, Василий Яковлевич. Пока можете быть свободны.
  
  Разочарования не ощутил. Напротив, что-то подсказывало, что путь в Лунинец - не наш. Но каков - наш? Овладев Калинковичами, какие преимущества мы получим? Зачем нам дорога на Польшу?
  
  Я по-прежнему видел смысл в воссоединении с войсками Украинской Народной Республики. Они, конечно, не особо жаловали русских - судя по рассказам Кузина, прослужившего во времена гетмана целый месяц в сожельском отряде генерала Иванова. И все же нас объединяло немало общего - хотя бы неприятие как большевиков, так и старорежимной Российской Империи.
  
  Тем временем прибыл корнет Глебский. И мой вопрос - сможем ли мы переправиться через реку в Мозыре без эшелонов, в походном порядке - поставил его в тупик.
  
  - Не могу утверждать, товарищ командующий! Река разлилась еще сильнее за эти дни! Версты на три, а то и на пять! Пхов, полустанок на этом берегу перед мостом, - как остров! Со всех сторон вода! Идти по дамбе несколько верст, а там еще и мост чинить?.. Уязвимы будем, товарищ командующий! Но ежели прикажете!.. Паром? Никак нет, не обнаружен!
  
  К карте соизволил подойти Доссе. Надменно усмехнулся, глянув на очерченные корнетом границы паводка, и отрезал, прикуривая папиросу.
  
  - Бесперспективно, господин Недозбруев.
  
  - Спасибо за совет, - сдерживая нервы, любезно ответил я и снова уставился в карту, выискивая по реке обозначенные паромные переправы и мосты.
  
  Увы, других мостов не нашлось. Зато обнаружилось два парома. Один - верстах в сорока на западе, в местечке Скригалов, другой - в Юревичах, верстах в двадцати на юг от нашего нынешнего расположения.
  
  Путь к Скригалову, на первый взгляд, казался предпочтительнее. Железная дорога подходила почти вплотную к реке - от станции Птичь до парома я насчитал навскидку не более пяти верст. И на другом берегу получалось удобно - через Скригалов пролегал большой почтовый тракт в Мозырь.
  
  Однако наряду с преимуществами виделись и недостатки.
  Во-первых, никто не знал, какова нынче обстановка возле Скригалова, под чьей властью он находится. И узнавать было некогда.
  
  Кроме того, не снималась задача по захвату станции Калинковичи. Главный полесский перекресток, который никак не обойдешь, закрывал нам все возможные направления. Боя не избежать, и потери с обеих сторон ожидались значительные - тут не надо было становиться провидцем. Большевики просто так станцию не отдадут. И наше численное превосходство в любой момент может растаять - как только по северной ветке железной дороги, со стороны Домановичей, к красным прибудет пополнение. Если же еще учитывать постоянную угрозу с тыла...
  
  Голова закипала. Оторвавшись от карты, я направился в свое купе, чтобы умыться. Шел и кожей ощущал взгляды присутствующих. Все они ждали моего решения. Не нашего общего, а моего.
  
  - Отправляйте вестовых во все части. Через полчаса проводим собрание командиров, - распорядился я, наткнувшись глазами на поручика Архангельского. И стоило сказать - зловещая тишина в вагоне рассеялась.
  
  Вода освежала. Хорошенько промочив шею и лицо, я допил остатки холодного чая, стоявшие неизвестно с какого часа на столе, и ненароком глянул на себя в зеркало. Напрасно, наверное. Вроде бы, все как всегда, но глаза - с какой-то мутной поволокой. То ли вымученной, то ли отчаянной. И, удивительное дело, ничего с этим поделать не мог - выражение глаз вопреки воли не менялось.
  
  В зале заседаний при моем возвращении Бранд и Доссе уже рассматривали карту. Владимир изучал окрестности Мозыря, проводя карандашом по руслу реки. Что высматривал Доссе, я поначалу не понял - пока тот не вспылил.
  
  - Да что Вы мусолите этот Мозырь, капитан!? Нас прижмут к реке, а потом и утопят в этой Припяти! Ваши же коллеги-артиллеристы! Разнесут в хлам!..
  
  С удивлением и насмешкой глянув на него, Владимир качнул головой.
  
  - Право же, подполковник! С нами больше нет доктора Перенталя, некому лечить Ваши нервы.
  
  Но и сам хлестко стукнул карандашом по карте. На лбу запульсировала набухшая вена, ноздри расширились - как бы не скрывался Бранд за внешним спокойствием, давалось оно ему нелегко.
  
  - Владимир Васильевич, артиллерийский дивизион... - Последовала едва заметная заминка. - ...сохранить едва ли возможно. Даже если паром в Скрыгалове окажется достаточно крепок. Мы... попросту не успеем. Река разлилась, переправа затянется надолго. Штатские, раненые, два полка и кавалерия... Сутки, двое? Я не возьмусь предрекать.
  
  Нахмурившись, он отвел глаза в сторону.
  
  - Возле Скригалова - пристань. Если захватить пароход, погрузить на него артиллерию и прикрывать переправу? - Предположил я.
  
  - Вариант хорош, - кивнул Владимир, и все же голос у него поскучнел. - Однако дело случая. Рассчитываю на то, что имею. После прорыва, к тому же, будет много раненых...
  
  Слушавший до сих пор внимательно, Доссе громко вмешался:
  
  - В теперешних обстоятельствах бой под Калинковичами приведет к полному поражению!
  
  Прозвучало, как приговор. И сложно было оценить: прав он или всего лишь подводит нас к мысли о неизбежности капитуляции.
  
  - Обоснуйте, - потребовал я.
  
  - Всему свое время, штабс-капитан, - со значением в голосе возразил Доссе. - К чему распыляться? Вот, прибудут господа офицеры...
  
  По большому счету, следовало немедленно поставить его на место. Но... В тот миг показалось не столь важным. Я вновь погрузился в изучение карты, лихорадочно охватывая взглядом то один район, то другой - взвешивая и отбрасывая варианты. Почему Доссе посчитал дорогу на Калинковичи закрытой? Боялся боя на два фронта? В чем крылась причина его выводов? Хотел сдаться? Или видел другой путь?
  
  Но черт с ним, с Доссе! Я должен был сам найти решение! Скрыгалов, Мозырь?.. Дальше - в Лунинец?.. А если назад, в Василевичи?!.. Пока спят красные в Калинковичах, любой ценой выбить бронепоезд из Василевичей и - направиться по южной ветке в Хойники? Затем - бросить эшелоны и пешим порядком по почтовому тракту в Юревичи?.. Что там? Паром, другая сторона - большое имение Барбаров. И - близко - станция Михалки!
  
  ..Если выбирать такой путь, то делать это немедленно! Поворачивать вспять, крушить прежние расчеты движения. Так - значит, так. Жертвы, как ни крути, будут. Бронепоезд - серьезный противник.
  
  
  Минская губерния, Речицкий уезд, где-то между железнодорожными станциями Голевицы и Нахов, 31 марта 1919 года, 21.50 часов
  
  В штабном вагоне появился последний из ожидаемых - ротмистр де Маньян. То же тревожно-внимательное выражение глаз, но еще не зараженное лихорадкой и отчаяньем катастрофы. Мне же дышать было больно от понимания, скольких людей ставил под удар своим внезапным решением и сколько погибнет, если ошибусь. Понять бы, почувствовать - каков он, правильный выбор? Кого отправить на верную смерть, чтобы остальные смогли выжить? И не будет ли та жертва напрасной?
  
  Журавин сидел в уголке с прикрытыми веками, прислонившись к стене вагона. Бранд сосредоточенно рисовал на листе бумаги чертиков, имевших подозрительное сходство с начальником штаба. Кузин тихо переговаривался с де Маньяном, полковник Матвеев хмурился и всё что-то выискивал по карманам. Тянуть более не имело смысла.
  
  - Слово... подполковнику Доссе, - негромко обозначил я начало собрания, намеренно опустив должность начштаба. Впрочем, кроме самого Аркадия Борисовича никто этого и не заметил.
  
  Огорошив всех отменой прорыва в Калинковичи, до начала которого оставались считанные часы, подполковник бил наотмашь, мотивируя свою 'резолюцию':
  
  - Пехота надорвана! Лошади вымотаны! Обходное движение не успеет быть закончено, как нас сожмет с двух сторон!
  
  И сразу же возникли смятение и тревога.
  
  - Кто нас сожмет?! Один бронепоезд?! Да это же паникерство чистейшей воды! - Возмущался уже знакомый мне Знатников.
  
  - Где один, там и другой!..
  
  - ...Что же делать?!
  
  - ...Не бросать же эшелоны?
  
  - Как быть с орудиями? - Глухо спросил капитан Куликов у Бранда.
  
  Я слушал всех и не мог понять: с чего вдруг они решили, что эшелоны необходимо бросать именно сейчас, посреди леса и болот?
  
  - ...Ещё одно, последнее усилие! Прорвемся!!! Мы там уже были! - С негодованием выкрикнул Маркелов. И наткнулся на презрительную ухмылку Доссе.
  
  - Господа офицеры, - поспешил подполковник угомонить возрождающийся энтузиазм. - Должен предупредить всех, питающих надежды... Мост у Мозыря разрушен и, следовательно, спасти эшелоны мы все-таки будем не в состоянии. Даже если бы нам и удалось овладеть Калинковичами.
  
  Его слова имели эффект разорвавшейся бомбы, отняв энергию даже у самых решительных. Знатников так и застыл с вытянувшимся лицом. И я ли не понимал его, Маркелова, Куликова?! Вести упорные бои в течении двух суток, почти достигнуть цели - и все для того, чтобы, в конце концов, быть прижатыми к реке!..
  
  Затянувшуюся паузу нарушил наш главный интендант прапорщик Арконьченц:
  
  - Товарищ командующий, я ничего не теряю. Сегодня выдал в полки последние продукты...
  
  Его голос прозвучал неуверенно, но ошеломляюще - как приговор всему, что в последнюю неделю происходило с нами. Стиснуло горло, резануло глаза... Но черта с два, я не сдамся!.. И не позволю другим!
  
  - Что же делать, Владимир Васильевич? - Холодно и отстраненно глянул Доссе, словно подводя к эшафоту. - Решайте сами.
  
  Эта его пауза была отменно продумана и разыграна. Либо я брошусь опровергать сейчас все то, что он уже признал невозможным, либо просто промолчу. И в том, и в другом случае это будет удобным предлогом поставить мой авторитет под сомнение.
  
  Я встал к карте, вывешенной на стене, поставил указку на отрезок между Голевицами и Наховым. Затем перевел взгляд на Василевичи и мысленно приготовился довести свой план о перемене направления на Хойники. Начал было обрисовать общее положение, продолжая решать в уме, кто и как будет выбивать бронепоезд в Василевичах... Как вдруг новая мысль, пронзив, парализовала меня. Дорога, которой я прежде не замечал! Большой и прямой, как линейка, тракт на Юревичи! Он шел через Василевичи, но и от Нахова по проселочным дорогам до него было близко - верст пять. Не нужно никакого боя. Разобрать пути!.. Идти к тракту, напрямую в Юревичи! Верст двадцать - и мы будем у реки!
  
  - Товарищи. Вы видите безнадежность и бессмысленность нашего движения по железной дороге. Спасти эшелоны, даже в случае победы, мы не сможем, - я набрал в грудь побольше воздуха, словно ныряя. - Надо подумать о спасении человеческих жизней. Отправляйтесь к вашим частям и будьте готовы по первому приказу покинуть вагоны. Сигнал - тройной гудок паровоза. Движемся на Юревичи. Карты и проводники, расчет движения мы сейчас подготовим.
  
  - Больше двух часов мы здесь не задержимся, - как ни в чем не бывало, продолжил за меня подполковник Доссе.
  
  И снова - тягучая, болезненная пауза.
  
  - Начали за здравие, кончаем за упокой, - ударил наотмашь приглушенный, разочарованный голос кого-то из участников совещания.
  
  Я поискал глазами автора реплики. Так и не нашел. Взволнованные, угрюмые, растерянные и даже злые лица. Кто из них? Кто решил для себя, что все кончено?!
  
  - Товарищ командующий, - поднялся капитан Куликов. - Но как же быть с артиллерией? Двенадцать орудий!.. Нужны лошади. Да и дорога к почтовому тракту по подболоченной местности... Нет уверенности, что пройдут!
  
  - Владимир Васильевич, разрешите? - Вмешался Бранд. Голос его звенел от напряженности и волнения. - Я вижу единственный выход. Орудия придется бросить. Прямо сейчас.
  
  Брови командира артбатареи возмущенно взлетели, но Владимир энергично пресек его возражения.
  
  - Да, именно бросить! Лошадей немного, сами знаете. А сколько женщин, детей, сколько раненых?! Командующий прав - жизни надо спасать. А орудия... Да, не спорю, жаль. Но и красным дарить незачем! Снимем замки, прицельные устройства - сбросим в болото! Вот такая мысль.
  
  Помрачнев от переживаний, Куликов стянул фуражку, напряженно потер лоб и только молча кивнул в ответ. Будто потерял способность говорить. И мне стало не по себе: не ошибся ли я этим решением? В один миг лишиться всей артиллерии!..
  
  - ...Берем с собой только ручное оружие и пулеметы, - продолжал тем временем Бранд.
  
  Его хмуро слушали. По сути, собрание было закончено, но расходиться офицеры не спешили. Рассматривали вывешенную карту, советовались друг с другом, делились папиросами.
  
  Я мало видел происходящее - нужно было немедленно организовать работу штаба по расчету движения и составлению схем. Тем более, что Доссе в деле особенно не участвовал: лишь создавал видимость кипучей деятельности, больше мешал.
  
  - Владимир Васильевич! - Строго окликнул меня со спины Журавин.
  
  - Некогда, некогда Алексей Дмитриевич! - Попытался устраниться я. - Минут через двадцать в Вашем полном распоряжении!
  
  Но доктор проявил недюжинную настойчивость, заставив меня спуститься с ним на насыпь.
  
  Он был зол, пожалуй, даже взбешен.
  
  - Володя, ты с ума сошел?!
  
  - Алексей, не кипятись! Мы постараемся все организовать! Нет времени. В Барбарове давай поговорим.
  
  - Нет, послушай! Ты понимаешь, что Ольга не перенесет этого 'путешествия'?!
  
  Словно обухом огрел по голове. Но не преувеличивал ли?
  
  - Почему не перенесет? Мы же перевозили ее в фургоне в Сожеле!.. Все было нормально!
  
  Он глянул на меня, словно на умалишенного.
  
  - Нет, но как можно сравнивать?! Пять верст по городской мостовой и - ни кому не известную грунтовку!?
  
  - Это почтовый тракт! - Возразил я, сам понимая, насколько неубедительны мои слова.
  
  В ответ последовала красноречивая пауза, которые всегда так удавались Журавину. И он добавил, чтобы уже наверняка добить меня:
  
  - Ольга - это одно. Теперь - другое. Тебя интересует, сколько у нас раненых и больных в тяжелом состоянии? Как ты намерен с ними поступить?
  
  И снова - 'прямое попадание'. Не учёл. А ведь мог вспомнить того же военного инженера Трошина, едва цепляющегося за жизнь.
  
  - Журавин, не нагнетай! Времени и вправду мало. Лучше бы посоветовал, как быть?
  
  Угостившись папиросой из предложенного портсигара, Алексей долго не мог прикурить - спички ломались одна за другой. Затем глянул через прищур с неизмеримой тоской. Прекрасно ведь понимал, что прежней дороги у нас нет и неспроста выбрана эта.
  
  - Да, Володя... Что уж тут советовать...
  
  - Хорошо, что понимаешь.
  
  Мы помолчали.
  
  - Сколько повозок вам нужно?
  
  Доктор пожал плечами.
  
  - Десять человек в критическом состоянии. Наверное, их не довезем. Еще с полсотни лежачих. Остальные хоть и на своих ногах, но... Надо бы, конечно, и для них что-то.
  
  Вспомнилась замечательная бричка Мадьяра - просторная, с исправными рессорами, которую он фактически навязал Бранду в Сожеле. Вот и пригодится - для Ольги и еще кого-нибудь из тяжелых. Это помимо тех подвод и фургонов, которыми располагала хозчасть. Немного, но они были.
  
  - Найдем, - пообещал я. - Беженцев, возможно, придется пешком отправить. Тогда детей и немощных к вам в обоз определим. Начинайте сборы, я скоро зайду. Все, Алексей. Мне пора.
  
  Он кивнул и, развернувшись, быстро зашагал к своему поезду. Может, всё обойдется, и доктор напрасно переживает. Но ведь, может, и не напрасно...
  
  - Журавин, постой! - Догнал я его через пару секунд. - С Ольгой... неужели совсем никак?!.. А если - снотворное? Да посильнее?
  
  Затаив дыхание, я ждал ответа. Вздохнув, он что-то пробурчал под нос, однако испытывать мои нервы не стал.
  
  - Это отвратительно, Володя, когда все вокруг мнят себя докторами. Я сделаю ей инъекцию морфия. Будет действовать шесть-восемь часов. Надеюсь, за это время успеем добраться в безопасное место.
  
  - Должны, - пообещал я и пожал ему руку. Но на душе легче не становилось. Оставалось только категорически запретить себе мысли про Олю. Во имя ее же спасения. * * * Продолжение в следующем файле: http://samlib.ru/editors/a/abakumada/s_6_g.shtml
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"