Стерлинг Норт : другие произведения.

Енот по имени Плут. Воспоминания о лучшем времени моей жизни

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Перевод автобиографической повести Rascal: A Memoir of a Better Era Стерлинга Норта. По этому произведению был снят диснеевский фильм и аниме-сериал. Книга считается классикой детской и подростковой литературы и переведена на два десятка языков. На русском никогда не издавалась. Воспоминания автора о лучшем времени его жизни. О годе, который он провёл со своим другом - енотом по имени Плут. Воспоминания пропитаны и счастьем, и ноющей болью, и светлой грустью, и тревогой, и восторгом, и любовью... Это полноценный кусочек жизни, который настолько душевно рассказан, что после прочтения кажется, будто он стал твоим собственным. И это чувство прекрасно.
  
В память о моем отце Стерлинге Норте
  
Ариэль Норт Олсон
  
  Мы с братом любили истории, которые наш отец рассказывал нам о Плуте, любимом еноте, который был у него в детстве. Однажды, когда мы были маленькими, мы приставали к нему с просьбами рассказать ещё что-нибудь. У нас были каникулы, и наши родители, должно быть, хотели немного отдохнуть. Поэтому наш отец предложил купить следующую историю за сотню отполированных водой галек. Мы побежали к горному ручью неподалеку, забрались в прохладную воду и собирали прекрасную гальку. Когда мы набрали сотню штук, то отдали их нашему отцу, и он отплатил нам новой историей.
  Он не только рассказывал истории, но ещё составлял сборники стихов. И когда мы уставали в долгих автомобильных поездках, он время от времени развлекал нас забавными стихами.
  Он также писал прекрасные стихи. Когда он учился в Чикагском университете, его стихи печатались в крупных литературных журналах и завоёвывали национальные межвузовские премии.
  Наш отец был увлечённым человеком. Многое из того, что он любил в детстве, он продолжал любить и став взрослым: животных, чтение и письмо, природу, рыбалку, музыку. Когда мы с братом были молодыми, наши родители позволяли нам держать множество кошек, любимую колли, дикую и неуправляемую лошадь, а в какой-то момент даже пятьсот кур и трёх коров. Мой отец учил нас различать пение птиц, определять деревья и ориентироваться в дикой природе - так же, как его учили его мать и отец. Мы вместе ловили рыбу и с удовольствием наблюдали за енотами, птицами и оленями, которые жили в лесу, окружавшем наш дом.
  Днём отец работал литературным редактором Chicago Daily News, а затем литературным редактором газет в Нью-Йорке. Он читал и просматривал сотни книг каждый год. По вечерам и на выходных он писал собственные книги. Книжные шкафы занимали каждую стену каждой комнаты в нашем доме. Моя мама расставила книги так же тщательно, как в библиотеке, чтобы было легко найти то, что мы искали. Когда мы сидели в гостиной после обеда, мы часто делились друг с другом всем, что читали. Одна из книг, написанная мною много лет спустя, 'Дочь хранителя маяка', была вдохновлена параграфом об одиноком, обдуваемом всеми ветрами острове у северо-восточного побережья Соединенных Штатов, который мой отец прочитал мне вслух.
  У отца была замечательная память обо всём: о вещах, которые произошли, когда он был совсем молодым, о беседах, происходивших много лет назад, о всевозможной информации, о тысячах книг, которые он прочитал, и - к нашему удовольствию - о песнях и о поэзии. Он играл на банджо и пианино на слух. Он не мог читать ноты, но, услышав, скажем, песню Гершвина, он вытаскивал банджо из шкафа или садился за пианино и играл на нём, произнося текст песни. И он, и моя тётя Джессика могли цитировать роман сэра Уолтера Скотта 'Мармион' и всю 'Ночь перед Рождеством'! Ему было восемь лет, когда одно из его стихотворений было опубликовано в журнале 'Святой Николай'. Я бесконечно благодарна за стихи, которые мне читал мой отец, и за стихи, которым он меня учил, обучая мое ухо ценить изящное письмо с детства - например, стихотворение Уильяма Блейка:
  В одном мгновенье видеть вечность,
  Огромный мир - в зерне песка,
  В единой горсти - бесконечность
  И небо - в чашечке цветка.
  (Уильям Блейк, перевод С.Я. Маршака)
  
  Память важна для писателя, и это особенно верно в отношении моего отца. Его память о прекрасной поэзии и литературе помогла ему узнать и написать гладкую, плавную и элегантную прозу. Тот факт, что он мог вспомнить что-то, что кто-то сказал ему десятилетиями ранее, помог ему выработать очень естественные диалоги в своих книгах. Его память об эмоциях, которые он испытывал в детстве, помогла ему сделать 'Плута' настолько живым, что я всё ещё смеюсь и плачу каждый раз, когда читаю его. Но у такой великолепной памяти была и обратная сторона - печаль о смерти его матери оставалась в его памяти такой же свежей, как и его многочисленные радости.
  Приём, который получил 'Плут', безусловно, был одной из тех особых радостей. Книга получила награду Newbery Honor Book среди детских библиотек. Она была в списке бестселлеров New York Times в течение нескольких недель. Бесчисленные учителя читают её своим классам; рецензенты восхищаются ею; и она была переведена на многие языки. 'Плут' получил множество государственных наград, за которые проголосовали студенты, а Дисней превратил его в фильм. Фанатские письма переполняли почтовый ящик. 'Плут' обеспечил место нашего отца в мире детской литературы на время далеко за пределами его собственной жизни.
  Я чувствую огромное уважение и любовь к моему отцу. Он был удивительным, энергичным, сострадательным и талантливым человеком. Я скучаю по нему, но я так рада, что он живёт в своих книгах.
  
  Ариэль Норт Олсон
  
  
  
Подробнее о Стерлинг-Норте
  
  Когда Стерлингу Норту было пятнадцать лет, полиомиелит чуть не убил его. Ему сказали, что он больше никогда не будет ходить и останется в инвалидном кресле до конца своей жизни. Но он решил бороться. Он построил тренажёр с верёвками, шкивами и различными деревянными грузами. Он заставлял себя усердно работать с ним каждый день и даже проплывал многие мили с тяжелым бандажом на ноге. Ему удалось нарастить мышцы, и он снова пошёл, хотя одна нога оставалась слабой.
  Иногда ущерб от полиомиелита настолько велик, что никакие физические упражнения не могут восстановить работоспособность, но Стерлинг никогда не соглашался на что-то меньшее, чем идеал, будь то восстановление его здоровья или его тексты. Спустя много лет после боя с полиомиелитом Стерлинг Норт был здоров так же, как мы с тобой. Я знаю, что у тебя впереди долгая и счастливая жизнь. Подумай, как нам повезло. Опыт Стерлинга Норта доказывает, что самые сложные препятствия могут быть преодолены и что ничто не может остановить нас в этом трудном мире. 'И помните, что Ренуар, несмотря на тяжелый артрит, писал картины в старости, что Бетховен, несмотря на глухоту, продолжал сочинять отличную музыку и что Рузвельт превратился из юного и неопытного человека в великого президента благодаря полиомиелиту. То, что сделали другие, мы можем тоже. В какой-то мере'.
  
  
  

Плут

  

(Енот по имени Плут. Воспоминания о лучшем времени моей жизни)

  
1963
  
  Можно написать очень интересную книгу о еноте, который благодаря своей трудолюбивой энергии и находчивости заслуживает того, чтобы получить место на Государственном гербе вместо белоголового орлана, питающегося падалью паразита.
  
  Айвен Теренс Сандерсон 'Living Mammals of the World'
  
  
Глава первая
  
Май
  
   Это случилось в мае 1918 года - именно тогда в мою жизнь вошёл новый друг и компаньон: персонаж, личность и чудо с полосатым хвостом. Когда я его обнаружил, он весил менее одного фунта - пушистый беспомощный комок, полный пробуждающегося любопытства, грудной и беззащитный.
  Ворчун и я сразу взяли его под защиту. Мы боролись с любым мальчиком или собакой в городе, которые пытались причинить ему вред.
  Ворчун был исключительно умным и ответственным сторожем, охранявшим наш дом, газон, сад и всех моих питомцев. Но из-за его огромных размеров - ста семидесяти фунтов мускулистой элегантности и грации - ему редко приходилось прибегать к насилию. Он мог потрясти любую собаку из нашего района, как терьер трясет крысу. Ворчун никогда первым не лез в драку, но когда его выбирали и оскорбляли, он поворачивал к обидчику своё взволнованное лицо с большими печальными глазами и скорее в печали, нежели в гневе, хватал злоумышленника за загривок и бросал в канаву.
  Ворчун был ласковым, вечно голодным сенбернаром. Как и большинство собак его породы, он немного пускал слюни. В доме он должен был лежать мордой на банном полотенце, и его глаза при этом были опущены, как будто с легким стыдом. Пэт Дэлани, владелец бара, который жил в нескольких кварталах вверх по улице, сказал, что сенбернары пускают слюни по самым лучшим причинам. Он объяснил, что в Альпах эти благородные собаки каждый зимний день отправлялись на поиски путников, потерянных в сугробах, с маленькими бочонками бренди, привязанными под подбородком. Поколения собак, несущих бренди, ни капли которого они не могли отведать, сделали их настолько жаждущими, что они постоянно пускают слюни. Пэт сказал, что эта черта теперь стала наследственной, и рождаются целые помёты маленьких сенбернаров, пускающих слюни от бренди.
  В этот приятный майский день мы с Ворчуном отправились по Первой улице (First Street) по направлению к Крещент Драйв (Crescent Drive), где полукруг поздних викторианских домов наслаждался видом с вершины холма. На север лежали мили лугов и зелёных рощ, и извилисто петлял ручей с лучшими утками и ондатрами в округе Рок. Когда мы свернули по просёлочной дороге мимо сада и виноградника Бардина (Bardeen's orchard and vineyard), весна была повсюду: фиалки и анемоны в траве, яблони с многообещающими бутонами вдоль ветвей. Впереди виднелись одни из самых плодовитых деревьев грецкого ореха и гикори, которые я когда-либо грабил, хорошее место для купания в ручье и, в одном закоулке леса, настоящая диковинка - фосфоресцентный пень, который светился ночью зелёным огнём, словно все светляки мира - призрачный и страшный для мальчиков, которые впервые увидели его. Он напугал меня до безумия, когда я однажды вечером шёл домой с рыбалки. Поэтому я решил показать его своим друзьям таким же образом, не желая быть эгоистичным в своих удовольствиях.
  Оскар Сандерленд увидел меня, когда я проезжал мимо его мрачного сельского дома далеко в конце улицы. Он был моим другом, который знал меня достаточно хорошо, чтобы не задавать вопросов, пока мы шли на рыбалку. Мы были партнёрами по ловле на болоте.
  Его мать была нежной норвежской женщиной, которая говорила и на своём родном языке, и на английском без акцента. Его отец, Герман Сандерленд, был человеком другого толка - сын матери-немки и отца-шведа - со своим нравом и говором.
  Мать Оскара пекла вкусные норвежские пирожные, особенно на Рождество. Иногда, ставя передо мной тарелку своих деликатесов, она говорила мне что-то нежное по-норвежски. Я всегда отворачивался, чтобы скрыть позорную влагу в моих глазах. Миссис Сандерленд знала, что моя мать умерла, когда мне было семь лет, и я думаю, именно поэтому она была особенно добра ко мне.
  Жёсткий старый отец Оскара не представлял такой проблемы. Я сомневаюсь, что он когда-либо говорил что-нибудь доброе в своей жизни. Оскар очень боялся его, потому что мог заработать порку, если не успевал вовремя помочь с доением.
  Однако моё расписание никого не волновало. Я был очень самостоятельным одиннадцатилетним мальчиком. Если бы я вернулся домой после наступления темноты, мой отец просто поднял бы голову от своей книги, чтобы поприветствовать меня рассеянно и вежливо. Он позволял мне жить собственной жизнью, держать домашних скунсов и сурков на заднем дворе и в сарае, баловать мою ручную ворону, многочисленных кошек и верного сенбернара. Он также разрешил мне построить восемнадцатифутовое каноэ в гостиной. Но я даже не завершил каркас, поэтому требовался ещё как минимум год. Когда у нас были гости, они сидели на мягких стульях округ каноэ или обходили нос, чтобы добраться до огромных полок с книгами, которые мы постоянно одалживали. Мы жили одни и любили это, готовили и убирали по-своему, и мало обращали внимания на возмущенных домохозяек, которые говорили отцу, что так воспитывать ребенка нельзя. Мой отец любезно соглашался с тем, что это вполне может быть правдой, а затем возвращался к своим бесконечным исследованиям индейцев месквоки и виннебаго, которые по некоторым причинам никогда не был опубликованы.
  - Я иду в лес Уэнтуорт (Wentworth's woods), - сказал я Оскару, - и, скорее всего, не смогу вернуться до темноты.
  - Подожди минутку, - сказал Оскар. - Нам нужно что-нибудь поесть.
  Он вернулся так быстро с бумажным пакетом, заполненным кофейным пирогом и печеньем, что я понял - он их стащил.
  - Тебе попадёт, когда вернёшься домой.
  - Всё путём! Не переживай об этом! - сказал Оскар со счастливой улыбкой на широком лице.
  Мы пересекли ручей по ступенькам ниже плотины. Щука делала сезонный пробег по течению, и мы почти поймали одну голыми руками, когда она пробиралась между камнями. Зуёк взметнулся с болотистой отмели, крича 'пик, пик', будто надвигался шторм.
  У Ворчуна было много достоинств, но он не был охотничьей собакой. Поэтому мы были очень удивлены, когда в лесу он почуял добычу. Мы с Оскаром молча ждали, пока сенбернар на своих огромных лапах мягко подошёл к полому основанию гнилого пня. Он тщательно обнюхал дыру, затем повернулся и заскулил, будто говоря, что в этом логове что-то живёт.
  - Выкопай его, - крикнул я.
  - Он не будет копать, - предположил Оскар. - Он слишком ленив.
  - Просто смотри, - сказал я спокойно. Хотя и не поставил бы на этот спор свои стеклянные шарики.
  Уже через минуту Ворчун разбрасывал грязь, а мы с Оскаром помогали в безумном волнении. Мы сгребали мягкую землю руками и использовали наши карманные ножи, когда добрались до старых гниющих корней.
  - Держу пари, что это лиса, - с надеждой выдохнул я.
  - Или, может, старый сурок, - сказал Оскар.
  Но нашему удивлению не было предела, когда из своего логова, крича от ярости и смятения, выскочила разъярённая самка енота. Ворчун едва не свалился на спину, пытаясь избежать летящих когтей и маленьких острых зубов. Мгновение спустя она была уже на верхушке тонкого дуба. В тридцати футах над нами она продолжала кричать и ругаться.
   Теперь, прямо в логове, мы увидели четырёх маленьких енотов, вероятно, всего месяц отроду. Все они могли легко поместиться в моей кепке. У каждого на хвосте было по пять чёрных колец, а каждую маленькую мордочку украшала заостренная чёрная маска. Восемь ярких глаз смотрели на нас, наполненные удивлением и беспокойством. И из четырёх раскрытых ртов доносился вопросительный писк.
  - Старый добрый Ворчун, - сказал я.
  - У тебя отличный пёс, - признал Оскар, - но тебе лучше придержать его.
  - Он не причинит им вреда, он заботится обо всех моих питомцах.
  На самом деле большая собака обосновалась со вздохом удовлетворения как можно ближе к гнезду, готовая усыновить одного или всех этих интересных маленьких существ. Но был кое-что, чего он не мог им дать. Он не мог их накормить.
  - Мы не можем забрать их домой без их матери, - сказал я Оскару. - Они слишком малы.
  - Но как нам её поймать? - спросил Оскар.
  - Вытянем соломинку.
  - И что потом?
  - Тот, кто вытащит короткую, залезет на дерево и поймает её.
  - О нет, - сказал Оскар. - Я не настолько чокнутый.
  - Да ладно тебе, Оскар!
  - Говорю, нет!
  В этот момент четыре крошки-енота так жалобно задрожали, что мы почувствовали себя жалкими. Мы должны были поймать их мать.
  Ворчун был таким же грустным, как и я. Он задрал свою большую морду в вечернее небо и скорбно взвыл.
   - Ну, - сказал Оскар, подбрасывая своим ботинком свежую землю, - мне лучше вернуться домой, чтобы помочь с доением.
  - Трус, - усмехнулся я.
  - Кто трус?
  - Ты трус.
  - Хорошо, хорошо, я вытяну соломинку. Но я думаю, что ты псих.
  Мы вытащили по соломинке, и Оскару досталась длинная. Естественно, я должен был выполнить свою часть сделки. Я посмотрел вверх. В затухающем свете заката она всё ещё была там, двадцать фунтов динамита с полосатым хвостом. Как будто в последний раз я похлопал Ворчуна и начал медленно карабкаться по тонкому стволу. Пока я лез, не торопясь встретиться с енотом, мне сопутствовала только удача: полная луна начала подниматься над восточным холмом, давая мне немного больше света для моего опасного манёвра. Далеко на краю нижней ветки взбешённое животное приняло враждебную стойку лицом ко мне, её глаза зловеще светились в лунном свете.
  - Я собираюсь отрезать ветку своим ножом, - сказал я Оскару.
  - И что потом?
  - Ты должен поймать её, когда она упадёт в орешник.
   Оскар предположил, что у меня не все дома. Но он снял свой вельветовый пиджак и приготовился набросить его на енота, совершая смертельный манёвр, к которому у него не было ни малейшего энтузиазма.
  Как я вскоре обнаружил, перерезание двух с половиной дюймов белого дуба довольно тупым складным ножом - трудоёмкий процесс. Я находился в опасном положении, держась левой рукой и рубя правой по дереву. Я боялся, что енот может броситься на меня, когда ветка начнёт ломаться.
  Луна медленно поднималась сквозь деревья, и так же поднимались волдыри на моей правой руке. Но я не мог сейчас расслабиться. Снизу доносилось хныканье енотов и периодический скорбный вой Ворчуна. В болоте древесные лягушки и жабы начали свой концерт, к которому маленькая совка, звучащая почти как енот, добавляла своё жуткое тремоло.
  - Как дела? - спросил Оскар.
  - Всё хорошо. Будь готов поймать её.
  - Положись на меня, - сказал Оскар, и его голос был менее убедительным, чем его смелые слова.
  Наконец, надпиленная ветка белого дуба затрещала, сломалась и с шумом рухнула в орешник.
  Оскар пытался. Надо отдать ему должное. Он боролся с енотом в течение пяти секунд, а затем отступил с порванной курткой. Три маленьких енота, услышав зов своей матери, с удивительной быстротой юркнули в орешник, чтобы последовать за ней, и исчезли. Оскар, однако, был достаточно быстр, чтобы схватить одного своей кепкой, единственную награду за труд, но, как показало время, этого было достаточно. Насколько мы могли судить, красивое, резко выделяющееся в темноте маленькое животное было покрыто только мягким серым подшёрстком, и у него было совсем немного более тёмных волосков, которые поблескивали у взрослого енота. Он был единственным енотом, которого я когда-либо держал в руках. И когда он задирал мордочку вверх, как птенец, и тыкался, как щенок, разыскивающий молоко матери, я был ошеломлён восторгом собственности и напуган огромной ответственностью, которую мы взяли на себя.
  Ворчун бродил рядом с нами в лунном свете, время от времени подходя, чтобы понюхать и лизнуть нового питомца, которого мы нашли - этот комок шалости в маске, который украл его сердце, а также моё собственное.
  - Он твой, - грустно сказал Оскар. - Мой старик никогда не позволил бы мне оставить его. Он застрелил енота в птичнике всего несколько недель назад.
  - Ты можешь навещать его, - предложил я.
  - Я так и сделаю.
  Некоторое время мы шли молча, думая о несправедливости мира, который так мало учитывал природу енотов и мальчиков нашего возраста. Затем мы начали говорить обо всех енотах, которых мы когда-либо видели, и о том, как мы будем кормить этого щенка и учить его всему, чему он должен научиться.
  - Однажды я видел самку енота с пятью щенками, - сказал Оскар.
  - И что они делали?
  - Она вела их по берегу реки. Они повторяли за ней всё, что она делала.
  - Например?
  - Искали речных раков, я думаю.
  На горизонте сверкали далёкие молнии и низко грохотал гром, похожий на артиллерию за много километров. Это напомнило нам, что во Франции всё ещё бушует война, и, может быть, моего брата Гершеля перебрасывают на фронт. Мне не хотелось думать о той ужасной войне, которая убивала и ранила миллионы людей с тех пор, как умерла моя мать. Здесь мы были в безопасности, вдали от войны и беспокоились о таких мелких и маловажных вещах, как порка Оскара, которую он может получить, когда вернётся домой, или о том, как накормить и вырастить маленького енота.
  Когда мы подошли к переулку у фермерского дома Сандерлендов, Оскар начал говорить: 'Всё путём, не о чем беспокоиться'. Но он вёл себя обеспокоенно. Когда мы достигли переднего двора, он осмелился попросить меня постучать в дверь. А сам тем временем спрятался за цветущим кустом спиреи и ждал, что произойдет. Оскар поступил мудро. Герман Сандерленд вышел на улицу, ругаясь на немецком и шведском языках. Он, конечно, был зол на Оскара, и я ему тоже нравился не больше обычного.
  - Где, чёрт возьми, мой сын?
  - Оскар не виноват. Я попросил его пойти погулять со мной, и...
  - Где он сейчас?
  - Ну... - замялся я.
  - Что значит 'ну'?
  - Мы раскопали логово енотов, - сказал я, - а вот этого мы взяли домой.
  - Еноты! - закричал Сандерленд. - Чёртовы еноты!
  Я боялся, что мистер Сандерленд может разглядеть Оскара за кустом спиреи, но в этот момент милостивая мать Оскара вышла на крыльцо, и лунный свет заиграл в её серебристых волосах.
  - Иди спать, Герман, - тихо сказала она. - Я позабочусь об этом. Оскар, выходи из-за этого куста.
  К моему удивлению, отец Оскара кротко подчинился и, взяв лампу, начал подниматься по длинной, тёмной лестнице - его тень была намного выше него.
  Мать Оскара отвела нас на кухню, где накормила тёплым ужином и подогрела немного молока до температуры, подходящей для человеческого ребёнка.
  - Он голоден, малыш, - сказала она, глядя на маленького енота. - Принеси чистую пшеничную соломку, Оскар.
  Она наполнила рот тёплым молоком, положила пшеничную соломку между губ и наклонила её ко рту маленького енота. Я с восхищением наблюдал, как мой новый питомец с нетерпением взял соломинку и начал сосать её.
  - Посмотри, как малыш ест, - сказала мама Оскара. - Так тебе придётся кормить его, Стерлинг.
  
  
Глава вторая
  
Июнь
  
  Вот это был месяц! Школа закончилась, вишни созрели, и все мальчики и некоторые девочки ходили босиком. Но у мальчиков было много дополнительных преимуществ, таких как плавание голышом, блуждание в одиночку по ручьям и рекам и ловля окуней среди водяных лилий. Девочкам же приходилось носить купальные костюмы и приходить пораньше с наших вечерних игр в казаки-разбойники и прятки.
  Я был очень благодарен за то, что родился мальчиком. Несмотря на стрижку газонов и работу в моем военном саду, у меня было много свободного времени, которое я мог проводить со своими домашними животными, наблюдая за тем, как сурок грызёт клевер, кормя четырёхлетних скунсов хлебом и молоком и пытаясь удержать ворона По от кражи ярких предметов. Но больше всего я любил часы, проведённые с моим маленьким енотом, которого я назвал Плут.
  Возможно, психолог сказал бы, что я замещал животными семью. Конечно, у меня была человеческая семья - интересная, хорошо образованная и ласковая. Но моя мать умерла, отец часто уезжал в командировки, брат Гершель воевал во Франции, а мои сёстры Тео и Джессика жили своей взрослой жизнью.
  После смерти матери обе сестры нежно заботились обо мне, особенно Джессика - она откладывала свою карьеру и брак. Но теперь Тео счастлива замужем за молодым владельцем бумажной фабрики в северной Миннесоте, а Джессика, талантливый лингвист и поэт, работает в аспирантуре Чикагского университета. Часто единственным жильцом в нашем доме с десятью комнатами был одиннадцатилетний мальчик, который работал над каноэ в гостиной и думал 'долгие, долгие мысли'.
  Меня озадачивала одна теологическая проблема. Я спрашивал себя, как Бог может быть всезнающим, всемогущим и всемилостивым и всё же допускать столько страданий в мире. В частности, как Он мог забрать мою одарённую и нежную мать, когда ей было всего сорок семь лет? Я задал некоторые из этих вопросов Преподобному Хутону, методистскому служителю, чья церковь и пасторство примыкали к нашей собственности, и его ответы не были особенно удовлетворительными.
  Мне казалось несправедливым, что она не дожила до того, чтобы увидеть домашних животных, которых я выращивал, особенно Плута. Я мог представить её радость и как биолога, и как матери. Она была бы заинтересована в более пристальном изучении привычек всех этих животных и помогла бы мне решить некоторые сложности, которые они представляли. Например, у моего ворона и скунсов были проблемы методистами. Ворон По жил на колокольне церкви и выкрикивал единственную фразу, которую знал: 'Как весело! Как весело!', когда достойные прихожане приходили на церковные службы, свадьбы и похороны. Поэтому были желающие выселить По, с ружьем, если потребуется.
  Мои безобидные скунсы ещё больше усложнили ситуацию недавним воскресным вечером. Этим приятным питомцам, которых я вырыл из норы прошлой весной, уже исполнилось больше года, и они стали немного беспокойны. Это были красивые, блестящие создания - один с широкими полосками, другой с узкими, ещё один с короткими и один чёрный красавец с белой звездочкой на лбу. У всех четверых были идеальные манеры. Их никогда не пугали и не обижали, поэтому они не метили окрестности.
  Но одной июньской ночью, когда Ворчун, должно быть, спал, на них через их тканую проволоку рявкнул бродячий пёс, и они отреагировали предсказуемо.
  Воскресные богослужения проходили в церкви в семидесяти футах от их клетки. Стоял тёплый вечер, и окна были открыты. Впервые в жизни Преподобный Хутон сократил свою проповедь.
  В понедельник утром делегация дьяконов пришла в знак протеста к моему отцу. Когда речь шла и о По, и о скунсах, я был в двойной опасности, поэтому я решил подготовиться. Я в последний раз дал своим скунсам хлеб с молоком и отнёс их в двух корзинах в лес Уэнтуорт, где было много пустых нор, чтобы спрятаться. Методисты были так рады избавиться от скунсов, что решили отложить на неопределённое время выселение По.
  Тем временем Плут жил в дупле в пяти футах над землёй в нашем большом красном дубе. Поскольку еноты обычно остаются в норе в течение первых двух месяцев своей жизни, я почти не видел своего питомца, за исключением случаев, когда я доставал его, чтобы покормить. Вскоре я научил его пить тёплое молоко из блюдца, что значительно упростило трудоёмкий процесс кормления через соломинку.
  Ворчун стоял на страже, почти постоянно оставаясь у подножия дуба, даже спал там ночью.
  Но во второй половине дня в середине июня мы с Ворчуном были оповещены дрожащей трелью из дупла, и там мы увидели маленькую чёрную маску и два глаза-бусинки, смотрящие на широкий мир за его пределами. Мгновение спустя Плут сделал поворот и начал выбираться из дупла, хвостом вперёд, осторожно спускаясь по дереву, как маленький медведь. У енотов есть пять невыдвижных когтей на каждой руке и ногах, что делает неразумным спуск головой вперёд. Таким образом, Плут инстинктивно спускался вниз хвостом, время от времени лихорадочно царапая кору и оглядываясь через плечо, чтобы увидеть, как далеко он от земли.
  Ворчун был очень встревожен и беспокойно повизгивал, глядя вверх, чтобы понять, что я чувствую по поводу этой новой проблемы. Я сказал своему сенбернару не беспокоиться, просто ждать и смотреть.
  Плут, должно быть, очень тщательно осматривал задний двор из своего убежища, потому что он сразу же направился к моему мелкому цементированному пруду с наживкой, всегда полному пескарей.
  Края этого бассейна постепенно наклонялись к более глубокой центральной части, что делало его удобным для моего удивительно уверенного маленького енота. Не колеблясь ни минуты, он спустился и начал ощупывать всё вокруг, его чувствительные цепкие пальцы рассказывали ему всё, что ему нужно было знать об этом пруде с пескарями. Между тем его глаза, казалось, фокусировались на дальнем горизонте, как будто никак не были связаны с руками. Рыбёшки отчаянно метались в поисках безопасного места, иногда выпрыгивая из воды в попытке убежать.
  Пока Плут методично кружил вокруг бассейна в своей первой рыбацкой экспедиции, я удивлялся тому, насколько точно он знал технику, которую использовали все остальные еноты для ловли рыбы, хотя был очень молод и вырос без матери, могущей его научить. Как заворожённый, я наблюдал и думал, сможет ли некая древняя мудрость, хранящаяся в его мозгу, сделать его поиск успешным. Ответ пришёл через мгновение, когда эти две умные маленькие чёрные руки схватили четырёхдюймовую рыбку. Затем началась церемония мытья. Несмотря на то, что пескарь был совершенно чистым, Плут шлёпал его взад и вперёд в течение нескольких минут, прежде чем отправиться на сушу, чтобы насладиться едой - более вкусной, потому что он сам поймал эту рыбу.
  Казалось, довольный единственным пескарём и понимая, что он может поймать больше в любое время, когда он пожелает, Плут начал неторопливую прогулку по заднему двору, нюхая всё и трогая. Здесь были интересные запахи, которые нужно было классифицировать: запах кошки, собаки, сурка и недавно выселенных скунсов. Он обнаружил кузнечиков в траве, достойных атаки, и леденящую тень По, которая на какое-то мгновение заставила Плута замереть, как луговую мышь в тени ястреба.
  Когда Плут подошёл слишком близко к границе нашей собственности, Ворчун начал подталкивать его обратно к дереву. Плут мягко отреагировал на эту воспитательную меру, и после ещё пятнадцати минут изучения своих владений этот маленький хозяин поместья вернулся в свой замок, взобрался на дерево легче, чем спустился, и исчез в своём дупле.
  Однажды я решил, что Плут достаточно чистый и достаточно сообразительный, чтобы поесть с нами за столом. Я пошёл на чердак и принёс оттуда семейный детский стульчик, который последний раз использовал в детстве.
  На следующее утро, пока мой отец готовил яичницу, тосты и кофе, я принёс Плута и посадил его на стульчик рядом со мной за столом. На столешницу перед ним я поставил тяжелую глиняную миску с тёплым молоком.
  Плут мог легко добраться до молока, стоя на стуле и положив лапы на край столешницы. Казалось, ему понравилась новая система, и своё удовольствие он выражал щебетанием и трелями. За исключением капания небольшого количества молока, легко вытираемого со столешницы, манеры Плута за столом оказались превосходными, намного лучше, чем у большинства детей. Мой отец был удивлён и покорён, и даже гладил енота, когда мы закончили есть.
  Завтрак на троих стал частью ежедневного ритуала, и у нас не было никаких проблем, пока у меня не возникла идея предложить Плуту кусочек сахара. Это правда, что мы были на военном положении, проводя дни без тепла, мяса и пшеницы и экономя сахар. Но мы с отцом не делали выпечку и почти не использовали в нашем рационе сахара, за исключением одного или двух кусочков для кофе. Поэтому я не чувствовал себя слишком непатриотичным, когда дал Плуту его первый сахар.
  Плут потрогал его, понюхал, а затем начал свою обычную церемонию мытья, полоща его в миске с молоком. Конечно, через несколько мгновений он полностью растаял, и остался только самый удивлённый маленький енот, которого вы только видели в своей жизни. Он нащупал дно чашки, чтобы увидеть, не уронил ли он его, затем повернул правую руку, чтобы убедиться, что она пуста, и таким же образом осмотрел левую руку. Наконец он посмотрел на меня и вопросительно протрелил: кто украл его кусочек сахара? Придя в себя от смеха, я дал ему второй кусочек, который был им внимательно осмотрен. Он начал мыть его, но колебался. И тут в его ярких чёрных глазах появилась догадка, и вместо того, чтобы отмывать второе угощение, он поднёс его прямо ко рту и начал жевать с полным удовлетворением. Когда Плут усвоил урок, он запомнил его на всю жизнь. Никогда больше он не мыл кусочек сахара.
  Его интеллект, однако, создавал много проблем. Например, он видел источник сахара - закрытую чашу посередине стола. И хотя раньше мне удавалось удерживать его на стульчике, он теперь настаивал на том, чтобы пройти по скатерти, поднять крышку сахарницы и достать оттуда сахар. С того дня мы должны были держать сахарницу в угловом шкафу, чтобы на столе в столовой не было маленького енота.
  Ещё один урок, который он быстро усвоил, - как открыть заднюю дверь. Я специально не ремонтировал защёлку и не заменял ослабленную пружину, потому что все мои кошки любили открывать дверь и заходить внутрь или толкать её изнутри и снова выходить наружу. Плут видел это представление несколько раз. Очевидно, трюк заключался в том, чтобы поддеть когтями дверь и потянуть на себя. Чувствуя себя очень довольным собой, он показал кошкам, что он такой же умный, как самый старый и самый мудрый кот. Несколько ночей спустя я был поражён и рад услышать трель Плута с подушки рядом со мной, а затем почувствовать, как его маленькие лапки сжимают моё лицо. Мой енотовидный ребёнок вылез из своего дупла, открыл заднюю дверь и, прекрасно видя в темноте, пробрался к моей кровати.
  В нашем доме не было строгих правил, которых придерживался я или Плут. Мой енот решил, что самое лучшее место для сна было со мной. Он был таким же чистым, как и любой другой кот, приучился ходить в туалет на улицу сразу и без тренировок, и он решил, что моя кровать мягче и удобнее, чем его собственное дупло. Так с той ночи мы стали приятелями и много месяцев спали вместе. Теперь я чувствовал себя менее одиноким, когда моего отца не было дома.
  В заметках 'Дейли Газетт' Джейнсвилла говорилось, что немцы достигли берегов Марны и были в пределах видимости Эйфелевой башни. На большой военной карте в Банка Табачной Биржи (Tobacco Exchange Bank) черноголовые булавки, представляющие немецкие войска, были в нескольких местах, отталкивая красные, белые и синие булавки, которые указывали на различные союзные территории. Где-то этой бури свинца и стали сражался мой брат Гершель.
  Среди моих любимых стихов в то время были военные сонеты Руперта Брука и пророческое доблестное горе Алана Сигера:
  
  Мне Смерть назначила свиданье
  Вдали, на спорном рубеже...
  
  (Перевод Михаила Пустохайлова)
  
  Кошмары о войне особенно мучили меня в грозовые ночи, и я натягивал одеяло на голову. Но когда на следующее утро вставало солнце, чтобы светить на влажную траву, мы с Плутом забывали о наших страхах и готовились к рыбалке.
  Одним из моих любимых мест для рыбалки была песчаная отмель выше дамбы Индиан Форд (Indian Ford) на реке Рок (Rock River) - ручье, который поднимается от болот Хорикон (Horicon Marsh) в Висконсине и впадает в Миссисипи в Рок-Айленде, штат Иллинойс. У него были глубокие омуты и пороги, болотистые бухты и тихие как озеро отрезки. Красивый и непредсказуемый поток.
  Предыдущим вечером я обыскал мокрую лужайку фонариком, чтобы поймать более пятидесяти ночных гусениц. Моё сборное металлическое удилище было привязано к стойке велосипеда, а ящик для снастей с катушкой, леской и блёснами лежал в корзине на руле. Хорошо, что ящик был маленький и компактный, оставляя место для моего рыболовного компаньона, который в последние несколько дней стал маньяком на велосипеде.
  Плут был фанатом скорости. Это смешное и милое маленькое существо, весившее максимум два фунта, имело сердце льва. Он научился стоять в плотно сплетённой проволочной корзине, широко расставив ноги и руками крепко сжимая верхний обод; его маленький нос-пуговка был направлен прямо на ветер, а полосатый хвост развевался, как у охотничьей собаки, которая нашла цель. Самой забавной частью этого гоночного костюма были естественные чёрные очки вокруг ярких глаз, из-за которых он выглядел как Барни Олдфилд, выходящий на финишную прямую.
  Что ему нравилось больше всего, так это крутой спуск со склона. Он был немного обеспокоен, когда мне пришлось тяжело трудиться, чтобы въехать на следующий холм - переднее колесо ходило из стороны в сторону, чтобы удержать велосипед в равновесии. Но когда мы снова набрали скорость, его уверенность вернулась, и он смотрел вперёд, как машинист, высунувшийся из кабины поезда.
  На южной окраине города нам нужно было проехать мимо кладбища, где моя мать была похоронена под белым камнем, на котором было написано:
  
  
В память о Саре Элизабет Нельсон Норт
  
1866-1914 гг.
  
  Это казалось недостаточной данью, только частично компенсированной розами, которые я там посадил.
  От кладбища дорога спускалась вниз по склону до Индиан Форд с прекрасным видом на извилистую реку, окаймлённую лесами и пастбищами и аккуратными геометрическими полями кукурузы, табака, пшеницы и овса. В эти годы военного процветания сараи были недавно выкрашены в весёлый красный цвет, а фермерские домики белели среди широких газонов и цветов.
  В последние две мили мы набрали скорость, и Плут весь обратился во внимание, ветер дул ему в морду и прижимал усы к пушистым ушам. Мы были счастливы, как, вероятно, никто в нашем мире. Это был первый раз, когда Плут увидел Индиан Форд, и ему было на что посмотреть: мост с балками, поднимающимися на двадцать футов над водой, с которого уговаривали нырять друг друга мальчишки; сама плотина с блестящим слоем воды, сбегающим вглубь; электростанция, из которой доносилось постоянное урчание генераторов; и, наконец, бурный бьеф, слишком опасный для любого пловца, особенно для маленького енота, который едва научился плавать по-собачьи.
  Мы свернули к реке по тропе, петляющей меж ив, в которых выкрикивали своё 'Кон-кери! Кон-кери!' красноплечие трупиалы, делая день ещё более светлым. На берегу, возвышающемся над излучиной большого ручья, мы обнаружили землянику, почти такую же яркую, как красные погоны на крыльях трупиалов. Едва ощутив вкус ягод, Плут ворвался в кусты, хватая и пожирая. Для него, такого нетерпеливого и любопытного, каждый миг приносил новые прелести.
  Наконец мы добрались до моего секретного места для рыбалки, песчаной отмели с глубоким и тихим омутом под ней, где я поймал больше рыбы, чем где-либо ещё в реке. Я оставил свой велосипед в ивах и начал собирать удилище и катушку, пропустив шёлковую леску через агатовые глазки колец и коннектор и привязав к ней подлесок, грузило и красно-белый воблер.
  Плут не нуждался в такой сложной подготовке. Его рыболовное снаряжение всегда было готово к немедленному использованию; можно сказать, что он родился с бОльшим рыболовным чутьем и рыболовными снастями, чем большинство людей приобретают за всю жизнь. Я наблюдал за ним в течение нескольких минут, пока он шёл по верхнему краю песчаной отмели, проверяя каждый дюйм мелководья легкими шагами или покачиванием, которые чередовались надавливанием передними лапами и ощупыванием. Его глаза, как обычно, не играли никакой роли в этом глубоком исследовании рыболовных угодий, так как его взгляд переместился далеко через реку к противоположному берегу. В самой крайней точке отмели он на мгновение попал в течение, и я приготовился его спасать. Но без видимого беспокойства он поплыл обратно к тихой воде внизу отмели и начал осматривать этот край небольшого полуострова.
  Имея для побега целую реку, пескари были слишком быстры для лап Плута. Но вскоре он столкнулся с монстром, о котором не знал ранее, и схватил его. Его улов был особенно крупным раком. У речных раков есть клешни, которыми можно хорошенько ущипнуть даже защищённое тело или чей-нибудь аппетитный хвост. Пир, которым я часто наслаждался, состоял из, возможно, двадцати пяти таких раков, сваренных над костром. Розовые, крепкие и со вкусом креветок, они служили отличной закуской перед жареным сомом или рагу Маллигана.
  Это, однако, был первый рак Плута. Если бы он был проинформирован своей матерью, он бы схватил его прямо за клешни, избегая, таким образом, любой опасности от этих пилообразных орудий-клещей. Но, не имея никого, кто мог бы научить его, он упустил безопасное и разумное схватывание, и его несколько раз ущипнули, прежде чем он сломал раку голову острыми иглами зубов, вымыл свою добычу и развернул, чтобы впиться в восхитительный хвост. Но на укусах учатся. В следующий раз он поймал рака с профессиональным мастерством старого и мудрого енота.
  Будучи уверенным, что Плуту не угрожает опасность ни со стороны реки, ни со стороны её маленьких обитателей, я начал свою собственную рыбалку. Разумеется, я был босиком, брюки были закатаны высоко над коленями. Таким образом, я пробрался в прохладную воду в конце отмели, с удовольствием предвкушая первый улов. Ниже находился глубокий тёмный омут, обрамлённый по линии берега маленькими прудовыми лилиями, водяными лилиями и тонкими заостренными цветами, которые мы называли наконечниками стрел. Я забросил удочку прямиком в укрытие окуней и щук, наматывая леску, с паузами, чтобы позволить рыбе схватить приманку. Однажды окунь было клюнул, но передумал. Спустя несколько минут солнечник весом около фунта последовал за красно-белым воблером почти до конца удилища, затем сверкнул и исчез. Ещё дюжина бросков не дала никаких результатов, поэтому я намотал леску обратно на катушку, чтобы сменить своё снаряжение для сома - тех больших, боевых, вилохвостых серебряных кошек, которые дарили больше азарта, чем любая другая рыба в реке.
  Рыболовам, которые никогда не ловили эту особую разновидность канального сома, трудно поверить, что эти рыбы клюют практически на любую приманку: нахлыстовую мушку, живого пескарика или лягушку и, конечно же, куриную печень и червя. Эти аккуратные, стройные и красивые рыбы приспособлены для действий и будут сражаться в течение двадцати минут или получаса, прежде чем попадут в сеть.
  Вернувшись к ящику со снастями, я увидел, что Плут съел свою порцию раков и решил вздремнуть в ивовой тени рядом с моим велосипедом. Это позволило мне полностью сосредоточиться на рыбалке. Я прикрепил бронзовый крючок для сома к леске, добавил четыре дробинки и насадил на крючок аппетитного червя. Ещё раз пробравшись в воду на мысу песчаной отмели, я забросил удочку на сто футов вниз по течению в самую глубокую часть бассейна. Я ждал почти десять минут, а затем настал волнительный момент. Воблер двигался дважды, леска дёргалась, когда эта большая кошка тыкалась своим носом в червя. Затем сом ударил всем своим весом, и леска начала разматываться с катушки, пока я не прижал её большим пальцем. Когда я отступил, чтобы вытащить его, моя удочка согнулась почти вдвое, и борьба началась. Он испробовал все свои уловки, однажды промчавшись по кувшинкам, где он мог запутать леску и вырваться на свободу, и дважды сделав рывок к более быстрой воде, где поток мог бы помочь ему. Затем, в течение трех или четырех минут, он дулся так глубоко в омуте, что я подумал, не оказался ли он под затонувшим бревном. В какую-то секунду он выскочил из воды, весь серебристый и синий, его огромный раздвоенный хвост бился. Плут проснулся в этот момент и подошёл, чтобы присоединиться к волнению. Пока сом приближался всё ближе и ближе к берегу, енот поднимался и опускался на песке, время от времени поглядывая на меня, чтобы задать вопросы.
  - Красавец, - сказал я своему питомцу. - Один из лучших, которых я когда-либо ловил.
  Плут осторожно вытянул лапу, когда я притянул сома на мелководье, но резко отступил, когда его намочил бьющийся хвост. Как только я благополучно положил рыбу на песок, я натянул свой кукан через его жабры, прежде чем убрать крючок. Я бы не рискнул в последнюю минуту потерять этого большого сияющего кота, который, судя по весам в моей коробке для снастей, весил чуть меньше девяти фунтов. Я привязал кукан к крепкому корню ивы, достал крючок и пошёл обратно к мысу. Моё сердце бешено колотилось.
  За два часа рыбалки я больше ничего не добавил к своему улову, кроме трёх толстых бычков с жёлтыми брюшками, которые весили, наверное, по фунту каждый. Однако и Плут, и я часто ходили снова взглянуть на красивого сома, привязанного к иве.
  Приближался полдень, и рыба перестала клевать, поэтому я смотал катушку, снял снасти и разобрал удилище. Затем убрал рыбу в холщёвый мешок, посадил Плута в корзину велосипеда, и мы отправились домой вверх по реке, преисполненные удовлетворения. В Fishermen's Rest в Индиан Форд я купил бутылку клубничной газировки, и Плут обнаружил новый деликатес. Без ложной скромности он вылил пару капель в свой открытый и жадный рот. Потом, к моему изумлению, он схватил горлышко бутылки, перевернулся на спину и обеими руками и обеими ногами удерживал его в идеальном положении, пока осушал последние сладкие капли. С тех пор клубника стала его любимым вкусом. Но лимонад он не полюбил никогда.
  Всех енотов привлекают блестящие предметы, и Плут не стал исключением. Он был очарован медными дверными ручками, стеклянными шариками, моими разбитыми наручными часами и маленькими монетами. Я дал ему три ярких новых пенни, которые он прибрал со счастьем маленького скряги. Он тщательно их ощупал, обнюхал, попробовал на зуб, а затем спрятал в тёмном углу вместе с другими своими сокровищами.
  Однажды он решил отнести один из своих пенни на заднее крыльцо. Ворон По сидел на перилах, дразня кошек, но держась за пределами их досягаемости. Эта хриплая старая птица каркала и ругалась на вороньем языке, изгибала свои крылья и дурачилась, как хулиган в бильярдной, когда Плут толкнул дверь и выкатился на солнечный свет, а его пенни сиял, словно только что отчеканенное золото.
  По и Плут, едва встретившись, сразу же невзлюбили друг друга. Вороны, как и большинство других птиц, знают, что еноты крадут птичьи яйца и иногда едят птенцов. Кроме того, По был ревнив. Он видел, как я ласкал и баловал моего маленького енота. Но теперь Плут был достаточно большим для того, чтобы выдернуть несколько хвостовых перьев из большой чёрной птицы во время шумной ссоры. И По, который не был дураком, не хотел рисковать. Пенни, однако, был настолько соблазнительным, что ворон отбросил все предосторожности и нырнул за ярким объектом (ведь вороны так же ненасытны в любви к сверкающим безделушкам, как и еноты, и, кроме того, заядлые воры). Плут держал пенни во рту, и когда По налетел на него, его клюв сомкнулся не только на монете, но и на полудюжине грубых, жёстких усов Плута. Когда чёрный вор попытался убежать, он оказался привязанным к еноту, который с громкими яростными криками начал сражаться за свою собственность и свою жизнь. Плут и По боролись и бились, превратившись в клубок блестящих чёрных перьев и разъярённого меха. Я бросился разнимать их, и им обоим это не понравилось. Плут впервые слегка укусил меня, а По отпустил несколько нелюбезных комментариев. Между тем пенни скатился с крыльца в траву, где ворон быстро заметил его, снова схватил и тут же взлетел.
  Выражение 'прямой, как полёт ворона' вряд ли можно применить к моему коварному питомцу. После любого воровства он путешествовал извилистыми путями, прежде чем проскользнуть между широкими перекладинами методистской колокольни, где, по-видимому, хранил свою добычу.
  Я больше не думал об этом инциденте, задобрил Плута другим пенни и возобновил работу над моим каноэ в гостиной. Чертёж, который я сделал в школьной мастерской, требовал аккуратного и хорошо налаженного каркаса длиной восемнадцать футов и шириной двадцать восемь дюймов. Тонкие продольные рёбра были прикреплены к носу и корме и изогнуты при помощи поперечных шаблонов. Они и внутренний киль были теперь на месте. Но рёбра, огибающие каноэ от фальшборта до фальшборта, представляли проблему. Я пытался пропарить гикори и изгибать доски под давлением, но отказался от этого как от невозможной работы с моим ограниченным оборудованием. Затем меня поразила счастливая мысль. Нет ничего лучше, чем водяной вяз, используемый для изготовления сырных коробок. Дополнительным плюсом было то, что эти цилиндры из тонкой древесины уже изогнуты в полный круг.
  Большинство торговцев были моими друзьями. Они покупали аккуратно связанные гроздья багровых редисок с белым наконечником, которые я собирал в своём военном саду, и давали мне куски мяса и чёрствые буханки хлеба для Ворчуна. Я был уверен, что они дадут мне пустые коробки с сыром, если я вежливо попрошу.
  Одну хорошую коробку я раздобыл у Прингла (Pringle's), а другую получил в продуктовом магазине Уилсона (Wilson's grocery). Ещё до того, как я посетил половину продовольственных магазинов в городе, у меня было всё необходимое. Дома в гостиной я отметил двухдюймовые полоски на каждом из этих цилиндров, и с помощью лучшей продольной пилы моего отца начал трудную и мучительную работу по нарезанию лёгких рёбер для каноэ. Некоторые из коробок раскололись и пришли в негодность, но, заручившись терпением, я наконец выпилил сорок две необходимые доски. К моей огромной радости, я обнаружил, что эти деревянные планки не пытаются распрямиться, а наоборот, имеют совершенную круглую форму. Вся эта работа в гостиной создала некоторый беспорядок, особенно когда я начал обрабатывать доски наждачной бумагой, начиная с номера два и заканчивая двойным нулём, что очень хорошо. Древесина была отглажена до атласной поверхности, кремово-жёлтая и приятная на ощупь.
  Я все ещё шлифовал рёбра с Плутом, карабкающимся по незаконченному каноэ, когда Штутц Биркет завернул на дорожку из гравия. Из него вышла моя прекрасная сестра Теодора Мод (как у Теннисона, разумеется). С ней приехала одна из её горничных, на патрицианском лице Тео было решительное выражение, а свет в глазах хорошо сочетался с её каштановыми волосами.
  - Тео, Тео! - радостно закричал я, выбегая, чтобы обнять её.
  - Здравствуй, мой дорогой. О боже, ты весь покрыт опилками!
  - Ну, понимаешь, Тео, я строю каноэ.
  - Это чудесно, но где?
  - В гостиной, - ответил я, опуская глаза.
  - Милостивые небеса! - воскликнула Тео. - А теперь помоги Дженни с багажом и отнеси его в спальню внизу.
  Я не осмелился сказать Тео, что сплю в этой комнате и что там же спит Плут. Я любил свою сестру, я даже был в восторге от неё. Она была добра ко мне после смерти матери, и она будет добра ко мне снова несколько лет спустя, когда я буду поражён полиомиелитом. Но она была сторонницей строгой дисциплины в том, что касалось манер, одежды, домашнего хозяйства и многого другого. Именно её воспитание заставляло меня подскакивать, как попрыгунчик, когда в комнату входил пожилой человек, особенно женщина. Иногда она одевала меня в такие модные твидовые костюмы и пиджаки, что требовалось несколько кулачных боёв, чтобы доказать, что я всё ещё один из банды.
  Тео бросила на гостиную быстрый взгляд и в ужасе всплеснула руками.
  - Я никогда в жизни не видела такого беспорядка, - сказала она.
  - Я подметаю опилки и стружку каждый вечер.
  - Да, я вижу их прямо там, в камине.
  - Папа и я отлично справляемся, - сказал я, защищаясь.
  - Справляются они! Да это же просто беда, - строго сказала Тео. - А теперь ты немедленно уберёшь это каноэ из гостиной, Стерлинг.
  У меня было немного семейной вспыльчивости, поэтому я ответил твёрдым и сердитым отказом. Я сказал Тео, что мы живём именно так, как хотим, и что я никогда больше не надену твидовый костюм или галстук, кроме воскресенья.
  - Ты не такой уж большой, чтобы я не могла тебя отшлёпать, - сказала Тео, сверкая прекрасными глазами.
  - А ты попробуй.
  - Так, Стерлинг, я привезла Дженни, чтобы убрать этот дом сверху донизу. Я приготовлю приличную еду. Мы наймём домработницу на полный рабочий день и вытащим это каноэ из гостиной.
  - Ты не можешь просто оставить нас в покое? - мрачно спросил я. - В конце концов, ты не моя мать.
  - О, мой мальчик, - сказала она, внезапно раскаявшись и сдерживая слёзы. Она подошла к концу каноэ и поцеловала меня довольно нежно.
  Предоставление Тео нижней спальни меня не беспокоило. Она всегда занимала эту большую комнату с прилегающей ванной. Она сказала, что ни одна из других кроватей не подходит для сна. Сложность заключалась в том, чтобы попытаться объяснить всё это Плуту. Еноты имеют определённые установки в своих умах, и Плут решительно выбрал ту же кровать, которую хотела Тео. Он также предпочитал именно комнату с ванной. Каждый вечер я затыкал слив в большом умывальнике и оставлял несколько дюймов воды, чтобы Плут мог попить в любое время в течение ночи или, возможно, прополоскать сверчка, прежде чем съесть его. Как мне было объяснить этому маленькому существу привычки, что его выселяют?
  Тео до этого момента не видела Плута. Он был тише воды ниже травы, проницательно смотрел и слушал. Возможно, он не был идеальным знатоком характеров, но он реагировал с удивительной чуткостью на различные изменения голоса. Он знал, когда его хвалили или ругали, и когда люди были ласковыми или злились. Он не доверял этой незнакомке с каштановыми волосами, хотя его глаза часто смотрели на её сияющие волосы.
  Его мнимая невидимость была вызвана тем, что он лежал на большом ковре из шкуры ягуара, который дядя Юстус прислал нам из Пары, Бразилия. У чучела были реалистичные стеклянные глаза, которые Плут часто гладил, а иногда пытался выдернуть. Маленький енот идеально вписался в красиво отмеченную шкуру некогда свирепого кота из джунглей. Когда Плут начал подниматься с неё, как бестелесный дух амазонского ягуара, у Тео чуть не случилось помутнения рассудка.
  - А это ещё что такое?
  - Это Плут, мой хороший маленький енот.
  - Ты имеешь в виду, он живёт в доме?
  - Только какое-то время.
  - Он кусается?
  - Нет, если не ударишь и не будешь ругаться.
  - А теперь убери его отсюда, Стерлинг, сейчас же.
   - Ладно, хорошо.
  Я неохотно согласился, зная, что Плут может позволить себе вернуться в любое время, когда пожелает. Остаток дня Плут проспал в своём дупле, но в ту ночь, когда взошла луна, он отступил от своего дерева, подошёл к двери, с легкостью открыл её, уверенно прошёл в нашу спальню и заполз к Тео.
  Мой отец и я, спавшие наверху, были разбужены леденящим кровь криком. Мы бросились вниз прямо в пижамах и увидели Тео, стоящую на стуле, загнанную туда довольным маленьким енотом, который сидел на полу внизу и недоумённо моргал, глядя на сумасшедшего человека, завывавшего, словно пожарная сирена.
  - Он всегда спит на этой кровати, - объяснил я. - Он безвреден и совершенно чист.
  - Сию же минуту ты уберёшь это ужасное животное из дома, - приказала Тео, - и запрёшь дверь, чтобы оно не могло вернуться.
  - Хорошо, хорошо, - сказал я. - Но ты спишь в постели Плута. И у него здесь столько же прав, сколько и у тебя.
  - Не дерзи, - сказал Тео, вновь возвращая себе достоинство.
  Стоит вспомнить и более поздний эпизод этого визита. Недавно выйдя замуж, Тео дорожила своим обручальным кольцом из белого золота, с бриллиантом квадратной огранки, возможно, одного карата. Она несколько раз теряла это кольцо. Однажды мы выкопали восемьдесят пять футов канализационной трубы, прежде чем обнаружили, что она переложила кольцо в другой кошелёк.
  Как и следовало ожидать, она снова потеряла своё кольцо. Она думала, что оставила его на раковине в уборной, когда ложилась спать, и что оно либо упало в канализацию, либо было украдено. Никто в Брэйлсфорде (Brailsford Junction) никогда не закрывал дверь. Здесь отродясь не было воров. Мы обыскали дом, посмотрели в траве и на клумбах, а затем планировали снова выкопать канализацию. Тогда внезапная догадка поразила меня, как гром среди ясного неба. Незадолго до рассвета в то роковое утро я слышал, как Плут и По устроили ужасную драку на заднем крыльце. Прежде чем я успел стряхнуть дремоту с моих глаз, карканье и крики стихли, и я снова погрузился в сон. Чувствуя себя таким же увлечённым, как детектив Скотланд-Ярда, я начал строить теорию. В эту четвёртую ночь визита Тео я не запер дверь. Плут, очевидно, проскользнул в дом, добрался до спальни внизу и мудро решил не создавать ещё один скандал. Однако он решил выпить свежей воды из раковины, поднялся на подоконник, а затем на умывальник и обнаружил, что он пуст. Но о чудо, там, на краю раковины, был самый красивый объект, который он когда-либо видел в своей жизни, большое кольцо с бриллиантом, излучающее сине-белое сияние в предрассветном свете. Если моя теория была верна, Плут взял кольцо и отнёс его на заднее крыльцо, где ворон По обнаружил сокровище. Это могло бы объяснить бой ворона и енота, который разбудил меня. Вероятно, чёрный вор снова победил - по крайней мере, в том, что касается полёта с добычей.
   Я должен был спросить разрешения доброго Преподобного Хутона, прежде чем начать свое пыльное восхождение на семидесятипятифутовую колокольню. Шахта была тёмной и опутанной паутиной, а некоторые перекладины были ослаблены, из-за чего я боялся, что могу упасть. Но у меня, ввязавшегося в это предприятие, уже не было пути назад.
   Наконец я добрался до воздушной маленькой комнаты наверху с широко распахнутыми ставнями, за которыми открывался вид на город и ручей, извивающийся к реке. Я постоял несколько мгновений, глядя на мир под собой. Затем дотронулся до большого колокола с глубокими тонами, который звонил сорок семь раз моей маме и однажды прозвонил бы девяносто девять раз моему отцу. Вспомнив о своей миссии, я начал обыскивать пыльную колокольню. За грудой выброшенных гимнов, которые какой-то преданный идиот тащил в это малоподходящее место хранения, я обнаружил рваный круг из прутьев, листьев и чёрных перьев, которые По называл домом.
  Как некоторые люди держат свои деньги в матрасах, так и По сделал свою кровать ещё более неудобной из-за кучи сверкающего мусора, который заполонил гнездо и просыпался на пол. Здесь были разные стекляшки и железки и один настоящий агатовый шарик, который он украл во время наших игр. Вот мой футбольный свисток, схваченный, когда он парил над линией схватки, крича: 'Как весело! Как весело!'. Здесь были куски листовой меди, второй ключ от нашего Олдсмобила и, чудо из чудес, бриллиантовое кольцо Тео.
  Примерно в это же время появился По, и он не сказал: 'Как весело!'. Он не позволил мне погладить его, он каркал и ругался на меня, как будто я вор, а он честный домохозяин. Я положил некоторые из этих украденных предметов в карман: мои лучшие шарики, второй ключ от нашей машины, футбольный свисток и кольцо Тео, конечно. Но я оставил многие из блестящих безделушек, зная, что По не может отличить листовую медь от бриллиантового кольца. Яростная критика вороны преследовала меня до самого спуска и до солнечного света.
   Тео была так довольна вызволением её кольца, что не настаивала на удалении моего каноэ из гостиной. И она отложила решение, касающееся домработницы на полный рабочий день. Она просто накормила нас восхитительной едой и с помощью Дженни оставила дом чистым, со свежими занавесками на окнах. Затем, с прощальным поцелуем и взмахом руки, она уехала - галантная и красивая, смелая и темпераментная - и больше не возвращалась.
  
  
Глава третья
  
Июль
  
  У Плута была одна добродетель - редкая для людей способность к благодарности. Накорми его любимой едой, скажи доброе слово, и вот он уже стал твоим другом. Этот простой подход к сердцу енота породил некоторые странные дружеские отношения в нашем районе. В круг поклонников Плута входил Джо Хэнкс, глуповатый дворник методистской церкви, который был убежден, что немецкие лютеране планируют отравить водоснабжение Брэйлсфорда.
  - Это же очевидно, не так ли? - спросил Джо. - Они получили водонапорную башню прямо там, на немецком холме за лютеранской церковью. Всё, что им нужно сделать, это бросить пару маленьких таблеток с ядом в вентиляционное отверстие, и на следующее утро мы все проснёмся мёртвыми.
  Джо был безвреден. Он играл на органе, когда был трезв, и позволял мне делать это, когда напивался. Секрет любви к нему Плута заключался в его ланч-боксе. Он всегда давал моему еноту половину одного из своих сэндвичей с джемом. Плут думал, что Джо был одним из самых приятных людей, которых он когда-либо встречал.
  Другим другом был Джим 'Шмель' Вандевандер, лысый, трехсотфунтовый сын нашей не менее крупной прачки. Джим приезжал каждое утро понедельника, таща за собой небольшую тележку, чтобы забрать наши грязные вещи и привезти их в пятницу, чистые, хорошо пахнущие и идеально выглаженные. Каждый раз он давал Плуту мятную конфету. Что ещё можно просить у друга? Плут, конечно, не мог прочитать календарь или понять время по часам, но он всегда знал точную минуту появления Шмеля Джима и всегда становился нетерпеливым и разговорчивым, ожидая свою конфету. Наконец, я пришёл к выводу, что у енотов, которые в основном охотятся по ночам, очень острый слух. Очевидно, Плут слышал первый скрип тележки далеко внизу улицы. Из всех звуков лета - жужжания далёких газонокосилок, пения цикад, стука копыт лошадей и птичьих канонад - Плут мог различить и узнать отдалённый звук приближающейся тележки задолго до того, как это удавалось мне.
  Не все мотивы Плута были скрытыми. Он любил музыку саму по себе и имел определённые предпочтения среди записей, которые я проигрывал для него на патефоне Victrola. Вагнеровское сопрано обижало его уши. Но он сидел с мечтательными глазами, слушая свою любимую популярную песню: 'Впереди долгая-долгая дорога'. В этой балладе упоминаются соловьи. Однажды утром я спросил моего отца, есть ли у нас соловьи в Америке или любая другая птица, которая поёт ночью.
  - Не соловьи, - сказал он, - но у нас, конечно, есть жалобные козодои.
  - Я никогда не слышал про них.
  - Это возможно? Ну, когда я был мальчиком...
  И он отправился в паломничество в прошлое, когда Висконсин был ещё наполовину в пустыне, когда пантеры иногда заглядывали в окна, и козодои пели всю ночь напролёт.
  Туре Людвиг Теодор Кумлиен (1819-1988) всегда так или иначе присутствовал в этих воспоминаниях. Он был великим пионером-натуралистом, в честь которого были названы чайка Кумлиен, астра и анемон. Современник Торо, Одюбона и Агассиза, он обучался в Уппсале в Швеции и приехал в южный Висконсин в 1840-х годах, купив восемьдесят акров, прилегающих к North homestead.
  - Кумлиен мог заставить козодоев петь в любую ночь, играя на своей флейте, - сказал мой отец. - Мы слышали их далеко за полями: старик со своей флейтой, его сын, играющий на скрипке, и сотни поющих козодоев - это музыка, которую я помню.
  Мне было грустно, что я не знал Кумлиена и не гулял с ним по лесу, изучая каждую птицу, цветок или насекомое. Казалось, я родился слишком поздно даже для того, чтобы услышать жалобного козодоя. Мой отец мгновение смотрел на меня так, как будто только что заметил.
  - Давай возьмём выходной, - сказал он. - Где-то здесь должна быть хотя бы пара жалобных козодоев.
  День, когда мы с моим отцом отправлялись куда-то вместе, был редким праздником. Пока я готовил бутерброды с сыром и упаковывал полдюжины бутылок холодного корневого пива в корзину с ланчем, мой отец поехал в центр города, чтобы повесить табличку на двери кабинета:
  
Ушёл на весь день
  Он вернулся с опущенным лобовым стеклом и убранной крышей, и его белые кудри развевались на ветру. На нём были мотоциклетные очки, и я думал, что он выглядел очень красивым и лихим. Я тоже надел очки. И Плут, само собой. Он уселся между нами на спинке сиденья, восторженно глядя вперед. Мы продали старый форд и теперь ехали на огромном Олдсмобиле на семь пассажиров, который мой отец получил от одной из своих многочисленных сделок по обмену недвижимости. Он был довольно большим для нас двоих, но нам нужно было большое заднее сиденье для тех случаев, когда мы брали с собой Ворчуна. Сенбернар никогда не лежал в машине. Он метался с одной стороны на другую, всматриваясь вперёд с обеспокоенным лицом и нахмуренными бровями, изредка предупредительно гавкая. Но сегодня Ворчун не мог отправиться с нами. Он распугал бы всех птиц. Мы оставили его дома.
  Мы были счастливым трио, так как мой отец опустил рычаг газа и переключил скорость с низкой на среднюю, а со средней на высокую. Мы выбрали ньювилльскую дорогу (Newville road), ведущую к озеру Кошкононг, одному из самых больших озёр в Висконсине, которое образовалось в результате расширения реки Рок и углубилось плотиной Индиан Форд. В прежние годы на мелководье оно было покрыто сотнями акров дикого риса, которые привлекали тысячи водоплавающих птиц и кочующие индейские племена. Каждую весну и осень здесь по-прежнему было много стай диких уток и гусей, а также больших чёрных щук и судаков, которых мы иногда ловили с лодки.
  Мы свернули вверх по течению от Ньювилла (Newville) к Тейлорс Пойнт (Taylor's point), где тогда стоял старый курортный отель Лейк-Хаус (Lake House). В те дни на Кошкононге было мало коттеджей, в основном лишь рощи и луга, и километры песчаных пляжей. Несколько ручьёв образовали неглубокие бухты, где незаметно бродили большие голубые цапли, хватающие мелких рыб и лягушек так же быстро, как водяные змеи.
  Мы двинулись по дороге к Лейк-Хаусу (Lake House) и проехали по травянистой дорожке к выступающей над озером известняковой скале, которую венчал белый клевер и затеняли великолепные старые деревья. Мой отец установил аварийный тормоз, и я закрепил колёса большими камнями, чтобы быть уверенным, что Олдсмобил не прыгнет с высоты в семьдесят пять футов в озеро. Затем мы все трое взбежали на самый верх, словно слегка обезумев от счастья - что, впрочем, так и было.
  Это было наше собственное озеро, наполнявшее нашу жизнь до краёв. Каждый из нас родился почти в звуке его волн. Здесь мы провели наши отдельные детские годы. Здесь мы ловили рыбу и плавали на каноэ и искали наконечники стрел. Вид отсюда был превосходным. Мы могли видеть выход озера в реку Рок вниз по течению справа от нас, и то, как оно уходило в голубую дымку в десяти милях влево от нас. Конечно, воспоминания моего отца и мои отличались, потому что он знал эти берега ещё когда они были сильно заросшими лесом, и он посещал индийские вигвамы в Краб Эппл Пойнт (Crab Apple point), Тибо Пойнт (Thibault's point) и Чарли Блафф (Charlie's bluff). В возрасте двенадцати лет он слегка влюбился в симпатичную индейскую девочку, настолько светлокожую и тонкую, что мой отец был уверен, будто она наполовину француженка. Индейцы ушли дальше, как и водоплавающая птица, на которую они охотились, а вместе с ними ушла девочка, и он больше никогда её не видел.
  Наиболее заметной из всех точек был тёмный, пышный выступ, представляющий собой дельту, сделанную ручьем Кошкононг - возможно, самая дикая часть леса и воды во всем регионе.
  Я был невнимателен в наблюдении за Плутом, но вовремя заметил, как он исчезает в изогнутом ущелье, проходящем через известняк к озеру. Это была влажная и приятная расщелина в скале с белой колумбиной, цветущей в каждой щели, и она вела по коварному и опасному маршруту в маленькую пещеру, названную в честь индейского вождя Чёрного Ястреба.
  Плут был осторожен, но я боялся, что маленький енот может оказаться в опасной ситуации на краю пропасти.
  - Я пойду за ним, - крикнул я своему отцу.
  - Хорошо, будь осторожен, сынок, - сказал он.
  Он был небрежным родителем, который никогда не пытался помешать мне рисковать, даже когда я плавал через шлюзы Индиан Форда. Он знал, что я могу лазать как белка и плавать как выдра. Поэтому он не беспокоился обо мне, в том числе сейчас.
  Маленькое ущелье, врезанное в скалу, было крутым и скользким. Но погоня была быстрой, потому что там, прямо передо мной, мелькал кольчатый хвост, то исчезающий, то появляющийся вновь.
  - Возвращайся сюда, Плут! - строго крикнул я. Но енот не обратил внимания. Я вытащил кусочек сахара из кармана - обычно это помогало. Но Плут им не заинтересовался. Он не колебался ни секунды, пока не достиг отвесной скалы с двадцатифутовым перепадом до входа в пещеру, на которую он нетерпеливо смотрел. Я вывел трель на нашем общем языке, и он ответил. Но всё равно пошел дальше, карабкаясь по скале. Я подошёл к краю слишком поздно, чтобы остановить его, и я мог только задержать дыхание, пока он благополучно не достиг пещеры. Теперь уже ничего не оставалось, кроме как проложить свой собственный путь вниз, цепляясь носками и пальцами между пластами известняка где это было возможно. Тем не менее через несколько минут я тоже был в безопасности у входа, который предлагал лаз для попадания внутрь. Это была небольшая пещера, но, по легенде, она предоставила вождю укрытие, пока его преследовали Авраам Линкольн, Джефферсон Дэвис и другие молодые солдаты во время Войны Чёрного Ястреба. Эпизод, вероятно, был мифом, но местные ребята, спускавшиеся в маленькую пещеру, верили каждому слову истории и вздрагивали от мысли, что призрак Чёрного Ястреба может скрываться там во мраке. На прохладном песчаном полу было достаточно места для небольшого костра и двух или трёх отдыхающих. А в четырёх футах над ним был удобный выступ, на котором можно было устроить спальное место и провести неудобную ночь, завернувшись в одеяла.
  Когда мои глаза привыкли к тусклому свету, я увидел Плута. Он карабкался по стене, пытаясь добраться до крошечных сверкающих сталактитов, свисавших с низкого потолка пещеры.
  Он поднял свои нетерпеливые маленькие руки, когда я поймал его. У меня не было желания наказать его. Я просто держал его. И Плут всячески говорил мне, что я был полностью прощён за то, что загнал его в угол и схватил.
  Мой отец приветствовал нас, когда мы благополучно поднялись на утёс. Он был уверен, что я спасу енота, а затем переживу восхождение. Он жил преимущественно в прошлом и никогда в тревожном будущем, и его взгляды были настолько спокойными, что с 1862 по 1962 год он спокойно дрейфовал по жизни - без семи месяцев целое столетие - с очень небольшим чувством личной или международной трагедии. Любопытно, что эту пожизненную беспристрастность сопровождало отличное университетское образование, огромный запас разрозненных знаний и определённое количество очарования.
  - Козодои, - объяснил он, - редко видны при дневном свете. Они сидят на ограждениях или ветвях деревьев. А если взлетают на мгновение, то напоминают гигантских павлиноглазок цекропия. Мы не найдем их до наступления сумерек, поэтому в нашем распоряжении ещё много часов.
  Имея в запасе целый день, мы взяли наши плавки и корзину с обедом и пошли по длинной наклонной дорожке к пляжу. Мой отец был признанным экспертом по индейским тропам южного Висконсина.
  - Это была тропа сок-фокс-виннебаго, - сказал мой отец. - Она использовалась Чёрным Ястребом и его воинами, а также их преследователями. Эти большие курганы, вероятно, были сделаны гораздо более ранними племенами.
  Вдоль этих троп можно было найти небольшие наконечники стрел, охотничьи стрелы, ножи для снятия шкур и скребки, в основном из кремния. В прекрасной коллекции моего отца были также чёрные и блестящие наконечники копий из обсидиана, некоторые из них длиной восемь дюймов, красные калуметы, привезённые из Миннесоты, и медные украшения из района Озера Верхнее.
  Пока мы продвигались вниз к пляжу, Плут послушно семенил вперёд, тяжело дыша, как все собаки и еноты, когда им жарко. Вид блестящей воды впереди, прохладной и манящей, ускорил его походку до галопа. Я сделал паузу, чтобы рассмотреть его следы, которые напоминали вышивку бисером на индейском колчане. Отпечатки ног и рук напоминали следы очень маленького человеческого ребёнка. Там, где ступал Плут, отпечаток выступающей левой руки был в паре с движущейся правой ногой, и наоборот. Но там, где он срывался в галоп, все четыре следа объединялись. Моему маленькому другу в его умной приспособляемости помогали сложные и врождённые модели поведения.
  На этом изгибе берега с холмов устремлялся очень холодный речной ручей, извиваясь среди огромных валунов и корней дубов, чтобы пробежать через белый песок к озеру. В луже этого потока я оставил бутылки пива и газировку, ожидая нашего пикника.
  Мы с отцом надели плавки, и вскоре все трое оказались в озере. Кулики наклонялись и бегали по пляжу, отходя или приближаясь, когда волны накатывали или отступали. Пастушки скользили по камышам, и где-то, надежно спрятавшись, американская выпь 'качала' свою странную глубокую ноту, будто звук кувалды, вбивающей забор в болотистую почву.
  Мой отец был сильным пловцом, который использовал старомодный брасс. Я же был очень горд тем, что научился быстрому и эффективному австралийскому кролю. Но Плут мог плавать только по-собачьи. Однако он храбро подплыл к нам, держа нос над водой, что снова указывало на то, что еноты, вероятно, не могут нырять. Для трехмесячного ребенка у него получалось отлично. Но вскоре он задохнулся от напряжения и посмотрел на меня как на своего естественного защитника. Мы были в глубокой воде, и лучшее, что я мог для него сделать, это перевернуться на спину, изогнуть грудь и предложить ему хорошую платформу. Он поднялся на борт с благодарностью, слегка хныкая от жалости к себе. Но вскоре он восстановил своё мужество и дыхание и снова погрузился в воду.
  Я думал, что Плут продемонстрировал свою максимальную скорость, но когда мы подошли к травянистому мысу, я осознал свою ошибку. Там, к её и нашему удивлению, была скромная самка кряквы - одетая в коричневый цвет и ведущая позднее гнездование пушистых утят. У этой кряквенной матери было одиннадцать прекрасных малышей, лёгких как чертополох, которые следовали за ней по пятам выстроенной в линию флотилией. Плут ускорился как минимум на десять процентов, увидев соблазнительный вид впереди. У него, очевидно, были видения сочной утятины на ужин. Я хотел предупредить эту бойню, но мой отец тихо сказал: 'Подожди минутку, сынок, и посмотри, что произойдёт'.
  Утята совершили изумительный манёвр вокруг утки, а она повернулась лицом к злоумышленнику. Оказавшись между своим находящимся под угрозой исчезновения выводком и Плутом, она плыла прямо к еноту, не испытывая страха, как будто он был ондатрой. Мой сумасшедший питомец с одной стороны. Полная решимости утка - с другой. Казалось, грядёт дуэль насмерть или, по крайней мере, лобовое столкновение. В последний момент кряква использовала свои крылья и приподнялась в воздухе. Она нанесла один сильный и точный удар клювом между жадных глаз Плута, пролетела над его головой и вернулась, чтобы присоединиться к утятам. Плут на самом деле не пострадал, но его гордость была ранена. Он подплыл ко мне, скорбно сообщая об этом, и я дал ему ещё одну передышку после его сокрушительного опыта. Через несколько минут он начал притворяться, что совершенно забыл об утятине на обед, и вскоре мы сошли на берег за другой едой.
  Еноты имеют страсть к черепаховым яйцам и ищут их на каждом пляже. Черепахи хоронят свои яйца в песке, чтобы позволить им вылупиться благодаря солнечному теплу. Но многие гнезда становятся банкетом для енотов. Плуту никогда не говорили о черепаховых яйцах. Но его острые ноздри сообщили ему, что где-то в этом песке было гастрономическое наслаждение, которого он ещё не испытывал. По крайней мере, на три секунды он застыл, как легавая собака, нашедшая цель. Затем он начал копать яростнее, чем когда-либо копал. Успех! Они появились, все тридцать четыре, почти такие же большие, как мячи для гольфа, что указывало на их принадлежность большой грифовой черепахе. В течение следующего получаса Плут был с нами физически, но мысленно, очевидно, находился в каком-то царстве, где еноты-гурманы вечно пируют, а их глаза смотрят на звёзды, в то время как его быстрые руки и острые маленькие зубы рвали яйца черепахи, чтобы сожрать их. Пока мы ели, Плут был занят, сокращая следующее поколение грифовых черепах. Он был настолько сыт, что даже отказался от последних глотков моей клубничной газировки.
  Солнце миновало зенит, но мы должны были ещё как-то провести много летних часов, прежде чем услышать первого вечернего козодоя. Мой отец, который владел фермами в этом регионе, решил, что мы могли бы посетить их, чтобы посмотреть, как проходит ломка табака и как продвигается сбор пшеницы.
  Попутно следует сказать, что 'владение' частью имущества в случае с моим отцом не было таким уж простым. Хотя он никогда не прикасался к картам, он был прирождённым игроком, особенно в сфере недвижимости. Когда он приобретал право собственности на ферму, он сразу же получал первую закладную и, как правило, вторую. На вырученные деньги он покупал другую ферму и повторял процесс. Это было очень похоже на получение прибыли от продажи ценных бумаг. Когда рынок рос, он извлекал прибыль из своих бумаг. Но при каждом фермерском кризисе он приближался к катастрофе. Я не понимал его сложную бухгалтерию, и, возможно, он тоже не понимал. Но в тот момент, с пшеничным ранчо в Монтане и примерно с восемью или десятью другими объектами, находящимися под угрозой исчезновения, он чувствовал себя богачом.
  Моя мама не дожила до этого процветания. Деликатная, очень умная женщина, она поступила в колледж в возрасте четырнадцати лет и окончила его во главе своего класса. К счастью или к несчастью, она вышла замуж за моего отца, пережив больше лет бедности, чем комфорта. Она беспокоилась за семью, и именно это беспокойство убило её в сорок семь лет.
   Мой отец, который жил в изолированном мире грёз, воспринимал все потери философски, даже потерю моей матери. В этот летний день в 1918 году у него не было никаких забот вообще, если он вдруг не вспоминал, что Гершель сражается на линии фронта во Франции. Цены на листовой табак росли так же, как и цены на другие сельскохозяйственные продукты, а земля продавалась на рекордно высоком уровне. Его кукурузные поля были зелёными и процветающими, а пшеница и овёс обещали рекордную урожайность с акра. На пышных пастбищах, по которым протекали маленькие ручьи, довольно паслись по колено в траве и клевере его стада крупного рогатого скота голштинской и гернзейской породы.
  Мне всегда нравились эти фермерские экскурсии, особенно возможность наблюдать за жеребятами и телятами, которые прогуливаются по пастбищам. Казалось, молодняк почти всех видов был рад быть живым, включая Плута. Однако сейчас мой маленький енот был счастливо истощен, заснув после обжорства черепашьими яйцами. Он лежал на заднем сиденье, его кольчатый хвост аккуратно свернулся на морде. Он продолжал спать до тех пор, пока не зажглась первая лампа, когда мы приблизились к месту назначения в поисках козодоев. У нас не было времени посетить домик, где родился мой отец, или большой кирпичный дом в той усадьбе, где он провел своё детство.
  Если мы хотели добраться до владений Кумлиена, мы должны были оставить машину здесь и пройтись по лугам вдоль старой тропы Милуоки, давно заброшенной. По этой тропе из Галены, штат Иллинойс, когда-то двигались тяжёлые повозки, запряжённые шестью или восемью быками. Эти повозки, доставлявшие свинцовые слитки из шахт в озёрный порт, имели колёса, изготовленные из поперечных срезов гигантских белых дубов. Скрежет этих колес на их деревянных осях можно было слышать на протяжении многих миль.
  По тому же маршруту из Милуоки пришли такие ранние поселенцы, как Туре Кумлиен из Швеции и мои предки из Англии. Теперь колея заросла травой и исцелилась с течением времени, но мы ясно видели её, когда мой отец, Плут и я шли сквозь сумерки, сопровождаемые лишь мёртвыми тенями первопроходцев, двигаясь сквозь поля и леса воспоминаний. Над нами кружили козодои, ищущие насекомых, их воздушная акробатика была грациозна и эксцентрична.
  - Обращай внимание на овалы белого цвета под каждым крылом, - сказал мой отец. - Это один из немногих способов отличить сумеречного козодоя от жалобного.
  - А какие ещё?
  - Пение козодоя, конечно же, и его усы.
  - Как можно подобраться достаточно близко для того, чтобы увидеть его усы?
  - Это почти невозможно, - признался мой отец, - но на тех, которых разводил Кумлиен, они были достаточно очевидны: жёсткие щетинки по обе стороны от широкого рта, вероятно, для того, чтобы чувствовать летающих насекомых, которых они ловят для еды.
  Мы шли молча, приближаясь к сорока акрам девственного леса, который Кумлиен защищал от топора. Сейчас его уже нет, но он был там, когда я был мальчиком, убежище и мемориал, хранимый духом нежного шведа, который играл на своей флейте для козодоев. Наконец мы подошли к протекающему колодцу, который вырыл старый натуралист, окружённому тяжёлыми известняковыми плитами. Холодная вода вытекала снизу и извивалась небольшим ручьём через болотистые пастбища к озеру. Я хотел пить и опустился на колени, чтобы утолить жажду из чистого глубокого бассейна. Но мой отец сказал:
   - Подожди, Стерлинг. Попробуй это.
  Отец сорвал несколько листьев мяты, которую Кумлиен однажды посадил, и попросил меня растереть их между пальцами, а затем попробовать. Они были восхитительны и остры. И когда я пил из колодца, вода была более прохладной и освежающей, чем когда-либо. В янтарном свете, озарявшем этот лес, мы утоляли свою жажду, а затем среди папоротников ждали моего первого козодоя.
  Очень медленно полная луна поднималась над горизонтом, пока мы не увидели всю её окружность. Плут немного побродил, поймал и съел сверчка. Но он был всё ещё слишком сыт, чтобы быть беспокойным. Он вернулся ко мне, довольно треща, и к его голосу добавились другие ночные звуки: мягкий шорох крыльев больших мотыльков, шуршание маленьких существ в траве, возможно, луговых мышей, и хор болотных лягушек. Тогда-то это и произошло! Три чистых слога, трижды повторенные: вип-пур-вил, вип-пур-вил, вип-пур-вил. Это соло среди ночной симфонии заставило меня чувствовать себя невесомо, воздушно и сверхъестественно - счастливым, но также неизмеримо грустным. Козодой снова запел. И на это второе приглашение вежливо ответил другой козодой. В течение почти получаса они продолжали свой энергичный дуэт. Мой маленький енот внимательно слушал, точно зная, откуда приходил каждый звук. После полуденного сна он был готов делать это ночь напролёт. Концерт закончился так же внезапно, как и начался, и мы словно очнулись ото сна. Мы выбрались из папоротников и при свете восходящей луны свернули на запад по старой тропе, которая привела мой народ к этой земле озёр и рек.
  
  
Глава четвертая
  
Август
  
  Тяжелые бои вокруг Суассона в июле 1918 года потрясли умиротворение Брэйлсфорда. По мере того, как росли списки жертв и личная трагедия приходила в один дом за другим, мы казались намного ближе к окопам и разбитым снарядами пшеничным полям Франции, красным от маков и крови. Одна из первых реакций опечаленного города состояла в том, чтобы запретить военные игры, в которые мы играли каждую субботу на Эрлз Хилл (Earl's Hill). Нам было стыдно, после всей нашей работы по строительству блиндажей и противостоящих траншейных систем, поскольку мы полностью наслаждались нашими отчаянными сражениями.
  Единственным, кто громко протестовал против этого, был Слэмми Стиллман, лохматый городской хулиган, который никогда не играл честно. Только он бросал камни вместо обычных комков земли, и только он иногда целился в медсестёр Красного Креста, узнаваемых по кухонному полотенцу, которым каждая девушка покрывала голову.
  Тем, что действительно подтолкнуло нас к осознанию того мрачного факта, что война - не игра, была церковная служба, проведённая в память о Ролли Адамсе, одном из самых почитаемых мальчиков в городе. Соседи всех конфессий пришли в методистскую церковь, чтобы услышать, как преподобный Хутон напомнил нам о том, что Ролли никогда никого не обижал и не ненавидел. Большой флаг службы был снят и положен на колени матери Ролли. Её роль в церемонии состояла в том, чтобы заменить обычную звезду за службу на золотую. Все плакали, и война казалась ужасно близкой. Я молча молился, чтобы звезда Гершеля не сменилась золотом. У нас даже не было матери, чтобы её пришить.
  Среди детей города царил патриотизм: девочки плели браслеты цвета хаки, а мальчики соревновались, кто соберёт больше персиковых косточек, используемых для изготовления угля для противогазов. Ещё одним оживлённым состязанием стала схватка за оловянную фольгу. По улицам и аллеям ходили охотники за оловянной фольгой, каждый сам по себе. Но у меня был помощник. Как только Плут смутно осознал общую идею, он двинулся впереди меня, ища водосточные желобы из сияющей фольги. Мой шар из фольги был одним из самых больших благодаря случайному вкладу моего енота.
  Другим вкладом Плута в военные действия была помощь, которую он оказывал мне в моём саду. Пока я звал, он семенил позади меня, как маленькая собачка. Так он помог мне собрать горох с поздней посадки. Однако весь горох, который он собрал, он оставил для себя, открывая каждый стручок, как будто это был маленький моллюск, и жадно выстреливая зелёный жемчуг в рот. Ему не очень нравилась чечевица, которой было в избытке, поэтому, пока я собирал бобы, он часто предавался сиесте в тени листьев ревеня.
  В моём саду, согретом солнцем и прохладным от случайного ветра, было хорошо. Бобы были золотистыми и гладкими, с текстурой атласа, и они висели в таких толстых пучках под листьями, что не потребовалось много времени, чтобы наполнить корзину. Хотя продуктовые магазины платили мне хорошо за мои овощи, наградой было уже хотя бы сделать такой сад. Моя мама сказала мне, что семена хранят в своей 'памяти' весь сложный шаблон из стебля, листьев, цветов и фруктов, и она показала мне, как тычинки и пестики начинают процесс рождения семян снова и снова. Это казалось волшебным тогда, и не менее волшебным сейчас.
  Я заметил, что у моего маленького енота также были шаблоны поведения в его мозгу, как и у перелётных птиц и медоносных пчёл.
  Я думаю, что узнал больше об упорядоченности вселенной, сидя в моём саду и собирая бобы, чем на твёрдой церковной скамье, слушая проповеди Преподобного Хутона.
  Одна серьёзная ошибка, которую я совершил, заключалась в том, чтобы дать Плуту впервые попробовать сладкую кукурузу. Я выкрутил пухлый початок из стебля в одном из рядов, снял шелуху и дал своему питомцу, который внимательно наблюдал за всем спектаклем. Плут был без ума. Никакая другая пища, которую он когда-либо пробовал, не могла сравниться с этим сочным новым деликатесом, попробованным впервые. Он съел большую часть первого початка, затем в исступлении вскарабкался на другой кукурузный стебель, медленно потянув его на землю. Он боролся и бился с новым початком, отрывая шелуху и поглощая его ещё более жадно, чем прежде. Все ещё неудовлетворённый, он оставил второй початок наполовину съеденным, чтобы подняться на третий стебель кукурузы. Он был одурманен и распалён нектаром и амброзией, названной сладкой кукурузой. Я думал, что опьянённый Плут был забавным. Но когда я рассказал эту историю моему отцу, он посмотрел на нас обоих очень серьёзно и сказал:
  - Боюсь, у тебя неприятности, Стерлинг.
  И это было правдой. Плут провёл в нашей постели менее половины следующей ночи, что меня не слишком беспокоило, так как спать в августе с енотом было слишком жарко и некомфортно. Я знал, что он, должно быть, вышел из дома и пошёл рыскать по соседству. В последующие ночи он также уходил по-английски. И он стал крепко спать в течение большей части дня. Я не связывал эти ночные бдения с его любовью к сладкой кукурузе, в основном потому, что он избегал нашего кукурузный участка. Объяснение было простым. Чтобы не допустить моих сурков в наш сад, мы окружили его забором из плетёной проволоки и установили ворота с прочной защёлкой. Плут мог взобраться на этот забор, но было удобнее совершать набеги на сады наших соседей.
  Август - несдержанный месяц, и эмоции растут вместе с температурой. Но сердитые голоса, раздававшиеся на нашей улице каждое утро, были обжигающими даже для августа. Один сосед за другим - добродушный, шутливый Майк Конвей, красивый, немного тщеславный Дженкинс и ужасно вспыльчивый преподобный Турман - обнаружили свои кукурузные початки испорченными каким-то злобным ночным налётчиком. Планы по поимке и мести были в стадии реализации.
  Тем, кто нашёл следы енота в пыли между рядами кукурузы и распространил эту новость, был Сай Дженкинс. Мой отец был прав. Я столкнулся с настоящей проблемой. Однажды вечером к нам прибыла делегация, чтобы сесть вокруг моего незаконченного каноэ, озвучивая свои жалобы, в то время как Плут свернулся у меня на коленях в поисках защиты.
  - Я видел следы этого вредителя прямо в моём саду, - торжествующе сказал Дженкинс.
  - Как семь бедствий Египта, - отчитал Турман.
  - В общем, Стерлинг, нам нравится твой маленький енот, - начала миссис Даббетт.
  - Но в следующий раз, когда он придёт портить мою кукурузу... - предупредил её муж.
  Угрозы окружали нас, словно рой злобных шершней.
  - В следующую лунную ночь я пристрелю его.
  - Я поставлю ловушку, так и знайте.
  - Скунсы, сурки, еноты! Что дальше?
  - Подождите минутку, - тихо сказал мой отец. (Помимо прочих гражданских обязанностей, он исполнял роль мирового судьи и знал из многолетнего опыта, как общаться с группой разгневанных людей.) Майк Конвей был готов его выслушать.
  - Что вы предлагаете?
  - Если Стерлинг купит ошейник и поводок для своего енота...
  - Этого недостаточно, - прорычал Сай Дженкинс.
  - И построит ему клетку... - добавил мой отец.
  Плут начал хныкать, и я с тревогой вглядывался в лица. Большинство были мрачны, но миссис Даббетт посмотрела на меня с сочувствием, прежде чем повернуться, чтобы взглянуть на своего мужа. Преподобный Турман, принадлежащий к секте, которая останется здесь безымянной, сердито посмотрел на моего отца и прогремел:
  - Мне отмщение, Я воздам, говорит Господь.
  Турман целыми днями лежал под своим фордом, используя не совсем церковные слова. Что-то в его неуместной цитате из Священного Писания показалось Майку Конвею забавным. У Майка был громкий и заразительный смех. И когда он откинул голову и захохотал, все, кроме Турмана, присоединились к нему.
  - Ну, тогда всё решено, - сказал мой отец. - Стерлинг, почему бы тебе не принести стаканы и кувшин холодного виноградного сока?
  Турман и Дженкинс не остались на угощение. Но остальные наслаждались прохладным напитком. Плут тоже пил из блюдца.
   - Мне жаль, - сказала мне миссис Даббетт, когда уходила. - Плут не знал, что он поступает неправильно.
  После того, как соседи ушли, я с горечью сказал отцу:
  - Можно посадить преступников в тюрьму, но ты не можешь так поступить с моим хорошим маленьким енотом. Тебе бы понравилось, если бы тебя водили на поводке?
  - Послушай, Стерлинг, - успокаивающе сказал мой отец, - это лучше, чем если бы Плута поймали или застрелили.
  - Ну, хорошо. Но я думаю, что убегу с Плутом жить в домике где-нибудь в лесу.
  - В лесу?
  - Так далеко от людей, насколько возможно. Например, у озера Верхнее.
  Мой отец задумался об этом на мгновение, а затем сказал:
  - Как насчет того, чтобы отправиться в двухнедельное путешествие до озера? Конечно, мы возьмём с собой Плута.
  - Ты серьёзно?
  - Конечно. Ты можешь попросить мальчиков Конвея кормить Ворчуна и заботиться о вашем военном саде.
  Я подхватил Плута с ковра и начал безумно танцевать, что не очень обеспокоило моего енота. Он всегда был готов к суете. Нам дали отсрочку - замечательную двухнедельную отсрочку.
  - Когда мы сможем начать, папочка?
  - Ну, я полагаю, завтра, - сказал мой отец. - Я только оставлю табличку на двери кабинета.
  
  В те дни не было безликих супермагистралей, которые бы двигались к какой-то далёкой цели, устилая сельскую местность лентами бесчувственного бетона. На самом деле там вообще было мало каких-либо покрытий, только дружелюбные маленькие дороги, которые бродили повсюду, грязные в сырую погоду, пыльные в сухую, петляющие, как в старой настольной игре, а ещё индейские тропы, огибающие сады, где можно было достать раннее яблоко, извивающиеся через долины ручьёв и рек, и так близко приближающиеся к цветникам и клеверным пастбищам, что можно было ощутить запахи всей этой замечательной местности, от свежескошенного сена до созревшей кукурузы.
  Мы начали рано утром следующего дня. Мой отец, Плут и я заняли наши обычные места впереди. Повернув на север в сторону Форта Аткинсона (Fort Atkinson), мы поднимались в долину реки Рок, минуя нашу старую ферму и владения Кумлиена.
  Поиск истоков был моей страстью. Я следовал за Саундерс Крик (Saunder's Creak) вплоть до его первого источника почти в десяти милях к северу от Брэйлсфорда, и я всегда хотел пройти по реке Рок до её истока. Таким образом, мы пошли по болотам Горикона (Horicon marshes), столь же романтичным для меня, как 'Болота Глинна' Сиднея Ланье.
  В какой-то момент мы пересекли водораздел между водами, стекающими по реке Рок в Миссисипи, и водами, впадающими в озеро Виннебаго и реку Фокс, ведущую к озеру Мичиган и затем, через озёра и реку Святого Лаврентия в Атлантический океан. Когда мы увидели первый ручей, бегущий на северо-восток, я почувствовал себя как первые французские исследователи этого региона. Мы обогнули озеро Виннебаго на много миль, от Фон-дю-Лака (Fond du Lac) до Нины (Neenah) и Менаши (Menasha), где из Виннебаго выходит Фокс, чтобы попасть через несколько крупных порогов на своём извилистом пути в Грин-Бей (Green Bay).
  Мы отлично проводили время, учитывая ухабистые дороги и два спущенных колеса, которые в те дни мы восприняли безмятежно, сражаясь с монтировками, внутренними камерами колеса и ручными насосами для накачки шин. Мы взяли несколько моих обычных бутербродов, яйца вкрутую, свежие персики и дюжину пончиков. Не было никакой причины брать какую-то особую еду для Плута. Он ел почти всё, как будто был человеком - и он определенно в это верил. Мы купили оловянное ведро свежего холодного молока на ферме и устроили пир у моста через бушующий поток. Когда Плут поел, он свернулся калачиком на большом заднем сиденье - сверкающий мех на фоне бордовой кожи. И там он счастливо проспал весь день.
  Ещё более захватывающим, чем переход от водораздела к водоразделу, оказался переход из одного древесного региона в другой. Это второе 'деление', которое мы пересекали, состояло из лиственных деревьев южного Висконсина - вязов, клёнов, дубов и гикори - и вечнозелёной области сосен, елей, тсуг и кедров. Теперь запахи и ароматы фермы смешались с великими духами северных лесов: острым пряным ароматом елей и тонким горячим ароматом сосновой хвои, четырёхдюймовым ковром устилавшей лесной пол. Мы начали видеть первые гранитные и базальтовые скальные образования самого древнего геологического периода в мире, Канадский щит, который хранит в своей сокровищнице одни из самых богатых руд на континенте - железо, медь, серебро и многие другие минералы. Мой отец знал достаточно о геологии и минералогии, чтобы показать мне, где карбонат меди окрашивал скалы в голубой цвет азуритом и в зелёный - малахитом. Эти цвета уверенно смешивались со мхом и лишайниками на камнях, добавляя их оттенки к краскам неба и воды. Я почувствовал укол совести из-за того, что так увлекся этой новой и другой красотой северного Висконсина. Как будто я был неверен южному Висконсину и своему собственному озеру - Кошкононгу.
  В те дни не было мотелей и других мест для ночлега вдоль шоссе, кроме как в палатке или под открытым небом. Я хотел спать без укрытия, как вояжёр. И мой отец был готов рискнуть, сделав ставку против дождя, будучи столь же взволнованным, как и я. Мы остановились на мысу, который выступал в маленькое чистое озеро, распаковали всё необходимое и установили наш лагерь. Находясь в безопасности на краю гранитного утёса (ему, возможно, было два миллиарда лет), мы разожгли скромный огонь, чтобы приготовить ужин. Я спустился к подножию скалы со своим удилищем и катушкой, чтобы забросить мокрую мушку в сторону манящих белых кувшинок. На мой пятый бросок нетерпеливый чёрный окунь - вероятно, два с половиной фунта - схватил приманку и запутался в лилиях. Когда я наконец вытащил его, его глаза блестели, чешуйки сверкали. Почищенный и пожаренный до золотисто-коричневого цвета, он стал аппетитным рыбным блюдом для трёх голодных отдыхающих среди сосен.
  У нас не было палатки - только тёмно-синие гамаки. Всё ещё полагаясь на эту яркую, ясную августовскую погоду, окружённые золотарником и астрами, мы доверили себя небесному навесу. В ту первую ночь мы привязали один конец каждого гамака к ёлкам, а другой - к заднему бамперу Олдсмобиля. У нас были легко вообразимые трудности, когда мы взбирались на эти пьяные платформы из брезента, а также натягивали одеяла на себя. Мой отец сказал, что покажет мне, как это делается. Крепко схватив верхний траверс, который расправлял конец холста, он уселся на свою коварную кровать. Но прежде чем он успел укрыться одеялом, гамак перевернулся вверх дном. Отец приземлился на густую подушку из еловых и сосновых иголок невредимым, но раздражённым. Я смеялся до тех пор, пока не задохнулся, а Плут поспешил посмотреть, почему мой отец лежал на земле, недовольно ворча.
  - Держу пари, это легко, - уверенно сказал я.
  Я c разбега бросился прямо на гамак, продержался на нём минуту, а потом сделал сальто. Теперь мой отец смеялся так же сильно, как и я, а Плут бегал вокруг, словно понимая шутку.
  Именно тогда, в самый подходящий момент, начало смеяться что-то ещё - маниакальный, леденящий душу хохот доносился издалека через озеро.
  - Святой Моисей, что это?
  - Это гагара, - сказал мой отец, - она смеется над нами - думает, что мы сошли с ума, пытаясь заснуть в корабельных парусах.
  Я вдруг ощутил совершенное счастье, я был влюблён в сумасшедший мир, в моего отца и Плута. Мне было всё равно, где я спал или сколько раз я выпадал из гамака.
  Показалась новая луна - серебряный осколок сквозь заострённые ели на дальнем краю озера. Аромат пихты и сосны окутывал темноту.
  Наконец мы научились лежать в гамаке и при этом укрываться одеялами. Вскоре мы впали в блаженный сон с Плутом рядом со мной. Маленькие ушастые совки пели нам колыбельную, и с подножия утёса доносился лёгкий шорох маленьких волн - самый успокаивающий звук в мире.
  Вскоре после полуночи стали слабеть тормоза. Первое предупреждение пришло, когда мы мягко опустились на землю в наших падающих гамаках. Машина медленно пятилась к нам. Мой отец, быстро подумав, положил камни под задние колеса. Плут проснулся быстрее, чем я, и пошёл по машине, словно думая, что она на нас напала. Мы с отцом были такими сонными, что просто убрали крупные палки и камни, разровняли сосновые иголки под нашими гамаками и снова пошли спать. Так мы и зафиксировали наши кровати - прямо на земле - это был единственный способ спать в гамаке. После нескольких рычаний, хрипов и трелей, Плут вернулся, чтобы заползти ко мне под моё тёплое одеяло.
  Прохладная ночь прошла мимо нас, не обращая внимания на это небольшое вторжение человечества. И нежная серенада продолжалась - далёкое карканье ночной цапли, поступь лисы, плеск рыбы, поблёскивающей в бледном лунном свете. Звёздная вселенная вращалась вокруг нас, поворачиваясь на Полярной звезде, которая, как я думал очень маленьким ребёнком, была названа в честь нас, когда мать впервые показала мне Большую Медведицу и звезду, на которую она указывает.
  Мы проснулись на рассвете, чудесно освежённые ночным воздухом с ароматом сосны. Мой отец сказал, что он немного задубел. Но я бросил ему вызов - присоединиться к нам для купания в ледяном озере. Мы окунулись, вытерлись насухо и побежали по тропинке, ведущей к утёсу, тяжело дыша и смеясь, а Плут весело шлёпал позади. На завтрак у нас были сэндвичи с беконом и оставшиеся персики, с чёрным кофе из гранитной посуды. Когда мы сидели, жуя свои сэндвичи, совершенно довольные, над озером взлетела очень большая птица. Я заметил её первым.
  - Смотри, белоголовый орлан!
   Мой отец несколько секунд наблюдал за птицей, а потом сказал:
  - Нет, сынок, но ты был рядом. Это скопа.
  - Как ты понял?
  - Орёл летает на прямых крыльях, а у скопы есть небольшой изгиб. У нашей птицы голова белая только сверху, а у взрослого белоголового орлана голова полностью белая.
  Очевидно, я многому мог научиться у своего отца, который так просто объяснял сложные вещи.
  Плут просил последний кусок моего сэндвича, стоя на задних лапах, гладил меня по щеке и тянулся к еде. Поэтому я лёг на землю, оказавшись на одном уровне с ним, и мы смотрели друг другу прямо в глаза, кусая каждый свой конец сэндвича с беконом, тихо рыча просто для удовольствия и притворяясь, что немного ссоримся из-за пищи, которой делились.
  Вскоре мы были собраны и двинулись навстречу утру через сосновые тени и солнечные лучи, которые шли пятнистой извилистой дорогой через лес.
  Одним из нескольких стихотворений, которые я знал наизусть в этом возрасте, было 'После первого чтения чапменовского 'Гомера' Китса:
  
   Я счастлив. Так ликует звездочёт,
   Когда, вглядевшись в звёздные глубины,
   Он вдруг светило новое найдёт.
  
   Так счастлив Кортес был, чей взор орлиный
   Однажды различил над гладью вод
   Безмолвных Андов снежные вершины.
  
  (Перевод В. Микушевича)
  
  Моя сестра Джессика, поэт нашей семьи, сказала мне, что, вероятно, именно Бальбоа, а не Кортес увидел этот особый проблеск Тихого океана. Однако её критика не уменьшила моё восхищение сонетом. Я был всё ещё в той некритической стадии, которая позволяет наслаждаться поэзией.
  Мы наткнулись на озеро Верхнее с таким же удивлением и дикой догадкой - целый океан простирался далеко за горизонт, как будто сапфировая половина размером с видимое небо была установлена среди гранитных скал и северных сосен.
  Это 'сладкое море', как назвал его Радиссон, когда посетил эти берега осенью 1659 года, является самым большим и глубоким из Великих озер. На нашем континенте нет более чистой, холодной или более кристальной воды. Его по праву называют Великое, не имеющее себе равных в мире.
  С нашего возвышения над заливом Чеквамегон мы могли видеть, как несколько Апостольских островов уходят вдаль. Когда мы поспешили к озеру, я неохотно признал, что эта огромная чаша с голубой водой действительно прекраснее моего Кошкононга.
  Словно грезящие бродяги, мы гуляли по берегу искрящегося песка и чисто вымытого гравия, над которым плакали чайки. Это мог быть остров Крузо, и мы были здесь совсем одни, наедине с морем и небом.
  В маленькой впадающей речушке мой енот поймал мерцающую рыбку, которая оказалась форелью - с пятнами цвета. Затем Плут исследовал отбеленные пни, вымытые волнами. Пробираясь через эти лабиринты, он был любопытен, но осторожен, будто в любой момент ожидал встречи с законным владельцем.
  Пляжи озера Верхнее усыпаны агатами. Эти древние драгоценности являются результатом векового просачивания воды в небольшие полости в скале. Она приносит растворённый кремнезём, окрашенный различными минералами. Результатом часто является драгоценный камень, который в поперечном сечении показывает кольца всех оттенков от коричневого до насыщенного красного, обрамлённые шафранным жёлтым. Снаружи агаты часто ямчатые и без видимых доказательств их внутренней красоты, которая могла бы конкурировать с самым искусным витражом. Однако, случайно расколовшись, они сияют на пляже, мокрые и лучистые.
  За это утро мы нашли более двадцати камней, достойных резки и полировки. Плут ничего не знал об агатах, подбирая и выбрасывая почти любой яркий камень, который попадался ему на глаза. Но он нашёл один из расколовшихся агатов, и я оставил его, чтобы добавить к пенни и наконечнику стрелы. Со временем он потерял интерес к этому пляжу, на котором, казалось, не было раков, и уснул в дупле старого пня в долине реки Брюль (Brule River), самого прекрасного форельного ручья в Висконсине.
  Нуждаясь в припасах, мы остановились у старого, неокрашенного магазина на перекрестке. В этом магазине было всё, что можно себе представить: снегоступы, дробовики и оленьи ружья, и даже хомут для волов. Вы можете купить продукты, а также яркие цветные товары для двора, пакеты для снега и медвежьи ловушки. Было также ещё кое-что, более привлекательное для меня, например, отличные бамбуковые удочки и сделанные вручную мушки для форели, на которые я смотрел с тоской.
  В то время как мой отец покупал хлеб, бекон и другие необходимые вещи, мы с Плутом осматривались. Меня учили никогда не трогать товар, когда я делал покупки, но у Плута не было таких предубеждений. Он деликатно теребил всё блестящее на уровне своего роста - ни разу не порезавшись и не опрокинув предмет. Его маленькие руки осматривали сверкающие топоры, багры и восхитительные катушки. Он продолжал своё счастливое исследование цепей, садовых инструментов и другого оборудования. Только когда он забрался на стойку и начал дотрагиваться до керосиновых ламп, я остановил его из-за страха, что он может уронить одну на пол.
  - Умный малый, - сказал продавец. - Когда-нибудь сделай хорошую шапку из его шкуры.
  - Он никогда не станет шапкой! - яростно ответил я и удивился гневу в моём голосе. - Никто никогда не снимет шкуру с Плута!
  Наконец мы добрались до того, что должно было стать нашим постоянным лагерем в северных лесах. Он был на скальном мысе в изгибе Брюли примерно в двадцати футах над одним из самых глубоких и красивых бассейнов с форелью, которые я когда-либо видел. Роща, затенявшая небольшой холм, была единственным кусочком девственного леса, который мы нашли во всей этой северной стране. Если бы деревья были белой сосной, их бы срубили сорок лет назад. Но они были жёлтой сосной - такой же гордой в лесу, но почти бесполезной для плотника, который называет эту несгибаемую древесину 'сосной дьявола', потому что она трескается и расслаивается во всех направлениях и отказывается принять хотя бы гвоздь без истерики. Ближайшие ветви были не ниже тридцати пяти футов над нами, а под деревьями не было растительности, только толстый ковёр из хвои. Ветер мягко шелестел в этой комнате с высоким навесом, и снова у нас был выступающий камень над рекой для безопасных костров.
  Когда солнце медленно катилось на запад через наш особняк с сосновой крышей, мы поели и подготовили наши кровати на земле. Я почти решил, что буду жить здесь вечно, избегая, таким образом, постоянного кошмара моего любимого енота в клетке.
  Для моего родителя было характерно сказать мне настоящую причину этой поездки. Его попросили дать показания в качестве свидетеля-эксперта по делу, которое рассматривалось судьёй в Сьюпириоре (Superior), штат Висконсин.
  Наш лагерь на Брюли находился в двадцати милях от зала суда. Поэтому каждый день, когда суд заседал, мой отец уходил вскоре после завтрака, забирая пакет с записями и документами, и возвращался днём. Меня не интересовали юридические вопросы, и мой отец был спокоен в отношении моей безопасности. Он знал, что я вряд ли потерялся бы на реке или одном из её притоков и что мы с Плутом могли бы выплыть, даже если бы упали в один из более глубоких водоёмов. Несколько недавних ливней уменьшили опасность лесных пожаров, и мы не видели никаких признаков медведей - ни следов вдоль ручья, ни царапин на деревьях на подходящей высоте над землёй. Несмотря на войну в Европе, мир в то время казался безопасным. Мы оставили свой дом в Брэйлсфорде незапертым. Мы редко доставали ключ из машины. Мы доверяли нашим собратьям и особенно лесным созданиям.
  Две недели абсолютной свободы! Каждый час был наслаждением. В первый же день мы с Плутом обнаружили место в лесу, где солнечный склон холма был украшен ягодами голубики, почти такими же большими и тёмными, как виноград, листья были ярко-красными. Мы поспешили обратно в лагерь за ведром и вернулись, чтобы собрать три или четыре литра таких вкусных ягод, что я съел треть того, что положил в ведро. Рекорд Плута был лучше. Он съел каждую голубику, которую собрал.
  В тот день мы были слишком заняты исследованием, чтобы найти время для рыбалки. Одетый только в свои плавки, я ступал по сосновым иглам, и они липли к моим ногам так же, как к лапам Плута. Мы пересекали небольшие притоки Брюли или двигались по их извилистым отмелям в надежде найти скрытые источники, из которых они вышли. Мы перебирались через вереницы замшелых брёвен и снова и снова пересекали Брюль по её пенящимся порогам - ледяным и кристально чистым. Однажды я поскользнулся на затопленном валуне и смеялся, сидя в воде, а Плут покорно погрузился следом, чтобы быть со мной во время веселья. Маленькие красные сосновые белки ругали нас, как будто мы прервали службу в соборе. Выскакивали полосатые бурундуки, свистя и щебеча, безумно любопытные и жаждущие увидеть шоу.
  Мы забрели далеко вверх по течению, и теперь солнце сказало нам, что мы должны вернуться в лагерь. Приятный ветерок успокаивал августовскую жару, когда мы шли по нашему пути - иногда в воде, а иногда и по суше. Плут ловил рыбу по берегам реки, питаясь ею. Я видел достаточно большую форель там, где солнечные лучи погружались глубоко внутрь бассейна, давая понять, что этот форелевый ручей вполне может соперничать с River Dove, так любимым Исааком Уолтоном.
  Когда мы прибыли в лагерь, мы были удивлены, обнаружив, что в деревянный ящик с нашей солью, мукой и другими сухими продуктами залез грабитель. Я никогда раньше не видел дикобраза, хотя мой отец рассказывал мне о них, и это могло быть не что иное, как то самое животное - неуклюжее, с носом мопса и ощетинившееся иглами.
  Дикобразы не могут бросать свои иглы. Эти колючие гарпуны, однако, оставляют первоначального владельца и остаются во плоти его врагов, как рыболовные крючки. Плут помчался вперёд, чтобы посмотреть поближе, но внезапно стал осторожным. Казалось, все его предки шептали ему на ухо: 'Осторожно! Это дикобраз!'.
  Я не хотел убивать злоумышленника. Длинной палкой я осторожно подтолкнул его к маленькому дереву, на которое он карабкался до тех пор, пока не стал выглядеть как гнездо ястреба на самой верхушке. Затем я стал осматривать повреждения наших припасов. Тем, чего он так жаждал, была соль. Он широко разорвал соляную коробку и съел достаточно, чтобы испытывать жажду в течение следующих шести месяцев. Я решил, что он не будет долго сидеть на этом дереве. Ему придётся спуститься и пойти к реке, чтобы попить.
  Плут и я лежали на спинах, попивая холодную газировку, которую мы держали в источнике неподалёку.
  - Держу пари, он хотел бы, чтобы у него была бутылка шипучки, - сказал я Плуту, когда мы смотрели на дикобраза. Но Плут был слишком занят, чтобы уделять ему много внимания. Держа свою бутылку обеими руками и обеими ногами, он пил так быстро, как мог маленький енот. У него не было никаких догадок о том, что эта свободная жизнь не будет продолжаться вечно или что он скоро отправится домой в плен.
  Человек теряет чувство времени в лесу. У меня не было часов, и я мог только догадываться о времени дня, глядя на солнце. Я даже забыл, какой это был день - и это, конечно, не имело значения. Не прозвенел ни школьный звонок, ни церковный колокол, чтобы напомнить нам о мимолётности и важности времени. Этот день смешался с другими и запомнился только как день, когда мы увидели дикобраза, или день, когда мы нашли Затерянное озеро.
  Возможно, это был второй или третий день, когда Плут и я следовали за одним из более крупных притоков вверх по течению Брюли далеко в лес в поисках его источника. Я захватил свою удочку, банку с червями и корзинку для рыбы, но мне не очень везло с форелью, и я поймал только две мелких рыбёшки, которых осторожно отцепил и вернул целыми и невредимыми в ручей. Ручьевая форель слишком красива, чтобы можно было устоять: тёмная сверху, с розетками отфильтрованного солнечного света по бокам, иногда красная, как ягоды гаультерии, а иногда почти золотая. Внизу она бледно-янтарная - часть самой воды и духа леса.
  Как обычно ругались сосновые белки, и однажды рябчик вырвался из укрытия со взрывом музыки крыльев, прячась в косых лучах солнечного света. Плут обратился ко мне за защитой и задал свои обычные вопросы. Я заверил его, что опасности нет, и смеялся над ним за то, что он боялся рябчика. Где-то по соседству скрывались его птенцы, почти невидимые в сосновых иголках и старых листьях. Я не хотел, чтобы Плут нашёл их, поэтому сказал идти следом за мной.
  Мы шли и шли, всё выше вверх по стремительному лесному потоку. Казалось чудом, что что-то столь же молодое, как мальки форели, или птенцы рябчика, или мой маленький енот, может двигаться вдоль этого водотока среди валунов, таких же старых, как мир - новая жизнь среди этого гранита, предшествующего даже первой жизни на земном шаре.
  Моя мать перед смертью раскрыла несколько простых фактов о самых ранних формах жизни на земле и попыталась объяснить историю создания в Библии как способ, с помощью которого древние и поэтические люди стремились записать начало вещей. Это не значит, что нет Бога, сказала она, или что Он не сотворил небо и землю, тьму и свет, моря и сушу - да, и миллионы солнц и планет, целые галактики далёких звёзд. Его дух парит над водой. Затем, терпеливо, как очень хороший учитель, она объяснила так, чтобы я мог понять, как растения и животные эволюционировали от более простых форм жизни к удивительно сложной флоре и фауне нашей нынешней эпохи. И я думал, что нет никого добрее и умнее, чем моя мама, и ничего приятнее, чем звук её голоса. Она казалась мне очень близкой, как Плут, и я пробирался по этому притоку Брюли.
  Поток шёл нам навстречу и нырял под моховые брёвна. Он падал сквозь остатки заброшенной бобровой плотины и сбегал, как ртуть, по лугам, где жаворонки добавляли свою музыку к журчанию воды. Затем, через полмили дальше вверх по течению, мы неожиданно наткнулись на него - маленькое озеро, которое было истоком, круглое, как большая капля росы, и такое же чистое. Его берега были из чистого песка и гравия, и оно было окружено низкими холмами, покрытыми вечнозелёными растениями, с несколькими белыми берёзами, резко выделяющимися на фоне тёмных елей. На мелководье цвели водяные лилии, их плавучие листья были достаточно большими, чтобы на них могли сидеть маленькие лягушки, а на лепестках размером с блюдца отдыхали зелёные и алые стрекозы.
  Мы прошли так тихо по сосновым иголкам, что купальщики в глубине озера нас не видели - первый белохвостый олень и первый оленёнок, которых я когда-либо видел, не считая книг по природе. Затем Плут увидел их и был поражен одной из его безумных идей. Он скользнул в воду и двинулся по кратчайшему пути к оленю, создавая не больше волнения, чем выдра, и не беспокоя оленихи и оленёнка. Оленёнок и маленький енот почти соприкоснулись носами, когда олениха почувствовала меня, издала предупредительный крик своему оленёнку и бросилась из озера, призывая своего отпрыска последовать за ней. Ещё мгновение она колебалась и смотрела на меня огромными блестящими глазами. Затем олениха и оленёнок скрылись в ивах, и их белые хвосты мелькали в солнечном свете. Плут приплыл назад, очень довольный собой - думая, что он совершил храбрый подвиг, спугнув этих злоумышленников из озера, которое теперь было нашим по праву открытия и завоевания.
  В другой день мы с Плутом в своей рыбацкой экспедиции отправились вниз по течению. Поскольку у меня не было специального удилища и я не имел возможности овладеть сложным и тонким искусством манипулирования сухой мушкой, я заменил её на следующую по списку лучшую приманку - мокрую мушку, которую я использовал, как окунёвый воблер, вытаскивая её короткими рывками, словно это был раненый пескарь.
  В подходящем бассейне в полумиле вниз по течению я почувствовал мощный толчок, когда голодная форель ударила по этой старой нахлыстовой мушке. Но рыба отпустила крючок и отказалась от следующего удара. Больше чем когда-либо я жаждал удилища для ловли нахлыстом и ассортимента сухих мушек, чтобы ловить эту форель так, как она должна быть выловлена.
  Плуту повезло больше, чем мне. Он исследовал берег реки своими задумчивыми пальцами, переворачивая небольшие камни в поисках раков. Прошлое и будущее ничего не значили для Плута: он жил полностью в настоящем без амбиций и беспокойств, очень удобный компаньон для рыбалки.
  За поворотом реки мы натолкнулись на первое человеческое жилище, которое я видел за несколько дней. Я испытал шок узнавания, который был почти сверхъестественным, как будто я жил здесь в прошлой жизни; и всё же я никогда не видел ничего подобного этой большой хижине с её огромным каменным камином, увитой зеленью верандой и лужайкой, спускающейся к воде.
  Если мы с Плутом были полны решимости жить в лесу, это был дом, который мы хотели. Однако я с грустью осознал, что это желание несбыточно. У этой хижины был владелец, причём довольно богатый. Когда мы обошли заросли ивы, мы увидели его, занятого ловлей форели в своём собственном бассейне с бамбуковой удочкой, которой он управлял так же грациозно, как дирижёр управляет своей палочкой. Он был высоким, худощавым человеком, коричневым от загара и погружённым в свою рыбалку. Его старая фетровая шляпа была украшена форелевыми мушками. Он курил трубку и был в полной гармонии с миром.
  Я держал Плута на руках, чтобы он не прерывал представление, и мы наблюдали в течение нескольких минут, незаметно для рыбака. Интересно следить за мастером ловли нахлыстом, а этот человек был экспертом. Казалось почти невозможным, чтобы с помощью бамбуковой удочки он мог направить невесомую приманку с такой точностью, чтобы уронить её на воду в пятидесяти футах ниже по течению, в нескольких дюймах от любой цели. Мушка поблескивала на воде так же мягко, как если бы это было действительно живое насекомое.
  На каждом броске он заводил далеко назад леску с приманкой, затем в долю секунды выбрасывал вперёд конец удочки и посылал мушку вниз по течению к месту назначения. При каждом броске он разматывал леску с катушки, пока его мушка не достигала края валуна у подножия бассейна, в шестидесяти футах ниже галечной отмели, на которой он стоял.
  Всё произошло так, как и планировал рыбак. Сначала сильный вихрь, когда форель покинула своё убежище, затем огромная волна, а потом прыжок. Я полагаю, что мы должны были поболеть за эту рыбу, так доблестно сражавшуюся за свою жизнь. Но Плут и я были примитивны и так же нетерпеливы, как заклинатель мушек, затягивающий форель в свою сеть. Мы бросились по тропинке к галечной отмели, чтобы быть ближе к месту действия, пока высокий, спокойный рыбак терпеливо боролся с рыбой. Удочка прогибалась, как лук, во время нырков, вытягиваясь в плавную дугу, когда форель бежала вверх по течению.
  Хотя он был занят своей рыбой, рыболов поднял голову и улыбнулся, увидев своих посетителей. Но я знал достаточно, чтобы не говорить в такой момент. Леска прорезала быстрые фигуры по поверхности воды, словно фигуристка в движении, и снова форель разбила воду, выбрасывая брызги на солнечный свет.
  - Светло-коричневая красавица, - сказал рыбак.
  - Она огромная.
  - Не для ручьевой форели. Они достают где-то до двенадцати фунтов в Брюли.
  Когда рыба начала утомляться, рыбак указал на свой длинный сачок, лежащий на отмели.
  - Хочешь засунуть под неё, сынок?
  - Но я могу потерять её!
  - Не беда - их ещё много.
  Я часто использовал сачок и знал, что нужно быть осторожным, чтобы не напугать рыбу. Техника состоит в том, чтобы очень осторожно просунуть сетку позади и под ней и быстро и плавно выдвинуть её вперёд и вверх. Но Плут не знал ни одной из этих тонкостей. В своём рвении он ходил по пляжу, и когда форель показала свою спину над водой, Плут бросился вперёд. Это заставило рыбу метнуться на дно. Я легонько щёлкнул Плута по носу, что заставило его вскарабкаться на маленькое дерево и рассказывать оттуда о несправедливости всего этого. Вместо того, чтобы злиться, рыбак начал смеяться так, что ему пришлось достать трубку изо рта.
  - Это могло стоить вам форели, - сказал я извиняющимся тоном.
  - Одной больше, одной меньше.
  - Но это красавица, - сказал я, поднося к нему сеть. - Держу пари, весит почти три фунта.
  - Она тебе нравится, сынок?
  - Я не могу взять вашу лучшую рыбу.
  - Лучшую? - Большой человек снова засмеялся. - Бери своего енота и идите к хижине. Я покажу вам настоящую форель.
  Когда мы проходили через большую дощатую дверь домика, у меня снова было странное ощущение, что я знал это место - большую комнату с гранитным камином, книжные полки, медвежью шкуру. Если бы я не жил здесь (и, конечно, я не жил), я, должно быть, мечтал об этом настолько подробно.
  Берт Брюс - так его звали - хотел показать мне 11-фунтовую форель, установленную над камином и настолько реалистичную, что она казалась живой. Она поднималась к блестящему Royal Coachman - той самой мушке, которая её убила. Когда я поднял Плута, чтобы он увидел эту великолепную ручейную форель, он тоже потянулся к багровому отблеску, который соблазнил рыбу. Мой енот очень интересовался форелевыми мушками.
  Что сразу поразило меня в этой хижине, так это её благоустроенность. Огромные сосновые брёвна - некоторые из них длиной сорок футов - были очищены и покрыты лаком. Дощатый настил был из белого дуба, его легко чистить. Удобные стулья, длинный стол под окнами с видом на реку, бензиновые лампы - всё это идеально подходило для вечера чтения у берёзового костра.
  Мистер Брюс повесил свою украшенную мушками шляпу на колышек намного выше досягаемости Плута и, пока мой енот проводил исследования на уровне пола, показал мне свою коллекцию мушек. Я никогда не видел ничего подобного - банки с пойманными насекомыми из этой долины заполнили целую полку. Это были модели для искусственных мушек, которых этот рыболов вязал сам. Маленькие ящики, содержащие множество материалов, используемых для изготовления мушек, могли принадлежать ювелиру. Каждое сокровище он хранил в отдельном ящике, хорошо защищённом от моли шариками камфары. Перья для его мушек были в основном от бойцовых петухов, красных, рыжих и белых. Их он привёз из Англии. Он ловил рыжих лис и кроликов, чтобы делать из их меха тела для своих мушек, которые привязывал к крючку золотой или серебряной проволокой, словно паутиной. Для хвостов использовались тончайшие перьевые бородки, а крылья обычно мастерились из перьев скворца. Затем, с небольшим колебанием, он показал мне содержимое единственного ящика, который был заперт. Я сразу понял, что это перья каролинской утки.
  - Я подстрелил только одну за всю жизнь, - сказал он. - Мне нужны эти перья - без них я не могу делать мушек.
  Они лежали там, блестящие и сияющие, перья самой красивой птицы в Северной Америке.
  Пока я изучал искусство связывания мушек, Плут нашёл коврик из медвежьей шкуры. Свирепый рот был широко распахнут, и Плут сидел, осторожный, как кошка, готовый в любой момент отскочить назад, если бы ковер напал на него. Я дёрнул коврик только один раз, и Плут чуть не упал назад. Но его любопытство перевесило его осторожность, и он вскоре вернулся, дотронувшись до носа медведя, проводя чувствительными пальцами по свирепому стеклянному глазу. Убедившись, наконец, что медведя не было в живых, он залез на массивную голову, гордый тем, что выиграл такую опасную битву. Вскоре он свернулся в удобном положении на шкуре своего великого двоюродного брата. В следующий момент он уже спал.
  - Вы живёте здесь один, мистер Брюс?
  - Зови меня Берт, - сказал он. - Все меня так зовут... Да, я живу один. Терпеть не могу женщин - они чокнутые.
  - Я тоже так думаю, - сказал я.
  - Вот взять мою старшую сестру. Я живу с ней зимой, и она мне нравится. Но когда она приходит сюда, она вытирает пыль, меняет шторы и передвигает мебель. Стоит положить книгу на стол, как она кладёт её обратно на полку.
  - Хотелось бы, чтобы у меня была такая хижина, - сказал я.
  - Ну, сынок, - сказал Берт, - ты ничего не можешь получить в этом мире, не работая для этого. Я управлял магазином спортивных товаров в Чикаго в течение тридцати лет. Продал его и ушёл на пенсию. Я живу здесь с начала мая до конца октября. Но я должен был сначала заработать деньги.
  - Я бы всю свою жизнь работал ради такой хижины, - задумчиво сказал я.
  - Как насчёт сэндвича с ветчиной для тебя и твоего енота?
  - Это бы нас вполне устроило.
  - Пойдём в ледяное хранилище и отрежем большой кусок ветчины.
  Я взял Плута с нами, чтобы быть уверенным, что он не попадёт в беду. И пока мы были в хранилище, у Берта возникла хорошая идея. Он хотел выяснить, сколько весит Плут. Взяв свой сачок для форели, он повесил его на весах, прикреплённых к одной из балок. Учтя вес сачка, он поместил в него милого маленького енота. Плут весил ровно четыре фунта и три унции.
  - Сколько ему лет? - спросил Берт.
  - Думаю, всего около четырёх месяцев.
  - Всё в порядке, - сказал Берт, поправляя трубку. - Получается около фунта в месяц. Он будет большим крепким парнем, прежде чем отправится спать на зиму.
  Берт Брюс был нашим другом. В этом не было никаких сомнений.
  
  Казалось маловероятным, что две недели пролетели так быстро. Но однажды днём мой отец вернулся, чтобы сказать мне, что судебное дело было улажено и что следующий день будет нашим последним на Брюли. В тот вечер, первые с тех пор, как мы приехали в северный лес, я некоторое время лежал без сна, прислушиваясь к шелесту ветра в соснах и с грустью осознавая, что теперь мы должны вернуться к цивилизации. Я заснул со счастливой мыслью, что у нас ещё был один драгоценный день, и я был полон решимости максимально использовать его.
  На следующее утро мы взяли наши удочки и начали спускаться к хижине Берта. Было достаточно прохладно для того, чтобы мы порадовались своим свитерам. Трава и невысокие кустарники на маленьких полянах были увешаны паутиной, усеянной жемчужинами росы, и несколько берёз меняли свой летний зелёный цвет на бледное золото ранней осени.
  Мой отец и Берт стали хорошими друзьями. Несколько вечеров они говорили об индейцах - обоюдная страсть: виннебаго, чиппева, кри, лакота и многие другие. Пока мы с Плутом лежали на коврике из медвежьей шкуры, индейцы бесшумно кружили вокруг нас сквозь мерцающий огонь - танцуя свои военные танцы, охотясь и ловя рыбу, потерянно двигаясь в свои резервации.
  К нашему удовольствию, в этот последний день Берт предложил нам использовать своё каноэ, и мы очень хотели его попробовать. Лёгкая лодка как нельзя лучше подходила для спуска по Брюли от этой хижины до озера Верхнее, где было несколько превосходных форелевых бассейнов, в которых почти наверняка можно поймать крупную рыбу. Берт убедился, что мы благополучно были на плаву, попрощался с нами и пожелал удачи, помахав рукой с галечной отмели. Мы повернули к порогам ниже его бассейна и помчались сквозь туннель вечнозелёных растений. Мой отец был на корме, а я на переднем сиденье. Плут был убежден в том, что он пилот. Он стоял на носу, всматриваясь вниз по течению, как анимационный персонаж, нюхая ветерок, наблюдая за рекой и иногда поворачиваясь, чтобы дать нам краткие инструкции. Он, как обычно, любил скорость и лёгкое чувство опасности и щебетал с большим удовлетворением, когда мы пробегали по белой воде.
  Мой отец купил своё первое каноэ почти полвека назад у индейца виннебаго. Он был превосходен, направляя нас быстрыми ударами или плавными поворотами весла. Я тоже был компетентным водителем, но менее искусным на корме, чем на носу. Само каноэ было таким же безопасным, как гребная лодка, на четыре фута короче той, которую я строил, и в два раза шире. Это была прекрасная лодка, катившаяся по воде, как лебедь, и слегка поводившая нас по мелководью, где над чистым гравием проплывала форель, устремляясь вверх по течению. Она была почти такой же невидимой, как вальдшнеп среди коричневых листьев.
  В первой четверти мили ниже бассейна Берта было очень мало хороших мест для рыбалки, и я не откладывал весло, чтобы взять удочку, пока мы не прошли второй изгиб. Здесь мы обнаружили, что вода настолько мирная, что мы можем на лету бросать наших нахлыстовых мушек, позволяя каноэ медленно плыть по течению.
  Шумный зимородок оспаривал наше право на его владения, сердито мечась по нашему пути, его гребень был таким же прямым, как и военный головной убор индейца. В течение тридцати секунд норка наблюдала за нами с песчаной отмели, появляясь из подлеска и снова исчезая так быстро, что мы могли бы сомневаться в своих чувствах, если бы не все трое ясно видели её. Мой отец зацепил небольшую форель, но вернул её в ручей. Когда мы вышли из бассейна, мы снова взяли наши весла, чтобы стремительно спуститься по другому потоку. Направляя лодку среди валунов, я с радостью думал о своём собственном каноэ дома, которое когда-нибудь будет готово к воде. Мой енот и я были бы на плаву каждый возможный момент.
  Приблизительно в миле ниже хижины Берта чувствительный нос Плута уловил запах, который означал опасность, и он испуганно предупредил нас об этом. Именно тогда мы с отцом увидели клочок земли с зарослями голубики, который выглядел так, как будто по нему ударил небольшой циклон. Чуть дальше по течению было разломанное, словно молнией, полое дерево: клочки коры, гнилой древесины и тёмные соты усыпали галечную отмель. Не было никаких сомнений. Это была работа медведя. Говоря тихо и плавно двигая веслами, мы осторожно продвигались по спокойной воде вокруг широкого изгиба потока. И там, у подножия бассейна, были они - чёрный медведь и два её детёныша. Она только что бросила большую порцию форели ниже этого бассейна, и медвежата боролись за рыбу, рыча и огрызаясь. Высокая трель Плута отвлекла её от рыбалки, и она несколько секунд стояла на месте, издавая глубокое рычание и сердито глядя на нас. Плута не нужно было предупреждать о том, чтобы он не плыл навстречу своим большим, грубым двоюродным братьям. Он стоял на носу, потрясённый, очарованный, но дрожащий. Медведица что-то резко сказала своим детям и удалилась в ивы и осины под громкий треск веток. Её послушный молодняк помчался за ней. Они исчезли, как норка, и вскоре наступила тишина.
  - Ну что ж, Стерлинг, ты видел своих первых медведей.
  - И моего первого оленя и моего первого дикобраза.
  Я подумал, что ничто не может превзойти этот опыт, но в следующем бассейне с форелью нашёлся кое-кто подходящий.
  Я заметил пороги впереди и начал беспокойно вытаскивать свою мушку, чтобы она ни за что не зацепилась, когда сокрушительный удар согнул мою удочку так, как будто она была ивовой. Леска была натянута, рыба крепко зацепилась за мокрую мушку и, казалось, собиралась тащить её до самого озера Верхнее. Мой отец загребал воду, чтобы каноэ было устойчивым к слабому течению, протекающему через бассейн, и я приложил все усилия, чтобы форель не запуталась в полузатопленных брёвнах на порогах.
  Другие рыбы тоже могут сражаться, но ни одна не могла сравниться с форелью по стилю, грации и смелости - они как будто черпали силу из всей природы. Плут был так же взволнован, как я, он болтал и щебетал. Меняя тактику, рыба бросилась вверх по течению в наш бассейн. Я как можно быстрее наматывал провисшую леску, чтобы удержать необходимое напряжение на крючке. В течение одного ужасного момента я думал, что потерял её, но ещё несколько поворотов катушки показали мне, что форель всё ещё крепко держалась глубоко в Брюли. Через несколько мгновений она всплыла на поверхность, увидела каноэ и начала широкую, круговую пробежку вверх по течению. Мой отец развернул нос на сто восемьдесят градусов, чтобы дать мне лучшую возможность поймать мою рыбу, которая теперь взрезала воду огромными сверкающими прыжками. Высокая трель Плута была как подбадривание. Когда мой отец, наконец, сунул сеть под рыбу и поднял её в каноэ, я обнаружил, что у меня прекрасная ручейная форель, одна из самых больших, которых я когда-либо ловил за всю жизнь. Судя по весам в моей коробке для снастей, она весила чуть больше четырех фунтов.
  - Она такая же большая, как и ты, Плут, - сказал я с восторгом.
  - Она красавица, Стерлинг.
  - Попробовать ещё?
  - Если хочешь.
  Но когда я положил свою рыбу на мокрые папоротники в сачке, то решил оставить в этот день всю остальную форель в ручье.
  С пульсом, отбивавшим чечётку, я взял своё весло, и мы начали трудное обратное путешествие против течения.
  Где-то всё это осталось, как остаются в янтаре насекомые - тот день на реке: зашифрованный в водах Брюли, вписанный в осенний воздух, сохранённый, в конце концов, в моей памяти. Это была лучшая форель, которую я когда-либо ел. В тот вечер она устроила праздник для нас троих. Но вскоре после того, как мы погасили наш костёр, поднялся ветер, который прогремел среди сосен и пригнал холодный дождь, ледяными каплями просачивающийся в лес. Мы поспешно упаковали всё в машину, подняли крышу и провели неудобную ночь, сгрудившись на сиденьях Олдсмобиля.
  На следующий день мы двинулись домой сквозь воздух, вымытый штормом. Мы были усталыми и сырыми, но наполненными двумя неделями среди сосен нашей великолепной северной страны.
  
  
Глава пятая
  
Сентябрь
  
  Когда мы свернули с дороги, Эдгар Аллан По устремился вниз с методистской колокольни, крича: 'Как весело! Как весело!'. Ворчун, который думал, что его совсем бросили, выскочил из сарая, подбежал, встал на задние лапы, положил передние мне на плечи и повалил на траву, где любовно вымыл моё лицо своим большим языком. Плут и ворон тут же поссорились из-за чего-то, и Ворчун перестал облизывать меня, чтобы положить конец ссоре. Это было чудесное возвращение домой. Сладкая кукуруза больше не была проблемой, превратившись в сухую шелуху. Но я дал обещание и был удостоен чести получить отсрочку, и теперь я должен был столкнуться с нашими проблемами.
  Одной из таких проблем были деньги. Я заработал и накопил достаточно, чтобы купить одну облигацию Либерти, но у меня был очень маленький запас готовой наличности. Я посчитал четвертаки, десятки, пятаки и пенни в глиняном кувшине и решил, что, если я куплю поводок и ошейник, а также пиломатериалы и проволочную сетку для клетки, мне потребуется около шести месяцев на покупку парусины, чтобы покрыть каноэ. А это означало, что каноэ придётся остаться в гостиной ещё на одну зиму.
  Ни одному из моих знакомых мальчиков не давали карманных денег, и никто из них даже не подумал бы попросить у отца в долг. Мне повезло, что мне разрешили сохранять деньги, которые я зарабатывал на стрижке газонов и продаже своей садовой продукции. Я взял четыре драгоценных четвертака из глиняного кувшина, посадил Плута в корзину велосипеда и медленно и грустно покатил в центр города.
  Покупка ошейника и поводка для моего любимого енота походила на покупку цепи с ядром для дорогого друга. Но я подумал, что было бы разумно получить одобрение и помощь Плута: это могло уменьшить его ужас, когда он обнаружит, что его свобода исчезла. Мы остановились у магазина 'Упряжь и кожаные изделия Шедвика' (Shadwick's Harness and Leather Emporium), который восхитительно пах дублёной кожей, седельным кремом (saddle soap) и маслом для упряжи (harness oil). Это было идеальное место для того, чтобы Плут мог осмотреть стремена западных и английских сёдел, латунные пряжки на ремнях и изящные серебряные крепежи на упряжи, предназначенной для разряженного экипажа местного банкира.
  Гарт Шедвик, как и его отец, был мастером по коже, чьё мастерство было известно далеко за пределами округа, вплоть до столицы штата. Он делал красивые кожаные чемоданы, индивидуальные ботинки для верховой езды и гравированные книжные переплёты. Но в основном он занимался упряжью, а изготовление упряжи - профессия, которой угрожает автомобиль.
  В данный момент мистер Шедвик держал в правом глазу ювелирную лупу и гравировал витиеватые инициалы на серебряной табличке с фамилией. Я не стал бы его отвлекать в такой момент и терпеливо ждал, пока он не уберет лупу с глаза и не оторвётся от своей работы.
  - Да, Стерлинг?
  - Мы не хотим мешать вам, мистер Шедвик...
  - Мальчики и еноты мне не мешают, - сказал мастер упряжи.
  Он вернулся к своей гравировке на несколько минут, затем отбросил её в сторону и взорвался:
  - Эти проклятые автомобили, вонючие, шумные, грязные штуки, пугающие лошадей прямо на дороге... разрушающие бизнес человека... Ну, сынок, говори, чего ты хочешь?
   - Я хочу ошейник для Плута, - сказал я, борясь со жгучей влагой в глазах, - и такой же плетёный поводок... И они заставляют меня построить для него клетку и запереть его в ней.
  - Стервятники, - сказал мастер. - Клетка для такого маленького енота? Теперь они добрались до енотов и мальчиков... Ты хочешь, чтобы его имя было выгравировано на серебряной табличке на ошейнике?
  - У меня не так много денег, - нерешительно сказал я. - Но это было бы замечательно... Его зовут Плут.
  - Иди сюда, Плут, и позволь мне измерить твою шею, - сказал Гарт Шедвик, наклонившись, чтобы погладить моего самодовольного питомца.
  - Вам не нужно измерять его, мистер Шедвик. Вот шнурок, который как раз подходящей длины для ошейника, с узлами, где должны быть отверстия и пряжка, на случай, когда он станет больше.
  Мастер почти улыбнулся, чего я никогда не видел. Быстро и точно он приступил к работе над прочным, легким ошейником из податливой золотисто-коричневой телячьей кожи шириной около половины дюйма. Он использовал самое маленькое шило, чтобы сделать отверстия, и самую маленькую иглу и самую тонкую вощёную нить. Затем он подошёл к своему сейфу и достал крошечную серебряную пряжку, которую затем пришил к ошейнику почти невидимыми швами. Это была та работа, которую он сделал бы, если бы его попросили изготовить упряжь для сказочной кареты. Наконец, он поднёс свою лупу к глазу и очень маленькой серебряной табличке с надписью 'Плут', написанной тонким спенсеровским шрифтом.
  - Это самый красивый ошейник для енота, который я когда-либо видел в своей жизни, - сказал я.
  - Это единственный ошейник для енота, который ты когда-либо видел, - хмуро хмыкнул мастер, - и единственный, который я когда-либо делал. Лучше попробуй его по размеру.
  Я не был уверен, что Плуту захочется надеть ошейник, но я не мог обидеть мистера Шедвика. Я позволил маленькому еноту сначала потрогать и обнюхать ошейник, сказав ему, что это его новейшее сокровище. Плуту понравилась блестящая пряжка и табличка с именем, а также текстура мягкой кожи. Наконец я надел его на его шею, и, к моему удивлению, он не боролся и не пытался остановить меня. Вместо этого он уселся на свой маленький зад и начал трогать ошейник так, как женщина иногда касается своего жемчуга.
  Мистер Шедвик принёс напольное зеркало, используемое для примерки сапог. И Плут, который никогда прежде не видел своего зеркального отражения, был очень взволнован. Он задавался вопросом, почему на другом еноте был надет его ошейник. Сначала он ударился носом, пытаясь пробиться сквозь зеркало. Затем, разговаривая и вздрагивая, он помчался за стекло, чтобы встретить другого енота, которого, конечно, там не было. Вернулся он совершенно озадаченный, но всё ещё восторженный. Наконец он оставил это как загадку, слишком сложную для его маленького мозга, и просто сидел и смотрел на себя, радостно щебеча.
  Изготовление поводка заняло немного больше времени, но опять-таки мастер работал с удивительной ловкостью. Он нарезал шесть очень тонких полосок из той же телячьей кожи и приступил к самой сложной работе по плетению, которую я когда-либо видел. Его пальцы работали так быстро, что я не мог понять, какие нити прошли вниз, а какие наверх. Готовый поводок, прекрасный каждым дюймом, был таким же тонким, как кончик моей стальной удочки. На моём конце поводка он закрепил серебряное кольцо, а на другом конце - защёлку для крепления к ошейнику.
  Я знал, что в глиняном кувшине мне не хватало денег, чтобы заплатить за такой ошейник и поводок в комплекте с серебряной фурнитурой. Так что я положил четыре четвертака на верстак мистера Шедвика и сказал, что это авансовый платёж и я буду приносить понемногу каждую неделю в течение следующих шести месяцев.
  Мастер смотрел в окно так же, как это часто делал Плут - его мысли, вероятно, возвращались к его собственному отрочеству, когда не было проклятых автомобилей, чтобы разрушить лучшие профессии в мире.
  - Знаешь, сынок, - сказал он, - я бы обманул тебя, если бы взял больше двадцати пяти центов за этот поводок и ошейник. А теперь иди со своим маленьким енотом. У меня есть работа.
  Было пасмурно, когда мы отправились в центр в то утро. Но солнце ярко светило, когда мы ехали к дому.
  
  Начало учебного года было отложено на месяц осенью 1918 года. Так как многие молодые люди были на войне, женщины и дети постарше пытались заменить их на фермах вокруг Брэйлсфорда. В этом богатом табачном регионе урожай собирают в сентябре - достаточно поздно, чтобы избежать 'сгорания', но достаточно рано, чтобы успеть до заморозков. Это тяжёлая работа - нарезать табачные стебли, привязывать их на планки и подвешивать в сараях для просушки. Я был слишком слаб, чтобы помогать в сборе урожая, но я продолжал выращивать еду в моём военном саду - множество моркови, свеклы и картофеля. Я использовал свой сад в качестве оправдания для задержки строительства клетки для Плута. Но я знал, что его заключение не может быть отложено навсегда, особенно после того, как он развил тягу к новому ночному удовольствию, когда виноград висел пурпурными гроздьями в соседних беседках. Плут также пробовал яблоки нескольких сортов - джонатан, вайнсап, толман свит. И он становился всё более небрежным, слушаясь моей повелительной трели, которая означала, как он хорошо знал: 'Сойди с этого дерева, ты, плохой енот!'. Я с неохотой пришёл к выводу, что мне придётся купить материалы и начать строить клетку.
  Взяв свою маленькую горсточку монет из глиняного кувшина, я защёлкнул поводок на Плуте и пошёл по улице Альбион (Albion Street) к лесопилке Сая Дженкинса. Мой енот был приучен к поводку так постепенно, что не сопротивлялся ему.
  Учитывая мою миссию, мне было трудно наслаждаться этой порой, которая всегда доставляла мне столько удовольствия: жёлтые листья вяза дрейфуют вниз, первая малиновая вспышка на клёнах.
  Сай Дженкинс обманул меня, когда я покупал пиломатериалы для каноэ. Но он так хотел увидеть, как Плут сидит в клетке, что теперь он притворялся, будто даёт мне доски и проволочную сетку со скидкой. Он просто спросил, сколько у меня денег, и забрал все.
  - Выходит прямо до копейки, - сказал он.
  Старый скряга добавил ещё одну уступку, пообещав доставить материалы на грузовике следующим утром, если я начну строить клетку по их прибытии.
  Я остановился на почте, чтобы забрать нашу корреспонденцию, и нашёл письмо от Гершеля, адресованное мне. Мои пальцы дрожали, когда я открывал его. Мне несколько раз снилось, что он был ранен. И я читал 'Сверх предела' Артура Гая Эмпи - грубую, но яркую книгу о войне. В каждой сцене я представлял Гершеля. В одном постоянном сне я видел, как он ведёт разведывательный отряд в ничейную землю ночью, распластываясь на земле, когда разрываются снаряды, и пробирается сквозь заграждения из колючей проволоки, на которой гротескно болтались трупы. Много позже я узнал, что он совершил множество таких вылазок, рассказав об этом между строк. Цензура сделала общение почти невозможным в Первой мировой войне, и письмо Гершеля просто послало его любовь и подтвердило тот факт, что он был ранен. Я помню одно предложение, в частности, потому что это было типично для его своеобразного чувства юмора:
  'Пришли мне несколько парижских подтяжек, Стерлинг. Они заявляют в своей рекламе, что "Никакой металл не может коснуться вас".'
  Тот факт, что Гершель был ещё жив и невредим, и что у нас с Плутом был ещё один день, прежде чем я должен был начать строить клетку, значительно поднял мне настроение. Я приготовил бутерброды с джемом для нас двоих, и мы взобрались на дуб по шипам, которые я прикрепил, взяв с собой наш пикник и копию 'Вперед, на Запад!'.
  Высоко в нашей любимой развилке ветвей мы ели, и я читал, увлечённый приключениями Эмиаса Лэя. Плут тем временем предался любимому времяпровождению енотов, загорающих на высоких ветвях. Он лежал на своем толстом маленьком животике на ветке, которую мог с комфортом обнимать, позволяя всем четырем ногам свисать по бокам для равновесия. Его морда указывала на конец ветки, а его красивый кольчатый хвост лежал прямо за ним. И там он часами дремал, впитывая целебное солнце сентября, как будто накапливал тепло перед долгим, холодным сезоном.
  Я был так же счастлив и столь же потерян для мира, как будто плыл по Испанскому Мэйну с Эмиасом, следовал за ним в лес, чтобы найти красивую белую девушку Эйаканору, и двигался с растущим волнением к поражению испанской Армады. Мы были обитателями деревьев, мой енот и я, и мы неистово желали, чтобы нам никогда больше не приходилось ступать на землю.
  Голод, в конце концов, привёл нас в чувство, однако мой отец был в Монтане по делам ранчо, поэтому на ужин мы с Плутом съели всё, что пожелали, а затем снова забрались на наше дерево, чтобы посмотреть, как появляются звёзды. Я рассказал ему кое-что из того, что моя мама рассказывала мне об этих далёких солнцах, расположенных в их сияющих созвездиях. Тогда у меня была грустная, но счастливая мысль. Если Ursa Major, Большая Медведица, была моим созвездием, то Ursa Minor, Малая Медведица, по праву была созвездием Плута. Спустя долгие годы после того, как мы оба уйдем, мы всё ещё будем вместе плыть по полуночному небу.
  
  Я должен был сделать две вещи: тщательно спроектировать клетку и убедить Плута, что ему будет приятно жить в его новом доме. Последние несколько дней я внимательно наблюдал за ним, чтобы узнать, какая часть заднего двора ему нравилась больше всего. Не могло быть никаких сомнений в его предпочтениях - это была площадь около двенадцати футов, которая простиралась от основания дуба, под его дуплом, до сарая. Это включало мягкое раздолье травы и белого клевера и мой пруд с рыбками с его проточной водой и постоянным запасом пескарей.
  Так же, как я позволил Плуту не спеша познакомиться с его ошейником и поводком, я теперь пригласил его помочь со строительством клетки. Когда прибыли проволока и доски, я разметил квадрат, вырыл ямы для столбов и выкопал шестидюймовый желоб вдоль каждой стороны для закрепления нижнего края проволоки. Плут наслаждался всей этой деятельностью, не понимая её истинного значения. Он залез в каждую траншею, ползал туда-сюда по туннелю из рулонов проволочной сетки, вяло ловил пескарей в пруду или просто спал в траве.
  Мой отец прислал открытку из Монтаны, в которой говорилось, что он не вернется ещё десять дней или даже две недели. К счастью, у нас был кредитный счёт на мясном рынке и в одном из продуктовых. Но чтобы собрать деньги на скобы и петли, мне пришлось выкопать и продать ещё два бушеля моего картофеля.
  Я был несколько одинок и очень благодарен за дружеское общение Плута днём и ночью. Возможно, я мог бы построить клетку за меньшее время, если бы не знал о её назначении. Тем не менее, опоры были вскоре установлены, а на следующий день был собран каркас. Это был куб площадью 12 футов, который давал лёгкий доступ к дуплу Плута. Он также охватывал пруд с наживкой, используя двенадцать футов сарая в качестве восточной стороны.
  Я должен был надежно закрепить проволоку на вершине этого куба, зная, что Плут может взобраться на любой забор. Я использовал старую сеточную дверь для главного входа, прикрепив проволочную сетку к раме и повесив дверь на крепкий столб. Но в течение нескольких дней, которые я потратил на строительство клетки, я старался не закрывать этот выход. Никогда, ни на секунду я не давал Плуту почувствовать себя пленённым. Я кормил его любимой едой в клетке, боясь того дня, когда я должен буду запереть дверь. Мне казалось злом забрать из леса дикого щенка-енота - маленькое животное, любящее скорость, приключения и исследования - и посадить его в тюрьму, как животное в зоопарке. Я видел, как большие кошки и медведи ходили взад-вперёд по клеткам в безнадёжном страдании. Неужели Плут будет так же тосковать по своей потерянной свободе? У него должно быть больше места, подумал я, и больше укрытий! Тогда у меня случилось небольшое вдохновение. Я поспешил к своему рабочему столу за компасом, коловоротом и ножовкой. Убедившись, что мои расчёты верны, я нарисовал круг на боковой стороне сарая, достаточно большой для енота, но слишком маленький для собаки. Затем я пробил четыре отверстия в круге и с помощью тонкой пилы вырезал аккуратную дыру в давно не использованном ящике внутри сарая. Наконец я отшлифовал края этого дверного проёма, чтобы он не поцарапал Плута, и показал ему конечный результат.
  Плут любил отверстия всех размеров, от раковых нор, которые можно исследовать чувствительной лапой, до таких отверстий, которые достаточно большие, чтобы в них можно было вползти. Пока я клал свежую солому в коробку и в проволочную клетку, мой енот проводил большую часть своего времени, входя и выходя из его приятной маленькой двери. Его дом становился всё привлекательнее с каждым днём. Однако он всё ещё не понимал, что я строю ему тюрьму. И каждый раз, когда соседи спрашивали, когда я его запру, я отвечал: 'Может быть, завтра'.
  Самым захватывающим событием сентября в Брэйлсфорде была конная ярмарка 'Ирландский пикник' (Irish Picnic and Horse Fair). Она всегда проводилась в субботу несколько раньше, чем уездная ярмарка в Джейнсвилле, к которой позже стремились многие из скаковых лошадей и участников. Я не знаю, почему её назвали 'Ирландский пикник', так как очень малая часть жителей нашего города была ирландцами. Но в ней принимали участие большинство хороших рысаков и гонщиков из нашей области и, по всей вероятности, организовали эти гонки, которые теперь привлекали зрителей сотнями.
  Майк Конвей, наш сосед на западе, владел потрясающим рысаком, энергичным жеребцом, который произвёл несколько наиболее многообещающих жеребят и кобыл в округе. Рано утром на любом 'Ирландском пикнике' можно было увидеть Майка, который чистил Доннибрука до атласного блеска, мыл беговой экипаж и смазывал его гоночную упряжь. Доннибрук, как и его хозяин, знал, что это был великий день. Заинтересованные кобылы на большом расстоянии могли слышать его ржание, и он резвился в своём загоне, задирая копыта и потряхивая головой.
  У некоторых скаковых лошадей есть любимая собака или кошка в качестве компаньона. Доннибрук был очень привязан к Плуту. Всякий раз, когда мой енот взбирался на один из столбов аккуратного белого забора вокруг загона, чёрный жеребец сразу становился нежным, превращая своё пронзительное ржание в мягкое фырканье. Пока Плут ждал на заборе, Доннибрук подбегал к нему, чтобы поприветствовать. Енот всегда проводил маленькими руками по большой бархатной морде, перебирая блестящие кольца недоуздка. Естественно, мы с Плутом болели за Доннибрука в любой гонке, в которой он участвовал.
  В то же утро на другой стороне улицы преподобный Турман настраивал карбюратор и вносил другие коррективы в последнюю минуту в свой Форд Родстер Т-модели. Он мычал гимны, которые бурно прерывались всякий раз, когда он защемлял палец или ронял гаечный ключ.
  Майк Конвей и Габриэль Турман никогда не были лучшими друзьями, но в последние недели их вражда приняла новый оборот. Майк любил лошадей и ненавидел автомобили почти так же страстно, как и его друг Гарт Шедвик. Турман был в ужасе от лошадей, но увлечён автомобилями. Майк не признался, что боялся чего-либо. Но факт оставался фактом - он никогда не ездил на автомобиле до недавнего дня, когда преподобный Турман предложил ему подвезти его на своём форде. Майк молча попросил защиты у Святого Патрика, ступил в дрожащую, трясущуюся самоходную колесницу разрушения, и они тронулись.
  При каждом возможном случае Габриэль дул в свой рог - клаксон, достаточно резкий, чтобы напугать каждую лошадь в квартале. Когда они повернули с Альбион на Фултон (Fulton Street) - главную деловую улицу - преподобный вдавил в пол педаль газа и ринулся, рыча, через трафик с сатанинским восторгом, в то время как Майк горячо бормотал 'Аве Мария' и стал патриотично зелёным.
  Майк решил вернуть услугу. Два дня спустя он прицепил свою беговую качалку к Доннибруку и предложил Турману проехать через город к своей церкви. Преподобный, который не был совсем тупым, всё равно согласился. Майк немного подтрунил над его смелостью, и Габриэль, порозовев от смущения, забрался в экипаж.
  Спуск вниз по улице Альбион был не слишком пугающим, но основной целью была улица Фултон, и оба это знали. Перед магазином Прингла Майк подстегнул безотказного жеребца. К тому времени, когда они добрались до Банка Табачной Биржи, Доннибрук достиг максимальной скорости. Турман начал призывать Иегову, когда они поравнялись с кафе-мороженым 'Барсук' (Badger Ice Cream Parlor). Задолго до того, как они достигли Королевской Лаборатории (Monarch Laboratories), которая производила успокоительное именно для таких случаев, его глаза закатились, и он кричал: 'Помогите! Убивают! Бешеная лошадь! Выпусти меня, дурак!'.
  Весь город знал всё об обеих поездках, и самые информированные сплетники настаивали на том, что Конвей и Турман заключили какое-то пари - весьма неуместное со стороны преподобного - и что таинственное состязание произойдёт в день 'Ирландского Пикника'.
  Мне было так же любопытно, как и всем остальным. Итак, посадив Плута на плечо, я пересёк улицу к пасторскому дому Турмана, где он продолжал работать над своей машиной.
  - Я был бы рад отполировать ваш медный радиатор, - сказал я.
  Преподобный Турман посмотрел на меня и на Плута.
  - Лучший способ отполировать радиатор - воспользоваться шкурой енота. И если это твоё животное когда-нибудь снова проникнет в мою собственность...
  - Вы так не поступите с моим любимым енотом!
  - О да, поступлю. Непременно, - сказал ужасный служитель Евангелия. - Я повешу её прямо в сарае. Думал, ты собираешься запереть его в клетке, как обещал.
  - Через несколько дней, - сказал я. - Как видите, я вожу его на поводке.
  - Идёшь в верном направлении, - согласился Турман.
  Я знал, что это было невежливо, но моё любопытство было теперь совершенно неконтролируемым. Я был слегка потрясен, услышав, что спрашиваю:
  - А что у вас за пари с Майком Конвеем, преподобный Турман?
  - Пари? - крикнул Турман. - Какое пари? Пасторы никогда не держат пари. Теперь иди отсюда со своим енотом, и держись подальше.
  Мы вернулись к нашему парадному крыльцу, и сидели с Плутом в плетёных креслах, наблюдая за настоящим парадом. Наша улица была прямым путём к выставочному центру, и все экспонаты и домашний скот, скаковые лошади и автомобили должны были пройти мимо нас, как если бы мы были судьями или привилегированными гостями. Всегда было несколько ухоженных охотничьих лошадей и хакни-пони, чистокровных скакунов и теннесийских прогулочных лошадей, американских верховых и других избалованных существ, движущихся с гордостью и грацией к уверенным белым, красным или синим лентам. Но наш регион был местом, где процветал труд, а не лёгкая роскошь, поэтому большинство наших прекрасных лошадей принадлежали к породе тяжеловозов. У нас были массивные брабансоны, часто весом более тонны и ростом в семнадцать рук, суффолькские лошади, клейдесдаль и першерон. В тягловых состязаниях эти потрясающие и преданные животные были настолько смелыми и верными своим хозяевам, что я не мог долго наблюдать за ними в этих душераздирающих представлениях. По-видимому, они скоро станут устаревшими из-за других транспортных средств, проходящих мимо нашего места в первом ряду - автомобилей любого типа от Фордов до паромобилей и 12-цилиндровых Пакардов. Беговые качалки, двухместные экипажи и аккуратные зелёные телеги с блестящими красными колёсами двигались очень медленно по сравнению с любым автомобилем.
  
  Мой отец всё ещё был в Монтане, поэтому не мог в этом году осматривать экспонаты и наблюдать за гонками вместе со мной. Я совершил набег на свой глиняный кувшин за последней горсткой серебра, защёлкнул поводок на Плуте, сел на велосипед, и мы были в пути.
  В то яркое сентябрьское утро мир был сияющим и прохладным. Ночью пыль осела под дождем - недостаточным, чтобы сделать дорогу грязной, но достаточным, чтобы наполнить озоном воздух, а росой - траву. Насвистывая мелодию, которая пришла мне в голову, я радостно свернул к ярмарке с Плутом в корзине. По дороге двигались дополнительные гарантии хорошего дня: вагон с пирогами, грузовик с мороженым, в котором также было много ящиков с рутбиром, грузовик с попкорном и крекерами, а также продавец воздушных шариков на велосипеде, дующий в небольшой очаровательный свисток, который заманивал детей так же, как дудочка Гамельнского крысолова. Прямо впереди, на ярмарочной площади, паровой орган играл 'Come Josephine in My Flying Machine' .
  Стали видны яркие палатки и белые здания, и мы уже могли слышать счастливый гул и шум собравшейся толпы. Да, это определённо был день 'Ирландского Пикника', который стоит того, чтобы его увидеть. Я оставил свой велосипед в велосипедной стойке под трибуной, и с Плутом на плече начал осматривать территорию. Мы осмотрели консервы, одеяла и разное рукоделие в отделе домашнего ремесла. В другом здании мы восхищались огромными тыквами, дынями, кукурузой, яблоками и виноградом. Хорошо, что Плут был на поводке. Он хотел погладить своими жадными руками всё, что видел, как женщина-шопоголик на распродаже. В случае с призовой гроздью винограда я сдержал его как раз вовремя. При посещении животноводческого здания Плут ходил по перилам загонов, совершенно уверенный в себе и не боящийся. Телята и жеребята подошли поздороваться. Откормленные ягнята тоже были ласковыми. Но большая польско-китайская свиноматка с её осенним помётом выглядела угрожающе. И баран-меринос атаковал забор, на котором стоял Плут, двигаясь, как локомотив, и врезаясь своими большими свернувшимися рогами в деревянную перегородку. Плут был бы сброшен в загон тяжёлым толчком, если бы я буквально не вытащил его из опасности за поводок.
  После этого мы были более осторожны, посещая конный павильон, чтобы снова увидеть на более близком расстоянии прекрасных животных, которые проходили мимо нашего дома рано утром. Большинство лошадей не участвовали в каких-либо специальных мероприятиях, кроме грандиозного парада вокруг ипподрома. Они оценивались в своём павильоне тремя суровыми и серьёзными всадниками, привлечёнными по этому случаю, и некоторые из синих, красных и белых лент уже были вручены. Но в гоночных конюшнях были красивые рысаки и иноходцы, которых мы позже увидим в действии. Были двухлетки - как жеребята, так и кобылки - которые участвовали в соревнованиях Junior Classic. Они были энергичными молодыми существами с огнём и озорством в глазах, и я крепко удерживал Плута от дверей загона. Большинство трёхлеток вели себя лучше. И, конечно же, был Доннибрук, который фыркнул в приветствии и ласково прижался к Плуту. Дважды за последние три года он выигрывал Senior Classic. И я думаю, он знал, что мы болеем за него.
  Было чистым восторгом показывать Плуту всё это в первый раз, и он постоянно интересовался всем, что видел. Мы вместе катались на карусели: Плут сидел передо мной на деревянном пони, весело качаясь вверх-вниз и по кругу. Он хотел вторую поездку, но я должен был поберечь свои центы, иначе мы бы закончили этот день банкротами. Однако мы не могли устоять перед колесом обозрения. Это было самое большое из тех, что когда-либо привозили на 'Ирландский Пикник', и когда мы достигли вершины, мы могли видеть весь путь до деревни Альбион (village of Albion) далеко через болота. Высота не пугала никого из нас, и это было немного похоже на полёт - взлететь вверх и снова спуститься на землю. Плут с удовольствием прокатался бы весь день, и я тоже, но серебро в моём кармане исчезало слишком быстро.
  Участие в гонке на трёх ногах было бесплатным. Но когда я увидел, что эти длинноногие четырнадцатилетки объединяются, я понял, что у Оскара Сандерленда и у меня не было шансов. Вместо этого мы решили принять участие в ещё одном бесплатном мероприятии, которое должно было скоро начаться - конкурсе поедания пирогов.
  Радостно тараторя о Плуте и грядущем сезоне ондатры, мы направились к длинному дощатому столу с двадцатью черничными пирогами и приставленным к нему скамьям.
   - Я видел след норки, - сказал Оскар. - Она живёт в плитах водостока Грязевого озера (Mud Lake). Ты смазал свои ловушки?
  - Ещё нет. Но я заказал меховые каталоги из Сент-Луиса.
  - Ух, нам точно повезёт этой осенью. Мы будем отвратительно богатыми.
  - Мне нужны деньги, - признался я. - Я совсем разорён.
   - Ну и дела, я тоже. Совсем на мели. Слушай-ка, посмотри на этот пирог.
  - Не так хорош, как у твоей мамы.
  - Она действительно хорошо готовит пироги, - признался Оскар. - Они у неё классные.
  Мы сели по обе стороны стола, по десять мальчиков с каждой стороны. Наши руки были связаны за спиной, и пока мы ждали стартовый пистолет, мы выкрикивали друг другу саркастичные насмешки. Цель этого грязного соревнования состояла в том, чтобы съесть пирог быстрее, чем любой другой участник. Пользоваться можно было только лицом, даже чтобы вернуть форму обратно, если она ускользала за пределы досягаемости. Я заметил сучок на широкой доске, который мог быть полезен. Если бы у меня получилось упереть форму с пирогом прямо в этот сучок, я мог бы действительно зарыться в него лицом. Тогда я обнаружил, что сижу прямо напротив Слэмми Стиллмана, и понял, что это будет самое сложное состязание по поеданию пирогов, в котором я когда-либо участвовал.
  Слэмми был самым большим, жадным и подлым двенадцатилеткой в городе. Мы ненавидели друг друга прекрасной, удовлетворяющей душу ненавистью, порождённой многими сражениями, в которых меня всегда перевешивали и переигрывали. Но, по мальчишеским правилам, нельзя было отказываться от борьбы.
  Мы злобно смотрели друг на друга. Это была битва до последней черники и последней крошки пирога. Гонг! Мы смачно погрузились через корочку глубоко в ягоды. Сучок на доске немного помог, но недостаточно. Он держал форму для пирога около трёх хороших укусов, затем позволил ей соскользнуть. Было столько суеты, шума и брызг черники, когда некоторые мальчики практически распластывались на столе, пытаясь вернуть на место свои пироги, и было трудно понять, кто выигрывает. Толпа вокруг нас ревела от смеха, но нам самим было не очень весело. Мы были в отчаянии, раздражены, покрыты черникой и тяжело дышали. Все хотели получить главный приз в три доллара, не говоря уже о славе и голубой ленте. Я был практически уверен, что впереди меня только Слэмми Стиллман, и я не знал, как мне его нагнать. И тогда мой лучший друг пришёл мне на помощь.
  Плут знал всё о пирогах, и он любил чернику. Он запрыгнул на стол и начал помогать есть мой пирог, слизывая его с удивительной скоростью. Лучше всего он работал с другой стороны пирога, добавляя пять с половиной фунтов енота к сопротивлению, уже обеспеченному сучком. Моя форма почти не скользила.
  Слэмми Стиллман был первым, кто заметил. Он был в совершенной ярости. Этот персонаж, который никогда не подчинялся никаким правилам, начал кричать: 'Мошенник, мошенник, смотрите на этого мошенника!'. Пока Слэмми кричал, он не мог есть пирог. Плут и я быстро настигали его. Судьи смеялись так сильно, что не могли отдышаться, чтобы призвать к соблюдению правил. Мы с Плутом поднажали на последнем куске и на восьмую долю пирога обогнали ближайшего конкурента, которым, к счастью, был Оскар Сандерленд.
  Ни Сполдинг, ни Хойл никогда не публиковали справочника о конкурсах по поеданию пирогов, и судьи громогласно вели ожесточённый спор. Плут и я были частично дисквалифицированы. Оскар получил три доллара и голубую ленту, что сделало меня счастливым, потому что Оскар был моим партнёром по отлову и почти так же безденежен, как и я. Но я получил утешительный приз - настоящий бейсбольный мяч с автографом каждого члена нашей местной команды. Лицо Слэмми было бы совершенно красным, если бы уже не было полностью синим. Весь день он ворчал и угрожал, выкрикивая 'Мошенник!' всякий раз, когда видел меня и моего енота. Это была восхитительная победа.
  Сентябрьское солнце было прямо над головой. Но по какой-то причине мы с Плутом не отреагировали на то, как тёплые и сердечные матроны, подающие еду в нескольких деноминационных палатках, прозвонили в обеденные колокольчики. В методистском меню были жареная курица с заправкой и овощами и черничный пирог. Именно этот последний пункт убедил нас в том, что нам не нужно полуденное питание.
  В два часа дня начались скачки. Прекрасная бурая кобыла из Джейнсвилла обогнала фаворитного жеребёнка из Мэдисона в Junior Classic. Она двигалась как швейцарские часы, гордо поднимая ноги, её мышцы мягко колебались. Не считая этого огорчения, трёхлетки выступили как и ожидалось - великолепный иноходец из Стоутона побил рекорд за восемь фурлонгов. Однако по мере того, как гонка следовала за гонкой, зрители спрашивали друг друга: 'Где Доннибрук?'.
  Майк Конвей не утомлял своего чёрного жеребца. Как бы ему ни нравилось побеждать в Senior Classic, у него сегодня была другая цель - почти невозможная надежда, что он сможет превзойти бОльшую угрозу, чем любая лошадь-конкурент, а именно Т-модель Габриэля Турмана.
  Вероятно, существовало не более пятидесяти рысаков, которые могли протащить качалку одну милю за две минуты. Возможно, девяносто человек достигли этой бессмертной славы. Вообще говоря, нужна великолепная лошадь, чтобы пройти один фурлонг за 15 секунд или одну милю за 2 минуты. Немногие ранние Форды (если за рулём был не гонщик) могли увеличить эту скорость вдвое - шестьдесят миль в час или милю в минуту. Математика этой гонки казалась очевидной. Очень быстрый рысак совпадал с хорошо настроенным Фордом. Судя по всему, преподобному Габриэлю Турману следовало проехать на своей Жестяной Лиззи четыре раза по полумильному отрезку, пока Доннибрук дважды проносил Майка Конвея по этой дорожке.
  Новости быстро распространились по трибуне. Майк поспорил, что сможет дважды обойти трассу, в то время как Турман и его Форд сделают всего три круга. Однако была одна хитрая уловка. Доннибрук не нуждался в запуске двигателя, а Турман должен был дождаться стартового пистолета, прежде чем заводить свой Форд, запрыгивать в кабину и мчаться за жеребцом и его хозяином.
  Майк Конвей много раз наблюдал, как нетерпеливый и стремительный Габриэль Турман заводил свой Форд. Он знал, что Турман всегда безрассудно рисковал в трёх моментах. Он опускал рычаги газа и опережения зажигания слишком низко. При проблемах он всегда дергал рычаг управления дроссельной заслонкой (который находился слева от зажигания), заливая тем самым карбюратор. Майк не был механиком, но он часто использовал свой секундомер при тщетных попытках Турмана завести свою машину.
  Габриэль Турман знал о своей горячности. Он помнил, как в стремлении заставить свой Форд грохотать и реветь, он вызвал отдачу, которая чуть не сломала ему руку. Он был чрезвычайно осторожен, поставив зажигание и газ чуть ниже допустимого уровня и пообещал себе, что не дотронется до кольца, прикреплённого к дроссельной проволоке.
  Флаг был опущен, барьер поднят, и Майк с Доннибруком сорвались с места в мгновение ока. Было очень приятно наблюдать, как этот жеребец поднимает свои ноги в белых чулках. Качалка словно была частью рысака, и Майк с комфортом ехал на сиденье так, как если бы сидел верхом.
  Габриэль Турман резко повернул ключ зажигания и был почти сбит с ног отдачей. Он бросился в кабину, отрегулировал газ и зажигание и попытался ещё раз. Едва слышный щелчок вызвал у него такое раздражение, что пастор отчаянным рывком дёрнул кольцо дроссельной проволоки. Карбюратор был затоплен так, что под автомобиль капал бензин. К этому времени Майк Конвей и Доннибрук завершили полный круг трассы и у них остался только один.
  Удачей, а не умением Турман завёл свой Форд. И рванул с места, давя на клаксон и вовсю нажимая на газ. Это была почти равная гонка, если Форд мог проехать шестьдесят миль в час, а Доннибрук - тридцать. На прямой дороге Турман мог победить. Но на трассе с поворотами это было проблемой. Доннибрук пересёк финишную черту, лидировав с разницей в два круга, бесспорный победитель.
  Была ещё одна награда для Плута и для меня. Доннибрук подошёл к забору, где мой енот следил за гонкой и с нетерпением ждал. Более 1000 зрителей наблюдали за тем, как Доннибрук обнюхал Плута, а Плут провёл руками по носу и уздечке жеребца. Мы снова вкусили победу.
  Я пришёл рано вечером в пустой дом. Позвонил в телеграфный офис на железнодорожной станции, чтобы узнать, сообщил ли отец из Монтаны, когда он возвращается домой. Но, конечно, он не отправил сообщение. Я отнёс Плута в его клетку и долго сидел с ним, разговаривая и гладя, пока он ел ужин. Затем, приготовившись к ужасному делу, я вышел из клетки и закрыл за собой дверь, крепко зацепив её снаружи. Плут сначала не понял, что произошло. Он подошёл к двери и вежливо попросил меня открыть её и выпустить его. Затем его внезапно поразила мысль, что он был пойман в ловушку, посажен в клетку, заключён в тюрьму. Он быстро побежал вдоль квадрата сетки, затем в сарай, через дыру, которую я вырезал, и по всему внутреннему ограждению, а затем снова вернулся в бешенстве. Я вошёл в дом, чтобы отделаться от его голоса, но он пришёл ко мне через открытые окна - умоляющий, испуганный, вопрошающий и говорящий, что любит меня и всегда доверял мне. Через некоторое время я больше не мог этого выносить, вышел и открыл металлическую дверь. Он цеплялся за меня, плакал и задавал вопросы, на которые невозможно было ответить. Поэтому я взял его с собой в постель, и мы оба погрузились в крепкий сон, снова и снова прикасаясь друг к другу всю ночь, чтобы успокоиться.
  
  
Глава шестая
  
Октябрь
  
  Возвращение в школу всегда было удовольствием. Это означало новые тетради и карандаши, карандаши, пахнущие кедром, когда их точишь. Большинство учебников были с загнутыми уголками страниц и нацарапанными несмешными комментариями и неумелыми рисунками. Но изредка нам давали две или три книги только из печати, с ароматом новой бумаги и чернил. Начало этого учебного года было особенно запоминающимся, потому что я поступил в среднюю школу. Ученики старших классов, которые сидели на первых рядах в актовом зале, с презрением относились к тем, кто сидел сзади. Но мы знали, что когда-нибудь мы будем такими же великими, как и они. Кроме того, у нас были свои собственные увлечения и интересы, которые спасли нас от слишком глубокого страдания из-за того, что мы были такими маленькими и юными.
  Наконец, два моих новых учителя были очень одарены. Мисс Стаффорд превратила уроки английского в наслаждение, а мисс Уэйлен любила биологию так же, как моя мама.
  Единственная причина моего нежелание услышать первый школьный звонок в октябре 1918 года состояла в том, что я должен был закончить своё лето с Плутом и крепко запереть его в особняке из проволочной сетки. Я перенёс большую собачью будку Ворчуна и поставил прямо перед дверью клетки. Только очень смелый мальчик или собака отважился бы вторгнуться в личную жизнь моего енота. Хорошо осознавая возложенное на него доверие, Ворчун лежал прямо перед клеткой, его огромная морда и глубокие, сострадательные глаза обратились к маленькому заключенному внутри. Плут, вытянув лапу, хлопал Ворчуна по носу, и сенбернар неизменно облизывал эту дружескую лапу. Когда Плут взвизгивал или издавал трель, Ворчун отвечал громким и хриплым ласковым лаем, который иногда заканчивался воем сочувствия. Доннибрук тоже был обеспокоен, добавляя мягкое хныканье из соседнего загона. На заднем дворе было настоящее дружеское общение.
  Я делал всё возможное, чтобы заключение стало более терпимым. Я всегда ел по крайней мере один раз в день в клетке Плута, и мы были вместе до и после школы. Я брал его в сад, чтобы помочь мне собирать сухую фасоль и тыквы. Ему нравилось, когда я сгребал листья, прятаться в каждую яркую кучу и выскакивать, чтобы удивить меня. И он был по-настоящему незаменим на новой работе, которая заключалась в продаже журналов. Он привлекал клиентов, куда бы мы ни шли.
  Должно быть, сотни тысяч мужчин продали Saturday Evening Post, когда они были мальчиками, и я вступил в их ряды в первую неделю октября. У меня было очень мало денег, и я понял, что мне придётся работать усерднее, если я хочу когда-нибудь заработать на парусину для своего каноэ.
  Посадив Плута в велосипедную корзину, я направился к магазину журналов и канцелярских товаров, принадлежащему Фрэнку Эшу и занимавшему здание рядом с Банком Табачной Биржи. Большие связки газет только что прибыли на четверговом поезде, и каждый из нас взял пятьдесят копий в качестве старта. На обложке была маленькая девочка, которая украшала цветочной гирляндой флаг службы. И меня снова впечатлил тот факт, что этот журнал был основан Бенджамином Франклином.
  Либо Фрэнк Эш, либо управляющий тиражом издательства Curtis Publishing Company принял дьявольское решение в отчаянной попытке распространить ещё одно из своих периодических изданий. На каждые пятьдесят Saturday Evening Post нам приходилось продавать пять экземпляров Country Gentleman. Наш город был полон отошедших от дел фермеров, и ни один из них не хотел этого журнала. Тем не менее, Плут устраивал такое оживлённое шоу, что мы часто уговаривали покупателей взять обе публикации. Мы катались на велосипеде по осенним сумеркам и выкрикивали: 'Saturday Evening Post, пять центов. Покупайте, мистер, всего пять центов! Кому Saturday Evening Post?'.
  Ходили слухи, что на уроках биологии в этом году мы должны были изучать анатомию. У большинства из нас уже была некоторая дезинформация по этому вопросу, и я очень смутно представлял, как устроены девочки. Однако, будучи ещё даже не двенадцатилетним, я не был в полном отчаянии из-за своего невежества. Что меня озадачивало, так это то, как такое милое, деликатное существо, как мисс Уэйлен, со светом в волосах и глазах, будет рассказывать смешанному классу о рождении детей. К счастью, это произойдёт намного позже, и у неё будет много месяцев, чтобы подойти к этой теме, начиная с мелкой фауны.
  У нашей учительницы биологии был свой метод вдохновлять класс. Она преподавала инстинктивно. Если дикие гуси пересекали октябрьское небо, она подзывала нас всех к окнам, чтобы услышать их далёкий скрежет и понаблюдать за их движением на юг. Она рассказала нам, как один гусак занимает место за другим, образуя клин и таким образом преодолевая сопротивление воздуха для тех, кто позади, и как эти самые храбрые птицы-самцы, иногда овдовевшие, всю ночь стоят на посту, охраняя стаю, пока остальные спят.
  - Мы находимся на ветке большого перелётного пути Миссисипи, - сказала она. - Именно поэтому у нас есть прекрасная возможность наблюдать, как тысячи птиц мигрируют на север весной и на юг осенью.
  Затем она сказала нам, что дикие гуси (например, лебеди) спариваются на всю жизнь и сопровождают друг друга сезон за сезоном, чтобы растить своих гусят в Арктике и зимовать в южных заливах.
  - Вот почему нельзя стрелять в дикого гуся или лебедя, - сказала она. - Это оставляет вдовую половинку.
  В первый день в школе она привлекла наше внимание, расспросив каждого из нас о наших питомцах. Почти у каждого был кот, собака, канарейка или пони. Но я был единственным в классе, у кого был енот. Многие животные были приглашены в разные дни на наш урок биологии. Она попросила Бада Бэбкока взять его маленького терьера в школу, а других учеников принести золотую рыбку, попугая и ручную белку. Но Плут и я имели честь получить такое приглашение первыми.
  После уроков я ненадолго остался поговорить с мисс Уэйлен о моем еноте и задать ей вопрос, который не давал мне покоя уже несколько недель.
  - Как вы думаете, еноты когда-нибудь станут людьми? - с надеждой спросил я.
  - Откуда такая странная идея, Стерлинг?
  - Эрнест Хутон, который живёт по соседству, изучает антропологию. И у него есть теория, что руки учат мозг.
  - Да, - задумчиво сказала мисс Уэйлен, - возможно, так и есть.
  - И он думает, что, поскольку наши обезьяноподобные предки встали и начали использовать руки для создания простых инструментов, их мозг тоже развился.
  - Это захватывающая идея, - сказала моя учительница.
  - Мой енот всё время использует свои руки и становится сообразительней с каждым днём. Так что за сто миллионов лет или около того разве еноты не могут превратиться в людей?
  - Необычные вещи случаются, - сказала мисс Уэйлен. - Я очень хочу увидеть твоего смышлёного енота.
  Она тепло улыбнулась мне, но не смеялась надо мной и не называла мой вопрос глупым. И я покинул классную комнату, чувствуя, что мисс Уэйлен была особенным человеком.
  В то утро, когда Плута пригласили, я почистил его и расчесал так, что чёрные волоски засияли, а серый мех стал мягким, как шерсть ягнёнка. Я натёр полировкой для серебра его именную табличку и смазал седельным кремом ошейник и поводок. В конце концов, для Плута это должен был быть первый день в школе, и я хотел, чтобы он произвёл наилучшее впечатление.
  К счастью, биология была первым уроком, поэтому нам не пришлось долго ждать. Поведение Плута было превосходным. Чистый, ухоженный, бдительный и вежливый, он сидел на столе мисс Уэйлен, как будто провёл большую часть своей короткой жизни за уроками биологии. Он задал несколько вопросов о её стеклянном шаре (который, если его потрясти, вызывал метель над игрушечной деревней) и осторожно осмотрел его.
  - Как видите, - начала мисс Уэйлен, - еноты любопытны.
  Затем она написала на доске: енот - индейское слово, означающее 'тот, кто царапает'.
  Слэмми Стиллман поднял руку.
  - Он царапается, потому что у него блохи?
  Это вызвало смех, и учитель слегка постучала по столу для порядка.
  - Мисс Уэйлен, Плут совершенно чист. Он купается каждый день, и в его жизни никогда не было блох.
  - Я думаю, - сказал учитель, - индейцы имели в виду, что еноты находят и выцарапывают черепашьи яйца и другую пищу вдоль берега. Иногда они даже выкапывают дождевых червей.
  Слэмми нахмурился и плюхнулся на своё место.
  - Этот енот напоминает вам какое-либо другое животное? - спросила мисс Уэйлен.
  - Он похож на маленького медведя, - сказал Бад Бэбкок.
  - Ты прав, Бад, - согласилась учительница. - Он двоюродный брат медведя, его иногда называют 'моющий медведь', потому что он моет всю свою еду, как мы покажем вам через несколько минут. Она взяла кусок мела и снова написала на доске: 'Procyon lotor - его латинское имя. Lotor означает 'полоскун'.
  Я был заинтригован, потому что мисс Уэйлен рассказывала нам некоторые вещи о Плуте, которых даже я не знал. Теперь она достала небольшой эмалированный лабораторный поддон, в котором была не только вода, но и, к моему удивлению, рак. Она поставила его на стол перед Плутом.
  - Теперь давайте посмотрим, что будет делать енот.
  Плут, как чудесный маленький артист, которым он всегда был, оглядел класс и выглянул в окно, перебирая лапами по неглубокому поддону. Он точно знал, где находится рак, но он хвастался. Внезапно его тело напряглось, и через две секунды он быстро схватил свою добычу и блаженно омывал её в ожидании своего праздника. К этому времени класс был таким же счастливым, как и Плут, и почти все хлопали в ладоши.
  - Еноты всеядны, - сказала мисс Уэйлен, написав это слово на доске. - Это означает, что они едят почти всё. Они живут от Атлантики до Тихого океана и от юга Канады до Мексики. Каждый май у них появляется от двух до шести детенышей - обычно в дупле. И щенки очень внимательно наблюдают за своей матерью, следуя за ней, когда она учит их ловить рыбу на берегу ручья. Они дружелюбные животные, если на них не нападают, но иногда они могут убить собаку, если их загнать в угол.
  Мисс Уэйлен спросила меня, могу ли я вкратце рассказать о своём опыте общения с енотом, и я стоял перед классом, лаская Плута, пока говорил. Я думаю, что мы привлекли внимание всех, кроме Слэмми, особенно, когда Плут залез на моё плечо и начал неопределённо играть с моим ухом.
  - Я даже сплю с ним иногда, - признался я. - Он замечательный питомец.
  После этого все захотели к нему прикоснуться. Итак, один за другим мои одноклассники подходили и гладили Плута, некоторые девочки притворялись немного напуганными. Слэмми был последним в очереди, и он сутулился, бегал глазами и усмехался. Я ждал неприятностей, но было слишком поздно. Как только Слэмми добрался до енота, то натянул толстую резинку и щёлкнул Плута по носу. Очень редко я слышал, как Плут испускает крик ярости. Но это была чистая ярость - крик 'сражайся до смерти' - и в мгновение ока Плут вонзил свои острые зубы в толстую руку Слэмми. Слэмми кричал так, что его было слышно в актовом зале. Он пританцовывал, сжимая руку и крича: 'Бешеный енот! Бешеный енот! Ты должен застрелить его сейчас же! Бешеный енот!'.
  Голос мисс Уэйлен был холодным и суровым.
  - Слэмми, все в этой комнате видели, что ты сделал. Если ты думаешь, что это бешеный енот, то тебе не нужно никакого другого наказания, кроме беспокойства, которое ты испытаешь, задаваясь вопросом, действительно ли у тебя бешенство. Вот, намажь этим йодом укус. Класс свободен. Стерлинг, ты останешься на минутку?
  Я не знал, что скажет моя учительница, но это оказалось почти таким же суровым наказанием, как и то, что она нанесла Слэмми. Она сказала:
  - Извини, но при таких обстоятельствах тебе придётся постоянно держать енота в клетке в течение следующих четырнадцати дней. Если он покажет признаки бешенства, у нас все равно будет время, чтобы дать вакцину Слэмми.
  - Но он не бешеный! - запротестовал я. - Вы видели, что случилось.
   - Конечно, видела. И я уверена, что он совершенно здоровое животное. Но мы не можем рисковать.
  Она на мгновение замолчала. Когда она повернулась ко мне, её настроение изменилось, и она тихо сказала:
  - Плут - замечательный питомец. Спасибо, что привёл его в класс, и за хороший устный доклад.
  Она погладила енота и добавила:
  - Тебе лучше отвезти его домой, Стерлинг. Я объясню другим учителям, почему ты будешь отсутствовать до конца дня.
  Когда я ехал на велосипеде домой, с Плутом в корзине, он уже забыл свой недавний бой. Это был свежий, ясный осенний день, когда мы вошли в клетку, чтобы начать двухнедельный приговор.
  У меня была сумасшедшая, но приятная мысль: если им придётся запереть Плута, им придётся запереть и меня вместе с ним. Мы сидели, ели орехи пекан с мягкой оболочкой, желая, чтобы мы могли оставаться рядом друг с другом, делясь едой и компанией.
  Слэмми, к сожалению, не умер от бешенства. На самом деле укусы на его руке зажили почти сразу. Но наказание, наложенное на Плута и меня, продолжалось. Мы сидели в тюрьме столько часов в день, на сколько я мог присоединиться к нему. Плут начинал слегка полнеть, готовясь к зиме. Я давал ему любую еду, которую он хотел, чтобы мы не были слишком несчастны в его клетке.
  В четырнадцатый день его заключения, когда он не показал ни одного признака какой-либо болезни, я открыл дверь, и мы ворвались в осенний мир. Мы двинулись по улице к Крещент Драйв и свернули по просёлочной дороге через мир, полыхающий осенью. Стояло бабье лето. Снопы кукурузы, бледные, как вигвамы из оленьих шкур, указывали вверх, на необъятный купол неба, и вдоль горных хребтов пылали клёны. Проходя мимо садов Бардина, мы угостили себя несколькими яблоками. Дальше по аллее, где заборы были украшены диким виноградом, Плут окрасил свою морду в пурпур этим чистым пигментом.
   Каждую осень необходимо было осматривать деревья гикори и грецкого ореха, на которые мы надеялись совершить набег, и оценить количество ондатр, живущих в отстойниках и прудах, где мы надеялись поймать их. Это была прогулка, которую я обычно совершал с моим партнером по ловле и гикори, Оскаром Сандерлендом. Однако Оскара не было дома, поэтому мы с Плутом провели ревизию без него.
  На берегу, в месте для купания, мы увидели печальную картину большого пня там, где всего несколько месяцев назад стояло гигантское дерево грецкого ореха. Я часто отдыхал в его тени и собирал орехи осенью, окрашивая свои руки в тёмно-коричневый цвет их шелухой. Здесь я также поймал единственную королевскую ореховую моль в моей коллекции. Теперь ствол был срезан для винтовок, как и многие ореховые деревья того сезона. В ручье я нашёл кусок красного кирпича, которым большими, сердитыми буквами на пне было выведено:
  БУДЬ ПРОКЛЯТ ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ СРЕЗАЛ ЭТО ДЕРЕВО
  Понемногу я забыл о своём гневе, пока мы шли вдоль болот и прудов на север. Никогда прежде я не видел так много новых домов ондатр - этих конических куч тростника с подводными входами, которые были идеальными домами для этих безобидных и интересных меховых грызунов. Я вырастил несколько детёнышей ондатр и выпустил на волю в разные годы. Я никогда не смог бы убить и содрать шкуру с тех, кого вырастил своими руками.
  Мы с Плутом молча сидели возле болотистого пруда, в котором плескались и чистились несколько чёрных уток и крякв. Когда наступил вечер, ондатры тихо вышли из своих незаконченных домиков и начали срезать рогоз, который несли в своих ртах через стоячую воду, чтобы свалить на свои дома. Мы с удовольствием вернулись в город через сумерки, пламя клёнов приглушалось в умирающем свете.
  
  
Глава седьмая
  
Ноябрь
  
  Испанский грипп, охвативший Европу и восточные штаты, в конце октября обрушился на Брэйлсфорд, убив больше наших граждан, чем погибло на войне. Школы были закрыты, и люди бегали по полупустынным улицам в жутких масках из белой марли.
  По крайней мере, один из четырех человек был опасно болен, причём двое из оставшихся были менее больны. Иногда болезнь оканчивалась внезапным летальным исходом. Одна пожилая пара на северной окраине города изо всех сил пыталась достать ведро воды. Старик умер на помпе, а его жена рухнула рядом с ним, и рукоять ведра всё ещё держалась в её жестких пальцах.
  Мой случай был одним из лёгких. Но отец всё равно казался обеспокоенным. Он закутал меня в несколько свитеров и одеял и помог сесть в машину. Я умолял взять Плута со мной, и он согласился. Мы медленно поехали через всё более и более безлистную сельскую местность к старой северной усадьбе, которой в настоящее время управлял брат моего отца Фред и его нежная жена Лилиан. Я должен был быть оставлен на попечение тёти Лилли, которая никогда не отказывала больному ребёнку или осиротевшему ягнёнку. Моему отцу не пришло в голову позвонить ей. Он, как дядя Фред, просто принимал её как должное.
  Она была привлекательной молодой школьной учительницей, когда мой дядя Фред в 1890-каком-то году приехал свататься в лихой упряжке гарцующих лошадей, и она ещё сохранила следы прежней красоты после того, как родила трёх сыновей, готовила, стирала, убирала и штопала, собирала яйца и взбивала сливочное масло на протяжении этих долгих лет. Она сказала, что когда умрёт, хотела бы вернуться на ферму и повторить всё снова, потому что это была её идея о рае. У моего дяди Фреда была более жёсткая натура, но тётя Лилли любила его. Грубый, смуглый и сильный, весивший двести фунтов, его шутливость была окрашена жестокостью. Он был рад дразнить тётю Лилли, проигрывая на своём фонографе цилиндровую пластинку с записью 'Почему я сорвал лимон в саду любви, где, говорят, растут только персики'. Тётя Лилли грустно вздыхала и продолжала свой непрерывный труд, в то время как мой дядя хихикал, безмерно довольный собой и своим остроумием.
  Однако никто не работал больше или дольше, чем мой дядя Фред. Всех световых дней лета не хватало, чтобы подоить пятьдесят две коровы вручную, накормить двести свиней, засадить сорок акров табака, прополоть, окучить, пасынковать, собрать, высушить, связать, и еще позаботиться о ста двадцати дополнительных акрах сена, кукурузы и овса от посадки до урожая. Дядя Фред гонял своих трёх сыновей подросткового возраста так же сильно, как и самого себя. И если он когда-либо думал об этом, он, должно быть, чувствовал, что работа его жены была легче, чем его собственная. В разное время он увлекался фотографией и таксидермией, выращиванием канареек и золотых рыбок в коммерческих количествах, разведением овец мериносов, шетлендских пони, хорьков, бельгийских зайцев и декоративных голубей. Он покупал и ремонтировал молотилки. И он ничего не любил так сильно, как день убийства (мучение для безропотной тёти Лилли, так как ягнята, которых она кормила из бутылочки, телята и поросята, о которых она заботилась, шли на убой).
  Так или иначе, несмотря на всё, это был счастливый брак, и большой фермерский дом предложил мне тёплый сельский приём. Тётя Лилли вышла поприветствовать нас, вытирая руки передником тем постоянным жестом скромности, который, казалось, был присущ целым поколениям фермерских жен, которые так много отдавали и так мало получали взамен.
  - О боже, это Уиллард и Стерлинг! Стерлинг, ты болен?
  - Просто прикосновение к гриппу, Лилиан, - сказал мой отец. - Я думал, что, возможно...
  - Ну конечно, Уиллард. Ему нужна моя забота. Мы положим его в спальне рядом с нашей. Это не будет проблемой. Заходите на чашку кофе и второй завтрак.
  Мы вошли в приятную, ароматную кухню с огромной кухонной плитой в середине комнаты, длинный стол накрыт чистой ситцевой скатертью, на окнах расцветают растения, винтовки и дробовики сложены в углу. Тётя Лилли принесла с плиты огромный гранитный кофейник и налила дымящийся кофе в толстые железные чашки.
  - Я могу приготовить тебе яичницу с ветчиной или беконом, - сказала тётя Лилли, - и, конечно, тосты. Это не магазинный хлеб, а тот, что я испекла.
  Я посмотрел на отца, надеясь, что он скажет что-нибудь соответствующее, но он этого не сделал. Поэтому я постарался быть вежливым.
  - Твой хлеб - лучшее, что я когда-либо ел, - сказал я. - Не надо яичницы, тётя Лилли... и спасибо за всё.
  - На здоровье, - радостно ответила она, - мы всегда тебе рады - и тебе, и твоему маленькому еноту. Ты для меня как четвёртый сын, Стерлинг.
  Я думаю, что на мгновение мой отец осознал, как обременяет тётю Лилли, возможно, вспомнив мою мать и то, как она рожала всех нас четверых - Тео, Джессику, Гершеля и меня - пока он удобно отсутствовал. Но всё, что он сказал, было:
  - Просто тост и кофе, Лилиан. Надеюсь, Стерлинг не будет обузой в течение пары недель.
  - Фред расстроится, что вы не встретились, - сказала тётя Лилли, принося тосты и консервы. - Он и Чарльз стреляют по белкам на землях старого Кумлиена. Уилфред ремонтирует молотилку, а Эрнест наверху изучает свои учебники. Он скоро спустится.
  Я потягивал хороший кофе, жевал замечательный тост и думал, что в этом мире мало таких людей, как тётя Лилли.
  В течение следующих нескольких дней я проводил большую часть времени в постели, иногда вставая за чаем и тостами или совершая небольшую прогулку с Плутом. Вечером, однако, я надел халат и тапочки, чтобы послушать тётю Лилли, читающую семье в гостиной.
  Большая горелка с горящими углями направляла румяный свет в тусклые углы, где придавала оттенок увядающей элегантности изношенным красным бархатным стульям, кушеткам и богато украшенной фисгармонии.
  Тётя Лилли сидела в своем кресле-качалке возле столика, и керосиновая лампа бросала своё бледное сияние на страницы фермерского журнала. Мы с комфортом растянулись вокруг неё, слушая нежный голос, когда она читала бесконечный сериал. Плут абсолютно не интересовался этой историей, но он был очарован чучелами зверей и птиц, населяющих эту комнату. Кардиналы, красно-чёрные пиранги, индиговые овсянковые кардиналы и два последних странствующих голубя, когда-либо встречавшихся в Висконсине, сидели в вечной тишине на лакированных ветвях среди восковой листвы и цветов. На полу, сверкая глазами от отражённого света, было много четвероногих существ, которых дядя Фред убивал, сдирал шкуру и делал чучел в живых позах. Барсуки и сурки, лисята и свирепый волк составляли одну маловероятную компанию под изгибом лестницы.
  Плут перемещался среди потенциальных врагов настороженно и осторожно. Он был особенно заинтригован енотихой и её помётом, расположенными на стволе дикого вишнёвого дерева. Во время паузы между главами истории мой дядя заметил, что еноты - очень интересные животные.
  - Еноты - хорошая еда. Похоже, ты откормил Плута, чтобы приготовить ужин.
  - Фред, - мягко предупредила тетя Лилли, - Стерлинг любит своего маленького енота.
  - Кто научил вас делать чучела, дядя Фред? - спросил я в надежде сменить тему.
  - Туре Кумлиен, - сказал мой дядя с ноткой уважения в голосе. - Отличный старик. Знал таксидермию от и до. Единственная проблема была в том, что он наводил прицел на птицу, которую хотел, а затем опускал пистолет - слишком мягкосердечный.
  - Он любил птиц, - сказала тетя Лилли. - Он не мог их убивать.
  - Я мог бы убивать птиц весь день, - сказал мой дядя. - Раньше сбивал странствующих голубей целыми корзинами.
  - И теперь они все исчезли, - напомнила ему тётя Лилли. - В Северной Америке не осталось ни одного странствующего голубя.
  - Давай вернёмся к истории, Лилиан.
  Сокрушённая тем, что он был таким толстокожим, тётя Лилли снова начала читать своим усталым голосом, колонка за колонкой мелким шрифтом, который трудно разобрать при свете лампы.
  Снаружи медленно поднимался осенний ветер, стонавший по углам дома. Один за другим Чарли, Уилфред и Эрнест уснули - и, наконец, дядя Фред. Плут свернулся у меня на коленях. Голос тёти Лилли дрогнул, а затем остановился. Угли в горелке теперь светились не так ярко, а глаза молчаливых животных, наблюдающих из теней, потускнели во мраке. Керосиновая лампа всё ещё проливала свет на изящную голову тёти Лилли. Через мгновение мы будем в наших постелях - Плута и моей, тёплой и притягательной; мои кузены - в менее соблазнительных, холодных комнатах наверху. Ещё одна ноябрьская ночь опустилась на юг Висконсина.
  
  На пятое утро моего визита мы с Плутом присоединились к семье в четыре часа утра для первого завтрака. Тётя Лилли, конечно, встала раньше всех, разжигая на кухонной плите огонь из сухой древесины, которую Эрнест приготовил для неё в деревянной коробке. Дядя Фред встал следующим. Его метод будить своих сыновей состоял в том, чтобы сорвать все одеяла в этих морозных комнатах, весело крича: 'Время доения! Проснись и пой!'.
  Мы собрались на кухне для 'лёгкой' еды из ветчины и яиц, горячих кексов и кофе, поданных при свете ламп, которые мерцали на чёрных окнах. Чарльз, старший из мальчиков, всегда был немного угрюмым по утрам. Но он проснулся достаточно для того, чтобы пощекотать живот Плута, пытаясь заставить его бороться. Уилфред был тихим и любезным. Он накормил енота кусочками ветчины из собственной тарелки и пообещал прокатить его на мотоцикле с ветерком. Эрнест продемонстрировал необычные манеры для любого мужчины в этом доме. Он помог своей матери накрыть на стол и предложил ей поесть вместе с нами. Тётя Лилли посмотрела на него с благодарностью, но сказала, что поест позже. Пока мы ели её деревенский завтрак, моя тётя занялась зажиганием фонарей, которые нам понадобятся. Среди её многочисленных дел была ежедневная задача - зажигать лампы и фонари и наполнять их керосином.
  Её 'четверо мужчин' встали без слов благодарности, надели старые охотничьи шапки, клетчатые куртки и сапоги из воловьей кожи. Каждый взял фонарь и блестящее ведро для молока. Я был так же тепло собран, как и другие, когда мы погрузились во внешнюю тьму, опустив головы, чтобы бороться с бушующим ветром. Мой дядя шёл впереди. Плут и я замыкали тыл. Качающиеся фонари разгоняли темноту, отбрасывая наши гротескные тени на сарай и стога сена, которые угрожающими горами маячили прямо перед нами.
  Внутри сарая нас проглотила сияющая пещера, населённая рядами сонных животных. Эти конюшни хорошо чистились и покрывались извёсткой каждый день. У них был запах, который всегда будет вызывать у меня ностальгию - слегка едкий, но смешанный с ароматом клеверного сена, кислым привкусом силоса, вяжущей известковой пылью и тёплым, приятным запахом самих коров.
  Повесив фонари на удобные колышки, мой дядя и двоюродные братья взяли вилы для сена и раздали коровам утренний корм. Затем, сидя на трёхногих стульчиках для доения, с плотно зажатыми между коленями молочными вёдрами, они начали посылать в них ритмичные и звонкие струйки молока. Это приятный для души звук, успокаивающий коров и молочников. Он смягчается, и музыка становится глубже, когда ведро наполняется.
  И снова мне повезло, что Плут был на поводке, потому что несколько старых коров вели себя странно, потрясая рогами и мыча на него, когда мы шли вдоль кормушек перед животными. Живущие в сарае кошки тоже были немного подозрительными. Но когда Плут понял трюк и сел так же, как дояры, открыв рот, чтобы получить свою долю молока, они приняли его как равного.
  У каждого дояра было по тринадцать коров - долгий-долгий процесс. Мы с Плутом вскоре отправились спать на кучу свежего сена под проёмом сеновала. Мы проснулись от весёлого голоса дяди Фреда: 'Вставай, мальчик! Вставай, енот! Доение закончено. Время для второго завтрака'.
  Когда я достаточно окреп, то помогал со всеми мелкими делами, такими как сбор яиц, кормление телят и разведение свиней. Осенние помёты становились пухлыми, громогласными, с жадными аппетитами. Под огромным железным котлом рядом со свиным двором мы с Эрнестом зажгли потрескивающий огонь. В котёл мы бросили сорок или пятьдесят галлонов свежей пахты, добавили измельчённый корм и перемешивали, пока всё нагревалось. Когда смесь стала тёплой, мы разлили её по длинным кормушкам. Это привело к такой дикой схватке среди визжащих, борющихся и чавкающих зверей, что Плут забрался на соседнюю яблоню и отказался спускаться, пока свиньи не очистили кормушки и не стали сонно кряхтеть в сытом довольстве. Плуту нравились ягнята, большие рабочие лошади и большинство других животных. Но он не смог полюбить свиней.
  Моя небольшая часть фермерских обязанностей оставляла мне достаточно времени для чистого удовольствия. С Плутом на поводке мы посетили сеновалы, заполненные почти до карниза клеверным и люцерновым сеном. Здесь всегда слышалось воркование голубей, воробьиные перебранки и шорох мышей - такая сонная музыка, что мы иногда засыпали, закапываясь в сено, защищённые от холода и ветра.
  Зерновые амбары, наполненные пшеницей и овсом, приглашали к опасным прыжкам в свои глубины. Но поскольку однажды меня едва спасли от удушья в пшенице, я теперь сдерживал своего енота, который не знал о её опасности.
  В табачных сараях листья были хрупкими и коричневыми. Они не заинтересовали Плута, который предпочитал висящие в коптильне ветчину и бекон или сливки и свежее взбитое масло в весеннем доме, и особенно главный восторг всей фермы (с точки зрения этого маленького медведя) - мёд в медовом доме.
  Тётя Лилли подумала об этом особом угощении. Она надела старый серый свитер, аккуратно залатанный на локтях, накинула на голову шаль и повела нас через пчелиный двор к маленькому кирпичному зданию, где добывали мёд. Внутри этой эффективной комнаты находился большой металлический барабан с вращающимися стойками, в котором с помощью центробежной силы мёд извлекался из сот. В данный момент экстрактор не работал, но на дне барабана было достаточно жидкого мёда, чтобы заполнить несколько банок. Он вытекал медленно из-за низкой температуры. Однако золотой поток наполнял одну банку за другой, пока мы ждали - итоговый результат десятков тысяч путешествий пчёл, приносящих нектар с клеверных полей по всей сельской местности.
  - Теперь ваша очередь получить мёд, - сказала тётя Лилли, протягивая мне чистую ложку. Будучи сотрапезниками и раньше, Плут и я, конечно же, разделили бы её. Но я не получил свою долю мёда, потому что Плут нашёл новое любимое лакомство со времён сладкой кукурузы. Тётя Лилли не очень часто смеялась, но теперь она смеялась, пока ей не пришлось вытереть глаза уголком передника. Дико взволнованный енот обнаружил капающий медовый кран и извернулся, изо всех сил стараясь сделать так, чтобы ни одна капля не пропала зря.
  - О, Стерлинг, какой очаровательный зверёк.
  Она обняла меня, пока мы наблюдали, и у меня внезапно возникло непреодолимое желание сказать ей, как много она значила для меня. Я думаю, что она знала без слов, потому что когда я поднял глаза, она не смеялась, а только нежно улыбалась.
  Мы взяли банки с мёдом и, ведя упорно сопротивляющегося енота, через ясное и морозное утро направились на ферму.
  
  День Ложного Перемирия и мой двенадцатый день рождения выпали на одну и ту же дату. Тётя Лилли ответила на три длинных звонка телефона, что означало общее сообщение для всех жителей. Это случилось во время второго завтрака, и мы были за столом. Прежде чем повесить трубку, она говорила:
  - О, как замечательно! О, слава нашему Небесному Отцу! Всё кончено, всё кончено. Они прекратили все эти ужасные убийства во Франции.
  - Ты имеешь в виду, что война действительно закончилась, Лилиан? - спросил дядя Фред.
  - Да. Они подписывают перемирие.
  Я не мог бы просить лучшего подарка на день рождения, чем этот (даже если все забыли, что это был мой день рождения). Я хотел остаться наедине, чтобы подумать об этом. И поэтому я пошёл с Плутом в конюшню для пони, и мы какое-то время сидели на тюке соломы, глядя на Нелли, её приятеля Тедди и их двойняшек Панси и Панчо Вилья. Итак, война фактически закончилась, и этот кошмар подошёл к концу. Гершель вернётся из Франции, и мы сможем вместе отправиться на рыбалку. Осознание приходило медленно, затем нахлынуло, сменившись ликующим счастьем. Я взял своего енота и танцевал с ним, пока он наклонял голову и задавал вопросы.
  - Давайте покатаемся на пони, Плут.
  Из всех этих пони Тедди был моим любимым: маленький, дьявольски чёрный жеребец с бОльшим количеством трюков, чем дрессированный тюлень. Никто не учил его этим озорным, радостным причудам и чудачествам. Они были заложены в его природу вместе с ветрами и штормами Шетландских островов - наследием его диких предков за столетия до его рождения. Он щипал коров за бока, когда мы вели их домой с пастбища. А в стойле он пятился к другим привязанным лошадям, лягаясь и визжа, пока совсем не выходил из-под контроля. Время от времени он был настоящим мустангом, вставая на дыбы и выражая ржанием неповиновение всему миру. У него был очень жёсткий рот (и ни у одного из этих пони на уздечках не было трензелей).
  Тем не менее, я научился ездить на нём, и меня редко сбрасывали, если только он не прибегал к своей вредной уловке бега под определёнными ветвями деревьев, которые, как он знал, были достаточно высоки, чтобы пропустить его, но не пропустить наездника. С Тедди всегда нужно было бороться, и вы могли завоевать его уважение только победой, за которую он вознаграждал плавной и быстрой ездой, и его грива струилась на ветру.
  Однако в этот раз Тедди демонстрировал, что ему не нравится Плут, и я не стал рисковать жизнью своего енота, садясь на такую своенравную лошадь. Двойняшки-жеребята были слишком молоды, чтобы ездить на них, и, конечно, их не обучали. Оставалась только Нелли, широкая и удобная маленькая кобыла, которая была так же терпима к Тедди, как моя тётя Лилли к дяде Фреду. Нелли взяла нас на борт без суеты, как будто провела всю свою жизнь, неся двойной груз в виде мальчика и его енота.
  Плут сидел впереди меня, как и на деревянных пони карусели. Мы поскакали вниз по дороге к пастбищу, минуя лужи, по чёрным глубинам которых простирались острые ледяные пики, и рощи деревьев гикори, где я уже собрал больше, чем бушель орехов. Наконец мы добрались до уединения лесов Кумлиена и прогулялись по его извилистым тропам. Не может быть лучшего места для наслаждения миром, царящим на земле, чем в этом лесу, где старый натуралист жил тихой жизнью.
  
  В тот вечер тётя Лилли приготовила особый пир не потому, что это был мой день рождения, и даже не из-за слухов о перемирии, а потому, что мой отец приехал на ужин, после чего забрал меня домой. Была жареная индейка с соусом из орехов гикори, её особый рецепт. Ещё было картофельное пюре, сладкий картофель, запечённая тыква и больше соусов и консервов, чем я сейчас помню. Наконец у нас на выбор был холодный тыквенный пирог со взбитыми сливками или горячий мясной пирог только что из духовки. Теперь, казалось, не имело значения, что все забыли про мой день рождения. Но, конечно, об этом думала тётя Лилли.
  - Ох, Стерлинг, - сказала она с сожалением, поднося руку ко рту, - это твой двенадцатый день рождения, и никто из нас не вспомнил. И я даже не испекла торт.
  Все спели 'С Днем Рождения', и я чувствовал себя хорошо вознаграждённым.
  Мой отец не извинился, но сунул руку в карман и достал свои личные часы с тонкой цепочкой из каштановых волос моей мамы. На протяжении нескольких поколений эти старые часы передавались из поколения в поколение. (И пусть эта традиция продолжится.)
  
  Утром 11 ноября 1918 года во Франции, в железнодорожном вагоне, было подписано настоящее перемирие. Хотя люди убивали друг друга до последнего часа, перемирие наконец настало, и внезапно наступила тишина над батареями, окопами и кладбищами Европы. Мир теперь был 'безопасен для демократии'. Тирания была побеждена навсегда. 'Война, чтобы положить конец войне' была выиграна, и никогда не будет другого конфликта. По крайней мере, так мы верили в то далекое и невинное время.
  В Брэйлсфорде празднование началось рано. Украшенные пожарные машины, автомобили и конные повозки толпились на улицах в шумном счастливом параде. Я вплёл в спицы велосипедных колёс красные, белые и синие ленты из гофрированной бумаги. С Плутом в корзине я катался по толпе, звоня в колокольчик и внося свой маленький вклад в радостное столпотворение. В одиннадцать часов раздался пожарный свист, и к нему присоединились все церковные и школьные колокола.
  Днём мой восторг постепенно утих, и я начал смазывать свои ловушки для ондатр на предстоящий сезон. Плут всегда интересовался тем, что я делал. Но когда он пришёл понюхать и потрогать ловушки, ужасная мысль замедлила мои пальцы. Отложив ловушки в сторону, я открыл один из каталогов, присланных покупателями меха в Сент-Луисе. Там, в полном цвете, на самой первой странице был красивый енот, его лапа попала в мощную ловушку. Как мог кто-нибудь изувечить чувствительные, вопрошающие руки такого животного, как Плут? Я взял своего енота и обнял его в страсти раскаяния. Я сжёг все меховые каталоги в печи и повесил ловушки на чердаке сарая, чтобы никогда не использовать их снова. Человек перестал убивать другого человека во Франции в тот день; и в тот день я подписал постоянный мирный договор с животными и птицами. Пожалуй, единственный мирный договор из всех когда-либо заключённых, который никогда не был нарушен.
  
  
Глава восьмая
  
Декабрь, январь, февраль
  
  Первый снегопад начался в начале декабря, когда несколько хлопьев ворвалось в дупло Плута на дереве. Я боялся, что настоящая метель может сделать этот логово довольно неудобным. Из куска листовой меди я спроектировал козырек над входом и выложил саму дыру старыми одеялами и своим свитером, из которого я вырос, чтобы у моего енота было уютное зимнее гнездо. Плуту сразу же приглянулся свитер, вероятно, ассоциировавшийся со мной.
  Когда наступили холода, Плут стал сонным. Еноты на самом деле не впадают в спячку, но они спят много дней подряд, просыпаясь лишь изредка, чтобы побродить по снегу в поисках полноценной еды. Каждое утро, прежде чем уйти в школу, я заходил в клетку и заглядывал в дупло. Я хотел убедиться, что Плуту было безопасно и комфортно. Было очень приятно чувствовать, как его тёплое пушистое тело медленно и ритмично дышит, и знать, что он крепко спит в своём уютном доме. Иногда он шевелился, когда я гладил его, и бормотал во сне. Время от времени он просыпался достаточно, чтобы высунуть свою мордочку в чёрной маске из дыры и посмотреть на меня. Я всегда вознаграждал его горсткой орехов пекан. Конечно, я понимал, что наша разлука была временной. Многие живые существа спят в течение зимы: мои сурки под сараем, лягушки в грязи, семена в стручках и бабочки в коконах. Они просто отдыхали, а весной снова просыпались большой вспышкой новой жизни. Плут и я замечательно провели бы время вместе с наступлением тёплых месяцев. Так что с последним поглаживанием я говорил своему питомцу, чтобы он продолжал спать. А Плут с сонными глазами сворачивался в клубок и возвращался к своим зимним снам.
  Мои финансовые проблемы возросли с приближением Рождества. В последние осенние месяцы я заработал целых семьдесят пять долларов на пойманных ондатрах. Это позволило мне приобрести вдумчивые подарки для семьи. Но после подписания моего мирного договора с ондатрами и другими дикими животными я обнаружил, что мир не всегда приносит процветание. Я поспрашивал соседей и совершил множество прогулок, заработав максимум пятьдесят центов за перевозку пары тонн снега. Я также увеличил свои усилия по продаже большего количества Saturday Evening Posts. Но серебро накапливалось очень медленно, а цены в магазинах были ужасно высокими. Прекрасно иллюстрированная книга о рыбалке, которую я хотел купить для Гершеля, была отмечена пятью долларами, и перчатки на меховой подкладке для моего отца были бы почти такими же дорогими. Затем были подарки, которые нужно было купить для моих двух сестёр, и разные мелочи для моих домашних животных. При такой скорости я никогда не смог бы накопить достаточно денег, чтобы купить парусину для моего каноэ.
  Однажды в субботу, после разочаровывающего похода по магазинам, я остановился на почте, чтобы найти два весёлых письма в нашем ящике. Одно было от Гершеля после перемирия. Другое - от моей любимой сестры Джессики, всё ещё работавшей в аспирантуре Чикагского университета. Оба письма по-разному успокоили мой разум.
  Гершель пережил войну и грипп. Он сказал, что парижские подвязки, которые я послал, были лучше, чем кроличья нога. Ни один металл не коснулся его. Военная цензура была отменена, и мой брат впервые смог рассказать нам, где сражался его отряд. Единственный абзац, в котором он перечислял некоторые из самых кровавых сражений, был настолько спокойным и фактическим, что напоминал отчёт об увлекательном туре: 'Мы провели пару месяцев в регионе Верхняя Марна, а затем отправились в Эльзасский сектор. Позже мы присоединились к наступлению в Шато-Тьерри, наступлению Уаза-Эн и Мёз-Аргонскому наступлению. Мы были в Мёзе во время перемирия'. Затем пришло неутешительное известие о том, что ему было приказано отправиться на Рейн, чтобы помочь установить плацдарм под Кобленцем, и что он не будет демобилизован в течение шести месяцев как минимум. Он попросил нас не отправлять подарки, сказав, что привезёт свои подарки с собой, когда вернётся домой.
  Моей первой реакцией была грусть, что Гершеля не будет с нами на Рождество. Я ничего не слышал об Оккупационной армии и не осознавал, что демобилизация - такой медленный процесс. Но, по крайней мере, он был жив и не ранен, и у меня оставалось ещё несколько месяцев, чтобы собрать деньги на книгу о рыбалке.
  Письма от Джессики всегда были радостью. Яркие, забавные и ласковые, они так много говорили о её бескорыстном характере. У неё бывали вспышки гнева. Но их перевешивали весёлость и чувство юмора сестры, которая заботилась о моём отце и обо мне так много месяцев после смерти моей матери.
  Джессика возвращалась домой на Рождество. Она приложила чек на десять долларов на моё имя, чтобы помочь мне с покупками на Рождество. Мне очень повезло, что у меня был такой брат, как Гершель, и две такие сестры, как Тео и Джессика.
  С ослаблением финансового кризиса я перешёл к приятным задачам: купить ёлку, подмести и украсить дом. Мой отец уделял мало внимания таким вопросам, и, кроме того, он снова уехал по делам. Практически сразу я понял, что Плут представляет новую и сложную проблему. Мы всегда приглашали некоторых животных к нам в канун Рождества, когда обменивались подарками. В прошлом мы обычно ограничивали четвероногую делегацию Ворчуном и кошками с наилучшим поведением. Но было немыслимо исключить Плута, который, однако, никогда не мог дисциплинировать свои руки, когда сияющие предметы были в пределах его досягаемости. Он мог осмотреть стеклянное пресс-папье или поднять крышку сахарницы, не разбив стекло или посуду. Но я вполне мог себе представить, какой ущерб он может нанести хрупким стеклянным шарикам и статуэткам на ёлке. Как мы могли получить и Плута, и рождественскую ёлку? И всё же мы должны были получить обоих. Ответ на эту дилемму поразил меня, как настоящее вдохновение.
  Из гостиной выступала полукруглая ниша с шестью окнами, выходящими на цветочный сад. Именно здесь мы всегда ставили нашу ёлку. Я купил и украсил густую ель, которая грациозно сужалась к звезде на её верхушке и почти заполнила нишу ароматной зеленью. Это заняло у меня бОльшую часть одной субботы. Затем я тщательно измерил проём, ведущий в нишу, и поспешил к своему рабочему столу в сарае. У меня было достаточно проволочной сетки, оставшейся от сборки клетки, чтобы покрыть раму, тщательно сделанную и точно подходящую к только что измеренному отверстию. Менее чем через час я внёс эту конструкцию через большую двойную входную дверь в гостиную. Рама была белой и новой, проволочная сетка блестела. Но несколько мгновений я колебался, прежде чем прибить её к невредимой древесине нашего респектабельного старого дома. Тем не менее, это потребовало только одного гвоздя в каждом углу рамы, и я мог позже заполнить отверстия шпаклевкой или древесным наполнителем. Через несколько минут работа была завершена. И там, в безопасности за проволокой, стояло украшенное дерево, каждая безделушка которого была защищена от моего енота.
  Я повесил рождественский венок над камином, перевязал рождественскими лентами рёбра каркаса каноэ, украсил несколькими веточками остролиста арки и люстры и отступил, чтобы полюбоваться общим эффектом. Я был безмерно доволен своей работой и едва мог дождаться, чтобы показать её отцу и Джессике. Когда мой отец вернулся из поездки, я с радостью провёл его в гостиную и указал на ёлку, оторванную от остального мира, как если бы она могла попытаться сбежать в свой родной лес.
  - Попробую угадать, - мягко сказал мой отец. - Ты что, строишь ещё одну клетку для Плута?
  - Почти, - сказал я. - Это чтобы Плут не смог залезть на дерево и испортить украшения.
   - Ну, - колебался мой отец, - по крайней мере, это необычно.
  - Как ты думаешь, Джессика взбесится?
  - Возможно, - сказал мой отец. - Никогда нельзя знать наверняка, что сделает Джессика.
  
  Из Чикаго ходил один поезд в день: старый десятиколёсный вагончик тянул багажный вагон, пассажирский вагон, а иногда грузовой вагон и кабуз. Нам очень нравился этот поезд, и мы слушали, как он грохочет по мосту через реку, четырежды гудит на переправе, а затем, пыхтя и отдуваясь, взбирается к станции. Мой покойный дедушка часто рассказывал о первом поезде, который когда-то катился по этим путям, и двадцать волов помогали ему подняться. Но у нынешнего поезда был более качественный и новый двигатель. Казалось, что колокол нашего десятиколёсника издавал особенную музыку и выхлопной пар собирался в особенную корону, когда поезд останавливался и шипел своими горячими парами в солнечном свете.
  Момент прихода поезда было захватывающим, даже если пассажирский вагон не перевозил такого любимого человека, как моя сестра Джессика. Проводник помог ей спуститься по ступенькам, и мы с отцом взяли её чемодан и многочисленные пакеты. Она была одета в новое пальто с меховым воротником, туфли с высокими шнурками, доходившими до края её платья, и широкополую бархатную шляпу, которая выглядела очень модно. Недавно она продала несколько сборников стихов и рассказ и казалась довольно богатой.
  - С Рождеством, Джессика! Добро пожаловать домой! - закричали мы.
  Она поцеловала нас, а затем удержала меня и критически осмотрела.
  - Ты перерос своё пальто, Стерлинг. И ты замёрзнешь насмерть, если не наденешь кепку.
  - Он никогда не надевает кепку, - объяснил мой отец.
  Очевидно, я был чист и причесал свои упрямые кудри в некое подобие порядка, поэтому Джессика не была слишком недовольна. Мы двинулись домой через холодный металлический воздух и яркий солнечный свет по улице Фултон, мимо всех магазинов. Затем направо на Альбион, мимо Публичной Библиотеки Карнеги и методистской церкви, потом свернули на улицу Роллин (Rollin Street), смеясь, болтая и задавая сотни вопросов, как большинство семей, собиравшихся на Рождество. Возможно, мы были излишне весёлыми, чтобы скрыть затаённую печаль. Ведь мать не будет стоять в дверях, встречая нас. Гершель всё ещё был во Франции, но 'живым и невредимым', как мы повторяли. Тео и её добрый муж Норман будут проводить Рождество в собственном доме далеко на севере. Наша сплочённая семья уже истощилась и рассеялась, как происходило со всеми семьями в конечном итоге. Но мы втроём сделаем всё возможное, чтобы развеселить старый дом.
  Когда мы вошли в гостиную, я не был уверен, хочет ли Джессика смеяться или плакать. Я приложил все усилия, чтобы украсить дерево и каноэ, которое должно было вместить наш груз подарков. Но вдруг я увидел это глазами моей сестры - незаконченная лодка, проволочная сетка и пыль на мебели.
  - Вы просто не можете продолжать так жить! - сказала она. - Вы должны нанять домработницу на полный рабочий день.
  - Но Дотти, - умолял я, используя её ласковое прозвище, - я так усердно работал над ёлкой, украшениями и клеткой, чтобы не пустить Плута.
  Затем Джессика засмеялась и обняла меня сумасшедшим образом, как она часто делала (так же, как и я). Она была и остаётся самой непредсказуемой, ласковой, вдумчивой, блестящей и безрассудной сестрой, о которой можно только мечтать. Очень привлекательное сочетание, которое я всегда любил.
  - По крайней мере, мы можем убрать каноэ в сарай, - сказала Джессика (не желая терять своё преимущество).
  - Но Дотти, я не могу убрать его в сарай. Там ужасно холодно. Я должен сначала обшить его парусиной.
  - Так сделай это, и у нас ещё будет время убрать эту комнату к Рождеству.
  - Звучит разумно, - согласился мой отец.
  - Но ты не понимаешь, - начал объяснять я. - Мне пришлось потратить все свои деньги, чтобы построить клетку, а затем все остальные деньги, которые я смог заработать, чтобы купить рождественские подарки, и...
  - Стерлинг, ближе к делу, - сказала Джессика.
  - ...так что у меня нет денег на парусину, и я думаю, что это будет стоить пятнадцать долларов.
  Джессика сурово посмотрела на моего отца, и он сказал:
  - Будь благоразумна, Джессика. Я занятой человек. Я не могу знать обо всём, что происходит в голове Стерлинга, и я не знал, что ему нужны деньги на парусину.
  Джессика вздохнула, осознав, что мы оба совершенно безнадёжны и очень нуждаемся в её заботе.
  - Ну, по крайней мере, я могу приготовить вам приличную еду и привести в порядок этот дом.
  - Он совершенно чист, - запротестовал я. - Я обошёл каждую комнату, вытряхнул ковры и оттёр ванные комнаты. Ты не знаешь, как тяжело я работал, чтобы сделать это место красивым для тебя. И, кроме того, нам нравится наша собственная еда, и нам не нужна экономка. Ты говоришь как Тео.
  - Мы счастливы, - сказал мой отец. - Насколько мы можем быть счастливы с тех пор, как умерла твоя мать.
  - Не будь сентиментальным, - яростно сказала Джессика, вытирая слёзы с собственных глаз. - Просто подожди, пока я не надену фартук! И ещё одна вещь: у вас будет домработница, нравится вам это или нет.
  
  За день до Рождества мы тайно упаковали наши подарки в разных комнатах дома, нарочно поместив некоторые из них в коробки большего размера. Мы расположили их в соответствии с получателем: для моего отца на носу каноэ, для Джессики на корме и для меня на миделе. После раннего обеда мы привели животных - сначала Плута, чтобы он мог проснуться для празднования, затем Ворчуна и, наконец, выбранных кошек. Джессика сразу влюбилась в моего енота. И когда она увидела, как он изо всех сил пытался протянуть руку через проволоку, чтобы прикоснуться к ёлочным шарам, она простила меня за то, что я построил баррикаду.
  В камине пылало святочное полено, отбрасывая свет на ёлку и украшения, а проволочная сетка блестела, словно покрытая росой паутина. Арго с яркими подарками очень заинтриговал моего енота. Животным, как и детям, трудно ждать подарка, который почти в пределах досягаемости. Поэтому мы всегда дарили им их в первую очередь. Каждая кошка получила кошачью мышь, которая превращала старых кошаков в игривых котят и вызывала определённое количество собственнических рычаний. Для Ворчуна, лежащего на своём полотенце у камина, у меня был новый ошейник, который сделал Гарт Шедвик. Но для моего избалованного питомца Плута у меня были только рождественские конфеты и орехи пекан, и я не мог придумать ничего другого, что могло бы ему понадобиться.
  Свои семейные подарки мы открывали по очереди. Это давало нам возможность полюбоваться каждым предметом и выразить благодарность. Было много тщательно подобранных книг, галстуков, носков, тёплых перчаток, шарфов - всё было в радость. Лучшие подарки пришли последними. Тео и Норман были довольно экстравагантны. Они прислали Джессике меховую муфту, а моему отцу - кепку из стриженого бобра. Мне подарили коньки, очень редкие в то время в нашем регионе. Я с нетерпением ждал нашей следующей игры в хоккей.
  Мой отец вытащил из кармана небольшую сумку из оленьей кожи и высыпал в руку семь красивых полированных агатов. Они были с кольцами, как хвост Плута, от золотисто-жёлтого и коричневого, как дубовые листья, до тёмно-бордового. С неожиданной предусмотрительностью он отправил наши лучшие необработанные камни с озера Верхнее в фирму по огранке драгоценных камней в Чикаго, настаивая на том, чтобы их вернули как раз к Рождеству.
  Мой отец был доволен результатом. Он выбрал три агата для Джессики и три для меня. Затем он сделал самую удивительную вещь. Позвав Плута, он протянул ему красивый маленький камень, который нашёл сам енот. Всегда увлечённый блестящими предметами, Плут осторожно потрогал его, сел, держа его обеими руками, чтобы изучить и понюхать, затем отнёс его в угол, где держал свои пенни, и бесцеремонно бросил среди других своих сокровищ.
  Он вернулся, издавая радостную трель. Этот подарок вполне можно было бы назвать лучшим из всех подаренных сегодня. Но ещё один большой пакет всё ещё лежал на миделе, 'Стерлингу от Джессики'. Мне было очень любопытно, но я не мог представить, что это может быть. Сняв упаковку, я нашёл невероятный подарок - достаточно тяжёлую, прочную белую парусину, чтобы покрыть всю мою лодку. Я уже почти готов был поневоле расплакаться, но Джессика спасла ситуацию.
  - Теперь, надеюсь, мы сможем убрать это каноэ из гостиной, - сказала она.
  Ворчун, Плут и кошки скоро заснули вокруг нас. Мой отец попросил Джессику прочитать вторую главу Св. Луки, как мать всегда делала в канун Рождества.
  - В те дни вышло от кесаря Августа повеление сделать перепись по всей земле... И родила Сына своего Первенца, и спеленала Его, и положила Его в ясли, потому что не было им места в гостинице. В той стране были на поле пастухи, которые содержали ночную стражу у стада своего. Вдруг предстал им Ангел Господень, и слава Господня осияла их; и убоялись страхом великим.
  Сквозь медленно падающий снег доносились звуки церковного органа, играющего 'Silent Night, Holy Night'.
  Мы выпустили из дома всех животных, кроме моего енота, - кошки свернулись клубочками на сене в сарае, Ворчун спал в своей двустенной собачьей будке на одеялах. Но Плут пошёл спать со мной. Когда мы засыпали, мне стало интересно, говорят ли еноты в полночь, как другие животные.
  
  Приятно вспомнить, что мне подарили эти быстрые и блестящие коньки достаточно рано, чтобы я мог использовать их во время трёх счастливых зим. К четвёртой зиме я уже был в инвалидной коляске. И даже когда я начал ходить, я больше никогда уже не мог кататься на коньках. Однако в двенадцать лет я мог кататься на коньках весь день, часами играть в хоккей и вырезать простые фигуры на льду. Катание на коньках - это самая близкая к полёту вещь, которой достиг человек. Или так кажется в воспоминаниях.
  Я научил Плута быть живой енотовой шапкой. Он крепко хватался за мою вьющуюся шевелюру, упирался своими сильными задними лапами в воротник моего пальто и наслаждался самыми дикими поездками, которые он когда-либо испытывал, когда мы скользили вперёд и назад по ледяному пруду Култона (Culton's ice pond) к югу от железнодорожных путей.
  Слэмми Стиллман, у которого были слабые лодыжки и слабый мозг, однажды пришёл к пруду Култона, натянул коньки и, пошатываясь, въехал в весёлую толпу. Мы с Плутом увидели шанс на заслуженную месть. Мы бросились к городскому хулигану на полной скорости, а потом резко свернули, окатив его ледяными брызгами. Он присел с криками 'Бешеный енот! Безумный енот! Я тебе задам!'. Но насмешливый хохот пятидесяти мальчиков и девочек всё ещё звучал в его ушах. Он никогда больше не доставлял ни одному из нас ни одной неприятности.
  
  Эхо настойчиво звонящего телефона разнеслось по нашему дому в 2 часа одной туманной февральской ночи. Я вскочил с кровати, чтобы ответить. Голос, который гремел по проводам, был голосом моего дяди Фреда.
  - Твой отец там?
  - Он спит наверху.
  - Тогда разбуди его, Стерлинг. Это погодный случай.
  - Погодный случай, - воскликнул я с волнением. - Я разбужу его. И мы будем у вас меньше чем через час, если сможем завести Олдсмобил.
  - Хорошо, сынок.
  - Могу я взять Плута?
  На другом конце раздался добродушный смешок.
  - Конечно, возьми его с собой. Нам пригодятся любые руки.
  - Погодный случай, папочка, - крикнул я вверх по изогнутой лестнице. - Мы нужны дяде Фреду прямо сейчас.
  Я зажёг огонь на кухонной плите, приготовил кофе и яичницу и поспешил разбудить Плута. Он пришёл на кухню, моргая, как сонная сова.
  Это и в самом деле был погодный случай - стоял настолько густой туман, что его можно было резать ножом. Пока мы ели, заводили машину и двигались по освещённым фонарями городским улицам, то думали, сможем ли мы проехать по ледяным колеям. Лампы мерцали в окнах почти каждого сельского дома. Размытые туманом фонари качались вдоль дорожек, ведущих к табачным сараям.
  Погодный случай - внезапная февральская оттепель - смягчала табачные листья, позволяя обрабатывать их без повреждений. Тёплая влажная атмосфера могла охватывать регион всего на несколько часов или на несколько дней. В течение этого непредсказуемого интервала каждую планку, загруженную табачными стеблями, нужно извлечь из-под сушильных навесов и сложить в сарае для отделения листьев, а затем накрыть их холстом, чтобы влажные листья не замерзли. Это был непосильный труд с головокружительной скоростью и полное отчаянного волнения спортивное событие - каждый табачный фермер ставил на кон весь урожай года. Мы ожидали, что дядя Фред позвонит нам в любое время дня и ночи, когда наступит подходящая погода.
  Количество автомобилей и экипажей, пробирающихся сквозь туман, показало, что многие другие жители Брэйлсфорда были в аналогичной миссии. Цепи стояли на машине всю зиму, и мы были очень благодарны за дополнительную тягу, когда скользили по слякоти и грязи. Наконец, мы благополучно добрались до старой усадьбы.
  Не останавливаясь на освещённой кухне, где тётя Лилли, несомненно, готовила ранний пир, мы поспешили к самому большому табачному сараю, где дядя Фред и трое моих двоюродных братьев уже были высоко среди балок, передавая едкий, податливый табак. Мы с Плутом быстро поднялись к ним, чтобы занять своё место в этом человеческом лифте. Енот был немного сбит с толку этой новой игрой. Но он любил азарт и был доволен сидеть рядом, его глаза были зеленовато-золотыми в свете лампы. Должно быть, он считал нас безобидными безумцами.
  Я работал усердно и быстро почти час, но не мог сравниться с моим отцом и, конечно, не мог конкурировать с дядей Фредом и тремя его крепкими парнями. Правда, планки табака были не такими тяжелыми, как во время сбора урожая, но было сложно балансировать среди них. Пытаясь сохранить равновесие, я уронил одну планку. Она пролетела 30 футов до пола, всего в нескольких дюймах от человека ниже меня. Это был первый намёк на то, что я устал, и мой отец тихо сказал:
  - Стерлинг, тебе лучше взять твоего енота и пойти к тёте Лилли.
  Мне было стыдно бросить табак и ещё раз доказать, что я не вполне способен выполнять работу взрослого человека. Но уронить другую планку могло означать травму для кого-то ниже. Итак, взяв Плута и один из фонарей, я поднялся по склону и остановился у двери кухни. Тётя Лилли обняла меня, погладила енота и сказала:
  - Мы не должны были звонить вам в два часа ночи... Заходи, выпей кофе с горячими кексами.
  - Я люблю погодный случай, - сказал я, - а ваши кексы замечательные.
  Я дал немного Плуту, и он незамедлительно попросил ещё.
  - Я рад, что ты пришёл навестить меня, Стерлинг. Как поживают мои мужчины?
  - Мы сняли четыре яруса с одного конца, - сказал я. - Может быть, четверть урожая... но я уронил планку, тётя Лилли.
  - Ну, ты просто маленький мальчик, - сказала тетя Лилли.
  - Я уже не маленький мальчик, - запротестовал я. - Мне двенадцать лет, и я вешу почти сто фунтов. С Плутом на плече я вешу сто одиннадцать.
  - Вы оба взрослеете, - грустно сказала тётя Лилли. - Мне не нравится, когда всё меняется: дети растут, их родители стареют.
  - Вы не стары, тётя Лилли.
  - Мне сорок семь.
  - Это был возраст моей матери, - сказал я. - Ей теперь всегда будет сорок семь, тётя Лилли?
  Тётя Лилли какое-то время молчала, а затем спросила, не хочу ли я ещё кексов и кофе. Некоторое время мы сидели тихо, каждый в своих мыслях.
  - Ну что ж, Стерлинг, - наконец сказала тётя Лилли, - я полагаю, что в конечном итоге ты пойдёшь в колледж, получишь профессию и сделаешь что-то своё.
  - Само собой - все идут в колледж.
  - Твой дядя Фред никогда не отпустит наших мальчиков и даже не позволит им окончить школу.
  В её голосе не было горечи. Она констатировала эту трагедию как факт, который нельзя изменить. Я понимал ситуацию более полно, чем она. Дядя Фред был единственным дядей по обе стороны моей семьи, который оставил колледж до окончания учёбы. Я слышал, как он сказал, что не хотел бы, чтобы кто-либо из его мальчиков понял, что они знают больше, чем он.
  Тётя Лилли, несомненно, думала, что жизнь на старой ферме - это рай. Но я начал видеть морщины на её лице.
   - Так какую профессию ты выбрал?
  - Я не особо задумывался об этом, тётя Лилли. Но, возможно, я буду врачом.
  - О нет, Стерлинг. Ты не можешь быть врачом - ты слишком мягкосердечный. Я помогала доктору МакЧесни однажды, когда он...
  Я понял, что она вспоминала о наёмном работнике, которому оторвало руку силосорезкой. Врач ампутировал руку на этом кухонном столе, а тётя Лилли вводила пострадавшему хлороформ.
  - Да, вероятно, я не смогу быть врачом.
  - Думаю, я знаю, чего хотела бы твоя мать, - сказала тётя Лилли.
  И она выглядела так же, как моя мать, когда говорила это, и мне было интересно, с кем я разговариваю в свете ламп этого окутанного туманом мира. Я слушал так, как будто говорила и правда моя мама.
  - Думаю, она хотела бы, чтобы ты стал писателем.
  - Писателем?
  - И тогда ты мог бы всё это записать, - сказала тётя Лилли, - так, как сейчас... погодный случай, туман, свет фонарей.... и голоса мужчин - слышишь их? - идущих на завтрак. Ты мог бы сохранить это навсегда.
  
  
Глава девятая
  
Март и апрель
  
  В марте уже появились первые признаки весны. Мои сурки вылезли из ям под сараем, чтобы осторожно взглянуть на мир, и решили, что будет разумнее поспать ещё несколько недель. Луговые мыши прорвались сквозь старую снежную корку, чтобы рассмотреть небо; и их большие кузены, ондатры, делали подобные вылазки из своих прудов и ручьёв, чтобы отдохнуть на любой растительности, которая имела оттенок зелёного.
  С наступлением брачного сезона полосатые кошки мяукали и потягивались, чтобы привлечь соседских котов. Кролики стучали по земле, призывая пару. И скунсы проходили многие мили в поисках утешения, которое мог дать только другой скунс.
  Плут становился беспокойным и неразумным. В одну лунную ночь я услышал яростный рык и крики. Схватив фонарь, я вышел, чтобы обнаружить Плута и другого, несомненно, самца енота, пытающихся пробиться друг к другу через проволочную сетку. Я прогнал злоумышленника и обработал йодом царапины Плута. В другой вечер я услышал совершенно другие звуки - мурлыкающие трели влюблённой самки енота, пытающейся добраться до Плута по более романтическим причинам.
  Мне было всего двенадцать, но я знал о значении весны. Вздохи ветра в пушистых ивах и тревожные ночные голоса сделали меня почти таким же беспокойным, как и других молодых животных, которые теперь просыпались. Поскольку стояла не по сезону тёплая погода, мы поставили экраны на окна и двери. В первую ночь, когда мы оставили двери открытыми, Плут нанёс мне неожиданный визит. Очевидно, он научился поднимать крюк с петли на двери своей клетки и не забыл, как открывать заднюю дверь в дом. Он пришёл в мою спальню, радостно щебеча, и зарылся под одеяло. Я должен был бы повесить навесной замок на клетку, но не сделал этого. Это было бы чрезвычайно несправедливой наградой за ловкость Плута и его очевидное удовольствие от поиска пути к свободе. Однако, когда в следующую ночь мой енот совершил набег на курятник Преподобного Турмана, я понял, что время нашей идиллия, продлившейся год, подходило к концу.
  
  После Рождества я потратил много часов на то, чтобы закончить своё каноэ. Самым сложным было растягивать и закреплять тяжёлую парусину, пока громоздкая ткань была мокрой. Этот процесс плохо сказался на состоянии ковра в гостиной. Но я был настолько доволен конечным результатом, что мой отец не слишком меня ругал. Я попросил его постучать по ткани, которая сжималась, как барабан, по рёбрам и высыхала. Он мог воочию убедиться в преимуществах прибивания её во влажном состоянии. Я обшил заострённую носовую часть и корму листовой медью, приделал планшири, добавил на каждом конце закрытые отсеки для снаряжения и прикрутил внешний киль. За исключением лакировки внутри и эмалирования снаружи, моё каноэ было готово.
  - Возможно, было бы лучше красить его в сарае, - предположил мой отец.
  - Это кажется разумным, - согласился я.
  - Выбранный тобой зелёный цвет будет отлично смотреться в воде, - сказал мой отец, - но он не очень хорошо сочетается с цветом ковра.
  Лодка была тяжелее, чем я думал, поэтому я попросил двух моих очень хороших друзей - Арта Каннингема, такого же рыболова, как я, и Рояла Лэдда, у которого было механическое пианино, - помочь мне отнести каноэ в сарай, где мы установили его на козлах. Мы вместе работали над лакированием гладко отшлифованной внутренней части и эмалированием наружной четырьмя слоями глянцевого зелёного цвета. Это было прекрасное, длинное обтекаемое каноэ.
  Запуск был на ручье Саундер, который поднялся на много футов над своими берегами во время весеннего паводка. В некоторых местах бурые паводковые воды простирались более чем на милю в ширину через болота. Мы с Артом Каннингемом провели первую тренировку, скользя мимо пастбищных ограждений, кружась в тихих заводях и мчась вниз по течению с лёгкостью рыбы или водоплавающей птицы. Как и на Брюли, Плут ехал на носу, очарованный, как всегда, скоростью и опасностью.
  
  За исключением успеха с каноэ, было мало причин, чтобы радоваться ходу сезона. Преподобный Турман зарядил свой дробовик, ожидая ещё одного налёта на курятник. Почти таким же пугающим было то, что Тео и Джессика наконец-то добились своего: мы нанимали домработницу на полный рабочий день, хотели мы этого или нет.
  Миссис Куинн, как говорится, была идеальна во всех отношениях: среднего возраста, уродливая, помешанная на чистоте и очень деловая. Она внимательно осмотрела наш дом, провела пальцем по мебели, чтобы показать нам пыль, и потребовала для себя мою спальню.
  - Конечно, если я соглашусь на эту работу, - добавила миссис Куинн. - Я дам вам знать в течение нескольких недель.
  К сожалению, было очевидно, что мой отец не найдёт общий язык с нашей новой экономкой. Но так как нам дали две благословенные недели для манёвра, я решил построить вторую линию обороны. В настоящее время незанятая задняя спальня на втором этаже была практически неприступной после того, как я установил прочный замок на дверь и положил ключ в карман. Я объяснил своему отцу, что буду сам заправлять свою постель и убирать комнату и позволю миссис Куинн позаботиться об остальной части дома любым удобным для неё способом.
  Она твёрдо озвучила свою позицию: 'Никаких животных в доме!'. Я думал, что, возможно, мог бы обойти это необоснованное решение, подготовив новый вход в моё жилище.
  К большой и просторной спальне примыкал маленький кабинет. Он тоже был защищён замком на двери и давал дополнительное преимущество. Одно окно на фронтоне предлагало заманчивые возможности. Нарезав аккуратные планки, каждая восемнадцать дюймов в длину, я прибил их одну над другой через удобные промежутки вверх по дому к этому заднему окну. Теперь Плут мог подняться ко мне, когда захочет. Я также мог удобно принимать у себя некоторых из моих более или менее человеческих друзей - по большей части мальчиков двенадцати лет. Когда я показал отцу эту новую лестницу, он только вздохнул и предложил покрасить планки в тот же цвет, что и дом. Я подумал, что это блестящая идея, поскольку так они стали практически невидимыми. Мои враги никогда не смогут их разглядеть. В любом случае они не знали секретный стук: тук-ту-ту-ту-ту-тук-тук, легко запоминающийся ритм 'Shave and a Haircut, Six Bits'.
  С Плутом в качестве моего постоянного компаньона во всех этих приготовлениях, я был воодушевлён своими хитростями для расстройства планов миссис Куинн. Но в глубине души я знал, что ни один из этих планов не сможет сохранить жизнь Плута. Он постоянно подвергался опасности быть застреленным. Более того, теперь, когда он достиг зрелого возраста, он не был полностью счастлив в качестве домашнего животного. Я понял, что был эгоистичным и невнимательным, удерживая его от естественной для него жизни в лесу. В своих молитвах я всегда ставил Плута на первое место: 'Благослови Плута, папу, Тео, Джессику и Гершеля. И сделай меня хорошим мальчиком, Боже, аминь'. Полагаю, я понимал, что никто не нуждался в большей защите, чем мой енот.
  Четырнадцать дней благодати пролетели слишком быстро, и наступил ужасный момент, когда миссис Куинн подтвердила своё согласие и переехала, с сумкой и багажом. Я был уверен, что она будет гоняться за кошками со своей метлой, отгонять фартуком ворона, задевать чувства Ворчуна, резко разговаривая с ним, и настаивать на том, чтобы я закрыл в клетке Плута. Она была в ужасе от моего енота в тот день, когда впервые посетила нас, и она могла стать его смертельным врагом.
  В одну тёплую и приятную субботу я принял решение. Я могу вспомнить каждую деталь этого дня, час за часом. Мы с Плутом спали в моей новой спальне, а утром спустились по пятнадцати ступеням изогнутой лестницы и, как обычно, поели за обеденным столом. Плут плохо себя вёл в то утро. Он прошёл прямо по скатерти к сахарнице, поднял крышку и достал оттуда два кусочка сахара. Тринадцать фунтов енота на столе в столовой - то ещё украшение. Но, зная о своих намерениях, я не мог ругать или шлёпать его. Я сказал моему отцу, что мы с Плутом будем отсутствовать весь день и вечер в долгой поездке на каноэ. Я думаю, он понял, что я задумал. Он смотрел на нас с сочувствием.
  Взяв бутерброды с джемом, клубничную газировку и больше чем фунт мягких пеканов, я повёл Плута туда, где моё каноэ ожидало у края разлившегося ручья. Через мгновение мы уже мчались по потоку. Ничего не знающий, мой енот стоял на носу, иногда приходя ко мне за новым орехом пекан. Я помню, как с грустью думал о том, что Гершель не приехал вовремя, чтобы увидеть моего красивого питомца. Мы плыли по ручью, подныривая под мостами. Вскоре мы устремились в реку Рок и свернули вверх по течению к озеру Кошкононг. Плут спал несколько часов, пока я боролся против течения. Он проснулся к закату, когда мы достигли тихого зеркала самого озера, направляясь к тёмному, дикому мысу под названием мыс Кошкононг.
  Это был вечер полнолуния, очень похожий на тот, когда я нашёл своего маленького друга и принёс его домой в своей кепке. Плут был теперь большим, крепким парнем, в тринадцать раз больше веса беспомощного существа, которому я давал тёплое молоко через пшеничную соломинку. Он был очень способен во многих отношениях - умел ловить всю еду, в которой нуждался, вдоль ручья или в болотистой бухте. Он мог лазить, плавать и почти разговаривать. Когда я размышлял над его достижениями, я был горд и расстроен.
  Мы вошли в устье ручья Кошкононг при лунном свете и взобрались вверх на несколько сотен футов в глубину этой влажной дикой природы. Это регион, богатый рыбой и раками, пресноводными моллюсками, ондатрами и кряквами - многими формами жизни, которые любят дикость и воду. Свистящие квакши пронзительно взвизгивали, лягушки-быки бренчали на своих басовых скрипках, а маленькая совка вывела трель, напоминающую о Плуте, когда он был намного моложе.
  Я решил позволить своему еноту принять собственное решение. Но я снял с него ошейник и поводок и положил их в карман моей вельветовой куртки, чтобы вспоминать о нём, если он решит оставить меня. Мы сидели вместе в каноэ, слушая звуки ночи вокруг нас, но только ради одного звука.
  Наконец он прозвучал, это был тот звук, которого я так долго ждал, почти такой же, как тот тремоло, которое мы слышали, когда романтичная самка енота пыталась добраться до него через проволочную сетку.
  Плут становился всё более взволнованным. Вскоре он ответил собственным немного более глубоким пением. Самка приближалась к краю ручья, издавая жалобный зов, бесконечно нежный и ищущий. Плут подбежал к носу каноэ, напрягаясь, чтобы видеть сквозь лунный свет и тень, нюхая воздух и задавая вопросы.
  - Поступай, как хочешь, мой маленький енот. Это твоя жизнь, - сказал я ему.
  Он колебался целую минуту, один раз повернулся, чтобы взглянуть на меня, затем сделал решающий шаг и поплыл к ближайшему берегу. Он решил присоединиться к этой очаровательной самке где-то в тени. Я только мельком увидел их на лунной поляне, прежде чем они исчезли, чтобы начать свою новую совместную жизнь.
  Я оставил орехи пекан на пне возле берега, надеясь, что Плут найдёт их. И быстро и отчаянно поплыл от места, где мы расстались.
  
  
  Перевод с английского: Аццкий Критег
  hellkritegreview@gmail.com
  https://vk.com/hellkriteg
  Не имею ни прав на книгу, ни коммерческой выгоды от перевода.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"