Этот автор вряд ли нуждается в традиционных преамбулах. Тем более что для Х. Мураками все они - неразличимые близнецы. Вот роман "Кафка на пляже"[2]. Беспрецедентное ведение действия, необычный спектр ощущений, редкие краски бытия, но где-то на 200 - 250-ой странице появляется сознание, что в тексте много... воды. Герои Мураками постоянно что-то жуют, что-то пьют, чистят зубы, глуповато рассуждают о банальных вещах. На другом полюсе водянистость отчасти компенсируется, отчасти наоборот усиливается многословными и не всегда убедительными рассуждениями героев о музыке и музыкантах. Тривиальность многих мест повествования многократно умножает "инвалид на голову" - Сатору Наката. Примерно на 400-ой странице понимаешь, что роман - сказочка для взрослых, точнее под взрослых. Однако впечатление, что нас опять обманули, опять подставили, вновь водят за нос, все-таки не затмевает всё и вся.
Что же так интригует в тексте? Хвала автору, не сама интрига. Метаморфизм, подспудный метемпсихоз, заглядывание за грань. Мы имеем здесь опыты мытарства души. Один из мотивов романа - соприкосновение с астральным миром. Невольно возникают вопросы-заявления: "Если главное в нашем мире это соприкосновение, то зачем мы присутствуем на Земле? Зачем нужен этот мир? Быть может надо постоянно находиться в потустороннем и не выпадать оттуда?".
Самый интересный герой повествования - скуль-п---тор Коити Тамура (этикеточный Джонни Уокер в восприятии Накаты) отрицателен. Мало того, выясняется, что он - злодей, классический страшный персонаж. Кошачьи головы в холодильнике хранит! Из текста следует, что убийство скульптора хорошо, правильно и благолепно, как впоследствии уничтожение инфернального метрового слизняка.
А самый положительный герой - конечно умственно отсталый Наката. Даже кошачий язык он какое-то время понимал и сам на нем говорил!
В романе фактически положительна Саэки-сан - мать, несколько раз сознательно переспавшая со своим пятнадцатилетним сыном, бросившая его, когда ему было четыре года. Автор имеет в отноше-нии этой героини массу подстраховок, наполняет все двойным смыслом, шаткими предположениями и красивыми художественными уводами в сторону от ее одиозного однозначного осуждения.
"Внешние факты", видения, сновидения, мечты, грёзы, опасения, предчувствия, герои и их призраки часто сплавляются в одну неделимость. Суть более или менее проясняется только к концу произведения. Половина текста оттенена историей вначале счастливой, а затем трагической любви молодой Саэки.
Добр, тактичен, справедлив гемофилитик Осима - мужчина, телесно устроенный как женщина, предпо--читающий иметь в качестве партнеров мужчин.
Роль успешно кающейся Магдалины играет дальнобойщик Хосино. Но каялся он не перед образом, а перед чудесным камнем. Оказалось, что Хосино, невзирая на многочисленные былые грехи, все-таки хороший парень. На путь исправления он встал сразу после встречи с юродивым Накатой, а после его смерти даже воспринял функции метафизического терминатора и внезапно научился гово-рить с камнем и кошками.
Неизвестной тенью остается "парень по прозвищу Ворона" - второе "я" героя-рассказчика Кафки, его внутренний голос, советчик, сходный с ангелом-хранителем.
Наката и Кафка Тамура ни разу не встречаются, но внутри они - как бы одно и то же, а парень по прозвищу Ворона - словно недостающая часть тени Накаты. В лесу внутри Тамуры-младшего зарождается нечто похожее на огромного белого слизняка, который затем ужасным образом выходит из Накаты. Скульптора словно бы убивают и Кафка, и юродивый старик, превратившийся в слепое орудие...
Наката умирает вместо попавшего в метафизическую переделку Кафки. Границы субъектов вроде бы нет, и не только между этими двумя персонажами: некоторые способности Накаты передаются дальнобойщику Хосино. Возникают также отождествления между Кафкой и его отцом, между Кафкой и мальчиком Кафкой на картине и в песне, между старой и молодой Саэки-сан, между Саэки-сан и ее призраками.
Лес в потустороннем мире оказывается лабиринтом души, в нем все исполнено "гипотезами без контраргументов". В посмертной зоне limbo[3] некая оболочка Джонни Уокера (скульптора, а не водочного персонажа) оказывается именно тогда, когда в этой зоне запутался его сын. Харуки Мураками меняет обычные представления: он говорит не о душе Кафки, а о его полом обездушенном теле, которое странствует по лесу души.
Так разнесены акценты в этом романе. Всевозможные аморальности перестают таковыми быть. Художественное полотно есть художественное полотно, в нем важны законы распределения изобра-зительных масс, а не кантовский категорический императив, тем более что мир Харуки Мураками - это театр блуждающего воображения, связи фантазий с чем-то якобы действительным писатель намеренно обрывает. Незримым, неуказуемым образом автор отожде-ствля-ется не с героем - мальчиком Кафкой, от лица которого ведется повествование, а с его отцом, скульптором. И дабы чисто художественно сгладить этот крен, Мураками всячески поэтизирует юродивого Накату, симпатизирует ему, делает из него святого. Однако еще больше автор поэтизирует Саэки-сан, поднимает ее на недосягаемую эстетическую высоту, причем таким образом, что и мысли не должно возникнуть, что она делала или делает
что-то не так. А здесь еще и тень оборвавшейся любви, обязательная управляющая сила рока, власть мифа об Эдипе и пророчество-проклятие скульптора Тамуры. Это проклятие исполняется только частично, полувиртуально. Тамура-сын, самоназвавшийся Кафкой[4], в день убийства отца только запачкан красной жидкостью. Очнувшись после странного припадка, сын считает, что это кровь, но, явно, ошибается, ибо свежая кровь (да еще способная растворяться в воде) должна пахнуть. Аналогично инцест с "сестрой" в одном случае заменен половинчатой процедурой, а в другом - сновидением. Кроме того, у героя была только приемная сестра и нет стопроцентной гарантии, что встреченная Кафкой девушка Сакура она и есть.
В романе есть неодушевленные герои: необычайный камень, таинственная зона-чистилище, которую он охраняет, абстрактная сущность, именующая себя "полковником Сандерсом" и принимающая его вид. Есть также герои - парафакты: изменяющаяся комната в библиотеке, которую посещает привидение молодой Саэки-сан, само это привидение, потустороннее существо в цилиндре (дух Тамуры-старшего), которое нельзя убить, слизняк метровой величины, выползающий изо рта умершего Накаты... А самые таинственные объекты - флейты, изготовленные скульптором из нагло похищенных кошачьих душ. Может представиться, что слизняк - это инобытие скульптора-злодея, убитого сверхположительным Накатой, но это только пунктир, автор не оставляет ни комментариев, ни явных намеков. По другой версии, слизняк - это внутренняя нечисть, от который избавился мальчик Кафка. Обе эти версии могут сосуществовать, поскольку данного паразита без органов можно рассматривать как наследие Тамуры-старшего.
Центральный, хотя и не главный герой - камень от входа в посмертие. Он довольно тяжел, имеет плоскую блинообразную форму. Камень мудр, но постоянно молчит. В зависимости от ожидаемых действий с ним, он чуть ли не по Больцману, Эйнштейну и Доплеру меняет свою температуру, массу и цвет, но при этом непостижимым образом кажется твердым и неподвижным. И все-таки главное назначение камня - утяжелять роман, чтобы последний не казался слишком легковесным. Фактически мы имеем камень от входа в читательское воображение.
Вместе с тем, складывается впечатление, что основной герой произведения - вовсе не то и не те, кого мы перечислили; он - за кадром; это непостижимый объект-уравновешиватель, концевы-ми элементами которого (терминаторами) являются мудрые кошки, Наката, "полковник Сандерс", зона посмертия, камень от входа в эту зону и наконец Хосино.
Некоторые линии сюжета оказываются не совсем завершенными (назвать их полностью слепыми нельзя из-за сознательно внесенных автором элементов сингулярности). Например, объект, похожий на бомбардировщик "Б-29", никак не поясняется; письмо раскаявшейся учительницы Сэцуко Окамоты профессору психиатрии Цукаяме не имеет дальнейших реплик, словно бы проваливается. Но ведь в жизни именно так часто и бывает! Висящее на стене ружье, как правило, не стреляет. У Мураками - великая масса таких декоративностей, заряженных пунктирами и предположениями или тенями, отбрасывающимися на прошлое или будущее восприятие текста.
Как бы то ни было роман достоин прочтения. Это тщательно замаскированный, сильно разбавленный, но местами все-таки показывающийся шедевр прозы. Автору можно простить апробируемые на читателе многочисленные восточные хитрости.
Единственная претензия к издательству - по поводу неважного, прямо-таки скверного поэти-ческого перевода слов песни "Кафка на пляже". Эти стихи - сердце романа. Вот они:
Кафка на пляже
Ты уходишь на край земли,
А я в жерле вулкана плачу,
И за дверью застыли тени -
Те слова, что уже ничего не значат.
Ты уснешь, и тени луна растворит,
С неба хлынет дождь шелковых рыбок,
А за окном камнями стоит
Караул солдат без слез и улыбок.
А на пляже Кафка сидит на стуле,
Смотрит, как мир качается:
Маятник влево, маятник вправо -
Сердца круг замыкается.
Лишь тень сфинкса с места не движется -
На ее острие твои сны нанижутся.
Девушка в морской глубине -
Голубые одежды струятся и пляшут -
Ищет камень от входа, стремится ко мне
И не сводит взгляд с Кафки на пляже.
Допустимо ли здесь экономить? В таком случае дали бы подстрочник или хотя бы привели его в примечании. А если столь неуклюж исходный стихотворный текст (и, как некоторые места романа, способен попасть в анекдот про чукчу), то надо было бы как-то довести эту важную информацию до придирчивых читателей.
В другом гораздо более простом романе "К югу от границы, на запад от солнца" главное "я" произведения - Хадзимэ, фактически тот же Наката, человек живущий простой жизнью и простыми мыслями. На первом месте - косвенно-оценочно описываемая чувственность. Примитивизм коллизий к концу романа осложняется духом иного, почти потустороннего. При этом автор не дает объяснений необычным феноменам.
Первая любовь героя - Симамото. Расставание с ней в детстве стандартно: кто помнит друзей, бывших до двенадцати лет? Но именно здесь мы встречаем исключение. Во второй половине романа Симамото то таинственно появляется из никуда, то в это никуда уходит. Ее жизнь вне встреч с Хадзимэ остается почти неизвестной. Другая подруга юности героя, Идзуми, гиперболически тяжело переживает измену Хадзимэ.
В силу непостижимого образы Симамото и Идзуми накладываются. Измена была совершена вовсе не с Симамото (а со старшей сестрой Идзуми), но именно Симамото словно бы берет на себя ответственность за страдания Идзуми. Это и потеря ребенка, и непонятная болезнь. (А, возможно, сама взрослая Симамото - галлюцинация, сновидение, что-то вроде Носа из одноименного произведения Гоголя.) Окончательное исчезновение Симамото символически совпадает с появлением Идзуми у кладбища.
Герой остается полным сил стареющим атлетом, преуспевающим владельцем двух кафе и отделывается только переживаниями. Его сила - это сила трех девушек и жены Юкико. (Вот они флейты из душ!) Хотя как раз взрослая Симамото - или ее призрак - словно бы старается эту силу отнять, "высосать".
Мимолетная встреча у кладбища с перестрадавшей, опустошенной, своим видом "пугающей детей" Идзуми непонятно как восстанавливает пошатнувшееся было равновесие героя.
Кругом одни загадки и символы. Читатель может расставлять мотивировки происходящего самостоятельно. И все-таки показываемая Х. Мурака-ми относительность человеческой оболочки, призрачность фактов и твердость грёз никакого протеста не вызывает.
Роман "Норвежский лес" с успехом можно переименовать в "Умылся и побрился". Художественной составляющей здесь не более 1/7 от всего текста, а ведь роман - бестселлер молодежи конца восьмидесятых! Быстро распродано три миллиона экземпляров. В первой половине произведения мы имеем дело с бытовыми очерками для просвещения старших тинэйджеров, а вернее - переростков, задержавшихся на этой стадии развития. Пиво, вино, легкий секс, воспоминания о лесбийских играх и много такого. Дым от сжигания сотен женских прокладок, особенности мастурбации странного студента наци ("штурмовика") и др. В какой-то степени подобное нарочно полезно повторять для избавления от иудео-христианских пережитков, компарации с особенностями восприятия в другой или новой цивилизации[5].
Тем не менее, лучшие пассажи романа отдаленно напоминают Хулио Кортасара. А вкусы молодежи? Они переменчивы. Сейчас вряд ли кто будет умиляться откровенностями из "Над пропастью во ржи" Д. Сэлинджера.
В противовес прочим бытовым данностям романа отношения героя с подругой детства, Наоко фактически переходят в архаический почтовый роман.
Психоделична девушка Мидори. Для нее характерна сверхпрямота высказываний и фантазии вслух. Казус в том, что Мидори не выглядит традиционной дурой или неадекватной. В этом - уже феномен самого Мураками. (Можно провести параллель с парадоксальностью образа вышеупомянутой Саэки-сан.) Главного героя-рассказчика Ватанабэ окружают, постоянно сменяясь, не просто доверяющие ему девушки-подруги, девушки-товарищи, но как бы сёстры. Главный парадокс в том, что эти "сёстры" не кажутся пацанками, остаются вполне женственными. Девушка Мидори наконец-то выводит клочковатое повествование на крейсерскую скорость[6]. Роман не только спасен! В нем появляется блеск!
В конце фарс переходит в трагедию, и герой словно бы накладывает на себя епитимьи, но духовное состояние героя, временно перешедшего на положение бродяги, может быть понято читателем только условно, ибо к этому времени в романе уже оставлена далеко позади Наоко - причина самобичевания Ватанабэ, но зато название произведения "Норвежский лес" (мрачный лес, смолистые бревна) начинает получать оправдание.
Многое в поступках и словах героев - явно против шерсти европейского сознания.
Склеивающее вещество произведения не фабула, а сам Ватанабэ. Поэтому роману можно дать и третье ехидное название: "Шведский стол". Тем более что именования и описания яств в сумме отбирают у текста десятки страниц.
"Мой любимый sputnik"[7]. Неприятное свойство этого текста - частая замена непосредственного действия весьма косвенным и поверхностным пересказом. Рассказчики словно бы выполняют навязанную извне обязаловку. Кроме того, главный рассказчик, писатель, постоянно докладывает читателю о сделанных в магазине покупках, о своей еде, о том, что он пьет пиво, идет в кино, читает, смотрит телевизор, плавает в бассейне, гладит рубашки, слушает пластинки, смотрит по видео футбольный матч...
И только после истории о странном коте, который с бешеной скоростью носился вокруг дерева, а затем махнул по стволу к вершине и бесследно исчез, повествование переходит за необходимую мистическую грань. Иначе это был бы не Мураками!
Вначале говорится о героине Мюу, которая, оказавшись ночью над городом запертой в кабинке "чертова колеса", посмотрела в бинокль на освещенное окно своей квартиры и увидела в окне саму себя.
Узнав о происшедшем раздвоении Мюу, Суримэ (главная героиня, потенциальная лесбиянка) стремится раздвоиться сама, чтобы обрести недостающую половину Мюу, так как реальная Мюу многое потеряла в своей витальности и телесно равнодушна к чужим чувствам... В итоге однажды лунной ночью исчезает сама Суримэ.
Аккомпанементом подобных историй является неожиданное временное "оглинение" главного рассказчика под лунным светом под звуки доносящейся с вершины горы таинственной музыки: "...кто-то поочередно заменял все клетки моего организма, распускал нити, связывающие мое сознание".
И конечно полноценных объяснений происходя-щего в романе нет. В конце романа, возможно, появляется исчезнувшая Суримэ, а возможно, рассказчику просто снится ее появление. Намек на появление героини очень удобен: он интригует, создает концовку, и в то же время спасает автора от необходимости давать объяснение факту исчезновения.
"Хроники Заводной Птицы"[8]. Этот роман по тону и фону более других текстов Мураками сходен с "Кафкой на пляже": кошки, живописный пустырь; но также с другими произведениями: девушка, приволакивающая ногу, разговоры о джазе и роке, призраки, большой дуб.
Масса излишних бытовых мелочей романа все же не делает Мураками сходным с Джойсом: у Мураками эти критикуемые многими мелочи не тонут в общей структуре текста, выпирают, дают многословие - так называемую "воду". Особенность романа - масса вставных новелл.
Фабула сходна с фабулой "Sputnika": исчезает и долго не находится кот по имени Нобору Ватая, затем начинает вдруг пахнуть незнакомым парфюмом Кумико - жена героя-рассказчика и в тот же день пропадает.
Брата Кумико зовут Нобору Ватая (кота назвали так же по причине неуловимого сходства с ним). Нобору Ватая - типичный для Мураками злодей, двуличный человек. Герой-рассказчик Тору Окада много думает о "нехорошести" шурина, однако на первых сотнях страниц единственный дурной поступок последнего - предполагаемое или действительное изнасилование..."дневной красавицы", добровольно вышедшей на панель дамы из хорошего общества. Есть несостыковка в тексте: много раз заявляется, что Тору не имеет телевизора и никогда его не смотрит, но в то же время подчеркивается, что двуличие и прохиндейство шурина герой во многом вывел из просмотра телепередач, в которых
Но-бо-ру выступает как политик, ученый-экономист и как телезвезда. Наконец выясняется, что Ватая не насилует женщин, а проделывает с ними странную гинекологическую операцию, акушерское обесчещи-вание, суть которого теряется в потустороннем. Фактически он устраивает им своекорыстные метафизические аборты. Благодаря этим проце-дурам злодей Ватая увеличивает свою мощь, способность воздействия на электорат. Словно бы опять кажут жерла потусторонние флейты.
Еще одно сходство со "Sputnikом": некоторый мальчик (сразу не поясняется, что это Корица) слышит сидящую на сосне невидимую заводную птицу; под сосной двое людей в черном: высокий и низкий. Низкий забирается на сосну и, конечно, бесследно исчезает... Высокий роет под деревом яму и захоранивает в ней человеческое сердце.
Пересказывать здесь роман не имеет смысла. В ходе повествования часто происходит отделение духа от плоти и всевозможные явления "экстрасенсорного" по-рядка, не переводимые на язык кинематографа, не имеющие прямых причин и следствий. Автор намеренно ломает традиционные рамки детектива, приключенче-ского, фантастического и мистического произведения. Ближе всего к роману можно подтянуть логику галлюци-наций, сновидений и духовидений, но и эти зыбкие предметоположенности или образоположенности в тексте ломаются.
Как истинный духовидец Тору Окада на протяжении всего романа нередко кончает в трусы ("обканчивается"). Здесь есть нечто сходное со знаменитой сведенборговской задержкой дыхания или с соблюдающим нечистую чистоту (или равно чистую нечистоту) монахом-подвижником.
Вставные новеллы повествуют о событиях в государстве Маньчжоу-го. События там и в современной рассказчику Японии имеют зеркальные отображения. Повторяются глубокий колодец, на дне которого оказываются герои, синее пятно на щеке ветеринара и на щеке Тору, сдираемая с живого человека кожа (во втором случае в сновидении). Такова организация художественного материала. Иногда она до боли пунктуально следует обыкновениям Роб-Грийе. К счастью, Мураками прибегает к отстраненным описаниям только в некоторых вставных рассказах. Эти описания как бы не принадлежат тому, кто их передает; их язык - не язык конкретного очевидца. Но у Мураками есть своя новизна: слушающий может воспринять в рассказах то, что рассказчик вроде бы не говорил. Тору воспринял в рассказе утверждения о существовании невидимой птицы с механическим голосом, но рассказчица (Мускатный Орех, мать Корицы[9]) заявляет, что о птицах у нее не было ни слова.
К концу произведения заводная птица так и остается виртуальностью. Ее никто не видел, ее голос, скорее всего, чистая кажимость, в лучшем случае - звоночек из иного мира. Характерно, что одна из героинь постоянно называет самого Тору Окада Заводной Птицей.
По сравнению с "Кафкой на пляже" этот текст менее логичен и строен, более стихиен и сильнее опутан смешениями "того" и "этого мира", прошлого и настоящего.