Остановился у старухи солдат переночевать. Издалека он шел, триста вёрст прошел. Устал, отощал, день-ночь форменный кафтан не снимал, шило-мыло отдал, ведро курного вина выпил. А на странноприимные дома да постоялые дворы полушек жалко. Сейчас дорожный документ никому не указ: любой норовит вонючего солдата вон вытолкать.
Хорошо, конечно, переночевать под крышей, но ведь и есть ужасно хочется.
- Дай мне, бабка, харчей каких-нибудь, - говорит он старухе.
- Что тебе дать, солдат? Нет ничего такого. Гости одно сжевали, другое с собой потащили. Коли можешь - беги догоняй.
- Утомился я. Путь немалый одолел, не могу бегать. Приготовь здесь.
- Из чего приготовить, мил-сударь? Неурожай был, зима. За зиму всё съели. А что не съели, то жук источил, мышь изгрызла, приказной забрал. Не из чего готовить.
Солдат - хвать по лавке пустыми ножнами от проданного цыгану палаша:
- Дай мне поесть, бабка! Не дашь - исправника позову.
А сам туда заглядывает, сюда заглядывает и носом водит: пахнет чем-то смачным. И тем пахнет и сем, да не взять припасов. Спрятала их старуха, едва солдата в окно завидела.
И-и-и! Много разного солдата, да монаха, да иного бродяжного люда по дорогам шляется - на всех не наготовишь, не наваришь, скотины не нарежешь.
А солдат-то ноздрями подергивает, вновь по сторонам зыркает. Того и жди чугунки съест и глиняным горшком закусит.
- Дай, бабка, пожрать, а не дашь - в казенную избу тебя кинут.
Боится она той избы. Страшно, но за щи с поросём боязней. Родной сестре и то, бывало, в рот засматривала, когда та его разевала, ложку поднося. А тут солдат пришлый, вшивый. Черт его принес!
- Нет ни крошки, мил-сударь, - твердит старуха. - Бедна, больно бедна ныне, - причитает, розовый платочек с цветочком к глазам прижимает.
Как заметил солдат цветочек на платочке, грустно ему стало. И отвязаться от старухи решил. Да тут у солдата в животе забурчало. Обиделся он за чрево свое скромное, подкачав-шее, скоромного давно не имевшее.
- А чем пахнет у тебя, иродица змиева? Трахтир целый. Али харчевня?
- Ох, не пахнет, не пахнет, - запела тонким голоском старушенция. - Разве кот Симеон крутится - уж не чую я котового промысла, - да козлик у меня жил беленький, да трава висит в мешочке ивахницкая, от девяти мук лечащая, и чар очный растет на окошке, да лампадка горит и свечка церковная.
- Покажу я тебе свечку церковную! - выпалил солдат и бросился шарить по полкам да в темных углах ворошить. Ничего не нашел солдат. Хитро старуха яства спрятала.
- Почему сено за печью? - сунул туда руку служивый.
Оу! Там - кадка, семью тряпицами завязанная.
Сдвинул он тряпицы, а под тряпицами брага булькает, пузырится. Но за кадкой что! За кадкой! Штофы, штофы, штофы! Налил солдат себе в кружку, выпил раз - очень приятно, точно бы отдает корнем вишневым; добавил и брагой запил. Лишь закусывать нечем. Пуще есть захотелось.
- Дай, бабка, подкрепиться, - просит.
- Нет у меня съедобного, мил-сударь, - по-прежнему отвечает она.
Видит солдат: прислонен к стене топор. Гм... вроде бы топор. Так топор.
- А это что? А говоришь, нет? Как "нет съедобного", если инструмент есть?
- Есть-то есть, да не сможешь ты его съесть! - смеется старуха.
Потыкал солдат в сталь пальцем:
- И правда, твёрд он у тебя. А ничаго! Мы его разварим, мы из него суп сварим.
- Чо? Чо? - изумилась старуха.
- Ох, туга ты, старая, на ухо. Я внятно сказал: "Мы его разварим, мы из него суп сварим".
И про себя смекнула: "Ой, что дальше будет, что будет дальше! Снадобье моё в том штофе на шпанской мушке да листьях белены настояно!"
Солдат опять за штоф, выпил и бражкой запил. Плеснул в лохань воды и принялся топор мыть. Мыл он, мыл, щеточкой драил, щепочкой чистил, рушничком протирал.
Устал от труда. Беленной тинктуры налил, выпил и бурлящей бражкой запил. Положил в большой чугунок топор топорищем вверх, бухнул из деревянного ведра воды, поставил чугунок в печь и ну рогачом раскалённые угли сгребать.
- Окаянный! - заорала бабка. - Топорище сожжешь!
А солдат окосел. И слушать бабку не желает:
- Иди ты, старая! Топор съедим, ножом тебе расчудесное топорище выстругаю! Милуйся с ним, сколько приспичит!
Не успела вода закипеть, а дурак-солдат уже пробует:
- Суп-то - на славу, - замечает, - да соли бы чуток.
- Ишь ты, соли! Питерхбурх вокруг, магáзины на каждом шагу! Соль привозят раз в год! Не запас, так соли и нет! А прошлым-то летом купцы по другой дороге проехали. Вот тебе и соль!
Вода только булькнула, а солдат пробует:
- Хорош суп, да крупы бы горстку.
- Ну и лоб у тебя, солдат! Как у дéвицы память! Сказала я тебе: крупу мышь съела!
Вода закипела по-настоящему. Проверил солдат еще:
- А суп-то на диво удался! В него бы маслица немного.
- Чо ты пробуешь да пробуешь! У рогача палку сожжешь, а новую делать не из чего! Маслица? Какого тебе маслица! Корова на троицу окочурилась!
- Ну что ж! - говорит солдат. - Придется мясной суп стряпать!
И за топор в чугунке.
Испугалась старуха - перекрестилась и вручила солдату просимое. Засыпал всё солдат в чугунок, поварил и в четвертый раз пригубливает:
- О! Знатный суп! Да шашлыка не хватает!
Помянул солдат имя деда своего, ушедшего к раскольникам, посетовал на сиротство да солдатство, вытащил топор и зарубил старуху, а через пару мгновений почувствовал сухость во рту, ослеп и упал замертво.
* *
В деревне никто о старухе не думал. Несъеденный суп покрылся льдом в вымерзшей печи.
2. КАК ТОГДА БЫЛО
Взрачен и статен принц Арунский, но рохлей прослыл и мямлей. Не мог он оказаться королем! Где ему пронзить копьем шею драгого тестя! Или проглотить трех ядовитых черных жаб, сковырнуть челюсть у цепного белого пса и промчаться с ветерком на пьяном огненном змее!
Надоел принц Арунский доброму молодцу Белисею - послу страны Арун, и жене его - послице Кики-Маре.
И пребывал однажды принц Арунский в полунощном царстве Лавянском, и был на обретище под холмом Ибирским, где теснились многыя и всякыя шалаши принцессы Бастланской-Лавянской.
Бледна и строга явилась несравненная принцесса Лавянская, ибо последнее ей предстояло игрище. Ревели от ожогов змеи-скоморохи, проклинали что мочи принцессу и мать её Царицу - Великую лисицу, и отца её - Слизняка Улитковича, царя подблюдного, царя приблудного, пищу скворцов и ворон, жреца обритого, кромаря недобитого, князя храповецкого. Лаяли и рычали здоровенные мохноногие белые псы, прокусившие пальцы у претендентов.
И разносился шум бессчетныя племена и роды разныя. И одежды всевозможныя, стогн застилая, полнили глаз пестротою. Вдруг ахнула толпа, подвинулись ряды, праздник творящие. Это почуяли псы белые вещие неладное, в единый миг взбесились, запрыгали по клетке, разом цакнули зубами по медной решетке - и не выдержала медь. Бросились псы на царя Слизняка Улитковича, разорвали его и помчались с лаем мимо бородавчатых черных жаб, опрокинули их кадку и были таковы.
Завыли волхвы волхонские, бы если от колдовских мух нежвахаемых и блох неловых псовых, упали на колени у серого истукана каменного, жертвенной младшебратской да ворожеской истрогемской кровью залитого. Разгадала знамение принцесса Лавянская, расступился люд перед ней.
Только принц Арунский не сообразил ничего и остался стоять стоймином стойбищным, кутермесом, аршин проглотившим.
Спускалась с холма принцесса Бастланская-Лавянская, затягивала на шее петлю жемчужную, но отобрали ее волхвы волхонские. Оглядывалась принцесса направо, оглядывалась налево, идя через толпу. Заметила пригожего принца Арунского - и нашло на нее просветление изнебесное; взяла этого безмогого и беспрокого сына короля Арунского за руку и повела к волхвам и Царице. Прыскали волхвы принцессу и принца красной водой мертвецкой и зелёной водой живецкой. Да, видно, перепутали они вологи эти.
Но засияла Царица Великая лисица, сняла корону и отдала принцессе. Пошествовали, как положено, принцесса и принц к послу грозной страны Арун доброму молодцу Белисею.
А принцесса так и плакала от счастья, забыла от радости умения ворожбиные, заклятья змеиные, говоры голубиные, а принц словно поперхнулся, словно проглотил камень твёрд широкий, молчал, будто позднеосенний карась курканувчатый.
Посмотрел Белисей на дивную принцессу Лавянскую и статного принца Арунского, захохотал диким хохотом, засвистел буйным посвистом, схватил меч-кладенец - одним махом отрубил головы принцессе и принцу. Вздрогнул народ, а волхвы задрали на себе одежды непристойно и начали громко бормотать, бормотать, приборматывать и в голые пуза себя бить.
Но, срубив головы, поймал добрый молодец Белисей на лету злат-дамьянт корону, а во время бормотания жрецового крепко насадил на макушку жены своей Кики-Мары... Что делать? Какие здесь речи молвить? Задудели волхвы в трубы труанские, и Царицей Лавянской стала Кики-Мара.
Похлопал Белисей себя по плечам молодецким, запряг змеев-скоморохов в колесницу, погнал что есть мочи; изловил мохноногих белых псов и засунул им в глотки кожу ядовитых черных жаб. Издохли псы, и челюсти у них отвалились.
Сгреб Белисей найденных осемь на семь слизняковичей и раздавил их сапогами подкованными.
Помолились все идолам каменным и принесли жертвы кровавые; закатила новая Царица пир на весь мир, на весь сыр-бор и понтир.
Собралось там сто сорок царей да королей.
И я на пире был; пел, плясал, плевал и блевал, нагой гулял; оказался девятым в очереди к шалашу Царицы, бывшей послицы, ездил верхом на безухом, безносом и безглазом ца-ре-дураке-слизняке, прежнем молодце Белисее. Мёд и пиво пил - по бородище текло, а на пуп и уд не попало.