Ахметшин Дмитрий : другие произведения.

Туда, где седой монгол.3

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
  • Аннотация:
    Агитки - Самиздат Роман опубликован в журнале "Русское эхо" N4.2013, Издательство "Русское эхо" г.Самара.
  
  
   Глава 11. Наран.
  
   Ну вот, теперь он один. Если бы у него было оба глаза и они были такие же острые, как у орла, он увидел бы только шапку друга, раскачивающуюся над горизонтом. Время перевести дух, посидеть и подумать.
   Наран совсем не был уверен, правильно ли он поступил, прогнав Урувая. Неизвестно, будет ли легче в горах или же, напротив, ему потребуется твёрдое верное плечо.
   - Сможешь мне подставить плечо, если будет трудно? - хмуро спросил он у Уголька. Осмотрел его с холки до копыт и обратно. - Ну, или хотя бы круп...
   Всё же он сделал всё правильно. Урувай верный и простодушный. И упрямый, когда нужно. Он обязательно доберётся до аила, а дорогой допишет песню. Заточит её, как атаманскую кривую саблю. Будет петь её в каждом шатре, который даст ему ночлег, в каждом аиле. Может быть, Нарану и правда придётся вернуться домой ни с чем, и тогда песня, которую будут петь по всей степи, послужит ему хорошую службу. В родном аиле его встретят, как героя, и батя Анхар будет валяться у него в ногах, вымаливая прощение.
   Наран расправил плечи и улыбнулся, представив себе эту картину. Конечно, он его простит. Поднимет с земли, отряхнёт полы халата от грязи и обнимет, как родного отца. Он прошёлся вокруг костра и споткнулся о забытую Уруваем каменную сову. Вздохнул и откатил её к седельным сумкам. Если уж проделала с ними такой путь, пускай едет до конца и напоминает ему о друге-толстяке.
   Юноша снова, в который уже раз за несколько дней, подумал, что лисья натура дала ему нечто большее, чем быстрые конечности, клыки и бесполезный невидимый хвост.
   Это нужно отметить, и на этот счёт у него припрятан превосходный кролик.
  
   Он настиг горы, величественно, вереницей улиток ползущие прямо к рассвету, уже к полудню, хотя полуднем это назвать было сложно. Небо затянули облака, предвещающие новый снегопад. Возможно, он будет таять дольше первого, а может, не растает до весны.
   Да, здесь был совершенно другой мир. Здесь уже не распространяются законы степи, за каждым взгорьем Нарану мерещились враждебные тени, и лук, из которого он разучился стрелять, но доверие которого ещё не потерял до конца, грел левое запястье. Наран вовсе не был уверен, что пернатые осы полетят куда надо, но так было спокойнее. Всё же отполированное человеческой кожей дерево оставалось его другом, и сердце начинало биться чуть размереннее, когда оно ручной змейкой скользило по руке вверх, к плечу, и поглядывало оттуда на взбесившийся пейзаж с недоверием.
   - Знаю, знаю, - чужим голосом сказал Наран. - Знаю...
   Поменялся даже запах. Степные суховеи или зимнюю мокреть кобылицы-степи сменил статный дух мокрой древесины и прелых листьев. Под копытами всё время что-то ломалось, скрипело и трещало, какие-то кусты стремились дотянуться до коленей всадника, оставить там свои отметины, а полы халата топорщились колючками. Ровный бег уступил место вихлянию и игре в поддавки с местностью. Вот я тебя вижу, а вот - нет... С этого пригорка сползти, вызвав крошечный обвал, на этот забраться, слушая, как перетекают в твои голени мышцы лошади и как она фыркает, выдыхая брызги горячей влаги. Может, с какой-то стороны сюда и тёк ручеёк тропы, но только не с этой. Наран поразмыслил, сумеет ли он за сутки-двое обойти все эти горы, чтобы найти более или менее приемлемую дорожку, но решил, что нет.
   Логи и заросли жимолости взрывались стайкой мелких птичек. В траве прятались старые следы копыт, которые паучки уже затягивали в серебристые одежды паутинок, и несколько раз Наран видел вдалеке бег сайгака: коричневая шкурка его то исчезала, то появлялась вновь.
   Лисья натура бунтовала внутри, требуя быть ниже к земле, вновь и вновь шептала ему о великолепных укрытиях, будь то высокая трава, всё ещё прямая и стойкая назло приближающемуся холоду, или лог, которым можно пробежать, почти не оставив следов и скрывшись даже от огромного, как её глаза, чутья совы. Наран в который раз подумал, что за его сердце сражаются слишком уж разные натуры и слишком много их накопилось.
   Низенькие коренастые деревца обступили его со всех сторон, показывали на него лапами в коричневом игольчатом меху и о чём-то шептались между собою, иногда отпуская в отдалённые концы полеска гонцов-бурундуков.
   Нет, это не похоже на болезненную земляную корку. Горы представлялись Нарану голыми кусками скалы, на которые он на своём жеребце взлетит, прыгая с уступа на уступ, гноящимися водой или огнём, полные боли и страха.
   В каких же дебрях искать шаманов, которые могут сослужить ему добрую службу?
   Когда подкрался вечер он заночевал там же, где спешился с лошади, стараясь стать как можно незаметнее под маленькой ёлочкой. Когти на лапах заставили его выкопать себе нору - не нору, но подобие ямы, в которой можно было свернуться клубком и забыться беспокойным сном, слушая над собой сопение Уголька и иногда хруст хвои на его зубах. Дыхание коня спасало его от холода, зато тусклые вспышки, с которыми сгорала в животе растительность, и тускло светящиеся глаза не раз и не два выдёргивали из сна.
   Снилась ему близкая цель путешествия. Где-то здесь, между двух голых скал, поросших папоротником и лохматыми ёлочками, он найдёт уродливого младенца, Тенгри, с косами и усами бесконечной длины, которые кольцами и спиралями растекаются от него, врастая в почву корнями и прорастая наверх - мхом и всё тем же папоротником, и будет просить его сделать его, Нарана, деревом, чтобы расти рядом вечно. А младенец откроет рот, покажет зажатое между зубами (лошадиными!) второе стремя, о котором так сокрушался торговец, и будет смеяться. Наран облегчённо вздыхал, когда его выкидывало из сна, но когда засыпал снова, в него возвращался.
   Наутро, мягкий, как глина, и совершенно не выспавшийся, он вновь тронулся в путь.
   Поступь лошади всё время вела его вверх. Утренний туман съедал верхушки и без того невысоких деревьев, время растворялось там же, и казалось, что едешь в гору уже очень давно. Наран поднимал лицо вверх, чтобы проверить: не приблизился ли небесный свод настолько, что придётся рано или поздно познакомить его с Нарановым лбом?..
   Людей он так и не встретил. Да и кому может понадобиться жить в столь страшном месте? В таком месте, где о воде и еде не нужно заботиться совсем... наверное, люди здесь превратились в мох. Степь кнутом и побоями вылепила из них грозных властителей, правителей бесконечных табунов, морила их голодом и уподобила их тела по жёсткости своей плоти, а лица - по красоте своему лицу. Здесь же можно сесть под любой куст и насытиться ягодами, не прилагая к тому никаких усилий.
   Вон, например, тот гриб, обрюзгший от собственной важности, с потрескавшимся телом, тоже был когда-то человеком. Сидел в своём горном шатре, ел с блюд подносимые ему ягоды... а может, вот такая же ветка жимолости прорастала ему прямо в шатёр. Он объедал её, закусывал пробегающими мимо мышами. И так и не заметил, как мох поселился на его пятках, а голова зачерствела и начала разбухать от спор грибов. Как начали выпадать один за другим волосы.
   Наран сел, опустив руки. Силы вытекали из него, словно вода из кувшина с пробитым днищем. Веточка крапивы тут же залезла в карман халата.
   Что ему теперь делать? Так же сидеть и ждать, пока природа обратит на него внимание? Он превратится в какую-нибудь уродливую корягу, чтобы в конце концов погрузиться под снег, и там, может, найдёт ответы на свои вопросы. Может, губы Йер-Су, сейчас сухие и потрескавшиеся, зашитые стяжками корешков и травы, с весной размягчают и снизойдут до разговора с ним. Во всяком случае, никому не будет уже дела, сколько морщин и шрамов на той коряге, которой он станет. Птички, те маленькие красногрудки, что выпархивают искрами зари из логов, будут ковырять его кожу в поисках червячков, грызуны сделают под его корнями нору, муравьи проточат свои ходы, а паук сплетёт ему новый, нарядный халат. Уж там-то он точно будет на своём месте. И никто со своего места его согнать не посмеет...
   В сумке Наран нашарил не догрызенную с утра заячью лопатку, не глядя сунул её в рот. Как плохо, что рядом нет Урувая. Ему бы, с одной стороны, пришёлся по душе такой финал сказки. Он плох для самой сказки, но другу бы понравился, непременно. И, конечно, он захотел бы остаться рядом - и под снегом, и под солнцем, и принимая на себя осенний листопад они были бы плечом к плечу, и плечом к плечу ко всем остальным обитателям встречали бы ласковый взгляд Тенгри. Вот это и имел ввиду старик, когда говорил, что Верховный Бог всегда смотрит на горы особенно пристально. Здешние люди ничего не делают и поэтому ближе всего к Тенгри. Грозовые тучи деятельности проплывают мимо них, а они созерцают их насмешливо из-под своих грибных шляпок. На земле у них нету дел, и поэтому глаза их открыты для неба...
   Острейшая боль пронзила плечо, и Наран задёргался, пытаясь забрать кусок своего халата из зубов Уголька.
   - Отпусти... отдай, говорю!
   Юноша получил в лицо хвостом, в последний момент увернулся от копыт.
   - Ты чего?
   Конь просипел ему в лицо что-то нелицеприятное, что-то вроде "чтотыделаешшнесмгр-рзасыпать", и Наран застыл. Потому что увидел наконец между лошадиных ушей настоящих людей.
   Чёрное небо загораживал от них Человек. Подлинно огромный. Он сидел на горе, правая нога была в той стороне, откуда приехал Наран, левая затерялась где-то неизмеримо дальше, в одном дневном переходе вперёд. Полы халата лениво колыхались, и, кажется, только одно это движение способно создать ветер, который сотрёт с лица земли и Нарана, и коня, и всё, что видят они вокруг себя.
   Большой человек был занят довольно обычным делом. Рассеяно прихлопывая (звуков тоже не было, хотя, казалось бы, Наран должен был оглохнуть от грохота) рукой по колену, он играл на варгане, и, напрягая слух, Наран действительно различил далеко вверху музыку.
   Лицо старика самое обычное, из тех, что пользуются почётом и уважением в аилах, а сами потихоньку начищают и чинят подошвы сапогов, готовясь отправиться в свой последний поход. Нос приплюснут, а губы тонкие и бледные.
   С треском разошлась под лошадиными зубами ткань, но Нарану было уже не до таких мелочей. Они... гиганты? Запросто сидят на горах, играют на варгане, оставляют на земле следы, которые потом порастают тайгой, и на досуге соскребают грязь и копоть с небесного свода, чтобы солнышко светило ярче?.. Тогда как бы Нарану попасть к нему на плечо, чтобы выспросить дорогу к Верховному Богу на самую высокую гору? И нужна ли эта гора, если, просто забравшись на плечо, ты можешь расспросить небо, о чём только пожелаешь...
   Или это сам Тенгри?
   Да нет... мужчина совершенно не похож на вызывающего трепет Бога, один глаз которого смотрит в день, а другой - в ночь.
   Наран перевёл взгляд обратно на Уголька. Тот, вяло работая челюстями, дожевывал клок его халата и смотрел на хозяина. Во взгляде его читалось осуждение.
   - Мы не видели их из-за тумана, - Наран ткнул вверх. - Только посмотри, какие они огромные! И кони у них, наверное, такие же. На таких конях одним прыжком они могут перепрыгнуть с одного конца света на другой, а Великое море для них не глубже лужицы.
   Большой монгол затряс головой. Видно, музыка не до конца удавалась.
   Уголёк фыркнул и в сердцах топнул копытом. И вдруг начал расти. Раздвинул грудью ветки, одно копыто внезапно стало размером с маленького телёнка. Наран пукнул, и, на карачках, не разбирая дороги, ломанулся через заросли. Затылок вспыхнул болью, оглаживаемый еловыми лапами, носки сапог зарывались в мокрую землю, а гриб неуклюже повалился на бок, растеряв свой моховый халат.
   Когда он обернулся, отбежав, в сущности, всего за две ёлки, одно копыто Уголька было размером с хорошую юрту и напоминало выступающую из земли скалу. Большой монгол вскочил со своего камня, уронил варган. Рот его так и остался раззявленным, глаза раскрылись широко и превратились в два бледных озера. Уголёк показал ему зубы, мотнул головой и начал укорачиваться обратно, пока не достиг прежней величины.
   Наран уже поднялся на ноги. Он хохотал, похлопывая себя по бёдрам.
   - Ай да конь! Не зря я тебя купил. Слава твоему прежнему хозяину, ещё раз слава. Он хороший торговец. Умный конь, который может становиться гигантским так же легко, как я могу встать с колен. А ты посмотри-ка на того старика. Я думал, что это сам Тенгри. Это-то Тенгри? Смотри, какое выражение у него на лице. Смотри, как дрожат руки. Да такими руками можно орлов сбивать в полёте, а они дрожат...
   Наран не сразу осознал, что изменилось в нём самом. Лицо ныло, как всегда после проявления эмоций, требующих от лицевых мышц какой-то особенной работы. В пустой глазнице свербело. Но эти ощущения были обычными, а было кое-что ещё: руки с ногами стали какими-то лёгкими, кровь застыла в венах, а потом будто бы начала течь в другую сторону.
   Наран замахал руками и схватился за шею лошади. Они росли вместе, и земля осталась где-то внизу, ёлки превратились в ростки папоротника, а вокруг встали новые деревья, по-настоящему огромные, вокруг каждого ствола которого ещё пять минут назад можно было путешествовать годами. Наран, не в силах опустить веки, считал проплывающие сверху вниз, словно заходящие на посадку птицы, завязки на халате старика-монгола. Третья... четвёртая, пятая... седьмая... а вот шея, дрожащий подбородок и лицо с побелевшими глазами. Седые волосы.
   - Кто ты такой? Демон!
   Монгол потянулся за луком. Дрожащими руками попытался наложить тетиву, но у него не получалось.
   Наран надул щёки, пытаясь справиться с тошнотой. Когда немного отпустило, сказал:
   - Я не демон, добрый человек. Не нужно тыкать в меня своими стрелами.
   С удовлетворением отметил, что голос у него почти не дрожит.
   - Тогда кто же ты? И как ты и твой конь появились здесь, распоров и выпотрошив мой покой? Теперь мне придётся провести долгие ночи, запихивая его кишки обратно и зашивая живот. Долгие ночи без сна...
   Наблюдая, как трясётся его голова, Наран сказал:
   - Я скиталец степи, которого в шатрах привечают только по законам гостеприимства, а не потому, что я кому-нибудь хоть сколь-нибудь симпатичен. Я проделал долгий путь до этих гор, чтобы найти местных шаманов. Я искал здесь людей, но никого не нашёл. И воспользовался эээ... волшебным хвостом своего волшебного коня, чтобы в один миг очутиться перед тобой.
   Говорить, что раньше он скитался по этим горам муравьиными шагами, Нарану не хотелось.
   Старик неуютно потёр ладони.
   - Твой конь действительно хорош. Я так и подумал, когда он очутился передо мной, чтобы разведать, куда перенесёт он своего хозяина: "Какой хороший конь..."
   Наран крутил головой. Гора, на которой сидел старик, оказалась побелевшим от времени и наполовину гнилым бревном, через которое уже пробивались молодые деревца. Запах хвои ещё оставался где-то в лёгких Нарана, и сейчас его замещал промозглый запах мокрой листвы.
   "Вот он - лес, - подумал Наран. - Жалко, что ты, дружище, этого не видишь. Но ничего. Мне будет, чем дополнить твою песню, когда вернусь..."
   Над головой голые ветви рисовали поверх неба узоры. Не слишком высоко, да и не так густо стояли деревья, но, по мнению Нарана, этого достаточно, чтобы назвать всё это, всё вокруг, лесом. Деревьев было больше трёх и даже больше пяти.
   В ветвях шумел ветер. Сквозь дырявые лопухи на них смотрела земля, подёрнутая кое-где изморозью и корочкой льда. В горах зима вступает в силу быстрее, и морозы наверняка сильнее выкручивают уши. Как, ну как он мог подумать, что жизнь для людей здесь сладка, как мёд?...
   Старый монгол немного успокоился.
   - Меня зовут У. Да, просто У и ничего больше. Ты хочешь спросить, почему такое имя? Мой отец был с востока, из далёкой страны Кхитай. И привёз короткие имена для всех одиннадцати своих детей. Мне ещё повезло. Мою сестрёнку, например, звали Ы... Чтобы оно было подлиннее, ты можешь называть меня Старый У. Десять зим назад меня называли Зрелый У, а ещё раньше, я не помню уже, как давно, - Молодой У.
   Он покряхтел, не то посмеиваясь, не то смущаясь.
   - А меня зовут Наран, - ответил Наран. - Это - Уголёк.
   - Значит, ты ищешь камов?
   - Камов?
   - Ты говорил про шаманов. Камы - так мы называем своих шаманов. Потому что они камлают, вызывая духов, - У сделал характерное движение, как будто ударяет в бубен.
   - Наверное, их. Мне нужен самый сильный! Ты можешь мне помочь, седой человек? - Наран подумал и прибавил: - Наверное, это очень трудно, искать ваших шаманов. Я слышал, в поисках уединения они могут забираться на самые высокие горы. Но я надеюсь, что ты хотя бы подскажешь мне дорогу.
   Старик отмахнулся.
   - Сначала мне нужно найти свой варган. А камов полно везде. Их здесь словно червей в яблоке. И никто не хочет работать и охотиться. Всем только и подавай, что плясать, да выпрашивать еды...
   В последний момент Наран спохватился и полез проверять, все ли их с Угольком вещи перекочевали из того состояния, когда их может навьючить любой муравей.
   "Горы - волшебные, - размышлял Наран. - Все подозревали это, но никто не подозревал, в чём их волшебство. Я пал духом и попал в их ловушку. У степняков есть поговорка: "Падший духом на голову ниже не падающего". Видно, в горах эта поговорка приобретает по-настоящему глубокую мистическую силу. Как же низко пал я духом, если стал размером меньше земляного жука?.. Спасибо Угольку. Он и вправду отличный конь.
   Интересно, какие ещё сюрпризы готовят мне эти горы?"
   Наран очень быстро начал находить ответы на этот вопрос. Он никогда не видел столько деревьев вместе. Старик У говорил "Деревья", и для любого степного жителя это слово было странно и почти незнакомо. Как далёкий дядюшка из другого аила, с которым виделись, может быть, раз в жизни в далёком детстве. "Дерево" или, может быть, "Два дерева", "Три дерева" видели за свою жизнь многие, но столько деревьев сразу присутствовало только в сказках певунов и сказителей. И даже там это было много-много отдельных "дерево", стоящих вместе. "Рез дерево, два дерево и так далее, столько "дерево" рядом, что не хватит пальцев на руках и ногах у вас всех, чтобы их сосчитать", - говорил отец Урувая. Три струны моринхура танцевали под его пальцами в то время, как все остальные по привычке и лениво пытались вообразить себе столько "дерево" сразу.
   Тайга же и вовсе оказалась чем-то невообразимым. О таком Наран не слышал даже от мужчин, которые, казалось, вечером перед костром получали сокровенные знания и могли судить запросто буквально обо всём - и так, будто бы видели всё своими глазами. Это было даже не много-много деревьев вместе, это было одно существо, большая мохнатая гусеница, цепляющаяся за землю множеством стволов-ножек, и непонятно, какая крона какому дереву принадлежит.
   - Тайга, - резюмировал все его невысказанные вопросы старик У. Вложив в одно слово и повседневную скуку - мол, видели мы тайгу каждый день и увидим ещё не раз, в течение сотен и сотен лет - и насмешку над его, обитателя степей, удивлением. И толику должного почтения.
   Воздух здесь был, как проклятый и оставленный хозяевами шатёр, брошенный, с провалившимся потолком, зашитым входом и забросанный землёй. Ветра не гостили здесь уже тысячелетия, он обрюзг и раздавался в стороны перед расправившим плечи Нараном (который решил, что всё необычное здесь стоит встречать грудью) неохотно. Земля холодная и скользкая, того и гляди уползёт из-под лошадиных ног. Перед любым подъёмом или спуском лошади собираются с силами, а потом четырьмя большими прыжками взлетают наверх. Или ухают вниз, перебираясь через какой-нибудь овраг, и тогда Наран вцепляется в гриву руками и зубами, ожидая, что уж теперь-то точно эта громадина поскользнется и так глубоко вомнёт его в грязь, что без палки-копалки не откопают.
   - У лошадей в крови козлиная кровь, - неуклюже шутит он, и У отвечает флегматично, как торговец на лошадином базаре, уставший уже за день расхваливать свой товар:
   - Хорошие лошади.
   От земли поднимается и ползает, словно некое новорожденное безглазое существо, туман. Среди кустов папоротника проглядывают кисточки черники и гниющие брёвна.
   - У вас здесь был дождь?
   - Был. Недели три назад, - кратко ответил старик. - Здесь влажно почти всегда.
   - Даже зимой?
   - Зимой нет.
   У, не торопясь, степенно достаёт самокрутку и огненный камень. Наран открывает от изумления рот, а потом вспоминает, что в горах, должно быть, этих камней видимо-невидимо. Высекает о кору ближайшего дерева искру, ловко раскуривает. Облако дыма за его спиной оседает, клубясь над пресмыкающимся-туманом. Едут дальше, и Наран тянется за стариком, как будто к кончику его носа привязали нитку. Любопытно, чем пахнет курево, но не уловить. Как будто бы ничем.
   - Зимой всё замерзает, и здесь становится очень красиво. Всё изо льда. Как идут кони, так стоит хруст на всю округу. Они, правда, так-то не забредают в тайгу, неча им тут делать. Но если вдруг забредут - всё. Пиши, пропало.
   У хитро косится на Нарана, и Наран заинтересованно водит носом.
   - Как это?
   - А так. У них же глазки по-другому устроены. Например, вверх они посмотреть не могут, поэтому небо видят только в отражении в пруду и думают, что оно где-то глубоко на дне, а деревья растут кронами в землю. Зато хорошо видят различные отражения и всё, что в этих отражениях отражается. Когда вокруг лёд, они путаются и не знают, куда идти. Где дорога? Везде дорога! Им кажется, что вокруг блуждает целый табун лошадей, хотя на самом деле две-три бедняжки. Так и уходят глубже в тайгу, а оттуда уже никто не возвращается.
   Наран качает головой, а У улыбается. Рад, что ему удалось такой простой байкой развлечь иноземного попутчика, а заодно и навешать ему на уши вьюнковых плетей. Он считает, растения хорошо там смотрятся.
   Проехали по тайге совсем немного, и послышались частые хлопки. Наран подумал, что это какой-то ритуал, но потом увидел, что старик крутится с явным намерением кого-то на себе убить, и спросил:
   - Что ты делаешь?
   - Проклятые мошки... грызут почём заживо.
   Старик продемонстрировал на ладони вяло трепыхающее крыльями и подёргивающее ногами насекомое с длинным, похожим на шило хоботком.
   - А тебя что же, не грызут?
   Наран пожал плечами.
   - А, ну да, - неприязно пробормотал старик. - Степная шкура. Смотри. Может, у вас ещё и кровь, как у лягушек, замерзает зимой?..
   Наран оглядел себя и заметил, как эти мошки безрезультатно пытаются прокусить его насквозь и взлетают ни с чем, иногда оставляя в его шкуре свои хоботки.
   Старик бледен и похож на кусок коровьего сыра. Или на луговой мёд, в то время, как степные жители все как на подбор - тёмные, как мёд, что собирают здесь. Позже Наран понял, что, в отличие от степных жителей, жители гор все куда светлее. Им не приходится находиться весь день под солнцем, солнце для них светит только четверть дня, а всё остальное время светит для кого-то по другую сторону гор. У них такой же приплюснутый нос, но большие, дряблые ноздри, и волосы они предпочитают не заплетать в косы, а прихватывать специальными кольцами и прятать под одежду, чтобы не мешались. Жители степей усохлые, словно не куски мяса, а сами они лежали всю дорогу под сёдлами. От местных же жителей так и тянулась рука отрезать с боков по куску мяса, ещё один с живота и такой же на шее.
   "Уруваю бы среди них понравилось", - с грустью подумал Наран.
   Тайга выплюнула их на открытую полянку, на дальнем конце которой виднелось поселение. Дальше снова начинался лес, а потом земля тяжело, словно отъевшийся гусь, уходила на взлёт и превращалась в горный пик. У сидел на лошади степенно и прямо, Наран же бросил повод и водил руками по волосам: ему казалось, что со всех сторон к нему прилипла паутина.
   - Ты ведёшь меня к каму? - спросил Наран, когда они проделали половину пути до аила.
   - Какой тебе кам? - неприветливо спросил старик.
   - Самый сильный, который есть. Мне нужно спросить с Неба. Да так, чтобы оно ответило.
   - Ах, вот как. Я веду тебя в деревню, чтобы накормить и напоить молоком, и уложить в своём шатре. Гость - большой праздник.
   Старик был теперь такой мрачный, что, казалось, лоб его сейчас треснет и оттуда польётся желчь. Будто говорил не о радостном событии, а о падеже скота.
   - Я приехал сюда найти кама, - повторил Наран.
   - Конечно, - усмехнулся старик, разглядывая его пустую глазницу. - У тебя есть что-нибудь, чтобы оплатить услуги проводника по гиблым горным тропам? Таким, где твой конь сломает три из четырёх своих ног, а пятой зацепится за молодую ель и сорвётся в пропасть? Таким, где едва проходят даже двойники, которые умеют путешествовать на небо и под землю?
   Наран спокойно сказал:
   - Нет. Но у меня есть что-то, чтобы оплатить услуги проводника по удобным горным тропкам, где мой конь пройдёт хотя бы и боком, где птицы вьют гнёзда так часто, что яиц можно насобирать и на завтрак, и на ужин. Но только по таким тропкам, которые приведут меня к лучшему каму.
   Старик вытянул трубочкой губы, внимательно разглядывая Нарана.
   - Ты не так глуп, как я думал. Но излишне юн и самонадеян. Лучшие камы не селятся там, куда легко добраться. Они лезут куда повыше, - старик сплюнул. - Кажется, будь их воля, они жили бы в дуплах сосен, как совы.
   - Ты не прав, старый человек. Высоко забираются шаманы, которые хотят, чтобы их искали. Хорошие, опытные шаманы живут пониже и помогают всем, кто к ним приходит. Таких, может быть, не очень много, потому что все отправляются искать шаманов-козлов, которые любуются на солнце сверху вниз и думают, что только поэтому стали лучше других.
   На этот раз пауза затянулась так надолго, что Наран стал думать, что сказал какую-то невероятную глупость. Потом У кивнул.
   - Ладно, как скажешь. Сейчас отдохнём, а потом отдохнём немного от отдыха. А потом можно будет идти.
   - К проводнику?
   - Искать твоего кама.
   - Так ты и есть проводник?
   - В горах не нужен проводник. Нужен кто-то, кто живёт здесь всю жизнь и умеет подмечать приметы.
   Они въехали в аил, и навстречу, как в любом другом поселении, высыпали дети и собаки, шумная, галдящая стая.
  
   Глава 12. Керме.
  
   К вечеру Керме свалилась с дикой болью в животе. Будто бы ежевичная ягода, которую она ненароком проглотила, проросла в желудке колючим кустом.
   - Может быть, это от травы? - спросила она маленького. - От тех цветов, которые я ела?
   Голос в голове окрасился тревогой.
   - Но я ел эту траву много-много-много раз. Она хорошая.
   Керме сидела, чувствуя лопатками, как то нагревается, то остывает ствол дерева. Мир плавал и вращался от этой боли, и девушка понимала, что, если даже поднимется на ноги, едва ли сможет сделать даже шаг. А если сумеет, вряд ли это будет шаг в нужном направлении. Скорее, потерянная точка опоры заставит её шагать по стволу вверх.
   - Мой желудочек любит мясо. Он никогда не ел траву в таких количествах.
   - А теперь соки этой травы дали плохую кровь, - раздумчиво произнёс маленький.
   - Наверное... - от нового приступа боли Керме ближе притянула к подбородку колени. В горле появилась горячая сухость. - Но это ненадолго. Посижу так, и всё пройдёт.
   Маленький не отвечал. Он ушёл по венам вглубь тела. Керме чувствовала его присутствие, но так, как чувствуешь мерное движение челюстей овечки касаясь шеи животного.
   Голос вновь возник у ней в голове через некоторое время.
   - Там всё полыхает. В твоих венах живой огонь, а сердце колотится так, будто ты обежала несколько раз по кругу всю степь. И там есть что-то ещё. Белая змея, такая скользкая, что не поймать ни руками, ни рогатиной. Огонь пытается её сжечь, но она пьёт твою горячую кровь, как воду. Остужает её и становится всё длиннее. Я её боюсь.
   Керме пошевелилась. Она не знала, что сказать. Новости из глубин организма звучали неутешительно. Молчание затягивалось. Малый, похоже, ждал её ответа.
   - Не бойся. Мы дойдём. Нам осталось недолго. Хоть доползём. Там, куда мы идём, есть шаман, чтобы спасти тебя?
   Раньше она никогда не спрашивала, куда ведёт её листок-карта. К чему, если можно отдаться во власть ласкового ручейка, которым представлялся ей её ребёнок, и плыть себе беспечно, как листик по течению. Она всегда может ощутить всё на месте.
   Маленький задумался. Глухой стук сердца сопровождал эту тишину.
   - Там есть что-то очень хорошее. Что-то, куда нам нужно попасть. Если мы туда попадём, белая змея не будет иметь уже никакого значения.
   - Выходит, ты сам не знаешь, что нас там ждёт?
   - Не помню.
   - Значит, мы туда дойдём и увидим, - Керме попыталась придать своему голосу уверенные и радостные нотки, но это едва ли получилось.
   Малый продолжал:
   - Я заберу всю плохую кровь в себя. Заманю её. Я знаю хорошую приманку.
   - Что? Нет!
   - Так нужно. Ты моя мама, и я должен тебя спасти.
   Керме попыталась удержать в руках стремительно разрастающийся страх.
   - Но ты же сам можешь погибнуть. Я запрещаю тебе это делать!
   - Пусть так. Но ты не должна из-за меня страдать.
   Голос отзвучал в голове и пропал. Тишина была так же ощутима, как тишина после громкого хлопка в ладоши. Керме закрыла глаза. Интересно, ищет ли её муж на своём быстром ветряном коне?
   Лесная опушка подбадривала её птичьими трелями. Полы халата медленно намокали, соприкасаясь с сырой листвой. Керме запрокидывала голову и открывала рот, и древесные кроны поили её крупицами воды, посылая каплю за каплей и наблюдая, как те разлетаются брызгами о язык или о верхние зубы. Девушка подумала отстранённо, что несмотря на всю её любовь к открытым пространствам, на всю ту жажду простора, которую воспитала в ней великая степь, она с удовольствием могла бы жить и в лесу, в хорошей компании. Здесь было тесно от толпящихся вокруг сущностей. Странно, как это, соприкасаясь друг с другом боками, они умудряются не производить грома.
   Почти никому не было до неё дела. Они торопились по своим надобностям, застыв в бесконечном движении вглубь земли или, напротив, выковыривая из облаков остатки солнечного света. Несколько муравьёв заметили на тыльной стороне её ладони оставшееся с завтрака медовое пятнышко и теперь гуськом пробирались по рукаву к цели. Пролетающая мимо пчела тоже заметила сладкое и теперь кружилась над Керме, опускаясь всё ниже. "Наверно, она торопилась бы быстрее, если бы заметила муравьёв", - вяло подумала Керме.
   А потом она почувствовала что-то, что заставило её тихо застонать от страха. Боль начала стремительно уменьшаться. Сколько Керме не пыталась поймать эту змею за хвост, она каждый раз ускользала у неё из рук, преследуя более лакомую добычу.
   Ноги наконец сумели выдержать её вес. Керме обхватила руками голову. Что теперь делать? Как помочь малышу?
   Сколько ни размышляй, а остаётся только одно. Дальше следовать за изгибами жилок на кленовом листке. Можно попробовать вернуться к Тайне и её братикам: наверняка у них там есть толковый шаман. Но вряд ли она так просто найдёт дорогу обратно. Следы её, отпечатавшиеся в земле, к сожалению, ничем не пахнут, а прочие запахи вобрал в себя дождь.
   О том, что по карте можно идти и в обратную сторону, Керме даже не подумала.
   Спотыкаясь, она побрела дальше, вывернув уши наизнанку и прислушиваясь к ощущениям внутри.
   Звала Растяпу, мысленно повторяя призывы до тех пор, пока не начала болеть голова. Пыталась пускать по ручьям крови, текущим вглубь, к плоду, накарябанные на кусочках бересты послания. Потом звала в голос и в конце концов перестала отличать голос, звучащий снаружи и бьющий по ушам, от голоса, что звучал внутри. Он не откликался.
   Керме шла вперёд, пока вновь не проснулась резь в животе - на этот раз от усталости. Она забилась в чащобу, в кокон из паутины и, обняв колени и зарывшись боком в листву, попыталась уснуть. Поговорила немного с малышом, но никто не откликался. Потрогала живот, и ладони мгновенно вспотели. Будто бы там, в чреве, было не живое существо, а нагретый на костре камень.
   Что-то неуловимо изменилось в её потаённом шатре. Овцы сгрудились у выхода, уткнувшись друг в друга носами, девушка ощутила их смиренное, дружное беспокойство. Угли остыли, и звёзды, огромные холодные искорки, которые, как Керме была уверена, нависали над дымоотводом, дали сок ночного холодка. Касание свешивающихся с потолка перьев к шее больше не вызывало улыбку - только испуг и краткий миг облегчения. Перья? Всего-то...
   Какое-то время спустя она поняла, что случилось. Тот тёмный, полный загадок угол больше не тянул к себе. Он превратился в провал, оттуда поднимался и заполнял юрту затхлый воздух. Точно какое-то животное сделало подкоп под стенкой шатра. По пальцам ног пробежало какое-то насекомое, большой земляной жук свалился на плечо, заставив землю вздрогнуть и едва не перевернуть кверху ногами мир.
   Там, у входа в проход, в ореоле из разбросанной земли лежало что-то большое, и, подкравшись поближе, Керме поняла, что это труп лошади.
   Все эти загадочные вещи, которые хранил и которыми так дорожил маленький, тоже были там. Но они больше не казались привлекательными.
   Только теперь запах разложения наконец добрался до её ноздрей и рта, заполнил всё её существо едкой жижей. Она согнулась, выплеснув всё это себе под ноги, и это выдернуло её в реальный мир.
   Здесь, снаружи, действительно царила ночь. Она проспала несколько часов, и, судя по спокойствию вокруг, утро уже близко.
   Керме нарушила эту тишину, шумно напившись из какой-то лужи. Волосы намокли и отяжелели, она попыталась отжать их и заправить под одежду.
   - Ветер, - плакала она, - Где ты, ветер? Приди ко мне. Мне так плохо.
   Но никто не откликался. Ветра не было рядом уже долгое время. Может быть, он не мог зайти в лес и деревья становились поперёк его широкой груди прутьями клетки. Керме представила, как он беснуется на опушке, бросаясь на деревья и качая их своими огромными руками.
   Она побрела дальше, уже толком не понимая, куда идёт. В ушах то возникал, то пропадал снова шум крови. Жидкость бурлила внутри неё, перекатываясь по руслу вен и водопадами обрушиваясь в глубины организма.
   Шум крови теперь звучал непрерывно, и девушка почувствовала себя крошечной частичкой своего же тела, маленькой выпью, прячущейся в заросших берегах кровавой реки. Рёв этот закупоривал уши, кажется, что мимо, буквально в двух шагах, движется табун огромных сердитых яков. Можно было различить отдельные всхрапы, как через дряблые ноздри течёт воздух. Только вот животного тепла от них не чувствовалось, и пыль была не сухая, а холодная и мокрая. Керме зажмурилась, чувствуя, как с ног до головы её обдаёт ледяными каплями и как намокает одежда. Тело покрылось гусиной кожей.
   О, нет, конечно же. Звук не внутри, а снаружи. Это на самом деле река. Вроде ручейков, в изобилии текущих по степи весной, но только гораздо, неизмеримо больше. Насколько больше и можно ли её перейти в брод, Керме не представляла. Она впечатывала шаги в дряблую землю, вот-вот, ещё немного, и она почувствует воду, как внутри вновь возникло долгожданное и милое сердцу присутствие.
   Керме сначала обрадовалась. Но потом почувствовала, как он слаб и как ему больно.
   - Это бешеная вода. Не смей в неё ступать, лучше даже не купать в ней руки. Она может утащить тебя с собой и больше никогда не вернёт на твёрдую землю.
   Голос был слабым, звучал так тихо и неразборчиво, что походил больше на стон. Накатила боль, заставив её вновь схватиться за живот.
   - Не исчезай больше, - взмолилась Керме.
   - Я делаю тебе плохо.
   Керме сказала, пытаясь успокоиться и осторожно подбирая слова:
   - Но ты погибнешь, если будешь держать плохую кровь в себе. Она съест тебя изнутри. Моё сердечко побольше, может, оно справится с заразой - твоё не справится точно.
   По телу, будто огромный паук, ползал озноб.
   - Я делаю тебе плохо, - отозвался с той же интонацией маленький, и в голове девушки возник образ вонзившего копытца в землю и нагнувшего голову в своей обычной упрямой позе Растяпы. - Тебе нужно идти вдоль берега, пока не попадёшь в объятья огромных, вывороченных из земли корней. Это поваленное дерево, такое огромное, что по нему можно перейти на ту сторону.
   Ощущение, что маленький здесь, рядом, повисело в её голове и растаяло вновь. В тёмном углу снова не было ничего живого, кроме мух над гниющим трупом лошади. Керме пошла, спотыкаясь и всхлипывая.
   Как и обещал Растяпа, дерево она нашла. Залезла на скользкий ствол, села на него верхом и, перебирая руками и ногами, переползла на другую сторону. Один сапог сгинул в потоке, руки, кажется, покрылись корочкой льда, так что у Керме ушло достаточно времени, чтобы избавиться от второго. Земля обжигала холодом. Зато на истрёпанной, скрюченной и слегка хрустящей в ладонях кленовой карте, которая благополучно переждала переход через реку за пазухой, пальцы сразу отыскали нужную жилку.
   Впереди холм.
   Керме с трудом забралась наверх, представляя себя насекомым, что ползёт по крутому боку яблока. Уселась на самой верхушке, вдыхая запах перезрелого боярышника. Хотя степняки употребляют его в пищу сушёным, свежий тоже имеет свой аромат, неизмеримо более тонкий и приятный. Кажется, его можно продеть в игольное ушко. А потом тёмный угол в её собственном шатре снова наполнился смыслом. Кто-то сидел там, обняв руками колени, и она наблюдала за ним, затаив дыхание, не смея приблизиться.
   - Я помню это место. Оно пустое, только несколько плоских камней в центре, да жёсткая трава. И вокруг заросли боярышника. Это холм, откуда можно пересчитать все горные шапки в округе. Ночью над ним низко-низко нависает луна и носятся летучие мыши.
   Керме продралась сквозь кусты, оставив на неожиданно колючих ветках клочки шкуры, выбралась в центр, где трава и впрямь была жестковата, и будто это не трава, а маленькие-маленькие рыбные косточки. Ощутила животное тепло, застарелое, будто бы оно впиталось в загривок холма.
   Она обо что-то споткнулась, упала, неловко и в последний момент завалилась на бок, чтобы не повредить малышу.
   - Здесь ступеньки, - Керме встала на колени, руки отправились на разведку, осторожно ощупывая всё вокруг. - Неровные такие, будто из древесной коры сделаны... Кому такие могли понадобиться? И куда же ведут?
   - А потом они обрываются, - маленький был уже в кончиках её пальцев, ощупывал вместе с ней странную конструкцию.
   - Да. Две ступеньки - и половинка третьей.
   - Это остатки лестницы в небо. Оставь её в покое, сейчас она никуда не ведёт. Странно, что мы можем её почувствовать. Она должна быть видима только для людей, которые наполовину здесь, наполовину там. Ты знаешь таких?
   - Шаманы... То есть, глазами её не пощупать?
   - Нет. Я уверен, что кто-то другой не сможет её пощупать даже руками. Здесь давно уже никто не проводил обрядов. Лестница захирела и развалилась. Ступай осторожнее, здесь могут быть ещё ступеньки вниз, в подземный мир. А лучше - оставайся прямо здесь.
   - Что?
   - Я знаю, куда ведёт тебя этот смешной листик, - в голосе маленького не было и намёка на весёлость. - Я вспомнил. Там тебе ничем не помогут. Сейчас я уйду насовсем. Мне осталось недолго. День - и всё. После этого я выйду из тебя комком отравленной крови, и ты вновь будешь свободна. Лучше оставайся здесь. Здесь много пролитой крови, она будет подпитывать тебя, и поможет мне исчезнуть.
   Керме почувствовала, как из глаз хлынули слёзы.
   - Но я не хочу! - сказала она, но там, в тёмном углу, снова никого не было.
   Керме вскочила, ухватившись за край верхней ступеньки, ступни оказались вдруг слишком маленькой опорой, чтобы удержать тело. Отчаяние влекло её, словно лавина, дальше, вперёд и вперёд.
   - Я тебя не брошу, - шептала Керме. - Как ты мог подумать, что я тебя брошу?..
  
   Глава 13. Наран.
  
   Наверное, горы - это огромный муравейник в степи. Людей там куда больше, чем можно встретить, всю жизнь кочуя от аила к аилу. Здесь совершенно другие правила: юрты здесь тоже возводят из войлока, но они куда реже покидают насиженное место, чем где-либо в степи, постепенно полнеют и отращивают себе панцири из камней и древесины. Ходишь вокруг такой и разглядываешь со всех сторон, пытаясь понять, что это за животное и из какой тайги оно выползло, и самое главное: где здесь вход, пока с какой-нибудь стороны не колыхнётся войлочный порог и не покажется лысая голова монгола, вопрошающая:
   - Чего ты тут шатаешься?
   Они более приземистые, широкие и плоские. Такие, чтоб не уволокло ветром и чтоб внезапно обрушившийся с горы камень не смял юрту целиком, а всего лишь проделал в ней дыру. Идолов здесь не ставили, а обязанность поклонения богам целиком перекладывали на камов. Да и те просили о милости не напрямую у Неба, а перекладывали эту обязанность на своих многочисленных духов. У камов не было своего шатра в аиле, ютились они высоко в горах, так, что сам кам по прошествии десятка лет забывал, из какой деревни он родом.
   К удивлению Нарана, к камам здесь относились с долей презрения и отзывались о них довольно грубо:
   - Они много едят, и от них мало пользы. Только трясут своими костями попусту... вон, у Танагара не проснулась поутру жена, так до сих пор эти бездари ищут её двойника. Пока искали, где бедолага заплутал, нашли в тайге кости коня, которого ещё в начале весны потерял тот же Танагар. Он говорит: отыщите жену, а они конские кости нашли... ну куда это годится? И ведь коня по весне тоже искали. А нашли собаку Уура. Медведь задрал. Уур её по хвосту узнал...
   На полянках, если приглядеться, всегда можно заметить белые точки: то пасут овец, табуны отправляют на зиму в горы, самим искать себе пропитание. В степи, где по зиме постоянное перемещение служит залогом выживаемости, здешние порядки обложиться шкурами и зарыться как можно глубже в снег показались бы дикостью.
   Они отправились в путь следующим утром. Старик сразу взял резвый темп, подгоняя свою лошадку пинками. Сама собой отыскалась среди деревьев тропа, белеющая голым камнем, и Наран живо представил, как долгие десятилетия лошадиные копыта сдирали с неё кожу и мясо, оставляя только кости.
   Ехали в молчании, в желудке юноши впервые за долгое время переваривалось не добытое им самим, а сдобренное специями и поджаренное мясо. Хотя там была кровь, лис внутри него остался недоволен, он грыз Нарановы рёбра, вызывая в позвоночнике протяжную, ноющую боль.
   Может быть, тут и не пахнет родными степями, может, колючий пейзаж взрезает Нарану живот, и он буквально чувствует, как ледяные шапки гор рвут на мелкие части кишки и ломают позвоночник. Но всё же здесь потрясающе красиво. Он и не помышлял, что такая высота возможна, что можно разглядывать аил сверху, будто бы умостившись верхом на облаке и свесив ноги. Воздух сам был как кусочек льда, его требовалось долго рассасывать, прежде чем удавалось получить немного кислорода, и сердце то замедляло свой стук, то снова ускоряло, пытаясь приспособиться к новым условиям.
   Через несколько часов, когда солнце зависло прямо над пальцем скалы, на которую они поднимались, дорога милостиво предоставила им возможность передохнуть на развилке. Одна тропа по-прежнему звала их за собой вверх и со временем грозилась превратиться в череду прыжков с уступа на уступ, другая ползла влево, огибая скалу и вяло помахивая пушистым от поросли папоротника хвостом.
   Рядом с беспокойной, убегающей наверх дорогой на плоском камне был намалёван какой-то знак.
   - Что это значит?
   У ковырял в зубах.
   - "Трудная тропа к хорошему каму".
   - И много там таких указателей?
   - На каждом повороте. Ещё отмечены места, где тропа плохая и где нужно вести себя потише, чтобы не накрыло лавиной.
   - А к плохому каму?
   - К плохому не нужно указателей. Люди и так знают, как их найти.
   Наран повернул коня налево.
   Наконец они пришли на более или менее ровную площадку, окаймлённую, словно ожерельем, кустарником с синими ягодами жимолости.
   На шестах здесь были развешаны шкуры, очень старые, проеденные насквозь солнечными лучами или, быть может, полевыми мышами. Солнце как раз было на их стороне и заглядывало то в одну, то в другую прореху, будто бы любопытный ребёнок.
   - Место для камлания, - коротко сказал старик. - Мы уже близко.
   Шкуры развешены по кругу, а в центре кострище с останками чьих-то костей. Вся растительность здесь была вытоптана, даже земля протёрта до самых костей, будто шкура на спине старого мула, для которого три четверти жизни проходят в упряжке.
   Лошади жались к обрыву, обходя кострище по большой дуге, над ним в солнечных лучах танцевали мошки. На самом дальнем шесте, там, куда солнце ещё не добралось, Наран заметил важную и уже почти слепую сову, видимо, так и не подобравшую себе место для днёвки.
   - Мы будем ждать его здесь? - спросил Наран.
   У мотнул головой:
   - Поедем дальше.
   Кобыла его подустала и теперь тащилась сзади, а старик сидел на ней грозно расправив плечи и оглядывая окрестности так, будто искал в окружающей природе хоть какой-то изъян, к которому можно было бы придраться.
   Потихоньку вновь надвинулся сумрак, и Наран подумал, что той сове, возможно, место для ночёвки и без надобности - достаточно чуть подождать, и солнце скроется за какой-нибудь горой. Или потеряется в ветвях деревьев.
   Дорога не самая лёгкая, петляет, бросаясь то вправо, то влево, как лань, которую вот-вот настигнут охотники, Наран напряженно следил за её бегом, дёргая повод. Конь злился и пытался донести до всадника резкими махами головы, что он сам не хотел бы сорваться в пропасть. И что он может миновать опасный участок без всяких сопливых указаний со стороны.
   - Подними голову, - сказал со смешком У.
   Наран поднял. И увидел прямо над собой густой, клубящийся сумрак, как будто кто-то, пересекая степь, поднял целое облако пыли, но только плотнее и сочащийся влагой.
   - Что это? - он пытался пригнуться и слышал позади задорный смех. Кто бы мог подумать, что старик может так смеяться?..
   Вот уже и лошадиная голова скрылась в этом странном тумане, а потом гора под копытами сделала очередной, отчаянный рывок вверх, подкинув их на подушке из диких колокольчиков, и они оказались внутри.
   - Всего лишь туча, - отсмеявшись, сказал У. Он уже успел нырнуть следом. - Так весело всегда смотреть, как вы, степняки, пытаетесь увернуться от тучи. У нас так балуются разве что дети... Не бойся ты, ничего плохого она тебе не сделает. Разве что голову помоет.
   Здесь дышать было трудно из-за скопившейся в воздухе влаги. Халат Нарана отяжелел, плащ мокро и жалко хлопал по крупу коня. Будто бы их вместе с горой окунули в огромное озеро, и теперь вода размывала всё на расстоянии в конский корпус, и даже деревья казались невнятными, танцующими тенями. Земля с мокрым хлюпаньем налипала на копыта лошадей. И с таким же звуком отваливалась.
   Наран хватал воздух ртом, потому что носом дышать стало почти невозможно.
   - Это что, те самые тучи, которые видно с земли?
   - Да.
   - Те самые, далёкие? Вестники осени, небесный войлок, в который оно, Небо, одевается, когда холодает? Не могу поверить!
   - Вообще-то ты бы потише, - неодобрительно сказал У. - Здесь бродит гром, и всё, что шумливее его, он считает вызовом. Очень яростный гром. Ты хотел бы с ним посоревноваться?
   Наран замолчал, хотя у него сложилось впечатление, что старик просто хотел заставить замолчать суетливого спутника и насладиться тишиной.
   Тучу они миновали незадолго до заката, и почти сразу же У сказал:
   - Мы на месте.
   Он сбросил к ногам лошади сумку. Покряхтывая, спешился сам.
   Наран оглядел шатёр, опасно подползающий к краю скалы. Он подивился, как эту постройку до сих пор не смыло вниз во время какого-нибудь дождя, но потом подумал, что все дожди, должно быть, идут внизу, раз уж они прошли через облака, и отсюда легко можно плеваться туда, внося свой крошечный вклад в этот дождь.
   Шатёр растянут между тремя коряжистыми невысокими соснами, кажется, их корни пронзили рыхлый войлок и шкуры, из которых сделано это жилище, насквозь и буквально пришили его к земле. Сосны старинные, очень живописные и как будто бы вырезанные человеческими руками; Наран был уверен, что у каждой есть собственное имя. Во всяком случае, если бы он, степная душа, мог здесь жить, он бы обязательно дал.
   Повсюду вокруг видна деятельность существа, не до конца принадлежащего этому миру. У земли со стволов сосен в нескольких местах содрана кора, по голой, успевшей уже загрубеть коже тянулись рисунки красной и белой краской. Камни, раскиданные вокруг, тоже не походили на обыкновенные. Они словно специально сползлись сюда со всей округи пощеголять формой. На некоторых виднелись рисунки, нанесённые той же самой рукой и краской, что и на деревья, а у одного на спине сверкало, как железная монетка, крошечное озерцо. Видно, туча, которая накрыла их по дороге, спустилась отсюда - на траве блестели капельки влаги.
   Картину дополняло несколько старых кострищ, ворох прелой хвои, какие-то кости, клочки шкур. Шатёр расшит таким множеством нитей и щеголял таким количеством ленточек разного цвета, что был, наверное, самым пёстрым, что Наран видел в своей жизни, но вместе с тем довольно кособоким и давно уже намекал, чтобы поменяли полог и давно уже прогнившие стойки.
   Коневязь изображала грубо вырезанную змею с человеческими ушами, с широкой трещиной посередине головы, и Наран пару мгновений посомневался, стоит ли привязывать сюда лошадь и что, если по возвращении он найдёт скакуна с перекушенными сухожилиями на ногах?..
   Уголёк притопнул копытом и дал ему понять, что это уши коневязи скорее пострадают от его зубов.
   Пока они спешивались, на лошадином языке уже шёл обмен приветствиями. Тощая колченогая кобыла, ни к чему не привязанная, отвечала на вопросы Уголька и коня старика унылым храпом.
   Старик У, уперев в бока руки, обратился к кобыле:
   - Эй, Тарам! Хватит делать вид, что замечаешь только лошадей. Мы тоже достойны твоего внимания, - и та повернула голову.
   У пихнул Нарана в бок:
   - Теперь проси, за чем пришёл.
   - У неё?
   Старик строго поправил:
   - У него. Камы часто притворяются животными, чтобы быть ближе к тонкому миру и уметь видеть в дыму и в дожде послания от духов. Совами, лошадьми, собаками. Иногда орлами или норками. Ну, да я не знаю подробностей.
   - Они и вправду такие могущественные?
   Наран с трепетом разглядывал клячу, хотя ничего похожего на могущество в ней не было и в помине. Позвонки можно пересчитать прямо под шкурой, губы грустно отвисают, позволяя рассмотреть жёлтые зубы с большими просветами между ними. Уши в таком состоянии, будто бы ими поживился с десяток летучих мышей, отщипывая от них по кусочку хряща. Копыта с непропорционально большими роговыми наростами, такими, что стукаются друг об друга при каждом движении.
   Нет, такого не может быть, чтобы камом было такое жалкое существо.
   Наран прищурился, и сразу всё обрело смысл. Торчащие рёбра и живот, похожий на пустую бочку для кумыса, - от аскезы и для того, чтобы лучше путешествовалось по тонким мирам. Лестница в небо, наверное, хрупкая, недаром что невидимая, и на полный желудок по ней не пройдёшь. Уши сгорели в священном огне, а копыта такие тяжёлые и большие, чтобы шаман не потерялся на пути к небу и непременно вернулся на землю. Кроме того их удобно - стук-стук! - использовать в качестве бубна, когда ты в животной шкуре.
   У лениво потирал руки. Между пальцами у него зеленела очередная самокрутка.
   - Конечно. Проси. Подношение можно потом. А можно вообще не давать - отдашь мне. Главное, дай ему понюхать. Камы питаются духовной пищей, это всем известно. Они могут есть глазами и ноздрями.
   Наран выступил вперёд, ощущая, как по телу прокатываются волны трепета. Да! Это могущественный шаман, раз позволяет себе встречать гостей и просителей в животном обличии.
   - Тарам! Я здесь, потому что просил этого человека привести меня к мудрому и могущественному каму. Я знаю, твоего могущества... - Наран ещё раз взглянул на выпирающие рёбра. - И жизненного опыта хватит на то, чтобы исполнить мою просьбу.
   - Кто там зовёт Тарама, - послышался из шатра, как будто из-под воды, голос. Полог колыхнулся, и вышел старик ещё древнее и ещё скрюченнее, чем У. По правде говоря, хирее даже своей лошади. Он кутался в лошадиную шкуру, лошадиный череп, облепленный клочками шкуры, свешивался с макушки на правое плечо, хвост болтался между коленями, а лоскуты кожи, что обтягивали прежде лошадиные ноги, болтались по обеим сторонам от него.
   - Ух, - сказал У невозмутимо, и самокрутка переместилась в уголок рта. - А я думал, ты конь.
   - Я конь, - гордо сказал старик. - Разве не заметно? Так кто здесь звал могущественного Тарама?
   - Я, - пролепетал Наран.
   Он разглядывал старика. Высокие скулы, щёки такие впалые, что видно, в какую сторону двинулся язык. Из-под лошадиного черепа спадают на лоб птичьи перья. Нос приплюснутый и слегка свёрнутый на бок, отчего оттуда на верхнюю губу постоянно текут сопли. На щеках закрученные спиралью узоры нанесены той же белой краской. Уши обкусаны так же, как у кобылы, зато зубы под прозрачными губами, как ни странно, все на месте.
   - О! Что ты хочешь от меня, черепашье лицо? Ты принёс мне награды?
   Старик за спиной Нарана возмущённо фыркнул. Несмотря на неуёмное желание подшутить над своим спутником, иногда довольно жесткое, его симпатии были на стороне Нарана. Странно. Он что, не уважает собственного шамана, проводника в иной мир и наделённого даром разговаривать с богом?
   - Держи руки при себе, старик, - сказал У. - Этот юноша пришёл к тебе с просьбой, которую ты должен выполнить, а его милость будет зависеть от результата. И потом. Он не расплатился ещё даже со мной!
   Теперь в сторону Нарана смотрели сразу две руки. Наран вздохнул, завозился с перевязью ятагана, что достался ему от атамана, и вложил его в ладонь У. Та захлопнулась так, как может захлопнуться только крышка сундука, и старик довольно заурчал.
   - Я побуду тут, пока вы не уладите твои дела.
   Он отошёл и уселся на один из плоских камней, на которым были нарисованы молнии. Положил на колени оружие и принялся рассматривать рукоятку. Такое оружие было редкостью среди кочевых племён, и, видно, даже среди горных жителей его водилось немного. Хорошее оружие всегда в цене.
   - Ну, хорошо, - кам опустил руку. - Ты желаешь разговаривать с духами? Просить их о чём-то? Может, чей-то двойник потерялся между небом и землёю? Или заблудился в подземном царстве? Может, у другого аила больше табунов, чем у вашего? Я вижу... о, я вижу что-то другое. Я вижу длинный путь и внутреннюю борьбу. Мне нужно подготовиться.
   Наран открыл рот, чтобы ответить, хотя бы на один из заданных вопросов, но кам уже скрылся в шатре. Он сказал У:
   - Я думал, камы живут в почёте и сытости.
   - Весь их почёт в том, что их боятся. Они как бешеные крысы, которых гонят из аила. Или восславляют и дают им корму, чтобы они селились не в юртах, а где-то рядом. Но чаще гонят с метлой.
   Наран, который не понял, для чего крысам вообще селиться в человеческих жилищах, неопределённо покачал головой. В степи шатры переставляли с места на место так часто, что не каждое утро там заново успевал поселиться солнечный свет. Видно, здесь у крыс были другие порядки. Да и для чего их выгонять, если можно поймать, зажарить на костре и съесть? Любой степной житель так бы и поступил. Это большая радость, когда к тебе само ползёт мясо!
   Наран сказал старику:
   - Может, и правда стоило подняться повыше? Он похож на побитого пса. В нём же ни капли достоинства.
   - Как пожелаешь. Дашь мне какого-нибудь щёлка и серебра, и я буду водить тебя по горам хоть до солнечного стояния.
   Из шатра вдруг послышался голос, хриплый, ворчливый и похожий на воронье карканье.
   - А в тебе достоинства столько, что переливается через край.
   В голосе было столько злобы, что Наран отшатнулся. Он раскрытыми глазами смотрел на шатёр, размышляя, как это его прямо сейчас не унесло в небо.
   - Тебе, который каждый день убегает от себя, чтобы спрятаться за доводами разума и запросами желудка! Тебе место не в степи! Тебе место - засохнуть в пустыне.
   - Я останусь здесь, - шепнул Наран старику. - Спасибо тебе за услугу.
   - Иди сюда. Мне нужны твои руки, - сказал уже тише шаман.
   Внутри нужно было перемещаться воистину камским шагом - лёгким и почти незаметным для этого мира, каким, может быть, перемещаются тени и скачут с лопуха на лопух солнечные бурундуки. Словом, таким, чтобы опора вместе с частью стены не свалилась тебе на голову.
   Запахи были знакомы Нарану ещё с шаманского шатра в родном аиле. Только здесь они были гуще, как будто их поставили на огонь и хорошенько разварили. Он ступал осторожно, чтобы не потревожить предметы обстановки, прикорнувшие тут и там, словно большие и маленькие ящерицы. Всё это - одежды, шкуры, хрупкие поделки из костей - всё лежало на своём месте, и место это было в таком месте, где Наран никогда бы ничего не положил. Побоялся бы, что раздавят. Однако кам перемещался во всём этом так уверенно, что, казалось, легко мог бы ходить здесь с завязанными глазами. Сверху свешивались сушёные зубы, часто выкрашенные в чёрный цвет, птичьи и звериные глаза, похожие на засохшие ягоды.
   Идолов в понимании любого монгола он здесь тоже не увидел. Зато из угла на него уставилась странная конструкция из костей, похожая на паука, только вместо головы у него был человеческий череп. И почти в центре шатра куча не то земли, не то пересушенного навоза, облепленная совиными перьями и выглядящая как большая сова, за тем лишь исключением, что место клюва занимала высушенная не то собачья, либо волчья лапа.
   Наран не знал, были ли это идолы или нет и стоило ли их приветствовать, поэтому просто протиснулся мимо.
   - Возьми бубен, - коротко приказал Тарам.
   Наран покряхтел, разминая руки. Этот бубен размерами доходил ему до поясницы, круглый, как солнце, и с короткими метёлками-лучами, а колотушка напоминала дубину, перед которой не устоит черепушка ни одного зверя. Даже такого, который привык отвоевывать себе место на земле рогами и крепким лбом.
   Кам направил свои шаги в сторону, противоположную той, откуда пришли, и принялся сосредоточенно взбираться по тропе, состоящей из переплетения сосновых корней. У остался рядом с шатром, расстелив шкуры и завалившись спать. Наран кряхтел под тяжестью бубна, колотушку милостиво отобрал у него Тарам.
   - Итак, ты пришёл просить себе новое лицо? Или, может быть, новое тело? Первое я дать не могу, а вот второе могу попробовать выпросить.
   Наран, всё ещё чувствующий стыд за то, что не сумел удержать за зубами язык, попытался загладить его подхалимством:
   - Ты великий кам, если так вот запросто читаешь человеческие мысли.
   Кам обернулся и строгим взглядом чуть не спихнул Нарана вниз.
   - Стоило мне на тебя посмотреть, как я понял все твои помыслы. Понял так же, для чего ты преодолел половину степи и забрался так далеко в горы. Что ты хочешь? Летать, как птица, или, может быть, собирать с трав росу мышкой-полёвкой? Скакать по степи мустангом, до тех пор, пока какой-нибудь удалец-монгол не сможет тебя оседлать? Волчью, медвежью или леопардовую шкуру я тебе не предлагаю, уж прости. Слишком много возни, да и кто меня защитит от твоих когтей либо зубов после того, как ты станешь зверем?
   - Это настолько обычно? Можно вот так, запросто, взять и менять существ телами?
   Кам передёрнул плечами. При его комплекции и в лошадиной шкуре это выглядело довольно забавно. Лошадиная голова качнулась на плече, как будто хотела дотянуться до травы.
   - Один кам попытался переместить сознание собаки в тело человека. Ничего хорошего из этого не вышло. А может, он просто недостаточно воспитал свою собаку. Но вообще, да, это не сложно. Если, конечно, на то будет воля высших сил.
   Наран сказал:
   - Мне нужно немного другое. Я хочу вот этим лицом предстать перед Тенгри. Поговорить с ним и вопросить его. Я думаю, что моё лицо - это какой-то знак. Может, он не вернёт мне глаз и не заживит шрамы, но хотя бы скажет, для чего я живу в его мире.
   - И всё? Ты хочешь, чтобы я проводил тебя на небо, к Богу всех Богов, к повелителю огня и самому высокому среди всех гор?
   - Да.
   Кам молчал так долго, что Наран засомневался, будет ли вообще ответ.
   - Что же. Это будет большое путешествие. Такое большое, что даже твой двойник может состариться и умереть, хотя двойники не старятся и не умирают.
   - Какой такой двойник?
   Наран даже оглянулся, чтобы убедиться что рядом не шагает его точная копия. Даже пригляделся к листьям папоротника, которыми окаймлены обе стороны тропы. Шаманы рассказывали детям и ему в том числе: есть много невидимых существ, которые почти не взаимодействуют с этим миром. И поймать их можно, только заманив в папоротниковые заросли: листья его такие чувствительные, что беспокойно шепчутся даже под невидимыми и неосязаемыми ногами.
   Из ноздри лошадиного черепа выползла и лениво улетела муха.
   - У каждого существа есть свой двойник. У каждого! Они оберегают нас от всяческих болезней, а мы - привязываем их к этой земле. Мы и наш двойник связаны конским волосом. Такая взаимовыручка.
   - Если я его спрошу, он ответит?
   - Так могут только камы. Камы могут отвязывать двойника и отправлять по разным поручениям, но прежде учат его, как вернуться обратно. Бывает, что двойники теряются. Или их кто-то специально уводит так далеко от спящего, что они уже не могут вернуться обратно. Если человек не просыпается, значит двойник его где-то заблудился.
   - И что тогда?
   - Тогда люди идут за помощью к нам. Мы камлаем и отправляем своего двойника на поиски.
   После долгого молчания Наран спросил:
   - Значит, ты сможешь сделать так, чтобы Тенгри посмотрел на меня? И услышал меня?
   Кам беспечно помахал руками.
   - Конечно. Тенгри большой, и вся твоя степь - всего лишь соринка в его глазу. Я поднимусь по небесной лестнице в небо, к самому его уху. Постучусь к нему в ухо - для этого у меня есть бубен - или подёргаю за мочку и скажу, что его желает видеть его преданный.
   - Он прислушается? - спросил Наран. - Им овладела внезапная робость.
   - А ты принёс мне подношения? - прищурился Тарам.
   Наран пошарил в сумке и извлёк горсть украшений, которые они с Уруваем нашли под деревом. Кам закрутил пальцем ус и поцыкал зубами.
   - У тебя такие хорошие зубы, - не сумел не восхититься Наран. Вернее, не восхититься он сумел бы легко, но было бы неплохо побольше задобрить повелителя духов. - Даже у молодой лошади зубы хуже.
   - Оо, - протянул кам. - За своими зубами я когда-то ходил в далёкое путешествие. Нашёл их все, хоть это и потребовало от меня отпустить двойника на целых четыре года. А самому это время провести в полной неподвижности. Так что? Это всё, что у тебя есть?
   - Ещё есть каменная сова. Мы с другом сняли её с одной из веток растущего кверху ногами дерева Йер-Су. Она отлично приживётся у тебя в шатре.
   Тарам недоверчиво подбросил бровь:
   - Ты хочешь расплатиться со мной валуном?
   - Не валуном. Каменной совой. Я столько раз пытался её потерять, но похоже, она облюбовала круп моего коня. И только подумай, старик, она сидела на ветке кверху ногами! Разве тебе не нужна такая диковина?
   Кам ответил в тон:
   - Я думаю, твоё рвение достаточно для того, чтобы он к тебе прислушался. Хотя на твою каменную сову нужно ещё взглянуть.
   Возник и придвинулся шум реки. Постепенно он стал настолько громким, что слова тонули в нём, как новорожденные щенки. Подъём, как стрела на излёте, превратился в склон, и Наран затаил дыхание, глядя в кипящую воду.
   - Я первый раз вижу горную реку, - сказал он каму, приблизив к обкусанному уху лицо. - Она и правда похожа на пену изо рта скачущей лошади!
   - Этот шум помогает мне разговаривать с духами, - проскрипел в ответ кам. - Давай сюда бубен.
   Он принял у Нарана инструмент легко, будто миску с кашей, и одной рукой. Мышцы на циплячьих руках едва напряглись, в то время, как юноша пытался размять свои, затёкшие и с посиневшими венами.
   Здесь не было ни развешанных шкур, сквозь которые солнечные лучи рисовали на земле замысловатые фигуры, ни совы. Внизу качались кроны деревьев, которые, словно улыбка, разрезала река. Вокруг, на перекатах гор, уже лежал снег, а они с камом стояли на чистой площадке, окаймлённой кустами шиповника. Ягоды уже обобрали птицы и животные, но кое-где в глубине, среди маленьких круглых листьев, нет-нет, да и сверкнёт красная искорка-ягода.
   С севера наползали тучи. Наверное, это один из последних дней, дней ранней зимы, когда они видят чистое небо, подумал с лёгкой грустью Наран. В аил в этом году он уже не вернётся. Ему придётся где-то здесь залечь на зимовку, и, если ни в одной из местных деревень, проросших корнями в скалу, не примут его, семя одуванчика, влекомое ветром надежды на исправление несправедливости, самому создавать себе убежище, пускать корни в промёрзлую почву...
   "Постой-ка, - сказал себе Наран. - Так ведь ты, юноша, готовишься разговаривать с самим Тенгри. Кто знает, будет ли в тебе вообще течь после такого разговора кровь? Или - не придётся ли от стыда и отчаяния броситься отсюда в кипящую воду?" Если ничего не получится, если небо будет глухо к его голосу, может быть, захочется отдать рыбам то, что не сумел забрать с собой на небо стервятник.
   Страх вернулся, заставил колени трястись, как зайцев перед раздвоенным языком питона, и Наран, устыдившись, позволил им усадить себя на землю. Сложил руки на коленях и стал смотреть, как кам готовится к церемонии.
   Зазвучал бубен. Тарам колотил в него со всей силы, и никакого намёка на ритм, о котором всегда так радел Урувай, не было и в помине. Дряблая рука выколачивала из протёртой кожи звуки, и, словно подчиняясь ей, кам начал свой странный танец. Тело, ноги - всё двигалось, избегая всяческого ритма. "Если бы мог, - подумал Наран с беспокойством, - он бы, наверное, разорвался на несколько частей". Вдруг разом начали звенеть колокольчики и всякие железяки, подвешенные к бубну. На поясе, на груди выпутывались из складок материи пришитые к одежде колокольчики, словно птенцы из яйца, начинали истерично звенеть, требуя пищи.
   Какой пищи могут требовать такие вот, железные, птенцы? Наверняка духовной.
   Лошадиная шкура легла на землю бесформенной грудой, и кам остался в халате. Присовокуплял ли он к своему танцу какие-то слова или песни, как делали это шаманы в степи, Наран не слышал за шумом реки, но рот у него открывался, и между зубами полоскался красный язык. Один из усов прилип к нижней губе, но кам не замечал, зрачки его сменились желтоватой белизной желтков, и ноздри раздувались, как и положено, когда всё остальное тело сходит с ума: одна больше, другая меньше.
   На Нарана уже напала сонливость, когда внезапно всё прекратилось. Кроме, конечно, шума воды. Кам застыл в неудобной позе, и зрачки вернулись на место, хотя при этом каждый смотрел в свою сторону.
   - Возьми мою шкуру, - сказал он хрипло и очень громко. Громовой голос тёк через хрупкое тело, так, что казалось, будто всё держится на нём, как на скелете.
   Наран вскочил, бросился исполнять получение. Шкура оказалась очень тяжёлой, так, что с первого раза её поднять не получилось.
   - Выверни её наизнанку и накинь мне на спину.
   Кам так и стоял в неудобной позе, как будто боялся двинуться. Руки едва повиновались, плечи дрожали от тяжести, юноша закусил губу, трогая языком шрамы. Будто бы пытаешься поднять коня. Кое-как извернувшись, он исполнил порученное, и кам расслабился, будто одежда освободила его от необходимости чувствовать тяжесть чего бы то ни было - в том числе и тяжесть обязательств. Тарам тряхнул плечами, по шее пробежала дрожь облегчения, губы сложились в слабую, слегка перекошенную улыбку. И превратился в птицу.
   Только теперь Наран заметил, что на изнанке шкуры нашиты белые перья, нашиты так часто, что кажутся пенной шапкой, оброненной рекой на вершине горы. Перевёрнутый лошадиный череп действительно напоминал остов клюва, тем более, что с этой стороны на него были нашиты большие, раскрашенные птичьи глаза из войлока.
   - Сейчас я поднимусь в небеса, - доверительно шепнул Нарану кам. Лицо его дёргалось, один глаз гулял где-то в стороне, периодически обнажался жёлтый оскал. По подбородку текла слюна. - Следи за мной внимательно. Ведь ты там тоже в какой-то мере будешь.
   Танцующими птичьими шагами он принялся прохаживаться вокруг, неритмично стуча в бубен ладонью, а Наран пятился на край полянки и там, не глядя, опустился на землю. Скрылось солнце, послав напоследок ласковые лучи, и тут же подул ветер. Вечерний сумрак с готовностью занял своё место, и большая птица заволновалась, поворачивая голову то вправо, то влево - резко, как принято это у птиц.
   Хлопнула крыльями и сделала первые шаги по лестнице, ведущей в небо.
   Наран её не видел, но какими-то чувствами почувствовал, что она есть. Кам шагал по ступенькам широкими цыплячьими шагами и при этом оставался на земле, но так и хотелось поднять подбородок, чтобы провожать его глазами выше и выше... хлопал крыльями, кричал птичьими голосами, перекрывая даже рёв реки. Колокольчики, которые целыми семьями гнездились среди перьев, позвякивали, едва успевая внести свои ноты в общую музыку. И, конечно же, опять не попадая в ритм.
   Для шаманов степей связью с Тенгри всегда служил костёр. Из искорок, отправляющихся прямиком на небо, они ткали ему послания и потом долго танцевали вокруг кострища, выкрикивая бессвязные песни и ратуя за то, чтобы эти письмена по воде благополучно были увидены Богом всех Богов. Здесь никакого костра не было, и Наран подумал: "Да он на самом деле идёт разговаривать с богом лично"...
   Он поёрзал, и в спину впились чьи-то когти. Обернулся резко, так, что с головы слетела шапочка. Кусты боярышника, которые до этого сонно накручивали на ветки солнечный свет, вывернули наружу все свои шипы. Ничего мирного в них не осталось: они походили на разъярённых зверей, застывших перед прыжком. На двух или трёх шипах Наран увидел ещё живых и шевелящих крыльями мотыльков, а ягоды напоминали глаза навыкате, перетянутые частой-частой сеточкой вен.
   Проткнувший одежду шип будто бы впрыснул в кровь толику страха. Наран на четвереньках отполз к центру круга, где, похоже, ступеньки становились всё более крутыми, и каму приходилось на каждую взлетать, высоко подпрыгивая и отчаянно хлопая крыльями. Так, будто шагает не по ступенькам - а по вершинам скал.
   Мир натянул себе на голову покрывало из облаков, словно наслушался перед этим страшных сказок от мамы. Розовый закат умер, и луна выпала из-за горизонта, несуразная и неровная, словно лепёшка. Рёв реки теперь слышался, казалось, со всех сторон сразу, будто бы гору, на которой происходило камлание, она окружила кольцом.
   Кам выпрямился, словно его вдруг натянули вместо струны на морин-хуур, сквозь сцепленные зубы просочился не то всхлип, не то хриплое карканье. А затем сложился, словно перерубили позвоночник, и кулем свалился с высоты в пять человеческих ростов на землю. Наран ощутил под ногами явственный толчок. Бубен откатился в одну сторону, молоточек улетел в другую. Колокольчики отозвались жалобным звоном.
   Он ждал, нервно трогая ногой перед собой землю и раздумывая, не подойти и не проверить ли, жив там старик, и часть ли это ритуала. Ничего не происходило. Выглядывала через сеточку туч луна и подсвечивала летящие снизу брызги.
   Наран прожевал и проглотил свой страх, поднялся на ноги, пытаясь прогнать воспоминание из детства, как он вот так же вместе с другими мальчишками крался к спящей дряхлой собаке. Это была большая собака, но на самом деле очень старая. Задача была - дёрнуть её за ухо или за хвост и успеть выскользнуть из-под беспорядочно щёлкающих челюстей, что было несложно, но изрядно подогревало мальчишкам кровь. Так случилось, что собака испустила дух от злости именно после того, как очередь "злить Клячу" подошла к Нарану, и это были не лучшие воспоминания в его детстве. По сути, хороших воспоминаний водилось там не так уж много. И едва не бросился наутёк, когда кам поднял ему навстречу голову - голову белой вороны, с облезлым клювом и глазами, похожими на бесконечно глубокие дыры в чёрной земле.
   Из него полилось нечленораздельное бульканье. Клюв раскрылся, вывалился язык. Постепенно оно стало складываться в слова.
   - Что... ты... хотел... от... меня.
   Слова выпадали из раззявленного рта одинаковые, интонации не было и в помине.
   Ноги отнялись, и Наран уселся прямо на задницу. Он разглядывал красные отметины вокруг ноздрей, плешь под клювом, открывающую морщинистую кожу.
   - Ты... Тенгри?
   - А... кто... ты... такой... ужасный? Я... рожал... многих существ... но... таких... никогда...
   - Да! - юноша собрал всю свою волю в кулак. - Я уже десять лет живу, видя лишь одним взглядом. Скитаюсь, неприкаянный, пытаясь зацепиться сердцем хоть за что-то.
   Существо молчало, блуждая бессмысленным взором. Больше всего сейчас Наран боялся встретиться с ним глазами.
   - Может, ты скажешь, что я должен сделать для тебя, - жалобно сказал Наран. - Может, являться детям в ночных кошмарах? Я сделаю всё, что ты скажешь. Для чего ты меня так изуродовал, да ещё и оставил жить? Должна же быть какая-то цель...
   - Я... знаю... твоё... предназначение? - сказало существо, веско бухнув в конце вопросительную интонацию, и расхохоталось хриплым хохотом. - Я... создатель... неба... и я... покрыл... землю... своим... семенем... Зачем... мне... знать... твоё... предназначение... жалкий...
   С каждым словом Наран всё глубже погружался в пучину отчаяния, пока неожиданно не обнаружил на самом дне злость.
   - Тогда, может, ты сумеешь своей силой вернуть мне прежнюю внешность и, если не глаз, то хотя бы один ус? Посмотри на моё лицо! Оно ужасно, оно, словно страшная камская маска, отпугивает людей...
   Сверху глаза существа казались подёрнутыми мутью, словно у старой рыбины, кончившей свою жизнь в сетях.
   - Ты... шёл ко мне... прячась... под масками. А теперь... ты хочешь... чтобы я смотрел на твоё настоящее... лицо?
   После каждого слова он припечатывал Нарана к земле своей яростью. Нарану показалось, что вокруг уже дымится земля и что он сейчас возьмёт и провалится в подземный мир - навсегда. Существо зашевелилось, попыталось подняться, опираясь на крылья-руки, но клюв перевесил и неуклюже ткнулся в землю.
   - Но ведь ты его сотворил! - попытался оправдаться Наран.
   - Я... - существо захрипело, кашель невообразимым образом сливался с карканьем, до самой земли свесилась ниточка слюны. - Отлил ту руду, из которой получился ты. Твоё сердце несёт на себе отпечатки моих пальцев. Твоё лицо содержит отпечатки судьбы и твоих же собственных действий.
   - Так измени её! - заорал Наран, чувствуя, как рубцы начинают щипать слёзы. - Зачем мне такое сердце, когда у меня нет лица и все смотрят на меня с жалостью - в лучшем случае - или же с отвращением! Или убей меня. Да! - Наран ударил себя в грудь. - Убей. Я шёл сюда навстречу зиме, презрев опасности и погнав от себя прочь единственного друга. Меня стало в два раза меньше, когда он ушёл.
   - Этот... большой... человек...
   Наран грустно поковырял в носу. При мысли об Урувае на него вдруг напало отчаяние.
   - Ты прав. В три раза меньше. Я не ценил его, думал, что он сможет послужить моей славе вдали от меня, в то время, как он хотел быть рядом и послужить мне самому. И вот теперь мои надежды обмануты. Мне больше ничего не остаётся, как погибнуть под копытами белогрудой кобылы-реки.
   - Ты... не ценишь то... что я... для тебя сделал, - тихо сказал кам. Вокруг его головы кружились мухи, садились туда, где среди перьев проглядывала розоватая кожа. - Я убью тебя... Вырву... твоё сердце... и... вложу.... его... в тело... другого... существа.
   Он собрал всю мочь слабосильного тела и сел, раскинув ноги. Они тонкие и голые, и не принадлежат ни птице, ни человеку - так, нечто среднее. Пальцы человеческие, однако непомерной длинны и их всего три. Конечности, а следом за ними всё тело ходило ходуном, как локти молодой берёзы на осеннем ветру; голова всё время кренилась вниз, и существо выставило одну коленку, на которой умостился клюв. Коленка тоже оказалась костлявой и непомерной длины. Он размышлял вслух, и речь с каждым словом удавалась всё лучше:
   - Да... другого существа. Такого... которое не смеет... повышать... голос... на своих создателей ... сотрясать криком мир богов и духов... Не смеет отбиваться от стада... и ни жеста не может сделать... поперёк воли старших.... Такая... шкура... послужит... тебе... неплохим... уроком.
   Наран попытался вообразить себе то, о чём говорит Тенгри, но прежде попытался запротестовать. И осознал, что потерял дар речи и что вместо слов изо рта вырывается невнятное блеяние. Лисья натура металась где-то в глубине сознания, загнанная взглядом выпученных белесых глаз в дальний угол.
   - Это... ещё не всё... - существо загнуло палец на левой ноге. - Раз! Я оставлю тебе память... Ты будешь помнить свою предыдущую жизнь... вплоть до последних секунд. Два! - второй палец присоединился к первому. - Ты будешь иметь... непомерно... длинную жизнь. До тех пор... пока не погибнешь от чьих-нибудь когтей... или зубов. Но, следуя своей природе... малодушной и трусливой... ты не сможешь умереть по собственной воле. И если тогда ты сумеешь приползти ко мне... уже с большим почтением... я, быть может, прощу тебя...
   Наран попытался что-то сказать своим новым визгливым голосом, но было уже поздно. На вершине горы, опоясанной белым поясом реки, оставшимся незагнутым пальцем существо распороло человеку шею.
   Камлание подходило к концу. Покров из перьев и костлявый старик снова были порознь. Среди кустов наметилось первое движение, где, взмахивая крыльями, порхал заблудившийся между колючек и маленьких круглых листочков белокрылый мотылёк. Летучие мыши, чуя запах крови, носились над холмом.
  
   Глава 14. Керме.
  
   Керме поняла, что пришла. Тропинка свернулась у её ног и тяжёло дышала, высунув язык, словно старая собака. Девушка ощутила близость человеческого жилья, тёплый дух его витал над полянкой (Керме почувствовала бы, если бы над головой были кроны. О нет, там было небо, и до ближайшего скопления деревьев отсюда было довольно далеко). Дорожка под ногами была смирной и прирученной, даже встречные камни приглашали на них посидеть. Резь в животе и не думала утихать, но Керме не поддавалась.
   Позволяла вести себя дорожке до тех пор, пока не почувствовала руками резную коновязь, треснувшую посередине. Сосны склонились перед ней, коснувшись кронами земли, и Керме протянула им руки, совершенно ожидаемо ощутив на двух стволах черты лица. Носы с бородавками, лепёшки-губы из древесных грибов. Брови из коры.
   - Привет, мои хорошие, - сказала она, совершенно не удивляясь ожившим деревьям. Боль в чреве и тина в голове совершенно избавила её от возможности удивляться таким вещам.
   Между соснами возвышалась громада, и девушка поняла, что эта громада - шатёр, к которому она шла. Та самая проеденная гусеницей дырочка в кленовом листике.
   - Есть здесь кто? - позвала она, комкая карту в кулаке.
   И тут же пришло осознание, что вряд ли её голос способен извлечь хоть какой-нибудь ответ из этого затхлого жилища.
   Руки с трудом нашарили откинутый полог. Его перекосило, так, что пришлось нагибаться, чтобы попасть внутрь. Под ногами хрустели сухие листья, спрятавшиеся здесь от зимней непогоды ещё прошлой или позапрошлой осенью. Сонные кузнечики, коих здесь, кажется, было целое поселение, прыгали из-под её ног в разные стороны.
   - Спасите маленького, - услышала она свой голос. Шатёр вздохнул и приблизил к ней свои стены, заставил полуистлевшие, неопознанные вещи двигаться, перебирая калечными ногами.
   Кажется, здесь ночевал какой-то крупный дикий зверь. И не раз. Полог разодран когтями, внутри застарелый запах животного, разрытая земля и хвоя. Для барсов здесь слишком холодно, кабаны предпочитают низины.
   Резь в животе усилилась, и Керме завалилась на бок, подтянув к груди колени. Потихоньку, как белка к разложенным нерадивым путником продуктам, подкралось осознание, что здесь давно уже никто не появлялся, никого, кто мог бы ответить на её зов. Даже лица деревьев, наверное, были порождены тем ядом, что затуманивал сейчас её разум.
   - Кого ты зовёшь? Здесь нет никого. Только кости.
   Первое время Керме показалось, что это очередной ни к чему не привязанный звук. С детства она слышала множество звуков, которые не могла связать ни с одним животным или явлением. Какие-то из них Время и суровый монгол по имени Учение поставили на место. Но бывали и такие - в том числе и голоса - которые непонятны ей до сих пор.
   Тем не менее она решила ответить.
   - Я ищу... хоть кого-нибудь, кто может мне помочь.
   - В халате кама, который жил здесь, уже два десятка прорех. По одной прорехе каждую зиму. Его кости покоятся в кургане за рекой, и глаза его взошли черничными кустами.
   Голос существовал в шатре совершенно естественно, так, что Керме начало казаться, что язык, нёбо, гортань и прочее совершенно необязательны для него. Он был не строгим и не ласковым, не грубым и не мягким. Он просто был.
   - Что же мне делать?
   Керме напряжённо вслушивалась в тишину. Но на этот раз ответом ей было только вялый стрекот кузнечика над ухом.
   А потом возник второй голос. Резкий и крикливый. С таким, наверное, очень удобно работать на лошадином базаре: тебя будет слышно отовсюду. Но, правда, не совсем понятный. Обладатель его, видно, имел очень длинную шею, по которой слова перекатывались, прежде чем находили выход. А некоторые застревали или проваливались обратно.
   В шатре вдруг стало тесновато. На шее выступил пот, дышать стало труднее, и девушка поняла, что кто-то стоит прямо у входа. Отгораживает её от потоков свежего воздуха. Один из двоих был очень полным. Привычку отъедаться и полнеть обитатели гор имеют зимой, когда приходится согреваться собственным мехом, тем, что внутри, под гладкой шкуркой.
   - Будь помягче, друг мой, - ответил ему первый. Он тоже постепенно обретал массу, будто войлочное одеяло, которое вымочили в кипятке. - Девочка на пороге смерти, и некому помочь ей, кроме нас.
   Керме он нравился. Человек с таким голосом мог ловить в ручье рыбу не на обед, а просто так, чтобы затем её выпустить. Такой человек мог пускать в свой шатёр играться детей и с улыбкой смотреть, как носятся они вокруг. Он должен быть в меру старым, умудрённым годами. Конечно, у него должны быть седые волосы. Наверняка седина венчает его голову, как корона.
   - Да, ...тец, - пропыхтел второй. Части слов, не находя выхода наружу, валились обратно в его бесконечное горло. - Боюсь только, если она нас видит, то остаётся только запрягать ей в дальнюю ...орогу одного из наших коней.
   Керме не поняла слов, но услышала в голосе беспредельное уважение. И ей понравилось, что седого называют отцом.
   - Она нас не видит. Дай лучше мне воды... нужно напоить страждущих. Хочешь пить?
   Хрустнул валежник под ногами, прянули, словно испуганные мыши, за движением листья. Нет, этот худой. Под ногами полного человека земля хрустят по-другому. Керме почувствовала у себя на затылке руку, такую холодную, что только жалкие остатки сил, которые требовалось сберечь на дыхание и глотательные движения, помешали ей отдёрнуть голову. Жадно глотнула из поднесённой к губам фляжки. Такой вкусной воды она не пила никогда.
   Керме размышляла: нет, всё-таки этот человек связан не из мягкой овечьей шерсти. Руки у него такие, какие могут быть только у воина. Даже у Ветра ладони помягче, хотя, казалось бы, кожу на них годами вытирал воздух разных стран, от жаркой Аравии до холодной Урусии.
   Полный монгол остался у входа. Органы чувств доносили до Керме, как шевелится вокруг ног плащ, когда он двигает плечами. Кажется, он только теперь заметил её слепоту. Скрипнула под подошвами земля, он наклонился вперёд, разглядывая лицо.
   - Как ты ...обралась сюда? Я не видел ни лошади, ни проводников снаружи. Сороки рассказывают только об одном ...еловеке, что поднялся на холм ...амана. И как тебя зовут?
   Керме растерялась. Она вдруг поняла, что перестала понимать, в каком шатре звучат голоса. Здесь ли, где она лежит на трухе и истлевших одеялах и чрево её кричит от боли так, как будто его режут ножом, или в том, что в её голове. Овцы там сгрудились у дальнего от входа полога, но с ними вместе был не страх, а ожидание чего-то светлого и прекрасного. С другой стороны, в тёмном углу у лошадиного трупа вместо хвоста выросла вторая голова. Там жужжали мухи, так пронзительно, будто у каждой было по визгливой флейте. От этого звука рухнули какие-то преграды в теле, и порция боли хлынула через горло в голову.
   Девочка подавилась вдыхаемым воздухом. Сказала, делая паузы между словами:
   - Меня зовут Керме.
   - Белка, значит... Слепая белка. Поведай же нам, как ты сюда попала?
   - Мне показывали дорогу прожилки на листе. Я шла туда, куда тянулись корни сосен. Бежала следом за рекой. А когда я боялась, меня вёл за руку муж мой ветер.
   - Ты на самом ...еле очень храбрая, - скрипуче сказал полный. Он, должно быть, знал, какое впечатление оставляет голос у людей, поэтому старался говорить потише, но отдельные звуки всё равно получались громкими. - Наверное, в степи только и складывают песни, что о слепой белке, и в каждом аиле считают тебя своей дочерью, и гордых отцов наберётся несколько десятков. Зачем тебе был нужен тот старый кам? Я неплохо ...ал его в свое время.
   - Чтобы спасти моего маленького. Он умирает.
   Керме кое-как села и положила обе руки на живот, пытаясь ощутить ток крови. Седой чуть отодвинулся, но остался сидеть на корточках рядом.
   - Ты больна? - спросил он.
   Девушка дёрнула подбородком, и выбившиеся из косы волосы прилипли к влажным губам.
   - Это его что-то грызёт изнутри. Наверное, какая-то зараза. Что-то вроде жабы сидит в его сердечке и дрыгает лапками. Но тут, конечно, виновата я.
   Керме прекрасно умела чувствовать настроение овец. Они смотрели на пришельца с восторгом и обожанием, и словно бы с некой надеждой. Здесь, в её голове, он разулся - по-простому, наступая носками на пятки сапог.
   А в настоящем шатре пусто. Тяжёлый животный запах, начисто обглоданные кости каких-то зверьков. Куча засохших экскрементов совсем недалеко. Все эти голоса ей мерещатся, подумала Керме. Попыталась нащупать языком на губах хоть каплю воды, которой её недавно поили. Может, белая змея, которая путешествует по её крови, уже убила малыша, проникла в голову и вовсю развлекается, рисуя в её воображении несуществующих людей.
   Знали бы ещё эти люди, что их не существует...
   По шелесту шагов Керме поняла, что монгол прогулялся по шатру и присел на подушки для гостей. Конечно, в шатре в её голове были самые мягкие и самые душистые подушки, которые только можно вообразить. Всё там было ей по душе, кроме гниющего трупа лошади и этих мух.
   Длинношеий остался стоять на пороге. Он пыхтел себе под нос, видимо, оглядывая её обитель, и качал головой. Кто бы мог сказать: одобрительно или же с укоризной.
   Седой спросил:
   - Может, ты простудилась? У тебя лицо степной дочери. Может, холодный горный воздух пришёлся тебе не по нраву?
   - Я не знаю, - Керме чувствовала, как по щекам её катятся крупные слёзы. - Он больше не разговаривает со мной. Он забрался в свою нору со змеями и засыпал вход. Отрава не попадает больше в мою кровь, но и моя, чистая кровь, не может к нему пробиться. Я знаю, как ему больно. У меня болит всё так, будто муравейник злых муравьёв грызёт меня изнутри, но это лишь отголоски той боли, которую испытывает он.
   - А раньше - ...азговаривал? - в голосе длинношеего проснулось удивление. Правда, на какой-то краткий миг оно показалось Керме наигранным.
   - Конечно, разговаривал. Ты, может быть, не знаешь, но все маленькие разговаривают со своими мамами.
   На самом деле Керме была вовсе в этом не уверена. Но её вдруг стал раздражать этот толстяк, хотя она по-прежнему обращалась к нему с отчаянной надеждой. Ей больше не к кому было обратиться.
   - И что же он тебе говорил? - спросил седой.
   О нет, он никуда не прошёл, да и нет здесь никакой подушки для гостей. Останки заговоров и черепки давно минувших чудес, которые шаман когда-то водил за собой, словно послушных лошадей. Стоит здесь, рядом, брезгливо трогая носком сапога истлевшие ковры, смотрит на неё. Может быть, в задумчивости крутит между пальцами ус.
   Керме рассказала о Растяпе, о том, как он впервые заговорил внутри неё. Когда она закончила, седой монгол повернулся к своему спутнику.
   - Ты знаешь что-нибудь об этом?
   Длинношеий издал горлом странный звук.
   - Ну, я не уверен. Столько всего происходит в мире каждую секунду.
   - Так подумай. Ты мой конь.
   - Конь? - переспросила Керме и тут же обругала своё лезущее даже в самые отчаянные минуты наружу любопытство.
   Однако седой монгол ответил благожелательно:
   - Это мой небесный конь, конь с лебедиными крыльями, который разносит в клюве мои поручения по всем степям и приносит мне обратно новости. Какой народ погиб, какой раскололся на два народа. Где сдвинулась с места скала, где море вышло из берегов. Родились ли у козы в затерянном среди вечных снегов аиле козлятки. Когда кто-то взывает ко мне, перед ним, как верный страж, встаёт мой конь и пропускает ко мне, только если у того доброе сердце и чистые намерения.
   Длинношеий в сознании Керме из толстого монгола превратился в говорящую лошадь с крыльями и массивным вороньим клювом. Однако от него не веет тем животным теплом, за которое она так любит лошадей, да и в шатёр он прошёл вместе со своим спутником, не нагибаясь и совершенно не смущаясь своей лошадиной натуры.
   Может быть, это маленький конь? Керме слыхала, что где-то есть такие породы. Такие, которые можно посадить себе на плечо или спрятать за пазуху. Правда слыхала она исключительно из сказок. Но разве не похоже на сказку всё её путешествие сюда?..
   Рассказывались сказки и про столь же маленьких барсов, но в них Керме совсем не верила. Как может быть гордый, редкий и самый опасный хищник южных степей таким маленьким и столь же ласковым?.. Гордость его в таком случае следует уменьшить пропорционально размерам.
   - Удивительно, что ты добралась сюда одна-одинёшенька, да ещё по горам.
   - Когда было трудно, мне помогал муж. Я, должно быть, сильно обидела его тем, что сбежала из его шатра и отправилась в путешествие в одиночку, поэтому навещает он меня, только когда я посылаю ему зов. А потом уезжает на своём небесном коне пасти отары облаков. Он сердится и дёргает меня за косы. Я понимаю его. Я плохая жена.
   - Я предчувствую ...анное, - сказал человек с длинной шеей, как всегда, растеряв половину звуков. Веско хлопнул по бокам руками.
   - Жёны даны мужьям, чтобы быть их тенью, - строго сказал седой монгол. - Чтобы служить им и в нужный момент указывать мужу на нужные решения. Жена без мужа - всё равно, что сердце, которое пытается обернуться лягушкой и попрыгать степями и горами вершить великие дела и дорогой ловить комаров. Всё равно, что лёгкое, которое хочет отрастить себе крылья, как у бабочки, и слетать посмотреть, как солнце на закате катится по склону горы Белухи. Ужасная нелепица. - Керме представила, как он облизывает губы, глядя на девочку и качает головой. - Так почему ты ослушалась мужа?
   Керме вдруг подумала, что он похож на старый мешок, набитый банальностями. Так вещают (именно вещают! Это слово показалось девушке очень правильным) люди в сказках и легендах. И то, эти люди так часто оказывались в кругу слушателей у костра, когда сказитель данной ему силой даровал героям прошлого, чужих домыслов и вымыслов, жизнь, что, казалось бы, им пристало говорить более прозаичным языком.
   Оба они всерьёз ждали ответа. Кажется, гостями заинтересовался даже маленький - он отправил в Керме струйку своей крови, вроде как улитка, вытянувшая на усике глаз, и новую порцию боли. И, подбирая слова, пропуская сквозь пальцы песок переживаний и тревог, Керме поведала им про то, как решилась на путешествие, которое тогда казалось ей вовсе не таким трудным и далёким. Казалось бы - вот они, горы, прямо под ногами, шагай себе да шагай с вершины на вершину... во всяком случае так было со слов мужа. А оказалось, что на каждой ты не крупнее божьей коровки на склоне холма. На том месте, когда Керме прыгала с облака прямиком на горные пики, между мужчинами стояла настолько густая тишина, что её, казалось, можно было потрогать руками.
   - Его отец - Ветер? - спросил седой монгол. Керме подозревала, что даже в её родном аиле, где она с детства жужжала всем желающим в уши, что сужена Ветру, её слова поставили бы под сомнение. Но в устах этого человека звучало только удивление. Никакого недоверия.
   - Можно мне ещё воды? - попросила Керме.
   Седой монгол поднёс к губам флягу, а после помог ей лечь и устроил голову у себя на коленях.
   Длинношей заскрипел:
   - Зачем Ветер спутался со степной женщиной? Нет, она, конечно, достаточно красива, и зубы, словно речные камешки, один к одному... - Керме вновь перенеслась в воображении на конский рынок, где её осматривают, словно племенную кобылу, а покупатель с таким вот крикливым голосом пытается найти в ней изъяны.
   - Вы не понимаете. Я была сужена ему с самого детства. С самого детства я игралась с ним, и он знал, что будет моим мужем. Ещё бабка мне рассказывала...
   - Я спрошу с Ветра, - перебил длинношеий. - А по поводу твоей овечки... кажется, во мне шевелятся некие воспоминания. И связаны они с жившим здесь когда-то камом.
   Седоволосый преисполнился грозности.
   - Поведай же мне, мой верный слуга. Твоя бесконечная память, похоже, размякла, как стенки медвежьей берлоги по весне. На голову-то хоть не капает?.. Думаю, я подарю тебе голую скалу в открытом море, на которой ты сможешь выбивать события за каждый свой день и каждый год эту скалу демонстрировать мне. Чтобы впредь ничего не забывал.
   - Но это такая мелочь... - попытался выкрутиться длинношеий.
   - В моём промысле нет мелочей, - сказал монгол с такой торжественностью, что у Керме заскрипели зубы. От этой торжественности пролётные птицы со всей их гордостью и грацией должны падать замертво, а завораживающее движение мышц под лошадиной шкурой на галопе можно сравнить с колыханием цветка на невнятном, робком полуденном ветерке.
   Длинношеий поведал, смущённо хлопая рукавами по бёдрам и путая звуки настолько, что многие слова стали неразличимыми. Тем не менее, монгол его понял, а Керме эта история показалась настолько невероятной, что какая-то мистическая связь между маленьким, Растяпой и человеком, который пришёл вопрошать о своей роли в этом бесконечно крутящимся мире, выстроилась сама собой.
   - Думаю, тебе следует его похвалить, - недовольно сказал седой. - Он и приполз - не к тебе, но ко мне, как изначально и хотел. И при этом сам собою проявил самую невероятную жертвенность, которую мне доводилось видеть. Поймал всех своих мух одним взмахом руки.
   - Пожалуй, так, - в голосе длинношеего Керме услышала что-то такое, что понудило представить его с поджатым хвостом. - Моё ...омнение в хитрости и изворотливости человеческой рассеялось. Они ...итрят даже когда сами того не осознают... да, да, я знаю, отец, ты скажешь, что здесь не было места низменным побуждениям! Но какова изворотливость - добиться желаемого с самыми высокими помыслами. Это ставит его куда выше меня. Этот малыш многому сейчас меня научил.
   Под одобрительное ворчание седого монгола этот же голос взвился одновременно конским ржанием и торжествующим лёбединым криком.
   - Смельчак! Вы...оди сюда, на свет. Чар, которые на тебя наложили, больше нет, и ты ...ожешь не опасаться за здоровье своей слепой белки. Твоя кровь её убивала, теперь же будет всё наоборот: её кровь излечит твою хворь. Выползай, кукушкин птенец, не прячься. Я хочу! Увидеть! Твоё! Лицо!
   Голос обернулся ворохом искр, и тьма в углу шатра её памяти рассеялась. На миг Керме показалось, что она поняла различие между светом и тьмой, поняла даже, что такое цвет и какой цвет у огня. Поняла, как выглядит пламя, та кусачая змея, зубов которой её руки в своё время попробовали немало.
   Всё встало на свои места. Двухголовый труп лошади обернулся скомканным походным шатром без опор, и все непонятные предметы вдруг обрели форму и названия. В ведении Керме появились: седло, пропитавшееся запахом лошадиного пота, кривой меч, маленькая дудочка, в звуки которой так приятно вплетать шаги твоего коня во время путешествия. Золотое стремя. Запах гниющей плоти растворился где-то в вышине, под звёздным светом, назойливое мушиное жужжание стало скрипом цикад, под который любая девушка может мечтать, тихо зарывшись в одеяла, до самой полуночи, до первых брызг рассвета - для Керме они всегда выражались капельками росы. У полога ли она спала или ближе к кострищу, в походном ли шатре или в постоянном; эти капельки неизменно находили её щёку и сдабривали предутреннюю дрёму, как засушенные травы сдабривают вкус мяса.
   - Это всё - вещи твоего сына. Не знаю, понадобятся ли они ему после рождения - это ты спросишь у него сама, - сказал длинношеий.
   Керме вновь чувствовала биение маленького сердечка. Чувствовала, как внутри вновь происходит обмен кровью и как боль сходит на нет. Отголоски её ещё прячутся меж рёбрами, но из этих гадючьих яиц уже не вылупятся гадюки. Здесь, в шатре давно почившего и похороненного где-то за рекой кама, она пошевелилась на коленях человека, но он молча придержал её голову: мол, не торопись вставать.
   Там, в углу, на шкурах, которые составляли стенки походного шатра, кто-то сидел. Керме впервые за свою жизнь горько пожалела, что не может видеть. Она хотела броситься к малому, обнять его, но голова покоилась на руках седого монгола, и не было сил встать с этой подушки.
   - Всему своё время, - шепнул ей седой монгол, не то в одном мире, не то в другом.
   - Как он выглядит? - вопрошала Керме. - Расскажите мне, как он выглядит?
   Длинношеий хмыкнул.
   - Он ...е выглядит. У ...его нет лица. Пока нет.
   А потом обратился к сидящему в углу:
   - Ты можешь быть доволен. Твоя просьба исполнена.
   - Это не так важно.
   Голос у маленького, как начисто вычищенный котёл, в котором закипают, словно прозрачная вода из родника, эмоции. Вроде бы и детский, а вроде и нет. Звонкий, как капель, там и намёка не было на хрипотцу взрослого.
   - А что ...еперь важно? - насмешливо спросил длинношеий.
   - То, что я вижу Его. Я Его вижу и не могу насмотреться.
   Седой монгол подал голос. Он сказал мягко:
   - Смотри лучше на моего слугу. У него птичий клюв и лошадиные копыта, и крылья, а в перьях прячутся руки. Он диковина, какой ты никогда не найдёшь в мире. Я же просто странник по бесконечным землям, и лицо у меня самое обычное.
   Маленький молчал, и седоволосый продолжил:
   - Ты можешь обращаться ко мне, когда только захочешь. Ты и твой народ. И если ваши просьбы будут достаточно истовы и чисты, я сделаю всё, чтобы они исполнились. Запомни это - нарисуй где-нибудь, запиши... женщина, у тебя здесь что, нет бумаги? ("У них есть сказания, - подсказал длинношеий. - Эти люди передают всё самое важное в стихах. Это немного неудобно, но зато хорошее искусство. Иногда так поют - заслушаешься!") И когда родишься, расскажи всем. Когда захочешь! Я обещаю, что больше не подошлю к вам своих слуг.
   - Отец, - с укором сказал длинношеий.
   - Не бойся, ты без работы не останешься. Многое нужно делать. Являться во снах сумасшедшим провидцам, которые желают странного, таскать на землю новые души... узнать, в конце концов, что за Ветер обрюхатил нашу слепую белку...
   - Я запомню, - услышала Керме голос Малого. Она отчаянно пыталась запомнить, какой же у него голос, как же он дышит, чтобы пронести эти воспоминания как можно дольше - хоть до самого рождения. Но голос у него был как степной дождь в начале весны - растрескавшаяся земля впитывала его весь, без остатка. А дыхания будто и не было вовсе.
   - Насчёт Ветра, - вставил длинношеий. - Я уже слетал и узнал. Это не тот Ветер. Это другой, земной ветер. Не тот, что гоняет по океану белые барашки, а тот, что гоняет по степи белых барашков. Но наш, в смысле - твой, верный слуга тоже приложил руку к судьбе этой женщины.
   Голос седого погрубел:
   - Думаю, вы слишком уж вмешиваетесь в судьбы людей. Если это так интересно - может, спуститесь и поживёте вместо них одно поколение, а они будут бросаться вами, как игральными костями, и наблюдать, сколько же выпало? А? Каково?
   Длинношеий сказал поспешно:
   - Ветер защищал нашу белку. Сказал, что она ему как сестрёнка, что с самого рождения был ей подмогой и товарищем по играм, а она... он сказал, эта девочка многому его научила. Это и есть самое удивительное. Громокрылый, конечно, проказник и склонен к перепадам настроения, но совсем не сентиментален. Но добиться от него ещё каких-то разъяснений я не смог.
   Седоволосый вздохнул.
   - Коли так, ладно. Чем больше я брожу по этому болоту, тем сильнее вязнут ноги. Связала, называется, бабка пряжу... вот смотри! Даже разговариваю их поговорками. Пошли отсюда скорее. Вы двое - хорошо бы вам попрощаться. Только не очень долго: всё равно скоро увидитесь. Да, кстати, вряд ли вы теперь сможете так запросто разговаривать через кровь. Ты отныне станешь обычным семечком, упавшим в благодатную землю, а ты - обычной матерью, пусть и слегка ничего не видящей.
   Керме устремила всё своё существо к сидящему в уголке шатра, и тот потянулся навстречу.
   - Я буду ждать встречи с тобой, - пришло с током крови.
   "Я тоже", - хотела сказать Керме, но слёзы сжали её в своих душных объятиях.
   Он исчез вместе с шатром в её голове, растворился в водовороте образов, в мешанине запахов, звуков и ощущений, к которым примешивались редкие вспышки света. Осталась только хвоя, что норовила впиться в тело, да запах навоза. Да шёпот листьев, вновь и вновь переживающих события минувшего лета, звон не уснувшей ещё мошкары и прочие лесные звуки, которые просыпаются, когда рядом никто не суетится и не разводит бурные дела, ломая и подминая под себя хрупкое дыхание степи или горной и лесной местности, как это умеют только люди.
   - А вон кто-то уже скачет навестить тебя, - отзвуками ухнуло сердце.
   Керме не поняла, кто это сказал: седой ли монгол, длинношеий ли его конь. Но перешёптывание прелой листвы на миг замерло, а потом пошло на убыль, растворившись в дробном лошадином топоте.
  
   .
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"