После католическо-протестантской Пасхи, по случаю которой все работающие получили два дополнительных выходных дня, присовокупленных к уикенду, Фому ждал на работе неожиданный сюрприз.
Не успел он поздороваться с коллегами и включить персональный компьютер, как его пригласил поговорить его непосредственный начальник, Петер. Супервайзер был моложе Фомы, но уже успел завести четырех детей.
Вместо комнаты напротив их бюро, где обычно происходили весьма редкие в отделе разговоры с глазу на глаз, Петер, в манере метрдотеля пяти-звездной гостиницы, показал рукой вглубь коридора.
Почувствовав недоброе, с тем чтобы подбодрить себя, Фома попытался пошутить:
- Меня казнят?
- Да ну, право, прекрати, - снисходительно произнес начальник с легкой улыбкой, натянутой на губы, как будто, улыбка глазами была уже неуместна. По всем проявлениям в поведении, Петер стремился сделать интернациональную карьеру, что было в его случае как понятно, так и простительно.
Новость, высказанная за большим овальным столом, еле уместившимся в небольшом квадратном зале для проведения межконтинентальных конференций и переговоров, не очень удивила Фому, присевшего всего на минуту (больше времени не понадобилось).
Уже несколько недель он чувствовал нарастающее напряжение, особенно усилившееся после его возвращения из отпуска. Рабочее давление, связанные с ним ошибки, ссоры по производственным вопросам, дошедшие до взаимных оскорблений и перепалок, возросший оборот платежей, увеличение количеств банков и вверенных счетов, переход на новую систему отчетов, сигналы надломившегося корпоративного чувства...
Все это и еще несколько причин побудили руководство уволить Фому Полынина с немедленным вступлением в силу приказа, врученного ему тут же в запечатанном конверте, который кадровичка Ивонна порекомендовала открыть дома.
Начальник отдела, Джон Макберри, молчал. Он только посмотрел на Фому как-то странно: то ли с сожалением, то ли с чувством неудобства или, напротив, - с укоризной. Трудно было понять, что скрывалось в этот момент за его очень короткой и извинительной улыбкой, сменившейся тем самым выражением на лице, которое можно увидеть у адвокатов, сообщающих вам о проигранном, по вашей собственной вине, процессе.
Ивонна пригласила Фому забрать персональные вещи, переняв функцию сопровождения у Петера, но не дала сделать этого в том объеме, в котором он хотел. Файлы стихов, которые он перенес в свою персональную папку на жестком диске, на случай, если появится момент недостаточной загрузки работой или в перерыве, скачать на дискету не удалось. Стоя за спиной, Ивонна объявила, что его персональный пароль для входа в систему был уже заблокирован.
"Таки казнят!"
Через минуту, однако, выяснилось, что это было ложью. Бразилец Ромео - администратор системы, с которым у Фомы всегда были если и не дружеские, то весьма уважительные отношения - еще совершенно ничего не знал об увольнении, а заблокировать вход в систему мог только он. Его лицо вытянулось в мину удивления, в сыгранность которой верилось с трудом. Вследствие профессионального прагматизма, известного в отделе, Ромео почти никогда не проявлял эмоций по поводу новостей, какого бы неожиданного характера они не были. Например, на его мужественном лице не дрогнул ни один мускул, когда Саманта, розовощекая ирландская пышка, игравшая с деньгами концерна на рынке, забежала сообщить, что в Нью-Йорке самолет залетел прямо в Центр Мировой Торговли. Лишь несколько минут спустя, когда второй авиалайнер врезался во второго брата (Брат-2 - подумал Фома), он слегка повел бровями и произнес пророческую фразу, подтвердившуюся очень скоро:
- Этим дело не закончится...
Несмотря на мягкие, но настойчивые возражения Ивонны по поводу намерения Фомы пожать перед уходом пару дружественных, как казалось, рук, ему удалось попрощаться еще с парой коллег. Все выражали сожаление и удивление. Позиция Фомы не считалась престижной, объем работы и стресс в отделе росли на глазах, а зарплату повысили только на величину официального индекса инфляции, не отражающего реального положения вещей. Евровалюта, с ловкостью иллюзиониста, сняла штаны не только с пролетариев (всегда пролетающих в таких случаях в первых рядах), но даже с некоторых зажиточных граждан.
"Оставить и без того перегруженный отдел без опытного работника, который, хоть и является эксцентриком во многих смыслах, начиная с прически и заканчивая поведением, все же довольно неплохо справляется с работой, за которую ему отнюдь не переплачивают? Не совсем логично... Но разве можно заступиться за меня открыто, когда вокруг столько увольнений? Некоторые уволенные проработали и по двадцать лет! Кто знает, может быть, это - очередная чистка рядов. После слияния концерна, ситуация с трудоустройством и перспективой хорошей работы стала выглядеть менее радужно. А уж после одиннадцатого сентября - и подавно."
Понимая это, Фома не осуждал никого за малодушие или трусость. Он и сам не был героем или великодушным рыцарем. Ему вдруг вспомнилось, что когда уволили двух очень милых коллег, которые не разу не отказались авторизовать платеж и не заносились, как некоторые пешки, являясь, впрочем, тузами, он тоже промолчал и лишь пожал плечами.
"Но тем хоть зарплату на год вперед дали, проводили с честью в ресторане, а меня, ведь, просто выгнали, как собаку. Неужели что-то почувствовали? Или узнали..."
Но были в его душе и ощущение скрытого момента радости и почти физическое предчувствие скорых перемен. Сам Фома, несмотря на то, что считать чужие деньги ему не особенно нравилось, из концерна никогда бы не ушел, не посмел бы бросить работу, не найдя лучшей. Но в данном случае, поскольку работа была постоянной, ему полагались социальное пособие и может быть даже откупной бонус, если предприятие не захочет процесса и суда. Кстати, шутливый разговор о бонусе, который он завел в один из пятничных полудней, был отражен в сопроводительном письме, написанном адвокатами Терцатеррона, как один из мотивов его увольнения. С этим Фома не согласился, но протестовать было глупо и бесполезно.
"Бог меня, наверное, уберег от греха!"
Не обращая особого внимания на почти подпрыгивающую от нетерпения и едва успевающую за ним Ивонну, более заинтересованную в том, чтобы поскорее выдворить бывшего работника за двери предприятия, чем в предоставлении ему возможности расстаться с коллегами, с которыми он проработал под одной крышей почти два года, Фома пробежал по крылу трехэтажного здания. Но он застал на месте лишь некоторых из тех, кого хотел увидеть. Многие его знакомые и приятели, по причине пасхальных каникул, взяли пару дополнительных отпускных дней, и здание было полупустым.
- Все, Фома, хватит! - отрезала вконец запыхавшаяся кадровичка, работавшая в компании всего полгода. Она недвусмысленно дала понять, что приказ уже вступил в силу, и, как человека постороннего, его могут удалить силой с помощью работников охраны.
Быть выброшенным на улицу буквально, в дополнение к фигуральному пинку, выданному в неожиданно жесткой форме, Фоме не хотелось. Под давлением угроз он сдался. Как казалось, Ивонна была одной из тех, которые ненавидят тихо и мстят вежливо. Фома почти не скрывал, что почти всех девушек отдела кадров, укомплектованного преимущественно местными жительницами, он считал непривлекательными лошадками с плохо скрываемыми признаками хронического сексуального неудовлетворения, в котором они, отчасти, были виноваты сами, увлекаясь молоком, картошкой, булочками, сладким и второсортной феминистской литературой. Незаслуженно или заслуженно имея репутацию местного Дон Жуана, он почти никогда не подсаживался за обеденным столом к своим новым землячкам, предпочитая общество симпатичных и более простых в общении полячек, испанок или южноафриканок.
Два раза он появился на ежегодных Рождественских баллах в обществе аппетитных украинок, прекрасно и со вкусом одетых. Демонстрировать уровень своих стандартов, на зависть как мужской, так и женской половинам интернационального коллектива было крайней неосторожностью. Оба раза Фома уносил домой - воображаемый и с бахвальством учрежденный им самим - Приз за лучшую подругу вечера. Кроме видимого раздражения начальства такое поведение вызвать не могло. Тем не менее, наш финансовый администратор использовал любую возможность утвердить себя таким образом, как бы показывая, что позиции и зарплаты - еще не самое главное в жизни мужчины. Само собой разумеется, таких выходок в больших современных коллективах не прощают, как не прощали перчаток, брошенных в лицо, князья и паны в средние века. Во многих странах и коллективах еще по старинке полагают, что красота женщины должна непременно быть в прямой пропорции к размеру кошелька сопровождающего ее мужчины, а не в обратной, как получилось у Фомы два раза подряд, да, в добавок, с разными дамами. Сначала - с блондинкой, а потом, год спустя - с брюнеткой. Но в этом Фома был совсем не виноват. В какой-то степени, виноват был естественный отбор...
Да, уважаемый читатель, у Любы была предшественница - Лиза, приезжавшая к Фоме некоторое время на новеньком и дорогом Мерседесе с навигатором, чтобы развеять тоску. Она тоже, в свое время, весьма удачно вышла замуж за очень известного хирурга, который ее бросил, как только она располнела и родила ему сына. Ребенка своим он не признал, поскольку мальчик был необъяснимо темненьким, а оба родителя - ярко выраженными блондинами. Как врач, Руд Ферснайен должен был знать, что это могло найти объяснение и в генном всплеске, поскольку по Украине еще гуляет много носителей османских хромосом, как, впрочем, и славянских по Турции. Но он был воспитан в духе борьбы с симптомами, а не в духе поиска причин и профилактики болезней. Лекарствами здесь было уже не помочь, и он снова выбрал скальпель, (к счастью, виртуальный), пройдясь широким жестом по своему опрометчивому браку и ежегодным доходам.
Таким образом, Фома знал значительно больше о махровом материализме женщин, с которыми он приходил на предновогодние вечера, чем кто бы то ни было, и ему было до истерики смешно. Он доказал, что это не так, в то время, как, по сути, так оно и было... Просто случались исключения, балансирующие правило! Вернее, все это было лишь трехчасовым театром... но разве не приятно ощутить, что ты сыграл так, что тебе поверили все, как если бы нерадивый студент (случайно, по ошибке или незнанию), пусть даже временно, доказал бы доселе недоказуемую теорему, отчего у профессоров между ушами начали бы проскакивать разряды молний досады, а из их глаз сыпаться искры зависти.
***
Новость больше расстроила родителей, чем самого Фому. Закрыв глаза от удовольствия, он уже представил себе следующую поездку в Бразилию. По его представлению, которое подкреплялось практикой происходящих в тот момент увольнений персонала, откупной бонус должен был быть не меньше размера полугодовой зарплаты. Перечитав приказ еще раз, он, однако, обнаружил, что от него хотели отделаться весьма дешево, заплатив всего за месяц вперед, что полагалось и так, поскольку было отражено в трудовом соглашении.
Позвонив в именитую адвокатскую контору, которая защищала интересы Терцатеррона, он потребовал объяснения столь внезапного и поспешного увольнения с такой смешной мотивировкой, да еще на таких оскорбительных условиях.
- Поверьте, - сказал Фома, после короткой перепалки по телефону с молодой женщиной адвокатом, - если бы кто-нибудь хоть раз подал сигнал, что мне нужно искать другую работу, я бы сам ушел, не торопясь. Тем более, что я уже искал другую функцию внутри самого концерна. А девушки из отдела кадров мне даже не подмигнули, зная о том, что готовится увольнение! Зачем была нужна такая конспирация?! Как вшивого котенка! Это, ведь, ни в какие рамки приличия и логики не лезет. Если бы господин Макберри мне сказал, спасибо за все, а теперь уходи, я бы и сам ушел, безвозмездно и безоговорочно, как я и обещал, когда он мне подписывал контракт. Даже с коллегами не дали попрощаться - стыд то какой! - пытался давить на этический аспект Фома, - Что подумают люди?!
- Мне очень жаль, но так решил ваш работодатель. Мы только представляем его интересы и, в случае возможного процесса, будем защищать данное решение в суде... Но можно решить вопрос и мирным путем... Кстати, вы уже выбрали себе адвоката?
При словах суд и адвокат у Фомы внутри закипело и даже, как ему показалось, слегка перевернулось.
"Неужели снова придется доказывать, что я не верблюд?" - мелькнуло в голове вполне реальное, как трубка телефона в его руке, предположение. Имея уже богатый опыт общения с ними (обобщенно он называл так судей, адвокатов и прочих охранников и интерпретаторов закона), Фома не рассматривал вариант разбирательства, как предпочтительный. Он был уверен, что кроме потери нескольких миллионов или даже миллиардов нервных клеток, процесс ему ничего принести не сможет.
"Кафку-то я читал. Более того, сам был пару раз в роли господина К. - Больше вы меня не надуете!" - подумал он, но решил немного попугать противоположную сторону.
После того, как госпожа де Гронд поинтересовалась размерами его амбиций по поводу возможной компенсации за моральный и материальный ущерб, Фома ультимативно выпалил:
- Минимум - годовую зарплату!
Зная как то, что никогда ему такой компенсации не получить, так и то, что дешевить в таких случаях было никак нельзя, он также добавил:
- И характеристику такую... - Фома поколебался, не пошутить ли, сказав, что характеристика должна была быть такой, чтобы и в компартию принять могли, но вовремя осекся, понимая, что юмор советских времен здесь все равно никто никогда не поймет должным образом. К тому же, шутить с ними было весьма небезопасно. Юристы имеют поразительные способности превращения ничего не значащих шуток, сказанных для красного словца, в серьезный пункт, от которого, не исключено, когда-нибудь захочется плакать, - ...какую я заслуживаю!
- Ну-у, господин Полынин, - протяжно и вышколено возразила госпожа де Гронд, которая, как выяснилось позже, лишь ассистировала своему интернационально известному в этой области права начальнику, - это же просто несерьезно! Из практики подобных разбирательств, могу лишь заметить - и вы можете мне поверить, несмотря на то, что я представляю в этом случае не ваши интересы - в самом выгодном для вас и крайнем для нас случае, судьи присуждают не более двухмесячного оклада. Характеристику? Без проблем! Но насчет компенсации скажу вам так - представьте себе лучше ситуацию, когда судья признает правым моего клиента! Ни характеристики, ни денег вы уже тогда не получите. Проконсультируетесь, конечно, у независимого адвоката, но смею вас заверить, что больше чем фактор два, все равно, ни в одном суде - во всяком случае, в Голландии - вы не получите.
- Тогда боюсь, что мы увидимся в суде. Мне нравится ваш милый голос, и я хотел бы взглянуть на вас воочию, - спокойно произнес Фома, заканчивая разговор, и уже овладевая собой.
Как он узнал у адвоката, назначенного бюро юридической помощи, в которое Фому направил его страховой агент (волей уже ТоварищаСлучая, приятель той самой Лизбет, которая почти подарилаему синий кожаный диван), фактор означал не что иное, как размер среднемесячной зарплаты.
- Не думаю, честно говоря, что удастся получить больше чем фактор два, но боюсь, что можно потерять все, что вы уже имеете, - подытожил господин Янсен, молодой адвокат, походивший лицом, одеждой и манерами более на работника социальной службы, нежели на борца за права необоснованно уволенных работников. После краткого изложения Фомой его интерпретации истории увольнения, Янсен продолжил:
- Это так типично в наше время... Если бы я был вами, то, не задумываясь, согласился, пока хоть что-то дают, и начинал бы потихоньку искать работу.
Фома еще не решил, хочет ли он, действительно, воевать за эти самые факторы в кантональном суде, но счел, что отказаться от прав было никогда не поздно и протянул адвокату распечатку своих контраргументов, выплеснутых на двух страницах, которые он наполнил горечью бессонной ночью накануне и распечатал на домашнем принтере утром.
- Вот, пожалуйста, я тут вкратце почти все изложил по пунктам их приказа, - сказал он, ожидая появления радостной заинтересованности в глазах собеседника, - я вам и дискету принес...
Никаких признаков заинтересованности или радости он, однако, на лице защитника не узрел. Янсен почти безразлично пообещал прочесть написанное в более спокойной обстановке и назначил следующую встречу через три дня.
- Но ведь это всего за три рабочих дня до суда! - возразил Фома, - времени осталось совсем немного. Скажите лучше прямо сейчас, как на духу, вы на моей стороне или вы верите, в то, что написали адвокаты Терцатеррона? Другими словами, могу ли я вам доверять мою судьбу?
Немного успокоенный стандартными фразами, которые молодые адвокаты в начале своей карьеры обычно произносят, когда не хотят терять клиентов, Фома вышел на улицу и отправился в центр городка. Стресс, обычно сопровождающий подобные события и встречи, он решил залить стаканчиком белого пива, столь же обычно сопровождающегося кусочком лимона, брошенным или выжатым в пену.
В пивных дрожжах содержатся почти все витамины группы В, но фильтрованное прозрачное пиво дрожжей не содержит. - прочитал он накануне в книжке, принесенной ему Любой.
Медленно опускавшееся оранжевое солнце светило довольно ярко для первой половины апреля. Свежая зелень редких молодых деревьев поощряла весенний оптимизм и внушала надежду. Фома решил присесть на пустующей летней площадке популярного в городке кафе. Откинув полы длинного плаща, купленного три года назад для съемок первого видео-клипа, он опустился на плетеный стул и помахал рукой официантке. После первого глотка любимого белого пива, оказавшегося достаточно холодным, уже зная коварство местных весенних ветров, наш бездельник застегнул верхние пуговицы и подумал:
"Нельзя мне сейчас болеть, да и не нужно - больничный лист уже получил."
Окинув взглядом небольшую площадь, куда выходили двери муниципалитета и библиотеки, он увидел пару старых шапочных знакомых, с которыми, вследствие их ограниченного голландского, никогда не имел разговоров длиннее, чем привет-как дела-все хорошо, или салам-пополам, каксказал бы приятель его юности, Ибрагим. Околачивающиеся целыми днями в центре города арабы, албанцы из Косово, иракские курды и иранцы часто усаживались на бетонные плиты с баночкой пива или колы, купленными в недорогом супермаркете. Социальный статус некоторых из них, казалось, так и не изменился после получения видов на жительство и паспортов. Фома почувствовал себя очень нехорошо. Ему показалось на минуту, что его участь в настоящий момент была той же самой - безработный иностранец, убивающий время с бокалом пива в руке.
- Еще немного подобных развитий в моей карьере, и можно будет переходить на баночное, - подумал он вслух, зная, что русскоговорящих вокруг не было.
Но Фома ошибся. Прямо на него с противоположного угла главной площади шла Лариса, его знакомая, и, в некотором смысле, даже подружка. В весьма недалеком прошлом - всего два дня назад, она также была его коллегой, поскольку тоже работала в Терцатерроне и, как ни забавно, тоже в финансах - правда, в другой дивизии. Лариса, не в пример большинству русскоязычных барышень, доехавших до западных чужбин, не производила на Фому особенного впечатления. Будучи горбатенькой, широкоплечей и широколицей, она выглядела весьма больной и несчастной. Они часто добирались вместе на работу и домой одним и тем же автобусом, и Фома находил, что вместо тягостного молчания, которое бы сразу выдало отсутствие взаимных интересов и могло бы даже обидеть, лучше уж было поболтать на общие темы. Русскоговорящего голландца встретишь в Голландии нечасто, а говорящих и не говорящих по-голландски русских Фома, хотя и видел часто, чуял каким-то седьмым чувством издалека. Поэтому они разговаривали громко и без боязни быть кем-то услышанными и понятыми. Рассказывая друг другу о себе, своих родных и близких, они поочередно играли психотерапевтов, лучшими из которых являются те, которые просто умеют выслушать, не перебивая. Обсуждали русскоязычных любовниц Фомы, которых Лариса видела на баллах, голландского мужа Ларисы (который, влюбившись с первого взгляда, привез ее не из России, а из теплой Австралии, куда он ездил отдыхать два года назад), делились планами на предстоящие отпуска и, конечно же, затрагивали служебные темы.
Фома приветственно помахал ей рукой, сгорая от нетерпения узнать все новости, связанные с его увольнением. Особенно, разумеется, ему хотелось пробитьЛарису на предмет реакций коллег. Лариса улыбнулась свойственной ей жалеющей улыбкой, как улыбаются сердобольные мамы, увидевшие, что их ребенок снова оцарапал коленку, слегка вытянула губы, сморщила лоб и, присаживаясь за столик к Фоме, осмотрелась по сторонам.
- Наших-то тут много ходит, еще увидят, что я с тобой разговариваю - по шапке то мне надают, надают, - прокудахтала она как бы в шутку своим псевдодеревенским говором с подмосковным акцентом, - Ты ведь, теперь-то, у нас - персона нон грата...
Фома попытался успокоить ее, насколько мог:
- Голландия - это тебе не бывший Советский Союз и даже не Америка... В свободное от работы время можно встречаться и разговаривать даже с Бин Ладеном или самим Фиделем Кастро, не опасаясь санкций со стороны отдела кадров.
- Да, это все конечно так, но сам знаешь, береженого Бог бережет.
- Как милиция - сначала садит, а потом стрижет.
От напитков Лариса решительно отказалась. Фома не стал злоупотреблять терпением бывшей коллеги и, залпом допив остаток пива, вызвался проводить ее до подъезда, что было позволено, но без особенного воодушевления. По дороге он узнал, что на его месте уже работает новая девочка, которую взяли из другого отдела в тот же день, когда выгнали его. Это было довольно ценной информацией в намечающейся юридической баталии. Факт дополнял список формальных свидетельств предварительной подготовки увольнения задолго до дня приказа и косвенно объяснял беспочвенные нарекания со стороны начальников и провокации коллег, участившиеся в этот последний месяц после его отпуска.
- А Луиза-то нам почти шепотом рассказывала, что тебя увели, как бандита. Не дали, говорит, даже толком собраться. Она была очень даже под впечатлением - видно, на нее это сильно подействовало.
Луиза, весьма полная (если не сказать более того) испанка, которая переехала в Голландию из-за прохладного климата, бывшего, по ее словам, сущим раем, по сравнению с адской мадридской жарой, была непосредственной коллегой Фомы по платежам и сверке балансов банковских счетов - операциям, которые они выполняли попеременно, сменяя друг друга через неделю. Идея необходимости взаимозаменяемости в маленьком отделе первоначально принадлежала Фоме. Он увидел вахтовую схему распределения обязанностей, как способ решения многих внутренних проблем отдела. Впоследствии, эта идея была выдана супервайзером в качестве собственной. Объявляя о новшестве, спустя полгода после того, как Фома его предложил, Петер сделал при этом настолько самодовольное и новаторское лицо, что Фома сразу понял, с кем он имеет дело. Протестовать по поводу плагиата он не стал. Какая разница, кто предложил? Главное, что работать стало намного легче и немного интереснее.
На следующий день Фома решил позвонить Луизе, чтобы выяснить, не согласилась бы она свидетельствовать на скором заседании в суде. В последнее время они вместе задыхались от перегрузок и рабочего стресса, отчего между ними сложилась весьма неприятная напряженная атмосфера, выражавшаяся в едких замечаниях и ссорах по поводам и без поводов. В первую неделю, когда Луизу только приняли на работу, Фома принял ее за тихоню и подумал, что Господь Бог (или все тот же Господин-Товарищ Случай) наконец-то сжалился над ним. Когда ее предшественница - бойкая и доминантная албанка, Марена - неврастеничка, с комплексом по поводу своих чрезвычайно коротких и толстых ног - уехала с мужем на его родину, в Италию, Фома даже поднял руки к небу, Но уже через месяц понял, он что фактор испанского темперамента недооценивать было тоже нельзя.
"Ага, в тихих омутах, значит, черти еще не перевелись... Ну что это опять такое! Месть отдела кадров? Симпатичных и покладистых кандидаток, наверное, с порога пугать и отсеивать начинают, чтобы мне насолить.... И ведь их волюнтаризм не докажешь, законом свободы выбора защищены... И чего я в эйчаровцы не пошел, у меня бы такие кадры были! - все проблемы враз бы решили!"
Несмотря на это, он верил, что Луиза могла бы быть единственным возможным свидетелем в его пользу, поскольку ни Петера, ни, тем более, Джона вызывать свидетельствовать не имело никакого смысла. Разве только для того, чтобы еще раз посмотреть им в глаза и попытаться понять, что же они имели ввиду.
Ничего нового или утешительного испанка сообщить не могла, лишь подтвердив, что на месте Фомы уже работает новая девочка. Выступить свидетелем она тоже не рвалась по весьма понятным и извиняемым причинам. Вместе со своим голландским другом она только что купила новый дом и рассказывала про него с таким воодушевлением, с коим близкие друзья рассказывают о достоинствах своих новых возлюбленных. Осознавая свои новые финансовые обязательства по довольно дорогой ипотеке, Луиза не имела никакого желания рисковать взаимоотношениями с начальством. Она прекрасно понимала, что незаменимых работников в этом мире уже давно нет.
Фоме стало ясно, что при таком раскладе сил на юридической арене ничего не оставалось делать, как надеяться на Бога, на себя, своего адвоката и, конечно, на благоприятное расположение судьи.
Еще в юридической школе, где Фоме не доучился, не выдержав расходов, ему объяснили, что суды в Голландии являются институтами власти весьма независимыми. Он, конечно, не сразу этому поверил, не понимая, как гражданин общества, да еще на такой важной работе, может оставаться независимым от этого самого общества, да еще пожизненно. Но, будучи уже знакомым (тем же шапочным, но уже менее панибратским образом) с парой судей, он убедился в справедливости утверждения. Их независимость была заметна во всем: как они входили в зал, как садились, как читали, как что-то записывали, как смотрели на адвокатов, которые все время склоняли головы и неуютно ерзали на своих стульях от их взглядов и вопросов. Фоме чрезвычайно понравилась эта профессия. Она требует от ее представителей хладнокровия, порядочности и, не в последнюю очередь, общей и профессиональной эрудиции, но взамен дает своим обладателям тоже весьма немало: высший социальный статус ("Они ведь, пожалуй, только членов королевского двора судить не могут!"), ежедневное ощущение своей значимости и возможности вершения судеб и правосудия, неплохой пожизненный заработок.
Но в каждом судье, знакомиться с которыми он, в принципе, вовсе не рвался, Фома искал и всегда находил что-то простое и человеческое. Он был уверен, что, несмотря на их кажущуюся профессиональную строгость, в их личной жизни было немало эмоций и чувств, проблем и каждодневных забот.
"А, может быть, даже вещей, которые они не согласились бы сделать или сказать публично, даже если бы это было той самой мифической справедливой правдой, стандарты которой они защищают - абсолютной и объективной. Уже если даже духовных отцов в наше время обвиняют в педофилии, то что можно ожидать от судей!? - подумал он однажды, услышав об очередном скандале по радио, - Человек, он и есть - человек - существо животное, наряди ты его хоть в рясу, хоть в мантию. Хороший профессионал и добрый человек, плохой профессионал и вредный человек, и все что посередине. Но все-таки, как одну из двух оставшихся комбинаций, я лично предпочитаю хороших людей и плохих профессионалов, а не наоборот. Поэтом можешь ты не быть, но гуманистом быть обязан!"
Звонков не было. Фома тоже никому не звонил, кроме родителей, которые, как всегда, волновались. От этого у них прыгало давление и наступала бессонница. В Любином голосе, когда он, не выдержав трехдневной паузы, снова позвонил первым, чтобы поделиться неприятностями, не прослушивалось ни особенной поддержки, ни особенного сочувствия. Зато, был слышен легкий укор и даже разочарование. Ситуация складывалась совсем не в ее пользу: зная, что Фома в случае получения откупных тут же захочет уехать в Бразилию, а в случае их неполучения у него будет отвратительное настроение и безденежье, она также догадывалась, что потеряв постоянную работу, под которые дают ипотеки, он уже наверняка не сможет купить ни дома, ни квартиры.
Явившись в назначенный день и час к адвокату, Фома увидел на нем уже не джинсы и пуловер, как в первый раз, но шикарный темно-синий костюм, немного отливающий металлом, и модный темно-серый галстук.
"Что это вы так прихорошились, господин Янсен? Уж не плохие ли новости вы мне собрались сообщить?" - подумал Фома, вежливо и кротко улыбнувшись в ответ на приглашение присесть. Предчувствие снова не обмануло его. После прочтения записок защитника Фома не смог скрыть кривой улыбки и укорительного взгляда, добавив к ним уже совершенно излишнюю тираду:
- Честно говоря, я не совсем понимаю, на чьей стороне вы находитесь. Ведь я все по порядку написал по поводу пунктов обоснования приказа моего работодателя, и вам оставалось лишь перевести мой несовершенный, но вполне понятный голландский на официальный юридический язык, которым вы, несомненно, владеете лучше меня. Так выхолостить мои аргументы не удалось бы даже адвокатам противоположной стороны!
- Позвольте, господин Полынин, - перебил его адвокат, быстро заменив свою улыбку негодующим взглядом, - не могли бы вы объясниться по поводу ваших нелепых обвинений в мой адрес на конкретных примерах?!
- Да, конечно же! Вот, смотрите, - Фома ткнул пальцем в свой рассказ, - Я, например, написал, что взаимоотношения с дилером Ван ден Фрит были испорчены не по моей инициативе, как это здесь представлено. Это он называл меня при людях лысым русским и мафией, дискриминируя, таким образом, не столько по поводу прически, сколько по поводу происхождения. Я уже не говорю, что прически и состояние здоровья не должны быть поводом для публичных насмешек, если ты уважаешь рабочую этику и закончил высшее учебное заведение, даже, если заочно, как Ван ден Фрит. Я же ему никогда не сказал: "Здравствуй мой кучерявый голландец, нос твой - запеченная картошка, голова - головка сыра"? В голландских коллективах я это глотал уже не раз, и больше не хочу и не буду - хватит!
Он не врал и не преувеличивал. В главной конторе одной очень известной фирмы один из коллег, как бы в шутку, написал на двери Русским не входить! только за то, что Фома задавал слишком много вопросов и отвлекал от сплетен по поводу планов реорганизации, которые нервировали коллектив. Контору переносили в другой регион, и работники чувствовали близкий конец уверенности в завтрашнем дне, а Фому его агентство бросило едва ли не штрейкбрехером на участок старых неоплаченных фактур, где даже черт, явившись из подземелья собственной персоной, не смог бы ничего разобрать без помощи виновных грешников.
А на другом предприятии известный прогрессивный радиожурналист и ведущий, разговаривая по-свойски с коллегами, не признав в Фоме иностранца только потому, что он выглядел совсем как голландец и говорил с бельгийским акцентом (знакомиться ближе с каким-то очередным администратором известный журналист не считал первой необходимостью), назвал слушательницу, которая позвонила ему по телефону, чужеродной мандой только за то, что она говорила не то с арабским, не то с турецким акцентом. Фома лишь улыбнулся и подумал, что, следуя подобной логике, все коллеги считали его чужеродным мудаком и смолчал, понимая, что говорить об этом бесполезно и даже опасно.
Изменять мир он не хотел и не мог. Мир шел к дьяволу, и Фоме не оставалось ничего иного, как верить, что его душа лукавому еще не потребовалась и в нужный час, как фантом уйдет в правильном направлении. Тратить остаток и без того короткой физической жизни на переубеждение кого бы то ни было в чем бы то ни было - только для того, чтобы затем прийти к заключению, что сам совершил ошибку и зашел в тупик? Умереть, как Ленин в Горках - заброшенным, больным и проклинаемым? Разве стоила овчинка выделки?
"Может они и правы? - рассуждал он, - чего это я сюда приехал? Их деды и прадеды завоевывали Индонезию и Суринам, отвоевали землю у моря за их Светлое Будущее, а вовсе не за мое. За мое нужно было сражаться у себя дома... А впрочем, Бог с ними со всеми. Не хочу я ни с кем сражаться - не боец я, и даже не пушечное мясо. Все равно, Земля - это наш общий дом. Поеду туда, где комнаты еще не заняли. Да, но на дорогу нужны деньги..."
- Но скажите пожалуйста, - продолжил Фома, вошедший в роль страдальца, - почему я должен принимать это, как должное, в интернациональном концерне? Хочется пошутить? Шути со своей подружкой, на Порше которой ты ездишь. В постели нужно шутить с любимой, если у тебя достаточно выросло то, чем можно шутить... А куда смотрел в это время мой супервайзер, когда я ему сообщил, что Ван ден Фрит назвал меня мошонкой, только за то, что я попросил его внести коррекцию в трансакцию, которую он неправильно занес в систему? Именно поэтому я не смог произвести важный и срочный платеж вовремя. Он то мог осадить коллегу всего одним словом. Мог, но не посчитал нужным. Какой же он после этого руководитель? Как можно спрашивать со своих подчиненных примерного исполнения обязанностей, если ты даже не можешь защитить их от проявления дискриминации на рабочем месте, причем совершенно необоснованной?
- Я понимаю, куда вы хотите меня завести, - с мрачной ухмылкой произнес Янсен, лицо, которого начало все более принимать цвет его галстука, - но дискриминация - это довольно серьезное обвинение и влечет за собой уголовную ответственность. Скажу вам более откровенно - я бы не хотел быть замешанным в грязи подобного рода и сведении счетов... Тем более, что судья тоже никогда не согласится поверить в эти факты без свидетелей. У вас есть свидетели? - спросил он, холодно уставившись на своего клиента.
- Как не быть! Это ведь, как я уже сказал, происходило на виду и слуху у всех присутствующих в отделе!
- А они согласны свидетельствовать в суде? - иронично вздернув брови, спросил Янсен.
- Не в том дело, согласны ли они. Согласны ли вы вызвать их в суд, как свидетелей?
- Дело в том, что они могут отказаться от явки и дачи показаний - дело-то не уголовное, а гражданское... Да поймите же вы наконец, что речь идет только о том, какой фактор вы получите, а не о вашей дискриминации! Нельзя же так!
- Денежныйфактор? Я понимаю. Но за оскорбления в лучшие времена вызывали на дуэль, а сейчас остается только суд! Я настаиваю на том, чтобы этот факт был отражен. Мы, ведь, ничего не делаем, кроме того, что отвечаем по пунктам, которые они сами написали. Пусть уберут эти абсурдные заявления об испорченных отношениях с коллегами, иначе - я расскажу в суде, по чьей вине они были испорчены. Просто ведь? Торговаться - так торговаться! Поговорите с их адвокатами, и дело в шляпе!
- Времени на коррекции осталось немного. Заседание через два дня. Они никогда не согласятся на эти правки.
- Тогда, пожалуйста, внесем и мы свои комментарии в той форме, как я хочу их представить. Нет?! - Фома поднял брови, увидев Янсена, мотающего головой, - Тогда я рассматриваю ваш отказ, как четкую индикацию вашей позиции в моем деле. Три дня назад вы пообещали быть на моей стороне, а сегодня, незадолго до заседания, вы начинаете сомневаться в доказуемости аргументов и не хотите мараться. Если это так, то я предпочитаю идти на заседание с другим адвокатом или вообще один. Извините за резкость, но я не позволю никому пренебрегать моими интересами! У меня долги, а обстановка на рынке труда не такая уж и радужная.
"Лучше хороший дьякон, чем плохой доктор!" - хотел было добавить разошедшийся Фома. Вновь поймав себя на мысли, что черный оскорбительный юмор с адвокатами может обернуться сожалением, он приберег остроумие для литературы и сказал лишь, что не слишком удивлен нежеланием помочь в той мере, какой он этого хотел и заслуживает. Ему стало очень тягостно и даже противно за себя, за всю эту грязь и унижение. От неуверенности, вызванной нервным перевозбуждением, он вдруг обмяк и попросил извинения за свою тираду.
Тон Янсена, который видимо обрадовался такому повороту событий, тоже изменился и адвокат стал послушнее. Не дожидаясь, пока Фома подаст ему руку, перед тем как закрыть за собой дверь, он решил перенять инициативу и использовать момент для набора очков.
- Не могли бы вы мне объяснить некоторые технические вопросы, которые вы упомянули в ваших заметках? - бодро спросил он откровенно заискивающим голосом, - я, признаюсь, не финансист, и не очень хорошо понял эту часть...
Фоме показалось, что адвокат начал играть с ним какую-то неизвестную игру по правилам, известным только юристам. Он сделал вид, что они совершенно помирились и спокойно дал объяснение по всем якобы интересующим Янсена пунктам, безукоризненно сыграв успокоившегося клиента. До конца беседы он остался в спокойном и добром расположении духа, не оставляя никаких сомнений в том, что он окончательно передумал идти на заседание один или с другим адвокатом.
Выйдя на улицу, наш несостоявшийся актер сделал несколько движений, подобных тем, что делают герои китайских фильмов-боевиков, сопроводил их сальными и весьма нелитературными русскими выражениями в адрес всех ксенофобов планеты Земля, а также персон им сочувствующим, и окончательно решил не уступать им этого боя, даже если это будет его последним юридическим боем в этой стране и не принесет никаких откупных, кроме головной боли и душевных терзаний. Отметим, что очень глубоко в душе, пацифизм толстовского направления был ему гораздо милее. Понимая, что за ними поддержка и энтузиазм миллионов а также то, что он не имеет ни морального, ни, тем более, юридического права, никого осуждать, исходя из принципа Не суди - да не судим будешь!, Фома решил, однако, немного поиграть в кошки-мышки, выжав из предприятия побольше тех самых денег, которые ему недоплачивали все эти два года.
"Работу из них, все равно, никто не потеряет, баланс сильно не оскудеет, а вот подумать хорошо придется." - заключил наш бывший бухгалтер и зашел по дороге в единственный поблизости кинотеатр, чтобы посмотреть, что нового было в прокате. За прошедшую неделю он совершенно потерял обзор репертуара. После просмотра какой-то туповатой комедии, перед началом которой он, по своему обыкновению, курнул и прикончил маленькую бутылочку простенького французского вина в буфете, наш кинолюбитель почувствовал себя немного спокойнее, но чашечка кофе, принятая в перерыве, снова придавила нервы.
Вернувшись домой в час ночи, Фома написал письмо в региональный суд. Весьма вежливо он попросил отложить слушание по причине обнаружения расхождения во мнениях со своим адвокатом по некоторым вопросам линии презентации дела на предстоящем заседании, которое проявилось, к сожалению, только в самый последний момент. Подумав немного над формулировками, он также с изощренной едкостью, которая стала бы независимому судье прозрачным намеком, заметил, что не ставит ни под какое сомнение профессионализм своего защитника. Затем, немного посомневавшись, он направил электронной почтой просьбу согласиться с небольшой задержкой рассмотрения дела в суде адвокатам Терцатеррона. Последним делом Фома известил обо всем г-на Янсена, объяснив, что, несмотря на прежние положительные договоренности, немного подумав, он все-таки решился отказаться от его любезных услуг, поскольку опасался за неверное и ограниченное отражение того, что он, Фома Полынин, хотел доказать в суде.
По мудрому совету своей матери, которой он оценил в полной мере только впоследствии, Фома отправился в контору Янсена ранним утром, пока поют птички, чтобы забрать дело лично. Недоверием к надежной голландской почте это не было, но, ввиду недостатка времени и возможных проволочек со стороны адвоката, он решил не рисковать.
Встав в холле приемной, где одна из двух секретарш не очень приветливо заявила, что господин Янсен еще не пришел, Фома, нервно поглядел на часы сотового телефона и перевел взгляд на настенные часы. Невзирая на отсутствие даже некого намека на приглашение, он согласился подождать двадцать минут. С частотой возбужденного публикой медведя в зоопарке наш уволенный начал прохаживаться взад и вперед, грубо этим намекая, что адвокаты, хотя они и являются представителями свободной профессии, будучи адвокатами бесплатной юридической помощи, должны приходить на работу не позднее, чем в девять.
Когда через десять минут Фома увидел Янсена, спускающегося по металлической лестнице с верхнего этажа здания, он немного удивился степени информированности ресепционисток. Бросив короткий укорительный взгляд в их сторону, он принялся с нескрываемым любопытством рассматривать незнакомого господина, который вел его адвоката под руку. Шикарно и официально одетый незнакомец с безукоризненной седой прической что-то тихо нашептывал Янсену и походил на заблудившегося политика, если не на очень дорогого адвоката. Мужчина скомкано попрощался с Янсеном, отдал временный пропуск вахтерше, коротко и неопределенно посмотрел в сторону Фомы и вышел на улицу. Внимание Фомы переключилось на его защитника, который подал ему слегка трясущуюся руку, мокрую от холодного пота.
"Чего это вы, батенька, так испугались? - подумал Фома, вспоминая, как он подражал голосу Ленина, - За ааботу пееживаете? Вот так-то! А я, думаете, не пееживаю? Не будете впьедь шутить с иностаанцами. А то ведь думаете, что нас необыазованных можно и пуотив шеысти гладить безнаказанно? Некотоым, батенька, и институты не нужны - пяти лет азиля и двух месяцев на юувфаке достаточно, чтобы вывести всех вас доктоов и кандидатов на чистую воду."
Янсен странно потоптался на месте, словно ожидая чего-то, или в замешательстве. Он не сразу предложил Фоме перейти в здание на другой стороне улицы, где располагался его кабинет. Его руки и голос до сих пор слегка дрожали, как они дрожат у воришки, пойманного в первый раз на краже.
- Что случилось, господин Полынин? - спросил он, медленно овладевая собой, - я ведь внес все изменения. К тому же, совсем не принято вступать в контакт с судом и противоположной стороной. У вас ведь есть адвокат...
- Да, знаете, как-то так получилось, - начал, неожиданно для себя, оправдываться Фома, снова изменив своему намерению забрать дело, - Вы уж извините. Я им напишу, что все в порядке, и мы пойдем на заседание в полном составе. Свидетелей вызывать будем? - добавил он, демонстрируя неугасающий боевой дух.
- Да, конечно, если хотите... Но поймите, те условия, которые они вам предлагают - уже на максимуме. Больше вам ни один суд, во всяком случае, в Голландии, не присудит.
"Почему он тоже, как и Де Гронд, сделал акцент на этом слове? Намекают, чтобы я катился восвояси - в Далекeстан, где с правами человека все уже давно в полном порядке? Наивные. Да, но компенсаций-то уволенным еще пока не платят, - ведь и работающим не всегда зарплаты выдают."
К концу разговора Янсен успокоился и даже немного осмелел.
- А представьте, что вы проиграете! Тогда и судебные издержки придется платить. Ваша страховка покрывает расходы на адвоката и процесс, только если вы выиграете, в чем я лично не совсем уверен.
Фоме снова стало неудобно за свое нервное поведение и даже немного страшно. По дороге домой он попытался проанализировать странное поведение адвоката и связать его с появлением загадочного незнакомца в бюро:
"Кто это мог быть? Начальник? Тогда почему он проводил его до самой двери? Помимо этого, временный пропуск был бы ему ни к чему... Клиент? Не может быть - такие важные дяди по бесплатным адвокатам не ходят... Но в котором же часу он пришел или приехал, если ушел или уехал без десяти девять? Какие вопросы можно обсуждать в такую собачью рань с глазу на глаз, вместо того, чтобы просто поднять телефонную трубку? А что, если это был он сам? - мелькнуло у него в голове, - Адвокат Терцатеррона! Не может быть... Такой грязью они здесь, по идее, заниматься не должны, я ведь не мафиози и не Садам Хусейн..."
Вернувшись домой, Фома запустил компьютер, зашел на Интернет и нашел сайт конторы Ван дер Прой. Фотография г-на Ван дер Прой была помещена на первую страницу и слегка напоминала лицо увиденного утром мужчины.
"Может быть, мне это все только кажется, как Миронову в Двенадцати стульях, потому что я хочу в Бразилию? Да, но я же был совсем не против поработать до декабря, подкопить немного денег... Почему мне всегда так не везет? Хотя, почему не везет? Может быть, наоборот? Руки и ноги целы, голова пока еще на месте, а что касается других органов, то завтра же я начинаю уринотерапию, лечебное голодание, аутотренинг и пробежки по весеннему парку, где я буду обнимать дубы и тополя. Они дадут мне значительно больше энергии, чем кофе или шоколад из вечно неисправного автомата. Нужно правильно воспользоваться этими, как минимум, двумя месяцами заслуженного и оплаченного отпуска."
Поискав в поисковых моторах все доступные данные касательно Ханса Ван дер Прой, основателя адвокатской конторы, Фома случайно нашел его имя в результатах марафонского забега. Кто-то, с точно таким же именем, пару лет назад пришел к финишу сорок вторым.
"Как смешно! Опять симметрия! Сорок два километра... Число кратное двадцати одному - хороший знак. Мужчина, которого я встретил сегодня утром, тоже производил вполне спортивное впечатление, - обрадовался Фома своей догадке, - Поэтому-то у Янсена руки и вспотели... Наскоро выпроводить такого представительного гостя, только потому, что услышал от секретарши предупредительный звонок? Только потому, что какой то сумасшедший уволенный поймал приступ ночного писательского вдохновения и решил забрать дело у него из рук? Смешно... А этот Ханс - и того краше, - поднялся ни свет, ни заря, приехал аж из самого Амстердама, отстоял в пробках. Боится проиграть, потерять репутацию человека слова и дела? Богатых-то предприятий не так уж и много, а адвокатов - как собак нерезаных. Следующее дело могут отдать кому-нибудь другому... Да, большие дела. Маленький Фома Полынин сюда никак не вписывается."
В то самое утро, когда Фома уже приготовил свой лучший костюм, зазвонил мобильный телефон. Звонила госпожа Де Гронд. Все еще очень привлекательным голосом, но весьма деловым тоном она сообщила, что после многочисленных переговоров с предприятием она могла бы предложить два с половиной месяца зарплаты, плюс те полторы недели, которые он уже фактически не работал, добавив при этом, что также ручается за хорошую характеристику.
До судебного заседания оставалось всего несколько часов. После еще одной небольшой тирады сожаления по поводу манеры, в которой он был уволен, Фома согласился подписать мировую на предлагаемых условиях.
Всеми страстями он выгадал лишь немного денег, потратив при этом значительное количество невосстанавливаемых нервных клеток. Но, в данном случае, баланс был в пользу денег. Платить судебные издержки он не хотел и даже не мог - деньги на счету уже были выражены красной цифрой в скобках, а чтобы дожить месяц нужно было занимать у кого-нибудь под откупные и расчет.
"Фактор два с половиной! Не буду будить лихо, пока оно тихо! - резюмировал наш любитель пословиц и поговорок, опасаясь, что на суде может всплыть какая-нибудь гадость или произойти процедурная накладка не в его пользу, - Процедур я толком не знаю, а на поиск нового адвоката, который наверняка обойдется в круглую сумму, времени нет. Может быть, они и правы, что уволили меня? Хотя бы потому, что все знали о моем желании уехать в Бразилию и уже считали потенциальным предателем. Времена-то нынче почти военные."
Он вспомнил, что в первый день после его возвращения из последней поездки за океан, все это стало достаточно ясно, когда Петер вызвал его поговорить с глазу на глаз и попытался устыдить по поводу его поведения в день отъезда.
- Фома, ты прекрасно знаешь, зачем я тебя позвал. Я совершенно не могу позволить, чтобы в нашем отделе...
За неделю до планируемой даты отбытия в Бразилию, Фома вызвался выйти в этот день на работу и помочь коллегам с подготовкой и сдачей месячного и полугодового отчетов. На закрытие книг-счетов календарем и начальством концерна было отпущено всего два дня. Наш перфекционист счел своим предотпускным долгом поучаствовать в процессе, не столько для того, чтобы избежать завистливых нареканий, сколько из стремления и желания быть полезным предприятию именно в трудные минуты. Он мог бы этого и не делать - нужно было лишь подать заявку и выйти в отпуск на день раньше. Однако, из лояльности, он назвался груздем. Только в кузов не попал...
- Ты же знаешь, Петер, что я был у доктора? - парировал Фома агрессивно-наставительный выпад начальника.
Прочитав книгу русского натуропата, который рекомендовал чистку кишечника и печени, как первый и самый главный этап оздоровления (столь необходимого в случае нашего персонажа, вот уже несколько лет страдающего букетом различных хронических конторских болезней), Фома решил поехать в отпуск чистым и здоровым. Он провел все рекомендованные процедуры перед самым отъездом и страдал вполне предсказуемыми последствиями. Чистки ему удались и даже лучше, чем он мог себе это представить, но они сопровождались болезненным выходом всевозможных камней по всем направлениям. За день до вылета, корчась от боли, Фома объяснил некоторые интимные медицинские подробности Петеру, и пошел после обеда к домашнему врачу, которого он втайне ненавидел, но не мог заменить.
(Домашние врачи в Голландии закреплялись в те времена за людьми пожизненно, почти так же, как судьи за судами. Иногда, как казалось Фоме, весьма непроизвольно, их независимость вела к безразличию к боли пациентов. Справедливости ради, отметим, что и на этот счет наш герой сильно преувеличивал.)
На следующий день на работу он не вышел, поскольку чувствовал себя еще недостаточно хорошо, чтобы обрадовать появлением начальство и Луизу. Его самолет вылетал после обеда, и Фома решил посвятить утро сборам чемоданов. Он всегда оставлял это занятие на самый последний момент.
Не позвонить и не предупредить коллег было не совсем в его стиле, но он решил проверить - не догадается ли кто-нибудь позвонить сам и поинтересоваться состоянием его здоровья. Никто не позвонил, и морозным, ясным днем Фома со спокойной совестью отправился на очередную встречу со своей новой любовью, которая была такой большой и молодой, теплой и загорелой...
Весенний вечер был теплым и безветренным. В окнах уже зажигался свет. Соседка с третьего этажа посмотрела на него немного подозрительно и снова промолчала в ответ на его Хуи авонд - Добрый вечер. Фома вышел на улицу, покормил рыбок и уток заплесневевшим хлебом и пошел по тропинке вдоль дренажного канала, делая разминочные упражнения. По возвращению с прогулки, он зажег свет черного передвижного торшера и попытался продолжить занятия.
Сто с небольшим формы глагола estar - быть, который на русский можно также перевести как находиться, плыли перед его глазами, превращаясь в дилемму: Сто дорог, одна - твоя. Он снова закрыл глаза, но совсем не от усталости...
Как же все это было? С чего началось его почти ностальгическое стремление уехать в страну, где он не родился и не вырос? Как в его голову пришла сама эта сумасбродная идея, становившаяся с каждым днем все более навязчивой - бросить почти обжитое место в почти свободной, благоустроенной и некоррумпированной стране и уехать в страну экономической нестабильности, где люди ежедневно жили в сознании вероятности быть ограбленными на улице среди белого дня, а пособие по безработице не платили?
Фома уже не мог объяснить этого себе однозначно. Слишком много причин переплетались в его представлении об идеале, который он нарисовал в своем юношеском воображении. Может быть, он просто не хотел взрослеть, а, может быть, стареть...
Им овладело дурманящее предчувствие того, что его мечта очень скоро сбудется - раньше или позднее того момента, когда с его руки слетят два переплетенных между собой языческих талисмана, случайно повязанных на его руку в Сальвадоре и Жерикокоаре - самой южной и самой северной точках его маршрута, как вещественное доказательство и напоминание другой реальности, уже кажущейся забытым сном.
***
Летать Фома любил и не любил. Он любил улыбки стюардесс, вид облаков, огни городов и деревень, любил то, что можно было за несколько часов оказаться в совершенно другом мире, полном контрастов, которые он считал необходимыми для понимания сложностей мира и ощущения радости жизни. Не любил же летать он из-за своей абсолютной неспособности спать на борту даже самого комфортабельного лайнера, что весьма утомляло при пересечении Атлантического Океана.
Недомогание по поводу переездов из одного часового пояса в другой, однако, уже не тревожило его, как в первые разы. Несмотря на бессонные ночи в дорогах, он не испытывал неудобств от явлений, часто сопутствующих нарушениям режима, - терапия, прописанная самому себе, сгладила их на время, после чего, в сумме, говоря математическим и бухгалтерским термином, его состояние было намного лучше, чем до отъезда.
Предпочитая тепло летних тропических пляжей холоду зимних альпийских гор, уже несколько зим подряд, после получения паспорта, Фома Полынин летал в Южную Америку. Каждый раз вынужденно оттуда возвращаясь, он впадал в депрессию, которую в его годы становилось все труднее подавлять алкоголем и марихуаной. Эти наркотики, при их многолетнем совместном злоупотреблении, лишь приглушают тоску, за что человек платит потерей сопротивляемости организма, мотивации и свежести ощущений. Зная это и чувствуя, что драгоценные годы остатка молодости проходят не там и не так, где и как нужно, он начал тихо ненавидеть необходимость возвращаться - с каждым разом все больше и особенно после своего первого месячного пребывания в Рио-де-Жанейро. Ему хотелось остаться в Латинской Америке на более долгий срок, чем это предполагал даже самый роскошный месячный отпуск, которому завидовали все его коллеги и знакомые. И сейчас, после увольнения, он получил передышку, которая была очень нужна для выяснения главных вопросов сознания, неразрывно связанных с бытием:
Где быть? и Как жить? Вернее, наоборот: Где жить? и Как быть?
Быть или не быть? - столь классически вопрос, к счастью, еще не стоял...