"Это был совершенно изменившийся облик жизни; все, составлявшее этот облик, не находилось в фокусе обычного внимания, теряло резкость контуров и виделось, пожалуй, немного расплывчато и туманно; но из других центров оно явно опять наполнялось нежной определенностью и ясностью, ибо все вопросы и факты жизни приобретали ни с чем не сравнимую кротость, мягкость, покойность и одновременно совершенно иной смысл".
Роберт Музиль, "Человек без свойств"
Главный герой метафизического триллера Робера Оссейна маленький, можно сказать, мелкий человек. Пролетарий, терпеливо сносящий оскорбления работодателей. Ни звука под ударами судьбы. Он был бы бесстрастен и во время палочного наказания. Послушный. Угодливый. Добродушный. Мягкого характера безобидный немец средних лет, старающий не падать духом, играя роли джентльмена и дамского угодника на последние гроши. На улицах штурмовики бьют стекла книжных магазинов и еврейских лавочек, убивают коммунистов, провоцируют рабочие бунты. А господин Куртен трудится в поте лица, в обеденное время катаясь на велосипеде по Дюссельдорфу - он вечный человек толпы. Месье никто, вездесущий свидетель преступлений. Любопытное смирное лицо в группе прохожих, обступающих очередной труп. - В Германии начала 1930-х орудует серийный убийца/сексуальный маньяк. Господин Куртен заходит за дешевым подарком любимой женщине. Господина Куртена любит и уважает хозяйка снимаемой им комнаты. Господин Куртен всегда привлекает внимание молоденьких провинциальных девушек. Он элегантный, тонкий в вопросах искусствах человек. Ставящий пластинки "Лоэнгрина" по вечерам, перед тем как отправиться посидеть за столиком в "Эльдорадо", порадоваться красоте танцовщицы и певицы, всеобщей любимицы Анны, переспавшей, пожалуй, не с одним сынком богатеньких бюргеров. Бюргеров, находящих какую-то стыдливую сладострастную радость веселиться в подобных заведениях. Но господин Куртен даже в кабаре паук, центр Вселенной, непретензиозно одетый, всегда один, точка в пространстве, от которой это пространство словно берет свое начало, вибрируя ему в такт. У героя "Вампира из Дюссельдорфа" в кинематографическом прошлом немало двойников, но прежде вспоминается персонаж "Улицы" Грюне, окунувшийся в веймарское похотливое будоражащее красками и мелодиями болото - едва не потерявший все в результате по-человечески понятного и простительного желания красиво жить, освободившись хотя бы на время из клетки-комнаты. Но герой "Улицы" трусливый зверек кафкианских городских пейзажей, намеревающийся побыть королем, и не способный подменить собственную душу, рахитичную боязливую. Господин Куртен - тоже зверек, наблюдающий жизнь скорее из глубины "я", вслушивающийся в нее из собственной норы, нежели являющийся ее частью, персонажем, "героем", тем более "главным". Он слаб, осторожен, одинок. Но улицы не противостоят ему, и он не боится их. Улицы - его паутинки, по которым скользит человек толпы словно по ледяным концентрическим окружностям, питаясь красивыми их обитателями. И красота бежит на его колебания, гул волчка, как зачарованная. Господин Куртен вне времени, обротень, застывший на берегу шумной полноводной реки джентльмен, не желающий, чтобы волны захватили его и понесли. В этом его сила. Мощь механического соловья, самозаведенного истреблять движениям шестеренок следуя, прогуливающихся в саду механических же персонажей, с обрядовой торжественностью ведущих какую-то свою мало интересную соловью игру.
Запуская волчок мы с предвкушением и определенного рода беспокойством ждем, когда он прекратить движение вокруг себя и, стукнувшись краями о плоскость, остановится. Если же волчок продолжает мерно кружиться впродолжение времени, наполняя гулом и жужжащим шепотом испуганный слух человеческий, движения его начинают казаться безнравственными, невозможно расфокусированными [если представить, что у мира есть правила и правила эти неизменны, мало того, математически объяснимы, даже удушающе логичны]. Волчок все четче и ровнее нарезает круги вокруг своей неестественно прямой оси. Пространство размывается, одновременно окружая центр действа элегантными движениями персонажей - время сдержанно отпускает секунды, становясь этаким пожилым господином с тросточкой, молчаливым гостем на шумной вечеринке, умиротворяющим ее спокойствием своим и достоинством. Волчок не падает. Даже задерживая дыхание, нельзя услышать ни малейшего звука, намекающего на последующее падение. Все начинают ходить отрепетированной походкой. Точно волчок - метроном, требующий подчинения ритму. И в этой сонной, однако и словно высеченной из мрамора действительности, гда каждая линия, послушная скульптуру - результат долгих его трудов - очерчивает и оттачивает рельеф и текстуру человеческого существования; в этой ослепительно-ясной действительности внутреннее человеческое зло соизмеримо резонирует со злом, происходящим вовне.
И это собственно не зло даже, а скорее цепь поступков, комбинация движений, интеграл безоценочных человеческих намерений, так соответствующих мерному, едва слышимому, гулу запущенного волчка. Офицерская выправка. Набриолиненные волосы. Чистая рубашка. Шляпа. Фрак. Воротник. Галстук-бабочка. Редкая улыбка. Неафишируемый разврат. Доступность девиц. И вычурная роскошь кавалеров. Определенно античное положение вещей. Принципиальность в вопросах чести, этикета, эстетики. И этический вакуум, созданный суммой человеческих [не]реализованных посмыслов; кручением волчка, находящим бессмысленное, но ровное свое движение-бытие, безостановочное и равнодушное к кому бы-то ни было, небессмысленным и заслуживающим право на жизнь. Всегда можно оправдать неблаговидные поступки внешнем положением вещей. "Не я так хочу, но мир того требует. Возможно, на мир напал морок, и он цепенеет в изящных позах или кривляется в кабаре, но нет моей в том вины". Это мир запущенного волчка, верный ему. Точно ты сел на карусель, сам того не понимая, и теперь безостановочно и без эмоций выполняешь волю ее. Немногословный, находишь удовольствие в заученных движениях и фразах. И почему в такой изысканной этической тишине нельзя совершать массовые убийства?
Он орудует в мире человеком, бесстрашно шагнувшим в киноэкран. Магия господина Куртена, человека как все, в том, что жизнь для него кинематографическое полотно, поле для игр. Внимательно изучив их правила, он, пожалуй что, и знаток человеческих душ. От него не ускользнут нюансы мимики понравившейся ему девушки. Он видит ее точно со стороны, как если бы она была на экране, и камера позволила бы разглядеть невидимые черты ее лица. Внутреняя ярость человека толпы, извращенная страсть незаметных персонажей улиц, природа "игроков в кино" рвется наружу, но тщательно скрывается цивилизационными уловками, гримом, маникюром благопристойности. Страсть убивать. Стремление овладеть. = Это рывок из погруженного в оцепенение мира, послушного набирающему силы волчку. Не желание сломать игру, не каприз взрослого ребенка, скорее жест усталого человека, скривившего рот в неприятной ухмылке, и ударившего подвернушегося под ногу кота. Как если бы на церемонии королевского чаепития, не в силах вынести накатывающую головокружительную тишину, шут закричал бы благим матом. А, может, напротив, верный ауре безостановочного верчения волчка, Куртен просто тихо живет так, как считает нужным? Неспешно ходит. Участливо негромко говорит. В молчании убивает. Он не знает, чего хочет от него волчок, но надо отдать дожное, его действия весьма последовательны. Только однажды теряет контроль он, напившись вдрызг и выказав себя перед любимой в неприглядном свете. "Вывихнутое время". Больное. Боль постоянная, многовековая, ноющая. Боль, которая сводит с ума. Хуже того, боль эта вполне выносимая, заставляющая, вынуждающая каждого привыкать к ней, приноравливаться.
Германия 1930-х - это мир вдрызг пьяного человека, по утру уже праведника и достойного сына общества. Волчок продолжает кружиться, но горизонт плавает по оси. Оцепенение нестерпимо, как в застекленном гробу, аккурат по твоему росту, на солнцепеке. Пустой, полый внутри персонаж Робера Оссейна не человек, а функция. Без настроения, без обычных человеческих качеств. Его эмпатия изломанна. Он превосходно определяет эмоциональное состояние другого, но не способен сопереживать ему. Отношение к прочим господина Куртена подобно отношению зрителя к персонажам: холодное любопытство, хотя, верно, иногда некоторые и вызывают у него возбуждение. Но красота, которая нравится ему, физиологична. Ее природа - всегда природа сексуального. В случае с Куртеном же, единственное, что соотносит этот персонаж с "мы", живущими на представленном Оссейном полотне, это страсть к женщине и стремление ею овладеть. Мир, полный полых человечков с примитивным набором эмоций и сморщенными "я", а то и вовсе без свойств, это реальность тоталитарного примата эстетики, реальность превосходства эстетики тоталитарного над всеми прочими. Идеально выверенная конструкция, стеклянный механизм, столь же хрупкий, сколь и прекрасный в своем бессмысленном совершенстве. Человек как вектор, функция, единица, выполняющая определенные фунции строго в соответствии с вектором. Это даже не мир пьяного, а пьяный мир, в котором неожиданный разрыв с общепринятыми установками вполне обыден и даже где-то красив.
Вселенная убийцы "Вампира из Дюссельдорфа" - суровая, неэмоциональная, рассудочная. Эстет, он находит удовольствие в безупречном виде, милых девушках, ночных прогулках. Как если бы он ощутил себя на кинополотне, осознав, насколько верно его фигура соотносится в композиционном ряду с прочими персонажами. Главное - рисунок его тени, фигуры, абрис поворота головы, и правильная скорость шага. Может быть, внутренний мир человека вырвало наизнанку во внешний? И больше не будет внутреннего мира ни у кого. А внешний, эта эманация внутренностей чудовищных человеских эго-подвалов, радует сторонний глаз как старинный гобелен восхищает необычным орнаментом. - Обрядовой торжественностью похоронных процессий. Ночной город, вытеснивший свет на окраины: окруженный белыми солнцами по периферии, он представляет собой цирковую арену, сцену в кабаре, и просто Сцену. И по этим вывернутым наизнанку внутренностям, тонкой пленкой сглотнувшей все существо и жизнь немецкой нации той поры, скользит денди-конькобежец, для которого важнее важного красиво вписаться в повороты, как требует того верчение и шепот немолкнущего волчка - так механически бесстрастно спешит навстречу себе по циферблату секундная стрелка.
Печальнее всего, что с миром, лишенным каких угодно солнц и свойств, прекрасно уживается великая любовь, бессильная вправить вывихнутые его кости, она лишь устало улыбается монстрам и согревает их. Хотя "жизнь ради великой любви не имеет, собственно, ничего общего с обладанием и желанием "будь моей", относящимися к области накопительства, приобретательства и обжорства", писал Музиль. Но подобные ремарки всегда и всеми воспринимаются только как изящные афоризмы, достойные белого листа бумаги, но лишние в густой черноте реальной действительности, уже почти просверленной безостановочно крутящимся волчком насквозь.