Горшин не мог найти себе дела. И нет, вовсе не дела всей жизни, и даже не того дела, которое еще называют работой, а обычного такого дела, которое хоть немного занимает руки и голову. Если бы Горшин мог, он бы вспомнил слово - хобби, но и тогда это было бы немного не то. Андрей Павлович Горшин, уже ступивший на дорогу, ведущую к старости, но еще далекий от угнетающего - "пожилой человек", просто не знал, чем себя занять.
Поэтому сегодня, точно так же, как и вчера, да и как неделю назад, он не спеша брел по парку. Его мысли занимал только серый, еще влажный асфальт, такие же серые тучи и пустые лавочки. Когда-то давно, Горшин не помнил насколько далеко во времени остался тот момент, он - молодой и красивый в окружении таких же, как и он сам стройных, одетых в пятнистую форму парней шел этим парком, смеялся со всеми, был пьян и весел. И совсем не думалось о том, что он будет вот так бродить в поисках хоть чего-то.
А ведь тогда было точно такое же серое утро, вдруг вспомнил Горшин. И лавочки были пусты, и асфальт был мокрым.
Он также медленно вышел с парка. Хотя нет, не вышел. Выходят с какой-то целью, с желанием идти дальше, а Горшин просто выбрел. Точно так, как иногда выбредают из-за мусорных баков тощие, голодные собаки. Они смотрят в землю, переставляют лапы. Вот только ни одна из таких бредущих собак не поведет носом, не махнет хвостом и даже глаза не поднимет. А если и поднимет, то лишь для того, чтоб убедиться, что они, глаза эти, все еще двигаются вверх. Без надобности, но двигаются. Может собакам на душе приятнее от того? Может и так.
Горшин на небо смотрел часто. Но в душе ничего не ликовало, не пело, не танцевало. Небо, что там небо? Думал порой Горшин. Тьфу! Лужа над головой.
Так же медленно, как и прежде Андрей Павлович Горшин вышел на широкий тротуар, стелящийся вдоль дороги, опоясывающей парк. Он все так же не мелодично - может идеальный слух после двух контузий пропал? - продолжил выбивать свой, приросший словно пиявка, ритм. Шлеп! Стук! Стук! И снова, не изменяя себе - Шлеп! Стук! Стук! Иногда, когда он левой - ну а какой еще? Других давно уж нет - ногой ступал в лужу, то раздавался новый, свежий звук - Хлюп! А порой, когда один из старых, почерневших костылей попадал в рыхлую дождевую грязь, то звука - Стук! - совсем не получалось. Это немного злило Горшина, но на самом деле ему было все равно.
Вот уже - а сколько их там прошло? - много, действительно много, лет ему было все равно. Сперва он еще пыжился, держал спину ровно, смеялся над шутками друзей, рассказывал истории. А потом все больше улыбался не впопад, спина скривилась, могучие плечи, подпираемые костылями, расплылись, сплющились, стали костлявыми, уродливыми. А истории стали повторяться, пока не осталось их всего три: про первый бой, про первую любовь и про первую пьянку. Да и больше мямлить стал Горшин, чем говорить. Порой и сам не понимал, что он несет. Вот так и не осталось ничего, даже желания занять себя чем ни будь не осталось. Только Шлеп! Стук! Стук! С редкими, но допустимыми осечками.
Солнце уже выглянуло из-за серых туч, но Горшин так бы и не заметил его, если бы яркий, явно подлый и сволочной, солнечный зайчик не ударил ему по глазам, вызывая легкое головокружение и старую добрую подругу тошноту.
Горшин остановился и лениво, натужно повернулся. Небольшой магазинчик, которых тут были десятки, отличался от других лишь большой витриной, где были выставлены вазы, шкатулки, настольные лампы. Горшин пробежался взглядом по выставленным предметам, кое где старым, а кое где и старинным - все тот же хлам! - как вдруг его взгляд замер на небольшом медном шарике сантиметров пяти в диаметре. Это он, нахальный медный болван, направил солнечный луч Горшину в глаза. Направил и зажег их.
Сердце Горшина стучало в сто раз сильнее чем тогда, когда ему сказали, перефразировав конечно, что он с этих пор одноногий идиот. Сердце прыгало и танцевало. Падало от страха и взлетало от желания обладать.
Горшин потянул за ручку и втиснулся в слегка приоткрывшуюся дверь. Он впервые за последние пару месяцев обратил внимание на человека - продавца в магазине, но его взгляд тут же рухнул на медный шар, лежащий на зеленом, в тусклую клетку, носовом платке. Странный артефакт, который сумел вернуть душу человеку. Горшин рассматривал его широко распахнутыми глазами. Сверкающий, весь исцарапанный, кое где были видны глубокие выщерблены, канавки, окисления. Будто огромный живой мир, превращенный в маленький артефакт.
Горшин полез в карман, нащупывая одинокие бумажки и тусклые монетки. Протянул пригоршню денег - да каких там денег? - продавцу. Только бы хватило. Только бы хватило. Горшин трясущейся рукой высыпал деньги на прилавок. А может сбросит? Хоть чуточку? Самую малость.
Продавец только окинул взглядом медный, обычный медный шар, непонятно кем и зачем вылитый, и кивнул.
Горшин расцвел. Может не так, как когда-то в молодости, но он снова стал живым.
Сидя в парке на старой лавочке, он вертел в руках необычайной красоты артефакт, пытаясь поймать в него блики закатного солнца. Он разглядывал пылающие равнины и зеленые моря, порастающие горы и черные впадины. Его артефакт был прекрасен.
И не важно, что слюна стекает из улыбающегося рта прямо на рубашку, не важно, что левый костыль упал и его будет трудно поднять, не важно, что в животе урчит, а спина ноет не переставая. Главное, что сегодня он нашел артефакт! То самое чудо, которое смогло вернуть душу.
Горшин провел пальцем по маленькой выщерблине и подумал, что было бы не плохо, если бы у каждого был такой волшебный артефакт, который заставляет радоваться жизни.