Афанасьев Олег Львович : другие произведения.

Под монументом

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  
  
  Как я, наконец, истиной радости сподобился
   (продолжение)
  
  
   Все мои дорожки были кривыми.
  В шестидесятники я не попал. Не успел. К власти пришли жизнелюбивые старички, долго отсиживавшиеся в тени на вторых ролях и наконец сделавшиеся правителями империи. Они явно хотели одного - чтобы ничего в стране не менялось. Короче, не попав в шестидесятники, я стал восьмидесятником.
   Всякая история имеет свою предисторию.
  
   Это было ещё, кажется, в семьдесят первом, когда я был женат на Маринке.
   Мамин вытащил меня на какое-то литературное сборище. Вытащил и бросил. Я сидел один в центре наполовину пустого зала и слушал поднимающихся один за другим на сцену поэтов. От множества зарифмованных слов скоро мне стало душно, пустота в зале исчезла. О, как же много их было, молодые, старые, мужского пола и женского, и вроде бы они друг друга понимали. Я же лишь таращился. Странно, очень люблю музыку, но стихи на слух абсолютно не воспринимаю да и читать не могу. После стихов был доклад. Потом два содоклада и прения. Все о поэзии, о поэзии. Вторая содокладчица, круглолицая, вся в золотых крупных локонах, доходивших ей почти до пояса, выступая, часто смотрела на меня. Я даже ерзать начал в кресле: с кем это она меня спутала, а если знает, то откуда?
   Окончив, молодая дамочка, сморкаясь от пережитого волнения в платочек, пошла по проходу и села рядом со мной. Вблизи лицо у неё была хуже, чем на расстоянии, зато выступившая из-за трибуны фигура даже очень-очень. Пока она укладывала в сумочку листочки своего выступления, я думал, как с ней заговорить.
   Наконец придумал:
   - Послушайте, все же поэзия не лучший способ открывать душу.
   Она, как мне показалось, удовлетворенно качнула головкой, подхватила:
   - Вы имеете ввиду прозу. Проза требует слишком больших усилий.
   - Не только проза.
   - А... понимаю. Музыка, рисунок, скульптура...
   - Да нет же, нет. Простой общедоступный способ.
   - Не знаю. Лучше сами скажите.
   - А пойдемте отсюда. Будет интересно, обещаю.
   - Нет, уходить нельзя. Скоро и так все кончится. Сидите.
   Ждать конца мероприятия пришлось минут сорок. Вышли мы вместе. Среди покидавших зал многие знали друг друга, но похоже, как и я, моя спутница была здесь чужая.
   - Так что же лучше поэзии? - спросила она довольно игриво, когда мы вышли из здания на Буденовском, в котором помещалась редакция областной газеты "Молот", а так же правление Союза Писателей и литоб"единение при нем. Стояла поздняя осень, слякоть, проспект был хорошо освещен и в девять часов вечера в обе стороны почти пуст. В темно-коричневом болоньевом плаще, красиво облегавшем фигуру, она выглядела элегантно.
   - Куда вы сейчас пойдете? - спросил я вместо ответа.
   - Домой.
   - Вас кто-нибудь там ждет?
   - Ну... ждать не ждут, а волноваться, если во время не появлюсь, будут.
   - Я точно в таком положении. Пойдемте в какое-нибудь заведение, возьмем бутылку и поговорим. Собственно, это и есть мой способ раскрыться.
   Она ахнула и рассмеялась.
   - Я-то думала! Ну конечно же!.. Что ж еще? Вы юморист.
   - Значит, идем.
   - Я со случайными мужчинами по питейным заведениям не хожу.
   - Какой же я случайный? Вы с докладом разве случайно оказались на вечере? Я тоже в общем-то имел интерес. Во всяком случае возникло множество мыслей и, кроме всяких шуток, хочется с кем-нибудь поговорить.
   - Хм... какой! Ну ладно.
   Все кабаки в субботний вечер были битком набиты. Лишь в буфете Московского ресторана нашлось два места. Рядом в зале гремела музыка, стоял дым коромыслом, но за столиками при буфете слышать друг друга можно было. Пить она сначала отказывалось, однако все скоро стало на свои места.
   - Значит, собрание вам не понравились?
   - Мне было не серьёзно, - сказал я.
   - Как это? Вы говорите неправильно.
   - Не по себе.
   - Но почему? Как могут не нравиться хорошие стихи. Вы не любите поэзию?
   - Все, кроме стихов и доносов! - засмеялся я. - Когда мне было лет девять, и я прочитал: мороз и солнце, день чудесный, еще ты дремлешь друг прелестный, - мне страстно захотелось стать поэтом и сочинить что-нибудь подобное. Исписал целую тетрадку, но получалось так плохо, что сам это понял. С тех пор я в этом деле не продвинулся ни на шаг. Пушкина, конечно, прочитал всего. И Лермонтова. И многих других понемножку, но к стихам все-таки глух, лучше бы поэты писали прозу. Когда прозу пишет Лермонтов или Гоголь, или Пастернак - это да, это прошивает насквозь, здесь я все понимаю.
   - Хорошо, а сам вечер, публика вам тоже не понравились?
   - Не моя это компания. Я там сидел чужаком.
   - А выступления о поэзии?
   - А я только первые минуты пытался что-нибудь понять. Потом все. Вашу речь я тоже слушал не слыша.
   Она обиделась.
   - Вы невозможный человек. - Однако сделала над собой усилие, выражение глаз стало мягким. - Я часто грущу о том, чего нет, но могло бы быть. Очень многого хочется, а возможностей мало.
   Я рассмеялся.
   - Ну вот уже и сбывается. Разве я был не прав? Разве не заслуживаю я полного доверия? И выпили-то всего по одной. О, стоит продолжить...
   Потом я сказал:
   - Когда-то завидовал сыну Сталина. В двадцать шесть лет командовать парадом на Красной площади может только тот, кто с самого рождения у всех на виду. До моих же способностей никому нет дела. Очень мне это было грустно и обидно. Но это прошло. А ещё раньше, когда прочитал про тропический остров, на который занесло Робинзона Крузо, я чуть с ума не сошёл от желания попасть на этот самый остров.
   - А, знаю, - сказала она. - У нас был сосед дядя Гриша, хороший столяр. Работает, работает, от жены часть денег прячет куда-то. А как запьет, уезжает в другой город и там пропивается до последней копейки.
   - Не без мечты человек.
   - Да?.. Если б вам побыть на месте его жены и детей, вы бы думали иначе.
   - Но разве вам не хотелось хоть раз в жизни выпрыгнуть из собственной шкуры?
   - Хотелось. Но не с помощью запоя или необитаемого острова. На необитаемом острове в первую же ночь я бы просто умерла со страха, - раздражительные нотки послышались мне в ее голосе, я говорил не то, что надо.
   Помолчали.
   - Нет! Ну как это вам могли все эти люди не понравится. Образованные. К чему-то хорошему тянутся...
   - С образованием случилось то же самое, что и со всеми остальными нашими ценностями. Взять хотя бы того же Ленина, полное собрание сочинений которого уж и не знаю сколько томов насчитывает. Так вот если взять какой-нибудь его труд и начать читать, то поражаешься количеству имен, цитат. Он всегда спорит - раздевает, убивает, причем, не каких-нибудь буржуев, царя Николашку или канцлера Бисмарка, с ними все решено, с ними разговор короткий - к стенке, и баста, - спорит он с такими же как сам, революционерами, часто друзьями по партии, судя по цитатам, очень даже умными и честными. И все это бесследно исчезло, остался один товарищ Ленин. Тех, кто образован Лениными и ленинцами, а на самом деле Сталиным и сталинцами образованными с большой буквы назвать нельзя.
   - Что вы такое говорите. Вы просто опасный человек. Я с вами не согласна, - и моя случайная знакомая заткнула пальцами уши.
   Я развел руками и замолчал. Она положила руки на стол.
   - Вы даже побелели от злости.
   - Может быть, и побелел. Потому что это плохая правда.
   В большом зале грохотала музыка.
   - Может быть, потанцуем?
   Танцевала она плохо. А скорее всего не хотела. Я сказал примирительно:
   - Теперь страшно раскаиваюсь, что не выслушал ваше выступление. Мне было бы намного легче с вами говорить.
   - Правда? Какая самонадеянность... До чего здесь накурено! Я хочу на свежий воздух.
   Сказано это было настолько свысока, безапелляционно, я бы сказал, с большим умением повелевать, что я рассчитался, вышли на свежий воздух. На улице она вновь сделалась любезной - зачем-то я ей все-таки был нужен.
   - Какая же именно ваша компания?
   - Или дураков, или очень умных. И в любом случае чтоб не более четырех человек.
   - Поразительно. А если пять?
   - Пять - уже толпа.
   - Очень хорошо. Кто же те, кто сегодня был на собрании, дураки или умные?
   - Да об этом уж вроде бы говорили.
   - Ну все-таки.
   - Полоумные.
   И опять она ахнула и искренне рассмеялась.
   - Вы невозможный человек. Вы наверное хотели сказать: полуумные. Полоумные - придурковатые.
   - Полоумные. Впрочем, и полуумные тоже...
   - Неправда. Фу, какой вы трудный и невозможный. Это что же, разойдись, не толпись, больше четырех не собирайся?.. Вы что-то про необитаемый остров говорили. Может, на самом деле не четырех, а одного не собирайся?.. Как у классика.
   - Собрание, на котором мы были - типичнейшее устройство наших великих организаторов масс. Главное - создать видимость культуры. На самом деле эти чтения уходят в пустоту.
   Я вдруг разозлился: этой корове надо преподать урок.
   - Вот не надо было вредничать и уходить из теплого места. Но бог с ним, скрывать мне нечего. Да, в душе я всегда был Робинозоном и мечтал об острове, на котором мог бы иметь все необходимое и зависеть только от себя самого. Когда я десятилетним мальчишкой прочел знаменитую книгу, необитаемый остров в моем сознании был лишь спасением от улицы. Улица была везде. Вся родная окраина - улица, город - тоже улица, школа - многократно увеличенная улица. А потом я рос, смотрел вокруг и понял, что и вся наша страна гнусная, все у нас вывернуто наизнанку, народ превращен в огромную безропотную толпу. После десятилетки я пытался поступить в мореходное училище, чтобы потом сбежать с корабля в Европе или Америке. Не получилось. В шестьдесят восьмом году, когда наши оккупанты вторглись в Чехословакию, у меня пропала всякая надежда, что в СССР хоть что-то изменится, я заметался как зверь в ловушке. Поехал в Батуми, чтобы вплавь добраться до Турции, тоже не очень свободной страны, однако и с не до такой степени бесчеловечными порядками. В приграничной деревушке, откуда надеялся стартовать, был арестован, несколько часов выясняли мою личность. Потом ездил в Армению, пытался свести там дружбу с контрабандистами. Еще был в Карелии. Всюду у нас граница на замке. Посты и проверка документов начинается задолго до заветной черты, замордованным нашим солдатикам за убийство всякого подозрительного полагается отпуск домой, и за короткую передышку от ненавистной службы они готовы на все.
   Интересно, как во время этой речи менялись ее глаза. Сначала они расширились от удивления, потом в них мелькнули страх и неприятие, потом какая-то охотничья радость, наконец угрюмость.
   - Ну и что? Все это не ново, - сказала она. - Я так понимаю, вы большой почитатель Солженицына. Мне он тоже знаком. И совсем не нравится. Много на себя берет. Не он один прошел через войну и все прочее. Но другие ведут себя скромнее.
   - Но какая может быть скромность, когда речь о неслыханном непрерывном преступлении? Солженицын не врет.
   - Преступления давно прекратились.
   - В то время, когда преступники продолжают быть у власти? Так не бывает. Преступление продолжается.
   Вдруг она рассмеялась.
   - Послушайте, если честно, мне до всего этого дела нет. И вам тоже. Вы на себя наговорили, чтобы меня удивить.
   - Если дела нет, то и делать нечего. Я вас не удивил, вы меня тоже. - Мы медленно шли по главной улице к троллейбусной остановке, я остановился, чтобы откланяться и уйти в обратном направлении.
   - Да нет же! Вы напрасно обиделись, - веселее прежнего сказала она. - Я абсолютно ничего не имею против Солженицына. Он честный. Но для меня это слишком. И вы тоже как-то сразу взяли меня в оборот. Я даже не знаю, почему вы оказались на собрании, кто вы сами такой. И про меня вы ничего не знаете. Разве не с этого надо было начинать?
   Мне хотелось уйти, но какие-то силы я в эту бабенку успел вложить.
   - Это один человек хочет мне добра и считает, что все-таки я должен начинать с литобъединения. Я пишу рассказы и повести.
   - Ясно.
   - Ну и вот... Но это опять очень долгий разговор, в котором придется задеть много больных мест, а поскольку мы не единомышленники... Словом, как говорил еще один мой друг, замнем для ясности.
   - А я редактор Сельмашевской многотиражки. Меня попросили выступить: можешь? Могу. Было бы лучше, если б всех знать.
   - Очень хорошо. Вполне возможно, у вас голубиный безотказный характер. Но я все-таки пойду, - сказал я.
   Но куда подевалось ее резонерство. Она не отпускала меня, заговорив вдруг даже не как с другом, а ближайшей родной подружкой про свою газету. Здесь было все - описание помещения, сотрудников, отношения с ними, между ними, с рабочими завода. И наконец она предложила побывать у нее, дала свой рабочий телефон, попросила мой если не домашний, то хотя бы рабочий. Я напряг память и вспомнил единственный телефон конторы, в которой работал.
  
   На следующий день я пошел к Мамину.
   - Ну и как?
   - Это абсолютно не для меня. Но дело не в этом. Постречалась мне там странная дева.
   Я рассказал все по порядку. Виктор улыбался.
   - Мероприятие организовано горкомом комсомола. Наверняка она там числится в списках активных и благонадежных, а скорее всего сама бывший работник райкома или горкома. Иначе быть у нас не может. А то что на тебя глаз положила, так это очень даже понятно. Тебе просто надо было быть понастойчивей и обязательно проводить ее до дома. Если она позвонит, будь помягче. Совсем неплохо было бы тебе начать в заводской малотиражке.
   Прошло дней десять. Вдруг, когда утром я пришел в контору отметиться, мастер, не отвечая на мое приветствие, сказал:
   - Так, иди сейчас же к директору.
   - А что случилось?
   - Иди, иди...
   Бормоча: "К чему бы такая честь", - я направился к Виолетке.
   От Виолетки я тоже ничего не узнал.
   - Ага, Максимов. Ступай в бухгалтерию, садись у телефона и жди.
   В бухгалтерию все три наши конторщицы только что вошли, снимали плащи, переобувались, охорашивались, стоял невыносимый запах духов, кремов и пудры. Мое присутствие здесь явно было преждевременным. Кивая на телефон, я сказал:
   - С Малым Совнаркомом жду связи. Очень важно.
   Учетчица, самая молодая из трех женщин, тихо спросила у главбухши:
   - А что, есть еще и малый?
   - Слушай ты их. Придуряется, - ответила та.
   Минут пятнадцать ждал смиренно. Потом заговорила гордость. Что это вокруг меня за таинственность?
   - Мне работать надо. Я пошел!
   - Никуда ты не пойдешь, - стала в дверях главбухша. - Она надоела нам своими звонками. Жди.
   - Кто она? - и здесь зазвонило.
   Это была та самая, выступавшая с докладом о поэзии, Любой её звали... Куда это я пропал? Она думала, уже на следующий день я буду у нее в редакции. Нельзя быть таким раком-отшельником...
   - А, это та самая! - вспомнил я, ошеломленный ее напором.
   - Ну, знаете, меня ваши монологи сразили наповал. Вам обязательно надо побывать у нас. Завтра, в четыре дня будет собрание актива. Не хотите послушать? Возможно, у нас вам больше понравится.
   - Опять собрание? Не могу.
   - Что же тогда делать?
   - Ну в какой-нибудь другой день разве нельзя?
   - Но почему - почему не завтра?
   - Завтра точно не могу! - отрезал я.
   - Хорошо. Приходите послезавтра не позднее пяти. Буду ждать.
  
   Её редакция была на втором этаже огромного трехэтажного заводоуправления. Две смежных комнаты. Столы, стулья, печатные машинки, секретеры с папками, полными бумаг. На подоконниках тоже бумажный завал. Я пришёл в пять и должен был ждать два часа, пока закроется дверь за последним посетителем. Хозяйка дала мне большую подшивку своей газеты. кое-что я прочитал. Но в основном наблюдал за ней, своей новой знакомой. Как она ходит, сидит, говорит, улыбается. Фигура у неё была что надо. Лицо... Одно из тех, по которым с первого взгляда ничего не поймёшь. "Может быть и зеркало души, но я в нём пока мало вижу. Надо признать, зеркала наши куда ни повернись, мутные", - думалось мне. Ещё я вспомнил, что на этом самом Сельмаше есть великий рабочий фрезеровщик, депутат скольких-то съездов партии и Верховного Совета. Я отсиживал пятнадцать суток с его племянником, тоже фрезеровщиком. Племянник ненавидел дядьку. Рассказывая о нём, плевался. "Сволочь. Утром включит на холостую станок и лампочку над станиной - мотор работает, лампочка горит, а он пошёл в профком и по начальству стулья да кресла обтирать. Раньше он по утрам какую-нибудь детальку обрабатывал, чтобы стружку произвести и станок рабочий вид имел, но теперь утруждает себя только когда его для газет фотографировать приезжают, или какая-нибудь комиссия приезжает. Гад ползучий..." Наконец она проводила до двери последнего посетителя и пошла ко мне. Я поднялся навстречу.
   - Ну как у нас? Нашли что-нибудь интересное в газете?
   Я засмеялся.
   - Не понравилось, - со скрытым огорчением сказала она
   - Не в этом дело. Призыв этот дурацкий: надо работать, работать, что-то там каждый день повышать, усиливать. Он за каждой строчкой, как тень в солнечный день. Да ведь как раз здесь никого не надо уговаривать, и так каждый знает, что без заработка помрёшь с голоду.
   - Где ты учился?
   - Нигде.
   - Хорошо, по-другому: у кого? Как ты попал в литобъединение?
   - Меня привёл Мамин. Слышала про такого?
   - О! Он лучший.
   - Да. А кроме него я ростовских не знаю и знать не хочу. Читать пробовал. Хватало меня на полстраницы, не более. В литобъединение я появился вместе с тобой в первый и последний раз.
   - А Мамина ты признаёшь.
   - Он меня заводит. В качестве старшего. Больше знает, больше видел, что-нибудь скажет, а я не готов спорить, или поддержать, развить тему. Зато потом, вернувшись домой, много думаю. И обязательно до чего-нибудь додумываюсь.
   - Всегда не готов?
   - Ну почему же? Я не слабее его. Здесь дело в том, что разговор никогда не бывает пустым.
   - Да, трудный ты мужчина.
   - Между прочим, ты меня тоже заводишь.
   - Чем же?
   - Снаружи хорошая, внутри тупая. Жалко тебя.
   - Ха-ха-ха...- она смеялась долго и нервно. Пока я резко не привлек ее к себе.
   - Поменяем пластинку.
   Она замерла в моих объятьях, будто ждала их.
   - Да?
   - А что здесь такого?
   - Слишком быстро.
   - А что изменится завтра, послезавтра, через месяц? Я тебя уже очень хорошо знаю. Ты меня тоже. У тебя замечательная фигура. И локоны прямо-таки сумасшедшие. Хочу быть твоим рабом.
   Она попыталась освободиться.
   - Не получится, - засмеялся я.
   - Пусти.
   - Нет, - смеялся я. - Если подумать, то действительно с этого и надо было начинать.
   - Коршун какой-то. Мало того, что революционер, еще и силач. - Не очень-то ей хотелось освободиться.
   - Ага. Работаю без напарника. Бывает тяжело и волей-неволей развиваюсь.
   - А почему? Потому что брюзга.
   - Потому что когда один, на нервы никто не действует.
   - А я тебе на нервы действую?
   - Даже убийственно.
  
   У неё неподалеку от завода в общежитии была маленькая отдельная комнатка. Это так случайно вышло. Выпили вина, включили старенький приемник "рекорд". Вдруг как по заказу душещипательнейшее танго. Поднялись и начали танцевать. Получалось. Попробовал поцеловать. И сначала даже не понял, в чем дело. Лицо она не отклоняла, в то же время почему-то не мог дотянуться до ее губ. Мы медленно клонились - она затылком к полу, я нависая над ней самым нелепым образом. Наконец застыли под углом более чем девяносто градусов.
   - Разве можно целовать без любви? - спросила она. И в этот самый момент догадался:
   - Ах, так ты гимнастка!
   Продолжая нависать над ней, сохраняя положение, в котором она оказалась совершенно беспомощной, раздел. Вернее, начал процесс, который, конечно же, мог закончиться лишь в вертикальном положении. И... продолжая танцевать уже без ничего, вовсе не почувствовали мы себя голыми в постели, когда остается лишь накинуться друг на друга. Мы как бы продолжали быть одеты. Да. В собственную кожу. Открытие было удивительное. Наша человеческая кожа, оказывается, самая удивительная одежда, какую только можно придумать.
   - О, как хорошо. Ты такой гладкий, чистый.
   - Ты тоже. Ты еще более гладкая и чистая. Хочется всю-всю потрогать.
   - Где ты этому научился?
   - По наитию свыше.
   - Мне о таком ничего не известно. Я сейчас растаю и умру.
   - Будем таять и умирать вместе.
   Потом, когда мы всё-таки не растаяли, она сказала:
   - Я не простая. Никогда не думала, что способна вот так быстро расколоться. Где всё-таки ты этому научился?
   Я только хмыкнул, а про себя решил: "Она точно кэгебешница, потому что только там и учат искусству обольщения. И она не знает, что я об этом знаю".
   И здесь я как-то вдруг заскучал и вспомнил, что ведь дома меня ждёт Маринка, она хорошая, надо быстрее возвращаться домой, а чтобы не выдать себя, не сделать ей больно, надо ещё успеть где-нибудь купить бутылку вина, желательно ноль восемь, или водки, выпить и явиться пьяным, с пьяного взятки гладки.
   Что-то похожее происходило и с моей новой подругой. Она вдруг сказала:
   - У меня муж офицер. Служит в Западной группе войск. В Германии.
   - Оккупант, значит, - заметил я бездумно.
   Это оказалось для нее уж слишком. Мы лежали тесно на узкой койке. Она вдруг подскочила, повисла надо мной, гневная и глубоко оскорблённая.
   - Что ты себе позволяешь?.. - и так далее. Ругаться она умела. Я был изгнан.
  
  
   Мы выдержали целый месяц. Потом я - на этот раз я - пришел к ней в редакцию. Она встретила меня приветливо, будто расстались мы с ней вчера, а не месяц тому назад, и расстались не по плохому, а хорошо. Она быстро собралась, даже поспешно, распрощалась с сотрудниками и мы вышли на улицу.
   Была уже зима. Выпал тяжелый мокрый снег, толстыми клочьями покрывавший крыши, деревья, все вокруг. На тротуарах люди месили кашу из грязи, воды и снега, проезжая часть дороги была уже черная.
   - Куда направимся, в ресторан или магазин?
  - Пройдёмся.
  - Значит, в магазин.
   - Нет-нет! На этот раз ничего такого не будет. За кого ты меня принимаешь? Мне надо с тобой очень серьёзно поговорить.
   - Ой как не интересно!
   - Без этого нельзя.
   - Тем более, в магазин надо обязательно.
   В магазине рядом с её общежитием я купил две бутылки сухого вина, сыру и конфет, пришли к ней, расположились за столом. Она сказала:
   - Сначала поговорим. Расскажи мне о себе. Ты вроде и хороший. В то же время в тебе столько неправильного... Это мягко говоря.
   - Да ведь я тебе все сразу и сказал. В самом начале. С тех пор ничего не изменилось. Я человек жутких обстоятельств. Они меня сделали. А с тех пор как мы расстались, ничего нового не случилось. Понятно?
   - Вадим, я вполне серьезно.
   - Кто же лучше про себя главное знает, как не я сам? Я был вполне...искренен. Да, искренен.
   - Правильно! Искренен, но не серьезен. А надо быть еще и серьезным.
   - Разве это не одно и то же?
   - Нет. Искренность - от души, серьезность - от ума.
   - О! Теперь мне хочется спросить, где ты этому научилась.
   Она вдруг рассмеялась:
   - Как и ты, в припадке вдохновенья.
   - Что же тебе надо? Имена, даты? И чтобы я сидел строго выпрямившись, заложив руки за спину? В таком случае бери бумагу, ручку - и поехали.
   Она пыталась смутить меня долгим взглядом. Я в гляделки не играю, спокойно открыл бутылку вина.
   - Давай сначала выпьем, может быть потом я что-нибудь расскажу.
   - Какой же ты злой!
   - Мне очень жаль. Так будем пить?
   - Сам пей.
   - Так и сделаю. Организм давно изготовился, его нельзя обманывать.
   Я наполнил два стакана белым сухим вином, один подвинул ей, второй осушил залпом и тут же снова наполнил, поскольку очень хотелось пить.
   - Хоть и расстались мы с тобой в тот вечер плохо, я не сомневался, что будет еще встреча. И скажу честно, уж если у нас в первый раз получилось замечательно, то во второй раз будет еще лучше. Я не из тех охотников, которые любят раз отведать, и на этом все: сливки сняты, дальше не интересно. По-моему, такие козлы попросту из слабосильных. На самом деле хорошая баба не скоропортящийся продукт, а ценное месторождение, которое надо разрабатывать и разрабатывать. Поняла?.. Ни о чем другом, когда ехал к тебе, я не думал и думать не желаю. Все!
   Это ее проняло, она потупилась.
   - Да, да! - сказал я. - Брось свои штучки-дрючки, не пытайся меня подчинить. Дело это бесполезное. В конце концов это глупо: ты ломишься в открытую дверь - я ведь ничего не скрываю.
   Она еще больше потупилась, потом вдруг выпалила торжествующе:
   - Да? А думать все-таки надо. Мы не животные, чтобы только этим самым - туда-сюда! - заниматься. Для моей газеты нужны очерки и рассказы на рабочую или патриотическую тему. Не обязательно это должно быть о сельмашевцах. Если бы ты попробовал... Скоро мы делегируем нескольких человек в Ленинград для обмена опытом. Если бы ты в ближайшие дни дал материал, я могла бы включить тебя. Потому что желающих хоть отбавляй, но писать-то никто не умеет. Вот почему я к тебе так пристрастно отношусь! - выпалила она.
   И тут-то я как бы по-собачьи вильнул хвостом.
   - Откуда тебе известно, что я умею писать? - спросил я, из высокомерного превратившись вдруг в застенчивого.
   - Ха-ха-ха... Я ведь филолог, редактор. В людях, особенно писателях, немного разбираюсь. Да ведь ты сам об этом мне в первый же вечер и сказал! Забыл?
   И на этом противостояние наше кончилось. Дальше пошло как полагается.
   - Я, значит, баба?
   - Хорошая. Которую надо всячески уважать и ублажать.
   - Но все-таки баба.
   - А кто? Ой, лучше не надо. Все у нас хотят быть женщинами с большой буквы. Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет... Чушь ужасная. Даже если в Сибирь на каторгу, все равно это ни о чем еще не говорит.
   - Какой ты все же злой.
   - А без зла, если хочешь знать, вообще ничего не происходит. Едешь, к примеру, на мотоцикле. Злишься страшно. На дорогу с провалами и кочками, запретные знаки будто бы дурацкие, больше всего на тех, кого обгоняешь. С риском для жизни все-таки гонишь с максимальной для тебя скоростью, однако надо же когда-нибудь остановиться. Присматриваешь место, тормозишь, располагаешься и скоро с изумлением замечаешь, что те, кого, проклиная в душе, с таким трудом обходил, не так уж и далеко отстали, один за другим с грохотом, свистом, треском, как черти на шабаш, проносятся мимо мазы, газы, волги, разные колымаги - они тоже злы все как один, ими владеют одни и те же чувства. Большую часть жизни мы проводим кипя злобой. Мы ведь злимся даже тогда, когда не знаем чего хотим. О, когда не знаешь куда себя деть - в этом случае злишься больше всего. Будущее - призрак. Жить хочется сейчас, именно сейчас!
   Ответом было молчание. На первый мой поцелуй она не ответила. На второй едва-едва. Ну а потом всё было замечательно. А кончилось опять ссорой.
   После нашей любви она размягчилась. Со мной она чувствует себя как со старым знакомым. Вообще она меня предвидела уже чуть ли не в детстве... А с мужем у неё кончено. Не разведены они только потому, что его карьере в случае развода придёт конец: вернут в СССР и засунут в какую-нибудь глухомань - в Якутию или на полуостров Таймыр, к примеру. Ей развод тоже ни к чему. Ты прав: все удовольствия мы получаем только из рук КПСС, я не должна быть незамужней.
   Высказавшись, она захотела, чтобы я остался на всю ночь. Всё это слышавший не в первый раз, сентиментальный человек, я молча вроде как согласился, но минут через пятнадцать представил Маришу, наш домик и всё такое прочее. И в конце концов поднялся и не говоря ни слова стал одеваться.
   - Уходишь?
   - Да.
   И уже мне, уходящему, в спину:
   - Ненавижу! Больше на глаза мои не показывайся.
   Но мы ещё несколько раз с ней встречались. В Ленинград она меня не отправила, но в газете своей напечатала. Я тогда вытащил с чердака старые бумаги, порылся и нашел пять первых своих рассказов, два из которых были производственные, о том как когда-то я поступил работать на завод и как благотворно это отразилось на всей моей жизни, что было сущей правдой. Один из этих рассказов она и напечатала.
   Но это было не какое-то там восхождение, начало триумфа. Это оказалось для меня глубоким разочарованием в себе. Когда я прочитал текст, то просто готов был сквозь землю провалиться. Как же плохо я пишу! Мамин не раз говорил, что надо напечататься и тогда взглянешь на себя иначе, поймёшь чего стоишь. Написанное мной было очень плохо. Несколько дней я ходил больной. Потом сравнил старый текст с газетным. Моя пассия была бездарна, рассказ, конечно, был изуродован. Поехал объясняться. И пока ждал, когда моя благодетельница освободится, произошла у меня стычка с глупым стариком, из тех, кто постоянно приносят редакторам всякий бред в надежде напечататься и увидеть своё имя над заголовком. Явно завидуя мне, он вдруг атаковал выскочку, меня то есть.
   - Наши комбайны лучшие в мире!
   - А я слышал, что когда их привозят колхозникам, они даже не заводятся. Сначала их ремонтируют.
   - Ничего подобного. Ложь! Подлая ложь!.. И автомобили наши самые лучшие. И самолёты. И оборудование заводов.
   - Почти всё содрано у Дикого Запада. Даже сраный горбатый "Запорожец" содран у итальянцев.
   - А Ленин самый гениальный человек всех времён. Никогда ещё такого не рождалось.
   - Ленин запустил в жизнь идею концлагерей, в которых погибло бесчисленное количество ни в чём неповинного народа. Следовательно, он убийца.
   Как она на меня за это кричала, как ругалась последними слова, когда мы остались одни в редакции. Наконец плюнула мне в грудь. Это меня рассмешило. Тогда она замахнулась ударить. Я успел подставить руку, обнял и, прижав к себе, не отпускал пока она не затихла, скоро сделавшись очень печальной.
   - А знаешь, напишу мужу письмо, что люблю, что хочу к нему. Да, именно так будет правильней всего. Хватит с меня...
   Можно сказать, после этого всё было кончено. Встречались ещё пару раз. Но это была уж чистая физиология. Некоторое время я ожидал ареста или вызова в КГБ. Однако пронесло. А может быть я всё выдумал, было только то, что было. Ничего больше.
  
  А потом, десятого мая 78-го года, когда я построил дом, был второй раз женат, у нас родилась дочь, и всё было очень хорошо, моя настоящая жизнь фактически только началась, умер Виктор Мамин.
  
   Тот день и начался плохо, а кончился хуже не бывает. Во-первых, сел аккумулятор и машину пришлось выталкивать из гаража с помощью проходившего по улице незнакомого человека. Потом уже сам разгонял её благодаря небольшому уклону дороги. Завелась. Порядочно вспотев, поехал на работу, из-за проклятой возни забыв, что перед Цыганской площадью собирался свернуть вправо по одному минутному делу. Это бы ничего, но на Цыганской дежурили менты. Увидев их, я заволновался: ну бесы, сейчас остановите, надо будет заглушить мотор, а ведь аккумулятор не успел подзарядиться, прогретая машина может всё-таки не завестись, а площадь-то совершенно плоская... Ментов я удачно проскочил и тут вспомнил про своё дело. Надо было возвращаться. Дорога здесь была когда-то разделена сплошной чертой, давно стёршейся. А поганые остались неподалеку, могли видеть разворот и придраться. Всё-таки развернулся. Но дрогнул, свернул в боковой переулок, чтобы их объехать. И скоро увидел позади неотступный ментовский "урал". "Водитель, остановитесь!" Страшно ругаясь, так что и преследователь услышал, остановился. "Вы нарушили правила!" Словом, рубль с меня получили, а настроение испортилось окончательно. Благо, машина после остановки завелась с полоборота. Но как от страха колотилось сердце. Гораздо сильнее, чем когда выталкивал машину из гаража, потом бежал с ней. До чего же все мы этих врагов рода человеческого боимся. Ужасно противно.
   Потом меня послали на КАМ - так у нас называлась стройка на окраине города - бесконечная и почти не нужная предприятию стройка зданий для администрации, под мастерские, под склады - надо было осваивать деньги по плану для этого предназначенные. И всё своими силами - умом начальства, руками работяг. Попасть на КАМ я считал для себя унизительным. Пытался отбиться: "Не мой это профиль. Там же пятнадцать минут работают, час перекуривают". - " Нет, Вадим. Комиссия из Москвы едет. Надо". Словом, опять попался. Знал бы, вообще на работу не приехал - это бы съели. А теперь в перерыв пошлют за водкой. После работы набьётся полная машина попутчиков. Кто с баллоном олифы. Кто с рулоном руберойда или листового железа. Раз такая пьянка, себе я тоже обязан что-то прихватить. А начальство у нас хоть и доброе, однако ревнует.
   И всё было как всегда. Мало работали, много болтали. Около одиннадцати стали мужики сбрасываться на водку и снарядили меня. Для трёх компаний работяг - семь бутылок, для начальства - три. Я исполнил. После обеда и вовсе наступило расслабление. А в пять вечера был автобус и забрал всех до центра, так что я возвращался один и было возрадовался. Но когда на Зоологической объезжал траншею и надо было перевалить через образовавшийся около ямы глиняный бугор, сломалась правая полуось. Поломка очень серьёзная. Мне помогли подтащиться к бордюру. С запасной полуосью я надолго залез под машину. Домой приехал весь грязный и злой. Гаражные ворота у меня открываются изнутри. Поставил машину перед воротами и пошёл во двор к входной двери гаража. Только подошёл к калитке, как боковым зрением, а скорее слухом дошло, что "запорожец" вроде движется. Глянул, а он уже катится и в следующее мгновение бухнулся в закрытые ворота и расшиблась левая фара. Я взвыл: что за день выдался! Вытолкал машину назад, открыл ворота и поставил её на место. Но на этом не кончилось. Когда, злой, взялся за ручку двери своего дома и потянул на себя, она вдруг оторвалась. На этот раз я будто отрезвел, довольно спокойно сказал вслух: "Что же это такое?.." Дома сразу же отправился в ванную отмывать грязные руки. Сверху спустилась жена, постояла за моей спиной у раскрытой двери ванной и тихим, не своим голосом сказала: "Вадим, иди поешь, а потом я тебе что-то скажу". - "Что ты мне скажешь? Говори сейчас". - "Нет, сначала пообедай". Я опять взбесился. "Что сегодня такое происходит? Не буду я есть. Говори сейчас же!" Она сказала: "С Маминым плохо. Мамин умер. Инсульт. Мгновенная смерть".
   Ужас прошелся по мне. Я почувствовал, как волосы на голове встали дыбом, кожа покрылась гусем, особенно на руках и плечах.
   Моя собственная жизнь на какое-то время будто остановилась. Смерть всегда вокруг нас. Умирают травы, деревья, насекомые, звери и зверушки, люди наконец. Знание смерти сопутствует каждой жизни наяву и особенно во сне. Когда вдруг привидится кошмар, а ты не волен над собой, просыпаешься от жуткого страха. Явь - это жизнь, справляющаяся до поры до времени со смертью, умеющая отмахнуться от неё. И когда это случается, когда рядом вместо близкого, такого необходимого тебе человека образуется пустота, немая бездушная дыра - о, это твоя собственная остановка на краю бездны.
   Потом наступила тишина и ясность... Он был очень непростой, вся его рано начавшаяся сознательная жизнь была сплошное напряжение, а кончилось так просто. Ну да, мгновение боли и ужаса, затем полёт в бесконечную черноту. Очень просто.
   Значит, ему действительно было плохо, он в самом деле был очень болен. Конечно, конечно, последние два года не раз от него слышал: "Одной жизни, чтобы осуществиться, мало... Коротка кольчужка...". Однажды, когда подымались на четвёртый этаж, где была его квартира, он остановился на площадке между вторым и третьим этажами. "Надо подышать". Я был очень удивлён, я ничего не захотел понять. В другой раз застал его в три часа дня только что проснувшегося. Опять был удивлён, потому что он никогда днём не спал, и опять я ничего не захотел понять. Такой большой, такой сильный...Со своим больным сердцем до шестидесяти он всё равно доживёт, казалось мне.
   Он как раз был не взлёте. Последнем, самом большом в своей жизни. Наконец вышла книга о самом главном его переживании - немецких лагерях. Везде его хвалили. Ещё совсем недавно он ездил в Германию. В Западную Германию. Немцы из ФРГ издали двухтысячным тиражом его книгу о рабстве в Германии, сообщив, что это пробный тираж, и если в определённый срок он разойдётся, то будет ещё большая партия. И пригласили побывать в тех самых описанных им местах.
   Вернулся бодрый, настроенный пользоваться благами славы и ещё писать, писать всем на удивление. Сбылись мечты идиота!
   Этой новой его славе предшествовало более чем десятилетнее молчание - так это тогда называлось Викторова вещь про нас, про Мулю, принесшая ему известность, была чисто очерковая, каких в золотом веке русской литературы писалось много /"Очерки бурсы", например, "Подлиповцы".../ . Автора хвалили и ругали, черта была подведена разгромной статьёй в "Правде". "Где он нашёл такую окраину, таких героев. Может быть, такие экземпляры и встречаются, но они единичны и не типичны", - грохотал критик самой партийной гаэеты. Десяток лет Виктора не печатали, однако не совсем убили. Талантливые люди всё более нужны были советской власти, ему дали генеральскую квартиру ( На главной улице в доме, стоящем напротив здания КГБ. "Я боюсь этой квартиры. Они слышат всё, что мы здесь говорим. Ну а что делать?"), он каждый год ездил по бесплатным путёвкам в дома творчества, а жил внутренним рецензированием. Была такая малина. Скудная. Поступающие в редакции журналов и издательств рукописи отдавались на рецензирование профессиональным писателям. В общем это была халтура. Кое кто умудрялся и на этом заработать. Но не Виктор. Он и здесь относился к обязанностям своим серьёзно, там где можно было от бездарного сочинителя отделаться десятком строчек, он писал целую статью, некое пособие для графоманов, после которого им ничего не оставалось как бросить тратить своё время. Он говорил, что это ему даже весело. Но однажды жена Виктора мне сказала: "Веришь, вчера трёх копеек не смогли найти на проезд в трамвае". Но всё-таки с заработком жены они втроем (плюс сын) могли прокормиться вполне. Думай, думай, давали понять, сам виноват, что плохо живёшь. Если б захотел нам послужить, имел бы всё. А так... Короче, думай, думай.
   И не недостаток хлеба насущного, как в лагерях, был теперь причиной мук Виктора, а огромная неудовлетворённость. Бездари, приспособленцы благоденствовали.
   Написав к середине семидесятых повесть о пятнадцатилетнем подростке в неволе, отвергнутую как слишком мрачную московскими журналами и издательствами, приписал к этой повести ещё столько же детективных страниц, пожертвовав ради этого временем конца войны. Будто бы рабы что-то там организовывали, помогая идущим с востока нашим, всячески вредили немцам и даже убили одного. Во всём виноваты по повести были немцы, и только немцы. В таком виде это прошло, критики взорвались похвалами.
  
   Похороны ему товарищи писатели устроили помпезные. В большом зале (и даже с колоннами) здания областной газеты "Молот". Впервые тогда увидел много ростовской литературной публики. Ещё вначале нашего знакомства он предлагал познакомить меня кое с кем из более-менее нормальных. Я воспротивился. А потом он, может быть ожесточаясь, а может узнавая их больше, как бы и оберегал от литературных связей.
   Выступавшие повторяли одно и то же. Виктор был надеждой Дона. Я тихо сказал стоявшей рядом со мной тётке: "Теперь, значит, остались без надежды? " Тётка посмотрела на меня как на ненормального и сделала четверть шажка в сторону . Обыкновенные люди. Некоторые озабоченные соответственно ли моменту выглядят. Но было и несколько хороших действительно опечаленных лиц. Из этих никто не выступал. А последним говорил плотный гражданин под шестьдесят и было в его речи о Надежде Дона сказано, что она часто вела себя подобно раку отшельнику, но в последнее время Виктор Васильевич стал чаще и чаще участвовать в общественной работе писательской организации. "Кто это такой?" - спросил я у той же тётки. "Тише!" - сказала мне тётка. - "Но вы же знаете. А я не знаю", - настаивая я. - "Председатель Союза Писателей!" - ответила тетка и отдалилась от меня ещё на четверть шажка. Мне стало весело. Вот он значит какой этот страшно плодовитый облклассик, которого при жизни иначе как сволочью Виктор не называл. "Причём, бесшабашная какая-то сволочь, всегда решающая одну и ту же задачу - быть на плаву, - уточнял Виктор. - Знаешь, из каких недр он в люди вышел? Заведовал колбасной фабрикой. А кто не любит буженину, московскую копчёную?.. Любые деликатесы, в том числе и рыбные, вплоть до чёрной и красной икры, в его распоряжении. Великий по нашим меркам человечище. При этом зуд - хочется большего, хочется славы литературной. Он тому пакетик, тому кулёк, тому целую авоську - не обижайте, примите от чистого сердца. Ну и всем его твореньям зелёная улица, местные критики в восторге. Благодаря колоссальной работоспособности и плодовитости набрал обороты, сел в кресло председателя. В роли председателя мог уже как бы с большей высоты раздавать милости, играть судьбами. Бог. Клоун... И убийца".
  
   После кладбища большая часть народа разошлась, поминать в квартиру Маминых приехали, как шепнула мне Викторова жена, только самые хорошие люди Ростова. Действительно, говорили искренне. Виктор, как никто в Ростове, жил литературой, дышал литературой. Она для него была всё. Она во многом и была причиной его смерти. Я слушал, всё было верно, но меня это не устраивало. Я искал собственное объяснение. И вообще требовалось для самого себя подвести некую черту.
  
   Про него я тогда по прошествии нескольких дней записал так.
   "Современная русская литература пережила несколько периодов. Был золотой её век, был серебряный, затем грянул подлый советский.
   Что заставляло лучших людей девятнадцатого века взвалить на себя тяжкий крест писательства? Писать практически может каждый обученный грамоте. Однако сделать из плохой действительности (ведь вся наша хорошая литература по сути о плохом) картину, заставляющую думать, болеть и желать лучшего - крест тяжкий, далеко не каждому по силам. Разобраться в себе, разобраться в других, разобраться в своём времени. Чтобы человек мог видеть себя, своё подлинное лицо, получить в жизни некие ориентиры. И вдруг после удивительного расцвета литературы, музыки, мировой кризис, советская власть, террор и впавшее в совершенную подлость Слово. Издевательство новых господ над огромными массами ни в чём не повинных людей приняло такие формы, каких не было во все прошлые века вместе взятые. Виктор был человеком, перенесшим невыносимое и жаждущим если не возмездия, то хотя бы правды. Такой правды, чтобы до всех дошло. До таких же, как он сам, ожесточившихся, не способных забыть, до сломленных, до бесчисленных одураченных, до не менее бесчисленных впавших в подлость тоже.
   Это была мука. Надо зарабатывать на жизнь. И надо быть настоящим. "Так целыми днями и ломаю себе голову. Напишу страницу, а потом вижу: это же не пройдёт! Как написать, чтобы всё-таки прошло?"
   Здесь вот в чём было дело.
   Во все годы советской власти на самом деле существовало как бы две литературы. Великая прошлая и подлая советская. Да, авторитет русской литературы был настолько велик, настолько она была сама по себе истиной, что вожди пролетариата, выросшие на этой самой литературе и придумавшие новую идеологическую, не посмели её уничтожить. Урезанная, исковерканная, она тем не менее жила, изучалась, для многих оставалась в полном смысле лучом света в тёмном царстве. Как только умер главный вдохновитель подлого режима и чуть подуло свежим ветром, так стали появляться в газетах, журналах редкие, не до конца всё же правдивые о действительной нашей жизни статьи, рассказы, повести. Эти пытающиеся противостоять подлости писатели были по сути эпигонами. На них тут же набрасывалась всякая литературно-партийная сволочь. Оборачивалось это удушением посмевшего автора. А их между тем становилось больше и больше.
   А погубил его спорт. Три раза в неделю он бежал по городским улицам к Ворошиловскому мосту, потом по тополиному лесу на левом берегу Дона к спортивной базе "Буревестник", всего около четырех километров. На базе у него хранилась двухместная байдарка. Он спускал её на воду и пару часов наслаждался греблей вдоль донских берегов. Вернувшись на базу, купался в реке независимо от времени года, даже когда вода замерзала, но прорубей в этих не диких местах всегда было много. Кроме того хорошо играл в пинг-понг, так как обладал боксёрской реакцией, и в молодости занимался этим, но бросил, желая поберечь голову. Не раз видел его после этих занятий. Большой, легко себя несущий, лицо счастливое. Спорт был компенсацией за все другие неприятности. Это было в общем пещерное существование. Спорт, счастье простора воды, берегов, неба над головой и многие-многие бесплодные часы за пишущей машинкой или просто сиденья в кресле у окна, в которое лезут ветки старого широченного тополя. Первый инфаркт с ним случился, когда ему было тридцать шесть. Как раз во времена его первой удачи. Слишком много появилось у него друзей, с которыми приходилось пить, а потом бегать, грести, чтобы тело сделалось мокрым от пота, а вместе с ним вышла дурь и вновь можно было чувствовать себя лёгким. Но всё чаще от него слышал, что вот вчера пробежал лишних пару километров, а сегодня это сказалось, плохо работается, расклеился.
   "Но без спорта, без этой моей отдушины я задыхаюсь и расклеиваюсь ещё больше. У одних бабы, у других пьянка, у третьих сплетни или стукачество, а у меня спорт", - говорил он.
   Виктор был прекрасным рассказчиком. Ещё недавно, отдыхая в доме творчества в Коктебеле он ходил в толпе дельтапланеристов. Дельтапланеризм - это ещё совсем недавно было невозможно. Как, в СССР- и летать? Ишь чего захотели. А вдруг и совсем улетите... Где-то недалеко от Коктебеля была гора, обдуваемая воздушными потоками идеально подходящими для полётов дельтоплана. К горе обычно отправлялась большая, очень смешная толпа. Впереди шёл заглавный дельтапланерист, фанатик, посвятивший этому делу всю свою жизнь, нищий, больной из-за множества переломов и сильный духом. За ним шли последователи, такие же фанатики, потом шли нагруженные частями летательного аппарата - эти состояли из целившихся испытать чувство полёта, но ещё не решившиеся или не допускаемые к полёту. Замыкали шествие калеки с перебинтованными головами, с шеями или руками в гипсе, хромые, перекошенные какой-то скрытой под одеждой болячкой - свежие жертвы полётов. Среди этих была девушка в недавнем прошлом удивительная красавица, чудо природы, которую энтузиаст сбросил с обрыва. У бедняжки от страха в голове мгновенно все пробки перегорели, она забыла телодвижения, которым её научили, сразу полетела не вверх, а вниз, сильно побилась и больше всего пострадало лицо. И у красивой и доброй характер стал меняться на грубый и злой. Сам Виктор был среди целившихся, ему, как человеку заслуженному, доверяли носить одно из крыльев. Он, помня о своём больном сердце, так и не решился, пообещав себе, что когда приедет в Крым в следующий раз, всё-таки скорее всего полетит.
   Ещё раньше ценой нуднейших хлопот он добился разрешения плавать на своей байдарке в море, предварительно нарисовав на обоих бортах огромный, во всю длину и ширину лодки номер плавательного средства - уплыть за железный занавес труднее чем улететь, но ведь можно... Виктор рассказывал, как это было здорово уплыть километра за три от берега. Но на следующий приезд канитель с разрешением плавать надо было повторить, а это уж было выше его сил. Жизнь Виктора, в полном смысле этого слова, оборвалась.
   Это странно. Иногда рядом с ним я чувствовал себя более слабым и ростом как будто пониже, хотя точно был на два сантиметра выше, иногда же наоборот, я смотрел на него как более сильный и высокий. Всё зависело от настроения, от самочувствия. Однажды, летом, глядя на мои коричневые от загара руки, он сказал, что не бегать, не грести, не гири подымать надо, а вот как ты работать тяжело и долго. "Если честно, завидую я тебе, Вадимчик. Самая лучшая физическая зарядка и разрядка организма - работа в меру". Умный был человек. Израсходоваться не за два-три часа, а за шесть- восемь - вот что ему надо было, и он бы жил и жил. Между прочим это понимал его любимейший Лев Толстой, тачавший сапоги, ходивший по шесть часов за плугом, привычными для него были коса, молотильная цепь.
  
   Прошло более года.
   Я работал и скопилась сумма, достаточная чтобы купить поддержанное "жигули" вместо "запорожца", на котором ездить можно было только в рабочей одежде, в постоянной готовности что-нибудь посреди дороги в машине менять, прочищать. Однако после нескольких бессонных ночей я уволился с хорошей беспечальной(ничего не делал по сути, а зарплату получал, по тем временам это был высший шик) работы и засел писать. К концу семидесятых коммунистическая удавка явно ослабела, страной правили инвалиды, поражённые маразмом и другими болезнями, многие печатные издания позволяли себе критику порядков. Может быть, на этот раз у меня пойдёт, решил я. Примерно год ушло у меня на новую повесть. В это время я не только писал. Ведь меня если никто не знал как писателя, зато как работягу... Люди шли и шли прямо ко мне домой, я никому не отказывал, у меня ж семья, и к тому же не хотелось трогать деньги на машину. Глядишь, ещё и будет она у меня. В общем наконец всё было готово и я решился обратиться к ростовскому литературному сообществу.
   Сначала я пришёл к редактору отдела критики "Дона". Он обо мне знал от Виктора, встретил очень приветливо, рукопись прочитал быстро, сказал, что я самый настоящий последователь Мамина.
   - Когда читаешь, не можешь отделаться от мысли, что это сам Виктор пишет продолжение своих повестей. Только это уже взгляд как бы с новой стороны. Будто бы что-то с ним произошло и он увидел действительность под несколько изменившимся углом
   И редактор пообещал, что даст читать рукопись членам редколегии. А потом познакомит с нею и ростиздатовцев.
   - Печатать эту вещь ни у нас, ни в Ростиздате не будут, но это ничего, у вас ведь есть ещё что-нибудь. Попадёте в обойму, будут иметь ввиду.
   Прошло несколько недель и меня вдруг вызвали в Ростиздат.
   Первое впечатление от вызвавшей меня редакторши: волчица, собирающейся меня сожрать. Впрочем, дамочка явно нервничала.
   - Вы - личность! - и ещё комплименты, комплименты.
   Это было странно. Внешне она годилась на должность администратора кинотеатра, но никак не на заведующую отделом прозы издательства. За комплиментами последовали расспросы. Я рассказал как ко мне относился Виктор, что обо мне писали во внутренних рецензиях московские литераторы. Кое-что процитировал:
   - Один написал: "Недостатков у вас больше чем достоинств, но недостатки вторичны, а достоинства первичны, поскольку недостатки есть у всех, а достоинства у немногих"... А в другой рецензии сказано, что пишу я просто, ясно, без суесловия и красот, стараясь заинтересовать читателя сутью происходящего. "Красот" в кавычках. То есть не извращенец, - пояснил я моей собеседнице. - А третий нашёл меня самобытным, совершенно искренним. Ну а большинство противные, не хочу вспоминать.
   - А что всё-таки?
   - Да будто у меня один цвет - чёрный... Все обязательно поминают каплю воды, в которой отражается солнце, а у меня этого отражения не отражено. И всё такое прочее...
   О прочем она меня всё-таки заставила говорить.
   Потом я спросил у неё, что раз я личность, что она думает обо мне. И вот это было и странно и на удивление просто. Она повторила всё то, что я только что ей рассказал. Вон оно как, думал я, чувствуя себя дураком. Мне стало жарко. Уходил я из Ростиздата как побитый.
  
   Я тогда сразу же направился к телефонному автомату. и позвонил жене Виктора, вдове, и спросил про заведующую.
  - Любаша, она сучка?
  - .Да! Да! Её милостями пользовались С и К. - радостно закричала Люба.
   - Да я не о том. С кем и как, мне это безразлично. Работник она дрянь? Литературой она больна?
   - Дрянь. Литература ей до лампочки. Смотри, будь с ней осторожным. Иначе тебя охмурят. Они нуждаются в ком-то вроде тебя с рабочей биографией. Знаешь, кто сделал её завотделом? З! Из-за него её муж бросил.
   Последнее меня поразило.
   - Это она не погнушалось с тем злобным старичком, деревенским учителем, облклассиком? Ну и ну! Он же омерзительный, я видел его по телевидению.
   Прошло несколько дней и вдруг меня опять позвали в Ростиздат телеграммой.
   На этот раз дама была сама деловитость.
  - Мне сказали, что вы когда-то и в шахте трудились.
  - Было немножко.
  - Вы знаете Пыха?
  - В первый раз слышу.
   Её это очень удивило. Была пауза.
   - Как? Вы газет не читаете? Радио не слушаете?
   - Иногда. Лет пять не слушаю, не читаю, а потом делается любопытно: изменилось хоть что-нибудь? Посмотрю, а там всё то же - и опять перерыв.
   Вновь была пауза.
   - Ну хорошо. Это дважды герой труда, три ордена Ленина, лауреат государственных премий, делегат 25-го съезда партии, депутат Верховного Совета, бригадир шахтёров, установил со своей бригадой множество рекордов по добыче угла. Раз вы бывший шахтёр, вам не трудно будет найти с ним общий язык. Согласны?
   - Очень уж много у него званий.
   Здесь она радостно заулыбалась.
   - Он очень простой. Настоящий работяга. Все такого мнения. Живчик! В общем я созвонюсь с шахтой, чтобы вас как надо встретили, показали шахту, представили Пыху и его бригаде. Через два дня приходите, я вам отпечатаю документик.
   Так я отправился в город Шахты, на шахту "Майская". Перед отъездом стал опрашивать всех своих близких и знакомых, слышали они о Пыхе?. И оказалось, что все о нём читали, все видели его по телевидению. Даже моя мать про него знала. В самом большом книжном магазине на углу Энгельса и Будёновского о нём была целая куча книг и купил о нём две документальные повести и роман главного облклассика.
   А первой после Ростиздата , чтобы узнать о Пыхе, я опять же позвонил из автомата Любе Маминой.
   - Не связывайся! Бесполезное дело. Они все к нему вдохновляться ездили, все что-нибудь писали. Что ты сможешь после них написать? - сказала она.
   - А может быть как раз после них мне и надо написать?
   - Ничего не получится. Будущее себе можешь испортить.
  - Зато что-то узнаю. Мне уже хочется.
  
  
   В пути на электричке я читал о Пыхе. Книжки написаны были очень коряво, а уж всевозможной лести, всяческой "сознательности", идейной целеустремлённости героя и его сподвижников в них было на каждой странице до тошноты. Только тем все вокруг и были озабочены, как бы побыстрее выполнить и перевыполнить задание партии и правительства, как бы побольше дать на гора угля. Никто в книжонках как нормальные люди не говорил. Всё это были страшно озабоченные производством манекены. Но кое-что я почерпнул. Факты биографии главного героя. Например, девятилетний Пых ушёл от злой мачехи и безвольного подкаблучника отца в детдом. Это было в двадцатых годах, беспризорные дети были явлением повсеместным, но Пых подался не в какую-нибудь из лихих детских шаек, а в детдом на постоянно голодное существование, тем не менее с перспективой какого-никакого упорядоченного будущего. Соображал значит, явно сознательно не хотел сделаться воришкой. В городе Шахты, купив на вокзале местную газету, на первой полосе увидел цифры выполнения плана бригадами угольного бассейна за минувший квартал. По всем показателям бригада Пыха намного опережала другие бригады. Мне стало не по себе. Фуфло какое-то! Зачем, и правда, мне в этом участвовать. С вокзальной площади был виден покрытый снегом террикон. Шахта, как видно, уже не работала, но всё равно чувствовалось, что где-то близко действуют, добывают уголёк... Через площадь ковылял на костылях с ногой в гипсе молодой парень. На автобусной остановке стояла группа крепких мужиков с чернотой, как у женщин, вокруг глаз - ребята явно после смены, я сам когда-то бывал таким. Как это так, думалось мне, все идут в общем-то ровно, и один Пых вырывается далеко вперёд? Дело здесь нечисто. Это какой-то провокатор вроде сельмашевского фрезеровщика, которого так не любил его племянник, отбывавший одновременно со мной пятнадцать суток. Вспомнились мне герои труда, которых знал лично. В одной угольной котельной где мы монтировали котёл, с утра до вечера пьяные, с нами за компанию колдырял и тамошний кочегар, добродушный деревенский дядька. Так вот вдруг он сказал нам, что имеет Золотую Звезду. И тут же сознался, что дело было после войны, был он трактористом, ну и трактор один, а семья шесть человек, двое сынов почти взрослые, вот и пахали на этом тракторе круглые сутки два пацана, жена и сам он. Записывались вспаханные гектары на него одного. Получился рекорд. Так и шлёпнули на грудь Звезду. А другой работал на моём первом заводе. Клепал цепи в цехе ширпотреба. Приходил на работу в пять утра и молча стучал молотком до семи вечера, лишь в обеденное время присаживаясь на скамейку перед своим верстаком, чтобы пожевать из газетного свёртка. Странный, в сильных очках, из-за сутулости почти горбатый человечишка в конце концов получивший орден Ленина. Ещё у нас в посёлке был Толя Ус по кличке Голубятник. Этот был Герой Советского Союза. Работал он весовщиком в какой-то прибыльной артели, где делали краску, и, как восторженно рассказывал Толя, по ночам рядом в балке стоял шорох и скрежет - так сильно народ, в том числе он, воровал краску. Ум у Толи был детский, по улицам он ходил глядя в небо, всегда готовый сорваться с места и нестись на свою голубятню шуровать голубей, чтобы заманить "чужака" или вернуть домой улетающего самовольщика. Рассказать о своём подвиге он ничего не мог. Их было в окопах рота, а может и целый батальон. Почти всех побили, восемнадцати уцелевшим дали Героев, а посмертно присвоили звание только восьмерым. Чудаки какие-то, а не герои. Как любил говорить друг детства Толя Гусь: "Родине нужны герои, а женский половой орган рождает чудаков".
  
  Сначала дальнейшее я воспринимаю как продолжение всё того же бреда, начавшегося со знакомства в Ростиздате. На шахте "Майская" сходу попадаю на открытое партийное собрание. Оказывается, на знаменитое угольное предприятие я приехал в день смерти великого вождя пролетариата, собрание посвящено этой дате. Немалый зал клуба шахты полон. Ораторы, в основном здоровенные простые мужики, все как один подымаются на сцену с написанными на листках бумаги речами. И начинаются речи абсолютно одинаково: "В соответствии с решениями 25-го съезда нашей великой партии коллектив нашего угледобывающего звена"... Когда от общих фраз намечается переход к конкретным делам производства, рабочие коммунисты забывают о своих бумажках, начинают размахивать руками, упрекать кого-то в зале, уже у них не голоса, а глотки. Чаше всего поминается Пых. И чаще всего недоброжелательно. А Пых сидит в президиуме и между прочим мне нравится. Подымаясь на эстраду клуба он, как мне показалось, немного пыжился. Но потом ничего, выровнялся. В президиуме сидело несколько орденоносцев, у Пыха же на груди ничего. И неказист. Даже очень неказист. Нет, с таким носом, губами, ушами в любимчиках не ходят. То есть, любимчики бывают всякие, в том числе уроды, но Пых явно не стремится обратить на себя чьё бы то не было внимание. Какой есть такой есть, а если надо, то значит надо - вот что у него на лице. Между прочим, он не выступал, как того следовало бы ожидать.
   А закончилось собрание пением "Интернационала", под который, сойдя со сцены, Пых и трое орденоносцев, понесли во вдруг отрывшиеся широкие двери клуба корзину с огромным букетов живых цветов - возложить к памятнику вождя, стоящему от дверей метрах в десяти и мне хорошо видному. Места вокруг корзины всем четверым не хватало, пару раз они её чуть не уронили по причине невесомости. "Надо было туда на дно гирю положить", - прошептал я в затылок сидящего передо мной. Возвращались назад ударники, вытирая с лиц носовыми платочками пот. Я оглядывался вокруг. Не трясутся ли хоть у одного из собравшихся плечи? Нет, все смотрели перед собой почти мрачные.
   Ну а дальше была правда, только правда.
   После собрания подхожу к Пыху и говорю, что буду ходить по шахте, смотреть, разговаривать с людьми, а потом уж, дня через два, уделит он мне хотя бы с полчаса?
   - Потихоньку, не спеша - разберёмся, - отвечает знаменитость, ничуть моим появлением не удивлённая.
   Два дня в сопровождении приставленного ко мне знающего человека ходил я по шахте, разговаривал с народом, смотрел и слушал.
   Мне везёт. (С партсобранием мне тоже повезло. Прелестное было собрание). В первый день опускаюсь в шахту вместе со второй сменой. Вторая смена у них ремонтная. Во время второй смены останавливается главный грузовой ствол, добытый уголь некуда девать, поэтому и в лавах наводится порядок, но не все заняты и мне охотно показывают, рассказывают.
   Глас народный - глас божий.
   - Кто спрашивает меня о Пыхе, тому я отвечаю: "Без десяти пять утра, в любой день недели приезжайте в город Шахты на конечную остановку тридцатого автобуса и попробуйте не застать там Михаила Павловича. И вы поймёте, что такое Пых...
   - Справедливый. Блокнотов не держит, но всю бригаду, сто семьдесят два человека, помнит по именам и фамилиям. Если кто о чём-нибудь просит, не забудет, потом напоминать не надо. Ну а если приказал - всё! А уж работник такой, что просто не дай бог Для него самое главное, чтобы уголь шёл без перерыва. Остановился струг или нет порожняка - летит: почему стоим? Если авария - три смены из шахты не уйдёт. Те награды и звания, которые ему присваивают, никак на него не влияют.
   - Его роль невозможно подсчитать. У него два прозвища Папа и Кочегар. Как только Папа уезжает в отпуск, так производительность у нас падает. Возвращается, начинает кочегарить - растёт.
   - Из бригады Пыха переводили по двадцать, тридцать человек в другие бригады. Там скоро производительность вырастала. Мы свои проблемы решаем сами. Потому что когда у тебя болит, другие не спешат в это поверить. Обращаясь к другим, обязательно теряешь время. У нас у каждого вторая специальность. Электрослесаря, например.
   За те почти двадцать лет, как кончилась моя короткая и бесславная шахтёрская карьера, в угольной промышленности произошла революция. Многое конечно было узнаваемо, но и узнаваемое несколько изменилось, а о многом мне приходилось спрашивать. Изменилась прежде всего лава - место, откуда идёт уголь. Лава - нора, в которой в прежние времена рубили уголь комбайном, кровлю крепили деревянными стойками, дело это было и самое тяжелое, и самое опасное. Стойки потрескивали, иногда ломались. Невозможно было не думать о нависающей над тобой тяжести. Тогда в ходу была поговорка: "В шахте как на фронте!" В лаве конца семидесятых дерево отсутствовало. Кровлю с помощью гидравлических домкратов подпирали ребристые жесткие листы, похожие на листья какого-то тропического растения. Даже мысли об опасности не возникало, глядя на эту мощную, надежнейшую крепь. А уголь рубил не комбайн, схожая с трактором машина, а струг. Специально для меня, чтобы всё понял, струг включили на несколько минут - с десяток пустых вагонеток перед лавой заполнился с транспортёра почти мгновенно.
   Удивительная машина струг. На толстенной цепи, которая ходит из одного конца лавы в другой, укреплён замок с резцами. Это смонтировано вместе со скребковым конвейером. Резцы подрезают угольный пласт, и он под собственной тяжестью рушится на конвейер. В общем просто и, по-видимому, надёжно. Гигантский строгальный станок.
   Всё это я услышал и увидел в первый же день по прибытии, спустившись со второй рабочей сменой на девятисотметровую глубину шахты "Майская", от восемнадцатиградусного январского мороза в тридцатиградусную жару подземелья. Спать меня устроили в кабинете директора шахты. Спал плохо, в шесть утра уж был в нарядной пятого, Пыхова участка, и наконец рассмотрел бригадира. Он невелик, но всё в нём крупное - руки, плечи, голова. Особенно руки, припухлые, с полусогнутыми пальцами - руки работника, привыкшие сжимать орудия труда. Сам он весь - бычок, таких, очень сильных, мне встречать приходилось. Михаил Павлович старается быть гостеприимным, улыбается, подвигает мне стул. И вдруг что-то видит за моей спиной и забывает обо мне. В нарядную вошел парень с очень длинными, плохо промытыми русыми волосами.
   - Ты не остригся? Сказано было тебе, чтоб лохматый не приходил. Рубля у тебя нет? Так я найду, - бригадир фыркает: - Второй раз ему говорю, а? Машина за патлы прихватит...
   Входит другой молодой шахтёр, протягивает бюллетень. Михаил Павлович смотрит бумажку, говорит:
   - А знаешь, пока ты болел, вместо тебя никто не работал.
   - Чирий.
   - Вижу. А почему ты после смены не стал ждать автобус, по ветру да морозу мокрый на комбинат бежал?..
   Шахтёр краснеет.
   - Михаил Павлович! Если ещё раз заболею, то уволюсь.
   - Вот это будет правильное решение.
   После разнорядки спускаюсь с приставленным ко мне человеком в шахту. Это десятник вентиляции, молодой шахтёр со стажем, шахту знает, но сведения из него приходится вытягивать. Наконец вижу как работают в конце семидесятых. Грохот лавы слышен далеко. По конвейерному штреку катится лента, полная угля. От угольной пыли темно, встречающиеся рабочие все в респираторах. Перед лавой и вовсе ад кромешный. Однако в самой лаве светлей. Мне советуют сидеть около машиниста. Бригадира здесь ещё не было, но он это место не минует. Сажусь и смотрю. Смотреть на работу струга можно бесконечно. Течёт отполированная углём цепь, бежит конвейер, валятся в него глыбы, некоторые успокаиваются сразу, другие крутятся, переворачиваются, брызжут кусочками антрацита. Похоже на быструю весеннюю речку, подтачивающую берег, который в неё же и рушится.
   Работа машиниста и его помощника тоже завораживает. Машинист - главное лицо в лаве. Машинист сидит за небольшим компактным пультом управления в конце лавы, он весь внимание: слушает мотор машины, слушает, как идёт цепь, как берут резцы уголь. В лаве звуковая и световая сигнализация, каждый горнорабочий со своего места может дать сигнал остановиться - и машинист смотрит, слушает, держа руки на пульте. Его помощник тоже ни минуты без дела. Он очищает место вокруг машиниста от угля и породы, передвигает над собой и машинистом крепь, на ходу двадцатикилограммовым отбойным молотком раскалывает особо крупные и крепкие глыбы угля, готовые свалиться с конвейера. Как и положено самоотверженному помощнику всегда готов заменить машиниста у пульта и не раз делает это.
   Но вот в глубине лавы что-то происходит. Когда струг останавливается на более обычного время, из глубины лавы передают нетерпеливое:
   - Почему стоим?
   Из лавы к нам приближается человек. Высота лавы не больше метра, а человек буквально мчится. Это давно уж пенсионер, пятидесяти шестилетний Пых.
   - Чего стоишь? - сходу набрасывается он на машиниста.
   Струг трогается и вновь останавливается. Помощник быстро дробит очередную непослушную глыбу.
   - Пока стояли, не мог её разбить? - набрасывается Пых уже на помощника.
   - Она далеко была, шланга не хватало, - пытается оправдаться тот.
   - А там других молотков нет? - сварливо машет рукой Пых в глубину лавы.
   Потом Пых куда-то посылает машиниста и сам садится за пульт. Работает чётко, быстро.
   Фанатик труда. Наполеон! - думается мне. Точно Наполеон. У Наполеона были самые по тем временам талантливые маршалы и министры, а всё-таки император их обыгрывал в любом случае. У Пыха умелый народ, однако Пых в любом конкретном случае видит, слышит, понимает лучше любого из них.
   Буду теперь следовать за ним целый день, решаю я. Обязательно он ещё кого-нибудь поругает. А вдруг и похвалит, хотя вряд ли.
   Пробую не отставать от Пыха, лезу вслед за ним в нишу, где бурят отверстия, в которые вставляются толовые шашки. И вдруг Пых показывает мне "хвост" - из ниши обратно к машинисту перелезает через работающий струг. Лазить через струг опасно и категорически запрещено, за подобный трюк из шахты мгновенно выгоняют. Пых себе это позволяет, а мне надо обходить. Пока я это делаю, бригадира и след простыл.
  
   Мы сидим в глухом уголке быткомбината шахты, в бильярдной. Михаил Павлович говорит медленно, тихо и ... заученно.
   Он лежал в больнице с самой серьёзной за все годы травмой: осколком породы поранило ткани бедра. В больницу пришла жена с телеграммой. Отец сообщал, что умерла та, которая была маленькому Пыху за мать. "Отвечать не надо. Если бы и здоров был, не поехал бы".
   В десять лет он ушёл из родной деревни, добрался до города, до милиции, попросился в детдом. Всё это он придумал сам. Четыре года терпел нехорошую мачеху, наконец решился, ушёл тихо, никого не упрекнув, не взяв с собой на дорогу и куска хлеба, которым ежедневно корили.
   Потом детдом, война. Невзрачный, терпеливый, добросовестный и в детдоме, и на войне всяческие тяготы и опасности он нёс наравне с другими, а радостей, удач почти не было. Никто его всерьёз не принимал, и если б не большая его физическая сила, неожиданная и непонятная в небольшом теле, ему от всевозможных шутников было бы совсем плохо. Особенно на войне плохо.. Другой раз хотелось дать себе волю, жить будто последний день живёшь, ведь всё равно погибать. Однако ничего не получалось. Натура! И уцелел...
   После войны даже податься было некуда. Без особых надежд отправился к сослуживцу на Кубань, в Армавир. Устроился на консервный завод работать И повстречал будущую жену. Был соперник. Как раз из тех, кто живёт не думая о завтрашнем дне. Оба обещали девушке хорошую жизнь Девушка поверила невзрачному Мише.
   Тогда и началось в жизни светлое. Решили поехать на шахту заработать на домик. Четыре с половиной года Михаил работал на шахте "Южная-1" Ростовской области. Потом купили домик в Армавире, Миша вернулся на консервный упаковывать консервы. Ещё ему хотелось мотоцикл с коляской. Родители жены хотели ему купить желанную машину, но Пых воспротивился: "Нет, не надо. Зачем это старики будут покупать на свои сбережения. Заработаю сам". С упаковки перешёл в гараж шофером. Как водится, новичку дали старую машину. Изрядно помучившись, отправился Михаил вновь на шахты. Во второй раз поступил на "Южную-2, потом переименованную в "Майскую". На "Южную-1 постыдился показываться. Принять-то примут, да обязательно скажут: "И долго ещё туда-сюда рыпаться будешь?" С какими глазами, заработав на мотоцикл, он будет увольняться с "Южной-1".
   К тому времени как мужчина он вошёл в полную силу. Переезд, устройство - разве это работа? Тело ныло от бездействия. И начал так, как сам никогда не работал, и никто в этой шахте не работал.
   Бог его знает как это получилось. Новичка встретили недружелюбно, всё уж про него знали. И решился Миша в первый же день бросить бригаде вызов. Когда пришёл бригадир распределять "паи", попросил:
   - Двадцать метров мне дайте.
   Лопата, кувалда, клевак, пила - такими инструментами работали горнорабочие в пятидесятых. Казалось, чудес здесь быть не может.
   - Ты серьёзно говори. Здесь так не шутят, - сказал бригадир.
   - Я серьёзно, - мрачно отвечал новичок.
   Очистить двадцать метров забоя - это было в два раза больше того, что обычно брали на себя шахтёры этой вовсе не отстающей бригады.
   Во второй половине дня Михаил попросил соседа помочь закрепить очищенное пространство.
   - Ещё чего? Хапуга! Откуда ты такой взялся...
   - Ладно. Сам справлюсь, - проворчал Михаил.
   В конце смены пришёл бригадир принимать работу и поразился:
   - Вот это да!
   Участок новичка был как хорошо прибранная квартира.
   Своим Пых не понравился. Зато директор Косин, человек, все свои силы отдававший шахте, в сорок первом её взрывавший, в сорок третьем восстанавливавший, очень заинтересовался необыкновенным работником, вызвал к себе. Разговор получился начистоту. Михаил ничего не скрыл о своих планах.
   - Брось эти глупости. Твоё место здесь. Учись на машиниста. Потом будешь звеньевым, бригадиром, - сказал директор.
   - Какой из меня бригадир! Я только за себя могу ответить, - пробовал возражать Пых.
   - Видно будет, - сказал директор. - Ты мне нужен. Твоё место здесь. Поговори с женой. Если "да", квартиру хорошую получите в ближайшее время.
   Через несколько часов разговаривал с женой.
   - Да ведь дом-то уже купили, - пыталась возражать жена.
   - А кому мы с тем домом нужны? А здесь вот нужны. За всю войну хотя бы медальку дали. А ходил и в атаку, и в разведку. Не будешь таким вредным, говорят...
   ... И всё это про шахту, про Пыха в общем-то было в тех подлых книжечках. Как следует поработав, с них можно было написать очерк, вообще не приезжая в город Шахты. Что я мог? По-новому выстроить материал, писать нормальным языком. Этого мало. Кто он всё-таки?
   На столе перед Пыхом телефон, время от времени он куда-то звонит. Разговор непонятный, кроме одного.
   - Ну там бутылки три и к ним таво-сяво, сам понимаешь, - говорит он кому-то.
   "Ой-ой, а вот это бы ни к чему", - думаю я, почти переставший пить с тех пор как ушёл с производства.
   - Михаил Павлович, я разговаривал не только с вашими людьми, но и из других бригад. Есть недовольные, говорят, что из-за ваших рекордов нормы режут, работать приходится больше, а зарплата стоит на месте.
   - Есть маленько. Но сколько помню, нормы всегда резали раз в год, а если новая техника, то и чаще. Я этим не занимаюсь... Когда началась у нас на шахте эта самая НТР и пошла новая техника, надо было учиться самому, учить других, было интересно. Мы самые первые в стране осваивали струговые установки - струг. Норм вообще не было, Думали только о КПД. Как использовать технику, чтобы КПД был хотя бы процентов пятнадцать. Сейчас он у нас до семидесяти,
  а по началу был чуть более десяти...
   И вдруг то, о чём в книжках о нём не было:
   - Самые главные люди изобретатели, инженеры. Когда это начиналось, они вместе с нами, бывало, по две смены из шахты не вылезали. Бывало и за лопату брались, и за пульт садились. Они главные. Им бы все почести. А мы что? Мы пыль глотаем. От струга пыли очень много...
   - Да, это я заметил. От струга пыли очень много.
   И здесь в бильярдную , глухой уголок шахты, начинается паломничество.
   Сначала приходит старый пыховец.
   - Миша! Плохие дела с головой. В больницу кладут. Вещества какие-то не поступают...
   - Ложись.
   - Ты так советуешь? А вдруг они меня совсем залечат...
   Потом в дверях появляется голова главного инженера, короткая беседа с ним у меня была. Он входит, садится на бильярдный стол, вздыхает.
   - Тёща умерла.
   Мы с Пыхом одновременно:
   - Сколько лет?
   - Восемьдесят три. Хорошо в общем-то умерла. Никогда не болела. Вдруг утром ослабела, днём попросила вода напиться. Пока ходили за водой, умерла. Плохо только то, что среди родичей я сейчас самый могущественный и все хлопоты свалят на меня.
   Наконец откуда-то из боковой неприметной двери появляется начальник пятого участка, того самого, на котором работает бригада Пыха. Он из шахты, в одних трусах - чёрное лицо, чёрные руки, тело белое: в сушилке снял робу и прежде чем идти в душ, пришёл покурить в хорошей компании. Садится в кресло, курит, дышит и вдруг с каким-то нажимом:
   - А уголёк-то пошёл крепкий!
   И вдруг завязался у них какой-то спор вокруг угля, механизмов, какие-то имена, фамилии. Стараюсь хоть что-то понять, и хотя бы запомнить. Кончается всё появлением нового лица. Человечка с бутылками и кульками. Гонца! Спор мгновенно забыт, настроение меняется. И...
   Часа через три я покидал "Майскую" на не совсем верных ногах, но в полном восторге от неё самой, от её гостеприимного народа, с лучшими представителями которого только что пил, говорил, обнимался. Ещё бы, я увидел таки нечто новое для себя - работягу испытателя! Такого же как испытатели самолётов, танков, кораблей. Ни в чём Пых не виноват. Большое количество умных, знающих людей трудилось, чтобы внедрить новую технику. Лавры достались работяге. Такова политика партии: рабочий класс самый главный. Не могут они без вранья. Но какие хорошие люди главный инженер и начальник участка да и сам герой. Совершенное спокойствие по поводу сложившегося расклада вещей.
  
   Очерк я написал быстро. Правдивый. Помянув о своих сомнениях по поводу Пыха, я написал, что сначала никакого Пыха не было и быть не могло. Сначала была идея струга, зародившаяся в светлой голове конструктора. Потом начались расчёты, проекты, всевозможная беготня, враги и друзья новшества. Всё-таки струг был построен, спущен под землю. Чтобы машина заработала и показала себя во всей мощи, нужны были испытатели. Такие и нашлись в лице Пыха и его бригады. Писал я это, зная наперед, что буду отвергнут. Но когда шёл в Ростиздат, какая-то надежда всё-таки была.
   - Ну, что вы там увидели? - более чем любезно встретила меня Л.
   - Живых людей. Когда ехал в электричке на шахту, прочитал литературу о герое. Впечатление - это ходячие манекены, непрерывно рапортующие партии и правительству о своих успехах.. Оказалось, живые люди. Как о людях я о них и написал. Нет, в шахте, конечно, полно народу, который не своим умом живёт. Как везде у нас. Но Пых и кто вокруг него, не шавки вроде некоторых. Они стоящие.
   - Ну, Вадим, вы что-то слишком. Как-то так получается, что и мы, здесь сидящие, виноваты...То, где манекены, мы напечатали
   - Но действительность, особенно в романе, вывернута наизнанку. Я даже не понимаю, как так можно.
   От любезности Л ничего не осталось. Некоторое время она молчала, разглядывая меня. Резко встала над столом.
   - Так! Будем читать.
   Мне ничего не оставалось, как тоже подняться и уйти.
  
   Через несколько дней я был у Л. Она на этот раз была официальна, сказала, что очерк не читала, вот послушайте Фаину Викторовну
   Фаина Викторовна, как и Л. тоже не была похожа на интеллигента, занимающегося творчеством. Важная, расфуфыренная, а за всем баба, героиня советских времён, знавшая всё про всё - типичная бандурша. Она говорила со мной около часа, но я, поняв, что как и предполагал, мне отказывают, совершенно её не слушал. Но неожиданно ФВ сказала, что собирает сборник рассказов о труде, нет ли у меня чего-нибудь на эту тему. Я ответил, что есть и уже через двадцать пять минут могу привезти аж два рассказа.
   - Вот как, - оживилась уставшая от собственного красноречия ФВ. - Вы что, здесь неподалеку живёте?
   - Нет. Я живу на Западном. Но у меня драндулет, двадцати пяти минут мне хватит, чтобы сгонять туда и обратно.
   - Ну что ж, посмотрим. Хотя можно и не спешить. - И довольно-таки одобрительно на меня посмотрела.
   Я управился за двадцать три минуты. Впечатление это произвело. Один рассказ она тут же прочитала. И явно желая в свою очередь быть скорой и решительной, сказала
   - Этот я беру. Если и второй окажется не хуже, тоже возьму. Позвоните мне завтра в середине дня.
   И на следующий день я услышал, что и второй рассказик она берёт. Да ещё и прибавила: умница, вот так и надо! А про Пыха вам ещё рановато писать. Особматерия. А потом замялась, как бы очень затруднившись:
   - Вадим, а вот этот ваш драндулет, как вы его называете, он всегда такой быстрый?
   - Он или быстрый, или никакой. Сейчас он в норме, - отвечал я.
   - А не подъедете ли вы к редакции, мне надо кое-где побывать по делам издательства.
   - Я здесь недалеко. Через пять минут буду у вас.
   - Я, конечно, знаю, что вы обо мне думаете, - влезая в машину, сказала ФВ, - но мы завалены работой. Директор сказал, что никто не пойдёт в отпуск, пока не будут сданы в производство все плановые рукописи. Приходиться хочешь не хочешь привлекать авторов.
   - А сборничек с рассказами о труде плановый? - довольно игриво подхватил я разговор.
   - Плановый, но не в этом году. Сдача в октябре следующего года. Но это ничего. Главное, что он плановый, а планы у нас не отменяются.
   После этого она стала рассказывать как много ей приходиться работать, как трудно с сослуживцами, в частности, с Л. И с авторами, закатывающими истерики, пишущими жалобы. Доверительный вроде бы был разговор, но мне почему-то было тяжело (да и с самого появления в Ростиздате тяжело). Я мысленно пытался бороться с собой: а может она хорошая? Впрочем, и то не плохо, что я её не интересую, ничего она из меня вытянуть не собирается. А за свои слова в этом Ростиздате никто не отвечает. И вдруг всё-таки хоть в следующем году напечатают...
   После трёхчасового петляния по улицам Ростова, когда наконец вернул ФВ под стены её родного учреждения, нежданно возник замысел. Бог с ним с этим очерком! Сделаю-ка я повесть про шахтёра Севера, сделавшегося подобно Пыху известным и счастливым. Использовать тот свой опыт прибавив к нему новый недавний. Ведь Пых мне понравился. Так почему нет, так почему не написать повесть одновременно и честную и проходимую.
  
   Полгода я трудился. Набрал на машинке более ста страниц. И понёс в "Дон". И что же? Мой труд одобрили. Тогда как раз Партия и правительство призвали руководителей писательского союза обратить внимание на молодёжь, на свежие силы. Толстые журналы, естественно, откликнулись на пожелание высоких товарищей, "Дон" готовил номер, почти целиком занятый рассказами молодых (а молодые все как один были не молоды). Готовилась туда и моя повесть. Но, господи, что заставили они сотворить с ней меня самолично (например, из девушки не девственницы сделать подобную утренней заре свежайшую орхидею, а про главного героя обязательно где-нибудь вставить, что он комсомолец со стажем), потом окончательно изуродовали собственной твёрдой рукой. Когда номер вышел, я прочитал первую страницу, потом заглянул туда, сюда и будто умер. Ничего не получилось! И не получится. Я пишу плохо, раз меня не печатают в центре, а то чем занимаются здесь эти раз навсегда перепуганные люди - это никогда меня не устроит. Тогда же вышел сборничек рассказов о труде в Ростиздате. Рассказы тоже были неузнаваемы, они напоминали кудлатую голову, из которой большими клочками вырвали половина волос. Окончательно добитый, я устроился вновь в Водоканал. Я работяга на всю жизнь - и ладно. В ближайшем будущем куплю "жигули" (деньги на машину сумел не тронуть), жена красавица, дом просторный, дочка прелестная, а там, глядишь, что-то в нашем государстве изменится. И пошли вы все, в таком случае, на ...
   Однако траур по самому себе длился и длился. И через полгода я засел за стол, восстановил свою повесть, местами, на мой взгляд, улучшив. И во время. Мудрая Партия продолжала не давать писателям покоя. В Ростов приехала бригада литераторов из "Молодой Гвардии" отобрать лучшее, что есть в области. Я без моего ведома уже числился членом Ростовского литобъединения молодых, меня вызвали, я сдал на прочтение свою восстановленную и улучшенную повесть. И она произвела впечатление, из всех прозаиков отобрали меня. Более того, сказали, что я похож на Андрея Платонова.
   Их было четверо за столом президиума. Старшему группы, как и мне лет сорок, остальные, две женщины и парень, всем чуть за двадцать пять. Одна женщина была обыкновенная, симпатичная, она вела разговор с поэтами. Другая была яркая, с первого взгляда видно что очень умная, может быть, гениальная , она отвечала за прозу и сказала, что из прозаиков её не огорчил один я. Парень молчал, быстро поглядывая в зал, он делал зарисовки на листах бумаги, он был художник. Собрание было многочисленное. Избранные несколько поэтов выходили сказать о себе и что-нибудь читали из своего. Мне тоже предложили рассказать о себе и почитать. Я поднялся и заявил, что это ни к чему, если хотите, смотрите, вот он я весь, ну и о чём ещё говорить?
   - Какая-нибудь биография у вас есть ведь... - сказала яркая девушка, отвечавшая за прозу.
   - Ну рост метр восемьдесят четыре, вес 93 килограмма, частичный левша, работяга - токарь, слесарь, каменщик и прочее. Но не очень добросовестный, одни мою работу ругают, другие хвалят. Хвалят всё-таки чаще, потому что хоть я не очень, но другие ещё хуже. Писать нацелился рано, однако гением себя не считаю, хотя и бездарью тоже. Я выше среднего, но не высокий. Такой во всём. В детстве и молодости главным утешением было пение и Дон. Потом мотоциклы и спиртное, после которого на подвиги тянуло. Теперь наловчился строить дома. А читать не умею.
   После этого яркая девушка спросила, кого из писателей 20 века я люблю больше всего.
   - Из наших самый сильный Булгаков. Из западных когда-то поразил Ремарк, потом Камю, недавно мне дали "Осень патриарха".
   - А Платонова вы знаете?
   - Знаю. Гений, конечно. Но читать его слишком тяжело, потом хожу больной, хочется повеситься или утопиться.
   Была некоторая пауза.
   - Да, - согласилась девушка. - Он очень задевает. А можно мне прочитать из вашего страничку, раз вам это трудно?
   И она прочитала кусочек моей повести, причём, как раз это место я считал абсолютно проходным - обыкновенный кирпич в кладке, я его вложил в стену незаметно для себя.
   Когда собрание кончилось, председателя и девушку, отвечавшую за поэзию, окружили многочисленные стихотворцы, а я подошёл к девушке, так сказать, прозаику. Она и художник ждали меня. Мы пожали друг другу руки.
   - Мы Ксеня и Вадим, муж и жена. Вадим художник, ему поручили подготовить иллюстрации для альманаха. А я, как и вы, считаюсь начинающей с дипломом Литинститута.
   - Неужели в самом деле из этого что-нибудь получится? - сказал я.
   Меня заверили, что да, обязательно получится, причём, без волокиты сборник выйдет к Новому году.
   - В таком случае это надо отметить и всех приглашаю поехать ко мне. Можно хоть сейчас. На скорую руку что-нибудь да придумаю
   Мне отвечали, что у председателя и поэтессы через два часа поезд на Москву. А у Володи здесь живёт мама, и супруги побудут в Ростове ещё два дня.
   - Это ещё лучше, можно не спешить. Ростов муж жене сам покажет. Но вокруг Ростова несколько знаменитых городков. Таганрог. Азов. Новочеркасск и Старочеркасская. Есть ещё раскопки древнего поселения Танаис. Выбирайте, прокатимся. Ну а потом ко мне, узнать меня, если хотите, в полном объёме.
   - В Таганрог! - загорелась Ксеня. - Обожаю Чехова. Пьесы его не люблю, но это не важно. Вова, ты был в Таганроге? - живо спросила она мужа.
   - Не был. Наш класс был, а я почему-то не смог.
   - Вот и хорошо, - сказал я. - А на полпути можем посмотреть раскопки Танаиса. Я тоже обожаю Чехова.
   Договорились встретиться на следующий день.
   Дома переполошилась Вера:
   - Ты ведь после Таганрога привезёшь их к нам? Почему приглашаешь людей, не посоветовавшись со мной
   - Но как бы я посоветовался?
   Этого оказалось достаточно, она засуетилась.
   Я к тому времени купил подержанное, но хорошее "жигули". Ехали мы в Таганрог быстро, по дороге непрерывно обмениваясь рассказами о наших творческих несчастьях. Я рассказал им про Мамина, про Володю Беспалого. Про Ростиздат, как послали меня к Герою и всё такое прочее. Ксеня ответила рассказом о Литинституте. Мы были взволнованы.
   Перед самым Таганрогом я решил, что сначала мы по главной улице проедемся до самой противоположной южной окраины города, постоим на обрыве чтобы обозреть залив во всей его широте, а уже на обратном пути посетим оба дома, в которых жила семья Чеховых.
   По главной улице мы ехали медленно. Молодые притихли и смотрели в окна
   - А ведь будто что-то припоминается, - сказал Володя.
   - Ещё как припоминается, -сказала Ксеня. - Ведь он не очень любил этот городок, даже удивлялся на его обитателей: чем живут, зачем живут, но вот живут же.
   - А его самого как странно занесло в литературу. Ну Булгакова, ну Платонова, Ремарка, нашего ростовского Мамина, меня если уж на то пошло, с нашими жуткими переживаниями - это понятно. Пепел прошлого, подобно пеплу Клааса стучит в наше сердце. А Антону Павловичу вначале ведь было просто смешно: чем живут, зачем живут... Но смеялся он недолго, скоро пошли у него рассказы про княжну, про архимандрита... Наверное это случилось из-за его болезни.
  - Полюбил людей за то, что все они умрут, - сказала Ксеня.
   - Ты это понимаешь? - обрадовался я. - Да, так оно и есть.
   - Когда он понял, что жить ему не более полжизни, что жизнь трагична, сделался печальным и во многом другим человеком и писателем, - договорила Ксеня.
  
   С обещанного мною обрыва Ксеня первая рассмотрела дальний противоположный берег. Я засмеялся.
   - Второй раз стою на этом обрыве и первыми замечают противоположный берег женские глаза.
   И рассказал им историю первого настоящего свидания с моей будущей женой.
   - Между прочим, я тогда назвался ей гомо аквактикусом и сказал, что залив этот в состоянии переплыть. Я в самом деле могу его переплыть, если впереди будет какое-нибудь указывающее направление судёнышко. Земля здесь плоская, с воды берег не виден совсем, заблудиться, кружить на одном месте - раз плюнуть .
   - Туда километров двадцать. Вы вчера сказали: пение и Дон. Теперь понятно, что вы этим хотели сказать.
   На этот раз мы спустились с обрыва по глиняной петляющей тропинке к воде. Там на громадной - откуда она, искусственная, могла здесь взяться? - бетонной глыбе было чёрной краской написано: "Нэ шуми. Наши жоны отдыхають".
   - Печенеги, - засмеялась Ксеня. - Володя тоже печенег. Морданко его фамилия.
   - Так и вы теперь печенежка. Тоже ведь Морданко.
   - Ну нет. Мадам Морданко - это слишком.
   - Но как раз совершенно по-чеховски.
   Когда Ксеня спряталась за глыбу пописать, Володя мне сказал:
   - Она очень талантливая. Но характер даже не пойму какой. Добрая, в то же время споры у нас непрерывно.
   Когда она появилась, я сказал:
   - О Платонове. Я вчера на его счёт не смог сказать как надо, потому что только сегодня понял в чём дело. Его герои какие-то все приниженные. Очень уж им плохо. И даже жить им как будто не хочется. У Достоевского тоже все ненормальные. Но сколько страсти. Достоевского трудно начать читать, Платонова трудно закончить. Я не очень знаю что такое хорошо, но что такое плохо... В войну было хуже некуда, но все мы ждали её конца, мы хотели, мы молились.
   - Да, вы, конечно, писатель, - сказала Ксеня. И устроила мне настоящий допрос: - Что вы читали?
   Треть названных ею имён я не знал, о некоторых вообще не слышал.
   - Кое-что есть у Володи дома. Дадим. Кое-что есть в Москве. Ну и друзья помогут. Вы ведь приедете к нам, когда сборник выйдет?
   Конечно же надо было, чтобы всё так устроилось. Поездка в Таганрог, разговоры, полные доверия, посещение обоих чеховских домов, Танаис на обратном пути. После Танаиса меня осенило:
   - Вот та цементная глыба, под которой жоны печенегов отдыхали, - кусок дота или дзота времён войны, свалившийся сверху. Зимние ветры гнали волну, она рушила в воду берег, пока и дот не салился вниз.
   Потом мы примолкли - устали. Но мой новый дом, веранда, поспевающий виноград... Володе больше всего понравилась моя жена, Ксене дом и как красиво накрыла Вера стол перед распахнутым во всю двухметровую ширь, глядящим на веранду окном.
   - Честно говоря, мне было ужасно стыдно сидеть на этом собрании. Не люблю собраний, на демонстрации в великие советские праздники ещё ни разу не ходил.
   - Это касается и меня. Компания должна быть не более четырёх человек. Более - толпа, в которой ты уже не ты.
   Напились мы радостно, быстро и незаметно для себя. Помню только, что два раза рассмешил Ксеню. Хохоча, она согнулась так, что касалась лбом собственных колен. Сначала я по какому-то поводу сказал, что не был даже пионером.
   - Как это не был пионером? Разве такое бывает.
   - Бывает, - несколько обескуражено сознался я.
   А потом распространился о своих шабашках. Она спросила, и сколько же я в месяц зарабатываю, я ответил, что иногда тысячу, бывает полторы, иногда доходит до двух, но это уж беспросветная каторга, всех начинаешь ненавидеть. И опять она хохотала, потому что у самой у неё, литработника в молодёжном журнале, ставка была восемьдесят рублей.
   На следующий день я помнил только то, что обещал молодых отвезти на вокзал. И во сколько помнил.
   Провожая их, я сказал новое, пришедшее мне в голову:
   -Действительность Достоевского и Платонова фантасмагорическая. Действительность Булгакова, "Тихого Дона", Ремарка, Льва Толстого такая, какая есть.
   - Это так, - сказала Ксеня. - А заметили ли вы, читая нашего любимого Чехова, что не море, на берегу которого стоит Таганрог, а степь он любил. К морю он был, похоже, равнодушен.
   - Ну почему же, по-моему у него один рассказ так и называется "Море".
   - Да-да, есть у него и вода. Но разве можно его море сравнить с описаниями у Бунина, Мелвила или Доном в "Тихом Доне".
  
   Несколько дней я, как бы глядя вслед поезду, увозившему москвичей, размышлял, спорил. Наконец подвёл итог. Вот! Множество раз Виктор говорил о питательной среде, о необходимости для писателя жить среди себе подобных. Раньше такой средой, заставляющей думать, был для меня сам Виктор, потом я долго варился в собственном соку, теперь меня снова расшевелили
  
  Через полтора месяца, в середине сентября я на один день приезжал в Москву. Что это был, однако, за день. Поезд пришёл в шестом часу утра на Курский вокзал. Перегруженный баночками с баклажанами, огурцами, вареньями, которыми меня снабдила Володина мамаша, я вошёл в метро, доехал до станции Новослободской, там побродил немного, нашел улицу Сущёвскую и на ней здание "Молодой Гвардии", где теперь пребывала моя рукопись. Всё запомнил, вернулся на площадь перед метро, сел на автобус, который по огромнейшему просыпающемуся городу долго-долго вёз меня до нужной остановки. Они жили на частнособственническом островке, может быть, единственном сохранившемся в Москве. Так говорила Ксеня. Но Москва была слишком огромна, чтобы в ней хоть что-то, даже сами человеки, могли существовать в единственном числе, так мне покаалось. Тем не менее место их приюта было всё-таки единственным. Перед зелёным островком частных деревянных одноэтажных и двухэтажных чёрных от времени домишек был пустырь, заваленный огромными, сильно изуродованными гипсовыми фигурами матросов и красноармейцев с искажёнными ненавистью лицами, с гранатами, автоматами, был здесь и в полную величину, лежащий на боку макет женщины, возвышающейся над Мамаевым курганом в Волгограде.
   Долго я бродил вокруг дома с мансардой под высокими елями и берёзами. По огороженному забором участку носилась здоровенная овчарка. Я кричал: Ксеня! Володя! - в ответ был только лай. Начал разговаривать с собакой. Она была не очень умная и чистокровная. К конце концов я понял, что её интересую не я, а улица, свобода. Я просунул руку в специально для этого сделанную дыру, повернул щеколду и слегка приоткрыл калитку. Собака так и бросилась к образовавшейся щели. Тогда я открыл калитку шире и грязно-желтое существо пронеслось мимо. Я вошёл во двор, закрыл за собой калитку, приблизился к дому и, задрав голову в направлении мансарды, сложив ладони рупором стал кричать. Никто не появлялся. Тогда я оставил во дворе сумку с баночками и, не закрыв после себя калитку, пошёл назад к автобусной остановке, где был телефон-автомат, стал звонить. И наконец услышал Ксенин голос. Теперь, когда шёл назад, меня беспокоила собака. Куда она делась, надо её вернуть во двор. Супруги уж поджидали меня. Я сказал им про собаку. Меня успокоили: она постоянно делает в заборе дыры или роет подкопы. Вырвется на улицу, побегает и возвращается. А хозяйка дома видимо ночевала у родственников, уж она-то на мои крики проснулась бы.
   Жильё у них было не ахти - крохотная комната метров в восемь и кухонька метра в два. Было только восемь часов утра. Ксеня сказала, что после девяти позвонит составителю сборника, прочла ли она меня, как обещала, а пока мы позавтракаем - Володя сходит за хлебом, а она приготовит. Я попросил что-нибудь дать мне из своего.
  - Не стоит.
  - Пожалуйста!
   Она дала мне рассказ, с которым когда-то поступала в литинститут. И пока супруги готовили, я этот рассказ, отпечатанный на восьми машинописных страницах, прочитал. Рассказ был очень даже неплохой.
   - Внешность у тебя не обманывает, - сказал я Ксене. - Какова внешность, таково и содержание.
   Она засмеялась.
   - Скажи это Володе.
   Я сказал. Он тоже засмеялся, и отнюдь не весело.
   - За этой внешностью скрывается такое содержание...
   На завтрак была колбаса, печенье, хлеб, чай. Потом Ксеня позвонила своей начальнице и та сказала, что читать начала, а мне надо прийти в редакцию к четырём дня.
   - Ну вот, - сказала Ксеня, - в четыре всё и решится. Я уверена, ей понравится, хотя кое-что придётся поправить. Я тоже буду в редакции.
   - А пока мне можно походить по Москве, да?
   Мы вышли из дому втроём, чтобы разъехаться в разные стороны. Но сначала загоняли собаку. Она уже нагулялась, но во двор через калитку заходить не желала. Её уговаривали, её пытались окружить и загнать. Животное лишь косилось на нас и отбегало в сторону нюхать, а потом известным способом метить столбы, углы домов, чужие подворотни. Тогда я набрал в руки комьев подсохшей грязи с дороги и, дико закричав, швыряя грязь погнал собаку прочь. И она испугалась, вильнула в одну сторону, в другую и вдруг развернулась и буквально чуть не сбив Ксеню с ног, влетела в калитку. Ксене это очень понравилось.
   До трёх дня я бродил по московским магазинам. Купил себе куртку венгерского производства, толстый дорогой светло серый пуловер, жене свитер болгарский и туфли югославские. Ещё я купил три флакончика духов под названием "Фиджи". Толпы иногородних шатались по Москве, скупая продукты, импортные вещи, о которых в провинции никто и не слышал. За курткой, свитером и туфлями пришлось отстоять в очередях. И когда наступили больше всего ожидаемые три часа дня, я поехал на Курский вокзал, положил покупки (кроме двух флакончиков духов) в автоматическую камеру хранения и в четыре был в "Молодой гвардии".
   Всё сошло как нельзя лучше. В небольшой комнате с двумя спаренными столами перед окном быстрая сухощавая благожелательная тётенька, которую звали Людмила Павловна, сказала мне, что доработки моя повесть не требует, осталась одна мелкая, чисто редакторская работа. После этого в комнату вошла Ксеня, села за противоположный стол и стала рассказывать о пребывании в Ростове, как ездили мы в Таганрог, какая у меня машина, дом, жена, дочка. Потом заговорили о недалёком нашем зверском прошлом, я изложил свои взляды на нашу прошлую и нынешнюю жизнь. Был здесь и рассказ о том, как в году сорок восьмом нас, всю школу, в которой самый старший класс был четвертый, водили на фильм "Молодая гвардия" по роману Фадеева.
   - Все мы знали что такое война, гордились этим опытом и ложь о каких-то идейных подпольных мальчиках меня, например, уже тогда оскорбила. Единственный, кто нам тогда понравился, был Серёжка Тюленин. Остальное - брехня! Таким был общий приговор.
   - Если б не наши классики прошлого, всё было бы ещё хуже. То же самое у немцев, - убеждённо сказала Людмила Павловна. - Поэтому я и стараюсь, сколько можно, чтобы печатались думающие, честные. Надо как-то возрождаться.
   Один раз во время нашего разговора в комнату заглянула русская красавица с толстой русой косой через плечо и, остановившись в дверях, спросила, каким по счёту был последний съезд союза писателей.
   Ни Ксеня, ни Людмила Павловна этого не знали и красавица ушла. Я внутри себя восхитился: в Ростиздате и "Доне" вот так открыто при чужом человеке не знать сколько было писательских съездов - да это был бы нонсенс.
   Когда Ксеня провожала меня по коридору до лифта, я сказал:
   - Вот и всё, что требовалось доказать. Сейчас вернусь на Курский, куплю билет примерно на час ночи и поеду домой. Ночевать мне у вас не придётся, не стесню. И посидеть успеем перед отъездом. Теперь больше всего хочу ваших книг. А сейчас у меня к тебе большая просьба. Вот два флакончика духов. Один твой, второй передай Людмиле Павловне.
   Не успевшей что-либо сообразить, я вложил ей в ладони две коробочки, шагнул в только что раскрывшийся перед нами лифт, и в восторге от "Молодой гвардии", от Москвы, от самого себя, поехал вниз.
  
   В начале декабря, в два пятнадцать дня поезд "Тихий Дон" привёз меня в Москву на Казанский вокзал. Ни минуты не медля я ринулся в метро и скоро был уж в "Молодой гвардии". Встретили меня хорошо. Корректура повести ждала меня на столе Людмилы Павловны. Она взяла её, повела меня в другую пустовавшую комнату, точно похожую на их с Ксеней кабинет. Здесь было ещё, кроме стульев, кресло. Я засел в него настороженный до предела. Я не верил в себя в тот момент. Но вот начал читать. Это было узнавание самого себя. Мой лад, мой музыкальный слух. Значит всё-таки возможно быть самим собой!
   Но в стенах издательства моя радость ещё не поднялась до высшего градуса. О чём-то договорившись с Людмилой Павловной, а затем с Ксеней, я вышел на улицу как пьяный. Был морозный вечер, гололёд. Сначала я бросился ловить падающую бабушку. Я не успел, зато помог подняться, почистил, перевёл через перекресток. Потом увидел, как молоденькие парнишка и девушка пытаются вытолкать на дорогу из ледяного сугроба нанятое ими такси. Ничего у них не получалось. Я попросил их отойти в сторону, вытоптал удобную опору для ног перед бордюром, упёрся руками и плечами в крышку багажника "волги", закричал водителю: "Давай!" - и машина вылетела. Потом я пытался кому-то помочь нести тяжёлые сумки, но мне не дали. Потом дорогу мне преградили три пацана подростка:
   - Отец, займи двадцать копеек.
   Я выгреб им из кармана всю мелочь, какая там была. Тот, которому я высыпал её в ладони аж ссутулился от неожиданности. И вдруг от их уходящей компании морозный ветерок донёс водочный перегар. Меня словно по голове ударили. Они пьяны! Что же это со мною твориться? Я совершенно обезумел оттого, что правда всё-таки жива на белом свете.
  
  
   (А это без всякого напряга написалось после отличных шабашек на тихой Нагорной и магистральной Профсоюзной улиц).
  
  
   П О Д М О Н У М Е Н Т О М
  
  
  Действующие лица: Коля Цементовоз, Вася Самосвал, Сашка Косой, Катя, Сеня и другие.
  
  Время действия - последние дни развитого социализма.
  
   Действие первое
  
  Сцена 1
  
   На заросшем травой и кустами вереска глиняном бугре возводится громадный монумент. Это две фигуры в лесах. Прямо и слева под бугром обширная железнодорожная станция и два вокзала, за ними речка в бетонных берегах, дальше миллионный город, лицом к которому развернуты фигуры монумента, а справа, по дну бывшей балки, где когда-то происходили рабочие маевки, в честь которых монумент и возводится, шумит непрерывная автомобильная река, связывающая центр с новым жил массивом. На. стройке тишина. Лишь двое пятнадцатисуточников, охраняемые одним милиционером, метрах в пятидесяти от монумента носят носилками песок. Они часто перекуривают, усаживаясь на брошенные на землю носилки.
  
  В а с я С а м о с в а л....А это циклоп заловил русского, англичанина и американца.. Говорит, трое суток будете у меня пить, с бабами гулять, а потом каждый стрельнет в орла. Кто попадет, того отпущу, промажет - схаваю. Ну ребята три дня и три ночи бухают, порются. Поток циклоп спрашивает: кто первый стрелять хочет? Англичанин вызвался. Циклоп орла пускает, англичанин стреляет - и мимо! Циклоп его тут же зажувал. Кто второй, говорит. Русский и американец молчат. Циклоп рассердился. Быстрее думайте, а то назначу. Ладно, говорит американец, я буду, только налей еще сто грамм виски. Циклоп наливает, тот треснул. Еще, говорит, налей, еще треснул, в глазах подвоилось. Целился, целился - бабах! - и мимо. Циклоп его схавал. Русскому подошла очередь. Стреляй, говорит циклоп. Не буду! - отвечает русский. Как это? Даром вас поил-кормил? Давай стреляй! Не буду, отвечает русский. Да как это так? - циклопа аж трясет. А не нагулялся! Мне еще три дня надо... Циклоп уже сытый - согласился. Русский еще три дня пьет-гуляет. Ну потом деваться некуда. Эх, говорит, выпью в последний раз. Наливает в пивную кружку из полулитры, хлобыстнул, аж глаза на лоб полезли. Берет ружье. Водил, водил - бабах! .. И орел из поднебесья на землю рухнул. Циклон от удивления чуть не помер. Ваня, как это тебе, в жопу пьяному, удалось? Ваня лыбится: кто ж из восьми ствольного ружья по целой стае орлов не попадет? Будь здоров, одноглазый...
  
  Напарник Васи откидывается в носилках на спину, хохочет.
  
   К о л я Ц е м е н т о в о з. Да. циклопу этому повезло. Не дай бог, зажувал бы он Ваню. Тут же и угорел бы. Я так раз с неделю крепко бухал. Потом на чердаке работаем, вдруг как приспичило. Снимаю штаны, а ребята как заорут: ты чего, вонять будет! А мне-то деваться некуда, чувствую, до сортира не добежать, да и где он, неизвестно. Дрррр! .. И что бы ты думал? Чистой водярой как запахнет...
  
   Уже оба, Вася и Коля, откидываются на носилках, дрыгают ногами.
  
   М и л и ц и о н е р. Эй, работать пора.
  
   В.С. (усаживаясь нормально). У вас, товарищ начальник, одно на уме: работать, работать... (Коле Цементовозу) Интересно, а что у него на уме? Мы хоть чуток возимся, а. он ничего. Охуеть запросто можно. Видел мультик, что у разных мужиков в голове? Бабы, водка, третий соседа убивает. А у этого что?
   К.Ц. У этого?.. (думает, вдруг глаза его делаются блестящими от слез, он дрыгает ногами, задыхается) А у этого... ха- ха-ха! .. У этого пузыри проносятся. И все - ха-ха- ха! - и больше ничего...
  
  Встревоженный милиционер подходит к ним, кричит. Пятнадцатисуточники нехотя подымаются. Носят песок.
  
  В.С. Товарищ начальник, что на этом песке строить собираются?
  М. Не ваше дело.
  К.Ц. Загорать.
  М. Плитку цементную положат, как напротив обкома партии.
  В.С. Вон оно что... А напрасно. Очень напрасно. Еще дедушка Ленин предупреждал: на песке не стройте.
  М. Давай, давай работай. Не твое это дело рассуждать.
  
   С противоположной стороны балки, через гул бегущей внизу автомобильной реки доносится звук гармошки.
  К.Ц. О, Вася, глянь. Да то ж моя когда-то любимая пивная. Ты жива еще, моя старушечка, жив и я, привет тебе, привет! .. Ах, ты , моя дорогая. Я уж и забыл про нее.
  
  На бугор въезжает несколько белых "волг", следом за. ними автобус, полный рабочих и инструмента.. Начальники из "волг", все откормленные, с белыми жирными лицами, идут к монументу слушать взволнованного человечка в помятом сером костюме. Рабочие выгружают из автобуса ломы, кирки, лопаты.
  
  В.С.(не без удовлетворения). А косанули в нашу сторону.
  К.Ц. Чтоб раз и навсегда. отвернуться.
  В.С. А давай сядем и проверим?
  К.Ц. Ты че? Этот наш хрен доложит и суток по пять добавят.
  В. С. То-то! Все они, падлы, видят, даже когда не смотрят.
  
  Вновь с противоположной стороны балки доносится гармошка. Главный начальник у монумента смотрит в ту сторону, что-то говорит приближенным, те бегут к автобусу, скоро рабочие собирают инструменты, грузятся опять, автобус отъезжает. Все смотрят на противоположную сторону балки, вправо.
  
  К.Ц. (показывая пальцем, радостно) Гля! Курочат. Сто лет она там стояла. Крах босякам пришел.
  В.С. (тоже указывая пальцем и радостно). А пивщица, а пивщица., глянь, как ворона мечется. А, сучка, будешь знать как по полкружки не доливать!
  К.Ц. (Вдруг печально). Цирк! Что здесь можно сказать, кого после этого любить? Сто лет она там стояла, вот так запросто взяли и снесли. Летом после работы жажду только пиво убивает. Эти суки разве поймут?
  В.С. На виду стала. Сюда ж туристов будут возить. Вот истуканы в честь революции. А слева, посмотрите внимательно, брат алкаш насосался пива и ссыт с обрыва на лучшую жизнь.
  К.Ц. Ну и вечная ей память. Вообще-то, если разобраться, не нам о ней жалеть.
  В.С. (внимательно смотрит на К.Ц.). Каешься? Семь суток отсидел и доходить начал?
  К.Ц. Ничуть. Я этим, которые в "волгах", гадил как надо. Ты! Один только случай расскажу. Я ж еще и рыбак заядлый. У меня моторка, сетки. Поехали мы с Петей Ковалевым вверх. Петя четвертый год завязанный, за рулем сидит. А у меня трехлитровый баллон водки - ребята с ликероводочного по тридцатке носят, - посасываю себе потихонечку. Рощи, острова., песок... Полежу часика три без сознания, открою глаза и опять красотища - небо, берега, зелень и Петя, как тот монумент, неподвижный за рулем. Снова посасываю. Ночь пришла. Стали на якорь. В последний раз насосался и баиньки. Ночью буря разыгралась, нас сорвало и понесло. 3авел мотор. Темень непроглядная, но это ж река, рано или поздно должны в берег врезаться. Так и случилось, в камыши влетели. А утром выбраться не можем, кругом займище. Отталкиваемся веслами и вдруг выплываем на чистую воду, и с мостиков моя соседка стирает белье одинокому рыбаку. Ты, говорю, в Мелитополь поехала. Тык-брик, деваться ей некуда: Коля, я тебе ведро раков дам! И рыбы, говорю. Рыбы нет, а раков дам. Взяли мы живых раков полмешка и повернули назад: потому что низовка воды нагнала, течения нет, рыба не идет. И уже город близко, давай, говорю, Петя, сворачивай на остров, у меня там на тоне друг. Заглушили мотор, иду в бригаду и вижу в сторонке костер, в котле что-то варится и вокруг никого. Подхожу - в котле агромадные раки. Петя, давай чего-нибудь! В крышку от мотора котел тот перевернули - и ходу. Метров четыреста проехали, и навстречу эти самые, которые сегодня здесь были, на глиссере поспешают. Ага, кричу, нажретесь у меня...
  В.С. Да знаю я про них все. Первого главу нашего терпеть еще можно. Что ни подадут - жрет да нахваливает. А вот председатель исполкома зимой лед рубить заставляет, по двое суток мужики на ветру да морозе без сна, потому что рак по норам прячется, а может и вообще уйти.
  К.Ц. Не говори! .. Я к Петиному деду попадал на их сабантуи помогать. Жрут до смерти. Особенно из комиссий. Ну мертвое тело. С размаху в грузовик бросали. Да еще баллончик с ухой к себе прижимает - домой в Москву детям везти собрался... А первый доволен: во как мы их! Дурдом. Хочешь анекдот про дурдом?
  
  Вася не хочет слушать анекдот. Он напряженно смотрит в сторону, где вереск и обрыв. Из кустов женщина, держащая в одной руке желтую кастрюльку, а в другой ложку, манит Васю к себе.
  
  В. С. А ну иди отсюда. Иди, иди, чтоб больше я тебя никогда не видел. Поняла? Навсегда!.
  
  Женщина исчезает.
  
  К. Ц. Жена? Она тебя посадила, да?
  В. С. (впервые не дружественно). Не твое дело.
  К. Ц. Да я ничего. Своя хоть?
  В. С. Говорю тебе, отстань!
  К. Ц. Вижу, своя. А у меня, представь, чужая. Вообще ни за что пострадал. Хочешь расскажу?
  В. С. Отстань, тебе сказал! Целый день с какими-то рассказами, анекдотами дурацкими лезет.
  К. Ц. (словно обжегшись, изумлен). Падла, ты чего? Гляньте! Да нужен ты мне, сука. Вставай работать!
  Встает милиционер.
  
  М. Я уйду на полчаса. Вы тут пока сами. (Уходит)
  К. Ц. (Глядя милиционеру вслед, как ни в чем ни бывало). За пирожками с ливером пошел. А тут хоть пропадай. Не, слышь, а жена у тебя ничего. Зачем ты ее прогнал? Там же в кастрюльке она чего-то вкусного принесла. Не хочешь сам, так другу бы отдал.
  В. С. (слабохарактерно смеется). Перебьешься.
  К. Ц. Но ты знаешь, нет худа без добра. Поголодал, и бок правый не болит.
  В. С Не бухаешь, вот он и не болит.
  К. Ц. И это, конечно. Хотя , вообще-то, когда бухаешь, ничего не болит. Болит потом. Но голод .помогает. Раньше ни жирного, ни соленого не мог. А вчера селедку с голодухи мел за милую душу - и ничего.
  В.С. Не сидим, а лечимся. Братишка мой двоюродный вот так же в прошлом году устроился, так потом по ночам просыпался пожрать.
  К. Ц. Третий раз в жизни голодаю. В пионерлагере страшно жрать хотелось, в армии первые полгода и теперь. А впрочем, еще на Урале совсем недавно. Слышь, Вася, ну рассказать тебе, как я попал на пятнадцать суток? Кошмарное дело!
  В.С. Да рассказывай, делать все равно нечего.
  К.Ц. Посылают нас с Толей Суязовым на Урал два автобуса получить. Ну там как закон сначала задарма поработать надо. Отишачили в механическом цехе по десять дней, получили новенькие машины. Ну поехали домой. А голодные, аж кишки слиплись - командировочные и прочее еще в поезде пропили, водка-то в дороге по пятнадцать рублей бутылка... На 51-м километре Толя останавливается, бежит ко мне. Вот что, Николаша, будем автобусы продавать. Я чуть из кабины на дорогу не вывалился. Да не бойся, не целиком, по частям. Первым делом приемники двинем. Их же в гараже в первую ночь с мясом вырвут... Приемники мы двинули один за пятьдесят - когда снимали, повредили, второй за семьдесят - снимать уже научились. Вечером на стоянке наелись, напились. Утром на запасные колеса купец нашелся, тоже на сторону пустили. Едем не спешим, потому что и двигатели обкатать надо, здесь мы норму держали. К дому подъезжаем, Толя опять ко мне бежит. Слушай, говорит, обидно как-то, не все мы взяли. Давай вообще всю резину продадим. А как же, говорю, в гараж въедем? А сменку какую-нибудь лысую дадут. Наши проглотят, на складе, знаю, резина есть... Ну загнали мы автобусы в чужой гараж, переобулись, потом в тупичок спрятались и три дня гудели у одних подруг, пока Толикова баба нас не нашла. Я плохо помню, как оно там было. Короче, Толик убежал, а мне ни за что пятнадцать суток припаяли.
  В.С. Автобусы как?
  К.Ц. С автобусами хорошо, автобусы на месте. Да ты ж Толика видел, смуглый такой, сигарет мне приносил. Нормально все! Завгар доволен, драка из-за них там сейчас... Профком решит, кому дать.
  В.С. Козлы вы с твоим Толиком.
  К.Ц. Это почему?
  В.С. Один мотор с коробкой передач еще можно было двинуть. На одном моторе разве б буксиром не доехали?
  К.Ц. Ну ты даешь! Не додумались. Честно, не пришло в голову.
  
  Возвращается милиционер.
  
  К. Ц. Так... Начальство вернулось, скоро за нами приедут, в камеру с парашей отвезут, селедки с хлебом кинут... (Смотрит тоскливо, поворачивает голову вправо, взгляд его задерживается). А жаль пивную. Несколько раз зимой ангину в ней хватал. Помню, стою за столиком и вижу в окно, подруливает "бобик", и из него лучший друг выходит. Витюша, родной! .. Прямо из тюряги. Четыре года пацан отмантулил и на "бобике" не домой, а в пивную прикатил. Как загудели!!!
  
  Сцена 2-я
  
  Позади монумента, расширяясь клиньями, идут жалкие кривые улочки с домами одноэтажной застройки. Это бывшая рабочая слободка, Темерник, где будто бы созрели зерна революции, после нее названная Ленгородком. Впрочем, среди старых хат и хибар немало новых хороших кирпичных домов. На заросшей травой улице, перед самым богатым новым домом (фасад - сочетание белого кирпича с красным, на черном, лаково блестящем высоком цоколе) стоит высокий, хищно худой и сутуловатый, с черной повязкой через левый глаз Сашка Крюков и его жена, Катя, дородная, добрая, обыкновенная.
  
  Сашка (любуясь своим домом, пытаясь обнять жену). Ну, я тебе обещал? Не верила.
  К а т я. (отступая от мужа). А сколько переживаний? Чуть под детский садик не отобрали.
  С а ш к а. Не отобрали же! Стой! Что ты от меня, как не родная?
  К а т я. Люди кругом.
  С а ш к а. Где ты видишь людей? Катюша, ну чего ты? Когда в конце концов жить нормально будем? Иди сюда.
   К а т я. Руки прочь от Кореи!
  С а ш к а. (очень обиженно). Что бы это значило? Противен я тебе, да?
  К а т я. При чем тут противен? Мы на улице. И день на дворе...
  С а ш к а. Так пойдем в дом, закроем шторы.
  К а т я. Не хочу.
  С а ш к а. ( гневно). Сука ты и больше ничего!
  К а т я (нисколько не обидевшись). Я тебе не ишак карабахский, десятижильный. Дай вздохнуть. Одно но успели кончить, он другое начинает, с любовью лезет.
  С а ш к а. Так, значит, это начало? Вот гадина! Сколько с ней живу, столько и не добираю. На все у нее, кроме Саши, хватает времени. Ну и гадина! Первые два месяца ты была золото. А потом, сучка, в роль вошла. Все чтоб под ее дудку плясали. Как она хочет, так и должно быть.
  К а т я. (возмущенно). Под мою дудку? Это ты ни с кем не считаешься: что вздумаешь, то и творишь.
  С а ш к а. Я все по делу. Ты о таком доме и мечтать не смела. Ты ж без понятий. Дай тебе хоть миллион, избушку на курьих ножках слепишь, а остальное на книжку положишь и будешь проценты считать. Саша человек с понятием...
  К а т я. О! Уж понятия твои мне известны: без мата он слова не скажет.
  С а ш к а. Не заводи.
  К а т я. Да-да. Попробуй тебя не завести... А пил ты как! В лужи вмерзал...
  С а ш к а. А разве не бросил? Думаешь, ты меня вылечила? Онтабус твой помог? Сам я так решил. Сука, намешает в борщ таблеток, думает, лечит. Чуть тапочки не отбросил. Врешь, говорю, сука, назло тебе жить буду. Ты же хотела, чтоб я подох.
  К а т я. Бог с тобой! Что ты выдумываешь?
  С а ш к а. Не сомневаюсь! Была у тебя такая мыслишка.. Или пусть вылечится, или подохнет, а я другого найду.
  К а т я. Дурак. Ой, какой дурак... С а ш к а. Мерина из меня решила сделать. Какой мужик был! Гитара. Стоит только прикоснуться - и что хочешь готов. А ей все не так, а она не может. Как до Саши очередь дойдет - сердце болит, почки чешутся, головка вава. Как будто Саша с утра до ночи так же не пашет.
  К а т я. Дурак. Ой, старый дуралей. Бесится черт знает чего. Внук во дворе бегает. Ты хоть немножко соображаешь?..(смеется).
  С а ш к а (ее смех вызывает в нем новый приступ ярости). Запомни! Следующим номером моей программы будет избавление от тебя. Ты от меня избавиться не сумела, так я тебя отсюда вытурю. Сама сбежишь. Заведу полный двор проституток. Молодых. В каждом окошечке будет сидеть у меня молодая бикса. Окошечко - и бикса, окошечко - бикса.
  К а т я. Тише! У Никифоровны форточка открыта, думаешь, она не слушает?...
  
  Из стальной калитки появляется четырехлетний внук. Это очень резвый бутуз. С автоматом в руках в течение одной минуты он успевает расстрелять дедушку с бабушкой, влезть на вишню под окнами дома, бросить земляной ком в пробегающую собаку, вновь построчить из автомата. Лицо бабушки расплывается от умиления.
  
  К а т я. Сереженька! Ах ты ж радость моя ненаглядная. Ах ты и умничек. Иди, счастье мое, к бабушке, она тебя поцелует.
  
  Мальчик бежит к Кате, дает себя расцеловать, но уже в следующее мгновение вырывается, подбегает к углу дома и, приспустив штанишки, писает, стараясь смочить какие-то одному ему видные точки.
  
  С а ш к а.( некоторое время смотрит на внука как бык, получивший тяжелый удар по голове). Гад! Сука! Выродок! Тебе другого места нет?
  
  Уронив автомат, забыв подтянуть штаны, внук бросается в приоткрытую калитку, Катя за ним следом. Сашка тоже идет в калитку, возвращается с ведром и щеткой, тщательно моет угол дома. Потом через калитку вытягивает резиновый шланг, моет струей. В это время подъезжает грузовик, полный кирпича.. В кабине за рулем бывший пятнадцатисуточник Вася Самосвал.
  
  В.С. Хозяин! Эй, слышь, хозяин!.. Кирпич надо? Недорого возьму.
  С а ш к а. (как бы наконец увидев нормального человека и успокаиваясь). Не надо, варвар. Все кончено.
  В.С. Ну не скажи. А гаража еще нет...
  С а ш к а. Какой мне гараж?
  В.С. Вас понял. А может, кто из соседей возьмет?
  С а ш к а. Не знаю. Поспрашивай. Здесь все свои, не бойся.
  
  Сашка, уходит, машина уезжает, а по улице бежит старуха Никифоровна, стучит в окна, в калитки.
  
  Н и к и ф о р о в н а. Девоньки! В магазин детское питание привезли. Сначала никто не брал, потом распробовали, по десять упаковок хватают. И дешево. Скорее, пока очередь небольшая.
  
  Вслед за глашатайкой бегут из дворов Катя, соседки. Последней никак не удается перешагнуть нижний угольник стальных ворот - это инвалидка, парализованная на правую половину туловища - то костыль упустит, то халатом зацепится.
  
  Сцена 3-я
   Дом Сашкиного соседа Сени. В доме четыре комнаты - кухня-столовая, зал, полный фикусов, стоящих на высоких узких подставках, две спальни без дверей, с красными занавесями. В кухне Сеня, мужик около пятидесяти годов, маленький, пузатый, сидит за столом и ест борщ с мясом. Потом жена Галя подает ему баночки с детским питанием.
  
  С е н я. А это что за прокламация?
  Г а л я. (загадочно). Попробуй. Вкусно! Тертая вишня со сливками.
  С е н я. (пробует, морщится). Какая же это вишня? Порнография это, а не вишня.
  Га л я. (заглядывает в баночку, заливается мелким подобострастным смехом). Сенечка! Это тертое яблоко. Тоже вкуснятина. Но вишня лучше. Ты не ту баночку взял. Вот...
  С е н я. (пробует). Где ты это выдрала?
  Г а л я. Ой, Сеня. Вся улица отоварилась. Первый раз нам такое привезли. Дефицит!
  С е н я. В баночке сто грамм. Сколько ж ты их взяла?
  Г а л я. Десять упаковок?
  С е н я. Что значит упаковок? Баночек сколько?
  Г а л я. Баночек? Сейчас скажу. В каждой упаковке десять баночек. Сеня, сто баночек.
  С е н я. И сколько это стоит?
  Г а л я. Четырнадцать копеек баночка.
  С е н я. Так. Рубль сорок упаковка. Все хозяйство четырнадцать рублей. (Лицо его медленно наливается гневом).
  Г а. л я. Сеня! Все люди брали. Мы что, хуже других?
  С е н я. Дурачье вы, а не люди. Это ж для маленьких детей. Нет! В саду своих вишен полно, усыхают и черви заводятся. Да нарви ты, смешай с сахаром и сметаной, - такое получится, что собственный язык проглотишь. Ай же дурачье! Озверели окончательно. Мозгой никто не хочет шевелить. На дерево трудно влезть, а в очереди лясы-балясы тачать приятно... Возьмешь оставшиеся упаковки и отнесешь в магазин!
  Г а л я. (плачет, но скоро переходит в наступление). А наши внуки? Ты забыл внуков? Я ему только попробовать дала - и нате вам! Я не тебе и не себе - для внуков купила.
  С е н я. Надо натуральное употреблять. Мы в войну только зеленью и спасались. С мая месяца траву, овощи, фрукты, стрекоз, кузнечиков непрерывно жевали. Ладно, перестань. Бог с ними, с четырнадцатью рублями. Хотя жалко. Свое пропадает, а мы в очередях звереем. Ладно. "Труд" пришел? Сегодня таблица должна быть.
  Г а л я. Нету твоего "Труда". Да все равно ты ничего не выиграешь. Вот! Мне за. четырнадцать рублей глаза колет, а сам сто бумажек купил, тридцатку коту под хвост выкинул. Все равно ж ничего не выиграешь.
  С е н я. А вот и выиграю. Должно когда-нибудь сойтись.
  Г а л я. А...
  С е н я. Во всяком случае, в убытке не буду. И не на зарплату купил я эти билеты. Зарплата. у тебя до копеечки.
  
  Идет в зал к телевизору, смотрит Футбол, потом программу "Время". Начинается кино. Галя садится рядом с мужем. Она смотрит внимательно, он дремлет. Вдруг безобразный стук в окно. Сеня открывает форточку на. улицу.
  
  С е н я. Кто там?
  
  Голос К о л и Ц е м е н т о в о з а. Хозяин цемент надо?
  С е н я. Почем?
  К.Ц. Четыре червонца тонна.
  С е н я. Мне бы килограмм сто.
  К.Ц. Соображаешь? Хотя бы две тонны возьми.
  С е н я. Не т. Зачем мне?
  К.Ц. А сосед твой не возьмет?
  С е н я. Он уже построился и красивую жизнь начал.
  К.Ц. Ну ладно. А хороший цемент, марка. пятьсот...
  
  Сеня закрывает форточку, устраивается рядом с женой. Вновь еще более безобразный стук. Сеня бросается к форточке.
  
  С е н я. Кто там? Что за стуки по ночами?
  Г о л о с. Семен Федорович! Это мы, партком и фабком.
  С е н я. (бестолково мечется по дому. Сбросил с себя старенькие штаны и рубашку). Ах, ёп твою мать! Ах, ёп твою мать! Где хорошие штаны, где рубашка? Да не эти. Получше дай! Интересно, зачем они приехали? Никогда такого не было... Вот дела! Не ожидал... (Смотрит на жену). А ты иди в спальню, раздевайся и спи. Тебя нет. Все.
  
  В дом входят парторг и предфабкома обувной фабрики, где работает Сеня.
  П а р т о р г. Семен Федорович, абсолютно ничего страшного. Да-да, все нормально, все очень даже хорошо, для беспокойства нет ни малейших оснований. Дело, значит, такое. Вы у нас собираете членские взносы, а так же распространяете марки и лотерейные билеты. Нам был звонок из обкома о том, что на нашу фабрику выпал крупный выигрыш. Семен Федорович, сами понимаете, они там наверху все знают и делают как надо. Рабочий класс надо поощрять. То Сельмашу дадут выигрыш, то Аксаю. Мы знамя взяли - нам вот счастье... Вы, Семен Федорович, должны вспомнить всех, кому распространили последнюю партию билетов. Не спешите. Спешить в таких случаях не надо. Дело очень серьезное, директор нам машину дал, к утру билет надо найти.
  С е н я. Но я ... Я ...
  П р е д ф а б к о м а. Сеня, ты меня знаешь, И я тебе честно говорю, если билет уйдет на сторону, нас всех разгонят. Обком сожрет. До каждого дойдут. А кто мы такие, сам хорошо знаешь. За каждым числится...
  П а р т о р г (предфабкому). Ну ты не сгущай. Не надо сгущать. Такие уж мы ничтожные, что нас в один прием слопать можно... Не надо такое. Вспомни, Семен Федорович, все по-порядку. Как получил пачку, кого уговаривал, а кто сам подошел... А может, номера помнишь? Вот номер и серия выигравшего билета. "Волга", понимаешь?
  С е н я. Я... Я... Дело в том, что я... Дайте номер. Так!
  
  Бежит в спальню. Там натыкается на жену, которая уже роется в ящиках шифоньера, выхватывает у нее пачку билетов, находит выигрышный, появляется перед гостями и танцует довольно ловко танец счастливого поросенка.
   Вот он! Я его купил! Всю пачку купил, чтоб голову себе не морочить, другим настроение не портить. Бог смилостивился надо мной. Аааааа! Ура-а... Наша взяла, немцам капут. Ааааа! Вот так. Галька, на "волге" будем ездить. Мотали мы теперь всё. Пусть теперь кто чего про нас скажет. Ааааа... Немцы капут, крах, туда их всех! Но пасаран!
  
  Жена, парторг и фабком смотрят на Сеню, как завороженные.
  
  Галя, на стол всё, что есть. А у Сени есть! Да, Сеня запасливый. Галя, скорей! Всё! За исключением - ха-ха-ха! - детского питания. Детским питанием, дурочка. моя славная, будешь питаться сама. Потому что десять ноль в мою пользу. Аааа. Немцам капут. Аааа... Крышка, амба, хана!
  Подбегает к парторгу, к фабкому. Тормошит, заглядывает в глаза.
  
  Что-то мне подсказывало. А, думаю, была не была. Нет, ну подумать только... Семен Федорович садится в "волгу", выходит из "волги"... Век свободы не иметь... Не забуду мать родную и отца на костылях. Сука! Падла! Трус в карты не играет! Не забуду мать родную... Сеня в "волгу" садится, Сеня из "волги" выходит...
  П а р т о р г. Так... Нормально... Так... Билет нашли. Так. Можно ехать домой.
  П р е д ф а б к о м. Вот же ж как получилось. Всю ночь собирались ездить, гы-гы... А он взял да всю пачку и купил... Молодец! А мы, выходит, можем ехать спать...
  П а р т о р г. Спокойно спать.
  
  Пятятся к двери.
  
  С е н я. Куда вы? Какой сон может быть? Какой там спокойный сон! Будем гулять до утра. Галя, все, что есть. Подавай !
  П а р т о р г. Да уж извините, Семен Федорович. Это теперь ваше личное дело. Нам еще отчитаться надо.
  С е н я. Да что вы? Как так можно? Такое раз в миллион лет случается.
  П а р т о р г. Вот именно. Ну сработали вы, Семен Федорович. Задали задачку, Думали, игра будет, а вы - бац! Но учтите, не дай бог вам передать билет в другие руки. О, что тогда будет!
  П р е д ф а б к о м (прозревая). Ой! Да-да. И так будет! Ой, завтра горлохват Чурилов с горлохваткой Панкеевой прибегут. Как это так? Почему Семену!? .. Ой-ой...
  С е н я.(поражен) Да вы что! Я не собирался. Ну там ковер, холодильник-мотоцикл... А "волгу"... Мне и в голову не приходило. Я чтоб людям не надоедать, взял да и купил. Пачка такая аккуратная, блестящая. Как новенькие деньги из банка, тоже сто штук.
  П а р т о р г. Вот-вот, деньги. (Вдруг истерически хохочет). Сеня в "волгу" садится, Сеня из "волги" выходит... А я его вождь! .. Руководитель! Это самое, рукой вожу: Сеня туда... Сеня сюда... Сеня пока на своих двоих бегал, подчинялся. Теперь в "волжанку" влезет, задом как сдаст бампером под коленки... Ну и придумали... Ну и чудотворцы. Эй, профсоюз, гусь свинье не товарищ, пошли отсюда. Ой, ну и цирк (уходят).
  С е н я. Да постойте же. Мы ж все свои, по тридцать лет на одном месте... (с улицы слышно, как завелась машина, тронулась и уехала), Уехали1 Что же теперь делать? До утра еще далеко. Галя, надо запереть ворота. И все двери, форточки. Вот и правда задача. Никогда не думал. Ну ковер. Ну холодильник или мотоцикл...
  Г а л я. Ой, Сеня. Сколько я с тобой из-за этого ругалась. (плачет ).
  С е н я. И ты?! (Озлобляясь). Тебя еще мне не хватало. Этим не понравилось, виноват я в чем-то. И ты туда же.
  Г а. л я. Мне страшно. Отдать бы этот билет кому.
  С е н я. Что тебе страшно? Уж сегодня нас убивать придут? Г а л я. И это может быть. С е н я. (не очень уверенно). Да ну...
  
  Сцена 4-я
  
  Сберкасса в одноэтажном доме. Это две комнатки, разделенные коридором. В комнате побольше сидят контролер и кассир. Контролер Люда - тридцати пяти годов, с квадратными массивными плечами, огромными грудями; кассир Валя - двадцатипятилетняя, милая, аккуратная ладная фигурка. Восемь утра, касса только открылась.
  
  Л ю д а. Загорела, посвежела. Ну, рассказывай.
  В а л я. (печально обводит глазами убогое помещение с паутиной и копотью по углам, вдруг плачет). Ой, мамочки...
  Л ю д а. Валя! Что случилось? Разве так с моря возвращаются?
  В а л я. Ой, никогда больше я туда уже не поеду.
  Л ю д а. Ты меня пугаешь. С Митькой что-нибудь?
  В а л я. Нет. То есть да, но это уже прошло. Ой, видно у нас судьба такая. Л ю д а. Валечка, ну хорошо, успокойся и расскажи по порядку.
  В а л я. Поехали мы с Митькой в поезде. Он рад, по вагону бегает, люди с ним заигрывают, конфеты, пирожные протягивают. На следующее утро приехали, на квартиру стали. Вокруг горы, зелень, цветут олеандры, магнолии. К морю пошли. Солнца не было, я и Митя только ноги помочили да по пляжу побегали, в ку-ку поиграли. Целый день прошел более-менее, в кафе обедали и ужинали, Митьке тоже очень понравилось. Переночевали. Причем, он один спать не может, а койки узкие, всю ночь промучилась, чтоб его нечаянно не придавить. Утром смотрю, у него жар, глаза блестят. День начался, солнце запекло, он кричит, на море, мамка, пошли, но после завтрака понос начался, да сильный, через каждые пятнадцать минут. Вызываю скорую и забирают моего Митьку в инфекционное отделение, а вы, мамаша, можете под окном постоять, вход к нам строго воспрещен. И простояла я под тем окном весь свой отпуск, каждый день с восьми утра и до десяти, а то и до двенадцати ночи...
  Л ю д а. Какой кошмар! Но зачем? Почему?
  В а л я. А так он требовал. Ему сколько? Четыре. Да еще псих, весь в папочку-алкоголика. Стой перед ним, иначе орет на всю больницу, подушку порвал, стекло выбил. В самую жару хотя бы в тень отойти не разрешает. Сыночек, маме жарко, с ней удар может быть... Ничего не понимает! Днем если заснет, в ларек сбегаю, воды попью, печенья пачку куплю. Такой получился отпуск.
  
  В сберкассу вбегает взволнованная Никифоровна.
  
  Н и к и ф о р о в н а. Девочки, там еще детское питание сгружают. (Убегает).
  Л ю д а. Валя, хочешь, пойди возьми. Я одна пока буду.
  В а л я. А что это такое?
  Л ю д а. Пюре яблочное и вишня со сливками. Стерилизованное.
  В а л я. Нет-нет! Я теперь никому не доверяю. Митьку-то в поезде пирожными отравили.
  Входит посетитель кротовой наружности, в коричневом костюме, в толстых очках. Заполняет требование.
  
  Л ю д а.(посетителю). Сколько будете брать? Если более трехсот, то сегодня не получите.
  П о с е т и т е л ь.(игриво). Да.? А если я вам через энное количество дней миллиончика два положу?
  Л ю да. Ох! Скажите, вы откуда? Случайно не из...
  П о с е т и т е л ь(еще более игриво). Нет-нет, не из сумасшедшего. (Показывает портфель). Здесь у меня изобретение, которое принесет государству доход на большую сумму. Я подсчитал. По закону мне лично положено с дохода минимум нам миллион.
  В а. л я (невольно смеется). Ха-ха-ха.
  Л ю д а (с апломбом). Мы как-то не слышали, чтоб наше государство хоть кому-нибудь дало два миллиона. Самая большая премия десять тысяч. Ленинская.
  П о с. А я подаю в суд и получаю.
  Л ю д а. А если суд вам присудит чего-нибудь другого вместо миллионов?
  П о с. Такого не может быть. У меня кодекс с собой.
  Л ю д а. Очень хорошо. А сейчас вы хотите девяносто рублей?
  П о с. Да. Это я себе командировочные беру. Еду в министерство даже не в купированном вагоне. Я их потом тоже с государства получу.
  В а л я. Ой, не могу. Два миллиона и девяносто рублей будет? П о с. Напрасно, девушка, смеетесь. Я придумал вещь, которая не только даст экономию, но и спасет много жизней. (Вынимает из портфеля ампулу и что-то похожее на стеклорез). Я изобретатель, Всю жизнь работал начальником цеха, внедрил семь разных приспособлений. Это восьмое, должно стать всесоюзным. (Ловко режет ампулу на колечки). К каждой пачке таких маленьких бутылочек прилагается стальная пилка, чтоб медсестра могла надпилить и отломить горлышко. Представляете, сколько надо сделать пилок. К тому же они редко бывают качественными. Обычно их сразу выбрасывают, а сестра ваткой накроет горлышко и ломает. У меня было два инфаркта. Первый микро и второй обширный, в четырех местах. Умираю и слышу, как медсестра этой самой пилочкой не может ампулу вскрыть. Врач на нее: "Корова, быстрее!" А у нее руки в крови, ампулы на пол падают... После этого я и придумал маленький станочек с абразивным камнем. Каждой медсестре один такой на всю жизнь хватит. (Снова из другой ампулы нарезает тонкие колечки). Безотказная, экономически выгодная вещь. Еду в Москву пробивать.
  
  Получает деньги, уходит.
  Л ю д а.(вслед). Держи карман шире. Хохмач бесплатный.
  В а л я. А почему бы нет? Когда клад найдут, государство процент выплачивает ведь. Помнишь "Бриллиантовую руку"?
  Л ю д а. То в кино. А так дадут копейки - и гуляй, Вася. Или заставят на детсадик пожертвовать.
  В а л я. Не соглашаться.
  Л ю д а. Да о чем мы спорим? Он же чокнутый. Два инфаркта, волноваться нельзя, а его несет в министерство. Там уж со своим колесиком он третий получит. Все, хватит! Ни ему, ни нам, хоть и работаем в сберкассе, миллионов не видать... Лучше скажи, Валечка, неужели ничего и не было?
  В а л я. О чем ты? А... Да как? Он же меня не отпускал с восьми до двенадцати.
  Л ю д а. Я бы все равно изловчилась. Для чего мы тогда живем? (Мечтательно). Какой я сегодня сон видела. Будто здоровый мужик, и мы с ним вытворяем, что хотим. Прямо с ума сходим, грызем друг друга.
  В а л я. Негр?
  Л ю д а. А черт его знает! Мне это все равно. Вообще когда лето и жара, ужасно страдаю. Веришь, идет навстречу хороший мужик, кажется, тронь он меня мизинчиком, тут же упаду.
  В а л я. Негра тебе надо.
  Л ю д а. Не знаю... Не знаю...
  
  Входят Сеня и Галя, маленькие, вид самый потерянный.
  
  С е н я (робко, очень тихим голосом). Валя, мы не близко, но все-таки на одной улице живем. Люди о тебе хорошо говорят. Видишь ли какое дело. Билет наш надо устроить.
  Л ю д а. (громко). Давайте сюда, это ко мне.
  С е н я. Нет-нет! Валя, мы вас просим.
  В а л я. Пожалуйста... Что это вы так? Минутку... (Сверяется, находит нужный номер, слегка приподымает брови, удивления особого нет, одна вдруг повышенная строгость). Вы выиграли автомобиль. Это не к нам, мы такими выигрышами не занимаемся. Если хотите, поговорю с заведующей.
  С е н я и Г а л я (радостно). Ага! Валечка, пожалуйста.
  
  Валя идет с билетом в коридор. Затаившаяся Люда вдруг бросается за. ней следом . У двери заведующей, обе шепотом.
  
  Л ю д а. Валя! Такое раз в жизни бывает. За. этот билет на Кавказе можно шестьдесят тысяч взять. В крайнем случае - и даже так и сделаем - отдадим им стоимость машины, а нам сорок пять чистыми останется. Им же деньги нужны! Таким на "волге" ездить просто смешно. Давай сюда билет, и иди на место. Ничего не бойся, я все-все беру на себя...
  В а л я. Да ты с ума. сошла? Как это возможно? !
  Л ю д а. Валька! Дурочка светлая. Да ты только подумай, какая после этого жизнь начнется. На море опять поедем. Разденемся сколько возможно, лишь бы милиция не арестовала. Лифчики вообще надевать не будем... Обезьянчики лохматенькие - усатенькие на нас так и набросятся. Валька, надолбемся до потери пульса!
  В а л я. С ума. сошла. (Толкает плечом дверь к заведующей. Та заперта. Люда мощным своим корпусом прижимает Валю к двери).
  Л ю д а. Дай сюда билет. В конце концов ты взялась не за свое дело. Билеты должны идти через меня. Я старшая. Дай сюда! В а л я. Да ты что? Уйди. Кушаешь ты очень много, поняла. Кушать надо поменьше.
  Л ю д а. Родненькая, не упрямься. Все будет честно. Никто не останется в обиде. Ну дадим твоим тридцать тысяч, в два раза больше, а нам и по пятнадцать хватит. Родненькая, дай сюда билет. Я, может быть, всю жизнь такого случая жду. Я точно знаю, что надо делать. Дай, прошу тебя! Или не обижайся: тебе здесь больше не работать, сожру с потрохами...
  
  Валя вырывается, впрыгивает в комнату кассы, отдает билет Сене.
  
  В а л я. Заведующая еще не пришла.. Вам лучше всего поехать в Центральную городскую сберкассу.
  С е н я. Мы так и думали. А у тебя, Валя, нет там знакомых? Мы бы очень отблагодарили. Поехали с нами, Валя?
  В а л я. Нельзя, что вы. И поскорее, пожалуйста, уезжайте. Возьмите такси. Счастливо!
  
  Д е й с т в и е т р е т ь е
  
  Сцена 1-я
  
  Перед постаментом, на котором две могучие фигуры - солнечного молодого рабочего и клонящегося от изнеможения к его ногам работяги старика - люди с белыми жирными лицами. За ними чистая публика, позади всех местные обыватели улочек Ленгородка. Оркестр играет "Интернационал", передние смотрят перед собой неподвижно, замерли, в задних рядах бегают между взрослых дети, сами взрослые почесываются, переминаются с ноги на ногу.
  
  Разговоры среди самых последних.
  
   - Что бы это все значило?
  - Ну в честь же стачки 902-го года.
  - Это понятно. А Фигуры? Это ж эти самые, аллегории?..
  - Ну старый доходняка лепит, его капитализм задолбал. А молодой одной рукой его поддерживая, второй новую нашу жизнь приветствует.
  - Апостолы!
  - Не, ребята, это двое третьего ждут, сообразить хотят.
  - Уже сообразили. Старый окосел, а молодой тачку на дороге ловит.
  - А я так думаю. Что бы все это ни значило, нас не касается.
  - Почему?
  - Потому что к нашему Ленгородку они задом повернулись.
  - Гы-гы... Точно!
  - Лучше б они нам за наших предков асфальтовые дорожки на улицах сделали. - Не, правда, на кой ляд они его воздвигли? Бугор был такой душистый, видно вокруг далеко. Сколько же сюда денег вогнали. Кому это надо?
  - Кому? А ты знаешь, что вот те, которые впереди, сейчас слышат? В классике тему развивают два голоса, эпический и лирический. Когда звучит: "Мы наш, мы новый мир построим", они слышат другое: "Сыты будем, с хлебом будем". Понял?
  - Ничего не понял!
  - А... тогда извини. Пошли о домам.
  
  Сцена 2-я
  
  Народ идет с "открытия". Навстречу белая новенькая "волга". Она останавливается около Сениного дома. Справа на переднем сиденье Сеня, за рулем его молодой зять. Выходят. Их обступают, машину гладят, трогают . Веселые возгласы.
  
   - Король на белом коне.
  - Дожился, варвар.
   - Не было у бабы хлопот, так купила порося...
  
  С е н я. Ой, станишники, я уже и не думал, что когда-нибудь домой вернусь. Слава богу! .. Ну не было такого места., где мой этот билет не хотели зацапать. Ой, никому не пожелаю. Пятьдесят рокив прожил, а не знал, какие люди бывают. Уже здесь в нашей кассе хотели его у меня забрать, спасибо Вале, дай бог ей здоровья, обошлось. В центральной кассе пошел по рукам, совещаются, чувствую, друг друга боятся, опять вернули, мол, не наше это дело такими выигрышами заниматься. Послали к адвокату. Тот, правда, сразу сказал: дуй в Москву на Главпочтамт, там есть специальное отделение. Взяли двухместное купе, поехали. Нашли и Главпочтамт, и отделение. Забрали у нас из окошечка билет и тут же закрылись на санитарный, в девять утра, час. Только, значит, закрылись, подходят три грузина.. А мы уже ничего хорошего не ждем. Просто какой-то конец ведь должен быть, иначе как от этого билета избавиться? Через все, думаю, пройду честно, по крайней мере смогу сказать, что ни в чем не виноват... Подходят грузины и весь санитарный час давят. Слюшай! Зачэм тэбе "вольга". Бэри деньги. Показывают в саквояже множество пачек. Пятьдесят тысяч! Бери... А хочешь, "жигули" и тридцать тысяч бери. Тебе все равно. Нам работать, понимаешь, надо, а тебе все равно. Любой марки новые "жигули" бери и тридцать тысяч. Чего тебе еще?.. Ой, и страшно было. И жалко их тоже. Один уговаривает и чуть не плачет, до того ему "волга" нужна. Другой утешает. А третий, вижу, душить меня собирается: чего, мол, с ним валандаться, злым таким человеком. Через час открывается окошко и кукла та смеется'. "Не договорились?"' Они ее подкупили, чтоб время, значит, протянула. Ну потом уж все нормально пошло. Бланки дала, потом расписку с печатями получил. Вот живые приехали. Ну уж ехали - блаженствовали. Какая машина! ..
  
  Голоса.
  
   - Да, Сеня, уж рванул так рванул. На всю катушку.
  - Дело прошлое, а надо было отдать билет грузинам.
   Не мог он. Профсоюз и партия приказали получить.
   - А ...
   - Теперь ты, бедный Сеня, проклятый: ни сна, ни отдыха.
   - Наоборот, машина для отдыха.
   - Какой там. Гараж надо? Надо. Права надо? Надо. Получить права - это только начало. Помню, старшина мне так и сказал: не радуйся, скоро они у нас опять будут.
   - Что правда, то правда. Меня, не прошло и месяца, на год лишили. И хорошо как на год, а можно и срок запросто заработать. Сбил с запахом - вот и срок. Вчерашнее - а попробуй доказать.
   - А сам не стукнешь, так тебя стукнут, и опять попробуй докажи, что не ты виноват.
   - И без денег ездить нельзя. У меня на работе Иван: Иван, говорю, чего не ездишь на своей? Да денег нет на милицию. Словом, Сеня, накрой ее чем-нибудь, пусть стоит .
  
  Все уходят. Остаются Сашка Крюков, Сеня и его зять.
  
  С а щ к а. Послушай, варвар. Я тебе завтра же могу привести человека. Грузины полтинник давали? Он тебе принесет столько же. И никаких расписок. Сделаешь только доверенность, а через полгода переоформите. Идет? Дело говорю, ты Сашу знаешь. Подумай до вечера.
  С е н я. (гордо). Саня! Извини. Вот все, что я тебе могу сказать.
  
  Сцена 3-я
  
  Сашка Крюков электродрелью сверлит в воротах отверстия, потом выносит со двора красивую буроватую мраморную доску с надписью "Дом образцового порядка", прикручивает ее болтиками к воротам. Ему все время мешает внук.
  
  С а ш к а (добродушно). Варвар, не мешай... Варвар, чуть в сторону...
  
  Выходит Катя, берет на руки внука, иронически смотрит на доску.
  
  К а т я. Так! Следующий номер нашей программы. Это мне вместо медали?
  С а ш к а. (очень добродушно). Разве не красиво? Такой во всем городе ни у кого нет.
  К а т я. Как же! У кого еще такая фантазия и такая жена?
  С а ш к а. Да...
  К а т я. Только ты бы там дописал: "Ответственная за чистоту Екатерина Крюкова".
  С а ш к а. Ты чем-то недовольна?
  К а т я. Чем может быть недовольна вечная служанка?
  С а ш к а. Но я фактически в доме не бываю. Я работаю, ем, сплю во флигеле. Дом ваш - дочки, зятя, внука, твой.
  К а т я. Да, да!..
  С а ш к а. Так что за обиды? (перехватывает ее взгляд в сторону соседнего двора, где под грушей стоит "волга"). А! Понял я теперь. С тех пор как этот балбес машину получил, покой она потеряла. Быстрой езды захотелось...
  К а т я. Брось. Сережа, скажи дедушке: дедушка, не переводи кровь на воду, успокойся. Никакой машины нам не надо.
  С е р е ж а. Дедушка Саша, не переводи кровь на воду, успокойся. (Бабушке). А машину надо. Дедушка, успокойся и купи такую машину, как у дяди Сени.
  К а т я (смеется). А доску можешь прибить на своем флигеле. (Страстно целуя внука). Ах ты моя умница, ах ты мое перышко! Не надо нам, скажи, дедушка, всяких этих досок. Лучше веди себя хорошо, ругаться перестань. Ах ты ж мой золотой, серебряный, радость ненаглядная!
  С а ш к а. Да если мне вести себя хорошо, здесь через год гниение начнется. Потому что кроме меня, никому ничего не надо.
  К а т я. Ой! Ой! Ну и доски эти не надо. Пусть уж буду служанка просто так, чтоб люди пальцем не показывали.
  С а ш к а. Да это ж красиво!
  К а т я. А зачем? Вон монумент стоит - и хватит.
  С а ш к а (взрывается). В сраку ты свой монумент поцелуй! А мне мое. Я для себя живу, поняла?
  К а т я. Да ну тебя. (Уходит с внуком во двор. Вновь показывается). Или это вместо машины радость? ..
  С а ш к а (вслед). А хочешь, сучка старая, их зять будет нас день и ночь возить? В Крым, на Кавказ повезет. Хочешь, а.?
  
  Подъезжает на грузовике Вася Самосвал, лезет в железный кузов, показывает сверху Сашке картину. Это дурная копия "Махи обнаженной"
  
  В.С. Саня, бабу с мандой не возьмешь? В столовой прибьешь. Или в спальне. А чо? Вполне хорошая. И рама... (Исполняет, пританцовывая).
  
   Приходи ко мне, миленок, я теперь богатая; Сиськи выросли большие и сестра лохматая...
  
  С а ш к а (смеется) Катя! Иди сюда. Скорей. Посмотри, не падло какое-нибудь - натуральная.
  К а т я (выглядывая в ворота, из-под ног у нее пытается высунуться внук). Тьфу! Гадость какая. Сережа, не смей, пошли отсюда. Дедушка совсем чокнулся. И эти жулики повадились: дурачок Саша все возьмет. (Исчезает).
  С а ш к а. Дурачок?.. Варвар, беру! В мастерской повешу. Для бодрости духа и поддержки штанов. Сколько тебе? На пару бутылок хватит?
  В.С. Саш, одна рама чего стоит...
  С а ш к а. Ладно. На три, еще и на сырки хватит... Беру!
  В.С. (радостно, быстро). Слышь! Медведь еще есть. Белый, в натуральную величину. Ну как живой. То ли из гипса, а может, цемента. Одно ухо отбито. Но это ж можно прилепить. Хороший медведь!
  С а ш к а. Ты чего? Куда мне еще и медведя. Он пол провалит.
  В.С. (еще быстрее). А это уже не для дома, Саш. Он, это самое, уличный. Ну для двора. В саду где-нибудь поставишь в кустах. Понимаешь, сюрприз. Придет гость, а он из кустов пасть разинул, Страшный. Если ночью случайно наткнуться, усраться запросто можно.
  С а ш к а. Не, варвар, не загинай, медведя мне не надо.
  
  Сцена. 4-я
  
  Торжественный обед в доме Сени. За столом в зале Сеня, Галя, их взрослая тридцатилетняя дочь и зять. Разговор как бы двойной одновременно - мать с дочерью, тесть с зятем. Кроме того включен и во всю болтает тепевизор.
  
  Д о ч ь. Мама, жизнь сейчас такая пошла, что если б не этот выигрыш, машину все равно покупать пришлось. У нас на работе есть одна принцесса. У нее во Франции тетка, ездит туда за тряпками каждый год. У них свои "жигули". Так она. тех, у кого нет машины ,за людей не считает. Узнала, что наш отец выиграл, так прямо расстроилась: ах -ах, какое счастье! Мама, но это ладно. А дети! Ты представляешь, какие дети пошли?... Знаешь, о чем они теперь мечтают?...
  Г а л я. Ну дети должны быть детьми. Увидит игрушку у товарища и себе такую же хочет.
  Д о ч ь. А вот и нет! Из СССР они хотят уехать! ... Нашему десять лет, он дружит с мальчиком четырнадцатилетним, оба усиленно занимаются английским языком и переписываются с девочками из США. Многие в школе переписываются, сейчас же перестройка, разные телемосты, обмены студентами, школьниками. Так вот все мечтают об обмене, чтоб в конце концов туда поехать, жениться на американке и там остаться. А разве плохо было бы, а, мама?
  Г а л я. Господи... Да ему ж только десять лет.
  Д о ч ь. Ах, мама, не успеешь оглянуться, еще десять пройдет. Давно мы его в садик водили?
  Г а л я. Не знаю. Время идет, конечно быстро. Но это же такие страсти. Мы с билетом такое пережили, что не дай и приведи. Ой, ему все это надо запретить, письма от девочек рвать. Тоже мне, жених нашелся.
  Д о ч ь. Нет, мама, во-первых, он имеет цель, а это лучше чем шалопайство. Во-вторых, мне это нравиться. И знаешь что, надо готовиться. Прежде, чем разрешат пригласить школьника оттуда в дом, комиссия смотрит, какая обстановка, есть ли достаток. И я думаю, надо нам отделать ваш дом, теперь еще и машина есть. Нам не откажут, а потом твой внучек поедет жить в американскую семью. Представляешь, как интересно хотя бы для общего развития. Как бы там ни было, все равно это хорошо.
  Г а л я. Да... Может быть... Не знаю, не знаю. В наше время о таком не мечтали.
  З я т ь. Папа, это ведь замечательно, что "волга.", а не "жигули" или "запорожец". "Жигули"' во владении только у частников, запчастей нет и поэтому они в пять, бывает в десять раз больше магазинной. А "волги" в основном машины государственные. А к государственному сам знаешь, какое отношение. Резина, например, один скат стоит в магазине сто четыре рубля, а я могу л нашем гараже достать по семьдесят. Задний мост вообще за полцены можно купить. Или лобовое стекло. На "жигули" сейчас оно в двадцать раз дороже, до полторы тысяч ломят, а на "волгу" по собственной цене. Крылья, электрика тоже недорого. Например, генератор за две десятки можно взять, а на "жигули" за сотню еще поискать надо. Мелочевку всякую так достанем. И время терять не будем.
  С е н я. Что же, второй автомобиль в разобранном виде держать будем?
  3 я т ь. А почему нет? Оно не пропадет, в любое время продать не трудно, только гукни... Грузины хитрые, думали, мы не знали, что к чему.
  С е н я. Зятек, все это хорошо, но первым делом надо сделать ей крышу. Причем, капитальную.
  3 я т ь. А железный гараж не хотите? Железный можно устроить очень быстро.
  С е н я. Нет! Нет! Нет! Только из кирпича, с ямой в полный рост, с бетонным перекрытием.
  3 я т ь. Ну это конечно. Только... А может быть, вы ее полгода подержите, а потом за очень даже хорошую цену продадите?
  С е н я (решительнее прежнего). Нет! Нет! Нет! Зачем мне деньги? Бросить работать, чтоб пить да жрать. Работа, если хочешь знать, единственная наша радость. Там у меня и товарищи, и верстак, и три ящика с инструментом. Кое-каким инструментам уже пятьдесят лет. Это же музей у меня, а не ящики. Нет-нет! Будем строить капитальный гараж. Д о ч ь. Папа, но сначала мы все должны съездить на море.
  Г а л я. Да, отец, сначала мы все съездим на море. Хоть раз в жизни вместе. А? Вот здорово будет.
  С е н я. На субботу и воскресенье. Сколько туда километров?
  3 я т ь. Четыреста. Ночью по пустой дороге через четыре часа будем там. С е н я. Ну и славненько.
  Г а л я. Отец, мало.
  С е н я. Для начала сойдет. Кто меня пустит? Мне теперь на работе надо быть тише воды, ниже травы. Чтоб забыли.
  3 я т ь. А на работу ездить на машине?
  С е н я. Да ты что? Да оно и на трамвае разве плохо? Нет! Нет!
  Г а л я. И правильно, Сенечка. Ни продавать мы ее не будем, ни ездить. Ну если в отпуск или в гости куда, или в деревню за продуктами...
  С е н я. Еще ж мне полгода на права учиться. Еще дадут ли?
  Г а л я. Вот и учись. Вот и пусть стоит.
  
  Сцена 5-я
   Из Сашкиного сада через довольно убогий деревянный частокольчик в Сенин сад нависают ветки груши. Освобождая пространство для будущего гаража, Сеня эти ветки рубит. Катя подбегает со своей стороны к забору.
  К а т я. Что ж ты делаешь? Она же совсем молодая, только первый год рожает. Ей же больно! Саша, иди сюда. Сосед наш со своей машиной совсем сдурел, грушу рубит.
  
  Появляется Сашка Крюков. Сеня перестает рубить. Явно трусит, но полон решимости и смотрит вызывающе.
  
  С а ш к а. Варвар, чо ты тут?
  С е н я. Гараж буду строить.
  С а ш к а. А груша чем тебе помешала.? Когда это у тебя стены до нее подымятся...
  С е н я. А сейчас машина стоит, они на крышу падают. Вмятина получится - ты рихтовать будешь?
  С а ш к а. Поставь в другое место.
  С е н я. Я здесь хочу. Двор мой.
  С а ш к а. (Кате). Что ты с ним сделаешь? Пусть рубит.
  К а т я. Ну, Семен, неужели нельзя подождать? Такое дерево красивое... С а ш к а (подымая вверх палец). Но учти! По меже не строй. Ты обязан отступить на семьдесят сантиметров от забора..
  С е н я. Ничего подобного! Вон у тебя в конце сарай прямо на меже.
  С а ш к а,. Так это не с тобой граница. И вообще я его буду ломать, он мне от старого хозяина достался, сам знаешь.
  С е н я. Какая разница, с кем граница и от кого он достался.
  С а ш к а. Я его скоро сломаю, он мне не нужен . Ты меня понял?
  С е н я. Понял, чем дед бабку донял. Ломай, тогда и разговаривай.
  С а ш к а.(взрывается). Ты так! С каких это пор куренок паршивый храбрым сделался.
  С е н я. А ты привык, чтоб тебя боялись?
  С а ш к а (безудержно). Семь судимостей - восьмую получу, но ты в гробу у меня гараж этот будешь строить!
  К а т я. Саш! Вот же блатняк. Да черт с ним, пусть и грушу пилит, и гараж строит. Пошли отсюда.
  С е н я. Ага, ага... давай, давай...
  С а ш к а. Придурок фабричный. Жополиз. Сосатель. Козел поганый, он тебе нужен, гараж этот? Наглеть с Сашей вздумал. Саша пострадает, но ты у меня только в поликлинику на своей "волге" будешь ездить.
  К а т я (повисает на шее мужа, истерически). Саша!
  
  Со всех сторон появляются знающие Сашкин характер соседи.
  
  С а ш к а (неожиданно абсолютно успокоившись). Все! Не держите меня. Я сломаю этот несчастный сарай завтра же. И не остановлюсь на этом. Вы еще увидите и поймете, что такое Саша. Я вам всем покажу!
  К а т я (пристально смотрит на мужа.). Саша.! О, боже! Он опять что-то задумал. Последнее слово должно быть за ним.
  
   Сцена 6-я
  
   В Сашином и Сенином дворах одновременно стройка. В Сенином строится вполне заурядный кирпичный гараж. В Сашкином что-то для здешних мест необыкновенное. По фасаду в стену дома монтируются огромные (метр на метр) квадратные, с зеленым циферблатом и золотыми стрелками вокзальные часы. Во дворе в боковую стену еще одни, круглые, тоже вокзальные, полметра в диаметре, с белым циферблатом. Участок земли в 600 кв. м. весь перекопан. Строится большой фонтан, вокруг него высаживается "миллион, миллион алых роз", над фонтаном устанавливаются два высоченных светильника с неоновыми лампами, точно таких, как в центральном городском парке им. М. Горького, в углу сада монтируется мощный прожектор, а у входа в преображенное владение, сразу в кустах сирени стоит белый медведь. Сашка ходит среди рабочих, внук страшно резвится, так как последние позволяют ему любые шутки, даже подбрасывание кирпичей в раствор. Время от времени во дворе появляются Вася Самосвал и Коля Цементовоз. Часть рабочих идет на улицу разгружать автомашины, оттуда слышен грохот, а Сашка достает из нагрудного кармана рубашки пачки денег, отсчитывает шоферам.
  
  Сцена 7-я
  
   Два параллельных праздника. Вечер. В Сенином дворе из нового гаража пятится машина и останавливается на бетонной площадке. Открывается передняя дверь с левой стороны и Сеня, наступив левой ногой на землю, обернувшись назад зовет: "Галя". "Иду!" - раздается крик, но никого нет. "Галя!" - повторяет Сеня. Потом в третий раз уже истерически: "Галя!!!" Появляется Галя, Сеня прячется в машине, опускает окно. "Так, Галя, правый задний поворот у меня работает? А левый? Теперь стоп-сигнал? .. Так, хорошо, иди вперед..." Мигают правый и левый повороты, вспыхивает красный стоп-сигнал. Отпустив жену, Сеня очень довольный вылезает из машины, трет ее нежно чистыми тряпками, наконец вновь садится в машину и она тихо исчезает в гараже. Из ворот красный свет - это еще раз зажигаются огни стоп-сигнала - конец праздника.
  А у Сашки Крюкова полный двор гостей. Вот очередной гость останавливается у ворот с мраморной доской и поражен: "Ох, сука косая, мемориальную доску добился!" Потом догадывается прочитать, крутит головой, смеется: "Вот же ж падла косая!" Вдруг видит часы. "О, ну и Сашка, ну и жук. С какого вокзала ему их украли? Не иначе московского". Входит. Его встречают разнаряженные люди во главе с хозяином. Сашка показывает на еще одни вокзальные часы'. "Опаздываем". Гость только охает. "Так, теперь иди сюда. Стоп! Посмотри направо". Гость, которого по дорожке из мраморных плиток завели в кусты сирени, глянув вправо, оказывается нос к носу с ощерившейся медвежьей пастью. И сейчас же раздается рев нескольких детей во главе с внуком Сережей, выскочивших из-за спины зверя. Гость вздрагивает, но скоро смеется вместе со всеми. Он, наконец, принят в сонм избранных и может наслаждаться видом мраморного фонтана и плавающих в нем рыбок, вдыхать аромат розария под светом высоких ламп, а также разноцветного прожектора, бьющего из дальнего угла сада, ходить по тропинками или сидеть на удобных скамейках. Все счастливы и полны ожидания изобильного ужина..
  
  Сцена 8-я
  
  Метрах в ста от монумента, у крайней хаты сидят на скамеечках старухи. Поздний вечер, на автомобильной дороге под монументом тишина и лишь время от времени слышен нарастающий рев, со свистом на немалой скорости проносятся одиночные машины.
  
  П е р в а я с т а р у х а. О! Опять бог несется. Пошел... Пошел... Несутся как сумасшедшие.
  В т о р а я с т а р у х а.. А то они нормальные? Жадность. Вон у Сашки гуляют. Я таких и свадеб не видела.
  Т р е т ь я с т а р у х а. А что он во дворе натворил. Мамочка родная! Как барин.
  П е р в а я. Любит себя показать.
  В т о р а я. С Катькой ругаются и все что-то ей доказывает. Как поругаются, так он чего-нибудь и придумает.
  Т р е т ь я. А с Сенькой они сцепились...
  В т о р а я. И с Сеней тож. Это он теперь Сеньке доказывает. Соревнуются.
  П е р в а я. О! Новый бог несется. Что ж это у него за скорость. Ну прям как самолет.
  В т о р а я. Не бог это, а черт оглашенный. Ни днем, ни ночью от них покоя нет. Экологией этой заморочили. В городе дышать от бензина нечем. Как там люди живут? Я в универмаг от трамвая дошла, думала, задохнусь. А девчонки молоденькие на улицах торгуют да еще и курят. Что ж от них через десять лет останется?
  Т р е т ь я. А ничего не будет, ни кожи, ни рожи. Они уже сейчас желтые. В т о р а я. А все жадность. И война была от жадности, и экология эта появилась от жадности. И Сашка гуляет, а потом день и ночь в фигале своем спину не разогнет, шапки, шляпки, перчатки строчит. Тьфу! Все от жадности. Глаза завидущие, руки загребущие.
  П е р в а я. О! Еще бог несется...
  Т р е т ь я. Черт.
  П е р в а я. Ага, черт проклятый.
  В т о р а я. А все чтоб на полминуты раньше домой приехать. Ироды.
  
   Старческий маловыразительный смех. Жалкий смех, неспособных себе хоть что-то позволить.
  
  Т р е т ь я. Уж посходили с ума, так посходили. Вон на моей стороне пивнушку снесли, так до сих пор ни травинки не выросло. И не вырастет! На Мамаев курган нас возили - так на нем в первую весну трава не росла, а здесь никогда не вырастет. Проклятое место.
  П е р в а я. Начальство из-за. монумента снесло. Ой, не люблю я этот монумент! Боюсь его. Я каждую ночь до трех раз по маленькому хожу. Раньше в коридоре ведро только зимой держала. А как тепло, по дорожке в уборную ходила. А как его построили... Сначала, значит, жердела загораживала. А в этом году черви листья поели, просвет получился, повернула голову вот так, а он передо мной, совсем рядом рукой машет. Чуть я со страху и не померла. Все! С тех пор ночью выходить боюсь. Да и днем одной страшно. Будто кто дышит рядом и ждет.
  В т о р а я. Что верно, то верно. Я тоже так. Хоть бы гроза разыгралась, какие раньше были, да снесло его в реку. А снесет ведь...
  
  Сцена 10
  
  После двенадцати ночи вдруг поднялся сильный ветер. К монументу при свете звезд подъезжает белая "волга", из нее вылезает маленький пузатый человек и, выковыривая из площадки перед монументом цементную плитку, складывает ее в багажник. При этом человек нашептывает мстительно: "У меня тоже через сад лягут дорожки. И фонари поставлю. А еще к нам будут ездить иностранцы. Посмотрю я тогда на его бандитскую рожу..."
  
  Сцена 11-я
  
   Сеня на "волге" подъезжает к воротам нового своего гаража и в свете фар, чуть сбоку, видит пристроившихся на старом пне двоих. Оба курят.
  
  С е н я (открывая дверцу, довольно храбро). Кто такие?
  
   Курящие подымаются. Это милиционеры.
  Ох! (Сеня цепляется за раскрытую дверцу, почти висит на ней).
  П е р в ы й м и л и ц и о н е р(весело). Да вот, батя, решили твой гараж посторожить.
  В т о р о й. Да мы, папаша, монумент идем проверить, сели на пеньке от ветра покурить. А быстро вы обернулись, мы видели, как вы выезжали. Извините, нам пора. (Уходят).
  С е н я (слабым голосом). Галя! Галя! (Сигналит короткими звуками. Потом длинно).
  Г а л я . Что случилось? Сеня, что с тобой? Ой, Сеня, живот схватило, да? Понос? ..
  С е н я. Какой там. Вот здесь. Кол! (показывает мученически на грудь рукой).
  Г а л я. А воняет. Ой, Сеня, да вон же внизу мокрое.
  С е н я (рычит из последних сил). Гадина, убью. Вот здесь у меня. Помоги! (Валится на землю).
  
  Сцена 12-я
  
  По улице ковыляет с палочкой парализованный Сеня. Навстречу Сашка. Крюков.
  
  С а ш к а. Ну, что я говорил? Не быть тебе, Ванька, черпаем.
  С е н я. Е?.. е?..
  С а ш к а. Что "е-е"? А, понял: "что - что"?
  С е н я. Я... Я...
  С а ш к а. Ага, на немецкий перешел. Ясно. Ну слушай. Это сейчас говнари в автомобилях ездят, бочки с моторами, шланги до 30 метров. А раньше, помнишь, кляча, деревянная бочка и черпак. Так вот один золотарь любил говорить своему помощнику: "Не быть тебе, Ванька, черпаем. Так и сдохнешь на подхвате". Предлагал я тебе от нее избавиться? Все было бы честь по чести. Не захотел. Кому не положено - тому не положено, понял?
  
   Сцена 13-я
  
   Метрах в пятидесяти от монумента, часов около двенадцати ночи, на теплой земле, под звездным небом любовь в кустах вереска. По прорывающимся иногда сквозь шепот голосам можно догадаться, что это кассир из местной сберкассы Валя и Коля Цементовоз.
  
  В а л я. Сколько ты заплатил в ресторане?
  К.Ц. Полтинник.
  В а л я. Так много? А за что? К.Ц. Разве чего-нибудь не хватало?
  В а л я. Нет! Нет! Но почему так дорого? Я бы за эти деньги в три раза больше наготовила и вкусней.
  К.Ц. Ну рублей на пятнадцать она обсчитала. Зато хорошее отношение.
  В а л я. За хорошее отношение... А я к тебе хорошо отношусь?
  К.Ц. (смеется). Ну даешь. Куда ж лучше? .. Ну и придумала...
  В а л я. А ты еще придешь?
  К.Ц. Приду. Много раз приду. Может быть, совсем приду. Ты такая гладенькая вся.
  В а л я. Нравится? К.Ц. Ага. Я еще когда пятнадцать суток сидел, видел тебя, мимо шла. Вот бы, думаю. И вдруг, пожалуйста, вот они мы.
  В а. л я. А у меня еще когда здесь строить начали, предчувствие было, что это к лучшему.
  К.Ц. Классный бугор. Весь город с него видно. Посмотри, как красиво. Ничуть не жалею, что я в этом городе родился. Все в нем можно. На интерес: а это, думаю, пройдет ? Проходит! Чего только не вытворял. Все равно проходит.
  В а л я. Смотри... Пятнадцать суток-то получил.
  К.Ц. А... Это как раз ни за что... Не, в нашем городе чего хочешь можно вытворять. Классный город!
  
  
   К о н е ц !
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"