Ахметшин Дмитрий : другие произведения.

Бродячий Цирк

"Самиздат": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


  • Аннотация:
    Кто не мечтает отправится в путешествие с бродячим цирком, особенно когда в крови бурлит жажда приключений и ничего не связывает тебя с местом твоего рождения? Место действия - Европа, время - начало 90-х XX века; повествование ведётся от лица Целестина, приютского мальчишки, которого взяли подмастерьем бродячие артисты. Начинаясь как приключенческий роман для подростков, повествование постепенно включает в число главных героев всех второстепенных персонажей


   0x01 graphic
   Бродячий Цирк

Глава 1.
О том, как я встретил бродячий цирк, и о том, как бродячий цирк забрал меня с собой

Замок наконец-то свалился к моим ногам, велосипед оказался целиком во власти мальчишки, которому подобная роскошь являлась разве что во снах. Аккуратно, стараясь не звенеть, я снял проржавевшую цепь с рамы, и через минуту железный конь уже нёс меня прочь от сарая со всяким хламом, от приземистого двухэтажного дома-коробки, полного спящих детей.
   Я до полуночи сидел на дубе неподалёку, у самой кромки леса, ожидая, когда в окнах воспитателей погаснет свет. И вот она, награда, мерно поскрипывает рамой и изредка щёлкает цепью. Велосипед принадлежит пану Йозефу, маленькому, слегка рассеянному почтальону, живущему в комнатке возле столовой, на первом этаже приюта.
Мы с великом ломились сквозь лес и ночь, подпрыгивая на дороге, разбитой дождями и машинами. Неслись навстречу мечте, от этой мысли сердце билось сильнее, а кровь бежала по жилам с быстротой скорого поезда.
Я уже брал велосипед без спросу две недели назад, когда пан Йозеф, так же как сегодня, оставил ключик в библиотеке. Тогда, дрожа от возбуждения, ёжась от поскрипываний рамы и опасливо косясь на окна - вдруг кто выглянет на звук? - проехал вокруг здания и торопливо запихал железного коня обратно в сарай. Но никогда ещё я не забирался так глубоко в ночь. Конечно, я знал, что воровать плохо, а воровать велосипеды - вообще уму непостижимо, но я собирался вернуть его ближе к утру, и заодно вернуть себя под одеяло.
А повод к тому, чтобы провести эту ночь далеко от дома был, и довольно весомый. В наш маленький городок приехал цирк!
Я никому не сказал о готовящейся вылазке. Даже Каю, который вряд ли выдал бы друга кому из воспитателей. Я считал, что в нём есть капелька крови американских индейцев, та капелька, где содержалось умение переносить пытки и стоять насмерть под натиском врагов. Кай вряд ли составил бы мне компанию: помимо стойкости он обладал ещё и позорным для любого мальчишки послушанием и прилежанием. Не знаю, что свело вместе меня, главного хулигана, и Кая, которого ставили в пример все без исключения педагоги и воспитатели, но мы были самыми настоящими друзьями.
В поздних прогулках компанию мне обычно составлял Арон-карманы-наизнанку и Мышик. Первому я тоже ничего не сказал, просто потому, что не хотелось, а второй... вот, кстати, и второй. Мышик догнал нас и побежал рядом, весело лая. Я от души надеялся, что никто не слышал, как он выбрался из конуры и бросился в погоню. Мышик - добродушный сторожевой пёс четырёх лет от роду, не слишком крупный, лохматый, с коричневой в белый горошек шерстью. На моей памяти его никогда не сажали на цепь. Возможно потому, что на привязи он бы завял, как кофейное дерево в горшке. Первоначальная кличка этого лохматого недоразумения была Мышьяк. Таким странным именем его назвал пан Август (наш повар и бывший русский солдат), потому что пёс в годы своей молодости изничтожил всех мышей в окрестностях. Грозный "Мышьяк" под натиском времени и не слишком способных к русской речи языков превратился в безобидного Мышика.
   Приют для мальчиков маленького польского города Пинцзова затаил дыхание, когда мимо грохотали разрисованные фургоны и автобус, из окон которого смотрели Чудеса. Потом был самый счастливый день этой весны. Всех повели на представление. Воспитатели безуспешно пытались успокоить нас, орущих от восторга и похожих по отдельности на мартышек, а вместе - на растревоженный муравейник. А мы... мы с распахнутыми ртами смотрели на клоунов и акробатов. А после спектакля с благоговением гладили настоящих цирковых лошадей, пялились на тигра-альбиноса в наморднике, которого тоже разрешалось погладить, но никто не решился.
Я обязан увидеть всё это ещё раз, перед тем, как чудо-в-фургончиках покинет эти края и отправится в далекие волшебные земли, которые обитателям приюта суждено было видеть лишь на картах.
Цирк расположился на холме близ городка, и чтобы попасть на его вершину, нужно ехать вверх по извилистой дорожке. И я крутил педали, обливаясь потом и вглядываясь в темноту.
Наконец среди деревьев замелькали огни, ноздри взбудоражил аромат мятных леденцов, человеческого и животного пота, запах далёких дорог, что отслаиваются с покрышек фургонов пластами грязи. Я соскочил с велика, повёл его к границе леса, где берёзы и дубы сходят на нет упрямой порослью. Мышик, почуяв серьёзность момента, прижал уши и прекратил лаять.
Мы укрылись за кустом и стали наблюдать. Цирк свернулся, почти растаял, как мираж в пустыне. В автобусе царила сонная темнота, зато поверх него на шесте светилась яркая лампа, освещая близлежащие окрестности. Нутро одного из двух фургонов светилось мягким живым светом. Около него стояли деревянные сундуки с коваными углами, в которых находились хитрые цирковые пожитки. Воображение рисовало мне целые горы сокровищ внутри - от остатков шоколада и сладкой ваты, до воздушных шаров и мячиков, при помощи которых жонглёры держали в напряжении детскую ораву. Канаты канатоходцев лежали свёрнутые в кольца, как сытые гадюки. Поодаль паслись две тягловые лошади, рядом гарцевала цирковая лошадка (Цирель - так называла её рыжеволосая акробатка), всё ещё в ярком банте меж ушей.
Мышик, о котором я совершенно забыл, внезапно гавкнул. Не знаю, кого он углядел среди сундуков и фургонов, однако через секунду мне оставалось только смотреть ему вслед и чихать от поднятой пыли. Я вспомнил о питоне, который, судя по надписи на вольере, питался мышами, но, учитывая его размер, вполне мог съесть и собаку, и бросился следом.
Мышик, давясь лаем, растворился среди циркового скарба. Кого-то мы всё-таки побеспокоили, потому что секунду спустя мои ноги уже беспомощно молотили воздух, едва касаясь земли.
- Ага, попался! Да тише ты, всё равно не отпущу. Ворюга, - сказали над ухом визгливым голосом.
Извернувшись, я увидел рослую девчонку лет пятнадцати, и держала она меня одной рукой без всякого напряжения. Точнее, не просто держала, а уже тащила к светящемуся фургону.
- Аксель, смотри, кого я поймала! - закричала она с порога, втаскивая меня по лесенке следом.
Я скукожился, прекратил вырываться и запихал руки в карманы. Мало почету в том, чтобы тебя таскала за шиворот, как кошка котёнка, девчонка едва старше тебя.
Изнутри фургон был уставлен ящиками и коробками. У дальней стенки, на ящике с надписью "Good Bananas", горела свеча в медном подсвечнике. Прямо на полу, держа в руках книгу, сидел человек, очаровавший меня ещё днём, на представлении. Он словно бы и не переодевался после выступления: тот же красный жилет, потёртый и кое-где тщательно заштопанный, и брюки. На щеке темнели остатки грима, а по песочного цвета волосам плакал горючими слезами гребешок.
При нашим появлении он отложил книгу и воззрился на меня поверх очков.
- Где ты его нашла? И почему бы тебе не выкинуть его обратно?
Сказал беззлобно, скорее, с благосклонным интересом.
- Пытался что-то украсть, - сморщила носик девочка. - Наверняка гирю, они как раз там лежали.
Я храбро фыркнул, но тут же сконфуженно замолк - как-то неуместно фыркать, когда твои ноги едва касаются пола.
- Да опусти ты его наконец, - сказал мужчина, и я тут же проникся к нему безграничной благодарностью.
- Я не собирался воровать ваши гири. Я всего лишь бросился за своим псом.
Мужчина расхохотался.
- Ещё бы ты собирался! Я бы тебе даже подарил парочку ради такого случая. Я не думаю, что ты, дружок, хотел что-то стырить у бедных артистов, но всё же не стоит думать, что ночью мы такие же хорошие как днём. Ночью мы чаще всего сонные.
- Он притащил сюда какую-то шавку, - продолжала возмущаться девчонка, - она своим лаем наверняка всех перебудила!
При свете я наконец разглядел свою мучительницу. Какая-то нескладная, она обладала на редкость уверенными движениями и, казалось, при желании могла разнести фургон в щепки за какие-то мгновения. Пепельные волосы неровно подрезаны у самых ушей, белая майка и джинсы явно не по размеру.
- Шавку? - заинтересовался мужчина, вытянул шею и сумел разглядеть за порогом кончик непрерывно виляющего хвоста. - Это интересно, у нас никогда не было циркового пса. Ну-ка, фьють-фьють!
Мышик к моему удивлению заскочил в фургон, прошмыгнул между нашими ногами и в два прыжка оказался возле Акселя. Тот потрепал пса по холке, Мышик сразу же начал стелиться возле его ног. Я сморщил нос от смеха - а ещё сторожевой пёс! Подозрительный ко всему и не любящий чужаков, ага, щас!
Девчонка сжимала и разжимала кулаки.
- А вдруг у него блохи!
- Ничего страшного, мои их выселят. В своих я уверен, сам тренировал и подковывал. А тебе вообще пора в постельку, время-то уже - пол свечи отгорело...
Эти двое будто забыли про меня - самозабвенно препирались, Аксель с добродушным задиром, девочка с угрюмостью волчонка.
А я, набравшись смелости, выпалил.
- А можно мне посмотреть тигра?
- Нет!
- Да, пожалуйста. - Одновременно произнесли мои новые знакомые.
Девочка и мужчина посмотрели друг на друга с упрямством встретившихся на мостике баранов, потом Аксель благожелательно прибавил:
- Покажи ему тигра, Марина, будь добра. Раз уж всё равно не спишь.
Девочка пробурчала:
- Если уж кому надо спать, то это тебе. Устаёшь же после каждого выступления, а на ком тут всё держится, как ты думаешь?
Тем не менее она брезгливо взяла меня за рукав рубашки и потащила за собой.
Из второго фургона ударила такая смесь запахов и животного тепла, что заслезились глаза.
- Здесь у нас живут почти все звери, - шёпотом сказала девочка, чем немного меня удивила - минуту назад казалось, что она не знает даже такого слова - "шёпот". Щелчок, неяркий луч выхватил из темноты клетки и вольеры. У фонарика садились батарейки.
Вокруг коряги в вольере справа свернулся питон, в клетке слева обезьянки наслаждались поздним фруктовым ужином, дверь в их клетку была приоткрыта. А напротив входа, в клетке занимающей треть фургона, дремал настоящий дикий зверь.
- Его зовут Борис. Мы его не всегда так держим.
Я покосился на девочку: она словно извинялась за то, что тигр у них в клетке, а не гуляет вокруг полянки на длинном поводке и не щиплет травку.
Марина будто прочитала мои мысли.
- Когда рядом нет людей, ну я имею ввиду чужих, мы выпускаем его погулять.
Тигр днем, на представлении, сразу же заворожил меня не хуже первого увиденного мультфильма. Тогда я постоянно отвлекался на галдящих приятелей, и разглядеть удалось совсем немного: перекатывающиеся под кожей мышцы, грациозные прыжки через обруч, щелчок хлыста Акселя рядом... Теперь же можно разглядеть, как хищно сменяют друг друга чёрные и белые полосы, как двигается ухо, отгоняя муху, как сверкают в свете фонарика красноватые глаза под наполовину прикрытыми веками...
- Он таким уже родился? Ну, чёрно-белым?
- Мы приобрели его ещё котёнком, на рынке в Вильнюсе. Какой-то охотник продавал его как большого кота-альбиноса, но Анна, наша акробатка, сразу поняла, что к чему. Купила и принесла к нам. Ну и выросло вот... - Марина любовно коснулась прутьев клетки. - Он ещё очень молодой, на самом деле, Боря.
- Красивый, - сказал я, протискиваясь мимо девочки поближе к клетке.
- Ещё бы.
Кажется, Марине льстило внимание к тигру, из голоса исчезли ворчливые нотки.
Между клетками вдруг зашевелилась и приподнялась куча тряпья. Сначала я подумал, что в тупичке обитает ещё кто-то из загадочного местного зверинца, но потом распознал человеческую фигуру. Из-под нечесаных светлых косм, к которым пристали опилки, на нас сонно моргали голубые глаза.
- Мара? Это ты? Я покормил зверей, не беспокойся.
- Я думала, ты дрыхнешь в автобусе, - смущённо сказала Марина.
- Пустяки, на кладбище отосплюсь, - отмахнулся незнакомец. - Здесь мне снятся интересные сны, вот и ошиваюсь...
Глаза цвета весеннего неба с интересом меня разглядывали.
- Твой новый приятель? Надо же, кто-то умудрился меня опередить. Познакомь нас, что ли.
Марина покраснела.
- Никакой он мне не приятель! Это местный. Захотел тигра посмотреть, а Акс почему-то разрешил.
- Он понравился Аксу? - лениво удивился мужчина. - Чем ты так угодил нашему капитану Шевелитесь-Дети-Сухопутной-Собаки, парень?
Я пожал плечами.
Незнакомец поднялся во весь рост. Набросил на голое тело (на нём были только джинсы с закатанными по щиколотки штанинами) старую джинсовую куртку, которой до этого укрывался. Сладко зевнул. Я подумал, что пасть у него не уступает тигриной.
- К утру отправляемся, не забыла? Завтра вечером мы должны быть на фестивале, в Кракове. Пойду в автобус, вздремну часок, а потом буду будить остальных.
- Вы едете на фестиваль? - спросил я Марину, когда незнакомец уже шуршал травой снаружи.
Она с раздражением уставилась на меня.
- Посмотрел на тигра? Теперь вали.
И я свалил. Свалил, чтобы забрать своего пса. Мышик играл с Акселем возле фургона и не собирался расставаться с новым другом. Мужчина бросал ему палку, просил ходить на задних лапах и подкармливал куриными косточками, судя по всему, оставшимися с ужина.
Рядом зевала акробатка, которая вчера так здорово выступала в паре с белой Цирелью. Одета она в джинсы и серую поношенную рубашку с короткими рукавами. Длинные, до пояса, рыжие волосы заплетены в толстую косу. Они с лошадью чем-то неуловимо напоминали друг друга - грацией ли, густотой волос или гривы, а может задорным сиянием глаз.
- Мышик мог бы стать отличным цирковым псом, - сказал я. - Как вы думаете?
- Думаю, что мог бы. Забавное имя для пса, кстати.
- Это от какого-то русского слова. А можно нам поехать с вами?
Я особо ни на что не рассчитывал. К каждому мальчишке, выросшему в стенах приюта, рано или поздно приходит понимание, что все надежды увидеть на пороге родителей напрасны. Что нам придётся сжиться со скрипучими койками, с кашей в столовой и кексами по выходным, с кривыми дорожками старого сада, чтобы по достижении шестнадцати лет выйти в непонятную взрослую жизнь.
"Нужно бежать, - билось в голове каждого, - бежать, пока тебя не выплюнули, как потерявшую вкус жвачку". Но не каждый был способен осознать эту мысль и решиться на побег. И уж тем более не каждому подворачивался такой шанс.
Аксель поднял брови, я ощутил на себе внимательный взгляд слегка увеличенных линзами очков глаз. Девушка хихикнула и показала мне поднятый вверх большой палец.
- Только если вы с Мышиком обещаете научиться чем-нибудь жонглировать, - с серьёзным видом сказал Аксель.
- Не смеши, Акс, его мама с папой не отпустят, - злорадно сказала из-за моей спины Марина.
- Вряд ли у него есть родители, - покачал головой Аксель. - Помнишь, сколько вчера здесь было приютских?
- Я могу ухаживать за животными. За Борисом, например, - вставил я. - Или собирать деньги во время выступлений.
- Деньги собирать - ответственное занятие. Нужно установить с каждым зрителем контакт, состроить такую рожу, чтобы он понял, что должен тебе никак не меньше сотни злотых, - Аксель рассмеялся.
Я не заметил, как его рука скользнула к ящику с булавами и шарами, настолько естественным было движение. Секунда, нет, доля секунды - и резиновый мячик, бешено вращаясь и закручивая в спираль воздух, несётся навстречу. Я не успел поднять руку, не успел даже об этом подумать, мячик с сочным "чпок" влетел в открытый рот. "Ам", - сказал я от неожиданности.
- Сойдёшь, - кивнул Аксель и пошел грузить коробки в фургон. Девушка засмеялась и захлопала в ладоши.
- Здорово! Как тебя зовут? Меня Анна. И никаких пани - я ещё не настолько старая!
Я немного смутился и прошамкал:
- Шелештин меня жовут.
- Шелештин?
Я выплюнул мячик. Во рту остался отвратительный привкус резины.
- Целестин.
- Ах, вот как! - рассмеялась Анна. - Больно длинно, и, знаешь... язык карябает. Шелештин и то приятнее... Вот что, будешь у нас Шелестом, лады?
Я не возражал.
Марина забралась в фургон следом за Акселем, и я прислушался к голосам:
- Мы не можем его так просто забрать из приюта. Его же начнут разыскивать!
- Мало ли детей бегут из приюта? - я почти увидел, как Аксель пожал плечами. - Если мальчик действительно хочет оттуда сбежать, он убежит и без нас, рано или поздно. Так что пускай лучше остаётся, мне не помешает помощник.
- Не беспокойся, если уж ты действительно понравился патрону - а ты понравился, такое ещё ни с кем на моей памяти не случалось! - то сможешь вить из него верёвки, - успокоила меня Анна. - Ты и правда хочешь уехать с нами?
Я кивнул. Путешествовать с настоящими бродячими артистами, что может быть замечательнее?
  
На холм вползали первые лучи солнца. Лагерь свернулся за каких-то двадцать минут, тюки и сундуки разместились в фургонах и автобусе. Я, совершенно ошалевший от всего, что свалилось на меня за эту ночь, бросился помогать, путаясь под ногами и норовя схватить то один, то другой ящик. Анна привела двух лошадей (Марс и Топтун, называла она их), вдвоём с Марой они запрягли их в повозки. Белую кобылку привязали на короткой узде к одному из фургонов.
Автобус представлял собой старенький "Фольксваген", настолько перелопаченный и перекроенный, что родной автозавод вряд ли признал бы дитя. Большая часть сидений отсутствовала, оставили всего лишь несколько спереди, на ту же свалку, очевидно, отправились половина стёкол и задняя дверь. Сзади между крышей и полом остался только низенький бортик, и дорожная пыль едва не перехлёстывала в салон. Так что получился как бы смешной тихоходный катер на колёсах, а задницу иначе как кормой называть не поворачивался язык.
Аксель запрыгнул на корму, свистнул, словно заправский капитан. На губах играла мечтательная улыбка. Казалось, что он хотел потянуться к облакам следом за косяком птиц или обнаружить в придорожной луже бутылку с картой сокровищ.
Все смотрели на него с умилением, как на любимого и непоседливого ребёнка. "Вот это наш капитан", шепнула с гордостью Анна. Я подумал, что такие порывы не пристали взрослому, но промолчал.
- Свистать всех наверх! У меня для вас хорошая новость, головорезы. У нас новый юнга. Его зовут Шелест, и каждый, кто его обидит, будет иметь дело вот с этим псом по кличке Мышик.
Анна хлопнула меня по плечу, мужчина, что спал в фургоне с тигром, весело подмигнул. Марина хмыкнула и принялась что-то рисовать на пыльном стекле.
Аксель тем временем представлял труппу. Уже знакомого мне мужчину звали Костей. Полноватого и загорелого мужчину, единственного, с кем я не успел ещё познакомиться, звали Джагит. Он обладал овальным и похожим по форме на яйцо лицом, на котором застыло выражение, сравнимое с угрюмыми горами и отрешёнными подземными озёрами. Из-под тюрбана выбиваются жидкие седые волосы, на подбородке аккуратная козлиная бородка. На вчерашнем выступлении Джагит (с абсолютно таким же выражением лица!) заклинал при помощи дудочки настоящую кобру и давал зрителям подержать за хвост удава. Мне он не очень понравился.
В автобусе обнаружились ещё и цирковые кошки - одна белая с голубоватыми кляксами, другая чернее ночи. Мышика они высокомерно проигнорировали, впрочем, наш пёс никогда не был охоч до кошек. Особенно до тех, которые не стремятся дать от него стрекоча.
Аксель два раза хлопнул в ладоши.
- Всё, отдать швартовы! Отчаливаем!
Я остался предоставлен самому себе. Мышик крутился под ногами, радостно взвизгивая. Меня совершенно не удивляло то, как легко он оставил родную конуру и каждодневную кость из столовой. Засиделся, бедняга, на одном месте, хочется размять лапы, посмотреть, как живут собаки воон за тем лесом и на каком языке они лают... А вот в моей голове роились тяжёлые мысли.
Я подёргал за рукав Акселя.
- Мне нужно вернуть велосипед.
Аксель посмотрел на меня, как будто в первый раз увидел.
- Какой велосипед? Возьми ты его с собой, место есть. Мы не будем тебя ждать, Шелест.
Но я помотал головой.
- Я быстро! Я вас догоню!
Секунду спустя я уже налегал на педали, в последний момент избегая встреч со стволами деревьев и уворачиваясь от веток.
Приют ещё спал. Шкатулка со снами, где я беспечно прожил четырнадцать лет, самозабвенно наблюдая цветные картинки в волшебном шаре телевизора. Я впервые понял, как хорошо бодрствовать, когда остальные спят, сидеть на крышке этой шкатулки, свесив ноги и вдыхая пахнущее мокрой листвой утро.
Велосипед остался лежать в сарае не пристёгнутый, заднее колесо ещё вращалось, а я уже был за забором, пытаясь поспеть по палой листве за собственным сердцем.
Корабль на самом деле не стал ждать юнгу, но двигался медленно, обтекая следом за щербатой дорогой дома и ныряя в арки. Я вскочил на подножку автобуса, чуть не слетел, когда автомобиль подпрыгнул на кочке, но был подхвачен смехом и тёплыми руками рыжеволосой Анны.
Костя за рулём насвистывал какую-то мелодию, Аксель улыбнулся мне уголком рта и снова задремал в сидении. Даже воздух вокруг него стал каким-то дремучим. Я вспомнил, что сам провёл бессонную, хотя и полную впечатлений ночь. За автобусом осторожно направляла лошадь Марина. На козлах последнего фургона сидел Джагит.
За окном проплывали окраины города, в котором я прожил всю свою сознательную жизнь. Даже не в нём, а так, на окраине, где-то на отшибе городской жизни, так что подружиться мы так и не успели. Махали рукой при встрече, но и только. Наверное, поэтому я встречал и провожал пейзажи за окном легко, как случайных знакомых, как нужных лишь для массы третьестепенных персонажей в книжках и фильмах. Проехали пустынную рыночную площадь, по которой гоняет бумажки ветер. Поросшие туманом и диким виноградом дома в два или в три этажа разлетаются к окраине на лоскуты огородов, на водонапорные башни и амбары...
Провожаемый петухами, бродячий цирк громыхал прямо в восходящее солнце.
  
   Глава 2
   О том, как нас встретил Краков, про выступление Бориса, про то, как я старался везде успевать, а ещё про волшебника и его башню

   Утром следующего дня мы въехали в Краков. Наш караван показался мне дождевой каплей, попавшей в ручей... если не в реку. Вокруг, куда ни глянь, люди. Нельзя сказать, что Первый мой Большой Город произвёл какое-то особенное впечатление - просто я его именно таким и представлял, и знал, чего ожидать. Зато Мышик был потрясён до глубины своей собачьей души - столько людей в одном месте он видел в первый раз.
   Аксель даже и ухом не повёл, когда сонный пригород с козьим блеяньем и изрыгающими едкий дым деревенскими грузовичками сменился узкими улочками города, так и продолжил сопеть под одеялом на своём сидении. Я же не сомкнул глаз всё утро, да и мои спутники заметно приободрились. Костя блаженно жмурился и курил. Анна, сменившая на козлах фургона Марину, здоровалась и перекидывалась словами с торговцами, спешащими мимо артистами, просто прохожими и гостями фестиваля. Марина в салоне автобуса сонно хлопала глазами и улыбалась. Я пожелал ей доброго утра и получил в ответ надменное: "Надеюсь, ты тоже выспался, ведь сутки предстоят не из лёгких, особенно для тебя...". Потом спросил у Кости:
   - Анна со всеми общается, как будто всех тут знает. Вы так часто сюда приезжаете?
   - Несколько раз в год, - ответил он. - Вон того толстяка в шляпе с пером зовут Джером, и у него просто отличный мёд. А вон и его грузовичок, видишь?.. Надо будет к нему сегодня заглянуть.
   Костя махнул мужчине рукой, тот ответил ленивым кивком и спрятал в усах улыбку.
   - А вот в том подвальчике - один из входов в гильдию картографов. К этим ребятам ходят не только за картами.
   Он сделал эффектную паузу, и я спросил:
   - А за чем ещё?
   Костя сказал, понизив голос:
   - Они знают всё обо всех. За денежку там можно узнать все, что хочешь об интересующем тебя человеке или месте в городе.
   Он немного помолчал, докуривая сигарету. Потом сказал:
   - Заводить новые знакомства легко. Переброситься парой слов с незнакомым человеком - нехитрое дело. Он может стать очередным мазком краски в портрете этого дня, а может оказаться и лицом этого портрета. Понимаешь?
   Я мало что понимал, но кивнул. Показаться невеждой перед голубыми глазами мне очень не хотелось.
   Впереди людской поток, радостно гомоня, выплёскивался на площадь. "Всё равно, что наши приютские перед каждонедельным походом в кинотеатр", - подумал я, чувствуя, как сладостно томит душу плывущая над крышами музыка. Наш караван свернул чуть раньше, углубился в паутину улочек, мощенных красным и жёлтым камнем.
   - Подъём, морские дьяволы, - хрипло скомандовал Аксель и зевнул. - Впереди земля!
   - Здесь, - сказал Костя, останавливая автобус на крошечной, затерянной среди старинных трёхэтажных домов, площадке... или лучше сказать полянке? - Здесь мы и остановимся.
   Я спрыгнул с подножки автобуса и огляделся. Заросший зелёными водорослями фонтан, несколько скамеек. За фигурной аркой, по сторонам которой поднимаются стилизованные сторожевые башенки, темнеет парк и убегает посыпанная жёлтыми листьями дорожка. С другой стороны под навесом деревянные столики и странная овальная дверь, выкрашенная в зелёный цвет. "Зелёный Камень - кафе-гостиница", гласила вывеска над дверью. Приглушённый гомон городской площади слышался где-то рядом.
   - Юнга! - настиг меня рёв Акселя. - Ты чего там заснул? Мы тебя взяли не для того, чтобы пялился на достопримечательности. Точнее, не только для этого. Давай-ка разгружай Бориса, он уже воет от тоски.
   Преследуемый радостно лающим Мышиком, я бросился к фургону, где попал в руки Анны и был нагружен лошадиной сбруей и седлом.
   - Почему мы остановились именно здесь? Здесь же почти нет народу!
   Анна улыбнулась.
   - Плох тот артист, который не сумеет сделать себе аудиторию. Не волнуйся, без куска мяса твой пёс этим вечером не останется.
   Местные дети были уже тут. Крутились под ногами, вытягивали шеи, пытаясь заглянуть в тёмное нутро повозок, провожали блестящими глазами каждую коробку. Артисты деловито носились между фургонами. Лошадей отправили пастись в лесопарк, кусочек которого был виден под северной аркой, с нами осталась только Цирель, которую Костя с Анной уже облачали в красную попону, седло, уздечку с позолоченными клёпками и красный плюмаж. Я даже залюбовался - до тех пор, пока меня не вернул в этот мир тычок Акселя.
   - Не отвлекайся, Шелест. У нас ещё обезьянки не разгружены, а вон уже подтягиваются зрители постарше и при деньгах! Знаешь, как они клюют на обезьянок?!
   Я стремглав бросился к повозке с животными.
   Зрители постарше и вправду постепенно подходили. С одного из балконов на нас благожелательно смотрела пожилая пара, откуда-то со стороны парка появилась стайка девушек и принялась рассаживаться на скамейках. Из двери "Зелёного камня" вышел хмурый толстяк в кожаном скрипучем жилете на шнурках. Я подумал, что он собирается задать нам взбучку за то, что устроили перед его заведением сумасшедший дом, но услышал:
   - Аксель! Чего ж ты, паршивец, не заходишь проведать старого друга, а?
   Наш капитан повернулся на голос.
   - Пан Жернович!
   Они тепло пожали друг другу руки. От толстяка веяло казавшейся невозможной для человека его габаритов энергией, даже воздух вокруг него потрескивал и искрился. Вряд ли пан Жернович умел жонглировать, но если бы ему вздумалось, допустим, сплясать на одном из деревянных столов при входе, он, наверное, заработал бы больше денег, чем мои бродячие артисты.
   - Я ждал вас ещё вчера. Видишь, как пусто? То, что за этими столиками ещё никто не сидит и не пялится на вас, сукиных детей, исключительно твоя вина!
   - Не сердись. Мы слегка задержались в дороге. Заезжали в Пинцзов. Если хочешь, я поставлю тебе пива из лучшей забегаловки в округе. Из какой пожелаешь.
   - Хочу. Из моей, - серьёзно сказал пан Жернович. - У меня лучшая забегаловка в этом противном маленьком городишке!
   Он захохотал, звучно хлопая себя по ляжкам.
   Тигра встретили дружным вздохом. При помощи маленького подъёмного крана, что установили на краю повозки, сделав её похожей на пузатого динозавра с очень маленькой головой, Костя спустил клетку к самым моим ногам. Ко мне подскочил один из мальчишек, очевидно, самый смелый.
   - Друзья говорят, что тигров нельзя гладить. Руку могут отгрызть. А я говорю, что они слушаются людей. А ты ведь сможешь его погладить, да?
   Мальчишке вряд ли было больше семи годов от роду, из-под красной кепки во все стороны торчали светлые дерзкие кудряшки. Я почувствовал себя рядом с ним взрослым и умудрённым годами.
   - Борис страшный... но дружелюбный.
   Протянул к прутьям решётки руку, но Борис коротко взрыкнул и щёлкнул зубами. Я подпрыгнул, не чуя под собой ног, дети подпрыгнули вместе со мной.
   - Не дразни зверя, Шелест.
   Аксель повернулся на шум и сердито постукивал носком правого сапога о левый.
   - Я не дразнил! Только хотел его погладить...
   - Ты хотел показать, что ты не дрейфишь перед зверем. Борис это почувствовал. Тебе бы понравилось, если бы тебя попыталась почесать за ухом мартышка, чтобы доказать остальным, что она самая смелая?..
   - Тигрёнок! - раздался над ухом громогласный рёв пана Жерновича. - Вот о ком я скучал больше, чем о раздолбае Акселе!
   Я представил, как толстый пан лезет обниматься с тигром, и вжал голову в плечи. Однако повернувшись, увидел, как он целует пухлыми губами руку Анне.
   - Смотрю, не расстаёшься с этим полосатым мальчиком! А где твой принц на белом коне?
   Он подошёл и взлохматил Борису шерсть между ушами - полная, похожая на окорок рука едва пролезла между прутьями клетки. Тигр, к восхищению публики, лизнул пальцы толстяка и подставил под руку пана голову, требуя ещё ласки. Как большой кот, честное слово!
   Анна засмеялась.
   - Борис - настоящий принц. Другие кавалеры мне не нужны. А лошадь есть у меня - вон как раз седлают...
   - Верю-верю, - сказал пан Жернович; пальцы трепали ухо тигра, а тот тихо рычал от удовольствия. - Но если когда-нибудь решишь с ним расстаться, приезжай ко мне - я вдовец, но не век же мне, в конце концов, скорбеть.
   Он подмигнул девушке, и они рассмеялись. Потом глубоко посаженые глаза пана скользнули ко мне.
   - Познакомь-ка меня с молодым человеком.
   Анна нас представила.
   - Если этот деспот вдруг про тебя забудет - заходи, востроногий, не стесняйся. У меня есть сладкий кофе и пирожные.
   Хозяин "Зелёного камня" вновь повернулся к девушке.
   - Пошли, пани тигрёнок, я угощу твоего тигра мясом. Настоящей бараниной, не каким-нибудь суррогатом, который теперь продают в каждом паршивом магазинчике самообслуживания. Я знаю этого варвара как облупленного, он никогда не будет работать на голодный желудок.
   Марина с Акселем уже начали представление - может быть не для зрителей, а, допустим, в шутку или ради разминки. Между фургонов носились мячики разного размера и цвета, и резиновые жонглёрские булавы. Здесь же прыгал с глупым лаем Мышик.
   - Выглядит не слишком трудно, - сказал я проходящему мимо Косте и засмеялся: - Мышик тоже хочет научиться жонглировать!
   - Жонглировать одновременно предметами, разными по весу, очень сложно. Рискуешь получить в лоб булавой, - серьёзно сказал Костя.
   - А ты умеешь? - с надеждой спросил я. - Аксель вроде бы обещал меня научить, но он так занят.
   - Акс по большей части занят тем, что валяет дурака, - с улыбкой сказал Костя. - Впрочем, это его основная обязанность, на то он и капитан... Нет, не умею. Всё, что я делаю в этой труппе, так это вожу автобус, чиню разные вещи, да немного играю на гитаре. От Луши, нашей кошки, и то больше толку. Если хочешь научиться, попроси Марину.
   Я повесил голову.
   - Мне кажется, она меня не очень-то переносит.
   - Она хорошая девочка, - качнул головой Костя. - Но таков уж у неё характер. Ещё Аксель подливает масла в огонь - любит её поддразнить, а бедняжка срывается на тех, кто поближе. У нас здесь, знаешь ли, один большой детский сад.
   Во мне что-то всколыхнулось. Что-то неприятное, липкое подобралось к сердцу и заставило спросить:
   - Значит, вы взяли меня только потому, что Аксель любит подразнить Марину?
   - Нет, - строго сказал Костя, - Мы взяли тебя потому, что капитану, Анне и Джагиту давно нужен шустрый помощник... ну и цирковая собака в придачу.
   Словно в подтверждение раздался голос Акселя.
   - Шелест, где тебя бесы носят? Кати сюда тумбы, все три, и займись обручем. Его нужно пропитать горючей жидкостью, Марина покажет как.
   Я бросился исполнять поручение.
  
   К полудню, на небольшой площадке возле заведения с зелёной дверью, собралось уже порядочное количество людей. Панове в возрасте рассаживались по лавочкам, более молодые - за столиками под навесом, а дети носились вокруг, путаясь под ногами, некоторые даже расселись на ветках двух разлапистых вязов. Молоденькая полноватая помощница пана Жерновича (наверняка его дочь) разносила по столикам пиво и солёные орешки в вазочках. Я, утомившись, примостился у бортика фонтана, чувствуя как приятно холодит спину гранит.
   Когда две трети столиков оказались заняты, Аксель, сжимая в руке хлыст с яркой жёлтой кисточкой на конце, взобрался на одну из тумб и откашлялся.
   - Дамы и господа! Если вам понравится представление, денежки можете оставлять вон там, в фонтане. Бумажные - за уши вон тому пареньку. Право, за десять злотых с человека вам будет благодарна вся наша труппа! А теперь, позвольте представить вам Бориса!
   Зелёная дверь распахнулась, оттуда вывалилась колоритная компания. Впереди гордо шествовал тигр в наморднике; посередине толстый пан с поводком в кулаке; позади, улыбаясь, шла Анна, одетая в элегантное платье. Пан Жернович нацепил на лицо серьёзное, даже сердитое выражение, брови наползли на глаза, жилка на бычьей шее набухла и трепетала. На самом деле это Борис вёл толстяка, натягивая поводок и фыркая в намордник. Посетители поджали ноги и притянули к себе пивные кружки. Выглядело это настолько потешно, что я захихикал в кулак.
   Добравшись до ближайшей тумбы, тигр запрыгнул на неё и присел. Пан торжественно передал Акселю поводок, который вскоре (вместе с намордником и толстым кожаным ошейником) полетел в сторону. Воздух всколыхнулся от дружного "Ах". Щёлкнул хлыст, жёлтая кисточка на его конце метнулась в воздухе, словно хвост какой-то диковинной птицы. Тигр, расправив лапы и зарычав, легко перескочил на соседнюю тумбу. А потом, по новому щелчку, на следующую. Когти громко клацнули по полой деревяшке, оставив на щербатой поверхности новые отметины. Тумбы стояли треугольником, чтобы зверь мог перепрыгнуть на любую из двух соседних.
   Анна вручила Акселю обруч и отступила в тень фургонов. Теперь по щелчку хлыста тигр прыгал через обруч, каждый раз едва не задевая его задними лапами. Потом в руках девушки появились спички, и я затаил дыхание.
   Обруч полыхнул и на какое-то мгновение стал похож на солнце, плюющееся языками пламени. В конце концов солнечный диск превратился в огненное колесо.
   Тигр присел на задние лапы; я видел, как под кожей ходят и перекатываются мускулы, напрягаются и готовятся к прыжку. Словно сжимается пружина. Туже, ещё туже... если зверь немного промахнётся, он, наверное, полыхнёт не хуже облитого горючей жидкостью обруча.
   "Ап!" - выкрикнул Аксель. И пружина распрямилась... Борис чёрно-белой стрелой пронёсся через пылающее колесо и приземлился на другую тумбу. Качнулся, восстанавливая равновесие, и неподвижно застыл, только подёргивался кончик его хвоста, да поднимался от напряжённой спины лёгкий пар.
   Я услышал тяжёлое звериное дыхание. Выдохнул. И одновременно зрители (которых стало уже намного больше) разразились аплодисментами.
   Капитан раскланялся. Обруч из рук колесом покатился к автобусу, чадя и разбрасывая искры, где его встретил Костя с ведром воды.
   - Молодчина, - сказал Аксель тигру и требовательно протянул руку. Я схватил порученное мне ведёрко с сушёным мясом, споткнулся обо что-то, едва не растянувшись на потеху зрителям на каменной площадке, но ведро донёс. Капитан выудил оттуда кусочек побольше, предложил тигру. Тот понюхал, облизнулся, но подношение не взял. На лице Акселя отразилось изумление.
   - На же, бери. Заслужил.
   Тигр перепрыгнул на соседнюю тумбу.
   - Борис!
   Аксель сделал четыре шага и вновь оказался возле него. Тигр виновато потупился, лапой отодвинул подношение и перепрыгнул на следующую тумбу.
   - Не позорь меня, Борис. Каждый уважающий себя тигр должен быть голодным, злым и хотеть съесть дрессировщика, не говоря уж о кусочке мяса.
   Аксель говорил вроде бы негромко, но слова долетали до самых дальних лавочек.
   - Возьми же мясо, Борис, мальчик мой!
   Аксель, горестно причитая, бегал за зверем, а тигр, поджав хвост и опустив усы, скакал от него по тумбам.
   Раздававшиеся вокруг смешки переросли в хохот. Я мужественно сдерживался, стараясь вести себя подобающе подмастерью артиста, уже много раз наблюдавшего эту сценку, но в конце концов тоже не выдержал и прыснул. Пан Жернович хохотал, хлопая в ладоши, как маленький ребёнок.
   - Это я его накормил! Я! Отличным сырым мясом, пан Аксель, будь уверен, всякую гадость он теперь жрать не станет!
   Аксель повернулся к хозяину таверны, скорчил обиженную рожу. Казалось, ещё немного, и обида потечёт у него из ушей и из носа.
   - Вот кто испортил мне зверя.
   Я был уверен, что Борису нравится выступать. Глаза сверкали, как два огромных начищенных блюдца, в них отражался чудовищно искажённый Аксель и зрители за столиками; шерсть на холке стояла дыбом, из глотки рвалось довольное негромкое рычание... или громкое мурчание.
   В фонтан с весёлым звяканьем полетели монетки. Две девушки со смехом попытались засунуть мне за ухо пятизлотовую бумажку, но я проворно подставил Костину кепку, выданную специально для этой цели.
   Аксель забрал из кепки бумажку и показал подбородком на людей за столиками. Мол, собери и там. "Отлично выступили! - шепнул я ему, - Все так смеялись, когда ты гонялся за Борисом..."
   Капитан с улыбкой поправил очки, его жилистая и жёсткая рука взъерошила мне волосы.
   - Это только начало. Ты увидишь ещё много такого, чего мы не показывали в твоём родном городе.
   Вскоре кепка до краёв наполнилась мятыми бумажками, а в фонтане поблёскивало несчётное количество медяков. Три полноватые женщины за одним столиком хором принялись причитать, что меня, поди, эти вонючие артисты оставляют без медяка на мороженое, и напихали полные карманы мелких денег. Я особо не возражал, тем более, мороженого действительно хотелось.
   Вокруг гордо восседающего на тумбе Бориса творилось форменное безобразие. Дети хором уговаривали Акселя попросить тигра зарычать или хотя бы показать зубки. Один седовласый пан размахивал фотокамерой, строил и заново перестраивал на фоне тумбы с тигром своё семейство. Пан Жернович громогласно уверял, что тигру после таких нагрузок нужно поесть ("У меня мама была ветеринаром, лечила на ферме овец, и я знаю..."), и зазывал артистов к себе в таверну.
   Ко мне подскочила Анна, схватила за руку.
   - Сейчас будет выступать Джагит со своими питомцами, ему наша помощь без надобности. Я на полчаса отбила тебя у Капитана! Поэтому ты идёшь со мной на блошиный рынок. Только отдай кепку Аксу.
   - А зачем нам на рынок? - спросил я.
   - Кое-что прикупить для ночного представления. Ночью тебе вряд ли удастся выспаться.
   В ответ на мои поползновения сходить за своим псом, Анна покачала головой.
   - Мышика лучше оставить здесь. На городскую площадь нельзя с собаками. А сейчас там полно жандармов.
   Джагит выбрался из фургона с глубокой плетёной корзиной в руках. Я вытянул шею, пытаясь разглядеть там змей, но ничего не увидел. Тощее тело заклинателя скрывал тёмно-синий халат с широкими рукавами, по которым золотыми нитками были вышиты луна и звёзды, сплетающиеся в хитрый узор. Из-под пол одежды торчали красные остроносые сапоги, тюрбан на голове делал его похожим на великана. Бородка заплетена в косичку.
   - Как он тебе? - спросила девушка. - По-моему, прекрасен! Настоящий арабский шейх.
   - Он мне не нравится, - признался я. - Какой-то угрюмый и совсем не волшебный.
   Анна покачала головой.
   - Зря ты так. Джагит - настоящий маг. Наверное даже единственный настоящий артист здесь, в то время как мы, все остальные - обычные балаганные фокусники и шарлатаны.
   В её голосе слышалось подлинное почтение, и я не стал спорить.
   Мы проскочили под аркой и через узкий переулок выбрались на центральную площадь. Фестиваль был в самом разгаре. Я зажмурился. В воздухе по-броуновски сталкивались частички запахов и звуков: ароматы ванильного мороженого, ядреного пива и кваса; разнообразных мелодий самых разных инструментов; гремучие смеси духов, людского пота и жареных сосисок; смех и говор на разных языках; щекочущие ноздри запахи воздушной кукурузы, сладкой ваты и ароматного папиросного дыма. Перед глазами всё расплывалось и мелькало. Будто смотришь в калейдоскоп, где разноцветные стекляшки образуют потрясающе красивые узоры. Вот росчерком красного платье танцовщицы. Вон там стремительно вспыхивает на солнце смычок скрипки, мелькающий в руках музыканта, словно шпага в руках мушкетёра из романа Дюма. Вот на ходулях мим в золотой маске и расшитых серебром одеждах, смешно взмахивающий руками...
   Царила над всем этим, конечно же, музыка. Музыканты играли и на импровизированных сценах, и между столиками какого-нибудь кафе, даря сидящим за ними улыбки, и просто присев на бордюр пешеходной дорожки с гитарой или маракасом. Фолковые мотивы, блюз и джаз сливались в странный, невозможный и аритмичный рок-н-ролл, который в этот день победной песнью звучал над городом. Я решил, что мне этот мотив даже по нраву.
   На самом деле день уже клонился ко сну. Солнце окрасило в розовые тона крыши домов на дальнем конце площади.
   - Пошли, - Анна уже тянула меня за собой. - Я понимаю, что фестиваль ты видишь в первый раз, но если мы не поторопимся, Аксель открутит нам уши.
   Я спешил за Анной и всё никак не мог насмотреться.
   Уличная пантомима: актёры играют сценку из какой-то исторической пьесы, пред королём преклонили колени двое мужчин... впрочем, исторической ли? Я заметил, что один из мужчин явно изображал кота: из-под шляпы торчали серые ушки, а под загримированным носом - накладные усы. И хвост, сейчас элегантно обёрнутый вокруг левой руки.
   Под медленный и печальный перебор арфы танцуют мужчины и женщины в старинных одеждах. Под другую музыку, быструю и задиристую, в широком круге, который образовала толпа, сражаются двое настоящих рыцарей, в полных кольчужных доспехах, мечи взлетают, сталкиваются, разбрасывая быстрые злые искры. Щиты гудят под градом ударов. Лица в прорезях шлемов блестят от пота, а зрители, в основном толстые бородатые панове с кружками пива, подбадривают их хмельными голосами.
   Под раскидистым дубом, неведомо как уцелевшем в каменных джунглях, тощий человек в цилиндре при помощи деревянного креста и ниточек заставлял двигаться карикатурную фигурку Майкла Джексона. Король поп-музыки, смешно дёргая руками и ногами, шагал своей знаменитой лунной походкой под звуки старенького магнитофона, лежащего возле ног кукловода.
   Я замедлил шаг, чтобы рассмотреть картины, развешенные по стене одного из домов. Портреты, пейзажи, натюрморты, лёгкие карандашные наброски и аляповатые масляные полотна - как будто окна в другой мир.
   - Молодой человек желает что-нибудь купить? - спросил продавец.
   Я разглядывал картину, изображающую ночной Краков с высоты птичьего полёта. Красиво... взять бы такую картину и, используя её как карту, слазать, например, вон на ту колокольню. Или найти тот смешной домик с остроконечной круглой крышей и флигелем.
   - Рисовалось с воздушного шара. Будет отлично смотреться в спальне или в гостиной. Берите, не пожалеете.
   Я засмеялся.
   - Простите, но у меня есть только автобус, через окна которого можно увидеть всё это вблизи. Поэтому я лучше пойду.
   Догоняя Анну, я посмотрел вверх и действительно увидел там воздушный шар, похожий на огромную сочную грушу.
   - Скоро ты увидишь блошиный рынок. Незабываемое зрелище для того, кто ни разу не был в этом городе.
   - Незабываемых зрелищ мне на сегодня хватило, - рассмеялся я.
   Глазея по сторонам, я вспомнил "Волшебника изумрудного города". Интересно, а здесь есть свой волшебник? Наверняка есть. Обитать он должен в какой-нибудь башне...
   Блошиный рынок располагался на прилегающей к площади улице. По своему родному городку я знал, что все рынки работают часов до пяти, а с наступлением сумерек среди палаток остаются бродить только ветер да бездомные собаки. Однако здесь с закатом солнца жизнь не умирала, а разгоралась с новой силой. Мы с Анной проскочили перед носом трамвая, яростно звенящего вслед, спугнули большую стаю голубей и ворвались в облако новых незнакомых запахов и осипших голосов. Череда павильонов тянулась насколько хватало глаз. Где-то товары были упрятаны под выцветший брезент палатки или шатра, где-то за шторками, где-то просто навалены под открытым небом, рядом с торговцем, восседающем на каком-нибудь раритетном табурете, который тоже можно было купить.
   Проходя мимо палаток я, совершенно одуревший, ловил носом запахи мёда, лука, книжной пыли, горький аромат какой-то настойки, ржавчины, мяты... Возле павильона со шкурами пахло шерстью и травой от моли (у нас в шкафах тоже жил такой запах, особенно в летнее время). С земли мне оскалился волк, жутко недовольный своей нынешней плоской жизнью, лисица была с ним солидарна. Там были ещё шкурки мелких пушных животных, огромная медвежья шкура, а царил над всем этим продавец-горец с лицом, больше напоминающим камень, с огромными ручищами, готовыми поспорить размером и силой с медвежьей лапой. Его пояс из сыромятной кожи украшал огромный прямой нож в ножнах. Горец уткнулся в новенький пейджер, бегая глазами по строчкам; меня эта картина слияния прошлого и будущего потрясла до глубины души.
   От столика с кальянами и благовониями тянуло сладостным, одуряющим дымом. Здесь же торговали чаем и кофе в маленьких склянках и шкатулках, словно бы это были драгоценности.
   Дальше одутловатый пожилой пан продавал всякую всячину, горой наваленную на прилавок. Здесь были подносы, начищенные до блеска так, что в них можно смотреться как в зеркало, старый самовар, деревянные фигуры и игрушки, несколько гитар, прислоненный рядом велосипед, чёрно-белый телевизор, который пан смотрел, воткнув в него вместо антенны кусок медного провода, и ещё куча всего. На телевизоре тоже был ценник, по моему скромному мнению, за такие деньги можно было бы купить цветной.
   Была здесь и палатка, уставленная клетками и аквариумами. Над всем этим стояло бодрое чириканье и трели. В клетках сидели разнообразные птички, большие и маленькие, самых разных расцветок, от жёлтых канареечных, до зелёных и голубых. Я увидел меланхоличного попугая: такой наверняка пришёлся бы по вкусу Капитану. Вольеры занимали морские свинки, бурундуки и белые мыши, а в аквариумах носилась блестящая рыбная мелочь и, величаво помахивая хвостами и раздувая жабры, красовались золотые рыбки.
   Анна остановилась у палатки с напитками, купила бутылку содовой и каждому по большому мороженому в вафельном рожке.
   Когда мы подошли к одному из прилавков, вплотную примыкающему к городской стене, из-за груд книг и всяких безделушек, сверкающих в лучах закатного солнца, к нам заспешил тощий старик с заплётённой в две косички белоснежной бородкой. И я понял - вот он, Волшебник Изумрудного Города.
   Не то, чтобы он походил на мага и заклинателя. Вместо мантии на плечах слегка неряшливо болтался пиджак с красным бантом-бабочкой, вместо посоха сухонькая рука в перчатке сжимала зонт-тросточку. У него были роскошные седые усы, тронутые табачной желтизной.
   Он без лишних слов заключил Анну в объятия, чмокнул в щёку.
   Прежде чем Анна или Волшебник успели раскрыть рот, у меня вырвалось:
   - А у вас есть башня?
   Девушка растеряно хихикнула.
   - Есть, - удивлённо сказал Волшебник, - правда, наверное, это больше похоже на платяной шкаф, чем на башню.
   Голос у него оказался высоким и мягким, почти что женским. Пан повернулся к рыжеволосой девушке, словно чего-то ожидая. Наконец, сказал строго:
   - Анна, ты нас не познакомила.
   - Ой! Пан Грошек, - представила она Волшебника, - А это - Шелест, новый член нашей труппы.
   - Анна, - ещё строже сказал пан Грошек.
   - Селестин.
   - Вот! - торжественно сказал Волшебник. - Имена - это, пожалуй, единственная ценность, которую мы проносим с собой через всю жизнь. Можно отнять одежду, имущество, родных, всё что угодно! Но имена остаются с нами.
   Он замолчал и рассеянно заморгал под взглядом Анны.
   - Ну да чего это я... Ты права, моя дорогая, пока обойдёмся без дискуссий. Спустимся вниз, - он лукаво посмотрел на меня, - в подземную башню. За прилавком посмотрит Соня.
   - Он любит учить людей, - заметил я шёпотом, глядя на прямую спину Волшебника. - Если бы он не был, ну... торговцем, я подумал бы, что он учитель.
   - Пан Грошек преподаёт в местном университете. Историю. Я бы с удовольствием у него училась, если бы училась где-нибудь вообще.
   - А как же тогда вот это всё? - я кивнул на прилавок с книгами и всякими безделушками.
   - Считай, что это его хобби. Так же как у Кости гитара, а у Джагита - философия. У пана Грошека есть и дом, и семья, и дети, но летние месяцы он живёт здесь. Хотя настоящее его хобби ты ещё не видел, - она заговорщески мне подмигнула.
   Среди развалов книг перед нами открылось отверстие канализационного люка.
   - Спускайтесь, - сделал приглашающий жест Волшебник, - будьте как дома.
   Вниз, в мягкий дрожащий свет, вела винтовая лестница с холодными ступенями-перекладинами. Я спустился первым, огляделся, моргая и ресницами разгоняя налипающий на глаза полумрак.
   Мы оказались в небольшом помещении. Три стены были выложены кирпичной кладкой, поросшей коричневой бородатой паутиной. Четвёртая огорожена решёткой, а за ней виднелась более свежая кирпичная кладка. Посреди комнаты с высоты стола разгоняла тьму электрическая лампа в виде шара. Шар сиял в темноте, и мне представилось, как Волшебник глядит в него, обозревая с высоты птичьего полёта ночной город. Если назвать сваленные наверху в кучу книги, сувениры и ещё гору всякой всячины беспорядком, то чтобы описать то, что творилось сейчас перед нашими глазами просто не находилось слов. Желтоватые отсветы бродили среди мешковатых фигур. Вначале мне показалось, что комнатушка полна людей. Потом глаза донесли до меня, что это всего лишь развешанная на плечиках одежда. Но в таких количествах, что складывалось впечатление, будто попал не в башню Волшебника, а в дом какой-то сумасшедшей модницы. У меня закружилась голова. Одежда (или лучше, наверное, сказать костюмы) пестрила яркими цветами. Картину дополняли маски, какие-то сумочки, пояса и прочие детали нарядов, развешанные по стенам или грудой сваленные на полках.
   Я повернулся к Анне.
   - А пан Грошек случайно не цыганский барон?
   - Скорее, наш, цирковой. Без его баронства и покровительства мы были бы серыми и невзрачными, и нас бы закидали тухлыми помидорами. Я надеюсь, этого не случилось с Акселем, пока мы тут ходим.
   Спускавшийся следом пан услышал и улыбнулся в усы.
   - Многие думают, что перед каждым праздником у меня одевается весь город. Если бы это было так - вам бы досталась только моя ночнушка.
   Между вешалками у дальней стенки чернели кровати, а рядом с ними примостился обогреватель, напомнивший почему-то Джагитова удава. Веяло, несмотря на обилие одежды, приятной свежей прохладой, так что, если закрыть глаза, можно представить, что находишься не в городской канализации, а высоко над землёй, возле горного озера.
   - Зелёный чай? К сожалению, ничего кроме чая я предложить не могу. Мы с Соней здесь довольно аскетично живём.
   Не дожидаясь ответа, Волшебник поставил чайник на огонь.
   - Значит, вы снова пришли взрывать город своим якобы искусством, и отвлекать порядочных граждан вроде меня от работы, - сурово сказал он.
   От неожиданности Анна засмеялась.
   - Вы прекрасно знаете, что тут и кроме нас полно соблазнов. Вы видели этих живых статуй? На них можно пялиться бесконечно!
   - А ты, молодой человек, - внезапно обратился пан Грошек ко мне, - неужели и правда предпочёл такую вот кочевую жизнь учёбе и сытой красивой жизни? - он подёргал себя за бородку. - Возможной.
   - Я из Пинзова. Из приюта. Наши ребята, которые уже взрослые, работают на песчаном карьере или учатся на водителей или почтальонов. Я бы не стал профессором, как вы. И путешественником бы не стал. Кроме того, мне там жутко надоело.
   Я внезапно почувствовал, что мой голос звенит как натянутая струна. А вдруг он захочет вернуть меня обратно? У профессора истории наверняка есть какие-нибудь связи, например, в полиции. Я ведь убежал незаконно.
   - Как складно говоришь, - удивился Волшебник и приблизил свое лицо к моему. - Может быть, тебя похитили?
   Я так растерялся, что уставился на него с открытым ртом. Анна давилась хохотом и издавала невнятные звуки в кулачок.
   - Нет, я это сам... мы... ну, с моей собакой хотели повидать другие города. А тут бродячие артисты, они как раз ехали на фестиваль... и тигр с ними... я научусь жонглировать и тоже буду выступать... Да не похищал меня никто!
   - Я понял! - замахал руками Волшебник. - Ты напомнил мне моих студентов на лекции. Они так же мямлят, когда их спрашиваешь, чем закончился третий крестовый поход. Избавь меня от этих мрачных воспоминаний, хорошо? Я уже понял, что тебя никто не похищал. Налей-ка лучше нам чаю, чайник как раз закипел.
   От чая, разлитого по чашкам, тоже пахло прохладой и спокойствием, хотя чашка исходила горячим паром, и я с удовольствием опустил в неё нос. Анна и пан Грошек негромко разговаривали, прихлебывая чай. Перемыли косточки Акселю и Джагиту, и углубились в воспоминания, из которых я заключил, что цирк приезжал в Краков раз двадцать как минимум.
   Слушая пана Грошека, я разглядывал потолок. Оттуда шёл ровный неясный гул, обрывки звуков с поверхности, на нем змеились и блестели водяными каплями трубы.
   Я быстро ополовинил чашку, осмелел (прямо сейчас меня в полицию сдавать никто не собирается) и принялся разгуливать между рядами одежды, рассматривая причудливые маски, страшные или смешные, чувствуя кончиками пальцев колючую шерсть, сухой лён и нежный, скользящий между пальцами, шёлк. И когда в разговоре наметилась пауза, спросил:
   - Где вы всё это берёте?
   - Покупаю. Вымениваю на рынке на какую-нибудь безделушку. Или, если есть кусок ткани и интересная идея в голове, шью сам. Иногда приходится работать с кожей или деревом, или даже с бумагой - маску сотворить не так-то просто.
   - Он мастер, - вставила Анна.
   Волшебник пожевал губами.
   - Итак, чем вы собрались потрясать публику в этот раз?
   И не дожидаясь ответа, двинулся к вешалкам.
   - У меня тут есть кое-что новенькое. Только позавчера обменял у одного пана эту маску на старый "додж" без колёс, тот, что стоял у меня в гараже. Тот пан когда-то интересовался культурой американских индейцев, да что-то в них разочаровался. А зря, скажу я вам, очень богатая традициями культура... Думаю, Аксель будет в восторге.
   Он показал нам маску настоящего индейского вождя, с благородным носом, похожим на орлиный клюв, широкими бровями и острым волевым подбородком. При ближайшем рассмотрении оказалось, что краска на лице почернела и в некоторых местах отваливалась, а перья свалялись и стали больше похожи на иглы дикобраза, но всё равно она внушала благоговейный трепет.
   Анна захлопала в ладоши.
   - Мы собирались играть "Охоту на Дракона", но думаю, наши постоянные зрители потерпят немного без своей любимой пьесы. Сыграем премьеру!
  
   Глава 3
   Где бродячие артисты кажутся не теми, кто они есть. Где Аксель задаёт мне вопрос, а я на него отвечаю
   Через десять минут мы вышли из лавки пана Грошека, увешанные разноцветной одеждой как заправские цыгане. Анна звала Волшебника пойти с нами посмотреть на представление, но тот отказался, сказав, что ему надо следить за лавкой, а с Акселем он увидится и завтра.
   На улице уже совсем стемнело, вдоль домов зажглись фонари, разрисовав мозаичатые тротуары кружками света. Веселье не утихло, напротив, безудержно расцвело яркими огнями и громкой задорной музыкой.
   Я нес в руках две маски - волка и рыси, а одну - лося с миниатюрными рогами из крашеного дерева - повесил на шею, откинув назад так, что пустые глазницы смотрели за спину. Анна торжественно водрузила на голову головной убор индейца, а маску индейского вождя бережно завернула в платок и убрала в сумочку. На фоне всеобщего веселья и праздника мы смотрелись вполне органично.
   - У вас уже есть пьеса на эти маски? - спросил я, вспомнив смешную сценку, которую разыграли для нас, приютских сирот, Аксель и Анна при помощи маски дракона и рыцарского шлема, больше напоминающего дырявое ведро.
   - Не-а, - беззаботно ответила девушка. - Давай придумывать! Капитан нас не похвалит, если мы припрёмся к нему с новыми нарядами и без единой идеи.
   - Я не умею, - честно ответил я. Хотя у меня лучше всего получалось пугать ребят страшными байками по ночам, я справедливо решил, что это не в счёт. Малышня, как-никак...
   - Все умеют придумывать истории, - серьёзно ответила Анна. - Другое дело, что многие подсознательно боятся, что история, которой они дали жизнь, потом будет преследовать их во снах и наяву и просить написать продолжение.
   - Мммм, - выразил я сомнение.
   - Вот смотри. Этого индейца зовут... - она выжидающе смотрела на меня.
   - Джо... - кисло предположил я. Посмотрел на маски в руках: - Зачем мы набрали этот зверинец? Можно было вырядиться в пиратов. Как будто пираты сбились с курса в океане и случайно открыли Америку!
   - Да, действительно, - Анна потёрла лоб. - Видишь, у тебя получается! Но теперь уж поздно возвращаться. Вот что, у нас будет древний индейский ритуал, когда индейский шаман вызывал духов разных зверей и говорил с ними как с равными.
   - Для чего? - заинтересовался я.
   - Ну, чтобы договориться, кто за кем будет охотиться в следующем году.
   - Это же глупо, - фыркнул я и посмотрел на маски у себя в руках. - Все друг за другом охотятся. Медведь за тигром, тигр за человеком... Это называется... э... пищевая цепочка.
   - На тебя не угодишь, - надула губы Анна. - Ну, тогда сделаем наоборот. Звери и человек - короли саванны - собрались впервые за тысячу лет, чтобы посмотреть друг на друга не как на пищу или врага, а как... на себе равных. Чтобы понять, чем помимо размера клыков, когтей, острых стрел и тёплого меха они между собой различаются. Узнать, зачем они живут, растят потомство, и о чём мечтают.
   - Это же скучно, - расстроился я. - Та сценка про глухого дракона хотя бы была смешной.
   - Её придумала Мара, - не без гордости сказала Анна.
   - И вообще, если они посмотрят друг на друга не как на добычу, им будет нечего есть и они умрут от голода.
   - А разве не это случилось с индейцами? - засмеялась Анна.
   - Я думал, их убили англичане и испанцы, - буркнул я.
   Болтая таким образом, мы миновали фестивальную площадь, пройдя по самому её краешку, нырнули в знакомую арку и застали сидящих за столиками артистов, отдыхающих после представления. Пан Жернович зажёг перед своим заведением большой фонарь в виде старинной масляной лампы; свету от неё хватало практически на всю площадку, и только самые дальние уголки тонули в томной темноте, откуда слышался перестук копыт и фырканье лошадей. Сам он дымил сигаретой и лениво беседовал с Костей. Мышик, крутившийся рядом, с радостным лаем бросился ко мне.
   - Долго же вас не было, - сказал Аксель. - Я уж хотел отправить на поиски Костю, да побоялся, что он тоже станет пленником чар пана Грошека.
   - Шелест назвал его Волшебником, - с почти материнской гордостью сказала Анна.
   Аксель уважительно посмотрел на меня.
   - Зришь в корень, парень. Таких чародеев как он ещё поискать.
   Аксель снял с нас реквизит, придирчиво осмотрел маски и, кажется, остался доволен. Когда Анна продемонстрировала ему маску индейца, он расхохотался.
   - Вот только вождём я ещё не был. Мало вам пиратского капитана?.. Ну, теперь держитесь, мои бледнолицые заморские братья, вождь Половина Копыта имеет на вас зуб!
   - Я обещала вернуть её завтра до обеда, - скоромно сказала Анна.
   - Да? Во всяком случае, одна ночь у меня есть, - тоном заправского деспота заметил Аксель.
   На площадке между фургонами тем временем наметилось какое-то оживление. Я увидел жонглирующую Марину. Пять разноцветных шариков слились в её руках в размытый круг, на губах играла улыбка. Марина тоже меня заметила, ухмыльнулась уголком рта.
   - Ну-ка, Шелест. Хватай мячик. Только не зубами, как в прошлый раз.
   Первый из брошенных Мариной мячиков со звучным шлепком влетел в ладонь. Я услышал одобрительный возглас Анны, ловко поймал второй мячик, потом третий, одновременно пытаясь отправить в полёт второй следом за первым... С упругим стуком мячи столкнулись и разлетелись в разные стороны. Крутившийся под моими ногами Мышик взвизгнул и пополз под фургон, метеля под собой хвостом.
   Марина подбежала, сжимая в руках оставшиеся у неё два мячика.
   - Неплохо для новичка. Никогда не тянись за мячом, упустишь все остальные. Они должны ложится сами в ладонь. Сразу не получится, но если не опускать руки и практиковаться... давай-ка, попробуй ещё. Научишься, будешь получать от этого настоящий кайф!..
   Я с удивлением смотрел на неё. Ещё вчера девочка яростно убеждала Акселя не брать меня с собой. В автобусе нарочито игнорировала. А сейчас уже дёргает за рукав, предлагая повторить подвиг с мячами. Потом вспомнил ночной фургон с животными, когда я познакомился с Костей, тихий тёплый голос, которым эта девушка рассказывала про тигра. Пожалуй, она неплохая. Просто с головой в любимом деле, и не любит, когда под рукой мешается кто-то мелкий, вроде меня. Но когда кто-то разделяет её любимое ремесло, искренне готова помочь.
   Так или иначе, но она была права. Уже через полчаса я неумело жонглировал тремя мячами. Через сорок минут меня нашёл какой-то малыш и застенчиво поделился мелкой монеткой. Марина наверняка записала мой первый заработок в свои личные достижения - такой бурной радости я ещё не видел. Потом она куда-то унеслась; а через час пришёл Аксель, голый по пояс, в смешных синих штанах-алладинах и ярко-красных сапогах с острыми носами, и отобрал мячи, сказав, что на сегодня хватит, иначе руки убью надолго.
   - Пора начинать представление, - прибавил он с улыбкой. - Готов спорить, ничего подобного тебе ещё не доводилось видеть. И будь поблизости, нам понадобятся все руки.
   Перед трактиром под ярким старинным фонарём уже собралось довольно много зевак, они, затаив дыхание, смотрели на Джагита, который держал в руках огненный шар. Мелких и крупных летучих насекомых относило назад волнами жара, длинные одежды и тюрбан заклинателя змей казались кроваво-красными, в глазах плясали сатанинские огоньки. Я не видел, были ли на его руках какие-то перчатки, но искренне на это надеялся.
   В следующее мгновение зазвенели струны, слились в диком необузданном ритме. Джагит подбросил огненный клубок, закрутил его на цепочке, окружив себя огненными колёсами. Глаза успевали заметить, как ошмётками летят с цепочки хлопья огня, как блестит на лице заклинателя змей (теперь не только змей, но, пожалуй, и огня!) пот.
   Я завертел головой в поисках источника музыки и увидел на стуле рядом с фонтаном Костю. Полуакустическая гитара в его руках яростно сверкала струнами, извивалась, словно живое существо, помахивала хвостом, непомерно длинным, лежащим у ног музыканта. Я заметил рядом усилитель - неуклюжий чёрный и очень тяжёлый на вид короб с динамиком на одной из граней.
   - Фэлефт! - Позади меня Анна торопливо крепила к пальцам левой руки цепочку, кончающуюся маленьким клубком серого цвета. На землю капал, оставляя тёмные пятна, керосин. С правой руки уже свисал такой же шар; при каждом движении он бил девушку по ноге.
   - Чифкни сфичкой.
   Говорить ей мешал зажатый в зубах коробок спичек.
   - Быфтрее!
   Она развела в стороны руки. Я торопливо забрал у неё спички, поджёг сначала один шар, потом второй. Они занялись мгновенно, похожие на два маленьких солнца.
   - Я пошла. Пожелай мне удачи!
   Она выпорхнула на середину импровизированной сцены, закружилась с огненными клубками в головокружительном танце. Закрученные в тугую косу волосы, сами по себе похожие на язык огня, хлестали её по лопаткам. Откуда-то с другой стороны выскочила Марина, растрёпанная и похожая на чёртика, закрутила над головой своё огненное колесо, такое яркое, что уличный фонарь стыдливо притушил свой белый механический свет.
   Анна метнула в меня ослепительную улыбку, и я улыбнулся в ответ. Чертёнок-Мара заливалась смехом, плавя руками воздух и превращая в пепел любопытных ночных мотыльков. Джагит отрастил себе из огненных цепочек крылья. Посетители заведения пана Жерновича, кажется, прекратили даже дышать, наблюдая за волшебным зрелищем во все глаза.
   Клубки огня, шипящие и плюющиеся искрами на последнем издыхании, залили водой, и я с удивлением обнаружил себя со шляпой Акселя в руках, быстро тяжелеющей от звонкой монеты и скомканных бумажек. Потом в толпе зрителей мы вместе с Мариной, затаив дыхание, наблюдали, как Капитан под аккомпанемент Костиной гитары и Аниной флейты с высоты "тигриной" тумбы показывал волшебные фокусы с исчезновением предметов, с превращением кошки Луны в разнообразные вещи. Потом колода карт у него разлетелась стайкой зелёных попугайчиков. Под конец он заставил исчезнуть меня, после чего я оказался за дальним столиком в компании стакана с имбирной содовой, жирного куска рульки, Мышика под столом и пана Жерновича, который, хихикая, рассказывал о своём знакомстве с бродячими артистами.
   Если бы не болело после бессонного тряского утра в автобусе тело и если бы не щекотал ноздри горячий, взбудораженный людскими эмоциями воздух, я бы окончательно уверился, что сплю.
   Мой рассеянный, блуждающий взгляд нашёл странный силуэт за спиной пана Жерновича, силуэт, который просто не вписывался в рамки здравого смысла. Толпящиеся зрители и тент с рекламой пива "Ломза" заслоняли его от света, но я разглядел увенчанную разлапистыми рогами вытянутую голову. Пан Жернович бубнил мне в ухо.
   - И вот тогда пан Аксель сказал мне: "Хочешь, я познакомлю тебя со своей труппой? У нас там все сумасшедшие". Можешь себе представить, приятель? Я думал, что встретил самого безумного человека в мире, а он уверяет, что в двух повозках и "Фольксвагене" по стране колесит целая уйма сумасшедших! И я говорю: "Давай поспорим, что по сумасбродности тебя им всё равно не обставить!" В общем, я всё-таки выиграл. Какая бы ни была дурная на голову ваша команда, Аксель превосходит вас всех на три головы!
   Рогатая голова качнулась, из липкой тени выдвинулось неуклюжее тело на длинных костлявых ногах с выпирающими коленными чашечками. Две крупные мухи кружились вокруг, садились и ползали по покрытой колючей шерстью груди. От существа веяло чем-то древним и первобытным, совершенно не вяжущимся с городом, сдобренным выхлопными газами и рекламой на зелёном тенте, поэтому, когда оно повернуло голову и посмотрело на меня, я со страху едва не полез под стол к Мышику.
   Существо двинулось вперёд, распихивая стоящих впереди зрителей, и вышло в круг света.
   Пан Жернович обратил румяное лицо к сцене.
   - О, панове приготовили для нас сегодня что-то новенькое.
   Лось покачивался на тонких задних ногах, неуклюже взмахивая передними, а к нему подходили с двух сторон: рысь в линялой пятнистой шкуре с торчащей клоками во все стороны шерстью и волк с раззявленной пастью. Как я ни вглядывался, так и не смог угадать, кто и чью маску примерил. Последним из фургона торжественно спустился индейский вождь.
   В пьесе, быть может, и был какой-то сюжет, но он сигаретным дымом проплыл мимо меня. Я смотрел, как волк метёт из стороны в сторону хвостом и тянется из пасти ниточка слюны, как стучат лосиные копытца и колышется на рогах мох с застрявшими в нём иголками. Слышал древнюю речь из уст индейского вождя, слышал, как отвечают ему на том же старинном языке звери. Ощущал кожей, как сигаретный дым превращается в липкий туман раннего утра, когда Волк, Лось, Рысь и Человек решили встретиться и вести беседу за чашечкой еловой росы. Дома придвинулись, обступили меня, разевая провалы оконных проёмов. Свет фонаря стал жёлтым предрассветным румянцем, а среди каменной кладки мостовой, под лапами и копытами зверей и босыми человеческими ногами образовалась местами ещё зелёная, местами уже пожухлая осенняя трава.
   Зрителей больше не было. Вместо них между мной и сценой - нет, уже поляной, - качались в такт порывам ветра коренастые сосны и клёны, лишь очертаниями напоминающие человеческие фигуры.
   Я посмотрел на свои ноги и с каким-то отстранённым интересом увидел, что сам пустил корни. Пан Жернович стал похож на огромный валун, в складках которого гнездились выводки грибов.
   Внезапно в ушах зазвучал смутно знакомый голос, он разогнал дурман, как ветер прогоняет с груди холма, у бока которого вырос наш приют, утренний туман.
   - Пошли-ка прогуляемся, Шелест. Ты засыпаешь прямо в блюде пана Жерновича. Вряд ли он это оценит.
   Секунду спустя я понял, что меня куда-то тащат за руку. Оглянулся и увидел через головы зрителей Акселя в маске индейца с торчащими вверх перьями, очень важного, и Марину в маске рыси со смешными кисточками на ушах.
   - Проснулся немножко? - дружелюбно спросил меня Костя - Нет? Я знаю, что иногда ребята могут скучно играть роли, но не настолько же! Я знаю место, где варят настоящий и самый вкусный в городе кофе. Ты ведь, наверное, даже не знаешь, что такое настоящий кофе?.. Пошли, здесь недалеко. Через площадь.
   На площади и смежных улицах веселье не утихало ни на минуту. Музыка с приходом ночи и повышением количества алкоголя в крови музыкантов и гуляк превратилась из целомудренной и спокойной в неистовую, дёргающую за конечности и порывающую немедленно пуститься в пляс. Мы любовались происходящим, ступали от одного круга света в другой, сопровождаемые смехом, тёплыми руками и живыми звуками этнической музыки. Переходили от следа, оставленного электрическим фонарём, к кроваво-красным сполохам живого огня, которые рассыпали закреплённые на длинных жердинах факелы, а потом к смешным зелёным фонарикам на ветках деревьев.
   - Что там происходило? - наконец спросил я. Чувствовал я себя довольно неплохо. Сон, который три последних часа безуспешно пытался достучаться до взбудораженного сознания, забился куда-то в тёмные его уголки.
   - Обычное уличное колдовство. Аксель тебе наверняка обещал нечто потрясающее. Он всем такое обещает. Но скажешь, он не выполнил своё обещание?
   Костя с улыбкой смотрел на меня.
   - Выполнил, - признал я. - Но...
   - Что ты там видел?
   Я колебался. Не сочтут ли меня психом? За свою недолгую жизнь, пусть даже я видел в ней только приют, единственный городок и был знаком от силы с тремя десятками людей, я уже понял, что реальность штука довольно суровая, и шуток с ней не прощает.
   - Ничего такого. Наверное, просто задремал.
   И тут же спросил:
   Со всеми зрителями... и с паном Жерновичем... с ними всё в порядке?
   Костя пожал плечами.
   - Они завтра придут домой, подумают: "Как замечательно выступили те артисты. Ну подумаешь, отдал на пару десятков злотых больше, чем собирался - они заслужили". И упадут спать. Ну, или там займутся своими делами. Что бы ты там ни увидел, вреда это никому не принесёт. Скорее, приятные воспоминания. Веришь?
   - Угу, - сказал я не слишком убедительно.
   - Попробую тебе объяснить, хотя лучше бы, наверное, это сделал Капитан или пан змеевед. Он хоть и молчаливый, но мудрый. Между артистом и зрителями есть что-то вроде ниточки. А в особых случаях, когда артист по-настоящему увлечён и верит в то, что делает, он может менять и зрителя, и мир вокруг, и даже себя самого. Понял?
   Я беспомощно замотал головой. Костя вздохнул и развёл руками.
   - В восемьдесят девятом, шесть лет назад, в Выборге... знаешь, где это?
   - В Карелии, - кивнул я.
   - Я давно уже был ветром в поле, носился по России, был и в столице, и на севере со своей гитарой и ворохом друзей, таких же горе-музыкантов с большими надеждами и амбициями. Мы много играли, писали даже какие-то песни... А в Карелии вообще был частым гостем. Именно там, на историческом фестивале, я и встретил Акселя. Просидел всё выступление его труппы с открытым ртом, радуясь каждому фокусу, как ребёнок. И без сожаления оставил приятелей и подругу, чтобы поколесить в компании таких странных и интересных людей. До сих пор, как видишь, колесю. Иногда мне кажется, что останься я в музыке, добился бы гораздо большего, чем сейчас. Может быть, заимел бы свою группу. Когда-то я об этом мечтал. Были бы гастроли, фестивали, весёлые вечеринки с коллегами по музыкальному цеху... С другой стороны, сейчас у меня всё это есть, быть может, даже больше. Есть друзья. Мне нравится такая жизнь, и большой вопрос, понравилась бы та, другая... кстати, мы пришли.
   Мы оказались возле симпатичного каменного здания в три этажа, его верхние окна светились ласковым светом. Костя распахнул передо мной дверь. На мансарду вела деревянная лесенка с развешенными на каждом пролёте фонариками. Над дверью была какая-то вывеска, но в темноте я её не разглядел.
   Помещение оказалось полутёмным, но очень уютным, с круглыми деревянными столами и барной стойкой в дальнем конце. Окна выходили на площадь, расцвеченную сейчас тысячью разноцветных огней. Народа не очень много, здесь отдыхали притомившиеся фестивалем парочки.
   От дальнего столика нам радостно махал Аксель.
   - Увидел вас внизу и заказал кофе со сладостями. Я смотрю, тебя проветривают все, кому не лень, - сказал он мне.
   - Опять ты добираешься сюда раньше меня, - недовольно сказал Костя. - Как, скажи на милость?
   - Как обычно, по крышам. Зачем толкаться через этот муравейник? - Аксель снова повернулся ко мне. - После представления мы с девочками тебя потеряли. Всё-таки чужой город... я как-то и не подумал, что ты с Костей. Он предпочитает больше бродить в одиночестве.
   - Я одинокий волк, - важно подтвердил Костя.
   - Тебя порывалась искать Анна, - продолжал Аксель, - но я оставил её нянчить Борю и Марину. Рано ей ещё бегать за мальчиками. Пока ещё они за ней бегают.
   - А сами побежали...
   Аксель улыбнулся.
   - Терять такого способного юнгу, только наняв его на корабль - кощунство. Нет, если тебе приспичит броситься за борт, я не буду посылать следом Джагита в шлюпке. Могу бросить разве что твои вещички. Но вот попытаться отговорить - это запросто.
   Передо мной поставили капучино в высокой чашке. Я попробовал и зажмурился от удовольствия. В приюте на завтрак давали растворимый кофе, и хотя раньше у меня к нему не было никаких претензий, сейчас они появились. И очень веские.
   Косте принесли кофе с ромом. От его чашки поднимался божественный терпкий аромат, но там не было пенки, и я решил, что в моей чашке напиток всё же лучше.
   - С чего вы взяли, что я собираюсь прыгать за борт? - удивился я.
   Кажется, мне удалось привести в замешательство самого Капитана.
   - А ты не собирался?
   - Ну, вообще-то нет, ...мне с вами нравится.
   Аксель почесал затылок. Костя улыбался до ушей.
   - С нами ездили очень многие люди, некоторые весьма способные, и все привычные к кочевой жизни. Но со времён Мары и этого дармоеда, - Аксель пихнул ногой стул, на котором сидел Костя, - никто не оставался с нами дольше, чем на пару выступлений. Беда какая-то... Трудности трудностями, дорога, каждый раз на новом месте, да и денег с нами много не заработаешь, но линять под глупым предлогом, что у тебя "бабушка в Праге заболела"... у нас было четверо человек с больными бабушками. В общем, извини, что в тебе ошибался, - неловко закончил он.
   - А Марина? Почему она осталась?
   Аксель пожал плечами.
   - Не знаю, я не спрашивал. Мара сбежала от нерадивых родителей и нашла нас. С тех пор мы вместе. Кстати, вчера ночью... она пыталась избавить тебя от нудного и затратного для нас путешествия обратно в приют. Мы не можем таскать человека за собой, если ему с нами не нравится. Это портит всю удачу. И уж тем более не можем бросить мальчишку на улице. Поэтому не сердись на неё, пожалуйста.
   - Не сержусь. А почему вы меня тогда взяли с собой? Если были уверены, что я от вас уйду? Любой взрослый бы надавал подзатыльников и отвёл бы обратно в приют.
   - Я не был уверен, - строго сказал Аксель. - Я опасался. Но ты мне сразу понравился. В тебе есть жажда приключений. Ты понравился Анне - её вообще можно использовать как компас для поиска хороших людей. Нашла же она как-то нас. И прекращай мне тут выкать, мы в одной повозке едем.
   - Мы сейчас никуда не едем.
   - Это такое выражение. - Аксель улыбнулся и хлопнул меня по плечу.
   - Вы мне тоже понравились, - твёрдо сказал я. - И я хотел бы с вами остаться. Только у меня есть вопрос.
   - Валяй, хоть десять, - Аксель с удовольствием нюхал крепкий чёрный кофе в маленькой чашке. Он выглядел человеком, у которого с плеч свалилась гора.
   - Мне тут Костя насказывал.. ну, про артиста и зрителя, между которыми устанавливается связь. А я так смогу? Как вы?
   - Никто этого не знает, - серьёзно сказал Аксель. - Если дорога с нами - действительно твоя дорога, наверное, сможешь.
   Он одним махом осушил чашку, вскочил и хлопнул в ладоши.
   - На сегодня наш трудовой день закончен. Время отсыпаться.
   Мы с Костей в один голос запротестовали.
   - Я хотел показать пацану город, - сказал Костя. - Настоящий Краков, а не эту блестящую обёртку. Прогуляю его по крышам и чердакам... Такой можно увидеть только ночью, сам знаешь.
   - А ты хочешь? - Спросил меня Аксель.
   - Хочу! - подтвердил я, вспомнив картину с видом на город с высоты птичьего полёта.
   Аксель покачал головой.
   - Завтра утром вместо тебя будет трупик. Разлагающийся трупик, даже питон Джагита побрезгует. А нам ещё работать...
   Он поморщился, глядя на мою кислую рожу. Махнул рукой.
   - Ладно, развлекайтесь. Этот город - не то место, о котором нужно составлять впечатление по туристическим местам и двум кафе, пусть даже по-настоящему хорошим. Особенно если ты в компании такого отчаянного гуляки как Костя. Утром отправлю будить вас Маришку. А я пошёл спать.
  
   Глава 4
   Где всё как в сказках: настоящая упавшая звезда, настоящая принцесса и настоящая погоня через ночь.
  
   - Смотри! Да не туда. В небе, - Костя взял меня за плечи и развернул в нужную сторону. - Смотри наверх!
   - Фейерверк? - загорелся я.
   Где-то над головой родилось сияние, разгоняя тени по складкам черепиц и в старые печные трубы. Небо перечеркнула яркая полоса, разделив его надвое. Ещё какое-то время хвост был виден, но потом растворился в ночной дымке. Я ожидал грохот или ещё какой-то звук, но ночь по-прежнему томилась тишиной, лишь слегка разгоняемой сумбуром внизу, там, где догорал праздник.
   - Нет. Это звезда упала.
   Если внизу всё выглядело правильно (вот он, Дом, два этажа под красной панамой крыши, дверь где положено, в окошках белые занавески или вазы с цветами, а то и детская мордашка или неспешно дымящий трубкой пан; а вот тут -- его сосед, тоже Дом, может быть, немного другой, но оттого не менее правильный), то наверху свил себе гнёздышко хаос. Нагромождения крыш разной степени покатости, нагромождения труб и неровные ряды антенн, на которых устраивались отдыхать птицы. Звучали крыши тоже по-разному, какие-то гулко, как пустые кастрюли, другие хрустели под ногами, как румяные вафли только что из печи. Мы путешествовали в этом мире, словно Полли по неизведанной стране, куда занесло их вместе с Тотошкой ураганом. Костя крался впереди, принюхиваясь, словно ищейка, иногда останавливаясь, чтобы помочь мне перебраться через промежуток между крышами или рассказать что-то интересное.
   А сейчас мы заворожено пялились в небо.
   - Не успел загадать желание, - расстроился я.
   - Не страшно, - глаза Кости горели. - Мы её сейчас отыщем!
   - Отыщем?
   - Конечно. Упала где-то в старом городе. Пошли.
   - А мы успеем?
   Костя хитро улыбнулся.
   - А кто её кроме нас видел?
   - Никто?
   - Может, кто-то и видел. Но они наверняка порасторопнее нас. Загадали желание и успокоились. Верно?
   - Да, - сказал я, улыбаясь.
   Крыши ворчали под подошвами ботинок. Мы шагали с одной на другую, роняя в промежутки между ними взгляды. Крупная черепичная пыль тревожно шевелилась, сбегала из-под ног и ручейками низвергалась вниз. Спустились на чей-то чердак, спугнув сонных голубей. Опять крыша. Я нашёл застрявший в спицах антенны бумажный самолётик. Освободил его и смотрел, как он, скользя воздушными потоками, улетает прочь.
   - Шелест! - Костя уже призывно махал мне со следующей крыши. - Кажется, нашёл!
   Очередной чердак. Единственное окошко распахнуто настежь, через него с осени внутрь налетело намело сухих листьев. Я юркнул туда без труда, а Косте пришлось покряхтеть, запихивая своё туловище. Чёрными громадами толпилась вокруг пыльная мебель, листва заворочалась при нашем приближении. Над головой отверстие в крыше размером с кулак, с ровными оплавленными краями, глазок, через который с любопытством заглядывала конопатая луна.
   Костя опустился на колени, огонёк зажигалки обозначил чёрное горелое пятно на полу. Воздух вокруг был колкий, трескучий и пах озоном. Как после большой грозы.
   - Вот и наша звезда, - торжественно сказал Костя, и показал мне на жёлтый кругляшек.
   Я потянулся к нему, и тут же отдёрнул руку.
   - Монета... Ой! Горячая!
   Костя расхохотался, глядя, как я дую на пальцы. Наверное, завтра средний палец вздуется волдырём, будет болеть и чесаться.
   - Конечно, горячая. Всё-таки с неба свалилась. Раз уж она тебя отметила, возьми себе. Только не показывай Аксу. Он любит отнимать у детей деньги.
   - Но это же не всамделишный кусочек метеорита? - сказал я, разглядывая монету с безопасного расстояния. Обычные десять грошей, рисунок чуть сплавился от жара, но всё ещё был различим. Поверх медного кругляшка, сращивая чеканный ноль с чеканной единицей, красовалось круглое отверстие.
   - Конечно же, нет, - улыбнулся Костя и, запрокинув голову, посмотрел в небо через выжженное на крыше отверстие.
   - Просто валялась монетка... Похоже, это свалилась звезда Бета созвездия Лиры. Вот так и меняются знакомые созвездия.
   Он посмотрел на меня с усмешкой и прибавил:
   - Видно, для кого-то там, на небе, она была талисманом: вон и дырочка для цепочки есть... Ну, как говорится, что упало, то пропало. Было ваше, стало наше.
   Поймав кусачий трофей моим носовым платком, мы спустились с чердака и по узким улочкам отправились дальше.
   Оказавшись в квартале частных домиков и коттеджей, Костя сказал.
   - Мы рядом с одним забавным местом. Здесь неподалёку живёт одна моя хорошая подруга.
   Дома спали, тихо вздыхая таинственными отголосками улиц. В кронах деревьев путался ночной ветерок, относил в сторону назойливых насекомых. Над головой бесшумно мелькали летучие мыши.
   - Спать охота, - я зевнул. - Уже, наверное, часа два.
   - Мы ненадолго. Хочу познакомить тебя с одной принцессой.
   Мы зашли в узкий проулок, две трети которого загораживал припаркованный, казалось, ещё в незапамятные времена старенький пикап. Фонари освещали брусчатку, отражались пучками холодного света в стрелах трамвайных рельс на прилегающей к проулку улице. В закоулках толпились мусорные баки. Под ногами валялись окурки, хрустело бутылочное стекло. Из сдвинутого люка канализационного колодца валил пар. Людей почти не было: под каким-то из дальних фонарей я разглядел прислонившегося к столбу подвыпившего пана, да ещё парочка прохожих размытыми тенями спешила с праздника прочь.
   Каким-то образом мы вновь оказались на крыше. Только недавно под ногами жидким золотом текла красная брусчатка, и вот уже не менее красная черепица, похожая на вытекающую из жерла вулкана лаву. Будто под нами вздыбил спину какой-то исполинский кот. Мы перелезли через его хребет, действительно топорщащийся плохо подогнанными чешуйками, и выбивающейся из-под них неряшливого вида травой. Видно, когда клали крышу, занесли земли, а потом ветром надуло семян. Взгляду открылись узорчатые башенки. Костя провозгласил:
   - Это - её замок.
   - Замок?
   - Конечно. Она же принцесса.
   Это и в самом деле была миниатюрная копия замка, с ограждающей зубчатой стеной, к которой лепились с внешней стороны домишки, похожие на ползучие грибы. За стеной находился сад, состоящий почти целиком из крупных валунов (я где-то слышал, что это так и называется - "сад камней", такие устраивают для себя то ли в Китае, то ли в Японии философы, которые у них зовутся буддистами). Валуны утопали в мелкой гальке, прореженной виде морских волн. Вроде как острова в океане. Прямо на камнях росли кучерявые деревца на тонких, иногда чуть не закрученных в бараний рог ножках; между корнями любовно выложен мох.
   - Мы собираемся перелазить через стену?
   - Конечно. А как еще, по-твоему, попадают к принцессам?
   - Наверное, только если ты принц, - решил я блеснуть своими познаниями в сказках.
   - Дурень, - беззлобно ответил Костя, - Принцы подъезжают на своих конях к воротам и ждут, пока им откроют. Через забор к принцессам всегда попадали либо воры, либо бродяги.
   Мы спустились с черепичной крыши и забрались на стену.
   - Эти камни в стене как будто бы древнее самого замка.
   - Всё правильно. Гораздо древнее. Это останки какого-то старинного имения под Братиславой. Большая его часть утонула в болоте, в тех местах очень много притоков Дуная, а то, что осталось, потомки этого рода сотню лет назад увезли в новый дом. В качестве сувенирчиков, этаких магнитов на холодильник... На сам замок древних камней не хватало, правда, здешние лорды всё равно не пожелали бы спать в такой сырости.
   По стене, которая с одной стороны срасталась с замком, мы добрались до освящённого окна. Окна здесь были огромные, стрельчатые, и - точно! - камень их сиял белизной младенческой кожи по сравнению с шершавым камнем прадедушки, с бородкой задубевшего от времени мха.
   Окошко распахнулось, и его створка пролетела прямо над моей головой. Стекло в раме загудело, словно струна какой-то дьявольской арфы, из проёма извергнулся дым, ноги Кости внезапно оторвались от поверхности стены, и он весь, целиком исчез в драконьей пасти. Из окна слышится хруст, пышет жареным мясом. Я почувствовал, как от жара на спине вскипает пот. Крик застрял у меня во рту, чудом зацепившись за зубы.
   Только потом, сидя в уютной кухне, я осознал, что успел увидеть полные руки, что ухватили Костю за одежду, и услышать произнесённое грудным голосом: "Попался, бамбино!". Но что-то помешало воспринять всё это как реальность. Принцессу должен охранять дракон, в тот момент для меня это было очень естественным и само собой разумеющимся.
   Меня втащили следом, будто бы окунули в мясную подливку. На плечах ощущались ладони, пахнущие специями и варёной рыбой, их обладательница возвышалась надо мной на добрых две головы. Огромная грудь, по которой стелились блестящие каштановые волосы, шумно приподнималась под блузой. Женщина с внешностью толстой русской императрицы рассматривала меня, задумчиво, по-птичьи склонив голову, заливала взглядом огромных серых глаз. На полных бледных губах, которые заметно выделялись на плавных, будто бы омытых прибоем чертах лица, играла улыбка.
   Ее пальцы потрепали меня за щеку, как бы пробуя на готовность тесто. (Позже от Кости я узнал, что эта женщина из семьи французов-пекарей).
   - Знакомьтесь. Это Шелест, - проговорил Костя, выглядывая из-за её спины. - А это Луиза, самая горячая служанка из всех, с которыми я имел честь быть знаком.
   - Ага... - только и смог сказать я, совершенно покорённый.
   Сквозь пар начали проступать предметы обстановки. Пузатый, похожий на огромный бочонок с чем-то аппетитным, холодильник. Кастрюльки, словно матрёшки, прятались одна в другой, хитрая поварская утварь обступала нас со всех сторон, предлагая заглянуть в начищенные до блеска блюдца и попытаться разглядеть там своё отражение, попробовать на остроту зубцы у вилок. Грубый деревянный стол и несколько таких же стульев. На газовой плите бурлило в котле варево, это от него столько пара - когда приподнималась крышка, столб его, похожий на слоновью ногу, взвивался до самого потолка. Вокруг с быстротой молнии суетились похожие на чертенят поварята, какое-то время я пытался их сосчитать, и в конце концов понял, что их всего двое.
   - Ах, мон шэр, - произнесла Луиза. - Не заговаривай пареньку зубы. Не нужно новых черпаков лести, я не вынесла ещё предыдущее ведро.
   Она говорила глубоким, грудным голосом, и слова звучали почему-то очень поэтично.
   - Скажи мне, где ты был? - тем временем продолжала она. - Опять колесил со своим цирком? Я говорила тебе, что вы похожи на цыган? По-моему, в прошлый раз ты со мной согласился, что пора бы тебе с ними порвать.
   - Говорила, мон амор, - на лице Кости искреннее покаяние. - И я согласился. Пошёл попрощаться, но каким-то образом опять с ними уехал. Видно, у них есть какие-то фокусы. Сегодня спрошу об этом Акселя.
   Они разыгрывали передо мной странное представление, не для меня даже, и не для поварят, что сейчас сосредоточенно в четыре руки ворочали в чане огромную поварёшку, а друг для друга. Сразу включились в некую игру, которую оборвали в прошлый раз, оставив свисать ниточку. Уцепились за этот хвостик и раскручивали клубок дальше. Когда они виделись в последний раз? Месяцы? Год назад? Или больше? Я ничего не понимал. Такие отношения между людьми просто не умещались у меня голове.
   - Напомни мне, - недобро сказала Луиза. - Напомни, что я собиралась поймать этого прохвоста за хвост и хорошенько надрать ему задницу. Будешь пива?
   Она извлекла из холодильника пару бутылок, и я невольно залюбовался грацией, с какой двигались её полные руки. Никогда бы не подумал, что полные люди способны так вот перетекать из одной позы в другую.
   Луиза поймала мой взгляд и ласково попросила:
   - Ты тоже присаживайся. Содовой?
   Пока я стеснялся, достала ещё и бутылку содовой, разлила за компанию и поварятам. Только тут они наконец замедлились, и я сумел их рассмотреть. Со своей работой они справлялись, похоже, здорово, но каждого сопровождал ужасный грохот посуды. Младшему было лет одиннадцать, старший приблизительно моего возраста; они неуловимо походили друг на друга лицом. У обоих из-под колпаков торчала рыжая солома, такая жёсткая, что при желании они наверняка могли таскать на головах яблоки. Как ежи.
   - Это Вилле и Соя, - представила их Луиза. - Близнецы... Костя, мне кажется, им в вашем цирке самое место. Умудрились родиться с разницей в три года, наверное, тот, что постарше, Вилле, умудрился подставить брату подножку...
   - У нас уже есть близнецы. Все наши мартышки на одно лицо, - довольно бестактно ответил Костя. На суету близнецов он смотрел благожелательно жмурясь, как разомлевший от парного молока кот. Или, вернее, он сам был готов растечься на стуле лужицей парного молока. По его руке стекала пивная пена, и казалось, что он уже начал таять, как мороженое на солнце...
   - Ну, моя королева? Может быть, Вы составите мне компанию и прогуляете часик по своим владениям? Пусть даже это будут чуланы и кладовые, или амбар с зерном...
   - Холодильная камера, - подхватила Луиза. Ее голос встряхнул над кастрюлями шапки пены, как будто снежные шапки на вершинах гор. - С молочными поросятами, свисающими с потолка, с потрошёными курями и сырыми кровяными колбасками в нежнейшей телячьей кишке.
   Они смеются, переплетая руки, и Костя говорит:
   - Всё же лучше, если здесь найдётся амбар: как представлю, как много там набитых просом мешков, какой чудесный от них идёт запах... о, моя королева, обитель моей дежа вю! В юности я часто ночевал в таких заведениях на стогах сена, так как на более респектабельные заведения у меня никогда не хватало денег.
   Костя греет меня лучами вселенского спокойствия:
   - Мы с Луизой немного пройдёмся. Посиди здесь, выпей содовой и пообщайся пока с поварятами.
   - А как же принцесса? - спросил я, чувствуя, как начинает щипать кончики ушей.
   - Это и есть моя принцесса.
   Они растворились, словно привидения, сотканные из прядей пара и вкусных запахов. Братья сразу же бросили работу чтобы разглядеть меня, и я получил возможность разглядеть наконец их.
   У обоих тонкие черты лица с плотно прижатыми к голове ушами, такими округлыми, будто их очертания проводили по циркулю, вздёрнутые носы с шелушащейся кожей на их кончиках. Две пары карих глаз протыкали меня из-под по-женски пушистых ресниц стрелами дерзости. У старшего взгляд граничил с задиристостью, и я решил про себя, что с ним стоит быть поосторожнее.
   - Ты из цирка, что ли? - спросил Вилле, и я кивнул.
   Спросил в свою очередь:
   - А вы чего ночью работаете?
   - Хозяин изволят почивать. У него восемь друзей с охоты. Все эти панове толстые и любят покушать. Они будут на завтрак похлёбку из грибов и отварного картофеля, - мрачно говорит Вилле. - А потом будут рульку. Но ею занимается сама Луиза.
   - Поэтому и не спим, - подхватывает Соя.
   - Отоспимся днём.
   - Не спать ночью - это классно, - поделился со мной младший.
   В его голосе, подобно кошке по голубятне, крался едва заметный акцент. Он окончательно меня запутал.
   - Вы тоже из Франции? Вы не похожи на пани Луизу.
   Вилле насупился.
   - А почему мы должны быть похожи?
   Я растерялся. Скомкано пожал плечами, глядя, как зрачки Вилле приобретают грозовой оттенок.
   - Мы не из Франции, - бросился спасать положение Соя. - Мы финны. И Луиза - не наша мама. Мы просто помогаем ей готовить.
   - Ваши родители тоже здесь живут?
   Братья переглянулись.
   - У нас нет родителей, - ответил старший. - Мама умерла. А папа спился в своей лачуге, когда Сое был годик. И что с того?
   Я заставил себя улыбнуться.
   - А я из приюта.
   Сколько себя помню, различные авантюры не переводились у меня в карманах никогда, как шелуха от орехов и крошки печенья у других ребят. Но вот любые конфликты сразу разбирали всю мою удалую прыть по крошкам, словно стая воробьёв корку хлеба. Я очень старался не быть трусом, не пасовать перед старшими ребятами, и это как-то получалось. Должно быть, в силу природной изворотливости или просто благодаря везучести, но я так ни разу по-настоящему не дрался.
   - Да ладно.
   - Точно. Из Пинзовца.
   Вилле остывает. Если присмотреться, думаю я, можно увидеть, как из уголков его рта выходит пар.
   - И как же ты оказался со всеми этими бродягами?
   - Они не бродяги. Они очень добрые люди, хоть и несколько странные. Разрешили мне поехать с ними. Я уже даже немножко умею жонглировать...
   Как ни старался Вилле удержать на лице пренебрежительную гримасу, я углядел там интерес.
   Да что там интерес - попытки смочить тигриные клыки в апельсиновом соке, чтобы скрыть хищную натуру, и то были бы успешнее. Пожалуй, этот мальчишка даже больше подошёл бы на моё место юнги у Акселя. Внутри заворочался, как сонный крот в своей норе, стыд - этот Вилле, может быть, по-настоящему желает приключений, я имею ввиду готов расстаться с сытой городской жизнью на сваях вороха вещей, любимых игрушек и людей, которых знаешь чуть ли не с рождения. Я же ищу нечто, о чём не хочу лишний раз напоминать даже себе.
   Нечто, что стоило угнанного велосипеда, ночных бдений, отчаянного моего броска под колёса повозки этих артистов. Ну, почти что броска.
   Соя выглядывает из-за плеча брата.
   - Братец, пусть он нам расскажет про цирк. Расскажи нам про цирк!
   Я налил себе ещё содовой и, комкая слова, будто салфетки во вчерашнем (или сегодняшнем - кто его разберёт?) чердачном кафе, поведал им свою историю. Рассказал про Акселя, про Мышика, в которым начал открываться талант настоящего циркового пса, не то, что у меня, немного затронул остальных членов труппы. Выяснил, что Костя заходил сюда и раньше, последний раз - полгода назад, и Луиза, задумавшись о нём, часто пересыпает в хозяйский кофе корицы, и потом долго, с достоинством извиняется.
   - Этот пан Костя, мне он не нравится, - вставил Соя. В обрамлении рыжих косм его лицо напоминало мордочку не то бурундука, не то белки. - Он зовёт меня Бобом. Никак не пойму, почему.
   В процессе рассказа пришло осознание, что за последние двое суток я спал всего-то около пяти часов, в люльке тряского автобуса, и тут же все эти события надвинулись, укутали стёганым одеялом, таким, какое было у меня в приюте. В конце концов я зевал уже во всю глотку, и мальчишки, видя, как всё медленнее раскручивается клубок повествования, разочарованно отодвинулись.
   Решив, что Костю я дождусь нескоро, спросил:
   - Думаю, мне пора идти. Далеко отсюда площадь?
   - Какая из?
   - А их здесь много? Такая, с колокольней посередине... где карнавал...
   Вилле посмотрел на меня как на деревенского дурачка.
   - Да, ты совершенно точно не местный. Давай объясню.
   Очень скоро я выбрался из окна в тёплую подушку завывающего над крышами ветра, и стена, схватив меня за ноги, выбросила на одну из крыш.
   Город вновь развернул вереницы двориков, арк и щербатых каменных тротуаров, одетых зеленью клёнов. Шум торжества шелестел в воздухе, дрожал над крышами где-то впереди маревом разноцветного света. Я шёл к нему, забредая в тупички и шарахаясь от бродячих собак.
   Только теперь, спустившись на землю, я понял всю серьёзность ночных прогулок без взрослого. Краков представился мне лесом, убаюкавшим сначала журчанием воды, мякишем хвойной подстилки и сенью пахучих сосновых веток, а потом напомнившим, когда сонный путник, напуганный лисьим тявканьем, вышел в дорогу, что он всё-таки лес, а вокруг ночь.
   Ничего опасного или хотя бы страшного мне не встретилось. Я просто вспомнил, что детям не пристало гулять одним ночью, тем более по незнакомому городу. Точнее так, я напомнил себе, что с этим городом мы знакомы пока всего один день, и держал эту мысль в голове, пока на улице не начали попадаться тёплые, разукрашенные в цвета праздника в прямом и переносном смысле, парочки.
   Площадь подставила один из незнакомых боков. Над неутихающем весельем нависали шпили собора, похожие на огромную двузубую вилку. Тёмный переулок выпустил меня из своих объятий. Я прокрался между столиками какой-то кафешки, поминутно наступая на ноги посетителям и извиняясь. Увернулся от зазывалы, бросившегося навстречу с целью затащить в парк ужасов. Выскочил к фонтанам, где под сенью тополей неряшливые молодые люди курили самокрутки. Посмотрел в их мутные глаза, извинился и бросился дальше, чихая и откашливаясь от едкого дыма. За спиной фонтан, похожий на большого кита, вздохнул и с шумом выплюнул в небо струю воды.
   Впереди грохотали танцы. Кружилось что-то бешеное, воспламеняющее алкоголь в головах танцующих и разгоняющее их сердца до скорости несущегося в ночь мотоцикла, и я, не успев опомниться, оказался подхвачен этим водоворотом, был втянут чуть ли не в самый центр. Планета вращалась вокруг в рваном ритме фламенко, кружились зонтики, сцена с музыкантами...
   Анна хохотала, кружа меня в танце. На ней было короткое зелёное платье, волосы рассыпались по плечам оранжевой лавой. Она напоминала вулкан, зелёные глаза метали молнии, на шее блестели капельки пота. Ноздри будоражил запах миндаля и ещё чего-то загадочного, но очень приятного.
   Отчаянно смущаясь, я попытался отстраниться, но толпа прижала нас друг к другу. Она что-то говорила со смехом, но я не слышал, улавливал только сладковатый запах вина, которым пропахла её кожа.
   - Ты что здесь?.. А где Костя? Бросил тебя?
   - Да, - буркнул я.
   - С ним такое бывает, - рассмеялась Анна, - Не сердись на него, пожалуйста! Пошли чего-нибудь выпьем.
   - А вы... ты...
   - Я развлекаюсь! Не видишь?
   Она закружилась, вызвав восхищённые взгляды сидящих за столиками молодых людей.
   - А Капитан?
   - Я здесь одна... пойдём, выпьем вина!
   Она ухватила меня под руку, потащила сквозь толпу.
   - Правда, у меня кончились деньги. У тебя есть немножко? Потом стрясём с Капитана. Скажем, что ты выгуливал его девушку.
   - У меня есть, и... э... не надо ничего трясти с Акселя, - поспешно сказал я.
   - Какая ты прелесть!
   Анна обняла меня, отчего к щекам прилила новая порция краски, а в следующий момент уже призывно махала рукой от барной стойки. Я понуро двинулся следом.
   В окружении танцующих фигур стояло несколько живых статуй. Казалось удивительным, как они могут сохранять недвижимость, когда мир вокруг то и дело взрывается весельем и красками, однако они игнорировали всё это с надменностью настоящих изваяний.
   Проходя мимо, я разглядывал Жанну Д'арк с копьём, её лицо с надменным и гордым выражением. Китаянку с раскрытым веером; глаза на белом её лице казались огромными, а ресницы неестественно длинными. Король на троне, лоснящийся золотом, со скипетром в одной руке и державой в другой, и ещё в громоздких доспехах и шлеме, похожем на яйцо динозавра, выглядел величественно, как и пристало королю, и немного смешно. И, наконец, неведомо как затесавшийся в эту компанию Элвис Пресли со своей знаменитой высокой причёской. Все они покрыты золотой или белой краской, недвижны, только едва-едва поднимается дыханием грудь. На сгибе локтя у китаянки (или японки, кто их разберёт), шевелил крыльями большой белый мотылёк. Я подумал, что королю удобнее всего, потом присмотрелся и увидел, что краска на лбу у него вспучилась от пота. Танцоры кружились вокруг, едва не задевая их одеждами. На столике рядом с французской воительницей стояла милосердно поднесённая кем-то кружка пива, совершенно нетронутая.
   Я выгреб на ладонь кучу мелочи, подсчитывая своё богатство. По всему выходило, что человеком я был весьма состоятельным.
   Конечно же, состоятельным я был только по своим меркам.
   - Здесь не хватает, - сказал бармен, со скукой на лице покопавшись в звонкой груде. Наблюдая за движением его рук, я проверил завёрнутую в платок монетку в нагрудном кармане. - Ещё восемнадцать злотых.
   - Мы вернём попозже, - скромно сказала Анна, обнимая какую-то совершенно фантастическую бутылку. - Мой муж сейчас подойдёт.
   Сверкающие бутылки обступали парня за стойкой разноцветной армадой, в сигаретном дыму, казалось, плавали только этикетки. Они, словно крупные неоновые звёзды, нависали над его плечами, короновали диадемой из крупных драгоценных камней, пусть я знал, что эти камни всего лишь стекляшки, от этого они не казались менее значительными. От дерева барной стойки под руками поднимался почему-то запах хлеба, и, катая его на языке, я подумал, как может человек, обладающий таким сокровищем и таинством, творить из всего этого различные смеси, при этом извлекать из себя такие скучные мины.
   - Простите, пани, но у нас вы платите сразу.
   Стоп. Какой такой муж?
   - Да вон же он! - заявила Анна, наугад ткнув пальцем в какого-то пожилого пана.
   Она сделала несколько танцующих шагов, размахивая бутылкой и что-то втолковывая зычным голосом потомственной цыганки опешившему пожилому пану, в глазах бармена проснулось беспокойство. Я шагнул следом, и вдруг почувствовал на запястье чью-то руку.
   "Элвис" склонил ко мне своё лицо. Его губы, похожие на кровяное облако, которое образуется в умывальнике, когда пытаешься промыть кровоточащую царапину, сложились в улыбку. Причёска раскачивалась сверху, устрашающая, рассыпающаяся вблизи на составные части: на картонный каркас и клочки волос, что лезут из него во все стороны. И казалось, будто на голове у певца сидит огромный стервятник. Я отдёрнул руку, и потные пальцы живой статуи сжали воздух; одним махом одолел расстояние до Анны. Обернулся, чувствуя, как ухает в ушах сердце.
   Теперь уже все статуи смотрели на меня. Китаянка зашевелилась, и мотылёк вспорхнул с её локтя, оставив на одежде немного пыльцы. Король нахмурился и начал вставать со своего кресла.
   "Элвис" что-то сказал, но голос утонул в грохоте музыки.
   Я схватил за руку Анну, увлекая её за собой, и мы со всех ног бросились прочь, провожаемые испуганными возгласами и возмущённым криком бармена.
   Вновь скопление зонтиков, похожих на семейство опят. Вновь кольца света и люди с размякшими после праздничного дня лицами, нервными улыбками, похожими на электрические разряды. Распахнутые двери каких-то кафе и ресторанчиков, движение и какие-то звуки внутри. Вдоль трамвайных рельсов - опустевшие павильоны, где днём торговали сладостями и всяческой едой. Ветер крутил и таскал за собой клочки бумаги и газеты. Бродячая кошка, белая в коричневую крошку, тащила откуда-то сушёную рыбу.
   - Подожди... Шелест... стой... куда мы бежим?
   - Они отстали?
   Задыхаясь, я обернулся. Анна со смехом осела у меня на руках.
   - По-моему... по-моему они не особо гнались. Смешные люди. Ты что, их знаешь?
   Я замотал головой. Мне они показались не смешными, а очень страшными.
   - Тогда с чего бы им за тобой гоняться? - она всё ещё смеялась.
   - Вообще-то мы украли вино. За это, наверное, могут и в тюрьму посадить.
   - Брось. Это же всего лишь выпивка. Что такое бутылка вина, когда вокруг льются целые реки этого напитка! - она закружилась в танце. - Ой, Шелест, а ты такой храбрый!
   Ну а что мне ещё оставалось, хотел я сказать. Если разобраться, заслуга-то не моя, а ног, что внезапно начали улепётывать. И тем не менее мне было приятно.
   Не успел я, в который уже раз за вечер, залиться краской, как она наклонилась и, придерживая меня за затылок, поцеловала в губы. Поцелуй длился всего пару секунд, но я едва стоял на ногах, хватая ртом воздух, и пялился на неё, как котёнок на собаку. Дрожь выколачивала из груди дыхание, гнала по венам кровь так, что казалось, вот-вот хлынет носом. На губах остался горький привкус вина.
   Анна посмотрела на меня и расхохоталась.
   - Ты как будто рельс проглотил.
   - Я... я...
   - Никогда не целовался? Бедняжка. Не волнуйся, первый раз со всеми так бывает. И не вздумай рассказать Капитану.
  
   Остаток времени до искристого, будто брызги над бутылкой шампанского, рассвета мы медленно пробирались переулками, тенистыми парками к лагерю. Анна видела в темноте как кошка. Она тащила меня за собой, иногда замирая на месте, вглядываясь в темноту и резко меняя направление. Весело болтала - алкоголь, встряска полёта на каблуках по ночному городу, и ещё, может быть самую малость, поцелуй распустил ей язык на десяток нитей. В руке у неё была трофейная полупустая бутылка вина.
   Лагерь спал. Мягко светились за шторами окна "Зелёного камня". На столике на улице сиротливо стояла забытая кружка с остатками кофе. Плыл, похожий на большой рыбий глаз, над головой белый фонарь. Анна мигом поутихла:
   - Если Акс услышит, что мы припёрлись вместе с рассветом, он специально придёт нас будить самыми первыми.
   - Он сказал, что пришлёт будить Марину, - припомнил я.
   - Тем хуже. Марка ещё и лекцию закатит.
   Услышав голоса, из-под автобуса вылез Мышик и поспешил к нам, зевая и метя хвостом. Я наклонился приласкать животное.
   - Что нам теперь делать?
   События ночи намертво уцепились за мои волосы, висели на мочках ушей.
   - Ладно тебе. Это всего лишь поцелуй. Я, лично, с утра, скорее всего, и не вспомню, - отозвалась Анна.
   - Да я не об этом. Нас же, наверно, запомнили...
   - Не бери головой чепухи, - девушка спрятала почти допитую бутылку вина под стол. Уставилась на меня, будто пытаясь отыскать в моём лице сбежавшую от неё фразу. - В смысле... Пойду-ка я спать, - закончила она, сконфуженно поскрипывая левым каблуком о правый. - Спокойной ночи.
   Девушка растворилась за дверью "Зелёного Камня", эфемерная, будто движение зелёной ветки на фоне своих же сестрёнок. Ещё днём пан Жернович зазывал всех ночевать у него. Джагит, Марина и Костя предпочли разложить свои одеяла в фургонах, Аксель и Анна согласились.
   - Когда это я упускал возможность пожить в комфорте, - важно заметил Аксель.
   Меня никто специально не спрашивал, так что я, подхватив тюк с выделенным мне шерстяным одеялом и пропахшей потом старой попоной одной из лошади, полез в автобус.
   Ночи пока ещё стояли тёплые, и обласканный первыми лучами солнца, просочившимися через конопатые от рыжей грязи стёкла, я уснул.
  
   Глава 5
   Где мы с Акселем и Мышиком заставляем дождливый город улыбаться. Где вновь появляются живые статуи, и я пытаюсь разобраться в их намерениях.
  
   Утро началось со стука капель по крыше автобуса, с недовольного голоса сверху. В моём сне он низвергался дождём через прореху в крыше автобуса. Я перевернулся на другой бок, разгребая локтями воображаемые потоки воды, и попытался заползти под сиденье. Как я здесь оказался, интересно?.. Засыпал же, вроде, на сидении.
   Хотя нет, не интересно. Всё тело ноет после бессонной ночи. Когда же в конце концов закончится этот крикливый дождь?
   Получил чувствительный тычок под рёбра и наконец окончательно проснулся.
   - Я тебе дам "сходи на завтрак за меня!". Я тебе не "Кирилл", и "бутер" тебе не "притащу", понял?
   - Я так говорил? Извини... - Я сел, отчаянно пытаясь выковырять костяшками пальцев из-под век глаза. - На Кирилла ты не похожа.
   Марина возвышалась надо мной, уперев руки в бока. Мешковатые рабочие штаны на лямках, в которых тонуло её долговязое тело, казались мне космическим скафандром. Ноги упакованы в блестящие резиновые сапоги, в которых, наверное, можно запросто гулять по Венере, а вот на плечах, помимо мокрой маечки, никакой защиты от непогоды не было.
   - То-то же.
   - Никак не похожа, - протянул я заунывно. - Он добрый. Он бы принёс мне бутерброд.
   Сопровождаемый пинками и руганью, я вылетел наружу.
   Кроссовки тут же промокли от влаги. Лужи цветом были похожи на блестящие шарики ртути, которые получаются, когда ненароком разобьёшь градусник. Свинцовое небо в них было уныло-беспросветным. Кажется, некий исполинский портной, одевающий планету в её мешковатый наряд, заметил дыру над праздничным городом и решил её заштопать.
   Пан Жернович, неунывающий, в панаме и с торчащими накрахмаленными усами, вытаскивал под крышу шатра подносы с едой. Несмотря на дождь, было очень тепло. Городской воздух, нагретый праздником и людскими эмоциями, дышал сырой духотой.
   - Эгей, - закричал мне хозяин лавки, пухлые щёки его затряслись, - малец! Разбуди мне всех этих животных, я вас покормлю! Охохо! Поднял повара ещё затемно, чтобы всё это приготовить.
   - Тигра? - не понял я.
   - Тигра тоже веди, - толстяк бухнул посередине стола кувшин с дымящимся кофе. - Я про пана Акселя и компанию. Иначе эти пингвины опять будут дрыхнуть до обеда.
   Он махнул рукой и, хрюкая над собственной шуткой, удалился.
   Пропустив мимо ушей его слова, мы с Мариной накормили зверей, бросили тигру через прутья клетки мяса. Я, пряча голову под капюшон ветровки, натаскал лошадям воды. Марина, утонув в джинсовой куртке Кости, распоряжалась животными в зверином фургоне. Нужно было вычистить клетку обезьянам, наполнить миски кошкам. Потники, сбруя, седло и плюмаж Цирели, сохнущие на спинках скамеек, теперь бесформенной грудой покоились посреди автобуса. Несмотря на то, что Марина бросилась убирать их в первую очередь, вся эта хитрая лошадиная утварь успела намокнуть. Я робко предложил покормить змей, на что Марина язвительным голосом отправила меня ловить мышей.
   - Злюка, - буркнул я в ответ.
   Девочка фыркнула, но сказала:
   - Извини. Это всё дождь. Если он будет продолжаться, то мы сегодня ничего не заработаем. А завтра уже закрытие.
   Мне стало стыдно. Она поднялась вскоре после того, как пришли мы с Анной, когда утро перевалило через гребень туч и понеслось, словно моторная лодка по серой воде, и с тех пор успела порядком умаяться. Сделала кучу работы, прежде чем отправиться будить меня. А я ещё хотел заползти от неё под лавку...
   Я вдруг подумал, что Анна и Марина близкие подруги потому, что невозможно не быть подругами, когда вокруг такая малая толика мира остаётся неизменной. Они похожи друг на друга как ночь и день. Одна встаёт с рассветом, чтобы выловить блох из шерсти обезьянки, другая же ложится запоздно, и вся её работа по хозяйству заключается в том, чтобы доплыть до шаткого буйка сна через море веселья, цветных бликов и алкоголя.
   На столе всех ждала яичница с беконом, исходящая паром рулька и, для желающих, вино в высоких кувшинах с узким горлышком.
   Аксель спустился, посмотрел на нас так, будто в первый раз видит, и сразу уселся за еду. Глаза у него были сонные, вид помятый. Всё те же красные шаровары, колени в тёмных пятнах от керосина. Следом появились Костя и Джагит, весело болтая, принялись рассаживаться по столикам. Джагит что-то рассказывал глубоким хриплым басом, из-за акцента казалось, что он произносит заклинание. Бородка его торчала не менее воинственно, чем усы нашего гостеприимного хозяина. Горбатый огромный нос напоминал клюв орла и, казалось, тянулся за едой. Поглядывая на него, я подумал: вот, кто выспался-то!
   Костя выглядел сонным, но вполне довольным жизнью. Он подошёл потрепать меня по голове.
   - Как ты, малыш? Добрался вчера? Извини, что бросил ночью. Надо было попросить у Луизы воды и вылить мне на голову -- остудить. Она у меня горячая, и иногда увлекается.
   - Ладно. Только, думаю, пани Луиза попыталась бы откупиться от меня содовой. Она это и сделала.
   - Твоя правда, - рассмеялся Костя. - Но всё равно, извини.
   Анна спустилась последней, когда еда уже большей частью успокоилась в наших желудках, а я, желая оттянуть выход из-под уютного шатра, клевал носом над чашкой кофе и остатками цукатов. Анна подмигнула мне, и я, предварительно вспыхнув, как красный сигнал светофора, улыбнулся в ответ и вновь погрузился в свои давешние мысли.
   - Что случилось? - спросила Марина.
   - Ничего. Ничего, - очнулся я. - А что?
   - Ты уже половину кувшина пролил мимо кружки, - сказала девушка. - Наверняка что-то натворил.
   Я помчался за тряпкой.
   Наружу никто не торопился. Развлекаясь байками пана Жерновича, смотрели, как вскипает в чаше фонтана вода, когда дождю вздумывалось припустить посильнее.
   Аксель, дожевав свой завтрак и заметно подобрев, разрешил всем идти осматривать достопримечательности. Если погода не наладится, выступать сегодня не будем, сказал он, но если кто-нибудь из вас, господа фокусники, сподобится совершить настоящее волшебство, в духе старика Гарри Гудини, и разгонит тучи, я буду только рад. А пока меня ждут кое-какие дела в городе...
   Он поискал меня глазами.
   - Мне понадобится твоя помощь. Твоя и Мышика. Пойдём, прошвырнемся по болоту.
   Кажется, меня мечтали прогулять все члены труппы по очереди, и я с грустной улыбкой представил, с каким страхом буду ждать очереди Мары и Джагита. Первая обязательно придумает какую-нибудь пакость, а второй мне до сих пор не слишком нравился. Правда, я так и не поговорил с ним ни разу с глазу на глаз...
   - Собакам нельзя на площадь, - вспомнил я.
   - Что за бред! - возмутился Аксель. - Конечно, мы возьмём Мышика на поводок. Но так, чтобы ему было не обидно. Сделаем вид, что это он нас прогуливает, а не мы его.
   Он заговорщески мне подмигнул. Я засмеялся.
   - Мышик умный пёс. Он умеет ходить на поводке.
   Мы довольно долго плутали по городу, старательно избегая главной площади, иногда резко меняя направление и петляя между лужами. К полудню народ вновь повалил на улицы, мокрый тротуар расцвёл зонтиками всех фасонов. Мимо ехали велосипедисты в дождевиках, тренькая друг на друга и на прохожих звонками.
   Аксель вышагивал рядом и развлекал меня историями из кочевой жизни. Я слушал его в пол уха, и как заведённый крутил головой - вдруг откуда-нибудь выскочит Элвис и компания?
   У лавочника, пахнущего свежей выпечкой и карамелью, купили пирожки и содовой, съели на скамейке здесь же, под козырьком, потом двинулись дальше. На одной из следующих улиц на нас набросилась стая голубей. Они бестолково хлопали крыльями, садились на плечи, руки и голову. Мышик пугался этих толстых, ленивых и очень наглых птиц, рычал и жался к ногам.
   Дождь изредка давал нам передышку, но потом припускал с новой силой. У меня был капюшон, хотя ветровка уже пропиталась влагой настолько, что начало казаться, будто я закутался в мокрую половую тряпку. Аксель с истинно северным безразличием позволял дождю течь по лицу, и только снимал и протирал поминутно очки, улыбаясь и сцеживая уголками рта на язык капли.
   - Здесь, - сказал он и потянул меня за рукав на утопающий в траве пустырь. - Подождёшь меня?.. А хотя ладно, пойдём.
   Некогда здесь, наверное, был парк, а может просто двор. От скамеек остались поросшие мхом ножки, в стороне я увидел остатки карусели. Редкие строения стояли заброшенными и таращились на нас из окон без стёкол голыми, ободранными стенами.
   Кроссовки и низ джинсов у меня сразу же промокли от осевшей на траве воды.
   - В каждом городе каждой страны, какой бы он ни был ухоженный и умытый, есть такие вот места, - сказал Аксель, уверено продвигаясь по пустырю. - Можно назвать их изнанкой города.
   - Изнанкой?
   - Ну, как например у рубашки. Когда-то здесь был симпатичный дворик. В этих халупах, - он повёл рукой вокруг -- доживали свой век старики. Их дети разъехались по новостройкам. Когда-нибудь здесь все снесут, построят трёхэтажки в духе старого города или торговый центр. Или автостоянку. Но пока что это просто тёмный угол в светлой комнате. В таких удобно прятать сокровища.
   Старый спортивный автомобиль стоял на спущенных шинах и печально смотрел в дождь разбитыми фарами, молоденькие тополя обступали его, стремясь укрыть от посторонних глаз. Зелёная краска слезала с него хлопьями, будто обгорелая на солнце кожа, оголяя проржавевшие бока. Мышик оббежал вокруг машины и недоумённо сел на задницу. Потом вдруг навострил уши и залаял.
   - Что это с ним? Может быть, кошки? Мышик иногда пасует перед кошками...
   Я замолчал, увидев через стекло, что за рулём кто-то сидит. Аксель распахнул дверцу со стороны водителя. Заглядывая через его плечо, я зажал в горсти крик.
   - Что это?
   Человеческое тело навалилось на руль. Грязная, мятая одежда, руки большие, в застарелых порезах и шрамах. Видимая нам половина лица выглядела жутко - бледная в переплетениях крупных синих, а также белых, как черви, вен. Оттопыренные уши смотрелись уродливыми ненужными придатками. В чёрной курчавой бороде запутался какой-то мусор, на синюшных губах засохла слюна. Глаза смотрели полосками белков, зрачки закатились куда-то под набухшие веки.
   Аксель невозмутимо спихнул тело на соседнее сидение, оно перевалилось через рычаг переключения скоростей. Мышик тявкнул и, пожав хвост, прижался к моим ногам... Я почувствовал тяжёлый застарелый и смрадный запах.
   - Обычный труп.
   - А?
   В горле у меня стало сухо и горячо, слова вязли там, не достигая выхода.
   - Страж. Когда где-то прячут сокровища, оставляют стража, чтобы его дух охранял богатство. Ты что, книжек не читал? Обычно члена команды, но этого типа я не знаю. Должно быть, обыкновенный бродяга.
   Аксель сунул руку в бардачок, крышка которого осталась где-то в прошлом автомобиля, осторожно и с благоговением вытащил оттуда что-то, завёрнутое в газету. Сунул под мышку, брезгливо ткнул тело кончиком ногтя.
   - Жуткий анахронизм. Я сам не больно-то верю в подобные предрассудки. Мертвец - есть мертвец. Но вот те, кто его здесь оставил... Ай!
   Труп в машине вдруг зашевелился, спина его затряслась. Повернул к нам лицо, цепляясь бородой, будто клубком спутанных щупалец, за облупленные внутренности салона. Один глаз у него был белым и тусклым, как пластмассовый шарик. Другой сфокусировался на нас из-под вальяжно приспущенного века. Аксель открывал и закрывал рот, не издавая ни звука. Мышик зашёлся визгливым лаем, пятясь и оскальзываясь на траве.
   - Эй. - Бородатый прокашлялся, как будто бы желая вытряхнуть из глотки застрявшие там слова. - Вы трое -- кто такие? Есть чем промочить горло?
   - Нет...
   - Нет, - он явно расстроился. Провёл рукой по волосам. Один его глаз плавал в глазнице, гуляя по нам, по подёрнутому дымкой дождя миру, ни на чём не останавливаясь. - Тогда чего надо? Грабить пришли, а? Я вам сейчас покажу грабить...
   Он сделал попытку выбраться из машины. Аксель поспешно спрятал свёрток за спину.
   - Нет, мы... мы уже уходим.
   - То-то же, - человек сразу успокоился и заскрёб бороду. - То-то. А может, добежите до ларька, возьмёте мне пива? А? Ради Христа, угостите доброго человека. А? Приятель?
   Теперь он обращался к Мышику. Пёс слушал его, не зная, вилять ли ему хвостом или скалить зубы.
   Аксель поспешно сгрёб пса в охапку, и мы ретировались через облака мокрой листвы тополей. Выбрались на дорогу, где дождь милостиво втянул в пористые тучи свои длинные пальцы. Прохожие шарахнулись от нас, прижимая к себе сумки. Оценив своё отражение в мутной луже, я пришёл к выводу, что с листвой в волосах и исцарапанной шеей как никогда похож на беглеца из приюта. А поглядев на Акселя, который снимал с очков паутину, и на мокрого Мышика, напоминающего миниатюрную английскую борзую, к горлу подкатил комок нервного смеха.
   Из пекарни неподалёку доносился восхитительный аромат, из парикмахерской на углу лилась весёлая музыка. Мы были, выражаясь языком Акселя, в одном из светлых углов комнаты.
   - Пошли отсюда, - сказал он, взяв меня за запястье.
   - Вы думали он на самом деле мёртвый?
   Аксель курил. Пальцы заметно дрожали, и пепел падал в широкие рукава куртки.
   - Ну, вообще должен быть. Хотя живой оказался куда эффективнее, что и говорить. Испугался, а, Шелест?
   Я безнадёжно подумал, что, должно быть, сплю сейчас дома, в приюте, беседую сквозь сон со сбрендившим взрослым из бродячего цирка, а Арон, Кирилл и другие мальчишки слушают и вовсю потешаются. А ещё, возможно, готовят какую-нибудь шутку вроде падающего потолка.
   Аксель успокоился, лицо снова приобрело беспечную невозмутимость. Когда он двигал локтем, дирижируя сигаретой, под обширными пологами куртки похрустывал пакет.
   - А кто их там спрятал? Эти сокровища?
   - Одни мои стародавние дружки, - Аксель улыбнулся уголком рта. - Было время, когда мы вместе ходили на дело. Впрочем, те дела, как и наш славный союз, уже в прошлом. Точнее, во вчерашнем. Теперь только чайки пересказывают мне былые афёры. Тебе, наверное, не терпится узнать, что там внутри, о молодой пытливый ум?
   Я пытался угадать, что же такое могли спрятать в бардачке, и при этом оставить охранять свёрток мертвеца. Но кроме денег ничего на ум не приходило.
   - Может быть, деньги?
   Капитан задумчиво передвинул сигарету из одного угла рта в другой.
   - Деньги сейчас уже не прячут таким образом. Раньше - может быть. Теперь в сундуках хранят то, что может менять судьбы людей и судьбы мира. Понимаешь меня? Какая-то мелочь, которая для одного не значит ничего, для другого вроде бы тоже. Но в третьем заронит какие-то мысли, ассоциации, которые затем, со временем поменяют его жизнь, а вместе с тем и жизни людей, которые его окружают. Таким образом, поменяется всё вокруг. Я надеюсь, что там именно такая вещь.
   Он говорил это так, будто излагал предпочитаемые на завтрак блюда - без пафоса, я имею ввиду, без лишнего пафоса, потому как я, кажется, уже научился видеть тощее хвостатое тельце Пафоса на плече Капитана. Они всё время вместе, ладят друг с другом, как будто старые верные друзья, и один неизбежно встревает в монолог другого.
   - Звучит довольно убедительно, - заметил я.
   - Конечно, убедительно. Там может оказаться, к примеру, старинная мышеловка, в которую случайно залезет пальцами Джагит. Уйдёт из нашей безалаберной организации и станет великим мыслителем, что приведёт мир или свой отдельно взятый Алжир к процветанию. Но, прости меня, доверенное лицо моё, я предпочту это никому не показывать - чтобы ружьё, так сказать, не выстрелило раньше времени, и не в того человека. Усёк?
   - Ты хочешь использовать это на Джагите?
   Я всё ещё вспоминал свёрток. На мой взгляд, для мышеловки он был слишком увесистым, а для ружья - слишком маленьким. Наверняка там что-то среднее.
   - В первую очередь на себе.
   Мы остановились на перекрёстке подождать зелёного сигнала светофора. Мимо следовала вереница разноцветных такси, маленьких и похожих на шустрых жучков. Одна машина, красная - ну точь-в-точь божья коровка, даже пятна грязи там, где нужно.
   Казалось, Аксель втягивал через сигарету какое-то вселенское знание, которое тут же и озвучивал, выдыхая вместе с клубами дыма.
   - Я ожидаю знаков от судьбы. Видишь ли, я жадный, и люблю чувствовать на себе её внимание. И когда можно его на себя как-то обратить, стараюсь не упускать шанс.
   Не давая мне осмыслить всё сказанное, он снова перешел на беспечный тон:
   - А теперь самое время поработать, приятель. Наши там вовсю гребут деньги, чем мы хуже?..
   - Мы пойдём на площадь?
   Я подумал, что ещё слишком рано для заработков, а наши доблестные рыцари уличных искусств наверняка пошли отсыпаться дальше.
   - А зачем? Там и так много народу. Мы не гонимся за прибылью. - Он внезапно засмеялся. - Мы от неё убегаем. Хватает на жизнь, и ладно. А вот если ты сумеешь залезть на какую-нибудь пустую крышу и сделать так, что через час народ будет спихивать друг друга оттуда, чтобы посмотреть на нас -- это и есть настоящее искусство. Кстати, отличная идея. Почему бы не попробовать? Ночью изнанка Кракова похожа на почерневшее от времени золото. Думаю, рубиновое ожерелье, каким она кажется днём, тебя тоже не разочарует.
   Один из встречных домов - архаичная трёхэтажная постройка со стенами, похожими на пряник из тёмной карамели, с декоративными окошками и флигелем в виде гончей собаки - опускает перед нами перекидной мост подъездной двери, и я вдруг понимаю, что чердак, на котором вчера с Костей нашли монетку, где-то совсем рядом. Если честно, я про монетку совершенно забыл, но теперь она словно снова накалилась в заднем кармане брюк. Даже сквозь джинсу, сквозь носовой платок я чувствую её металлические округлости и внезапно даю зарок навестить сегодня же её родину.
   Мышик дотащился за нами до площадки третьего этажа и отказался лезть выше. Его, привыкшего чувствовать на зубах песок и землицу, заставляют чуть ли не отрастить когти (как у белки, которую он облаивал, прислонив подбородок к толстому стволу каштана) и карабкаться по стержню мироздания,.
   Аксель присел перед ним на корточки. Извлёк из кармана куртки кость. У нас с псом глаза полезли на лоб.
   - Видал? Ты же теперь цирковой пёс. Знаешь, где обитают цирковые собаки?
   Мышик всем своим видом изображал внимание. Розовый язык вывалился из пасти и трепетал между зубами, словно листик на осеннем ветру.
   - Там же, где и тигры, - удовлетворённо заметил Аксель. - Там, где скажет дрессировщик. Хотя бы и на крыше.
   С этими словами он зашвырнул кость в открытый люк чердака. Мышик встопорщил загривок и бросился следом, неловко цепляясь лапами за перекладины винтовой лестницы.
  
   Мы начали представление для плоской крыши, для хмурого неба, для антенн, что ловили промокшие газеты, для пташек, для кошки в одном из ближайших окон соседнего дома и для жестяной борзой, что неловко растопырив лапы замерла в своей бесконечной погоне за ветром. Руки Акселя выхватывали комки воздуха, подкидывали вверх и ловили, он жонглировал невидимыми предметами с безмятежной улыбкой. Я некоторое время недоумённо наблюдал за ним, потом, когда Мышик с весёлым лаем принялся прыгать вокруг Капитана и пытаться поймать клочки воздуха раньше него, а Аксель со смехом уворачивался, сам включился в игру. Больше для того, чтобы согреться -- пальцы холодного воздуха забирались под куртку, трогали кончики ушей и щипали за нос -- сам принялся ловить пропитанный влагой туман, перебрасывать из руки в руку. Двумя предметами я уже умею жонглировать, поэтому, закрыв глаза, легко было представить в руках их шершавость и вес.
   Аксель улыбнулся мне, швырнул один из своих невидимых мячиков. Я ловко поймал, присовокупил к своим двум. Бросил ему свой. Мышик прыгал между нами, щёлкая пастью, бешено крутя хвостом и сбивая в воздухе крупные дождевые капли. В соседних домах открывались окна, люди выставляли на подоконник кружки с чаем или кофе, поглядывали на нас с улыбкой. Кто-то даже вытащил подзорную трубу.
   - Хэй!
   Аксель подбросил в воздух все свои предметы, последним поделился со мной, хлопнул в ладоши -- и в этот же момент я моргнул. А когда распахнул глаза, между нами носились разноцветные шары, в точности такие, какими меня учила вчера жонглировать Марина. Со всех сторон звучали аплодисменты, ободряющий свист и весёлый гомон. Открывались всё новые и новые окна. Я занервничал, пытаясь удержать буйную радугу в руках, и на этот раз мне это удалось.
   На крышу через люк, привлечённые шумом, выбрались любопытные мальчишки. Следом - молодая парочка, восхищённо оглядываются, будто бы не на крыше оказались, а на обратной стороне тучи, возле самого неба. Прижимаются друг к другу и глядят на нас большими глазами; я попытался им улыбнуться и едва не упустил свои мячи. Потом ещё люди. Туристы с огромными чёрными фотоаппаратами на шее, похожими на ружья. Какой-то не то кореец, не то китаец, невозмутимо расстелил плащ и уселся, скрестив ноги и положив на колени руки.
   Новый хлопок эхом раздался среди крыш, мячи пропали, и я вновь жонглировал воздухом.
   Потом были ещё фокусы и волшебные превращения. Всё закончилось тем, что небо просыпало на нас конфетти в виде мокрых снежных хлопьев.
   Аксель подманил Мышика, и когда тот уселся перед ним, принялся что-то втолковывать в подставленное ухо. Пёс тявкнул, зубами принял у Капитана из рук потрепанную панаму, поднялся на задние лапы и, трогательно сложив на груди передние, стал обходить публику. Скоро в шапке приятно звенело. Люди, что смотрели на представление из окон, исчезали на минуту, потом возвращались и бросали к нам на крышу мелочь.
   Через некоторое время по лестнице вскарабкался одутловатый торговец с мальчишкой-помощником едва помладше меня. Вдвоём они втянули бочонок, коробку с дымящимися хот-догами и варёной кукурузой. С симпатией поглядывая на нас и лениво журя пацана за нерасторопность, пан принялся выстраивать пирамиды деревянных кружек.
   Когда представление закончилось и мы перебрались на соседнюю крышу подальше от назойливых зрителей, обогатившись закуской: стаканчиком кофе для меня и кружкой пива для Акселя (ему пришлось уверять торговца, что мы не сбежим с его драгоценной кружкой, а как настоящие фокусники заставим её материализоваться прямо в корзине), я рискнул отпроситься.
   - Да, пожалуйста, - заверил меня Аксель, бряцая панамой с мелочью. - Наша часть работы на сегодня сделана.
   Смутное желание увидеть тот чердак ещё раз оформилось во что-то непоколебимое, зачесалось отметиной на ладони. Волдырь сошёл ещё вчера, остался только едва различимый след, который неприятно зудел, когда я соизволял о нём подумать. Я чувствовал, что смогу отсюда добраться - места эти робко махали мне, они, ночные знакомые, спрашивали: "Эй, парень, не ты ли проходил здесь вчера ночью? Не у тебя ли вчера соскользнула нога вон в ту щель, и не после того ли, как ты прошёл вон там, среди леса антенн, вороны ещё долго не могли успокоиться?"
   Прежде чем вывести на знакомый чердак, город на добрые пятнадцать минут затянул меня в свой лабиринт. С потаёнными местечками, минотаврами и путеводными нитями. Я улыбался, вспоминая эту легенду. Одно время сборник мифов древней Греции был моей любимой книгой.
   Днём всё казалось совершенно другим. Нагромождения крыш, антенн и старых печных труб выстраивались в странную, пугающую архитектуру, где город будущего сливался с городом прошлого. Я вновь сидел на плечах у старого пана Кракова, держался за бороду, стараясь ненароком не сбить с его носа модные очки спутниковых тарелок. Тут и там встречалось что-то выходящее за грань понимания. Пара кроссовок, непонятно как попавших наверх, выцветших под солнцем и разбухших под дождями. Ворох ярко-жёлтых листьев в месте, где одна крыша сходится с другой, образуя впадину. Чёрная кошка под флигелем, проводившая меня наглым, сердитым взглядом. На плоском пятачке возле чердачного окна -- продавленное кресло, стопка книг и телевизор под линялым навесом.
   В промежутках между крышами кипела жизнь, а я возвышался над ней, чувствуя себя не то гордым орлом над кроликами и ящерицами, не то водителем подъёмного крана. На шаги над своей головой несколько раз выглядывали из окон верхних этажей люди. Один сердитый пан даже вытащил швабру, и попытался меня достать, но я дал стрекача.
   Мимо, словно брёвна по реке, проплывали размышления, как я повешу моё сокровище на какой-нибудь верёвочке на шею. Хорошо бы, конечно, цепочку, но где ту цепочку найдёшь?.. Поэтому я счёл, что вполне хватит верёвочки. Вряд ли небесный талисман обидится - всё лучше, чем лежать на чердаке, никому не нужным.
   Вот и знакомое оконце, всё ещё открытое, каким мы вчера его с Костей оставили. Внутрь натекла вода. Старинная мебель и картонные коробки как будто обсуждали что-то важное - так внезапно они замолкли при моём появлении. Бормоча извинения - я чувствовал себя неловко, что прервал их беседу - протиснулся внутрь. По усопшим листьям пробежала дрожь, где-то совсем рядом ворковали голуби.
   Здесь пахло как и на любом чердаке - кислой гнильцой и пылью. Появилась вдруг странная мысль: "Я же во рту у старика!". Вот это кресло и вот тот поваленный шкаф - почерневшие корешки зубов; красный ковёр, собирающийся в одном конце морщинами, - язык. Под потолком на нитках громоздятся засохшие останки грибов, ночью я принял их за паутину. Также здесь были скрючившиеся в горшках цветы, которые я ночью не заметил, местами ещё живые, хотя свет здесь, должно быть, можно собрать в чайную ложку, а земля превратилась в белесый песчаник.
   Тем не менее, следы человеческого пребывания здесь были. Несколько пластиковых бутылок из-под содовой, вроде той, что я пил вчера у пани Луизы. Обёртки от бутербродов - наверное, местные мальчишки тоже любят полазать по крышам.
   Столбик света, словно потерявшийся в тумане маяк, маячил посреди комнаты, и я устремился туда. Взглянул через дырочку в крыше на пасмурное небо, склонился над тёмным пятном на полу, и с удовлетворением отметил, что оно не горелое. Нечто вроде родимого пятна на коже здания, его могла оставить какая-нибудь мебель, которая стояла здесь продолжительное время. Ага, вот и мебель: торшер с точно подходящей по размеру ножкой. Я поднял его двумя руками, кашляя от пыли, и торшер с грациозностью цапли шагнул на круг. Всё верно. Упавшей звездой тут и не пахнет. А что до ожога - наверное, почудилось. Сколько я к тому времени не спал?.. Сутки не спал уж точно, всякое могло привидеться. Тем более от того волдыря осталось только тёмное пятнышко, как, собственно, и от подпаленного пола.
   Не знаю почему, но меня это здорово раздосадовало. В настоящие чудеса впору верить только сопливой малышне. "Так и думал, - бормотал я, - Так и думал".
   От полноты чувств я принялся ковыряться в сложенных в картонной коробке вещах. Таких коробок здесь было несколько, они громоздились в сторонке, будто отыгравшие свое шахматные фигуры. Не запакованные, распахивающие душу любому, кто позарится на их содержимое.
   И внезапно призраки прошлого заметались во мне, устроив в своих клетках настоящую истерику.
   По вашему, они могут водиться только у героев вестернов, у какого-нибудь Хэна Соло, ведущего свой корабль к чужим звёздным системам?.. Неет, у такого пацана как я призраки прошлого тоже могут быть. Не обязательно дурные, всё-таки детство у меня было относительно счастливое, по подвалам и ночлежкам я не шлялся. Одно из первых моих воспоминаний связано с празднованием Рождества не то в восемьдесят втором не то в восемьдесят первом году. К нам, к малышне, пришёл настоящий Дед Мороз с настоящими подарками, и я, тогда ещё едва научившийся ходить, успел посидеть у него на коленях. Этот светлый день влился в мою мягкую ещё память, словно водяной знак на банкноте в десять злотых.
   Но были воспоминания и такие, которые иначе как призраками не обзовёшь.
   И тоже связанные с явлением в мою жизнь персонажа уровня рождественского деда. Правда, у него не было колпака, бороды и посоха, зато был клетчатый берет с картонным козырьком, наподобие тех, что носят машинисты, и зонт-тросточка.
   У него была седоватая шевелюра, высокие, похожие на крылья старинного автомобиля, брови и вытянутое лицо с печатью усталости, которая, казалось, ладонью провела по лицу, сглаживая черты. Квадратный подбородок и стекающий к верхней губе нос. И подарков с собой он не принёс, только наследил в прихожей своими непомерно длинными туфлями, на носочке каждого из которых мог, наверное, поместиться тогдашний я целиком. То была осень восемьдесят восьмого. Не так уж и давно, если разобраться.
   Он говорил, что ехал из Кракова. Надо же... а я совершенно забыл.
   Вещи этого человека я сейчас зачарованно извлекал из коробки.
   Такая же кепка, только с поломанным козырьком, похожий зонт, только с прорехой и погнутыми спицами... Или все мужчины в то время носили одинаковые головные уборы и зонты? Нет, не помню... не модой я интересовался в конце восьмидесятых.
   Но вот кофеиновые таблетки, россыпь которых обнаружилась на самом дне, и трубочный табак того самого сорта не спутаешь ни с чем. Таблетки тот человек клал под язык и задумчиво рассасывал, обдумывая и обнося строительными лесами новую фразу. Слова он ронял редко, и будто бы случайно. Я почему-то думал, что это таблетки для слюны, которую он потом использует, чтобы выпустить наружу новые слова.
   Он долго смотрел, как мы играли во дворе, за низенькой оградой. Невдалеке старшие мальчишки репетировали птичьи крики, и резкое "уии-ип!" разносилось по округе. Поставил между ног чемодан, зацепил за ручку зонт - почему-то память рисует мне то кучевые, похожие на барашков облака на фоне закатного красного полотна, то одеяло чернявых, как измазанная в йоде вата, туч, сквозь которые проглядывает белизна утра.
   Насмотревшись на детей, он подходит к воспитательнице, что-то обстоятельно втолковывает, завинчивая каждое слово, словно саморез, затягивая и закрепляя его внимательным взглядом. Воспитательница растерянно улыбается, а человек, по-хозяйски оглянувшись, идёт прямиком ко мне. На нём длинный плащ, и я, когда соизволил обратить на нового дядю внимание, вообразил, что он похож в своей одёжке на космонавта.
   - Я решил тебя усыновить, - заявляет он, и смотрит долгим совиным взглядом. Садится на краешек песочницы, как будто у нас целый вагон времени - в принципе, так и есть, до завтрака ещё минут сорок, а для ребёнка время может проплывать мимо бесконечно, как гружёный состав, вагон за вагоном волочащий своё тело через переезд. - Сейчас я еду из Кракова по делам.
   Достаёт из чемодана кожаный чехол, вроде как для очков, только больших размеров, из чехла - кисет, оттуда появляется, словно волшебная палочка, трубка и портсигар с горьким табаком. Много позже я, помня этот запах, пытался пристраститься к курению, но ничего не вышло. Обычные дешёвые сигареты вызывали в желудке настоящий пожар, а тот самый запах я так и не смог отыскать.
   - Как тебя зовут?
   Я ответил, млея и робея перед этим оплывшим, словно свеча, лицом, а потом он забрал мою руку своей холодной, словно одетой в лягушачью кожу, ладонью, и отвёл в здание. Пани директор так и танцевала вокруг нас, нахваливая меня на все лады, но память не сохранила ни одной фразы - всё это сгорело в тепле, которое шло от человека. Он и правда походил на свечку, оплывшее лицо, копна чёрных волос напоминает фитиль, и где-то там, словно нимб у людей на иконах, которыми с неизменным рвением уставляла свой стол пани Банши, пляшет комок пламени.
   И там, пока ему делали чёрный густой кофе ("сделайте такой, чтобы ложка растворялась; и никакого сахара, слышите!"), он рассказывал мне много странного и беспрестанно повторял: "Точно, как дождь, да, да, точно, как дождь". Всё это моя память живописно дрожащей детской рукой вывела на внутренних стенках черепа.
   Получасом позже я, очарованный, повиснув на заборе, смотрел, как он взгромоздился на скрипучий велосипед, установив чемодан на багажник перед собой. Не оглядываясь, налёг на педали и, звякая разболтавшимся звонком, вскоре растворился в дорожной пыли.
   Он пообещал, что мы ещё увидимся ("точно, как дождь"), но больше я его не видел. Иногда я начинаю сомневаться, действительно ли шесть лет назад ко мне подходил мужчина, которого я мог бы - когда-нибудь, возможно, в будущем - назвать папой?
   И вот теперь я держу в руках его вещи, этого фантома, отнесённого течением моей памяти к самому океану забвения.
   В коробке больше ничего нет. Я растеряно собираю в столбик кофейные таблетки, которые рассыпаются прямо в руках, вдыхаю тёплый запах табака, больше всего похожий на запах перца, карябающий горло не хуже наждачной бумаги.
   Руки разгребают засохшие листья и раскладывают извлечённые из коробки предметы. Кепка. Зонт, похожий на воронье крыло. Таблетки. Мохрящийся обрывок синей шёлковой верёвки - подобной директор нашего приюта привязывал к молнии портфеля свою именную ручку, толстую и блестящую, словно торпеда...
   А вдруг - вспыхивает в голове лампочка, - вдруг это его монетка? Я судорожно копошусь в карманах, монетка выпадает из носового платка и катится, вихляя, до тех пор, пока ладонь не прекращает её бессмысленный побег. Пробую продеть через отверстие верёвочку - подходит, хотя приходится повозиться, собирая в пучок многочисленные нитки.
   Вновь разделяю шнурок и монетку и распихиваю по разным карманам. Нужно хорошенько подумать, хочу ли я носить талисман человека, который обещал меня усыновить и не сделал этого. Может, он усыновил какого-то другого мальчишку, из другого приюта...
   Бегло осматриваю другие коробки (они все, судя по набору предметов, от разных жильцов), пачкая колени, заглядываю под всё, подо что можно заглянуть. Пусто, только моё горячее дыхание гоняет комки пыли.
   Вконец опустошённый, я опустился посреди круга из листьев, где ночью сидел Костя. Потом лёг, чувствуя, как шелестит в волосах мусор. И обомлел, увидев над собой внимательный зелёный глаз.
   Глаз исчез, снова показалось сырое небо. Под скрип открывающегося окна я сел, судорожно пытаясь вытянуть из пространства между ушами хоть одну дельную мысль. А если это хозяева чердака?.. Как я буду выкручиваться?
   - Ну точно, он. Я ж говорю. Тебя что? Прогнали?
   В окно, как чёртики из табакерки, ввалились Вилле и Соя.
   - Откуда? - промямлил я, чувствуя как возвращается присутствие духа.
   - Из цирка твоего.
   - Не-а. Погулять вышел.
   - Это наше место, - заметил Вилле, пряча руки в карманы. Без поварских колпаков братья уже не выглядели так комично. Оба одеты в грязноватые майки, штаны и куртки, макушку Вилле к тому же венчал огромный, похожий на птичье гнездо, берет. - Секретное место. Как ты о нём узнал?
   - Мы нашли с Костей. Ночью. - Мне почему-то показалось, что этот Вилле сейчас решит, что я за ними шпионил, и принялся оправдываться. По правде говоря, их появление здорово выбило меня из колеи. Как будто к сонному ручью, сочащемуся воспоминаниями о размываемых им берегах, прилетела купаться стайка воробьёв. - Ещё до того, как мы зашли в ваш... к вам в замок. Мы увидели падающую звезду. Пошли за ней, и забрели сюда. А сейчас я уже один пришёл.
   Вилле разглядывал отверстие в крыше.
   - Это ты проковырял?
   - Не я. Звезда упала, говорю же. Мы её здесь и нашли.
   Я уже сообразил, что лучше было бы нагромоздить сверху ещё какую-нибудь фантазию. Пусть про звезду неправда - этим двоим о ней знать не обязательно.
   - Не ври. Сейчас ведь побью, - пригрозил Вилле. Он ухватил меня за ворот рубашки, с неожиданной силой поставил на ноги. - Пока ты об этом месте не знал, дырки не было. Значит, ты.
   - Отстань!
   Я попытался оттолкнуть мальчишку, и это отчасти получилось. Он отшатнулся, неловко загребая ногами листву, обрёл равновесие и, разведя руки, набросился на меня, словно кошка на воробья.
   Мы катались, молотя друг друга кулаками, натыкаясь на сложенную у скошенных стен мебель, за нами с грохотом падали стулья, неловко выставляя ножки, какие-то тряпки и сломанные игрушки бросались под бока и спины, принимая посильное участие в драке. Я не сразу заметил, что монетка, сверкая медью, укатилась в подставленные ладони Сои.
   Но похоже, улицы большого города, пусть даже и похожего на добродушного пана, были очень хорошим учителем - куда лучшим, нежели спокойный, как старый пони, сельский приют. Или начальная поварская школа, кастрюли и тумаки пани Луизы так закалили мальчишку.
   Одним словом, скоро я выдохся и был прижат обеими лопатками к земле. Соя тем временем набрал в грудь воздуха и выдал высоким дрожащим фальцетом:
   - Прекрати-и-ить! Как маленькие! Братец!
   - Будет знать, - сквозь зубы сказал Вилле, и свёл на нет мою очередную попытку вырваться. Уселся верхом. - Рассказывай теперь сказки нам.
   - Смотри, братец, - Соя рассматривал монетку, поворачивая её на ладони то так, то эдак. - Это он обронил.
   - Захочу и не буду рассказывать, - упрямился я.
   - А так?
   Вилле больно заломил мне палец. Скрипя зубами от унижения, я сдался.
   - Отпусти меня сначала.
   С груди исчезла тяжёсть, позволяя наконец дрожащим ногам вернуть себе вес тела. И вместе с этим, как будто побитая собака возвращается к хозяину, вернулась потрёпанная гордость.
   - И отдай монетку.
   Вилле отобрал у брата трофей, покатал его на ладони, подбрасывая, словно блин на сковородке. Я заметил, что тыльная сторона руки у него рябая от масляных ожогов.
   - Зачем тебе она? Просто дырявые десять грошей. Даже жвачки не купишь.
   - Вот и отдай.
   Я предпринял новую попытку завладеть монеткой, но она вновь ускользнула, превратившись в жёлтую полоску между большим и указательным пальцами.
   - Колись. Ты за ней носишься так, будто на неё всё-таки можно купить жвачку.
   Вилле ждал, нетерпеливо притопывая и нагревая на костре усопших листьев расцарапанные кулаки, и я, в последний момент подумав сколь унизительно, до жжения в уголках глаз, для мальчишки признавать своё поражение перед сверстником, сдался. Потирая запястья и досадуя, что не могу придумать хоть что-нибудь правдоподобное, принялся выбирать из рыбацких сетей доступных мне фраз предложения, относящиеся к тому человеку. Собрал расползшиеся подальше от потасовки вещи, выудил из-под полога паутины похожий на большую черепаху берет. От кофейных таблеток я вряд ли смог бы теперь выковырять из щелей между досками даже пыль.
   Братья уселись по обеим сторонам от меня, скрестив ноги и внимательно слушая. Вообще, я не думал, что мой рассказ произведёт на них какое-то впечатление. Любая история, которая чем-то трогает рассказчика, для других часто оказывается самой занудной вещью на свете. Но в тот раз так не получилось. Братья поймали тогда со мной одну радиоволну, наверное, потому, что сами росли без родителей.
   Когда я закончил, и преувеличенно громко зашевелился Соя, сопя влажными ноздрями, Вилле сказал:
   - Ну вот, видишь. А то чушь какую-то городил. И всё-таки, откуда эта дыра взялась, хотел бы я знать?.. А это точно не ты?.. А, ладно. Думаешь, это вещи того пана?
   Я кивнул, и Вилле придирчиво затянул носом горький, пропитанный табаком воздух в коробке. Монетка снова была у меня, и он косился на неё на этот раз с нескрываемым интересом.
   - Хочу узнать о нём побольше, - сказал я. - Узнать, в какой квартире он жил. Может, там остались какие-то его вещи...
   Меня вдруг пронзила догадка - вдруг он живёт здесь до сих пор? Просто позабыл про меня, съездил по делам и вернулся в Краков. А велосипед прикован внизу, под козырьком крыльца, бьёт копытом, словно старый конь в стойле. Если я сейчас выгляну в окно, то вполне могу увидеть изогнутый, как тело старинной отопительной батареи, руль и краешек колеса, истёртого до приятной на ощупь змеиной кожи.
   Я отогнал эту мысль как можно дальше. Хотя бы потому, что тогда придётся признать, что он и вправду про меня забыл.
   - Здесь двенадцать квартир, - урезонивал меня Вилле. - И как ты предполагаешь найти нужную?
   - Очень просто. Там же есть звонки? Или колокольчики... На худой конец, можно просто постучать.
   Моя решимость сейчас не знала границ. Арон мне однажды сказал: "Ты как будто форель там, в речке. Плывёшь себе по течению до тех пор, пока не наткнёшься на мотыля. И когда этот мотыль взбредёт тебе в голову, то есть попадёт в рот, ты только и можешь, что - фьють! - и наверх. Вместе с леской. Ну, то есть, ты всегда так поступаешь. Как будто съесть этого самого мотыля - последнее, что тебе осталось в жизни". (После очередной моей провинности, кажется, после того, как, начитавшись Брэдбери и завладев забытой кем-то из учителей зажигалкой, я устроил экзекуцию в раковине нескольким учебникам, мы с Ароном, предварительно умыкнув удочки, прятались в ивовых тенях чернявой, словно змейка-аспидка, речки). Нельзя сказать, что мне тогда польстило это сравнение. Я уже понял, что перегнул палку, начав баловаться с огнём, и тем более давая ему попробовать на зуб пана Шиманского, чей профиль выглядывает из рамки на обратной стороне обложки, словно пассажир из окна кареты.
   - Поспрашиваю у людей, - заключил я, предавая весомость своему порыву.
   Братья переглянулись, и Вилле сказал:
   - Если уж ты так серьёзно настроен... Здесь есть одна добрая пани. Она знакома с Луизой и иногда, когда мы слишком громко шумим, стучит в потолок шваброй. И выносит нам бутерброды. Можно спросить сначала у неё.
   Заскрипел петлями деревянный люк в полу. Наблюдая, как рыжая макушка брата исчезает там, словно колпак Деда Мороза в дымоходе, Соя осторожно поинтересовался:
   - Ты уверен, что это - его вещи? Того пана?
   - Я так думаю.
   - И монетка тоже?
   - Там есть шнурок, точнёхонько от неё.
   - Знаешь, что я думаю? Я думаю, это просто сов-па-де-ни-е! - доверительно зашептал мне в ухо Соя. - А вдруг она на самом деле свалилось с неба? Смотри, какая горелая... Братец-то вряд ли в это поверит. Он всегда верит тем объяснениям, которые посложнее. Наверное, когда вырастаешь старше, сложное кажется более важным.
   Подавленный этой мыслью, Соя затих, и молчал до того момента, как ноги его не коснулись пола третьего этажа.
   - Костя думает так же, - хмыкнул я, спускаясь следом.
   Вилле уже был возле двери, за ней надрывался куньим воркованием звонок.
   Открыла пожилая седоволосая пани с очень угловатым, скуластым лицом. Угловатость эта заметна и под просторной белой рубашкой. Тем не менее, улыбка на растянутом, будто распятом на какой-то раме, лице у неё вполне настоящая, мягкая, как грушевый джем, с белыми косточками зубов. В который уже раз я подумал, что характер города бросает тень на его жителей. Город за неумытым подъездным окном такой же угловатый, с мягкими изгибами каштановых ветвей.
   Пахло блинами. За спиной женщины прихожая с высоким потолком, где любой шум будет долго ворочаться, как устраивающийся на ночлег кот, трогать лапами пыльную люстру и ронять на головы домашних хлопья побелки. Видно, чтобы стучать шваброй в потолок пани приходилось вставать на табуретку.
   - Это же наши йолопукки, - ласково сказала она. - Что, проголодались? Вы как раз вовремя. У меня подоспели блины.
   - Мы к вам по делу, - сурово сказал Вилле, изобразив на лице значительный вид и распугивая щенячье-ласковые нотки.
   - Конечно, не просто так. Да вы заходите. Соя, привет... ("Здравствуйте", - промямлил Соя, одновременно пытаясь вооружиться гордостью старшего брата, и в то же время отчаянно млея, расплываясь, словно масло на сковородке). - А это кто?
   - А это я, - растерявшись, буркнул я.
   - Это наш друг, - не терпящим возражения тоном говорит Вилле. Всё ещё пытается сопротивляться гостеприимству, собирает под рыжей чёлкой лицо в бронированный нос танка, однако почти уже побеждён, и оказывается внутри квартиры. - Его зовут Целестин.
   - Целестин! Какая прелесть! Ну, проходите же, пострелята...
   Нас встретили и обступили тапочки всех цветов, размеров и разной степени пушистости.
   - Мы не займём у вас много времени, - надтреснутым голосом говорит Вилле. Он уже понимает, что со сверстниками может тягаться сколько захочет, но взрослые всегда могут разбить эту скорлупу таким вот сюсюкающим тоном, который любому мальчишке подходящего возраста встаёт поперёк горла.
   В этот раз это сюсюканье встало поперёк горла только Вилле. Соя млел от него, как котенок, которому почесывают за ушком, а я втайне радовался падению Вилле.
   - Конечно, милый, - говорит пани. - Сначала вас займу я. Толстеть мне ещё есть куда, но столько блинов ни мне, ни мужу не осилить. Вы, солнышки мои, очень вовремя подоспели. Может быть, оцените мою стряпню с профессиональной точки зрения.
   У пани была совершенно замечательная кухня, с высоким стрельчатым окном, похожим на окно в замке, маленькая, и в то же время мы вчетвером расположились там вполне вольготно. Перед нами поставили по тарелке блинов, неровных, пышущих маслом и с хрустящей корочкой, и по чашке горячего малинового чая.
   - Теперь рассказывайте, - снизошла до нас хозяйка.
   - Целестин ищет одного господина, - сказал с набитым ртом Вилле.
   Соя умчался, шлёпая огромными тапочками, в прихожую, вернулся с зонтом и беретом.
   - Вот этого! - заорал он, счастливый, что может тоже как-то поучаствовать в общем деле. Берет перекочевал на голову, укутав её целиком, словно капюшон, козырёк при этом сполз на нос. Мальчик упёр зонтик-тросточку в пол, как, должно быть, видел в старинных фильмах.
   - Шесть или семь лет назад, - скромно прибавил я. - Он жил в этом доме. Ну, я так думаю, что жил. У него...
   - А! - воскликнула пани. - Такой, длинный, с лицом, как будто у Шерлока Холмса.
   - И велосипед...
   - И велосипед у него был - этакая развалюха, похожая на большого механического шершня, - она хихикает. - Всегда было слышно за целый квартал...
   - Как звякает разболтавшийся звонок, - тихо-тихо прибавил я. На этот раз я её опередил.
   Молчание заполнило кухню. Пылинки купались в пронизывающих огромное окно солнечных лучах. Соя зашевелился в кепке, будто рак-отшельник в глубине своей раковины. Вилле, довольный тем, что внимание женщины больше не коптит под копной песочных волос ему макушку, уплетал блины.
   - Надо же, совсем вылетел из головы у меня этот пан, - сказала она. Раздосадовано улыбнулась, пытаясь отыскать ещё какие-то мелочи. - Квартира нам досталась от бабушки. Когда мы с мужем сюда переехали, нам, мягко говоря, было не до соседей. Переезд, вереницы родственников, обнюхивающих каждый угол, все дела. Просто чудо, что я вообще его вспомнила. А его имя... нет, не помню и этого.
   - Куда же он делся? - спросил я.
   - Куда-то переехал. Не знаю. Видно, в момент его исчезновения я была занята чем-то очень важным. Например, клеила обои. Или красила пол, - она растерянно засмеялась. - Он жил на этом этаже, в десятой квартире. Может быть, у теперешних жильцов что-то после него осталось... А зачем он тебе нужен?
   - Не знаю, - честно ответил я. - Может быть, просто поговорить.
   - Более чем достойная причина, - кивнула пани. - Если он выглядит как Шерлок Холмс, курит хорошие сигары и передвигается на подобном анахронизме, в век машин и спортивных велосипедов... знаете, что такое анахронизм?.. с ним, должно быть, есть о чём поговорить. Я тоже люблю странных людей, хотя, как видите, каким-то образом умудряюсь и не замечать. Впрочем, куда больше я люблю детей. Наелись, мои солнышки?..
   Пани следила, как мы обуваемся, сама облачилась в выходные тапочки и проконвоировала нас до нужной двери, и только потом приготовилась ретироваться:
   - Пан Болеслев очень любит поговорить. Он отличный оратор, и большое скопление людей производит на него впечатление. Так что я, пожалуй, избавлю себя от демонстрации его искусства и лекции на произвольную тему.
   На обратном пути она всё-таки умудрилась чмокнуть в щёку разомлевшего от тающих в желудке блинов и потерявшего бдительность Вилле.
   Нам открыл усатый поляк с посверкивающей потом лысиной. Его зелёный халат, распираемый могучим телом, походил на горные склоны. На покатых ворсистых плечах, где халат чуть вылинял и облез, казалось, вдоволь можно было погулять по солнечным полянкам в оправе пахучих кедров.
   - Ооо. Кто здесь у нас?
   Голова, похожая на огромную скалу, сияющую снежной шапкой, склонялась поочерёдно к каждому, в то время как мы благоговейно пятились.
   - Дети, - наконец заключил он. - Пирожок или жизнь, да? Прошу прощения, я забыл в гостиной очки и не вижу какие на вас маски. Но для Хэллоуина ещё рановато, вы не находите?
   Несмотря на медлительность - кажется, что перед тобой сама гора пришла в движение, - говорил он очень живо. В груди будто бы рокотал вулкан, поднимаясь по лёгким низким грудным голосом, который куда чаще встречается у женщин, чем у мужчин.
   - Мы... хотели... - промямлил Вилле, вся спесь слетела с него, словно с лисёнка, заигравшегося с бабочкой и оказавшегося слишком далеко от родной норы.
   - Нет, - пан поскрёб грудь, и показалось, будто под пальцами зашумели, потрясая кронами, сосны. - Положительно ещё рановато. Я ничего не подготовил.
   - Да мы только поговорить, - пискнул Соя.
   - Поговорить? - пан опустился на корточки так, что его голова оказалась на уровне наших. Задумчиво выкатил глаза. Словно выпрыгнули две коричневые подкоряжные лягушки. - Отчего бы не поговорить-то. Мариша! Принеси мне кофе. Ребята пришли меня послушать.
   Я почувствовал как братья, ни слова не говоря, с двух сторон выталкивают меня вперёд, словно пальцы, сдавившие тюбик зубной пасты.
   - У вас здесь жил один человек... такой, похожий на Шерлока Холмса, самокрутки ещё курил... Быть может, вы знаете...
   - А, тот художник, - с готовностью откликнулся пан. - Как же.
   - Художник?
   - Конечно художник. Но я, к сожалению, не так много знаю. Так и не увидел его лично. Оставил после себя много хлама, настоящий творческий человек. Мы выкинули после него во-от такую стопку холстов.
   Раздвигает руки и, видя моё разочарование, неловко жалеет:
   - Не расстраивайся. Художник он был так себе. Каляка-маляка, себе, видимо, на уме, какую-то непонятную цветастую размазню рисовал. Те, что у нас на площади, хотя бы пейзажи пишут... жена! Где мой кофе?.. Портреты, вон, я давеча тёщу заказал одному художнику - одно загляденье получилось! Даже щёки подрисовал как надо, она тогда только с болезни отошла, щёки впалые, и глаза, что твои жемчужины, в смысле, в веках, как в ракушках сидят... я ему шепчу - не оставь бабу без богатства, щёки-то подрисуй. Ну, он этак хитренько на меня посмотрел, гривой помахал, и сделал. Щёчки - загляденье, лучше, чем на самом деле. - Он, видно, и правда прирождённый оратор, словно затаившееся в горах эхо. Любое слово, брошенное хотя бы отдалённо в его сторону, должно вызывать настоящие тирады откликов. - Таких я уважаю. Хочешь, скажу, где сидит?
   - Нет, спасибо, дядь. Мне именно этот нужен. А не знаете, куда он уехал?
   - Да кто его знает. Может, на запад. А может, на восток, к японцам. Надеюсь, он найдёт там немного таланту, чтобы мне не хотелось в следующий раз его мазню выкидывать. Да, кстати, всё, что было в его шкафу, я сложил в коробку и вынес на чердак. Но там одни кофейные таблетки и какие-то старые головные уборы с зонтами.
   Он брезгливо ведёт носом и не видит, что эти самые предметы Соя сейчас пытается спрятать за спиной.
   Мы стали прощаться - долго, многословно, говорил по большей части, конечно же, пан Болеслев, а мы могли себе позволить только писки на три голоса, словно выводок застигнутых наводнением мышат.
   - Расстроился что ли? - изучая мою физиономию, спросил Вилле. Мы заглянули на чердак, чтобы вернуть в коробку зонтик и кепку, а потом спустились обычным путём вниз, на улицу. Там, где мог стоять велосипед пана Художника, у истёртых ступеней, похожих по форме на слежавшиеся подушки разных размеров, была прикована цепью, как будто старая хромая дворняжка, детская коляска с тентом.
   Я помотал головой. Как ни грустно это признавать, но, видно, мой поиск здесь и завершится. Сколько тропок в Европе... чёрт, да в одной только Польше тропок и разных дорог, городов и деревенек больше, чем у меня видимых и невидимых линий на обеих ладонях. Навряд ли мы когда-нибудь с ним увидимся. Уже то, что я встретил квартиру, где он когда-то жил (пусть даже "встретил" - не совсем подходящее слово; скорее, это город посадил меня на ладонь, и отнёс аккуратно на этот чердак, как мы делали когда-то с большими мохнатыми гусеницами, пересаживая их с листка на листок), и людей, что были с ним знакомы, пусть даже ещё до меня знакомы, греет мне сердце. Значит, в мире есть место таким чудесным совпадениям.
   Аксель, должно быть, уже меня потерял. Вряд ли серьёзно расстраивается, скорее, уже забыл, как человек, потерявший в дырявом кармане какую-нибудь мелочь. Время к вечеру, погода сонно опускает на солнце веки туч. И кажется, что солнце моргает, улыбается с неба умытым пухлым личиком. Я никак не мог понять, улыбается оно всё-таки или скалится. С одной стороны дождь прекратился, и похудевшие тучи обрели подвижность, с другой - поднялся ветер, и начало казаться, что это лицо над крышами специально надувает щёки, наполняет их буйным, злобным воздухом.
   - Да можешь ты сказать, отчего ты за него так переживаешь, - дёрнул меня за рукав Вилле. - Он оформил на тебя опекунство? Не оформил. Может быть, передумал. Или жену себе нашёл... детей завёл... а ты носишься.
   Дело совсем не в опекунстве, хотел я ему сказать, а в том, что этот человек выбрал меня, уже достаточно взрослого, из десятков других воспитанников, из слюнявых малышей, которых обычно разбирают как горячие пирожки. Считалось, что если ты перерос цыплячий возраст и остался в приюте - а таких было очень много, - можно даже не мечтать о родителях.
   Распрощавшись с братьями (Соя тут же пристал ко мне с просьбой показать цирк; я пригласил его на вечернее выступление; а Вилле, казалось, был изрядно, едва ли не больше меня, подавлен результатами поисков), я, запихав руки в карманы, брёл по мокрым улицам, изображая местного. Гуляющий по городу ветер слегка разогнал народ, затолкал в тёплые кафешки или по квартирам. Впереди, словно ракеты, маячили шпили старинного собора, притягивая туристов к шумной гавани площади, с другой стороны кричали, затеяв меж собой перебранку, чайки.
   "Зелёный Камень" выглядел настоящим изумрудом на фоне ворчания природы, сияющим тёплыми гранями и запахом хлеба и мёда. За столиками ни души, зато стёкла запотели, и чувствуется, что там другой мир, с потрескиванием камина, со скрипом старинных стульев и ароматами готовящейся еды. В глубине парка ворчали лошади, тигр в клетке бродил по кругу, задевая боками прутья. Когда он переходил из одного угла в другой, повозка проседала. Я подумывал, что неплохо было бы попросить у пана Жерновича чашечку какао, когда меня перехватила Мариша и отправила обратно, искать Акселя.
   - Ты ушёл вроде бы с ним? Без него не возвращайся. Передай, кстати, что все куда-то подевались. Даже не вычистили лошадей.
   И я снова оказался на площади. На веселье здесь не влияла даже погода. Со сцен неслись заводной рок-н-ролл, липкий джаз, публика сидела под зонтиками на скамейках, с лотков покупался дымящийся кофе. Где-то я замечал коллег моих артистов -- жонглёров или фокусников. Живых статуй не было видно, но я не особо и вглядывался, убаюканный ворчанием города на погоду. Если честно, я не смог бы сейчас вспомнить, с какой стороны огромной площади мы с Анной вчера уносили ноги.
   Аксель нашёлся под опекой пана Грошека, почти там же, где я его оставил. Где-то поблизости потерялась крыша, на которой мы выступали. К торцу одного из зданий прилеплено неказистое пивное заведение, затянутое в сетку виноградных плетей - будто кормушка, прибитая к берёзовому стволу. Меню написано чернилами на выцветших, размякших газетных листах и расклеено буквально везде. Справа и слева от пивных кранов, на створках деревянных ворот, что, должно быть, закрывают на ночь стойку и щуплого хозяина. Напитки выписаны отдельно - мелом на этих же створках. Жёрдочками разбросано несколько квадратных столиков со стульями. Навеса здесь никакого нет, и в вазах с искусственными цветами плещется дождевая вода. Вокруг этой кормушки в тёплое время роится народ, как, впрочем, и вокруг любой другой в округе. Сейчас почти пусто, разве что свитер Акселя унылым пятном выделялся на границе брусчатки и газона, да плащ и бородка местного Волшебника слегка облагораживают пейзаж. Волшебник сидит на стуле, Капитан, едва не пачкая штаны землёй, прямо на камнях. Оба потягивают тёплое вино из высоких бокалов.
   Мышик бросился ко мне, выставляя в улыбке зубы. На хвост налипли репьи, а между пальцами лап торчит трава. Он выглядит сейчас не цирковым псом, а вполне себе цыганским, что я ему и высказал.
   - А, вот и наш беспризорник, - говорит пан Грошек. Ищет глазами ближайший столик, но тот слишком далеко, и вставляет стакан в руку Капитана, будто бы тот не человек, а подставка для стаканов, часть этого замечательного заведения. Хлопает рукавами друг о друга, вытряхивая воду. Из капюшона торчит его острый нос, и я думаю, стараясь сдержать улыбку, что он похож на цыпленка-переростка. - Не ругай собаку. Она вся в хозяина... Подойди же, юноша. Сейчас я сгружу тебе твоего патрона - я сыт им на сегодня по горло!
   - Почему он сидит на земле? - спросил я, не зная, подозревать ли мне в этом какой-то глубинный смысл или списать на то, что стакан с рубиновой жидкостью был явно не первый.
   - Старина Жернович не разрешает мне выпивать в этом городе где-то ещё, кроме его заведения, - заплетающимся языком пожаловался Аксель. - Поэтому я пью на улице.
   - Это кафе, - замечаю я, отыскав глазами вывеску.
   "Молоковоз", - значится на скошенной табличке. И точно, с боков к заведению приделаны колёса и огромные, запаянные бидоны из под молока, в которых, скорее всего, молоком и не пахнет.
   - Спасибо, кэп - выжимая из своей меланхолии остатки сарказма, говорит Аксель. Ему нужно протереть очки, но обе руки заняты стаканами, поэтому вместо этого он отхлёбывает сначала из одного, потом из другого. - Оно здесь случайно оказалось. Я вообще, если хочешь знать, с ним не знаком. Ни с одним из этих стульев моя задница не знакома!.. Ик!.. Сижу себе, где хочу.
   - А я знаком, - добродушно бурчит в усы пан Грошек. - Здесь, кстати, отличные круассаны. Жена хозяина печёт их сама - он машет хозяину, и тощий тип за стойкой отвечает вежливым кивком, - и начинок в них - штук двадцать, если не вру. Я распоряжусь, чтобы вам собрали несколько в дорожку... как тебе город, молодой человек? Присаживайся-присаживайся, вон, можешь подвинуть себе стул...
   Я присаживаюсь на самый краешек, оглянувшись, не маячит ли где пан Жернович. Верность Акселя его порадует, а вот я, чего доброго, останусь без ужина.
   - Это самый волшебный город, который я видел в своей жизни.
   Пан Грошек отбирает у капитана стакан, заглядывает туда, будто надеется разглядеть в процеженной жидкости ягоды. Борода у него такая твёрдая, что похожа на колючую проволоку, и лицо над ней словно грязный снег, который я видел в каком-то фильме про войну. Тем не менее, голос звучит мягко, в то время как подбородок Акселя, как будто песок в песочных часах, перетекающий из одной ёмкости в другую, кренится всё ниже.
   - А много ли ты их видел?
   - Всего два, - признался я.
   - Что же. Для молодого человека, не отягощённого жизненным опытом, это хорошее начало. Хотя это на самом деле самый лучший город. Здесь можно собрать настоящую коллекцию пивных пробок, под которыми прячется всего три сорта. И в меду здесь ни за что не встретится пчела. В лучшем случае муха, такая, знаешь, зеленая. В Варшаве ты найдёшь настоящую гордость Польши, там дворец наших королей, и даже Висла несёт свои воды гордо и надменно. В Вроцлаве живут знания, вся наша культура, вся история кровосмешений с другими народностями, скрупулёзно записанная в книгах. А Краков как мессия в лохмотьях, сумасшедший, но убедительный проповедник, за которым идут тысячи последователей. Как ковровая дорожка в сердце нашей страны для всех этих туристов, которых так любит твой друг.
   Я смотрю, как Мышик, наматывая слюнявые капли дождя на хвост, гоняет кого-то в ближайших кустах.
   - Вы на самом деле так считаете?
   - Конечно, нет. Иначе бежал бы отсюда без оглядки, от этой продажной женщины. Как там по вашему, по молодёжному? Слинял... Иногда кажется, что молодёжь обитает совсем уж в другом времени, со своим сленгом... Но я люблю её, вот в чём дело. Я люблю и, несмотря на всю порочность этой связи, остаюсь с ней до конца жизни. Когда ты назвал меня волшебником этого города, я в очередной раз понял, что наше с ней волшебство тесно связано. Нет! Это даже не две верёвки, это уже канат. Мы с ним - с ней! - перетягиваем этот канат друг на друга, и никак не можем выяснить кто сильнее.
   - Мне казалось, что он похож на такого доброго пана, - сказал я, чтобы как-то прервать излияния пана Грошека и вновь обратить его внимание на себя. Мне жутко неловко, когда человек вот так ныряет в себя. Почему-то я очень хорошо чувствую такие вещи. Кажется, что всё лицо, как пенные разводы вокруг сливного водоворота в ванной, начинают втягиваться в рот.
   - Так может показаться, - пан Грошек моргает своими бледными, укутанными простынёй белка глазами, будто сам не понимает, как тут оказался. Отхлёбывает вина. - Ты видишь кучерявый локон и думаешь, что это борода. Слышишь пропитый голос и не понимаешь, что это голос очередного из её ухажёров.
   Мне нечего возразить, и он, довольный своей маленькой победой и нашей беседой, ёрзает по стулу, пытаясь устроиться поудобнее. Будто дома, в кресле-качалке. Локти ищут подлокотники, спина напирает на спинку, требуя подвижности. Не находя ни того, ни другого, волшебник морщится.
   С площади до нас докатываются раскаты музыки, и я признаюсь:
   - Мне кажется, столько музыки я не слышал за всю свою жизнь.
   - Что у вас там было? Кассеты? Пластинки?
   - Радио. Мы слушали РМФ, и другие радиостанции.
   - Та музыка, что на улице, ничем особенным не выделяется. Музыканты играют плохо, и каждый движим отнюдь не страстью творца.
   Он смотрит на меня, и я послушно спрашиваю:
   - А чем же?
   - Настроением окружающих, которым до них нет никакого дела. Кредитом за машину. Холодом и дождём. Какое может быть искусство, когда музыкант думает о съеденном с утра просроченном пончике?
   Аксель дремлет, склонив нос к коленям, скрючившись и, кажется, пытаясь вжаться в самого себя от прикосновений сырого мира, пан Грошек снисходительно похлопывает его по плечу.
   - Если бы старик Аксель не был похож на губку для стола, мы бы с ним здорово поцапались на эту тему. В который уже раз.
   Волшебник снисходительно ждёт реакции Акселя и, не дождавшись, начинает выстраивать над его головой огромные, витиеватые замки речей.
   - Он считает, что это можно назвать чистым искусством, творимым в данный момент волшебством, и в некотором роде я готов с ним согласиться. Но моё волшебство другое. Радио, например, чудесная штука. Я продавал их десятками, эти громоздкие первые радиоприёмники, похожие не то на печатные машинки, которые я тоже, кстати, продавал. Откуда в этих ламповых агрегатах берётся человеческий голос?
   - Это называется - радиовещание, - хихикнул я.
   - Я знаю, что такое радиовещание, - строго сказал пан Грошек. - Так получилось, что я, будучи в бытность свою историком, смотрю на любые предметы из глубины веков, из некой точки, которая может оказаться и в тридцатых годах этого века, и в сороковых прошлого. И с тем же успехом мои глаза могут быть глазами современника, к примеру, шейха Назима аль-Хаккани. С его точки зрения радио - настоящая шайтан-машина. Понимаешь? То, что твой капитан называет магией, суть жизнь и продукт деятельности человеческого разума, хаотичного и бестолкового. Если придёт время и ты, уже возможно седоусый мужчина, заскучаешь в этом мире, вспомни об этом... а вон и твои круассаны. Я уже заплатил. Это мой прощальный подарок тебе и Анне. Ну и угостить остальных психов в этой вашей богадельне на колёсах не помешает.
   Тонкий мужчина выкладывает на стойку сочащиеся мёдом и повидлом свёртки.
   Пан Грошек внезапно и очень по-детски мне подмигивает, и отвешивает пару шуточных оплеух Акселю.
   - Мне кажется, вам пора идти. Натрави собак на свою тоску, Капитан, вас ждут далёкие земли.
   Аксель уже на ногах, успел попрощаться со своим стаканом и натравить на свою тоску Мышика. Тот с радостным лаем вился вокруг его ног, проскакивал между ними, расталкивая боками, делая вид, что действительно за кем-то гоняется. Его предыдущие жертвы возобновляют прерванную гомонь, и листья крыжовника вздрагивают под лапками шустрых кузнечиков.
   - Время поднять флаг, юнга.
   Разглядывает меня, выискивая пятна малодушия. Я поспешно вскочил.
   - Мы возвращаемся в лагерь?
   - Мы возвращаемся на дорогу. Мне кажется, мы поправили немного наши дела на этом празднике жизни.
   Аксель переходил из одного настроения в другое легко, следуя только за своими желаниями - это я уяснил уже после пары проведённых рядом с ним дней. Как человек, чьей единственной заботой было найти на свою голову этих самых забот. Набить, если нужно, ими целые карманы, а потом лузгать, словно семечки, отказываясь то от одной, то от другой.
   Мы тепло распрощались с волшебником, сгребли со стойки хрустящие ароматные пакеты и припустили по площади домой. Странно, две гнилых повозки да подточенный ржавчиной автобус я всерьёз стал считать своим домом. Может, потому, что только там и только в дороге мне удавалось выспаться, а во сне - ну, мне так казалось, - именно во сне можно приспособиться к новому месту. Точнее, понять, притёрлись ли вы друг к другу или всё-таки нет. Если в каком-то месте ты спишь крепко, значит, то и есть твой дом.
   Уже начав мечтать о паре часов перекура, сладкой дрёмы в трюме нашей каравеллы (хотя для того, чтобы меня оставили в покое, понадобится расчесать полоски на тигре; выбрать блох из обезьянок, самих юрких, как блохи; заправить топливом наших тяжеловозов и переделать ещё полтора десятка дел, а потом умудриться удалиться так, чтобы меня не видела Марина), я рассеянно уставил взгляд в глубину людского мельтешения, которое стало не то что приедаться, а казалось вполне обыденным делом.
   И тут увидел его. Узнал суровое лицо и козлиную бородку. Тот, что изображал короля, теперь вышагивал на ходулях, каким-то образом умудряясь не оскальзываться на лужах. Людская масса копошилась у него под ногами, похожая на растревоженный муравейник. Белые одежды висели неопрятными тряпками и напоминали крылья промокшего мотылька. По шляпе стекал дождь, лицо густо намазано белилами, глаза под подведёнными бровями зорко выглядывали кого-то в людском потоке.
   Может быть, рыжую девушку и наглого мальчишку, что утащили у знакомого трактирщика бутылку с выпивкой? Мальчишку с песочными волосами и острыми чертами лица, не совсем оборванца на вид, но, несомненно, готового уже покатиться по наклонной, как говорила пани Банши?..
   - Вон они... - прошептал я, втягивая голову в плечи.
   - А? - Аксель проследил за моим взглядом, и внезапно схватился за сердце: - Ох, и правда! Пойдём отсюда скорее.
   Мы рванулись в сторону через толпу.
   - Откуда... вы знаете? - задыхаясь, кричал я, пытаясь не отстать от Капитана. Мышик, вывалив язык, нёсся рядом.
   - Что знаю? - Капитан обернулся. Человек на ходулях стоял, покачиваясь, похожий на мачту корабля со спущенным парусом и смотрел в нашу сторону. - Не разговаривай, и пошли быстрее.
   В молчании мы добрались до лагеря, я тащился за размашистым шагом Акселя, вжав голову в плечи. Получается, Анна рассказала ему про живые скульптуры. Капитан понял, как опасны они для меня, если вспомнят, поймают, непременно вызовут полицию. И тогда всё пропало. Странно ещё, что моё лицо не смотрит на меня с каждого столба.
   Хотя перспектива возвращения в приют почему-то не так волновала меня, как то, что капитан знает об украденной бутылке.
   - Мы не хотели ничего красть, - пробубнил я, когда мы блуждали из арки в арку, пробираясь тенистыми дворами к "Зелёному камню".
   - Что красить?.. Ага. Смотри, они уже собрались! Старик зря обзывается - у нашей богадельни есть отличная Мариша, которая всех умеет поставить на ноги и заставить работать. Ребята, - он хлопает в ладоши. Рубашка в клине расстегнутой куртки промокла, и с пуговиц почти на глазах слезает позолота. - Господа перелётные гуси. Мы снимаемся вечером, поэтому начистите хорошенько ваши пёрышки и пристегните ремни. Часов в восемь или, на худой конец, в двенадцать, мы должны быть в дороге. И лучше бы сейчас определиться, на западной или на восточной. Ворота-то разные.
   - Климат, - коротко сообщает Джагит, - Подыскать бы чего посуше.
   - Африка? В Африке мы ещё не были, - лицо Анны озаряется изнутри этой идеей, словно золотистым закатом саванн. - Да и Боре было бы неплохо посмотреть на родину. Может, немного загорит.
   - Африка, - фыркает Марина. - До границы бы доехать.
   - У меня в Праге есть подруга, - говорит Костя. Неплохо было бы её посетить. Четыре года уже не виделись, с того времени, как, - помнишь, капитан? - Мы тогда ещё торговали книжками и возили контрабандой этого маленького цыганского барона.
   Аксель замахал на них руками.
   - Не шумите! Может быть, пан Жернович проспит до ночи и нам не придётся с ним прощаться. Ведь я обещал ему погостить до послезавтра! А если никто ни с кем не простился, это значит, никто никуда не уехал, верно?
   Капитан направил свою поступь (ходит он, на самом деле, так, как будто землю под ногами вот-вот начнёт мотылять, словно бутылку, зажатую в кулаке подводного течения) к автобусу, и я бросился следом.
   - Капитан.
   Мне начало казаться, что он специально затыкает от меня уши лаем Мышика и собственным командным голосом, точь-в-точь старый флибустьер, что предпочитает не замечать ворчания команды; и это странным образом подслащивает мою горечь. У меня никогда не было взрослых, которые могли бы на меня вот так обидеться.
   Наконец мне удалось добиться его внимания, и я выпалил, уткнув глаза землю:
   - Мы не хотели красть ту бутылку. Я собирался заплатить, но у меня немного не хватило, а потом вдруг этот Элвис, наверное, подумал, что у меня совсем нет денег, и король, и...
   - При чём тут бутылка? Скажи на милость, о чём ты тут талдычишь?
   - Об Элвисе...
   Аксель расхохотался. Вспрыгнул на подножку повозки, выудил из одной из "гардеробных" коробок крашеный золотой краской высокий парик.
   - Вы улепётывали так, что пятки сверкали.
   - Так это был ты!..
   - Я просто хотел поздороваться! Одна радость: значит, я действительно отлично загримировался.
   Аксель порылся в кармане и гордо вытащил большую чёрную трубку.
   - Это называется сотовый телефон. Модная штучка. Костя позвонил мне от одной из своих подруг, поплакался, что ты от него сбежал, и попросил тебя разыскать. Анна нашла тебя раньше. А те ребята... сейчас-то ещё всё мирно, но в будущем - для такого, как я, если хочешь знать, заглянуть в будущее, что Косте проинспектировать чью-нибудь юбку, - мы с ними довольно крепко поцапаемся. Так что всё одно, мне с ними лучше не встречаться.
   Но встретиться пришлось.
   Мы сильно затянули со сборами. Почему-то у людей (здесь я могу вам рассказать только о своих попутчиках, потому что больше ни с кем не путешествовал; однако подозреваю, что большой разницы нет), умеющих намотать на ладонь в качестве поводьев пучок дорог, вещи всегда расползаются, словно котята из коробки. Тем более что их, этих вещей, мерено-немерено.
   Темнело. Мы почти уже были готовы двинуться в путь, когда за столиком у пана Жерновича вдруг возникли гости. Я узнал их сразу и попытался ретироваться
   Их трое. Король, которого только сегодня мы с Акселем видели меряющим шагами площадь. Без белого масляного грима, без позолоты его лицо похудело, хотя и не утратило аристократических черт. Впалые щёки, нос с горбинкой, аккуратные, будто газонная травка, баки и буйные кудри - всё это можно увидеть в неспешных английских сериалах про жизнь лордов, где такие вот люди играют в гольф, а в перерывах плетут интриги. Одет, правда, не по-королевски: линялые джинсы и синий дождевик с капюшоном. В его спутнице, потрясающе некрасивой женщине с мясистым, обветренным лицом, я узнал французскую воительницу. Плечи у неё и впрямь казались плечами воина, распирали блузку, будто уродливые наросты на стволе дерева; шея походила на перезрелый кабачок, рот то и дело стремился к недовольному и воинственному выражению. Третьим был не кто иной, как человек из машины, страж, которого мы ошибочно приняли за труп. Король очень органично смотрелся рядом с этими двумя - будто в компании старой няни и уродца-охранника, малой свиты, вышел прогуляться по улицам своих владений. Дочь хозяина, не проникшаяся, видно, торжественностью момента, сонно выставляла на стол салаты, и их, швыряя выцветшие руки в родимых пятнах и рытвинках-оспинках, подгребал к себе бродяга. Половина лица его по-прежнему отливала синевой, будто бок гнилого фрукта.
   - Сегодня представлений не будет! - пропела Анна, ведя под уздцы одного из наших здоровяков-тяжеловозов. Тяжеловоз ступал следом степенно, покачивая лощёными боками, отгоняя одним лишь движением мышц назойливых мух, и на каждый его шаг приходилось полтора шажка дрессировщицы.
   - Мы не за представлениями, - робко сказал король. Я, ожидавший услышать что-то, что стиснет всю эту игрушечную площадь с игрушечными вагончиками и крошечными стульями между двух ладоней и встряхнёт так, что птицы будут шлёпаться прямо в фонтан, а мы улетим в небо, подумал сперва, что то говорит пухлая дочка пана Жерновича или на худой конец няня-Д'Арк. - Нам нужен пан Аксель.
   - А, так вы знаете Капитана! - обрадовалась Анна. Она их не узнала. Похоже, события той ночи полностью вымылись из её головы. - Вам повезло, сегодня же мы уезжаем.
   - Ну, да, - совсем смутился король.
   - Аксель! Аксель, к тебе здесь гости! Не представляю, куда он запропастился, - она увидела меня и сказала: - Беги-ка, позови Акселя.
   Капитана я нашёл в автобусе. Заглянул в салон, собрался уже пойти поискать в одном из фургонов, но мокрый нос моего хвостатого друга, словно металлическая стружка в полированный бок магнита, ткнулся в рукав капитанской рубашки. Рукав, извиваясь и скребя пуговицей на манжете, уполз в полумрак под водительским сиденьем.
   Я наклонился и сказал:
   - Тебя там спрашивают странные люди. Кажется, те, с кем ты выступал вчера ночью.
   - Передай им, что я занят... Нет! Нет! Скажи, что меня нет совсем. Что я сегодня утром бросил вас и уплыл в шлюпке на Аляску.
   - Я не могу. Анна уже сказала, что вы где-то здесь. Кроме того, мне кажется, они видят сейчас через окно, как я с вами говорю.
   Аксель выползает из-под сиденья, растерянно выуживая из рукавов и брюк похожие на мышат комочки пыли, и я устремляю ещё раз взгляд в полутьму - быть может, там какая-то ниша? Как он смог туда поместиться? Но никакой ниши нет, узкое пространство, где может спрятаться разве что средних размеров кот. И мой трепет перед этим человеком с глядящими словно из глубины веков из-за пыльных стёкол глазами снова достигает невиданных высот. Одно слово - фокусник. Резиновый человек. Я видел как-то по телевизору, что такие люди могут завязаться вокруг себя в узел, и позвоночник с рёбрами у них не твёрже, чем велосипедная покрышка.
   Он выглядывает наружу и хватается за голову:
   - Какой кошмар, ты слышишь, Шелест! Они привели с собой зомби!
   - Это не зомби, - возмущается король. Эмоциональный возглас Акселя достигает его ушей. - Это Юзеф.
   Возмущение спускает, как проколотый шарик, когда Анна снова глядит на него. И король бормочет, изучая бороздки на поверхности стола:
   - Юзеф. Он не слишком-то социо... социален, но очень хороший человек. Плохому человеку мы не доверили бы сторожить ценные вещи под дождём в холодной машине...
   Окончательно запутавшись, он замолкает. Зато поднимает голову бездомный. Оторвавшись от кружки с пивом и от салата, тычет в Акселя вилкой:
   - Точно, он. Этот. И вот тот сопляк, - на этот раз вилка указывает на меня. Глаза его близоруко ворочаются в глазницах, будто бы каждый глаз сам по себе. - И ещё один господин, такой, весь из себя обросший и мелкий, с таким - Хафф! - грубым голосом. Германец. Наверное, какой-нибудь музыкант. Поверьте мне на слово, они вечно такие-сякие, и в носу у них волосы. Воображают себе невесть чего, думают, раз закончили свою санаторию, так могут будить усталого человека... ага! Вон он! Всё сходится, говорю я вам.
   Мы все посмотрели на Мышика, который в центре всеобщего внимания расцвёл и разразился довольным ворчанием, предполагая, что теперь ему даже не обязательно выступать, чтобы заслужить аплодисменты и что-нибудь вкусное на ужин; а бродяга снова уткнулся в тарелку с салатом.
   Некоторое время висит мёртвая тишина, которую в конце концов решается надрезать Король:
   - Это... приятель... не заглядывал ли ты... - он смотрит на Анну, которая, прислонившись к крупу меланхоличного тяжеловеса, насмешливо следит за развитием диалога, и окончательно скисает.
   - Ты хочешь узнать, не был ли я сегодня где-нибудь около двенадцати дня на одном пустыре, - услужливо подсказывает Аксель.
   Жанна Д'Арк, всё время хранящая царственное молчание, видимо, придаёт королю здоровенными туфлями под столом какое-то ускорение, потому как слова вылетают, словно из пушки:
   - И... именно так, я...
   - Я там был, - кается Аксель. Он приосанился, будто на него направлена дюжина телекамер, или... нет, не камер - десятки глаз со зрительских лож. - Мы с моим юным другом, вот этим славным юнгой, совершенно случайно заглянули туда и совершенно случайно нашли кое-что занимательное. Интересно, кто это мог оставить?
   - Да в конце концов! - взрывается воительница, и щёки её становятся цвета недозрелых томатов, а грудь под блузой колышется, словно два паровых молота. - В конце концов! Мы требуем вернуть нам то, что ты присвоил абсолютно незаконно!
   - Я ничего не присваивал, - убитым голосом возражает Аксель. - Я нашёл! Искать клады не запрещено законом.
   - Нет! Довольно отговорок! - Король вскакивает, и тут же, словно устыдившись порыва, пригвождает себя обратно к стулу. - Воровство это самое... это плохо, понимаешь, друг? Я в в... выз...
   Чем дальше, тем сильнее Король стесняется общего внимания и пытливого взгляда Анны. Слова вянут под нёбом, как будто пытающаяся прорости в сыром погребе картошка. Мышик подбирается, чтобы его обнюхать, и он подскакивает, почувствовав прикосновение собачьего хвоста. Я подумал, как, должно быть, сложно работать ему актёром. А потом подумал, как превосходно играет он свою роль.
   - Ты меня вызываешь на что-то? - заканчивает Аксель.
   - Именно так!
   - На что же?
   - На со... - он всплескивает руками в полнейшем бессилии, - сос...
   - На состязание по магическому искусству?
   - Похоже, все они слегка двинутые, - говорит Марина, и только это помогает мне не стать невольной декорацией театра, что воздвигся сейчас из обыденных предметов. Шатёр куполом небесного свода вздымается над головой, декорации объёмны и чудовищно реальны, до того, что даже оплётший стену "Зелёного камня" виноград не кажется пластиковым, а видя отражённый в лужах багряный свет, хочется поверить, что то на самом деле где-то выглянувшее в просветах туч солнце, а не искусно замаскированный прожектор... Сам же я едва не почувствовал себя третьестепенным актёром, застывшим в переигранном напряжении в ожидании развития событий, и только Мара, выпадающая из этого действия, как листочек из познавательной книги о солнечной системе и движении планет в книжке сказок братьев Гримм, становится отдушиной, через которую проникает свежий воздух.
   Аксель театральным жестом вынимает из-за уха, из отросших патлов сигарету. Бледность распространяется по его лицу от округлостей очков. Кульминационный момент подступает, подгоняемый, словно барабанным боем, стуком вилки Юзефа.
   - Что же, да будет так, - говорит Аксель именно таким голосом, которого от него ждут. - Мы сразимся, как настоящие волшебники.
   Кажется, что прожектор подсвечивает лицо капитана снизу, через зеркала на полу, будто бы набрасывает на его фигуру красноватую прозрачную ткань: плащ на гордую фигуру римского полководца или же мушкетёра, перед тем, как он скажет: "Всё! Стреляться! Вызываю вас на дуэль!"
   Он обвёл нас взглядом и добавил внушительно:
   - Сразимся, как братья, что оказались врагами. Кстати, познакомьтесь, вон там стоит мой секундант. Нет, вон там, за автобусом... его зовут Костя. В случае моей смерти он возьмёт в руки оружие и довершит начатое.
   - А вот мой... - Король останавливает выбор на няне; она старается придать своему лицу высокомерное и каменное выражение. - Кстати, все, что вы сказали в конце, не входит в обязанности секунданта. Если не верите, можете перечитать Дюма. Или историю. Когда кто-то из противников погибает, дуэль считается завершённой.
   - Да? - Аксель трёт брови. - Как пожелаете. Я знаю здесь рядом отличное место.
   - Вот это как раз решают секунданты, - подсказывает Король.
   - А из-за чего сыр-бор? - тихо спрашивает Анна.
   - Мой согласен! - говорит Аксель, не взглянув на Костю.
   - Нужно ещё посмотреть, что это за место, - ворчит воительница.
   Капитан подлетает к женщине, хватает её под руку и с видом заправского коммивояжера начинает втолковывать:
   - Лучше места вы всё равно не найдёте. Кроме того, что там есть всё для дуэлей, есть ещё и замечательный бар!
   Я с трудом удерживаюсь, чтобы не захлопать в ладоши, вспомнив в последний момент, что сам вроде как на сцене. И тут же слышу аплодисменты за спиной - там три женщины, разместились на скамейке, привлечённые этой импровизированной сценкой.
   Аксель ныряет под руку к королю, и таким образом, обняв друг друга за плечи, они кланяются зрительской "трибуне". Даже Юзеф поднимает голову и степенно кивает; его шея наливается кровью.
   - Они и правда будут драться? - спросил я у Марины. Она уже вернулась к прерванной работе; вооружившись отвёрткой, чтобы отколупывать с покрышек грязь, осматривает колёса повозок и каждое смазывает из маслёнки.
   - Правда. Хотя, я бы не спешила называть это дракой. Можешь сходить посмотреть, но лучше бы остался и помог.
   Костя не проявляет никакого интереса к дуэли, руки по локоть под радиаторной решёткой, автобус распахнул перед ним рот, как человек в кресле дантиста, и Аксель поворачивается ко мне:
   - Шелест! Спасай. Ты будешь отличным секундантом. Ты ведь читал все эти приключенческие книжки и знаешь что к чему, верно?.. Вот и отлично, вот и идём. Надеюсь, ты не боишься крови.
   Мы вчетвером - Юзеф остался вылизывать тарелки, и я был очень этому рад - проследовали по каким-то хитрым улочкам, углубляющимся в сплетения бельевых верёвок. К моему изумлению, никто не проявил должного внимания к предстоящей дуэли: Марина и Костя занимались подготовкой транспортных средств к дороге, Анна чистила копыта лошадям. Джагит высунулся из повозки со своими змеюками и спросил, что такого интересного откопал Аксель. Я навострил уши, но в их тихом трёпе ничего не разобрал.
   - Здесь! - сказал Аксель, и мы остановились перед старинным кирпичным зданием с заложенными кирпичом окнами. "Бросай монетку!" - гласила неоновая вывеска.
   - Хороший выбор, - одобрил король. Сейчас, его голос немного окреп, но всё равно оставался нежен, как растекающееся по ломтю хлеба масло.
   Мы вошли внутрь. Зала окружила нас духотой, темнотой и миганием сотни лампочек, и я сразу вообразил, что мы оказались в машинном отсеке космического корабля. Гул и правда стоял машинный, и лампочки, многочисленные экраны перемигивались так, как будто общались друг с другом какой-то хитрой морзянкой. Тощий парень с косичкой подошёл к нашей странной компании, чтобы взять плату за вход ("пять злотых с носа, и по пятьдесят грошей каждая из этих волшебных машинок!"), и я, наконец поняв, куда мы попали, едва не заорал от радости.
   О да, здесь были десятки разнообразных игровых автоматов. Не "одноруких бандитов", в которых опасные дядьки в американских фильмах пытаются сколотить миллионы, а другого пошиба. В этих можно поиграть в гонки или полетать на истребителе, подгоняя на пузатом экранчике крестовину прицела под вражеские самолёты, состоящие из нескольких кубиков.
   - Итак, - сказал Аксель, запихав руки в карманы брюк и переваливаясь с пятки на носок, похожий в окружении подмигивающих роботов на щуплого угловатого подростка. - Какое оружие выбираете?
   - Павел! - взвопила женщина. - Ты же не будешь с ним играть в игрушки!
   Король сконфуженно улыбнулся.
   - Но Симми. Это всего лишь дуэль. Современные дуэли - лазерные пистолеты.
   - Если вы думали, что мы будем доставать тут шпаги из воздуха, как какие-нибудь средневековые шуты, то вы сильно ошибаетесь, - насмешливо подтвердил Аксель.
   - Но он вор! Он у нас кое-что украл!
   - По-моему, он и не отрицает. Не волнуйся, меня же не убьют.
   - Украл не что-нибудь там, а деньги!
   - Какие ещё деньги?
   - Мне-то что с того, убьют, и ладно. Ты всегда был легкомысленным, но насколько ты легкомысленен, я и представить не могла
   - Погодите, друзья-ребятушки... - Аксель появился меж ними, словно чёрный астероид, выплывший из первозданного течения млечного пути. - Помолчи, Симона. Вы тут толкуете про деньги, а я ничего не понимаю.
   Женщина как никогда сейчас похожа на воительницу, раздувается и надувает щёки, будто болотная жаба. Я на секунду представил, как она выдирает своими огромными ручищами из пола эти хитрые машинки, похожие на роботов из Звёздных Воин, как они рассыпают искры, как во все стороны щебёнкой из-под автомобильных колёс летят клёпки. Мальчишка-кассир наконец разглядел в темноте, что гости к нему пожаловали совсем не обычные, и затих в конуре своей коморки, вытаращив глаза.
   - В тех! Газетах! Были! Деньги! Деньги! Вся наша выручка за три дня! И я пытаюсь разобраться, почему мой братик тут с тобой нянчится вместо того, чтобы позвать полицию! О, теперь я поняла! - её голос внезапно пролился слезами, как будто худое ведро. - Вы, оказывается, в сговоре, мальчики! Такой подлости я не ожидала, братец. Только не говори, что это пустые домыслы...
   - Но зачем же тогда надо было их прятать? - я никогда ещё не видел Капитана таким растерянным. - Да ещё поручать охрану мертвецу?
   - У нас нет разрешения на работу, - вздохнул Король.
   А воительница проревела:
   - Чёртовы жандармы уже устроили вчера обыск у нас в лагере.
   Из внутреннего кармана куртки Капитана появился газетный свёрток, грязный, с мокрыми разводами. Он с песочным звуком опустился на экран автомата, предлагающего преодолеть на скорость лабиринт. Аксель аккуратно, слой за слоем, снимал бумажную скорлупу, будто раздевая слегка перезрелую капусту. Женщина сразу успокоилась, только пробурчала королю:
   - Проверь, чтобы не пропало ни одного гроша. Пересчитай хорошенько.
   Мы с королём делали робкие попытки поднырнуть под руку, пытаясь хоть что-то разглядеть, когда капитан выпрямился, поскрёб за ухом. Растерянно улыбнулся:
   - Здесь и правда деньги. Ничего не понимаю.
   Одним пальцем покопошился в груде мелочи и скомканных бумажках, после чего отступил и дал подобраться к столу дебелым рукам Симоны.
   Из игрового здания мы вышли уже вдвоём - король и воительница остались упаковывать свои сокровища обратно. Я немного сожалел, что не удалось потратить ни гроша на эти жужжащие-пищащие-мигающие машины, не удалось сесть за штурвал космического корабля, чтобы направить его на уничтожение фиолетовых пришельцев, или хотя бы посмотреть, как играет Аксель. Король, судя по кислой мине, сожалел о том же, и я успел порадоваться, что нашёл родственную душу.
   Удивление Акселя открывалось мне, будто книжка с картинками, такое искреннее, будто мир вдруг перевернулся, и устаканился кверху ногами.
   - Зачем прятать деньги? Это же клад, в конце концов, а не банк, и даже не банка, чтобы хранить эти пошлые бумажки.
   - Чтобы их нашли, - сказал я глубокомысленно. То есть, я не имел ввиду ничего глубокомысленного, а просто ляпнул первое, что пришло в голову.
   - Что?
   - Клады всегда кто-то находит. Я не читал ещё ни одной книжки, в которой клад так и остался бы не отрыт. Откуда вы узнали, что там спрятаны сокровища?
   - Это интересно, - сказал Аксель не то на моё заявление относительно кладов, не то на вопрос. И застегнул рот на молнию до самого нашего возвращения в родной скверик. Здесь уже истекал выхлопными газами наш похожий на доисторического гиппопотама (и, похоже, страдающий соответствующим возрасту расстройством желудка) автобус.
   Я сам задумался над своими словами, пробовал поворачивать так и этак, переставлять буквы, ковырять отвёрткой, периодически поглядывая на шаги капитана, вновь обредшие под собой шаткую палубу.
   Капитан сходил к пану Жерновичу, чтобы принять от него на дорожку вяленого мяса и сыра. Потом в ответ на вопросительный взгляд Анны махнул рукой - мол, можно трогаться.
   Наш караван снова был в дороге. Всеми овладело сладостное нетерпение. Несмотря на то, что мы были ещё в черте города, более того, даже не тронулись с места, мы уже были в дороге. Я развалился на ящиках на корме автобуса и жалел, что так и не удалось попрощаться с братьями-финнами, предстающими перед моим внутренним взором спичками (одна подлиннее, другая - покороче), разгоняющими тьму моего прошлого - они первые, кому я рассказал о господине на доисторическом велосипеде. И вот наконец Костя осторожно начал маневрировать, стараясь не задеть фонтан и не заехать случайно на газон. Пан Жернович плакал, утирая лицо фартуком, его дочь махала нам рукой. Лошади били копытами. За два дня они порядком застоялись. Анна с Джагитом прямо на козлах одной из повозок играли в карты, Аксель сидел на козлах другой и с чрезвычайно задумчивым выражением лица грыз арахис. Марины нигде не было видно. В "звериной" повозке затеяли потасовку мартышки, их крики походили на крики чаек.
   Мы вырулили на дорогу, и "Зелёный Камень" вместе с хозяином затерялся в городском хаосе. Машины сигналили нашему каравану, но сообразив, что быстрее наши тяжеловозы идти просто не могут, обгоняли по соседней полосе или по обочине. Кое-где я замечал прилипшие к стеклу детские лица.
   Аксель зарядил зёрнышком арахиса прямо мне в лоб.
   - Ай! - сказал я. - За что?
   - Ты совершенно прав, малыш, - Капитан как ни в чём не бывало откинулся на спинку. Для удобства кучера вместо обычной седушки там было прикручено скрипучее автомобильное кресло. - Клады созданы для того, чтобы их находили. И их содержимое такое, какое должно быть. Значит, ничего другого там лежать не могло.
   - А как же крысоловка? - спросил я, вспомнив давешний разговор.
   Аксель махнул концом повода, отгоняя шмеля.
   - Моя крысоловка сегодня выглядела как стопка денег.
   - И ты понял, что она значит?
   Капитан только покачал головой. Костя прибавил скорости, и лошади засопели, стараясь поспеть за резвым железным братом. Ящики заскрипели и запрыгали в тряском брюхе "Фольксвагена", и Костя затянул какую-то песню, подпевая трескучему радио, а может, кассетному магнитофону. Нас ждали новые приключения.
  
   Интерлюдия
  
   Я думал, что взрослые никогда не обманывают.
   Поэтому когда господин в берете и осеннем плаще поигрался со мной и запихал обратно в тёмный угол шкатулки, я сначала не поверил в его нечестность. Некоторое время уповал на обстоятельства (по правде говоря, я и сейчас на них уповаю), даже когда Совёнок обозвал меня упрямым придурком, а я попытался набить ему его крючковатый шнобель, распухший тогда с простуды.
   - Тебе нравится здесь? - спрашивал меня тот пан, когда мы сидели в помещении приюта. Задавал бесчисленные вопросы, порою слишком странные для меня тогдашнего, слишком странные для меня теперешнего, и, не дожидаясь ответа, лепил губами новые. - Я слышал, ребята неплохо устраивают своё будущее здесь. Да-да. Неплохо. Верный заработок, и всё такое. Хорошо, когда вся твоя жизнь уже расписана масляными красками, правда?
   - Краски вкусно пахнут, - говорю я. - Иногда даже мёдом. Некоторые вкусные, только от них язык синий или коричневый.
   А потом набрасывался на него с отчаянной, ещё не оформившейся детской мольбой:
   - Я бы хотел слетать в космос.
   - Космос... - мужчина задумался, устроив ладонь на подбородке. Плащ, который он так и не снял, был таким серьёзным, а эти ручки, торчащие из рукавов, такими тщедушными и тонкими, что казалось, одежда управляет его движениями, а не наоборот. - Послушай, что я тебе скажу. Что думаешь, если я тебя возьму к себе? Космос не обещаю, но неужели тебе не интересна земля? Европа... Азия... Наша планета тебе не интересна для начала?
   Он спрашивал меня! Именно так! Он спросил, хочу ли я к нему!
   Он смотрит мне в лицо, раскрасневшееся, словно снег по весне, когда солнце просыпается, вынырнув из перины облаков, начинает выжигать на снегу многозначительные узоры, и я кивнул, ибо на слова у меня не было больше дыхания.
   И человек кивает в ответ:
   - Я сейчас в разъездах. Еду из Кракова, повидать мир, и кое по каким своим делам. Но на обратном пути я тебя захвачу. Непременно захвачу.
   Точно, как дождь.
  
   Глава 6.
   Где льёт дождь, и мы всеми правдами и неправдами стараемся сохранить хорошее настроение. Где горная дорога приводит нас в странное место, загадку которого отгадать не так-то просто.
  
   У Акселя был томик стихов Мацуо Басё, который он знал наизусть, но всё равно периодически извлекал из сундука и вглядывался в строчки.
   - "Ты - сиянье звёзд в ночном небе", - декламировал он перед Анной таким тоном, что Костю, наверное, так и подмывало оторваться от руля, поставить его на табуретку, а девушку нарядить в бороду и красный колпак. - "Скажут - всего одной. Отвечу - всех до единой!"
   Анна улыбалась и помешивала ложкой походный чай в жестяной кружке.
   - Мы с этим старцем похожи, - сообщал Аксель в перерывах между четверостишьями. - Когда-нибудь я состарюсь и буду видеть вещи такими же чистыми, - он вгляделся в морщины на обложке, разгладил загнувшиеся уголки. - Буду видеть детей, играющих мячом из воловьей кожи, старух, молотящих рис... Тогда мне ничего не останется, кроме как тоже пойти пешком, в одних сандалиях через весь мир.
   - Ты уже ходил пешком через весь мир, - сказала Анна, и ласково прибавила: - Старый маразматик.
   Под зычный голос Капитана, жонглирующего хокку так же виртуозно, как и всем остальным, мы встретили первый после Кракова день в дороге.
   - Словакия, - предупредил Костя, и автобус коротко присел, расплескав колёсами лужу. Как будто бы переезжали границу, выкопанную для наглядности колеёй. Я обернулся: ничего подобного, просто дорога вдруг пошла вверх, будто бы её, как тетиву на старинном оружии, натянул исполинский лучник.
   - Мы будем выступать в горах? - спросил я.
   - Это не горы - ответил Аксель и бережно закрыл книгу. - Так, одно название. Слишком заселены. Что твоя крыша - та крыша в Кракове, помнишь?
   Я представил толпы людей, карабкающихся по местным горам просто в порядке утренней разминки, детей, скачущих с пика на пик, и кресло с навесом и стареньким проигрывателем где-нибудь в тени грозного хмурого оползня.
   - Испугался, что нам не для кого будет выступать? Не бойся. Зрители найдутся везде, даже в самой безнадёжной местности. Помню, когда я путешествовал один, я забрался переночевать в старый железнодорожный вагон на заброшенной ветке недалеко от Люблина. И обнаружил там двух заросших мужиков, которые всерьёз думали, что куда-то едут. Кажется, они ехали прямиком из шестидесятых. До утра показывал им карточные фокусы за ножку копчёной курицы и полбутылки воды, а наутро с трудом убедил их, что мне придётся сойти. И знаешь, что спросил один из них?
   Я развесил уши. Акселевы байки всегда слушаются на одном дыхании, и я не мог понять, как это остальные (те, кто не сидит на козлах), могут так просто дрыхнуть в повозке, а Костя - громко слушать музыку, когда изо рта Капитана в любой момент может вылететь очередная история.
   - Он сказал: "Махни машинисту, может, он немного сбросит скорость". Вот так-то. Я до сих пор иногда думаю - доехали они куда-нибудь или нет.
   Капитан вытряс на ладонь из пачки последнюю сигарету.
   - У меня курево заканчивается. А мы не купили.
   - Может быть, ещё будет магазин, - доносится из кабины голос нашего неизменного водителя.
   - У тебя есть?
   - Кончились, - ворчит Костя. - Эта жестяная самокрутка воняет так, что никакого никотина больше не надо. Зайди сюда, понюхай! И тебе сразу станет легче.
   Из кабины водителя доносится тяжёлый рок и слышно, как Костя подкручивает ручку громкости. Автобус представляется мне пыхтящим локомотивом, что несётся по небесным рельсам прямиком в пасмурное небо.
   Аксель посмотрел последний раз на сигарету, щелчком отправил её за окошко. Подмигнул мне и сказал:
   - "Вчера" - только для тебя оборот земли вокруг своей оси. Для кого-то твоё "вчера" - только движение глазного яблока.
   Дорога свивалась серпантином. За разговором я совсем забыл о пейзаже и теперь поторопился откусить от бутерброда кусок посочнее - отвоевал у запотевшего стекла окошечко, чтобы удобно было смотреть на иностранцев. Но иностранцев не наблюдалось -- Костя заметил, что здесь по большей части живут поляки. Между коржами туч и землицы - едва прожаренное мясо с кровью сосновых шапок, источающее душистый аромат. Дорога тут возникла словно бы случайно - просто прогалина, промежуток между вековым наступлением друг на друга двух армий исполинских елей. Они гудят, шумят патриотические песни. И, кажется, вот-вот сшибутся, разбрызгивая искры мать-и-мачехи и капли клюквенной крови, расплющив и растерев меж валов-стволов наш крошечный караван.
   Я с интересом вглядывался в окно. Все остальные усиленно зевали, а зеркало заднего вида смотрело на меня усталыми и спокойными глазами Кости. Уклон пока ещё небольшой, и лошади идут охотно, напевая под нос свои хрустящие, ноздреватые песни. Перед подъёмом Костя остановился и пропустил повозки вперёд, так что теперь мы могли наблюдать в лобовое стекло только весело раскачивающиеся вагончики.
   Анна устроилась дремать, свернувшись на сидении чуть ли не клубочком и пробормотав:
   - Ты же, наверное, никуда не ездил, малыш, и не знаешь, как это прекрасно - спать, пока тебя куда-то везут.
   Я не знал, но, кажется, полностью разделял её взгляды.
   Мы плелись под дождём до сумерек, а после встали на ночёвку у обочины, чтобы проснуться в таком же сером и сопливом утре. Казалось, эти холмы сморкались в нас, как в носовой платок. Торопиться было некуда, и мы неспешно двигались между отвесных чёрных гор, пока редкие, заляпанные грязью дорожные знаки не привели нас в человеческое поселение.
   Это был небольшой городок, зажатый в стакане горных склонов. "Девять горных пиков" - гласила вывеска на въездном щите под огромной надписью "Добро пожаловать!" и выцветшей картинкой, изображающей сову. Всё зябкое и дрожащее. Покатые, похожие на валуны домики норовят прижаться друг к другу - погреться. Лошади храпели, с подозрением разглядывая мокрые лопухи, цокали копытами по плоским камням, будто бы нарочно врытым в землю.
   - С этим местом связана одна забавная легенда, - сказал Аксель, и я навострил уши. Анна перевалилась на сидении на живот, стянула с головы одеяло, выглядывая оттуда, словно ласка с побуревшей по осени шерстью.
   Капитан протёр запотевшее окошко-иллюминатор, потом протёр каждое стёклышко очков. Бросил наружу неприязненный взгляд.
   - Когда-то здесь было озеро. Пересохло, и остались только человеки. Но, по-видимому, с таким дождём скоро снова будет озеро. Выгружаемся.
   Надев огромные резиновые сапоги и прихватив с собой шляпу, он выскочил наружу. Мы с Анной обменялись вялыми ухмылками, закопошились, пытаясь, должно быть, рассовать по карманам крохи тепла, и как можно дольше растягивали выход в открытый космос.
   Анна вышла наружу с тем же одеялом на плечах, замотавшись в него, подобно арабской красавице... если, конечно, арабские красавицы носят джинсы и калоши (почти такие же огромные как у Капитана).
   - Почему Аксель решил выступить именно здесь? - спросил я.
   - Возможно, хочет зажечь это унылое местечко, - сказал, выпадая из кабины, Костя. - Филиал Торонто, понимаешь? Это как закуривать промокшие сигареты. Не слишком приятно, но куда же деваться, если других нет?
   - Здесь нет других городов? - спросил я.
   Вообще-то странно. Дорога не выглядела старой или разваленной, видно, что ездят по ней много и часто.
   - Есть. Если бы мы не сворачивали сюда, часа через четыре нас бы ждал Рейн с ужином в каком-нибудь тёплом месте с крышей над головой и благодарная публика. Все тридцать тысяч человек. Они, конечно, хмурые, как и всё горцы, смотрят на тебя с таким же выражением, как на дичь, которую нельзя подстрелить из-за просроченного охотничьего талона, но свою пачку бумажек мы бы собрали.
   - Значит, у Акселя здесь какие-то знакомые?
   - Да нет. Ему просто здесь интереснее. Не спрашивай, почему. Он говорит, здесь как-то иначе льёт дождь.
   Нас никто не встречал. Хотя наш табор выглядел в окружении каменных домишек как петарда, разорвавшаяся в стакане с водой, ни единого лица в окне или под козырьками, или на верандах я не увидел.
   - Здесь, неподалёку, горнолыжная база, - сказал Костя и надул щёки. - Кстати, где-то в автобусе были лыжи.
   Анна грустно хмыкнула. Она всё ещё оглядывалась, надеясь отыскать в окружающей серости хоть одно яркое пятно.
   - Быть может, здесь есть таверна? - спросила она.
   Мы довольно быстро отыскали туристический приют. Здание вползало на склон горы, словно большая улитка, волочащая на себе крышу из красной черепицы. Путь к нему окаймлял сырой папоротник и низкорослые кусты лиственницы.
   Анна с тоской посмотрела на закрытую на висячий замок дверь. Костя заметил:
   - Боюсь, если бы они знали, что посреди "мёртвого" сезона припрёмся мы, оставили бы открытым собачий лаз...
   На площадке перед туристическим приютом раскинулись наши шатры, верёвки от которых были похожи на растянутую среди деревьев паутину. Пришлось изрядно повозиться. Шесты, которые мы пытались вкопать среди травы на газоне, с ворчащим и хлюпающим звуком кренились на бок, парусина над головой создавала переполох, словно летучие мыши на чердаке, которых разбудил луч фонарика. Через полчаса на две трети напрасного труда мышцы одеревенели. На ум мне пришла книга, которую брал несколько раз в библиотеке - настолько мне она нравилась. Там был мальчишка, вроде меня, который в сердце бушующей стихии помогал отцу укреплять плотину. Если бы они не укрепили плотину, затопило бы деревушку живших по соседству негров. При чём тут негры, я не помню (кажется, они имели к сюжету весьма посредственное отношение), но, видимо, отец мальчика и его друзья были хорошими людьми. Иначе не взялись бы за лопаты. О, какой там был ливень! Потоками воды их сбивало с ног, и я, скользя в калошах на вязкой земле, представлял у себя в руках вместо шеста то черенок лопаты, то сваю, что подпирает насыпь. Поэтому я, наверное, единственный, кроме Капитана, сохранил к середине дня более или менее благодушный настрой. Что и говори, а разгружать пожитки бродячего цирка было почти так же ответственно, как противостоять выходящей из берегов реке.
   Аксель, пробегая мимо, увидел, как я под навесом сижу верхом на бочке с реквизитом, насвистываю себе под нос какую-то песенку, и нахмурился.
   - Бездельничаешь. Ты давно практиковался?
   Вид бездельничающего юнги трогал в капитанском сердце какие-то нотки.
   - Вчера вечером, - сказал я.
   - Во сне что ли?
   - Нет же. Ой, то есть позавчера.
   Последние два дня вросли у меня один в другой, как пара размазанных автомобильными колёсами по асфальту жуков-солдатиков.
   Аксель кивнул, сказал совершенно серьёзно:
   - Когда есть возможность, тренируйся во сне. Бери с собой в постель мячик. Или булаву. Если хочешь, ножик - обязательно в ножнах.
   Я открыл рот, но не смог придумать, что сказать. Аксель с лукавой серьёзностью глянул в мои опешившие глаза и продолжил:
   - Ещё удобно тренировать таким образом свою координацию и лечить боязнь высоты. Только канат и ходули в постель не тащи. Ходули - потому, что будут мешаться всем остальным, а канат ты всё равно в одиночку не повесишь. Можно, конечно, представить нас в качестве помощников, но подумай о том, что у нас у всех есть свои дела во сне, и что утром кто-то рискует получить по ушам. Лучше засыпай, представляя, как уже стоишь на этом канате. Как он дрожит от ветра, а ты - вууух! - выставляешь в стороны руками, изображая не то самолет, не то парящего орла. - Концентрируй внимание на ступнях - они должны быть словно крылья, чувствующие под собой поток ветра. Только не сломай себе чего-нибудь. Хотя, от ощущения падения люди чаще всего просыпаются, но мало ли. И, заклинаю тебя, постарайся не орать. Я знал одного человека, очень уважаемого человека (Аксель тайком оглянулся на Джагита, который выгуливал своих змей, катая их на плечах; пресмыкающиеся выгибали спины навстречу дождевым каплям и довольно шипели), который натурально надул в постель, когда пытался освоить левитацию. И при том ещё умудрился проломить крышу сарая, в котором дрых. - Капитан строго посмотрел на меня. - В общем, такой способ тренировок хорош, но он не отменяет необходимости тренироваться вживую.
   - Я как раз собирался, - заверил его я.
   - Ну, так вперёд. Мячики можешь взять у Мары. Потом пробуй булавы.
   Я потащился под дождь искать Марину, лелея остатки хорошего настроения и надеясь, что они, намокнув, пустят какие-нибудь побеги. Это моя третья тренировка. Она даже ещё не началась. А сколько таких тренировок нужно, прежде чем я научусь хоть чему-нибудь?
   Анна, которая, словно настоящая кошка, прежде всего обустроила себе под натянутым тентом тёплое местечко из плетёного кресла, пледа, книжки, газовой горелки и кружки с чаем, спросила, когда я проходил мимо:
   - Что ты повесил нос?
   - Аксель говорит - тренироваться.
   На её лбу сидели солнцезащитные очки. Выглядела она как изнеженная барышня на берегу моря, и я подумал, что таким странным образом через свой внешний вид она пытается привлечь в этот скользкий мир немного тепла и солнца. Кое-какой результат уже достигнут - кошка Луша перебралась из повозки к девушке на колени и уснула, положив мордочку на лапы.
   - А. Не расстраивайся, в твоём возрасте всё это приходит очень быстро. Учишься махать руками, а потом руки начинают двигать твоим телом, дёргать его за ниточки, как тряпичную куклу. Они будут хватать воробьёв в полёте - во всяком случае, будут пытаться схватить, - будут драться друг с другом за мячики и булавы.
   - А как я...
   - А ты будешь стоять в сторонке, - она улыбнулась. - И только потом руки и тело договорятся между собой. Снова составят дружную компанию, ещё, пожалуй, дружнее, чем раньше. Два младших братика-забияки и сестричка.
   - У тебя тоже так было? - спросил я. - Ну ... в молодости? То есть в юности?
   - Получишь по ушам, - грозно сказала Анна. И тряхнула косами, словно стряхивая с них неуклюжесть моего вопроса. - Меня всему научил папа. Он был артистом.
   - В цирке? - спрашиваю я, радуясь даже такой крошечной отсрочке.
   - В Испании! - Анна смеётся. - Во всей Испании не сыщешь больше такого артиста, как мой папа! На самом деле, это небольшой городок на юге, принадлежащий рыбакам и бездельникам. Не выходя из дома, я представляла себя героиней старинных сказок... мы жили в настоящей берлоге, без дураков, в подвале цирка, который стал цирком только в середине века. До этого стоял заброшенный, ещё до этого был какой-то едальней, а ещё раньше - церковью. Там была единственная лампочка, валялись ржавые ножи и камни, обручи, тарелочные черепки. Вещи, из которых настоящий фокусник может устроить красочное и феерическое представление. Мой отец был настоящим фокусником.
   - А звери? Сколько зверей было?
   Я подумал, что Анна не может без животных. Наверное, там, в бесконечных цирковых подвалах у её отца были целые конюшни лошадей и выводок кошек, в акробатическом хороводе сливающийся с выводком мышей. На худой конец, одна лошадь, но непременно навроде Цирели, тонконогая и грациозная, готовая при малейшем капризе всё стойло разнести в клочья.
   Анна кивнула:
   - Семейка кролей-альбиносов с такими краснющими глазами. Они жили в больших клетках с опилками, и от них так хорошо пахло!
   Я живо себе всё это представил.
   - Как здорово там, наверное, было жить.
   Анна блаженно щурится, купаясь в воспоминаниях.
   - Наш Костя, например, человек крыш. Ему бы непременно вскарабкаться выше других хотя бы на голову. А я человек подвалов. Мне там не жарко, и свободно дышится... а может, просто нравится, когда есть крыша над головой. Хоть какая-то, - Анна видит на моём лице недопонимание и стучит костяшками пальцев по своей макушке. - Я её потеряла уже давненько. Может, при рождении, может, чуть позже или чуть раньше. Будь у меня крепкая крыша, я бы никогда не убежала с таким проходимцем, как Акс.
   - Ты убежала от родителей?
   - От папы. Он заменял мне и мать, и деда с бабушкой... всех. Я очень его люблю.
   - А что с ним сейчас?
   - Не знаю, - она пожала плечами. - Сто лет уже его не видела. А точнее, пять. Наверное, всё так же живёт себе помаленьку на цирковую пенсию, выращивает кроликов, препирается с рыбаками. Выкуривает недельный запас цигарок за два дня. Он хороший. А на ладонях его я знала каждую бороздку.
   Из глубины её лица, как из светлого лесного озера, взбаламученного большим животным, поднялся ил воспоминаний. Очки сами собой съехали ей на нос, книжка начала сползать с колен и упала бы, если бы Луша не придержала её лапой.
   - Иди тренируйся, Шелест, - голос Анны звучал теперь будто бы по телефону. - Капитан всегда говорит, что я отвлекаю всех от работы. Он говорит мне, что однажды я отвлекла от работы его, и он до сих пор не может прийти в себя.
   Я пошёл дальше. В звериной повозке ворчал Борис. Он не любит влажную погоду. Наверное, она пробуждает в нём генетическую память о джунглях, и всю его шкуру топорщит от непонятного беспокойства. На собрании сразу после приезда было решено не выпускать его сегодня гулять, и Анна ходила утешать зверя. Я уже понял, что со зверьми у неё особенные отношения.
   Да и Борис благоволил к Анне. Она просовывала сквозь прутья руку, и тигр оставлял на ладони свои слюни и один-два выпавших уса. Они могли разговаривать часами: Анна рассказывала о прошедшем дне и о своих мыслях, и тигр отвечал ей влажным ворчанием.
   - Это лучший собеседник, - говорила девушка. - В детстве у меня был блокнот, с которым я делилась всем-всем-всем... откровенно говоря, у меня было целых четыре блокнота. Но один тигр - куда лучше. Кто пойдёт к тигру выведывать твои секреты?
  
   Мара извлекала из коробок грозди ярко-зелёных карликовых бананов - ни одна обезьянка не станет работать на такой погоде без премии. Этими коробками мы запаслись на каком-то базаре вскоре после того, как миновали Краков. Сразу тремя - обезьянки славились необычайной прожорливостью. И не только обезьянки; двуногие прямоходящие тоже любили полакомиться спелыми плодами.
   - Хотелось бы взглянуть в лицо хотя бы одному засранцу, - бурчала девочка. - Не ради ворон же мы всё это ставили.
   Марина поделилась со мной парой бананов, похожих на вкус и по размеру на ириски. Очистила от кожуры свою долю.
   Если честно, я не видел даже ворон. На крышах домов имелись флигели, один действительно в виде вороны, другой изображал петуха, третий не то скачущую лошадь, не то собаку, но все они отвернулись от нас, чтобы посмотреть, куда там указывают стрелки дождя.
   Из-под ног брызгали крошечные коричневые лягушки, катались на носках сапог. Я изо всех сил старался быть старше, задавить в себе любопытство, которое есть в каждом ребёнке, и, по идее, должно быть уже постыдно для мальчика моего возраста присесть на корточки и наблюдать за забавными тварями.
   Будь здесь хоть какой-нибудь народ, я ушёл бы тренироваться за автобус. Когда на тебя смотрят, шары становятся разными по весу, а пальцев почему-то то по шесть, то всего по четыре на каждой руке. К метаморфозам с твоим телом просто не успеваешь привыкнуть, и всё, на чём ты пытаешься сосредоточить внимание, разлетается по ближайшим кустам. Но так как даже за окнами не видно было ничего, кроме горшков с кактусами и алоэ (что не мешало им, правда, складываться в диковинные рожи с квадратными подбородками и самой диковинной формы носами), я вышел под центральный навес. Закрутил три булавы, уронил одну себе на ногу и закрутил снова. На этот раз получилось хорошо, булавы опускались мне в руки хвостами, а не тупорылой, как у морских рыб, мордой.
   Я подумал, что не зря всё-таки запрятал на донышке кармана хорошее настроение. Без него ничего бы не получилось. И, более того, стало казаться, что именно оно выбрасывает усики в сторону моих друзей, словно хищное африканское растение, и вытягивает их на сцену. Так резко, что те только и успевали, что схватить и запихать под мышку что-то из реквизита, затупленный нож ли, или же пару мячиков.
   Тут же принимались этим реквизитом обмениваться со смехом.
   - У тебя что есть?
   - Две джедайские палочки и кольцо!
   Мышик наблюдал за нами из-под автобуса и пытался поддержать общее веселье вялыми движениями хвоста.
   - Поделись кольцом, а я тебе гаечный ключ.
   - На что тебе гаечный ключ?
   Марина пытается состроить умное лицо.
   - Очень интересно порой включать в стандартный каскад незнакомый и несбалансированный предмет. Полезно для любого жонглёра и для того, кто выбрался, - она косится на меня, - из детских штанишек.
   - Верните потом, - волнуется со своего насеста в фургоне Костя. - Если это ключ на семнадцать, верните мне его потом в руки. А то мы отсюда не уедем.
   - Устроим репетицию! - говорит Анна. - Может быть, эти ребята полюбуются на нас из окна и решат присоединиться.
   Над зрительскими местами тоже растянули навес, поставили несколько табуретов, которые смотрелись в муравьином вселенском потопе как древесные пеньки. Сейчас там располагались обезьянки в разноцветных курточках, которых Джагит извлекал из нутра тёплого фургона, затыкал крикливые рты бананами и отвозил на своих могучих плечах и спине (животные при этом трогательно обнимали его за шею) под зрительский навес. Увлечённый своими руками - нужно же следить, чтобы там не выросло лишнего пальца, - я, тем не менее, не мог на него не поглядывать. Очень уж смешно смотрелся.
   Как следует разогревшись, я вылетел из круга артистов практически с дымящейся шевелюрой. Прямо туда, где Аксель, сидя на корточках, наблюдал за лягушками.
   - А ты молодцом. Начинать представление - не самая завидная роль.
   - Почему это?
   - Не волнуйся так. Это просто примета. Бывает, цирковые духи, изголодавшиеся по шалостям, подбрасывают жонглёру лишние мячи или что-нибудь острое, а акробату - наносят коварные удары под колени. Иногда дёргают за уши и кусают за зад зверей. Этих духов, кстати, почему-то видят иногда зрители. Норовят кинуть в них тухлым овощем, а то и чем-нибудь тяжёлым. Того и гляди ещё, попадут в нас с тобой.
   - Так целятся же в духов, - озадаченно сказал я.
   - Они обычно катаются на плечах у артистов, - снисходительно пояснил Аксель. - А путешествуют под подпругой, на брюхе у лошадей. Такая вот цирковая метафизика.
   - Было бы хорошо, если бы тут был хоть кто-то, хоть бы и с тухлыми овощами, - озабоченно сказал я.
   - Местные жители довольно незаметны, - ухмыльнулся Аксель. - Не удивляйся.
   - Мне бы хотелось увидеть хоть кого-нибудь.
   - Смотри внимательнее в таком случае.
   После этих его слов я принялся разглядывать каждую кочку, каждую тень под каждым деревом с таким ожесточением, что стало двоиться в глазах. Сосредоточив внимание на эфемерном, я едва не столкнулся с Марой. Она тоже ушла со сцены, оставив тренироваться самых молодых - Анну и Джагита. В душевной молодости первой я не сомневался, а второй крутил тренировочные пои с таким комично-серьёзным выражением лица, что даже мартышки благоговейно притихли. Так увлечённо и серьёзно что-то делать могут только дети.
   - Мне кажется, здесь никого нет, и не может быть, - сказала мне Марина, едва не заехав в нос гаечным ключом.
   - Почему?
   - Это туристический городок. Посмотри на эти дома! Что ты думаешь?
   - Ну, это дома... - я замялся, - очень прочные. Здесь, наверное, очень часто бывают оползни. Чтобы никому не пробило камнем крышу или что-нибудь в этом роде.
   По выражению лица Мары я понял, что ответ неверный.
   - И кто здесь, по твоему, живёт? Чем они занимаются?
   - Ну, разные... охотники, может быть. - Сараи все намертво закрыты, окошки крошечные и расположены так, что достать можно только взгромоздившись на какой-нибудь ящик. Мне мерещились там целые арсеналы оружия, развешенные по стенам шкуры. - И по совместительству рыбаки.
   - Какие, на фиг, рыбаки?
   - Ну, когда вода поднимается выше крыш, нужно же им что-то добывать себе на пропитание? На зайцев, наверное, рыбачат.
   - Дурак. Где у них, по-твоему, играют дети? Дворов у них нет. Качелей, каруселей нет. И хозяйства нет. Как они живут, спрашивается, без скотины и без зерна?
   Дворов и правда не было. Была улочка, по которой потоки воды чертили свои сумбурные узоры, небольшие вязы, шлёпающие мокрыми ладошками по скользким крышам, цепкий плющ укрывает фасады домов. Несколько втиснутых между сараями ржавых пикапов, кое-где на крыльце заметны рога велосипедов, пристёгнутых к перилам или просто валяющихся на мокрых досках. Там же сложены старые покрышки, горшки с засохшими растениями и ещё какой-то мусор - веранды здесь использовались явно не для приятного времяпрепровождения.
   - Может быть, у них есть пастухи, которые пасут своих овец. Где-то там, в горах.
   Утёсы в дымке дождя возвышались вокруг гнилыми зубами. Будто бы стоишь на глиняном языке (и правда - на подошвы налипает глина, висит на галошах красной бородой), и погружаешься в океан слюны.
   - Это просто-напросто туристический городок. Сейчас дожди, и здесь просто никого нет. Каждый дом здесь - приют для каких-нибудь альпинистов, для лыжников. А в остальное время, говорят, в такие деревушки лучше не соваться. В пустых домах могут поселиться бродячие духи, или кто похуже, - она заговорщески понизила голос, - Вампиры. Румыния в двух шагах.
   - Для кого же мы выступаем? - поёжившись, спросил я. - Для нечистой силы?
   - Для Капитана. Он обожает подобные шутки. Однажды целых десять минут показывал фокусы для бубнового короля. Просто взял игральную карту, прищемил её прищепкой к какому-то кусту и изображал шута. Вниз головой на руках ходил, кланялся. Потом развесил придворных-вольтов и дам, и ну над ними подшучивать. Пару раз его хотели побить, но он всё время прятался за короля... Целых десять минут! Я думала, он двинулся головой, а все остальные смотрят, да покатываются со смеху. Костя, тот вообще, взял гитару и принялся играть что-то историческое. Типа, менестрель. Дурдом на колёсах, а не цирк.
   Я оставил её кипеть от возмущения и побрёл выжимать одежду. Мне отвели сундук под личные вещи, и где-то там, на его дне, я определённо встречал сухие джинсы и два-три, пусть и разных, но чистых носка. Когда ты становишься путешественником, приходится заботиться о себе самому. Я подозревал, что у других, настоящих путешественников, о которых пишут книжки, вроде первопроходцев на африканской земле или юных, отчаянных первооткрывателей новых дорог, едущих автостопом в Калифорнию, условия куда тяжелее (а энтузиазма и восторженности, быть может, больше в разы), и на любую жалось к себе тут же выдвигал полки оптимизма.
   Аксель куда-то запропастился, керосиновая горелка с жестяной кружкой исчезли тоже. Наверняка сидит себе в фургоне и посмеивается над кучкой артистов, что приехали заработать немного воды от щедрого неба. Как любой сумасшедший или творческий человек, он умел смотреть на одни и те же вещи с разных точек зрения. Даже если с этого языка и слетели слова про зрителей, которые имеют обыкновение находиться абсолютно везде, когда надо и когда не надо, то сейчас его владелец уж точно так не думает.
   - Вряд ли мы здесь много заработаем, - сквозь дымную усмешку говорит Костя. В автобусе он один. Между пальцами зажата дымящаяся сигарета, и он пытается греть от неё обе руки.
   - Ты хотел сказать - ничего совсем?
   - Почему же?
   - Мы с Марой думаем, здесь сейчас никого нет. Ну, совсем никого. Что здесь вроде как приют для туристов и путешественников.
   - Да нет, - Костя пожал плечами. - Здесь живут вполне обычные люди. Просто предпочитают сидеть по домам в такой дождь. Смотрят на нас из окон и попивают себе чай. Вон, смотри, какой-то господин бросил в шляпу деньги.
   В шляпе, которую мы оставили перед зрительскими местами на одном из табуретов, и правда виднелось несколько мятых бумажек.
   - Нужно будет потом пронести эту шляпу под окнами. Наверняка наберём чего погуще этих двух грошей, - Костя подмигнул. - Скоро мы забудем, как выглядит солнце. Будем думать, что оно квадратное.
   Тучи лежали на небе плотным ватным ковром, кажется, на этот ковёр можно было перейти с вершин окрестных гор, просто перешагнуть и гулять себе кверху тормашками по небу. Главное, выгрести перед этим всю мелочь из карманов, рассудил я. А то ненароком вывалится.
   С наступлением вечера вокруг заметно потемнело, а дождь застучал по тенту сильнее прежнего, смывая с окружающего пейзажа последние краски. Анна и Джагит вернулись под более надёжную крышу, Марина отвоевала у Капитана горелку и приготовила прямо на корме автобуса замечательное жаркое. У походного образа жизни есть одно замечательное преимущество - любая, даже самая простая еда сравнима с новогодним ужином в приюте. Особенно, если при этом ты ешь два раза в сутки, пусть и каждый раз до отвала.
   После ужина я укутался в дождевик и решил немного пройтись в компании Мышика. Поискать местных жителей, хотя бы тех, кто кидал нам деньги за выступление. Одному было слегка страшновато, а пёс своей вознёй вселял хоть какую-то уверенность. Он только что высушил шёрстку и теперь с новой радостью ринулся под дождь. Мой пёс - любитель контрастов.
   Стоило отойти на десяток шагов, как цирк рассыпался пятнами света, а впереди выросла, словно выныривающая из морских пучин акула, громада какого-то дома. Я выпутался из хватающих меня за ноги корней, ступил на гравийную дорожку. Заборов здесь не было, и один крошечный, заросший растительностью дворик, беспрепятственно перетекал в другой. Мышик по брюхо в воде гонялся за клочками тумана.
   Я добрёл до окошка, прилип к нему носом, пытаясь разглядеть там хоть что-то. Кажется, паутина. И какой-то огонёк в глубине... нет, это всего лишь отражение ночного фонаря, что как раз зажёг на одном из фургонов Костя.
   Вдруг я понял, что здесь есть кто-то ещё. Кто-то пробирался к тому же самому окну, водя руками в тумане и тихонько чертыхаясь под нос. От Мышика оно шарахнулось, едва не свалившись с гравийной дорожки в лужу.
   - Мышиик! - взвыла Марина, и тут же придушила голос до шёпота: - Ты что здесь? Гуляешь? Фу, ты же весь мокрый! Противно!
   Хвост танцевал вокруг неё, словно большой вопросительный знак.
   Я задавил искушение спрятаться и хорошенько напугать Мару, вместо этого привлёк её внимание своим голосом.
   - Если здесь хоть кто-то есть, о нас уже давно знают.
   Марина мгновенно всё поняла.
   - Если здесь кто-то есть, - ответила она, сделав ударение на первом слове. - Что там, в окошке?
   - Тишина. Но Костя говорит, что здесь есть люди. Можно постучать.
   - Иди ты, - почему-то обиделась Марина. - Стучи без меня, если хочешь. Пошли лучше дальше. Если Костя кого-то видел, мы наверняка увидим в окнах свет.
   Мы выбрались на дорогу, звонко шлёпая сапогами по воде. Мышик ввинчивался в туман рыжим штопором, лаял на что-то, что оставалось за границами зрения. Я нервничал (мерцание цирковых огней почти растаяло за спиной), но старался не подавать виду. Перед девчонкой нельзя выказывать слабость. Особенно перед такой, как Марина - перед той, которая даст фору любому пацану. Она шагала впереди, прикрывая рукавом фонарик; откусывала от мрачного пейзажа отдельные освещённые куски, а я семенил чуть сзади, и на каждый один её шаг приходилось полтора моих.
   Так продолжалось до тех пор, пока она не остановилась, чтобы перевести дыхание, и я заглянул в её лицо под капюшоном, чтобы увидеть нервно подрагивающие уголки губ и бьющуюся на виске жилку.
   Она тоже боялась. Это немного меня успокоило.
   Мы вышли почти что к самой окраине - туда, где уже проезжали утром. В гравии до сих пор не размыло колею от телег.
   - Неужели на весь чёртов город не найдётся хотя бы одного чёртового человека? Живого человека? - На голос Мары прибежал, настороженно виляя хвостом, пёс.
   - Только если выйдет набрать глины. Просто так по двору-то шататься что-то очень мокро.
   - Зачем глины?
   - Чтобы делать сов.
   - Ты головой ударился, какие в такую погоду совы?
   - Красные. Из глины. Под дождём она становится холодная, и приходится брать с собой лопату.
   Марина бросила разглядывать окрестности и с раздражением обратила ко мне лицо.
   - Какие совы, ну?
   Я с недоумением смотрел на неё. Я не понимал, откуда идёт этот голос.
   - Некоторые делают чёрных или белых сов. Но это если есть краска. Из того, что остаётся, делают мышей. Мой кузен делает только мышей. Все считают, что он немного не в себе. Он в самом деле немного не в себе. Иногда делает лошадей.
   Голос прятался где-то здесь, словно слой масла между белым хлебом-почвой и слоем повидла - нависающими над нашими макушками тучами.
   - С кем это ты разговариваешь? - нервно спросила Марина.
   - Я разговариваю?
   - Лошади плохо продаются, это же не символ города, - грустно журчал, сочась с деревьев тягучими каплями, голос. - Символ города - совы.
   Мышик неуверенно гавкнул в пустоту, и пустота пробурчала "Ухожу, ухожу".
   И что-то вроде: "Хорошая собачка".
   В следующий момент я обнаружил, что моя рука зажата холодными пальцами Марипы. Запястье онемело, словно его передавили тисками. Девочка, таща меня за сабой, летела обратно к лагерю, пытаясь смерить шаг, словно стреноженная лошадь, но получалось плохо.
   На обратном пути нас к тому же чуть не задавила машина. Вряд ли водитель старенького "доджа" вообще нас заметил. Да я бы на его месте и не предполагал кого-то встретить в такой дождь и в таком не слишком-то людном месте. У него работала только одна фара, вторая же включалась только на кочках, и тут же гасла, создавая ощущение часто-часто моргающего глаза. Разбрызгивая грязь, пикап пронёсся мимо, а мы едва успели отскочить к обочине.
   - Кто-то, может быть, проездом, - сказал я.
   - Здесь нет проходных дорог, - раздражённо сказала Марина. - Здесь только одна дорога. Уезжают отсюда только той же дорогой, что и приехали.
   - Значит, кто-то здесь всё-таки живёт. Какой-нибудь смотритель или там, сторож с семьёй. Он приходил смотреть на наше представление, а теперь уехал куда-нибудь по делам.
   Мара промолчала.
   И всё же встреча с автомобилем вернула нас к реальности. Рычащий, и фырчащий агрегат с мигающей больной фарой заставил голос, всё ещё звучащий в голове, вытереться до едва заметного контура, словно карандашный рисунок после набегов ластика.
   Через пять минут я уже начал сомневаться, был ли голос, рассуждающий про сов из красной глины, или всё это пригрезилось нам в шелесте листвы и шуршании дождя.
   А спустя ещё две минуты нам встретился праздношатающийся Костя, видимо, ищущий, какой бы угол приспособить под туалет. Помахал рукой и свернул в ближайший проулок. Мышик увязался за ним, рассчитывая, что Костя пошёл прятать косточку.
   Марина отпустила мою руку.
   - Идём-ка. Нужно проверить. Убедиться раз и навсегда. Я не хочу, чтобы всякие галлюцинации портили мне пребывание на этом курорте.
   Мы подошли к двери ближайшего дома, и Мара постучала. Никакого ответа. Подёргала за ручку - закрыто. Выждала немного и повернулась ко мне:
   - Надо взломать дверь.
   За домом в саду, словно нестриженные шевелюры погибших рок-музыкантов прошлого десятилетия, зацветали розовые кусты. Бутоны сплошь тёмно-зелёные, казалось, когда придёт время распускаться, они будут точно такого же цвета. На заросших лопухами грядках мы нашли ломик. Точнее - проржавевшую насквозь железяку, оставляющую на пальцах коричневые чешуйки. Я не горел желанием лезть в чужой дом, пусть даже на самом деле, скорее всего, он окажется пустым, но бросать Марину одну не хотелось. Когда она уже прицеливалась к двери, я сказал:
   - Подожди. Давай ещё постучим.
   - Мы уже дали им одну возможность показаться по-хорошему. Теперь только ломом! - воинственно сказала Мара.
   Пока я пытался сообразить, что делать, если нам всё-таки откроют (конечно же, не откроют, откуда в этом комке белесого камня, с протекающей - наверняка! - крышей, с окнами без света, люди?), дверь скрипнула под напором ржавого железа и отворилась.
   Несмотря ни на что, дом не выглядел заброшенным. Люди словно покинули его совсем ненадолго, вышли в магазин или, например, в погреб, за овощами. Тепло, и пахнет отнюдь не пылью и паутиной.
   - Пахнет жареной картошкой, - понизив голос, сказал я.
   - Не картошкой. Кофе пахнет, - голос девочки тоже был на грани шёпота. - Жареным.
   Немного поколебавшись, мы разулись. Тапочки скучали здесь всего одни, зелёные и большие, ворсом наружу, мы обошли их с двух сторон, словно диковинного сторожевого зверя.
   И картошку, и кофе мы обнаружили на кухне. В углу стоял урчащий холодильник, похожий мордой и радиаторной решёткой на наш "Фольксваген".
   - Ерунда всё это. Не может такого быть.
   - Наверное, он куда-то спрятался, когда мы зашли, - сказал я, приподнимая краешек скатерти и заглядывая под стол.
   - Посмотрю в спальне.
   Лом девочка прижимала к себе, будто плюшевую игрушку, пачкая одежду.
   В спальне тоже никого не оказалось. Кровать аккуратно застелена, на окнах кактусы и слегка повядший цветок, что-то вроде герани. На столике свечи в подсвечниках, очки с толстенными стёклами, какие-то безделушки. На полках старинные книги с блестящими кожаными корешками. Меня всегда тянуло к книгам, старинные экземпляры вызывали трепет не хуже, например, велосипеда. Пусть написаны были там по большей части скучные вещи - я надеялся, что когда-нибудь вырасту до этих умных слов или мудрёных символов.
   - Когда-нибудь у меня будет такая же библиотека, - сказал я Марине. Но она не обратила на мои слова никакого внимания.
   - Смотри.
   На одной из полок обнаружился выводок одинаковых глиняных совят, точь-в-точь как на табличке при въезде. От луча фонарика бледные тени накладываясь друг на друга, и казалось, что птицы двигались, семенили на коротеньких лапках и разевали клювы, нарисованные на глине острой палочкой.
   - Идём отсюда, - зашептала Марина.
   Хлопнув дверью, мы выскочили на улицу. Дождь не думал утихать, с новой силой принялся стучать по нашим капюшонам, словно у каждого за плечами стояло по серьёзному дядьке, которые этим стуком пытались пробудить хотя бы толику разума. Путь до лагеря прошёл в молчании. Я направился к автобусу, а Марина ушла переодеваться в повозку.
   Над горелкой Костя переворачивал решётку с ароматными гренками, а Анна, напевая что-то себе под нос, намазывала маслом уже готовую порцию. Намазав на корж особенно толстый слой, протянула мне.
   - Где гуляли? Мара водила тебя на свидание и обещала поколотить, если не пойдёшь добровольно?
   - Нет, - я захрустел гренком, и масло потекло на подбородок. Когда артисты никуда не едут, и когда они не на мели, они могут есть весь день. - Искали людей. Ни одного не нашли. Только встретили машину.
   Конечно, я решил умолчать о голосе и о том, как мы влезли в дом.
   Анна прихлёбывала дымящееся молоко. Протянула мне кружку, но я отказался.
   - И очень зря. Мы все здесь любим молоко. Настоящему бродячему артисту очень важно цепляться за детство, в любой доступной ему форме.
   Это "в любой доступной ему форме" было настолько непохоже на Анну, что я сперва не нашёлся, что ответить. А она сидела в своём плетёном кресле, попивая молоко, и разглядывала меня, словно неизвестную забавную зверушку, выползшую из звериного фургона.
   - Я не хочу цепляться за детство, - сказал я. - Хочу поскорее стать взрослым.
   Темнота всё сгущалась, и стало казаться, что мы не среди возведённых человеческими руками построек, а глубоко в лесу, жжём костёр между замшелых валунов. Новая порция гренок напитывается маслом, и Костя складывает их в стопку.
   - Всё это - Борису, - провозглашает он.
   - Он страсть как их любит, - подтверждает девушка и откусывает солидный кусок от своей гренки, видно, представляя себя тигром.
   - Это я его приучил, - хвастается Костя и с едой для тигра выходит из автобуса.
   - Наверное, все приютские мечтают повзрослеть, - сообщает мне Анна. Я нарезаю булку: Костя поручил мне один из жонглёрских ножей.
   - Нет, только я. Потому что я оттуда выбрался. Другие мечтают снова стать детьми. Чем младше, тем лучше.
   Анна улыбнулась.
   - Скучают по манной каше?
   Я говорю, что шансы покинуть приют досрочно и обрести родителей есть только у самых маленьких, и улыбка её тускнеет.
   - Оттуда мало кого забирали. Приезд кого-то из взрослых был для нас настоящим событием.
   Они боялись не то, что открывать - боялись даже притрагиваться к шкатулке, полной таких чертенят. Одичалых маленьких людей, пахнущих серой, речной водой и прокисшими грушами. Такие могут вспыхнуть просто от свежего воздуха, просачивающегося через приоткрытую крышку.
   - Ты вроде очень милый малый, малой. Я бы тебя усыновила.
   Она жмурится, похожая со своими молочными усами на большую кошку; опустив одно плечо, растягивает, расправляет косточки в другом так сладко, что у меня по шее бегут мурашки. Я думаю, что её саму не помешало бы удочерить кому-нибудь взрослому и серьёзному.
   - Не-а.
   - Почему?
   - Потому что... - я размышляю с пять секунд. - Я помню, как усыновили малышку Не.
   - Её так звали? - заинтересовалась Анна.
   Я объяснил:
   - Её звали Нелли, но мы её называли малышкой Не, потому что она была крошечной, как фасолина, и постоянно сопливилась. С ней даже девчонки её возраста нянчились, как с младшенькой, хотя тогда ей уже исполнилось девять. Такая чернявая, в ней, наверное, немало было цыганской крови.
   Анна улыбнулась.
   - Эти цыганята, они все на одно лицо, будто чёрные муравьи, и всегда чем-то заняты!
   Заняты тем, сказал я про себя, что капают тебе на мозги, кидаются репьями и орут так, что закладывает уши...
   - Малышка была другая.
   Я посмотрел на Анну, понимает ли она меня, и она кивает, умилённая возникшим перед ней образом.
   Я рассказывал дальше.
   Малышку Не любили даже мальчишки, те самые, что в этом возрасте представляют собой только суповой набор, приправленный трухой из карманов и ложкой шалостей, что плавает в бульоне их мозгов. Стоило Нелли с чего-нибудь захныкать, как тут же вокруг сплачивалась гвардия с ободранными кулаками и синяками на коленках, чуть запоздало появлялась другая компания, думая, что малышку обидела эта, первая. Последней, как правило, являлась воспитательница, хрустя вездеходными гусеницами-ляжками и вращая во все стороны пушки-руки, и раздавала оплеухи, чтобы залить водой готовящуюся вот-вот вспыхнуть гражданскую войну.
   - Какая она хорошенькая, - восхищается Анна. Кутается в меховое одеяло - мехом вовнутрь, - собираясь послушать тёплую историю.
   - Она была отличной. Только однажды пришла семья, которая захотела её забрать...
   - Это же прекрасно!
   - ...и кто-то сказал ей, что семья эта, на самом деле, семейка людоедов. Что... - я поковырял в носу, пытаясь вспомнить подробности, - что дома у них уже вовсю греется огромная сковородка. Поджаривается лук и чеснок.
   И малышка, включив свою сирену, обнаружила, что осталась вдруг одна. Что никто не сбегается, чтобы её спасти, а только бросают неприязненные взгляды. С распухшим от плача лицом, не понимающую, отчего мир так внезапно поломался, её увёз родительский джип, а мы, ровесники, бежали ещё некоторое время следом, швыряя - дело было припозднившейся осенью - в заднее стекло гнилые яблоки.
   - Это ужасно, - говорит Анна.
   Я вспоминаю, и изнутри вновь поднимается тот дикий, жгучий, злорадный стыд, который чувствовал тогда каждый из нас.
   - Когда у кого-то появляются мама и папа, все остальные становятся злые.
   - Но почему? Я не понимаю, - Анна кутается в своё овечье одеяло, подтыкая изнутри щели, куда просачивается прохладный ночной воздух. Это похоже на возню мыши-полёвки в своём гнезде. - Я не понимаю. Они завидуют? Вы завидовали этой маленькой девочке?
   Я не нахожу что ответить.
   Каждый мечтал о собственных родителях, но не вслух, а втихую, уединяясь с набитой темнотой подушкой. Зарывался носом и позволял проплывать перед опущенными веками навеянные телевидением и сопливыми радиокнигами, неизменно плывущими на волнах национального радио в столовой по утрам, картины. Только так мы могли позволить себе немного расслабиться.
   Со временем - я не уверен, но я так думаю - эта броня черствела, крепла, превращаясь в костяную рубашку, затягивая всё, до ушных раковин, до глаз и рта, что-то вроде скелета наружу. Окончательно выбираясь за стены приюта, ребята оставляли эту броню при себе. Им всем была дорога на песчаный карьер: больше никаких условий для заработка в городке не было. Мы, совсем ещё юнцы, во время своих вылазок в город видели возвращающихся с карьера рабочих, слышали громкую ругань. Казалось, даже язык их превратился в колючий, ребристый рыбий скелет. Они зависали допоздна в баре и расшвыривали своими тяжеленными ботинками (в которых песок скрипит всё время - даже в воскресенье!) пивные банки. И остаётся только гадать, есть ли за этой костяной оболочкой нежное мясо или нет.
   Мы заглядывали в их окна. Влажные бессемейные землянки, нижние квартиры сырого общежития, где за немытым годами стеклом можно разглядеть разве что рваные занавески, подходящие в лучшем случае для сморкания, и не менее рваные простыни на неубранных кроватях. Такие экскурсии в собственное будущее подавляли нас не меньше, чем запах тяжелейшей работы и дыхание пыльных машин над беззубым ртом карьера.
   Каждого преследовала под одеялом мечта, что кто-нибудь - ну хоть кто-нибудь! - приедет и избавит его от этого будущего, даст ему шанс перелезть стену, куда неизменно упираются их рельсы, стену, всё яснее проступающую в тумане будущего. Каждый из нас люто ненавидел того, кому этот шанс представился. И я, наверное, не снёс бы груза той ненависти. Приобрести вместе с родными людьми целую коробку бывших друзей, с которыми росли на одной грядке, с которыми ссорились и мирились из-за великих для каждого малыша мелочей - ничего себе выбор.
   Подозреваю, что ту коробку приходилось ставить на почётное место на полке каждому, кто нас покидал. Но, во всяком случае, там не было карьера.
   Беспечно помахивая сковородкой, появился Аксель. Вместе с пакетом куриных яиц вручил утварь Анне. После этого поманил меня:
   - Пошли, я тебе кое-что покажу. Только накинь капюшон. И возьми с собой тостов. Идти придётся довольно далеко. А к тому времени как вернёмся, поспеет и яичница...
   Мы поднимаемся по небольшому склону. За руки хватаются мокрые кусты орешника, мешают нашему движению. Аксель идёт впереди, раздвигая перед собой кусты укутанной полой дождевика рукой, насвистывает песню Queen. Он шагает легко и размашисто, даже когда становится по-настоящему трудно: сапоги скользят по мокрой траве, словно по маслу.
   Я стараюсь не отставать, хотя не совсем понимаю, куда и зачем мы идём. Было ощущение, что поднимаемся по невидимой лестнице прямо в чёрное небо. Штаны собрали с травы влагу и промокли до самых коленей, дождь мерзкими холодными пальцами скрёб затылок.
   С шумом выпорхнула из кустов какая-то птица.
   До вершины ещё довольно далеко, но Аксель поворачивается, машет мне рукой, мол, обернись, а сам присаживается на корточки и начинает набивать появившуюся откуда-то из цирковых закромов трубку отсыревшим табаком.
   Наш цирк я нахожу глазами далеко не сразу. Вон тот огонёк, ближайший к склону. Или, может быть, те два чуть правее... Их тут десятки. Будто смотришь издалека на новогоднюю ёлку.
   - Многие уже легли спать, - говорит Аксель. - Остальные смотрят телевизор. Что ещё делать в такой дождь, кроме как смотреть телевизор?
   - Откуда они все взялись? Мы с Мариной никого не видели. Мы прошли через весь город, но не увидели ни одного огонька во всём городе.
   - Не слишком-то правильно доверять всему, что видишь, верно? - Аксель улыбается. Дождевик на нём не застёгнут, но это и не нужно: дождь почти прекратился. Под дождевиком виднеется рубашка, к воротнику прилипло несколько изумрудных перьев. Видно, перед тем как отвести меня на необычную экскурсию, он перебирал цирковые костюмы. - Или тому, что не видишь.
   - Значит, монетки в шляпу тоже кидали не вы с Джагитом?
   - Я похож на того, кто будет бросать собственные деньги в этот колодец? - возмутился Капитан. - Там был господин с женой и двумя детьми. Такой, в ярком зелёном плаще. Похож на рыбака или на охотника. Ты не мог не слышать, как он хохочет. Точнее, грохочет... как будто гром. Ты точно его слышал. Ещё один, которому ты едва не заехал в нос булавой. Думаю, если были все эти господа, могли быть и мальчишки-карманники.
   - Мышик на кого-то лаял, - вспомнил я. - Я видел бородатого мужчину в пальто... точнее, думал, что видел. Рядом с лошадьми. Но он куда-то очень быстро исчез. Будто провалился сквозь землю. Хотел спросить, бывают ли в горах миражи или что-нибудь подобное.
   - Это Джагит. Просто кормил лошадей. В этом пальто многие принимают его за потустороннее существо.
   - А ещё... ещё мы с Марой слышали голос, - сказал я, чувствуя себя залипшей в меду мухой. Трава под ногами была необыкновенно скользкой, и я боялся двинуться, чтобы не полететь кубарем вниз. - Из ниоткуда. Он рассказал нам про глиняных сов.
   Капитан оставил моё последнее признание без комментариев.
   - Отдохнул? - он раскурил трубку, прикрывая её от дождя ладонью. - Идём дальше. Осталось совсем чуть-чуть.
   Словно два хоббита, мы двинулись вперёд, туда, где чернели вдалеке кроны дубов.
   - Каждое лето сюда приезжают сотни туристов, - дорогой рассказывал Аксель. В его руке иногда щёлкал фонарик, выхватывая из темноты опасные места, и в этих вспышках света я видел, как в его волосах серебрится паутина. - Как ты думаешь, что происходит с героями книги, когда её никто не читает?
   Я никак не ожидал такого вопроса, поэтому промолчал. Впрочем, Капитан справился и сам:
   - Их просто не существует. До тех пор, пока кто-нибудь снова не откроет эту книгу.
   - Я так и думал, - сказал я. На самом деле, на это поле мои мысли не забредали никогда, но всё казалось довольно логичным - насколько вообще может быть логичным разговор о частной жизни героев книг.
   Но тут Аксель сказал неожиданное:
   - То же самое происходит с теми, кто забывает себя в служении другим людям. Когда ими никто не интересуется, их считай что и не существует. Актёры театра, актёры-ветераны, достаточно долго отслужившие на сцене, после выступления исчезают. Становятся частью декораций, которые разбирают и уносят в реквизитную. Они уже не могут существовать без чужого внимания.
   - Мы тоже артисты.
   - Верно, - Акс рассмеялся, заботливо посветил мне под ноги фонариком. - Но это высшая степень искусства. Мы её никогда не достигнем. Наша труппа колесит по миру не в поисках внимания зрителей, а для себя.
   Он ткнул пальцем наверх холма, где уже, кажется, совсем рядом покачивали кронами, словно великаны царственными головами, ели.
   - Вон там, на вершине скалы, есть замок. Точнее, то, что от него осталось. Туристы приезжают сюда, чтобы в кои-то веки пройтись по руинам, не огороженным ленточками. Вон там была псарня, держали собак, а вон там - пиршественная зала. Никто никогда не задумывается, зачем нужен замок посреди леса - не по этой же тропинке, по которой мы сейчас идём, ехал кортеж барона! - и с какой стати вообще, спрашивается, он такой маленький? На самом деле, здесь никогда не было замка.
   Я ждал продолжения, оглядываясь через каждые десять шагов, чтобы удостовериться, что россыпь огоньков внизу никуда не исчезла. Загривок холма опустился к нашим ногам и явил в кольце кустарников и буйно разросшегося репейника вход в грот.
   - Ещё одна достопримечательность.
   Возле чёрного провала горел фонарь, похожий среди мокрых листьев папоротника на гигантского светляка.
   - Туристы полагают, что это древнее святилище румынского божества. Можешь посмотреть вон там.
   Он показал на латунную табличку, установленную прямо у входа. Я подошёл поближе и прочитал: "Древнее святилище румынского божества".
   И ниже:
   "Проходите, пожалуйста, и соблюдайте тишину".
   Мы прошли. Грот оказался довольно обширным и заставлял чувствовать себя комаром, проглоченным лягушкой. Здесь было так же сыро, как в лягушачьем зеве, только, пожалуй, немного уютнее за счёт лепившихся к стенам крошечных светильников. Под ногами зашуршал ворсом коврик.
   - Да не вытирай ты так ноги, это просто музейный экспонат.
   Несмотря на тон Акселя, на его громкие, пренебрежительные шаги и бедную, практически топорную обстановку (в нашем уличном театре, несмотря на то, что декорации по большей части съела моль, всё было исполнено с куда большей любовью), я чувствовал трепет и чьё-то таинственное присутствие. Стол, очевидно, нужный здесь для продажи сувениров религиозного толка, подполз к самому входу, так что его не сразу можно было отличить от большой многоножки. Напротив, прямо на полу, расстелено что-то вроде почерневшего от старости матраса, рядом - пара мисок и фарфоровая чашка с отколотой ручкой. Отодвинутая к самой стене электрическая конфорка на кривых ножках, такая старинная и покрытая таким слоем копоти, что казалось, её моли изготовить разве что в прошлом веке. Мраморные накладки на стенах кое-где чернели грубым растительным орнаментом. Редкий "шлёп!" падающих капель, да звуки наших с Акселем шагов были единственными звуками здесь.
   Посередине - черепаха с сонной мордой и пятнами-веснушками, вырезанная из куска камня какой-то другой породы, нежели проглядывающие из-под накладок родные стены пещеры. Должно быть, в прошлом притащить сюда этот камень стоило немалых трудов. Если, конечно, его не вырыли из-под земли прямо здесь.
   Любые звуки отдавались протяжным звоном, как будто кто-то бросал в глубокий пустой колодец монетки.
   Аксель взгромоздился черепахе на голову, похлопал её по спине, как старого приятеля. Обратил моё внимание на выемку размером в две ладони ровно посерёдке панциря.
   - Это торговец счастьем. Видишь, на спине она везёт счастье. А вот сюда, в рот, нужно опускать деньги. - На языке имелось достаточно места и под монеты, и под свёрнутые трубочкой купюры. - После того как оплатишь, счастье появится у тебя в левом рукаве. Будет некоторое время оттягивать его, пока не впитается в твою карму. Я как-то раз покупал. Довольно забавное чувство.
   - То есть сюда нужно обязательно приходить в одежде с длинными рукавами?
   - Ну, в общем да. Вон там, на стене, есть инструкция, иди почитай сам. И прайс... Стандартная порция стоит четыре сотни злотых. Можно взять двойную. Ну, или с наполнителем в виде богатства, либо знаменитости. Любовь там между коржами счастья по умолчанию - какое же счастье без любви?
   - Зачем это всё? - я потрогал ногой матрас (всё-таки подъём немного утомил, и хотелось куда-нибудь присесть), но из-под него вдруг выскочила крыса, заставив меня шарахнуться в сторону. - Для туристов? Но ведь это же всё не взаправду. Кстати, нам нужно было приехать сюда в другое время. Когда везде люди. Если бы мы их развлекали, то заработали бы куда больше.
   - Туристы и без нас найдут, чем заняться. А местным жителям нельзя всё время жить для кого-то. Они и так почти что исчезли. В месяцы, когда гостевые домики пустуют, все они перевоплощаются в тени и туман. Нужно чтобы хоть раз в год кто-то сделал что-то приятное для них. Например, выступил с представлением. Не чтобы дети, имитируя это дурацкое счастье, висли у тебя на рукаве, а чтобы позволить им самим немного насладиться жизнью. Ну и конечно они могут поделиться толикой своих сбережений с прошлого года. Всё равно после закупки на зиму продуктов денег остаётся ещё порядочно.
   Капитан мне подмигнул, потом почесал черепахе шею. После этого огляделся и сказал в пустоту:
   - Иди сюда, Яков. Я хочу с тобой поручкаться.
   И как ни в чём не бывало продолжил:
   - Если сюда никто не приедет летом посорить деньгами, эта деревушка вымрет. Здесь нет пастбищ, чтобы пасти скот, нет полей, чтобы выращивать зерно. Нет заводов, в горах никаких полезных ископаемых. Есть горнолыжный склон, но там своя гостиница, и те, кто приезжают кататься на лыжах, сюда почти не забредают. Здесь же невероятно красиво осенью. Можно бесконечно ходить по этим горам. Здесь даже проложены специальные тропинки, похожие на звериные тропы. Вроде идёшь сам по себе, а она так, бежит рядом своей дорогой. Вроде как вы и не знакомы.
   Ну а приходите вы в одно и то же место. К горному озеру, похожему на медную монетку. К входу в горную пещеру, запечатанную льдом, словно бутылка шампанского пробкой. Ты не представляешь, сколько здесь таких тайных и в то же время явных мест.
   Здесь живёт старый Яков. Он, старый, строил своими руками замок, до которого мы, быть может, сегодня ещё доберёмся. Не удивляйся, он не такой уж и древний. Лет пятьдесят назад здесь начали строить парк развлечений. Самый большой в Европе, он должен был называться "Девять горных пиков". Во всех этих домишках жили строители и их семьи, а ещё архитекторы, повара, разнорабочие. Им обещали, что после открытия они будут служащими этого парка, у них будут дома, где можно растить детей, так что перебирались сюда основательно. Парк аттракционов - что может быть долговечнее и прибыльнее! Но потом война спутала все планы. С тех пор всё заросло травой. Лес, который планировали превратить в парк, совершенно вырвался из под контроля. Белки одичали, уток пустили на мясо. Озёра - говорят, между холмами здесь ютились волшебной красоты озёра, - заросли бурьяном. Так что жители этого городка - это те самые строители и их потомки.
   - Но почему они не уехали? - захваченный историей и тоном Акселя, спросил я. Пещера казалась куда более таинственной, чем раньше, когда я не знал об её искусственном происхождении, потолок и стены словно приблизились, будто мы оказались в гигантском кулаке, владелец которого прямо сейчас раздумывал - задушить нас или позволить ещё немного пожить.
   - Большая часть уехала, но знаешь, даже когда от мечты остаётся лишь ржавый каркас, её не так-то просто сломать. Оставшиеся цеплялись за это место как могли, надеялись, что у нищей Словакии кто-нибудь перекупит проект. В разное время к нему прицеливалась Германия, Франция и даже США, но дальше переговоров ничего не сдвинулось. В Братиславе и паре других городов устраивали пикеты в поддержку парка, возможно, поэтому это место приобрело некоторую известность. Сюда полюбили ездить туристы, бродить по заросшей стройке, фотографироваться, устраивать пикники. Они находят замок, где печальный смотритель рассказывает им грустную историю этого места и за две-три сотни злотых пускает внутрь. И местные жители постепенно приучились жить только ради этих двух месяцев, лелея свою тайную надежду, что парк аттракционов когда-нибудь будет достроен. На всё остальное время весь мир забывает об их существовании. Все они при деле - кто-то подметает дорожки, кто-то потихоньку латает крышу замка или делает в его стенах новые дыры, чтобы он выглядел аутентичнее, кто-то работает привидением в башне. А того, что оставляют туристы в замке, в этом гроте и ещё в нескольких подобных местах, разбросанных по лесу, хватает на жизнь всему городку. Старый Яков присматривает за румынским божеством. Он отличный рассказчик, много знает про эти холмы.
   - Ты можешь его видеть?
   Честно говоря, я бы этому не удивился.
   - Конечно, могу, - возмутился Аксель. - Здесь самые обычные люди. Просто они настолько привыкли, что их не слышат и не замечают, что... ну, ты и сам понял. Смотри, вот и Яков!
   Я никого не увидел. Старался, как мог, пучил глаза, принюхивался, прислушивался так, что услышал, как перетекают и смешиваются у меня в голове различные жидкости. Смятый матрас так и оставался смятым матрасом. Тени на полу двигались только когда беспокойно шевелился я или Капитан соизволял почесать себе болячку на носу.
   Аксель расспрашивал пустоту о здоровье, и стук капель наговаривал ему ответ. Я думал, что, может быть, услышу голос, вроде того, что слышали мы с Мариной двумя часами раньше, но не услышал ничего. Только в дальнем углу шебуршилась согнанная мной крыса, иногда посверкивая в нашу сторону глазками.
   - Это, возможно, самая тихая публика на свете, - приложив ладонь ко рту, шепнул мне Аксель. - И при этом самая внимательная. Поверь мне, они ценят каждую секунду, которую ты им уделил.
   - Поэтому вы возвращаетесь сюда снова и снова?
   - Я люблю благодарную публику. Кое-кто из моих знакомых звал нас всех на обед, но, боюсь, обед с этими ребятами будет выглядеть несколько... эксцентрично. Психическое здоровье труппы мне дороже.
   - Почему вы решили рассказать всё это мне? Вы же ничего не сказали остальным?
   - Анна знает и так, хотя никого из них не видит. Она умная девочка, но я попросил её не распространяться специально. Джагит тоже не видит, но, мне кажется, до подобных мелочей ему нет никакого дела. Что там какие-то невидимые люди, когда во вселенной происходят вещи гораздо более глобального масштаба.
   - Какие вещи?
   - Спроси его как-нибудь сам, - сказал Аксель. Подмигнул мне: - Он утверждает, что планета круглая и вращается вокруг солнца, а иногда начинает вещать о каких-то косметических объектах! Может быть, тебе будет интересно послушать, но мне больше интересны чудеса, которые происходят здесь, под боком. Так вот. Костя видит их обычными людьми. Не знаю, почему, но, по-моему, причина самая банальная.
   - А Мара?
   - Марина просто нам с тобой не поверит. Для неё это место в лучшем случае останется населённым призраками посёлком. Придётся сказать этим милым людям, что она сумасшедшая, а я не хочу никого расстраивать. Вот что. Завтра мы дадим большой концерт для этих ребят. Поможем им стать чуть более значимыми. Договорились? А сейчас Яков хочет показать тебе парочку местных достопримечательностей. Он думает, что ты славный малый.
   Я вдруг почувствовал прикосновение к волосам и подпрыгнул на месте.
   - А ты пойдёшь со мной?
   Аксель рассмеялся.
   - Конечно, пойду. Что может быть прекраснее осмотра старых развалин холодной туманной ночью?
   Но экскурсия на самом деле оказалась интересной. Мы побывали на смотровой площадке, устроенной на верхушке одной из сосен. Под навесом от дождя примостился простенький телескоп, похожий на большую белую сову. Минут десять мы наблюдали за тем, как взрезает бегущие тучи башня замка, как мелькает и перетекает из одного окна в другое огонёк свечи -- то живущий там призрак, по словам Акселя, обычный и немного ворчливый пан, совершает обход своих владений.
   Здесь было несколько простеньких деревянных скамеек, и я поминутно косился на них, выглядывая нашего гида. По дощатому настилу разбросана скорлупа от орехов, щели между досками забиты шишками и хвоей.
   Вдоволь налюбовавшись на крепость, мы спустились вниз. Вдвоём с Акселем мы стояли на земле и смотрели, как раскачивается верёвочная лестница -- так, как ни за что не может раскачиваться сама по себе или от ветра.
   - Спроси его, пожалуйста, почему они так любят глиняных сов, - шёпотом попросил я Акселя.
   - Спроси сам.
   Я спросил и, воткнув пальцы в ладони, слушал лесные шумы до тех пор, пока возня ночных мотыльков не стала казаться чьим-то навязчивым шёпотом.
   Аксель сжалился:
   - Он говорит, что совы напоминают им себя самих. В этой местности много серых хохлатых сов, которые спят днём, а ночью летают по окрестностям, словно призраки. Их не так-то легко заметить, если не быть внимательным или хотя бы не знать их повадок. Продавая глиняных сов туристам, они... - Капитан слушает с пять секунд, а потом заканчивает с улыбкой: - Они сами не знают, что хотят этим сказать. Думаю, это просто способ избавиться от старых фигурок и освободить место под новые.
   Напоследок мы побывали на развалинах огромного строительного крана. В небо смотрели ржавые и поросшие мхом и полевым вьюнком рёбра. Одна из вездесущих табличек гласила: "Кости спинозавра. Возраст более 3 млн. лет. Просьба близко не подходить, ведутся археологические работы". Эти "кости" отдавались мелодичным стальным гулом, стоило ударить по ним костяшками пальцев, и оставляли на коже оранжевые следы.
   - Приходи завтра на выступление, дорогой друг, - сказал пану Якову Аксель, а мне показалось, что я наконец увидел, как на опавшей листве проступают отпечатки чьих-то сапог.
   Мы отправились домой.
   Навес отвязался с одной стороны и громко хлопал на ветру. Откуда-то вылез нам навстречу Мышик и, поджав хвост, с подозрением стал коситься на разбушевавшееся полотно, должно быть, думая, что это какая-то большая птица. Больших птиц он не любил и их боялся.
   Все спали, и я, переодевшись в сухое (сухая одежда у меня заканчивалась, и я лелеял надежду, что вскоре мы переберёмся куда-нибудь в более гостеприимное место), заполз в спальник. Аксель загорелся идеей научить моего пса курить трубку и остался снаружи.
   - У меня завалялся замечательный табак с ароматом имбирного печенья, -- говорил он пятью минутами раньше. - Твой пёс любит печенье?
   Иногда мне казалось, что эти двое готовы сутками обходиться без сна, пока мироздание предоставляет им какое-нибудь интересное занятие. И в этом они очень друг другу подходили.
   Наутро Аксель объявил, что днём мы дадим выступление с небольшой театральной постановкой, а к вечеру снова намотаем на колёса несколько десятков километров дорог -- туда, где есть солнышко.
   - У меня есть идея перфоманса про мышей, которые живут под полом как люди, - сказал он с хитрым прищуром, - а мышей играют только для настоящих людей, чтобы ввести их в заблуждение... Позже распределим роли. Репетировать не нужно -- сыграем кто во что горазд. Тем более что и зрители нас кто во что горазд смотрят...
   Я рассказал Маре то, что услышал и увидел накануне вечером. Мне хотелось с кем-то поделиться впечатлениями, а приключение, которое мы пережили накануне, как мне кажется, сблизило нас.
   Сначала я думал, что она и не поверила. Мало того -- ещё и обиделась за то, что ей, здравомыслящей девочке, вешают на уши такой длины макаронины. Но она вдруг сказала:
   - Мне кажется, нам нужно пойти и извиниться.
   - Куда? За что?
   - В тот дом. Мы же там порядочно натоптали!..
   "Для неё это место в лучшем случае останется населённым призраками посёлком", - сказал Аксель. Но, похоже, Мара не зря настолько задержалась в компании безумных бродяг.
   Она по своему обыкновению схватила меня за рукав.
   - Пошли прямо сейчас. У нас ещё куча дел! Я не понимаю, как это Капитан хочет двинуться в путь сразу после представления. Он, видно, совсем тронулся головой... Чтобы быстрее загрузить весь этот хлам в автобус, нам понадобятся лопаты и грабли. Значит, ты говоришь, здесь есть невидимые живые люди? Может, они одолжат нам лопаты?
   Мы с трудом отыскали тот самый дом. Рядом с крыльцом, нелепо задрав одно из задних колёс, лежал трёхколёсный велосипед, которого раньше не было. Дверь оказалась заперта. Я постучал, а Мара, немного поколебавшись, громко сказала:
   - Мы пришли с миром. Извините, что в прошлый раз вошли без спросу и нанесли вам в комнату грязи. Обещаем, что впредь будем разуваться.
   Замок щёлкнул, но мы ещё с полминуты переглядывались и не решались потянуть за ручку.
   Решившись, мы вошли в дом. Кто бы ни жил в этом доме, кажется, он на нас не злился. Он приготовил замечательный кофе, добавил туда именно столько сливок и сахара, сколько я люблю. Правда, самого хозяина мы так и не увидели, но сообщили пыльному сервизу в общем и веточкам вербы в высокой вазе в частности, что через час на главной площади состоится выступление для всех жителей городка независимо от того, можно этих жителей увидеть или нет.
   Я считал, что это несколько грубовато, ведь эти бедняги считают, что они просто немножечко незаметны, если можно так выразиться, невзрачны и сливаются с пейзажем, но Мара сказала, что мысль выражена как нужно.
   - Мы же не можем их увидеть, - резонно заметила она.
   Мне нечего было возразить.
   Мы вернулись в лагерь к Марининому любимому времени - когда начиналась самая суета, когда все бегали и хватались за голову. Она мгновенно влилась в эту суету, и скоро над площадью разносился командный голос. Я попытался было улизнуть, но был пойман буквально за шиворот высокой Анной.
   - Ты привёл с собой дракона, - шепнула она мне, - за это будешь мышкой-драконоборцем.
   - Это всего лишь Марина, - сказал я. - Она хорошая. Просто очень шумная.
   - Быстро же вы поладили, - Анна отступила от меня и оглядела с ног до головы, будто бы отыскивая этому какое-то одной ей видимое подтверждение. Она сама уже была на пороге перевоплощения в мышь: вокруг талии обвязана верёвка - хвостик с забавной кисточкой на конце; мышиного цвета шаль на плечах, несмотря на неброскую расцветку, превращала её почти что в цыганку.
   - Можно я не буду драконоборцем? - попросил я. - Можно я буду видимым зрителем или хотя бы подержу шляпу?
   - Все прочие роли уже разобрали, - отрезала Анна. - А шляпа себя прекрасно сыграет и без тебя. Запомни, если ты в труппе - ты на сцене. Бери пример с Марины. Она начала активно участвовать в жизни цирка с первого момента своего появления, и с тех пор мы никак не можем избавиться от её участия.
   - Да, капитан, - я отсалютовал и отправился искать настоящего Капитана, размышляя над тем, сколько разных зонтиков можно извлечь из одного чехла. Эта шутка вполне в духе Акселя: он-то ожидал, что зонт в чехле с надписью "Марина" будет совсем другого цвета по отношению к местным обитателям.
   Интересно, какой Марина была в детстве? Всё ли успевала или даже родилась с запозданием, и с тех пор врывается как угорелая в каждый свой день, надеясь нагнать ускользающее от неё время?
   Когда двинемся дальше, - решил я, - обязательно расспрошу. Про моё детство знают, по-моему, все, а вот я ни про чьё не знаю совсем. Для приютского чужое детство в окружении мамы и папы и доброго десятка родственников - это некий фетиш, сладкая конфета в цветном фантике. Что-то вызывающее буйную радость и тихую грусть одновременно. Никто не относится к детству с таким трепетом, как сироты и беспризорники.
   И я в предвкушении зашуршал фантиком.
  
   Интерлюдия
  
   Я проснулась на рассвете. Попросила развозчика по сну (этот малый очень мило подвозит меня каждую ночь; я даже стала брать ему с собой в спальный мешок что-то вкусненькое; редкие, задубевшие карамельки я жалела, но под подушку каждый вечер пряталось по яблоку или груше из домашнего сада) высадить меня на самой его границе, там, где под ногами разгорается алая полоса. Когда живёшь на ферме всю жизнь и каждую ночь приучаешь себя просыпаться загодя, чтобы всё успеть, знаки рассвета замечаешь задолго до его появления. Вот отставшая по осени утка, залезшая одним крылом в зиму, пролетает над сараем, и, растворяясь в её криках, понимаешь, что она с высоты своего полёта уже видит солнце. Кричит, зовёт, думая что это пруд, где несомненно устроились на ночлег её товарки...
   Я просыпаюсь, и какое-то время лежу, ворочаясь в своём спальнике, перегоняя из одного его края в другой остатки тепла. Сено ещё больше окостенело за ночь, вонзает под рёбра иголки. Из дырки в боку спальника лезет пух. На насесте затеяла предутреннюю возню курица. В рот лезут собственные волосы, такие же отмершие, отмёрзшие, и, кажется, за ночь побратавшиеся с соломой.
   - Холодно, - жалуюсь я пеструшке, - Холодно... нужно греться.
   Забираю волосы в хвост и выскакиваю наружу (земля хватает холодными руками за пятки), проведать, не укрыло ли поля изморозью, не придавило ли ещё морозное ноябрьское небо землю. По всему, уже пора. В том году это случилось примерно в эти же дни, и сейчас многочисленные признаки и предупреждения начинают сбиваться в плотный снежный ком.
   Скоро проснётся отец (наверняка утка унесла в свинцовых перьях не только мой сон). Прошествует на второй этаж, чтобы поднять братиков дробным грохотом в дверь ("из обоих стволов!"). Там, внизу, мать уже приросла к плите, где скворчат на сковородах яйца, быстро-быстро нарезает укроп. Видит она уже неважно, но ничего страшного, если заденет ножом палец. Пальцы все в зарубках, и линии на ладони врезаются с годами всё глубже, чтобы приютить целый выводок муравьёв. Подчас кажется, что она специально ставит на пальцах эти зарубки, чтобы напомнить себе о какой-то мелочи.
   Я бегу через поле, по каменистой дорожке, из которой выступают лопухи (троллиные ушки - называла их мама) и бока булыжников, обтёртые до состояния яичной скорлупы детскими ступнями. По бокам колосятся соцветья гречихи, среди них, где попало, покорные только ветру, торчат жухлые лохматые початки кукурузы, и сторонний наблюдатель мог бы подумать, что оставили их из жалости, лени, либо чтобы разнообразить унылый пейзаж. Постепенно из гречихи выныривают лохматые уши, подвижные чёрные носы, и вот за мной, свесив языки и высоко подбрасывая ляжки, несутся три рыжих дворняги.
   - Что, Пит? Не поймал ночью лиса? - спрашиваю самого шустрого, и Пит отвечает, продемонстрировав розовую пасть, что лисы все давно уже внутри, и что рыжую шерсть следует искать в помёте.
   Дорожка, вёрткая, как земляной червяк, и такая же липко-противная после росы, приводит к гаражу со старым ржавым пикапом. И дальше - к дому, откуда уже пахнет жареными яйцами и - о чудо! - солнечными оладьями, которые теперь, всё время, пока я очищаю ступни от грязи, светят мне пуще жухлого подсолнечного ноябрьского солнца.
   Собаки вертятся у ног, и я наклоняюсь, чтобы снять налипшие на их зады репьи.
   - Где вы лазали-то, болезные?.. Опять бегали к болотам?
   Дом ворочается, поскрипывает суставами-лестницами и надсадно дышит чердачными ноздрями над балконом-клювом, словно престарелый, ворчливый петух. Это натурально родовое гнездо, и в помпезных фильмах про английских лордов, где показывают стылые замки, ничего не знают о родовых гнёздах. Каждое поколение, каждая ветка семьи оставляла здесь свой след, хотя бы это даже жестяная заплатка в полинялой черепице, похожая сверху на зеркало, в которое так любит заглядываться солнце. Двухэтажная халупа щетинится пристройками, хохолком антенн и массивным, щегольским балконом, примыкающим к спальне матери, с которого видно чуть-чуть больше крыш на западе и чуть шире кажется лента хвойного леса на юге.
   - Марина, - каркает мать. - Марр-ри-на!
   - Ну, что? - говорю я, входя из заполненного влажными собачьими носами, словно пустое ведро мокрицами, утра в дом. - Доброе утро.
   Мать похожа на огромный агрегат, вроде посудомоечной машины - новомодный и в то же время неимоверно дряхлый. Раскинула свои руки над газовыми горелками, над духовкой и кухонным столиком. Где-то около неё вертится сестрёнка, на долю которой выпадает сущая мелочь - носить до стола блюда и скворчащие сковородки, подтирать капли масла или молока с полу и иногда переворачивать блинчики.
   Я думаю - как же можно довольствоваться таким малым и быть довольной своей долей, и в то же время ощущаю укол зависти. Игла тупая, да и кожа слишком огрубела, чтобы чувствовать от этой иглы нечто большее, чем прикосновение. Меня не допускают даже до кухни - мать не может сразить никакая зараза, Веста, хоть и часто болеет, нужна ей только в качестве дополнительной, но не обязательной пары рук. Может, с возрастом человек врастает в положенные по рождению тебе обязанности, а может, тут дело в жизненных капризах, в землетрясениях и пожарах, что прошлись по внутреннему миру сестры, превратив её в узенькую тонкокостную веточку, с трудом затягивающую свои многочисленные порезы. Весте двадцать, она вернулась домой после короткого замужества: муж, будучи пожарником, не вернулся во время лесных пожаров в позапрошлом году.
   - Маррина, - такое впечатление, будто на коряжистом суку плеч сидит седая ворона-голова с крючковатым носом. - Иди, умывайся. И садись есть.
   - Мам. Я уже умылась.
   Оба братца уже спустились, сидят за столом, растирая опухшие со сна рожи. У Йозефа, младшенького (хоть он и на пять лет родился раньше меня, для меня он навсегда останется малышом), на щеке отпечатались чернила с бирки на новой подушке, и я вдоволь над ним смеюсь. Он потирает щёку и не верит. Йозефу шестнадцать, а старшему, Адаму, девятнадцать. Все в отца, плотные, с массивными, как головки молотков, коленями; оба в майках на лямках, оголяющих рябые плечи.
   Отец хмуро спрашивает, закрыла ли я сарай, и, удовлетворившись ответом, садится за стол.
   Их быт расписан на десятилетия вперёд, и я тоже обречена исполнять эти крошечные поручения до конца жизни. Не забыть закрыть дверь сарая, не забыть вынести собакам кости, закинуть корма корове и подсобить отцу, и попинать старый додж, чтобы он наконец завёлся. Ничего не поделаешь, такова задача младшенькой. Бесконечные ответы на скучные вопросы отца за ужином: да, да, да, сделала то, сделала это... Такие вопросы он приберегает на вечер, когда, напополам с зевотой и вечерними свиными рёбрами их можно прожевать в качестве дополнения к удачному дню. Мол, сделано много - и ещё вот это, по-мелочи. "Ах, ты хочешь командовать? Когда-нибудь, - говорит мать, - у тебя будут собственные дети. Муж обеспечит тебя хозяйством, и вот тогда - о, ты ещё вспомнишь о своих добрых родителях. Добрых, славных родителях..." Слушая её ворчание, я понимаю, что это тоже записано в некой исполинской книге, в тысячестраничном домострое, истории семейного гнезда, обложка которого - вот эта черепичная крыша. Однажды мне приснилось, что мать заболела простудой, промокла в своей ночной рубашке от едкого пота, словно луковица, пустила корни по ножкам своего громадного ложа. Приехал доктор, а она лежит, такая монументальная, и вынести наружу её можно только выпилив вместе с куском пола.
   "Я не хочу командовать", - говорю я, и камушки моего голоса, сползающие по склону, срываются в каменистый ручеёк, эхо от него гораздо громче, чем мне хочется.
   "Орёшь на мать, - скрипит она. - Повышаешь голос? Да когда ты успела отрастить для этого волосы на лобке?"
   Её движения медлительны, но - не стоит обманываться! - неотвратимы, и если уж она задумала надрать тебе уши, то так и сделает. Когда дотянется, когда разомнёт все свои сочленения и наросты.
   Я сбегаю и до конца дня играю в амбаре с котятами, пытаюсь трезвыми доводами как-то приглушить гневный шум той пшеницы, что растёт у меня внутри и щекочет стенки сердца... Мама ведь не всегда была такой. Вырастила троих детей, а на четвёртую, получается, живительных соков понимания уже не осталось. Только шершавое и болезненное прикосновение коры, да покусывание красных муравьёв...
   Нет, я не хочу никем командовать. Я хочу что-то делать, быть частью чего-то несколько в большем смысле, нежели страничкой в нашей семейной книге.
   Поэтому как-то летом я решила сбежать. Наверное, поэтому. Хотя на тот момент я считала, что сбегаю только потому, что подвернулась возможность. Что так сложились обстоятельства.
   К нам заехал на грузовике папин друг перемолвиться парой слов и заправиться на дорогу пивом (да, в то время законы были попроще; да и к фермерам они имели весьма условное отношение). Он направлялся в город, и в кузове было полторы тонны сена. Это около трёх стогов разом. То было место, где при желании тебя никто никогда не найдёт. Если, конечно, успеть слинять до того, как в это сено начнут тыкать вилами.
   Я забралась туда, как только он приехал, потому что была уверена, что рано или поздно меня хватятся. Позовёт сестра, начнёт разыскивать мать, браня вполголоса. А я буду сидеть в кузове, представлять, как увозит меня автомобиль прочь от родных, и думать, как будут сходить они с ума. То есть вроде бы сбежала из дома, и в то же время тут, рядом, видишь и слышишь всё, что происходит. Да, если найдут, то перепадёт, и довольно неслабо. Но я решила, что это дело того стоит.
   Пан Славец приехал в семь сорок утра. В девять или около того я заснула в гнезде из сена, убаюканная криком ласточек, стрекотанием кузнечиков и вознёй где-то глубоко в сене полёвок, ещё не до конца сообразивших, что они переезжают. В десять - десять тридцать пан Славец вышел от отца и, провожаемый его напутствием (напутствие друзьям у него всего одно, и не думаю, что его уместно приводить на этих страницах), с кряхтением вскарабкался в кабину, завёл мотор - этот момент отразился в моём сне ворчанием грома - и поехал, приминая буйно разросшуюся вдоль дороги гречиху, примерно в направлении города.
   Я проснулась, когда машина подпрыгнула на особенно высоком дорожном ухабе. Во сне меня скинули с тучи, и короткий полёт обернулся довольно неприятным приземлением на пятую точку.
   Уехали мы уже достаточно далеко. Поначалу я испугалась. Вцепилась в борт, соображая, как бы мне сойти, но быстро отказалась от этой идей. Пан Славец вёл машину на довольно большой скорости. Подобраться к кабине и постучать, высунуться из кузова и махать рукой, чтобы он увидел в зеркало заднего вида - все эти варианты я в конце концов отбросила, сопровождая какими-то якобы разумными доводами, но на самом деле стремясь подольше оттянуть свою казнь.
   Через пару часов рокот пыльных машин, которых обгоняли мы и которые обгоняли нас, сменился городскими шумами, а потом шумами сельскохозяйственного базара, который по какому-то не совсем здравому умыслу находился в самом центре города. Мы упёрлись в фырчащую и портящую воздух, как свора престарелых псов, колонну грузовиков.
   - Сено! - орал пан Славец плохо слышащему охраннику. Сейчас была наша очередь заезжать.
   - Что? - орал в ответ охранник и держался за шлагбаум так, как будто собирался на нём покататься.
   - Сено привёз! - кричал пан Славец, и аккомпанементом ему звучали настроенные на разные ноты клаксоны.
   - А! - наконец-то услышал его охранник. - Документы?
   Кажется, он ещё и неважно видел. Отцовский приятель уже давно потрясал перед его носом, высунув из окна руку, мятой бумажкой.
   Шлагбаум убрался с нашего пути, и город загородили декорацией из сельской жизни. Куры, козы, собаки, корма в мешках и сено - всё это словно нарисовано на театральном заднике. Прежде какой-нибудь из братьев часто брал меня сюда посмотреть на жеребят, которых в нашем хозяйстве не было, на кошек и щенков, которых у нас было навалом, но я всё равно их очень любила. А ещё, на самом краю рынка, на белых мышей, хомячков, попугайчиков и аквариумных рыбок.
   Вокруг бродили пузатые панове-фермеры, истекающие потом из-под соломенных шляп, шныряли от одного торговца до другого городские мальчишки.
   Машина аккуратно катилась через толпу, а я подумала, что сено скоро будут разгружать. И разгружать вилами. Осторожно высунув наружу нос, наблюдала через зеркало заднего вида за налившимися кровью глазами Славеца. Может, стоит соскочить сейчас, добежать до водительской двери и постучаться в стекло? Сказать: "Я тут случайно проснулась в стогу сена на базаре, возьмите меня, пожалуйста, обратно".
   Может, эти затянутые сеточкой капилляров, словно от комаров, глаза опознают меня как дочь Вина Брыльски.
   Я так и не собралась с духом. Сидела, притянув к подбородку колени, словно зайчишка, а когда пан Славец хриплым свистом подозвал работника, соскочила с кузова. Усатый мужчина с вилами проводил меня изумленным взглядом.
   Втянув голову в плечи, я старалась повернуться спиной к пану Славецу. Впрочем, он всё равно меня заметил и посчитал за кого-то (наверное, за помощника рабочего с вилами), кто пытается увильнуть от работы.
   - Эй, ты! Да-да, ты... Захвати-ка у меня из кабины лотки с яйцами.
   Я была в сене с ног до головы, сено торчало из-за ушей и застряло в волосах. Кем ещё я могла быть, как не работницей фермерского рынка?
   Я послушно забрала с водительского сиденья лотки с яйцами, обвязанные бечёвкой, ухватившись за узел двумя руками, и по указанию Словеца отволокла их полному пану за ближайшим прилавком. Пан этот сам был похож на яичко, потому что был совершенно лысым, лишён усов, с дряблыми белыми губами.
   Сейчас пан Славец разгрузится и поедет обратно. Может, я сумею незаметно забраться в кузов.
   Пан Яйцо, нацепив очки, пересчитал товар, что-то записал в огромную тетрадь. И, даже не взглянув на меня, отправил с полной тачкой отрубей и гнилой моркови кормить кроликов в вольерах.
   Когда я вернулась, пана Славеца и его машины уже не было.
   - Ну, во всяком случае, я смогла быть кому-то полезной, - сказала я себе.
   Слабое утешение. Может, если бы я не кормила кроликов на самом деле, прилежно распределяя морковку между кормушками, а вернулась под каким-нибудь предлогом обратно, я бы успела к отъезду пана Славеца.
   Отстранённо грызя морковку, я проскочила шлагбаум и охранника (ползая носом по газете, тот разгадывал кроссворд) и оказалась в городе.
   Пчелиные ульи так не гудели, как этот город. Как они могут спать в таком шуме? Всё равно, что спать внутри работающего элеватора. Я заткнула пальцами уши и таким образом прошла квартал, обходя дыры в тротуаре и стараясь не смотреть на пыльные окна. Хотелось взять тряпку и протереть их или хотя бы написать на каждом по посланию жильцам. Только придётся писать задом наперёд, а я так не умею... Дома из красного камня похожи на ржавые остовы автомобилей на свалке. В верхних окнах сверкает полдень, и кажется, что здания смотрят друг на друга сразу десятком глаз, словно стрекозы или осьминоги. Дорожная пыль превращает сандалии во что-то невнятное. Я шла мимо, читая накарябанные на стенах гвоздями, а может, перочинными ножами надписи.
   Адрес отскакивал у меня от зубов. Деревушка Винхофф, седьмая ферма. Ферма семьи Брыльски. Я дочь фермера. Но кто, скажите мне, кто согласится повести меня за сорок миль за бесплатно? Может быть, позаимствовать велосипед, один из тех, что в изобилии громоздились вокруг каждого крыльца, охраняемые только друг другом. Я всю жизнь считала (и считаю до сих пор) что велосипед - самое весёлое средство передвижения. У меня никогда не было велосипеда, а если бы был, отец наверняка приделал бы к нему плуг, чтобы, катаясь по полям, я могла вспахивать землю.
   За пятнадцать лет я накрепко усвоила правила жизни в семье Брыльски. Ты можешь делать что хочешь, главное - не маячить на глазах у родителей. Они обязательно займут твои пустые руки землёй и заставят таскать её вокруг дома, просто чтобы у тебя не осталось сил на всякие глупости. И их совершенно не заботит, что ты понимаешь всю бессмысленность этого предприятия.
   На углу торговали хлебом и квасом. Деньги у меня были, но после недолгого колебания я решила их не тратить, мало ли на что они ещё пригодятся.
   В стекле какой-то витрины мне нахмурилось отражение. Сандалии, майка, джинсовая безрукавка, такая дырявая, как будто побывала на войне. Расцарапанные коленки выглядывают из раструбов шорт. Обыкновенная городская оборванка, только отчего-то с сеном в волосах.
   Всё это больше и больше напоминало историю из какой-то книги. Подумать только, я и правда сбежала из дома! Нельзя сказать, что я этого не желала, но это всё было не всерьёз! Не всерьёз взяла с собой все деньги, которые у меня были, не всерьёз забралась в кузов пана Славеца, чтобы спрятаться в сене... и вот теперь всё так серьёзно, что просто жуть.
   На такой случай должен быть план, но никакого плана у меня не было. Что делал бы, например, вон тот мальчишка, если бы не цеплялся так трогательно за руку мамы, а убежал из дома? Оторвался бы от своей веточки и улетел по ветру, как осенний лист?
   Скорее всего, он точно так же пялился бы в своё отражение в какой-нибудь витрине и думал: "О Господи, я на самом деле сделал это! А ведь я только собирался пошутить", и "А что же дальше?" Топтался бы на месте, послюнявив пальцы и боясь перевернуть страницу своей жизни, перещёлкнуть слайд.
   Я бы, например, хотела себе собственную ферму. Да пусть даже маленький домик, где будут жить обиженные дети. Нечто вроде общества, я слышала, в городах такие популярны. Общества обиженных детей, где им будут выдавать дозировано заботу. Где всё внимание будет сосредоточенно только на них. Я бы назвала его "Детская тёплая ферма". И место нужно выбрать какое-нибудь тёплое, чтобы детишки не знали, что такое выбираться из промёрзшего за ночь сена. Чтобы они могли в любой момент выйти из дома и купаться в море.
   Я увидела, как размякло отражение в витрине. Будто размокший в пакете хлеб. Губы расплылись, как масло на горячей сковородке. Окошечко открылось, выглянула продавщица; несмотря на усыпанное следами угрей лицо и ярко-фиолетовый цвет волос, под которым угадывалась замазанная седина, она была довольно милой.
   - Голодная? - спросила она меня. - Хочешь, квасу налью?
   Я отказалась.
   Решено! Отправлюсь путешествовать в поисках места, где лучше всего будет смотреться моя ферма. Буду ехать всё время на юг и немножечко на запад, прыгать с автобуса на автобус и подрабатывать чем придётся во встречных городах. У родителей была книжица о беспечном путешественнике, который пробирался по Америке автостопом на какой-то музыкальный фестиваль. На этой книге даже не было обложки, так что я так никогда и не узнала, как она называется и кто автор. Не то, чтобы мне она так нравилась, просто она не нравилась родителям, и среди книг в пафосных обложках, с неразрезанными страницами и служащими как дополнение к книжному шкафу в гостиной она совершенно не смотрелась. И, должно быть, воспринималась мной как что-то, оказавшееся в моём мире так же противоестественно, как соринка в глазу. Я прочла её четыре раза, каждый раз живо воображая места, где побывал странник, и людей, которые делились с ним добротой.
   Всё лучше, чем красть велосипед и возвращаться к родителям, для которых ты лишь цыплёнок из выводка.
   А через десять минут я уже, налегая на педали, неслась на краденном велосипеде по направлению к дороге, которой мы со Славецом прикатили сюда нынче утром.
   И на выезде из города, там, где в окружении двухэтажных домишек, построенных как попало, и брошенных автомобилей дорога разливалась, готовясь устремиться в поля, столкнулась с необычной процессией.
   Столкнулась в самом прямом смысле. Вдруг увидела перед собой радиаторную решётку и значок "W", похожий на улыбку чеширского кота, который целился мне прямо в нос. Мы обогнули препятствие с разных сторон: я слева, а велосипед, потеряв седока и бешено вихляя, справа.
   - Тпру! - услышала я, и процессия остановилась. Я лежала в пыли около автобуса. За ним маячила запряжённая лошадью телега, а за ней ещё одна.
   Откуда-то появилась девушка, а с ней - ласковые прикосновения и взволнованный щебет. Помогла мне сесть и спросила:
   - Не ушиблась?
   В носу противно хлюпало, кажется, оттуда вот-вот хлынет кровь. Стоя за моей спиной, девушка ощупала шею и затылок, которые и вправду болели. Её лицо виделось мне снизу невыразимо красивым. У неё была рыжая коса толщиной с мою руку, крошки с обеда в уголках рта, заспанные глаза и потрясающая, чуть смещённая вправо ямочка на подбородке. Когда смотришь на кого-то снизу вверх, все крошечные недостатки выплывают наружу, но здесь они казались очень милыми.
   Из окна автобуса высунулось голова мужчины с растрёпанными волосами. В отличие от лица девушки, это лицо показалось мне одним сплошным недостатком.
   - Мель? - спросил мужчина таким же тоном, каким мог спросить: "Ель?" или "Гель?"
   - Всего лишь местное население, - ответил другой мужской голос. Хлопнула дверь автобуса.
   - Бедная, - сказала девушка.
   На ней было весьма потрёпанное жёлтое платье с приспущенными плечиками. При виде снизу казалось, будто она натянула на себя резиновую хозяйственную перчатку. И это тоже было очень мило.
   - Вы цыгане? - спрашиваю я.
   В старом, заброшенном амбаре неподалёку от нашей фермы жили цыгане. Их чёрных, будто только что выкопанных из земли, детишек можно было обнаружить на кукурузном поле или среди подсолнухов. В ведении тех цыган был старинный, ещё довоенный додж, отчаянно чадящий и как будто готовый вот-вот взорваться, несколько гитар, да бродячие собаки, которые крутились вокруг потому, что цыгане никогда не мыли после еды руки. На этих руках долгое время сохранялся жир сворованной с ближайшей фермы и зажаренной на костре курицы или индюшки. Жили до тех пор, пока этот амбар не сгорел вместе со всеми, кто там был. Не знаю, принимал ли участие в этом "несоблюдении техники безопасности" кто-либо из нашей семьи, но пан Славец принимал. Я видела, как рано утром после пожара, ещё до приезда полиции, он отгонял чадящий додж к себе в гараж. Надеюсь, что нет. Я не знаю, сгорели ли их чернявые детишки или ушли под землю сусличьими норами, но в кукурузе я их больше не встречала.
   - Мы испанцы, - ответила девушка, действительно, с ощутимым акцентом.
   - Мы русские, - гордо ответил голубоглазый мужчина со светлыми волосами, доставая из кювета велосипед. Судя по всему, железный конь совершенно не пострадал.
   - Недавно из Ливии, - сказал страшный бородатый араб, который неведомо каким образом оказался рядом с рыжей девушкой.
   - Бродяги, - заключил владелец растрёпанной головы, и поправил съехавшие очки.
   - Вроде бременских музыкантов? - спросила я, разглядывая колоритный квартет.
   - В сопровождееении оркееестра мартыыыышек, - подражая басу профессионального певца, пропел лохматый мужчина в очках, и они с девушкой расхохотались.
   Смех его мне понравился. Откровенно говоря, никогда ещё я не слышала столь открытого смеха. Но от мысли о цыганах так поспешно отказываться я не стала. Я ещё никогда не видела столь неряшливо одетых людей.
   Вдруг проснулось и стало точить когти о моё сердце чувство дежавю. Я стала усиленно вспоминать, какую сказку всё это напоминает. Нет, то, что меня сбила машина, не сказка, а скорее, суровая реальность. Но вот от этой компании так и веет потрёпанными книжками с картинками.
   Конечно, про оркестр мартышек я не поверила. И очень зря, потому как из дальнего фургона раздались их крики. Мол, чего стоим? И где наши бананы? Я сразу поняла, что это и есть мартышки, так как никто на сельскохозяйственном рынке такие крики издавать не мог. А на сельскохозяйственном рынке было всё, что мог бы возить простой обыватель в запряжённой лошадью телеге.
   - Вроде всё в порядке, - девушка завершила свои изыскания в моих волосах (она не нашла там даже шишки; я действительно почти не ушиблась, а кровь в носу появилась скорее от испуга) и дружелюбно спросила. - Куда ты так спешила?
   Я пролепетала что-то про дом.
   - Ты здесь живёшь? - обрадовано воскликнула девушка. - Может быть, расскажешь нам, где здесь собирается народ? Любит гулять и, знаешь, веселиться.
   Единственное, что пришло мне в голову, это сказать про сельскохозяйственную ярмарку. Там всегда полно народу и, кроме того, много всякой скотины. Насчёт веселья... ну, я порядочно веселилась там в детстве.
   Рыжая девушка сообщила, что любит животных.
   - Мы даже возим нескольких с собой, - доверительно сообщила она мне. - Хотя ярмарка - не совсем подходящее место для таких, как мы, но я туда обязательно схожу. Спасибо тебе!
   - Твой велосипед в порядке, - заметил русский мужчина. Он поставил железного коня на дыбы и посмотрел, не расшаталось ли переднее колесо. - В следующий раз смотри на дорогу.
   - Что ж, приятно было встретиться, - сказал мужчина в очках. По его жизнерадостной улыбке было видно, что он уже забыл, при каких обстоятельствах мы вообще встретились. - Все на борт! Двери закрываются.
   Араб ничего не сказал.
   Девушка достала откуда-то и вручила мне карамель на палочке. И я, как маленькая девочка, сунула её под язык.
   Конечно, о том, чтобы ехать домой, никакой речи быть не могло. Как только караван проследовал мимо, я развернулась и, налегая на педали, понеслась следом.
   Мне до ужаса хотелось знать, что это за люди (тогда ещё никакой надписи про труппу на борту автобуса не было и в помине; да и был он не синего, а ободрано-зелёного цвета) и зачем им понадобились народные гуляния. Автобус оставлял за собой клубы пыли, ехал как попало, и переругивался по этому поводу со встречными автомобилями, а в открытом его заду, там, где стёкол не было и в помине, сквозь пыль и солнечный свет мерещились сокровища жаркой Аравии, испанское море и русские, заваленные снегом, домишки. Если они на самом деле везут все эти миражи в кузове, я просто обязана взглянуть на них!
   Чем ближе к городскому центру, тем больше попадалось велосипедистов. Если утром было очень холодно, то сейчас, к полудню, погода разогнала наконец-то свой дизель и наполнила город жизнерадостными людьми в рубашках и лёгких куртках. Своего железного коня подо мной пока никто не опознал.
   Площадь для гуляний здесь и правда имелась. Такая же пыльная, как и всё остальное; мне захотелось хорошенько выбить её, словно большой выцветший ковёр, и повесить проветриваться. Главной достопримечательностью на ней был старинный театр с разрисованными граффити стенами. Он был похож на огромную угловатую человеческую голову, и в сочетании с площадью напоминал старуху, прихлёбывающую с блюдца молоко заросших грязью луж. Я заметила нескольких мальчишек и одного старика, куда-то направляющихся с удочками на плечах, и удивилась: что они могут наловить в городских канавах? Но потом вспомнила, что где-то здесь должен быть приток Одры.
   Караван тем временем располагался среди рекламных столбов, заклеенных афишами снизу доверху. Рыжеволосая девушка соскочила с повозки, чтобы заклеить бумажную бахрому, похожую на обросшее илом морское дно, новеньким плакатом. Я стояла поодаль и старалась не привлекать внимания своих новоиспечённых знакомых. Нелегко спрятаться среди ничего, но, кажется, мне удалось.
   Лохматый тип выскочил из автобуса, едва не потерял очки, заорал что-то про космонавтов, впервые ступивших на поверхность новой звезды, и я решила, что он сумасшедший. На талии его болтались широкие брюки на лямках, из-под которых торчала застёгнутая всего на две пуговицы рубашка с короткими рукавами. Он оттянул лямки пальцами, пустился в пляс, вращаясь вокруг своей оси и каждую секунду подпрыгивая всё выше. На босых пятках сверкали солнечные зайчики, так что, казалось, солнце танцевало вместе с ним.
   Водитель курил, девушка с ироничной улыбкой смотрела на лохматого.
   Прислонив велосипед к какой-то скамейке, бочком я подкралась к афише и застыла, открыв рот. "Бродячий цирк в вашем городе! - было там напечатано, - Единственное выступление!"
   И ниже приписка от руки чёрным фломастером, такая мелкая, что я еле разглядела: "Единственные выступления только сегодня и завтра в шесть часов, а послезавтра - в половину первого!"
   Цирк! Настоящий! В шесть часов!..
   Я поискала глазами часы и нашла их на невзрачном здании напротив театра. Почти три. Дома наверняка все сходят с ума. Но я просто не могу бросить на произвол судьбы этих милых иностранцев, за которых я теперь (после того, как чуть не сбила их на въезде в город) чувствовала некоторую ответственность. Вдруг у них останутся плохие впечатления о поляках? Правда, тот лохматый и сам вроде как поляк, разговаривал без акцента, но кто их знает, безумных людей, можно ли их отнести к какой-то народности.
   Я решила во что бы то ни стало дождаться выступления. Расщедрилась себе на мороженое и кулёк орешков в глазури. Подумала, и сходила ещё и за гамбургером. Есть хотелось безумно.
   Скамейка подставила нагретую спинку, обняла подлокотником, оставляя на локте краску. Но усидеть я сумела ровно до того момента, пока не закончился гамбургер. Остаток мороженого остался на корм солнечным лучам, а я подкрадывалась к лошадям, которые мирно укорачивали на ближайшей лужайке и без того постриженную траву. Один из тяжеловозов прихрамывал на заднюю ногу.
   За этим занятием меня застал лохматый.
   - Что ты здесь делаешь? - спросил он, вырулив из-за декоративной ивы. Несмотря на позднюю осень, ивы здесь держались молодцами и не расставались со своим жёлто-коричневым нарядом.
   - Лошади.
   - Да, это так они называются.
   Мужчина выглядел как довольный успехами отпрыска, не важно в чём - в работе или учёбе - отец.
   Я показала на копыта тяжеловоза.
   - Их давно пора уже переподковать. Вон тот вообще остался без одной задней подковы, а передняя правая держится на одном гвозде.
   - То-то я думал, чего он хромает. А ты не разбираешься в машинах? У Кости стучит двигатель, и...
   Меня разозлила его легкомысленность, и вместо того чтобы пропасть с глаз долой, я храбро бросилась в наступление.
   - Никаких шуток! Если хотите уехать куда-то ещё и не хотите неприятностей по дороге, вам нужно найти кузнеца.
   Чуть поостыв, я прибавила:
   - В машинах, кстати, я тоже немного разбираюсь. У моего отца додж часто ломается. Если снимите решётку и открутите пару болтов, смогу посмотреть.
   Он подходит ближе, чтобы разглядеть мои кисти, качает головой и уважительно говорит:
   - У тебя сильные руки.
   - Я работала на ферме.
   - Правда?
   Что-то приводит его в восторг, и большие пальцы снова оттягивают лямки штанов. Я думаю, что к этому наряду ему пошла бы шляпа, чтобы запихать туда шевелюру. У мужчины узкое загорелое лицо, в уголках глаз, там, где из-за очков загара поменьше, притаились веснушки. На подбородке светлый пушок, напоминающий пушок на шляпке гриба-маховика. Губы, кажется, командовали всеми прочими лицевыми мышцами, следом за их движением лицо преображалось то в шутливую гримасу, то в гордую и немного снобистскую маску, то во что-нибудь ещё, и за минуту таких выражений сменилось с десяток.
   - Физический труд - это то, что нужно! - казалось, что он вот-вот захлебнётся восторгом, и я с трудом удерживалась от того, чтобы постучать ему по спине. - Мы самые страшные бездельники, которых только может выносить земля. Мы ничего не производим, быть может, где-то в Советском Союзе простаивает завод - потому, что мы на нём не работаем.
   - Вы забавный, - сказала я, совершенно опешив от такого монолога.
   - Уж, какой есть, - сказал мужчина и поклонился. - Меня зовут Аксель. Я артист.
   Да, шляпа бы ему не помешала - чтобы можно было снимать её при знакомстве. А ещё не мешало бы заштопать дыру на брюках, на бедре - там начинает расходиться шов.
   Я сказала ему об этом.
   - В самом деле? - мой новый знакомый застыл в неудобной позе, словно испугался, что привычка делать резкие движения сыграет с ним злую шутку вот прямо сейчас. Рассмеялся всей нелепости своего положения. - Думаю, сегодня я буду к зрителям лицом. Мне хочется выступить именно в этих штанах! Будешь на нашем представлении? Веди с собой подружек! У нас можно кататься на лошадях.
   - Лучше бы их переподковать, - напомнила я.
   - А! - сказал Аксель и хлопнул себя по лбу. - Обязательно займёмся.
   Он пошёл прочь, ступая по траве босыми ногами и ввинчивая в небо какую-то мелодию, и я уверена, что от лошадей и бедных их копыт в его голове не осталось следа уже на второй ноте.
   Конечно, мне ужасно хотелось посмотреть на выступление, но очень хотелось спать. Я и так знала, что выступят они восхитительно и очаруют меня до глубины души.
   Прятаться в похожих на сарай небольших сооружениях, пусть даже на колёсах, мне не привыкать. Засыпать в них тоже не привыкать, более того, стоит мне оказаться в каком-нибудь сарае, особенно если в нём присутствует запах сена, мои веки начинают слипаться как бы сами собой.
   Мартышки не стали устраивать при виде меня истерику, а наблюдали из дальнего угла клетки, словно маленькие дети, положив пальцы в рот (правда, не себе, а друг другу). Здесь оказался террариум со змеями, на крышке которого отпечатались следы кошачьих лап: видно, наблюдать за ползучими гадами - любимое развлечение местных кошек.
   Конечно, я заснула и тут. Даже не услышала, как началось и закончилось представление. А когда проснулась, в городе была глубокая ночь.
   Нет, ещё дальше от дома меня не увезли. Я выбралась наружу, потрогала, высунув из сандалия ногу, разомлевшую от вчерашнего дневного солнца траву. И пошла туда, где слышался перестук копыт и тихое конское фырчанье.
   Лучше брать лошадей по одному, но если придётся возвращаться за вторым, кто-нибудь может меня заметить. И я взяла сразу двоих. Отвязала корду (у второго животного её конец просто волочился следом, ни к чему не привязанный, и внутри у меня ещё раз всё перевернулось от такой безалаберности; за последние часы во мне столько раз всё переворачивалось, что я начала напоминать себе песочные часы).
   Скоро рассвет. По косвенным признакам я безошибочно определила, в какой стороне находится базар. Ветер донёс запах опилок и разнообразного навоза. Живёт базар по деревенскому времени, и с первыми лучами солнца торговцы и дельцы разных мастей уже заступают на пост; с первыми же лучами солнца появляются и первые покупатели.
   Если путешествие с двумя конями под уздцы по ночному городу будет способствовать вашему душевному здоровью, то я за вас дико рада. Моё же изрядно пошатнулось. Словно кто-то хорошенько тряханул шахматную доску, на которой вовсю шла игра, и все фигуры оказались не на своих клетках. Дробный перестук копыт всколыхнул во мне воспоминания о каком-то хитром национальном танце с каблучками и прищёлкиваниями пальцев. Сначала я подумала о девушке из цирка и решила, что он испанский. Потом о русском мужчине и подумала, что, должно быть, так танцуют казаки.
   Редко-редко мне подмигивало из-за занавески чьё-то бессонное окно. Автомобили словно злые собаки, просыпались, когда мы проходили мимо, и брехали вслед сигнализациями, внося суету в череду машин-соседей. Кони равнодушны, будто бы их вырезали из камня, а я в панике бросалась от правого конского бока к левому, и в конце концов начала обходить машины за три версты. Один раз из окна второго этажа на нас уставилось восторженное детское личико. Я взяла оба повода одной рукой и помахала мальчику свободной.
   По дорогам в такое время здесь никто не ездил. Прохожих не встречалось тоже.
   Слава богу, глуховатый охранник ещё не заступил на пост, чтобы потребовать у меня документы, и шлагбаум был поднят. Я важно спросила у ближайшего торгаша, где можно перековать коней, и только потом забеспокоилась, хватит ли у меня денег.
   Денег хватило, хотя и впритык.
   - Насобирали тут мелочи, - говорил кузнец, ковыряясь в моём кошельке и смотря на свет мятые бумажки, а я вертела головой, гадая, из-за которого дома вылезет солнышко. Где-то назойливо тарахтел мотоцикл, и казалось, именно с таким звуком взбирается солнышко по небосводу, с зубца на зубец, в то время как кто-то внизу крутит ручку газа. Зубчатое солнышко. Мне очень понравилась эта идея. - Давайте сюда своих тяжеловозов. Вы бы их хоть вычистили, перед тем как вести ко мне. Смотреть страшно.
   - Прошу прощения, - сказала я. - Вчера всё не успела. Сегодня обязательно почищу.
   Обратно идти было куда сложнее. Появились автомобили, велосипедисты тренькали звонками. Ранние пташки-прохожие, завидев нас, торопились перейти на другую сторону улицы. Но меня грел перестук копыт по асфальту, испанский танец с каблучками (или всё-таки русский?), который стал совершенным. Будто бы артисты за утренние часы отточили своё мастерство.
   Меня должны были хватиться в лагере этих странных людей. Вернее, не меня, а лошадей. Кто-то из них проснулся, должно быть, когда в окнах заиграли утренние радиоприёмники, и поднял тревогу. Будут знать, как быть такими беспечными, - думала я слегка злорадно.
   Но оказалось, беспечность дрыхла с ними рядом на одном из сидений автобуса. Никто и не думал поднимать панику. Пассажирский фургон стоял, накренившись на один бок, где наверняка делили постель мужчина с женщиной. В автобусе запотело одно из передних стёкол. Там спал русский.
   - Эй, - сказала я громко. - Я украла ваших лошадей.
   Откуда-то послышался голос косматого:
   - Если будешь сдавать на колбасу, скажи, чтобы сильно не солили. И принеси нам потом палочку на пробу.
   - С вас пять тысяч злотых!
   - Какая дорогая колбаса, - возмутились в фургоне. - Этим бесам уже по десять лет! Я дам за неё не больше двух сотен.
   Я села прямо на землю и расхохоталась. Вчера я сбежала от родителей, но улицы до сих пор не наводнены полицейскими машинами. Я увела у опасных бродяг коней, а они мирно дрыхнут в своих повозках. Мир смешон и удивителен и явно не таков, каким его тебе пытаются представить другие.
   Внезапно я почувствовала себя так, будто нырнула на большую глубину. Воздух надавил на уши, в голове запульсировала боль. Я оглянулась и увидела бородатого араба. При взгляде снизу вверх он казался непомерно большим, словно закрывающая луну туча, точных размеров которой определить не получится даже с фонариком.
   На нём был головной платок - кажется, это называется чалма, - рубашка и поддёрнутые до колен спортивные штаны. И, как и на лохматом, ничего на ногах. В том смысле, что он тоже был босиком.
   - Ты спала у нас в фургоне, - сказал он. - Ты не местная?
   Я молчала, не зная, что и сказать, а он опустился на корточки и глядел теперь на меня снизу вверх. Стало чуть легче дышать.
   - Хочешь, принесу тебе поесть? Уж прости, здесь все живут собирательством. Как в первобытные времена. Считают всё, что можно, за дар или за прихоть природы.
   - Я заметила.
   Я не слишком понимала, куда он клонит.
   - Что такое ты - дар или прихоть, я, откровенно говоря, не знаю. Но такова наша философия. В чём-то она правильная.
   Голос его глубок и спокоен, а борода со сна сама собой вязалась в неопрятные узлы.
   Я ничего не сказала. Молча ждала продолжения.
   - Послушай, я наблюдал за тобой. И я скажу сейчас, что ты делаешь. Не знаю, зачем тебе это нужно, и не буду спрашивать, но ты пытаешься сдвинуть гору. Как в древней легенде.
   - Есть такая легенда?
   - Там, откуда я родом, есть. Это эвфемизм. Просто чтобы ты поняла, что твои попытки достаточно бесплодны. Чтобы ты ни делала, завтра всё вернётся на круги своя.
   - Что-то уже сдвинулось, - возразила я.
   - Не вижу. Они по-прежнему спят, и поднимутся не раньше, чем их выгонит наружу голод. Или запах пищи. Как диких зверей.
   - Но вы же ко мне подошли.
   Мужчина раскачивался с носка на пятку, словно моё замечание лишило его какой-то точки опоры. Потом поднялся и сказал с повелительными нотками:
   - Отведи коней и вымой руки. Ты будто вылезла из какой-то ямы. Сейчас будем завтракать.
  
   Глава 7
   В которой мы пытаемся поладить с новым городом, а новый город не хочет иметь с нами ничего общего.
  
   После того, как мы выехали из каменного стакана, дождь прекратился. Тучи раздвинулись, и вместе с ними раздались и начали разглаживаться морщины на лике земли. Я имею в виду, что горная гряда начала редеть. Мы больше не взбирались по серпантину вверх, а скорее, осторожно катились на холостом ходу вниз.
   Пока мы ехали по деревушке, я поглядывал на Марину. Она вроде бы забыла о странных событиях вчерашнего дня (для неё странных; для меня - невозможных, но которые, тем не менее, имели место быть), спокойно игралась с Мышиком в салоне автобуса. Заставляла его заучивать разные команды, и в награду бросала псу кусочки сыра, за которыми он с топотом бегал по проходу.
   В румынский город, название которого вылетело у меня из головы, заезжать не стали. Вместо этого дали представление в Сегеде, который ничем особенным мне не запомнился, а Мышику запомнился огромным количеством бродячих собак, которые желали с ним познакомиться.
   Где-то рядом было море, по утрам и перед закатом я чувствовал его густой насыщенный запах. Анна уверяла, что до него нам нужно преодолеть ещё две страны, и это никак не укладывалось у меня в голове.
   Единственное, чем мне запомнилась местность, по которой мы ехали, была незнакомая речь населяющих её жителей.
   Пограничники проверяли документы у Акселя, который радостно выпрыгивал из автобуса им навстречу в своих невозможных шароварах, недовольно спрашивали водительские права у Кости. Разглядывали автобус и причмокивали, громко удивляясь, как такое корыто может ещё вращать колёсами. Грозились проверить на соответствие каким-то там стандартам, но почему-то ни разу не проверили. Считали наш "табун", со смехом спрашивали водительские права у сидящей на козлах Анны. Предварительно зажав пальцами носы, светили в нутро фургонов. На мой взгляд, зря, так как ничем особенным оттуда не пахло. Разве что животными, но разве могут животные, за которыми хорошо ухаживают, вонять (так выразился один полицейский, то ли венгерского, то ли словатского происхождения)?
   Заканчивалось всё тем, что мы предъявляли к осмотру Бориса, удостоверение Бориса, ветеринарную справку о том, что Борис ничем не болен, и нас, после короткой фотосессии (пограничники предпочитали фотографироваться у клетки, хотя Аксель не раз предлагал выпустить тигра), пропускали через границу. Я всё ещё боялся, что у них дойдут руки и до меня, что приют разослал мои фотографии по всем постам, но всё благополучно обходилось.
   Мой мир стремительно расширялся, будто бы экран телевизора пожирал меня живьём, и с этим моё восприятие никак не могло примириться. Иногда казалось, что автобус - не просто дом, но и тюрьма, такой же приют, как и приют в славном городе Пинзовце, а всё остальное - просто обрывки киноплёнки, документальные кадры с канала Дискавери, которые денно и нощно транслировались за окнами, и куда иногда выпускали размять ноги.
   - Обычная вещь, - говорил Аксель. - Меланхолия путешественника. Каждый рано или поздно с ней сталкивается, а у тех, кто путешествует постоянно, она развивается в дорожную депрессию. Именно поэтому мы не просто путешественники, а ещё и бродячие артисты. Чтобы себя развлекать и не умереть со скуки.
   Сказав это, он захохотал и похлопал меня по плечу.
   - Не волнуйся. Ты приспособишься.
   Потихоньку-полегоньку я начал осваивать цирковое мастерство. На остановках по пути (когда "Фольксваген" "решал перекурить", как называл это Костя, и заливался дымом по самую крышу, а из радиаторной решётки брызгал кипящей водой), в крошечных деревеньках на берегу Одры, на ночлегах, которые нередко случались рядом с цыганским табором или недалеко от хмурых придорожных гостиниц, поросших ивовой бородой, я занимался так же усердно, как в тот день в Кракове. Кардан, приводящий в движение механизм моего энтузиазма, работал на полную мощность. Мне нравилось поднимать в воздух стаи разноцветных шариков, пусть обратно в руки после этого опускалась едва ли половина; вторая же стаей диких зимородков разлеталась по окрестным кустам ежевики или дикого шиповника. Я учился разговаривать со своим псом, с другими животными, выучил все их клички, которые неустанно и нудно талдычила Марина.
   - Это просто - говорил, куря и жмурясь через запотевшие стёкла очков, Аксель. - Понимать животных. Просто забудь, что Мышик пёс, а ты -- мальчик. Забудь, что между вами есть какие-то различия, что у него есть шерсть на загривке, а у тебя нет.
   Я делал очередную попытку, и он строго говорил:
   - Нет, ты не должен просить его, как равного. Разговаривай с ним, как с самим собой.
   И Марина повторяла его слова почти точно. Поначалу это меня немного удивляло. Она всегда бросалась на искоренение легкомыслия и несерьёзности с одержимостью завидевшего колорадского жука садовника, хотя, по моему мнению, эти детские штучки идут рука об руку с всякими чудесами, которые вытаскивал из карманов Аксель. Но непререкаемо верила в незаурядный ум заурядной обезьянки, которая даже банан начинает чистить не с того конца.
   - Мне кажется, - Мара набирает в рот воздуха, и я невольно тоже запираю дыхание в груди. - Мне кажется, эти звери все - как люди. Они всё понимают, а многие, - она делает на последнем слове ударение и заглядывает мне в глаза - уразумел ли, нет? - Многие гораздо умнее людей.
   Мы вдвоём, прильнув к прутьям клетки, выглядывали в глазах обезьянки Ленни искорки ума, в то время как она истошно кричала и бросалась кожурой. Если бы Мара училась в школе, в конце концов решил я, то по биологии у неё был бы кол.
   Во всяком случае, я бы поставил.
   Единственными, кто не поддавался дрессировке, оставались кошки. Я сильно ошибся, насчитав "на борту" двух кошек и успокоившись; с нами, оказывается, путешествовал целый выводок хвостатых, периодически обмениваясь популяцией со встречными сараями и амбарами. Хотя среди них непременно находилась Луна, беленькая "в яблоках", что с древнеегипетским достоинством правила своими подданными с высоты ящиков с реквизитом.
   Следуя живому примеру Марины, я начал упражняться с тяжестями. После утренней пробежки она, вся взмыленная, как лошадь, тащила мне гири. Я видел в этом некую иронию - ведь именно эти гири я хотел, по её мнению, "спереть" в первую нашу встречу, но не знал, как напомнить ей об этом. В конце концов решил подождать, пока не представится случай. Когда она в очередной раз меня чем-нибудь разозлит, я буду на гребне ехидства.
   Было странно наблюдать, как она с лёгкостью ворочает тяжестью, при одном взгляде на которую у меня скручивались в узел кишки. И я старался изо всех сил, поднимая сначала десять килограмм, потом - через неделю - пятнадцать, и, наконец, двадцать и двадцать пять.
   Марина остановилась на двадцати.
   - Девушке больше не нужно, - сказала она.
   Я полагал, что девушке не нужно больше пяти. Но, конечно, Марине виднее. Краем глаза я наблюдал, как намокает её майка, обозначая острую грудь, как напрягаются и дрожат руки, когда она вскидывает железо над головой, а чёлка становится мокрой, будто после душа.
   Глядя на неё, я ощущал в теле сексуальное напряжение, смущался, надеясь, что это не так заметно, как кажется, и ронял гантели. Десятикилограммовой однажды повезло приземлиться прямо на ногу, после чего я стал мудрее, и когда чувствовал, что руки теряют контроль над железом, а разум снова едет не в ту сторону, совершал ритуальный танец на месте. Как правило, ноги таким образом избегали встречи с гантелями, зато страдала Марина, которая пугалась и роняла свои.
   - Господи, Шелест! Когда-нибудь я брошу эту штуку тебе в голову.
   Я извинялся, всё ещё думая о своём сексуальном желании.
   После занятий мы бежали плескаться к ближайшей колонке, если останавливались где-то в деревнях, или к ручью, если на природе. Или брали по ведру и отправлялись набирать воду у местных жителей.
   Всё же даже месяц занятий силовой гимнастикой дал неплохой результат. Я словно бы стал выше. Немного раздался в груди, так что одежда, которая перепадала мне с плеча Кости, теперь не болталась, словно мешок. Первую неделю руки были как деревянные, я разучился жонглировать, и даже Мышик оставался недоволен моей лаской.
   - Ты молодец, мальчик, - говорила мне Анна. - Если бы не детское лицо, ты сошёл бы за мужчину. Ну-ка прекрати бриться. Ничего хорошего тебе это не даст.
   Я постеснялся ей сказать, что "бриться" - это не про меня. У меня и бритвы-то не было. Гормоны где-то сбились с дороги и запаздывали к назначенной дате. Возможно, они просто остановились на пикник, и иногда по утрам, разглядывая своё отражение в грязных автобусных стёклах, я мысленно их подгонял, как только мог.
   - Грузитесь, поехали, - говорил нам Костя. Проделав все необходимые для предотвращения пожара манипуляции, он опускался рядом с одышливой зубастой мордой автобуса на корточки и на пару с ним смолил сигарету.
   И дорога вновь раскручивалась под колёсами.
   Двумя днями позже мы выступили в Зверянине, успешно преодолев австрийскую границу, и снова окунулись в чужую культуру.
   Вот этот город всколыхнул во мне какие-то странные чувства. Напоминал он что-то игрушечное, но о-очень большое. Двухэтажные домики, будто бы собранные из кубиков Lego. Дороги, как будто построенные специально, чтобы вазюкать по ним игрушечные машинки. Машины с жирными отпечатками - будто бы их уже хватал какой-то гигантский мальчишка. Мосты, от которых замирало сердце ребёнка, и канал, который можно было перейти, просто закатав штанины.
   Если бы я был тем ребёнком (иногда мне казалось, что стоит поднять голову, и я увижу его раскачивающуюся над городом, словно большой воздушный шар, голову), у меня по улочкам прохаживались бы фарфоровые фигурки. Я бы заселил город именно такими людьми.
   Я вспомнил духоту базара в Кракове, прилавок, у которого мы с Анной остановились, когда возвращались от пана Грошека. На нём были разложены маленькие фарфоровые фигурки, в коробках из-под обуви, из-под конфет, покрытые пылью, потемневшие от времени. У кого-то отколота рука или нога, или, скажем, тросточка от зонта. Или наоборот, начисто вытертые тряпочкой и отполированные, завёрнутые в хрустящую бумагу. Причём зачастую увечные и пыльные стоили дороже новеньких. Видимо, и пыль эта была благородной, демонстрирующей не хуже витиевато разрисованного ценника возраст фигурки. В коробках из-под шахмат лежали сбежавшие из эпохи мушкетёров всадники, стражи при мушкетах, дамы в чепчиках и длинных платьях, детишки размером с ноготок и серьёзные, усатые отцы семейства в сапогах при шпорах. И даже один толстый, как хрустальный шарик, король в парчовой мантии, подбитой мехом. И собака, обычная дворняга, на которой, если приглядеться, можно было бы, наверное, разглядеть крошек-блох.
   Был у того торговца ещё и город из четырёх пряничных домов, одной колокольни и одной кареты.
   И вот все они, те фигурки, внезапно переместились сюда, выросли, научились имитировать гул, издаваемый скоплениями людей, и заполнили город. Или, если угодно, мы уменьшились и оказались среди тех пяти строений.
   Я к тому, что местные жители фарфоровый глянец не утратили. И, кажется, я слышал мелодичный "дзынь!", когда соприкасались в рукопожатии их ладони.
   Въезжая в город мы все прилипли к окошкам. Кажется, остальные артисты тоже не бывали здесь ни разу. Ну, кроме, конечно, Акселя.
   Одевались здесь все слегка старомодно, ездили на старинных велосипедах с огромными, похожими на шашечку на полицейской машине, звонками. Машины, большие сердитые жуки-каделлаки, подползали к нам, чтобы гудком выразить своё недовольство скоростью передвижения нашего кортежа, после чего обгоняли по встречной полосе. В скверике сидела вокруг хрипящего приёмника молодёжь.
   Дети (которые всегда первыми чуяли представление), необычайно воспитанные, скромно шли за нами по тротуару. Однако их становилось всё больше, они сбивались в стайки, как маленькие птички-сыщики.
   Аксель чистил ногти краешком пилочки, периодически благожелательно поглядывая в окно.
   - Позвольте вам представить Зверянин, - сказал он. - Город, начисто выпавший из цивилизации. Видели бы вы его железнодорожную станцию! Там можно ждать весь день, и два из трёх поездов промчится мимо, даже не сбавив ходу. А один сбавит, и даже откроет тебе двери, но запрыгивать в него придётся на ходу. Вот такой вот вестерн.
   Он смеётся и прибавляет:
   - Я не знаю доподлинно, но, кажется, здесь нет даже Супермаркета.
   Мы расположились на площади, которую здесь почему-то называли Площадью Западного Мира. Громкому названию она никак не подходила - крошечная, обнесённая оградкой и аккуратными кучерявыми тополями, выглядящими на расстоянии пластиковыми. Листва на них была кислотно-зелёной (такой просто не может быть у настоящих деревьев), а стволы - ярко-коричневыми. Я подумал, что всему виной яркое солнце, которым кто-то словно бы из пушки выстрелил в зенит.
   Здесь было несколько лавочек, катались на роликовых коньках девчонки с голыми животами и парни в шортах и с облезающим загаром на плечах. Они поглядывали на нас с любопытством.
   Марина, размахивая прутиком, погнала лошадей в тень деревьев, и тут же с той стороны подошёл жандарм узнать, что мы собираемся здесь делать.
   - Выступать, - Аксель склонился перед ним в поклоне, так, что очки сползли на кончик носа. Он уже успел облачиться в свои цветастые шаровары и камзол - незачем шокировать потенциальных зрителей "домашними" штанами на штрипках или шортами, открывающими волосатые ляжки. Шляпы на нём не было, но Капитана это не смутило. Он тут же вообразил себе невидимую и сорвал её с головы учтивым жестом. - Мы - цирк на колёсах! У нас будет представление. С лошадью и тигром. Вот тут на них документы и ветеринарные книжки.
   - Только не шумите, - ответил жандарм. - После одиннадцати никакого шума и никакой музыки. И я рассчитываю, что вы уберёте экскременты за своими животными.
   Похожий на оловянного солдатика жандарм удалился. Анна подивилась:
   - Первый раз нам попадаются такие уступчивые служители закона. Надо было тебе попросить у него померить фуражку. Уверена, он бы не отказал.
   Капитан взлетел на корму автобуса, хитро покосился вслед удаляющемуся жандарму и сказал:
   - Не извольте волноваться. Наши экскременты только украсят ваш кукольный город. Придадут ему немного живости.
   Сказал, впрочем, совсем негромко. Так что жандарм не услышал.
   После того, как мы закончили с разгрузкой и подготовкой к вечернему выступлению, я отошёл под деревья (отчасти для того, чтобы убедиться, что они не пластиковые). Нашёл среди старательно выметенных полянок с отчаянно зелёной травой скамейку, точно такую же, как на площади. Видимо, её убрали сюда временно, за ненадобностью. Или Большой Ребёнок, тот, чьи ладони летают пухлыми тучками над городом и самолётами, просто-напросто про неё забыл.
   Вообще, обычно мы с Мариной в такие дни все в заботах бегали как заведённые до самого вечера. Но сегодня всё шло очень размеренно и ровно. Ничего не пришлось срочно штопать, ни у кого из наших подопечных не болел живот: звери ели отменно и были в самом игривом настроении - то, что нужно для хорошего шоу. Воды для лошадей нам разрешил набрать добродушный сторож при старом кладбище, давно уже не исполняющем роль кладбища. Здесь были захоронены участники не то первой, не то второй мировой войны, и городская администрация ежедневно присылала сюда свежие цветы.
   - Будто какая-то высшая сила снизошла до того, чтобы свериться с нашими планами, - невозмутимо покуривая, выразил своё мнение Костя.
   Мне вдруг захотелось написать книжку о нашем цирке. Или картину - настолько живописно он смотрелся. Марина и Анна соорудили под открытым небом столик и готовили обед. Они не особенно мудрили - прекрасная погода будет сегодня самой лучшей приправой к любому блюду. Там был салат из свежих овощей и яблоки, которые мы купили на въезде в город, крупные красные и будто бы сделанные из воска.
   Цирк смотрелся, словно цыганский табор на строгих парадных улицах Лондона. Такого Лондона, изображение которого можно было найти в атласах: с красными телефонными будками, аптечными пунктами, старомодными дверными проёмами и выходящими из них мужчинами в чёрных фраках.
   - Этот город думает, что может напустить нам в глаза пыли, - тоном гегемона сказал Капитан. - Что он о себе возомнил? Мы разобьём его иллюзию своей.
   Костя сказал лениво:
   - У города есть жандармы. Ты бы поаккуратнее со словами, кэп.
   Аксель вспыхнул. Будто к скомканной газете поднесли спичку. Он разбежался и запрыгнул на тупорылый нос автобуса, а оттуда, суча ногами и скрипя голыми подошвами по стеклу, перебрался на крышу. Выпрямился во весь рост, рука патетически ввинтилась в будто бы собранное из кубиков лего небо.
   - Это мировой заговор против бродячих цирков. И очаг, осиное гнездо его здесь. Никто и никогда ещё не говорил со мной, великим и ужасным предводителем клоунов-головорезов таким вежливым тоном. Они намеренно захотели поместить нас в мир, который нелепее нас. Доставайте же абордажные сабли.
   Анна, смеясь, бросила в него помидором. И неожиданно попала. Аксель взмахнул руками, в то время как на джинсовой куртёнке распускался и брызгал семенами овощной бутон, рухнул за автобус.
   Мы бросились следом, Мышик, наматывая на хвост свою всегдашнюю необоснованную радость, попытался добраться до Акселя самым кратчайшим путём - под автобусом, где и застрял, обнаружив любопытное масляное пятно и мгновенно растеряв интерес к своему предприятию.
   За автобусом никого не было. Пластиковая трава возмущённо зашелестела под нашими ногами, уверяя, что никакого очкастого светловолосого джентльмена она не видела.
   - Очки, - сказала Анна. - Ищи очки.
   Очков не было.
   Я исследовал канализационный люк неподалёку, но он оказался плотно закрытым. Заглянул под автобус и вглядывался в невнятную возню Мышика до тех пор, пока Анна не постучала пальцем по моему затылку.
   - Неси абордажные сабли.
   - Чего?
   - Абордажные... фу, то есть ящик номер шесть. Такой, обклеенный старыми киноафишами. Там всё, что нужно иллюзионисту для выступления. Попроси Костю или Джагита помочь, он довольно тяжёлый.
   - А как же Капитан?
   - Дурачится. Посмотри на Марину. Она понимает его приказы лучше всего. Такая дисциплинированная девочка, просто загляденье.
   Я оглянулся, как раз, чтобы увидеть кульминацию. Мара, вытянувшись по стойке смирно, набрала в лёгкие воздух и крикнула:
   - Юнга! Тащи сюда ящик номер шесть. Со старыми киноафишами.
   Анна послала мне воздушный поцелуй и убежала.
   - Это что, какой-то заговор? - спросил я пустоту.
   Пустота не ответила. Я задумался было, как бы описать в моей будущей книжке эту пустоту, которая вновь и вновь не даёт тебе заскучать, но ничего не смог сообразить. И пошёл выполнять дважды уже порученное дело.
   Мальчишки, ставшие свидетелями исчезновения Акселя, наблюдали за нами огромными глазами, будто выводок белых мышей за исследователем, приближающимся с колбами в руках к их клетке.
   Костя с Джагитом не спеша готовили какую-то конструкцию, похожую на широкий и прямой шест. Или на бревно, необычно прямое, скруглённое только с одной стороны, а с другой - плоское. Марин увещевающий голос слышался из повозки с животными - Борис с утра был не в настроении. Анна надувала воздушные шарики. Рядом с ней шипел похожий на одну из змеюк Джагита гелиевый насос. Предварительно написав на каждом шарике маркером о том, где можно найти цирк и в какое время будут представления, девушка привязывала их к ветвям деревьев, к подлокотникам и ножкам скамеек.
   - Растащит малышня, - сказала она. - Реклама нам никогда не помешает.
   - Не такой уж он и тяжёлый. Фу... Справился сам.
   Я поставил ящик перед Анной и надулся от важности. Растопырил руки, как борцы в низкобюджетных боевиках со всегда вспотевшим Брюсом Ли.
   Девушка пожала плечами, в то время как змея у её ног в очередной раз раздувала меха.
   - Это же ящик с иллюзиями. Он всё время разного размера, и весить может тоже по-разному.
   - Значит, там нет сабель?
   - Конечно нет.
   Я потянулся было к коробке, но Анна шлёпнула меня по руке.
   - Придёт время, откроем. Иди вон лучше огороди сцену лентой. Что-то дети здесь подозрительно тихие. Не бегают, и шарики им побоку... Меня не оставляет ощущение, что в самый ответственный момент они ломанутся сюда все сразу.
   Кроме того, что дети здесь были тихими, они были ещё и очень хорошо одеты. Не в смысле в пиджачки или что-то такое, просто их повседневная одежда была необыкновенно аккуратной. Водолазки с Waikiki или джинсовые курточки с подвёрнутыми один-к-одному рукавами, казалось, только сегодня утром выползли из-под утюга. Даже пятна грязи и пыль на коленках там, где надо, и достаточно, чтобы не хотелось пририсовать к их головам нимбы, а к тощим плечам - белые крылышки.
   Я ёжился под их взглядами, будто бы под тенью пролетающих самолётов, готовых сбросить на голову бомбы. В конце концов не удержался и показал средний палец. Стало чуть полегче, правда только поначалу: теперь все мушки их глаз были нацелены только на меня одного.
   Я честно растягивал блестящие ленточки в красно-белую косую полоску, наматывая их на столбы и деревья. Мимо проходил Костя, понаблюдал минуту за работой и сказал:
   - Всё правильно. В таком идеальном городишке должны быть огораживающие ленточки. Вдруг чего.
   И ушёл. У Анны упорхнул из рук и устремился в небо шар. Мне была видна часть надписи "БРОДЯ... ...СЕЛЯ И ...ПАНИИ". Я подумал, что это будет неплохая реклама на небесах.
   Скоро с ограждением было закончено. Так же как и с подготовкой к вечернему выступлению. Животные понемногу привыкали к новой обстановке. Кошка Луша восседала на крыше автобуса, оглядывая свои владения. Если бы она умела читать, она бы возмутилась, почему на шариках не пишут и её имя тоже. Борис ворчал в своей клетке - до поры до времени его держали в секрете. Обезьянок выпустили побродить по газону на длинном поводке, и я испугался, как бы у присутствующей малышни не взорвались от них глаза, которые с каждой минутой становились всё больше и больше, а мартышки, словно назло, устроили импровизированное представление, гоняясь друг за другом по спинам лошадей. Артисты бездельничали. Даже Мара, казалось, уже не знала, чем заняться. Я не находил себе места.
   - Брось, - сказала Анна, безошибочно определив причину моего беспокойства. - Без него же лучше. Пускай себе дурачится, если ему так хочется.
   Как-то дружно мы решили, что с овощного салатика и яблок долго сыт не будешь, и так же дружно отправились искать ближайший магазин, оставив мага караулить пожитки и привязав на всякий случай Мышика. У пса, как и у Джагита, была слегка завивающаяся книзу бородка, и мы с Мариной долго, хотя и очень тихо, над ними потешались.
   - Извини, Мышик, - сказал я, - но вдруг здесь есть жандармы. Вдруг здесь штрафуют за выгул собак в неположенном месте или что-нибудь в этом роде. Понимаешь?
   Отговорки звучали довольно неубедительно, но я представил, как Мышик писает на идеальную пластиковую траву, и поёжился.
   До темноты было ещё далеко, часы на башенке, украшающей площадь, показывали пять.
   Весёлым шагом мы встряхивали безмятежный покой провинции, и незнакомая речь затихала, когда наша разношёрстная компания двигалась мимо. Открытый газетный киоск пленил меня знакомыми буквами, складывающимися в чужие слова. Я попытался выловить на язык одно из слов заголовка лежащей передо мной газеты, но слоги складывались в какую-то бессмыслицу. Засмеявшись над собой, я закашлялся, заметив продавца.
   Тощий и похожий на жердину, он смущённо стоял передо мной, засунув руки в большой карман фартука по самые локти. На фартуке тоже были изображены газеты с теми же самыми знакомыми буквами, складывающимися в незнакомые слова, поэтому я принял его за часть прилавка.
   - Es wird - die Neuheit gelesen, - поправил он. - Aber bei Ihnen die sehr gute Aussprache.
   Я втянул голову в плечи и побежал догонять остальных.
   Костя курил, на всякий случай пряча в кулаке сигарету; Анна шла с ним под ручку, периодически отбирая курево вместе с кистью, затягивалась, обхватив её двумя руками. Похоже, местные порядки неизвестны никому, кроме Акселя, который, наверное, легко мог бы договориться об изменении законов ("Всего на одно представление! Ради уникального цирка из разных концов Европы, Азии и стран третьего мира!"), и поспособствовал бы немедленному созыву парламента. Во всяком случае, я не мог представить ничего, что смутило бы нашего капитана.
   Точно так же, как я отставал, заметив что-то интересное, Марина неслась вперёд, чтобы разведать обстановку, понюхать, чем пахнет вырывающийся из канализационного колодца пар, заглянуть в ближайший переулок. Мы с ней были чем-то вроде грузиков, уравновешивающих чаши весов.
   Это вполне мог быть городок, где нам с Мышиком посчастливилось бы родиться. Хотя вряд ли у них есть песчаный карьер, и старших ребят из приюта здесь наверняка отправляют подкрашивать каштановые листья или белить на рождество снег. Естественно, тогда пришлось бы с рождения разговаривать на этом странном языке, и я не представлял, как смог бы рассовать по карманам своей памяти все эти ужасные слоги. Возможно, Мышику не пришлось бы ничего учить. Я задумался над тем, как здесь разговаривают собаки, и врезался в спину внезапно остановившегося Кости.
   - Чувствуешь запах? Это австрийский хлеб.
   - И австрийское мясо, - облизнувшись, прибавила Анна.
   - А почему они здесь так странно говорят? - спросил я.
   - Австрийский менталитет, - пожал плечами Костя. - Не могут они говорить на нормальном языке.
  
   За то время пока мы были в отлучке, большая стрелка часов успела совершить на два полных круга, и я был рад её успеху. Коробки манили меня, а в особенности коробка номер шесть, коробка с иллюзиями, которая раньше вполне успешно создавала иллюзию о полной своей безинтересности, пылясь в дальнем углу сарая на колёсах. Дети повернули бейсболки козырьками назад, словно этакий отключающий некие ограничения рубильник, осмелели и начали крутиться под ногами, как почти-обычные-дети. Но за ленточку заходить по-прежнему не решались.
   Я прокрался к предусмотрительно сложенному за ленточками реквизиту, залез на плотно набитый цирковой одеждой мешок. Заскрипел, ломаясь под ногтями картон, запахло старой, засохшей краской, и, вытянув шею, я узрел в коробке человека.
   - Положи, где взял, - строго сказал Аксель.
   - А? - спросил я, внезапно оглохнув на оба уха.
   Капитан сидел, подтянув к груди колени, и будто бы находил такую позу непринуждённой. Больше в коробке ничего не было. В ответ на моё маловразумительное восклицание он состроил недовольную мину.
   - Что вы здесь делаете?
   Капитан блеснул на меня очками.
   - Размышляю. Позови всех остальных. Нужно кое-что обсудить.
   Неестественно белая в свете фонарей кисть выглянула наружу, будто окуляр подводной лодки над поверхностью воды, захлопнула картонный лепесток. Я обречённо прикрыл второй и побрёл прочь, стараясь не думать, как же мне хватило сил в одиночку вытащить Капитана из повозки.
   "Это всего лишь иллюзии", - говорила Анна.
   - Иди-ка сюда.
   Я не сразу понял, что Джагит зовёт именно меня. Он редко ко мне обращался. По правде говоря, за всё время с тех пор, как я стал частью труппы (а я надеялся, что я всё же ей стал), он склонял ко мне своё царственное внимание всего один или два раза. И то, внимание это было, словно тень от тучи, что накрывала кроме меня ещё оба фургона, клетки с мартышками и ближайшую рощу.
   А сейчас он явно обращался ко мне. Только ко мне. Повторил:
   - Подойди.
   Верёвка, которую я внезапно ощутил на шее, натянулась и заставила меня сделать шаги в нужную сторону. Приказ Капитана, который я бережно донёс до сего момента, мгновенно утратил значимость и завалился в самый дальний карман.
   Маг сидел на мостовой, на плетёном коврике, скрестив ноги. Просторное облачение и синяя шапочка смотрелись на фоне окружающих площадь домов, словно детские рисунки в учебнике для восьмого класса. Старинный саквояж на его скрещенных ногах напоминал огромную жабу. Руки то и дело ныряли туда, доставали похожие на мясистые лепестки болотной лилии предметы в кожаных чехольчиках.
   Широкое, тяжёлое лицо, тёмная от природы кожа, на которую накладывался многолетний загар. Если змеи и всякие гады сбрасывают кожу, то на Джагита она, казалось, нарастала. Кажется, что всё его лицо покрыто корочкой гнева.
   Бородка смотрела вниз и напоминала кинжал, зажатый в кулаке-подбородке.
   Первые дни я не мог понять, что такой злой человек делает среди таких добрых артистов. И почему остальные так тепло о нём отзываются.
   - Я наблюдал за тобой.
   Я стоял, вытянувшись по струнке, а он раскладывал перед собой обшитые кожей лепестки. Вдруг он сейчас будет ругать меня за то, что я без спросу полез в ящик с иллюзиями и раньше времени обнаружил Капитана? Вдруг я нарушил какой-то невозможный их план?..
   Но он сказал:
   - Я видел, как ты жонглируешь. Так тебе никогда не стать хорошим артистом. Ты делаешь это руками. А должен - головой и сердцем.
   Я не понимал.
   Как можно головой ловить мяч?
   Я сказал это - не вслух, а про себя, и вспомнил, что уже когда-то поймал мяч головой. В самом начале моего путешествия. Навряд ли Джагит имел в виду именно это.
   - Ты ведь никогда не бросал ножи.
   Снова, он как будто и не ждёт ответа. Я подумал, что такому человеку просто не нужны собеседники. Он разговаривал с ... (размера моей головы явно не хватало для того, чтобы вместить осознание того, с кем он всё-таки разговаривал).
   Джагит расчехлил и протянул мне рукояткой вперёд один из лепестков.
   - Взвесь его в руке. Почувствуй форму. Какой он острый.
   Металл оказался тёплым на ощупь, как будто перед этим его нагрели между ладонями.
   - Там есть отверстие, чтобы цеплять к нему твоё подсознание. Это на случай, если ты предпочитаешь метать ножи не руками. Точнее, не только руками.
   А чем же?
   Снова я не смог открыть рта, чтобы спросить. Но Джагит словно бы понял. Кивнул.
   - Сейчас я научу тебя фокусу.
   На этот раз голос преодолел невидимые барьеры и нашёл выход наружу: "...окусу?" - вот так это прозвучало.
   - Мне кажется, малышу ещё рано иметь дело с холодным оружием, - сказала Мара. Она прижимала к себе охапку разноцветных пластмассовых обручей. - Он может порезаться.
   - Самое время, - возразил Джагит. - Чем раньше он узнает железных богов, тем лучше. Чем раньше они попробуют на вкус его кровь, тем быстрее успокоятся.
   Как и Капитан, он умел убеждать людей, и надо признать, опытный маг делал это куда эффективнее. От него веяло какой-то древней, первобытной мощью. Я поёжился, услышав про кровь, но с места не сдвинулся.
   - Следи, чтобы не тащил в рот, - с издёвкой сказала девочка и пошла по своим делам. Кажется, она за меня совсем не волновалась. Уж она знала Джагита куда лучше, чем я.
   Пахло гарью. Костя договорился с магазинчиком одежды в одном из ближайших домов о поставках электричества и теперь испытывал результаты своего труда на старом, закопчённом электрогриле, который барахлил после влажной погоды словацких взгорий.
   Губы Джагита двинулись:
   - Смотри.
   Руки у него сухие и костистые. Казалось, все эти суставы и соединения костей, так хорошо видимые под тонкой кожей, должны издавать при движении равномерный хрустящий звук, как механизмы на карьере, но двигались они совершенно бесшумно.
   Я углядел только блик в воздухе, не успев даже понять, откуда в пустых руках бородача вдруг появился нож. На боку фургона, не того, в котором ехали животные, а второго, где спали люди, зеленела мишень. Краска уже изрядно облезла, но место, куда раз за разом втыкались острые предметы, невозможно было скрыть уже ничем.
   До мишени было около пятнадцати метров. Стена фургона так и осталась пустой, а нож торчал рядом, прямо из земли, взрыв носом траву. Похоже, он ударился в стену рукояткой.
   Я ошарашено посмотрел на Джагита. Он, как ни в чём не бывало, развёл руками.
   - Старый я. Стальные демоны сильнее. Теперь ты. Брось нож.
   Но всё же, такие руки...
   Мой результат оказался ещё более плачевным. Кинжал выпал из руки почти вертикально, и я с визгом отскочил, ожидая увидеть трепыхающиеся, как отброшенный ящерицей хвост, на земле собственные пальцы ног.
   Джагит остался сидеть, хотя его пальцы могли остаться трепыхаться на земле с тем же успехом.
   Он покачал головой:
   - Так он не полетит. Как плохо сложенный бумажный самолёт. Посмотри на отверстие в ноже. Да, вот на это. Продень через него своё внимание.
   Я отстранённо следил, как воробьи облюбовывают протянутую по нижним ветвям деревьев новую жёрдочку - электрический удлинитель, протянутый Костей от соседнего дома. Выглядели они такими же прилизанными, как здешние дети, терпеливо ждали своей очереди, чтобы чирикнуть. Возможно, если обмотать ограждающей полосатой ленточкой и провод тоже, они бы к нему не сунулись.
   Джагит не говорил "попробуй", Джагит говорил "сделай это", так, будто альтернатива только одна - умереть на месте. Это очень тяжёлый человек, в который раз подумал я, настоящий рабовладелец. Как с ним так запросто общаются остальные, оставалось для меня загадкой.
   - Как продеть? - сумел выдавить я из себя.
   - Как нитку через иголку. Возьми свой ум в пучок. Послюнявь его. Продень через отверстие в лезвии. Не закрывай глаза! Тебе нужны все чувства.
   Я уставился на отверстие. Туда не пролез бы даже мизинец, но, наверное, через него можно было бы понюхать цветы. Что-то подслушать через него можно было бы вполне. Ткнуть туда кончиком языка и ощутить кислый вкус металла; на миг мне захотелось так и сделать, вкус металла я люблю, если, конечно, это не качели в минус десять градусов мороза, которые принуждают тебя лизнуть старшие ребята. Смотреть в него, как в дверной глазок - и я смотрел, наблюдая за бегом по жёлтой линии велосипедной дорожки земляного жука, отмечая, что с каждой секундой могу видеть всё больше и больше.
   Отверстие росло, втягивая в себя весь мир, как слив в кухонной раковине втягивает в себя вместе с водой остающиеся на тарелке крошки.
   - А как я пойму, что получилось?
   Лоб и шея у меня были мокрыми от пота, его запах забирался глубже и глубже в нос, поднимал тошноту. Я старался отодвинуться от Джагита, и в то же время надеялся, что Анна или Марина не побегут вдруг мимо. Они же никогда не будут со мной больше общаться, узнав, что я вонючка.
   - У тебя уже получилось. Не дёргайся! - сказал он мне, хотя я всего-навсего пытался вздохнуть под гнётом его внимания. - Перенеси взгляд на мишень и бросай нож.
   - А я правильно его держу? - спросил я, совершенно не чувствуя своих пальцев. - И как замахиваться?
   И тут же понял, что всё провалил. Пучок размохрился, будто шерстяная нить, а иголочное ушко снова стало иголочным ушком.
   Джагит ослабил своё внимание, так, чтобы касаться меня им самым краешком. Мне представился океан, который касается лодыжек холодным языком воды и песком. Какой-нибудь северный океан - если, конечно, там есть песок.
   - Прости. Я немного... не очень люблю людей.
   Я пытался отдышаться, и смысл слов доходил до меня медленно, как часовая стрелка до какой-нибудь намеченной заранее и заветной цифры.
   - Ты, наверное, заметил, что со мной не так-то просто общаться. Я стараюсь... - Джагит жмёт плечами, - стараюсь не сваливать на людей слишком многое, но получается плохо. Как видишь.
   Мне показалось невероятное. Показалось, этот человек... стесняется? Нет, не может быть.
   От этого я сам смутился. И всё же почувствовал к Джагиту кроме страха совсем нечто другое. Интерес?
   - Вы мусульманин? - ляпнул я ни с того ни с сего.
   - И мусульманин тоже. Я из Ливии. Это далёкая жаркая страна.
   Я колебался. Я не знал как спросить. Но снова бородатый араб меня понял.
   - Я и христианин, и индуист. Не имеет значения, во что верили твои предки или во что верят в той стране, в которой ты сейчас живёшь. Всё это не имеет значения. Как-нибудь я тебе расскажу.
   - Потренируйся ещё на досуге, - сказал он мне после короткого молчания. И прибавил, словно индеец из какого-то американского фильма: - У тебя неплохо получилось завладеть вниманием железных духов.
   Я вспомнил наконец для чего и куда шёл.
   - Аксель зовёт всех к себе.
   Наскоро рассказав Джагиту как найти нашего пропавшего главаря, я погнался за Мариной, которая, прижимая к себе охапку шмоток, бежала переодеваться в животный фургон. Джагит пообещал сказать Косте и Анне.
   Через пятнадцать минут мы собрались возле реквизита за автобусом. Мы с Мышиком прочесали каждый угол в поисках шпионов, заглянув - уже дважды за день - под автобус, но ни один шпион не отважился пересечь полосатую ленточку.
   Тело Акселя по-прежнему принадлежало ящику номер шесть, с кособоко наклеенными на боках афишами первого "Терминатора" и "Пришельцев из глубокого космоса!". Космос пришельцев был настолько глубоким, что я ни разу не слышал об этом фильме.
   Заботливая Марина проковыряла в коробке дырочки, чтобы лучше слышать Капитана.
   - Мне лучше думается в одиночестве, - хмуро ответил он на мой вопрос.
   Я посмотрел на Марину, и мы не сговариваясь пожали плечами.
   - Я собрал вас сегодня, чтобы решить, как нам поступить. Вы все чувствуете, что с того самого момента, как мы въехали в город, вокруг нас происходит что-то странное. Все по-разному, но чувствуете. Я в вас уверен.
   Капитан звучал как старый радиоприёмник, возвещающий о начале войны. Я проникся настроением и, отчаянно потея, подумал о домах из детского конструктора и пластиковых деревьях. С другой стороны, меня до глубины души радовал тот факт, что я что-то чувствую вместе с остальными артистами. Наверное, это значит что я здесь не лишний.
   - Всё слишком гладко, - сказала Марина. - Никто не ругается, что так плохо пахнут животные. Но разве это не хорошо?
   - Я сразу добыл электричество, - заметил Костя. - Все такие добрые. В центре города, где одни снобы - все такие добрые. Не понадобилось даже показывать тигра.
   - Против нашей труппы ополчился сам город? - таким голосом, каким пытаются вызнать что-то важное у маленького ребёнка, спросила Анна.
   - Всё здесь заточено на то, чтобы дать нам выступить и выпроводить отсюда как можно скорее, - тоном гегемона ответил Акс. - Они смазали маслом и закидали банановыми шкурками дорогу от входа в город до самого выхода.
   Я краем глаза смотрел на Джагита. Теперь он казался мне чуть ли не самым мудрым в труппе. Но Джагит хранил молчание и приглаживал бороду.
   Марина проковыряла дырки в глазах Арнольда Шварценеггера, и теперь казалось, что с нами говорит лицо на афише. В наступившей тишине голос Акселя прозвучал словно голос с того света.
   - Есть только один способ не подчиниться воле этого духа из машины. Нам нужно завалить выступление.
   Мы с Мариной ахнули. Анна скрестила руки на груди и сказала:
   - Только не моё.
   Костя и Джагит выглядели невозмутимыми; первый так и вообще устроил между колен неизвестно откуда добытый прожектор и, сняв стекло, пытался поменять там лампочку. Кажется, всё его внимание сосредоточилось на этом процессе.
   - Тогда ты будешь открывать шоу. Чтобы усыпить бдительность. А потом мы ударим по всем фронтам.
   - Кого? Бдительность кого я должна усыплять?
   - Не знаю. - Аксель завозился в своей коробке, и та качнулась, опасно накренившись на одну сторону. Я подскочил как раз вовремя, чтобы помочь Марине исправить перекос. - Зрителей, жандарма, не знаю... просто делай всё как обычно. Ты умница, у тебя всё отлично выйдет.
   Я попытался придать в своём воображении городу Зверянину человеческие черты, как это получилось с Краковом, но понял, что ещё недостаточно его знаю.
   - Почему бы просто не сделать, как он хочет? - пискнула Мара. - Почему бы не выступить и не уехать? Всё ведь идёт так хорошо! Нам наверняка хорошо заплатят.
   На миг наступила тишина, а после у нас возникло ощущение, что Аксель попытался замахать в своей тесной коробке руками. Мы с Марой отчаянно подпёрли её с двух сторон собственными спинами.
   - Джагит объяснит. Джагит, объясни.
   Все взгляды устремились на бородатого волшебника. Тот недобро смотрел в глаза старику Арни.
   - Я ещё слишком юн, чтобы объяснять такие вещи, - сквозь сомкнутые губы он втянул воздух, так, что получился высокий шипящий звук: "фью-ууть!", и продолжил: - Ещё не дорос до этой полки, чтобы разложить на ней всё, как нужно.
   Анна наклонилась ко мне и восхищённо шепнула:
   - Заговорил эпитетами.
   - Но ты же понимаешь, почему так?
   Джагит кивнул, будто бы Капитан мог уловить этот жест. И Капитан уловил. Он сказал:
   - Вот видите, Джагит понимает. Просто примите это как данность. Бродячий цирк Акселя и Компании ни один чулан не оставляет закрытым. Начинай выступление, дорогая. Потом выйду я. А дальше как пойдёт. Уже довольно темно, и нас, кажется, заждались. Распускай команду и полезай ко мне сюда. Обсудим детали.
   Мы оставили их одних и не могли найти себе место до тех пор, пока не вернулась Анна и не ткнула пальцем в стремительно темнеющее небо.
   - Мы вот-вот начинаем.
   Я вскинул голову и увидел несколько квадратных облаков, соприкасающихся друг с другом углами, будто белые клеточки на шахматной доске.
   Анна убежала переодеваться, наскоро втолковав что-то Марине, и та повернулась ко мне.
   - Ты умеешь обращаться со скакалкой?
   - Едва ли, - ответил я, и девочка поморщилась. Она была уже готова для выступления. В своих шароварах-алладинах и чёрной майке на лямках, сама тёмная и с горящими чёрными глазами, она походила на восточного принца. - Я плохо прыгаю.
   - Тебе прыгать не придётся. Мы с тобой будем держать скакалку для Анны и Цирели. Но для начала поучишься прыгать сам. Пошли, потренируешься...
   Я старался, осознавая, что это первое моё задание после того, когда мне доверили поджечь фитиль Маришиной огненной пои, и от меня теперь зависит выступление девушки. Или девушек, если Цирель можно считать за таковую.
   Кажется, наличие электричества, пусть даже всего одного тройника, одну розетку из которого навечно завоевала переносная плитка, позволило моим артистам отрастить новую пару крыльев. Громкую, феерично переливающуюся всеми цветами радуги. Анна достала откуда-то рупор, странный его вариант, втыкающийся прямо в розетку и создающий в округе приятный потрескивающий фон. Голос девушки разносился далеко окрест. Она созывала всех на представление, обещая "невероятное иллюзионное шоу" и "долгожданное возвращение давно пропавшего лидера труппы, мистического йога, из его астрального путешествия прямо у вас на глазах". Я решил, что на такое мне самому будет интересно посмотреть.
   - Шелест, - крикнула мне Анна, улучив время между объявлениями. Суета перед самым выступлением каждый раз очень живо напоминала мне оползни на горном склоне, которые мало-помалу сливаются в один большой водопад из мелких камней. - Приведи Цирель.
   Стал собираться народ. Был будний день, и джентльмены, возвращающиеся на велосипедах с работы, оставляли своих железных скакунов под деревьями и разминали ноги, глядя на нас и подумывая, остаться им ненадолго или лучше сразу ехать домой. Все белобрысые, усатые, с пористым, похожим на губку лицом. Одно слово, австрийцы.
   Как обычно, звучали преждевременные овации окон. Я посмотрел на дом слева, но тот спрятался среди пластиковых ив и загадочно мерцал огнями аптеки. Тогда я посмотрел на дом справа и увидел, как какой-то пожилой бородатый господин на первом этаже принёс на подоконник тарелку супа и поглощал его, стуча ложкой на всю площадь.
   Я привёл лошадь и встал рядом, намотав на руку повод. Цирель умница, и вряд ли решила бы прогуляться по городу без надзора, но новых указаний не поступало, а я хотел успокоить бешено колотящееся после скакалки сердце. Перезрелое яблоко из вагончика для животных решило поехать с нами, треснуло между моими ладонями и тут же по частям отправилось в желудок кобылы.
   Мышик крутился возле сложенных в сторонке коробок с реквизитом, видно, чувствуя запах Акселя. Жалко, он не знал цифр, иначе отыскал бы ящик номер шесть куда быстрее. Кошка Луша так и сидела на крыше автобуса, её силуэт вырисовывался на фоне неба, а глаза загадочно мерцали. Джагита нигде не было видно, ковры его лежали скатанными в рулон по другую сторону сцены. Возможно, он захочет появиться в начале своего номера из одного из этих ковров, после того, как мы с Марой или Костей раскатаем их прямо к центру сцены, и стать ещё одной "сенсацией", ещё одним "явлением".
   На старинном велосипеде, увешанном фонарями так, что он походил на новогоднюю ёлку, приехал доктор. Я сразу понял, что это доктор, так как на плечах его безукоризненно сидел белый халат, на носу - очки в тонкой оправе, а на багажном отделении восседал, словно уродливый чёрный карлик, большой лакированный чемодан. Это был довольно молодой доктор, хотя уже отрастил себе пышные усы.
   Можно сказать, что у Зверянина получилось перещеголять самого себя и представить мне достойного преемника жандарма и классического до зубовного скрежета представителя профессии. Такого, что про него можно рисовать комиксы. Если конечно, кому-то придёт в голову рисовать комикс про докторов.
   Доктор что-то спросил у меня, и я помотал головой. Мол, не понимаю. Я был занят важным делом.
   Последняя четверть яблока исчезла между лошадиными зубами.
   - Док хочет что-то спросить! - сказал я пробегающей Марине. Она прочно запуталась в скакалке, будто в паутине, так, что даже руки торчали из беспорядочных пересечений и спонтанных узлов под странным углом.
   - Ну, так ответь ему что-нибудь, - нервно сказала она.
   Мара всегда нервничала перед выступлением. Как будто это она здесь была самой младшей. Хотя, после меня она и была здесь новичком. И имела полное право нервничать, потому что в отличие от меня была полноценным членом труппы, а не ходячей коновязью.
   На шее у доктора что-то блестело. Халат его был расстёгнут - с наступлением темноты не похолодало ни на градус, - под ним виднелся серый вязаный жакет и рубашка, тугой воротник обхватывал шею так, что я подумал: рубашка-то у него застёгнута на все пуговицы.
   Доктор выглядел довольно беспомощным. Грузным шагом прошёл Костя, неся перед собой большой чёрный прожектор, и я сказал ему:
   - Док хочет что-то спросить. А я не понимаю языка.
   Костя остановился, ноша опустилась на колено, будто бы это был лифт, спустившийся на этаж ниже.
   - Он говорит по-русски?
   Я оглядел доктора с ног до головы. Откровенно говоря, интерес в нём вызывал только обвешанный фонариками старинный велосипед. Возможно, у господина, который хотел забрать меня из приюта, была модель того же года.
   - Мышик, - сказал я. Если док знает русский, он должен узнать это слово.
   Ни пёс, ни доктор не отозвались. Я оглянулся, чтобы сказать об этом Косте, но того уже и след простыл.
   - Кому-то нужна помощь? - спросил я дока, как будто это на моих плечах болтался белый халат. - Кому-то плохо?
   Я разглядел наконец, что за штука поблёскивала на шее у доктора. Новенький статоскоп, словно осьминог, он спустил на грудь мужчины свои кожистые щупальца.
   Доктор безмолвствовал, но по-прежнему что-то от меня хотел. Он беспомощно озирался и искал среди артистов коренных австрийцев.
   Аннин номер прошёл на ура. "Разминочный номер", как Мара его называла. На спине кобылицы девушка делала стойку на руках, потом свешивалась, обхватив мускулистыми ногами брюхо лошади, справа и слева, и даже вниз, между задними и передними ногами Цирели. Были разноцветные мячики, которые девушке кидала Марина. Анна на полном ходу умудрялась держать один такой мячик на лбу, а два других - на тыльных сторонах вытянутых в разные стороны ладоней.
   Затем был номер с прыжками лошади через огромную скакалку. Всё прошло гладко, хотя обильно вспотевшие ладони я себе заработал, и уже начал бояться ближе к концу номера, что скакалка выскользнет у меня из рук, и идею Капитана относительно провала выступления претворю в жизнь именно я. Он-то меня похвалит, а вот все остальные...
   - Брось, - сказала мне потом Мара, сама как сгусток электрического тока. - Относись к выступлениям проще. Ты же не на свидании.
   На Анне был обтягивающий зелёный жакет с блёстками, узкие штаны с раструбами до середины лодыжек; из чего я заключил, что программа будет напряжённая с самого начала. Если для Кракова достаточно было пышной юбки, открытых ножек и плавного, гипнотического движения рук, чтобы зачаровать толстых пьяных панов, то чтобы растрясти здешнюю публику, необходимо было пострелять по ним из арбалета. Что Анна и собиралась сделать. В переносном смысле, конечно.
   Она была босиком, и когда делала стойку на руках, пятки её сверкали под слеповатыми глазами фонарей, словно велосипедные светоотражатели. Волосы несколько раз были прихвачены резинками и напоминали большую косу с забавным беличьим хвостиком на конце.
   После выступления раздались продолжительные овации, такие ровные, что если слушать их с закрытыми глазами, можно подумать, что это плеск волн. В шляпу, предусмотрительно оставленную перед ленточкой, полетели мелкие деньги.
   Мои руки пригодились Косте, который возился с установкой двух прожекторов. Он мурлыкал под нос какую-то русскую песенку.
   - Подпевай, - сказал мне мужчина, но я не знал слов, не знал языка, и поэтому следом за ним тянул только гласные.
   К зрителям прибавилось несколько дам преклонного возраста, очевидно, из близлежащих домов. Они принесли с собой раскладные стульчики и теперь шумно усаживались, похожие в свете фонаря на окапывающихся солдат.
   Доктор всё ещё был здесь, и растерянное выражение на его лице ни на йоту не изменилось.
   - Sprechen Sie deutsch? - обратился он ко мне. Пятью минутами раньше я встретил Джагита, и спросил:
   - Вы знаете немецкий? Там приехал доктор. Он довольно потерянный. Всё время что-то спрашивает.
   Джагит взгромоздил на меня груз своего внимания.
   - Я сам доктор. Скажи ему, чтобы ехал домой. Это, наверное, врач, присланный властями на случай, если у нас что-то случится.
   - А что у нас может случиться? - спросил я.
   - Это всё-таки цирк, мальчик. У нас есть опасные номера и дикие животные. Со смертью не шутят. Никогда. Но я сумею оказать первую помощь.
   Так что теперь мне только и оставалось, что развести руками. Из темноты возникла Мара и потащила за собой.
   - Нужно принести ящик номер шесть.
   - Он лёгкий, - ляпнул я. - Я притащил его в одиночку...
   И запнулся. Будет ли он лёгким теперь, когда мы знаем, что Капитан внутри? Вряд ли.
   - Может, позвать Костю?
   Костя запустил оба прожектора, и мотыльки, танцевавшие вокруг фонарей, посчитали алмазы их ламп больше подходящими к своему белоснежному наряду. Мы кликнули его, и втроём оттащили коробку куда нужно. Весила она теперь порядочно, но я никак не мог понять, может ли нормальный человек столько весить или нет.
   Когда я вернулся на прежнее место в тени справа от сцены - место призрака закулисья, театрального демона, который появляется во время смены декораций - доктор всё ещё топтался здесь.
   Анна сочла, что народу уже достаточно. Она взяла мегафон, вышла туда, где перекрещивались лучи двух прожекторов, и объявила:
   - А теперь сенсация! Явление давно оставившего нас мистика, мистера Волшебника, который в своих странствиях дошёл до самих Гималаев и побывал на дне Мариинской впадины...
   Дальше шло перечисление многочисленных титулов, от которого Аксель в коробке должен был раздуться так, что ящик номер шесть просто погиб бы от натиска его плеч и грудной клетки. Уже то, что этого не произошло, я посчитал чудом и с трудом удержался, чтобы не захлопать в ладоши.
   Конечно, я ни на минуту не забывал о том бардаке, что собирались устроить на сцене артисты, и внутри обливался холодным потом.
   Ящик номер шесть красовался в лучах прожектора, уже открытый. Анна вытащила из коробки с иллюзиями ещё один ящик, поменьше, на этот раз без каких-либо афиш с Терминаторами, зато обещающий сладкие апельсины из Марокко. В таком мог поместиться только ребёнок. Зрители притихли, а я мечтал научиться владеть глазами по-отдельности, чтобы одновременно следить за происходящим на сцене, и за толпой.
   Что бы там не говорил Аксель, а зрители были самыми обычными, с самым обычным, можно сказать, заурядным выражением на лицах, которое выползает наружу перед цирковым номером или за мгновение до того, как будут сорваны обёртки с рождественских подарков. Готовность к чуду, ожидание увидеть чудо, затаённый скепсис. Жадный интерес или весьма скептический интерес. Несколько тощих подростков пили из завёрнутых в бумажные пакеты бутылок пиво. Каменные скамейки были набиты битком, будто спасательные шлюпки столкнувшегося с айсбергом лайнера. Сидели даже на перилах. Прямо на газоне семья из пяти человек расстелила потрёпанное покрывало.
   Из ящика из-под апельсинов Анна достала ещё один ящик, который уместился на одной её ладони. Коробка от каких-то полуфабрикатов, изрядно запачканная жиром. Дыхание со стороны зрительского зала стало еле слышным.
   Я видел, как появился Капитан. Думаю, все заметили появление Акселя. Он выбрался из фургона с животными, отряхивая руки и что-то дожевывая на ходу. Воровато огляделся и на цыпочках подкрался к большому ящику, стараясь прятаться за ним от зрительского зала. А потом вышел из-за него и поклонился. Я задумался над тем, как же, наверное, сложно делать такие вещи первоклассному артисту. Наверное, так же сложно, как испечь невкусный хлеб отличному пекарю или как хорошему музыканту нарочно промахиваться по клавишам пианино.
   Аксель предстал перед зрителями в самом идиотском наряде, который я только видел: его знаменитые красные шаровары, голый торс и красный плед, концы которого завязаны под подбородком узелком, спускающийся к ногам наподобие плаща. Он развёл руки, демонстрируя тощую грудь, и я увидел в одной руке посох - ручку переключения передач из автобуса. Волны пафоса катились от него, заливались в открытые рты и развёрстые ноздри.
   Из маленькой коробки в руках Анны он достал и нахлобучил себе на голову панаму.
   Повисло недоумённое молчание, редкие хлопки звучали как выстрелы пистолета.
   Конечно, зрители решили, что это клоунада. Комедия. Возможно, они гадали, почему на нашем прославленном астральном путешественнике нет накладного красного носа или шутовского колпака, а возможно, он показался им смешным и так. Так или иначе, но я услышал смех, сначала неуверенный, он становился всё громче с каждой секундой.
   Аксель схватился за голову. Он уже понял, что перегнул палку. Что бы ни произошло сейчас, всё воспримется зрителями, как не самая удачная клоунада.
   Тогда он решил не делать ничего. Он заглянул в ящик с иллюзиями, выудил оттуда какую-то книгу. Все мы - включая зрителей - наклонились вперёд, чтобы рассмотреть обложку, но мешал яркий свет. Примостившись на краешке коробки из-под апельсинов, Акс погрузился в чтение, так, будто всё это собрание народу всего-навсего транслировал работающий без звука телевизор в его комнате.
   - Гениально, - прошептала совсем рядом Анна, наблюдая, как он переворачивает страницы.
   Что-то происходило со зрителями, я, как стоящий к ним ближе всех, прекрасно мог это видеть. Дети по-очереди поднимали над головой руки и начинали бегать, каким-то чудом умудряясь не сталкиваться. Женщины, казалось, не знали, какое выражение лица им выбрать. Дородные, солидные мужчины всё больше мрачнели, будто кто-то тянул уголки рта вниз, но стояли, как вросшие в землю, и ни на секунду не отрывали взгляда от Капитана.
   Минуты через три читать ему надоело. Марина выпустила обезьянок, и Аксель науськал их швыряться в зрителей комками грязи. Дождя здесь не было давно, но дамы визжали и под картечью сухих комьев земли.
   Капитан раскачивал свою лодку, как только мог.
   - А сейчас на сцене наш чудесный механик и демон закулисья, - скрипуче провозгласил он в мегафон, и под рёв мотора зажглись ещё два прожектора. - Демон, который раздвинет для вас границы сцены и возьмёт вас в наше замечательное шоу.
   Автобусные фары выхватили из сумрака похожие на мертвецов лица зрителей. А за стеклом автобуса, раздувая сигарету, сидел бледный всклокоченный тип, в котором я с трудом узнал Костю. Кто-то изрядно прошёлся по его щекам белилами.
   - Уверен, он способен доставить вам несколько весёлых минут.
   "Демон закулисья" вышел, чтобы забрать у Капитана рычаг переключения скоростей, и мы несколько минут наблюдали, как они дурачатся, гоняясь друг за другом вокруг фургонов и всеми позабытого ящика номер шесть. Я бы вволю посмеялся, если бы мне не было так страшно. После этого Костя залез наконец в автобус и едва не задавил зрителей, разъезжая по парку и накручивая на колёса поверх намотанной туда же полосатой ленточки пластиковую траву. Один раз он проехал рядом со мной, и я почувствовал запах горелой резины.
   Конечно, единственные зрители, которые могли у нас после такого остаться, это жандарм с подмогой в полицейском фургончике. Но вместо того, чтобы попрятаться по переулкам и квартирам, жители города с весёлыми или полными трагизма криками бегали от автобуса, поминутно рискуя угодить под колёса. 11111
   Я забежал под сень деревьев и остановился на узкой велосипедной дорожке, куда автобус не смог бы заехать при всём желании. Здесь уже находилось несколько человек. Заурядная, ничем не примечательная женщина в длинной юбке, в свитере с горлом и в сандалиях на босу ногу низко наклонилась, стараясь отдышаться. Лысоватый раскрасневшийся мужчина со старомодным, похожим на жабу дипломатом, в пиджаке и белых найковских кроссовках (к этому номеру, благодаря кроссовкам, он был готов лучше всего) пытался прокашлять лёгкие. Девочка лет восьми, девяти, озиралась по сторонам, наверное, в поисках родителей. Тощий подросток, у которого из кармана выглядывало горлышко пивной бутылки, что-то сказал мне со счастливым лицом, и я подумал, что так может звучать только австрийский мат.
   - Круто, - перевёл я вслух. - Вот это, мать твою, и вечеринку здесь забабахали.
   На лицах женщины и мужчины сменялись выражения, будто они не знали, какое подобрать к текущему моменту. Злость, радость, нечто среднее, и снова радость, и опять злость, будто кто-то поворачивал калейдоскоп.
   - Теперь вы видите, что я прав, - скажет нам после Капитан. И да, мы видели. Что-то не так с этими людьми. Они вели себя не как скучающая публика, пришедшая посмотреть на выступление бродячего цирка или даже просто проходившая мимо, а как часть фарса, который затеял Акс.
   - Контролируемая паника, - скажет Костя, которому с высот водительского места было всё прекрасно видно.
   - Контролируемая кем? - спросит Анна, и мы все дружно пожмём плечами.
   Палка мироздания, которую наш капитан и механик ломали через колено, трещала, однако же не поддавалась.
   Пока Костя развлекался со зрителями, меня нашёл Аксель. Моё плечо застонало под тяжестью его ладони.
   - Вот кто нам нужен, чтобы достойно завершить этот фарс.
   - Что?
   - Ты выступишь в качестве заключительного номера, как юный вундеркинд и надежда нашей труппы, и, конечно же, всё завалишь. Тебе даже не придётся стараться.
   - Но я же ничего не умею!
   - Здесь нужно делать то, что тебе не по зубам. Акробатические трюки и огненное шоу мы, конечно, пробовать не будем, мартышек тоже: Анна с Мариной потом замучаются их ловить. А вот старые добрые жонглёрские штучки будут как раз к месту.
   Внутри всё вопило от паники. Я отчаянно пытался отыскать нечто, что заставило бы его отказаться от этой идеи.
   Костя проехал мимо нас ещё раз, и я заметил, что на переднее колесо намотало чей-то шарф.
   - Они возвращаются, - сказал Аксель. - Ты видел, кто-нибудь ушёл после начала?
   Я замотал головой. Уследить за всеми было сложновато, но количество народу, кажется, не уменьшалось. Это было просто невозможно. Всё представление, начиная с выхода на сцену Акселя, напоминало низкопробную комедийную передачу по телевизору, и реакция зрителей прекрасно туда вписывалась.
   - Мы на верном пути. Вперёд, на сцену!
   Я вышел. А что мне ещё оставалось? Руки тряслись, пугая безумных мотыльков, что носились от одного прожектора к другому. Анна кидала мне по одному мячики вперемешку с полными сочувствия взглядами. Что было в глазах Мары и Костика, и остальных, я не разглядел - свет слепил глаза.
   Во взглядах зрителей я видел слепую фанатичность. Их безумные улыбки были обращены ко мне.
   Аксель обозвал меня "гвоздём программы", и в очень большой мере я и был этим гвоздём, последним и самым весомым в крышку её гроба.
   Два мячика окоченевшие и одновременно вспотевшие ладони ещё могли контролировать, но чем больше их становилось, тем больше я впадал в панику. Я подумал, что подбадривающие хлопки вполне могли быть звуком, с которым лопались у меня в голове сосуды.
   "Ты делаешь это руками, - говорил Джагит, - А должен - головой и сердцем". Только это мне и оставалось, потому как руки показывали полную некомпетентность. В мячиках не было отверстия, куда можно было цеплять сознание, и я беспомощно попробовал превратить его в третий мяч, в дополнение к тем двум, что вполне удачно держали заданный узор. Почувствовал его вес, хрустящую на пальцах, будто снег, основу. Веки опустились, чтобы не смущать сознание пустотой.
   Некая неуравновешенность, которую я ощущал смутно, как недостаток кислорода в насыщенном влагой тумане, компенсировалась, когда от Анны прилетел, как почтовый голубь, третий мяч. Он уже был у меня в руках, и заменить невидимое видимым не составило труда.
   Точно так же я поступил с четвёртым. Видимо почуяв неладное, Аксель сказал: "оп!", и швырнул мне свой сапог. А затем довольно увесистую булаву. Это было для меня сюрпризом, но, в конце концов, главным сюрпризом для меня был сольный выход на сцену. Если уж я справился с этим, - сказал я себе, - я справлюсь со всем остальным.
   К концу представления руки освоились с четырьмя разнородными предметами - два мячика спрятались в голенище сапога.
   Я был гвоздём в крышку гроба затеи Капитана. Несмотря на то, что в итоге я получил в лоб от Капитанского сапога и сел прямо на тротуар, сопровождаемый грохотом падающих со всех сторон предметов, в шапке звякало, и этот звук звучал звоном похоронного колокольчика.
   - Ничего, у всех бывают промахи, - уверял меня позже Аксель.
   В моих глазах это не выглядело промахом. Это был оглушительный успех, что подтвердила, трогательно меня обняв, Анна. И Марина, которая поднесла мне свой Важный Деловой Вид.
   - Тебе нужно поговорить с Акселем, чтобы он выделил тебе место в фургоне. Выбросил всё своё старьё, например. У него там валяется рама от старого велосипеда, представляешь? Ты теперь настоящий артист со своим собственным сольным номером, и тебе нужен свой угол.
   А Костя прибавил:
   - Старина Жернович бы сказал - тебе самое место среди этих цирковых животных.
   Переполненный смешанными чувствами, я вдруг заметил белый халат, вспомнил кое-что важное и помчался за Акселем.
   - Там стоит тот доктор, - сказал я. - Он уже два часа что-то от нас хочет. Но никто не говорит по-австрийски. Пан Джагит говорит, что его послали власти, посмотреть, чтобы никто не покалечился во время выступления. Он выглядит таким потерянным...
   После встречи с доктором Аксель вернулся весьма растерянным. Будто бы док заразил его каким-то вирусом. У меня, надо думать, тоже был весьма растерянный вид после попыток с ним пообщаться.
   - Он утверждает, что у нас кто-то тяжело болен. Утверждает, что ему в медпункт два с четвертью часа назад поступил звонок, и аноним сказал, что в бродячем цирке умирает человек.
   Аксель повращал глазами и прибавил:
   - Он сказал, что очень странно, что при таком уровне выступления, у нас до сих пор нет жертв. Может быть, местами они и разумные. Эти люди.
   Под моим пристальным взглядом он развёл руками и зашагал в фургон, переодеваться.
   Ночь прошла относительно спокойно.
   - Город ещё нанесёт нам ответный удар, - сказал нам напоследок Капитан. Он выгреб из шляпы деньги, два раза их пересчитал. К моему изумлению, там попадались и довольно крупные купюры. Такое впечатление, что люди пытались откупиться от происходящего. - Он этого так не оставит. Нам нужно быть бдительными.
   - Неплохая выручка, - заметила Анна.
   Мы собрались в жилом фургоне, вся труппа, исключая Мышика, расселись по ящикам. Свечу сегодня заменяла керосиновая лампа, которую не помешало бы хорошенько вычистить.
   Капитан разгладил у себя на колене мятую бумажку.
   - Я собираюсь её пропить. Нас хотели купить, а мы им - такую фигу скрутим.
   - Хорошо бы ещё заблевать половину города, - насмешливо сказал Костя.
   - Да... - Капитан был так хмур, что даже не заметил сарказма.
   Аксель, Анна и Костя ушли на поиски круглосуточного алкогольного магазина, шумя и воинственно потрясая фонариками, словно дети, отправляющиеся в чащу леса на поиски сокровищ. Мышик увязался с ними. Он любил ночные прогулки. Мы, - все остальные, - остались в лагере, с полными карманами обязанностей. Джагит сразу же слинял к своим змеям.
   - Да ну, - сказала Марина. Пнула пустую сигаретную пачку. - Утром приберёмся.
   Я ожидал услышать такое от Анны, но никак не от Мары. Но спорить не стал.
   Мы немного поигрались с прожекторами, включая их и выключая, направляя в самые интимные и тёмные закоулки притихшего парка и друг на друга, но это быстро наскучило. От нечего делать я забрался на крышу автобуса, вытянулся там во всю длину. Звезды здесь были очень красивы. Огромные, крупные, похожие на гроздья спелого винограда. Мне подумалось, что если бы такая вдруг вознамерилась сорваться с небес, она бы не удовлетворилась одной крышей, а проломила бы ещё пару перекрытий, а возможно, добралась бы до предпоследнего этажа. Лежала бы там, дымясь и занимая полкомнаты.
   Я вспомнил про свою звёздочку и проведал её в кармане джинсов.
   На ночную прогулку по городу не тянуло. Я не желал находиться рядом с людьми, что присутствовали на сегодняшнем выступлении и хлопали Капитану. Даже рядом со спящими. Спускаться вниз, чтобы встречать Акселя, Костю и Анну в обнимку с бутылками тоже не хотелось. Я начал уже общаться со своим сегодняшним ночным-одиночеством-на-крыше-автобуса на ты, когда ко мне вскарабкалась Марина с огромным сэндвичем в зубах.
   - О, ты тоже здесь, - не слишком натурально удивилась она.
   - Как у тебя прошёл день? - спросил я так, как будто рассвет, полдень и вечер мы встречали порознь.
   На самом деле я хотел знать её мнение относительно всего происходящего.
   Мара устроилась напротив, скрестив ноги. Протянула мне сэндвич. На ней была мешковатая Костина куртка и подвёрнутые джинсы. Кажется, страсть к одежде на несколько размеров больше обитала где-то в глубине её натуры.
   - Акс такой всегда. Он как айсберг, который дрейфует по морю... ну, знаешь, в ожидании очередного корабля какой-нибудь идеи. Бредовой идеи. Но они ему нужны. Неважно, насколько они бредовые, они ему нужны. Ещё ему нужна моя забота.
   Под ломтями хлеба таился листик салата, ветчина, ломтик сыра и масло, каждый слой, кроме, пожалуй зелени, был размером с хлебный ломоть. Откусив, я решил, что такие бутерброды мне по вкусу.
   - Тебе нравится такая жизнь?
   Она дёрнула плечами.
   - Я простая провинциалка. Сбежала из дома, и почти сразу... почти сразу Аксель оказался так добр, что взял меня с собой. Я знаю всего две жизни. Ту, прежнюю, и эту.
   Я вернул бутерброд. Откинулся на спину, сложил под головой ладони.
   - Это не жизнь, а сплошное приключение. Как в книжках.
   - Знаешь, что мне кажется? Ты ещё новенький, тебе я могу рассказать. Все остальные просто не поймут. Разве что Костя, но... - Марина сделала два глубоких вдоха, вновь потеряв огрызок предложения, продолжила: - Здесь всё очень странное. Я, конечно, жила на ферме, у нас там был телевизор, но понимаешь, у меня не было времени его смотреть. И газеты я читала только когда заворачивала в них внутренности заколотого отцом поросёнка...
   - Не смотрела телевизор?
   Я словно бы счищал шкурку с какого-то незрелого фрукта. Я ничего не понимал. Я скашивал глаза и видел на её лице растерянное выражение. Она тоже ничего не понимала.
   - Да. Всё должно быть по-другому. Мы слишком легко здесь устроились. Пересечь границу какого-то государства для нас, что перейти на другую сторону дороги. Принять кого-то в труппу для всех этих жонглёров - что позавтракать. А ведь это же опасность! Это ответственность! Меня давно должны были уже найти и вернуть родителям.
   Вот теперь я понял. Я как первобытный человек. Слишком легко отдался на волю течения, не понимая мотивов реки. Почему она течёт именно в эту, а не в другую сторону? И куда она меня в конце концов приведёт?
   Сэндвич снова перекочевал ко мне. Он был на самом деле большим, и мы могли есть его до самого рассвета.
   - Почему ты думаешь, что тебя никто не услышит?
   - Анна глупая. Она старше меня, но глупенькая. Ничего не понимает. Может, потому, что она не задумывается о таких простых вещах, ей так легко живётся.
   Мара замолкла, вслушиваясь в цокот по дну клетки Борисовых когтей. Забеспокоилась. Но, похоже, он всего лишь перешёл в другой угол клетки, где меньше дуло.
   - Все остальные не хотят видеть правду тоже. Знаешь, я рада, что появился кто-то помладше меня. Кто-то, кто понимает ещё меньше меня, но при этом ещё не сварил себе мозги, - она скривилась. - Теперь ты понимаешь, почему то, что происходило сегодня, мало меня впечатлило? Одно кривое зеркало так мало значит в огромной комнате смеха.
   Я кивнул. Кроме всего прочего, я понял, почему вопреки прогнозу Капитана девочку так мало впечатлило происходящее в "Семи горных пиках".
   - Ты скучаешь по дому? - спросила она.
   - Я же приютский. Это не дом. Скорее, - я на секунду задумался, - инкубатор.
   Мара взъерошила себе шевелюру.
   - Где ты нахватался таких слов?
   - Читал книги и смотрел телевизор. Это очень правильное слово. Там были неплохие воспитатели, и друзья у меня там были, но мы знали, что однажды мы всё равно разойдёмся в разные стороны.
   - А ты никогда не думал, кто твои родители?
   Как и за всё, что попадало в её руки, Марина взялась за меня обстоятельно, и подступала, кажется, со всех сторон сразу.
   - Я даже не знаю, из Пинзовца ли они или откуда-то приехали. Они сдали меня в приют почти сразу, как только я родился. Мама и папа. Может, у них уже были дети, а я был нежелательным.
   Мне совсем не нравилось это слово - "нежелательным". От него на языке чувствовался вкус металла. Но я употребил его, поскольку мне не нравилось ничего из того, о чём я сейчас говорил.
   - Извини.
   - Ничего. Я видел их росписи на бумагах. У них не дрожали руки, ни у отца, ни у матери. Росписи такие красивые, одна к одной. Я ползал по этой бумажке, искал хоть малейший намёк на то, что они оставили меня по принуждению, что у них не было выбора или что-то такое. Искал, может, где-то бумага пошла волнами от слезинки... Ничего. Ровный чистый лист.
   - Извини.
   У Мары дрожали губы. Я понял, что переборщил. Не зная, что предпринять, вновь уставился в небо. Оно выглядело так, как будто его можно было разрезать ножницами. Как цветная бумага с наклеенной луной.
   - А ты скучаешь по своим?
   - Не то, чтобы скучаю, - сказала она. - Но это по-настоящему трудно, думать, что не скучают они.
   - Ты хочешь, чтобы они тебя искали, - догадался я. - И чтобы нашли.
   - По крайней мере, чтобы искали.
   Я представил обклеенные объявлениями остановки. "Wanted", было бы написано там, и чёрно-белая фотография Марины. Уж не знаю, была бы там сколь-нибудь значительная "Reward", но умерить душевную боль они помогли бы точно.
   - Может быть, они и ищут, - сказал я ей. - Только откуда бы они знали, что ты приделала себе колёса? Попробуй как-нибудь написать им письмо.
   Лицо девушки стремительно покраснело, и я подумал, что нужно было избрать другой путь. Сказать, что в такой многодетной семье её отсутствия, может, до сих пор и не заметили.
   Она вытянулась рядом, так, что её дыхание касалось моего уха. Крикливая и сильная, Мара могла плакать только свинцовыми слезами, но, скашивая глаза, я видел воду. Она была льдом, который таял под солнцем.
   - Я полежу здесь, с тобой, маленький, - сказала она, всхлипнув. - Совсем немножко. А потом пойдём вниз. А то замёрзнем.
   Прямо там, на крыше автобуса, нас, лежащих спиной к спине, каждый лицом к своему прошлому, и сморил сон. Костина куртка оказалось волшебной, она смогла укрыть обоих.
  
   Глава 8
   О том, как мы выходим на охоту. И о том, какие эта охота приносит плоды.
  
   Ни я, ни Мара не слышали, как вернулись Аксель и остальные. Может, они пришли уже ранним утром, только чтобы разбросать бутылки и завалиться спать. Когда я сполз с крыши, кутаясь в широкую джинсовую куртку (как только я проснулся, Марины уже рядом не было, я сразу проверил рукава: вдруг она изрядно подтаяла за ночь спряталась в одном из них?), наткнулся на дворника, ожесточённо выбивающего пыль из каменной плитки.
   - Совсем очумели со своими животными, - сказал он мне.
   Дворник был средних лет, кудрявый, в больших очках. Невероятно сутулый и в длинной, растянутой спецовке дорожной службы, оранжевой с белыми полосками.
   - Животные у нас в клетках, - сказал я и принялся соображать, всех ли обезьянок мы загнали вчера домой.
   Дворник выразительно постучал метлой по тротуару.
   - Не все, к сожалению. Некоторых не мешало бы сажать на цепь.
   Только теперь я увидел, что мусорные мешки неподалёку заполнены пустыми бутылками.
   - Посмотрите, что вы сделали с газоном! Власти это так не оставят.
   Я огляделся и понял наконец, почему ощущение игрушечности не набросилось на меня с самого момента пробуждения. Какие уж тут игрушки... Лужайка выглядела так, как будто её пытались покосить при помощи барахлящей газонокосилки. Если, конечно, наш автобус вообще можно было назвать газонокосилкой. Декоративные кусты, постриженные в виде разных животных, превратились в торчащие вверх мётлы, казалось, каждой из них работник дорожной службы мог бы воспользоваться. По небу плыли угрюмые облачные треугольники, будто узоры на тёплом свитере, который носил старый почтальон, пан Йозеф, навсегда оставшийся в прошлом.
   Неопознанное утреннее время очень хорошо сочеталось с по-прежнему неопознанным днём недели. Где-то невдалеке журчали машины. Мышик здоровался с кокер-спаниелем, за которым брела сонная старушка с совком для экскрементов. Пластиковые каштаны шумели от набегающего ветерка, натужно, словно по принуждению касались друг друга ветками и затихали снова.
   Аксель выполз из фургона, одетый в мятые и бурые от дорожной грязи джинсы. Хмуро посмотрел на меня, поправил кренящиеся на одну сторону, словно получившее пробоину судно, очки. Я заметил, что одна дужка у них погнута.
   - Давай, давай, юнга, штопай парус. К вечеру мы должны быть уже в открытом море.
   - Мы больше не будем выступать?
   Но он уже шёл неверной походкой в автобус.
   Кажется, Капитан умудрился разрешить за бессонную ночь все прения, возникшие у него с сэром Зверянином и мгновенно потерял к нему интерес. Возможно, они распили на двоих бутылочку-другую... я заглянул в мусорный мешок. Бутылочку-другую "Golden Ale". Так что, в какой-то мере город сумел от нас откупиться. Пьяному с пьяным договориться не составляет никакого труда.
   Мало-помалу вся наша компания собралась возле электрической плиты, словно около костра в глубокой лесной чащобе. Мара была за повара, жонглируя сковородками, она готовила яичницу. Вчерашний наш разговор спрятался где-то в глубине её коричневых глаз. В огромной кастрюле на одной из четырёх конфорок закипала вода под похлёбку.
   Непьющая половина нашего театра с жалостью и немного со снисходительностью поглядывала на пьющую. Хотя непьющей половины здесь было раз-два, и обчёлся. Я, Марина, Мышик... и Джагит?
   Джагит пока не вышел к завтраку, хотя вставал раньше всех.
   - Любой человек может тратить любое время на сон, - сказал он как-то в своей обычной перчёно-назидательной манере. - Главное, чтобы это было регулярно. Если ты делаешь что-то регулярно, ты сможешь делать это всю жизнь. Каким бы тяжелым это не казалось.
   Подкрепляя слова собственным примером, он поднимался каждое утро в пять утра. Если Марина, которая тоже просыпалась очень рано, сразу запускала свой вентилятор, то восточный маг мог просто часами сидеть на ковре, перебирая чётки и ведя разговор с чем-то внутри себя.
   Но к завтраку он появлялся всегда важный и шелестящий одеждами, прореживая на ходу пятернёй бородку.
   Марина обжаривала ему на сливочном масле овощи. Кроме свежих овощей Джагит питался только блюдами, в которых в изобилии встречалась рыба и рис.
   - Позову его, - сказал я.
   Нельзя сказать, что он начал мне нравиться. Он был и остался самым тяжёлым человеком из всех, которых я знал, несмотря на то, что разглядел за этим нагромождением кирпичей живое сердце. Я стал его хоть немного понимать.
   Керосиновая лампа стояла там же, где и вчера. Кажется, её так никто и не трогал, и потухла она, только когда выгорело всё горючее.
  
   Джагит и Анна были единственными, у кого был свой угол в этом фургоне в частности, и во всём караване в целом. Аксель, Костя, да и все остальные кочевали по автобусным сиденьям.
   Анна спала справа от входа, на невысоком, но довольно широком сундуке. Её сон был отгорожен от бодрствующего, постоянно меняющегося мира шёлковыми занавесками. Её сон охраняли книги с многочисленными закладками где-то на первых главах (я предполагал, что Анна не прочитала до конца ни одной), чёрная статуэтка кошки, обёртки из-под шоколада и скатанная в шарики блестящая фольга, разбросанная где ни попадя. Когда занавески отодвинуты, я мог, робко вглядываясь в полумрак, видеть розовое бельё и пуховые подушки и продавленность на одной из них, там, куда приходила лежать Луша. Неизменная, как часы, она навешала Анну каждое утро.
   Чем был заполнен сундук, мне оставалось только догадываться. Конечно же, одеждой, но о таком тривиальном варианте не хотелось думать.
   За гнёздышком акробатки были коробки с цирковыми снарядами, пригодные для сидения, любимый стол Акселя, фотографии и карта на стенах, а один из самых дальних и самых тёмных углов принадлежал великому магу.
   Места он занимал куда меньше, чем Анна. Там были его любимые ковры, пахнущие, как мне казалось, песчаной пылью Аравии, и старый, похожий на радиаторную решётку автомобиля обогреватель, сконструированный Костей. Он работал от аккумулятора и каким-то непостижимым образом заряжался при движении повозки. Я не пытался разобраться, знаю лишь, что было множество шестерёнок, которые жутко стучали при движении.
   Как-то я спросил Джагита, действительно ли он чувствует себя в своём углу "как дома".
   - Спроси у Акселя, - ответил он. - Как только осмыслишь его ответ, возвращайся, и я, может быть, его дополню.
   Я отправился к Акселю.
   - Дом должен быть вот здесь, - сказал Капитан и жизнерадостно постучал себя по груди. - Если ты не носишь самого себя под сердцем, ни один пентхаус, ни одна квартира не сможет тебя удовлетворить. Иди, скажи нашему бородатому упрямцу, что я всё ещё остаюсь при своём мнении.
   Я пошёл обратно к Джагиту, и тот впадал в недовольство.
   - Что-то ты больно быстро.
   - Я всё понял, - пролепетал я.
   Может быть, он просто не любил общаться с людьми, но я предпочитаю думать, что это был по-настоящему скромный человек.
   - Иди, спроси у Марины.
   С Мариной мы общались по вечерам и ночью, когда у неё кончался завод и дневная порция предназначенных мне оплеух подходила к концу. А был как раз вечер.
   - Дом где-то далеко. Там классная черепичная крыша, которую я помогала делать отцу, и сарай, в котором всегда есть свежее сено.
   Она потащила меня в фургон к цветной карте, растянутой на одной его стене, и поставила там фломастером жирную точку где-то рядом с Гданьском.
   Не дожидаясь очередной путёвки от Джагита, я спросил у Анны.
   - Мой дом там, где мой дракон, - сказала она и пощекотала у меня под подбородком.
   - У каждого должен быть свой крошечный угол, - наконец сдобрил мою пищу для ума Джагит. - Не важно где ты находишься, стоишь ли ты на месте или куда-то направляешься, первым делом найди свой угол. Освойся там. Не важно как он обставлен. И не нужно бояться менять один угол на другой. Человек несовершенен и слаб, он не может висеть в воздухе, ни на что не опираясь.
   - Но Капитан может.
   - Вся наша труппа - угол твоего капитана. Если вдруг он решит найти себе другое место, нас просто не станет.
  
   Джагит сидел на своём месте, привалившись к стене, и волшебные его ковры сгрудились вокруг хозяина, пытаясь спрятать его в себе, как капуста прячет младенца при приближении чужих родителей.
   Я сразу почуял неладное. Позвал его, потом приблизился, ища, чем бы подсветить. Прислушался, пытаясь определить, спит он или в глубокой медитации. Или в чём-нибудь таком. Аарон, мой приятель из приюта и большой любитель ТВ, рассказывал как-то с восторгом, что тибетские маги могут медитировать, практически останавливая своё дыхание.
   Темнота сыграла с моими чувствами злую шутку. А возможно, злую шутку сыграло также то, что от Джагита почти не исходило тепла. Сам того не желая, я коснулся его шеи и словно бы примёрз. Она была холодной и влажной. Пот или вода? Что бы это ни было, влага каплями собиралось на коже, будто только что выпавшая роса.
   Должно быть, я заорал, потому что секунд пять спустя повозка качнулась под весом Марины и Мышика, которые вскарабкались на борт одновременно. Джагит завалился на бок, его поза лотоса рассыпалась, как этот самый лотос, облетающий по осени ворохом белых лепестков.
   - Джагит! - сказал я задыхаясь. - Он не просыпается.
   Аксель отодвинул Марину, взяв её двумя руками за плечи, ногой отстранил пса. Где-то позади Анна, ломая ногти и спички, пыталась разжечь масляную лампу. Повозка всё наполнялась и наполнялась народом, пусть даже это был только Костя, мне казалось, что он привёл с собой половину города.
   Наконец появился свет, и лампа перекочевала в руки Акселю.
   - Старина Джа, - буркнул он себе под нос, дёргая мага за бородку, наверное, чтобы удостовериться, что тот не претворяется. - Не помню, чтобы раньше с тобой что-то такое случалось.
   - Может, его укусила змея?
   Он бросил на меня короткий взгляд.
   - Змеи ночуют в его желудке. Никто ни разу ещё его не кусал.
   - Ты не видел настоящего Джагитова выхода на сцену, - сказала Анна, повиснув на моих плечах. Похмелье смыло с её лица все краски, а теперь на их место приходили краски какие-то потусторонние. Уши её, например, наливались синевой, а на шее появилось оранжевое пятно. - Сорокаминутного номера с этими гадами. Это зрелище не для слабонервных. Капитан хочет сказать, что вряд ли змеи могли причинить ему какой-нибудь вред.
   Аксель оставил в покое Джагитову бородку и два раза хлопнул в ладоши.
   - Убирайтесь все отсюда. Ему нужен воздух... Все, кроме Кости. Костик, давай-ка подтащим его к входу... мальчик, сбегай за доктором.
   - Джагит сам доктор, - вспомнил я на улице.
   - Прекрасно, - сказала Мара с неуместным сарказмом. - Значит, выздоровеет без посторонней помощи.
   Её всю трясло, и я пожалел, что не удосужился подумать головой, прежде чем открывать рот.
   Первым делом я забежал в магазин, откуда мы брали электричество. Думаю, никто из наших и не вспомнил об этом наутро, приняв свешивающуюся с дерева работающую розетку как данность жизни, приятное, но не необходимое дополнение к повседневному быту. Так же, как вечером никто не подумал скатать переноску обратно и сдать в магазин.
   Следуя за путеводной нитью провода, я ворвался внутрь. Здесь торговали шляпами и какими-то картонными на вид платьями, идеально смотрящимися как на манекенах, так и, должно быть, на фарфоровых жителях.
   Я попытался объяснить двум девушкам и их четырём рыбьим глазам, что мне нужен врач.
   - Доктор, - поправился я. Это универсальное слово нашло в них какой-то отклик.
   - Вы можете звонить, - сказала мне девушка за прилавком на изрядно ломаном английском.
   Но телефон больницы был занят. Следя за мудрёной жестикуляцией одной из продавщиц, я понял, что где-то неподалёку есть аптека, где несомненно должен быть квалифицированный специалист. И не спрашивайте меня, как она показывала "квалифицированный специалист". Всё равно я не смог бы повторить.
   Так или иначе, аптека действительно нашлась совсем рядом.
   Пожилая женщина за стойкой уставилась на меня, словно на некую неведомую зверушку.
   - Нет больше докторов, - сказала она по-английски и для внушительности развела руками.
   - Нет? Что это значит?
   Я перестал следить за построением своих фраз. Какая разница, в каком порядке маршируют друг за другом слова, если всё равно единственным правилом, которым, похоже, следовали при общении с иностранцами местные жители, это "меньше английских слов, больше жестикуляции".
   - Для цирка нет. Вчера звонили. Говорили в цирк доктор. Доктор не пришёл назад.
   Я озадаченно смотрел, как она потрясает телефонной трубкой и тычет в календарь, словно я мог не понять простых слов "yesterday" и "call". Несмотря на внушительные габариты, в движениях женщины не было ничего лишнего, будто у повара, нарезающего бекон. И пахла она лекарствами, а из кармашка халата торчал, будто восклицательный знак, градусник. Настоящая медсестра. Впрочем, как и всё в этом городе. Такое впечатление, что ненастоящих работников здесь просто не бывает.
   - Не вернулся?
   - Не вернулся.
   Как мог, я описал внешность доктора, благо, та была довольно примечательной. Женщина кивнула и довольно растерянно вытерла тыльной стороной ладони глаза, будто бы опасалась случайных слёз. Должно быть, слишком выразительно я демонстрировал сложенной в щепоть пятернёй бородку.
   - А кто звонил? - спросил я напоследок, и заработал тычок пальцем в свою сторону.
   - Ты.
   - Я?
   - Твой голос.
   Медсестра нахмурилась, вложила одну руку в другую так бережно, как будто вкладывала в выложенную ватой коробку вазу.
   - Ты сказал: "Проститьйе, в цирк на площъядь нужен доктор. Челёвек мирайет", - она процитировала это на довольно корявом польском. А потом повторила на английском.
   - Но никто не умирал вчера! Я и вам не звонил!
   - Доктор приходил к вам?
   Я покивал, вспомнив настойчивого и вместе с тем растерянного врача. Так вот, чего он хотел... Кто-то позвонил и, представившись работником цирка, сказал, что у нас умирает человек.
   - Я могу дать вам домашний адрес доктора. Он живёт тут недалеко и не отвечает на телефон. Но вы можете позвонить в дверь. Это сейчас направо, потом через два квартала налево. Марксов переулок.
   Я выхватил бумажку с адресом и попросил:
   - Вы можете пока позвонить в больницу?
   - Что?
   - Позвонить в больницу. Ещё раз. Я уже звонил, но там было занято.
   - Зачем?
   Перед глазами встало белое, словно у куклы, лицо Джагита, и меня передёрнуло.
   - У нас умирает человек.
   - Опять умирает?
   - Всё ещё. Пожалуйста, вы должны нам помочь. Позвоните в больницу.
   Дождавшись кивка, я выбежал наружу и столкнулся нос к носу с Мариной. Схватил её за руку и увлёк за собой, считая переулки и на ходу рассказывая, что мне удалось узнать.
   - Костя хотел сам доехать до больницы, на автобусе, и отвезти Джагита, - она посмотрела, как меняется выражение моего лица. Это же самое простое решение! Как оно не пришло в голову мне? Зачем бегать, искать вчерашнего доктора, обрывать телефоны больницы, если можно привезти им пациента? И продолжила: - Но автобус не завёлся. В ротор попала грязь, а это очень плохо. Анна отправилась ловить такси. А я пошла искать тебя.
   - Думаешь, ей удастся?
   - Откровенно говоря, уже не знаю. Слишком много совпадений.
   Я вспомнил наш ночной разговор и кивнул.
   - Странных совпадений.
   Марина ничего не ответила. Мы нашли нужный переулок, застроенный совершенно одинаковыми домами из красного кирпича, будто бы эти дома были кирпичиками в стене другого, исполинского здания с небесной крышей, вперемежку с крохотными сквериками. По указанному в бумажке адресу никого не оказалось, а из окон на нас глядели шторы весёлого тёмно-бордового цвета.
   Я сел на газон и задумался.
   За всё проведённое здесь время мы не встретили ни одного хоть в чём-нибудь несовершенного человека. Все они были тщательно доработаны кисточкой и тоненьким, как скальпель, ножом, который используют для филигранной резьбы по дереву. Всё продумано кем-то большим и умным до мелочей. Значит, и мальчишки должны быть настоящими. Такими, о каких говорят: "у него шило в заднице". Или - "ему бы надрать уши, но сначала хорошо бы поймать". Такими, которые целыми днями пропадают на улице и знают обо всём, что происходит в их районе. И первыми узнают любые новости.
   Конечно, придётся повозиться, чтобы проверить свои наблюдения.
   Я поделился мыслями с Мариной и она фыркнула:
   - Это не те ли, которые пялились на наше представление? Стояли строем и пялились. И хлопали... мальчишки, тоже мне.
   Мой энтузиазм слегка поутих. И всё же я твёрдо решил проверить.
   - То были какие-то маменькины сынки. Те, о ком я говорю, пока шло представление, наверное, по десять раз исследовали каждый фургон, поприсутствовали при нашем тайном совещании и успели покататься на лошадях. Ты не знаешь ещё их породу. И, заметь, никто их не заметил!
   - Хорошо, можешь ловить своих приведений. Я узнаю, как дела в лагере.
  
   Они были на полголовы ниже меня и на год-полтора младше. Их было семеро. Обыкновенные хулиганские рожи, вроде тех, что шныряют по подворотням любого города. Но отличия всё же были: cиняки и царапины были крест-накрест заклеены свежими пластырями. Порванные штаны аккуратно заштопаны.
   - Эй, ребята!
   Семь пар глаз уставились на меня. Я вспомнил Вилле и Сою. Особенно Вилле. Попытался придать своему лицу такое же выражение. Выражение постоянной и плохо скрываемой настороженности, выражение всегда-на-готове. Сердце бешено стучало и рвалось с поводьев.
   - Вы местные? Есть вопрос.
   - Чего тебе? - грубовато ответил один.
   "Ты откуда взялся?" - додумал я второй вопрос, который неминуемо должен был последовать, и тут же подготовил на него ответ. Однако его не прозвучало.
   - Видали, вчера выступал цирк?
   - Ну, - ответил другой с точно такой же интонацией.
   И опять вопроса о территориальной и кастовой принадлежности не последовало. Если бы они узнали, что я из цирка, спасти меня смогла бы только самоуверенность и то, что я всё же немного постарше их.
   - Приходил доктор. Из аптеки на Крюгерштрассе. Такой, в очках и с бородой. Он пропал. Вчера ночью не вернулся домой. Может, вы что-то слышали?
   - Не слышали, - сказал третий. Снова с той же интонацией, она звучала как магнитофонная запись.
   - Доктора мы знаем, - тявкнул второй.
   - Цирк видели, - сказал первый и поскрёб локоть. Локоть был крест-накрест заклеен пластырем, тем же самым, что красовался на разных больных местах остальных. Словно у всех была одна мама. Или, по крайней мере, они все покупались в одной аптеке. Вполне возможно, что в той самой, где я побывал полчаса назад.
   - А что, он пропал? - проснулся четвёртый.
   - Кто пропал? Цирк? - это не то пятый, не то шестой. Пятый совсем крошечный, голова утопает в не по размеру огромной кепке. Шестой чуть постарше, с короткой стрижкой под ёжик. Что объединяло этих двоих, так это одинаково квадратные подбородки, которые встречаются обычно у зрелых мужчин. Наверное, братья.
   - Да нет же. Он спрашивает про доктора, - сказал седьмой, низенький коренастый мальчишка с глупо заправленной в шорты майкой. У него у единственного в качестве оружия был пластиковый автомат.
   - Доктора мы знаем, - сказал четвёртый.
   - Ну и что с того? - сказали хором первый и второй.
   Я открыл рот, чтобы ответить хотя бы одному из них, и только тут понял, что все мы говорим на одном языке. Растерянно попытался понять на каком, и запутался ещё больше. На немецком мы говорить не могли, просто потому, что я его не знаю, и не понял бы ни слова. На английском тоже навряд ли. Может быть, я бы всё и понял, но с известным трудом.
   - Вы говорите на польском?
   Я внимательно их разглядывал. Из карманов торчало обычное мальчишеское "оружие" - рогатки и палки, которыми можно при случае очень весело запустить в бродячую собаку. У одного карманы куртки и штанов сильно отвисали, будто были набиты камнями.
   Первый и второй растерянно переглянулись, а потом второй переглянулся с третьим. Четвёртый от волнения начал выковыривать из карманов и класть в рот гальку. Седьмой засунул в рот автомат, так, словно собирается застрелиться. Они тоже не ожидали такого поворота событий.
   Шестой развёл руками и что-то сказал. На этот раз на немецком.
   - Не пудрите мне мозги! Вы говорили на польском. Ты - я ткнул в первого, - спросил, что мне нужно, а ты, - в того, чья голова утопала в невозможной кепке, - сказал, что вы все знаете доктора. Или стой, это был не ты... Но кто-то из вас точно такое сказал.
   Снова - семь пар настороженных глаз. Никто из них не двигался, никто не пытался грозить мне своими палками, ссориться друг с другом, громко и со вкусом материться, жевать жевательную резинку. И вообще, что они делали, когда я подошёл? Просто стояли и ждали?
   Я сделал шаг и отвесил ближайшему оплеуху. Кепочка "Nike" слетела с головы в дорожную пыль, открыв взгляду тщательно расчёсанные и вымытые волосы. Шерлок Холмс, великий сыщик, удавился бы, увидев такую маскировку.
   - Куда вы дели доктора?
   Я ошибся. Они были не настоящими, они были образцовыми. Если немного расшевелить воображение, можно представить, как их одевают и готовят к выходу в свет. Как летают морщинистые руки, под тонкой, ухоженной кожей проглядывают синие вены. Я вижу кружевные манжеты, потом тёмно-синие рукава, разливающиеся в тёмно-синее платье с целомудренно закрытыми плечами. Тормошу воображение ещё больше и вижу наконец лицо. Её года уже катятся к закату. На лице немного штукатурки, словно она так и не смогла решить, пристало ли женщине её возраста краситься или нет; выглядит всё это как облезающая стена старого дома. Кто ещё может придумать таких неубедительных мальчишек? На шее у неё уйма пластиковых побрякушек, из-под манжетов на обеих руках выглядывают наручные часы. Под ногтями полоски грязи, которым она не придаёт внимания.
   Мальчишки выстраиваются в очередь к своей маме (бабушке?), и она "как надо" поправляет воротники на их куртках.
   Молчание. Я сделал ещё шаг и наступил на ногу второму.
   - Вы знаете, куда делся доктор, верно?
   Они надвинулись на меня, все сразу, словно решившись наконец задать обидчику хорошую взбучку. Но ничего такого не последовало. Пересилив страх, я толкнул самого большого, и он полетел кверху тормашками, грохоча всеми своими палками. Из кармана у него выпала жевательная конфета.
   Остальные просто стояли и смотрели. По очереди хлопали глазами, словно морское чудище, большой белокожий осьминог, который попрятал все свои щупальца по карманам. Я повернулся и дал стрекача.
   Город казался вымершим. Цветные домики с зашторенными окнами, пустые урны для мусора. Кричащие мне вслед рты почтовых ящиков. Я бежал, чувствуя спиной пристальный и слегка растерянный взгляд. Она не может придумать, что со мной делать. Поворот, ещё один, вот уже скоро аптека... в неположенном месте, поперёк тротуара и прямо у меня на дороге, припаркован автомобиль. Я огибаю его, и поперёк пути встаёт ещё один. Спокойные и сонные, как голуби, городские тополи пытаются ухватить меня за шиворот. Уже в лагере меня, не собирающегося останавливаться, за шиворот пытается ухватить Аксель, и ему это удаётся.
   - Я боялся, как бы с тобой чего не приключилось, - сказал он. - Вроде кирпича на голову или открытого канализационного люка. Ты под ноги-то смотрел? Есть новости?
   Не в силах вымолвить и слова, я пытаюсь отдышаться. Качаю головой.
   - Значит, мы вызвали доктора, а он приехал вчера, - сказал Аксель.
   - Да ладно, - бормочет Анна.
   Она не находит себе места, бродит кругами, вставляя совершенно ненужные замечания в наш разговор и перебивая Акселя.
   Капитан задумчиво курит.
   - Эта леди с фантазией. Она не изменила причинно-следственных связей, а только повернула из вспять. Кто-то заболел, звонок в больницу или в аптеку, не важно, приезд доктора. Всё, как нужно, и не суть важно, что задом наперёд. Все танцуют.
   - Куда же он исчез потом? - спросил я.
   - Кто его знает? Может, следуя логике, идёт прямой дорогой в позавчера.
   - Как бы его спасти?
   - Это сейчас не важно. Ты думаешь, как устранить следствие. У нас уже есть причина. Устраним её, всё само собой придёт в норму, и окажется, что наш док с горя загулял в какой-нибудь пивнушке.
   Лагерь притих, повозки и автобус похожи на трёх больших жуков с матовыми спинками, насаженными на иголки в альбоме натуралиста. Марины не видно - её очередь смотреть за Джагитом. Городские жители, словно сговорившись, сюда больше не суются. На проводе, всё так же натянутом между ветвями деревьев, качаются воробьи.
   - Как Джагит?
   - За двадцать минут не больно-то изменился. Мы всё ещё не можем завести автобус.
   Аксель кивает на Костю в пластиковых очках возле распахнутого рта "Фольксвагена". Похож на шеф-повара, раздумывающего, как бы разделать такую большую рыбу.
   - А такси так и не приехало, - вставляет Анна.
   Всё вокруг маялось и ожидании непонятно чего. Я уселся прямо на подогретые солнцем камни, обхватил руками голову, чтобы создать в этом плывущем мире хоть одну точку опоры.
   - Это всё она делает.
   - Кто же?
   - Город. Зверянин. Я сумел её представить, - я ткнул пальцем в висок.
   Мои успехи, кажется, не больно-то волновали Акселя.
   - Нужно придумать, как нам повернуть вспять время. И сделать так, чтобы вчера стало сегодня.
   - Повторить представление? - спрашивает, заходя на очередной вираж, Анна.
   - Ну уж нет! - хором отвечаем мы с Акселем.
   Костя стягивает испачканные в масле перчатки и швыряет их себе под ноги.
   - Я не могу больше ковыряться в этом долбаном моторе! Там всё в порядке! Но ничего не заводится. Катушка зажигания просто не даёт искры.
   Краем глаза я замечаю работника городской службы с мешком и щипцами для мусора. Он пытается подобраться к брошенным перчаткам.
   Капитан не обращает ни на Костю, ни на уборщика никакого внимания. Дирижируя сигаретой, он рассуждает:
   - Она сразу пасует перед любым напором. Рвётся, как натянутая бумага.
   - Словно маленькая девочка, - подсказывает Анна.
   Из фургона высовывается лохматая голова Марины.
   - Избегает любого конфликта, - состроив умную мину, говорит она.
   Я покивал. Я был рад её видеть, так, что сам с жаром включился в разговор:
   - Давайте его устроим! Этот конфликт! Что же тогда будет?
   - Девочки не любят скандалов, - поморщилась Мара.
   Я и не заметил, что Капитан внимательно нас слушает. Теперь же он яростно замахал руками.
   - Нет, нет, ни в коем случае! Что делает маленькая девочка, когда с ней пытаются ругаться?
   - Плачет?
   - Устраивает истерику. - Он посмотрел на меня. - Но ты тоже прав. В лучшем случае нас зальёт каким-нибудь ливнем. В худшем - разнесёт к чертям. Провалившийся асфальт, обезумевшие жители. Что угодно.
   Я воскресил у себя в голове образ женщины со штукатуркой на лице.
   - Мне кажется, она не маленькая девочка.
   - И к тому же, любит выпить, - встряла Анна, про которую мы совершенно забыли. - Не зря же здесь так много торгуют спиртным. И торговые точки не закрываются на ночь. Ни разу раньше не видела, чтобы алкогольные магазинчики не закрывались на ночь.
   - А их здесь много? - осторожно поинтересовался Аксель. - Ни черта не помню.
   - Мы нашли вчера сразу же.
   - И что делали? Йо-хо! Ничего не помню. Надо же! - он тряс головой.
   - Мы с Костиком пошли спать, а ты остался. Нашёл себе собеседника.
   - Какого собеседника?
   Аксель хлопал глазами, будто человек, которого только-только растолкали ото сна.
   - Кота, - подсказала Анна. - Такого, серого. Ты пил и болтал с ним, а он слушал. И может, что-то отвечал - вот уж не знаю.
   Артисты переглянулись. На лице Капитана появилось глупое выражение.
   - Я не любитель общаться с котами. Если, конечно, они не занимают меня умной беседой и не составляют приятную компанию, - я от души понадеялся, что нас не подслушивает Луша. - Чем тот кот меня так завлёк? Особенно, если брать во внимание, что больше ничего в этом искусственном городе меня не заинтересовало.
   Анна и Костя одновременно пожали плечами. По лицу Капитана было видно, что он что-то пытается вспомнить. Наконец он хлопнул в ладоши объявил:
   - Мы никуда не уедем до завтрашнего утра. Ночью выйдем на охоту.
   - За котом? - спросил я.
   Аксель посмотрел на меня как на идиота.
   - Конечно нет. Идите отсыпайтесь. До полуночи ещё достаточно времени.
  
   Тем вечером я вспомнил приют. Мы сейчас словно тогда, в детстве - мальчишки, готовящиеся к ночной вылазке наружу. Сидели на кроватях и тихо ждали, когда заснёт воспитательница. Мерно и старательно дышали. У нас в спальне, как и в любой спальне в этом крыле, был односторонний интерком, который позволял воспитательнице прослушивать комнаты. Очень удобно, если хочешь выучить несколько новых бранных слов, и мы иногда предоставляли нашим пани-воспитательницам такую возможность, подкрадываясь к интеркому и внезапно произнося ругательства над самым микрофоном. После чего требовалось рассредоточиться по этажу, по соседним комнатам, и, слушая неотвратимо приближающийся стук каблуков по паркету, быстро организовать себе алиби.
   Несмотря на общую идею, напоминающую концентрационный лагерь, интерком подарил нам много весёлых минут.
   Чтобы сбежать на ночную прогулку у нас была разработана целая система. На одной из ветвей старого вяза за нашими окнами было закреплено зеркальце, через которое можно наблюдать за воспитательскими окнами, завешенными красными гардинами. Пани Банши выключала свет строго в десять, в этом, и в этом единственном, пожалуй, нам и нравилась её строгость. Пани Саманта - в десять-тридцать. Молодые пани любили полежать в кровати и почитать книжку. Или поиграться с интеркомом, слушая дыхание спящих (или притворяющихся спящими) воспитанников.
   После того, как красный свет гас, в головах загорался зелёный. Мы выжидали около пятнадцати минут, вставляли в магнитофон кассету с записью нашего дыхания и сонного бормотания во сне и ставили его поближе к интеркому. И отправлялись на прогулку.
   Эта система тоже была не без огрехов. Кассету записали не до конца, и последние двадцать пять секунд приходились на концерт Вивальди с оркестром, на самую его кульминацию, когда звучат трубы и скрипки, и завершается всё протяжным "бом!" литавр. Старые пани подумали, что началась война, и что радио, каким-то образом проникнув в их спальню, решило оповестить об этом их лично. Несомненно, они думали, что "радиоточка" - это что-то такое, что может забежать к тебе в комнату, как таракан. Молодые пани просто-напросто валились с кроватей. Точно так же валились с кроватей и мы, успевшие к тому времени благополучно вернуться с прогулки и позабывшие выключить магнитофон. Кто-то даже писался в постель.
   - Помехи, - говорил, тряся головой, напуганным воспитательницам наш старый техник, еврей со звучным именем Карл, и, приблизив обезьянье лицо близко к лицу пани, назидательно выставлял палец. - Блуждающая помеха. Она может блуждать по комнате, по стенам и гардинам, пока не попадёт в провод. Уверен, если вы не будете забывать выключать на ночь свой интерком, всё будет нормально.
   Карл всегда был на нашей стороне, наверное, потому, что сам был среди первых, вылетевших из гнезда нашего приюта, птенцов. Мы порой очень жалели, что не могли пригласить Карла в качестве эксперта в разных других областях нашей жизни. Эксперта по заляпанным кашей потолкам в столовой, например. Или затопленным туалетам с плавающими, как комья снега по только оттаявшей реке, комками туалетной бумаги. "Это блуждающая протечка, - сказал бы он. - Это потолочная плесень, а вовсе не каша".
  
   Как-то так само собой получилось, что с наступлением темноты мы все собрались в жилом фургоне. Пошёл дождь, но почти сразу прекратился, смочив уставший за два дня от жары асфальт. Я представил, как женщина с манжетами, развалившись в дачном кресле, вытирает влажной салфеткой лоб.
   Город ожил, рычали автомобили, тренькали велосипедные звонки. Дома старались перещеголять друг друга узорами из окон. На самом краю парка очень театрально скандалила молодая пара. Если выглянуть наружу, можно было увидеть там, за занавесом ивовых веток, как девушка размахивает букетом цветов.
   Нам всем было не по себе. Электроплитку втащили внутрь. Магазин закрылся, но электричество по-прежнему было с нами. Марина разливала по чашкам чай и мазала маслом бутерброды; от её движений пламя четырёх свечей (всёх, которые мы нашли) трепетало и шипело, как растревоженная гадюка. Анна, отдёрнув с окон шторы, сидела на кровати и переводила поочерёдно на каждого из нас жалостливые глаза. Костя разложил на половину стола схему топливной системы "Фольксвагена" и, подперев кулаками подбородок, ползал по ней глазами, периодически наклоняя чашку с чаем, играющую роль дроссельной заслонки карбюратора, то влево, то вправо. Сам карбюратор расположился под столом и тускло отражал свет от одной из свечей. Аксель молчал вместе с нами стоя у коробки с иллюзиями. Мышика внутрь не пустили, слышно было, как он швыряется под полом.
   Я, послонявшись немного по вагончику и увидев знак от Анны, присоединился к ней на кровати. Она тут же обняла меня за плечи. Но даже это не заставило меня смутиться: слишком сильно было повисшее в воздухе напряжение.
   Джагита заботливо устроили на коврах, обложив со всех сторон подушками. Он всё ещё пребывал в этом странном трансе.
   - Ему не лучше и не хуже, - говорил Аксель во время вылазок за новой чашкой чая, тыча пальцем в его щёки, так, словно проверял на готовность курятину. - В некотором роде это хороший знак.
   - Две осени назад, - помнишь, Акс? - когда он только пришёл, я думала, что это его обычное состояние, - сказала Анна.
   Я покивал. До недавнего времени я тоже так думал. Джагит - та глыба камня, которая не даёт нашему маленькому и похожему на воздушный змей шапито улететь в пропасть.
   - Половина двенадцатого, - наконец сказал Аксель. - Нужно выходить.
   Джагита мы оставили на попечении Мышика, разрешив ему в качестве исключения забраться в фургон и строго-настрого наказав без крайней нужды не вылезать.
   Лучи фонариков резали темноту на мелкие ломтики. Хотя по-настоящему темно здесь было только в парке. Город в оправе из перемаргивающихся фонарей сиял, как застольная драгоценность.
   - На всякий случай, - сказал Аксель, - у каждого должен быть источник света.
   Мне досталась громыхучая керосиновая лампа. На Марине была футболка со светящимся в темноте рисунком. Костя спрятал пока свой фонарик в карман. В руке у него была зажжённая сигарета.
   - Мы можем обвязаться, - пропела Анна. - Кто-нибудь захватил верёвку? Обвязаться, как будто мы исследователи подземелий.
   Марина пихнула меня локтем под рёбра, мол: "Помнишь, я говорила? Анна - куда больше ребёнок, чем мы с тобой". Но я не ответил. В отличие от неё я прекрасно понимал, что Анна всего лишь подначивает Акселя и пытается таким образом справиться со своим страхом.
   - Это отличная идея, но, пожалуй, возвращаться не будем. Но, что точно, нам могут пригодиться каски. Я видел здесь неподалёку стройку, можем заглянуть в вагончик рабочих.
   Капитан был абсолютно серьёзен. Марина состроила лицо в стиле "ну что за сборище идиотов", и я состроил точно такое же.
   Мара добыла где-то немецко-английский словарик, по развороту томика ползли бутылочно-зелёные блики от её футболки.
   Думаю, каждый здесь хотел бы знать, что мы всё-таки ищем. Аксель устремился вперёд, моргая фонариком в тёмные закоулки и распугивая кошек. Мы прогулялись по улице, которая называлась, как мне подсказала Мара, "Красная улица", и обнаружили центральную площадь.
   - Вот, где нам нужно было выступать, - сказала Анна. - Смотрите, часы как в "Назад в будущее". Вот это класс!
   Она запрыгнула на заборчик, прошивающий обмёточным швом край газона, и вышагивала по нему, словно ныряльщик по трамплину.
   Здесь и правда были старинные часы, они венчали приземистую башенку в стиле позднего средневековья. Также было несколько статуй, выглядящих в сумерках как несколько заплутавших во времени наших зрителей со вчерашнего представления.
   - Слави Мирослави - прочитала Марина в ногах одного из них и полезла в словарик.
   Никто не знал, что конкретно мы ищем, поэтому мы искали всё подряд. И громко докладывали обо всех находках.
   - Это имя собственное, - сказал Костя.
   - А кем он был?
   - Не знаю. Просто каким-то австрийцем.
   Мы сошлись во мнении, что он был солдатом, только что вернувшимся с войны. Хотя ни лычек, ни орденов не было заметно. Просто молодой человек с потерянным взглядом, в старомодном пальто и с прижатой к бедру фетровой шляпой. Между шляпой и бедром оставался узкий просвет, где чернела увядшая роза.
   Ещё в парке оказались уютные широкие скамейки, впрочем, популяция их в городе насчитывала не одну сотню особей. По крайней мере, в центре точно. Скамейки расползлись по городу, как будто ноги в виде львиных лап оживали в полночь.
   Люди шарахались от нас как от прокажённых или от толпы хулиганов; Аксель пытливо светил каждому прохожему в лицо. Один из них оказался жандармом. В ответ он осветил Акселя своим фонариком и сказал:
   - Соблюдайте тишину.
   Я заглядывал в окна. Какие-то светились; из дома через дорогу, со второго или третьего этажа доносилась музыка. Где-то были заметны плавающие по потолку цветные пятна от работающего телевизора, где-то - чёрно-белые. На самом деле, чёрно-белых куда больше. Будто бы время здесь забуксовало где-то в семидесятых.
   Я вставал на цыпочки и заглядывал в окна первого этажа, пытался рассмотреть людей, надеясь выковырять из их обыденности фальшь. Но в их обыденности сложно было откопать что-то, кроме самой обыденности; такой скучной её вариации я ещё не видел. Одни читали, лёжа в кроватях, другие бездумно пялились в телевизор. Кто-то шил. На кухне, на плите, несмотря на поздний час, пыхтела кастрюля. Люди тоже казались вполне обычными; индивидуумов, которые были у нас на выступлении, по-видимому, держали в каком-то особенном загоне.
   Никто не ссорился, не ругался, не бил посуду. Если в комнате были двое, они мирно занимались своими делами. Хотя, если разобраться, кому придёт в голову ссориться в час ночи?..
   Хотя нет, вот кто-то вернулся домой нетрезвым. Я даже остановился, чтобы понаблюдать за развитием событий. Через кухню просматривался короткий коридор и входная дверь, которая была распахнута настежь. Кошка настороженно выглядывала из-под стола, а женщина средних лет с пышным конским хвостом из кудряшек, в брюках и водолазке с горлом, подставив мужу плечо, вела его на кухню. Пододвинула ногой стул и, избавившись от ноши, начинала готовить чай. Она что-то говорит, муж что-то отвечает. Лицо его дёргается от тика и алкоголя, её лицо истрёпано рабочим днём.
   Я ожидаю и одновременно боюсь всплеска эмоций, который может последовать, но ничего не происходит. Чашка на столе, по её ручке стекает капля тёмной жидкости. Женщина садится на свободный стул и кладёт обе ладони на колено мужа.
   Я бегу догонять своих.
   Где-то обзор загораживают целомудренные шторы, где-то нет. Всё как обычно, разве что на окнах первого этажа нет решёток, да балконы свободны от всякого хлама. Зато там частенько можно заметить кресло-качалку, да низенький столик, на который можно ставить кофе. Два-три цветка или карликовое деревце в большой кадке.
   На втором этаже нашёлся балкон, целиком уставленный горшками с цветами. Растительность свешивалась наружу, будто развешенные здесь и там зелёные флажки; по прутьям ограды вился плющ.
   Я проводил "зелёный" балкон взглядом и тут же наткнулся на подоконник, уставленный клетками с птицами. Там были канарейки, выводок неразлучников и волнистых попугайчиков. Был даже огромный белый какаду, вроде нашего, только куда более холёный. Кивком головы привлёк внимание шедшего за мной Акселя.
   - Это же просто куклы, - сказал я, имея ввиду жителей. - Зачем им такое делать?
   - Отнюдь. Это такие же люди как ты и я. Просто они находятся под слишком сильным контролем. Им позволено играть на одной детской площадке. Им запрещено куда-то отлучаться, и в окно за ними постоянно присматривает фальшивая мамаша. Будучи ограниченными в свободе, они пытаются расти вглубь. Возводят в песочнице невероятные замки. Один из них ты как раз сейчас увидел.
   Сюрпризом оказались трамваи. Когда такой вырулил из-за угла, сияя огнями и громыхая по шпалам с грацией приземляющейся ракеты, у нас перехватило дыхание. Мы встретили вагоны с номерами "1" и "3" (оба пустые) и "Вагон-ресторан", в который живо запрыгнул Аксель.
   - Я прокачусь кружочек, а потом с вами свяжусь, - сказал он, уезжая на подножке. - Держите глаза открытыми! - неслось следом.
   Трамвай ехал медленно, двери распахнуты настежь. Внутри перед длинной сверкающей стойкой скучали с пивом несколько забулдыг.
   Мара схватилась за голову:
   - Как он нами свяжется?
   Костя продемонстрировал мобильный телефон Акселя и бережно убрал его в карман. Телефоны-автоматы, с которых можно было позвонить, встречались на каждом шагу.
   Покинутые командиром, мы брели дальше. Должно быть, он хочет слегка повысить в крови градус, чтобы пообщаться с мадам на одном языке. Если наша догадка верна и строгая мадам действительно потакает барам и пропойцам, это должно сработать.
   Я вглядывался в каждую табличку на каждом встречном доме. В основном они сообщали название улиц, и все были на немецком. И все соответствовали карте -- даже странно! Улиц с английскими названиями больше не встречалось. Прочие таблички оповещали о стоматологических кабинетах, ателье и домах, в которых жили знаменитые по местным городским меркам люди. Никаких пояснений не было: видно, городские жители и так знают своих героев. Граффити в переулках целомудренно заключены в белые рамки с подписью, которую Мара перевела как "Народное творчество", и автографом художника.
   Костя с Анной под ручку вышагивали впереди и тихо беседовали, а мы с Мариной брели следом. Вечер скрадывал возраст: идущие впереди взрослые смотрелись старше, а наши отражения в окнах превращали нас в восьмилетних мальчика и девочку.
   Будто чета с детьми на прогулке.
   - Что значит "Nach dem Bombenangriff?" - спросил я.
   Марина задержалась, копошась в страницах словаря.
   - Значит, "после бомбёжки".
   Мы дружно подняли головы. Двухэтажный дом и правда зиял выбитыми стёклами. Сквозь окна второго этажа видны рваные раны в крыше. Фасад украшали два льва с головами и три безголовых, похожих без своей гривы на стоящих задом к зрителю кошек. Ещё от двух львов бомбы не оставили и камня.
   - Почему они не закрыли окна решётками? - сказала Марина. - Наверняка туда лазают дети. Дети залезут везде - знаете - как котята, стоит только что-то оставить открытым.
   Она посмотрела на меня, как на уполномоченного представителя детей, будто бы ожидала официального ответа в письменной форме.
   Меня передёрнуло при воспоминании о "детях", которых я сегодня повстречал. Наверняка их тоже передёргивает при мысли обо мне. Если, конечно, они вообще способны думать и что-то вспоминать.
   Марина набрала полные лёгкие воздуха и попросила:
   - Расскажи нам о себе.
   Я встрепенулся.
   - Я?
   - О тебе я и так всё знаю, - она огляделась, совсем как маленькая, и прошептала: - Я обращаюсь к ней.
   Я хмыкнул, и Марина набросилась на меня чуть не с кулаками:
   - Ну что ты смеёшься? Думаешь, это легко? Это так же трудно, как разговаривать с душевнобольными.
   - Ты разговаривала с душевнобольными?
   Я набрал полные щёки смеха.
   - Ну она же общается с нами, - заметила неслышно подошедшая Анна. - Хорошо бы она говорила с нами по-английски.
   - Или на польском, - пробормотал я. Смешинки как не бывало -- истаяла в тени мрачного памятника, словно снег на тёплых ладонях.
   Мы ещё немного потоптались возле пережившего войну здания, обошли по периметру. Оно примыкало к розовому дому более новой постройки, и крикливость второго будто бы призвана уравновесить угрюмость первого.
   - Нашла! - сказала Анна, и мы все сгрудились возле неё.
   Она светила на массивную, отливающую медью табличку, расположенную куда выше, чем обычно вешают таблички - между первым и вторым этажом. Впрочем, буквы оказались большими и вполне читаемыми.
   Анна прочитала:
   - "Город Зверянин основан в 1677 году купцом и меценатом Вилли Зверяниным как крепость для защиты от набегов восточных кочевников и перевалочный пункт для германских купцов".
   Мы вчитывались в даты и числа, сообщающие о приростах населения, об эмигрантах и политических событиях, которые так или иначе коснулись крошечного городка. Огонёк Костиной сигареты мерещился отсветом пожаров. Страшные картины эпидемии холеры проплывали перед моими глазами, пока Анна переводила дыхание.
   Марина дочитала за неё:
   - "В 1944 город был полностью разрушен бомбёжками. Восстановление началось в 1979 с Центральной городской Библиотеки и продолжается по сей день".
   Мы пошли дальше, подавленные и молчаливые. Мне ужасно хотелось, чтобы прямо сейчас позвонил Аксель и рассказал последние сплетни из пивного трамвайчика, что-нибудь солнечное и весёлое, пусть даже и похожее на извлечённую из коробки ёлочную игрушку. Но он не звонил.
   В круглосуточном ларьке торговали мороженым.
   - Вам с ромом? - плотоядно уточнила продавщица.
   - Нет-нет, - замахал руками Костя. - Просто мороженое.
   Вооружившись рожками с прохладным наполнителем, мы присели на ближайшую скамейку.
   - Что сказал бы сейчас Джагит, - грустно сметая крошки с колен, сказала Мара. - Если бы узнал, что вместо того, чтобы искать ему врача, мы шатаемся по городу и едим мороженое.
   Костя крутил на пальце ключи от автобуса. Они всегда были при нём -- обычно на нашейном шнурке, постоянный и бессмертный талисман.
   - Сказал бы: идите спать и не майтесь дурью. Сказал бы: извините ребята, что напугал. Я сейчас соскучусь по своим овощам и выйду из транса.
   Анна добавила:
   - Он сказал бы: гъяна-йога увела меня за собой, но ждите и грейте для меня майю: я поворачиваю свою карму обратно.
   Марина, сидящая посередине, раздумывала, кого из них пнуть, но, в конце концов, ограничилась презрительными взглядами направо и налево. Шутки звучали так же уместно, как уханье сов посреди жаркого полудня. Костя смущённо ковырял в носу. Анна отчаянно зевала.
   - Чтобы получить какой-нибудь ответ, нужно что-нибудь спросить, - сказал я, чтобы немного разрядить обстановку.
   - Что? - одновременно сказали Анна и Марина.
   - Ну, или что-нибудь в этом роде, - смутился я. - Так бы сказал Капитан. Кроме того, она же ответила на первый наш вопрос?
   Анна посерьёзнела.
   - Постой-ка, малыш. Он вполне мог такое сказать.
   Мы переглянулись. Нам не хватало Акса, который наверняка весело проводил время, катаясь по кольцу в своём вагоне-ресторане. Быть может, даже упросил машиниста дать ему позвонить в звонок. Толкнули друг друга локтями. Ну, кто тут самый смелый?..
   Наконец Марина спросила - громко и с выражением, даром, что не размахивая руками:
   - Что ты сделала с Джагитом?
   В молчании мы доели мороженое. Кажется, даже луна в небе затаила дыхание, а звёзды можно было соединить в созвездие Большого Вопросительного Знака.
   - Пойдёмте, - вздохнула Анна через пятнадцать минут.
   Она будто всё ещё ждала, что ответ вернётся бумерангом, такой же громкий и кристально ясный, как вопрос. И что-то действительно произошло: заверещал сотовый телефон. Звонил Акс. Мы окружили Костю, выставив по уху. Каждому хотелось первым узнавать новости. Или просто немного поднять боевой дух, послушав голос кэпа.
   - Как у вас дела? - вещал Акс жизнерадостно. - Я уговорил водителя дать мне померить его фуражку.
   - Ты уже накатался?
   - Нет! У них закончилось тёмное пиво, и кондуктор побежал в за ним в депо. Там что-то вроде склада. Так что я воспользовался моментом, чтобы позвонить. Что-нибудь нашли?
   - Ничего, - сказал Костя.
   - А у тебя? - спросила Анна.
   - На стойке вырезана надпись на германском. Меня заинтересовало одно из слов, "coma". Кома, она и в Африке кома, да? Словарь всё ещё у вас? Тогда я продиктую остальное!
   Марина бешено листала страницы. Найдя нужную, выразительно кивнула Косте, и тот сказал:
   - Ты не ошибся. Это "кома". Диктуй дальше.
   Он извлёк из кармана своёй лётной куртки ручку и начеркал на полях словаря несколько слов.
   - Я перезвоню позже, - сказал на том конце провода Акс. - Мой трамвай отправляется!
   Марина переводила:
   - "Уходить"... Так, это просто, это - "Город..." это, наверное, какой-то предлог. Это значит "вчера"... а, нет, "завтра". Так, дальше. "Ваш"... "Ваш друг", - её голос становился всё более и более нервным, всё громче шелестели страницы. - "Покинет". А это "Кома".
   Мы уставились друг на друга.
   - Она хочет сказать, что если мы покинем завтра город, Джагит вернётся, - сказала Анна. - Значит, он болен не так уж и страшно!
   - Возможно, она и правда думает, что подвыпившие люди приятнее в общении, - задумчиво сказал Костя.
   Все мы избегали рассуждать на тему, кто же всё-таки такая эта она. Всё-таки с Акселем, вечно витающим в облаках и время от времени переходящим на "ты" с неким потусторонним миром, такие рассуждения проходили куда легче.
   - Или просто боится, когда нас много, - воинственно сказала Марина.
   - Или наш Капитан просто её покорил, - мечтательно произнесла Анна.
   - Ты получила ответ на свой вопрос, - сказал я Марине.
   Кажется, мы сошлись только в двух вещах. Что город действительно женского пола, и что наши домыслы не такие уж и домыслы.
   - Задавай следующий, милая, - сказала Анна.
   - Я... - Марина смутилась. - Снова я?
   - Конечно, ты. У кого ещё получается так убедительно орать на неизвестное.
   - А что спрашивать?
   Мы посмотрели на Костю. Тот забрался на скамейку с ногами, уселся на корточки и хмуро разминал пальцы. Будто бы готовил их к фехтованию очередной сигаретой.
   - Спроси её, какого хрена?
   Ничего лучше в голову нам не пришло. Мара запрокинула голову, как будто хотела поймать ртом орешек, и крикнула:
   - Зачем ты это делаешь?
   В доме, к которому мы стояли спиной, под самым чердаком распахнулось окно, и кто-то выглянул.
   - Что делает? - спросил я.
   - Не знаю, - прошептала Мара. - Что-нибудь. Пусть придумает сама.
   На этот раз ответ мы получили быстро.
   - Лучше бы вам уйти, - сказал человек наверху.
   Костя посветил фонариком вверх, но луч запутался в листве деревьев. Да и вряд ли он достал бы до четвёртого этажа.
   - Мы вас разбудили? - спросил он.
   - Лучше бы вам уйти.
   Голос не мужской и не женский. Какой-то усреднённый, будто его, как два вида сыра в одной кастрюле, перемешали ложкой. Свет не горел, и мы могли видеть только открытое окно да движение, которое вполне могло быть колыханием занавески.
   Анна сложила рупором руки и сказала:
   - Простите!
   - Лучше бы вам уехать.
   Прошло некоторое время, прежде чем я понял, чем эта фраза отличается от предыдущей, сказанной с точно такой же интонацией. Отличается всего одним словом, но этого различия нам хватило, чтобы напрячься.
   Окно там временем так же бесшумно затворилось. У меня сложилось странное чувство, что человек в здании даже не посчитал нужным открыть глаза, чтобы посмотреть на нас. Возможно, он даже не просыпался.
   Костя всё ещё светил фонариком вверх.
   - Поднимемся?
   - И что мы им скажем? - нервно сказала Анна. - Будем светить фонариком в лицо, как гестапо? Идёмте лучше отсюда.
   Одной рукой она взяла за руку Костю, другой схватила за рукав меня, и потащила, не разбирая дороги, сквозь вязь городских переулков.
   Мы набрели на ночной кинотеатр. Афиши обещали весёлое времяпрепровождение в компании героев из "Назад в будущее", однако заглянув внутрь (место кассирши пустовало и выглядело таким, будто там не сидел никто уже лет двести; даже штрудель в тарелке на столе успел превратиться в кусок гранита; дверь в зал была настежь распахнута), выяснили, что по ночам показывают там исключительно военные мелодрамы.
   - Как грустно, - сказала Анна, не отрывая взгляда от экрана. Мы сгрудились у входа в зал. Костя остался курить снаружи, огонёк его сигареты за прозрачной дверью выглядел как путеводный огонёк маяка. Тусклый свет распространялся от настольной лампы на столе кассира, но он выглядел холодным и пустым, как и всё вокруг.
   - Ты знаешь этот фильм? - спросила Марина.
   - Никого нет. Это грустно.
   Фильм и правда смотрели только кресла, да, может, блестящие высоко вверху люстры.
   - Эй!- сказал кто-то, и все дружно подпрыгнули.
   Рядом со входом, на последнем ряду в самом угловом кресле сидела женщина, которую сразу мы не заметили. Она казалась частью кинофильма: по лицу ползли чёрно-белые отсветы.
   - Идите сюда, посидите со мной, - попросила она на хорошем английском.
   Мы подошли. На вид женщине было около сорока. Осунувшееся лицо, рубашка в клеточку с закатанными рукавами, вельветовые штаны. И рубашка и штаны в кошачьей шерсти, которая кое-где сбивалась в катышки. На голове, несмотря на крышу и в общем-то тёплую погоду, берет, волосы под ним собраны в солидный пучок. Где-то на вешалке должно быть подходящее по цвету пальто.
   От неё пахло алкоголем и кошками.
   - Вы же иностранцы, верно? Нечасто здесь таких увидишь... - она прищурилась, разглядывая нас, сгрудившихся между рядами (будто овцы, потерявшиеся в горном ущелье), перевела взгляд на Костю, который заглянул в зал, желая узнать причину суматохи. - Так вы всё-таки не местные? Гости города, надо же! Ну, присаживайтесь.
   - Что она говорит? - прошептала Марина. Английского она не знала.
   Мы присели. Я устроил лампу между ног. Срок её выходил, и огонёк стал очень тусклым. Марина скрестила на груди руки, пытаясь загородиться от светящегося экрана и надеясь таким образом стать как можно более незаметной.
   Костя почувствовал, что без него никто из нас не сможет сказать этой странной полуночнице и слова. С шумом протиснулся к нам, вызывая настоящей переполох среди складных кресел, которые стучали сиденьями, будто шахтёры в подземных шахтах своими молотками. Перепрыгнул через ряд, вежливо поздоровался с женщиной и спросил:
   - Вам нравится военная хроника?
   - Кажется, моё присутствие здесь это подразумевает, - она посмотрела на Костю со смесью интереса и снисхождения. - Как видите, я такая одна. Мне кажется, люди должны знать и уважать свою историю. Историю своего города.
   Костя воскликнул, размахивая руками:
   - Славный город! Мы бродили по нему - туда и сюда, понимаете? Очень славный. Много памятников, много выпивки. Да!
   От резких движений Кости с пола, с подлокотников кресел, с низко свисающей люстры - отовсюду поднялась пыль. Похоже, здесь не убирались целую вечность.
   Женщина икнула, прикрыв ладонью рот.
   - Вы туристы? Как здорово. Тогда я, может быть, смогу сделать кое-какой вклад в вашу копилку знаний. Он был восстановлен практически из пепла. Здесь не было ничего, понимаете? А сейчас здесь очень спокойно. Все такие милые. Уверена, вы нигде не найдёте таких милых людей, как здесь.
   - Спокойно, как в могиле, - сказал Костя и вкратце пересказал нам слова женщины. В дальнейшем он оказался в роли переводчика.
   - Даже чересчур милые, - заметила Анна. - Мы пытались их немного растормошить, но знаете, это всё равно, что пытаться рассмешить ёлочные игрушки.
   - Значит вы те самые бродячие артисты, которые навели здесь шороху позавчера вечером?
   Нам нечего было на это возразить. Она покачала головой.
   - Вы подаёте schlecht пример. Видите вот это?.. - рука с болтающейся на запястье лёгкой, почти прозрачной шерстяной варежкой показала на экран. - Ненависть и злоба должны навсегда остаться в прошлом - за пределами этого города. Они не нужны. Это рудиментарные эмоции. Такие нежелательные гости, как вы, вроде прививки. Vakzine. Наблюдая за вами, за вашими неразумными, зловредными действиями, эти люди учатся видеть преимущества повседневной жизни.
   Марина сжала кулаки и воскликнула:
   - Это не люди. Это какая-то колония муравьёв!
   Я мечтал сжаться в точку и заползти под кресло, только чтобы не видеть, как Марина выходит из себя и как следом выходит из себя эта вроде бы настоящая, без лакированного блеска, женщина.
   - Пусть так, но они никого не убивают. Не ссорятся, - с улицы в кинотеатр залетело несколько мотыльков. Двое исступленно колотились в экран, а один подлетел прямо к нам и принялся кружиться вокруг потухающей керосиновой лампы. Громкое трепыхание его крылышек придавало голосу женщины какой-то страшный механический оттенок. - Они все мне словно дети. Каждая травинка на лугу, каждая домохозяйка, спящая сейчас в своей постели, и каждый пьяница, пускающий пузыри луже. Будьте уверены, если я увижу такого пьяницу, я положу ему под подбородок подушку, чтобы он не захлебнулся, и налью апельсинового соку, чтобы не так воняло.
   Я закрыл ладонями глаза, чтобы не видеть её глаз. Это были глаза натуральной сумасшедшей.
   - Вы чужаки, - кричала женщина хриплым голосом заядлого алкоголика. - Вы приехали сюда и хотите ломать чужой порядок...
   - Сломать, - кротко поправила Анна.
   Дама внезапно успокоилась. Посмотрела на нас с тоской в глазах и извлекла откуда-то наполовину уничтоженную бутылку портвейна. Мы наблюдали, как бордовое вино заполняет ложбинки на её губах.
   - Ночь - Die Zeit der Nostalgie, - сказала она потом. - А что так не пробуждает ностальгию, как бокал хорошего вина? Вот, что я вам скажу. Весь этот город выстроен на ностальгии.
   Мы молчали. Мы ждали продолжения. Кажется, алкоголь наконец сделал своё дело.
   - Здесь так хорошо! - она откинулась на спинку кресла и едва не опрокинулась. - Никаких бомбёжек. Никаких больше войн. Посмотрите вокруг! Это всё сделали мы. Восстановили по кирпичикам каждый дом.
   - Вы были на войне? - спросил Костя.
   - Я родилась уже после. Чуть-чуть опоздала, - она покачала головой в бесконечной задумчивости. - Но были ведь другие, сотни маленьких девочек, которые не пережили войну.
   Зазвонил телефон. Костя взял трубку. Аксель спросил:
   - Вы ещё не наладили контакт с местным населением?
   На этот раз он очень торопился, поэтому нетерпеливо постукивал пальцем по трубке и глотал слова:
   - Спросите про человека по имени Мирослави.
   - А кто это?
   Имя показалось мне знакомым.
   - Памятник на площади, - прошептала Марина.
   - Памятник с площади. Здесь очень много его имён. Я стою сейчас на улице Мирослави. Витрины в книжном магазине уставлены его биографиями. К сожалению, они все на немецком, а я очень плохо на нём читаю. Мой конёк - болтать, а не читать.
   Костя спросил.
   Это имя сотворило чудо. Сработало, будто хорошая пощёчина: женщина вытянулась в своём кресле по стойке "смирно".
   - Один очень известный человек.
   - Известный в Австрии?
   - Известный по всему миру.
   Костя покачал головой.
   - Мы ничего о нём не слышали.
   Женщина фыркнула.
   - Что вы можете слышать, кроме звона мелочи в своих карманах?
   Костя мягко возразил.
   - Я из России. Анна из Испании. Эти двое - поляки. Мы и есть весь мир.
   Дама попыталась сообразить, что бы ответить, но в конце концов потеряла суть разговора. Осталось только раздражение, которое выразилось в выбивании дроби по подлокотникам кресла. По правому, потом по левому, и снова по правому. Шлёп-шлёп-шлёп... Взгляд снова расплылся, небесная синева заполнила его и стала переливаться наружу. Мне казалось, ещё мгновение, и я увижу проплывающих там китов.
   - Ты звонишь из магазина? - спросил Костя в трубку.
   - Из автомата напротив.
   - Ты не купил ту книгу?
   - Где ты видел книжные магазины, работающие ночью? - насмешливо спросил Капитан. - Но конечно, она при мне. Пришлось воспользоваться урной для мусора, чтобы разбить витрину.
   - Соблюдайте тишину, - сказал Костя, подражая жандарму.
   Аксель что-то ответил тем же насмешливым тоном, но я не расслышал.
   - Там есть какие-нибудь фотографии?
   Послышался шум - должно быть, Капитан прижал трубку плечом к уху, чтобы освободить руки.
   - Старые довоенные снимки. В основном семейные фото. Семья Мирослави, по-видимому. Этого Слави я вижу. Совсем не изменился, бедняга. Даже пальто то же самое. Есть фото, где он на улице перед домом с каменными львами.
   - Кто там ещё?
   - Девчонка. На всех фото. На самых поздних - лет восьми-девяти. Тысяча девятьсот тридцать восьмой. На самых ранних...
   - Я не могу напиться, чтобы всё это забыть, - бормочет женщина совсем уж невпопад. - Если бы я могла...
   Берет сползает на глаза, но дама не делает попытки его поправить, а только складывает на животе руки. Бутылка валится от неосторожного движения ногой, с громким звуком катится по проходу, разливая остатки жидкости.
   Марина выхватывает из рук Кости телефон.
   - Лучше не попадайся на глаза жандармам. Пожалуйста! Будь осторожен.
   - Ты была ребёнком. Ребёнком, чей отец погиб во время бомбёжки, - говорит Костя не то даме в берете, не то смотрящему с экрана глазами солдат и страдальцев-горожан духу, существование которого как-то незаметно перестало нами подвергаться сомнению.
   Женщина ничего не ответила. Она спала мертвецки пьяным сном.
   - Что же случилось потом? - спросил я тихо. - Это она и есть?
   Костя помолчал.
   - Вряд ли. Слишком молода. Кроме того, она сама сказала, что родилась уже после войны. А что случилось с той... Кто знает? Может, погибла под бомбами. Но всяко позже своего отца. Может, умерла потом, от голода. Такие размышления не для меня. Спроси об этом Капитана, он расскажет тебе сказку, стройную - не придерёшься.
   - И всё же. Как она превратилась в город? - спросила с другой стороны Анна. Она поджала ноги, чтобы не запачкать сандалии в портвейне.
   Костя только пожал плечами. Дружно и молчаливо решив, что нам нужно забрать Капитана, мы двинулись прочь.
   Ответы на два последних вопроса, так никем и не сформулированные, мы получили на следующее утро. С восходом солнца убывающая луна не захотела убираться восвояси, а так и осталась белым пятном висеть на небе. Видно, они с солнцем договорились о неких границах, потому что каждое светило висело на своей половине неба. Город пытался нарисовать для луны рамки, то ограничивая её ветвями деревьев, то заключая между двумя крышами и флигелем, а то копируя детской рукой на асфальт и рисуя вокруг оконный проём, но она всё время сбегала прочь. Почти закончились продукты, и мы с Мариной отправились за ними в ближайший магазин.
   Днём мы уезжаем. Это уже решено. Нам всем не терпелось увидеть Джагита на ногах и оставалось надеяться, что надпись на стойке в вагоне-ресторане не лгала. Костя обещал, что во что бы то ни стало заведёт автобус.
   Внезапно я остановился как вкопанный и сказал:
   - Смотри-ка!
   Жёлтая униформа вновь маячила у меня перед глазами. На этот раз это был не работник городской службы. Какие-то люди, приставив к стене дома с магазинчиком "Зонты и Шляпы" стремянку, меняли с табличку с названием улицы на другую, задорно сияющую на солнце свежей краской.
   - Они переименовали нашу улицу!
   Мы подошли ближе.
   - "Не забудьте", - прочитала Марина. - Какое странное название. По-моему, прежнее было куда симпатичнее.
   - Кроме того, оно на польском.
   Марина закрыла ладошкой рот.
   - Ой, точно. А я и не заметила. Значит, это специально для нас. Что бы это значило?
   - Может, это только часть послания.
   Дом с магазином был угловым, по смежной улице тёк жидкий поток машин. Название её совершенно вылетело у меня из головы, но это сейчас и не важно - его уже сменили. "Поймать", - красовалось на табличке над номером дома.
   - Пошли ещё поищем?
   Марой завладел охотничий азарт.
   У меня была идейка получше. Я потянул Марину к ближайшему газетному киоску.
   - У вас нет карты города с новыми названиями улиц?
   Худой усатый господин в повёрнутой козырьком назад бейсболке за несколько центов продал мне карту. Мы выбрали сухое место (ночью, после того, как мы вернулись и сразу завалились спать, прошёл короткий дождь; может, то всплакнула во сне, кутаясь в чёрно-белое прошлое, наша безымянная киноманка) и расстелили карту прямо на асфальте рядом с киоском, чтобы нас ненароком не задавил какой-нибудь велосипедист.
   - Вот оно! - Мара грозила пробить пальцем плотную бумагу, поэтому я поспешно наклонился.
   - Где?
   Одну из окрестных улочек переименовали в "Змею". Судя по карте, она действительно была извилистая и ползла сквозь город, волоча на себе все тридцать три дома, которые на ней располагались.
   Мы переглянулись и бросились обратно. Буквально вытащили Акселя из автобуса, где он досматривал утренний сон на одном из передних сидений.
   - Это змея! Джагита укусила змея! - вопил я в самое его ухо. Марина схватилась за полы его спальной рубашки и, согнувшись, пыталась побороть одышку.
   - Хорошо, - ответил он спокойно и причмокнул губами. Один его глаз был открыт, другой закрыт, и видно, не желал выпускать дрёму. - Я ожидал чего похуже.
   - Похуже? - для верности я не стал сбавлять тона и не замечал гримас Капитана. - Он же может умереть! Кто у него там? Кобры? Гадюки?
   - Ничего страшного. Он йогин, ему не страшен змеиный яд. Он почти остановил своё сердце, чтобы дать организму время превратить его в кровь.
   - Значит, врач нам не понадобится?
   - Всё в норме, - повторил Аксель. - Скоро он выйдет из комы. А нам нужно поймать ту змею, пока она не покусала кого-нибудь менее толстокожего.
   - Мой пёс! - вспомнил я. В фургоне никто, кроме Мышика, не ночевал - мы все разлеглись в автобусе, потому что там было попрохладнее.
   И припустил наружу так быстро, как только мог.
   Змею мы всё же поймали. Совершенно напуганную, Аксель извлёк её из кармана мага. Псу давно уже наскучило составлять компанию человеку, который даже не отмахивается от собачьих поцелуев, и он отправился гулять, а на мой истеричный зов выскочил, волоча за собой гирлянду целлофановых обёрток от сосисок.
   - Видишь? Никакие змеи ему не страшны, - сказала Анна. - Одну он уже поймал.
   Когда переполох улёгся, мы с Марой предприняли вторую попытку добраться до продуктов. Кто-то рисовал на асфальте разноцветные солнышки и необыкновенно пузатых медведей, и убегал, рассыпая цветные мелки. Я пинал их, любуясь полосами, меловым крошевом, которое превращалось под нашими ногами в кляксы.
   - Хорошо бы всё это закончилось.
   Мара казалась необыкновенно мрачной.
   - Всё и закончилось, - воскликнул я. - Ты слышала последние новости? У Кости завёлся двигатель автобуса! Сейчас едем!
   - Вообще всё. Мне кажется, я схожу с ума. Как будто бы мы погрузились в космический корабль и улетели на другую планету, а меня не предупредили. Всё вокруг неправильно. Всё не так, как должно быть.
   Я раздумывал над её словами.
   - Один дядька у нас в приюте - почтальон - говорил, что если тебя что-то возмущает и ты не можешь этого изменить, попробуй изменить свою точку зрения.
   Марина включила сарказм.
   - Предлагаешь мне сегодня поехать на крыше?
   - Да нет же.
   - Я поняла тебя, мелкий. Но моя точка зрения сложилась за одиннадцать лет, и меняй её - не меняй, она останется прежней.
   - Может, она ошибочная, - ляпнул я.
   - Как что-то, складывающееся более чем за десять лет, может быть ошибочным? Мира такого, какой я знала, больше не существует. И точка. Других выводов здесь нет.
   - За десять лет ты, наверно, была во многих городах.
   - Да нет. Я росла на ферме. Младшей дочерью.
   - Я всю жизнь провёл в приюте, - горячо поддержал я. С двух сторон мы обошли здоровенную липу, чей ствол был трогательно обложен разноцветными камешками. - Мы же с тобой ничего не видели. Вообще ничего. А обо всём этом - о путешествиях, приключениях, - не могли даже мечтать. Откуда ты знаешь, что мир не такой, как сейчас? Ты как... как котёнок, который сидит в квартире и думает, что там, за окном, всё нарисовано, - выдал я неуклюжую аналогию.
   - Я смотрела телевизор, - неуверенно сказала она.
   - Да уж. Такого в телевизоре вряд ли покажут.
   Я задумчиво обвёл глазами город. "Девочка, у которой во время бомбёжки погиб отец, превратилась в город и делает из его жителей зомби". Выпуск новостей с такой темой может разве что присниться.
   - Ты отлично впишешься в труппу, мелкий. Я тебе завидую. Ты одного с ними цвета. Меня же Аксель держит только потому, что не может сам завязать галстук-бабочку, а Анна считает делать это ниже своего достоинства. Потому что никто больше не берётся чистить лошадей. Я думала, что как только тебя возьмут, меня "забудут" в каком-нибудь городишке.
   Я трепыхался в собственной неловкости, как рыбёшка в пересыхающей луже. И тут меня озарило.
   - Послушай. Помнишь Краков? Вечернее выступление с масками?
   Марина медленно кивнула.
   - Ты что-нибудь чувствовала, когда играла?
   Она засмеялась.
   - Что там можно чувствовать? Не поцелуй же. У меня была крошечная роль и маска рыси, и нужно было просто выйти к Акселю. А потом сидеть и слушать. Ну, может, две-три реплики - и всё. А я просила у них что-то более весёлое.
   - Куда уж веселее, - хмыкнул я.
   Марина посмотрела на меня, и я рассказал, что видел тогда, во время их выступления. Как было страшно, и как всё вокруг вдруг превратилось в декорации для этой пьесы. Всерьёз рассказывать о чём-то, чего не может существовать, очень трудно. Просто попробуйте - вы, наверно, никогда ничего подобного не делали, - и поймёте, о чём я. Хотя страшные приютские истории под покровом темноты мне удавались очень хорошо, всё же, это немного другое.
   Мы давно уже никуда не шли. Сидели на ступенях какого-то дома под красным козырьком, застелив их картой города.
   - Это твоя... точка зрения? - очень осторожно спросила Мара. Чтобы не тонуть в своих безразмерных штанах, она подвернула их почти до колен. Вместо обычной майки на щуплых плечах болталась одна из Анниных рубашек - та, что в синие и зелёные квадраты. Казалось, девочка может разрезать её одними этими плечами, словно ножом. Мне вдруг пришло в голову, что и у себя на ферме она донашивала одежду за какой-нибудь старшей сестрой, и умудрялась делать это очень естественно. Даже элегантно. Я в своих всегдашних грязных джинсах и майке - моих собственных джинсах и майке - выглядел куда более неуклюже.
   - Это то, что я видел, - сказал я. - Ты уже не просто в космическом корабле, ты сама одна из космонавтов.
   И мы пошли обратно, совершенно забыв про овощи. Чуть не держась за руки, но всё-таки не держась, и при этом чувствуя странное родство, такое же, как, должно быть, возникает между почвой, в которой зарождается семечко гречихи, и воздухом, который готовится принять росток. Я не смог бы объяснить доступнее при всём желании. Марина, думаю, тоже.
   Анна посмотрела на нас, во второй раз вернувшихся ни с чем, с упрёком - была её очередь готовить - и сварганила завтрак из бутербродов с остатками сыра и зелени.
   - Если не получилось со второго раза, значит, не судьба, - сказала она. - Значит, сколько вас не посылай, ничего хорошего вы мне не принесёте.
   - Или их просто нужно посылать по одиночке, - встрял Костя.
   - Но там страшно! - хором запротестовали мы с Марой.
   Нам и не думали возражать. Бутербродное утро закончилось прекрасной предвыездной суетой. Прилизанные мальчишки, растрёпанные домохозяйки и большие псы, такие ленивые, что еле переставляли лапы, и такие находчивые, что могли отыскать тёплый канализационный люк, кажется, даже посреди лесопарка, пришли нас провожать.
   А когда под колёсами наших транспортных средств уже клубился в лучах солнечного света сухой пожар дороги, мы встретили доктора. Он брёл вдоль дороги в сторону города, поминутно оглядываясь - не поедет ли попутка? - и тщетно пытаясь уберечь свой халат от дорожной пыли и от пыльцы растений. Откуда он шёл, какими выдались у него последние два дня, мы так и не узнали, но брёл он живой и невредимый. Это изрядно всех обрадовало.
   - Док! - махал я из окна автобуса. - Hello! Мы рады, что у вас всё в порядке!
   - Что? - кричал он вслед то на одном языке, то на другом. - Was? Что?
   Двумя часами позже очнулся Джагит.
   Мы по-прежнему направлялись на запад.
  
   Интерлюдия.
  
   Он садится, гремит мелочью в своей шапке, равнодушный ко всему миру, равнодушный даже к солнцу, что всё более выбеливает его волосы. И люди начинают потихоньку расходиться.
   В какой-то момент Анна понимает, что осталась одна, что этот человек поднял на неё глаза. Через стёкла очков они кажутся какими-то особенно строгими.
   - Вы выбрали не очень удачное время для выступления, - сказала она, чтобы что-то сказать. - Знаете, что такое сиеста?
   Он качает головой. Говорит на ломаном английском:
   - Простите. Я не говорю по-испански. Но я понял - сиеста. Сиеста - это хорошо.
   - Да, - Анна пытается что-нибудь придумать, но в конце концов бросает бесполезное занятие и просто садится рядом. - Просто удивительно, что на вас кто-то смотрел. Обычно во время сиесты все отдыхают.
   Она и сама не прочь удалиться в тень. Кажется, что оранжевые искорки на апельсиновых деревьях выжигают на изнанке черепной коробки млечный путь.
   - Откуда вы?
   Анна тут же поправляется, переспрашивает по-английски. Английский у неё не менее перекручен, чем у молодого человека, но это позволяет им довольно сносно понимать друг друга.
   - Ниоткуда.
   Ссыпает мелочь по карманам, и блеск монет на полуденном солнце заставляет девушку закрывать ладонью глаза.
   - Здесь невыносимо жарко. Как вы здесь сидите? Пошлите куда-нибудь в тень. Вы приехали к кому-то?
   - Ни к кому. Приехал посмотреть Испанию.
   - Что ж, отлично. Я покажу её вам.
   Мужчина выглядит словно сбежавший из резервации индеец в каком-нибудь Лос-Анжелесе. Какая-то юбка, сочетающая все восемь цветов радуги, которая при ближайшем рассмотрении оказывается повязанной за рукава вокруг пояса кофтой; белая рубашка, на которой пуговицы присутствуют через одну, кепка, лихо заломленная к одному плечу. Из-под неё лезут песочные космы. Очки, запутавшиеся в этих волосах, выглядят как мусор в вытащенном рыбаками неводе. Таким же водным сором смотрелась и заткнутая за ухо сигарета, и массивная серьга в мочке уха.
   Одно время Анна дружила с пареньком - сыном рыбака, который рассказывал, что водная стихия помимо стерляди и воинствующих краснорожих крабов любит пихать в сети много всего интересного. Находятся куски дерева, вылизанные морем до толщины льдинки. Обломки весел. Старинная керамическая посуда. В тех водах в своё время обитали пираты, и дно полнилось последствиями их деятельности.
   - Меня зовут Аксель.
   - Серьёзно? - Девушка смеётся. - А меня Анна. Ты, видимо, очень издалека.
   Новый её знакомый спрашивает, похоже, не из интереса, а чтобы поддержать разговор:
   - Чем ты занимаешься?
   От солнца их прикрыл дощатый навес, целиком увитый виноградной лозой. Здесь деревянные лавочки и прямоугольный деревянный стол. Анна мечтает о стакане холодного лимонного чая или хотя бы о бутылочке газировки. О чём мечтает её новый чудаковатый знакомый она не знает - слишком непроницаемо его лицо.
   - Помогаю отцу.
   - Он... дай угадаю... он, наверное, выращивает виноград и дыни где-нибудь за городом. А сюда ездит улаживать с продажей, и всякое такое. И заодно покатать дочурку по магазинам. Он такой, - Аксель раздвинул руки, - такой внушительных размеров фермер.
   Анна улыбается:
   - Почему ты так решил?
   - Ты такая, как будто выращенная на грядке. На солнце, и воды знала вдоволь, - Аксель переждал её улыбку и продолжил, уставив глаза в землю: - А может быть твой отец рыбак? Впрочем, я не могу так вот сразу угадать. Я был в порту, потому что большая часть пивнушек находится именно там, и подумал, что здесь, должно быть, город рыбаков. Наверное, они просто хотят пить пиво и вино, не отрываясь от работы. Я бы тоже, наверное, выбрал такую работу, родись я в этих краях.
   Анна покачала головой.
   - Нет. Не рыбак и не фермер. У нас здесь есть ещё, например, извозчики. А в получасе ходьбы, за городом, лошадиная ферма. Но нет, ты всё равно не угадаешь. Хотя, можешь попробовать поспрашивать у людей про старика Жозе. Его знают все. Мой отец уникален!
   Аксель смерил её снисходительной улыбкой.
   - Я не говорю по-испански. Немного по-французски.
   - Какой твой родной язык?
   - Родной?
   - Родной. Native.
   - А, Польский. А ещё русский. Волшебный язык. У меня русский друг, когда мы с ним разговаривали в самый первый раз, казалось, что на одном и том же языке. Но на самом деле он не понимал меня, а я его, - смеётся. - Хотя отдельные слова, представляешь, знакомые. И фразы так же строятся. Чёрт знает что. Сейчас уже такого нет: он выучил польский. А раньше - раньше это звучало очень весело. Может, пройдёмся?
   Улицы здесь все текут к морю. Во всяком случае, главные. Побочные же - как непослушные дети, носятся вокруг, шныряют между ног у прохожих (в прямом смысле: не сразу поймёшь, является ли этот зазор между домами улицей или же это просто зазор), глазеют на тебя внимательными кошачьими глазами. Дома возведены из песчаника (на въезде в город каждый может полюбоваться карьером, давшим течь подводным водам и выглядящим как пересыхающее озеро), со скошенными крышами, такими крутыми, что даже голубям не остаётся ничего, как рассаживаться по пучкам проводов, что развешены всюду. Всё это смотрится как продукт творчества какого-нибудь малыша в песочнице. Первые этажи в разводах граффити, умыты солёным ветром, а сточные канавы хрипят и плюются мусором.
   - Здесь у нас далеко не туристический центр, - говорит Анна не то с гордостью, не то извиняясь. - Есть пляж, но мало кто горит желанием купаться рядом с портом.
   Каждый встречный здесь носит тёмные очки, а под ними можно разглядеть, набухшие, почерневшие от солнца веки. Сейчас солнце уже кренится к закату, и далеко не так жарко, как в полдень. Лениво несут свои громоздкие панцири автомобили, надрывно хрипят они клаксонами. Обильно потея и налегая на педали, кочуют из тени в тень велосипедисты, в своих белых панамках они похожи на передвигающиеся шампиньоны.
   Аксель совал свой нос во все патио, куда он только мог проникнуть. Наблюдал, как в утопающих в зелени дворах под навесами старики играют в шашки и как воздух над ними расцветает зычной речью, в которой (даже для незнакомого с языком уха) угадываются сальные шутки. Здесь же неподалёку бабульки читают книги в мягких обложках и присматривают за детьми, практически голыми и загорелыми до черноты. После того как любопытные взгляды обращались на него, шёл к следующему закрытому двору.
   - Так чем ты занимаешься? - спрашивает Анна - Кроме этих твоих фокусов...
   - Тем и занимаюсь. Блуждаю по земле, показываю что-то забавное тут и там.
   Аксель рассказывает ей о кочевой жизни. Анна решает, что он ей нравится. Так ловко ворочать языком и так многозначительно и слегка холодно молчать не мог никто из её знакомых парней.
   Прервавшись на полуслове, Аксель останавливается возле какого-то переулка, возле ржавой сетки с распахнутой настежь дверью. Делает приглашающий жест:
   - Прошу, мадмуазель. Здесь мой любимый бар без крыши.
   - Уличный бар, - смеётся Анна. - Так говорят.
   - Кто говорит? - возмутился Аксель и тут же великодушно разрешил: - Пусть говорят... Осторожнее, здесь нужно перешагивать.
   Переулок, откровенно говоря, не самый чистый. Ветер с главной улицы набивает сюда всякий сор. Двери квартир столпились вокруг безмолвным почётным караулом, уставившись в пространство заляпанными глазками. Старая, отслужившая своё мебель громоздится рядом с ними причудливыми наростами. Стены исписаны граффити, робко франтят на каждом шагу выцветшими красками. Хрустит под ногами битая посуда. Эта улочка перпендикулярна пляжу и не продувается морскими ветрами, так что запахи могут копиться здесь неделями, и даже тротуар кое-где мокрый от два дня назад прошедшего дождя.
   - Хочешь музыки? Или, может быть, кофе?
   Аксель остановился возле размашисто и своевольно нарисованных на стене музыкальных автоматов. Над ними, залезая полукругом на ближайшую дверь, синей краской был изображён дискотечный шар.
   - И правда, так себе заведеньице. Нашёл это место, когда зашёл по... ну, неважно для чего. Вон там есть стульчик. У него не хватает одной ножки, но сидеть можно.
   Анна включилась в игру.
   - У тебя хватит денег, чтобы заказать музыку?
   - Эти автоматы жаждут не денег. Посмотри на них. Они стоят здесь, все такие нарисованные, и жаждут только людского внимания. Они хотят быть похожими на настоящие, но деньги им ни к чему. Видимости денег будет достаточно.
   Под внимательным взглядом Анны он подбирает камушек, подбрасывает на ладони, будто баскетболист, разминающийся перед игрой. Рассматривает его, жмурится и говорит:
   - Какой симпатичный. Вот этот подойдёт.
  
   Таких камушков здесь тысячи. Где-то, может быть, в Лондоне или в Нью-Йорке по дорогам катаются и цепляются за зонтики и дамские каблуки клочки газет, здесь же есть эти камешки. Ветер их не катает - таким лежебокам лениво подчиняться ветру. Всё своё время они тратят на глубокомысленное возлежание на подушках тротуара, лежат, подставив солнцу белые (серые, коричневые...) пористые спинки, словно раковины на морском дне. Но иногда что-то взбредает им в головы, и тогда бросаются они в сандалии проходящих мимо людей. Застревают между пальцами или в углублении ступни, ворочаются там, укрывшись таким одеялом. И когда чувствуешь их тепло, понимаешь, почему дети называют их "слёзками солнца". Хочется вытащить, но странно нагибаться ради какого-то камешка, которых всё равно наберёшь там, дальше, целые сандалии. Скачешь на одной ноге, хлопая подошвой о ступню, плюешь и хромаешь дальше по своим делам.
   Туристы, которые сюда всё-таки забредают (это должны быть какие-то отчаянные туристы... совсем отчаявшиеся найти что-то в Мадриде и Барселоне и теперь путешествующие в своём беспокойном поиске по прибрежным городкам - от сиесты к сиесте, от одного перемешанного с солью песчаного пляжа к другому), увозят открытки, какие-то поделки из морёного дуба. Кружки (непонятно - кому они могут понадобиться, эти кружки?), браслеты из крашеной ольхи. Тратят порой на такие мелочи деньги - не сказать, что большие, но для иностранцев, не ограничивающимися столицами и почерневшими пятками втаптывающими беспокойный дух в тропинки пригородов, любые деньги - деньги; и в то же время не видят, что настоящее тепло разбросано в таких вот каплях везде вокруг.
  
   Камешек зажат между большим и указательным пальцем, а вот он уже внутри автомата, вот звякает и тренькает древними механизмами внутри стены... Анне приходит в голову мысль о каменных шестернях и маленьких винтиках-колёсиках цвета керамического кирпича.
   Через стёкла очков блестит хитрый взгляд:
   - Что будем слушать? Что-нибудь местное? Новое? Танцевальное? Что?
   - Не хочу дискотеку. Хочу Рэя Чарльза.
   - Что же. Очень хорошо. Тоже люблю его.
   Он поднимает руку, прищёлкивает пальцами, как будто хочет станцевать твист или что-то подобное. Щёлчок выходит звонкий, такой, что птицы срываются с деревьев, чтобы суматошным штопором ввинтится в небо, цветочные горшки одной из квартир подбираются на миллиметр по подоконнику к распахнутому окну. И в ответ откуда-то с неба, будто выпавшая из чьей-то невидимой руки, падает знакомая мелодия, звучит глухо и нечётко, с присвистами, со скрипом, будто её скомкали и запихали в ржавую канализационную трубу. Но небесный певец старается, как будто видит сейчас Анну и щуплого парня в очках, словно поёт специально для них.
   - Чуть барахлит, - бурчит парень, пинает нарисованный автомат, и звук становится чётче. Ему на ноги сыпется немного песчаной пыли.
   Что это? - думает Анна, разглядывая солнечное блюдо тротуара под ногами. - Радио в рукаве и пройдоха-ловкач, который сумел её задурить, как маленькую девочку?
   Так или иначе, а камешек выдал для неё такой залихватский соул, которого она не слышала в жизни. Девушка решает не ломать голову и поворачивается к Акселю.
   - Гарсон, вы вроде обещали мне кофе.
   Аксель приосанивается, делает вид, что поправляет галстук-бабочку, хотя в фигуре всё равно осталось что-то ломаное. Линия между лопатками, угол, на который отклонялись плечи - расхлябанные, как будто держащиеся на одной петле ставни. "Осанка - не его стихия", - решает для себя Анна.
   - Сейчас будет.
   Он стучит в ближайшее окно и заговорщеским шёпотом спрашивает:
   - Какой предпочитаете? Чёрный или, может быть, глясе?
   - Что ты делаешь?
   - Добываю тебе кофе.
   - Здесь тебя встретят в лучшем случае метлой. А в худшем - послушай! - лопатой. Знаешь, какие тут лопаты? И меня. Меня тоже встретят.
   - Метлой подметают сор, - глубокомысленно заметил Аксель. - Поэтому уберут только меня. Ты можешь не бояться.
   Шторы с той стороны зашевелились, чтобы явить миру хмурое, покорёженное и как будто разъеденное ржавчиной лицо. Анна даже не поняла, кто это был, мужчина или женщина, спустя мгновение она уже тащила упирающееся лохматое существо прочь. Вытолкала на продуваемую улицу, (Рэй закашлялся и захлебнулся помехами), и в последний момент выдернула из-под колёс автомобиля.
   - Я даже не успел спросить.
   Аксель возмущённо натирает подолом рубашки стёкла очков. Растрёпанный, дымящийся под палящим солнцем, с крупинками соли над крыльями носа. Анна не может сдержать улыбку:
   - О! Ещё бы ты спросил. Ещё бы. Пойдём, я сама угощу тебя кофе.
  
   - Я живу в подвале, - даёт первую подсказку Анна и смотрит на собеседника долгим взглядом, каким никогда ещё ни на кого так не смотрела. Такого опыта у неё не было; не было человека, на которого хотелось так посмотреть. Она надеется, что этот взгляд выглядит не глупо, точнее, не слишком глупо.
   Аксель предполагал, что они пересидят жару в каком-нибудь баре, непосредственном и желанном, как мираж в пустыне, выпьют по чашке ледяного кофе, но мимо в дрожащей дымке проплывает одно заведение, затем другое, а новая знакомая тянет его дальше.
   - Здесь каждый с удовольствием бы поселился в подвале, - Аксель размазывает по лбу пот, улыбается. - Наверное, это хорошо. Прохладно, сточные воды умиротворяющее журчат в трубах, когда кто-нибудь наверху смывает туалет. При каждом - редком! - дождике тебя заливает, и можно целый день ходить по щиколотки в воде. Хорошо! Где прилёг, там и попил.
   - Прекрати, - смех брызгал из неё бликами на загорелой коже. - Прекрати. Никто над моей головой не смывает унитаз. Там стоят клетки с большими игуанами, иногда они особенно громко топочут, но, в общем-то, довольно милые. А, вот здесь, кстати, мы и живём. Пошли, покажу. Отец наверняка на причале, играет с друзьями в покер или шахматы.
   Вокруг - линялые тенты, под которыми сгрудились, сбились в кучу и выставили во все стороны шеи-спинки пугливые тонконогие стулья. Посередине вытоптанный круг, сейчас служащий временным прибежищем для двух ржавых остовов мотороллеров.
   Аксель разглядывает вывеску, трогательные округлые буквы, синей краской написанные прямо по песчанику - CIRCO. Кособокую деревянную доску для объявлений и афиш, демонстрирующую разве что живописные меловые разводы.
   - Что это? - Аксель делает вид, что иностранные языки - вообще все иностранные языки, включая тот, на котором он сейчас говорит, ему чужды. Он прищуривается на вывеску, будто это египетский ребус, доживший до наших времён под одеялом вековой пыли. - Что-то вроде театра?
   Анна щёлкает его по лбу.
   - Вроде. Пошли. И, пожалуйста, не паясничай.
   Возится с ключом, отворяет дверь и сразу сворачивает направо, где вниз ведут истёртые ступеньки. Патио здесь нет, но и без того в лицо тянет холодом и жёсткой, как конский волос, пылью.
   - Circo. Неужели и правда цирк? Я тоже - Аксель стучит себя кулаком в грудь, - умею circo!
   - Те балаганные фокусы - circo? Все эти фокусы с картами и прочие дешёвые иллюзии? Был бы отец дома, я бы его попросила показать тебе, что такое circo. Но тогда придётся объяснять ему, откуда ты взялся, - задумавшись, Анна вложила в рот указательный палец. - Да, определённо. Он тебя съест с солью.
   Аксель развёл руками, смущённо улыбнулся.
   - Ладно, - девушка пока отложила угрозы в дальний карман. - Отца нет, а я и правда дочь циркового служителя. Лучшего человека на свете! Настоящего зверя! Здесь все играют во что-нибудь на деньги, но с ним никто не хочет играть. После того, как однажды умудрился закончить партию с двумя ферзями, тремя конями и без короля, причём противник заметил это уже в самом конце, когда остался с одними пешками. О, как он хохотал, когда об этом рассказывал! Стой, я просто покажу тебе его вещи. Вещи могут многое рассказать о человеке. Можно попросить нового знакомого перечислить, что у него в карманах, и тебе станет всё про него понятно. Всё-всё.
   - А ты ужасно болтлива, - говорит Аксель. - Уж-жа-сно.
   Анна щёлкнула выключателем, и по песочного цвета стенам поползли похожие на огромных каракатиц блики от одинокой лампочки, свисающей с потолка на изогнутом проводе. Будто с неба спустили на рыболовном крючке наживку на крупных бледных мотыльков, и те тут же выползли из своих укрытий и пустились в бестолковый пляс вокруг лампочки.
   Комната на самом деле походила на логовище зверя. Квадратные в сечении колонны поддерживали низкий потолок, под ногами скрипел дощатый настил, продавленный и истёртый голыми ступнями (Анна оставила сандалии на верхней ступеньке, и Аксель последовал её примеру). Где-то в хаотичном лабиринте колонн он внезапно оголял камни, и они в этом месте блестели чёрным закопчённым зрачком, как будто на этом месте разводили неоднократно костёр. Хотя, скорее всего, так и было.
   - Я стараюсь поддерживать здесь порядок, - потупившись, заметила Анна. - По мере возможностей. К такому беспорядку быстро привыкаешь, и не обращаешь внимания до тех пор, пока не приведёшь в дом кого-то постороннего.
   Здесь был верстак с устрашающих размеров тисками, швейная машинка, невероятным образом уместившаяся в закутке возле раковины циркулярная пила для распилки брёвён. Использовали её явно не по назначению, но, однако, использовали - вокруг, аккуратно разметенные по тёмным углам, высились горки опилок. На отдельном столе под настольной лампой установлен старинный микроскоп, похожий на пусковую установку для советского ракетоносителя. Лампа со своей длинной суставчатой шеей и блестящим пластиковым кожухом выглядела едва ли не сложнее микроскопа, она покровительственно нависала над своим лупоглазым приятелем.
   За ними в неуклюже выдолбленной прямо в стене нише поблёскивал настоящий "минибар" из склянок и колбочек, местами пустых, а местами с бесцветными жидкостями. Запахи различных сфер приложения человеческих возможностей вели за тесное помещение настоящую войну. Здесь стоял тяжёлый дух химии, душистый запах дерева и каких-то трав, запах сырости, запах прокалённой солнцем пустыни, запах, который бывает в театральной гримёрке.
   - Это подвал цирка. - Анна начинает загибать пальцы, пока Аксель заинтересованно принюхивается. - Здесь нужно делать тысячи разных вещей. Готовить битум для крыши к сезону дождей. Чинить порвавшуюся уздечку. Перебирать зерно. Хорошее - в пищу, второсортное - на корм животным. Спать. Репетировать трюк с повешеньем или с распилом ассистентки. Вон там, прямо на полу. Отец распиливает меня, либо кого-нибудь, кого поймает на улице. Как повезёт... смотри! Вон там у нас - гардероб, десятки костюмов на любое представление. Вот здесь, - она мечется между колоннами, как заблудившаяся между стеблями цветов бабочка, - оружие и плети (цветные занавески топорщат следом за её наэлектризованным телом бахрому своих пальцев, шляпа на крючке недовольно качается), здесь инструменты, ничего интересного, а из этой ткани, смотри, мы собираемся пошить тент с изображением ночного неба, нашить какие-нибудь серебристые звёздочки... Здесь её метров десять в длину и полтора в ширину. А у тебя есть (она замирает перед мужчиной так резко, как будто влетела в паутину) реквизит?
   - Реквизит, - задумчиво говорит Аксель. - Всё это не полезет в мою сумку.
   Он прохаживается между колоннами, словно повторяя маршрут Анны. Трогает занавески, плетёные, вязаные, что скрывают многочисленные ниши и закутки, превращая помещение в пёстрый цыганский плащ.
   - Я думала, у тебя машина. Или оставил всё где-нибудь в гостинице.
   - Я похож на того, кто водит машину?
   - Ну, вообще-то нет. Но ты сказал, что путешествуешь на машине...
   - На машинах. Автостопом. Иногда на поездах, без билета, в грузовых вагонах. Всё, что у меня есть - вон та сумка. Твой отец был в Австралии?
   - Был, - она задумалась, пытаясь отыскать что-то, что привело Акселя к мыслям об Австралии.
   Он показал на массивные камни на верёвках.
   - Пои. Настоящие австралийские пои. Там остались ещё племена, которые используют такие штуки для того, чтобы развивать силу и ловкость. А ещё корректировать рельеф лица - иногда такой камень прилетает по скуле или прямиком в нос. А если австралиец останется с одним глазом, он сразу становится великим и уважаемым человеком.
   - А если останется и без второго глаза?
   - Такие мастера жонглируют поями лучше всего. Терять им уже нечего, и свист ветра, ощущение камня становятся смыслом их жизни, а натяжение верёвки между пальцами обозначает границы мира, круг, в котором ведётся танец с камнями. Они доверяются всему этому, словно руке любимого человека. И это выводит их на вершины мастерства.
   - Это... очень жестоко, - говорит Анна, глядя на камни с какой-то смесью жгучего интереса и страха, но точно не так, как до этого.
   - Напротив. Когда тебя лишают всякого выбора, жизнь становится простой и понятной. Человеческая натура требует, чтобы её лишили выбора, лишили свободы. Наша душа не тот камень, который любит повиноваться ветру. Отец тебе этого не рассказывал?
   - Он вообще ничего не рассказывает. Я подозреваю, что он исколесил в своё время половину мира, но он только смеётся, и признаёт всего четверть. На самом деле, эти штуки он сделал самостоятельно. Но в Австралии побывал, это точно. Ещё до моего рождения.
   Она смотрит на Акселя и растеряно улыбается. Он ходит вокруг и с деловым видом рассматривает вещи.
   - У вас здесь прекрасно, - говорит он. - Я подумываю задержаться. Искупаться в море, загореть до такого цвета. Такого же, как у тебя, - Аксель берёт её за запястье. - Немного повыступать. У вас тут замечательная публика.
   - Мы могли бы выступать вместе. Я достаточно многому научилась от отца.
   - Чему, например? - Аксель обошёл кругом, разглядывая её. - Кажется, ты неплохо справилась бы со сбором денег со зрителей. Могла бы таскать мою кепку.
   Анна фыркнула.
   - Конечно же, я соберу больше. Тебе, например, далеко до настоящего акробата. Ты не знаешь, что такое боль в позвоночнике, когда его начинает выгибать в обратную сторону. А я к ней привыкла. Не знаешь, что такое боль в мышцах, когда они пытаются собраться вместе после растяжки.
   Речь лилась бойкая, как воробьиное чириканье, Аксель вслушивался в острые испанские слова, склонив голову к плечу и улыбаясь. Наконец, сказал:
   - В любом случае, вынужден тебя разочаровать. Я выступаю один.
   - И едва ли ты в таких ладах с животными...
   - Я выступаю один. Никогда не беру себе компаньонов.
   На этот раз она услышала. Испытующе посмотрела на него, обнажила зубы в улыбке. Испанской улыбке, похожей на острый перчик.
   - Я буду выступать рядом. Ты поставишь свою шляпу, я свою, и потом сверим, у кого будет звенеть больше.
   - Хорошо, - вкрадчиво сказал Аксель. - Мы будем выступать по соседству.
   - Да! Рядом!
   Кажется, она готова сгрести в свою огромную спортивную сумку все эти хитрые цирковые штучки и отправиться выступать. Прямо сейчас, несмотря на прибитое к зениту солнце. Да, прямо хоть сейчас! Любой случайный прохожий, один единственный, кто бросит в её бейсболку песо, принесёт ей победу.
   - В соседних городах.
   - Что?
   - Найду себе небольшой городишко с такими же чудными патио, - Аксель оглядывал полку над кухонным столом, уставленную склянками с кофе, со специями и, вполне возможно, с чайными листьями. - Напоишь меня напоследок холодным чаем? Хочется зелёного, с лепестками мяты. Ну, или с дольками мандарина.
   - Нет!
   - Не напоешь?
   - Нет!
   - Ну, хорошо. Я прямо сейчас ухожу.
   Он делает движение и закидывает себе на плечо сумку.
   - Ты плут и проходимец, - Анна почти срывается на крик. - Я думала... думала...
   Аксель смеётся и разводит руками.
   - Забудь. Просто проходил мимо. Может быть, немного заплутал. Очень уж тут у вас солнечно, солнце всегда в глаза, его будто вешают на моём пути на каждой бельевой верёвке... у тебя не было такого чувства? А ещё волшебные зелёные патио... Но я уйду прямо сейчас, - в голосе появилась решимость. - Найду себе проводника.
   - Какого проводника ты себе найдёшь? - фыркнула Анна. - Здесь? Здешние старики могут показать разве что направление к морю, да и то приблизительно.
   - Зачем мне старики? Старики, они все хромые. Я не имею ввиду твоего старика, конечно же... Главное, чтобы было круглое и шустрое. Вот это сойдёт.
   - Это просто клубок для кошки. Сюда забегает Матильда, мы подкармливаем её, чтобы ловила мышей...
   Анна смеётся, но смех повисает промокшим парусом. Аксель поднимается по лестнице, насвистывая и подкидывая мячик. Сумка колышется на ремне и пихает его в бок. Вот распахивается дверь, и Анна взлетает по ступенькам следом.
   - Ты куда? Эй? Тебе не найти дорогу без мой помощи.
   На улице солнце раскалённым угольком вжигает тебя в землю - будто малыш, тычущий тлеющей палкой в муравьёв.
   - Прощай, - говорит Аксель, - Передавай привет папе. Думаю, он мудрый человек, и многое уже видел. А я видел ещё не всё. Ну-ка! Ап!
   Мячик падает из его руки, выкатывается через калитку со двора. Встречается с автомобилем, припаркованным на обочине и прикрытым тентом от жары, отскакивает от колеса и бежит дальше. Катится небыстро, всё-таки наклон здесь не такой уж и сильный, и Аксель, насвистывая, шагает следом. Икры его нок покраснели и запылились, на них, кажется, можно рисовать пальцем. Патлы, что выглядывают из-под головного убора, похожи на высушенные до светло-коричневого цвета листья агавы.
   - Ты плут, ты проходимец! - кричит ему в спину Анна. - Дьявол тебя заберёт!
   - То, что я выступаю без напарников - шутка, - говорит Аксель и машет рукой. - Но здесь я, пожалуй, всё равно не останусь.
   - Дьявол тебя заберёт с твоими шутками!
   Густой воздух колышется от её голоса. Наверняка её слышали все соседи, но занавески на окнах не колыхнулись ни в одном доме. Жара творит с испанцами невероятные вещи.
   - Ты можешь ещё ко мне присоединиться, - доносится до девушки. - Если поторопишься. У тебя мало времени, чтобы собирать вещи. Мой проводник не будет ждать.
   Анна в третий раз упоминает дьявола. Громко, в сердцах. Переворачивает плетёную корзину с недозревшими лимонами и бросается вниз - собираться. Нужно ещё успеть написать записку отцу.
  
  
   Глава 9
  
   В которой я думаю, что наконец-то нашёл своё место среди артистов. В которой Аксель рассказывает правдивые истории, а Анна их опровергает.
  
   Ночь в пути - самое приятное время для артистов бродячего цирка.
   Между крупными городами - только огоньки трассы, да редких встречных машин. В особо выдающихся случаях ты даже толком не знаешь, в какой стране находишься. Мы с Марой и Анной подолгу и с удовольствием об этом спорим. Польша ли это, или уже Чехия, Австрия или Германия, а может, блуждая в предвечерней дымке, мы встали на дорогу, ведущую во Францию...
   - Это австрийская ель! - утверждает Марина. Повозка мягко приседает на ухабах, и девочка прижимает к себе и старается не расплескать чашку с чаем.
   Сидим на козлах, Анна правит, а мы составляем ей компанию, наблюдая, как медленно и медитативно покачивается конский круп.
   - Чем австрийская ель отличается от германской ели, - насмешливо спрашивает Анна.
   - Тем, что под ней стоит машина с австрийскими номерами.
   Мы молчим; на машину внимания мы не обратили. Потом, когда Марина уже торжествует победу, запивая её остывшим чаем, до нас доходит, и мы хором спрашиваем:
   - А что, если это туристы? Туристы из Австрии?
   Марина закатывает глаза, насмешливо подражая Анниной привычке. Откровенно говоря, Анна закатывает глаза далеко не так часто, как это делает Марина.
   - Нам уже никогда этого не узнать.
   Ищем глазами другие номерные знаки, один сверкает далеко позади под фарами легкового автомобиля, а по мере приближения к нам стыдливо прячется в темноте и минует повозку, так и не открыв своей тайны.
   - Всё ещё Австрия, - восклицает Мара, когда обогнавший нас автобус срывает со знака покровы темноты. - "Утценайх", написано там. Это община принадлежит Австрии. Я же говорила!
   - Опять же, это может быть туристический автобус, - вкрадчивым голосом говорит Анна.
   Марина обижена, она злится на себя и на свою глупость.
   Чтобы как-то прервать бессмысленный спор, я указываю пальцем на висящую на стене в глубине повозки карту. Окошко открыто, шторки подняты, и из недр передвижного дома пахнет уютом.
   - Кому вообще взбрело в голову делить мир на цвета?
   - Это долгая история, - басит, переполошив нас, как стайку воробьёв, из повозки Джагит. - За каждым цветом стоит долгая история. Кровавая история. Это интересно, и это страшно, когда ты знаешь подробности.
   Он вздыхает, будто бы про себя, и продолжает вполголоса:
   - Кофейная башка уже почти разложилась. А мира всё нет....
   Мы молчали. Мы не знали, как на это реагировать.
   - Кофейная что? - спросила шёпотом Марина, и заглянула в свой чай.
   - Башня? Башка? Бабка? - твердила Анна, будто перебирая чётки.
   ...Их вопрос так и остался без ответа.
   Впереди Костя включал поворотник, и медленно съезжал на грунтовую дорогу. Она могла вести вглубь полей, могла заворачивать в лес. В большинстве своём справа и слева от шоссе были частные владения, и шлагбаумы грозили нам своими красными полосами. Но Костя всегда умел находить тропы, которые никем и ничем не охранялись.
   Мы въехали в лесной массив и на первой же встреченной полянке решили переночевать. Шоссе гудело невдалеке басовой гитарной струной.
   Костя заглушал двигатель. Фыркали лошади, мотала головой, требуя расчесать ей на ночь гриву, Цирель. Мы высыпали наружу весёлой гурьбой, чтобы поскорее осмотреться и поглядеть, получится ли развести костёр.
   - Никак не привыкну, - негодовал Костя, - что кто-то может запретить мне развести огонь там, где я захочу. В Советском Союзе ты можешь не только развести костёр, но и спалить весь лес целиком. Всё-таки западные страны - это удивительный мир.
   Аксель махнул рукой:
   - Разводите, где хотите. Кому понадобится среди ночи шастать по лесам и ловить каких-то метафизических нарушителей? Костя правильно говорит: никому из этих удивительных людей не придёт в голову развести костёр в лесу. Поэтому их и не ловят.
   И правда, суровый дядя с назидательно выставленным указательным пальцем ни разу не появился.
   Поздними вечерами, такими как сегодня, мы разыгрывали друг для друга коротенькие сценки. Реквизита краковского Волшебника из Башни с нами не было, поэтому на плечах Акселя можно было увидеть красное одеяло, которое Костя перед этим муторно искал среди вещей, а на голове Анны - мою рубашку, завязанную так, что свешивающийся рукав напоминал хобот слона. Что главнее не то, цветные листы в комиксах или чёрно-белые и хорошо ли художник владеет кистью, а сюжет и герои, которых смог выдумать писатель, я сообразил ещё в приюте.
   Сюжеты пьесок были великолепны. Все их сочинили когда-то Аксель и Анна, и с тех пор они кочевали из одной ночи в другую, будто созвездия, которые вновь и вновь зажигались на небосводе, но каждый раз получались разные. Здесь не было места скучности и заученности ролей, которую видишь в глазах актёров в плохих фильмах по телевизору. Или в передаче "Театр для вас", где почему-то молодых Ромэо и Джульетту всегда играют старики и старухи.
   Вообще-то, стариками и старухами они казались, наверное, только мне. Может, они были не такими уж и старыми. Но я всё же считал, что Ромео и Джульетта должны быть чуть помоложе.
   Краковское "Собрание зверей" с общего согласия включили в репертуар, но по ночам где-то между Словакией и Францией, к моему облегчению, звери не собирались, потому что не хватало костюмов.
   Аксель заставлял репетировать меня тоже, и я, трясясь, заикаясь и забывая слова, старался отыграть сценку как можно лучше. Лучше всего получалась роль плутоватого дворового мальчишки, который строит козни главным героям из "Маленького путешествия в шляпе и без шляпы", или крошечного человечка из "Бобовой истории", хуже всего - полоумного из "Ведьминого супа". Чтобы изобразить полоумного, нужно обладать недюжинным умом. За всем этим я всегда забывал почувствовать волшебство, за которым так забавно наблюдать со стороны. Может, во мне его и не было, но та же Марина недоумённо разводила руками, когда я осторожно преподносил свои вопросы: "Ты играешь, будто... будто маленький ребёнок, который играет взаправду. Понимаешь?.. Что, не чувствуешь?", и только Аксель загадочно улыбался.
   Больше всего я любил сидеть в зале, и любил, когда рядом находится кто-то ещё. Вроде Кости, или Марины, которая ни минуты не могла усидеть на месте, или Капитана, который наблюдал за своей труппой, будто султан за танцовщицами, или даже Джагита. Тогда мы могли перебрасываться шуточками, и я будто бы со стороны слышал свой смех, похожий на жужжание механизма детской игрушки.
   Один раз артисты устроили представление для меня одного.
   - Деньги собирать не нужно, поэтому просто сиди здесь и наблюдай, - сказал мне Аксель. - Можешь хлопать; только не слишком сильно, а то мы подумаем, что ты халтуришь.
   И к концу представления я был утомлён постоянным, мучительным ожиданием того, что отблеск костра в окнах автобуса превратится в россыпь настоящих звёзд, в глаза, мерцающие во тьме, а хоровод теней станет чем-нибудь более реальным.
   Со временем я стал подозревать, что в этих изломанных показах куда больше магии, чем я мог предположить. Магия забрала меня в себя, если можно так сказать, пустила за кулисы.
  
   Мы едем на запад. Местность, гладкая как стол, плетёмся к горизонту. Сегодня еду рядом с Анной на козлах; задние ноги Марса взрывают неасфальтированную сельскую дорогу, и в глаза нам иногда летит земля.
   Анна даёт мне подержать поводья, а сама рассказывает:
   - Меня всю жизнь окружают проходимцы. Сначала отец. О, он был отличный человек. Мама меня бросила, а он нет, он воспитал. Буквально вытаскал на своей шее. Но, тем не менее, он тот ещё проходимец. Наверное, я дышу ими, проходимцами.
   Девушка болтает в воздухе босыми ногами. На ней штаны, закатанные до колен, рубашка с длинными рукавами (всё-таки вечер выдался не из самых тёплых; когда мы встанем на ночлег и этот встречный ветер поутихнет, возможно будет теплее). Волосы забраны на затылке в пучок. Одна прядь выбилась из него, и Анна периодически заправляет её за ухо.
   - Теперь мой дракон - Аксель, - продолжает она. - Когда-то был папа. Я немного по нему скучаю. Может, когда-нибудь заедем его проведать. Там очень жарко, и над морем летают альбатросы. Такие большие и белые, похожие на самолёты.
   Я смотрю на круп лошади, вокруг которого вьются насекомые, и отщипываю кусочек за кусочком от курассана. (Воспользовавшись печью на гостином дворе крошечной деревушки, жавшейся к склонам гор и затерявшейся среди границ и народностей - думаю, жители каждый день спорили, к какой стране они принадлежат, а говорили они на трёх языках, - девушки испекли божественный курассан; огромный; когда его вынимали из печи, повидло в нём кипело, словно лава в проснувшимся вулкане).
   - Дракон?
   - Я, конечно же, сокровище, а дракон меня охраняет, - она бросает в меня один из своих быстрых взглядов. - Похожа?
   - Не знаю, - смутился я.
   - Похожа, - вздыхает Анна и больше на меня не смотрит. Она загрустила, и я не слишком понимаю от чего. - Каждый, у кого получается выкрасть сокровища, в итоге становится драконом.
   Потом внезапно продолжает:
   - У нас с Аксом никогда не было разногласий на арене. Мы оба делали то, что больше всего любили. А если и спорили, то даже от этого получали кайф.
   - Вы очень хорошие, - сказал я, расчувствовавшись, и надеясь, что голос мой от этого звучит не как голос маленькой девочки. Всегда приятно, когда с тобой разговаривают как с взрослым. Если бы я мог просить себе у Санта-Клауса подарок, я бы попросил у него, чтобы со мной почаще говорили, как с тем, кому можно открыть душу.
   - Да, я знаю. Мы очень хорошие. Но между нами нет правды.
   Она увидела озадаченное выражение на моём лице и грустно рассмеялась.
   - Нет, не в том смысле. Всё, что мы делаем - это играем себя самих. Играем в любовников, переворачивая нашу любовь так или этак и любуясь игрой её граней. Он играет парня в костюме дракона, я расхаживаю в картонной тиаре.
   - Я слышал это в какой-то песне, - сказал я.
   Она ткнула меня пальцем под рёбра.
   - Ну извини, что я так банальна. Мы встречаемся с этим на каждом углу, читаем на афишах, в романах, написанных людьми по всей земле. В песнях, ты прав. И думаем, что мы особенные, и что с нами такой банальности никогда не случиться. Но с нами случается. Мы повторяем и повторяем избитые сюжеты... это снова из какой-то песни, да?
   Анна сделала движение рукой, как будто стряхивала со стола мусор.
   - Неважно. Никаких больше слезливых песен. Давай просто наслаждаться жизнью!
   Я не стал возражать. Всё лучше этого неловкого разговора. Остался только едкий привкус, будто бы попробовал на язык яблочный уксус. Я знал, что этот разговор не заметёшь под койку, как сор в повозке, рано или поздно он куда-то приведёт.
   Что мне нравилось в этой ситуации - бродячий цирк начал высказывать мне своё отношение. Все хотели со мной поговорить, а Мара, после того как мы пережили вместе в Девяти Горных Пиках кое-какие события и по душам пообщались в Зверянине, так и вообще выбрала меня в качестве доверенного друга. То есть придиралась уже не так сильно (хотя всё ещё придиралась), и если мне требовалась какая-то помощь или подсказка, бросалась на выручку почти что с львиной яростью. Торчала со мной в компании мячей, скакалки и прочих хитрых цирковых штучек, названия которых я старательно пытался заучить (на самом деле, было бы это название написано на самом предмете, у меня не возникало бы таких вопросов: письменный текст я запоминаю очень хорошо), чуть ли не половину дня.
   Каждое утро теперь начиналось с зарядки, с растяжки, пробежки по холодку, хождению по раскатанному по земле канату и прочих упражнений, названия которых у меня почему-то ассоциировались с пионерской организацией из соседней России. Хотя Костя говорит, никаких пионеров там давно уже нет и в помине.
   - Если хочешь стать полноценным членом труппы, а не подавать всю жизнь мячи и не поджигать факелы, тебе нужно уметь делать всё, - говорила Мара. - Ты довольно сносно жонглируешь, ты ловок, но, откровенно говоря, ни чёрта ещё многого не умеешь.
   - Может быть, мне стать жонглёром или акробатом? - спрашивал я.
   - Акробатом тебе точно уже не стать, - отрезала Мара солидную часть от батона моих надежд. - Посмотри на Анну. Она такая гибкая, потому что занимается с детства. Папа у неё работал в цирке...
   - В этом? - перебил я. Потомственная странствующая артистка - это так здорово! Правда, из всех артистов её отцом мог быть разве что Джагит. Я представил их рядом и растеряно почесал подбородок. Рядом с ним девушка смотрелась как бокал с вином рядом с кувшином хлебной водки.
   - Конечно, нет. В одном испанском городке. Может быть, в Бильбао. Он заставлял её завязываться в узел, ходить по канату с шестом и без шеста. Брал с собой на сцену. Ругал, когда что-то не получалось, - Мара закатила глаза. - У неё был замечательный отец.
   - А ты?
   - Я родилась на ферме, где всегда можно было попрыгать с сарая.
   Я прыснул, Марина же оставалась совершенно серьёзна.
   - Ну, на самом деле я так и не стала акробаткой. Есть мышцы, которые не натренируешь даже прыжками в стог сена, и отсутствие боязни высоты здесь ничем не поможет. Когда я пришла в цирк, Анна пыталась за меня взяться, но всё без толку. - Она посмотрела на меня в упор. Достала из уголка рта жвачку, растянула её между двумя пальцами. - Хороших акробатов растят с самого детства, тренируя и растягивая каждую мышцу. Когда тебе одиннадцать, всё бесполезно. Многие мышцы становятся уже настолько твёрдыми, что их не разжуёшь уже никакими челюстями.
   Жевательная резинка вернулась обратно на своё место.
   - Зато я неплохой жонглёр. Хочу быть жонглёром, - сказал я, потирая ушибленный булавой и заклеенный крест накрест пластырем висок.
   Мара скорчила гримасу.
   - Пока тебе ещё далеко до совершенства. Мальчишки все ужасно неловкие.
   Я уныло плёлся искать кнопку, которой включалось старание.
   У самой Мары растяжка была просто потрясающая. Так же, как и координация. Так крутить сальто и балансировать на шаре не мог больше никто, а во время выступлений с огнём она превращалась в гордую огненную королеву, миниатюрную копию Анны.
   В общем, она взяла меня под своё крыло. Посвящала мне всё своё свободное время, поскольку остальным такой опеки уже не требовалось. Ясное дело, Мара была по этому поводу другого мнения.
   - Они все для меня как малые дети, - как-то сказала она. - В жизни они, может, и знают толк, но кто лучше в ней разбирается, как не я, выросшая на одном-единственном месте, и вросшая туда корнями?
   - Мне кажется...
   Я замялся.
   - Ну что? - выдержав паузу, Мара набросилась на меня чуть ли не с кулаками. - Говори уже, ну?
   - Мне кажется, ты стала бы отличной воспитательницей в детском садике.
   Я не стал говорить: "Замучила бы детей до изнеможения". Марина кольнула меня благодарным взглядом, вскинула подбородок.
   - В детстве я нянчилась с котятами и щенками. Я была их мамой.
  
   Звери меня не слушались. Обезьянки разбегались по своим делам, словно рассыпанный по паркету горох. Единственное общение с Борисом, на которое я пока что был способен - это игра в гляделки по разные стороны клетки.
   И даже Мышик относился ко мне словно бы снисходительно, в то время как Акселю повиновался беспрекословно. Наша дружба, если можно так сказать, дала трещину. Движениями хвоста он словно говорил - я цирковой пёс, я способен уже приносить в труппу деньги, а ты всего лишь цирковой мальчик. От этого становилось немножко грустно.
   Зато кошки каким-то образом меня полюбили. Луна, наша чёрно-белая сиамская красавица, завела привычку спать на моей левой ключице. После к ней начали подтягиваться товарки, которые своеобразным меховым одеялом укрывали мне ноги. Если ночь была тёплой, ближе к утру я выползал из-под живого одеяла и с подушкой под мышкой перебирался в другой угол фургона или на соседнее сиденье автобуса. И скоро обнаруживал, что все кошки снова на пригретых местах, словно верная паства, следующая за проповедником.
   - Раньше Луша грела бока только мне, - добродушно говорил Аксель. - Проверь-ка карманы, может, просто там завелись мыши.
   Кошки почти никаким образом в выступлениях не участвовали. Должно быть, они были чем-то вроде хорошей приметы: если тебя в дороге сопровождает кошка - дорога будет ровной. В средние века невозмутимо расхаживающий по палубе кот означал, что корабль пройдёт любой шторм. Не думаю, правда, что животные действительно имели на него какое-то влияние.
   Луша была единственным постоянным членом труппы, о чём свидетельствовал почётный зелёный ошейник. Никто не запрещал ей брать с собой в путешествие подруг, поэтому популяция хвостатых в караване насчитывала три-четыре комплекта усов. Не считая, конечно же, нашего полосатого тигрёнка.
   - Почему никто не дрессирует кошек? - спросил я как-то Анну.
   Она посмотрела на меня как на деревенского дурачка. Рассмеялась и взъерошила мне волосы.
   - Сам подумай! Это же кошки! Ты бы ещё предложил запрячь их в повозки. Но если хочешь - попробуй. Может, кто-то из нас просто не умеет дрессировать.
   Я попробовал. Вспомнил, как Аксель советовал мне разговаривать с животными, и заговорил так же с Лушей. Сказал ей:
   - Давай покажем что-нибудь невероятное. Тебе за это будет что-нибудь вкусное с ужина. Я видел, как Костя вернулся из мясной лавки с отличной вырезкой.
   Мы в очередной раз пересекли границу и буквально купались в германцах. Суровые и большие люди, что мужчины, что женщины, на которых не было ни капли жира - только мышцы и жилы, что обтягивали в несколько слоёв широкую кость. Местные деревни при запредельно высоком уровне технологий - на родине, в Польше, нам такое и не снилось! - казались почти что идеальными. Всякие хитрые сельскохозяйственные технологии, автоматические доилки, мельницы, больше похожие на вертолёты, огромные, сверкающие хромом пикапы, солнечные очки на фермерах... Густой запах пшеницы, наслаивающаяся на подошвы земля, простого покроя одежда, которую тут, казалось, одну и ту же носили десятилетиями. Расхаживающий по улицам скот и пряничные домики, ничуть не пострадавшие от того, что у каждого выросли уши спутниковых тарелок. Почти что первобытное добродушие и панибратское отношение ко всем и ко всему. Это не две стороны монеты, всё это было густо перемешано и разварено до такой степени, что казалось естественным.
   Костя сказал, что не хочет в большой город. Он решил выбрать себе какую-нибудь толстушку, жениться на ней и остаться жить здесь, в цивилизованной глуши, по которой каждый год вихрем проносится Октоберфест. Мы хотели посмотреть и города, но что нам было делать? Автобус вёл Костик, а Акселю было всё равно, куда ехать. Таким образом, не заезжая ни в один крупный город, мы планировали пересечь Германию и через Берлин вернуться в Польшу.
   Вырезка была не очень хорошая, с прожилками, но зато по дешёвке и много. Половина ("львиная доля", как называл её Костя) отойдёт нашему королю - Борису, остальное зажарим и съедим мы. Уверен, я смог бы поделиться своей долей с кошкой.
   Кошка приняла мои слова к сведению. Понюхала пальцы, об мизинец потёрлась щекой, и я подумал, что это можно расценивать за положительный ответ.
   - Что бы нам с тобой придумать? - начал вслух размышлять я. - Вот ты - что ты умеешь делать?
   Мы разговаривали (позже я начал думать об этих минутах именно так - "мы разговаривали", а не "я говорил с кошкой") в фургоне "для людей", куда меня отправили найти и хорошенько вычистить перед выступлением попону Цирели.
   Я сидел среди разноцветных шмоток, и запах шерсти был такой густой, что его, казалось, можно собирать в банку. На одной стене здесь висела пара щитов для постановок (в частности, для "Дракон и Рыцарь"), стояли на деревянном перекрестье капитановы доспехи из латуни и кожи. На другой повесили купленную в Кракове карту Евразии с кусочком Африки. Как сказал Капитан, висевшая здесь ранее карта Европы уже маловата для нашего благородного, несущего в массы радость и веселье, каравана. Карту уже покрывали первые пометки - наиболее удобные дороги для нас и наиболее неудобные для лихачей на кабриолетах из ближайших городков. В основном поэтому Костя их и предпочитал, - тряские тропинки, на которых, лихачествуя, легко отбить себе все зубы и прикусить язык. Здесь же находилась Костина гитара, облюбовавшая себе местечко в углу.
   Всё остальное пространство занимала пара сундуков, закапанных воском - на одном из таких я как раз восседал.
   Луна (она же Луша) выгнула спинку, прошлась вокруг моих ног чуть ли не на цыпочках. Села, и стала вылизывать левую лапу, на которой была уже почти поджившая болячка.
   Я вздохнул:
   - Ясно. Понимаешь, нам нужно что-то такое, что удивит зрителей. Заставит их восторгаться. Ты ведь знаешь, что такое удивление?.. Это если бы, например, у меня из карманов полезли мыши.
   Кошачий взгляд говорил мне, что если у меня в карманах завелись мыши, это говорит только об одном - я создал им для этого все условия. Ну, например, насыпал туда проса и не стирал одежду месяца два-три. Кошки - глубоко прагматичные создания. Они не верят в чудеса.
   - Что ты можешь сделать... ну, например, попробовать сделать сальто назад, - продолжал я, играясь с каким-то шнурком. Шнурков и верёвочек в пассажирском фургоне было множество. - Через голову такое, знаешь?.. Или что-нибудь смешное. Погонять Мышика. Он, конечно, не потерпит, чтобы его гоняли какие-то кошки, но может, если ему тоже пообещать мяса... плохая идея, да? Ты могла бы показать людям, что ты не менее умное создание! Все люди считают себя умниками, почему бы кошкам не доказать им, что настоящие умники - те, у которых есть хвост!
   Я полностью проникся этой идеей и чувствовал лёгкую вину за людской род. Это не значит, что я не считал себя умником.
   Луна посмотрела на меня с каким-то брезгливым интересом, в зелёных глазах мне почудился вопрос: "Ты действительно думаешь, что я настолько глупа?"
   - Да, пожалуй ты права, - раскаялся я. - Если я буду показывать тебя на публике, то я буду умным, мальчишкой, который сумел выдрессировать кошек. А это не правильно. Извини. Я просто хочу донести это до остальных. Ну, то, что ты умная. Может, ты мне поможешь? Что-то, ну, посоветуешь?
   Я напряжённо наблюдал за кошкой. Кошка смотрела на меня так, как будто раздумывала, не прибить ли меня лапой.
   - Я дам тебе время подумать, - благородно сказал я и поспешно ретировался.
   Ближе к вечеру я заметил Лушу за автобусом и вновь пристал к ней с цирковым номером.
   Кошка зевнула и потянулась. У меня отвалилась челюсть - потянулась она строго вверх, сидя на задних лапах и опираясь на хвост. И, прижав передние лапы к груди, осталась сидеть в позе суслика, оценивающе глядя на меня.
   - Ап! - сказал я.
   - Не дождёшься, - сказала Луша прокуренным мужским басом.
   Костя проследовал мимо с чашкой горячего шоколада.
   - Это всё, чему смог обучить её Акс за три месяца. Тебе ещё крупно повезло. Увидеть знаменитую лушину стойку под названием "где собаки?" дано не каждому смертному.
   Он ушёл. Кошка не шевельнулась, глаза её загадочно сверкали зелёным светом.
   - "Где собаки?" - повторил я убитым голосом. - Ну, хочешь, ты будешь дрессировать меня? Смотри! Я могу лежать. Могу сидеть. Хотя, это, наверное, не интересно...
   Но её внезапно заинтересовало.
   Зелёные глаза прожигали меня насквозь, кончик хвоста стрелял в разные стороны. Возможно, если бы он не служил опорой телу, он дёргался бы целиком. Я задумался над тем, почему никто ещё не выпустил кошаче-человеческий разговорник. Или хотя бы книги по кошачьей психологии. По человеческой в приютской библиотеке кое-что водилось, но там была целая куча страниц, и, робея перед таким талмудом, я даже не попытался найти в себе хоть крохи интереса.
   Про кошек читать было бы куда интереснее.
   - Мяу? - сказала Луша, и я повалился навзничь.
   Полежал минутку, нюхая землю и чувствуя как трава щекочет кончики ушей, потом поднял голову.
   - Это будет одной из наших команд.
   Луша так и сидела, опираясь на хвост. Я подумал, может быть, своим падением я нарушил хрупкое равновесие её стойки, но нет.
   - Ты хочешь, наверное, спросить, что я ещё умею? - я сел, откопал за ухом жвачку и отправил рот. Стал загибать пальцы. - Свободно могу жонглировать тремя мячиками, а по методу дяди Джагита - не только мячиками, а и другими разнообразными предметами, даже ножами, и больше чем тремя, могу немного крутить пои. Марина учила меня делать сальто-мортале, но пока не очень-то получается. Умею ездить верхом, но не умею как Анна, забираться с ногами на спину лошади. Это жутко страшно.
   Кошка, казалось, потеряла ко мне интерес. Она приняла обычную для себя позу и теперь с азартом следила за кузнечиком, который готовился стартовать с одуванчика.
   - Чем же тебя заинтересовать? - задумался я. - Может, поиграть с мячиком?
   Сказано - сделано. Мячик я достал из-под автобуса. Где бы мы не останавливались, под автобусом всегда можно было найти несколько мячей.
   - Откуда бы они могли там взяться? - как-то спросил я Мару, но она пожала плечами.
   - Мне сейчас не до мелочей, мелкий. Займись-ка лучше уборкой клеток. И не суйся к Борису, его пока не кормили...
   Должно быть, это одна из тех маленьких загадок, которые так и останутся неразгаданными. Странно, но Мара не проявляла к ним ни малейшего интереса, её волновали более глобальные вопросы, от приближения которых у меня начинала болеть голова.
   Я покатал оранжевый, похожий на апельсин мячик между ладонями, и Луша повернула голову. Кузнечик благополучно стартовал к звёздам и пролетел прямо над её ушами.
   - Предлагаешь с тобой поиграть?
   Мячик откатился к кошке, и хвост задёргался, раскачивая траву. Усы опустились, демонстрируя презрительное выражение.
   - Ладно-ладно, шучу. Я... - я хотел сказать: "Я кот...", но подумал, что для Луши это будет несколько оскорбительно. - ...Я зверь, а ты мой дрессировщик. Только для этого тебе придётся выглядеть как дрессировщик, а не как кошка.
   Луша - умница. Она вновь поднялась на задние лапы, а я принялся скакать вокруг и играться с мячиком. Если бы у меня был хвост, он заходился бы сейчас в бешеном вилянии, а ураган, возникший от этого, срывал бы с одуванчиков их снежные шапки.
   Я вошёл в раж. Оранжевое резиновое солнце всходило не раз и не два, и заходило вновь и вновь, я умудрялся ловить его руками, ногами, ртом, перекатившись на спину, сжимать коленями. Отбивать головой и ловить вновь. Два глаза, непостижимым образом меняющие цвет с зелёного на жёлтый, как две холодных луны, висели у меня перед глазами даже тогда, когда кошка исчезла.
   Но не успел я как следует расстроиться, как кошачьи коготки застучали по крыше автобуса. Я поднял голову, и в рот мне свалился сырный крекер.
   Сырный крекер!!! Ничего себе, награда за труды!
   - Из тебя получится неплохой дрессировщик, - сказал я, уже предчувствуя приближение идеи, которая, конечно, перевернёт всё цирковое сообщество. Прожевал печенье, пытаясь уловить, как лапы уносят маленькое животное прочь.
   Но, конечно же, ничего не услышал.
   Позже, в фургоне, я сообщил о своих намерениях Акселю.
   - Ты хочешь сделать номер... с Лушей?
   Капитан расхохотался, а потом заулыбался. Он всегда улыбался искренне - я бы никогда не пошёл юнгой к человеку, который периодически наклеивает на лицо фальшивую улыбку. Такую же картонную, как и эмоции, что её вызвали. Раньше, лет пять назад, я очень хорошо чувствовал таких людей - новых родителей, которые приходят в детский дом, чтобы подыскать и усыновить беспроблемного тихого ребёнка. Чаще всего девочку. Людей, которые идут выбирать детей (как товар в магазине, чтобы не ломался и не скандалил) только ради пособия на ребёнка. Видел их улыбки на улицах во время прогулок. Сейчас я улавливаю эти признаки лицемерия куда лучше любого взрослого, и я уверен, что по-настоящему сумел удивить Капитана.
   - Небольшой комедийный номер.
   Аксель сел на ящик и уставился в пространство.
   - Ты напоминаешь мне себя в лучшие годы жизни, - сказал он мне внезапно. - Такой же наивный и полный идей.
   Я смутился. Уж чем-чем, а идеями я явно не фонтанировал.
   - Что же, в своё время я многому научил Луну.
   - Костя сказал, что делать стойку "где собаки?" - единственное, что она умеет.
   - Для неё это и есть - многое. Больше ничему она научиться не смогла. Это её потолок. Так же, как твой потолок - жонглировать пятью мячиками и неизменно заваливать задачи, какие бы простые они перед тобой не стояли.
   - Она просто не захотела, - пробормотал я. - А я же стараюсь!
   Аксель потянулся и хлопнул меня по плечу.
   - Я шучу. Ты лучшее наше приобретение после Бориса. И клянусь, если ты сможешь с ней выступить где-нибудь кроме выставки кошек, я сделаю тебя своим доверенным соперником. Буду думать, что ты мой юный племянник, прибывший в королевство, чтобы узурпировать власть своего дядюшки. Да! - он вскочил на ящик, едва не стукнувшись макушкой о потолок, глаза горели сумасшествием. На ногах у него были блестящие, натёртые жиром сапоги со шпорами, те, которые он надевал иногда на выступления, и чтобы не смотреть на перекошенное восторгом лицо, я разглядывал эти сапоги. - Феерично. Мы будем сражаться фокусами, как в детских книжках. Конечно, это не значит, что ты обязательно победишь. Ведь главным-то героем остаюсь я!
   Полыхающее лицо приблизилось, и Аксель шепнул своим нормальным голосом, который он держал, должно быть, под языком, как таблетку:
   - Не принимай близко к сердцу. Мне просто нравится всё это себе воображать. Конечно, при любом раскладе я оставлю тебя в живых. Может, отправлю в ссылку, чтобы никто об этом не узнал.
   Хохотом меня вышвырнуло из повозки, прямо к ногами непривязанной Цирели, которая бесцельно шаталась по лагерю, а теперь обнюхивала мои уши. Аудиенция была окончена.
   Почти все последующие дни я проводил с Лушей. В приюте меня считали последним раздолбаем, особенно друзья, но кое-кто из воспитателей знал о том, о чём я сам начал догадываться только год или полтора года назад. Я очень упорный. И вряд ли слово "упорный" значит только лишь настойчивый. Даже, скорее, не значит. Я не настойчивый, но я могу долго ходить вокруг да около, отыскивая оптимальное решение.
   Я изучал кошачьи повадки и кошачий характер, который оказался вовсе не скучный и проявлял себя всё время с разных сторон, и к концу недели мог, наверное, уже сам написать о кошках небольшую книгу. Тоненькую, но всё же книгу.
   Если собаки привязываются к людям (Мышик, должно быть, связал свою судьбу со мной ещё тогда, когда только-только прозревшим щенком тыкался носом в ноги бегающих туда и сюда мальчишек; мои ноги, видимо, пахли вкуснее других; возможно, потому, что больше всех потели и сулили приключения, отличные от чёрно-белых собачьих снов в конуре; и то, что сейчас он позволяет себе вилять хвостом перед Акселем, ничего не значит - я-то по-прежнему рядом), кошки привязываются к чему-то, что не торопится меняться у них на глазах. Кошки, они такие, любят постоянство. Ну, я имею в виду современных кошек, которые предпочитают мягкость кресла мелочной охоте на насекомых и азарту схватки с зазевавшимся голубем. И Луна среди них, должно быть, считается гурманкой, потому что совмещает уют с бродячим образом жизни. Она ни с кем не конфликтует, но новых кошек и котов сразу ставит в подчинённое положение, так суровая императрица подпускает к себе фаворитов - и в то же время держит их на расстоянии.
   Пока я ковырялся в прошлом кошки, передо мной всплывали, словно обломки кораблекрушения, факты из прошлого других персонажей нашего шапито.
   - Ты уже залез в подноготную Луши, а ведь ещё не знаешь, как мы встретили Костика, - говорит Аксель.
   Мы на очередной остановке, гигантская наковальня автобуса дымится в сумерках, остывая после рабочего дня. Ночь тёплая и душистая; мы расположились между фургонами и развели из сушняка небольшой костёр. Марина и Джагит ушли спать, Костин голос доносился из звериного фургона, где он шутливо выспрашивал у тигра, как у того прошёл день.
   - Знаю. Он мне рассказывал.
   - Вот негодяй, - по-доброму ворчит Капитан.
   Анна пихает меня локтем под рёбра. Наклоняется к самому уху и шепчет:
   - Попроси тебе её рассказать.
   - Вообще-то, я бы не отказался послушать, - неловко говорю я, и повторяю, видя, что на лице Акселя уже успело возникнуть отсутствующее выражение. - Ещё раз послушать.
   Тонкой палочкой он размешивал в костерке отгоревшую труху, и искры ткались в воздухе в рубиновые ожерелья.
   - Что?
   - Историю про Костю.
   - А! Мы чуть было не взяли в труппу вместо него двух карликов.
   Анна подмигивает мне, в то время как Аксель, сверкая лукавой улыбкой, начинает рассказ. Я думаю, что Анна и Аксель похожи на двух карточных игроков, каждый со своим тузом в рукаве.
  
   - Это же рыцарский фестиваль. Здесь должны быть шуты.
   Аксель оглядывался с таким видом, будто бы ожидал увидеть марширующих к нему со всех сторон гномов в цветастых колпаках.
   Анна напомнила:
   - Мы здесь сами немножко в качестве шутов.
   На самом деле, и рыцарей-то здесь было не то, чтобы много. Куда больше людей в тёмных очках, орущих детей, женщин в цветастых тряпках. Стены замка, грандиозный остов цвета мокрого известняка, возвышается прямо впереди. Если обойти его с какой-нибудь стороны и продраться через кусты ежевики, переплётшиеся с колючей проволокой, можно увидеть коросту в виде гор мусора. Складывалось впечатление, что приступы на этот замок отбивали, скидывая на врагов тонны обёрток от шоколада, пустых пивных бутылок, консервных банок, опутывая их гирляндами туалетной бумаги и бог его знает какой ещё дрянью. На месте осаждающих любой нормальный человек от такой варварской защиты плюнул бы, и ушёл вешаться в ближайшие сосновые рощи. Но замок всё-таки был взят, о чём свидетельствовали выбитые ворота и изрядная дыра в стене.
   Воины в засаленных, ржавых кольчугах маршируют туда и сюда по полю между замком и палаточным городком, стоят с точно таким же, как и семь сотен лет назад, скучающим видом на стенах, опираясь на копья. В первый и второй день фестиваля, где бы не появился такой вот удалый молодец, его всегда окружают вспышки фотокамер и желающие сфотографироваться.
   С гиканьем проносится конница из двух всадников; из-под стёганных жилетов у них выглядывают джинсы, а в стременах - берцы. Анна подпрыгивает на месте и машет рукой, в то же время насмешливо фыркая над их нарядом.
   Они с Аксом принарядились к выходу в свет как могли. Цветастые шаровары и расстёгнутая рубашка делали Капитана похожим на пришельца из далёкой аравийской страны, а Анна, оставшись в привычных кедах, джинсах и майке, распустила волосы, и этого было вполне достаточно, чтобы привлечь целый рой завистливых и восхищённых взглядов. Джагит остался сторожить пожитки. Впрочем, настоящий пришелец из южной страны и не рвался на люди.
   - А правда, вы приехали в карете? - спрашивает у Анны какая-то малышка.
   Девушка нагибается к ней и треплет по голове. Отвечает по-испански:
   - Мы не рыцари. Мы просто так одеты. На самом деле, мы - цирк. Как клоуны и акробаты, только лучше.
   - Похожа, - шепчет чадо, услышав в звонкой речи Анны что-то своё. - А ты пришла из Нарнии? Из шкафа?
   Анна выпрямилась и хлопнула в ладоши.
   - Мы сделаем всё, что ты только захочешь, детка. Хочешь, фокусы, хочешь, театральное представление. Только звери у нас все маленькие. И медведей нет.
   "Карету", после того, как она с триумфом проехала по фестивальному замку, целясь в городские ворота, водворили на автостоянку из-за её противоречивого вида. Две лошади, самодельная оглобля, прицепной дом на колёсах и держащееся каким-то чудом и четырьмя не слишком надёжными болтами автомобильное кресло для кучера на крыше.
   - Это машина, - наперебой уверяли по-русски два милиционера.
   - Это телега! - повторяла Анна то на испанском, то на польском, то, в порыве отчаяния, на немецком или английском. - Ка-ре-та! Цок-цок, лошади!
   - Это самолёт, - скромно и насмешливо бубнил рядом Аксель на английском с таким страшным акцентом, что никто бы в мире, наверное, не понял, что это за язык.
   Темнеет, и зажигается свет в многочисленных торговых лотках. Воины и гости выходят оттуда с бутылочным пивом. Организовываются сцены, и здесь и там вспыхивают очаги веселья, будто всплывают с болотного дна вереницы пузырьков.
   С наступлением темноты Анна тихонько запрягла Топтуна и Марса и дала ещё один шанс строению на колёсах оказаться в гуще событий. С такой сценой на плоской крыше домика артисты не рискуют оказаться незамеченными.
   Затея удалась. Джагит сделал несколько факелов, вкопал их в землю по углам фургончика, и представление началось. Анна исполнила акробатические трюки, головокружительные прыжки с крыши на землю с двойными переворотами. Несколько раскрасневшихся от пива молодцев согласились подыграть, и следующий прыжок был с тройным переворотом - прямо им на руки.
   Джагит играл роль силача, приподнимая дом на колёсах, ухватившись за одно его колесо, при этом факелы бешено плевались в небо огнём, а танцующие от их света тени растягивались по земле бесконечно во все стороны.
   Анну кто-то дёргал за рукав парадного жакета. Она оглянулась и увидела девочку, ту же самую, что подбегала к ним днём, только теперь вокруг шеи у неё был повязан бежевый платок. Девочка улыбнулась и обхватила ладонь Анны двумя своими крошечными руками.
   - Там тоже карета, - сказала девочка, указывая куда-то в противоположную от дома на колёсах сторону.
   - Ну конечно, - обрадовалась Анна. - Завтра мы выступим ещё. Пока не знаю, получится ли что-нибудь с фургоном. У вас здесь очень строгие полицейские.
   - И принц там тоже есть, - доверительно сообщила малышка.
   Анна занервничала:
   - Не уверена, что мне хочется знакомиться с твоими родителями. Особенно если кто-то из них полицейский. Мы-то с тобой прекрасно друг друга понимаем, а вот их я не пойму. Точно тебе говорю. Я проверяла.
   Малышка повисла на руке, чуть не поджимая ноги. Ей очень хотелось показать этой смешной тёте-циркачке другую карету. Анна вздохнула.
   - Ну хорошо.
   В конце концов они оказались возле старого автобуса, неведомо как оказавшегося посреди поля. "Возможно, он даже не ездит, - подумала Анна, глядя на спущенные колёса. - Возможно, его подняли на плечи все эти добры-молодцы и просто перенесли сюда".
   - Волшебный автобус! - сказал Аксель откуда-то из-за спины. - В самый раз для нашей компании. Интересно, если в него запрячь одного из наших тяжеловозов, и...
   Девочка взвизгнула и убежала. В глазах Анны читался укор.
   - Ты напугал ребёнка.
   Аксель пришёл в восторг.
   - Без всяких масок. Надо же! Делаю успехи. Чтобы ты знала, детей можно и нужно пугать, потому как они сами того не желая, но пугают взрослых одной возможностью своего появления. Там, где появляется ребёнок, тут же начинают происходить страшные вещи. Сыпется с потолка извёстка, бросаются под ноги игрушки, тебе заламывают пальцы и метко бьют по рёбрам маленькие кулачки. Дети как коршуны. А то и хуже. Что там! Куда хуже!
   Анна задохнулась от возмущения, набрала полный рот воздуха, чтобы выдать достойный ответ, как вдруг кто-то сказал:
   - Он и сам по себе прекрасно ездит.
   И кто-то другой прибавил:
   - Автобус.
   Артисты завертели головами и чуть не просмотрели двух карликов. Настоящие карлики -- маленькие, со сморщенными лицами, они стояли плечом к плечу и смогли бы сойти за близнецов, если бы не отличия в мимике, которые намекали на совершенно разные характеры. Одеты они были в детские штаны и куртки, под которыми виднелись футболки с легкомысленным рисунком; на голове у одного красовалась красная бейсболка, у другого повязана бандана грязно-серого цвета. Два её свешивающихся конца доходили ему почти до лопаток.
   - Только у нас нет бензина, - добавил карлик в бандане, тот, у которого лицо казалась чуть похитрее.
   - Мы приехали сюда и встали, - развёл руками второй, похожий на грустного клоуна. - Всё, что удаётся заработать, уходит на еду и выпивку.
   - Мы слышали, у вас есть цирк! - перехватил инициативу первый; маленькие выпученные глазки сначала осмотрели Анну, а потом переключились на Акселя.
   Девушка была в замешательстве: на этих маленьких людей не хотелось реагировать положительно, но и плохого нельзя ничего даже подумать -- им, наверное, и без того несладко приходится в жизни!
   Зато Аксель, казалось, вот-вот лопнет от восторга. Детей он не любил никогда -- наверное, потому, что у самого была воз и маленькая тележка детских привычек -- зато к такой экзотике, как маленькие взрослые люди, отнёсся с неподдельной нежностью. Он трогательно взял карликов за руки и потащил их через толпу к фургону, где Джагит с непроницаемым выражением сажал на настоящих цирковых лошадей детей и собирал с их родителей деньги.
   - Старина! - издалека закричал Аксель, и все обернулись к нему. - Смотри, кого я тебе привёл. Больше не нужно доставать из тюрбана кроликов -- будем доставать карликов!
   - Играющих на гитаре карликов, - сказал лилипут с хитрым выражением лица.
   - И немножко на кастаньетах, - прибавил вполголоса второй. - Такая, знаете, перкуссия... Если, конечно, мы оба поместимся в вашем тюрбане, достопочтенный фокусник.
   Джагит смотрел на Акселя так долго и так тяжело, что Анна поняла, что что-то не так. Джагит отличался потрясающей непритязательностью во многих вещах, но словно в противовес этому, ко многим другим вещам проявлял нетерпимость, и нельзя было угадать заранее, как отнесётся он к той или иной диковине.
   Наконец, маг сказал:
   - Я не хочу иметь ничего общего с карликами. Без всякой задней мысли к вам, уважаемые, но это моя позиция.
   - Но приятель, - начал Аксель и замолк. Он знал, что Джагита переубедить не удастся даже за сотню лет -- хотя бы потому, что он проживёт дольше.
  
   - А почему Джагит не любит карликов? - встрял я посреди рассказа.
   Аксель пожал плечами.
   - Может, он думает, что в прошлой жизни они были очень злыми, пили из других людей жизненные соки, или что-то вроде того, и поэтому теперь сами родились сморщенными? Я не знаю, малыш. В котелке у нашего колдуна каша из таких суеверий, убеждений, мировых концепций и религиозных табу, какая тебе и не снилась.
   И он продолжил.
  
   - В каждом уважающем себя цирке должны быть карлики, - с сомнением сказала Анна. Она чувствовала своим долгом заступиться за маленьких людей.
   Но Джагит уже отвернулся. Видя, что шансы приобрести деньги на бензин и хорошую компанию стремительно падают в пропасть, карлики затараторили:
   - Завтра мы придём к вам снова! Надеемся, вы передумаете!
   - Все любят карликов! - горячился человечек в бандане. - Да с нами ваша выручка не упадёт никогда!
   Джагит пробасил:
   - Моё решение распространяется и на завтра тоже. И на послезавтра, хотя послезавтра нас здесь уже не будет.
   Карлики дружно склонили головы. Плечи их опустились, а тот, что в бандане, покачал головой, разминая шею, будто боксёр, готовящийся к схватке. Требовались недюжинные силы, чтобы выдержать взгляд Джагита.
   "Красная кепка" уныло сказал:
   - Если дело только в том, что мы карлики...
   - Завтра мы будем одним человеком, - выпалил второй и уставился на мага с вызовом.
   - Подождите-ка, одним? - влез Аксель. Джагит потемнел, как грозовая туча, и Капитан оттеснил его в сторону. - Как это?
   - Ты увидишь, старина, - сказал первый.
   - Ты посмотришь, - сказал второй. - Нам очень понравился ваш цирк. Мы хотим здесь работать! Только тогда мы уже не будем карликами. Сам понимаешь. Мы будем одним человеком, таким же, как ты.
   - Но автобус по-прежнему останется, - хитро прибавил первый. - И гитара останется.
   - А вот кастаньет больше не будет, - грустно сказал второй.
   Аксель выпрямился, ударил себя в грудь жестом, как он полагал, римских легионеров.
   - Я торжественно обещаю, что тогда вас возьму. И сумею убедить моего друга. Он имеет предубеждение только к карликам. Но если вы вдвоём вдруг превратитесь в обычного человека -- только в одного! - я с удовольствием возьму вас в труппу. Такие способные волшебники нам не помешают никогда.
   Когда они ушли, танковое дуло Джагитова подбородка перенацелилось на Акселя.
   - Мне они не нравятся.
   Аксель мечтательно чесал подбородок. По мнению Анны, он мог так же беспечно стоять и под настоящим артобстрелом.
   - Как, по-твоему, они выкрутятся?
   Араб молча качнул головой, и Аксель уставился в землю:
   - Вот и я не представляю. Но знаешь, я склонен им верить.
  
   Я был порядком обескуражен.
   - И что дальше?
   Анна уснула, положив голову Капитану на колени, и он аккуратно прикрыл ей ладонями уши и снизил тон.
   - Ну, ты же видишь, с каким удовольствием он разгуливает по лагерю голый по пояс. Это не излюбленный фокус карликов, когда они становятся один на другого и изображают человека нормального роста, это на самом деле человек нормального роста!.. Да-да, на следующий день к нам пришёл Костик, бросил гитару в кучу общих вещей и сказал в первую очередь, что мы обещали дать ему денег на бензин, чтобы заправить автобус. После этого он спросил: "Когда мы отправляемся? Вечером играет местная футбольная команда". Он исполнил своё обещание. Я бы ни за что не взял на работу человека, который не держит слова. Тем более, если это два человека. Правда, ни одного чуда он с тех пор не показал. Но он сам как чудо! Без него и его автобуса наш цирк - ничто.
   Аксель выложил на стол своего туза, интересную историю, а на следующий день Анна выложила своего.
   - Я не особо люблю карликов, - вслух рассуждал я наутро, всё ещё находясь под впечатлением рассказа. Под моим пристальным взглядом могла бы, наверное, закипеть сама собой вода, а Костя даже не почесался. Так же спокойно курил и занимался своими делами. - Правда, живых, я имею в виду настоящих, не встречал. Кажется. Но помню, у нас была кассета с ужастиками, так вот там...
   - На самом деле, - перебивает Анна, - этого никогда не было.
   - Что?
   Я долго смотрю на Анну, а она так же долго смотрит на меня. Впереди завтрак и отправление; между нами таз не полностью очищенной пока ещё картошки. Мышик играется с кожурой: подбрасывает её в воздух и ловит, поэтому мы стараемся счищать для него кожурки подлиннее.
   Наконец она вздыхает и произносит вполголоса:
   - Эти карлики - целиком и полностью его фантазия. Но если сказать ему об этом, он страшно удивится и скажет: "Нет, точно так всё и было!" Я подозреваю, его прошлое целиком и полностью состоит из таких фантазий, но мы никогда не наберём свидетелей, чтобы опровергнуть их все. Ты говорил, что Костя рассказывал тебе историю о том, как они познакомились с нашим блаженным. Уверена, там и слова не было про карликов.
   Сначала мне казалось, что Аксель на моих глазах превращается в сумасшедшего. Но потом я понял, что эта метаморфоза происходит лишь в моих глазах. Он всегда им был - консервным ножом, вскрывающим горизонт, сумасшедшим сказочником, эгоистом, который допускает, что люди вокруг него могут оказаться лишь плодом его воображения, и в то же время верит, что плоды его воображения реальны. Он всегда был частью игры, затеянной когда-то в детстве. Аксель не менялся - начало меняться моё отношение к нему. Я начал его понимать. А вот Анна, похоже, держалась за своё представление о Капитане всеми конечностями.
   Пару дней спустя, когда, по заверениям Кости, на горизонте вот-вот должен был показаться шпиль берлинской телебашни, моё внимание привлёк шум в жилой повозке. Осторожно, стараясь потише переставлять ноги, я подкрался к входу и услышал испанскую речь, острую и энергичную, как взмахи мачете. Мне подумалось, что от одного этого голоса внутри повозки всё должно было превратиться в кашу, и только я это подумал, как услышал грохот случайно задетого ногой пустого ведра.
   Шум стих, и Анна спросила:
   - Кто там?
   Наверное, слишком громко хрустнули позвонки, когда я втянул голову в плечи. Девушка выглянула, увидела меня и затащила внутрь.
   - Ты что, подслушивал?
   - Я всё равно ничего не понял, - потупившись, сказал я.
   - И правильно. Там всё равно не было ничего цензурного, - лицо Анны горело, словно медная монетка на солнце. Она ткнула в меня пальцем, и, казалось, если бы он продолжил движение, то проткнул бы меня насквозь. - "У нас с тобой нет прошлого", - сказал он мне, представляешь? Да самое ценное, что у меня есть, это воспоминания. Чёрт его дери!
   В угол повозки полетел подсвечник, откуда-то взлетели и взбалмошно закружились по помещению две сонные мухи.
   - О ком ты? - спросил я и поразился, как тихо звучит голос.
   Анна грохотала.
   - Об Акселе, о ком же ещё! О нашем ненаглядном!.. Про будущее я его не спросила. Я слишком хорошо его изучила, чтобы угадать ответы. Знаешь, какие? Он мог сказать: "Если пожелаешь". Или - "Всё, как ты захочешь, детка".
   На мой взгляд "Нет прошлого" и "Всё, как ты захочешь, детка" несколько не стыковались между собой.
   - Он всего лишь хотел от меня отделаться, вот что! Чтобы я задала ему этот вопрос завтра, или послезавтра, а лучше - вообще никогда. Он ни на грамм не полюбил меня со дня нашей первой встречи.
   Я окончательно запутался. Возможно, стоило позвать Марину, она-то уж разбирается во всех этих вопросах всяко лучше меня. Она же девочка. Или Костю. На его стороне жизненный опыт. Или Джагита. Словом, мне очень хотелось позвать кого-то взрослого. Но никого рядом не было, и единственным взрослым пришлось стать мне.
   Анна продолжала негодовать.
   - Для Акселя прошлое написано палкой на мокром песке, а будущее - так и вообще по мелководью. Для него имеет значение только настоящее. Пока я рядом, он любит меня. Но меня - ты знаешь? - меня такое не устраивает. Я жадная. Я хочу и прошлого, и настоящего, и будущего. И желательно побольше. - Она обхватила голову руками, примостилась на краешек какого-то ящика. Мухи кружились вокруг керосиновой лампы, и их тени создавали видимость целого осиного роя. - Это, наверное, я дракон, а не он. Я хочу от людей того, чего они мне не в состоянии дать. Вот видишь? Опять! Тысячи и тысячи Я.
   Она взяла меня двумя руками за обе щёки, будто любимого хомяка. Было больно, но я терпел.
   - Будь готов ко всему. Будь готов к тому, что завтра проснёшься и обнаружишь, что Аксель ушёл в один из своих цветных снов. Просто взял и растворился в воздухе. Будь готов и сам исчезнуть в любой момент.
   - Почему? - пробормотал я.
   Анна расхохоталась.
   - Потому что, возможно, мы и есть один из его цветных снов.
   В соседней повозке завозился тигр. Было слышно, как он стучит хвостом по прутьям решётки. Борис прекрасно чувствует настроение хозяйки. Возможно, был бы у него в зоне досягаемости подсвечник, он бы тоже запустил им в стену.
   - Скажи мне, малыш, - спросила она, помолчав. - Ты ведь можешь вернуться в приют?
   - А зачем мне туда возвращаться? - не понял я.
   - Просто скажи мне. У тебя есть наличные деньги?
   Я сказал.
   - Хорошо. Тебе хватит. Держи всё это при себе всё время, не оставляй ни в автобусе, ни в повозках. Держи всё по карманам. И держи ушки на макушке.
   Тем же вечером я переложил наличность из своего сундука в карманы.
  
   Интерлюдия.
  
   - Клянусь, эта штука сейчас развалится, - повторяет и повторяет араб с чёрной бородой и плешью на полголовы.
   Качка давала понять, что там, снаружи, всё ещё море и до берега далеко, хотя для людей, набившихся в тесное помещение, словно кильки в консервную банку, берег уже почти утратил своё сокровенное значение. Может быть, они и доплывут, но над тем, как после этого сложится судьба у нелегальных мигрантов, не размышлял уже никто. Тот, кто мог ещё о чём-то думать, думал о свежей пресной воде.
   - Не заливай, - говорил белый, неизвестно как затесавшийся в этот похожий на прокисшую бочку огурцов трюм. - Она плавала здесь ещё до твоего рождения. Туда-сюда плавала. С чего вдруг она развалится сейчас?
   Наверняка это был метис. Хотя по нему и не скажешь - белая кожа, карие глаза, - каждый в трюме мог бы дать бороду или половину уха на отсечение, утверждая, что это метис.
   Несколько мусульман, отгородившись от остальных своими широкими спинами и умостив ноги на драные коврики, совершали молитву. Никто больше не молился. Стоит ли молиться, если ты уже плывёшь в проржавевшем до самого нутра гробу прямиком на тот свет.
   Рокот стоял такой, как будто судно вот-вот взорвётся, и двигатель через системы вентиляции периодически заполнял помещение запахом выхлопных газов.
   Там, позади, осталась родина, изрытая и почти полностью уничтоженная пожаром военных конфликтов. Заражённая чумной болезнью корова. Где-то впереди новая земля, земля, где их никто не ждал, здоровая, но враждебная к чужакам, этот готовый к прыжку тигр белых людей. Каждый уже смерился со своей участью, и только метис всё никак не успокаивался.
   Он потягивается - кожа да кости, - откидывается на протухшие подстилки из банановых листьев и хлопает себя по животу. Обводит в десятитысячный раз помещение подёрнутым мутью взглядом.
   - Эй, пацанёнок. Покажи-ка ещё фокус. Что-то совсем скучно.
   Кудрявый мальчишка поднимает голову.
   - У меня они закончились.
   Метиса это не смущает. Он задирает майку, и обломанные ногти скребут по груди.
   - Покажи ещё раз.
   - Эй, кофейная башка. Отвянь от пацанёнка.
   На самом деле башка цвета кофе с молоком, с очень, очень большим количеством молока.
   Плешивый араб смотрит на него тусклыми глазами.
   - Ты символ войны, кофейная башка. Символ нашего разложившегося мира. Всё смешалось, сделалось грязью. Не осталось ничего чистого.
   - Ха-ха. Поговори мне. Ты совсем повредился разумом, борода? Что ещё скажешь?
   - Я видел твоих маму и папу.
   Седовласый фыркает. Люди вокруг не обращают на них никакого внимания. Смотрят они только внутрь себя, а всё, что снаружи, достаётся теперь этому метису. Поэтому он чувствует себя так вольготно.
   - Их не видел даже я, - говорит он, а араб вдруг выныривает из своего оцепенения. Машет локтями, голос звучит более живо.
   - Разве ты не имеешь права жить? Эмираты такие же. Ливия такая же. Разве ты не имеешь права жить? Вся планета такая же, как ты, сверху белая, а внутри чёрная и гнилая. Разве она не имеет право жить?
   На арабе грязная рубашка-галабия с прорехой у ключицы, хлопчатобумажные штаны. Босые ступни, которые он выставляет на обозрение, покрыты грязью и мелкими царапинами. Неизвестно, сколько ему лет - лицо всё в оспинах, однако руки и ноги, несмотря на истощение, выглядят сильными, а ладони так и вообще - каждая будто бы сделанная из глины столешница.
   Метис же, напротив, грустнеет.
   - Мы с тобой в одной лодке. В одном худом корыте.
   - То-то и оно, - говорит араб. Его лицо кажется навечно застывшей глиной с одним и тем же грустным выражением. - Всё переворачивается с ног на голову.
   - Не заливай, - говорит метис и качает головой. - Двести лет назад было точно так же. А пятьсот лет назад - втрое хуже. Чем глубже, тем ужаснее. С этим ничего не поделаешь. Гниль была в этом яблоке всегда.
   Араб больше ничего не говорит, и метис смотрит на него долгим пронзительным взглядом. Потом поворачивается к мальчику.
   - Я попросил тебя показать мне фокус.
   Этому мальчику на вид еле-еле можно дать восемь лет, хотя он настолько отощал, что может оказаться и десяти, и двенадцатилетним. Он старается сделаться как можно менее заметным, подтянув тощие коленки к подбородку. Большую голову с крупными чёрными кудрями, кажется, уже не держит щуплая шея, поэтому она клонится то вправо, то влево.
   Он смотрит слезящимися глазами вправо и влево, но, кажется, никто больше не собирался за него заступаться. Араб с большими ладонями смотрит в пространство и в сумраке трюма выглядит древней окаменелостью.
   В ладонь из рукава галабии выкатилась монетка. Мальчик, не поднимая глаз на аудиторию, погрел её между пальцами правой руки - средним и указательным, и, сделав быстрое движение, отправил монету обратно в рукав, заставив выкатится её из другого рукава, в левую руку.
   - Как ты это делаешь? - спрашивали его всегда.
   Трюку с монеткой его научил отец, и малыш освоил его необыкновенно быстро.
   - Это магия, - счастливо говорил он всем.
   Потом война, заснувшая на десяток лет в своей норе, проснулась вновь, и стало уже не до фокусов. Пареньку повезло, что его детство хотя бы отчасти можно было назвать счастливым.
   Звука ударов он не слышал. Должно быть, болезнь, что заставляет глаза сочиться и сочиться гнилью, просочилась и в уши, отчего мир вокруг звучит как пустая жестяная бочка, а некоторые звуки вообще не доходят до сознания. Так, видимо, произошло и на этот раз: когда взгляд наконец отрывается от блестящего кругляша на ладони, метис уже без сознания, а араб возвышается позади, сдавливая его голову руками, как кокосовый орех. Щёки метиса налилось синевой, нос свёрнут, губы слиплись так, что не поймёшь, где кончается одна губа и начинается вторая - видно, его несколько раз сильно приложили лицом о стены трюма.
   - Присмотри за ним. С нас спросят за каждого мертвеца, - говорит мальчику плешивый. - Проследи, чтобы он дожил до высадки.
   К ногам мальчишки падают несколько полупустых блистеров с таблетками, и грязный, похожий на отъездившее свой век колесо от игрушечной машинки, лейкопластырь.
   - Посмотри, что там за таблетки. Кажется, аспирин.
   Если выпотрошить карманы каждого сидящего здесь, то таких блистеров с аспирином наберётся добрая горка. Его ели перед обедом и после, и, как правило, вместо. Сначала продуктовый паёк на самом деле включал продукты и воду, а последние двое суток - только аспирин.
   Ил внимания, поднятый этой маленькой потасовкой, опускается на дно болотной обыденности. Мальчик остался наедине с головой метиса на коленях, из уголка рта которого на грудь свешивается похожая на жевательную резинку слюна. Первые десять минут он сидел как парализованный. Когда ноги затекли и мальчик наконец нашёл в себе храбрость зашевелиться, голова метиса тоже зашевелилась. Мужчина закашлялся, тяжело, мучительно хватая трясущимися губами воздух. Видимо, язык перекрыл дыхательные пути.
   Мальчик поспешно уложил голову на прежнее место, подождал, пока прекратится кашель. Вытер грязной тряпкой кровь, которая внезапно хлынула из носа и изо рта лежащего. Трясущимися руками извлёк одну таблетку аспирина.
   - Есть вода? - спросил он, но никто не ответил.
   Вода была только за бортом.
   Метис без сознания. Или же в сознании, но в таком, на котором нужно уметь устоять, как канатоходец стоит на натянутом над пропастью канате. Уши его почернели, закрытые глаза были фиолетовыми и чудовищно раздулись. Лысая голова пахла она как разлагающийся фрукт и казалась планетой: пигментные пятна на черепе походили на континенты, а кровоподтёки - на моря, отнюдь не синие, но коричневые или чёрные, будто залитые нефтью.
   Остальное тело стало просто горой грязного тряпья, в которой не осталось ни капли жизни.
   Налетели мухи, которые до этого были рассредоточены по всему кораблю; они жужжали вокруг и садились на содранные руки мальчика, на скопившийся в уголках глаз гной. Бесконечно заползали и выползали из приоткрытого рта метиса.
   Два раза давали воду. Открывался люк в потолке, матрос спрашивал, как они там, и не сильно ли качает.
   В ответ неслись проклятия. Впрочем, матрос относился к ним вполне терпимо.
   - Оставьте нам открытым люк! Совсем дышать нечем, - просили те, кто внизу.
   - Наверху жара, - говорил матрос. - Клянусь, такой жары вы не встречали даже у себя на родине. У вас в трюме хоть немного прохладней.
   Он сбрасывал пластиковые бутылки с пресной ржавой водой, слишком мало, чтобы всем хватило напиться. До качества её никому не было дела. Она не разъедала язык - вот главный и единственный показатель качества. Иногда возникали, так внезапно, словно кто-то чиркал зажигалкой в ночи, словесные перепалки, и так же внезапно утихали.
   Люк им всё же оставили открытым - до тех пор, пока кто-то, проходящий наверху, не захлопнул его пинком ноги.
   - Эй.
   Плешивый бросил им с кофейной головой остатки воды в бутылке. Джагит не поймал. Бутылкой завладел кто-то другой, и арабу пришлось встать, чтобы вернуть её.
   Со временем мальчику среди дрёмы стало казаться, что голова у него на коленях сучит маленькими ножками, как когда-то младший братик. В конце концов, и хрипы трансформировались в детский плачь, протяжный и будто вонзающий под кожу иглы. Джагиту казалось, что Голова обмочился, но он, сотни раз менявший маленьким пелёнки, боялся на этот раз к нему прикоснуться.
   - Тише, тише, брат, - бормотал он в полузабытьи, держа руки над Головой, будто защищая его от солнца, - мама скоро придёт.
   Но мама, конечно, не придёт больше никогда. Может, они встретятся на том свете. На всё воля Аллаха, и Аллах всему свидетель.
   На коленях мокро, от слюны или от пота, Джагиту мерещится, что он держит в руках планету, и океаны бесконечно стекают с неё, облака проносятся, звеня мушиными крылышками, а капли крови кажутся комьями земли. Если бы кто спросил, он мог показать, как на глобусе, в каком из морей, и даже в какой точке плывёт их судёнышко.
   Когда он просыпался, он вновь и вновь пытался пропихнуть через сжатые зубы метиса аспирин.
   Плешивый, наблюдая за его стараниями, говорил:
   - Нужно было выбить ему зубы. Как думаешь, ещё не поздно?
   Но Джагит обнимал и прижимал к груди голову, будто это на самом деле был младший брат.
   - Эй. Покажи-ка ещё фокус, - открыв глаза, сказал метис, как будто его не прикладывали лицом к деревянному, маслянистому от влаги борту.
   Джагит ощупал его зубы. Зубы целы, а голос звучал необычаянно ясно. Потом Джагит услышал свой голос:
   - У меня они закончились.
   - Покажи старый.
   Он поднял руки, вытряс из рукава монетку. Сделал "исчезновение монетки", и заставил её появиться в другой руке.
   Где-то далеко засмеялся чернобородый. Его смех был сейчас совершенно не к месту.
   - Не думаю, что сейчас ему это нужно, малыш.
   Джагит прервался и повернул голову метиса так, чтобы раздувшиеся синюшные веки смотрели вверх. Будто бы направил на свои руки лучи прожектора. Возможно, от глаз под ними ничего не осталось.
   Монетка исчезла вновь, а мальчик заставил мизинец на правой руке перекочевать на левую, так, что там теперь было два мизинца, а пятерня стала шестернёй. Джагит пошевелил по очереди всеми шестью пальцами, а потом подговорил монетку появиться между двумя мизинцами.
   Голова улыбался, показывая свои великолепные зубы и блеклые дёсны, хотя глаза уже были закрыты. Он улыбался, когда двое мужчин тащили её прочь, придерживая болтающееся, словно обрывок пищевода, тело.
   - Он жив! - орал чернобородый вслед. - Без фокусов! Он жив! Мальчишка за ним ухаживал.
   Судно больше не качало. Люк был открыт. Была лестница, по которой судно, как ринувшаяся наверх рвота, успели уже покинуть почти все. Последними каплями этой рвоты оставались двое особенно ослабших: чернобородый и Джагит, который всё ещё ощущал на коленях тяжесть кофейной башки.
   Джагит не знал, что случилось с кофейной башкой, когда они вышли наружу. Он провёл с ним десяток часов, и они показались часами, такими, как они могли проходить у вечности - бесконечно, муторно, с перерывами на краткий, десятиминутный сон, который, казалось, нисколько не уменьшал это время.
  
   Глава 10
  
   В которой я понимаю, что опоздал в Берлин по крайней мере лет на пять. Здесь много бегают, много волнуются, спорят и ругаются, и я бы не сказал, что, в конце концов, всё разрешается хорошо.
  
   - Вряд ли такой город окажется истеричной маленькой девочкой, - сказал Аксель, наблюдая, как раскинулся там, вдали, дымный закат.
   Это был Берлин, первая столица, которую мне суждено было увидеть.
   - Надеюсь, у него есть родители, - пошутил я.
   Мы сидели на передних сидениях автобуса; Костя, как обычно, крутил баранку. Под горку "Фольксваген" пошёл необычайно резво, и лошади с повозками отстали.
   - Да наверняка, - не моргнув глазом, ответил Капитан. - Живут себе где-нибудь в пригороде, в небольшом уютном домике. Может, мы будем проезжать мимо.
   Хорошо бы они были, - подумал я. Люди, выросшие без родителей, никогда не смогут стать теми, с которыми рядом не придётся держать ухо востро.
   Если честно, я немного подустал от всех этих одушевлённых городов, многозначительных надписей и постоянной беготни после выступления, когда, по идее, мы должны отдыхать. Хотя город Краков, как большого доброго пана, который катал меня на плечах, я вспоминал с ностальгией.
   Во всяком случае, мы говорили с ним на одном языке.
   - Главное, чтобы у этого малыша не было психологической травмы, - серьёзно сказала Марина. - Когда твоё тело сначала насильно обшивают железом и прокуривают дымом, а потом бросают под гусеницы танков, это не так-то просто пережить без последствий.
   Я не сразу сообразил, что "малышом" она назвала мегаполис. И вроде бы даже не в шутку назвала. Город вздрогнул и потянулся к ней через стекло автобуса солнечными лучами.
   Мара зажмурилась от удовольствия.
   - Мне здесь нравится.
   Мы катили дальше; Костя предложил мне посидеть рядом и разрешил даже немного попереключать скорости, и я с готовностью согласился. Орало радио, под ногами катались пустые банки из-под соков и колы. Лобовое стекло покрыто мёртвыми насекомыми после долгой дороги (из двух дворников работал только один, да и тот добирался только до середины назначенной ему дистанции, а потом бежал обратно).
   Водитель в своей всегдашней джинсовой куртке с дырами немузыкально горланит песни, ворочает истёртым до неузнаваемости рычагом и крутит баранку большими ладонями, а если ладони заняты, например, разжиганием сигареты, то локтями. Глядя на него, я с удовольствием вспоминал фильмы про Безумного Макса.
   Кажется, приближающийся на всех парах город, в отличие от Мары, настраивал Костю на весьма ворчливый лад.
   - Вся эта гладкая жизнь меня не устраивает. Я люблю ухабы и шум колёс. Ты, наверное, подумать даже не можешь... А послушай, какая песня! Это же Квин! "Mama, just killed a man, put a gun against his head..."
   "Мама-а-а!" - орёт он и позволяет себе вдавить на газ, чтобы немного оторваться от вяло подпрыгивающих на кочках фургонов.
   - Что? - переспросил я.
   - Фрэдди Меркьюри! - кричит он.
   - Что я не могу подумать?
   - А! В прошлом я любил побеситься. Да и сейчас иногда хочется. Иногда пробивает на ностальгию.
   Я сказал ему, что ни разу не видел, как он бесится.
   - Может быть, и не увидишь. Эта Европа слишком малодушная. Слишком гладкая. Ты видел хоть раз, чтобы кого-нибудь били на заправке и отнимали машину? Видел хоть раз, как зимой на занесённой снегом трассе замерзал рядом со сломавшейся машиной дальнобойщик? А в России ты можешь увидеть и не такое. В этих дорогах нет характера. Они располагают только к тому, чтобы спать. Может, если бы я остался на родине, я стал бы музыкантом. Играл бы на гитаре, громил бары и ни черта бы не делал. Но знаешь, наш с тобой приятель Аксель всё это окупает. Мне интересно быть под его контролем, и интересно из-под него выходить.
   Мне показалось, что тот бес, о котором он говорит, вот-вот вырвется наружу. Во всклокоченных волосах мне мерещились рожки, улыбка выползала на лицо Кости кривая, будто её растягивали в разные стороны хирургическими щипцами, а рот был необычно красен. Костяшки пальцев стремительно белели на руле. Это выглядело как опущенный предохранитель, как оружие, которое вот-вот выстрелит.
   Мимо проносились хозяйственные постройки, пыльные заводы за высоким забором с колючей проволокой.
   - Конечно, я не думаю, что мы с Акселем вместе навсегда. Навечно и вовеки веков, знаешь... Когда-нибудь я сойду с тропы войны. Кому вообще нужны ваши выступления? Мы могли бы просто катать желающих на автобусе. Утром детей, а вечером влюблённые парочки. Возможно, когда мы с этим бегемотом, - он похлопал по пузатому рулю - накопим денег и выкупим себя у Акселя, мы осядем здесь.
   Сзади нас настиг рёв Капитана:
   - Чёрта с два ты выкупишь у меня свой контракт! Тебе придётся пахать до глубокой старости. Тебе, и этому доисторическому бегемоту.
   Костя не повёл и бровью.
   - Этот бегемот уже съел тебя с потрохами. Очнись, приятель! Ты уже в его брюхе.
   Мы дружно расхохотались. Я хохотал вместе с Мариной и Аксом, а Костя - нет. Он наклонился ко мне и сказал, словно поведал некую тайну:
   - Всему своё время. Придёт нужное, и я сойду на своей остановке.
   Веселиться сразу расхотелось. Значит, Костя тоже подумывает, вернее, не исключает возможности, что когда-нибудь это волшебное путешествие закончится. Я подумал про Принцессу в Кракове и попытался восстановить хорошее настроение. Если он поселится в замке, я мог бы ездить в гости, чтобы повидать Вилле и Сою.
   - А что случится с Акселем? - понизив голос так, что он едва не тонул в грохоте мотора, спросил я.
   - Он не сойдёт никогда. Он из таких вождей, которые вечно скачут на закат. Что качается меня... - Костя отпустил руль и обеими руками потёр веки. - Дома сейчас вместо меня живёт кто-то другой. Он занял моё место, женился на моей девушке. Может, стал музыкантом и поёт песни, которые должен был написать я.
   Я попытался это представить. Что, если вместо меня в приюте живёт какой-то другой Селестин? Что, если он всё так же ходит с Аароном с удочками на реку. А на ферме у Марины кто-то другой ныряет с крыши сарая в стога сена и мечтает сбежать от родителей. Интересно, если ей это удастся, мы сможем взять её в труппу ещё одним акробатом и жонглёром?..
   Мы сбросили скорость перед постом полиции и съехали на обочину сразу за ним. Нас пропустили, несмотря на иностранные номера, а вот повозки как обычно будут долго и нудно досматривать. Полицейские, словно что-то предчувствуя, а может, почуяв специфический запах или услышав стук копыт, высыпали наружу, этакие коренастые гномы в зелёных комбинезонах, отдыхающие после работы на шахте. Тёмные очки их, спущенные на глаза или задранные на лоб, вспыхивали в лучах полуденного солнца. Но мне до них не было никакого дела. Я затаил дыхание, глядя на открывающуюся панораму. Это город-история! Город, наравне с Москвой, больше всего бывший на слуху в этом столетии. А звучит-то как - Бер-линн. Катается на языке, как мятный леденец.
   Аксель предъявил все необходимые документы, продемонстрировал содержимое фургонов, и мы поехали дальше. Кое-кто из полицейских его узнал, и Аксель присмотрелся внимательнее. "Фридрих? Фридрих! - его крик эхом звучал в промышленных постройках, и проезжающие водители высовывались из окон, чтобы посмотреть, что там происходит. - Сколько же лет!.. Ты не Фридрих? Генрих? Привет, Генрих! Приводи сынишку к нам на выступление..."
   На автостраду нам заезжать запретили, и мы поехали в объезд, по скромной асфальтированной дороге, достаточно широкой, но пустой. Было душно, промышленные постройки по бокам дороги уступали место жилым многоэтажкам в окружении аккуратных квадратных газонов и исполинских лип. Между ними сами собой возникали ветра, независимые от тех, больших ветров, что ворочают облаками. Эти ворочали разве что скомканными газетами, да пушили хвосты лошадям.
   Это город, помнящий прошлое и постоянно, всё набирая и набирая ход, летящий в будущее. Словно современный локомотив на паровой тяге. Или старинный паровоз с современной начинкой. Город деловых немцев, спешащих куда-то на крутых автомобилях, город вольных художников, приют для архитекторов и рок-музыкантов.
   - Вроде Сиэтла в Америке, - сказала Анна. - Точно Сиэтл, только в Европе.
   Я перебрался назад, чтобы разделить с остальными свой восторг. Аксель и Джагит управляли повозками, но девушки целиком меня поддержали.
   - Его не обойдёшь целиком никогда, - сказала Марина, и даже подпрыгнула от полноты чувств. - Ни за что нельзя увидеть в Берлине абсолютно всё! Нужно просто выбросить из головы эту идею.
   Все, кроме меня, были здесь как минимум один раз, и к каждому Берлин нашёл свой, индивидуальный подход. Словно хороший отец к многочисленным сыновьям. Старый ветеран войны, сохранивший чистый разум и отвоевавший себе любящую семью.
   По дорогам журчали мотороллеры, квакали друг на друга клаксоны, словно перекрикивающиеся в полёте гуси.
   Нашим пристанищем стала не заглавная городская площадь и не затерянный среди дворов скверик, которые Аксель вместе с Костей в других городах выбирали по целому десятку признаков, а первое попавшееся свободное пространство. Все вели себя так, будто мы где-то посреди длинного пути с севера на юг, то есть вяло почёсывались, что-то жевали или вообще ничего не делали, как Джагит. Вокруг куда-то спешили люди, как спешили скрыться из нашего поля зрения рощи и полуразвалившиеся сельские постройки, встречные автомобили и прочие детали пейзажа, но, как и в дороге, нам не было дела до таких мелочей.
   Помаявшись с полчаса и безрезультатно прождав, пока этот вопрос задаст Марина или хотя бы Мышик, я спросил:
   - Где мы будем выступать?
   Анна вытаращила на меня глаза:
   - Выступать? Ну ты и трудоголик. Смотри, не ляпни ничего такого Маре - она же удавится от стыда! Просто расслабься и получай удовольствие.
   Вконец растерявшись, я решил прогуляться. Кликнул с собой Мышика, но он не пошёл. Мне хотелось сделать первые шаги самому, в произвольном направлении. Зайти за одну из этих странных кирпичных построек, или вон за тот дом, или за памятник этому тщательно прилизанному немцу в пиджаке и при галстуке - так, чтобы не было видно инородного пятна на коже города, которым является наш караван. Это важно - вроде как первые шаги человека на луне. Странно, когда ты, в сущности, совсем ещё мальчишка, идёшь гулять по незнакомому городу в незнакомой стране и совсем один. Но страннее всего то чувство, которое заменяет в тебе страх. Все семечки его в карманах уже съедены, осталась только шелуха, которая позволяет взглянуть на себя со стороны. Неприятное ощущение. Ребёнок один в чужом городе... Если бы я умел писать книги, я бы написал о его одиночестве целую страницу. О том, как он плачет, мечется от одного прохожего к другому, но его никто не понимает. Как он забивается в подворотню, в груду мешков с мусором, и глядит оттуда испуганными глазами на снующих прохожих. Если бы я был композитором, я бы сочинил по этому поводу самую печальную мелодию на свете. Но скоро от меня это ощущение ушло. Снялось и улетело, как перелётная птица, к кому-то другому. Отчего-то я знал, что всё будет нормально.
   Я уже оставался один в чужом приюте, так что в некотором роде у меня есть опыт.
   В конце концов, мир, который показывали по телевизору и настоящий сильно различаются. Каждый из детдомовских думал: может быть, когда-нибудь и я прогуляюсь по этому земному шару. Увижу это же самое не сквозь экран телевизора, и не в своём воображении, а взаправду. И на самом деле этим мячиком можно поиграть в футбол.
   Где-то далеко сверлили небеса небоскрёбы, похожие на пещерные сталактиты. Сверкая лопастями, летел вертолёт.
   - Тебе понравится, - обещал мне Костя в автобусе. - После Новосибирска я больше всего люблю Берлин. Или Питер?.. В общем, не думай на эту тему. Just keep your eyes open (просто держи глаза открытыми), - сказал он с сильным акцентом и коснулся двумя пальцами моих бровей. - Он как старик-ветеран в куртке-пилотке и с ирокезом на голове. Как монашка, одетая в модный кожаный корсет, или как проститутка в серой хламиде. Это город контрастов. Такое нельзя пропустить.
   Всё, что происходило со мной с того момента, как той ночью поддался мне и свалился к ногам замок на велосипедной цепи, похоже на хорошую детскую мозаику. Когда разгадаешь её секрет, нужные кусочки начинаешь видеть загодя.
   Нет! Меня озарило. Будто молния пронеслась по закоулкам черепа. Разве то, что было до этого, не похоже на хорошую мозаику? Что бы это ни было, оно готовило меня к этому путешествию с самых пелёнок, сначала пристроив в приют, потом - пристроив в приют с множеством комнат, с подвалом, который можно было исследовать, и с глуховатыми воспитателями, познакомив меня с моими друзьями и напарниками по играм. Наверное, я не просто так убегал от городских мальчишек, которые горели желанием намылить "приютским малолеткам" лицо, возможно, потому, что им самим не раз намыливали лицо приютские с карьера. Не просто так чуть не утонул однажды в реке. Не просто так приезжал пан на велосипеде, и не просто так я увидел родительские росчерки на бумагах об отказе от прав на ребёнка. Сами эти подписи стояли не для того, чтобы пробудить во мне чёрное отчаяние, а со смыслом. Возможно, смысла там даже больше, чем в учебнике по математике или в любимых книжках.
   В этой мозаике нет лишних кусочков.
   Нужно будет сказать Марине, - решил я. Если рассказать ей мою теорию мозаики, ей будет легче переносить разлуку с домом.
   Вдохновлённый этой мыслью, я пошёл прямо к ней. Однако девочка уже развела бурную деятельность - протирала лошадей влажной губкой, общалась с местными ребятишками, сажая их на тяжеловозов и на беспрерывно гарцующую Цирель, и штурмовала языковой барьер, указывая на Марса с веским комментарием: "Конь", потом на жёлтые его зубы: "Ам-ам! Кормить!" Детишки застенчиво ковырялись в карманах и протягивали на потных ладошках пряники или печенье.
   Я присоединился к Акселю и Анне, которые прятались от Марины (и, следовательно, от работы) в повозке.
   - Это мой пятый город, - сообщил я. Я чувствовал, что именно после этой коротенькой, но самостоятельной прогулки я получил право называть Берлин городом, в котором я побывал самостоятельно. С которым я познакомился без посторонней помощи. Это что-то вроде рукопожатия между людьми. - Он должен быть особенным.
   Аксель ухмылялся:
   - Неплохо бы тебе было завести тетрадку, чтобы записывать, где ты был. И фотоаппарат, чтобы прикладывать фотографии. А ещё лучше, якорь. А то на пятнадцатом собьёшься со счёта, и пиши пропало...
   - А зачем мне якорь? - спросил я, но Аксель загадочно промолчал.
   - Это одна из его аллегорий, - сказала мне Анна. - Означает, что тебе нужно что-то запомнить так хорошо, как... - она замешкалась, видимо, хотела сказать: "как лица родителей", но, вспомнив о моём приютском прошлом, сказала, - как то, что ты запомнил лучше всего на свете.
   Я прокрутил в голове события последнего месяца и постучал себе по лбу костяшками пальцев.
   - Если так, то мозги у меня там напоминают морское дно. Всё усеяно якорями.
   Анна рассмеялась. А Капитан сказал:
   - Скоро пойдём с тобой на прогулку. Поверь мне, этот якорь будет самым большим.
   Похоже, он был прав.
   Погода была отличной. Городская дымка пропиталась солнцем и теплом, так, что не поймёшь, вечер сейчас или утро; кажется, что этот день не имел ни начала, ни конца. Улица Хеллерсдорф тихо мурчала, прижавшись к моему боку. Даже машины здесь были похожи на пухлых рабочих пчёл. У них вместительные багажники и, на всякий случай, багажники на крыше, на которые можно было уместить любую необходимую для работы вещь. Хотя бы и плуг с двумя лошадьми, вроде наших Топтуна и Марса. (Шутка).
   Аксель добыл себе где-то новые кроссовки и с удовольствием скрипел ими по мостовой. Он был сейчас самым устремлённым вперёд Акселем из всех Акселей, которых я знал, и мог шагать так бесконечно.
   С нами пошла, как ни странно, только Марина. Она хваталась то за одно, то за другое дело. И в конце концов достигнув апогея в придумывании себе проблем, швырнула автомобильным насосом в ведро, в котором мы подносили мясную похлёбку Борису (не спрашивайте, что она делала с этими двумя предметами одновременно; я мог бы спросить, но побоялся), и бросилась догонять нас с Капитаном.
   - Буду помогать вам ничего не делать, - заявила она и с самым серьёзным видом зашагала рядом.
   Новенькие стеклянные дома здесь соседствовали со старыми, из кирпича, из каких-то плит и Бог знает, чего ещё. Вывески из неона мирно сосуществовали с граффити, и если время первых было ночью, когда улицы озарялись разноцветным сиянием, то время вторых приходило при свете дня, когда они поражали прохожего глубиной прорисовки и сюжетами. Если стеклянные, похожие на кубики льда здания отражали солнце, рассыпали его в многочисленных гранях сотнями и сотнями других солнц, то разрисованные сквоты ели его на завтрак, на обед и даже на ужин раззявленными ртами окон и распахнутых настежь дверей.
   - Там тоже живут люди, - сказал Капитан.
   - Кто же? - удивился я.
   Иногда этой самой "глубиной прорисовки" хвастались несуразные цветные пятна, в которых по гипертрофированным частям тела всё же можно было определить изображения людей.
   - Художники. Люди искусства. Думаю, они смогли бы разукрасить наш маленький караван так, что он казался бы миражом, бензиновыми разводами на воде.
   - Ты хочешь вымазать автобус в краске? Костя никогда не согласится, - заявила Марина. - Даже я никогда не соглашусь на такое. Ездить с нарисованным бензиновым пятном? Будет же ощущение что всё воняет бензином... я... я...
   Она задохнулась, и Аксель нежно приобнял её за шею.
   - Специально для тебя мы покрасим одну из повозок в чёрный цвет. И нарисуем белые кресты. Чтобы она была похожа на дилижанс инквизиторов, преследующих закоренелых грешников.
   Мара восприняла эту идею всерьёз. Она сказала:
   - Мне понадобится чёрная ткань, чтобы одеть Марсика. Интересно, продают ли где-нибудь чёрную краску для лошадей?
   Взгляд Акселя затуманился. Семимильными шагами он шагал сейчас в прошлое.
   - Помнится, мой старик, когда ещё был жив и работал при цирке на все-руки-мастером, ловил в подвале цирка мышей и красил их в разные цвета. Их сажали в коробку с двойным дном, в которую потом на арене клали обычных мышей. Угадайте, что происходило потом? Дно переворачивалось, и обратно доставали уже раскрашенных во все цвета радуги грызунов. Однажды, перед каким-то выступлением, второе дно провалилось в первое, и кто-то предложил найти большую коробку, чтобы в ней помещался мой старик с кисточкой и красками. Они хотели, чтобы он красил мышей, прямо сидя в коробке. Отец тогда сильно обиделся и измазал в краске всех, кого догнал!..
   Поверх рисунков бежали и бежали нескончаемые письмена, так, что местами это напоминало разворот газеты, написанной от руки, разными людьми и на каком-то непонятном языке. Казалось, здесь зашифровано немало мировых тайн.
   То, что я смог перевести, всколыхнуло во мне какое-то странное чувство.
   - Здесь пишут про войну, - сказал я Капитану. - И про мир.
   - Да. Для Берлина Вторая Мировая не закончилась так уж быстро. Его делили и делили, как пирог. Разрезали ножом, делали из кусочков одного яблока целые континенты, а теперь пытаются склеить вновь и назвать это одним именем. Переселение народов идёт до сих пор. С тех пор, как рухнула стена, вот уже пять лет. Всё это - он повёл рукой, - мольба людей о спокойствии, попытка сложить на руинах каменный домик.
   - Жалко, что всё на германском, - вздохнул я, и тут же увидел надпись на польском. "Мысли - как траектории полёта птиц в Раю", - гласила она.
   - На германском, русском, английском, польском, испанском, и ещё на добром десятке языков. В этом десятилетии Берлин стал настоящим международным котлом. Идолом, к которому совершали паломничество со всех стран мира.
   Аксель потянул меня к какому-то сквоту, мало чем отличающемуся от соседей.
   - Здесь живут мои друзья. Жили. Конечно, всё могло тысячи раз перемениться...
   - Я с вами не пойду! - заявила Марина. - Там грязно. И наверняка обитают одни бомжи. Даже если они когда-то и были художниками.
   Мы оставили её снаружи. Капитан отправился проверять комнаты, оглашая коридор своими внушительными шагами. Он слегка прихрамывал после выступления на деревенских площадях с вытершимся почти до самой земли камнем, и в получающемся звуке мне чудились все одноногие пиратские капитаны, о которых я читал и которых видел по телевизору.
   Я остался рассматривать картины. Внутри они выглядели куда как опрятнее, чем снаружи. Возможно, рука художника здесь не дрожала, опасаясь нежданного полисмена из-за угла.
   Одна привлекла моё внимание - вон та, что нарисована на уровне коленей тонкими белыми линиями и отчего-то загорожена большим, вынутым из рамы стеклом. Шариком катилась куда-то планета, в небрежных пятнах угадывались моря и континенты. По ней в свою очередь катил непропорционально большой велосипедист. В случае необходимости, наверное, он мог бы эту планету поставить себе в качестве запаски.
   Я присел на корточки, чтобы получше её рассмотреть.
   Где-то в глубине коридора хлопнула дверь. Только теперь я поверил, что здесь живут люди. Более того, создавалось впечатление, что здание заселено плотнее затопленной в речной заводи коряги -- заселено той незаметной жизнью, о которой можно знать, но невозможно увидеть. Всё, что я мог - крутить головой в поиске источников звуков. Кто-то звонил в колокольчик, так настойчиво, словно пытался вызвать духов. С другой стороны звякала в стакане ложка. Уитни Хьюстон разрывала динамики маленького приёмника в клочья, и где-то под крышей ей вторили водосточные трубы.
   Вдруг совсем рядом со мной открылась дверь. Точнее, не то чтобы открылась - её просто сняли с петель и втащили внутрь, прислонив, судя по звуку, к одной из стен. Потом показалась смуглая маленькая голова, обрамленная чёрными кудрями и чем-то напоминающая спичечную головку.
   - Привет, - сказала голова на бойком английском, безошибочно опознав во мне иностранца.
   Человечек показался полностью. Ростом с меня, очень смуглый, с неровными скулами подростка, он мог оказаться совершенно любого возраста. От шестнадцати и до тридцати пяти лет.
   - Привет, - сказал я. - А мой друг вас ищет.
   - Мы знаем, - сказал человечек. Он был в старых и очень пыльных шортах, светлой рубашке в жёлтых пятнах сомнительного происхождения. - Поэтому и прячемся. Кто он такой?
   Я приосанился. Мне выпала честь побыть официальным представителем нашего шапито перед аборигенами.
   - Мы из бродячего цирка "Аксель и компания". А его зовут Аксель.
   - Акс! - обрадовался человечек. Крикнул вглубь коридора: - Акс! Ну да ладно. Пускай познакомится с Чёрным Вилли в угловой комнате. Посмотрит, каково это, жить в одном здании со свихнувшимся коллекционером чучел летучих мышей... Знакомься, это Йохан. Не обращай внимания, что он такой странный. Он из Дании. У них там даже нет сумасшедших домов, поэтому дурики свободно разгуливают по улицам и иногда даже ездят путешествовать...
   За ним маячил другой местный житель, высокий щуплый блондин с лицом дворецкого из классических английских фильмов. Он чопорно мне кивнул.
   Если бы не их разница в росте, эти двое могли походить на две стоящие рядом на шахматной доске пешки - чёрную и белую.
   - Шелест, представляешь? - Аксель ворвался в коридор, как дуновение свежего ветра. Он выглядел немного ошарашенным. - Мы можем устроить гастроли с выставкой чучел летучих мышей... о! Честер! Сколько лет, сколько зим!
   Последнюю фразу он произнёс по-русски. Я пару раз слышал её от сторожа в приюте. От Мышика, слава Богу, я её не слышал.
   Они обнялись и остались стоять прямо в коридоре, чтобы обменяться свежими новостями, а я просочился в комнату, откуда выпали эти двое. Мне хотелось увидеть коллекцию чучел летучих мышей, но одному гулять по сквоту было страшновато, поэтому я старался не выпускать Акселя и Честера (к которому сразу проникся доверием) из вида.
   - Чаю? - спросил меня между делом Честер, а потом донёсся голос блондина:
   - Заварку найдёшь в тумбочке возле плиты. Выбери из неё насекомых. Вскипяти в кастрюльке воду и завари себе, сколько хочешь.
   Английский его был не такой бойкий, но самый энциклопедический из всех, что я слышал. Кажется, даже самые настоящие англичане не говорят так правильно.
   - Нет, спасибо, - ответил я Честеру. Я уже не стеснялся их разглядывать.
   Поддакивая Акселю, который рассказывал о том, какие дороги удостоились чести возить его цирк на польской земле, Честер всесторонне изучал мой взгляд. Казалось, он мог уделять внимание одновременно всему вокруг. Ему в голову взбрела какая-то мысль, и он воскликнул:
   - Ты смотришь на произведение искусства!
   Я затаил дыхание. За Честером наблюдать было куда интереснее, чем за выводком декоративных мышей в зоомагазинном закутке.
   - Его создал один мой друг, - сказал он уже менее уверенно, отчего-то смутился и тут же обратился к Акселю: - А ты встречался с Ирвингом? Он из Бельмонта, но живёт в Варшаве. Ты должен был его встретить! Очень приятный малый. Воинствующий атеист, но расписывает соборы...
   Кажется, у него в друзьях ходил весь мир.
   Блондин уже спешил на помощь, чтобы тактично и тихо, на своём безупречном английском, разъяснить мне восклицание друга.
   - Он хотел сказать, что ты около двух минут назад смотрел на произведение искусства, - перевёл он и ткнул для наглядности в загороженный стеклом рисунок. Голос его казался не то звучащим из радиоприёмника, не то пропущенным через мегафон.
   - Да-да! - Честер мгновенно ухватился за нить диалога. Он мог прыгать с одной темы на другую и обратно так же легко, как мартышка. - Мы не произведение. Если бы он нас рисовал, мы бы получились плоскими и на асфальте. Дело в том, что он обычно на асфальте и рисует. Мелом. Некоторые художники такие чокнутые!
   - Он же нас уже рисовал. Ты уже забыл? - спросил блондин.
   Честер слегка смутился.
   - Ах, ну да. По правде говоря, всё-таки нарисовал. Акс, друг мой, ты бы видел, как он нас изобразил. Хорошо, что тем же вечером случился дождь, а иначе мы бы ходили в посмешищах у всей ГДР...
   Решив, что с меня хватит этих разговоров, я дезертировал из их поля зрения и принялся изучать обстановку. Это оказалась не комната, а просторная прихожая с избежавшими нашествия графоманов стенами, которые, однако, тоже были не совсем обычны. Справа стена была выкрашена в синий цвет, слева - в ярко красный. И кругом, на полу, на стенах, на предметах мебели - фотографии. Они занимали каждую свободную поверхность. По полу между двумя стенами, будто трещина, грозящая со временем перерасти в настоящий разлом, змейкой вилась зелёная линия, которая разделяла комнату пополам.
   - Мы пытаемся здесь сделать музей истинной истории Берлина! - донеслась до меня неровная речь смуглого. Разговаривая с Аксом, он по-прежнему умудрялся не упускать меня из виду.
   - Музей искусства, - тут же вставил свою сноску белобрысый. Он просунулся в дверной проём и наблюдал за мной совиным взглядом. Брюки у него были испачканы в извёстке. - Это часть фотографической экспозиции. На красной половине будет всё, что связано с конфликтами. На синей - с повседневной жизнью.
   Под чёрно-белым конфетти фотографий я с трудом различал очертания мебели. Её здесь было немного. Оставалось только гадать, что есть что. Стол я опознал только по ножкам и выглядывающим из груды фотографий немытым кружкам.
   Так до конца и не поняв их замысла, я принялся разглядывать снимки. Один за другим они демонстрировали мне кусочки Берлина разной степени давности, непосредственные и спонтанные, будто фотоаппарат побывал в руках у ребёнка. "Конфликтные" фотографии у красной стены демонстрировали разрушенные здания, колодцы-окна, остатки баррикад и брошенные танки. Люди, если они там и были, маячили где-то на горизонте неясными тенями, словно и не люди вовсе, а дефекты съёмки. Конфликтами тут и не пахло, а пахло бесконечной усталостью, подживающей болячкой.
   Зато снимки у синей стены показывали исключительно лица людей. Старые и молодые, улыбчивые и хмурые, самых разных рас и национальностей и, конечно же, профессий. Вот, например, водитель такси сверкает своей улыбкой и великолепной фуражкой... Можно было провести день, разглядывая исключительно лица - они действительно получились очень красивыми.
   - Эта выставка произведёт фурор среди туристов! - заглянув в дверь, сказал Честер. - Особенно среди французов. Там есть французы, поищи хорошенько, там их много! Их можно отличить от немцев по деталям одежды. Французы в восторге, когда видят себя на фотоснимках, особенно если эти фотоснимки сделаны за пределами Франции. Точно, говорю тебе, как дождь.
   - Как что? - я мгновенно перенёсся в реальный мир, хотя он и мерещился мне теперь чёрно-белым.
   - Как дождь, - беспечно повторил смуглый человечек. - Ну, знаешь, дождь же непременно когда-нибудь будет?
   - Откуда вы взяли эту фразу?
   Сначала я и сам не смог вспомнить, откуда эта фраза мне так знакома. Видно, Аксель прав, и среди моих многочисленных якорей памяти начали теряться якоря, которые зарылись в ил, кажется, ещё в незапамятные времена.
   Но потом сквозь джинсовую ткань, сквозь носовой платок я почувствовал в кармане дырявую монетку.
   Честер замахал руками.
   - О, так говорил мой знакомый художник. Поляк. Все чокнутые художники - поляки! Можно сказать, никто так часто не произносил "дождь", как он. Точно тебе это говорю.
   Один мой знакомый тоже был художником. Точно, как дождь, как все дожди, которые со времени нашей последней и единственной встречи путешествуют по миру.
   - Мальчик, - послышался голос Акселя, - с тобой всё в порядке?
   - Наверное, - сказал я.
   Снимки сбегали из моих рук, по одному планируя обратно на стол.
   Спустя какое-то время мы пили чай и изучали мазки свежей блестящей краски на стенах. Синей краской стену красили сверху вниз, а красной - горизонтальными движениями. Это привело Акселя в состояния буйного веселья, а Честер взорвался и накинулся на своего друга чуть не с кулаками.
   - Нужно было красить, как я! - орал он.
   - Но это невозможно, - тихо возражал Йоханнес и звякал в чашке ложечкой. - Я же красил первый.
   Мимо открытой двери тихо, как призрак, проследовала чёрная туша невероятных размеров. Должно быть, это и был Чёрный Вилли. Ещё десять минут назад он бы меня до смерти напугал, сейчас же в голове у меня из головы не выходил знакомый художник.
   Честер вывел меня в коридор и ещё раз показал загороженный стеклом рисунок с едущим по планете велосипедистом. Ну конечно! Я мог бы и сам узнать в этом велосипеде тот громоздкий, беспрестанно звякающий агрегат. Человек изображён весьма схематично, но велосипед... его не спутаешь ни с чем.
   Честер между тем вещал:
   - Он был талантливым художником. Но как человек... скучный, невзрачный, похож на сбежавшего из зоопарка кролика. Революция настояна на вине, я это знаю, он это знает - тычок в сторону Йохана, - все это знают. И ты, может быть, тоже догадываешься. А он вот нет. Только кофе и любил. Но он весь был, как бы тебе сказать... как символ. Как стрелка, направлен однозначно вперёд. Он приехал сюда в восемьдесят девятом, след-в-след за ветрами свободы. За ветрами перемен, чуешь? - он ухмыльнулся и ткнул меня кулаком в грудь. Я разглядывал его щербатые зубы. - Он нёс нам на кончике своих мелков свободу, а потом, когда берлинская стена всё-таки рухнула, исчез, как будто его и не было. Ветра свободы ждать не будут, и он не стал ждать, а немедля отправился за ними. К сожалению, почти ничего, что он рисовал, не сохранилось. Не удивительно. Он, можно сказать, вышивал иглой без ниток. Процесс ради процесса, а результат мимолётен, как рисунки на песке.
   - Он рисовал на песке? - зачарованно спросил я.
   У меня перехватило дыхание. Каким значительным вдруг оказался мой старинный знакомый!
   - Нет, нет. - Руки летали перед моим лицом, чуть не сталкиваясь. - Цветными мелками! На асфальте, на стенах зданий, на горемычной нашей стене - везде мелками. И этот рисунок - тоже мелом. Мы загородили его, чтобы случайно не стёрся.
   Аксель наблюдал за нами с подозрением. Он напоминал мне героя фильмов по Агате Кристи, детектива, который на всех парах мчится к решению дела.
   - Почему это ты общаешься с моими друзьями больше чем я? Откуда у вас общие знакомые?
   Я пояснил:
   - Тот пан - пан художник - приезжал к нам однажды в приют, а потом, в Кракове, на одном из чердаков я нашёл его старые вещи.
   - Я думал, я единственный твой друг, так или иначе влияющий на судьбы мира, - оскорбился Аксель. - А ты, оказывается, кого-то от меня прятал... Хотя, я люблю тайны.
   - Никакой тайны в этом нет. Он хотел забрать меня из приюта, а потом уехал и не вернулся.
   Как мог, я рассказал ему историю. Она казалась мне печальной, но Аксель хохотал над этими невероятными совпадениями так, что я тоже заулыбался.
   - Похоже, у нас с тобой в судьбе были весомые люди, - сказал он наконец.
   - К вам тоже кто-то приезжал на велосипеде? Вы тоже выросли в приюте?
   - Но да, ты прав, ни отца, ни матери я не знал. Сначала меня воспитывали цыгане. А потом один человек заменил мне родителей.
   - Он был цыганом?
   - Нет, нет, - засмеялся Аксель. - Не уверен, что цыгане заметили, когда я, залюбовавшись цирковой афишей, отстал от табора. Меня воспитал сторож этого цирка. Благодаря ему я имел возможность наблюдать за всеми выступлениями, говорить с любым артистом, с каким только пожелаю. Меня любили. Я был у них там чем-то вроде талисмана.
   Не удивительно, - подумал я. - Иметь ручного Капитана в качестве талисмана, наверное, хотел бы каждый участник нашей маленькой труппы. Например, таскать на шее. Получать от него порцию оптимизма и пинок под копчик, когда только пожелаешь, или повесить на гвоздик, когда, например, мечтаешь выспаться - разве не это счастье?
   - С тех пор у меня слабость ко всем сторожам, - закончил Аксель.
   - Как ты думаешь, - спросил я Капитана, - я его когда-нибудь встречу?
   - Только в том случае, если ты уверен в его существовании.
   Что за бред? Конечно, я уверен! Его монетка покоится у меня в заднем кармане, с его вещами мы с братьями-чертенятами носились по жилому дому в Кракове. Это его велосипед нарисован мелом здесь, буквально за стенкой, и, конечно же, тогда, в детстве, он мне не приснился. Совершенно точно не приснился - я помню ту встречу до мельчайших подробностей, тогда как другие воспоминания со временем потускнели и стёрлись.
   Я попробовал расспросить у Акселя, что же значат его слова, но он хранил молчание и размешивал в чашке сахар. Тогда я пристал к Честеру:
   - И что он рисовал? Неужели ничего больше не сохранилось?
   - Совсем ничего, - покачал головой тот. - Хотя картины были острые, как шило. И ржавые, как кочерга.
   - Неужели нет даже фотографий?
   Честер вернулся к своему чаю. Кто-то уже начинал сортировать фотоснимки на две стопки, и сейчас он, сам того не замечая, вновь перемешивал их рукавом рубашки.
   - Фотографий как раз полно. Но кому нужны фотографии, когда ты можешь поговорить с человеком, который наблюдал за работой такого величайшего художника лично. Я расскажу тебе всё куда лучше паршивых снимков этих журналюг.
   - Мне! Мне нужны! - я будто бы пытался перейти вброд буйную речку. - Уважаемый пан, мне нужно их увидеть.
   Честер немного поостыл.
   - Приятно видеть такого рьяного поклонника искусства. Йохан, здесь же у нас всё для экспозиции? Значит, поищи вон там, на антресолях.
  
   Мы выбрались на улицу, чтобы влиться в человеческий поток. Попрошайки и нищие были везде, до того наглые, что хватали за рукава и требовательно тянули руки. Я прятался от них за широким шагом Акселя, и мне то и дело приходилось огибать его спереди или сзади, чтобы оказаться на другой стороне и угодить в цепкие лапы других попрошаек. В переулках кучковались грязные парни в бейсболках, курили и пили пиво. Я разевал на них рты, Капитан попросту не замечал, а художники, как две придонные рыбки, рассекали весь этот ил просто и естественно, здороваясь со всеми подряд.
   Честер махал руками и пытался перекричать гул толпы. Он едва поспевал за широкими шагами Акселя.
   - Я знал, что ты, как художник, как человек искусства, не пропустишь такой шанс. Тут снова начинает завариваться каша. Я всё ещё не могу поверить, что на празднике в восемьдесят девятом тебя не было.
   - Сейчас неспокойно, - коротко ответил Йохан. - Скоро могут погибнуть люди. Не время для развлечений.
   Честер повернулся к нему.
   - Ты не понимаешь. Аксель приехал не развлекать людей. Он и его труппа - соль и сахар в этот котёл жизни!
   Они не давали Капитану вставить и слова. Но, кажется, он вовсе не стремился. Наслаждался прогулкой, слушая трёп представителей местной интеллигенции, перемигиваясь со светофорами и разглядывая берлинские крыши. В его голове зрел какой-то план. Я как преданный юнга ждал приказов, ждал чуда, как восторженный подросток, но в конце концов понял, что эти двое тоже в какой-то мере чудо, а негласный приказ, который он мне мысленно отдал - наслаждаться общением с этими невозможными людьми, что я с удовольствием и делал.
   Словом, мы просто шатались по Берлину и, как сказала бы Мара, банально отлынивали от работы.
   - А что здесь начинает завариваться? - спросил я.
   - Ровно пять лет назад мы снова стали одним городом. Завтра будет большой праздник! Люди будут вспоминать всё хорошее и всё плохое. И того и другого было немало. Конечно, стены больше нет, но кое у кого она ещё осталась в головах, и завтра люди будут брать её штурмом.
   Честер вдруг подпрыгнул и ткнул в меня пальцем.
   - Может, приедет и он! Художник! Может, он вернётся, влекомый чёрными крыльями своего механического коня!
   И весь оставшийся день я ходил под грузом этой мысли.
   Под мышкой у меня было несколько газетных вырезок. На одном из углов мне предложили завернуть в них вяленую рыбу, уплатив за неё две марки, но сами по себе эти газеты мне были сейчас дороже всего, что можно было бы в них завернуть.
   - Мы пришли, - сказал Йоханнес и поймал за локоть Честера, который носился вокруг с восторженными воплями и, кажется, не собирался останавливаться. - Ты хотел показать мальчонке то место.
   - Да, да! - Честер взял меня за плечи и развернул в сторону обширной стройки. Около неё виднелись останки Берлинской стены, на которые самостоятельно я ни за что бы не обратил внимания. - Это первая пробоина в днище древней подводной лодки, которой была ГДР. Вон там то, что осталось от Стены. К сожалению, из-за этой стройки вид уже не тот. Помню, - помнишь, Йохан? - как здесь целыми выводками сидели художники и рисовали, рисовали, а вон там был магазин, где продавали водку, которую мы называли "художественной"... А теперь смотри свои газеты.
   Я зашуршал газетными вырезками и нашёл на одной из них именно это место. То был выпуск Guardian, непонятно как попавший к германцам. Я пробовал уже читать заметку, но из-за обилия незнакомых слов и специфического английского так ничего и не понял.
   Фотография казалась очень красноречивой. Толпы людей возле серой громады, опутанной колючей проволокой, будто охранял её неведомый паук. В его паутину уже попала жертва: какой-то человек пытался залезть на стену и запутался в проволоке; несколько товарищей пытаются стянуть его вниз, но выглядело это несколько кровожадно, как будто это жертва, приносимая богине ужаса и колючей проволоки. Я вспомнил все фантастические книги о пауках-убийцах, которые довелось мне прочесть, и подумал, что такая иллюстрация пришлась бы впору к любой. Граффити покрывали стену сплошь, и всё равно она кажется серой и унылой. Если бы снимок был цветным, я уверен, стена бы так и осталась скучным куском бетона.
   В самом углу снимка маячат смущённые, сконфуженные полисмены: они не уполномочены противодействовать толпе, решение о сносе стены и объединении города-государства в единое целое уже принято, но явно не знают, что же делать с внезапно организовавшейся стихией.
   Под ногами людей, несколько раз обведённый красной ручкой, заметен невзрачный меловой рисунок. Качество печати оставляло желать лучшего, но я разглядел значок пожарного выхода - бегущий человечек в прямоугольной рамке и схематично изображённая дверь - и смелую стрелку, упирающуюся остриём прямо в стену.
   "По другую сторону - то же самое", - гласила подпись той же самой красной ручкой. Почерк удивительно разборчивый, и я задумался, писал ли это Честер или его друг, похожий изнутри на толковый словарь, а снаружи на его скучную обложку. - "Тот, кто это рисовал, был очень смелым человеком. Перелезть через стену было равноценно подвигу, а рисунок был сделан за 2 дня до принятия резолюции об объединении города".
   Сейчас здесь заканчивали прокладывать шоссе. Обёрнутые полиэтиленом брикеты строительных материалов напоминали забытые кем-то на платформе железнодорожной станции чемоданы. Справа от недостроенного шоссе бугрилась плохим асфальтом дорога, которую проложили сразу же после сноса стены. Из одного мира - в другой... Два обломка стены всё так же высились справа и слева от двух дорог, новой и старой, возле одной из стен появилась нелепая пристройка, в которой, видимо, отдыхали рабочие. Обломки напоминали мне пасть одной из Джагитовых кобр, а дороги пролегали меж ними, словно раздвоенный язык, влажный от дождевой слизи.
   Здесь центр города, но людей совсем мало. К стене прямо в грязь кто-то положил цветы. Я смотрел на неровные ряды домов и думал, что некоторые из них, видимо, специально строили вплотную к стене, используя её в качестве торца, холодного торца без окон и без дверей.
   - Решено! - сказал Аксель, заглядывая мне через плечо в газетную заметку. - Мы будем выступать здесь. Первый провал в Берлинской стене. Именно сюда разъярённая толпа нанесла свой первый удар.
   Распрощавшись на время с художниками, мы поспешили в лагерь, чтобы донести до остальных радостную весть.
   - У них могут быть с собой гнилые овощи, - обеспокоилась Анна. - Это не просто народные гуляния. Это историческое событие. Мы можем оказаться там не к месту.
   Аксель смиренно склонил голову.
   - Разве не стоят наши прекрасные костюмы сорванной и пропавшей впустую злости?
   Костя покачал головой:
   - Мне не нравится эта идея. К чему лезть на рожон? Мы можем выступить и позже, когда всё поутихнет.
   - Я согласна, - сказала Мара.
   Все смотрели на Капитана с жалостью и с некоторой опаской. Он оставался капитаном - несмотря на то, что команда выкинула белый флаг, мы ждали приказаний. Других приказаний. Затаив дыхание, я наблюдал, как темнеют его глаза, и не знал чего ожидать, то ли взрыва с руганью и размахиванием кулаками, то ли слёз.
   Тихо подошёл Джагит; его никто не замечал до тех пор, пока тень его царственного внимания вдруг не накрыла нас всех разом.
   - Мы выступим, - сказал он и словно магнитом притянул к себе взгляды.
   Джагит был похож на потерявшийся когда-то и теперь скитающийся по миру кусок Берлинской стены. Он в серой рубашке и штанах, заляпанных жёлтыми пятнами от чая, и видимо, ушёл в скитания ещё до того, как стену лишил девственности первый художник. Если так, то он наконец-то вернулся домой, и должен радоваться, но при взгляде на это лицо в голове начинал тревожно грохотать гром - то сталкивались раз за разом его брови, а борода свисала уныло, словно вывешенный кем-то в безветренный день чёрный флаг.
   - Что с тобой, приятель? - обеспокоено спросил Аксель.
   Джагит раздавил в ладонях бумажный стакан, вымочив пальцы в остатках чая. Беспомощно посмотрел на Акселя.
   - Там будет бойня. Все будут драться друг с другом. Я чувствую, как накаляется воздух. Разве ты не чувствуешь?
   - Да с какой стати им вообще друг с другом драться? Они что, специально подгадывают все уличные драки под эту дату?
   - Не важно. Что бы ни случилось, мы должны там выступить, - Джагит громоздил кирпичи своих слов, и конструкция нам казалась донельзя бессмысленной, как будто её построил в тетрисе на игровом автомате несмышлёный малыш. - Голова почти догнила. Это то, ради чего я плыл через море.
   - И мы выступим. Уговорил, приятель, - Аксель обнял друга за плечи и хорошенько встряхнул. Строго посмотрел на всех поверх очков, и Мара, Анна и Костя один за другим опускали глаза, а я жалел, что мне не хватает духу высказаться. Откровенно говоря, я не понимал, что плохого случится, если мы дадим представление. - Не оставим шанса революции.
   - Да не будет тут никакой революции, - сказал Костя, и лицо его будто бы разбила надвое косая ухмылка. - Всё, что могло сгореть в этом городе, сгорело благодаря моему папаше в сорок пятом.
   Но в глазах Акселя, да и всех остальных после слов араба, я видел только тревогу. На ночь он исчез, отправившись к своим друзьям-художникам, а наутро явился совершенно трезвый и собранный. Мы все скопом отправились осматривать место для выступления.
   Там мы с Мариной сошлись во мнении, что Капитан похож на полководца, прикидывающего план будущей битвы. К нам подошёл нервный полисмен - молодой парнишка с обезьяньим лицом и с примесью крови какой-то из соседствующих смуглых и черноволосых стран - и попытался заговорить на английском. Видимо, услышал, что как мы разговариваем на незнакомом языке. Аксель уверил его, что говорит по-немецки.
   - Что вы здесь делаете, - спросил полисмен.
   - Всего лишь готовим представление, - ответил Аксель. - Мы артисты.
   - Сейчас не лучшее время для представлений, - сказал полисмен, и глаз его задёргался. Я тихо восхищался формой: зелёная с белыми лацканами и красивыми карманами, резиновая дубинка на поясе, от которой страж порядка старался не убирать руки. "Видимо, - подумал я, - он такой нервный, потому что им не выдали оружие". Изучив форму, я принялся изучать лицо. И обнаружил, что полисмен, должно быть, собирается броситься к нам в ноги, лишь бы мы не учинили беспорядка.
   Но Аксель обладал успокоительным воздействием на полицейских. Если бы к нему выпускали инструкцию, я бы непременно сделал туда такую приписку. Он сказал:
   - Мы будем делать только добро.
   И жестом фокусника вытащил из кармана куртки полисмена пончик, которыми мы загрузились накануне в берлинской булочной. Полицейский взял пончик и посмотрел на него как на чудо.
   - Если вы построите своё выступление на таких фокусах, - наверное, сказал он, - может быть, всё будет в порядке. Удачного вам дня.
   Из бесед с Аксом и с Честером я вынес для себя кое-какие выводы о грядущей дате. Это мероприятие не было похоже на веселье, построенное на самом принципе веселья, как, например, в Кракове. Оно было построено на десятилетиях боли и страданий, на бесконечных попытках приспособиться к текущему положению вещей, врасти в этот асфальт. И колоссальное облегчение, прорвавшееся наконец наружу, неизменно должно было снести все дамбы и ограничения.
   Оно имело под собой историческую подоплёку, а хлеб, настоянный на дрожжах боли и страдания, получается горьким. Пусть даже он остаётся хлебом.
   Мы с Акселем, Джагитом и Марой отыскали площадку для выступлений. Небольшое двухэтажное здание, принадлежащее не то почте, не то какому-то ещё ведомству, столь же унылое, как вывеска над дверью, как забранные решёткой глаза-окна первого этажа и опущенные в честь выходного дня металлические шторы, исписанные граффити и изрисованные похабными рисунками. Здесь была пожарная лестница, обрывающаяся на уровне второго этажа, и чтобы до неё достать, Костя подогнал автобус.
   Отсюда прекрасно видно площадку с дорожным строительством, куда накануне дня Х народ уже начал приносить цветы.
   Плоская крыша погребена под неравномерным слоем каменной крошки и кусками покорёженного железа, оставляющими впечатление о существовавшим когда-то третьем этаже. Костя слазал в автобус и вернулся с рабочими перчатками и лопатами.
   - Нужно сгрести всё в кучи. Только не бросайте ничего вниз. Это может быть опасно.
   - Правильно, - пробормотала Марина. - Нужно же нам будет чем-то отбиваться.
   Невдалеке на автобане гудели машины. Я с тоской вспоминал Краковские крыши, такие опрятные, как будто городская администрация держала особый вид крылатых дворников. Возможно, моя память съела пару тонн опрелых листьев, голубиные перья и несколько сигаретных пачек, неведомо каким ветром заброшенных туда, но она уж точно не смогла бы стереть приятного ощущения, которое я там испытал.
   Однако с наступлением вечера моё отношение к Берлину изменилось. Честер и его друг навестили нас с целой гурьбой беспечных, как дети, деятелей искусства, которые сразу же капризно заявили:
   - Не будем мы работать руками! Нет, нет и нет, друг-приятель, даже и не проси! Ты же знаешь, я известный пианист! Спроси, вон, у Фостера. А он, кстати, известный скрипач.
   - Но мы будем вас всячески поддерживать, - прибавил тот самый Фостер.
   - Я напишу у вас роман! - провозгласил третий, конечно же, известный писатель, и я вспоминал картонных мальчишек в переулках-декорациях Зверянина.
   - А я подарю по билету на свою выставку, когда министерство Культуры и Искусства сподобится наконец её организовать, - говорил четвёртый. - Вы знаете, я известный сюрреалист. Министерства - это что-то сюрреалистичное. Так медленно и так нелогично они работают. Я подумываю даже, может, мне стоит организовать какое-нибудь своё министерство?
   Но оставшихся рук (они принадлежали по большей части блюзовым и роковым музыкантам, отчего я проникся к ним безграничным уважением) хватило, чтобы за час закончить разбор завалов и перетащить наверх все важные для выступления пожитки.
   Когда на небе стали различимы первые звёзды, вскрылись многие городские тайны. Будто бы светлячки, прячущиеся в траве, начали загораться витрины многочисленных магазинов, продуктовых лавок, над подъездами замерцали разноцветные фонарики. Вдоль улиц словно бы проложили огромную гирлянду, и оказалось, что всё далеко не столь мрачно.
   - Увидел бы ты Берлин какой-нибудь снежной зимой, - сказал мне Аксель. - Это то зрелище, ради которого стоит проехать всю Европу, терпя лишения и бедствия.
   Он отнюдь не выглядел человеком, который когда-либо терпел лишения и бедствия, он выглядел слегка усталым, но сытым и вполне довольным жизнью.
   Стихийно организовывались группы в поход за тем-то или тем-то, пока мы передавали по цепочке наверх сумки с булавами и прочий реквизит, они начали возвращаться, благоухая самой разной едой.
   Откуда-то возникли стол, несколько табуретов, старый-старый, с разодранной обивкой и торчащими кое-где наружу пружинами, диван, который с трудом втащили на крышу и торжественно передали в пользование Анне.
   На столе сами по себе организовались высокие кружки с цветастой эмалью, как будто каждый интеллигент носил свою кружку с собой, и рядом - наши, с блестящими алюминиевыми боками и аккуратными, как будто детские ушки, ручками. Этими одинаковыми кружками очень неплохо было тренироваться, когда остальной реквизит разбирали раньше тебя другие артисты. А Джагит, по слухам, мог жонглировать полными кружками, не пролив ни капли чая.
   Не знаю, как насчёт жонглировать, но чаю он пил много. Чайник кочевал туда и сюда от ближайшей булочной, словно пожарный самолёт, возвращающийся на базу за водой, имея при себе в качестве поддержки пару-тройку рогаликов. Нам любезно разрешала попользоваться газовой плитой румяная продавщица, итальянка, с которой Анна быстро нашла общий язык.
   Джагит говорил, размешивая в очередной раз сахар. Ложка бывала у него чаще, чем у кого-то другого:
   - Я так и не сумел избавиться от этой привычки. Очень люблю чай. Хотя у меня на родине мы довольствовались мутной пресной водой.
   - Вы туда когда-нибудь вернётесь? - спросил я, и Джагит покачал головой.
   - Вряд ли. Моя карма теперь будет мотать меня по Европе, пока не убьёт или не натолкнёт наконец на реализацию. Кроме того, меня там никто не ждёт.
   Я мало что понял из беседы с ним, но спрашивать не стал. Погода висела безветренная и тёплая, мой пытливый ум спал, знание о некой реализации и карме ему даже не снилось. А что Джагит - весь вечер он выглядел так, как будто собственное каменное сердце вдруг обрело для него вес, и в конце концов так и заснул на стуле над очередной чашкой остывшего напитка.
   Накрытые брезентом груды мусора в темноте походили на барханы, из-за них показывало свой нимб Его Величество Городское Сиятельство. Облака в ночи прекратили свою толчею и организованно потопали к горизонту, открыв нам блеклые звёзды. Я лежал на матрасе, принесённом из повозки, смотрел на звёзды и представлял, что вокруг пустыня, рядом голосом Кости храпят верблюды, а стоит сейчас вскочить и взбежать во-он на тот песчаный холм, как увидишь древний город среди пальм, построенный целиком из золота и изумрудов.
   Марина отправилась было спать в автобус, но почти сразу вернулась и, разложив спальник прямо на крыше, улеглась рядом, и ни слова не говоря уткнулась макушкой мне в бок.
   Половина интеллигентов расположилась здесь же, укрывшись цирковыми тряпками или укутавшись остатками брезента, часть спустилась-таки вниз, но, кажется, дальше автобуса всё равно никто не ушёл. Я был им благодарен. Если бы не они, не громкие песни, жаркие споры и возлияния, это место не стало бы таким по-домашнему уютным.
   Наутро мы все вместе с людьми искусства проснулись как по команде. Было очень рано и очень тихо. Была суббота, шестое сентября. Солнце пряталось за какой-то из многоэтажек, пахло листвой и пылью, которую всё ещё источали наши барханы.
   Интеллигенты собрались и быстро, словно разбегающиеся со стола под внезапно включившемся светом тараканы, ретировались, оставив нам стол, диван, Честера и белобрысого Йохана. Бутылки добросовестно подобрали, "чтобы никто никому не разбил голову". От этого пророчества мне стало не по себе.
   - Шестое сентября - и ничего, - сказал Костя, вытягивая шею, чтобы посмотреть, что творится внизу. - Немцы любят поспать.
   Марина и Анна пошли проведать зверей. Повозки мы оставили недалеко, на пустыре через два дома, и вчера несколько раз наведывались узнать, как дела у Бори, обезьянок и лошадей, а заодно и пересчитывали наши пожитки.
   Когда нам стало казаться, что девчонки отсутствуют слишком долго, Костя вышел к краю крыши, сложил ладони рупором и протяжно крикнул, разбудив между серых спичечных коробок эхо:
   - Ан-на-а-а!
   Наверное, именно этот крик и стал тем снежным комом, что сдвигает лавину. Может, никто и не спал, может, люди сидели в безмолвной засаде, боясь первыми бросить снежок. И теперь они все вздохнули с облегчением, а мы явственно почувствовали, что что-то произошло. Или произойдёт в ближайшем будущем. На третьем этаже в доме через Крюгерштрассе распахнулось окно, и из-за вялых цветов выглянул хмурый мужчина.
   - Семь-двенадцать, - громко буркнул он нам, два слова скатались на его языке в одно: "семьдвенадцать". И захлопнул ставни. Костя, смущаясь своего поступка и скрывая это за суровой, кривой улыбкой, пошутил про часы с кукушкой по-берлински.
   Однако лавина двинулась. Люди пробудились и прильнули к окнам. Несомненно, многие думали, что мы заняли отличную оборонительно-наблюдательную позицию, и недоумевали, почему мы хмуро пьём за столом чай вместо того, чтобы возводить баррикады.
   - Это будет великолепный день, - пел Честер. - День, который не даст заржаветь уличному искусству. Я никуда не пойду. Буду с тобой, Акс, мой старый приятель, на передовой, до самого конца, каким бы он ни был.
   - Чем же день, который сулит потрясения, по-вашему, так великолепен?
   Взгляд Джагита напоминал топку паровоза.
   - История крутится не сама по себе, - сказал Честер и зачем-то подпрыгнул. На него тяжесть Джагитова внимания не произвела никакого впечатления; смуглый художник парил над ним, как птица над утёсом. - Её делают войны! Если бы не они, мы бы застыли в блаженном ничегонеделании, остались бы точкой.
   - Ты веришь в прогресс, - сказал Джагит. - Я верю в другое направление.
   Мы посмотрели на белобрысого Честерова приятеля, но похоже, он был толковым словарём только к своему другу. Честер, открыв рот, смотрел на Джагита.
   - Это в какое же?
   Но араб не собирался ввязываться в спор, он был в весьма скверном настроении. И Честер приуныл. Он понял, что попался на крючок и что его судьба теперь - ходить за этим странным человеком и заглядывать ему в глаза, выпрашивая ответа. Или позабыть этот обмен мнениями, что значит, признать себя необразованным и невеждой.
   - Что ты имеешь в виду? - слышали мы то и дело, когда Честер заходил на новый вираж атаки на Джагита: - Дзен? Гаудия-вайшнавизм? Что?
   И слышали в ответ молчание Джагита, которое под градом вопросов Честера начало давать трещинки:
   - Попробуй сменить плоскость, - говорил он.
   Честер выл от отчаяния, и Джагит пояснял:
   - Попробуй прибавить ещё одно измерение и посмотреть с другой стороны на свою точку зрения.
   Честер уходил в глубокую задумчивость, и взгляд его полнился депрессивной синевой.
   Магазины в этот день не открылись, и улица выглядела совершенно покинутой. Напряжённость стала почти осязаемой, она висела над городом и колыхалась в развешенном под окнами на сушку бельём. Устроившись так, чтобы поменьше бросаться в глаза, мы наблюдали, как у переломанной, стонущей всеми своими сочленениями стены появляются первые посетители. Кто-то ненадолго подходил с цветами, возлагал их и сразу же исчезал, кто-то оставался; постепенно такие люди сбивались в кучи. Пришла шумная компания с плакатами, я никак не мог разглядеть, что на них написано, а те, что разглядел, не смог перевести.
   По мере того, как пребывал народ, Аксель решил, что нам понадобится хорошая акустическая поддержка, и делегировал полномочия по её добыванию Косте. Костя сказал, что нам нужно электричество.
   - Все магазины закрыты, - сказал я.
   Потом я вспомнил про металлический люк, который видел вчера вечером у края крыши. Мы подцепили его монтировкой и открыли, словно консервную банку со шпротами. Недра унылого госучреждения поглотили нас, словно рот огромной рыбы. В его желудке мы нашли среди конвертов, газет за позапрошлый месяц и розетку, и удлинитель.
   Следующие двадцать минут я вытаскивал из автобуса аппаратуру, на которую указывал Костя, путался в проводах, потел и работал лифтом, доставляя всё это на крышу,
   Я думал, Костя достанет свою любимую испанскую гитару, но в руках у него был незнакомый чехол.
   - Что это?
   - Не что, а кто. Это мистер Фендер.
   Это была белая гитара, похожая на космический корабль (точно такие же можно увидеть у звёзд на рок-концертах). Я распахнул рот.
   - Моё прошлое, - сказал Костя, вращая колки. Гитара в его лапах ворчала, словно кошка. Люди внизу, должно быть, думали, что этот шум у них в голове.
   Молча мы наблюдали, как пребывает и убывает народ. В двенадцать подъехал автобус, из которого высыпали дети - наши постоянные зрители - и несколько воспитателей. По зычному голосу я опознал в одной даме экскурсовода и жалел, что не учил в школе германский. О чём она рассказывает ясно и так, но я хотел знать подробности. Дети возложили к стене цветы и ретировались в свой автобус, будто рыбки-прилипалы, разведав ближайшие рифы, вернулись под плавники кита.
   К часу начали подтягиваться туристы, и их добродушная оживлённость действовала на нервную атмосферу между нами и вообще везде вокруг как таблетка валерианы под языком. Их было не так много - видно, в гостиницах всё-таки предупредили, что сегодня лучше сходить в ресторан или посетить пару музеев, чем шататься по городу, выискивая истинные достопримечательности. Глядя на круглолицых японцев, отчаянно-храбрую пожилую французскую пару и необычайно тихих американцев, мы расслабились.
   - Может, ничего и не будет, - сказал Аксель, а Честер принялся бегать по крыше, перепрыгивая через "барханы" и ероша себе волосы.
   - Точно будет! Я тебе говорю, приятель. Я живу в этом городе уже пятнадцать лет и прекрасно чувствую все подводные течения. Уверяю тебя. Сейчас они способны переворачивать огромные камни.
   Мы устали сидеть на одном месте и вышли на прогулку. Отправились гулять по берлинским дворикам и с удовольствием заблудились. С самого начала нашего путешествия по Германии в каждом городе эти дворы заманивали нас в свои желудки обещанием чуда. Каждый встречный полицейский считал своим долгом подойти и сказать, что нам лучше вернуться в гостиницу, а когда дотошный Акс требовал объяснить ему причину, качали головами и отходили в сторону.
   Чем дальше мы отдалялись от стены, тем больше входила в русло повседневная жизнь. Здесь сновал народ. Чтобы поесть в уличном кафе кнедликов, нам пришлось проехать на автобусе несколько остановок, и там, прямо за остановкой, мы наткнулись на цыганский табор.
   - Это же всё моя родня, - добродушно сказал Аксель. - Вот этого, например, я точно где-то видел.
   Пока мы шли мимо, он рассказывал мне про цыган в Берлине.
   - Это удивительные люди. Они как никто умеют хранить традиции. Более, они ими живут. Традиции своей неведомой родины они таскают за собой вот уже не одно столетие. А те, которые ассимилировались в городах, постепенно впитывают и традиции этого города, и этой страны, даже если там уже давно не осталось никаких традиций. Неизвестно, где они их находят. Может, в сточных канавах или в сырых подвалах многоэтажных домов. В глубине парков и скверов... Ясно одно - в музеи они не ходят. Стачала они впитывают язык, да так, что через год уже могут говорить на нём не хуже самого народа, правда, со своим бродяжьим колоритом. А потом - смотришь - их дети ходят уже при часах, как все порядочные германцы, и так же думают, что смогут взять над ним, над временем, таким образом контроль. Их дети щеголяют германским менталитетом направо и налево. Никто не знает, как они это делают.
   Однако, когда мы, сытые и довольные, вернулись на пост, всё нагулянное настроение испарилось.
   Была половина пятого пополудни, и город вокруг такой, каким его рисуют в фильмах о войне. Взрытая строительными машинами почва казалась пухлой от лежащих на ней цветов, но цветы больше никто не приносил. Крикливые подростки, которые пять лет назад были совсем ещё мальчишками, носились вокруг, и их голоса, резкие, отрывистые и похожие на звук пикирующих истребителей, звучали везде. В одинаковых тёмных спортивных костюмах и кепках они напоминали сошедшие со стен рисунки-граффити, а ещё футбольных фанатов после проигранного финального матча. Должно быть, они жалели, что не застали те события в сознательном возрасте, не смогли в полной мере принять в них участие, и теперь хотели, чтобы гром от той недалёкой грозы грохотал как можно сильнее.
   Кто-то завывал в переулке; все полицейские пропали из виду, должно быть, отправившись искать источник звука. Низко-низко пролетел вертолёт, и подростки принялись швырять ему вслед камни.
   Быстро, как только могли, мы забрались на крышу. На нас косились. Марина осталась в повозке, чтобы успокоить тигра. Я некоторое время побыл с ней, а потом поднялся на крышу. "Привлекайте поменьше внимания!" - бегая от одного к другому, шептал Честер. По моему мнению, внимания он как раз привлекал больше всех.
   В шесть зажглись фонари, и вместе с угасающим дневным светом та сдвинутая с каких-то высоких пиков лавина наконец докатилась до нас. Улицы внезапно оказались полны народа, и лица людей казались мне чёрными. Резкие голоса раздавались отовсюду. С той стороны провала серая масса перехлестнула стену, забиралась на строительные блоки. Полиэтилен, укрывающий блоки, лопался. Справа, в сгустившейся темноте, рисовали что-то баллончиком, слева горел мусорный бак, давая возможность разглядеть получше лица, и я не упускал эту возможность, но ничего не мог понять. Одни плакали, другие хохотали. Происходило что-то невообразимое.
   Внимание толпы, которое я наблюдал раньше, всегда было на чём-то сосредоточено. Почти всегда связующим звеном была точка, где соединялись все взгляды - был ли это Капитан, или Анна, или маленькая театральная сценка, которую разыгрывают мои артисты. Словом, внимание толпы, которое мне запомнилось, было организовано нашим маленьким цирком. И впервые я видел, как людей объединяет сила, ничего общего с точкой не имеющая. Она носилась в воздухе, успевая побывать в каждой черепной коробке, поворачивала там какой-то винтик. Медленно, но верно всё выходило из-под контроля. Внезапно я увидел призрака - ту самую стену, от которой сейчас остался лишь провал, она вновь восстала из пепла, и чёрными слепками вокруг маячили тени часовых. Эти люди внизу тоже её видят, подумал я. Подростки нет - но все остальные видят. Внезапно мне припомнился тот Краковский вечер, после которого я принял окончательное и безоговорочное решение остаться с артистами.
   Честер носился вокруг, словно маленький буревестник.
   - Слышите? - вещал он, - Слышите? Оно уже почти здесь!
   Где-то разбилось стекло, и Джагит, бледный и похожий на диковинного придонного морского обитателя, сказал, что нужно выходить.
   - Да! - с восторгом поддержал его Честер. Он впал в натуральное буйство. Белобрысый его друг безмолвно маячил где-то в сторонке, напоминая пожарную вышку, и мне хотелось вызвать оттуда отряд пожарников, чтобы потушить неистовство маленького чернявого демона.
   Я сидел прямо на бетоне, устроив голову между коленей и обхватив её руками. Поднявшийся ветер гудел в рогатых антеннах, подгоняя и закручивая мысли. Наверное, я лучше других понимал, что сейчас будет. Эта призрачная стена явление того же порядка, что и мираж в Кракове. Только чёрный, наполненный злостью и отчаянием. И нам нужно перебороть его своим миражом, построить такой воздушный замок, чтобы он оказался прекраснее и удивительнее. Чтобы он захватил зрителей полностью, втянул в себя их внимание без остатка. Наверняка Аксель не осознавал это так ясно, как я; я каким-то образом умудрялся держать голову и над водой, обозревая всю эту водную гладь, раскалённое докрасна небо, и под водой, вбирая кислород одними жабрами с бродячими артистами. А он был летучей рыбкой, естественным обитателем в этом океане, который не мог увидеть высоты вздымающегося из воды рифа, но чувствовал его вызов и намеревался перепрыгнуть его на глазах у изумлённой публики прямо здесь и прямо сейчас. Это вызов всему, чем он занимался много лет - вот, что он понимает.
   Зато мысли Джагита текли с моими в одном русле. Я встретился с ним взглядом и на мгновение ощутил тяжесть его каменного сердца в своей груди.
   - Мне страшно, - сказала Анна. Она забилась в самый уголок дивана, как испуганная кошка. Я довольно неуместно подумал, что она неплохо бы сейчас получилась на фото. Чёрно-белом фото, где только она, диван и крыша. - Я туда не пойду.
   - Милая, - сказал Аксель с надломленной ласковостью в голосе. - Конечно пойдёшь. Твоя задача - открыть шоу, как обычно. А потом уже наша забота.
   - Я за вас боюсь.
   - Сейчас, возможно, перед нами публика, для которой нас создало само мироздание!
   Анна смотрела на него. Если бы у неё были длинные уши, они были бы сейчас прижаты к голове на манер кошачьих.
   - Выпей пока кофе, - миролюбиво предложил Аксель. - Успокойся.
   - Не хочу кофе.
   - Очень хорошо, - если на Анну пустота крыши действовала угнетающе, то Акселя она пьянила. Может, он представлял, что находится в безграничном, зрелом, как апельсин, ржаном поле, так же как я представлял вчера ночью песчаные барханы. - Тогда тебе стоит уйти. Мы выступим вдвоём с Джагитом. Просто выйдем и сделаем так, чтобы они смотрели на нас, раскрыв рты и широко распахнув свои пропитые глаза.
   Он повернулся было к "сцене", заполненный своим решением до краёв.
   - Куда уйти?
   Аксель выглядел как натянутая тетива, как лук, чья стрела вот-вот готова выстрелить в сторону сцены. Тем не менее голос его был ласков:
   - Отправляйся домой. Отец, наверное, по тебе уже соскучился.
   Не буду уточнять, насколько против шерсти пришлась эта ласка. Анна треснула, как стакан, не выдержавший кипятка.
   Джагит выглядел в своей рубашке как пыльный и бесконечно большой мешок. Он не менял её уже третий день, а до этого - не стирая, надевал на каждое второе или третье выступление недели. По тому как они с Акселем одновременно и не сговариваясь шагнули к краю крыши, я решил, что между этими двумя точно есть какая-то мистическая связь.
   В мистических связях здесь, похоже, не запутаться было невозможно. Вокруг их было больше, чем электрических высоковольтных проводов.
   Капитан дал знак Косте, взвыли колонки, и всё потонуло в переутяжелённом звуке. Толпа, наверное, решила, что это что-то вроде полицейских сирен, потому что сначала раскололась, а потом сплотилась сильнее, выставив наружу рога и кулаки. Стена загудела от первого удара.
   - Что это там так шумело? - спрашивала потом Марина.
   - Это Костя и мистер Фёдор, - отвечал я с гордостью последователя пророка, который имел честь топтать его следы.
   - Грохотало так, что у нашего фольксвагика чуть не повыпадали последние зубы. Фу, то есть стёкла.
   Капитан взял громкоговоритель и сказал на германском (тогда я, конечно же, ничего не понял; позже он перевёл мне своё вступление, и здесь я привожу суть его речи):
   - Дамы и господа! Сегодня у вас есть уникальный шанс увидеть представление бродячего цирка Акселя и Компании. Это, несомненно, важный для вас день, день единения, и мы, со всей ответственностью сознавая его значительность, дарим вам этот подарок.
   Костя втягивал через фильтр сигареты дым, пальцы его прыгали по струнам, вызывая к жизни тягучие и солёные звуки. Это и правда стало похоже на сирены. Под этот грохот на сцену выкатились, как два мяча, артисты, и тут же закрутили вокруг себя водоворот из блестящих и разбрасывающих солнечные зайчики предметов. Я не сразу понял, что это ножи, а когда понял, попытался посчитать, каким количеством жонглирует каждый артист, и не смог. Джагит с Акселем обменивались смертоносными лезвиями с лёгкостью, с которой можно обмениваться разве что взглядами на приятной вечеринке. Это выглядело так, словно стаи стрижей носятся от одного гнезда к другому, и было слышно, как они пронзительно кричат, разрезая крыльями воздух. Мне очень хотелось посмотреть, как это выглядит снизу, потому что отсюда это выглядело более чем внушительно. Куртка Акселя задралась на спине, из задних карманов справа и слева, словно по рукоятке пистолетов, торчало по булаве. Голенища сапог сзади в грязи, будто бы этот ковбой только слез с лошади. Джагит был в своём обычном головном платке, а рубашка с расстёгнутыми верхними пуговицами трепетала на ветру, хотя никакого ветра вроде бы не было. Может быть, этот ветер создавали его руки. Сутулость придавала его фигуре какой-то зловещий намёк. Прожектором этим двоим были многочисленные уличные фонари, а тени растянулись, кажется, до самой недостроенной дороги.
   Это было отличное выступление, но стена выстояла. И тут же нанесла ответный удар. Когда все ножи вернулись в карманы, снизу послышались резкие крики.
   Я подкрался к Косте.
   - Что они кричат?
   - Малыш, на немецком я могу разве что ругаться.
   Нам только и оставалось, что наблюдать. Аксель невозмутимо отвечал. Мегафон остался валяться на полу, и он напрягал голосовые связки как мог. Потом вдруг послышался свист; в Капитана полетели комья земли, кирпичи и бутылки. Люди были в ярости, их, словно мальчишки большую собаку за оградой, снова и снова подзуживала стена. Аксель оттолкнулся ногами от вентиляционной коробки рядом, сделал сальто назад. Свист на секунду стих, а потом усилился. Мы были в относительной безопасности: горы мусора и строительных материалов служили прекрасными баррикадами, но всё равно было изрядно не по себе. Костя выудил откуда-то бейсболку, а я спрятался за спинку дивана, прижимая грудью к земле Мышика. Джагита эти импровизированные снаряды сторонилась, ему, кажется, не было до них никакого дела.
   - Юнга! - заорал Аксель. Он выглядел как капитан на палубе собственного корабля, мчащегося сквозь шторм в ночь. Ноги широко расставлены, руки разведены и будто бы готовы хвататься за воздух. Я поёжился, - настала и очередь юнги выскочить на мотающуюся из стороны в сторону палубу. - Принеси мне...
   Что ещё задумал Аксель для того, чтобы проломить стену (на мой взгляд, здесь помогла бы только машина для сноса зданий), узнать так и не удалось. Вдруг грохнул выстрел, и мы все, кроме Джагита, упали ничком и закрыли руками уши. Я не видел ни у кого огнестрельного оружия, но с другой стороны - почему бы ему не быть? Это большой город, а здесь сейчас, наверное, собралось немало самых отъявленных негодяев. Наконец откуда-то из-за скорлупы города послышались полицейские сирены.
   - Люди! Опомнитесь! - орала Анна отчего-то на польском.
   Аксель, быстро перебирая ногами, пополз к нам. В каждой его руке было по стопке ножей, он втыкал их в крышу и подтягивался, как скалолаз.
   Джагит не упал и даже не шелохнулся. Его голос разносился далеко окрест, я не мог даже представить, что всегда тихий маг может говорить так громко.
   - Я превращусь на ваших глазах в камень, - сказал он на каком-то ломаном языке. Я долго вспоминал этот момент позже, расспрашивал остальных, но никто не помнил, какая именно речь срывалась с его губ. Во всяком случае, смысл я уловил и, кажется, уловила толпа. - Это будет последний фокус на сегодня.
   Внизу заулюлюкали. Я старался туда не смотреть и даже не поднимать голову. Внутри каждого, казалось, накалялся и накалялся включенный в сеть кипятильник.
   Конечно, они снова попробовали закидать сначала землёй, а потом бутылками - на этот раз уже одного его. Но Джагит ещё ни разу на моей памяти не сказал неправды. Он действительно стал камнем, самым твёрдым камнем из всех камней, которые мне доводилось видеть. Бутылки разлетались о его подбородок красивыми фонтанами.
   Мы дружно вздрагивали. Я сидел, обхватив голову руками и прислонившись спиной к подлокотнику дивана. Снизу раздались редкие хлопки. Сначала я думал, что они хлопают там друг друга по плечам за удачное попадание, или что-то в этом роде, но Костя сказал, вытянув шею:
   - Они хлопают... ему!
   И правда. Наступившую было тишину нарушили сначала редкие, нестройные, а потом бурные аплодисменты.
   - Как они смеют ему хлопать? - бурлила Анна. - Как они смеют?
   - Он сумел! - прокричал Честер и поднялся на колени, вытягивая шею. Видно, он собирался совершить прыжок, как прыгают дети, когда их переполняют эмоции, но с одной стороны его держал, мешая встать с колен, Костя, а с другой Марина, которая, оказывается, тоже была на крыше. - Я попрошусь к нему в ученики, клянусь! Такие принципы... твёрдые, как камень!.. Не должны пропасть даром. Клянусь, я выясню, что он имел ввиду под сменой плоскостей, выясню и расскажу всему миру.
   Полицейские сирены приближались, и там, внизу, за границами поля зрения наметилось какое-то движение. Мы переглядывались и не могли сообразить, что делать.
   А потом оказалось, что на крыше мы уже далеко не одни. Крышка люка была откинута - должно быть, внизу выломали дверь, - и наверх выбирались новые и новые люди. Сначала я подумал, что вернулись наши интеллигенты, но эти лица были абсолютно незнакомы. Хотя потом я уже был уверен, что видел их внизу. За компанию с ними прибывал недопитый портвейн и густой пивной дух.
   На всякий случай Костя перехватил за гриф гитару. Но все вели себя вполне дружелюбно. Сначала рассеяно, вяло осматривались с выражением на лицах, напоминающем морду выброшенной на берег рыбы. Потом стали хвалить Акселя, кричали слова одобрения окаменевшему Джагиту (и в такие моменты германский язык не хотелось сравнить с погнутым стальным прутом; в такие моменты он напоминал хриплое голубиное воркование); показывали большие пальцы Косте. Случайно отбившись от толпы, они искали свою злость по карманам, пожимали плечами и усаживались пить. Откуда-то появился молчаливый компаньон Честера, за руку перездоровался со всеми новоприбывшими, подтащил нас к ним и принялся переводить.
   - Мы собрались слегка развлечься, только и всего, - сказал лысый толстяк, обращаясь ко мне, возможно, тот же самый, что сообщал нам время из окна. - Знаешь, сынок, я хожу на футбольные матчи. Я люблю футбольные матчи! Так что мне такое не впервой. Постою тут, поглазею, попью пивка. А если что, - сказал он почти в рифму, и засмеялся этой нечаянной радости, - дам кому-то кулака!
   - Это прекрасно, раз в пять лет выйти на улицы и показать властям, что мы помним всё, что они с нами делали, - сказал молодой человек с закутанной шарфом шеей и медицинской маской на лице. - Те пять дет назад и многие годы до этого. Это идёт на пользу и их здоровью, и их неуклюжей политике. Пусть лучше боятся нас.
   Молодой человек выглядел, будто дом на сваях, у которого снесли две сваи из четырёх, или его огрели по голове чем-то тяжёлым. Он размахивал руками, коленки его летали в разные стороны, как будто к ним привязали ниточки и дёргали невпопад. В сущности, все они так выглядели.
   Я слушал их очень внимательно. Никто не сказал ни слова о стене. Не о настоящей стене, что, в сущности, была лишь памятником, а о сумеречной, которая неясным призраком маячила за их спинами.
   Явились ещё несколько молодых людей в обнимку с девушками. У одной текла из носа кровь, и её парень пытался остановить кровотечение кожаной перчаткой. От них от всех пахло чем-то горелым.
   Аксель поскитался по крыше и поискал Анну. Она куда-то пропала. Потом махнул рукой и с рассеянной улыбкой растянулся на диване.
   - У нас ничего не вышло, - сказал он мне и Косте.
   Я подумал, что очень уж много раз нам давался шанс выступить просто за спасибо, и слишком уж гладко шли выступления. Теперь за всё это придётся отрабатывать.
   Через какое-то время мы собрались в автобусе (Честер и его приятель остались на крыше обмениваться впечатлениями с новоприбывшими). Приехала полиция, и отсветы от мигалок наряжали в разные цвета окрестные дома. Анны не было и тут, и Костя высказал предположение, что она прячется в зверином фургоне.
   - Ты её обидел, - сказал он Акселю.
   Тот ничего не ответил.
   Я поймал за руку Марину и потащил её к Капитану. Сказал шёпотом:
   - Нам нужно выступить.
   Аксель услышал. Он рассеяно теребил пуговицу на рубашке.
   - Нам нечего больше делать на крыше, дружок. Эти люди собрались не для того, чтобы увидеть наше представление. Ты видел Джагита? Они собрались не для развлечений.
   Я не знал, как намекнуть друзьям о призрачной стене. Неужели никто её не видит?
   Аксель сел на пол прямо в проходе. Потёр переносицу. От него разило потом, суставы сгибались с характерным пощёлкиванием, будто бы там, внутри, он весь состоял из непрерывно движущихся плохо смазанных шестерёнок. Волосы, которых вода и расчёска не касались, кажется, целую вечность, начали сами собой заплетаться в косы, так что Аксель напоминал Бориса, который по неведомой прихоти напялил очки. Отличие состояло ещё и в том, что Аксель был чуть более загорелым.
   - Мы не выйдем на крышу. Марина, дорогая, ты похожа лицом на английское приведение. Нет, нет. Мы можем стать разве что спичкой для этого облитого бензином города.
   Я выглянул в окно. Там, где стоял наш автобус, был виден только кусочек Крюгерштрассе. Я не считал, что всё так плохо, хотя бензиновые лужи наблюдались на самом деле. Лужи были вполне обычными, и какие-то были подёрнуты радужной плёнкой. Взгляды людей перевиты колючей проволокой, но никого с палками или арматурой, как на тех фотографиях шестилетней давности. Да и бутылок у них наверняка больше не осталось.
   - Мы с Лушей попробуем. Она тоже хочет выступить.
   - Она всего лишь кошка, - возразила Марина.
   Глаза у девушки были похожи на глаза щенка, а в гнезде на голове могли запросто обнаружиться птенцы. Она куталась в тёплый свитер, который надевала только прохладными вечерами, тонула в нём всё глубже и глубже.
   - Мара! Мне нужна твоя помощь. Твоя... забота.
   Вот уж не думал, что скажу когда-нибудь кому-нибудь это слово. Это слово вообще не из тех, которые мальчишки употребляют в повседневной речи. Забота. Ну надо же.
   Они молчали, обстреливая меня взглядами. Пытались понять, что заставило меня быть таким упрямцем. Практически рисковать жизнью. Но я знал, что если попробую сформулировать это словами, ничего не выйдет.
   - Я пошёл, - сказал я, желая прервать затянувшееся молчание.
   - Всё развалилось, - сказала Мара. - Разве ты не видишь?
   Мы так долго репетировали этот номер. Мы можем показать его не в Берлине, где публика наверняка очень требовательна, особенно к развлечениям в период военных волнений, а в двух часах неспешных оборотов колёс отсюда. Наверняка там нас с Лушей приняли бы куда более благосклонно.
   Но если всё на самом деле "развалилось", как говорит Марина, наш корабль до туда не доплывёт. Он даже не выйдет из доков.
   - Я пошёл, - повторил я и махнул рукой.
   Луша ждала меня. Сидела на корме, обернув хвост вокруг лап, невозмутимая, как королева. Вот у кого в глазах не видно обречённости. Ей до фонаря человечьи разборки. Я искренне порадовался, что мне достался такой компаньон.
   Здесь, на крыше, успела побывать, кажется, целая куча народу. Всё вокруг выглядело как разорённое гнездо. Катались пустые бутылки. Если бы на улице было грязно, если бы вчера какое-нибудь небесное существо подоило бы тучи, я бы увидел множество отпечатков ног. Стол и стулья оказались разобраны на составные части, чтобы послужить имитацией оружия в этой имитации войны. Диван исчез. Только фигура Джагита по-прежнему возвышалась на краю крыши, и солнце вырезало по трафарету его тень. Она была куда короче, чем час назад.
   Луша поняла меня без слов и в два прыжка запрыгнула на плечо. Я поёжился: совсем забыл надеть толстый свитер. Кошки иногда увлекаются, с каким уважением бы они к тебе не относились (всё-таки "любовь" не совсем подходящее слово, когда говоришь о кошке); да и вряд ли они так уж задумываются над тем, какие страдания тебе причиняют, считая, что цепляться когтями, когда хочешь куда-то залезть - это естественно и логично.
   - Если что, убегай, - шепнул я Луне. Но вряд ли кошка нуждалась в моих поучениях. Старая путешественница и сама прекрасно знала что делать.
   Зажмурившись, я шагнул из-за каменной спины Джагита к краю "сцены".
   Казалось, что гул внизу постепенно затихает, будто кто-то убавляет громкость на магнитофоне. Минута, полторы, две... третья. Они должны меня увидеть, подумал я. Представил, как люди пихают под рёбра соседей, и те тоже обращают глаза против солнца, желая узнать, кто там так внезапно осмелел.
   Четыре минуты я стоял неподвижно, а потом открыл глаза. Пространство, попираемое с четырёх сторон двумя жилыми домами, старой почтой и остатками Стены, через которую будто бы прополз гигантский змей, оставив асфальтовую полоску слизи, была пуста. То есть абсолютно пуста, если не считать общей неряшливости, будто где-то рядом прорвался водопровод, или воды Сены вышли из берегов и вынесли наружу из переулков и мусорных баков всё их содержимое... Я поискал глазами блики от полицейских мигалок и ничего не нашёл. Гул, который мерещился мне оглушающим океанским рёвом, остался где-то на грани слышимости. То стучал колёсами где-то далеко поезд, да, наверное, гудело шоссе.
   - Что ж, так даже лучше, - сказал я Луше, которая повернула голову, пощекотав мою щёку усами. Оглянулся и увидел Марину, которая сидела посреди крыши, притянув к подбородку колени.
   - Никого нет, - резюмировала она.
   Откровенно говоря, я не мог поверить своему счастью. Все эти четыре минуты я слушал и слышал работу всех внутренних органов, начиная с шума несущейся по артериям крови и кончая процессами в кишечнике.
   "Выход на сцену перед пустым залом - тоже выход, - вспомнил я слова Акселя. - Ты ни в коем случае не должен позволять себе расслабляться".
   Что-то дало течь, но слова нашего командира от этого не расплылись. Они намертво всохли в пергамент моей памяти.
   И мы выступили. Всё прошло как по маслу. Видно, предельное волнение пробило в сознании какую-то дыру, в которую я сейчас с удовольствием ухнул. Я никогда ещё так не погружался в выступление. Мы с Лушей могли общаться как-то по другому, нежели открывая рот и издавая разные звуки, как-то по-другому, нежели указывая хвостами-стрелками направление на эмоции и шевеля в такт внутренней музыке усами. Мы словно были двумя руками одного тела. Я уверен, если бы здесь были люди, они хохотали бы до слёз, хотя в тот момент ни о каких зрителях я не думал.
   Хотя один зритель всё-таки был. В глазах Марины читалось изумление. Я помахал ей рукой.
   - Давай ко мне.
   Она помотала головой.
   - Здесь же никого нет! - настаивал я.
   - Не будь дураком. Я давно это знала. Слишком тихо.
   Она подползла на четвереньках, собирая штанами мелкие стекляшки. Вытянув шею, заглянула вниз, так, как заглядывают в глубокий колодец, и только потом поднялась на ноги.
   - Покажешь пару трюков? Я тебя удержу.
   Я опустился на корточки, чтобы ей удобнее было забраться мне на плечи. Марина что-то сказала, но я не расслышал.
   - Что?
   - Как ты это сделал? Когда вы с Лушей выступали, вы как будто бы были в телевизоре.
   - В телевизоре? Что это значит?
   - Значит, ты написал контрольную на пятёрку. Ни одной помарки. Я словно смотрела кино. Всё-таки хорошо, что Аксель не послушался меня и взял тебя с нами.
   Она сказала это тоном маленького капризного ребёнка, который уверял маму, что съест на обед весь суп, если взамен получит новую игрушку, а теперь признал чужую правоту - да, доесть суп до конца, даже при наличии новой машинки под столом, ему не по силам. Я почувствовал, как на моём лице сама собой выползает кривая улыбка.
   - Жалко, что никого нет, - сказала Марина. Внизу, осторожно ступая, вынюхивали что-то среди груд мусора две собаки. - Не могу поверить, что ты выступал перед пустым залом так, будто на одного тебя сбежались посмотреть дети со всего города.
   - Перед другими детьми я бы путался и делал бы всё не так, - отшутился я. - Кроме того, ты же сама сказала, что меня транслировали по телевизору.
   Она засмеялась и, крикнув: "Ну, готовься!", взлетела мне на плечи.
   Зрители у нас были. Шляпы для подаяний не было, да и вряд ли кто-то вышел бы, чтобы бросить туда монетку. Но я видел, как шевелились занавески на окнах в доме справа и доме напротив, и знал, что это не просто включенные вентиляторы. За бликующими стёклами я видел людей. После того, как Мара сделала пару головокружительных сальто, я показал ей в сторону окна, где только сейчас видел детское личико, и мы поклонились.
   Джагит всё так же стоял без движения, обратив взгляд в пространство. Он был холоден и влажен от пробежавшего дождя.
   - Как думаешь, долго он таким останется? - спросила Марина.
   У меня не было ответа. Теперь маг мало чем отличался от фрагментов разрушенной стены, всплывающих внезапно, словно плавники акул в море, то там, то тут в коралловых рифах города. Черты заострились, глаза стали просто небольшими выпуклостями на лице камня.
   Я спросил, слышит ли он меня, но кусок камня всего лишь отразил мой собственный голос. На макушку ему приземлился голубь, видимо, рассчитывая получить от нас хлебные крошки, и я согнал его взмахом руки.
   В то время мы ещё не знали, что он долго будет здесь стоять, памятник непоколебимым взглядам и тупиковым дорогам, заносимый снегом зимой и облетевшей с вязов листвой осенью. Летом камень будет становиться тёплым и будто бы живым, ладонь, кажется, могла бы ощутить пульсацию каких-то невидимых потоков. От мая к июню будет теплеть под солнцем его взгляд. Для нас, тех, кто имел честь знать Джагита, когда камень был у него внутри, а не снаружи, это будет разительное преображение. "Мы и не знали, что ты может смотреть на мир с такой лаской. Должно быть, у тебя внутри теперь настоящая кровь", - однажды накарябает кто-то на крыше у его ног. Это, несомненно, мог быть только Аксель. Увидев надпись, Марина расплачется, да и я едва смог сдержать слёзы.
  
   Глава 11
  
   В которой всё заканчивается.
  
   Красноречивое описание моих успехов из уст Мары не произвело на Акселя и Костю никакого впечатления. Кажется, мы прервали их какой-то важный разговор, поэтому, немного потоптавшись и ощутив на себе тяжесть многозначительного молчания, отправились восвояси. Быстро темнело. Под ногами крутился Мышик; Марина вызвалась под шумок прогулять его по газонам, и без того загаженным сейчас бутылками и мятыми сигаретными пачками. Я отправился искать Анну. Заглянул в повозку с животными, увернулся от брошенной какой-то из обезьянок банановой кожуры. Собрался уже уходить, но меня остановил голос:
   - Шелест, погоди.
   Анна сидела в клетке с тигром. Его белая шерсть чуть светилась в темноте, словно вылепленная из гипса. Только кончик хвоста слегка шевелился, разрушая иллюзию неподвижности.
   Голос звучал откуда-то из недр клетки.
   - Что ты там делаешь? - спросил я.
   Я не стал спрашивать: "Не боишься ли ты Бориса" или что-нибудь в этом роде. Бояться Бориса могли только те, кто видел в первую очередь сто восемьдесят килограмм мышц и слышал стук когтей, а не добрейшую душу и спокойное ворчание.
   Сейчас я слышал именно его. Тихий рокот, как будто где-то неподалёку работал холодильник.
   - Кручу хвосты тиграм. А как ты думаешь?
   - И всё же?
   - Здесь мой дом. Здесь теперь мой зверь.
   Пузырьками воздуха к поверхности моего сознания всплыли рассказы о драконах, которые я слушал долгими вечерами в дороге.
   - Но это же настоящий зверь!
   Смешок.
   - Именно такой меня и устраивает.
   Я протянул руку и подёргал за прутья. Заперта. Борис приоткрыл один глаз.
   Решётка запиралась задвижкой снаружи, лязгающей всегда так, что даже тигр закрывал лапами уши, но её можно было запереть и изнутри, просунув руку между прутьями. Думаю, для существа с такой мягкой, как разогретый пластилин, душой как у нашего тигра-альбиноса, которого каждый день вдосталь кормят мясом, она слишком заржавела и приобрела за годы служения скверный характер.
   Я протянул левую руку, и задвижка заскрипела, выползая из петли.
   Глаза лгали, сначала уверив, что отсюда ты можешь коснуться противоположной решётки, а потом - что для этого придётся сделать три или четыре хороших шага.
   - Анна?
   - Он порвёт тебя. Не подходи ближе.
   - Он же ручной.
   - Он ручной настолько, насколько могут быть ручными тигры, - отрезала Анна.
   Это утверждение звучало так же, как утверждение о крепости ствола новорожденной берёзы. "Она хрупкая, насколько могут быть хрупкими деревья". Конечно же, он был ручным. Аксель таскает ему целые ломти мяса.
   И в этот момент там, в темноте, что-то тихо хрустнуло. Ноздри, трепеща от ужаса, донесли до меня влажный кровавый запах.
   - Анна? - позвал я, но ответом стал только протяжный, полный боли стон.
   Я кубарем вывалился из повозки. Дверь лязгнула, будто пасть, которая хотела схватить меня за полу рубашки, в разные стороны шарахнулись кони. Привязанная Цирель вскидывала голову, тянула на себя молоденький каштан, и тот клонился и клонился к земле. Повозки мы оставили за квартал от автобуса, в небольшом сонном скверике с голубятней, и вот теперь я, спотыкаясь и обдирая бока о плечи домов, нёсся обратно.
   - Аксель! - крик отскочил от мутных стёкол "Фольксвагена". - Беда!
   Обернулись мы сравнительно быстро, но местность за эти минуты изменилась до неузнаваемости. Лошади затерялись в городских прериях, оставив после себя переломанные ветки и стойкую пыль, через которую с трудом пробивался свет раннего фонаря. Жилая повозка кренилась на один бок - кто-то из тяжеловозов задел её копытом и повредил переднее колесо. О голубях напоминали только тучи перьев, что поднимались с земли от наших шагов, будто тополиный пух.
   На миг мне почудилось, что это театральная постановка. Вроде той, которой я был свидетелем в Кракове. Настолько всё вокруг казалось реальным, и в то же время показным. Тигр белой кляксой выделялся в фиолетовом мире, снежной плешью на серой мостовой. Зря я не закрыл клетку!.. Он казался очень большим, вздыбленная холка, наверное, достала бы мне до подбородка. В пасти, словно тряпичную куклу, он держал девушку.
   Никогда ещё я не видел Капитана таким напряжённым. Будто бы его, прежде безмятежно работающего от аккумулятора, вдруг включили в электрическую розетку.
   - Лежать, - скомандовал он холодно. - Ап!
   Это "Ап!", казалось, могло валить деревья.
   Наш капитан казался не выше, чем всегда, тигр же, казалось, всё рос и рос в размерах.
   Но он послушался. Улёгся с ворчанием; Анна выпала из его пасти, так мягко, как будто это был просто набитый тряпками манекен. Однако кровь на языке и усах Бориса была настоящей. Она пропитывала одежду девушки, и волосы приобретали рубиново-чёрный оттенок.
   Анна была сейчас куском сырого мяса; она играла очень убедительно.
   И в этот момент случилось что-то, отчего я икнул и сел на пятую точку. Тигр посмотрел на нас человеческими глазами. Более того, морда его неуловимо преобразилась и стала лицом. Он легко бы мог улыбнуться - вряд ли животные так вот просто могут растянуть рот в улыбке, не продемонстрировав здоровый оскал, - но он не улыбался. Смотрел долго и печально, нижняя губа отвисла, брови, сросшиеся над переносицей (откуда бы, интересно, у тигра появились брови?), смотрели вверх перевёрнутой галочкой. В уголках глаз, словно семейства грибов в траве, в неглубокой шерсти прятались морщины. Он был молодым тигром, но немножко цирковым, и от такого образа жизни старел быстро. Бородка и усы отяжелели от крови и сбились неопрятными пучками. Выглядело всё это не устрашающе, а жалко и грустно.
   Я повернул голову и понял, что Аксель тоже это видит. Точнее будет сказать, что "тоже" это видел я, а Аксель это видел в первую очередь. Он сделал шаг вперёд, сделал шаг назад, как будто танцевал танго с невидимым партнёром. Борис опустил голову; мне показалось, что он вот-вот поднимет переднюю лапу и этак рассеянно почешет за ухом. Но ничего подобного не произошло.
   - Вот оно как, - сказал Капитан, и на лице его появилось почти детское растерянное выражение. Мне показалось, что эти двое сейчас одновременно разревутся, как двое малышей, потерявшие на базаре маму. - Я не знал. Честное слово. Боря, ты знал, что я всё делаю неправильно. Что всё зашло так далеко. Почему ты молчал?
   На морде-лице хищника появилось свирепое выражение. По-человечески свирепое, появилось, и тут же пропало. Передние лапы мяли и ломали землю, задевая Анну. Было слышно, как трещит одежда, когда за неё цепляется коготь. Хищник наклонил голову и принялся слизывать с её лопатки кровь. Мы даже не знали, жива она или мертва. Я впервые видел то, что многие видят только в фильмах. Я впервые в жизни видел столько крови, впервые в жизни видел следы от зубов и неподвижное тело, ничком лежащее на асфальте. Тело хорошо знакомого мне человека. Не буду рассказывать, как это больно, потому что тогда никакой боли я не чувствовал. Я во все глаза смотрел на зверя с человеческим лицом, египетского сфинкса, совсем не похожего на египетского сфинкса хотя бы потому, что египтянам, будь у них тысяча и тысяча лет, никогда бы не получилось передать это глубокое скорбное выражение.
   Послышался рёв двигателя. Он всё приближался. Мы с Акселем почувствовали, что что-то не так, когда этот звук стал оглушающим. Борис же и вовсе ничего, наверное, не заметил. Он был чем-то вроде каменного склепа, на котором вырезаны загадочные послания, чем-то вроде стола, по которому барабанят кулаком, требуя выдать сию же секунду ответы на все незаданные вопросы.
   Напоследок он нам улыбнулся. А потом радиаторная решётка "Фольксвагена" под визг покрышек вмяла его в себя и с размаху впечатала в стену ближайшего дома. Где-то разбилось стекло. Весь мир, так, словно всё вокруг находится внутри воздушного шарика, заполнил едкий дым.
   Аксель ожил первым. Он бросился к телу, аккуратно поднял голову девушки и, нащупав на шее точку, прислушался к пульсу. Лихорадочно содрал с шеи шарф и попытался приспособить его к ране. Жива - понял я, и приблизился, встав отчего-то на цыпочки.
   Из задранной так, будто автобус свалился с неба, кормы сыпались наши пожитки. Покидали тонущее судно, стараясь прихватить с собой как можно больше братьев и сестёр. Спустя какое-то время я сообразил, что автобус кто-то должен был пилотировать, и бросился к кабине, опасаясь худшего.
   Но Костя был цел и в сознании. Я помог ему выбраться из расплюснутой кабины через разбитое окно.
   - Как она? Жива? - спросил он первым делом.
   - Капитан пощупал ей пульс. Наверно, повезёт в больницу.
   - На чём он её повезёт, - сказал Костя вторым делом, с тоской погладил покорёженный металл и, прихрамывая, побежал на помощь Акселю, который унёс девушку на руках в сторону оживлённого шоссе; их путь легко можно было проследить по зёрнышкам крови. Я устремился следом.
   Отправив на попутке в больницу Акселя с Анной, мы с Костей вернулись к месту трагедии.
   - Тебе лучше этого не видеть, - сказал Костя.
   Но я хотел посмотреть, осталось ли лицо. Лица не было, и нас встретил зловещий оскал тигриной морды. Из автобуса вывалилось лобовое стекло, придавило тело, отчего Борис казался чучелом, экспонатом какого-то музея. Наружу свешивался окровавленный язык, похожий на забытую уборщицей красную тряпку.
   - Бедолага, - пробормотал Костя. - Что на него нашло. Всё-таки зверь - это всегда зверь, каким человеческим именем его не называй. Не удивлюсь, что каменных львов в древнем Риме прекратили делать потому, что один из них однажды тяпнул патриция за ногу...
   Я посмотрел, как покорёжило кабину ещё одного нашего старого приятеля. Представил, как ещё немного, и радиатор мог размозжить Косте колени, и всё, что залежалось во мне с завтрака, вышло наружу. Я увидел сегодня три безжизненных тела моих друзей - если считать Джагита, с которым вообще не понятно, что произошло, - и едва не увидел четвёртого.
   Анна как-то сказала, что все мы, возможно, просто составляющие сна. И судя по тому, как всё разваливается, этот сон стремительно идёт к концу. Всё рушится, - вторила ей Мара, и она повторила это ещё раз тем же вечером. Она была вся в слезах, а я не знал, как её успокоить и стоит ли её успокаивать вообще. Сам я чувствовал себя как выжатый фрукт - шкурка и ничего больше.
   Тигра мы похоронили на местном кладбище домашних животных. "Здесь покоится белый тигр-альбинос Борис из Бродячего Цирка", - было написано масляной краской, оставшейся после покраски год назад автобуса "Фольксваген", который, должно быть, сейчас тоже покоился где-нибудь на свалке за городом. Звериная повозка опустела без Бориса, даже Костя теперь избегал туда заходить. Разозлиться на тигра никто из нас так по-настоящему не смог.
   - Я не верю, что Борис мог взбеситься, - заявила Марина, и я отложил гамбургер, который безуспешно пытался запихать в себя. Весь наш ужин состоял из полуфабрикатов, и хруст сопровождал Костю ("Это на нервной почве", - говорил он), куда бы тот ни шёл и где бы ни появлялся. Мой же желудок протестующее бурчал, стоило посмотреть на еду.
   Мы забились как можно глубже в жилой фургон, словно мыши от свирепой кошки сегодняшнего дня, и молились про себя, чтобы он скорее миновал. Фургон скособочился, так что сидеть приходилось у одной стеночки, но был вполне пригоден к обитанию. Там, снаружи, уже глубокая ночь, мы зажгли все светильники, которые нашли - керосиновую лампу и две свечки. Хотелось света.
   - Он сидел в клетке, - сказал я. - В клетку сажают, только когда кто-то бывает опасен.
   - Любой может обидеть тигра! Тем более альбиноса. Ты не понимаешь, как это обидно, потому что сам не альбинос... Это весь мир был в клетке, а Борис - в своём уютном маленьком уголке. Мы с Анной подобрали его и выходили, вырастили вот с такого вот котёночка. Он не мог бы напасть ни на меня, ни на неё. Мы были ему как две мамы.
   - Кошки очень умные, - сказал я, вспомнив Луну.
   - Вот именно. И Борис был умным. Как человек.
   Я окончательно отказался от идеи рассказать Марине, что видели мы с Акселем. Если она узнает, что Борис был человеком без всяческих приставок "как", она очень расстроится. Кроме того, я не уверен, был ли он на самом деле человеком. Он стал человеком на короткое время, донёс до Капитана какую-то весть грустным выражением лица, прежде чем погибнуть. Может, Аксель называет это про себя знаком судьбы, как и тот Краковский свёрток с деньгами. Но почему так жестоко?!..
  
   Пан Художник так и не появился. Монетка висела у меня на шее со вчерашнего дня и в жару приятно холодила тело. Я катал её между пальцев и представлял, как громыхает его велосипед по обочинам дорог. Он уехал, и всё, что происходило сегодня, казалось мне просто отзвуками его появления, эхом давно сошедшей лавины. Был ли он на самом деле таким значительным, как утверждали Честер и его молчаливый компаньон?
   Аксель отвечал на мой вопрос: "Если ты уверен в его существовании". Но я уверен! Тот день не просто якорем - затонувшим кораблём покоится у самого дня моей памяти. Кажется, я теперь припоминаю, что от него пахло масляными красками.
   Если мы всё-таки тронемся в путь, я уверен, я буду вновь и вновь находить признаки его появления. То здесь то там, но всегда с отставанием на несколько лет.
   Аксель и Костя расхлёбывали последствия аварии; ими местные власти кормили артистов вдосталь. Всё это грозило "цирку Акселя и компании" солидным штрафом и выдворением из страны, но в конце концов всё обошлось. Тело тигра покоилось в земле, автобус увезли на эвакуаторе, и только какие-то невразумительные обломки ещё напоминали о разыгравшейся здесь драме. Лошадей поймали, кровь подобрали дворовые синицы.
   Когда мы вновь увидели Акселя, тот улыбался, и очки его загадочно сверкали. На ящик, словно большая летающая тарелка, приземлилась полная бейсболка мелочи.
   - От поклонников. И это ещё то, что осталось от уплаты штрафа.
   - От каких таких поклонников? - спросила с подозрением Марина.
   - Тех, что швырялись в нас арматурой. Футбольных фанатов и прочих. Это принёс Честер, после того, как полиция заставила всех разойтись, он пошёл с ними пить. Сказал, что многие уже успели протрезветь, и самое яркое из того, что им запомнилось, было наше выступление.
   - Шелест, - Аксель повернулся ко мне, - Помнишь, мы вытащили из-за пазухи мира клад, который оказался бесполезными деньгами?
   Конечно, я помнил. С начала нашего путешествия я, кажется, не забыл ещё ни одной мелочи.
   - Вселенная пытается закормить меня своим сыром, - сказал он, приподнял и ещё раз с силой опустил на ящик кепку с деньгами. - Но пока я в здравом уме, я буду сжимать челюсти. Я живым не дамся! Да. Этими деньгами мы будем платить людям, чтобы они приходили на наше выступление!
   Марина смотрела на Капитана, будто впервые заметила то, что давно стоило бы заметить. Что он двинулся крышей, например. "Как я не видела раньше?" - читалось на её лице.
   Я поспешил переменить тему.
   - Как там Джагит?
   - Мы ведь подождём, пока он не выйдет из этого дурацкого состояния? - спросила Марина.
   - Конечно, подождём. До завтра. Доктора искать не будем.
   Мы знали, что доктора здесь только покрутят пальцем у виска, и утром отправились его навестить.
   Маг стоял на том же самом месте и в той же самой позе. При взгляде на него, на глазах у Марины навернулись слёзы, а я глотал и глотал комок в горле. Те, кто стал свидетелем его чудесного выступления вчера, видимо, навещали его минувшим вечером и ночью. У ног импровизированного памятника лежал букет белых цветов, здесь же, вокруг его ног, стояли пустые бутылки. От Джагита пахло пивом. Я сказал Маре, что, может быть, в урочный час он, как Золушкина тыква, превращается обратно в человека, чтобы выпить с новыми приятелями.
   Потом мы поехали к Анне. Аксель с раннего утра куда-то запропастился, поэтому возглавлял поход Костя.
   Её отвезли в больницу на другом конце города, и туда нас подбросило жёлтое такси-"Фольксваген", дальний и очень миниатюрный родственник нашего бедного автобуса.
   - Первый раз езжу на такси, - сказал Костя. Он сидел впереди, рядом с водителем.
   Мы с Мариной молчали. Мы тоже никогда не ездили на такси.
   Потом он посмотрел на приборную панель и сказал:
   - Мне всё здесь знакомо. Я мог бы быть таксистом. Нормально у вас платят, шеф?
   - Чего? - спросил шеф, и мы непроизвольно заулыбались: вряд ли Костя знает германский, а водитель - польский. Будет опять ругать германцев за их непонятливость и обзывать немцами.
   Но "Чего?" шеф спросил не по-германски. И Костя сказал:
   - Русский?
   - Украина, - ответил водитель и заулыбался. Лысоватый, коренастый, с большими руками и с очень интересными ногтями, белыми и щербатыми, будто бы их только-только обнаружили в качестве костей мамонта какие-нибудь археологи.
   Мужчины завели долгий, нудный разговор, из которого мы не поняли ни слова и поэтому переключили внимание на вид за окном, каждый на свою сторону.
   В машине Марина не отпускала мою руку ни на минуту, как будто боялась, что я исчезну. Цеплялась за локоть, беря его в замок из собственных ладоней, или просто держалась за рукав водолазки, как маленькая девочка за мамин подол, отрешённо разглядывая или затылки мужчин, или дорогу за окном. Сначала было непривычно, но потом я позволил себе раствориться в этом ощущении. Всё-таки приятно, когда тебя постоянно кто-то держит за руку.
   Анна была в сознании.
   - Понимаете, она жонглёр, - перед входом в палату говорила доктору Марина, а одна из пациенток, урождённая полячка, проходившая мимо и заслышавшая наши отчаянные потуги объясниться, переводила. - Она ведь сможет двигать рукой?
   Доктор смотрел на нас на всех свысока, словно на маленьких несмышлёных детей. Он был огромный, под два с небольшим метра ростом, подтянутый, неповоротливый и с зачёсанными назад волосами. Медицинский халат на нём сидел аккуратно, как выходной костюм, а из нагрудного кармана выглядывал жёлтый цветок - видимо, подарок от кого-то из пациентов. Из-за медвежьих движений всё падало и рушилось, и следом постоянно бегала медсестра, бойкая азиатка, которая исправляла последствия деяний своего начальника. Иногда он валил с ног и азиатку, и тогда долго и с достоинством извинялся. Рядом с ним даже Костя выглядел неряшливым подростком.
   Доктор уверил нас, что серьёзных повреждений нет. Сказал, что потребуется длительная реабилитация, и напоследок прибавил:
   - В конечном итоге всё зависит от неё. Ловкость - дело наживное, если она будет стараться и пройдёт специальную терапию, то снова сможет играться в эти ваши игрушки. И заниматься кошечками и собачками. Если захочет. Вообще, это не дело, пускать молоденьких девочек в клетку к тигрёнку. Кто-нибудь из них может кого-нибудь обидеть.
   Мы поблагодарили врача, поблагодарили переводчицу и, собравшись наконец с духом, заглянули в палату.
   Анна словно парила над кроватью. Будто кондитерская вишенка, лежащая на волнах взбитых сливок. Плечо её туго забинтовано, и напоминает нарост на ветвях нежного тропического дерева. Оттуда торчит несколько спиц и куда-то туда уходит трубка капельницы. Волосы тщательно вымыты, заплетены в косу и уложены рядом с плечом. Казалось, эта коса толще, чем сама девушка, и не понятно, кто из них кого на себе носит. Кончик косы Анна стыдливо спрятала под одеялом, будто он мог рассказать какие-то её тайны.
   Первым делом она спросила:
   - Что с Борисом?
   Мы помялись, переглядываясь, а потом Костя всё рассказал. Он взял в свои ладони Аннину руку, и она опустила глаза.
   - Ясно, - всё, что сказала она.
   Конечно, Анна и сама догадалась, что то, что произошло, просто не могло окончиться для Бориса хорошо.
   Больше мы о Борисе не говорили. Наш визит и без того получался ужасно грустным, поэтому мы с Марой рассказали про наш страшный совместный выход, и про конфуз, случившийся со зрительным залом. Анна обвила меня за шею здоровой рукой, притянула, на миг вырвав из хватки Марины, и чмокнула в щёку.
   - Ты знаешь, что я с самой нашей первой встречи тебя раскусила. Как грецкий орешек. Ты малый, который сможет утащить на плечах что-то настолько большое, что не под силу никому другому.
   Она напомнила мне прожженную цыганку в зрелых годах, с глубоким взглядом (глядя ей в глаза, я чувствовал себя так, как будто меня окунули головой в чан с оливковым маслом) и тёплыми руками, от которых не пахло никакими благовониями, только женским телом. Она вернула меня Марине, которая взялась за полу моей рубашки и обиженно сопела. Она-то не могла похвастаться, что "раскусила меня, как грецкий орешек". Но я был благодарен им обеим. Кем бы я стал, если бы не эти полюса, которые сформировали мой рельеф?
   Мы умолчали только про Джагита, потому что не знали, что про него говорить. А когда она спросила сама, Костя, не желая врать и не имея на языке никаких отговорок, перешёл в контратаку:
   - А как ты думаешь?
   Девушка засмеялась.
   - Он либо гоняет с Акселем чаи, либо занят медитацией и изображает какой-нибудь предмет обстановки. Либо то, либо другое. Он у нас очень... многогранная личность.
   Второе было не так уж далеко от истины, и мы все с заметным облегчением подстроились под эту версию.
   - Ко мне едет отец. Он увезёт меня домой, в городок под Валенсией, который называется Сомери. Приезжайте меня навестить.
   - Ты вернёшься к нам, когда поправишься? - спросил я, и Анна ответила: - Я немного задержалась на севере. Подморозила нос и всё такое... В нашем промысле большая роскошь где-то задерживаться.
   - Я еду с тобой, - сказала Марина и отпустила мою рубашку. Это было так внезапно, что я пошатнулся и едва не повалился в ноги нашей акробатки. - У меня есть кое-какие сбережения. А в этом вашем Сомери я могу работать. Ухаживать за больными и стариками или собирать мандарины. А заодно наблюдать за тобой, до тех пор, пока ты не встанешь на ноги.
   - Спасибо, сестрёнка.
   - Ты вернёшься?
   Я повернулся к Марине, и вокруг зазвенел дружный женский смех.
   - Конечно, я вернусь, малыш, - грубовато, в своём стиле ответила Марина. Всё-таки, все эти нежности были ей не совсем к лицу, а вот эту девушку, старую знакомую Мару, я готов был приветствовать аплодисментами. - Неужели ты не понимаешь? Кто-то нуждается в моём уходе! Тем более, ты уже достаточно взрослый, чтобы справляться с трудностями самому.
   Вернувшись в лагерь, который всё ещё напоминал побоище, мы обнаружили Акселя, кувалду и колесо, которое перекосилось на оси на этот раз в другую сторону. Наш Капитан был за крайней степенью расстройства.
   - Ничего не понимаю, - сказал он. - Я всего лишь пытался как-нибудь это поправить.
   Аксель делегировал Косте инструмент и сразу повеселел. Мы спросили:
   - Ты был у Анны?
   - Конечно, - ответил он. - Навешал её с утра.
   Он закатил глаза и продолжил:
   - Приносил виноград, пол-Берлина оббегал, чтобы найти такой, какой нужно.
   - Виноград! - сказала Марина. - Сладкий?
   - Испанский. Такой тёмный, как красное вино, лопающийся во рту и с толстой, как у крыжовника, шкуркой. Такой растёт только у неё на родине.
   Он пришёл в норму. Повсюду были видны следы его деятельности. Автобуса у нас больше не было, но требовалось проверить всех лошадей, смазать колёса повозок; Аксель выглядел как солдат, оставшийся на передовой и на ногах одновременно, в то время как остальные слегли после последней атаки неприятеля, как солдат, проверяющий пушки и вновь заряжающий их снарядами. Глядя, как носится за ним Мышик, мне вдруг стало грустно. Мне захотелось написать о нём книгу и назвать её "Последний на фронте и собака".
   Избавившись от кувалды, он понёсся дальше, и притормозил только чтобы ответить на наши вопросы. Пёс, высунув язык, по инерции и проскочил мимо. Ему нравилось изображать делового пса.
   - Юнга! - сказал мне Аксель. - Ты вполне можешь сойти за боцмана. Был бы у меня капитанский мостик, ты бы заслужил право там стоять.
   Отношение ко мне у Акселя изменилось. Конечно, его шуточки и добродушные заигрывания никуда не делись, но он словно принял для себя моё существование к сведению. Записал в какую-то свою сокровенную тетрадь. До Берлина мне часто казалось, что ему всё равно, есть я, или меня нет, и он обращает на меня внимание, только когда ищет, на чём бы остановить взгляд. Вроде как скучающий за уроками школьник-второклассник оглядывается и с удовольствием видит любимую игрушку.
   Конечно, то, что Аксель некогда полетел искать меня по всему Кракову, стало приятной неожиданностью.
   Следы вчерашних событий намертво въелись в его лицо. Рот подёргивался, как у сумасшедшего, стёкла очков, всегда прозрачные и позволяющие в любой момент разглядеть его глаза и зачерпнуть из них ласки и одобрения - для всех, не важно, знает ли он вообще, кто ты такой! - теперь отчаянно бликовали. Он стал под другим углом держать голову. Нет, это был тот самый жизнерадостный Акс, но внутри него как будто переставили мебель.
   Позже, когда мы двинулись в путь, я отметил и другие перемены. Было страшновато бродить по этой тёмной комнате, натыкаясь на новые предметы обстановки там, где ты их не ждёшь. Он стал больше болтать не по делу (к тому, чтобы не лезть в дела больших дяденек меня приучили ещё в приюте, но даже я понимал, что Аксель болтает о какой-то ерунде). Мало того, он вполне серьёзно разговаривал сам с собой, не нуждаясь даже в бесконечных кивках и поддакиваниях со стороны собеседника. Была бы здесь Анна, мы бы спросили у неё об этих переменах в характере Акселя. Всё-таки никто так давно и так глубоко не знает Капитана как она. Хотя до самого дна его узнать невозможно. Как пересохший колодец, куда можно заглянуть с фонариком или даже спуститься на какую-то глубину в ведре, если ты маленький и если у тебя есть приятели, которые подначивают тебя пройти дурацкое "испытание на храбрость".
   Но Анны с нами не было. Анна самолётом переправлялась на свою тёплую родину.
   - Никакого винограда там не было, - сказала мне однажды Марина.
   - Что?
   - У Анны. Аксель сказал, что купил виноград.
   Я и сам уже понял. После несчастного случая они не виделись. Ждала ли его Анна? Не мудрено, если Аксель уже сейчас, по прошествии нескольких дней, действительно думает, что навещал подругу. Что она ему сказала там, в его мыслях? Что он ей ответил?.. Я наблюдал как Аксель, заглядывая в небо, словно в горшок с золотом, вслепую правит лошадьми. Судя по тому, что он такой весёлый, скандала у них не было.
   Анна уговорила Марину повременить с поездкой до тех пор, пока она не поправится, и та согласилась, но непременно обещала приехать в гости. Марина больше не заговаривала со мной о доме, и мне это казалось хорошим знаком. Она целиком отдала себя цирку, стараясь обеспечить троим мужчинам комфорт на каждой остановке. Словно после многочисленных потерь решила во что бы то ни стало убедить нас, что уж её-то мы не потеряем, и я иногда чувствовал за пазухой ответственность, которую я взял за неё тогда, на крыше, когда позволил немного выговориться. Возможно, благодаря тому, что у кого-то такая ответственность есть, Марина чувствовала себя легче. Я был за неё рад.
   Выступали мы во множестве небольших городов, что усыпали западную часть Германии, и иногда даже забирались "в Германию" так далеко, что с удивлением слышали французскую речь.
   - Когда-нибудь, - сказал Костя, - больше не будет ни Франции, ни Германии, ни какого другого государства. Будет одна большая страна, в которой будут говорить на всех языках мира сразу. Люди стремятся к объединению, и отсюда, как не парадоксально это звучит, все войны, и конфликты, и противоречия на Земле. Люди так стремятся объединиться, что просто забывают, что они не комки шерсти, а комки шипов. Как дикобразы. Каждому хочется сохранить свои культурные традиции, но при этом все хотят быть вместе. Куда это годится?
   - Джагиту бы это понравилось, - сказал внезапно Аксель, и мы загрустили.
   Мы катили и катили дальше, вращающийся в сердце урагана домик Полли из сказки, потерявший одну из стен и выпустивший наружу, словно открытая клетка канареек, мебель, плюшевые игрушки и множество любимых предметов.
   Я грустил и слушал, как препираются Алекс и Костя.
   - Ты как будто умеешь водить лошадь? - спрашивал первый.
   - Я умею водить всё, что движется.
   - Там нет ключа зажигания.
   - Там есть хвост зажигания. А у меня есть зажигалка.
   - Не подпускай его к лошади! - кричала Марина так, что закладывало уши.
   Вчетвером мы мало разговаривали. Возможно, потому, что всем вместе удавалось собраться только на стоянках или перед выступлениями, а в остальное время ехали по двое в разных повозках, чтобы при необходимости сменять друг друга за козлами. Но и вдвоём мы в основном молчали или разговаривали на какие-то отвлечённые темы. Я уже достаточно большой и понимаю, чем отвлечённая болтовня, "smalltalk", как говорят англичане, отличается от настоящей тёплой беседы.
   Акс всё больше разговаривал сам с собой, и под его бормотание было очень приятно засыпать. Казалось, он всё чаще стал забывать о нашем присутствии. Точнее, о нашем присутствии он помнил, но именно что только о присутствии: о том, чтобы по душам разговаривать с нами или как-то иначе поддерживать боевой дух команды не было и речи.
   Однажды, когда была наша с Костей очередь управлять звериной повозкой, и разговор зашёл об Акселе, он вытянул голые лодыжки и сказал:
   - Я, кажется, отъездился. Посмотри на мои ноги. Это ноги старого пса, хромого на все возможные амбиции. А этот - скачет, как будто молодой. Мне за ним уже не угнаться. Ты, может быть, сможешь. Если тебе это нужно.
   - И что ты будешь делать?
   Я почувствовал, как голос становится от слёз всё солонее и солонее.
   - Наверное, вернусь в Берлин. Выкуплю ту старую почту, построю там кафе, назову его "У Джагита", и все будут думать, что Джагит - это я. В Берлине полно русских и все они будут считать меня шарлатаном. Там, на крыше обязательно будет открытая веранда и столик рядом с Джагитом, который останется всегда зарезервирован для нашей бродячей компании.
   Я молчал. Я никогда не слышал от Кости подобных сентиментальностей. Впрочем, нельзя сказать, что сама эта идея не заставила несколько раз перевернуться кверху тормашками сердце в груди.
   Марина считала, что Капитан готовит к отплытию свою шлюпку. Однажды ночью после выступления в безымянной французской деревеньке, где жители смотрели на нас козьими и воробьиными глазами, а козы и воробьи по-человечески восторженными, я выбрался из повозки утянуть что-нибудь съестное из продуктовой корзины, и едва не споткнулся о Марину.
   Она сидела прямо на земле среди наших раскиданных пожитков и грустно подкидывала веточки в затухающий костёр. Веточки были совсем сырые, вместо того чтобы гореть, они извивались на углях, будто живые существа. От этого ей становилось ещё грустнее.
   - Кого ты караулишь? - спросил я. - Можно убрать вещи в фургон, чтобы по ним не лазали собаки. Хочешь, помогу. Вообще-то нет. Их отгонит Мышик.
   Услышав своё имя, прибежал сонный пёс. Я потрепал его по загривку и с удовлетворением подумал, что за последний год он вырос в настоящего льва. Вот что значит жизнь на воле! Пусть местные собаки ростом с доброю козу, но мой пёс всё равно выглядел внушительнее.
   - Мышик тут не при чём, - сказала Мара. Вряд ли она вообще слышала, что я говорил.
   Я плюхнулся рядом и обнаружил доброе соседство продуктовой корзины. Шмат сыра из неё будто сам прыгнул в руку.
   - Аксель собирается сбежать, - наконец сказала она.
   - Да ладно.
   - Он ведь не протянет один. Скорее, протянет ноги.
   - Погоди-погоди... С чего ты вообще взяла, что он уйдёт?
   - Он уйдёт. Разве ты не видишь? Он собрал сегодня булавы не в ящик, а в сумку. Мне кажется, он возьмёт Марса, Костя вчера пошёл его привязывать, и привязал его дальше остальных.
   - А Костя?
   - Они в сговоре. Они в сговоре! Может, он возьмёт Костю, но мне кажется, нет.
   Я затряс головой.
   Мара вскочила, костёр выбросил ей вслед руку - столб искр - не желая отпускать.
   - Послушай, я вытащила сумку. Посмотри, что у него там. Иди сюда, посмотри...
   Там и правда оказались булавы. По две каждого размера, хоть магазин открывай. А ещё мячи, кружка, кое-что из одежды, зубной порошок и носовые платки, ворох документов, выглядящих так, как будто здесь это самая ненужная вещь, пара воняющих керосином поев и пластиковая бутылка из-под керосина. Пустая. Ещё кассетный плеер с наушниками и несколько кассет.
   - Он взял документы...
   - К чёрту документы! Он взял своего Басё.
   Я как раз докопался до потрёпанного томика и вздохнул. Сказал:
   - Давай караулить посменно. Ты не спишь уже полночи.
   - Я не хочу никуда идти.
   - Значит, спи прямо здесь. Ночь тёплая. А я покараулю.
   Засыпая, Марина пробормотала:
   - Я хочу уйти с ним. Я хочу остаться. Но кто поведёт нас, если не он? Что мы можем - одни?
   Небо казалось огромной чёрной гранитной плитой. Даже и не скажешь, что через месяц зима. Когда же первый снег?
   Ближе к утру уснул и я, зарывшись с головой в груду вещей, с Марой мы проснулись одновременно. Аксель никуда не исчез. Пока никто не проснулся, мы вернули спасательную шлюпку Капитана на место - в пассажирский фургон.
   - Будем следить, - решили мы, и утром долго крались за Акселем по пролеску. Оказалось, что он отлучался в туалет. Вернулись смущённые и обескураженные.
   Весь день он вёл себя как обычно, но во всём подряд мы видели зловещие знаки. Слишком тихи его разговоры с Костей, слишком молчалив наш русский друг, хотя сам Аксель как обычно весел и потрясающе-снисходителен, но это ничего не значит. Наверняка он даже не размышляет на тему того, где и с кем он встретит завтрашний день. Как обычно следует порывам души.
   Так и случилось. После того, как очередной вечер затушил в слюнявых пальцах низких кучевых облаков костёр, меня, засыпающего, растолкала Марина, и мы подкрались к повозке, откуда только что выпала на траву сумка. Аксель уже готовился спрыгнуть следом, когда увидел нас.
   - Не уходи. Пожалуйста, - сказала Мара.
   Аксель втянул нас внутрь, где с задумчивым выражением лица уместился на одном из ящиков, служивших стулом. Посадил Марину к себе на колени, словно маленькую девочку.
   - Вы, ребята, довольно проницательны.
   - Мы нашли твою сумку, - сказал я.
   Аксель провёл пальцами левой руки по лицу, будто надеялся разгладить хмурые складки. Точно так же он привык поглаживать обложку любимой книги, которая покрылась сеточкой изломов и морщинок, так, что уже не разберёшь, какой рисунок был там когда-то. Может, гравюра какого-то японского художника. Может, только название книги и имя автора. А может, портрет нашего Капитана. Кто знает?
   - Да, вы правы. Мне хотелось снова топтать ногами только-только выпавший снег, шагая ранним утром к горизонту. Как в молодости. Ловить машину на шоссе, выступать ни для кого, в лесной глуши, и пройти насквозь приятный городок, улыбаясь девушкам. Стянуть где-нибудь буханку хлеба... Но история с Анной и Борисом кое-чему меня научила. И сейчас вы двое снова мне это доказываете. Там, в этой сумке - всего лишь куча моих скелетов, - он обезоруживающе улыбнулся мне.
   Мы с Марой держали ушки на макушке, стараясь углядеть во всей этой поэтике всходы, которые дали наши подозрения. Аксель всё говорил и говорил, глядя в пустоту и поглаживая Марину по голове.
   - Я хотел уйти, но теперь понимаю, что это вы уедете вперёд, а я так и останусь буксовать на месте. В течение всей моей жизни кто-то рядом старается научить меня, что такое ребячество. Был один парень, который рисовал мне спицей от зонта на песке мир, а потом рисовал меня в этом мире, в этом схематичном круге, как маленького человечка... Сказал, что сейчас я в любом другом месте этого круга, только не там, где ждёт меня маленький человечек из пяти палочек, мой двойник. Настоящий я, так он говорил. "Настоящий ты". Вы - моё место в этом мире. Поэтому сейчас, - он ссадил Марину с колен, поставил её перед собой. - Сейчас я торжественно прошу, не покидайте меня. Не оставляйте меня одного, снова бродить внутри замкнутого круга в обречённом ожидании, пока прибой размоет его и унесёт меня с собой.
   Он вдруг плюхнулся на колени и протянул к нам руки. Всё это выглядело очень по-дурацки, так, что мы с Марой переглянулись и, давясь от смеха и чувствуя на душе колоссальное облегчение, шагнули в объятья, спрятали лица в его немытой, изрядно отросшей и пахнущей соломой шевелюре. Из семян подозрений -- из семян полыни -- совершенно неожиданно выросли великолепные цветы.
   - Можешь положить под голову его сумку, - пошутил я, когда мы с Мариной укладывались спать в спальниках возле костра. Листья дуба, под которым мы остановились, уже начала разъедать ржа, но тепло продержится ещё добрую половину месяца.
   - Это не нужно, - пробормотала Мара. - Мне теперь спокойно, как никогда. Будто бы я и правда написала письмо маме и папе. Нет, будто бы я съездила увидеться с ними...
   Этой ночью Аксель исчез, не взяв с собой ничего. Сумка так и осталась валяться на сундуках, наполовину разобранная. Лошади так и остались на привязи мирно щипать жухлую травку. Вместе с ним исчез Мышик. Сторожевой пёс, который не мог уберечь даже объедки в мусорном баке от кошек и от себя самого, решил попробовать на зуб новую жизнь.
  
   Эпилог
  
   Вот и кончилась первая в моей жизни самостоятельная, одинокая зима. По календарю она ещё длится, ещё четырнадцать февральских дней, но солнце уже жарит так, что под вязаной шапкой обливаешься потом. Плюс восемь, или даже плюс десять. Хорошо! Есть повод пойти и постричься. Если бы Мара или Анна увидели мои космы, они бы в один голос воскликнули: "Знакомство с Аксом не пошло тебе на пользу, малыш!"
   В одном дне пути французско-германская граница, то же место, где мы встали как вкопанные почти на неделю в конце октября девяносто третьего года. Ну, плюс-минус полсотни километров... Шоссе гудит за деревьями, а здесь маленькая солнечная полянка в окружении сосёнок, где в тени глубоких логов залегает мёрзлая хвоя. Французы любят туннели, один из таких где-то рядом, и мне кажется, что земля под ногами вибрирует, будто бы ползёт куда-то, как большая змея, неся нас с Марсом на своей спине.
   Сейчас я один, вернее, почти один. Со мной меланхоличный Марс, Луша и фургон, пропитанный дымом сотен ночей с долгими весёлыми посиделками. Не верите, что такой малыш как я может править целым бродячим цирком, бродяжничать туда и сюда по всей Европе? Хотите верьте, хотите нет, но вот он я, и вот моя повозка. В дороге возникли проблемы с колесом, и я ловлю машину, чтобы попросить водителя, какого-нибудь проезжающего мимо француза, подсобить мне с ремонтом. Сначала у меня даже не было паспорта, но мне повезло наткнуться на одного прохиндея в Мюнхене, который уже через два дня принёс документ с моей фотографией и обобрал меня почти на все цирковые сбережения. Не знаю, каким образом у него получилось. Наверное, он тоже волшебник в своём деле. Вокруг полным-полно волшебников.
   В новеньком паспорте мне подвинули возраст до восемнадцати лет. Настоящие пятнадцать играют в по-прежнему бесщетинном подбородке и маленьких, совсем ещё детской формы ушах. Ненавижу свои уши. Хорошо, что их не видно за длинными волосами. Я высокий, и тренировки с гантелями и жонглёрскими снарядами сделали своё дело. Я почти-почти тяну на взрослого!
   Во всяком случае, мне самому так кажется. Может, дело в том, что люди редко обращают внимание на что-то, что выходит за круг их обыденной жизни. Может, именно это позволяет мне преодолевать любые посты, просачиваться через любые границы. Кто поверит, что по миру в запряжённой лошадьми повозке колесит мальчик-циркач из приюта с поддельными документами... С другой стороны, для того и существует наш цирк, чтобы показать им, что есть что-то большее, чем их увлечения по выходным, семья и их работа.
   Хотя семья - это тоже немало. Вообще-то, семья - это самое важное, что должно быть у человека. По своей я частенько скучаю.
   ...Тогда, в октябре, оставшийся без Капитана корабль лёг на дрейф, вокруг нас стихийно образовался городок из деревенских детей и бродячих собак, но мы ещё не дали ни одного представления. В конце концов Костя сказал нам с Марой:
   - Кажется, наше путешествие окончено. Деньги ещё остались, и я могу обеспечить вам благополучное возвращение по домам. До Польши идёт прямой поезд, и...
   - Я обещала Анне навестить её, - сказала Марина, и по своей привычке взяла его за левый рукав.
   Я взял за правый и сказал, что в приют я не вернусь.
   Костя оставался среди нас единственным взрослым, но убедить его, что я смогу вести цирк и смогу о себе позаботиться (до тех пор, пока не вернётся Марина и может, Анна не отлежит на родине все бока и не съест все апельсины, чтобы снова начать думать о большой дороге) не составило труда. Он взлохматил мне волосы и сказал:
   - Из тебя выйдет неплохой капитан, юнга.
   Сам Костя собрался навестить Джагита, посмотреть, нет ли подвижек в его патетической позе, а потом навестить кое-кого на родине. Я звал его обратно, обещал, что мы заработаем на новый "Фольксваген", и он сказал:
   - Может быть, малыш, через пару лет я вас и найду. Но не больно-то на это надейся. Снова водить автобус?.. Нет уж, увольте! В мире полно работёнки и получше.
   Костя взял с собой Марину и обещал посадить её на самолёт до Валенсии, откуда она без проблем доберётся до городка, давшего жизнь одной замечательной рыжей акробатке. Вторую повозку, мартышек и Джагитовых змей они должны были отдать на хранение в один из окрестных зоопарков, о которых нам с восторгом рассказали дети. Любой ребёнок вам подскажет, как далеко от него находится ближайший зоопарк. Если не верите -- попробуйте спросить сами.
   Так что сейчас я один. Умудряюсь перебиваться в больших городах мелкой и средней монетой, чтобы купить немного корма Марсику и запастись едой себе на ближайшие пару дней. Подростку, который так ловко управляется сразу с пятью булавами, подают весьма охотно, кроме того, всегда можно договориться с местными уличными артистами и музыкантами, сколотить на одно выступление труппу, а потом разделить выручку. Это наилучший вариант - так на тебя с гораздо меньшей неприязнью косятся местные, те, которые выходят на одно и то же место петь и играть, и показывать фокусы вот уже не первый год. Я, который в своё время так дерзко ворвался в жизнь бродячего цирка, терпеть не могу причинять другим людям беспокойство.
   Я направляюсь кратчайшей дорогой в Краков. Может быть, двое моих рыжих приятелей захотят присоединиться к труппе. Потом - за Мариной, где бы она ни была, и, может быть, за Анной. Хотя насчёт неё я серьёзно сомневаюсь - захочет ли она снова оставить своего зверя? И снова исследовать новые городки и вслушиваться в чужой язык. Снова в погоню за прошлым и на поиски будущего, каждый раз другого сорта вкуса и цвета; будто стоишь перед витриной сыров, перебираешь их один за другим и нюхаешь - какой пахнет приятнее?.. Слава богу, там больше не было сыра с ароматом песчаного карьера.
   Как и раньше, провожаемый петухами, бродячий цирк громыхал прямо в восходящее солнце.
  

Конец



Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
Э.Бланк "Пленница чужого мира" О.Копылова "Невеста звездного принца" А.Позин "Меч Тамерлана.Крестьянский сын,дворянская дочь"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"