После тоскливой, слякотной, грязной московской зимы 199... года идея была прекрасной - съездить за глухарем, вообще вырваться на природу. Встретились по случайности четверо малознакомых друг с другом людей, просто на автостоянке, под домом, возле своих машин. Встретились, собственно, жертвы так называемых "лихих" (не люблю это слово) девяностых годов: бывший спецназовец - владелец огромного, но старого джипа, уже долгое время после увольнения из армии не знавший, куда себя деть, и то и дело употреблявший в разговоре слова "предприниматель", "бизнес" и "шашлыки", затем кандидат, кажется, экономики, теперь торговавший рыбками и аквариумными растениями возле магазина зоотоваров и окрестивший свое занятие выражением "мой маленький бизнес", еще один кандидат, филолог, существовавший после потери работы на сдачу бутылок и зарплату жены, но, с его слов, имевший надежду получить инвалидность с помощью знакомого "эскулапа" и оформить хоть какую-то пенсию, хотя этому, как назло, препятствовало идеальное состояние здоровья, и четвертым был я, литератор, в одночасье лишившийся гонораров, но приобретший взамен полную свободу печати - правда, за свои деньги, и поэтому ежедневно ломавший голову над тем, как бы воспользоваться этой свободой, не имея лишней копейки в кармане.
Все четверо мы были в полном расцвете сил.
Покурили самые дешевые сигареты, обсудили ситуацию в государстве и по пальцам наметили тех, кого надо было бы повесить и расстрелять за искалеченную судьбу русских людей, пожалели, что нет Иосифа Сталина, оценили состояние машин после зимы, запрокинули головы и долго смотрели на нежную, голубоватую раскраску апрельского неба, которую высоко над домами оживленно чиркали птицы, и наконец бывший военный сказал:
- Все надоело... Эх, весна, вот на охоту бы съездить! Пострелять, душу бы отвести... Охотники есть?
Охотников не было, но продавец рыбок (буду так его называть, поскольку имени я не помню) ответил:
- Я не охотник, но у меня егерь знакомый есть, родственник. Так... троюродный брат моей двоюродной тетки. Был как-то в Москве, звал на охоту, говорил, всегда приезжай... Вологодская область, глухарь обеспечен... Только нужно до открытия охоты, пока охотников нет. В конце апреля - как раз. Мы, так сказать, будем свои. А с бизнесом - у меня жена с рыбками постоит.
- Ну, так поехали, поехали, мужики! - обрадовался кандидат в инвалиды (тоже не помню имени). - Что останавливает? Действительно, все надоело...
- Это вещь! - подхватил бывший спецназовец. - Надо водки побольше взять, местных порадовать! Ну, что, пару ящиков я закуплю. Оружие есть?
Оружия не было, но владелец джипа сказал:
- У меня арсенал. Все легально. Я обеспечу... Поедем на моем джипе, машина - зверюга!
Итак, долго не обсуждая, чтобы не сглазить, договорились собраться через неделю, рано утром, в точно определенное время, с вещами, как будто речь шла о военном призыве.
Собравшись через неделю на той же автостоянке, мы обнаружили, что спецназовца нет... Нет в живых...
- Он купил загодя три ящика водки, - сообщил будущий инвалид, - начал пить и три дня назад умер в запое. Сердце не выдержало. Но я толком его не знал, я толком не в курсе - мне соседи сообщили: умер вроде в больнице... - И глупо добавил: - Что же, поедем без водки, на моей "Ниве"... А жаль человека...
У остальных знакомство с теперь покойным спецназовцем было тоже не более чем шапочное, и мы только и сделали, что взглядами выразили соболезнование осиротевшему ящику-джипу.
- Надо бы помянуть, - сказал будущий инвалид.
- На месте помянем, - ответил продавец рыбок.
- А как же оружие?
- На месте дадут. Егерь ждет, я звонил.
Вот так, еще не отправившись на охоту, наш маленький отряд уже поредел.
Но очень хотелось уехать, уехать из города, уехать, уехать... и, погрузившись в старую "Ниву", мы двинулись в путешествие, испытывая, как мы признались друг другу, странное чувство: как будто мы предали спецназовца, отправившись без него... Какое-то время продавец рыбок, расположившийся на заднем сиденье, молчал, уткнувшись в захваченную с собой утреннюю газету с рекламой, и наконец констатировал: "Все, все продают, включая собственный разум..." - и откинул эту газету.
- А как выживать-то? - резонно заметил будущий инвалид и, надавив на педаль, понесся за сто, как будто стараясь увезти нас скорее от социальных проблем.
Мелькали деревни. До Ярославля их было много, потом, до Вологды, стало значительно меньше, а после Вологды, на второстепенном шоссе унылые, безжизненные, чисто графические серые избы стали встречаться все реже, и постепенно мы въехали в какую-то пустоту: встречный транспорт не попадался совсем, по краям были сплошные леса, а вдоль обочины тянулась бесконечная канава с водой; казалось, что это шоссе в никуда - настолько было пустынно. Так, за десять часов езды, мы оказались в другом совершенно мире.
Уже в темноте, по схеме, продиктованной егерем, мы свернули на боковую дорогу, миновали какое-то поселение с постройками барачного типа и окнами цвета липучек для мух и остановились на взгорке, возле добротного дома из бревен, над крыльцом которого горела одинокая лампочка без плафона, освещавшая вывеску: "Гостиница для охотников".
Человек, вышедший на порог нас встречать, так невнятно, скороговоркой, представился то ли именем, то ли фамилией, что, думаю, каждый из нас обозначил его просто как егеря, тем более что продавец рыбок торжественно объявил: "Вот и наш егерь!" Егерь этот, напротив, не испытывая, видимо, особенной радости по поводу нашего появления, как-то не очень по-родственному, холодновато обнялся с двоюродным племянником своей дальней сестры, остальным пожал руки, помог, правда, разгрузиться и сухо сказал: "Располагайтесь пока".
В доме оказались три комнаты, в каждой по два топчана с матрацами и чистым бельем, гостиная и тут же кухня с посудой. Печка была истоплена, да и вообще было довольно прилично для глухомани. Пахло одновременно и дымом и свежестью.
Егерь был лет тридцати, невысокого роста, рыжеволосый, голубоглазый, со странным лицом: пол-лица имело розоватый оттенок, другая же половина была как пергаментная бумага, хотя четкой границы между этими половинками не было, одно как-то плавно переходило в другое.
- Смотрите на лицо? Это медведь подрал, - сказал егерь и улыбнулся, обнажив редко стоящие, желтоватые, мелкие не зубы, но какие-то зубки...
Егерь присел за столешницу, дождался, пока мы повозились с вещами, выгружая их просто на пол, осмотрел нашу одежду, обувь, фыркнул и сразу спросил:
- На какой ток пойдем, на ближний или на дальний?
- А в чем разница?
- На дальнем глухаря взять вернее, но придется долго идти. Ближний - недалеко, но гарантии, что будет глухарь, нет.
- Надо с гарантией, пойдем на дальний, - сказал будущий инвалид. - Что же тогда приехали?
- Тогда водку сегодня не пейте, - предупредил егерь, - с похмелья туда не дойти...
После ухода егеря мы все же открыли бутылку водки, купленную в дороге, и выпили по четверть стакана - помянули спецназовца.
На рассвете под окнами уже стояла машина, уазик. Пока мы освежались водой, наскоро глотали горячий кофе и попутно натягивали на себя как можно больше одежды, егерь приволок три пары болотных сапог, заметив, что в наших, обычных, по лесу не пройти, и, не спрашивая даже, умеем ли мы обращаться с оружием, выдал нам ижевскую двустволку и десять красных патронов, которые мы разделили и запихнули в карманы двух рюкзаков, поскольку патронташей у нас, конечно же, не было.
Мы погрузились в уазик и, сонные еще, тронулись на охоту; машину вел егерь.
Дорога до места заняла около часа, и егерь по пути комментировал:
- Это вот автотракторный парк - бывший... Вот это коровник - бывший... Это бывшие дойки... Вот зерноток - бывший, но раньше, очень давно, здесь стояла и мельница, но я ее не застал...
Все то, на что указывал егерь, имело не то что печальный вид, но человеку несведущему было совершенно не определить, что именно когда-то представляли собой одно что только не дымящиеся сейчас у нас на глазах эти развалины... Единственно, зерноток был еще с крышей и стенами, в которых зияли длинные щели, и мог бы назваться хоть каким-то строением... Машина между тем свернула с дороги и тут же стала бойко вилять, уворачиваясь от кочек или даже маленьких холмиков, которых впереди и вокруг было бесчисленное количество.
- А это - бывшее поле, - рассказывал егерь, - тут в древности лен сажали, потом пшеницу, рожь, а теперь ничего не сажают... А кочки понаделали муравьи - вот волчье племя...
Иногда колесо все же попадало на бугорок, и мы, сидя, резко подскакивали, ударяясь головами о потолок кабины, утепленный, к счастью, кажется, войлоком.
Наконец машина поехала более ровно, приминая собой высокий, тощий кустарник, ветви которого стегали по окнам, и вскоре остановилась перед железным, кривым, ржавым шлагбаумом, перекрывавшим въезд... просто в лес.
- Ну, - сказал егерь, - выходим и теперь пехом, все пехом...
Но, как оказалось, шлагбаум загораживал вход на кладбище - между деревьев туманились покосившиеся кресты, высились надгробные плиты, угадывались ограды могил, сросшиеся с подлеском, и кое-где висели в кладбищенской ауре белесые и розоватые пятна искусственных букетов или венков.
- Это кладбище тоже бывшее...старое. Ну, точнее, заброшенное. Здесь хоронили из деревень, которых давным-давно уже нет, а от поселка, как видите, далеко, и там у нас свое кладбище.
- Приехали... - мрачно сказал будущий инвалид, человек в общем-то веселого склада. - Все у вас бывшее, лес хоть не бывший?
- Лес, - сказал егерь, - тоже бывший... Разве же это лес? Это не лес... - и пренебрежительно махнул в сторону леса рукой.
Лес - не лес...
Мы огляделись.
Из весеннего леса выползали снежные языки, верхушки деревьев раскачивались, подгоняя, как метлами, клочья низких, рваных быстролетящих облаков, которые отбрасывали на землю бегущие тени, так что пространство вокруг то заливалось светом вставшего уже яркого апрельского солнца, то вдруг мрачнело, как в непогоду. Но внизу было тихо, ветра совсем не чувствовалось.
Мы обошли кладбище стороной, по опушке, при этом продавец рыбок три раза перекрестился, и углубились в еще заснеженный лес, состоявший из тонких, но очень высоких берез, высоких рябин и осин, и потопали, хрустя снежной коркой и сразу же слегка опьянев от избытка чистого, прозрачного воздуха.
Иногда снега встречалось выше чем по колено, но попадались проталины и даже поляны луж, по которым мы с удовольствием хлюпали, поднимая ноги почти вертикально, чтобы не запутываться, как в водорослях, в прошлогодней траве, устилающей все дно этих луж. Постепенно мы вошли в полосу бурелома, и пришлось преодолевать беспорядочно наваленные стволы, перешагивая через них, пригибаясь и раздвигая перед собой иной раз весьма хлесткие, живучие ветки, которые срывали с нас головные уборы. Снег здесь лежал глубокий, иногда какими-то кучами, и весны не чувствовалось совсем.
Егерь двигался ловко и быстро, но с тем же как-то и вкрадчиво и всегда был далеко впереди, и, что, наверное, было естественно для него, двигался тихо, и поэтому мы, издавая множество звуков, от треска и хруста и до пыхтения, как от непосильной работы, не видя его, шли за ним по следам на снегу.
Наконец, уже измотавшись до пота, мы вывалились из бурелома на широкую просеку, которая уходила в обе стороны далеко-далеко, теряясь в глубине леса и справа, и слева. Егерь свернул направо и, не оглядываясь, стал удаляться. Мы расстегнули одежду и отдышались, стянули свои свитера и отправили в рюкзаки, оставшись в рубашках и куртках.
На просеке было светло, солнечно, из леса, со стороны противоположной той, откуда мы появились, шумно вытекали ручьи, образуя бегущий вдоль просеки целый поток воды или большой ручей, и продавец рыбок, перешагнув этот поток, набрал в ладони струйку талой воды, рассмотрел ее, сказал: "Чистейшая!" - и стал пить. Мы с будущим инвалидом последовали его примеру, и, надо сказать, вода эта показалась мне сладкой на вкус. Напившись, мы пошаркали вслед за егерем.
Постепенно мы стали обращать внимание на разные весенние прелести: на набухшие, готовые вот-вот распуститься почки, на множество веселящихся птиц, на появившиеся вдоль обочины просеки первоцветы - на желтые мать-и-мачеху, на весенники, - а в одном месте прямо из пятна снега вытянулись голубые подснежники с зелеными листьями, которых я никогда в жизни не видел. Это было такое чудо, что мы даже остановились, не веря своим глазам, и долго любовались этой нежной хрустальной картиной. Не то что сорвать, но даже прикоснуться к подснежникам было страшно, из опасения сломать что-то неописуемо хрупкое - такое вот было чувство... Вскоре продавец рыбок углядел красные точки прошлогодней брусники и клюквы и то и дело теперь сходил на обочину просеки, срывал эти ягоды и отправлял себе в рот. Мы с будущим инвалидом опять последовали его примеру...
- И чем ему лес - не лес? - удивлялся будущий инвалид.
Егерь поджидал нас в том месте, где просека и лес вместе с ней обрывались и начиналось большое покатое поле просто черной земли с редкой жухлой травой и пятнами грязного снега. Егерь сидел на бревне и курил.
- Ну, - сказал он, - заметили, сколько леса погублено?
- Ты имеешь в виду бурелом?
- Да нет, сколько бревен вдоль просеки... Им уже года три, теперь никуда не годны. Одни вот напилят, другие - не вывезут, платят-то всем по-разному... Вывозить стало невыгодно, а пилить - до сих пор выгодно...
Мы, правда, очарованные природой весеннего леса, совсем не обратили внимания на какие-то бревна и поэтому ничего не ответили, хотя, как подумалось мне, совсем не подснежники, но именно эти бревна и составляют, наверное, важную часть существования человека в этих местах, но нам-то, охотникам, какое до этого дело?
- А звери здесь есть? - спросил будущий инвалид.
- А то? Есть куница, лиса, волк, заяц.
- А медведи?
- Есть и медведи. Ну, двинулись дальше.
Мы побрели по полю, похожие теперь, наверное, на настоящих охотников, поскольку поступь наша стала уверенной, неспешной, мы зорко оглядывали округу, надеясь, по своей наивности, увидеть и подстрелить какую-нибудь дичь или даже лису или зайца, а может, даже волка... Продавец рыбок то и дело поправлял висевшее у него за спиной ружье, направленное стволами вверх, но вскоре будущий инвалид сказал, что тоже хотел бы пойти с ружьем, и, взяв двустволку себе, повесил ее стволами вниз и понес, как заправский охотник.
Поле было без кочек и холмиков - "волчье племя", видимо, тут не водилось, и идти по этому полю, наблюдая всю широту округи, было одно удовольствие. Дышалось - неописуемо. Мы миновали несколько стогов сена, пахнущих прело-душисто, и не устроили возле них картинный привал только лишь потому, что под ногами у нас была размазня, на которой сидеть было все что в грязи; сено же, когда я потрогал его, думая подстелить, оказалось совершенно сырым.
- Эх, хорошо! - сказал будущий инвалид. - Но как-то пустынно! Даже птиц не видать!
Егерь ответил ему с библейскою меткостью:
- Зерен нету - нету и птиц. Поле давно заброшено...
Будущий инвалид только вздохнул.
Взойдя на верхнюю - условно - точку покатости, мы обнаружили высокие раскидистые кусты, в которых любой человек, родившийся и живущий в России, угадал бы сирень. Кусты эти образовывали целую рощу, и я удивился:
- Откуда вдруг в чистом поле сирень?
- Тут деревня была, дома уже давным-давно в пыль превратились, а вот сирень-то осталась... Будете знать: если сирень ни с того ни с сего - значит, деревня была, значит, жили...
За кустами сирени, немного внизу мы увидели излучину неширокой реки, одинокую избу и баньку на берегу.
Стали спускаться, и егерь рассказывал:
- Это "кондрашкин" дом... Тут живет человек... Сорок лет отсидел... Сталинский еще зек... Теперь вот обосновался тут, с узбечкой-женой... Людей видеть не хочет, вот и живет на отшибе... Очень уж нелюдимый...
- А почему "кондрашкин"? - поинтересовался продавец рыбок.
- Ну, просто по имени: человека зовут Кондрат.
К избе подходили издалека столбы электрической линии, но провод по ним тянулся только один.
- Понятно, - сразу определил будущий инвалид, - одну фазу у государства берет - платить ничего не надо, а вторую дает земля... Ловко!
- Дверь под палкой, - сказал егерь - значит, никого нет... И лодки нет, а надо переправляться... Ну, подождем, он там, за рекой, в поле часовню какую-то рубит, наверное, доски туда повез... Работать он сегодня не будет - у него гвоздей нету, украли...
- Кто же здесь может украсть?.. Людей-то никого нет.
- Кто его знает - кто, так, с поля, и унесли ящик гвоздей...
Из-за поворота реки показалась моторная лодка и в ней два силуэта. Лодка плыла по течению, очень быстрому в полноводной сейчас реке, и почти моментально вынеслась к нам на берег.
Из лодки выбрались этот самый Кондрат и его узбечка-жена, оба одетые в телогрейки, ватные брюки, валенки с растоптанными, раскоряченными калошами и - зимние шапки-ушанки. Узбечка сразу пошла к избе, а Кондрат, вытянув лодку на берег, снял шапку и стал рассматривать нас, переводя свой какой-то излучающий подозрение взгляд с одного на другого. Я между тем удивился его голове: совершенно лысая, с показательно пропорциональным строением черепа, с классическим профилем, голова эта была похожа на выполненный в бронзе бюст римского императора... Это была просто скульптурная голова, и поэтому возраст человека определить было трудно: от сорока до восьмидесяти...
- За глухарем? - басом спросил Кондрат.
- За глухарем, - ответил наш егерь.
Кондрат, выбрав первым меня, строго спросил:
- Не петух?
- Не петух, - сообразил я, слава Богу, быстро ответить, после чего Кондрат подал мне руку, и рукопожатие его оказалось более чем крепким, таким, что я чуть не присел.
- Не петух? - подозрительно вперился он в продавца рыбок и даже прищурился.
- Не петух.
И Кондрат пожал руку.
- Не петух?
- Не петух.
Процедура знакомства, как мы поняли, завершилась благополучно, и егерь спросил:
- Чаем напоишь?
- Чаем баба напоит, а мне по делам надо, в поселок, - и он потопал к избе.
- Может, обойдемся без чая?
- Да нет, идти еще далеко, надо перекусить, - сказал егерь.
Мы закурили, не осмеливаясь зайти сразу и дожидаясь приглашения к чаю, и скоро Кондрат вышел на улицу сам. Одет он был уже по-другому, на нем был старый пиджак, под ним свитер из грубой шерсти с высоким горлом, обычные брюки, заправленные в кирзовые сапоги, и кепка. В одной руке он держал коричневый чемодан, так называемый сидор, который теперь увидишь только в ретрокино, в другой - нож или, скорее, финку... Последнее нас смутило, если не насторожило... Но финка тут же была сунута под голенище.
- Ну, баба вас переправит, а я по делам пошел.
Он двинулся по линии вдоль столбов, деловой походкой, такой, как будто шел с чемоданом к автобусной остановке, к автобусу, который должен был доставить его в город, к вокзалу, на отъезжающий поезд.
- А почему он с чемоданом? Он что, едет куда-то?
- Да нет, - сказал егерь, - в той стороне другой еще есть поселок, он с этим сидором по тому поселку пройдется, как будто вернулся только что из тюрьмы, так, чтобы страх навести, ну и придет обратно, сюда. Раз в месяц приблизительно ходит, говорит: чтобы помнили, что вернулся, чтобы помнили времена...
- А нож-то зачем?
- По привычке... Да и может, найдет того, кто ящик гвоздей стащил...
- Ну и тип...
- Да, - согласился будущий инвалид, - прямо не человек, но какое-то мрачное "воспоминание о прошлом"...
Так и хотелось ответить: "Зато ты - веселое "воспоминание о будущем"..." - но я, конечно же, удержался.
Вышла узбечка и, глядя вслед широкой спине удаляющегося Кондрата, сказала:
- Сегодня корову режут, принесет обрезков на суп, наварю литров десять, оно будет и рад! - и пригласила пить чай.
"Воспоминание о прошлом" постепенно скрылось за столбами вдали и исчезло совсем. Мы зашли в избу.
Стульев здесь не было, был круглый стол, кровать и одна табуретка. Старый-старый приемник с подсветкой, работающий от фазы земли, хрипло, обрывисто передавал последние новости. На китчевом полотне ковра над кроватью изображена была девочка, одетая в тунику из атласа и державшая на открытой ладошке комочек нежного хлопка; за девочкой уходили в голубую даль хлопковые поля... Мы, что называется на ходу, торопливо пили чай с бутербродами, захваченными еще из Москвы, разглядывая эту девочку, а заодно и книги на полке-доске вдоль стены, на которой стоял черный четырехтомник Шаламова, Достоевский с "Записками из мертвого дома", "Черные камни" Жигулина и "Записки серого волка" Ахто Леви. Понятно было, что это специальный подбор. Хотя стояли еще Рубцов и Есенин.
- А личность, однако, самодостаточная, - сказал будущий инвалид, проведя пальцем по корешкам книг, как по клавишам,
- Не тоскливо вам здесь, одним? - спросил я узбечку.
- Какой тоска - времени нет! Завтра баня пойдем.
Мы занялись переправой. Женщина перевезла нас на ту сторону реки по двое, на веслах, уверенно преодолевая течение, и когда она переправляла меня, задрав рукава куртки, чтобы не вымочить их всплесками весел, я обратил внимание на темные, жилистые и чуть мускулистые, как у мужчины, руки этой особы, приспособленные к тяжелой работе; при этом что странно, ногти у нее были не то чтобы длинные, но и не подстрижены коротко; мало того, ногти были покрыты фиолетовым лаком. Как очутилась узбечка в этой русской глубинке, даже и предполагать было бессмысленно, поскольку за этим наверняка стояла целая история жизни, начавшаяся, как очевидно, с той самой девочки на ковре...
Переправившись, мы побрели сначала по лугу, залитому водой чуть ли не до колен, потом стали подниматься на взгорок, с облегчением чувствуя под ногами сухую поверхность, и на вершине этого взгорка остановились и присели на бревна, сложенные треугольником в два, пока что, ряда и составляющие, как очевидно, основание запланированной Кондратом часовни. Действительно, тут же валялись свежие доски.
- Ну, - сказал егерь, - теперь мы на возвышенности, снега больше почти не будет.
Закурили. Позади была речка, впереди, метрах в ста, высился хвойный лес, стоявший очень темной, плотной, казалось, непроходимой стеной.
- В этом лесу, - сказал егерь, поплевав на ладонь и затушивая окурок, - и есть глухари... Но еще идти и идти...
Вдруг мы услышали гул от реки и увидели, как по лугу, страшно дымя, рассекая массу воды, полным ходом мчится боевая машина пехоты, судя по гусеницам, БМП номер один, с людьми на броне, которые что-то кричали, а может быть, пели, и махали руками, и, что удивительно, с развевающимся над башней, небольшим, правда, флагом Америки... БМП как стремительно появилась - так и исчезла из нашего поля зрения, оставив после себя дымную полосу, растянувшуюся вдоль реки...
- Это еще что за кино?! - воскликнул будущий инвалид.
- Бизнес, - спокойно ответил егерь. - Двух дураков-американцев катают... Они Россию приехали посмотреть, а заодно поохотиться... Водкой поят, а нашим и ладно.
- А откуда здесь БМП?
- Списанное. Пулемет, конечно же, сняли.
- На БМП ведь пушка стоит, - уточнил продавец рыбок.
- Эту из Варшавского договора пригнали, пушек на БМП-один там не ставили... - И, видимо, для убедительности сообщил: - Я танкист.
- Надо же, - удивился продавец рыбок, - боевая машина - в частных руках...
- А то!
Входом в стену темного леса, состоящего в основном из елей, редких сосен и толстых осин, оказалась узкая просека, но совсем не такая, по которой мы уже шли. Под ногами у нас сразу же появились полусгнившие шпалы, засыпанные щебенкой, утрамбованной до монолитной каменной плотности, по краям же вместо цветов и ягод стали появляться железки разных форм и размеров, определить назначение которых когда-то теперь было уже совсем невозможно. Правда, несколько ржавых болтов, костылей и длинная шпала были конкретными... Мы миновали ряд серых, тоскливых построек, что-то вроде сараев, от времени перекошенных так, как будто это было творение кубиста, но сохранившихся в отличие от доек или коровника лишь потому, что здесь их не разбирали на доски, и егерь сказал:
- По этой узкоколейке бревна к речке возили, по речке сплавляли в озеро, потом по каналу в другое озеро, ну, и так далее... Тут работали заключенные, людей погибало - тьма... Одни кости вокруг... Идешь, так и слышишь какие-то стоны...
Стонов, правда, не слышалось, но места были действительно мрачные. Птицы тут не водились, тишина была мертвая, да еще по краям появились вывороченные с корнем огромные ели, образовавшие ямы, и казалось, что в ямах этих и нагромождении мохнатых, мощных стволов наверняка устроил себе берлогу медведь, который сейчас вот выйдет из своей зимней спячки и - прямо на нас.
- Смерч тут прошел три года назад, вот и наворотило...
Неожиданно мы увидели не медведя, но идущих навстречу двух вроде людей, и именно - вроде и неожиданно, поскольку места вокруг казались такими глухими, что в голову приходила фантазия, что появиться здесь может любое лесное чудо, но только не человек...
И все же, конечно, эти двое оказались людьми, и впечатление было такое, что мы увидели сразу двух Пугачевых: представьте себе основательно бородатых, с колкими, дикими взглядами, в каких-то похоже что зипунах, хотя на самом-то деле это были нестандартно длинные телогрейки, подпоясанные ремнями, и - с топорами за спинами, причем длинные топорища говорили о том, что топоры эти предназначены далеко не для колки чурочек для камина и держат такого рода топор только двумя руками... Люди эти буквально загородили нам путь.
- За глухагем? - картавя, спросил один из сказочных "дровосеков".
- За глухарем, за глухарем... - подтвердил егерь.
- Пьющие?
- Пьющие они, пьющие, еще как пьющие! Вас еще перепьют! - ответил егерь про нас.
- Ну, тогда заходите, когда вернетесь, попьем...
И "Пугачевы" посторонились, как бы пропуская нас дальше.
Мы разошлись, и когда я оглянулся минуту спустя, на узкоколейке никого уже не было.
- Кто это был? - спросил будущий инвалид.
- Братья; если заметили - близнецы...
- Куда же они и откуда с топорами идут?
- Да так, шляются по лесу...
- А что, непьющих не пропускают?
- Да черт их знает, с похмелья могут и не пропустить... Шутки у них такие... Третий брат у них прокурор - правда, бывший, но связи остались... Так что делают, что хотят. Вообще, ребята веселые...
- Да у вас тут кордоны прямо какие-то!
- А то!
Куда и откуда шли эти двое, так и осталось загадкой.
Узкоколейка закончилась, оборвалась, началась гать, хворост, ветви и мелкие деревца с наискось срубленными торцами устилали топкую почву и пружинили при каждом сделанном шаге. Ели и сосны с обеих сторон уступили место молодому, прозрачному березняку, и поэтому посветлело, и на душе стало как-то намного легче после мрачной узкоколейки, тем более после сообщения егеря о костях...
Наконец мы пришли. Гать закончилась, закончилась и дорога. Тупик. Перед нами лежали несколько бревен, сложенных по двое, и чернело кострище, над которым висели закопченные чайник, котелок и ведро. Слева от нас открывалось небольшое кочковатое, сухое болото, а за ним высились одинокие ели, отличавшиеся от тех, что стояли в мрачном лесу, какою-то показательной, складной, удивительно совершенной формой, как будто предназначены они были специально для Нового года, для Рождества. Может быть, я выражусь не совсем правильно, но это были: веселые ели... Там, объяснил егерь, на этих елях, и токуют по утрам глухари, туда и пойдем на рассвете.
С правой же стороны от места привала стояли обычные, невысокие, но раскидистые рябины, на которых во множестве сохранились прошлогодние грозди, совсем, как очевидно, не заинтересовавшие птиц. Грозди эти были синего цвета - могло ли такое быть? Солнце еще не зашло, стояло над лесом, свет его не бил как-то особенно, чтобы создать подобный эффект... Я подошел, вгляделся, нет, грозди рябин были совершенно синего цвета, как будто их кто-то покрасил, да и сами стволы и ветви отдавали какою-то синевой... Я обратил внимание своих спутников на странный цвет ягод, и егерь удивленно отметил:
- И вправду - синие... Сто раз здесь бывал, но никогда такого не замечал; может, не обращал внимания...
- Возможно, - предположил продавец рыбок, - это особый сорт. Есть такой сорт рябины - ликерный...
- Я думаю, - сказал егерь, - они от холода посинели, в этот год морозы были под сорок.
Тут я сделаю отступление, на самом-то деле егерь сказал не: в этот год, а: в сей год... Но в этом рассказе я хочу пожертвовать богатством русского языка и выражаться стандартнее, несколько упрощеннее, поскольку известный всем сельский, да ко всему еще вологодский говор с его оканьем, дыканьем и кудыканьем и всякими "голимыми сущиками" и нескладухами типа "что-то поработать захотелось, полежу, может быть, пройдет", которыми немногословный егерь хоть и не сыпал, но все же иной раз употреблял, заполнит этот рассказ совершенно ненужной здесь лексической точностью, учитывая еще то, что, как ни крути, попав в подобную языковую ситуацию, сознание городского жителя, слыша: "дык", "куды" и "голимо синие", сразу же автоматически переводит эту лексику на свой обычный язык, которым думает его мозг.
Я пригнул одну из рябин, сорвал синюю гроздь на память и положил в рюкзак, завернул ее в запасной носовой платок.
Солнце зашло, сразу же потемнело, похолодало, но к тому времени нас уже грел костер. Над огнем шумел чайник и варилась в ведре картошка, запах пара которой казался удивительно вкусным после тяжелого дня.
Даже преддверие светлых ночей в этих местах еще никак не дало себя знать, и темнота стала бы полной, если бы не фосфорный свет луны, тоскливо зависшей над елями, на той стороне болота. Подзаправившись картошкой, чаем и хлебом, мы разлеглись на сдвоенных бревнах-лежанках, в каком-то сумеречном пространстве, которое подрагивало от всплесков угасающего костра. Ухал филин. Спать хотелось и не хотелось. Обычно в таких ситуациях: костер, лес и луна, - у людей обостряется память и возникает желание поделиться с другими чем-то пронзительно-истинным из своей жизни, каким-то важным моментом состояния души, который был и никогда уже не вернется, но лежание на бревнах оказалось настолько нескладным и даже мучительным, что каждый из нас только и делал, что ежеминутно кряхтел и ворочался с боку на бок, пытаясь удобно устроится, и когда тело никак не могло найти себе покойного положения, было совершенно не до раздумий о жизни. Полежишь на одном боку - бревна, как камни, давят на ребра, на другом - то же самое, на спине - сразу две выпуклости упираются тебе в обе лопатки, которые тут же начинают поднывать и болеть... А филин все ухает.
А егерь между тем сидит у костра, поддерживает огонь.
Наконец, бросив свои лежанки, подсели к нему и мы.
- Когда же пойдем?
- Петь начнут - тогда (тады, к примеру) и пойдем.
Солнце еще не взошло, как на той стороне болота глухари начали подавать голоса, не имеющие ничего общего с пением и названные последним просто условно. Голоса эти были буквально как звук метронома, который отстукивает секунды, с той лишь разницей, что стук то ускорялся, частил, то замедлялся, то отстукивал ровно, действительно как часы. Егерь доходчиво объяснил, что, пока бьет "метроном", можно двигаться к цели, но как только звук обрывается - сразу застынь, причем в любом положении, и, как он выразился, "даже ухом не шевели". Мы зарядили ружье для выстрела, который взял на себя будущий инвалид, и, подражая вкрадчивой поступи егеря, двинулись вслед за ним по кочкам сухого болота. Пять-десять метров, и мы застывали в самых различных, иногда весьма неудобных позах, со стороны наверняка очень смешных: подняв ногу и так и держа ее на весу, наклонив тело для шага и сохраняя с трудом равновесие... Все это было похоже на пантомиму и одновременно на детскую игру в "Замри". Какие-то метров двести мы одолели за час и наконец успешно, не спугнув глухаря, остановились под елью, на вершине которой сидела огромная красивая птица, образовывая с этой вершиной как бы единое целое. Зрелище было роскошное. "Как в сказке Пушкина..." - прошептал будущий инвалид и... отдал ружье мне.
Я машинально принял это ружье, но тут же почувствовал, что категорически не хочу стрелять, и протянул двустволку продавцу рыбок, который отвел ее от себя и отрицательно покачал головой.
Егерь внимательно посмотрел на нас, на одного, на другого, но ничего не сказал, только как-то осклабился. Он быстро прицелился: бах! И птица вертикально упала, нет, свалилась, нет, бухнулась к нашим ногам! То, что упало, нельзя было назвать просто птицей - это было огромное, красивое существо, как будто бы из другого мира... Глаза глухаря под красными бровями были уже закрыты, но хвост продолжал держаться веером, и это последнее меня почему-то особенно удручало - казалось, что птица еще соберется с силами и взлетит.
- Сказку убили, - сказал будущий инвалид.
- Тут этих сказок - по всем вершинам елей...
Неподалеку действительно раздался звук еще одного "метронома", и егерь спросил:
- Еще один нужен?
- Нет, не нужен, - ответил за всех будущий инвалид.
- Мне тоже не нужен. Ну, тогда берите его и пошли.
Тут меня, наверное, не поймут, если будут читать, или даже посмеются над этой историей истинные охотники, любители глухарей, профессионалы, которые испытывают древнее чувство восторга и ликования, добившись своей добычи, но, признаюсь, лично я сам, да и мои спутники, судя по выражениям их лиц, не испытывали ничего, кроме огорчения и грусти. Так что наша охота на глухаря на месте превратилась в прогулку за глухарем, а сами мы - в несостоявшихся охотников, не имеющих никакого отношения к охоте.
Я подхватил тяжелого, не теплого даже, но еще горячего, как мне показалось, глухаря сначала под мышку, но это оказалось так неудобно, что я на ходу перехватил птицу за лапы и потащил за собой, немного приподнимая, чтобы головка не волоклась по земле, а затем вообще перебросил убитую птицу за спину и так и понес, продолжая держать за лапы.
Мы спугнули нескольких глухарей, которые сорвались и шумно перелетели куда-то подальше, и только там, где ели закончились и пошел молодой осинник, сообразили, что направляемся в сторону противоположную той, откуда пришли.
- Это, - объяснил егерь, - более короткий путь, и мы скоро выйдем к реке, правда, в другом месте.
- А почему же сразу так пошли?
- Там лодки для переправы нет.
- А как же мы переправимся?
- Ну, там, бывает, рыбаки сети ставят, привозят резинку, может, и повезет, переправят...
- А если не повезет?
- Будем ждать. К вечеру обязательно кто-то будет.
Осинник незаметно перешел в довольно густой ольховник, сквозь который пришлось продираться; под ногами зачавкала снежная каша с водой, правда, настоящего снега и даже пятен его нам уже не встречалось с того момента, как мы вступили на узкоколейку
- Ага! Озеро есть! Придется обходить стороной, это крюк, - сообщил егерь.
- А что, ты не знал, что озеро есть? - удивился будущий инвалид.
- Ну, с этим озером так: то оно есть, то его нет... не всегда на него наткнешься... Называется Черное озеро. И не замерзает зимой; глубину не поймешь: мерили, мерили - триста метров лески уходит, а дна так и нет...
Выбравшись из ольховника, мы увидели небольшое, совершенно круглое озеро. Берег был чист от мелкой растительности, и только снова высокие ели обступали черную гладь, перекрывая верхушками почти все небо над озером. Картина была малоприятной, необъяснимо тревожной, учитывая еще то, что воображение рисовало глубину этой черной воды. По телу пошли мурашки. Я задумался, мне показалось, что не эти вековые ели отражаются в озере, а само озеро отражается на елях... Неподалеку от нас высились два валуна, и вдоль берега лежали еще несколько валунов, а на противоположной стороне из воды торчал обгорелый остов чего-то...
- На том берегу, - протянул руку егерь, указывая на этот остов, - монастырь был женский, спалили в двадцатые годы...
Мне захотелось скорее отсюда уйти, но нашло какое-то оцепенение, не давая сдвинуться с места... Мне показалось, что я попал в темное облако и не знаю, в каком направлении выход из этого облака. Мало того, в какой-то момент я перестал видеть и чувствовать рядом своих спутников. И только дым сигареты, закуренной егерем, вернул меня к ощущению реальности.
Между тем реальность породила фантастику: две фигуры, несомненно, как мне увиделось, женского рода, укрытые черным, отделились от близлежащих - метров за сорок от нас - камней-валунов и, как бы плывя по земле, медленно удалились куда-то, точнее, постепенно растаяли в воздухе... "Вот, - подумал я, - сюжет для фантастического рассказа..." Но тут будущий инвалид воскликнул:
- Нет, вы видели?! Видели?
- Господи! - и продавец рыбок перекрестился. - Они из воды вышли!
- Да нет же! Прямо из камня, вон из того валуна! - уточнил будущий инвалид.
Так что рассказ, понял я, будет не фантастическим, а реальным - не могло же всех сразу захватить столь сильное воображение. Мы вопросительно посмотрели друг на друга, на егеря, но тот только осклабился и ничего не сказал.
- Пошли-ка отсюда, и побыстрее, я лично такую фантастику не люблю... - заявил будущий инвалид.
Не то чтобы обсуждать, но даже думать об этих двоих, появившихся и исчезнувших, почему-то совсем не хотелось, как о чем-то таком, что, возможно, и существует, но чего на самом-то деле нет... Мистика, да и только! "Не помешало бы выпить водки... для трезвости..." - подумалось мне.
Мы поспешно вернулись в ольховник и стали обходить озеро не по берегу, а продираясь сквозь заросли, причем так ускоренно, что егерь теперь за нами едва поспевал.
Постепенно ольховник разредился до одиноких кустов и деревьев, и, уже на почтительном расстоянии от озера, мы обнаружили, что идем по болоту: под ногами чавкала бурая жижа, местами как-то опасно пружинило, и пахло болотом.
Егерь остановился, поозирался. Вокруг было все одинаковое, наверху плыли сплошные свинцовые облака, и определить направление по солнцу было совсем невозможно. Егерь достал из кармана белый пакет, зачем-то повесил его на куст, и мы двинулись дальше в том направлении, которое выбрал егерь.
Час спустя мы оказались на прежнем месте - возле куста с пакетом. За это время будущий инвалид неловко скользнул ногой в болотную ямку, ахнул, ойкнул, пожаловался на сильную боль и теперь хромал, двигался медленно, приходилось его поджидать.
- Закрутило, - определил егерь, указывая на пакет. - Надо вывернуть куртки, так не выйдем.
Ну, что же, это известно всем русским людям - от нечистой надо вывернуть на себе одежду.
Мы переоделись - швами наружу, - пожевали хлеба и попили горячего сладкого чая, заваренного в термосе еще ночью, на месте привала, перед охотой, и, невидимые теперь для недоброй (или игривой) болотной силы, двинулись выходить. Глухарь у меня за спиной давно уже похолодел и не вызывал больше никаких сентиментальных эмоций. Будущий инвалид все хромал, продавец рыбок взял его под руку, егерь, постоянно оглядываясь, теперь как будто бы рыскал впереди нас, вынюхивая дорогу.
Пошел дождь. Мы наконец попали на вырубку, которая тянулась по лесу и по которой, как сообщил егерь, мы выйдем точно к реке.
Дождь постепенно превратился в ледяную крупу, потом в снег. Шли уже очень долго. Усталость навалилась такая, что хотелось залечь в кусты, не вставать и уснуть. Ноги двигались как какие-то плети, сами по себе, по инерции. Стало казаться, что еще шаг, и ноги сложатся пополам и ты упадешь. Прибавилось еще и безразличие к тому, что будет дальше. Мысль была уже не лечь в кустах и уснуть, а рухнуть, не ступая следующего шага, и забыться.
Впереди неутомимый егерь: "Не отставайте, подтягивайтесь!..", за ним я, с окаменевшим за спиной глухарем, и позади будущий инвалид, которого заботливо поддерживал продавец рыбок. И все мы - засыпаны снегом, все белые.
Наконец лес расступился, и показалась река. На той стороне, к нашему всеобщему счастью, стояла машина. Егерь свистнул, стал перекликаться с людьми на том берегу, которые надували лодку, и вскоре эта лодка с гребцом поплыла к нам и причалила. Нас по двое переправили на тот берег. Дождавшись, пока рыбаки вытащат из сетей и покидают в ведро трепещущий, серебрящийся улов, мы повалились, как трупы, вповалку внутрь машины и поехали. Потом перегрузились в уазик и снова поехали.
В гостинице, освободившись от мокрой одежды и повесив ее сушиться на печку, мы сразу упали в кровати. Никому не было дела до глухаря, туша которого лежала на кухонном столе. А завтра уже уезжать. Бессмысленная добыча.
- Да какой там глухарь! - прокряхтел будущий инвалид - стопа ноги у него покраснела, распухла. - У меня сил нет. Кажется, я уже инвалид - мечта дурака исполнилась.
Продавец рыбок похрапывал. Что делать? Я заставил себя подняться и так и этак прикинул, с чего же начать. Я не имел никакого опыта с дичью, но понимал, что нужно прежде всего ошпарить, чтобы выщипать перья и пух, выпотрошить, промыть... Тут заскочил егерь и, увидев мои колебания, сказал: сначала выпусти кровь, потом ошпаривай и щипи.
- А как выпускать-то?
- Голову отрежь и спускай - вот тазик. Сейчас я жену пришлю, поможет...
Я сделал, как он сказал. Кровь из глухаря лилась долго, медленно и все никак не кончалась. Уже вылилось, казалось, не менее литра, а она все лилась и лилась. Наконец закапала, перестала. Был в этом какой-то странный, философский момент... Я отрезал с трудом крылья и хвост - на память, и стал ждать кипятка, но тут появилась егерская жена, оказавшаяся добродушной, дородной женщиной, крупнее своего мужа чуть ли не вдвое, и сказала, что сделает все сама, я могу отдыхать...
Утром мы быстро собрались, оставили свои московские телефоны, отнесли вещи в машину. Стали прощаться. В последний момент жена егеря кинулась в дом и вынесла огромную ощипанную нашу добычу, всю ночь пролежавшую в холодильнике:
- Курицу-то забыли!
- Оставьте себе! Мы крылья и хвост забрали, нам этого хватит!
Егерь, не дожидаясь даже, пока мы тронемся в путь, махнул рукой так, как будто открещивался от нас, и скрылся в гостинице, и только жена его кричала нам вслед:
- Не пропадайте! Ждем вас снова за глухарем!
Ехали молча, где-то на полпути, под Ярославлем, было произнесено одно только слово:
- Однако... - интеллигентно и емко выразился кандидат-филолог и будущий инвалид.
И больше ничего за восемь часов езды сказано не было.
По возвращении в Москву, три дня спустя мы снова собрались на автостоянке. С травмой ноги у будущего инвалида оказалось что-то довольно серьезное, и, как "обрадовал" его "эскулап", появилась надежда на пенсию, хотя, возможно, какое-то время придется хромать... У продавца рыбок, пока мы охотились, неожиданно помутнела вода сразу во всех аквариумах и мгновенно передохли все рыбки, но он не отчаялся - сказал, что рыбки эти ему и так надоели, и он теперь будет делать свой "бизнес" на грызунах: мышах, хомяках и прочем. Но, главное! оказалось, что спецназовец жив!! Он спустился к машинам, увидев нас из окна.
- Откачали!.. Видите?! Откачали!
- Видим, видим, поздравляем, так сказать, с воскрешением!
- Глухаря-то добыли?
- Глухаря-то добыли... Но егерь попался какой-то не очень приятный, нелюдимый какой-то, похож на зверька...
- Эх, не дождались меня! Я же охотник! Эх вы! Егеря-то не дружат с людьми... Он тебе будет восхвалять лисицу или волка, но о человеке всегда будет думать и отзовется скептически и даже презрительно. Такой народ - егеря. Ну, что, отвезу вас на шашлыки! Есть прекрасное место!
Мы подарили спецназовцу крылья и хвост глухаря, а синюю гроздь рябины я повесил на стенку, пришпилил на календарь 199... года, как некий лирический символ этой бессмысленной и даже бездарной, как мне казалось, поездки, о которой если я и думал впоследствии и вспоминал, то всегда лишь одним метким словом филолога-инвалида: "Однако..."
И вот лет десять спустя, осенью, в конце сентября, неожиданно позвонил и приехал егерь - родственники его переселились из нашего дома неизвестно куда, телефон не сообщили, а вот мой номер у него сохранился...
В московской квартире с появлением егеря сразу запахло одновременно лесом, полем, настоящей водой, болотом, рыбой, водкой, сеном и еще чем-то кисловатым, то ли порохом, то ли вообще махоркой. Егерь привез подарки: несколько подсоленных молодых щучек, ведерко клюквы и банку соленых грибов - простых валуев, - сказал, что год не грибной, и поэтому в эту осень берут все, что есть, а есть только вот валуи.
Егерь приехал купить смартфон и компьютер в Москве, поскольку в провинции, как он посчитал, это будет дороже и, что главное, могут подсунуть какой-нибудь контрафакт. Билет на вечерний поезд у егеря уже был.
Мы заварили и стали пить чай, молча, вспоминать было совершенно нечего, поскольку нас ничто не связывало, кроме двух дней в жизни, проведенных вместе в лесу и в поле, но для егеря это были обычные рабочие дни, и он, как оказалось, даже не очень-то помнил, добыли мы глухаря или нет... Я извлек из глубины кухонного шкафа щипчики для расколки сахара и поставил на стол круглую банку из-под печенья, в которой хранились на всякий случай кубики твердого рафинада, - и так мы хоть чем-то занялись, кроша эти кубики. "Да-а..." - говорил егерь непонятно про что, нарочито смачно прихлебывая чай вприкуску с кусочками сахара, обнажая до десен свои мелкие, желтоватые зубки. "Да-а..." - отвечал я, тоже неясно, что имея в виду. Когда второй пузатый чайник закончился, мы оба облегченно вздохнули и отправились в магазин.
Я помог с компьютером и смартфоном, мы вернулись домой, и во время обеда егерь все же разговорился. Рассказал, что охотхозяйство "со всеми его потрохами" давно уже кто-то купил и тут же закрыл, объявив заповедником, сам из егерей он ушел - сократили, работает теперь в кочегарке, истопником... Поохотиться, впрочем, можно в соседнем охотхозяйстве, километров за пятьдесят, но чтобы так, без лицензии - даже он опасается, потому что сейчас и дерева-то не срубишь без специального разрешения, наложат штраф, а то и хуже того... Тем более какой уж там нелегальный глухарь. Так что он и сам давно не охотится... Да и вообще все вокруг стало как будто чужим, чьим-то, но чьим - непонятно... Жена, продолжал гость, развела целую "стаю" кошек, и иногда он, егерь, достает из сейфа ружье, идет на заброшенный зерноток и стреляет обитающих там внутри голубей, чтобы кормить этих кошек. Это не воспрещается... Дочку свою перед поездкой в Москву он водил к синим рябинам, но ягод там не было - не уродились или птицы уже склевали, так что вопрос остается открытым: это особенный сорт или морозы так действуют... Но семилетняя девочка так мечтала увидеть ягоды синего цвета, что, возвратившись из леса, нашла в гараже баллончик синей автоэмали и покрасила гроздья рябины на деревьях вокруг дома этой автоэмалью... Еще приставила лестницу и стала пшикать на верхние гроздья, упала, но, слава Богу, осталась жива, даже не пострадала. "Зачем ты испортила красоту?" - спросили ее. "Что хочу, то и делаю, - ответила девочка, - у меня лично будет страна синих рябин... А вы - как хотите!"
- Так что у нас теперь и рябины-то синие... А так все по-старому, ничего нового нет...
Разумеется, я с аккуратностью открепил синюю иссохшую гроздь с давно устаревшего календаря, упаковал, уже не помню во что, и попросил передать ребенку...
Не дожидаясь вечера, егерь заспешил на вокзал, боясь опоздать на поезд, до отправления которого оставалось еще часа три, - такова, как известно, предусмотрительность пассажиров в нашей стране.
В гости, надо заметить, он так и не пригласил.
И еще долго в моей квартире после отъезда егеря держался крепкий, дикий запах России, кажется, до тех пор, пока я не снял со стены и не выкинул бесполезный теперь календарь. Хотя, наверное, одно с другим было связано только в моей голове, в которой "однако" прошлого века как-то само поменялось на "страну синих рябин".