Аннотация: В один день дракон Люциан узнал, что его исключают из академии и что погиб его старший брат. Теперь ему придется вернуться в Синие горы, где его ждут придворные интриги, влиятельный соперник, расследование смерти брата и очень необычная ведьма.
Драконья кровь, ведьмины слезы
Не суйся меж драконом и яростью его!
'Король Лир'
В небе, расписанном кровью заката, бушевала дикая, безумная гроза, от которой нельзя было отвести взгляд. На мощеный булыжник двора омниума высыпали все новые и новые студиусы, и те, кто был там изначально, вполголоса, не поворачивая задранной к небу головы, объясняли, что произошло. Испуганный шорох голосов полностью перекрывался гулким ревом и грохотом, от которого вздрагивали драгоценные стекла в стрельчатых окнах. Буря визжала, ревела и выла, и каждую секунду те, кто уставился вверх, могли ждать, что промокнут. Но пока этот яростный ураган бушевал всухую.
Из человечка, которого швыряло в воздухе, еще не упало ни одной капли крови. Минуту назад он кричал, но, когда дракон подбросил его вверх и поймал на спину, выступ кожистого гребня выбил из него весь дух. Даже грохот бьющихся над его головой крыльев не привел пока студиоза в чувство. Бедолага был похож на детскую куклу-мотанку, которую треплет и грызет сторожевой пес. Только этот пес носился кругами не по двору, а в воздухе, ощерив клыкастую пасть. Над белыми зубищами сверкали два желтых глаза, перечеркнутые вертикальными зрачками с оранжевой каймой. Отороченные золотом крылья со свистом рассекали воздух. Если бы не этот сверкающий абрис, дракон с его сине-фиолетовой чешуей полностью растворился бы в темном вечернем небе. Крупные чешуйки на кончике его хвоста гремели и трещали при каждом движении.
Пасть дракона открылась в жуткой усмешке, когда он вытянул шею, и человечек скользнул по ней к зубам. Кажется, он немного пришел в себя, потому что смог уцепиться за шип прямо над ноздрями. К его несчастью, он едва выступал над кожей, в отличие от зубчатой линии позвоночника. В любой момент он мог сорваться и шлепнуться прямо на язык дракону... Длинный, гибкий, раздвоенный язык, который, обхватив человека за щиколотку, то тянул, то отпускал, вызывая каждым своим движением неистовый истерический визг. От драконьих зубов его отделала от силы ладонь, когда входная дверь хлопнула так, что стекла в витражной розе опять задребезжали, и на двор, распихивая студиусов, выбежала тощая длинная фигура в красной шапке онорабля.
Опознав повелителя жизни омниума, более важного, чем сам ректор, студиусы расступились, как стадо овец перед святым Тандером-с-Посохом. Онорабль Теренций задрал голову вверх и взревел не хуже дракона:
- Люциан Красс де Шейн!
И он не отводил взгляда от желтых гляделок дракона... даже когда тот мотнул мордой и швырнул человека на телегу со снопами сена.
- Немедленно - ко мне в кабинет! - отдал следующее приказание ректор.
Дракон приземлился и, хлопнув крыльями над головой, закутался в них. Следующие несколько секунд казалось, что крылья, превратившиеся в тугой кокон, переваривают дракона изнутри, потому что под фиолетовой пленкой что-то металось и дергалось, стремительно уменьшаясь в размерах. Студиусы, которым вряд ли раньше доводилось наблюдать за подлинным перевоплощением, смотрели во все глаза, онорабль сохранял то же невозмутимое, точно раз и навсегда вырубленное в дереве выражение лица. Когда на булыжниках скорчился человек, онорабль скомандовал:
- В кабинет! - и развернулся к двери, не оставляя Люциану времени на то, чтобы одеться. Впрочем, кто бы сомневался, что это станет частью наказания, причем самой легкой. Люциан, сверкая белизной обнаженного тела, прошел мимо своих соучеников, которые не рискнули отпустить ни одной шуточки.
Хотя драконья ярость еще кипела в его жилах, требуя поиграть и разорвать обидчика, он уже начал понимать, что случилось нечто по-настоящему непоправимое. 'Каждый раз, когда ты поддаешься драконьей половине...' всплыл в память сухой, бесстрастно-нравоучительный голос отца и отозвался привычным чувством беспомощности и боли. Возразить здесь было нечего. Зайдя в вестибюль, он рывком содрал драпировку со статуи Транквилла Мудрого и кое-как прикрылся. Вряд ли Транквилл Мудрый при жизни отличался такой стройностью и безупречной лепкой мускулов, но Люциан был очень похож на его статую даже без драпировки. Даже в нынешнем угнетенном состоянии он двигался легко и плавно, словно вырисовывая в воздухе каждое движение.
Онорабль ожег его нетерпеливым взглядом с площадки лестницы, и Люциан поспешил за ним. В кабинете Теренций, разумеется, не предложил ему сесть и повернулся спиной, разыскивая что-то в ящичках громоздких шкафов. Раздраженное хлопанье задвигаемых и выдвигаемых ящиков отзывалось в ушах Люциана настоящей канонадой. Он еще не успел согнать с себя болезненную чувствительность и одурь состояния 'сразу после', а еще ему, как обычно в такие моменты, отчаянно хотелось есть. Не рискуя усаживаться без разрешения, хотя ноги подкашивались, он боком привалился к тяжелой дубовой спинке стула. Стул скрипнул, но выдержал, и тут онорабль наконец-то нашел искомое. Движение, которым он выложил его на стол, было самую малость резче его обычной манеры, но Люциан вздрогнул, словно бумаги швырнули ему в лицо. Более того, он узнал свою подпись на первой странице. Контракт на учебу.
- Как вы понимаете, оставить вас в омниуме не предоставляется мне возможным, - сухо резюмировал Теренций. Он расписался на последней странице договора, в строке, отмеченной красными чернилами, и протянул перо Люциану.
- Вы меня исключаете? - голос Люциана дрогнул.
- А вы видите иные варианты? - парировал Теренций и откинулся на спинку кресла, сведя вместе кончики сухих белых пальцев:
- Вы подписали контракт, юноша! И магнифицент собственноручно приложил к нему свою ректорскую печать - а следовательно, он не может быть оспорен ни в одном суде, городском или замковом. Я скажу вам больше юноша - даже сам Суд Высокой скамьи не властен признать наш контракт недействительным и освободить вас от необходимости претерпевать означенные в нем санкции. Мы в полной мере осознавали свои риски, когда позволили вам надеть студенческую мантию и посещать лекции. Не скрою - да вы, вероятно, и сами об этом догадываетесь - что факультетская коллегия не сразу дала согласие принять вас в число наших студиусов. Многие почтенные профессора выражали сомнения в том, что вы окажетесь способны смирить свое естество и подчиниться нашему уставу. Вероятно, решение было бы принято не в вашу пользу, но старший магистр настоял на том, чтобы дать вам шанс. На мой взгляд, его превосходство всегда отличался излишней верой в людей. Тем не менее, коллегия сочла возможным допустить вас к занятиям, однако в параграфе пятом статьи третьей контракта было недвусмысленно означено, что на весь срок обучения вы обязаны сохранять человеческое обличие под угрозой немедленного исключения. Помимо этого, параграф шестой статьи третьей гласит, что в случае причинения побоев студиусам, преподавателям, вольнослушателям либо наемной прислуге любого из факультетов и коллежей вы обязуетесь выплатить в пользу университетской казны штраф, каковой должен быть передан почтенному казначею в срок не долее двух недель с момента, когда его превосходству старшему магистру либо, в случае его отсутствия в омниуме, любому иному члену коллегии станет известно о причинении побоев. Если же вы нанесете студиусу, преподавателю, вольнослушателю или наемному слуге кровавую рану, то, согласно параграфу седьмому статьи третьей...
- Почтенный онорабль, а если я заплачу двойной штраф, тройной?! - взмолился Люциан, не в силах больше выносить юридического словоблудия. - Только не исключайте меня! Вы ведь не знаете, что он сделал, у меня не осталось другого выхода!..
- Почему вы решили, что не знаю? - перебил его онорабль. - Судя по тому, что еще часом ранее он состоял в свите ваших друзей, вы обнаружили, что дружеские чувства он питал не к вам, а к вашему золоту.
- Это он подговорил уборщика каждой вечер совать мне в постель дохлую ящерицу, - угрюмо сообщил Люциан. - Подкупил моими же деньгами, которые взял на 'один веселый розыгрыш'. И это он рассказал девкам у 'Мадам Мари', что я в момент...эээ... ну, что могу обернуться и они умрут, как от казни на колу. А я думал, почему...
- А вот подробности вашей обиды меня не интересуют, - снова перебил меня онорабль. - Так же, как конкретные проявления натуры Фейна, которую вы не удосужились разглядеть, прежде чем приблизили его к себе. Вы знаете, что и я сам был против вашего поступления в омниум?
Люциан удивленно поднял на него темно-синие, в цвет чешуи его драконьего облика, глаза.
- Эээ, нет.
- Вопреки байкам, которые рассказывают обо мне студиусы, я не жаднее к золоту, чем дракон. И золото не в состоянии заслонить иные соображения. Вы не единственный дворянин в нашем омниуме. Даже не единственный наследник крупного состояния. Сочетание царящих в человеческом обществе взглядов на драконов и вашего собственного драконьего нрава рано или поздно высекло бы искру конфликта. В вашу пользу говорило только одно: вступительное сочинение. Наш магистр понадеялся, что вы принесете свой нрав в жертву своего искреннего желания учиться. Я в это не верил.
- Но...
- Вы понимали, на что идете! - с неожиданной яростью прошипел Теренций, наклонившись к Люциану. - Вы решили учиться в человеческом обществе, в че-лове-ческом! С предрассудками нельзя бороться кулаками! От вас требовалась крайняя выдержка и такое же терпение! Но, разумеется, дракон на это неспособен, - уже спокойно закончил онорабль и снова откинулся на спинку кресла. - Что в костях заложено, из мяса не выбьешь.
- Но я...
- Вы знали, что окажетесь в изоляции. Вместо того, чтобы усердной учебой отвоевывать себе место среди студиусов, вы поддались одиночеству, запустили учебу и решили купить себе друзей. Но я рад, что вы не убили студиуса Фейна. Так как он не дворянин и вы не сломали ему ни единой кости, обойдетесь штрафом в семьсот золотых.
- Семьсот!!! - взвыл Люциан. - Именно. В договоре это записано. Люциан не сомневался, что так оно и есть.
- Вы подвели не только себя, вы подвели омниум, который рискнул вас взять, - резюмировал Теренций.
- Кстати, - неожиданно сказал онорабль, и Люциан обернулся со внезапно вспыхнувшей надеждой.
- Почему вы его не убили?
Люциан невольно поморщился. Он поклонился Теренцию и вышел, не отвечая на этот вопрос. Впрочем, если бы онорабль соизволил задержаться во дворе и подойти к телеге, куда упал Фейн, его нос сам бы нашел ответ на свой вопрос. В комнате, которую Люциан должен был освободить, его ждали останки очередной дохлой ящерицы и...письмо из Синих Гор.
***
Письмо следовало уничтожить - это было так же ясно, как и то, что солнце каждое утро появляется над острым пиком горы Ибрум и каждый вечер прячется за широким гребнем горы Захр. А если у хитрой ведьмы - да будет она трижды проклята! - не удастся выманить этот клочок пергамента ни обманом, не подкупом, то... останется лишь взять его силой.
От этих мыслей точеные ноздри Лилит дрогнули, а глаза зажглись недобрым огнем. Глаза у нее были черные, как и у всех обитателей Западных пещер, и украшали они самое породистое лицо, которое когда-нибудь видели в Синих горах.
Ее покойный дед, давно спустивший последние крохи некогда несметных семейных богатств, недаром повторял, что у него осталось только три сокровища - кровавый рубин, граненый в сто и одну грань, овеянное легендами имя эль Ассиях и дивная красота старшей внучки. Рубин был крупнее голубиного яйца и чище слезы девственницы, но за него не удалось бы выручить и паршивой медной монеты - и в горах, и в Долинах каждый еще из нянюшкиных рассказов узнавал, что он сеет раздор, боль и смерть. Над глупыми пересудами убогих старух Лилит смеялась, а камень повесила на шнурок и носила на шее к вящему страху знакомых и незнакомых. Рубин приносил ей удовольствие. Из родового имени, постаравшись, тоже можно было извлечь пользу - от славы ее великих предков, как и от их золота, давно остались одни воспоминания, но и воспоминаний иногда хватало, чтобы открыть нужные двери. Хотя больше всего приходилось рассчитывать на то, как соблазнителен изгиб ее бедра, как нежен румянец на щеке, как стремителен взмах ресниц-опахал...
Сегодня, впрочем, от ресниц не приходилось ждать проку - говорить нужно будет с женщиной, которая ждала ее за следующим поворотом тропы. Под изящным каблучком расшитой сафьяновой туфли качнулся скользкий валун, и Лилит свистяще зашипела сквозь зубы.
Все дороги в горах круты и каменисты, и те, кто считал себя мудрецами, любили повторять, что только по таким и надлежит ходить их гордому и сильному народу, приуготовляясь к невзгодам жизненного пути. Но треклятая ведьма выбрала для своего обиталища самую крутую и высокую скалу из всех крутых и высоких скал Синих гор. Гостей, осмелившихся явиться к ней по воздуху в истинном обличье, она не желала и на порог пускать. Посмеиваясь, она говорила, что всякий, кто осмелился прибегнуть к темной магии, должен быть вдвойне готов к жизненным невзгодам. Правды в этих словах - Великий Дракон свидетель! - не было ни крупицы.
Лилит читала ее мысли, как если бы их записали чернилами на пергаментном свитке. Важно было другое - проситель, который только что пробирался по краю пропасти, цепляясь за пучки чахлой травы и провожая взглядом с грохотом улетающие вниз камни, становился податлив как глина. Затем же все эти ведьмы одеваются в развевающиеся лохмотья, развешивают у самого порога сушеных лягушек и с рассвета до заката жгут в очаге душно пахнущие травы. Лилит и сама могла бы поучить любого заставлять болванов плясать как змей перед факиром. Так отрадно было бы смотреть на ведьму свысока и считать ее всего лишь мастерицей дешевых эффектов! Но Лилит не забыла их первую беседу, случившуюся в минувшее новолуние.
Шайтанова дочь будто бы не обращала на нее внимания, скармливала уродливому филину живого мышонка, но потом подняла прозрачные зеленые глаза - и Лилит почудилось, будто ее обдало злым дуновением знойного ветра самума. С детских лет она не боялась никого из смертных, но ведьма из Белой хижины будила в ней, пожалуй что, уважение. А вот и сама хижина - приземистая, сложенная из обломков белого известняка, крытая соломой, похожая снаружи на жилище любого поселянина из Долины. Лилит застучала в рассохшуюся дубовую дверь.
Внутри было тихо, и дым не курился из печной трубы. Лилит толкнула дверь, и та медленно открылась. Ведьма не держала запоров - дурная слава охраняла ее надежнее самых хитрых замков. На полках по стенам пылились несчитанные грубые домодельные горшки и изящные стеклянные флаконы тонкой работы, и в каждом хранились эликсиры и снадобья. За одни из них хозяйка требовала медных грошей, за другие - золотых слитков, а иные, говорят, и вовсе соглашалась отдать лишь за такую плату, о которой никто не осмелился бы рассказать, выйдя за порог.
На насесте спал филин, у очага черствел не укрытый полотенцем кусок ячменной лепешки, но ведьмы не было видно.
- Я пришла забрать обещанное! - выкрикнула Лилит так властно, как могла. Мгновение спустя послышался звон разбитой посуды, и откуда-то повалил белый пар. Распахнулась дверь чулана, и спиной вперед, часто перебирая ногами и отмахиваясь от густых клубов, появилась молодая женщина с медными волосами.
- Я пришла забрать обещанное, - повторила Лилит.
- Эээ? - отозвалась медноволосая ведьма (а это, конечно, была именно она) и смачно чихнула.
- Ты дала мне обещание, и сегодня, на пятый день после новолуния, настал срок его исполнить. Ведьма, казалось, не прислушивалась к словам гостьи. Взгляд ее лихорадочно метался по углам хижины, иногда на секунду задерживаясь то на чучеле крокодила с разинутой пастью, то на горшке с цветущим папоротником. Наконец она повернулась к Лилит, посмотрела на ее требовательное лицо, потом почему-то на шелковые шальвары, а потом на рубин.
- Этого не может быть. Потому что не может быть никогда. Ведь это же просто невозможно, совсем невозможно, - сообщила она куда-то в пространство и неожиданно засмеялась ненатуральным рваным смехом. Лилит удивилась. Неужто ведьма настолько глупа, что надеется обвести ее вокруг пальца?
- Ты могла отказать мне тогда, если не желала помогать, но не посмеешь сейчас взять данное слово назад! В ее голосе зазвенел ледяной гнев. Ведьма поморщилась и снова забормотала, глядя в никуда:
- И главное, угораздило же нарваться на какую-то стерву, и ей еще чего-то от меня надо... Господи, как же теперь из всего этого выпутываться-то?!
И добавила чуть громче, наконец посмотрев в глаза Лилит:
- Простите, не могли бы вы уточнить, чего хотите? И не нужно на меня кричать, пожалуйста.
Лилит до боли стиснула зубы. Ведьма, кажется, желала сполна насладиться своей властью над ней. И деваться было некуда - вызвать ее неудовольствие, пока заветная фляга не перешла из рук в руки, было опасно.
- Снадобье. Снадобье. То самое, о котором мы договаривались в прошлый раз. То самое, которое умеет... успокаивать.
- Так вам нужно успокоительное? - лицо ведьмы озарилось надеждой, как у человека, ступающего наконец на твердую почву. - И если я его вам отдам, вы оставите меня в покое? Здесь полным-полно всякой травы, может быть, я смогу найти для вас пустырник или валерьянку...
- Валлери-анна? - Лилит никогда не была по-настоящему сведуща в трудном и темных искусстве приготовления зелий, но слышала, что отчаянные храбрецы, отваживающиеся плавать за Тихое море, привозят оттуда амулеты из этого корня, и амулеты эти будто бы делают свирепых тигров и львов игривыми и ласковыми, словно котята. Но разве ей нужно было усмирить льва?
- Мне не нужна валлери-анна, я заплатила тебе за заговоренную нефритовую флягу, и заплачу еще сполна, не сомневайся!
- Нефрит - он же зеленый, да?- неуверенно спросила ведьма. - Что-то я такое видела, сейчас-сейчас, погодите...
Ведьма нырнула обратно в чулан и вернулась с резным сосудом, обвязанным пергаментным свитком. Лилит, забыв про всегдашнюю томную грациозность, хищно кинулась вырывать его из рук и, не удержавшись, испустила сладостный стон. Это несомненно была фляга, которую ведьма показывала в день их первой встречи, похваляясь, будто в древние времена ее вырезал своими руками какой-то великий маг и заклинатель духов, навеки наложив на нее отпечаток темных сил. Но всего прекраснее было то, что пергамент оказался тем самым письмом, которому Лилит так неосторожно доверила свою тайну.
Она сорвала с пояса и бросила на стол кошелек с золотыми монетами и поспешила прочь из хижины. Сердце ее билось, как у скакуна, мчавшегося без остановки с рассвета до заката. Ведьма смотрела ей вслед ошалелыми глазами, но этот спектакль больше не имел значения теперь, когда эта рыжая дрянь по глупости или по оплошности своими руками отдала письмо. И было снадобье, снадобье, которое можно было использовать по назначению. Лилит громко расхохоталась, и смех ее эхом разнесся по ущелью. Никогда еще она не чувствовала себя такой свободной.
Дракона не по чешуе, а по полету видно
Драконья пословица
К полудню поднялся сильный ветер, но это было приятно - упругие струи воздуха длинно гладили тело летящего дракона, как будто стихия ласкала вернувшегося блудного сына. Люциан мерно работал крыльями. Дорога предстояла дальняя. Вряд ли он смог бы ответить, куда направляется. Конечно, на запад, в Синие горы, чтобы в последний раз увидеть брата - но как следует называть это место - домом? Может ли он теперь, два года спустя, считать его своим домом?
Конечно, теперь ему принадлежали по праву и устланная алыми коврами пещера на западных отрогах, и гряды серых скал с золотоносными жилами в ущельях, и стада коз c выжженным фамильным тавром - островерхой башней, и сама башня, построенная в незапамятные времена его предком на границе своих владений. Теперь он глава рода, а значит, может носить кованый медальон с гербом, являться на советы старейшин и распоряжаться золотом Граонов, надежно хранимым у предприимчивыми банкирами из Долин.
У тех же банкиров в соседних сундуках лежало другое золото, полученное им в наследство от отца вместе с замком Шейн, деревнями, землями, винодельнями и библиотекой в пять сотен томов. Но насчет замка он тоже был не уверен, что там его дом.
С позапрошлой осени он считал домом свои покои в омниуме, но теперь о них можно было только вспоминать. Вне всякого сомнения, Люциан был самым озолоченным бездомным от Тихого моря до Белых песков.
Как так вышло? Когда он умудрился потеряться в своей изломанной, странной жизни? Долгие полеты всегда навевали долгие мысли, и Люциан вспоминал детство, себя - белокурого маленького лорда в камзольчике из вишневого бархата с пышным кружевным воротником, родителей.
Мать смеялась громко и заразительно, ходила по замковым галереям быстро и уверенно, ездила на лошади так, как будто родилась в седле, и любила его больше всего на свете. Ему подходил шестой год, когда, играя однажды вечером в ее спальне, он нечаянно забросил мячик из свиной кожи в камин - и, ни секунды не задумываясь, бросился доставать его прямо из пылающих поленьев. Зазевавшаяся было нянюшка страшно закричала, но было уже поздно - он по пояс скрылся в языках пламени. До сих пор он помнил, как весело было чувствовать нежное тепло на коже, как щекотно осыпался вниз пепел от сгоревшей одежды и как он протестующе захныкал, когда его выдернули назад, в сырую холодную комнату.
Помнил, как на нянюшкином лице один ужас сменился другим, и она, отмахиваясь руками будто от злых духов и не переставая кричать, выбежала за дверь.
Помнил долгий, внимательный, твердый взгляд матери. На следующее утро после завтрака она взяла его за руку и повела за стены замка к лесу. Он пробовал просить и возражать - всего за месяц до этого ему подарили первого пони, и в это время было положено идти на конюшню, кормить Бубенчика морковкой из рук, а потом медленно кататься в манеже, откуда предусмотрительно уводили настоящих лошадей.
Но в тот день мать пообещала, что покажет ему кое-что поинтереснее пони. В лесу, на заросшей дикими люпинами поляне она хитро улыбнулась, встряхнула головой - и вдруг с ее телом что-то стало происходить, а минуту спустя он видел перед собой блестящую чешую, оскаленную пасть и большие кожистые крылья.
Позже он тысячу раз прокручивал в памяти тот день и убеждал себя, что любой малыш, выросший в мире людей, тоже счел бы дракона чудовищем, тем более когда это чудовище словно бы вырастает его матери под треск рвущегося платья. Но все равно он не мог простить себе, что сердце ничего ему не подсказало, и он со слезами кинулся прочь.
Зверь раскрыл пасть, и Люциан услышал гортанное дыхание. Трехлетним малышом он уже умел разбирать и плавное, певучее наречие своего края, на котором говорили в замке, и сухой, скупой западный язык, которому его учил Алидас - секретарь отца, толковый аккуратный юноша родом из самой Гарассы. Люциан знал, что и дерево, и котенка, и сладкое яблоко - всё можно назвать двумя именами, но даже не догадывался, что хриплым шипением можно изъясняться так же легко, как и словами.
Однако сейчас он отлично понял, чтó хочет сказать ему это существо: 'Стой, мальчик мой, не бойся, разве ты меня не узнал?' Любопытство пересилило страх.
Люциан остановился и стал смотреть, как зверь, выдыхая 'Подожди меня, мальчик мой, подожди', скрылся за пышным кустом орешника, а минуту спустя, босая и закутанная в широкий плащ, оттуда появилась его мать. Следующие часы оказались самыми волнующими в его жизни. Мать рассказала ему, что звери с крыльями и чешуей называются драконами, что она - кровь от крови драконов, а значит, и он, ее сын, тоже.
Рассказала про то, как в детстве она жила в настоящей пещере в настоящих горах, где снег бывает даже летом, а в озерах водятся дельфины величиной почти с корову. Рассказала про драконий язык, которому ни за что не сможет обучиться никто из людей, зато любой, в чьих жилах течет хоть капля правильной крови, владеет им от рождения. А самое главное - она научила его самого делаться драконом: - Обращаться очень легко, ну же, мальчик мой! Закрой глаза, представь, как за спиной вырастают крылья, сосредоточься, кувыркнись внутри себя... И у него получилось, получилось почти сразу! А потом получилось и подняться в воздух, и выхватить пастью свою первую рыбешку, скользя над речной водой. Не сумел он только выдохнуть длинное золотистое пламя, как то делала мать - из его горла рождались пока облачка легкого белого пара, но тут уж оставалось только ждать, пока он станет старше.
С того дня они часто уходили в лес вдвоем и, обернувшись, понемногу летали вдоль ручья, укрытые холмами и деревьями от посторонних взглядом. Потом, став старше и вспоминая те дни, Люциан думал: мать не могла не понимать, что их быстро обнаружат, сколько не прячься за пышными кронами. Их лес был слишком близко от замка и от деревень, там бродили егеря, дровосеки, крестьянки с ягодными корзинами, травницы, разыскивающиеся лекарственные коренья, мальчишки, мечтающие наткнуться на свежие яйца в дроздовом гнезде или на улей диких пчел.
Или мать не хотела видеть того, что могло бы помешать ее развлечениям? Она, как позже понял Люциан, всегда делала то, что пожелает, и пряталась тогда больше потому, что ей нравилась сама игра в прятки, чем для того, чтобы не рассердить мужа.
Наверное, довольно скоро по окрестностям поползли слухи, хотя малыш Люциан ничего не слышал и не замечал. Мать сказала ему, что драконья кровь - их общая большая тайна, и взяла с него слово, что он ни словечка не скажет никому - даже нянюшке, даже отцу, даже сыну мельника Петера, которому позволялось играть с юным лордом. Он держал слово, но все равно в один из дней, когда они с матерью, обменявшись лукавыми заговорщицкими улыбками, направились к воротам, дорогу им перегородил отец.
Графу Кариану Крассу де Шейну было в то время около сорока лет. Это был высокий, изящный мужчина с умным, сухим лицом. Он говорил тихим, ровным, звучным голосом, никогда не улыбался, не выносил шума и, кажется, любил свою библиотеку с драгоценными пергаментными манускриптами гораздо больше, чем единственного сына. Люциан очень редко разговаривал с отцом, видел его чаще всего издалека и был этому даже рад - от спокойного, жесткого взгляда его глаз каждый раз хотелось спрятаться под стол, уткнуться в материнскую юбку, убежать прочь из комнаты.
Он восхищался матерью, которая могла смеяться под этим сухим, оледеняющим взглядом, могла подойти, взять отца за руку и вынудить проделать танцевальное па... А могла пожать плечами, хохотнуть и, взмахнув яркими юбками, выйти из комнаты, оставив отца молча смотреть ей вслед.
Это случалось все чаще и чаще.
Однажды Люциан, сидя на подоконнике за шторой, услышал их ссору.
Чем больше отец злился, тем больше понижал голос, пока не перешел на шепот, зато мать в лицо кричала ему: 'Мне скучно! Скучно! Скучно! Это не приключение, а тюремное заключение!'
'Приключение закончилось, и теперь у тебя есть муж и сын', - шипел он в ответ, заходясь от бессильной ярости.
'Мое сссокровище', - скопировала она его голос. - 'А ты бы хотел закрыть меня в сундуке и выпускать только по ночам, правда, милый?''. И мама погладила отца по щеке.
Люциан ничего не понял - как такие злые слова могут сочетаться с таким нежным жестом?
Отец побледнел еще больше и схватил ее за руку, сильно сдавив пальцы на запястье. Губы матери раздвинулись в улыбке, глаза заискрились. Она как-то ухитрилась посмотреть на него сверху вниз, хотя была на две ладони ниже ростом, и взгляд ее горел невеселым весельем.
Отец опустил глаза и разжал пальцы, а мама вышла из комнаты - медленно и плавно.
...В тот день отец был так же хладнокровен, как всегда - разве что движения его казались немного резкими, к тому же он схватил жену за локоть, чего обычно не делал на виду у людей. Он что-то говорил ей - так тихо, что застывший в трех шагах от них Люциан почти ничего не слышал. Зато он видел, как лицо матери становится упрямым и гневным. Она громко и невесело расхохоталась и закричала так, что с верхушки башни вспорхнула стайка голубей:
- Правда! Ты слышишь меня - это чистая правда, тебе не соврали! И ты больше не заставишь изображать леди из Долины! Пусть пропадет пропадом твой треклятый замок!! Хватит! Хватит мне тебя!
И на глазах у всего двора она обросла крыльями и чешуей, обожгла огнем некстати оказавшийся рядом сарай с соломой и стремительно улетела в сторону, откуда по утрам поднимается солнце, выдохнув напоследок: 'Помни, мальчик мой, ты - кровь от крови дракона!' Отец долго смотрел ей вслед, и у него было мертвое, перевернутое лицо.
Потом он перевел взгляд на пылающий сарай, с треском рассыпавшийся снопами искр, а потом - на сына.
- Ты больше никогда ее не увидишь, и ты никогда не посмеешь делать то, чему она тебя учила, - произнес он ледяным тоном.
- Ты меня понял? И, дождавшись робкого кивка головой, граф развернулся и отправился в библиотеку.
Люциан боялся отца и не хотел, чтобы его лицо снова стало таким серым и застывшим. Он больше не заговаривал о матери, только один раз вечером попробовал расспросить нянюшку, могла ли матушка его совсем-совсем забыть и бросить. Но глупая, добрая, преданная служанка только замотала головой и зашептала: 'Никогда не следует говорить об этом, сударь мой, такие разговоры до добра не доводят, вы уж молчите, а не то и выйдет беда'. Люциан не хотел беды и молчал.
Но не прошло и года, как отец вдруг смягчился. Он вызвал сына к себе в кабинет и сказал:
- Мать хочет видеть тебя...иногда. Я не вижу причин возражать, если она станет навещать тебя, будучи человеком.
- Мама... приедет? - не веря своим ушам, переспросил Люциан.
Да, мама приехала, и наряженная в платье по прошлогодней моде, сидела с мужем и сыном в парадной гостиной и пила чай из тонкой фарфоровой чашки, расписанной райскими цветами и птицами.
Люциан недолго недоумевал, как она могла на такое согласиться, уже тогда понимая, что эта встреча шла вразрез со всей ее натурой.
Отец объяснил ему спустя пару дней после ее отъезда:
- Я пообещал ей, что, если она обратится еще хоть раз, я отошлю тебя вглубь континента. И она ни за что не узнает, куда.
- Но она будет приезжать... еще? - не удержавшись, спросил Люциан.
- Человеком - сколько угодно. Но ей уже надоело быть человеком. Не жди ее больше.
'А зачем ты заставляешь быть ее человеком, когда она приходит?' - чуть не спросил Люциан, но удержался.
Мама приезжала еще три раза - дважды, когда Люциану было семь, и один раз - в день его рождения, на девятилетие.
...Водить его в лес стало некому, и он перестал обращаться.
Случалось затосковать по тому сладкому, щемящему чувству, когда сосет под ложечкой, и тело вытягивается, становится легким и гибким - но он не знал, можно ли сделаться драконом, если матери нет рядом. Иногда он шептал себе под нос: 'Я - кровь от крови дракона', но, как продолжить, он не догадывался. Шла своим чередом обычная жизнь наследника графского титула, какую ведут сотни маленьких лордов в сотнях замков - Алидас начал учить его буквам, рыжая собака привратника принесла шестерых смешных щенят, нянюшка рассказывала по вечерам страшные сказки, а верхом на пони уже получалось разгоняться до уверенной рысцы.
Правда, дворовые мальчишки хвастались, что рысью ездят только младенцы, а по-настоящему считается только скачка галопом, когда ветер свистит в ушах и можно перемахивать через изгороди. Люциан задумался. А вдруг, если заставить Бубенчика бежать побыстрее, получится так же весело и щекотно в животе, как когда они летали вдвоем с матерью? И когда старый конюх Джон в следующий раз привел его в манеж и посадил в седло, он принялся изо всех сил стегать по бокам лошадки своим маленьким кнутом из сыромятной кожи. Бубенчик старался и спешил, а Джон сначала молча покачивал головой, а потом закричал, что больше так нельзя, что пора остановиться, да тяни же ты поводья на себя, мальчишка...
Секунду спустя Люциан, не удержав повод, уже летел вниз на посыпанную свежими опилками землю. Больно не было - но когда конюх подхватил его за шиворот своей огромной ручищей и встряхнул в воздухе, словно щенка привратника, стало ужасно обидно.
- Ты должен слушаться меня, слышишь, мальчик? Тут ты будешь делать, что я скажу! - от Джона пахло сеном и лошадиным потом, а лицо у него было грубое и злое, с кривым шрамом на носу.
Люциан знал, что нос ему рассекли саблей на войне. Джон был отставным солдатом, и когда он вернулся в свою деревню после обычной двадцатипятилетней службы, граф-отец взял его в замок за исключительное умение ладить с лошадьми.
Обычно Люциан слегка робел перед мрачным конюхом, но сегодня в нем проснулась ответная ярость. Он уже хорошо понимал, что значит быть единственным сыном лорда, и знал, что, когда вырастет, станет господином для всей челяди, и для крестьян окрестных деревень, и сможет отдавать приказы, казнить и миловать. Ему объясняли, что слуги должны снимать перед ним шапку, разговаривать с почтением и называть его сударем. Так как смеет Джон так разговаривать со своим лордом?
- Пусти! Это я тебе запрещаю, слышишь! Это ты должен меня слушаться! Я все расскажу отцу, и он прикажет выпороть тебя розгами, слышишь, выпороть, выпороть, выпороть! - он размахнулся ногой и что есть силы лягнул конюха в грудь.
Джон мрачно усмехнулся:
- Твой отец велел мне следить, чтобы ты не свернул шею, и ты будешь меня слушаться, мальчишка.
У Люциана зашумело в ушах безо всякого лошадиного галопа. Нужно было немедленно доказать, что хотя ему всего шесть лет, его дóлжно воспринимать всерьез. По коже побежали знакомые мурашки, на спине уже прорезывались крылья и хвост, как вдруг он почувствовал страшный, обжигающий удар хлыста. От ужаса и боли обращение как-то само собой пошло вспять, а когда к Люциану возвратилась способность видеть и слышать, он понял, что бил его все-таки не Джон, а сам отец, появившийся как из-под земли. Это был первый и единственный раз, когда отец поднял на него руку - и, пожалуй, первый и последний раз, когда отцу изменило его всегдашнее самообладание.
- Я, кажется, предупреждал тебя! Ты должен забыть все глупости, которые вбила тебе в голову твоя мать! Если ты еще раз посмеешь превратиться в эту мерзкую ящерицу, я прикажу вышвырнуть тебя за ворота! Мне не нужен сын-дракон, так и знай! От удара хлыста на всю жизнь на плече Люциана сохранилась едва заметная вмятина. Она болела перед дождем, но еще сильнее в любую погоду болело сердце, раздираемое пополам.
Чем старше он становился, тем запутаннее становились его мысли, когда он пытался думать о матери, об отце, о драконьей крови, о долге наследника титула... Мать предала его в тот день, когда бросила его в замковом дворе, а отец в тот день, когда отказался любить его несмотря ни на что. Но разве ему самому не приходилось потом предавать их обоих? ...Солнце давно успело сесть, и показались звезды, и ветер стал совсем уж невыносимым, когда на горизонте наконец показались очертания горных вершин. Люциан прилетел в то место, где его ждали и где у него не было дома.