41

Наталья Агаркова

БЬЮТИФУЛ ЛАЙФ

Лучшая книга о любви

ТЕБЕ

...и я бегу по каким-то широким городским улицам, живу и каждую секунду чувствую ее - жизнь... Ничего не делаю, просто проживаю вот такой кусочек яркости. Ни о чем не думаю, убиты все мысли, живу мгновеньем младенческой пустоты и счастья... Зеркальные витрины - Я пялюсь в них, и волны любви к себе накатывают, а я снова пялюсь, уже на прохожих, магазины. Продают лучшее шампанское, и я трачу последние баксы, швыряю в воздух бумажных президентов, а потом - море, теплое, шелковое, соленое до жути. И я в одежде ныряю с вышки, а потом в развратно прилипшем к телу платье на тонюсеньких бретельках, без этой дряни - нижнего белья - босиком бегу уже по другим улицам... Мужчины. Везде одни мужчины! Деловые и не очень, в галстуках и бейсболках, в шортах, фраках, плавках, с портфелями, со скейтами. Они дарят мне цветы, везут на лимузинах и велосипедах, они дарят мне улыбки и поцелуи. И я бегу одна, снова, в никуда. Я переполнена счастьем и могу дарить любовь каждому встречному. И я ничего и никого не ищу, не требую, не жду, я счастлива просто оттого, что есть и могу вот так бесконечно бежать, красивая, молодая и здоровая... Меня никто не знает, но все любят меня просто за то, что я есть и могу бежать... На одной улице идет снег, но мне не холодно, я ловлю его руками, губами. Он тает на ресницах. За углом - река с пароходами, жаркие пляжи и счастливые загорелые красивые люди встречают меня добротой и улыбками. Я играю в баскетбол с Джорданом, и он катает меня на водном мотоцикле, а потом я далеко-далеко плыву, дальше пирсов и кораблей, к солнцу, к горизонту и во весь голос кричу им, как же я счастлива... Я спасаю множество одиноких-красивых-умных мужчин от их тоски, доказываю им их же смысл, влюбляюсь, дарю им всю свою нежность и теплоту, говорю самые лучшие слова и снова убегаю... И опять бегу по ночным улицам - дикая, счастливая, везучая, бегу, как в детских снах, которые очень редко запоминаются и никогда не сбываются...

- Ну, зачем тебе плеер? Слышишь, вон в соседней палате - радио... Веселенькая такая музыка...

- Презираю "Ace of Base". Не забудь вторую пару аккумуляторов, okey?

- Аккумулятор, адаптер... Сок какой, яблочный?

- Угу.

- Да вынь ты эти наушники, ты слышишь меня?

- Угу.

- Так... Сок, пеленку, носки, зубочистки... А это что ты написала... Вопли... Чего?

- Видоплясова. Да, и там еще внутри стола или на столе, или под ним, кассета такая гранатовая. Такой огромный прямоугольный гранат. Найдешь?

- Это что ли... твои кислые мины, весь этот бред?..

- Вау, ма, ты делаешь поразительные успехи. Это именно тот прямоугольный гранат.

- Всё?

- Нет. Там написано.

- Об этом не может быть и речи.

- Я не прошу тебя об этом говорить. Просто принеси и всё.

- Если врач узнает...

- Врач не узнает. Ма, ну ты же не хочешь, чтобы я лазила по мужицким палатам и побиралась?

- Не хочу...

Невысокая, хорошо сложенная женщина, откликающаяся на "ма", присела на край кровати. Ненавидя свои трясущиеся руки, стала расправлять казенное одеяло. Она не собиралась плакать здесь. Совсем не собиралась. Дома. В пустой квартире. Обнимая облезлую беременную Дашку. Только не здесь. На нее, обняв колени руками, в упор смотрел ее умный ребенок. Любимый усталый ребенок... Дома... Не здесь.

- Ты ведь знаешь, это не надолго. Просто, чтобы быть полностью уверенными, что все в порядке. В полном порядке. И Александр Петрович так сказал.

Любимый ребенок расхохотался. Подняв подбородок и слегка наклонив набок голову, девочка продолжала улыбаться. Глупая, "даунская" улыбка как-то не совсем сочеталась с ее глазами. Странными. Не усталыми. Не "даунскими". Странными. В тишине хорошо слышалась мелодия из ее наушников. Она чисто пропела, в упор, с вызовом глядя на мать:

- Многоликие монголы... пьют карбидовые смолы... турки скачут по гробам... прямо в город Амстердам...

- Гибралтар... Ты береги себя, ладно? Я завтра... приду... Кушай, ешь побольше, ладно? Я принесу все, что ты написала. А завтра я еще раз поговорю с Александром Петровичем, может зря он все это выдумал, домой тебя заберу... Только ты кушай, хорошо? И отдыхай...

- Оkey.

- Там, сверху персики. Их первыми съешь.

- Оkey.

- И руки мой.

- Оkey.

- Я пошла?

- Оkey.

Чуть шатаясь, она вышла из палаты, машинально оглянулась, прикрывая дверь. "545". Сердце колотилось так, что казалось, будто оно потревожит сонное царство отделения, разбудит даже усыпленных на операционных столах. Кто-то шел навстречу, на каталках везли послеоперационных. Сонное царство просыпалось и без нее. Она бежала. Спотыкалась о штативы капельниц, натыкалась на медсестер. Те, выпучив глаза, смотрели ей вслед. НЕЛЬКА. НЕЛЬКА! НЕЛЬКА... Схватить в охапку, на руки, под мышку, на спине, прижать к себе и бежать отсюда куда глаза глядят, не оборачиваясь... Подальше отсюда. Из палаты вышла заспанная женщина. Единственная грудь с вызовом торчала, натягивая тонкую ткань халатика. Убогость, неестественность, несимметричность, чудовищность. Сокровище мое, я заберу тебя отсюда... Хотелось выть, кусаться и царапаться. А бестолкового котенка - в зубы и дома - по заднице. Чтоб больше никогда, никогда не смел бросать ее одну. До дикости обостренный материнский инстинкт помутил ее рассудок. Через ступеньку пролетев шесть пролетов лестницы, она выбежала в дождь. За секунду промокла ее лучшая летняя блузка и потекла тушь. Фирменный майский ливень. Дрожа и судорожно прижимая к себе пустую сумку, женщина опустилась на ступеньки крыльца и разрыдалась.

"Я пЁду до рЁченьки стрЁчати зЁроочки, зазирать як падають, ловити Џх жменями"... То повышая голос, то снижая его до монотонного баса, Неля мурлыкала "Весну". Вспомнила бодро разносящуюся по коридорам "Beautiful life" и поморщилась. Будучи избалованным, нервно-экзальтированным существом, она чувствовала себя в полуобморочном состоянии без орущих наушников. Эту поклонницу украинского рока преследовали тонические судороги при первых звуках органной музыки или октета "Стрелки". "... сладких апельсинов?.." Где мои персики? Рывком вскочила с постели и присела у тумбочки. Шаря в огромном пакете, оставленном матерью, она наткнулась на новенькую, запечатанную и невообразимо симпатичную пачку "R1". "Боже мой, мама, я тебя обожаю... Если врач узнает..." Довольно улыбаясь, распечатала пачку и достала сигарету. Подозрительно осмотрела окна и уверенно подошла к ближайшей раме. Рванула ее на себя. Мелкие капли и ветер врезались ей в лицо. От неожиданности на глаза выступили слезы. Она вдохнула свежий, небольничный воздух, глубоко, до боли и задержала его. Мысли неслись мимо. "ВсесвЁту пронизливий, вЁдкрий правди трЁшечки: чи мене не вистачить загинути по веснЁ?.." Тупо. И песня ужасно тупая. Для пятнадцатилетних макак, прыгающих в экстазе на стадионе. Злость и раздражение. От бесконечных вздохов сиюминутно дымящей мамы, ее сюсюканий и мокрых подушек, от преследующих ее врачей, УЗИ, этого невозможного больничного запаха, от нескончаемых анализов и беготни по кабинетам. Неужели нельзя просто оставить ее в покое? Оставить одну. Не подходить, не трогать, не изучать и не утешать. Почему-то сейчас ей так ярко вспомнился их старый тощий анатом-еврей и его "как скажешь, начальник", бестолковые биохимические лекции в огромном зале, на которых она изучала Ницше и Земфиру. Вспомнились друзья, которых она ненавидела и избегала последние два месяца. Вспомнились частые истерики, воспаленные наутро глаза; безумные, не находящие выхода спазмы душили ее ночами, а днем давали возможность быть сильной и в оправдание - презрительной. Глубокая затяжка. Боже, как она любила курить! Чуть скосив глаза на переносицу, можно было видеть, как ядовитый дым выходит из тебя, забирая кусочек жизни. Нелька жалела, что не курила с детского сада. Красивые тонкие пальчики и детские пухлые губы в сочетании с грубой утонченностью сигареты - этим атрибутом "взрослой" жизни. Мама долго не могла поверить, что ее любимый ребенок запросто выкуривает за день полпачки. Неля улыбнулась в пустоту, вспоминая округляющееся каждый раз лицо мамы, когда видела, что ее дочь хватается за пачку сигарет. Злобное удовлетворение. Она чувствовала себя животным и балдела от этого, выдыхая в лицо матери дым. Почему испытываешь неземное блаженство, причиняя боль любимым людям? Когда-то ей нравилось анализировать свои чувства. Когда-то бесконечно давно. Все ее пропитанное красивой, как ей казалось, игрой, поведение. Все ее утонченные чувства и мысли с претензией на философию вдруг опошлились. И она не знала, куда же теперь деться, бежать от этой пошлости, тошноты от собственной жизни. Все, что казалось когда-то важным, все люди, от которых она дико зависела, все вдруг стало чем-то бессмысленным. Неля не находила ответа, не видела логики между внешним и внутренним, не чувствовала даже мизерного вкуса к жизни. Хоть какой-то смысл, пусть в бесполезной борьбе с настоящим, друзьями, врагами, самой собой, в постоянном поиске, что и кому необходимо доказать. А сейчас? Утрачено то единственное, за что держалась всегда и, что ее всегда держало - своя независимость, своя внутренняя красота и уверенность в своей уникальности. Какая тут в задницу независимость и красота, когда каждый идиотически настроенный доктор запросто облапывает, тошнит своей умной мордой и субъективными выводами, приказывает, что "льзя", а что нет. Тошнило от собственной гордости, которую теперь некуда было засунуть. Она всегда бежала от жалости к себе, металась и придумывала для себя новые роли, только чтобы никто не смог ее в том заподозрить. Сейчас же это чувство настолько захватило ее, задушило, парализовало, что уже сил не было бежать. Да и некуда. Глотая слезы и тщетно пытаясь не обращать на них внимания, свесилась в окно, подставив лицо дождю и раскинув руки. Плеер болтался в кармане, мечтая спрыгнуть с пятого этажа.

- I mad about you! - Она буквально проорала это в небо. Слезы смешались с капельками дождя, смылись и перестали портить ее личико. Так много неба! Мое-мое-мое! Сквозь рыдания она смеялась, всякий раз, когда капля дождя попадала в нос и щекоталась. Халатик развязался, - плевать! - она с блаженством и негой подставила шею, грудь и руки дождю. Умудряясь затягиваться насквозь промокшей сигаретой, Неля смеялась все больше. Стряхивала пепел себе на живот и размазывала его кругами. Безумная, голая, хохочущая дурочка.

- Im last without you, Im last without you! - Она уже не помнила, когда в последний раз так хохотала.

В палату, мелко семеня, вошла грузная женщина. Нахмурив брови, она секунды две подозрительно оглядывала Нелю, потом, видимо, успокоившись, плюхнулась на свою кровать. Женщина производила впечатление заведующей отделением буйнопомешанных. Достав детский "Дирол", она положила в рот две подушечки и принялась методично, как-то очень старательно жевать. Неля закрыла глаза, медленно поднялась из окна, с блаженством ощущая сокращение своего мокрого пресса. Она чувствовала себя как-то непонятно удовлетворенной, несравнимо лучше, чем даже после ночи с ее лучшим номером - третьим. Довольно улыбаясь, не раскрывая глаз, она четко проговорила, смакуя каждое слово:

- Два чумазых тракториста пашут поле на "К-300".

Хрен теперь их разберет, кто меня сейчас ... поймет.

- У тебя красивая грудь, - констатировала ее соседка, продолжая жевать.

Неля резко открыла глаза, с минуту блуждала взглядом по комнате, потом, наконец, найдя объект, столь пошло выведший ее из транса, засмеялась. Однозначно, ей нравилась эта толстая тетка. Наклонив голову набок, она внимательно смотрела на женщину, пытаясь выяснить, насколько тут будет необходима дрессировка.

- Вообще-то у меня не только грудь красивая.

- Неужели?

Неля засмеялась и сбросила халатик на пол. Выпрямилась, расправила плечи и втянула несуществующий живот. Каждой клеточкой она чувствовала молодость, плюшевость своего тела. Босиком, на цыпочках, изящно и чуть-чуть наигранно опустив руки на бедра, она прошлась по комнате. Толстуха, наверное, за всю жизнь не видела столько себялюбия и нахальства.

- Напишу-ка я песню, а-а-а любви, да только что-то струна... порвалась, может, в следующий раз, а сейчас... пора... спать... - Неля самозабвенно буянила. Во весь голос, подражая одновременно Бутусову, Кинчеву и Лагутенко, она проорала это в полуоткрытую дверь. Потом, вздохнув, выставила вперед ногу и стала подозрительно рассматривать свои "породистые" щиколотки.

- Девочка, ты попала. Сегодня ночью я тебя изнасилую. Ты будешь первая, кому за 58 лет удалось поменять мою ориентацию.

Неля улыбнулась. Толстуха нравилась ей все больше. Хотя перспективка страстной ночи с ней ее не привлекала. Лучше уж номер шестой. О четвертом не могло быть и речи, слишком правильный, чтобы заниматься любовью на каталке в коридоре. А вот первый пригодился бы. Его бы без тени сомнения проводили до палаты в качестве моего хорошо сохранившегося дедушки... "Боже, о чем я думаю? Это все онанизм... Так и до шизофрении недалеко... Руки твои сильные, ты помоги слабому"... Неля, пройдясь по своему халату, уселась на подоконник. Взяла в руки пачку и виновато посмотрела на соседку:

- Я здесь курила... Ничего?

- Еще один канцерогенный фактор, - та в ответ достала из кармана пачку папирос и любовно осмотрела ее. - Капля никотина убивает лошадь, а Александра Петровича разрывает на куски. Пожелаем ему паралича обонятельных рецепторов. Сестры уже привыкли. Будем надеяться на его душевность и воздержание от лекций.

Неля засмеялась, прикурила и бросила зажигалку в руки женщине.

- Я - Неля.

- Знаю. Этот умник все уши мне прожужжал. Сегодня припрется на тебя смотреть. Ради тебя он даже из отпуска отозвался.

- Старый друг моей матери. Она таскала меня по всему городу от одного идиота к другому. И не могла дождаться приезда еще одного из Москвы. Я его в глаза не видела, он меня, соответственно, тоже. Не знаю, как ему удалось убедить мою мамашу уложить меня сюда, - девушка со всех сторон бессмысленным взглядом осматривала погасшую сигарету. Поежилась, потом, без всякой связи спросила:

- Наверное, здесь каждый уверен, что у него не рак? У всех, но только не у него, да?

- Не знаю... Наверное, ты права. Но здесь это как-то не так уж и важно. Когда у тебя нет груди, за три дня вылезают волосы, даже там, где казалось бы, все надежно спрятано, и тебя рвет твоим собственным желудком, то уже не имеет значения - рак или не рак. Главное - когда все это кончится.

- Мама предупреждала меня, чтобы я не смела слушать всякие ужасы, придуманные невежественными колхозницами, - Неля засмеялась, но как-то глухо, натянуто.

- Вообще-то я всю жизнь прожила в городе и к колхозницам отношения не имею, - женщина хотела продолжить, но сильно закашлялась, и Нелька поспешила исправиться:

- Я перед колхозницами и не оголяюсь. Просто было интересно, чем тут живут люди. Надеждой - это понятно, но ради чего они сами себя обманывают?

- Только идиот признается себе в том, что скоро умрет. Или свинья, которая хочет, чтобы все ее жалели. Но так жить - это просто отравлять то, что еще можно прожить. Я не знаю, сколько волос у меня выпадет завтра, но мне нравится расчесывать то, что еще осталось. Я не знаю, что мне нужно будет отрезать еще и сколько сине-фиолетово-малиновой гадости нужно будет в себя влить, но я до сих пор не противна сама себе и мне до сих пор нравится смотреться в зеркало.

Неля невольно скользнула взглядом по ее несуществующей груди, но спохватилась и отвела глаза. Соседка уловила этот взгляд и спокойно продолжала:

- Я знаю. Ты думаешь: "Боже, кто же посмотрит на это безгрудое чудовище". Знаешь, не так уж и важно, кто и как на тебя посмотрит, главное, что ты сама можешь на себя смотреть.

Она резко распахнула халат и одним движением сорвала повязку. Уродливый шов от одной подмышки к другой.

- Смотри, ну чего же ты, смотри... Ее нет, нет, НЕТ, но жизнь на этом не кончилась! Я же дышу еще, ем, курю, я могу заниматься любовью, могу обнимать сына, могу ходить в кино и звонить своему бывшему мужу, могу улыбаться. Я хочу улыбаться, понимаешь?..

Неля смотрела ей прямо в глаза:

- Я жалею, что устроила стриптиз.

- Думаешь, я завидую тебе? Господи, нет... не сейчас. Я бы могла завидовать тебе, когда у меня было огромное, рано постаревшее вымя. А сейчас - к чему завидовать? И если я говорила, что у тебя красивая грудь, то это означает только то, что она действительно красивая, но не "у тебя, сука, есть сиськи, а у меня нет"... Безусловно, мне все равно, что ты будешь обо мне думать, но не хотелось бы, чтобы как о лицемерке. Как-никак - однопалатницы.

- Я никогда не буду о Вас так думать, - девушка затянулась сигаретой. Поставила голые ноги на подоконник, спиной облокотившись о раму. - Я до сих пор не знаю, как обращаться к Вам.

- Вера. Без всяких отчеств-Васильевн. Особенно ты без отчества называй, хорошо? А то у меня появятся старческие комплексы.

- Оkey, Вера без отчества. Мне, конечно, хотелось бы, чтобы меня называли исключительно Нелли Дмитриевна, но я даже не надеюсь...

- И не надейся. Не дождешься.

- Вообще-то это очень неплохо звучит: "Как спалось, Нелли Дмитриевна?" - "Да вот, что-то без мужика хреново, Вера Васильевна"...

Вера нахмурила брови, будто силясь что-то вспомнить. Потом ее лицо прояснилось, появилось выражение сытой довольной кошки, она почти пропела:

- Му-жик... Помню-помню. Что-то такое жирное, небритое, вечно голодное и неудовлетворенное, да?

Неля расхохоталась. Затянувшись в последний раз и затушив окурок о карниз, она, сияя, смотрела на женщину:

- Вы глубоко заблуждаетесь. Это примитивные, самовлюбленные, глупые и напыщенные существа, внешне иногда действительно напоминающие описанных Вами жаб, но в основном - очень даже ничего. Особенно молодые экземпляры. У них упругая кожа, частое дыхание и слюнявые поцелуи... Мерзость, правда?.. Старые же, истрепанные и ветхие, целуются достаточно сухо, но грубо, да и изо рта у них плесенью несет.

- Боже мой, откуда такие познания? У тебя способ выражения такой, что ли? Практическое изучение жаб?

- Да, что-то в этом роде... Слушайте, Вера, мы с Вами похожи на баб?

- В смысле?

- Ну, на тех, еще более примитивных животных, которые все мало-мальски умные разговоры, в конце концов, все равно сводят к мужикам?

- Конечно.

- Как Вы можете?! - Неля в первый раз с нелицемерным удовольствием разговаривала с женщиной. - Мы с Вами другие. Мы с вами - женщины. Давайте лучше поговорим о чем-нибудь хорошем.

- В раковом корпусе? Да, здесь только о хорошем... Давай уж лучше о мужчинах...

- Оkey. - Неля задумалась, зажгла еще одну сигарету, потом заметила открывающуюся дверь и выпалила первое, что пришло ей в голову: - Вы любите мужчин с небритыми подмышками?

Вошедшая сестра покрылась багровыми пятнами. Вид голой девушки, курящей в открытое настежь окно, вероятно, произвел на нее впечатление. Неля и бровью не повела. От сквозняка ее длинные русые волосы растрепались, закрыв грудь и лицо. Она, просунув сигарету между пальцами ног, собрала волосы и оставив руки за головой, с блаженством вытянула ноги. Урча, наисексуальнейшим голосом пропела:

- Так как там насчет подмышек?

Все ее существо требовало нового перевоплощения. Она чувствовала какое-то смущение от своей наготы, но, закрыв глаза, полностью утонула в ощущениях. Нравилось уже не только состояние игры, которого ей всегда было достаточно для внутренней полноты. Теперь ей нравилось и просто то, что легкий ветерок обволакивает ее голые ноги, волосы щекочут грудь, и в лицо летит дождь. Она чувствовала себя частью того, что было за окном, за пределами этой комнаты. В голове было чисто-чисто, какая-то целомудренная пустота, отсутствовало ощущение реальности и времени.

Хорошенькая загорелая Галочка в открытом белоснежном халате, из-под которого чуть виднелась шелковая комбинация, устало смотрела на Нелю. Красные пятна первого удивления сошли. Она вспомнила, что удивляться здесь не стоит ничему, и вздохнула. Без всякого выражения обвела еще раз взглядом девушку и ушла за врачом. В следующую смену она расскажет Соне и Наташе, что поступившая девочка немного не в себе. Может быть ей и стоило бы вернуться и поорать на нее за курение в палате, в конце концов рассердиться из-за того, что еще у кого-то в отделении, кроме нее, красивые ноги. Может быть, и стоило. Нечаянно вспомнила ее детское личико по дороге в ординаторскую и решила, что в следующий раз обязательно наорет.

Вера, затушив папиросу о полированную тумбочку, шумно зевнула. Она считала разговор законченным и устроилась в кровати читать. По-видимому "Идиот" Федора Михайловича был ей более интересен, чем предстоящий забег врача и его искаженная гневом физиономия. Неля что-то тихо напевала. Прислушавшись, Вера узнала БГ и его "вола, исполненного очей".

- С ними золотой орел небес-ный, чей так светел взор незабы-ва-е-мый...

Александр Петрович влетел в комнату, все-таки не забыв постучаться. Большинство медицинских работников, а тем более врачей редко стучаться, а еще реже ждут приглашения войти. Этот же, видимо заинтригованный Галочкой, пробарабанил в дверь и тут же вломился. Из-под белого халата выглядывали зеленые реанимационные брюки, а сверху, несмотря на все застегнутые пуговички, лезли напоказ светлые волосы. Они образовывали треугольник с основанием в виде линии ключиц и в сочетании с его резко синими глазами смотрелись очень даже мило.

- Какие дела, Нелли Дмитриевна?

У всех врачей коротко остриженные ногти. У него тоже. Наверное, чтобы не царапать кишки перед тем, как их отрезать. Это что же, я собиралась тоже во внутренностях копаться? Стоять в некрасивой душной маске и завязывать узелки на живой коже 12 часов в сутки? Отрезать тупым жеманным, но все-таки юным сукам их млечные железы? И уговаривать заплесневелых бабушек сделать клизму для снятия температуры? И улыбаться блатным бриллиантовым тетушкам в одноместных палатах? И все больше становиться похожей на мужеподобного фригидного орангутанга? Похоже, я хотела именно этого. Да, точно. Насколько быстро и безболезненно я убила бы в себе женщину? Да запросто... У него красивые руки. И подушечки пальцев, как расплавленный мармелад...

- Ну, пожалуйста, please, please, please... Я буду молчать, тихо дышать и стоять на десять метров от Ваших рук. И никто ничего не узнает, я же буду закутана в маски, колпаки, я даже могу ноги бинтом замотать и уши заткнуть для большей стерильности.

- Солнце мое, ты должна лежать в палате, ни во что не замотанная, ходить в процедурку и кушать четыре раза в день. Остальные твои обязанности сводятся к искренности со своим доктором на обходе и поэтапному отвыканию от никотиновой интоксикации. Остальные проблемы существования онкодиспансера не должны тебя волновать.

- Да мне и так по боку ваши проблемы! Я хочу просто узнать, что такое операционный стол, и каким образом естественно данная женщине совершенная грудь оказывается посиневшей в лоточке с бирочкой. Хочу увидеть лица и руки людей, которые это делают... и только не надо меня лечить этикой и деонтологией медицинского работника, я этого в университете за два года наслушалась... Да не отворачивайтесь же Вы, ну стойте...

- Девочка, иди спатки. Прими успокоительное и в люлю. И на досуге подумай, сможешь ли выстоять операцию, глядя, как естественное уродуется грубыми мужскими руками. И сможешь ли потом лечь на этот операционный стол под эти грубые мужские руки.

Неля с застывшими слезами смотрела на него.

Потом слезы закапали на линолеум ординаторской. Повариха уже звала "девочек и мальчиков" на завтрак, зав. отделением Игорь Владимирович уже нервно расхаживал по периметру операционной, и почему-то орали майские коты под окнами.

- В смысле, если придется, не дай Бог.

Он сделал шаг к ней, она отступила, не моргая, смотря на него. Злющими высохшими глазами.

- Послушай, Неля, меня ждут на операцию, мы с тобой все это обсудим вечером, okey?

Опять приблизился, опять отскочила. Он протянул руку и взял ее за локоть. Рванулась и побежала. Сквозь сонные колонны жаждущих позавтракать и алчущих зрелищ и интриг. "Хлеба и зрелищ!" Ну, что ж, посмотрите на меня, если желаете, полюбуйтесь. Закрыла дверь в комнате и настежь открыла окно. Свесилась так, что к голове прилило немыслимое количество крови и замелькало в глазах. Чтоб ты сдох. Нет, так нельзя. Живи и здравствуй, мой любимый доктор, отрезай сиськи и упивайся своей значимостью. Гордись и отшвыривай от себя глупых больных, трясущихся и заикающихся. Пошел вон, болван. Вон, вон, вон!

Любимый доктор нараспев прошипел трехэтажный мат, сделал две затяжки "L&Mа", бросил недокуренной и, застегнув халат, зашагал на шестой этаж. Больные недоуменно шушукались, провожали взглядами кандидата медицинских наук, который слащаво баритонил: "Собака бывает кусачей только от жизни соба-чей... Только от жизни, от жизни собачей собака быва-ет куса-чей"...

Неля пришла в сестринскую, когда там наступило "сонное царство". Процедурная медицинская сестра Соня выполнила утреннюю норму внутривенных инъекций и капельниц. Специалист по перевязкам Наташенька, милая, сияющая добротой и какой-то невидимой материнской заботой женщина, тоже уже обеспечила повязками пятьдесят палат. Слегка нервная, с невыразительным лицом постовая Таня "забила" на свой пост и сидела, закинув ногу на ногу, лениво разливая ядовитые сплетни. Наташа и Соня вполуха слушали ее, смотрели новую передачу Комиссарова и машинально сворачивали марлевые салфетки. В комнате пахло отутюженными халатами, медом и домом. У Нели слегка закружилась голова от избытка уюта; от сестер пахло мамой и благополучием.

- Здрасьте.

Все трое без всякого выражения взглянули на нее. Соня устало произнесла: "Привет" - и вернула внимание салфеткам. Для достаточно зрелого возраста и низкооплачиваемой работы у нее на удивление были отличная фигура, смуглая кожа и дорогой парфюм.

- Я, конечно, понимаю, что у вас есть все основания меня ненавидеть. Я курю в палате, ору на врачей и избегаю капельниц. Простите. Я исправлюсь. Я честно буду исполнять все предписания и назначения. Простите.

Трое суток больная из 45-ой палаты всячески уклонялась от назначенной химиотерапии, не желала разговаривать с врачами и бесконечно никотинизировала воздух пятого этажа. Игорь Владимирович лично приказал всему медперсоналу оставить в покое "несчастного ребенка" и предоставил Неле недельный успокоительно-испытательный срок. Перепуганная мама носилась за дочерью, которая выказывала свое отношение ко всему окружающему заткнутыми "Океаном Эльзи" барабанными перепонками.

Соня засмеялась. У всех настоящих евреев глаза при улыбке делаются хитрыми.

- Я вела себя, как мразь. Простите.

- Нет. Просто у нас в отделении первый раз избалованный ребенок. И все немножечко в ступоре, никто не знает, как на тебя реагировать и чем помочь. Ведь тебе же нужно помочь, правда? - Присаживайся, - Наташа вручила Нельке стопку нарезанной материи. - За плохое поведение в хирургии Љ 2 всегда следует расплата. Теперь твой послеобеденный досуг будет посвящен салфеткам. Смотри, вот складываешь, подворачиваешь и еще раз пополам. Поняла?

Неля благодарно кивнула. Ее переполняла нежность. К взрослым, замученным бытом и летальными больными женщинам. К запаху дома. К белоснежной мохнатой марле. Таня, надув губы, изучала свои ногти. Соня с Наташей продолжали изучать телевизор, и Нельке стало даже обидно, что ее персоне не уделяется должного внимания. Поорать хотя бы могли, что ли. И тогда можно было бы, обидевшись, уйти. И собрать вещи. И убежать отсюда. Навсегда.

- Неля, а где ты учишься?

- В данный момент у меня академ. Незаконченные два курса медицинского.

- Укольчики уже пробовали делать? - не унималась Соня.

- Летом должна была быть сестринская практика. Укольчики, клизмочки и тому подобное. - Ее бесили эти разговоры, хотелось курить и не хотелось улыбаться.

- Завтра с утра можешь приходить на пост, брать назначения и колоть. Внутривенным тебя научит Соня, а ко мне можешь заходить в перевязочную, посмотреть. - Похоже, что Наташа была единственным человеком на все отделение. - Вообще-то, не положено... Да я и не знаю, было ли когда-нибудь у нас такое, чтобы больной делал инъекции больным...

- Я приду. Спасибо.

- И думаю, Игорю Владимировичу не обязательно знать...

- Я не скажу ему ни слова. И Александру Петровичу тоже.

Боже, как же они противно чавкают. Методично пожирают белки, жиры и углеводы, уничтожают горы пищи... А в Африке столько голодных здоровых детей. Но какое мне дело до африканцев, маленьких черных уродцев? Какое мне дело до гниющих стариков, разлагающихся на глазах друг у друга? Какое мне дело до этих безгрудых женских тел, не вызывающих эрекцию даже у собственных пьянчужек-мужей?! Какое мне дело до этих зажравшихся врачевателей, якобы делающих все возможное...Возможное для себя, чтобы за счет пенсий трухлявых больных старушек выучить своих детей, трахаться на кожаных диванах и курить "Parliament"... Что я несу... Это все от дефицита одиночества и избытка тупого смирения в глазах всех этих... Больных... Ну я же тоже - "больная", но я же не порчу никому жизнь своими рыбьими глазами, умоляющими сказать, что "все будет хорошо". Щаз! Хорошо! Да ничего хорошего не будет. Какая разница? За что тут цепляться? Постоянная жизнь в страхе метастазов, повторной химиотерапии, париков и больничной еды? Зачем? Ради диссертаций наших "избавителей"? Да пусть они себе в задницу засунут свои шприцы вместе со своим снисхождением... Пусть они зальют в свою глотку пол-литра своего "цисплатина", захлебнутся им, пусть хоть раз проведут ночь в четырех стенах, заведомо летальных. Бояться заснуть, бояться проснуться, бояться процедурной, бояться зеркала, бояться результатов каждодневных анализов, бояться, дрожать так, что непроизвольно разжимаются сфинктеры прямой кишки, уретры и ты до опписивания, до обкакивания боишься нового, следующего, решающего приговора... Господи, как мне смотреть на них, как мне спать с ними на одном этаже, дышать одним воздухом, куда бежать от их жалостливых взглядов, их убогих язв и эрозий, их трахеостом и отхаркиваний, от этой вони и безразличия?

Халат. Девственно белый, пахучий, отутюженный. Чуть хрустящий на ощупь. Она уже почти полгода не надевала белый халат. И сейчас немного неловко было, неуютно, что ли, а может быть просто неудобно от плотной белой маски. Марлевой. В перевязочной было душно даже при открытой форточке. И немного слепило глаза от навязчивой стерильности. Наташа с завораживающей ловкостью перевязывала какую-то непрерывно кряхтящую старушку. Неля подавала ей марлевые шарики с перекисью или зеленкой и изо всех сил пыталась выглядеть профессионалом. Стесняясь своей неловкости и до жути боясь что-то сделать не так. В душе, презирая квакающую от любых прикосновений тетку, улыбалась и весело носилась по периметру комнаты.

- Ох, Наташенька, сегодня уже 50 миллилитров было, может быть, пора снимать эту трубку?

- Завтра Игорь Владимирович сам посмотрит и все скажет. - Наташа неизменно улыбалась.

- Ой-ой-ой... Вот, Наташенька, ребенку твоему - "Аленку"... Ручки твои золотые...

Квакушка, переваливаясь, удалилась. Наташа освободила грязный лоток, вымыла руки и устало вздохнула:

- Ну, Неля, двоих нам осталось осчастливить. Устала?

- Нет, нормально.

Беззвучно вошел сухонький дедушка. Высокий, очень худой, с опущенными плечами. В отличие от большинства дедушек и бабушек онкодиспансера, больной Клевцов не шаркал ногами, а свободно переставлял их. Он производил впечатление какого-то маленького зверька, которого напугала захлопнувшаяся клетка, он будто не понимал, где и за что его держат. Он практически не издавал никаких звуков и, в отличие от других трахеостомщиков, не сипел своей трубкой, гоняя по ней мокроту. Как будто боялся кому-нибудь доставить неудобство. Гордый маленький ребенок. Он присел на край кушетки и уставился вперед. Неля не могла отвести от него глаз. Она, не моргая, пялилась на него. Видела только его глаза. Как будто ногой под дых. Ей стало трудно дышать. Нет, в его глазах не было боли, страха, негодования, они меньше всего провоцировали на жалость. Только детская покорность, какая-то младенческая беспомощность, будто все его существо ушло в глаза и не знает теперь, как оттуда вырваться.

Неля отошла к окну. Оперлась руками о подоконник и наблюдала, как слезинки падают на ее пальцы. Вошла Соня и, как всегда, что-то затараторила. Клевцов ушел, Наташа опять помыла руки, а у Нели затекли ладони.

- Неля, ты чего? - Соня развернула ее и озадаченно разглядывала мокрое лицо. - Что случилось?

- Ничего. - Неля заставила себя улыбнуться, но от этого слезы потекли еще чаще.

- Ну, дурочка ты, кто тебя обидел?.. Наташа, что с ней?..

- Неля, не волнуйся, с ним все будет в порядке.

Наташа устало смотрела на нее огромными глазами, одновременно засовывая в ее карман "Аленку".

- Иди. Чаю попей. С ним, правда все будет хорошо.

Неля всегда очень удивлялась, как у мужчин и женщин "ракового корпуса" хватает сил, а главное - терпения днем и ночью обсуждать свои болячки. Сейчас она исподлобья наблюдала за Верой. Та увлеченно обмазывала себя облепиховым кремом. С ног до головы. Приятный запах и довольное лицо Веры. Неля улыбнулась, подумав, что, наверное, первый раз за четыре дня у них в комнате приятно пахнет. Не табачным дымом, а облепиховым маслом. По-домашнему сладенько. Неля ждала маму и доедала последние бананы.

- Слушайте, Вера, а когда мы с Вами начнем друг другу жаловаться, а? Ну, у меня болит там и сям, и врачи все сволочи и никто из этих ужасных здоровых родственников меня не понимает...

- Глупый ребенок, своим стремлением к примитивизму ты мешаешь моей уставшей коже впитывать необходимые микроэлементы. Будешь и дальше гундеть об этом - обижусь и уйду.

- Вера, Вы мне надоели. У Вас хоть когда-нибудь бывает депрессия?

Женщина поперхнулась. Злобно смотря на Нелю, она стала хлестать себя по щекам, вбивая крем. Надутые щеки ее затряслись, и Неля, не выдержав, засмеялась.

- Ну это же так интересно: погрустить, поплакать в трамвайчике, послушать грустную музыку, покурить в одиночестве. По-моему, это достаточно стимулирует к какой-то конкретной деятельности, заставляет двигаться, жить...

- Ага, если тебе во время промывание желудка сделают.

- Ну это уже подробности. Но ведь мы с Вами хоть когда-нибудь должны же осознать всю тяжесть нашего положения, ощутить себя прокаженными, "выброшенными за борт".

- Большей глупости в жизни не слышала. Тебе так необходима жалость окружающих? Или осознание собственного мужества, собственной значимости?

- Ну да... Конечно. По-моему, даже абсолютно здоровый человек ощущает себя Иисусом Христом, переживая свои великомученические беды. Ведь каждый, страдая от недостатка денег или любви, или здоровья, неважно, всегда упивается своим горем, живет им. Для любого его горе - высшее страдание, слаще и горше которого, не было до него и не будет после.

- Ты до такой степени мазохистка?

- Я не поверю Вам, если скажете, что не испытываете хоть чуточку удовлетворения от собственной несчастности.

- Девочка моя, ну как я могу испытывать радость от того, что у меня злокачественное метастазирующее новообразование?

- При чем тут это?

Вера истерически расхохоталась.

- Да потому, что "это" - самое основное, не я определяю свою жизнь, а "это". Оно укладывает меня в постель, оно съедает мои волосы и желудок, оно слишком быстро сокращает мою жизнь. Неужели "это" ни при чем?

Когда она говорила, Неля сжалась, напрягла все немыслимые мышцы, обхватила колени руками. Как страус, лихорадочно прятала лицо, мысли, не желая слышать и слушать. Ненавидела Веру. "Я отравлю ее. Она не смеет говорить такие вещи. Не смеет говорить мне о смерти".

- Вы же доказывали, что, несмотря на все, радуетесь жизни и живете, разве не так?

- Прости меня, солнце. Все это такая чушь. Бессмысленные разговоры, доказывание друг другу неизвестно чего. Они только ссорят нас. Мы говорим совершенно о разном, и не всегда друг друга понимаем.

- Вы отказываетесь со мной разговаривать?

- Сейчас - да.

- Оkey, - Неля встала, взяла щетку и, глядя в одну точку, стала расчесывать волосы. Длинные, по пояс, как у первоклассницы, божественно медовые, тяжелые, идеально прямые и блестящие. Живые. Меньше всего она хотела их потерять. Не сейчас, потом, в пятьдесят, шестьдесят, семьдесят лет, когда уже будет куча дурацких внуков, пенсия, когда уже позади главная любовь, две сотни половых партнеров, прожиты все страсти, оплаканы все мелочи и появляются серые волоски на подбородке. Тогда. Но нет, не сейчас. Неля судорожно стали ощупывать свое тело: все ли на месте, все ли так же молодо и свежо, как должно быть. Пусть умирают старики, немолодые, вонючие бабки с гнилыми зубами. А я должна жить, заниматься любовью и хирургией. Они же уже знают все, они уже ничего не помнят и не могут самостоятельно покакать. Пусть они все сдохнут, пусть сгниют и заплесневеют, пусть не тратят кислород, пусть не дышат и не пукают. Хватит с них.

На улице было свежо. Заканчивался дождь, и мелкие капли косо падали, тонули в лужах. Во дворе стояли скамеечки, между деревьями виднелись беседки. От главного крыльца отходили дорожки, асфальтированные или просто протоптанные. Справа был корпус лучевой терапии, приземистое одноэтажное здание, а впереди, за деревьями, далеко - корпус поликлиники. Несмотря на прохладу и ветер, многие гуляли. В основном - пожилые: чинно, не теряя собственного достоинства даже здесь, в импровизированном обрешеченном парке. Бабушки - сложив пухлые ручки на животе, и дедушки - слегка наклонившись вперед, с руками за спиной. И, конечно, о чем-то беседовали. О чем? О детях? о внуках? об анализах? о том, что будет на ужин? о личной жизни медсестер? о ценах на "химию"? Или о своей молодости? О том, что подарить сыну на день рождения? О чем?

Она вышла на крыльцо в брюках и домашней рубашке. Она обожала мужские рубашки. Эта досталась ей от бывшего одноклассника. После выпускного вечера они в 5 утра завалились к нему домой. У Нельки тогда ужасно болели ноги от новых туфель, и он пожертвовал ей свои кроссовки дойти до дома. Кроссовки были 41-го размера и почему-то нелепо смотрелись с вечерним платьем и высокой прической. Она устроила истерику, и бедный мальчик отдал ей свою рубашку, длиннющую, смешную. Переодеваясь, Неля застряла в своем платье и стала звать на помощь. Ужасно пьяные и счастливые они вдвоем, голышом на полу смотрели старые фотографии и смеялись. Потом он пошел ее провожать, и они долго-долго целовались у ее подъезда. Неля улыбнулась и закурила. Полгода назад он умер на руках своей мамы от передозировки. "... в левую мышцу... и не попадают, так тоже бывает..." Она тогда даже не плакала. Просто было очень странно, что вот так просто умер мальчик, с которым она когда-то целовалась. Странно, ни на что не похоже. Нужно было смиряться с мыслью, что только живые имеют значение, понять это, принять. На похоронах был весь ее бывший класс. Повзрослевшие мальчики в дорогих пальто, абсолютно чужие, и размалеванные шалавистого вида девочки. Неля стояла в стороне, смотрела на них, жующих жвачку и обсматривающих наряды друг друга, и как молитву повторяла себе четыре слова: "Я никогда не умру".

Рубашка в крупную клетку очень шла ей. Даже, если бы и не шла, она все равно бы ее носила. Неля очень любила мужские рубашки.

Запыхавшаяся мама. С баулами в двух руках. От тяжести сумок конечности вытянулись, и родная мама напоминала орангутанга. Неле даже не было стыдно так думать. Сама виновата. Какое она имеет право в сорок лет так выглядеть? Женщина не должна переставать следить за собой, даже когда ее ребенок лежит в онкологии, даже когда "мужики все сволочи", даже в этой стране. Захотелось плакать. У мамы были испуганные глаза и мешки под глазами. Неля вытащила из ушей наушники, бросила их на плечи. Она ни шагу не сделала навстречу. Закрыла глаза и изо всех сил вдохнула.

- Нелечка, тебе плохо? Ты, почему раздетая выскочила? Скажу Александру Петровичу - он тебя изолирует, шучу... - Мама яростным рывком бросила сумки, сняла пиджак и накинула его на Нелю. - Пойдем, посидим... Да, тебе нужен свежий воздух. Ты гуляй, конечно, но одевайся, слышишь?.. Хватит, выбрасывай, фильтр уже куришь, тьфу... Вон беседка, я тебе плед принесла, сейчас закутаешься и все мне расскажешь... Ну, чего ты молчишь, доченька?.. Ты бледненькая... Ты все съела? Нужно все очень быстро съедать, пока свежее... Я принесла твоего любимого клубничного молока... И еще очень много всего...

Мама все говорила, говорила... Выглянуло солнце, и в шерстяном пиджаке стало жарко. Хлопала входная дверь, спешили на ужин гуляющие. А Неля все никак не могла открыть глаза. Вдруг ее стал бить озноб, забегали сумасшедшие мурашки, и защекотало в носу. Зажмурилась, закрыла лицо руками, в голос разрыдалась и с каким-то полувсхлипом-полувоплем кинулась на шею к маме.

Этот идиот наконец-то собрался меня лечить. Удосужился. Флаг ему в руки. Записала все эти дурацкие названия. Изучу Машковского и приступлю к самолечению. Вчера в процедурной в отсутствие Сони пыталась сделать внутривенный самой себе. Так классно! Еще немного опыта и я не подпущу никого к своим венам. А когда отсюда выберусь, смогу стать профессиональной наркоманкой. Оргастические ощущения от звука прокалывания собственной вены, как по книжке: "попадание в пустоту". Сегодня Соня доверила мне одного страдальца - десять кубиков фторурацила. У него были очень хорошие вены, и я моментально попала. Захотелось попрыгать и расцеловать этого мужичка, но Соня рядом шипела: "Вводи!", и я с какими-то немыслимыми предосторожностями влила в него все десять кубов. Бедный. Ему очень хотелось понаблюдать, как корежат его вены, но я вовремя наорала на него, и он обиделся, отвернулся. Здорово. Все еще обиженный, засунул мне в карман "Бабаевский" (ненавижу) и поплелся в палату. После этого Соня смилостивилась и позволила мне поплясать и чмокнуть ее. Боже, первая вена, как первый поцелуй, я была счастлива.

Мама принесла мне какие-то супер-облегченные сигареты, приходится чаще курить. Еще она ехидно настаивала на том, что курить я вообще брошу после первого же укола. Размечталась.

Пришел идиот. Спешу кланяться.

- Добрый вечер, Александр Петрович, - Неля расцвела в улыбке. Ее лицо выражало такую подобострастность и умиление, что вошедший белый халат даже забыл о цели посещения. Сделал умное лицо. Похоже, это помогло. Он спокойно оглядел комнату и вернул взгляд Неле. Долго-долго смотрел на нее. Она же, наклонив голову набок, сначала улыбалась, а потом, потускнев, изучала его. Не зная, зачем он пришел, не хотела начинать разговор. Молчание. Руки в карманах халата. И все. Ну, на фиг ты спрятал свои руки? У тебя же такие красивые руки.

- Больные хвалили тебя.

Неля сглотнула. Нодняла подбородок, напряглась.

- Ты действительно хотела этого? Или опять взбунтовавшийся максимализм? Ответь, мне правда интересно.

Он присел на край кровати. Он улыбался. Глазами, щеками, губами, ямочкой на подбородке. Неля пыталась что-то рассмотреть в этих глазах, по мазохистски желала увидеть в них жалость или приговор, но они просто улыбались.

- Ты отказываешься говорить со своим доктором? Некрасиво как-то...

Сквозняк распахнул окно. Ветер Нелькины волосы растрепал, но она обрадовалась: теперь можно смотреть на него сквозь них.

- А вы всегда допрашиваете своих пациентов? А то это тоже как-то некрасиво.

- У тебя ловкие пальцы. Ты будешь хорошим врачом. - Он убрал волосы с ее лица, и Неля заметила, что он все еще улыбается. - Приходи завтра в операционную.

Почему-то ей даже не захотелось его послать. В этих стенах все ее условные защитные рефлексы как-то стирались, атрофировались за ненадобностью. Здесь все перестраивалось независимо от ее воли. Перекраивалось. Цепляясь за шаблоны своего прошлого поведения, она оказывалась оголенной. Здесь все было не так. Может быть, проще.

Она опустила голову и разглядывала свои руки. Ей до смерти не хотелось, чтобы он сейчас уходил. Она ненавидела себя, но ей все равно этого не хотелось. Какой-то порыв - броситься, удариться об него, колотить, кусать, царапать - только бы он не уходил. Вдруг испугалась, что он что-то заметит.

- Вы хотите молока, Александр Петрович?

Она встала, подошла к холодильнику. Достала пакет клубничной раскраски и налила стакан. Поставила перед ним на тумбочку. Сама же сделала огромный долгий-долгий глоток прямо из пакета. На верхней губе остался розовый след. С молоком в руках Неля, замерев, смотрела на его руки. Как любопытный щенок, она наклоняла голову набок всегда, когда хотела что-то сказать. Холодное молоко еще жгло ее пищевод и дарило что-то вроде опьянения. Вкус свежей клубники. Запах свежей клубники. Кружилась голова. Она подошла к нему, присела на корточки, все еще держа в руках пакет. Улыбнулась. Он, не двигаясь, наблюдал, пытаясь что-то читать заранее на ее лице. Где-то в коридоре, в другой палате слышалось: "Луна убывает, такое бывает...". Нежный-нежный голос Земфиры. Неля не моргнула. Броситься, удариться, колотить. Она вытянулась и с силой ударилась о его губы. Любимый доктор. Он не шелохнулся. Только закрыл глаза. Теперь молоко было на его губах. Неля поднялась и вышла из палаты.

"Do you believe in love after love?"

Хочется есть и валяться голой на зеленом сукне бильярда.

Хочется ребенка, которого нужно воспитывать.

Хочется быть на содержании у страдающего ожирением ниггера.

Хочется сказать каждому из шести миллиардов людей, насколько он мне безразличен.

В 49-й палате лежали два Романа Сергеевича. Фамилии, правда, у них были разные. Но радовались ей они одинаково. Толстый и тонкий. Наверное, имея возможность поговорить, у них нашлось бы много общих тем. Но пластмассовые трубки поперек трахей изолировали их от вербального общения. Когда она заходила, они оба, как влюбленные школьники, каждый по-своему, пытались завладеть ее вниманием. Наперебой размахивали руками, смешно мычали и изображали ненависть друг к другу. Неля залетела с двумя штативами, беленькая, в маленькой шапочке-тюбетейке с запрятанными под нее волосами. Целомудренный миди-халатик и белоснежная маска. Богиня.

- Привет, Ромашки! Сегодня капаем цисплатин. Безумно дорогое и термоядерное лекарство. Завтра будете, как новенькие. Только нужно будет часочек полежать, okey? Кушали что-нибудь?

Романы Сергеевичи энергично замотали головами.

- Ну, вот и умницы. Все будет гениально, главное - не бояться. Кто желает в туалет, бегите сейчас, потом будет поздно.

Головы опять замотались.

- Даже так? Ну, что ж, okey, кто первый?

Две руки поднялись одновременно.

Неля засмеялась:

- Господи, первый раз вижу такое рвение к химиотерапии... вы всю ночь тренировали свою синхронность? Или вчера внуки приходили, вас дрессировали?.. ну, отчего у вас такие глаза хитрые, а?

Она стала возиться со штативом у крайнего Романа Сергеевича. Завязала жгут, продолжая щебетать. Роман Сергеевич number two встал, отодвинул шторку на окне, схватил огромный букет и, вальсируя, подошел к Неле. Глядя на нее огромными блестящими глазами, склонил голову и протянул цветы. Тысяча, нет - две тысячи нежных ромашек. Чистые, бархатные ромашки. Воплощенная невинность и простота. Неля издала нечленораздельный вопль.

- Это мне, да? Правда мне? Нет. Не мне... Нет, мне! Да?! Правда-правда? Я ... спасибо. Я ... не знаю... спасибо... вы не представляете, как мне приятно... Совсем не представляете...

Венозная кровь имеет способности к осинению конечности. Особенно, если достаточно долго не снимать жгут. Но Роман Сергеевич number one так залюбовался счастьем их общей возлюбленной, что мычать начал только когда стало непереносимо больно. Неля расцеловала их обоих и, еле сдерживая смех, сняла жгут.

- Вы ужасно вредные! Если Игорь Владимирович сейчас пронаблюдал бы этот венозный застой, он эти ромашки кое-куда бы мне засунул. Sorry...

В 42-ю палату Неля впорхнула, мыча под нос: "Привет, ромашки!". Всегда о чем-то болтающие женщины - воплощенные домашние халаты - замолкли.

- А я девочка с плеером, с веером вечером не ходи! - Она пела, пела звонко, радостно.

Избыточный контраст белоснежного счастливого ребенка и замученных бытом и химией мамаш. Ей изменила ее наблюдательность и чуткость. Она была поглощена нежданной, мимолетной вспышкой радости. Женщины, кряхтя, оголяли попы. Попы были ужасны. Исколотые. В синяках и следах от иголок. Чудовищные, ненормальные какие-то попы. Падкая на женскую красоту, Неля поморщилась. Спохватилась и деловито стала перебирать шприцы. Присела у первой кровати и, токсикоманя от запаха спирта, стала протирать ваткой "операционное поле". Поставила пальчики на, условно говоря, свободное от синюшности место, растянула кожу и резко, с наслаждением, вогнала туда иглу... Попа дернулась, потрясая целлюлитом, а счастливая ее обладательница прмычала:

- О-ох, хорошо! Для дилетанта ты - отличница.

Неля проигнорировала. Бабы загалдели. По всей вероятности, к одной из них только что приходил муж, обсуждением которого они сейчас и занимались. Неля молча переходила от задницы к заднице, чувствуя нарастающее раздражение. До чего же они тупые! Разве можно быть такими дурами? Обабившиеся идиотки с претензией на участие в сексуальной революции. "Женское счастье: был бы милый рядом". Боже, идиотская бабская солидарность в акте обсирания мужиков. О да! Лозунги специального среднего образования: "Все бабы - бляди! - Все мужики - козлы!". Человек умелый. Мерзкие, мерзкие, мерзкие бабы.

- Да вот, ото ж, кому мы такие нужны, без сисек! - главная, свиноматочного облика.

Да вы и с сиськами как-то не в спросе. Самка Homo habilis. Самка к самцу. Борщ, отрыжка, стопка и сытое совокупление на хлопковых простынях. Жизнь, достойная подражания.

- Не в сиськах счастье, - она открыто улыбнулась им и вышла.

"Боже, откуда во мне столько лицемерия"?

Она, конечно, знала, что в операционной душно, особенно под маской, но, чтобы так... Вокруг было слишком стерильно, чисто до тошноты. Ее мама тоже была помешана на чистоте, но даже она не позволяла себе такого. Запах ультрафиолета и дезрастворов душил. Хоть падай и умирай от благоговения. Операционная - как храм. Ослепляла. Неля вдруг почувствовала всю свою ничтожность по сравнению с этим божественным местом. Хирурги, мерзкие монахи-послушники, хохоча, омывали свои конечности. Суетилась сестра, и уже вопила в коридоре больная. Неля подошла к окну. Небо чистое, как сказка. Даже нет. Как Дед Мороз. Или нет. Как мешок с подарками. Очень жаль, что в мае нет снега. Или, хотя бы сугробов. Искренне жаль. Интересно, кому доставляет радость жара, это ужасное солнце и сухой асфальт? Трава и зеленые деревья? Солнечные очки и купальники? Мерзость. Снег круглый год. Подъезды, к которым не подойти и не подъехать. Иней. Он, как молочное мороженое, сладкий, белый лед. И рисунки на окнах по утрам. И морозное дыхание в автобусе. И ледяные горки на площади. И накатанные дорожки возле магазинов. И ветер, которого еще больше, чем снега. В зиме очень много жизни. Летом ее нет. Она погибает и ссыхается вместе с травой и прочей зеленой дрянью. Весна и осень - вообще что-то убого-жалкое. Бессмысленное. Как рождение и смерть. Хотя нет, какой-то смысл все же есть: человечество, за исключением полюсов, ежегодно наблюдает, как что-то рождается, а что-то умирает, подсознательно принимает это. Готовится. Хочется зимы. Хочется жить. Хочется любить. Хочется любить зимой.

- Неля, хочешь помыться на операцию? - Евгений Егорович в своем репертуаре.

Неля находила его очень интересным. Хитрющие глаза, хитрющая улыбка. Черные-черные брови. Повышенная волосатость. Шуточки в стиле подростковой гиперозабоченности в сочетании с красивым голосом. Странно, но она все равно находила его интересным.

- Знаете, что-то не очень. В другой раз.

- Когда женщина говорит: "в другой раз", это значит, что другого раза не будет, - он, очевидно, настаивал. - А я-то думал, что твоя страсть к медицине не допускает препятствий и предрассудков...

Зашел Александр Петрович, как всегда с лицом мило озабоченным.

- Когда женщина говорит: "в другой раз", это значит только то, что значит. А насчет моей страсти к медицине вы, безусловно преувеличили. По крайней мере, она строго узконаправленна. Что касается предрассудков, то, если вы так настаиваете, чтобы я вас убедила в их отсутствии, мы можем вместе сходить в баню. - Неля выдохнула все это на одном дыхании, как в лучших мексиканских сериалах.

- Что вы обсуждаете? Наверное, меня это не касается, но, Егорыч, вспомни: жена и двое детей...

- Пеленки и распашонки, - кивала головой Неля.

- Распашонки - это уже не актуально, но вот жена и двое детей...

- Грязные носки и пудовые тазики с едой...

- Неля, заткнись... Жена и двое детей, а если еще и про Игоря Владимировича вспомнить, так вообще хлопот не оберешься...

Неля закатилась.

- А это, что, мода такая, иметь роман с зав. отделением?

- Я тебя сейчас убью! - Евгений Егорович, лучший специалист области по щитовидной железе, покрылся красными пятнами.

Увидев это чудо в мятом операционном белье с гримасой злости, Неля еще громче расхохоталась.

- Евгений Егорович, когда вы так на меня смотрите, мне ужасно хочется констатировать у вас симптом Грефа как составляющую диагноза "тиреотоксикоз".

- Нет, я не сразу убью тебя, сначала я изрежу тебя тупым скальпелем на кусочки и спущу в самый вонюяий унитаз отделения...

- Прекратите, придурки... Сейчас придет Сухотерин и вы оба окажетесь в одном унитазе. Пожалуйста, заткнитесь и давайте займемся делом. - Александр Петрович пытался выглядеть очень деловым и очень взрослым, но сам избегал смотреть на своего взбешенного коллегу, чтобы, не дай, Бог, не засмеяться.

- Только, когда Евгений Егорович перестанет смотреть на меня преданными глазами базедовой болезни, - Неля скромно одернула халатик и потупилась. - Молчу.

- Все заткнулись. Работаем.

Неля едва подавила смешок. Когда он был таким серьезным, ей всегда хотелось неприлично смеяться. Хохотать, как придурочной. Она громко вздохнула и со скучающим видом подошла к операционному столу. Наверное, не так уж и просто. Вот так взять на него и лечь. Доверить себя абсолютно чужим рукам. А вдруг у хирурга начнется приступ спермотоксикоза, и, как утреннее солнышко, пробудится женоненавистничество? Конечно, навряд ли, но все-таки... Страшно. И не так уж. Щитовидка - это не эрогенная зона. Неля судорожно схватилась за грудь. Обеими руками. Облегченно вздохнула. Кажется, все на месте. Пока.

- ... да что ты, Александр Петрович, не нахваливай ее... Не умеет она... Какие инъекции, она даже не знает, что такое петтинг... Нелли Дмитриевна, ты в курсе, что такое петтинг? Просветите нас...

- А-а?

- Ага, - Евгений Егорович рассмеялся.

Он так просто копался в этом месиве крови, среди каких-то непонятных кусков мяса, жира, воплощенной злокачественности. Дух захватывало. Ее всегда бесили профессионалы, потому что ими принято восхищаться. Вот мы такие умные и все из себя профессиональные, любуйтесь нами! Идите в задницу. Ненавидя его всей душой за его чрезмерную ловкость и умелость, она, не отрываясь, смотрела на его руки. Сквозь перчатки просвечивали черные волоски. Она даже забыла хорошо это или плохо: волосы на тыле ладошки. Посмотрела на другие руки. Еще лучше. Еще идеальнее. Еще профессиональнее. Да, она легла бы под эти руки, на этот стол, прямо сейчас, вот так: в халате и маске, вот сейчас. И пусть эти руки отрежут все на свете, все, что у нее есть снаружи и внутри. Как же это просто, Боже, подышать эфиром и лечь. Стать беспомощной спинальной лягушкой, тараканом под дихлофосом. Только бы эти руки вот так же профессионально ковырялись в тебе. Ненавижу.

Чтобы быть счастливой надо быть свободной. А все, что кабалит, - отсечь, отрубить. И никогда не оглядываться. Даже на прощанье. Даже просто так. А смогу ли? Выдержу ли? Не оступлюсь ли на самом краю? Когда уже поздно? "Я тебе друг, а ты... Ну, кто мне ты?.." Глупая Земфира. Божественно умная женщина поет бессмысленные "плакательные" песни. Зачем? Чтобы такие дурочки, как я, плакали? Тебе что, так жить проще?.. Ни у кого в мире нет таких коленок, как у меня. А, может, ни у кого и не будет... Почему у меня нет раковой кахексии? Мы же проходили... долбанный Педжет со своими сосками... Все, это бред... Хватит.

-Винкрестин, фторурацил и доксирубицин, если тебе это так интересно.

Да, конечно, это может быть. С ними. С другими. Это может быть с ними. Это не может быть с ней. Сразу вспомнилась какая-то книжка детства. Умная книжка. Она всегда читала умные книжки, не как все нормальные дети - то, что интересно, а только то, что нужно. Всесторонне начитана. Умная книжка о смерти. Она не может быть со мной. Она настигает, калечит других. Как СПИД, подростковые угри и переломы в гололед. С ними. Не думалось, с кем, просто - "с ними". Не со мной. Это просто недоразумение. Неделю колоть эту гадость всему отделению, колоть безжалостно, как кроликам, снисходительно прощая им охи и вздохи. Колоть, вливать, кормить, нашпиговывать термоядерными цитостатиками, безжалостно оповещать о возможном (подразумевается - обязательном) облысении, рвоте и прочих радостях. Ну, конечно, меня это не касается. Это их проблемы. Белый халат как символ отстраненности от ИХ проблем.

Его слова плыли. Где-то мимо, через нее, сквозь. И если бы не надо было отвечать, Боже, если бы не надо было говорить, смотреть, реагировать. Просмотреть, как красивый фильм, прочитать, перелистнуть, проплакать и умиротворенно заснуть. Боже, Господи, Аллах, мамочка! Ну кто там есть еще? Сатана, черт... Все равно... все равно кому верить и в кого. Лишь бы взамен веры получить облегчение. А он все смотрит, все говорит. Зачем? Она уже поняла. Да, повторная, ну, подумаешь, чуть-чуть усиленная химиотерапия, ну, подумаешь, ну совсем чуточку подозрительные анализы, ну, конечно, совсем немножко, неуверенность в доброкачественности, ну, да, изменения, да, при пальпации, конечно. Нет. Ну не надо, ну пожалуйста, нетнетнетнетнет, не со мной. Другим говори, другим это, или всем - Вере, Клевцовым-Бычковым-Засранцевым, не мне! Я-то тут при чем? Ты не скажешь?

- Не скажешь. Ты же умный. Ты же в белом халате, да...

- Что?.. Он ждал. Конечно, безумно трудно это говорить. Всегда трудно. Особенно молоденьким девочкам, особенно ей. Сколько он уже сегодня выкурил? Да... И сколько выкурит, когда она уйдет плакать в свою палату?

- Неля, что бы я сейчас ни сказал тебе, все будет совсем не то, что я действительно хотел бы сказать. Самое лучшее - иди сейчас спать. Да, ты сейчас думаешь, знаю, я дурак, я ничего не понимаю, у меня белый халат и никаких проблем. Еще я знаю, что потом ты будешь об этом жалеть.

- Ты дурак.

- Знаю.

- Я ненавижу тебя, Александр Петрович.

- Знаю.

- Я - идиотка.

- Ага. Ты забыла сказать, из-за чего ненавидишь меня. Из-за того, что у тебя плохие анализы.

Она разбила вазу. Красивую такую. Смахнула ее со стола. И засмеялась.

- Я не буду ничего в себя вливать. Ни-че-го. Я умру дома, в кроватке. В восемьдесят девять лет, окруженная шестнадцатью внуками. Вы все врете. Вы - больной. Вы - извращенец. Вы - педонекрофил. Вы онанируете с отрезанными грудями толстых жаб. Я вам не верю. Нисколечки. Я ухожу.

Засмеяться ему или заплакать? Он устал. Опустел от нее. сейчас она заплачет и тогда заплачет и он. Так больше нельзя. Не жалко вазу. Было бы что курить. А вазу не жалко. Уходи. Обнять и гладить по волосам, успокоить и сказать, что все неправда. Какое-то мгновение, он знал, он видел, она бы приняла его жалость, поверила бы. Но она менялась быстрее, чем наполнялись его пепельницы. Жаль, что вазы кончились. Не помешал бы грохот.

- Через неделю - результат. Я и так задержал операцию. В любом случае секционная резекция необходима. Оперирующий хирург - я. Я буду делать полную мастэктомию. То есть, все. Ты имеешь право отказаться. В том числе и от меня.

Так странно. Почему это для них - так естественно, как для меня - невозможно? Я отрицаю это безапелляционно, навсегда. Я даже не хочу думать... у меня новокаиновая блокада корковых центров. Я не могу вспомнить, как это происходит с другими, я блокирую. Не принимаю это в отношении себя. Как же глупо, господи, да, глупо, для других, но я же особенная, подумаешь, буду особенной, с одной грудью, да... Я боюсь его видеть. Я боюсь смотреть на него. Я заболела. Я 19 лет лечу себя от окружающих, куда же спрятался мой отработанный механизм изгнания "чужеродных тел"? я распустила себя. Я обязана быть сильной до конца. Не просто выглядеть, а быть ею. Или уже все? Я - кончилась? А? Ну, чертово лицемерие, где ты? Улыбайся, дура, улыбайся, ты можешь. Ты же хочешь...

Эти "L & Mы" черезчур быстро сгорают. Черт бы их побрал. На ночь дежурства надо было растянуть четыре сигареты и пакет молока. С каких это пор он стал пить молоко? Ах, да, конечно... Усталость. Пей молоко. Вы хотите молока, Александр Петрович? Что сегодня? Ничего серьезного. Две истории болезни и да, посмотреть в энциклопедии про педонекрофилию. Что это? Сигарета потухла. А что это? Он, конечно же, весь в пепле. Ну да, как всегда. Ночью в больнице он всегда думал о Даньке. Куда его поведет в следующий уик-энд, какое мороженое купит. Как еще раз попытается сказать этому семилетнему существу, что он его любит. Вдавил ладони в лицо. Ничего, он сходит за сигаретами в круглосуточный. Огонек зажигалки в темноте. У нее очень живое лицо. Очень интересное. Вот так бы пялиться в него, изучать. И забыть. А лучше не думать. Странно. Руки стали мокрыми. Все равно никто не увидит. Все равно темно. Тихо. Он зажмурился. Как же давно он не плакал.

За окном было все очень тихо. Да и в комнате тоже. Не хотелось называть это "палатой". Это была ее комната. Она здесь жила. И живет. Кажется, Вера спала. Она теперь спала почти все время. И улыбалась все реже. И как-то не так. Раньше ей казалось, что на больничной койке нельзя вытянуть ноги. Оказалось, что можно. Даже ее ноги. Когда-то она даже измерила их сантиметром, по 1,04 каждая. В баскетбол, что ли, податься? Наверное, поздно.

Окно было открыто, но она не чувствовала прохлады. Даже комары не жужжали. Странно, кажется их здесь вообще не было. Очень хотелось курить, но Вера спала и надо было охранять ее аконцерогенный сон. Неля порылась в тумбочке, достала зажигалку и сигареты. Она вспомнила, что в ординаторской курить не запрещено.

- Привет.

В свете луны она казалась еще тоньше. Тоненький халатик на тоненьких плечах. Сквозь пальцы он различал ее силуэт. Да, так должно было быть. Она пришла.

Иногда бывает очень трудно что-то объяснить. Особенно действия. Иногда просто очень хочется что-нибудь сделать, не разбирая, зачем и почему. Она подошла сзади и обняла его за плечи. Сколько хватило сил, прижала к себе. В первый раз она ощутила, насколько слаба. По крайней мере, слаба, как должна быть слаба женщина. Не хватало энергии и мышц, чтобы расплющить его. Расслабившись, но не отрываясь от него, она уткнулась подбородком в его макушку. В первый она задумалась о том, что луна намного приятнее, чем солнце, не слепит глаза, так мягко светится. От него исходило тепло, и совершенно не хотелось отрываться.

- Тебе нравится луна?

Его голос она скорее почувствовала телом, чем услышала. Только не вырывайся. Сиди, говори, что хочешь, убивай своими обещанными эктомиями, только не дергайся. Ты такой теплый.

- Она совершенная, правда?

Неля все равно будет молчать. Опустив лицо в его волосы, вдохнула. Только от него пахло так. Чем-то очень теплым и в то же время - сладким.

- Пойдем...

Он встал. На секунду даже дыхание перехватило, так неожиданно больно. Резко.

- Не уходи.

Он не ответил. Взял ее за руку.

- Сейчас все будет. Как в сказке. Ты же хочешь ее - сказку? Закрой глаза и не открывай, иначе все будет не так волшебно... Я знаю, ты ненавидишь меня, но тебе придется мне довериться.

- Я доверяю тебе.

Что удивительно, она не разу не споткнулась и даже не поздоровалась лбом ни с одной стенкой. Какие-то ступеньки, двери, коридоры, опять ступеньки, лестница, потом грохот, что-то, вероятно, типа аварийной лестницы, господи, ветер!

- Можно.

Неля открыла глаза. Так высоко! Да, это все тот же онкодиспансер, только сверху. Это крыша. Она, визжа, носилась туда-сюда, размахивала руками, пела.

- Я намолюю той дэнь! - как дурочка басила и смеялась, вопила.

Александр Петрович. Да, это, кажется он притащил ее сюда и теперь так снисходительно наблюдал, стоя со скрещенными на груди руками.

- Потухли все звезды совсем от мороза, все потем-не-ли, - она с разбегу ударилась об него и еще громче расхохоталась. Волосы разметались, развязался халат. Неля, как всегда, напоминала всклокоченную Белоснежку, даже, если при этом орала, как сейчас:

- Я - Карлсон!

Она тонула в его руках. Он и не подозревал, какая же она маленькая, эта длиннющая злая ведьма. Она обвила руками его шею и по щенячьи стала тыкаться носом в губы, щеки, шею. Стала на цыпочки и поцеловала его. Доктор сжался. Не бойся. Только не уходи. Не бросай меня. Он руками осторожно взял ее лицо, чуть прикасаясь, провел пальцами по бровям, губам, потом, вздохнув, обхватил снова ее плечи. Зажмурился и как младенец ищет запах первой обнимающей его женщины, вдохнул ее волосы. Только ничего не говори, Неля, не надо, не то еще больше возненавидишь меня. Все итак неправильно. Он не хотел этого говорить. Так получилось.

- Мне плевать. У меня никогда не было что-то правильным.

- Я...

- Не надо. Если что-то скажешь ты, будет еще неправильнее.

- Я люблю тебя.

Она зашла в палату с полузакрытыми глазами, уткнув нос в ладони. Она стала токсикоманкой. Точно, скажет маме купить такой же послебритвенный спрей, как у него, обрызгается им с ног до головы и будет самой счастливой токсикоманкой на свете. Теперь она всю жизнь будет пользоваться таким спреем вместо духов. А он пусть отрезает до шестидесяти лет сиськи и онанирует, вспоминая ее. Из соседней палаты, через стенку слышалось кваканье Ace of Base”: "...beautiful life”, Неля не прореагировала. Пусть старички развлекаются.

- У него такие красивые руки, от него безумно хорошо пахнет, у него красивые пальцы...У него красивое все... Знаете, я никому его не отдам. Он- мой... И нам больше никого не нужно... - Неля присела на корточки возле кровати своей соседки. Положила голову на живот Веры и безостановочно тараторила. Да, наверное, только ей хотелось сказать, рассказать все. Она никому не скажет, кроме Веры, и Вера не выдаст ее, она все поймет. Неля стала шептать про крышу, про ветер и луну, про его белый халат и его руки. Волосатые такие, теплые. И на груди у него тоже волосы. Мягкие. Наверно, Вера могла бы ответить. Ну хотя бы что-нибудь, что-нибудь в ее духе - чарующе-циничное. Но Вера молчала, и Нелю это стало раздражать. Потом, как в замедленной съемке, до нее стало доходить, что ее голова лежит на недвижном животе. Недвижны ребра, она схватила запястья, теплые такие запястья, стала хлестать впалые щеки, нет...

- Вера! - шепотом, соображая как в полудреме, а, вернее, почти ничего не соображая, Неля повторяла ее имя. Своими холодными с улицы руками тщетно пыталась уловить пульсацию на шее, руках. Закричала так, что в миг оборвался голос; она стала метаться по комнате, натыкаясь на мебель. И почему-то мозг фиксировал только одно: завтра она вся-вся будет в синяках... За стенкой оборвалась музыка. Послышались какие-то кряхтения, топот в коридоре, где-то далеко и невыносимо медленно суетились люди. Все это происходило так долго, что ей показалось, что она уже минимум раз сорок сошла с ума. Распахнулась дверь. Александр Петрович, не обращая внимания на Нелю, которая стояла, обхватив голову руками, подошел к кровати. Поднял веки и также безуспешно прощупал запястья и a.carotici. Разогнулся. Вдруг ему стало страшно. Он понял, как сейчас нужен ей. Обнял. Ничего не говоря, с силой прижал к себе. Ее приступы дрожи передавались ему, ее слезы щекотали ему шею и срочно нужно было что-то говорить. Он отчего-то чувствовал себя виноватым. Абсолютно во всем. Он не должен был допустить, чтобы она увидела весь это бред. Неля плакала и ее рыдания в геометрической прогрессии умножались в его боль. До чего же она маленькая, господи, она сейчас растает, она сейчас угаснет. Страх - а вдруг вот еще раз всхлипнет и задохнется, разорвется сердце, а ему останется только ее легкое тельце. Он еще крепче сжал руки и зашептал, как молитву, повторяя три самых счастливых слова на свете:

- Ну вот, я придумал для тебя колыбельную...Я люблю тебя...Я люблю тебя...Я люблю тебя...

Настаивала мама. Настаивал Игорь Владимирович, Евгений Егорович и Александр Петрович. Неля игнорировала всех. Она осталась в своей комнате. В той палате где она курила, показывала стриптиз, на той же кровати, в которую столько ночей плакала. Это казалось совершенно естественным, и она искренне не понимала, почему все отделение домогается ее отсюда изгнания. Около постели стояло железное судно - ночью ее мучила рвота. Днем она изредка забывалась, просыпалась в мокрой от пота постели и плакала. Сон не давал ей отдыха, тошнота не позволяла заснуть. Она никогда и не думала, что может быть так плохо. "Химию" не отменили, два раза в день кололи "церукал", но казалось даже ежесуточные его вливания не могли остановить это просящийся наружу желудок. Есть она не могла, и все руки были исколоты капельницами. Больше всего жаль кисти. Сначала, пока были силы, она брыкала Соню, не давая ей даже приблизиться со своим шприцем. Потом просто молча плакала, отвернувшись. Не хотелось бороться не то, что за красоту, а и просто за себя. Больше всего убивало то, что не хотелось курить. Наизнанку выворачивало от одной мысли о запахе дыма. Молоко тоже вызывало рвотную реакцию. Предметом вожделения стала ледяная вода из-под крана, именно она со всеми известями и дизентерией. Когда уставший мозг дарил ей возможность думать, Неля лихорадочно разрабатывала план кражи ведра воды из умывальника. Вставать ей запрещали, да и чисто физически это было пока выше ее возможностей. Поэтому обжигающая жесткая вода так и оставалась мечтой. Попросить было ниже ее достоинства.

Когда заходила мама или кто-то из медперсонала, Неля мгновенно притворялась спящей. За двое суток она даже научилась более или менее прилично посапывать. Кажется, все верили. Впрочем, уколоть ее могли и спящую, а маме было не до нее: нужно успеть покурить и порыдать. Когда заходил Александр Петрович, она сразу же прерывала все отвлекающие маневры, будь то сон, дневник или ненависть к окружающим. И приступала к поеданию его глазами. Без разбора поглощала все его движения, взгляды, фразы, как заколдованная, не в силах оторваться. Напрягала зрение, слух, подключала долговременную память, пытаясь как можно лучше запомнить черточки, трещинки, ямочки, даже складки на халате. Она просила его курить в комнате, чтобы наблюдать, как он выдыхает дым, в то же время подавляя свои спазмы пищевода. Она просила его ночевать в ее комнате и всю ночь смотрела на него, свернувшегося, согнувшегося за столом. Она беспрерывно, напряженно вглядывалась в него, а наутро врала, что он храпит, как полный придурок. Неля умоляла его не разговаривать с ней, а просто сидеть, писать истории болезни, она даже выдумала для него тему диссертации. Когда, после недолгого забытья, она просыпалась и не видела его, дулась потом полдня. Казалось, что прожитая секунда без него не стоит ничего, а наоборот, сокращает жизнь, разъедает ее. Чтобы искупить ту чудовищно бессмысленную секунду, нужно было потом долго-долго снова запоминать его. А это - снова больно. Часами она могла гладить его ладони, растирать их, щупать на предплечьях растительность, целовать их. Может это было и неправда, но казалось, что он уходил, когда она засыпала. Иногда казалось, что это уже край безумия, но только она его видела, нетерпимо хотелось плакать. И как в диспансере психиатрического профиля, биться головой о стены. Она всем существом пыталась сдерживать эти глупые порывы, четко осознавая их ненормальность. Иногда это даже удавалось.

- Как ты? - Он зашел с кипой бумаг в руке, деловой, но уставший. - Да, я в курсе, ты со мной не разговариваешь... Я опоздал...

- Все океу... Не знаю, говорила ли я тебе, что меня жутко раздражает вопрос о моих делах, вобщем, лучше ничего не спросить, чем сказать: как дела? Как-то чудовищно банально и черство.

- Кощунственно.

- Бесчувственно.

- У нас соревнование?

Неля засмеялась.

- Не тошни... Вернее, я хотела сказать: не придирайся...

- Да, я, кажется, понял.

Неля откинула одеяло. В последнее время у нее появилась мания - спать в трусах и носках. А этот придурок всегда прикалывался.

- Ты пришел меня щупать?

- Неля, что с тобой, откуда столько надежды в голосе?

- Я тебя убью...

- Да ладно, - он плюхнулся на ее постель. Указательным пальцем медленно, глядя ей в глаза, провел по ключицам. - Тебе больше нельзя худеть.

- Правда?.. Ты не будешь меня любить в качестве музейного экспоната? - Она обиделась или сделала вид, что обиделась: целомудренно завернулась в одеяло, по самые уши и отвернулась от него. Александр Петрович обнял ее и уткнул нос туда, где предположительно должно было быть ее ухо.

- Если ты захочешь, я могу поставить твой скелет в ординаторской, напротив стола Евгения Егоровича. Конечно, если он не будет возражать. Я смогу здороваться с тобой каждое утро и даже использовать твою черепушечку как пепельницу. Оkey?

- Размечтался. Скорее я отдам на завтрак своей кошке твои гениталии...

-О!.. Перспективка, конечно, не очень... А разреши поинтересоваться, с какого времени мои гениталии стали пользоваться таким успехом?

Неля повернулась, затащила его под одеяло и изо всех сил обняла. Вздохнула.

- Дашке все равно, чем чавкать.

Она закрыла глаза, пригрелась на его плече. Гладя его по волосам, заурчала:

- Не уходи.

- Не собираюсь... Я хотел узнать, впрочем, я собственно, за этим и пришел... Завтра - операция.

Она напряглась, но не отпустила его. Казалось, прошло столько времени... Оба думали об одном: а вообще, возможно ли это? Возможна ли она для них, эта операция? И что будет потом, после нее, когда Нелька отойдет от наркоза и снова увидит его? Что будет дальше? Когда она в первый раз решится взглянуть на себя и позволит ли ему себя перевязывать? А что будет в следующих анализах? И сколько еще дней-месяцев-лет будут колоть ее руки? А главное, как это - лечь на этот стол, лечь, и дышать, и думать. Боже, если бы вообще никогда не думать.

- Так что ты хотел узнать? Ты же за этим пришел...

Она освободилась от него, села. Обхватила руками колени, опустила голову. Так непередаваемо приятно, когда грудь, а точнее, две высокочувствительные выпуклости прикасаются к бедрам. Свое к своему. Сразу хочется обнять всю себя, расцеловать, переполняет самая честная на свете любовь - к своему телу. Хотелось мурлыкать. Завтра не будет никогда. Никогда. Не со мной.

- Вечером я зайду к тебе и спрошу, готова ли ты... Надеюсь, ты понимаешь...

- Я прекрасно понимаю...

- ... почему я иду на это, - он остановился в дверях, наверное, мечтая сказать еще что-то подобное - умное. - До вечера?

- Okey .

Сырость и серость. Морось. Дождь. А снега все нет. Но ведь это еще не совсем безумно - хотеть снега в мае? Они не знают, что я могу вставать. Мой любимый доктор глупее, чем я думала. Неужели он действительно верит, сто я позволю ему это сделать? Но почему он не понимает, может, я что-то сделала не так?.. Так хочется сказать самой себе, как Скарлетт ОХара: “ Я подумаю об этом завтра”, но завтра думать будет поздно. Я устала видеть только белые халаты, интересно, они не устали преследовать меня?.. Конечно же, нет, они же умные... Хочу снова на анатомию, хочу ковыряться в трупах, а потом весь день отмывать руки от ужасной вони... Хочу зубрить ночами, встречать рассвет на балконе с пачкой сигарет, мартини и Привесом... Хочу не высыпаться, хочу пива вместо лекций, хочу слушать Земфиру на остановках... А они все говорят: "нет", и он не может их остановить. Я не верю ему, я боюсь ему верить... Получается, что хороший - он, а кто же тогда я? И почему я так слаба, чтобы принять это? Ведь они же все вокруг - все из себя естественные, невозмутимые, все-океу-выражающие. И кому же мне верить - себе или вам? Может быть действительно, существует лишь одна ценность в жизни - это сама жизнь? Но почему мне не верится? Почему ни у кого из вас нет того порогового раздражителя, чтобы разбудить, разубедить меня? Почему вы все так непробиваемо холодны? Ведь больно же, охренеть, как больно... Неужели только мне больно, неужели только у меня такой низкий болевой порог? Любовь моя, почему мне так больно тебе в глаза, они же родные? Почему больно дотрагиваться до тебя, может быть, это патология моих нервных окончаний?.. Я не хочу этого больше... Мне бы понять, отчего все это? И что правильно? И что не так?.. И как продраться сквозь эти "так" и "не так", и как открывать каждое утро глаза и поздравлять себя с новым днем? Боже, как же это все глупо... А ведь когда-то даже верила, что самый счастливый мой день - сегодня... Ну если он самый счастливый, то зачем же жить дальше? Для чего? Чтобы доказать "им всем", что могу? Да какое мне до них дело, господи... Никому ничего не доказывать? Тогда зачем?.. Зачем - завтра? Неужели и ты тоже веришь в то, что это завтра - будет?..

Сначала она собиралась притвориться спящей, но потом слишком остро осознала, как хочет увидеть его. Уже полчаса она не отрывала глаз от двери, ждала, не одевала наушники (вдруг постучит?), не переворачивалась. Наконец кто-то тихонько поскребся, (ее невероятно раздражала такая манера стучать), и он вошел. В темноте, пока не привыкли глаза, ему было трудно определить, спит ли Неля или, как всегда, глохнет от Бутусова. Он не стал включать свет и, решив, что она все-таки спит, отошел к окну. Странно, вроде бы полнолуние было трое суток назад и вот опять... Значит, тогда он просто ошибся. Тем лучше. Он очень любил, когда в ночь его дежурства ярко светит луна. Так меньше хочется спать и больше - курить. И меньше - думать. Думать он будет завтра. Да, завтра и подумает.

- Ничего, что я к тебе лицом?

Он резко обернулся. Как-то нелепо улыбнулся. У Нельки на бледном лице ярко горели глаза. Они казались какими-то стеклянными и пьяными одновременно. Александр Петрович отбросил все мысли. Ему хорошо с ней. И он не должен ни о чем думать. А просто сделать так, чтобы и ей было хорошо с ним. Он это сделает.

Неля не протянула к нему руки, как обычно. Не улыбнулась, не надулась, просто смотрела. Даже не ощущалось, что она чего-то ждала. Девушку насмешило то, как он избыточно осторожно поцеловал ее. Она поцеловала в ответ, только более грубо, зло. Поцеловала его руки, до одури рассматривая каждый пальчик, каждую складочку. Мучительно не хотелось, чтобы он уходил, в то же время мечталось побыстрее его выгнать. Скорее, иначе это никогда не кончится.

- Я хочу, чтобы ты ушел, - отстранилась, попыталась улыбнуться, - пожалуйста.

Он кашлянул, встал.

- Да, я знаю, ты хочешь спросить... Я согласна... Только это все завтра, а сейчас - уходи.

- Неля...

- Пожалуйста.

Когда он уже стоял в дверях, что-то взорвалось в ней. Она вскочила, голышом, прыгая по кроватям, к нему. Разревелась. Взахлеб, как орущий от голода младенец, задыхаясь. Он гладил ее по голове и раскачивал.

- Ты ведь знаешь, я никогда бы не поступил так, я просто люблю тебя...

Как же она хотела сказать ему то же самое. Сейчас, ему, только вот слезы, сопли, она задыхалась, слова не выходили, срывались, сипели... Господи, как же я люблю тебя...

My supergirl твой запах твой твой твой твойтвойтвойтвойтвойтвойтвойтвойтвойтвойтвой ВОЙ ВОЙ ВОЙ заглянуть в твои глаза расплавиться утонуть в них умереть сдохнуть как собаке непроходящий ничем не заменимый комок тебя внутри гниет режет точит убивает плавит жжет никем ничем не заменимый ты невозможный ты далекий скользящий уходящий сыплющийся сквозь мои пальцы ты забирающий меня ты внутри второе живое ты а я мертвая зато ты живой ничего кроме тебя волосы руки бога черта нет твои рукирукирукирукируки не видеть тебя сдыхать руки пахнут как ты и я уже тоже пахну и я бегу от тебя себя мандарины теперь руки не ты а цитрус горечь меньше тебя слаще больше МТ он тоже лайлалулай и я а на улице холод ветер а ты счастливо нет спокойной ночи а я все не так вечно грустные глаза безвылазно в них падать медленно с аквалангом захлебываясь и когда тошнит от всех чужих ведь ты же не был чужим ведь ты же не был чужим мне нет ты был мной ты всегда я а я кто не знаю не знаю кто кто ты молчишь а я не могу по-другому придумать ничего объяснить сигареты мамы и Supergirl патология в каждом звуке смерть умирание рак неизлечимость ложь невезение и ты как же ты можешь так сидеть во мне как ты смеешь так ломать меня я же лучше я сильнее я больше я не понимаю вообще ничего ничего никого тебя зачем и кому я не должна я обязана я в тебе как мутант и воспаление я нет то что я есть то единственное что я есть это ты остальное это чужесть гной загрязнение гангрена ложь фарс глупость тьма это мы как глупо странно звучит тьма мы мы неправильно мы нет есть я ты ты я не мы это гангрена мы это рак все правильно нас не должно быть мы должны умереть а я и ты жить переживать всех не вместе не рядом не одним целым отдельно и убивать глушить мандаринами пустырниками винкрестинами разговорами тупыми глушить вызывать чахотку и гибель надо убить тебя уничтожить простерилизовать выхолостить себя друг дорогой сила это боль ее не замечать ее не трогать силу и ты лежишь плечи грудь я пальцем ее внутрь сердца твоего тебя одного никого больше тебя погибнуть но за тебя с тобой поперек тебя не вынимая тебя из себя капсула я ее хочу невидимкой стать слепоглухонемой боже амнезия память мозгоустойчивый запах и на ощупь тоже руки помню внутри моих ладоней теплые теплые теплыетеплыемягкиеживые твои мои твоимоитвоимои губыгубыгубы и все по боку давно все в избытке и меня много я не ощущаю себя с тобой мы одно я одна а ты может быть один и ты не так как я все чувствуешь а если так я руки ладони а вдруг ты тоже так вдруг ты а я слепая я не заметила я не поняла не допоняла упустила проглядела чувствовала тепло и мне ничего не надо только твоего тепла твоеготеплатвоеготеплатвоеготвоеготеплатеплатеплатвоего я моргаю ты плакать мне надумала Нелечка не надо так грустно называть я же живая еще пока до свиданья и ты тошнит от слова слов знаков прилипнуть врасти в тебя чтоб ни на секунду не отлипать не быть собой быть тобой и ты не будешь знать а я живу слепоглухонемо в себе там мы одни слышишь мы одни мы опять глупо больше не буду звери же не любят склонность к завышению отрубить язык за каждое люблю не говорить а плакать его это слово паразитическое обездвиживающее лишает свободы и тела летит к тебе мучает меня пуля со смещенным центром тяжести к врачу надо бы чтобы ее вытащить и выкинуть и сжечь и пепел сьесть нет тогда она снова феникс во мне боже крыша ты так близко мы были близко не касаясь приближаясь я передумала слишком много думала а нельзя надо просто твои руки себе к себе и целовать глаза и дарить тебе себя

- Say you never let me go... Take me in your arms and hold me... Say you never leave me... Never, never let me go, - через десять минут она стояла на тоненьком бордюрчике. Она не знала, сколько этажей под ногами - восемь, девять, десять. Помнила, ощущала только, что это крыша. Тихо-тихо напевала себе песенку, которую сейчас так хотелось слышать сразу из двадцати колонок. Это самая красивая песня за всю ее жизнь... Она чувствовала, что где-то уже видела эту луну - полную, светящуюся, совершенную, только никак не могла вспомнить где. Вот вспомнить бы, и тогда все будет хорошо, по-другому, не так... Оно обязательно именно так и будет - хорошо... Она вскинула руки, жадно вдохнула.

- До свиданья, мой любимый доктор, - торопливый шаг вперед, в пустоту.

Say you never let me go...