Честно говоря, я не подозревал, насколько был костью в горле у одноклассников. Это потом, уже после школы, кое-кто признался мне, что предки допекали их, ставя меня в пример. Моя-то мамочка любила родительские собрания, где директор славословил мои успехи и поносил прочих учеников за посредственные оценки.
- Почему Марк Караев может, а ты нет, тупица, - долбил головой об стол своего сынка чей-нибудь папаша после очередного директорского разноса.
Хотя заглядывая в будущее, надо признать, что многие троечники добились в жизни куда большего, чем отличники. Понятное дело, что воля и смелость пригоднее для успеха, нежели навык возведения трехчлена в квадрат. Алгебра нужна только тем, кто ее преподает. И тем не менее до семнадцати лет я был на коне, гордость школы, победитель математических олимпиад, лучший спортсмен. Меня посылали на тягомотные комсомольские конференции, городские торжества, где я, бывало, восседал в президиумах. Кроме того, мой отец был главным инженером комбината, та еще шишка. В общем, я знал, что это такое, ореол почитания.
Вот я к чему веду. У меня был дружок, Сашка Панин, тихий парнишка, не хватавший звезд на уроках, но отличный художник. Ребята частенько просили его нарисовать ножки красавицы класса Ольги Бурковской. И надо сказать, на его рисунках эти ножки получались лучше и сексапильнее, чем в реальности. Жизнь Сашки текла мирным чередом до той поры, пока он не полоснул ножом по моей руке. Это вышло случайно в мастерской, на уроке труда. Сашка махал острым лезвием, словно стряхивая с него невидимые капли, я же в тот момент не глядя потянулся к портфелю и подставил кисть аккурат под нож. В появившемся кожном разрезе крови не было, только концы двух порванных сухожилий торчали, будто червячки. Ребята обступили меня:
- У тебя лицо белое, - заметил кто-то.
Но вот кто точно был бледен, как смерть, так это Сашка Панин. Перепугался он до самых поджилок, до ген и хромосом, навсегда. Мне даже жалко стало его, бедолагу.
Когда приехала скорая помощь, у главного крыльца столпилась вся школа, словно у меня была не царапина, а несколько пуль в груди. В больнице мне рану зашили, наложили лонгету и отправили домой. Папаша малость взъярился, но не от того, что я пришел перевязанный, а от того, что нарушился порядок в его упорядоченном мирке. И потому, когда Сашка заявился к нему просить прощения, его родители отправили, папаша прогнал его прочь. Это еще больше Сашку перепугало, может быть, опасался, что мой папаша его предкам напакостит. У нас в городе почти все жители работали на комбинате. Но время прошло, и раны затянулись.
После института я работал инженером на руднике, а Сашка художником в автопарке, подкрашивал автобусы. Мы общались, но не часто. Год назад я заболел. То есть я никогда не обращал внимания на болячки, которые проходили сами собой. Даже какой-нибудь перелом пальца, заживал у меня без всяких там операций. Потому что я чувствовал боль, и она была даже приятной, как необходимая данность при заживлении. Но в этот раз все было иначе. Боль в правом боку была чужой, как бы привнесенной кем-то извне. Она пугала, и во время приступов я как бы заглядывал в лицо смерти. Понимаете, боль боли рознь. И то, что сидело во мне было бесконтрольно, словно отдельное живое существо. Я похудел и сильно ослаб. Все знакомые при встрече глядя на меня, непременно спрашивали о здоровье. Точно так же и Сашка, увидев меня, вытаращил глаза и спросил:
- Что с тобой?
- Заболел, - говорю, - с печенью, наверное, что-то.
- Сходи к врачу.
- Да пошли они. Если что-нибудь серьезное, оперироваться я не буду. А все прочее само заживет.
Сашка покачал головой, похоже, мой вид произвел на него ужасное впечатление.
И тем не менее моя позиция вроде бы оказалась верной. С того дня начали происходить кое-какие изменения. И самым главным из них было исчезновение слабости. Появился аппетит, интерес к моим старым занятиям, к футболу. Я поправился, и боль в животе стала терпимой и понятной, она больше не сопровождалась страхом.
Через месяц я встретил Сашку Панина. Вот уж чей вид нагнал на меня жути. Из розовощекого довольного толстячка он превратился в угрюмого бледного доходягу. На лице застыла маска страдания, щеки обвисли, глаза выпучились. Шел он, с трудом переставляя худые ноги.
- Еду в онкодиспансер, - объявил он мне, - нашли рак пищевода. Поеду на облучение и химиотерапию.
- Держись, друг! - что я мог ему еще сказать. Видно было, что он был плох настолько, насколько мне стало хорошо. Вот эта последняя мысль меня ошеломила. А что если его всегдашнее чувство вины передо мной, внедрившееся в самое нутро его, в гены, каким-то образом забрало мою болезнь. И чтобы искупиться, он перенял мое страдание. Ведь, судя по всему, я был болен раком, по всем признаком так выходило. А потом неожиданно пошел на поправку.
Сашка болел тяжело и мучительно. Когда просвет пищевода закрылся, ему вшили через кожу трубку прямо в желудок, и через нее он питался жеванным хлебом и бульоном. Он превратился в скелет с обвисшей на нем кожей, и лежал в кровати, как всегда вечно испуганный и недоумевающий. Умер он в жаркую июльскую ночь, повернув голову к своим непроданным картинам, висевшим на стене.
- Какого рожна смерть так рано прибрала его? - спрашивали мои одноклассники.
Я молчал. Я один знал в чем дело, но не мог признаться в этом. За ту несчастную царапину на моей руке, он расплатился жизнью.