Сучок четким темным пятном выделяется на желтом просторе доски, цепляя взгляд и мешая сосредоточиться на остальных, ждущих своего времени, планках. Я плюю на попытку сделать хоть что-то с негодящей деревяшкой и сбрасываю ее в угол, на гору прочего мусора.
- А можно было бы отдать Вяхирю, он нарисовал бы глаз или цветок какой и, глядишь, все сложилось бы, - Кот бесшумен по своему обыкновению, он стоит за моей спиной так близко, что я шеей ощущаю теплоту его дыхания. Отодвигаюсь, отхожу за верстак, намеренно создавая между нами вещественную преграду. С тех пор, как год тому совет выбрал Кота в старшие мастеровые, мне нет от него ни роздыху, ни покоя - где не покажусь, он тут как тут. И ничего дурного вроде как не делает, но от всех этих его странных появлений и не менее странных разговоров мне порядочно не по себе. Не то, чтобы я так уж боюсь блудливой славы Кота или его хваленой силы, но об осторожности я не забываю никогда. Потому как может я и мастер, может моего возможного гнева и боится все живое в этом месте - от дворовых псов до огромных бородатых рубщиков, - но, если подумать как следует, то во мне всего три локтя роста, и на фоне Кота я всегда выглядела жалкой. Он ухмыляется, словно зная, вокруг чего ходят сейчас мои мысли, и нарочито покорно отходит к двери.
- Заказчик ничего не говорил по поводу украшений. Это торговая лодья, он в ней сыры возить будет, а не девок на гулянки. И вообще, Кот, когда заходишь к кому-то в камору - стучись. Потому что проявляешься ты так внезапно, что я скоро заикаться начну, - прибираю волосы под тесьму, краем глаза наблюдая за спокойным лицом мастерового, который черной тенью замер в дверях. Ох, недаром все же матери девок по клетям распихивают, когда мы в низину за воском и варом прилетаем: как ни странен мне этот горянин, как ни раздражающ порой, но не признать, что Мать была благосклонна, когда его делали, я не могу. Четкие губы гнутся недоброй лукавой усмешкой, раскосые глаза горят неспокойной желтизной, тонкая переносица взрезана старым шрамом - огонь, а не жених, спасайся, кто может. Но горян не очень-то привечают у нас, оттого-то и нет до сих пор у Кота хозяйки, своего дома и толпы желтоглазых детишек. Хотя, насчет последнего люди всякое говорят - не во всех дворах клети без дыр.
- Как скажешь, моя госпожа, - Кот клонится в пояс, серые волосы рассыпаются по плечам, обнажая загорелую шею. Можно даже не сомневаться, что за этой непроницаемой для взгляда завесой он улыбается во весь рот. Клятый мастеровой!
- Ты чем поклоны бить, лучше говори, зачем припожаловал? Небось, вы опять все заговоренки извели? Я, если по чести, уже упарилась новые строгать: вы их будто нарочно ломаете по связке в седьмицу. Так что, если за этим пришел, то можешь сразу обратно разворачивать. У меня времени на это баловство больше нет, - сгребаю оставшиеся без моего внимания досочки с верстака в короб, поверх ложится смена чистой одежды. Накладывать печати в испачканных портках - последнее дело, дерево грязи на дух не выносит, тотчас же коробиться начинает.
Кот недвижимо наблюдает за мной, прислонившись плечом к дверному косяку. Взгляд беспокойных желтых глаз скачет с моих рук на короб и обратно. Чего ж тебе все-таки от меня нужно, добрый молодец?
- Заговоренок у нас еще в достатке, спасибо Вепрю, он наловчился их быстро чинить. А пришел я затем, чтобы спросить, хочешь ли ты на торг в Багрянку, мастер? Он начнется завтра, и тамошний голова прислал сизаря с именной грамотой для тебя. Пишет, что сам Молот приезжает лодейщика для своих нужд искать. Добрая работа, добрая слава, добрая плата - и все это разом в одном месте. А лучше твоих боевых лодей, говорят, во всем нашем краю нет.
- Так-то оно так, конечно, только скажи-ка мне, Котик, как давно ты в последний раз в наш печатный двор захаживал? - в ответ на мой вопрос он широко улыбается и пожимает плечами. - Все с тобой ясно - давно. Так вот зайди туда на досуге и посмотри хорошенько. У меня за месяц дождей скопилось три десятка вестовых и восемь грузовых заказов прямо на спусках, не считая щепок. И все срочные, все неотложные, за все добрая плата уже внесена. Посему большое спасибо голове за приглашение, а тебе за добрые вести, но я, пожалуй, тут останусь. Пошли кого из старших мастеровых вместо меня или сам слетай. Посмотрите на других, собой похвалитесь - вы у меня все жеребцы как на подбор. Глядишь, пару-тройку юбок завернете, один-другой заказ сладите, - короб вышел на диво тяжелым, приходится искать в ворохах стружек холщовые помочи и вязать их к специальным ушкам на одной из стенок. Кот в два широких шага оказывается рядом, выхватывает лямки из моих рук и пытается вскинуть мою ношу на свои плечи. Отнимаю у нахала поклажу, забрасываю ее за спину, и начинаю двигаться к выходу из каморы. Кот облокачивается о верстак и смотрит на меня, хмуря брови.
- Хочешь сказать, мастер, что для тебя добрая плата стоит того, чтобы сменять на нее добрую славу и добрую работу? Что ж, дело твое, ты этому двору и своим желаниям хозяйка. Что до того, чтобы кого-то вместо тебя слать, то в этом смысла нет: я без того могу сказать, кого из лодейщиков да с каким товаром я там встречу. Но, с другой стороны, мне всегда хотелось посмотреть на то, как Ветрена печати накладывает. Так что, пожалуй, я все-таки слетаю на торг, - он обгоняет меня, успевая протиснуться в дверь ровно перед моим носом, снова кланяется, и, не поднимая на меня глаз, уходит в тепло и солнце рабочего двора.
Я бессловесно смотрю в его широкую спину, тереблю свисающие с плеч концы помочей и внутри себя кляну хитреца на все лады. Много воли забирает в последнее время стервец, и гонору у него на семерых хватит. Но умен - этого не отнимешь. И всегда знает, кого и чем зацепить, да так, чтобы до костей проняло. Плюю на землю долгим тягучим плевком и, стараясь держать спину прямо, иду вслед за мастеровым.
- Эй, Кот! Твоя взяла, радуйся. Я полечу. Поди, скажи, чтобы сизаря с моим согласием отослали обратно голове торга. А ты останешься здесь, на хозяйстве. Поможешь мне с вестовыми, поучишься запечатывать их как следует, а не как обычно, - спина Кота при последних словах напрягается, четко пропечатывая мышцы под тонкой рубахой, и я не могу удержаться от улыбки. Не только ты умеешь резать по живому, клятый мастеровой, не только ты.
- Как скажешь, моя госпожа, - голос Кота горек и глух. На мгновение мне становится стыдно за свою детскую жестокость: весь наш корабельный двор знает о том, что для Кота нет большей муки, чем накладывать на дерево летучие печати. Прекрасный резчик, способный при помощи обычного ножа соткать деревянное кружево любой прихотливости, он бессилен перед тяжестью своей черной порченой горской крови. Она не дает его словам взлететь, прибивает его лодьи к земле при любой попытке поднять их в небо. Но по здравом раздумье такая кара вполне соразмерна жестокости проступка: не стоило меня дразнить, не стоило со мной играть. И уж тем более не стоило поминать Ветрену, коль скоро ты в моей воле, строптивый упрямец.
- Вот и ладно. Закончишь то, что начал - займись сизарем и еще щепку мою подготовь, так, чтобы на три дня всего хватило. Никого больше собирать не надо, одна полечу. А если понадобитесь, то пришлю сюда кого-то с грамоткой, - Кот, явно не слушая меня, продолжает уходить все дальше, и мне сложно увидеть, как глубоко вошла стрела моих злых слов. Поправляю короб на спине, срываю травинку, прикусываю, давя на язык вяжущую горечь. Хватит баклуши бить, пора за работу приниматься, коль уж я собралась на торг.
Солнце цепляет брюхом за верхушки тополей, что растут у камор, говоря мне, что стоило бы поспешить - иначе дотемна можно со всем и не управиться. На печатном дворе людно и шумно, воздух пахнет разогретым варом, сухим деревом и грозой. Мастеровые бегают и суетятся: кто-то путается в тягушах, выворачивая содержимое летящего по своему курсу большого короба с сухой смолой на землю; кто-то сильными похлопываниями пытается заставить подняться в воздух маленькую неуклюжую на вид лодью, вызывая громкий смех своих товарищей. Я дохожу до своих личных спусков и в пару коротких фраз разгоняю всех любителей поглазеть по их местам. Помощники из них все равно никудышные, а постоянные шепотки за спиной отвлекают до крайности. Коль так хочется повосхищаться - пусть восхищаются подальше отсюда, за своими спусками, больше толку для всех будет. Порядком натерший мои плечи короб летит в пыль, я вынимаю из него измятую одежду и начинаю переодеваться, спиной ощущая жар чужих взглядов. Мне нет особого дела до всех этих томных мыслей, что потоками горячего воздуха вьются вокруг - не того полета птички собрались вокруг, чтобы я на них хоть с каким-то интересом смотрела. Но после торга, пожалуй, пора бы их всех к клееварам наладить, а то застоялась что-то моя жеребятня.
Подхожу к первому на сегодня спуску, кладу руки на прогретый солнцем борт новенькой лодьи. Пальцами вбираю нежность хорошо отглаженного дерева, постукиваю по нему, стряхивая оставшиеся после работы шлифовальщиков кусочки смолы. Одна из досок темнее и короче остальных, и, глядя на это, я морщусь: опять все мимо ушей пропустили, паршивцы. Язык уже болит говорить, чтобы не ставили на один борт материалы из разных привозов. Выдыхаю и начинаю запечатывать лодью с этой несчастной доски.
Про печати в нашем цеху говорят разное, разными путями их из своей тьмы на свет выводят. Матерью дано так, что большая часть умельцев не может вогнать летучие слова в то, что делал кто-то другой. Мыкаются, бедолаги, учатся всему сразу, сами плотничают, сами режут, сами доводят. Доброй платы за такую работу не соберешь, почета и славы тоже негусто перепадает. Обычная дорога для таких людей - в корабельный двор, мастеровым-помощником под руку того, для кого нет разницы, чей рубанок лодью голубил. Я как раз из этих, безразличных, способных объединить между собой чужие слова, собрать воедино чужое дело. За это свое умение получаю сполна хвалы и хулы, согнутые в поклонах спины мастеровых и зависть простых селян. Летучие печати для меня - добрая работа, мои лодьи всегда твердо стоят на ветру и послушны велению хозяйских дум. Злоязыкие, правда, любят порассказывать о том, что моим лодьям не хватает души, но меня это обычно только смешит - где вы видели душу у заговоренной кучи досок. Добрая работа, добрая вещь на выходе - чего еще можно хотеть?
Подготовленные вестовые лодьи кончаются на удивление быстро, с одноместными и двухместными щепками приходится провозиться чуть дольше - тот, кто готовил древесину на поддоны, откровенно схалтурил, поставив недосушенные доски. Печати на такое безобразие ложатся криво, то и дело норовя сорваться и уйти в пустоту. Через пару часов подобной работы горло мое опухает, слова выталкиваются из него с хрипотой и сипом. Я сдаюсь, снимаю с головы насквозь пропотевшую тесьму и ложусь на свободные сходы лицом в небо.
Вересень уже выбрал из синей выси всю скопившуюся в ней за лето нежность, превратив небесный купол в поле беспощадной битвы между тонкими белыми перьями облаков. Еще пара седьмиц - и ветры спустятся вниз из своих недосягаемых высей, покорно прильнут к земле, открывая сезон спокойного сплава больших грузов. Осенняя горячка схлынет, и до самой середины зимы заказы будут разве что на свадебные крутобокие лодьи да на щепки для особо нетерпеливых юнцов. Но до того надо еще успеть переделать все, что оставило мне лето, и попытаться поладить с Молотом на завтрашнем торгу. Если все сойдется, то можно будет пережить пустое время с легкостью, и совет будет более, чем доволен мной. Однако, для того, чтобы все было по моему желанию, мне нужно обойти одно значительное препятствие. Ветрену. Без нее я уже могла бы считать эту работу своей: никто из остальных мастеров не печатает боевые лодьи лучше меня.
Закрываю глаза, бессильная дальше смотреть в небесную синеву. Ветрена. Мое личное шило во всех местах, мой страшный сон, моя заклятая соперница. Мы никогда не встречались вживе, но всякий раз, когда в наш двор прибывал вестовой с сообщением об отказе от крупного заказчика, я знала, чье имя я увижу в полной глупой вежливости грамоте. 'Поскольку Ветрена любезно согласилась помочь нам, мы не считаем себя вправе занимать твое бесценное время, мастер Ясна, посему бьем челом и нижайше просим прощения за беспокойство'. Безродная выскочка, три или четыре года тому из ниоткуда появившаяся в наших краях; одиночка, работающая без двора и каких-то особых договоренностей, она всегда на один шаг впереди, куда не пойди. Люди бесят меня, постоянно говоря, что краше ее печатей нет, что просто смотреть на то, как она делает свое дело - уже за счастье. Это заставляет меня плеваться горькой слюной и лишает сна. Что же такого есть у нее, чего нет у меня?
Рывком поднимаюсь, пытаюсь стряхнуть с себя злость недавних воспоминаний и снова приняться за работу. Синева неба постепенно сменяется чернотой, которую Мать неспешно расшивает стеклом звезд. Большая Сестра лениво всползает на свое место, отталкиваясь краями от зубчатых вершин леса, Меньшая Сестра спешно догоняет, мешая свой желтый свет с ее красным. Отдых явно пошел мне на пользу: с остатками щепок и огромной сыровозной лодьей я расправляюсь за считанные часы. Громко зову одного из младших мастеровых, велю принести воды и чистой одежды. Есть я, пожалуй, сегодня не пойду, устала так, что дай Мать ноги до своего лежака дотянуть. Но все не зря: по сути, из работы на неделю остались только пара щепок да тягуши для моих же тюков. Вынимаю из короба те досочки, что строгала сегодня все утро, и начинаю нашептывать привычные до оскомины летучие слова. Сыроделу эти деревяшки в итоге оказались без надобности, значит, мне пригодятся, будут мою поклажу по ветрам носить.
Внезапное ощущение того, что на меня кто-то смотрит, кто-то стоит близко до того, что волоски на руках встают дыбом, так сильно, что очередная печать обрывается на полуслове. Выдохнув, договариваю ее до конца и поднимаюсь с колен:
- Выходи, человече, не пугай меня. Не бойся, ругать не буду, горло брани не выдержит, - Кот гладким сгустком вытекает из тьмы, кланяется мне и собирает с земли мою просыпавшуюся работу. Я вижу его склонившееся ко мне лицо и пугаюсь тому, насколько серьезен этот обычно нагло улыбающийся мне человек.
- Все готово по твоему слову, мастер. Сизаря отправил, щепку на твоей привязи оставил, вода и новая одежда ждут тебя в каморе. Тягуши можешь оставить тут, я отнесу их на доделку, как только со своей работой управлюсь. У тебя уже глаза сами закрываются, а ветер завтра ранний будет, смотри, как бы не проспать. И пусть сон твой будет спокойным.
Вода и одежа в каморе, говорите? Спокойного сна, говорите? Как мило. Злости во мне вроде бы и нет, скорее усталость от работы, помноженная на усталость от всех этих заботливых чурбанов, что ходят и дышат вокруг меня. Но, судя по всему, кто-то в этом дворе туг на ухо, только это ничего, это поправить недолго. Вдыхаю полную грудь воздуха и громко выдаю все накопившееся внутри в ночное небо:
- Какие же вы все у меня заботливые... болваны. Я что, даром что ли воздух трясла, воду и одежду сюда требуя? Ты глазки разуй, Котик, на меня посмотри. Хороша, правда? В своем поту утопаю, вся одежда в пыли в три слоя. А ты предлагаешь мне все это на себе через весь двор тащить? Ну, нет уж. Давай-ка, милок, раз ты такой услужливый, поработай ногами, сгоняй хотя бы за лоханкой. Воду можно не греть, так уж и быть, только принеси, - Кот внезапно придвигается настолько близко, насколько это вообще возможно. Мои лопатки упираются в остывшее железо спусков, в животе екает от страха - такой сердитой свою хамоватую прилипчивую тень я еще не видела. Что это ты удумал, горянин?
- Хороша, моя госпожа, слов нет, до чего хороша, - он берет меня двумя пальцами за подбородок, поднимая мое лицо к звездам. Я хочу закричать, но вместо вопля из горла вырывается какое-то жалкое шипение. - Тск, моя госпожа, не надо крика, а то я дам себе волю, и может статься так, что выйдет из всего этого что-то очень нехорошее. А пока я геройски справляюсь со своей черной сутью, ты погляди вокруг, пораскинь умишком, представь, во что твои эти ежевечерние купания на наших глазах тебе же и выливаются. Не думала ведь никогда ничего такого, правда, Ясна? А чтобы твоя голова еще лучше соображать стала, скажу еще, что все обитатели этого двора порядком недовольны тем, что ты на торги в одиночку собралась. Но, само собой, никто тебе об этом не скажет, ты же у нас такая грозная. Люди уже четвертый месяц света белого не видят, а ты без малейших раздумий лишаешь их последней возможности хоть как-то душу отвести. Нехорошо поступаешь, моя госпожа, ну да не мне тебя судить. Мое дело маленькое, принести, подать, подставить спину под бой, если чем не угожу, - он коротко смеется, хотя в его словах нет ничего веселого, нагибается так, что кончики длинных волос щекочут мою шею, и рывком забрасывает меня себе на плечо. Боль от пальцев Кота, впивающихся в мой бок слабее унижения: я беззвучно плачу, стиснув зубы. Ох, попомнишь ты меня еще, горянин, кровавыми слезами умоешься, дай только срок.
Свисая вниз головой, словно порванная нерадивым ребенком тряпичная кукла, я слышу мерное дыхание Кота, шорох камешков под деревянными подошвами его обуви, шепотки и смешки встречных мастеровых. Спасибо Матери за слабый лунный свет, который скрадывает очертания, спасибо моей привычке к мужской одежде. Загулял паренек, перебрал медовухи у костерка с приятелями - с кем не бывает, в самом-то деле. А добрый Кот его в камору несет потому, что других дураков для такой работы не нашлось. Добрый Кот, сильный Кот. Ублюдок.
- Вот и приехали, моя госпожа. Отдыхай, думай над тем, что я сказал и над тем, что ты со мной за это сделаешь - все готово, ни в чем нужды не будет. А со вторыми петухами я пошлю кого-нибудь за тобой, - я лечу на свой лежак, бьюсь спиной в перину и слышу, как с громким хлопком закрывается дверь. Слезы кончились, оставив по себе черный гнев и усталость. Думать, говоришь, что с тобой сделать, желтоглазый? Да просто все - отработаю торг, собью с Молота заказ и на следующем совете добьюсь того, чтобы этого горского ублюдка клеймили и отправили на все четыре ветра, доли искать. Думается мне, что после всего, что я этому двору сделала, никто особо возражать не будет - Кот со своим язычищем, поди, не только меня до белого каления довел. А еще лучше потребую его себе в ошейные - хочется посмотреть в его глаза, когда я на нем ошейник застегну.
В голове, благодаря всем этим черным мыслям, неуютно и гадко, ни о каких бедах и делах думать больше нет ни сил, ни желания. Растираюсь теплой, пахнущей горицветом, водой, словно стараясь смыть с себя всю дикость этого дня. Засыпая, думаю о том, что завтра будет куда как лучше, чем сейчас.
Снам тревожно и тесно внутри меня в эту ночь. Они вьются прихотливыми лозами, сливаясь, сплетаясь, тонкими усиками выбрасывая из себя разрозненные куски видений. Шея Кота с масляно блестящей застежкой на выступе позвонка сменяется незнакомым девичьим лицом: карие глаза сужены и неотрывно смотрят на то, как большая черного дерева лодья медленно спускается на пожухлую осеннюю траву. И мстится мне, что как только откроется изукрашенная медными витками боковина, то что-то, что лучше и светлее всего в моей жизни, кончится безвозвратно. Но на пути всех моих страхов стеной встает теплая, пахнущая травами и древесной стружкой, ладонь. Она накрывает мое лицо, и едва слышный голос касается моего слуха ломким шепотом - 'не плачь, милая'.
Судорога, иглой пробивающая ногу, вырывает меня из утомительного плена этих странных снов. Я лежу, скорчившись, изо всех сил сдерживая крик, и сквозь слезы смотрю на то, как в окне дрожит над верхушками тополей марево далекого рассвета.
Холодная вода разгоняет остатки сонливости, я натягиваю полетную одежду. Она чуть плотнее, чуть больше подогнана по телу, чем обычные мои порты и рубаха - ветер наверху часто бывает недобрым. Приглаживаю волосы мокрыми руками и выхожу в зябкое утро. Двор тих и сумрачен; сторожевые, похоже, бессовестно дрыхнут на своих местах, вдалеке лениво перегавкиваются собаки. Трава заткана нежным кружевом инея сплошь, и ледяные травинки приятно холодят кожу ног над подошвами обувки. Воротца полетного двора закрыты на два запора, поэтому приходится вспоминать молодость, выстукивать потаенную досочку в заборе и пробираться внутрь на карачках. Хорошо все же, что все спят - увидел бы кто, как я по этим буеракам лажу, стыда не обобралась бы.
Приготовленная для меня щепка тяжело покачивается на привязи: судя по размеру тюков, меня не на три, а на все тридцать три дня на торги выправляют. Вот уж правду говорят про 'заставь дурака Матери молиться, он себе и лоб расшибет'. Привычно проверяю прочность креплений, облизываю палец, пробую им воздух. Да, рановато я выбралась, похоже, ветер еще холодный и низкий. Ну и пес с ним, с другой стороны, мне не взапуски на деньги летать.
Сняв обувку и сунув ее в мешок из тех, что поближе, запрыгиваю на шаткую твердь щепки, прилаживаю к босым ногам настывшие за ночь стремена. Кот, поганец, похоже, и тут подгадил, как сумел: щепка из наших с ним первых тихоходов, хорошего ветра на ней не поймаешь, до облаков тоже не поднимешься. Придется тащиться низехонько и тихохонько, словно старой бабке. Ненавижу.
- Да, это был мой выбор, в правильную сторону лицо кривишь. Можешь меня за попорченную радость собственноручно высечь, когда вернемся. Но пока в этом дворе ты одна такая, мастер, приказ совета - беречь тебя от чего угодно. Поэтому щепка не из быстрых, зато надежней ее не сыскать. И потому же одна ты не полетишь, хоть тебя от этого и выворачивает, - сумерки раздаются в стороны, выталкивают из себя до омерзения знакомую высокую фигуру с легкостью несущую на плече полностью выправленную и снаряженную щепку. Я с трудом сдерживаю себя от того, чтобы не рубануть привязь прямо сейчас. Хорошую няньку совет мне назначил, пес их заешь! Интересно знать, за кого они меня все держат? Сжав зубы, чтобы не пропустить всю вертящуюся на языке брань, начинаю распутывать привязные узлы:
- А ты, как я понимаю, добровольцем вызвался, Котик? Пошел против воли своего мастера, чтобы перед старейшими выслужиться? Ну что ж, молодец, хвалю за настырность. Забирайся на свою досочку, да смотри, в пути не потеряйся и ветер покрепче держи. А то не хватало еще тебя из елок потом выковыривать, - ноги в стременах затекают: правая, стянутая недавней судорогой, так и вовсе болит нещадно. Нет, никаких клейм, только ошейник. И на хлеб с водой на год. Заслужил, как есть заслужил, паршивец.
Кот кладет свою щепку на землю, пробегает пальцами по ее поверхности: легкий ветерок, порождаемый просыпающимися чарами, колышет его волосы, треплет ткань рубахи. Я мстительно думаю, что после полета в такой вот смешной однослойной одежонке, лихоманку он получит минимум на седьмицу, и то, если будет плестись со скоростью улитки. А зная то, как Кот любит лихачить на хорошем ветру, можно уже смело растягивать его страдания на гораздо большее время. Поделом тебе, поделом, пустоголовый.
Легонькое деревянное суденышко тем временем поднялось и жестко застыло в воздухе в полулокте от земли. Широкий шаг - и Кот сноровисто крепит к ногам стремена, замирает, пригнувшись, полностью готовый к полету:
- Думай, что пожелаешь, моя госпожа. Что же до твоей воли, то от нее я не отступил - все, что велела, сделал. Проверишь по возвращении, если сейчас на слово не принимаешь. А я как раз успею розги вымочить, пока будешь работу смотреть, - он взлетает так резко, что тонкие стебельки заиндевелой травы ломаются под напором этой злой, нетерпеливой силы. Кот черными росчерками мечется над двором, видимо, пытаясь поймать ветер повыше, его щепка буквально вибрирует от сдерживаемого до поры желания лететь. Усмехаюсь и, проверив напоследок все важное, аккуратно поднимаю свою лодейку к белесым рассветным небесам. Тише летишь - дальше будешь, как говорится.
Земля стремительно удаляется, дворовые постройки за пару вдохов становятся похожими на детские игрушки, разбросанные нерадивым маленьким хозяином по зеленому ковру травы. Я ощущаю тягучую плотность воздуха буквально всем телом, и чувство это полно и захватывающе настолько, что мне хочется кричать. Казалось бы, с пяти лет летаю, должно было бы уж и прискучить - а вот поди ж ты, всякий подъем в небо приносит с собой то же ощущение свободы, что и в первый раз. Восторг, легкость, нежность - ничто на земле не может дать мне всего этого сразу. Раскидываю руки, заставляя щепку вертеться вкруг, делаю пару широких финтов, которым в свое время научил меня отец. Как же здорово, когда нас вот так, всего двое - небо и я.
- Поберегись! - серая тень хлестко проносится над моей головой, цепляя волной воздуха за макушку, заставляя меня крениться и спешно ровнять лодью. Согнутый, вытянувшийся вперед Кот почти ложится на щепку, нещадно выгоняя ее вперед. Выбившаяся из-под пояса рубаха хлопает на ветру за его спиной, и на миг мне кажется, что это не кое-как скроенный кусок холстины, а самые что ни на есть взаправдашние крылья. Щепка Кота удаляется от меня с невероятной скоростью, восходящее солнце бьет прямо в лицо, заливая все вокруг потоками света. И я, наконец, кричу что-то бессвязное, заставляя свою лодейку прибавить ходу, рвануть вслед ее ускользающей товарке. Тюки с припасами порядочно мешают, но у меня в запасе всегда есть мои летучие слова: в вертящей сумятице несущегося мне навстречу воздуха я шлепаю их на пришитые к мешкам деревянные тягуши, на резные боковины щепки, которые обычно служат не более, чем украшением - и моя лодейка гигантским прыжком настигает угнавшего вперед Кота, обходит его, первой врываясь в рассвет. Кот орет что-то матерное мне в спину и тоже прибавляет ходу.
И выходит так, что на Багрянское торжище мы влетаем не чинно и величаво, как это положено мастеру и старшему мастеровому самого большого корабельного двора в предгорьях, а на всех парах, с растрепанными волосами и задранными до ушей рубахами, словно юнаки, впервые поднявшиеся в небо. Вовремя успеваю придержать щепку: еще пара локтей - и я оказалась бы наполовину торчащей из поднимающейся навстречу лавки башмачника. Ухмыляющийся от уха до уха Кот зависает чуть поодаль, рыская по сторонам своими желтыми глазищами и обмениваясь приветствиями с пролетающим торговым людом. Отдышавшись и успокоив качающуюся под ногами щепку, я подлетаю к нему поближе.
- Ну что ж, мил друг, свою задачу ты выполнил, сдается мне. То есть до торга меня сопроводил. Дальше ты мне без надобности, с делами я и сама управлюсь, а бесконечные девки хвостом мне даром не нужны. Так что можешь отправляться на все четыре ветра, последние свободные деньки догуливать. Если, не дай Мать, ты мне зачем-то понадобишься, то пошлю кого-то тебя сыскать, так что особо далеко не разлетайся. Держи честь двора на высоте, смотри по сторонам, под юбки лезь только по согласию, - я с нарастающим раздражением отмечаю, что все мои поучительные речи этому паршивцу приходятся глубоко до дощечки. Вместо того, чтобы слушать, или хотя бы делать вид, он задумчиво смотрит куда-то поверх моей головы. Не в силах сдержать злость, бортую его щепку, вынуждая наглеца перевернуться вниз головой. Кот, вопреки моим ожиданиям, не делает никаких попыток вернуться обратно и с интересом разглядывает меня из-под борта своей лодейки.
- Хех, ты, моя госпожа, порой такое дитя малое, что я даже не знаю, что с тобой делать: то ли выпороть, то ли вылюбить. Наказы твои понял, хоть и не по душе мне то, что ты со своим детским гонором сама дела вести будешь. Но моя спина говорит мне, что больше розог, чем уже назначено, она не вынесет. Так что все по твоему слову, и если до конца торга ты меня и увидишь где, то только по своей нужде или моему невезению, - без видимых усилий Кот выворачивается наверх и, махнув рукой на прощание, улетает куда-то в сутолоку разворачивающихся торговых рядов. Я замираю в бессильном желании запустить чем-нибудь тяжелым в эту хамоватую прямую спину. Вдыхаю, выдыхаю, вожу взглядом по сторонам, чтобы хоть немного отвлечься.
По закону торг еще не начался: рожки открытия протрубят, когда солнечный диск полностью покажется на небе. Но большинство продавцов уже развернули свои воздушные и приземные лавки, и небо над Багрянкой наполнено воплями зазывал, хлопаньем цеховых вымпелов и разговорами ранних покупателей. Потолкавшись немного среди праздно болтающегося в воздухе народа, купив пару отрезов беленой ткани на рубахи и огромного леденцового петуха, я на пологом ветру спускаюсь к лодейным лавкам, по старому обычаю разбитым на земле. Привязь практически пуста: покупатели предпочитают смотреть на товар с воздуха, а продавцы обычно выставляют то, на чем прилетели на торг - поэтому найти место для моей перегруженной щепки труда не составляет. Бросаю смотрителю медяк, даю наказ смотреть за поклажей и, грызя сладкий леденцовый хвост, иду разглядывать чужой товар.
Нашему двору выставляться на ближних торгах обычно без нужды: имени наших резчиков достаточно, чтобы крупные покупатели потратили полчаса своего времени на дорогу к нам. А коль кому нетерпячка вступит готовую лодью на торгу купить и под мои печати подставить - так вот она я, бей по рукам, плати и получай свои летучие слова. На работу же чужедальних резчиков и лодейщиков всегда посмотреть интересно.
Узкие, выскобленные до белизны лодьи корабелов из Ясеневого дола сияют так, словно втягивают, вбирают в себя слабый еще солнечный свет. Смотреть на них больно глазам и радостно сердцу. Плоскодонные грузовые барки, украшенные резными мордами зверей - верный признак того, что на торг пожаловали гости из речных долин. А вот и работа наших заклятых соседей из Холмогорья: хищные, клювастые вестовые лодьи, так похожие на те, что стаями срываются со спусков моего двора. И все это многоцветье - всего лишь малая толика того, что будет выставляться, самое начало, первые успевшие.
Со смехом смотрю на то, как тройка начинающих лодейщиков пытается запечатать собранную из их материала лавочку для торговца пряниками. Слова путаются, толкаются, мешают друг другу, никак не желая собираться в узор и лишая несчастную, крытую дешевой красной тканью лодейку не то, что возможности взлететь - просто ровно стоять на спусках. Мастеровые громко спорят промеж собой, отчаянно пытаясь найти виновника всего этого безобразия. Главный путаник и шкодник кричит звонче всех, доказывая, что его печати лучше и прочнее остальных. На шум собираются люди, по кругу уже идет шапка под заклады; пряничник вовсю использует оказию, чтобы продать свой товар. Я как раз покупаю два медовых полукруженника, когда на мои глаза опускается чья-то широкая и тяжелая ладонь:
- Вот я и нашел тебя, Ясна-красна! Угадай, кто я, тогда отпущу, а не угадаешь - в лес утащу, - сколько лет прошло с того дня, когда я учила его играть в эту игру впервые, и всякий раз Рогоз ошибается, выдает себя своими прибаутками. Похоже, придется все по новой объяснять.
- Рогоз, мастер из двора у Синей воды, старое пивное пузо без памяти, - рука исчезает, и солнечный свет ослепляет меня на мгновение, я моргаю. За этот миг Рогоз успевает заплатить за мои пряники и в довесок купить себе кулек печеных вишен. Он ничуть не изменился со времен нашей прошлой встречи: все так же огромен и пузат, все так же смешлив и громогласен. Разве что седых нитей в бороде и волосах стало больше, но может статься и так, что это просто игра солнечных лучей. Рогоз зачерпывает вишни из кулька в одну руку, а второй берет меня под локоть. Мы медленно идем торговыми рядами, проверяем качество бортов понравившихся лодей, любуемся чистотой и прочностью чужих печатей.
- Что же ты одна сегодня, Ясна-красна? Где суженый или хотя бы пара лбов поздоровее? Торг - место непредсказуемое, мало ли что с таким нежным полевым цветочком случиться может. Неужто ваши старшие никого с тобой не отрядили? - вопрос Рогоза внезапен для меня, и я пару мгновений мучительно пытаюсь придумать, как бы соврать половчее. Позориться, признавая, что я не в силах совладать со своими дворовыми, не хочется, но и врать как следует не выходит. После недолгого раздумья я все же решаюсь сказать правду:
- Был провожатый, как же без него. Только я эту бестолочь куда подальше отослала, чтобы под ногами не путался да праздник не портил. От него все равно толку никакого, один вред.
- Эхе, все ясно. Опять совет Кота поставил с тобой нянчиться, - Рогоз хитро улыбается мне и высыпает в рот остатки вишен из кулька. - Слушай, Ясна, а отдай ты эту свою занозу горскую в наш двор? У нас весной Шелеста в бурун утянуло, резчиков как раз не хватает. То есть я понимаю, что он не твой ошейный, но коли ты словечко кому нужно замолвишь, то не думаю, что откажут. И выйдет так, что и тебе облегчение, и нам подмога. Отдашь?
- Через год. После этого торга я его себе в полную власть потребую - до самого нутра за последний год достал, сил моих нет терпеть больше. Ошейник одену, клеймом одарю, все честь по чести. Год покуражусь, а потом делай с ним, что хочешь, - мои челюсти невольно сжимаются, глаза сужаются в недобром прищуре. Нет, малой злостью Кот от меня не отделается.
- Экак он тебя занозил, моя нежная. Нешто повалял и на утро имя забыл, что ты на него такой зуб имеешь? - я пинаю Рогоза в бок, пытаясь хоть как-то помешать продолжению развития его охальных домыслов. В ответ он подхватывает меня на руки, вертит в воздухе, словно малого ребенка. Отбиваюсь, как могу, но сила у Рогоза дюжинная, и в итоге вся эта возня заканчивается тем, что я оказываюсь сидящей на его шее. Это неожиданно удобно - за всеми полетными и торговыми хлопотами я и не замечала, насколько сильно болит сведенная утренней судорогой нога. Рогоз, словно чуя это мое облегчение, безропотно несет меня дальше сквозь гомонящую толпу. Где-то вдалеке рождается низкий гудящий звук, он с каждым мигом растет и ширится, наполняется силой и новыми красками.
- Ну вот и пошла потеха. Слышишь, как рога трубят? - я киваю, только потом соображая, что мой спутник не может этого видеть. Приходится отвечать вголос. Рогоз останавливает разносчика, медленно летящего над толпой, покупает у него пару горячих пирожков и протягивает их мне. - Бери, день долгий впереди, а, как я посмотрю, у тебя с собой только ты и есть.
- Да порядком мне всякого с собой напихали, не беспокойся. Только я все это добро со щепкой на привязи оставила. Неохота было на себе эти тюки таскать. Ты мне лучше скажи, дядюшка, куда ты меня так споро волочешь? По делам или просто так, погулять?
- Дядюшка? Да я еще жених в самом цвету, у меня девки под воротами мало, что не в три столки строятся! - я дергаю разошедшегося чудо-жениха за ухо, надеясь этим вернуть его к интересующему меня вопросу. Рогоз притворно рычит и щекочет мою пятку загрубелыми пальцами. - А идем мы с тобой, нежная, по делам гулять. Ты ж, небось, знать не знаешь, где шатры Молота стоят, хотя только за ним сюда и приехала? А добрый дядюшка Рогоз готов проводить тебя туда почти даром. Всего один ма-аленький поцелуйчик вот сюда, - я с готовностью наклоняюсь и чмокаю бородача за ухом. В самом деле, без Рогоза я бы еще долго плутала в толкотне лодейных рядов, выспрашивая у проходящих дорогу к нужному месту. А так меня проводят, да еще и не своими ногами землю бить. Красота, лепота и плата за нее невеликая.
Люди почтительно расступаются перед нами, многих из них я знаю, со многими здороваюсь. Мастеровые, вольные резчики, лодейщики всех мастей, даже с парой мастеров удается словечком переброситься. Рогоз не отстает от меня по части приветствий, но среди его знакомцев все как-то больше молодок и девиц. Не могу удержаться от того, чтобы указать ему на это обстоятельство, в ответ получаю порцию каленых орехов и предложение поскорее найти себе мужа.
Мимо нас то и дело стайками пролетают дети на маленьких щепочках, неспешно плывут на своих лотках торговцы снедью и мелким товаром вроде браслетов и бус; где-то высоко над головами вовсю торгуются из-за трех кадок под огурцы и годового запаса еловой хвои. Порой воздух прорезают гортанные голоса рожков и нежное треньканье лир - бродячие музыканты тоже не упускают возможности показаться во всей красе и заработать медяшку-другую.
Мы продвигаемся неспешно, отчасти из-за того, что со всех сторон нас окружают люди, мешая широкому и быстрому шагу; отчасти из-за того, что Рогоз то и дело замирает у очередной глянувшейся ему лодьи. Я невольно смотрю на все это летучее роскошество вместе с ним, почти все время не соглашаясь с возносимой им хвалой. Ну как можно считать хорошей лодью, у которой половина палубы запечатана 'на честное слово'? Как можно восхищаться обводами, если проведи по ним пальцем - и занозы в нем считать замучаешься? Только такой распустяй, как Рогоз, и может положить глаз на подобное добро. Он же в отместку зовет меня царевной-гадюкой и сетует на то, что я своим шипением отбиваю у него вкус к прекрасному.
Поляна, на которой разбил свои шатры великомогучий владетель всех северных долин Молот, встречает нас ну совсем уж непролазной толпищей. Даже со всей рогозовой силой сквозь такое безобразие не пробиться, поэтому мы пристраиваемся на муравчатом пригорке неподалеку.
- Не пойму, чего они все тут забыли. Вроде как и не лодейщики вовсе, просто люди разновсякие. Может, Молот гуляний каких обещал, а мы и не слыхали, - Рогоз, не спросясь, умостил свою кудлатую голову прямиком на моих согнутых ногах и лениво разглядывает окрестности, сплевывая в траву шелуху от каленых орехов. Памятуя поездку на его спине, я не прогоняю охальника, но если так пойдет и дальше, то ноги у меня точно отнимутся по самый крестец. Потягиваюсь, стараясь хоть как-то размять затекающие мышцы, с удовольствием смотрю в небесную синь. И утыкаюсь взглядом в вихляющуюся, кренящуюся во все стороны щепку, на полном ходу несущуюся вниз, к нашему пригорку.
- Перемать их так! Рогоз, берегись! - за мгновение до того, как горе-летун должен был бы воткнуться в землю прямо на месте нашего временного лежбища, кто-то невидимый мне ровняет курс щепки, ставя ее на воздух всего в паре вершков от наших вжатых в плечи голов.
- Простите! Простите, Матери ради! - в нежном девичьем голосе, доносящемся сверху, плещется страх. Выкатываюсь из-под зависшей лодейки, поднимаю голову и встречаюсь с застланным слезами взглядом расширенных карих глаз. Наша неудавшаяся погубительница висит в воздухе, удерживаемая от падения парой крепких белых рук, хозяин которых, перевернувшись вниз головой, вытянулся во весь свой немалый рост и каким-то чудом не дает упасть не только лодейке спутницы, но и своей щепке. Стремена на его ногах держатся на честном слове, так, будто он собирался спрыгивать, да в последний миг передумал. Вся эта безумная конструкция, составленная из плоти и дерева, кажется мне невероятно ненадежной, и я с усилием выпихиваю замершего некстати Рогоза куда подальше - точнее, пытаюсь выпихнуть, но он тяжел, и мой пинок разве что помогает ему прийти в себя. Все мое тело подспудно ожидает грохота, который должен прийти в следующие мгновения.
Но ничего не происходит - все так же гомонит в отдалении торг, все так же шумит ветер в кронах деревьев неподалеку. В оцепенении я смотрю на то, как, повинуясь железной силе висящего в диком положении человека, обе щепки медленно опускаются в траву. Незнакомец неуловимым движением выскальзывает из своих стремян, помогает своей спутнице разобраться в путанице креплений и бережно поднимает ее с земли. Порыв ветра переплетает между собой пряди их длинных волос, - нежность охры приникает к шелковистой текучей смоле, - и это прекрасно до того, что мое сердце пропускает один удар.
- Простите мою госпожу, мастера. Не стоило мне заставлять ее лететь саму, первый блин в итоге почти комом вышел, - наконец-то незнакомец поворачивается к нам лицом, и время для меня останавливается. У него глаза цвета ясного зимнего неба, - светлые и прозрачные до льдистости; у него черные брови вразлет с крохотной складкой между ними; у него солнечная безмятежная улыбка и высокие лепные скулы. Он кажется мне вырезанным из неба, чем-то нездешним, невозможным. Я протягиваю руку в попытке коснуться этого живого чуда, но резкий звук рогов вдалеке разбивает чары, подстегивая ход мгновений и заставляя меня краснеть.
- Прямо в цель, хоть лука в руках и нет, - незнакомка кладет тонкую руку на плечо небесного человека, грустно улыбается ему и, отстранившись, кланяется нам в пояс.
- Ветрена?! Ну ты хороша стала, за всеми этими кудрями я тебя и не признал, - Рогоз медведем облапливает ее, а я замираю в совершеннейшем изумлении. Вот эта вот нескладеха, вот эта вот девчушка-тростиночка и есть моя заклятая соперница? Быть не может, Мать точно шутит надо мной. Образы двух Ветрен - воображаемой и настоящей - никак не могут сложиться внутри меня в единое целое. Уж больно разнятся они, слишком мало схожего, и от этого мне неуютно и пакостно до того, что я невольно отодвигаюсь подальше.
- Рогоз, если ты не уймешься до того, как я скреплю между собой вот это вот летающее неспособие, то пеняй на себя. Вместо того, чтобы синяки моей госпоже на память оставлять, представил бы лучше свою подругу, - небесный человек сноровисто вяжет одну щепку к другой, не сводя с меня пристального взгляда своих льдистых глаз. Рогоз неохотно размыкает руки, выпуская на свет свою помятую добычу.
- Ты тоже поосторожнее со словами, Иней. За 'подругу' от моей нежной можно и чем-то тяжелым по голове схлопотать, - бородач помогает мне подняться с земли, поворачивает туда-сюда, словно проверяя, все ли на месте, и шутливо кланяется нашим новым знакомым. - Позвольте представить нашу молчаливую красу: мастер Ясна, Высокий двор.
- Ясна? Та самая? Та знаменитая чудодейка, которая весь Железный Рой за три дня запечатала? - меня тянут за руки, тормошат, теребят и вертят в разные стороны; вихрь кудрей цвета охры то и дело касается моего лица, принося с собой запах ветра и яблок. Небесный человек с таким неподходящим ему именем - он теплый, солнечный, ничего общего с белыми хрупкими кружевами на травах поутру - улыбается, глядя на нас, и громким хлопком по поддону поднимает связку щепок в воздух. Я во все глаза смотрю на это диво: обводы лодеек четко ложатся друг в друга, печати смыкаются воедино, не давая необычной новой щепке переворачиваться. Иней запрыгивает на лодью, пробует баланс, недовольно хмурится. Жадно слежу за каждым его легким, текучим движением. Ветрена заглядывает мне в лицо и смеется звонким нежным смехом.
- Похоже, что переборщил ты с улыбками, Иней. Еще немного - и сердце нашей доброй госпожи в твои руки ляжет. Подумай, что будешь с таким подарком делать, прежде чем в следующий раз зубы продавать, - слова в сути своей черны, резки и полностью совпадают с тем, что могла бы сказать та Ветрена, что издавна живет во мне. Но, глядя в лицо живой, настоящей Ветрены в тот миг, когда она говорит их, я не могу найти в нем ни тьмы, ни издевки. Только тепло и непонятную мне грусть. - Сколько раз можно говорить тебе, улыбчивый, что женское сердце не твоя любимая флейта, его нельзя от губ бесконечно отнимать и в чехол прятать.
Иней, странно подобрав ноги, садится на пошатывающуюся связку щепок, сгребает свою черную гриву, стягивает ее небрежным узлом и приглашающе похлопывает по дереву перед собой:
- Я никогда не улыбаюсь, чтобы взять чье-то сердце в игрушки, так что не говори всякой ерунды, моя госпожа. Лучше пойдем, солнце уже почти на маковке, а с Клыком уговор как раз на полдень был. Если припозднимся, он волноваться будет, еще ошейных на поиски слать начнет, - я не могу оторваться от этого спокойного, расслабленного лица, от игры света на непривычной моему взгляду белой коже. Ветрена неохотно выпускает край моей рубахи из пальцев, кланяется нам на прощание, и, неуклюже опираясь на подставленную руку Инея, забирается на их общую щепку. Скрепленная ремнями связка медленно поднимается выше моей головы и плавно летит в сторону лодейных мастерских. Иней машет нам на прощание, я отвечаю коротким поклоном, помогающим скрыть внезапно покрасневшее лицо. Рука Рогоза тяжелым теплом ложится на мое плечо.
- Ты как, Ясна-красна, в порядке? Хочешь еще в затишке побыть, или пойдем, побродим куда? Если по всему судить, то Молот свой светлый лик никому с утра не показывал. Иначе мы бы уже стояли перед ним и про заказ рядили, - мои глаза сами собой ищут в воздушном безобразии торга приметную смоляную голову. Мысль о том, что мой небесный человек вот-вот без следа растворится в толпе, жжет меня изнутри. Чтобы хоть как-то уняться, показываю, что да, хочу туда, вниз, в шум и беспамятство торга. - Гулять, значит. Тогда предлагаю пойти за ними, посмотрим, как Ветрена свадебную лодью для Клыка с Озер печатать будет. Ты ж, как я понимаю, никогда эту красаву за работой не видела?
- Нет. Я ее вообще до сегодня только по слухам и знала. Слухи, сплетни, клятые рассказы о том, что ее работа - это просто чудо и дар Матери в одном горшке.
- Хе-хе, зная твой гонор, догадываюсь, что тебе все эти побрехушки были хуже безветрия в ясный день. Но на Ветрену в деле и правда стоит посмотреть. И это при том, что ее народ, похоже, просто кровно не способен говорить летучие слова.
- Э? Как же она тогда управляется?ё
Рогоз довольно хмыкает и приспускается передо мной на одно колено, похлопывает себя по склоненной шее:
- Забирайся на свое место, моя нежная, и пойдем смотреть. Скучать всяко не будешь, обещаю - Иней тоже не просто так за своей зазнобой таскается, - плечи у Рогоза широкие и теплые, но моя память невольно ищет другого тепла, других рук, поднимающих меня в воздух. Да что ж это со мной такое? Неужто приворожили чем? Мотаю головой, пытаясь отогнать морок. Отросшие концы волос противно лезут в глаза, заставляя жмуриться и моргать. Наваждение уходит, но нехотя, мешая привычному спокойному течению моих мыслей. Рогоз за то время, пока я сражаюсь со своими полуденными марами, успевает по пологой дуге обойти шатры Молота со всеми собравшимися перед ними зеваками.
Торг вокруг уже давно вошел в полную силу: везде, куда ни кинь взгляд, людно, толкотно и шумно. Гости Багрянки продают, покупают, меняют, бахвалятся и ругаются, хулят и хвалят. Рогоз то и дело покупает себе всякие заедки, предлагая и мне полакомиться, но меня отчего-то с души воротит при взгляде на всю эту снедь. В итоге, чтобы не обижать доброго мастера, прошу у него туес сладкой воды. Она облегчает мою невнятную тугу, и через какое-то время я уже могу смотреть по сторонам без того, чтобы в каждом встречном рослом молодце видеть черноволосого Инея. Морок, как есть морок, знать бы только, кто навел - уж я бы ему сказала пару ласковых.
Стоянка Клыка оказывается обустроенной по обычаю озерных людей: высоченные шатры разбиты кругом, стянуты между собой матерчатыми переходами так, что для стороннего зрителя они сливаются в сплошную яркую стену. У единственного прохода стоят четверо ошейных, придирчиво вглядывающихся в каждого, кто желает пройти внутрь. Экие строгости, однако. Мне начинает становиться интересным то, что прячется за стенами шатров и такой охраной.
Неожиданно для меня, попасть внутрь оказывается легче легкого: ошейные, завидев нас, кланяются в пол и лопочут что-то на свистящем озерном наречии. Рогоз отвечает им на том же языке, напоминая мне, что он тоже откуда-то из тех краев и объясняя ту легкость, с которой нас пропускают в круг шатров.
Изнанка разноцветной стены просторна и солнечна, допущенные внутрь гости веселыми группками устраиваются на траве вкруг застывшей на непривычных для меня деревянных спусках свадебной лодьи. Она хороша, эта широкая плоскодонная, изукрашенная тонкой цветочной резьбой королевна. Светлое, медовое на изгибах дерево словно светится своим внутренним светом; обводы легки и радостны, взгляд на них вызывает в памяти ощущение беспечного полета безо всяких границ.
Повинуясь окрику Рогоза, ошейные начинают выгонять на круг широкие устойчивые темные лодьи без бортов, разводя их так, чтобы они не мешали друг другу. Рогоз пробует пару на подъем, и, поцокав языком, подсаживает меня на нагретый солнцем гладкий поддон одной из них. Тяжело пыхтя, забирается рядом, и поднимает лодью высоко в воздух, так, что разубранный цветами и лентами свадебный корабль оказывается почти прямо под нами.
- Ты давай, Ясна-красна, не отлынивай, обувку скидывай и белы ноженьки на доски ставь. Я в одиночку быстро умахаюсь это безобразие на ветру держать, а с твоей молодой прытью все должно порядком легче идти.
- И это говорит тот, кто мне давеча про невест в три столки рассказывал? Как же ты, старичина, с таким настроем собираешься со всеми этими молодками ладить? - сворачиваю рубаху в узел под грудью, заголяя живот, и укладываюсь на лодью лицом вниз. Рогоз хохочет и звонко хлопает меня по спине. Печати, кое-как вбитые в доски лодьи, приятно покалывают кожу, держать суденышко на ветру не так уж и сложно, особенно с учетом того, что половина работы приходится-таки на долю Рогоза. И я позволяю себе, расслабившись, свесить голову вниз. Отсюда ладья Клыка кажется похожей на огромный ивовый лист, прорезанный там и сям прожилками пестрых лент и испятнанный цветными флажками.
- Скажи красава, правда? Просто слов нет, до чего хороша. Мои дворовые делали, полгода над этой ладой убивались, - голос Рогоза прямо-таки лучится гордостью. Я лениво наблюдаю за тем, как поляна под нами заполняется народом. Разномастные одежды, разновсякие разговоры - в основном на языке озер, но иногда сквозь весь этот свист я слышу гортанное гудение горцев или смешные цокающие словечки моих родных пойм. Устав подставлять спину солнцу, сажусь, приваливаясь к боку Рогоза.
- Дворовые, говоришь. А сам ты тогда что тут делаешь? Почему заказ на печати для твоей лады не у тебя в руках?
- Вот вечно ты, царевна-гадюка, всю радость своим шипением на корню сгубишь. Нельзя мне ее касаться, понимаешь? Не по моему умению эта работа. Мои слова ее, конечно, на ветер поставят, да только с ними она будет всего лишь летать. Не больше того.
- Низко ты себя ценишь, мастер. Я видела твои печати - добрые, крепкие. Зря ты себя хулишь. Чего еще на свадьбу желать-то?
- То-то и оно, что добротно и только. А Клык для своей суженой сказки хочет, настоящий полет показать мечтает.
Я пытаюсь представить себе что-то более настоящее, чем то, что я уже видела и испытывала, но воображение отказывает мне. Летишь? Не падаешь? Земля вниз не тянет? Чего ж еще-то? В чем сказка должна быть?
- Ничего не понимаю, если по чести, ну да и ладно. Видать, не по мне это разумение, - запрокидываю лицо к облакам и потягиваюсь. Рогоз молча смотрит на меня и качает головой.
За всеми этими разговорами я полностью пропускаю тот миг, когда гомон внизу стихает, и на борт новой лодьи поднимаются главные участники всего этого собрания. Не спросясь Рогоза, спускаю нашу лодейку пониже, пронырливо втискиваясь между двумя такими же любителями поглазеть.
Клык при ближайшем рассмотрении оказывается молодым, рыжеволосым и каким-то ужасно колючим на вид. Когда он приветственно улыбается собравшимся, становится ясно, что с именем его родители не промахнулись, клыки у него и правда что надо. Иней ровно такой же, каким запомнился мне при нашей встрече. Разве что в руках у него теперь не связка лодей, а тонкая черная флейта, слюдой отблескивающая на солнце.
Зато Ветрена переменилась разительно. И следа не осталось от давешней беспечной нескладехи с растрепанными ветром волосами. Она сменила грубую полетную одежду на длинное, в талию, льняное платье глубокого зеленого цвета и разубрала волосы белыми звездчатыми цветами. Запястья ее в три ряда охватили крупные прозрачные, похожие на застывшие дождевые капли, бусы. Свет дробится в них на сотни тончайших лучиков, окутывающих Ветрену сплошным сияющим покровом.
- Интересно, к чему бы все эти наряды? Все равно после первых десяти печатей она будет мокрая, как мышь, и вся эта краса только даром порушится, - кто-то другой говорит моими губами сейчас, кто-то злой и темный, спящий на самом глубоком дне души. Мне отчего-то страшно смотреть на эту сияющую красоту, хочется одновременно и извести ее немедля, и любоваться ею до конца отведенных мне дней.
- Не спеши ее по себе равнять, - Рогоз смотрит на меня пристально, цепко, словно на кого-то, кого видит в первый раз. Я, сама того не желая, отвожу взгляд. - Ты голову-то не отворачивай, мастер Ясна, ты наоборот, смотри и повнимательней. Иначе рискуешь так и не увидеть того, почему я за эту работу не взялся бы ни за что. А не увидишь - как есть пожалеешь потом.
Клык что-то негромко говорит Ветрене и спрыгивает с лодьи. Она смеется и кланяется ему вслед. Иней давно уже устроился на самом носу лодьи, усевшись на краешке килевого бруса, и расслабленно ожидает не то слова, не то знака. Мой взгляд рвется между ним, неподвижным, щедро облитым солнечным светом, и тонкой фигуркой Ветрены в центре палубы, с пустым лицом смотрящей в небо над собой. Она неожиданно улыбается чему-то и вскидывает ввысь унизанные прозрачными каплями руки. Перестук бусин накладывается на первый, едва слышный выдох флейты: Иней дождался своего знака. Повинуясь неведомой силе, пронизанные светом стеклянные шарики медленно скользят по загорелой коже, меняясь с ней своим теплом. Флейта нежно ведет их за собой - девушку и тонкую змейку стеклянных бус. Мелодия набирает силу, растет, ширится - я ощущаю ее прикосновение на своей коже, она становится воздухом вокруг меня, моим дыханием - и вот все вокруг уже летит, подхваченное ее крыльями. Босые ноги Ветрены едва касаются палубы, руки раскинуты в попытке вобрать в себя всю небесную синь, и капли стекла веером замирают в воздухе над ее головой. Всплеск мелодии, взмах рук - и кусочки неба, захваченные ее волшбой и влитые в стекло, разлетаются брызгами света, теплым дождем проливаясь на дерево лодьи.
Я, затаив дыхание, наблюдаю как под прикосновениями твердо стучащих шариков в янтарной глади проступают непривычные на вид узоры печатей. Они плавны и летучи, они не высказаны, но проявлены - и потому они говорят сами, на пробирающем меня до озноба языке полета. Музыка становится настолько плотной, что мне почти больно дышать. Ведомые ее звуками, печати растут, связываются между собой в частую мерцающую сеть. Воздух вокруг Ветрены течет плотными дрожащими потоками, и на миг охваченная золотым огнем ее печатей лодья превращается в гигантский, готовый вот-вот раскрыться, цветок.
Мелодия обрывается резко, на самом высоком своем звуке, и тишину над поляной нарушает лишь глухой перестук опадающих стеклянных бус. Золотое сияние гаснет неохотно, выпуская из своего плена лодейщицу, устало сжавшуюся в комок там, где застало ее окончание звуков. Ее помощник вместо того, чтобы хлопотать вокруг нее, приводя в чувства, спокойно рассматривает онемевшую толпу со своего насеста. И только когда последний отблеск света исчезает в толще дерева, поляна вокруг свежезапечатанной лодьи взрывается шумом одобрения, крики и громкие хлопки в одно мгновение создают новую мелодию, нестройную и веселую. Рогоз выжидающе смотрит на меня, но мне нечего ему сказать. Мой разум всецело захвачен увиденным и требует немедленной проверки пары любопытных догадок.
Нашу лодью я спускаю вниз по-хамски резко, без стыда бортуя и расталкивая тех, кто мне мешает. У меня мало времени, Клык вот-вот должен поднять свою ладу в воздух, принимая работу мастера. Я должна успеть до того, а там хоть ветер не дуй. Последние вершки до палубных досок преодолеваю прыжком, молясь про себя, чтобы Рогоз в одиночку сумел удержать лодью в воздухе.
Палуба больно бьет меня в ноги, но я только шиплю боли в ответ и, оступаясь, бегу к тому месту, где поблескивает в свете солнца маленькая кучка стеклянных шариков. Загребаю их в горсти, сетуя на свои малые руки - больше трех бусин разом ухватить не выходит никак, - и изо всех сил всматриваюсь в прозрачную глубину, доискиваясь ее секретов. Предвечно поставлено так, что силой подниматься в воздух Мать наделила только дерево, тянувшее соки из ее недр, заботливо выструганное человеческими руками и запечатанное летучими словами, сказать которые под силу не каждому. Так что же тогда такого в этих обычных с виду кусках стекла, что дает им силу нарушить извечное уложение? Я до рези и слез напрягаю глаза, но гладкие шарики стойко хранят свою тайну, рисуя на моих ладонях насмешливые световые узоры.
- Это всего лишь бусы, мастер Ясна. Они ничего не могут без музыки и моей воли, в них самих секрета нет. Ты можешь купить такие в любой здешней лавке, - она возникает за моей спиной совершенно бесшумно, и голос ее, спокойный и негромкий, пугает меня. Бусины просыпаются из рук, с дробным рокотом раскатываясь в разные стороны. Ветрена наклоняется, поднимает и подбрасывает одну из них. Бусина ненадолго замирает в воздухе, потом стеклянным шмелем кружит вокруг вытянутого вверх пальца своей хозяйки и медленно опускается в мою ладонь.
- Музыка и мое желание летать дают мне силу ставить печати. Это кажется таким легким со стороны, правда? Взял и заговорил все одним махом. Знай себе, пляши, вместо того, чтобы свое нутро часами наружу выговаривать. Да только у этой легкости, как то и положено, есть своя цена. Сил на такие печати, хочешь верь, хочешь нет, кладется в итоге куда как больше. И ошибаться нельзя, переделать такую работу не выйдет. Проще ошибку на щепы пустить. Вот такая вот легкая работа, мастер Ясна. Все ли тайны, которых ты искала, я выговорила?
Я киваю. Гладко говоришь, мастер, складно баешь. Только не верю я, что ты вот так, за здорово живешь, мне все свои ухоронки отдала. Музыка и воля, говоришь? Дай Мать, выпадет мне случай это на правдивость проверить. А пока, прости меня, соперница заклятая, но полной веры твоим словам у меня нет.
Рассеянным взглядом слежу за тем, как Ветрена стягивает с себя полностью мокрое платье. Не боясь возможных недобрых взглядов, не стыдясь ни единой частицы себя, она выползком сбрасывает набрякший зеленый лен к ногам. Устало жмурит глаза, собирает руками растрепавшиеся волосы. Последние цветы белыми звездами падают на скомканную ткань. Ветрена слишком худа для красавицы по меркам предгорий, Мать вряд ли прочит ей много детей - бедра ее так же узки, как и мои. По загорелой в медь коже змеями ползут темно-красные линии диковинного рисунка. Дерево в полном цвету прорастает от лона к ключицам, обвивает ветвями с прорисованными до мелочей листьями маленькие острые груди, выбрасывает тонкие усики побегов вниз по рукам. Мне странно видеть 'имя' на девичьем теле - всю жизнь считала, что их только мужчинам, когда те в возраст входят, нарекают и выбивают. Да и не отражает этот рисунок, если вдуматься, ее имени - странность на странности, однако. Но, присмотревшись, я понимаю, что все же ошиблась, и что рисунок ничего общего с 'именем', впаянным в кожу навечно, не имеет. Простая краска нанесенная умелой рукой, часть узора смазалась, поведенная потом.
- Одевайся, а то снова спину отстудишь. А бобровой струи в это время года ни за какое золото не купить, лечить тебя будет нечем, - Иней бросает Ветрене охапку одежды. Она ловко хватает разлетающиеся тряпки и машет рукой подошедшему Клыку. Тот спрашивает ее о чем-то на озерном наречии. Ветрена в ответ смотрит на него удивленно и, кажется, даже немного сердито:
- Нет, добрый хозяин, сверх того, о чем уговор был, я не возьму. Сам посуди, куда мне твоих коров девать? Я на ветру живу, куда он подует - туда я и отправлюсь. И деньгами по цене не возьму. А коли уж так по нраву моя работа пришлась, хоть ты ее еще и на воздух толком не ставил, чтобы хвалить, то лучше в гости позови, когда свадьбу играть будешь. Хорошо приветишь - глядишь, я твоему дому на счастье круг-другой спляшу.
Клык поднимает какой-то беспомощный взгляд на Инея. Тот лишь разводит руками в ответ, мол, она своему слову госпожа, что же я тут поделать могу. Отчего-то мне кажется, что Иней очень недоволен этим ее отказом, но вида не кажет. Ветрена же, как ни в чем не бывало, продолжает натягивать свою латаную-перелатаную полетную одежду, перебрасываясь с Клыком какими-то, только им понятными, шутками. При взгляде на все эти латки и неровные швы я преисполняюсь гордости за своих дворовых: моя одежда и по телу куда как лучше стелется и на вид много наряднее. Иней перехватывает мой оценивающий взгляд и криво усмехается:
- Не морщись так, мастер. Швец из меня аховый, но из нее, - короткий кивок в сторону смеющейся Ветрены, - еще хуже. Так что, как сумел, так и сладил. А она вцепилась в это неспособие и ни в какую его менять не желает.
- Мне удобно, а до того, как на это другие посмотрят, мне дела нет, - Ветрена хмурит брови, но глаза ее смеются. Странные они оба, еже-йей, какие странные. Свободный человек, по своей воле делающий работу ошейного или мастерового. Мастер, которая не гонится за звонкой монетой и ладной одеждой. Хотя, последнее мне еще хоть как-то понятно, красивые платья часто такой морокой в носке оказываются, что хоть ты нагишом ходи. Но плата? Зачем же тогда за заказами гоняться, зачем ноги бить, от края до края летая? Не понимаю.
Ветрена прощается с Клыком, поклонившись тому в пол, как старшему. Он отвечает ей смущенной улыбкой и говорит, что пока не будет поднимать лодью в воздух - пусть гости на нее на земле налюбуются как следует. Иней жестом показывает Ветрене, что, дескать, неплохо было бы прибрать за собой. И по щелчку ее пальцев все раскатившиеся по щелям и закуткам бусины стекаются в подставленные ладони Инея. Пара из них холодным ветерком проносится мимо моей щеки, заставляя невольно отдергивать голову. Покорная силе своей хозяйки, стеклянная змейка, перестукиваясь, ссыпается в потрепанный холщовый мешочек. Я заворожено наблюдаю за бликами на гладкой поверхности бусин, оставив всякую надежду проникнуть в их секрет, и просто любуясь красотой происходящего. Откуда-то издали доносится басовитая ругань Рогоза, и я со стыдом вспоминаю о том, как поспешно бросила старого мастера в одиночку болтаться в воздухе. Бранные слова стремительно прибавляют в громкости, и вот уже наша временная лодья зависает над моей головой, а вокруг нее роятся обиженные и растолканные мною ранее гости.
- Ну вот, царевна-гадюка, ты мне и подсиропила хлопот, поворачиваться не успеваю... Да отцепитесь вы, лядащие! Вот вам, приложите на синьцы, может попустит, - дождь из медных монеток сыплется на палубу, на наши головы и плечи, часть из них успевает по дороге исчезнуть в проворных руках приставучих гостей. Рогоз тяжко провешивает лодью на высоте моего плеча и, насупившись, манит меня к себе пальцем. - Видишь, что ты наделала, царевна-гадюка? Теперь ты мне виру должна за спасение своей жизни.
Шкодница-шкодницей, глаза долу, иду к нему, на ходу нашаривая у пояса кошель.
- Э-э, нет, деньгами ты такое не откупишь, даже не надейся.
- Чего ж тебе тогда нужно, мстительный старичинушка?
- Как чего? Еды хорошей, да побольше; баньки доброй, да пожарче; девки гладкой, да...
- Дальше можешь не продолжать. Обед и баню я тебе справлю, хоть и сдается мне, что оно подороже выйдет, чем все то майно, что ты тут разбросал. А вот с девками сам сговаривайся, я тебе не кудесница какая, чтобы привороты ладить.
Рогоз хмыкает в ответ и за шкирку, словно нашкодившего кота, втягивает меня на лодью. Я морщусь и ощупываю ворот своей рубахи: если этот медведь хоть нитку из него потянул, то я его так накормлю, что до конца своих дней не проикается.
- Я так посмотрю, добрые мастера, вы в корчму собираетесь? - кто-то снизу уже передал Инею его щепку, и я только и могу, что жмуриться, глядя на то, как сияет солнце отсветами от ее белых-белых досок и почти таких же белых рук ее хозяина. Рогоз приспускается ниже, чтобы оказаться вровень с лицом собеседника.
- Вернее будет сказать, что я эту вот попрыгунью туда собираю. А чего спрашиваешь, лучник? С нами хочешь - милости прошу, щедрот Ясны-красны на всех хватит, она у нас известное золотое сердечко.
- Я бы не прочь, да Клык торопит плату забрать, он до ночи хочет сняться отсюда, говорит, что только за печатями и прилетел. Поэтому придется хватко к его ключарю обернуться, получить причитающееся. А тебя, мастер, попрошу госпожу мою до корчмы довезти. Вы ж к Хвощу наверняка полетите?
- К нему. Лучший мед на все низины, да еще за чужие деньги, упускать грех, - ну все, корыстный бородач, ты сам себе яму вырыл! Я не я буду, если какой пакостью на все это не отвечу.
Иней подзывает отошедшую было Ветрену, о чем-то говорит с ней негромко: сколько не прислушиваюсь, не могу ничего разобрать. Босая нога едва касается подставленных 'замком' рук - и вот уже наша лодья принимает еще одного седока.
- Тогда оставляю тебя в воле добрых мастеров. Сам прилечу, как только с расчетами покончу. Как я понял, сверх оговоренного не брать, даже если на коленях просить будут?
- Именно. Жадность никого не красит, любого к земле прибивает, - Ветрена холодно смотрит на своего спутника, и на лице ее и тени нет от привычной улыбки. Ох, чуется мне, что не все гладко промеж этими двумя, и не первый раз уже схожий разговор говорится.
- Жадность - это когда своего мало и на чужое заришься. А тут сами в твое владение отдают. Впрочем, твоя казна, тебе и решать, - Иней так резко ставит свою щепку на ветер, что палуба отзывается сердитым гулом, а нам с Рогозом недюжинных усилий стоит удержать лодью под нами от переворотов и болтанки. Я с восхищением смотрю за тем, как белый сполох танцует среди беспорядочно летающих посетителей торга. Прыткий он, однако, мой небесный человек. Чтобы без стремян так резко вверх идти и так в толчее двигаться - большая сноровка нужна.
- Тяжко тебе с ним сейчас? - Рогоз так неспешно поднимает нас вверх, словно дает мне время на то, чтобы взять мою часть лодьи. П-ф-ф, премного благодарна, только у меня уже давно все к рукам прибрано. Мало-помалу шатры под нами превращаются в пестрые круги, меж которых снуют рои деревянных пчел-лодей.
- Да с ним никогда особо легко не было. Ты ж сам не понаслышке знаешь, дядюшка. Тот еще материнский подарочек: скрытный, лишнего слова не обронит, разве что с девками на погулянках соловьем разливается... Только вот кем-кем, а куркулем он на моей памяти себя никогда не оказывал. Скорее наоборот, жил так, словно завтра не настанет. Но с летнего солнцеворота у него будто земля под ногами горит. Сам мечется, меня по сговорам гоняет как не в себя, да все работы такие подыскивает, чтобы покрупнее, поденежнее выходили. Седьмицами неба не вижу, а ему все неймется - новые и новые заказы ладит. Нет, ты худого не подумай, сам он тоже без дела не сидит. За любую работу берется, разве что детей малых не нянькает, да и то только потому, что ему такого никто не доверит. И везде что-то крутит, мутит, норовит лишнюю медяшку урвать, - голос Ветрены горше полыни, слова медлят так, словно она силком сталкивает их с губ. Рогоз сочувственно цокает языком и гладит мою заклятую соперницу по склоненной кудрявой голове.
- Всяко в жизни бывает, милая. Может, беда у него какая приключилась, да гонор о ней говорить не дает. А, может, надоело по ветру болтаться, осесть надумал где. Вот и собирает деньгу на обзаведение да краем о тебе печется - иначе не стал бы лишних сговоров ладить. А ты, коли оно все так не по сердцу тебе, выбрала бы свой ветер, да потихоньку на него становиться начала. Жила ж ты как-то до встречи с горянином этим бедовым? Ты девка ладная, головастая, при мастерстве своем, опять же - и без него не пропадешь. Заменишь кем-нибудь другим, на край, мало ли молодцев по весям и дворам с тебя глаз не сводит.
Иней - горянин?! Вот так новости, а я-то всю жизнь думала, что все, пришедшие с гор, статью на Кота похожи, такие же смуглые в черноту и желтоглазые. Более того, те из них, кого я раньше на торгах или по делам встречала, эти мои думы полностью подтверждали. Надо будет повыспросить у моего будущего ошейного, когда во двор вернемся, о том, что это за соплеменники у него такие интересные имеются.
- Да в том-то и горе, что 'как-то' жила, дядюшка. О моей беде, ты, верно, от кого-то да слышал. Потому сам посуди, что будет со мной, если мы в разные стороны разлетимся? - мои уши вострятся сами собой. Интересненько, что же это за беда такая? И нельзя ли ее как-то к своей выгоде оборотить?
Рогоз пристально смотрит на меня, словно пытаясь угадать ход моих дум. Приходится спешно изображать заинтересованность кукольным балаганом, мимо которого нам сейчас случается пролетать. Отчего-то мне не хочется показывать моему доброму другу, что при нужде его 'царевна-гадюка' способна не только на безобидные проказы и пакости.
- И, в придачу ко всему, на мне такой долг Инею висит, что вовек не отплатиться, - Ветрена вроде бы наблюдает за кукольными страстями, подвигами и слезами вместе со мной, но мне кажется, что сейчас ее глаза не видят ничего из происходящего вокруг. - Так что пока он сам не решит другой доли искать - быть нам вместе.
Куклы на широком, разубранном в багрянец и 'золотую' медь, помосте сходятся по воле балаганщика в решающей битве. Давным-давно, когда я была совсем маленькой, в этом месте старой былины про Свободну, Сполоха и его чародейный доспех я всегда плакала. Шип не упускал случая назвать меня рёвой и балованкой, но как же было не лить слезы, зная, что щит, в который превратилась отважная возлюбленная Сполоха, вот-вот разлетится на тысячу осколков, собрать которые воедино не под силу даже Матери. И сейчас, оборачиваясь, чтобы бросить последний взгляд на замирающих по одной кукол, я чувствую, как мои глаза начинает щипать.
- Не плачь, мастер Ясна. Свободна сама выбрала свою смерть. Хотелось бы и мне порой иметь столько твердости и знания... Хотелось бы порой уберечь тех, кого люблю. А себя для такого разменять - невелика плата выходит, - () лодья плавно сбавляет ход: мы с Рогозом, не сговариваясь, останавливаем ее в нескольких локтях от балаганчика. Былина досказана, и владелец выводит своих деревянных лицедеев на поклон.
Ветрена вынимает из поясного кошеля монету и, широко размахнувшись, бросает ее под ноги согнутой в земном поклоне кукольной Свободне. Истинное золото коротко взблескивает на солнце, вызывая ахи и восторженный свист собравшихся на представление гостей. Потрясенный балаганщик низко кланяется щедрой дарительнице: оставшиеся на мгновение без присмотра куклы падают на помост неуклюжими кучками.
- Хоть кому-то свободу смогла дать... Трогай, дядюшка, а то у меня скоро живот к спине прилипнет, - Ветрена запрокидывает голову к небу и закрывает глаза. Рёва и балованка. Прости меня, моя заклятая соперница, но чего-чего, а твердости у меня хоть отбавляй. Знание же ты мне сама отдала, вольно или невольно - больше значения не имеет. Хочется только надеяться, что в тот миг, когда моя немаленькая пакость окажет себя, у тебя тоже будет небо, в которое можно заплакать.
Оставшееся до корчмы Хвоща время мы молчим, думая каждый о своем. Я уговариваю себя, напоминаю - красочно, в лицах - о том, что ждет меня, если я перестану быть первым на своем дворе мастером. Тысячи мелких хлопотливых дум, каждая из которых нужна мне только затем, чтобы обелить меня в моих же глазах. И в кого я такая совестливая уродилась, хотелось бы знать? Но что бы я там с собой не сговаривала, а делать худое придется. Потому, что даже лучшая моя работа не перебьет того, что я видела этим полуднем. Так что остается надеяться только на мое умение надежно класть печати вкупе с малыми-немалыми подлостями.