Прелестно. Очарован. Сравнительно. У берега загаженной реки после движения вдоль горизонта баржи. Оптический обман. Яд солнца строчками штрихует гладь воды. От края дальнего...и метры пустоты, иссиня-черной, метры глубины, где русло, там света нет... до края близкого родного берега. Гармония нарушена. Картинка для фотографа. Не для кино. Так, черновой набросок. Добавлены для тайны: черный след на синем от сгинувшего полчаса как авиалайнера и фиолетово-багряные подтеки далей слева направо. Но тайны нет. В момент, когда самодостаточною пошлостью красивость сбила бы прицел небесного эстета - включилась девочка. Трех-пяти лет. Над рыбой издыхающей пролепетав какие-то банальные слова.... Взяв горсть камней, уже давно обезнадеженных и обессмысленных украденным пейзажем.... И сверху вниз, за камнем камешек из детских рук, разрезав пластику прибрежной полосы, посыпались ее дары природе. Соединив, скрепив, сшив, склеив солнечные блики двух берегов.
Тот миг, когда сестренка, вся содрогаясь от рыданий, повиснув на плече, ко мне прижалась, я не смогу забыть. На сельской дороге. Темнела синь без звезд. Меж деревень двух, очертания которых разглядел бы, подняв свой взгляд. Сумрачный ветер легко несло навстречу. "Не плачь, иначе я заплачу". Ей надо было жить. И мы одни, как умирающее солнце с протухшим бледным телом, дающим легкий свет, за ручку взявшись шли домой. Бесстрашно заполняя разрывы времени и дыры в доброте бессмысленной и сумасшедшей болтовней.
Она танцевала танго с подслеповатой, кукольной луной. Была такой свободной, платье поддерживая левой рукой. Я помню смех её, хлеставший по щекам. Не злой, а яростный: начало всех начал. Играла гаммы на старом пыльном инструменте. Приторно-душный аромат от комнатных цветов. Мяуканье котенка с перебитым телом, которое тащил он за собой. Мать-кошка снесла его затем от глаз людских подальше и убила. Немузыкальный вечер. Разбиты были в кровь коленки. Бледнело зеркало, в котором отражалась тьма треугольных крыш. Она звалась Татьяной...
Проехала цыганская коляска. Так испугав нас. Попрятавшись по комнатам, мы всматривались в небесную ночную слякоть. И принимали грязевые ванны. Нас искупав в них, ночные боги готовили еду. В горшках варилась каша. Нам было страшно. Убив телохранителей детей, из-под опеки вырывалось подсознанье. Вскричав на языке подкованных в рассветную пору` коней петух раскинул сети. Мы, пойманные в них как демонята Вия, застряли в детском утре навсегда.
"Эти глупые вещи" - играет пианист свой джаз. Эти глупые, глупые вещи. Нам не хочется так с ними расставаться. О расставании играет пианист. Глухую боль скрывает в сердце пианист. Там на мосту шумит и падает вода с вершин. В пруду вода теплеет и гниет, но в омут попадая становится стальной. В миг обращаясь в ледяную хватку глубин неведомых. Там между двух огней, на полуразвалившемся настиле человек. Он смотрит вниз. Вода испытывает превращения, почти мифические. Он разругался почти со всеми. Ему никто не нужен. Все ненавистно. У человека, стоящего так одиноко на мосту, нет сигарет. Он смотрит вниз и тяжесть пропадает. Легко взмывает вверх он, взяв барьер. Став грязными, замызганными в тине, колени ползут на берег. Вода течет ручьем. С водой стекает в омут сладкая, подкисленная лимоном лунных бдений молодость. Он весь промок. До ниток. Что связывают его еще с дорогой в город, куда почти нельзя найти проводников. Да честно говоря, в проводники уж очень часто напрашивался дьявол. Он старый друг, но едкие как щелочь излияния его рвут мои раны.
Убийство мертвецов. Привлечь для дела мистику и тайну. Уничтожая всех. Чтоб память опустела и не мешала ностальгия, не грызла болезненно-надрывно, прекрасным флером покрывая дни страшные. Когда нещадно уничтожали душу. Ее останки, повиснув на ветвях подрубленных деревьев, раскинутых над пропастью пятидесяти лун, все верещали о своем спасении.
Черные, повиснув тучами, стоящие стеною, лесные призраки выхлестывают в танце на прямую. Мелькают маячки, остановив зверей на полпути. Лиса бежит под перекрестным огоньком. Чувствую сладкий ужас и очарованье перед неизвестным лесом. Вдавив себя в сиденье старого авто, я пропадаю в тени, которые ложатся на стекло. Чуть позже бахрома ночного неба приятно и тепло кутает тело после бани. Вой пса, скончавшегося 10 лет назад. То голос старших, клекот предков, шепот стариков: "Верь... Веруй..."
Внезапно все перерубило. Отчаянно затоптаны зверьем поросшие быльем мальчишеские души. Картины памяти. Серной кислотой сжигаются пространственно-вневременные воспоминания. Оставив после себя лишь стон. Сон болезненного наслаждения. Котелок у костра. Картофельные глыбы выкатываются под ноги, сжигая ноги. Улыбки брата. Ничтожное звучание реки. Вечно текущей. И равнодушной к прошлому. Как оно жжется, прошлое! Как принимается гореть полено.... Из черного круга его шепчут боги о магии чисел и букв вдруг открывающих дверь в те миры. За номером 17. Вампиры. Поезд. И седой старик. То кадры из полузабытого мной сна, увиденного в ночь полнолуния сквозь нежно растрясаемые тюлевые занавески окон поднебесных царств. Там правят мертвецы. Мои родные мертвецы.
В бетонной стенке соседской болтовни поднадоевший хворост давно уже проговорил дыру. Включаю звук. В бетховенских квартетах зияет брешь. Своими снами тщетно стараюсь залатать ее. Меня в нее несет. Давно уж перестали бегать мимо минуты и часы цыганскою толпой. Миг времени пустынен. Разнонаправлен. Вязок. В раз постаревшими детьми секунды тянутся проглоченною нитью из нутра.
Перебираю себя как струны у лютни. Пытаясь извлечь из множеств меня населяющих душ мелодичные звуки. Отрываясь от тела. Перебежки от дерева к дереву. Перекур у скалы. Под потоком кислотных дождей похоронного цвета зонты вырастают. Грибами атомных взрывов. Я люблю свою смерть на расстоянии. Как эстет страстью пламенной пылает к военному сраженью на мечах. Ах как это прекрасно: средние века и кодекс рыцарский...На самом деле кровь, грязь, вскрики в агонии, вонь трупов, предательство друзей и пошлость королев.
Позолоченный шар, выкатываясь из ниоткуда, своим разбегом разбивая синь, деревьев зелень, пьяных от разбавленных вином вечерних сумерек, вымарывает блеском желтизны. Охапки листьев вбрасывая в пламя оранжево-алеющих костров, он катится неторопливо к озеру. В нем растекаясь с нежностью вновь полюбившей женщины серебряным трехмесячным пятном.
В фотомастерской светло и чисто. Даже тихо. За затворенными дверями слышен только кашель старика. На пустой стене потрет жены. Предсмертный. В платье свадебном, в шелках. В том мире, должно быть, так прекрасно. Нет тел, сплошные образы. Фотокарточки душ. Скоро он уйдет туда за ней. Только вот закончит пару снимков. Из позитива в негатив. Без закрепителя. В коллекции картинки отовсюду. За свою жизнь он столько раз хватал прекрасное за шиворот, с размаху впечатывая в сердце. На его счету много трагедий. Если вспомнить только суициды, если думать только о попытках... Какой ужас. Но давно все в прошлом, к счастью. Но к несчастью, не забыл. И слезой, неделя за неделей, день за днем картинки выливаются в пространство. Каменеют, проявляются, светлеют. В рамку и на стену. В длинный ряд уставших фотографий. Вымаранных в обыденный рентген . На стене они теряют цвет и яркость. Постепенно. В черное, в темно. Желтеющими пальцами он отправляет дым горькой сигареты в небо. В углу пылится груда перебитых грез. В душе отголосками старых побед "не хочу, не могу, не буду". И в пять утра, когда холодно, в сумрак, подкидывая старую монету, он всякий раз играет на удачу. И всякий раз везет. Так тошно... Сто первый километр красоты. Сто двадцать первый снимок. Влюбленность в сокровенное обычно расползается на вздохи. Привычные. Поднадоевшие. В чахоточный предсмертный кашель. Последняя капля крови на фото группы стариков. Он счастлив.
Строчек крошево, туманятся глаза, страх, в затылке колотая рана. Много-много прекрасных звуков, стоящих на плацу строем. Вышколенных композитором. И готовых к смертельному бою. В балладах они умирают. Ноты. Ротами. В лихорадке от вспышек прекрасного. Музыка это агония красоты.