Разочарование приходит внезапно, как тайфун или геморрагический инсульт. Тебе нравится какой-нибудь человек, а потом он отрывает младенцу голову, и ты думаешь: с этим парнем что-то не так.
Нет ничего постепенного, никакой задроченной эволюции. Дарвин неплохой старик, но насчет своей теории дал промашку. Все сразу: презервативы с конвейера, упавшие самолеты, раскрывшиеся бутоны тюльпанов, стаканчики с мороженным.
Пустота взрывается - и вот вам атомы водорода, азота и фосфора. Они лепятся друг к другу, как магнитные шарики, выстраивая молекулу ДНК, а заодно с ней и ублюдочное совершенство мироздания. Потом этот говнюк всаживает набор углерода и кислорода в живот другому совершенству или прыгает под поезд, или просто пялится в телевизор, пока не окочурится в 22.30.
Какое-нибудь дурацкое событие, и ты теряешь веру в духа шоколадного озера или в партийного лидера.
Поначалу, как это водится, телефонный звонок. На том конце женщина, заведующая лечебной работой. Ей лет шестьдесят и последние двадцать из них к больным она не подступается. Боится ошибиться, промахнуться, как Дарвин. Поставишь диагноз инфаркта миокарда, а на вскрытии вполне может оказаться не инфаркт, а расслаивающая аневризма аорты. Поэтому она безвылазно торчит в своем кабинете, утопая в ворохе медицинских актов и бракоразводных делах персонала. У нее рыхлое тело, непонятной формы прическа и бегающие глазки. И еще у нее муж-алкоголик и тридцатилетний сын-аутист.
- Выйдите на дежурство, Маркус, - просит она, - уж не знаю, как вас уговорить. Не на колени же мне падать.
Я видел однажды в оперном театре, как актриса, ей было лет сто, игравшая Чио-Чио сан, встала на колено и не могла подняться, пока ей не помог партнер.
- Да, ладно, - говорю, - выйду, если не нарушу трудовое законодательство. Я ведь в отпуске.
Никто не хотел дежурить. Доктора обзаводились справками о болезнях и открещивались от стационара. Врачи, которые не могли вылечить самих себя.
Для того, чтобы работать в приемном покое, нужны яйца. Если у тебя их нет, ты будешь госпитализировать всех больных, доставленных скорой помощью. Этому можно обучить и обезьяну. Произносить одно слово: "оформляйте" или показывать лапой в сторону лифта. Если же яйца у тебя есть, то ты отправишь домой и больного и свиту его родственников, готовых тебя растерзать.
- Дома лучше, - говорю я, - и чаю ему подадите и пот со лба вытрите. А в отделении того и гляди он подскользнется на чьих-нибудь экскрементах и разобьет себе голову.
У меня самый низкий процент госпитализации, и дежурить мне нравится. Можно справиться с чем угодно, если относиться к этому, как к игре. В моей игре надо было увериться в том, что смерть больному не грозит, а затем убедить в этом его самого, точно нанизав слово к слову, чтобы он мечтал очутиться на своем диванчике.
Не успел солнечный диск спрятаться за вершину западной горы, как меня вызвали в родильное отделение. Надо было сопроводить недоношенного ребенка в реанимацию. Я двинул по запутанным коридорам в поисках интенсивной палаты для новорожденных. Когда я наконец-то нашел ее и заглянул внутрь, все кровати там были пусты.
- Странно, - подумалось мне, - странно. А не посмотреть ли мне в ванной, благо она напротив.
Я зашел в ванную комнату и обнаружил на кафельном полу трех младенцев. Они были похожи на ощипанных цыплят, бледных и окоченевших. Похоже их обрекли к смерти, как не подходящих по весу для выживания. Один из них вдруг пошевелил ручонками. Может быть его следовало забрать?
- Нет, доктор! - вскричала медсестра. Она нарисовалась на пороге, в коротком белом халате и с пилоткой на голове. Было удивительным видеть ее такую холеную в таком гиблом месте.
- Идемте со мной! - велела она. Я пристроился за ней следом, и надо сказать ножки у нее были превосходные. Что она здесь делает?
Мы пришли в родильный зал. Медсестра подвела меня к столику, на котором голышом лежал мальчик не более одного килограмма весом. В открытое настежь окно его обдувало холодным октябрьским ветром. Я поежился. Все понятно. Еще один недоносок, которому полагалось бы умереть, чтобы не портить местную статистику, но парнишка не поддавался, и через три часа его все же направили в реанимацию.
- А кто у вас дежурит? - спросил я.
- Маргарита Викторовна.
Я знал этого гинеколога. Ее портретами увешаны все городские доски почета. Заслуженный врач республики и депутат всяких там съездов и советов. А по ночам она изгаляется над новорожденными, решая словно наместник господний, кому жить, а кому нет.
Я запеленал ребенка в подходящее тряпье, прижал его к груди и понес к реаниматологам.
Когда я вернулся в ординаторскую с надеждой малость перевести дух, раздался звонок на сотовый телефон.
- Дышать не могу, Маркус. Вызвал скорую - не едут. Ты там посодействуй, - голос был невнятный и печальный.
- Кто это?
- Киселев. Ты что, не узнал?
- А, ну, да, Андрюха, я все устрою.
Мудрено было узнать его: говорил он словно через приложенного к микрофону плюшевого мишку. Киселев был хирургом, громадным детиной под метр девяносто. В его ладони запросто умещался баскетбольный мяч. В последние пару месяцев у него крыша поехала. Во время операции, если что-то не ладилось, он мог запустить скальпелем в медсестру. Или ударить больного, если тот обкладывал врачей ругательствами. Вдобавок он подсел на информацию об украинском конфликте, сбрасывал на флешку сведения о бесчинствах бандеровцев во второй мировой войне и мочился в горшочки с цветами. Сперва ему все сходило с рук, учитывая прежние заслуги. Но потом даже коллеги стали искать повод избавиться от него.
На всякий случай я поднялся к хирургам, чтобы пристроить бедолагу, у них была вип-палата. Наверху я нашел только уролога Мамина, он сидел перед компьютером, раскладывал пасьянс.
- Тут такое дело, - говорю я, - сейчас Киселев приедет. Может быть устроим его к вам в палату. У меня внизу одни алкоголики. А тут все свои.
- Не разумно, - отвечает Мамин, - он тут все разнесет. Возьми его к себе, там он будет вести себя поприличнее.
- Хорошо, - соглашаюсь я, хотя меня это слегка задело. Бывают такие моменты в жизни, как во время тоста, когда надо подняться над суетой и дать оценку с позиции некоего благородства и мудрости, что ли. И тогда поступок будет сделан по совести. А находясь в текучке повседневности, словно в канализационной трубе, можно и ошибиться. Редко кто готов выплыть на поверхность и увидеть мир по иному. Так и хочется сказать: - Чувак, ты по уши в дерьме. Вынырни и прочисти свои засранные мозги.
Я спустился вниз и встретил Андрея. Он шел по коридору, большой точно Кинг-Конг, и у него были такие же полные отчаяния глаза, как и у обезьяны, потерявшей возлюбленную.
- У меня ангина, - сказал он хрипло, - сделай мне ципролет.
Он был помешан на антибиотиках, считал их панацеей от всех бед. Я посмотрел его горло, гноя не было. А вот что у него могло быть, так это опухоль где-нибудь в лобной доле мозга. Я отвел его в палату и усадил на свободную кровать у окна. Напротив сидели четыре алкоголика, притихшие, словно осознавшие всю глубину своего падения, но понимавшие, что ничего с этим поделать нельзя.
- Они хотят меня уволить, - сказал Киселев.
- Кто?
- Главный, и заведующий, - и он перечислил еще кучу фамилий недоброжелателей.
- Не бери в голову. Все обойдется.
Я пошел на пост и сказал медсестре, чтобы она сделала Киселеву ципролет и брюзепам в вену. Его одышка была связана с паникой и еще кое-чем серьезным в нервной системе. Через полчаса ему стало полегче, и он укатил домой.
Ближе к одиннадцати вечера, когда я осматривал паралитика в приемном покое, был еще один странный звонок. Незнакомый таксист, занимавшийся частным извозом, сообщил, что на автовокзале меня ищут двое. Старик и подросток. Говорят, что приходятся нашей семье родственниками. Я понятия не имел, о ком идет речь, но надо было пристроить путников на ночлег. Я дал таксисту адрес своего младшего брата Армана и вернулся к больному.
Минут через двадцать таксист мне перезвонил.
- Нам не открывают, - весело сказал он. Похоже, ситуация забавляла его. - Выключили свет в доме. Там кто-то есть. А к воротам не подходят.
- Стучите погромче, - посоветовал я.
- Уже все собаки в округе лают. Громче нельзя.
- Подождите. Я им позвоню.
Я набрал номер мобильного и затем домашнего телефонов Армана, но никто не ответил. Еще двое, брат и его жена, спрятавшиеся от тревог жизни. Я понимаю, что нет плохих людей, а есть плохие поступки, совершенные из каких-то детских хитроумных соображений. Но что-то часто в последнее время я наталкиваюсь на поведение, граничащее с подлостью. Все люди долбоебы. Это не я сказал, а мать Тереза, но ей приходилось творить им благо из внутренней потребности, а так пошли бы они все в задницу.
- Вези их ко мне в больницу, - говорю я таксисту, - тут разберемся.
Я вышел на крыльцо и стал ждать. Минут через пять подъехал "жигуленок" с нарисованными шашечками на дверях. Вначале вылез шофер, парень в кожаной куртке и кепке. За ним появились старик и мальчик. Мне сразу не понравилось, что старик в войлочной бейсболке и пиджаке поверх свитера был одет теплее, чем мальчик. Тот был в футболке и шортах. Компания приблизилась ко мне.
- Вот, сказал таксист, - шал говорит, что вы ему родня.
Старик вытащил из кармана пачку фотографий и раскрыл их, как игральные карты. На них я узнал моего отца, возглавлявшего колонны праздничных демонстрантов. Это было в прошлом веке.
- Вы откуда? - спросил я.
Старик не понял. Его глубоко запавшие глаза смотрели на меня, точно на привидение. Его скулы торчали, словно раструбы военно-полевого бинокля. Он был глух, как пень.
- Мы карагесеки, и вы карагесеки - сказал он.
Я знал, что по отцу мы принадлежим к этому роду. Может статься, к этому роду принадлежало еще миллион человек. Насколько я понял эту парочку, мальчик был внуком старика и не знал ни слова по-русски. С ними невозможно было общаться.
- Твой брат, директор завода, выступал по телевизору. Где он? - спросил старик.
- Он погиб пять лет назад, в аварии, - крикнул я ему в ухо что было сил.
Печаль на старческом лице отобразилась еще глубже. Неужели он рассчитывал поживиться у моего брата лишней монетой.
- Я езжу по стране, хочу повидать перед смертью всех карагесеков. Скоро поеду в Саудовскую Аравию.
- Там ведь арабы. Там нет казахов.
Старик снова посмотрел на меня с недоумением.
- Слушай, - говорю я таксисту. - Вот ключи, отвези их ко мне домой.
Я назвал адрес. Живу я один, барахла у меня немного, стащить нечего. А спровадить их надо было, мальчишка совсем продрог.
Утром когда я зашел в квартиру, парочка сидела на тахте и играла в карты. Старик протянул мне листок бумаги, на котором были написаны незнакомые мне имена. Между ними были прочерчены стрелки, видать, родословная.
- У тебя нет ни телевизора, ни жены? - спросил старик.
Я пожал плечами. Он все равно не услышал бы моих объяснений.
- Почему?
Я опять пожал плечами. Не втолковывать же ему, что я был одним из тех счастливчиков, кто избавлен сразу от двух напастей. Для жизни мне хватало Интернета и случайных любовных связей.
- Пойдемте, - я махнул рукой и гости покорно поплелись за мной. Мальчишке было лет десять, он все время молчал. Я отвез их в кафе, где заказал обоим бешбармак. Старик не смотря на почтенный возраст, умял блюдо до последнего кусочка, здоровье у него, похоже, было отменное. Насколько я понял, приехали они на четыре дня. Мне в голову не приходило, чем их занять. Мы вернулись ко мне в квартиру.
- Я на работу, - говорю им, не сильно беспокоясь, поняли они меня или нет. Закрыл их на ключ, чувствуя себя тюремщиком, и ушел. Потом я приезжал за ними еще пару раз, отвозил в кафе и снова закрывал дома. Старик раздвинул шторы и сделал из моего интимного гнезда распахнутое пространству убогое помещение, в которое через грязные стекла лились солнечные лучи. Вкупе с неубранной постелью вид был неприглядный.
Ночевал я в своем кабинете, там у меня был диванчик. Когда я вернулся на следующий день, то обнаружил, что входная дверь приперта моими кроссовками, а в самой квартире никого нет. Оба путешественника куда-то исчезли. Я пошел в ближайший магазинчик и обнаружил их у прилавка. Старик покупал двухлитровую бутылку кока-колы, мальчик стоял рядом. Я отвел их обратно домой.
- Не надо выходить, - сказал я старику, словно напакостившему котенку, - потеряетесь.
Через три дня я провожал карагесеков на автовокзале. Мы стояли, как это повелось, молчком и ждали посадки в автобус. Когда двери автобуса открылись и пассажиры повалили в салон, старик был впереди всех. Шагнув на подножку, он будто вспомнил что-то повернул голову и помахал мне рукой словно президент маленькой, но достойной республики. Я помахал ему в ответ, но честно говоря, не испытывал при этом каких-либо горячих чувств. В моей голове могла бы появиться мысль, смахивающая на те фразы, что бывают в фильмах: - Давай, давай, вали, старый хрен! - Но я признаюсь, так не подумал. Мне было непонятно, зачем он мотается по стране, таская за собой мальчишку, какой ему в этом резон. И насколько я сам оказался плох, что не смог проникнуться к ним родственными чувствами. Посмотреть по сторонам, кругом одни подонки, и ни у кого не достает озарения в какой-то момент оценить свои поступки как зрителю и, будучи ошарашенным собственным скудоумием, сделать все иначе. Не успел автобус отъехать, я завел машину, дал газу и через минуту забыл о карагесеках напрочь.