Для поддержания памяти Мирон каждое утро выпивал столовую ложку настоянной на гвоздях водки. Со временем гвозди он заменил на мелкие обломки безопасных лезвий. Лезвия оказались куда эффективнее! А сегодня? За окном солнце. Погода расчудесная. Мурлычет радио. До мерзкого рекламного блока еще далеко. Та-та, та-та, та-та! Плюх из бутылки в крошечный стаканчик с делениями. Та-та, та-та, та-та! Р-раз! Глоток. Радио мурлычет. Сбоку языка что-то жесткое. Та-та! Не вставил в бутылку усики чайного ситечка! Жесткое куда-то исчезло. Будто и не было. Подошел к зеркалу с фонариком, направил фонарик в рот. А-а-а! Крови нет. За окном солнце. Погода расчудесная. Слегка вспухла голова. Где-то будет дырка. А может и не будет. Лезвия-то затупились, подмягчились. А йоги, вон, жуют и глотают новейшие. Запивают серной кислотой. И хоть бы что. А прадед, оружейник? Луженые были кишки. Настаивал на уксусе какие-то хитрые пружинки. Прожил сто одни год. Мог бы и дольше, если бы не укокошили в девяностые. Па-папп! Пап-п! - в открытое окно влетел мяч. Несерьезный. Желтый с зеленым. Мирон глянул в окно: никого нет! Ближнее пространство свободно от людей. Вдали никто не проявляет интереса к происшествию. Выбросить мяч в окно? Можно. Но если за ним придут? Или уже идут? Прошло минут двадцать. Никто не явился. А что за мяч? Мяч оказался теплым и даже мускулистым. Внутри него бился пульс. Живое существо? Но раскраска его аляповатая, неестественная. Ни глаз, ни ног, ни ушей.
- А ты порежь меня ржавым лезвием, порежь!
Гм...м. Послышались эти слова или нет? Спрошу.
- Так что я должен сделать?
- А ты глухой или прикидываешься? Что я сказало, то сказало.
- Интересное дело! Ты кто? Мяч или мяч'о?
- Захочу, буду через "е" - меч'о, но ты уж тогда окажешься мяс'о. Режь меня немедленно! Иначе сам знаешь... Одно меч'о в тебе уже сидит. И глазом не моргнешь - в тебе окажется второе.
Радио прорвалось нестандартным, не с музыкой Шуберта:
Ave Maria, ave
Gratia plena, ave
Dominus tecum
Dominus tecum, tecum...
Желтое с зеленым чуть колыхнулось в сторону динамиков и они замолкли.
"Намек на какое-то причастие. Ладно. Ладно. Причащу. Опасная бритва есть. И как раз почти ржавая". И дальше в словесных мыслях: "Лезвие! Лезвие!", а в мыслях образных: "Фонарик! Фонарик! Гляну в маленькую дырочку, а если там огогося?"
Всё! Нашел! Шар будто чуть придвинулся. Мирон размахнулся в его сторону будто для большого разреза, а сам воткнул лезвие, как копьё, и крутанул. Мускулы-мускулы, а кожица тонкая. Фонариком - щелк! А внутри... Фонарик не нужен. Прет ярчайший свет. Рука, не дожидаясь команды, рубанула лезвием. Мирон увидел небеси, сам на них оказался. Без рук, без ног и головы, без запада и востока. Он стал мир. Мир, осязаемый от и до, в котором нет ничего. Только бицепс ничто, которое всё. И пресвятое безвременье. Загляденье до отвала в вечность.
+ +
"Па-папп! Пап-п!" - к кому-то влетел мяч. Несерьезный: бирюзовый с розовым. И влетел не в окно, а откуда-то, пройдя сквозь стену.