Если вдруг вам придется характеризовать меня в какой-либо инстанции, можете смело писать: миролюбив и не конфликтен. Это правда. Возможен, разве что, краткий всплеск агрессивности за рулем, когда наглая, произведенная с особым цинизмом, подрезка вызывает мгновенное острое желание - догнать и убить. В остальное время я спокоен...спокоен...спокоен... Но раз, примерно, в семь лет, когда особым образом располагаются звезды...
26 сентября 1984 года я надел на голову кассирше продуктового магазина металлическую корзинку. Разумеется, я не способен ударить женщину. И все знаю про то, что даже цветком... Что вообще за фантазия изощренно-садистская, если представить, что это будет роза с шипами?! А по поводу корзинки никаких рекомендаций мне не попадалось...Да и не бил я ее вовсе. Кажется... По дороге с работы заскочил в магазин. Моя законопослушность взыграла было при виде плакатика "Товар, не отобранный в корзинку, к оплате не принимается". А кроме того, чего сопротивляться - удобно же! Но то был час пик, и свободных корзинок на месте не оказалось. Да и нужна мне была только бутылка молока, в обнимку с которой я и отстоял очередь в кассу. В кармане лежал билет на футбол, времени было в обрез - только забежать домой и наскоро перекусить. - Где ваша корзинка? - услышал малоприветливый голос. - Не время сейчас, родная...Вишь, только молоко у меня. - Пойдите возьмите корзинку, - злобно откликнулась кассирша. - Следующий! - Так, быстренько взяла деньги и дала чек, - пока все еще было под контролем. И тут она что-то крикнула... Резко и громко. Вот этого не надо было бы... В таких случаях я забываю, где мой дом, и кто я есть (с). Затемнение в кадре. Видимо, все-таки пошел за корзинкой, иначе трудно объяснить следующий крупный план - затравленный испуганный взгляд кассирши сквозь прутья корзинки. Тут и звук прорезался. Кричали разное... Запомнился высокий женский голос слева, дважды выкрикнувший: "Товарищ не знал! Товарищ приезжий! Почувствовал благодарность. Правда, несколько смутило (логика - наше все!) предположение о моем, якобы, приезде из прекрасного далёка, где, по красивой традиции, перед выходом из магазина на голову кассирше надевается корзинка... Запомнилась и повышенная концентрация людей в белом вокруг. Не санитаров, как можно было бы предположить, а работников прилавка. Милицию, видимо, не вызвали, очнулся на улице, с молоком в руках...
Прошло семь лет... Уже полгода, как я жил в Израиле. На иврите что-то вякал, но не искрометно - после ночных смен на заводе, в ульпан по утрам попадал не всегда. А говорить хотелось с изысками... К тому времени я знал, что "малуах" означает "соленый". Услышав где-то слово "мелухлах", тут же твердо для себя решил, что это "солоноватый". И не было на Земле силы, которая могла бы меня в этом разуверить. Ну, логично же... Вы чо, совсем языка не чувствуете? - Вслушайтесь: малуах - соленый, мелухлах - ....грязный, как вскоре выяснилось эмпирическим путем на рынке, у молочного прилавка. - А что, хабиби, - светски вступил я, - не мелухлах ли у тебя сыр? Разговора не получилось. Хабуб неожиданно и, без каких-либо на то оснований, обиделся и понес совершенно не относящуюся к делу околесицу - сыр, дескать, мелухлах быть не может, а человек, мол, запросто. "Нужно повторить", - понял я, - "Меня не услышали..." Второй ответ отличался от первого только степенью агрессивности, а третий объединил в себе предыдущие, максимально их упростив: - Руси масриах! - заорал он (вонючий русский!) О, это я уже знал. А главное, сразу понял, что происходит и что делать дальше. Схватил несостоявшегося собеседника за грудки и успел наполовину вытащить его из-за прилавка (ну, чтоб сподручней было). Набежали, разняли и все разъяснили. Какое-то время (очень непродолжительное) мне было стыдно. Мы пожали друг другу руки, и следующие пару лет я покупал сыры только у него.
Концовка следующей семилетки ознаменовалась моей командировкой в Америку. Надо сказать, что я совершенно не умею перемещаться в пространстве. Разве что, за рулем - могу ездить на любые расстояния и абсолютно при этом не устаю. Но поезда и самолеты... Это вычеркнутое из жизни время. Не могу ни спать, ни читать, только тупо ждать. И если в поезде хотя бы можно выйти в тамбур покурить, то самолет... Обратный полет выдался очень тяжелым. Перелет из Атланты в Нью-Йорк - это уже часов шесть некурения, а аэропорт Ньюарк - огромный город, где хоть три года скачи (с), ни до какой улицы не добежишь. Ну и восемь часов до Тель-Авива... Это был огромный "Боинг" с тремя рядами - 2, 3 и 2 - кресел. Мое место было в среднем ряду у левого прохода. Соседушками оказались две американские старушки - сухонькие, с ротиками, как куриные гузочки. Они мне сразу не понравились... Я им - тоже, но не сразу, а как только достал и выпил две 50-грамовые бутылочки "Мартеля", захваченные из дьюти-фри с целью скорейшего отключения. Старушки повели себя безобразно - они горестно вздыхали, заламывали руки и закатывали глаза... Я хорошо отношусь к Америке. Я ее люблю. Но эти две представительницы великой державы всколыхнули в памяти все советские штампы. - Янки, - сказал я им на чистом английском, - гоу хом. Попутчицы вздрогнули и вжались в кресла, озабоченные, по-видимому, перспективой осуществления напутствия непосредственно с борта самолета. Мерно гудели двигатели. Сон не шел... Я попросил стюарда принести дринк. Коньяком не поили, принес виски. Одуванчики возобновили свою гнусную деятельность по дискредитации меня в глазах друг друга. - Здоровье доктора Хайдера ухудшилось, - сообщил я соседке, вспомнив городского сумашедшего в вязаной шапочке, с которого каждый день начиналась программа "Время". Соседка мгновенно, прикрыв рот ладошкой и указывая на меня локтем, поделилась информацией со спутницей. Воодушевленный успехом, рассказал им о карандашах фабрики им. Сакко и Ванцетти, напомнил об издевательствах над свободолюбивой Анджелой Дэвис (хотел бы я знать, на что эта кудлатая сука потратила 10 копеек, которые я сдавал на нее в школе). - А Лумумба-то! Лумумба! - воскликнул я, вызвав ужас в глазах грымз. Подозвал стюарда, попросил два дринка... Грымзы синхронно всплеснули руками и недвусмысленно засопели в мою сторону. - Слышишь чеканный шаг?! Это идут барбудос! - предупредил я их, перейдя на русский, потому что стихи. Они подозвали стюарда. Дринков не заказывали. Наябедничали... Стюард прижимал руку к груди и выражал сожаление. Мне он больше ничего не приносил, несмотря на уверения, что еще один - и все, я усну, и будет тихо-тихо. Была ночь... В салоне погасили свет, все спали. Я неприкаянно бродил по проходу... Мука мученическая... Перед посадкой взбодрился и отстучал по подлокотникам: - Эль Пуэбло! Унидо! Хама сера венсидо! Подружки обреченно смотрели вдаль...
Прошло много лет. Я спокоен. Но через месяц лечу в Америку...