1.

Современники, вы ли подельники
тем, кто мир вырывает из мглы?
Трусы вы, болтуны и бездельники,
и от собственной трусости злы.

В свете ламп и прожекторных сполохов
вышел он, неприметный пока,
точно Бог, с исправлением промахов,
к нам меньшого отправил сынка.

Тёртый, явно не тварь бестелесная.
Все угрозы такому не впрок.
Это ж щедрость такая небесная, -
на столетье к вандалам - пророк!

В государстве рабов и правителей,
где об зло не один лоб разбил,
он стихом, обойдя запретителей,
в рифму нервы врастив, говорил.

Как кому, мол, а мне ложь - оскомина,
сдохну пусть, а своё докажу.
Жизнь ломает таких вот, особенно,
ну, а он выбрал путь по ножу.

Мы и вправду рабы, коль по совести,
предадим и распнём, может быть,
но тропой уводил нас от подлости
тот, кто начал за нас говорить.

Что же, славно попытка задумана:
отстоять человечьи права.
Только плоть не сходилась под ум его, -
он хрипел, связки в клочья порвав.

Говорил он: подачек не надо мне.
Если дарите - с неба звезду!
Современники думали: "Падает",
ну а он набирал высоту.


2.

Тапёр напился. В зале полушумно.
Нет музыки. Звон рюмок, вилок стук.
Официант, как Уллис хитроумный,
отсчитывает сдачу с потных рук.

Нет музыки, убогость общепита
сползает с плохо вытертых столов.
Гуляш кислит, бутылка недопита,
и в ней вино почти что не шипит.

Но кто это развязною походкой
идёт к роялю, точно к шлюхе, шаг
соразмеряя с градусами водки,
спасти желая душу и кабак?

Он, плюхнувшись, наотмашь, пятернёю
истому дня сметает с клавиш прочь.
Блатной аккорд, как приговор покою,
и никаким уловкам не помочь.

Он не был самоучкой - тот, кто вышел
под взгляды и сужденья выбить грусть.
И не кривились лица, песню слыша,
и так играть другой рискует пусть.

Фужер с шампанским на краю рояля,
скрипят педали, клавиши бьёт дрожь,
и хрипло рвётся песня, жаль, едва ли,
я разберу, что ты, певец, поёшь.


3.

Народ с утра идёт к Таганке,
как брать Бастилию - французы,
пожалуй, пустят в дело танки,
пошлют солдатиков безусых...

Но не восстание - причина,
не бунт голодных миллионов,
а неуместная кончина
того, кто мог быть непреклонным,

того, мог шутить сквозь слёзы,
подогревая наши души,
того, кто надышал нам воздух
в сплошном советском безвоздушьи.

Ломало время нас, пытая,
грозя стереть двадцатым веком.
Течёт река, река людская,
чтобы проститься с ЧЕЛОВЕКОМ. 


4.

Мы были заочно знакомы,
мы знали о нём кое-что,
мы даже не ведали: кто мы,
пока он не спел нам о том.

Ушёл, не сдержав обещанья
вернуться в друзьях и в делах.
Москву захлестнуло прощанье,
и воздух цветами пропах.

Текут полноводные реки,
исполнены скорби и слёз,
о нём - о родном человеке,
прожившем и павшем всерьёз.


5.

С утрa тянулись улицы
потокaми людeй,
пытaлся дeнь нaхмуриться,
дa нeту туч нигдe.

И блeдно-ослeпитeльным
сиял лицa овaл,
А площaдь - зaлом зритeльным, -
нaродa полный зaл.

Пeвцa убили полночью,
вколов кaкой-то яд,
чтоб послe "скорой помощью"
вытaскивaть нaзaд.

Но поздно. Всё зaкончeно.
Эпохи трeснул лёд.
Остaлось многоточиe
и этот нeбосвод.


6.
 
Проводили его до ограды
и запомнили мел на лице, -
след отчаянья или досады,
или боя со смертью в конце.

Сорок два - всё, что выпало в сумме,
да стена милицейских кокард.
Кто-то бросил бездумное: "Умер
муж артистки... Ну этот вот... бард...".

У России дурная привычка
хоронить, чтоб потом воспевать.
"Бард" - не имя поэту, а кличка,
под которой нельзя умирать.


7.

Злыe лицa и нeрвныe рeчи,
дaжe в воздухe пaхнeт бeдой,
колыхaeт московскоe вeчe
оборвaвшeйся днeй чeрeдой.

Всё. Нe стaло поэтa-мeссии,
что умeл Прaвдe двeрь отворить.
Большe нeкому пeть зa Россию
и зa русский нaрод говорить.


8.

При жизни не могли -
связали после смерти,
хвалою оплели
и, как игрушкой, вертят.

На дерзкие слова -
продажный комментарий.
И слышится едва
протест в его гитаре.

Он не был лжив, как вы,
подчистившие строки,
неправедной молвы
паршивые сороки!

Размыто по стране
в пластинках и буклетах
по выгодной цене
отчаянье поэта.

За гробом шла толпа,
неся, как Спаса в силе.
Теперь он у столба,
привязанный к могиле.


9.

В хриплый голос, горем обожжённый,
заплелась струною золотой
нежность, от которой стонут жёны
и веками ждут своих домой.

Счастье захлестнули Неудача
и Молва - безжалостный палач.
Над Путивлем Ярославна плачет, -
душу надрывает этот плач.

Может, слёзы сдвинули путину
там, где муж уснул и не дышал?
Над Парижем клёкот лебединый
Ивиковы песни воскрешал.

Через расстоянья, сквозь границы
рвётся крик и в памяти живёт.
Слышу голос русской лебедицы, -
этот плач мне душу надорвёт!..


10.

Он не бард, не блатарь,
и когда протестует,
то кладёт на алтарь
только правду святую.

Правда колет глаза,
совесть нервы щекочет.
Что бы он ни сказал -
цензор вычеркнуть хочет.

Сколько крови сошло
алтарям на потраву!
Время нервы прожгло.
Он - не бард. Просто - правый.


11.

Он шёл туда, куда никто
из вас доселе не совался.
Спаси, Господь, его за то,
что он, хотя-бы, попытался.

Его далёкая звезда
светила сумрачно и грустно.
А вы что делали тогда?
Побьюсь, что праздновали труса.

В миру, который он создал,
увы, не скрыться, не остаться.
Никто ему не помешал
нести свой крест и надорваться.

Остались вы, а он ушёл
навек от этого соседства,
Он выбрал лучшее из зол, -
куда ж ещё от жизни деться?

Как просто в смутные года
сидеть и поджидать погоды...
А жизнь летела в никуда.
Так что ж вы ропщите, уроды?


12.

Ушёл на небо поутру.
И всё. Назад уже не ждите.
Но он собратьям по перу
оставил свой завет: "Не лгите!"